Песах Амнуэль. Назовите его Моше
Читатели моей "Истории Израиля" часто спрашивают, что означают некоторые намеки на некоторые события, изредка появляющиеся в той или иной главе. Намеки есть, а о событиях не сказано ни слова. Читатели полагают, что для исторического труда подобный подход неприемлем, и я с ними полностью согласен. В одной из глав я писал о так называемом "Египетском альянсе" и о том, что на Синае до сих пор бродят двухголовые козлы. Читатели, естественно, возмущаются: во-первых, никто никогда ни от кого ни о каком таком "альянсе" не слышал, а во-вторых, многие бывали на Синае и в глаза не видели никаких двухголовых козлов. Если бы, говорят читатели, такие козлы существовали, то предприимчивые гиды непременно показывали бы это чудо природы туристам и брали бы за это дополнительную плату.
Принимаю обвинения. Тем не менее, все намеки, рассыпанные по страницам моей "Истории Израиля" - правда. Был "Египетский альянс", существуют двухголовые козлы и даже безголовые собаки, если хотите знать. Но обо всем этом и о многом другом я не мог до самого последнего времени поведать читателям по очень простой причине: в Израиле до сих пор существует цензура. Есть сведения, разглашать которые запрещено под страхом пятнадцатилетнего тюремного заключения. Можно, конечно, намекнуть в надежде, что читатели намек поймут, а цензоры - нет. Сами понимаете, насколько это маловероятно. Вот мне и приходилось ловчить, приводя читателя в недоумение.
На прошлой неделе все изменилось.
Мне позвонил Моше Рувинский, директор Института альтернативной истории, и сказал:
- Совещание по литере "А" ровно в полдень. Не опаздывай.
Я и не думал опаздывать, потому что литеру "А" собирали до этого всего раз, и вот тогда-то с каждого присутствовавшего взяли подписку о неразглашении информации.
Как и пять лет назад, в кабинете Рувинского нас собралось семеро. Кроме нас с Моше присутствовали: 1. руководитель сектора теоретической физики Тель-Авивского университета Игаль Фрайман (пять лет назад он был подающим надежды молодым доктором), 2. руководитель лаборатории альтернативных исследований Техниона Шай Бельский (пять лет назад это был юный вундеркинд без третьей степени), 3. министр по делам религий Рафаэль Кушнер (пять лет назад на его месте сидел другой человек, что не меняло существа дела), 4. писатель-романист Эльягу Моцкин (за пять лет постаревший ровно на пять лет и четыре новых романа), 5. космонавт-испытатель Рон Шехтель (который и пять лет назад был испытателем, хотя и не имел к космосу никакого отношения).
Ровно в полдень мы заняли места на диванах в кабинете директора Рувинского (он воображал, что отсутствие стола для заседаний создает непринужденную обстановку), и Моше сказал:
- Без преамбулы. Вчера вечером комиссия кнессета единогласно утвердила наш отчет по операции "Моше Рабейну". Операция завершена, гриф секретности снят. Ваши соображения?
- Слава Богу, - сказал Игаль Фрайман. - Я никогда не понимал, почему подобную операцию нужно было держать в секрете.
- Кошмар, - сказал Шай Бельский. - Теперь мне не дадут работать - все начнут приставать с расспросами.
- Этого нельзя было делать, - согласился Рафаэль Кушнер, - ибо вся операция была кощунством и надругательством над Его заповедями.
- Замечательно! - воскликнул Эльягу Моцкин. - Наконец-то я смогу опубликовать свой роман "Мессия, которого мы ждали".
Рон Шехтель промолчал, как молчал он и пять лет назад, - этот человек предпочитал действия, и за пять лет совершил их более чем достаточно.
- А ты, Песах, что скажешь? - обратился Рувинский ко мне.
- У меня двойственное чувство, - сказал я с сомнением. - С одной стороны, я смогу теперь опубликовать главы из "Истории Израиля", которые раньше были недоступны для читателей. С другой стороны, я вовсе не уверен, что читателям знание правды об операции "Моше Рабейну" прибавит душевного спокойствия.
- Это твои проблемы, - заявил директор. - Если ты хочешь, чтобы тебя обскакал какой-нибудь репортер из "Маарива" или Эльягу со своим романом, можешь держать свои записи в секретных файлах.
Я не хотел, чтобы меня кто-то обскакал, и потому предлагаю истинную правду об операции "Моше Рабейну" на суд читателей "Полигона F", издания, которому я давно и навсегда передал все права на первую публикацию глав из моей многотомной "Истории Израиля в ХХI веке".
Пять лет назад (а точнее - 12 ноября 2026 года), в дождливый, но теплый полдень директор Рувинский сказал мне по видео:
- Песах, один мальчик из Техниона имеет идею по нашей части и хочет доложить небольшому кругу. По-моему, идея любопытная. Желаешь присоединиться?
Час спустя мы собрались всемером в кабинете Рувинского - в том же составе, что сейчас, только вместо Рафаэля Кушнера (от Ликуда) присутствовал Эли Бен-Натан (от Аводы, которой тогда принадлежало большинство в кнессете). Шай Бельский ("мальчик из Техниона") рассказал о своей работе, представленной на вторую степень и отклоненной советом профессоров по причине несоответствия современным положениям науки.
- Видите ли, господа, - говорил Шай своим тихим голосом, - я вовсе не собираюсь опровергать теорию альтернативных миров, тем более в стенах этого института, где каждый может увидеть любой альтернативный мир или убедиться, по крайней мере, что такие миры существуют. Но, господа, природа гораздо сложнее, чем мы порой о ней думаем. Или проще - в зависимости от ваших взглядов на мир. Вот Песах Амнуэль любит приводить пример того, как обычно создаются альтернативные миры: у вас спрашивают, что вы предпочитаете - чай или кофе, вы выбираете кофе, и тут же возникает альтернативная вселенная, в которой вы выбрали чай. Я не исказил твой пример, Песах? Но, господа, все гораздо сложнее. Где-то на какой-нибудь планете в системе какой-нибудь альфы Волопаса сидит сейчас покрытый чешуей абориген и тоже выбирает - съесть ему лупоглазого рукокрыла или лучше соснуть часок. Он решает позавтракать, и тут же возникает альтернативный мир, в котором он отправляется спать. Верно?
Возражений не последовало - к чему спорить с очевидным?
- А вы принимаете во внимание, - продолжал вундеркинд, - что в миллионах (или миллиардах?) планетных систем наступает момент выбора, главный для каждой цивилизации? На планете в системе альфы Волопаса или где-то в ином месте Вселенной разумное существо спрашивает себя - есть ли Бог. И отвечает: да. Или - нет. И, соответственно, возникают миры, в которых Бог есть. И миры, в которых Бога нет, потому что никто в него не верит.
- Творец существует независимо от того, верит ли в него каракатица с твоей альфы, - сухо сказал Эли Бен-Натан, министр по делам религий.
- Не хочу с тобой спорить, - примирительно сказало юное дарование, - ибо проблема в другом. В истории каждой цивилизации наступает момент, когда ей должны быть даны заповеди. Если сделан выбор в пользу единого Бога, то, согласитесь, этот Бог должен взять на себя ответственность за моральный облик аборигенов. Вы понимаете, куда я клоню?
- Мой молодой коллега, - вмешался доктор Игаль Фрайман, который был старше вундеркинда на пять лет, - хочет сказать, что в истории любой цивилизации во вселенной должен существовать народ, которому Творец дал или даст заповеди. Или вы думаете, что разумная жизнь существует только на Земле?
Никто так не думал, даже министр по делам религий.
- Значит, в истории каждой цивилизации должны существовать свои евреи, - заключил Фрайман. - Народ Книги. Избранный народ. Вы согласны?
Мы переглянулись. Эли Бен-Натан готов был возмутиться, но решил подождать развития событий.
- Это логично, - сказал я. - Я вполне понимаю этих каракатиц с Альтаира, которые стали разумными, поверили в единого Бога, а Бог, создавший вселенную и, в том числе, разумных каракатиц с Альтаира, должен был позаботиться о том, чтобы дать заповеди всем избранным народам, а не только нам, евреям, живущим на Земле. Жаль, что мы не узнаем, так ли это.
- Почему? - быстро спросил вундеркинд Шай Бельский. - Почему мы этого не узнаем?
- Потому что мы не можем летать к звездам, - терпеливо объяснил я. Эти юные дарования порой ужасно однобоки и не понимают очевидных вещей.
- А зачем нам летать к звездам? - удивился Бельский. - Я же только что сказал: когда аборигены Альтаира доходят в своем развитии до выбора - верить во множество богов или в единственного и неповторимого Создателя, сразу же и возникает альтернативная реальность, а стратификаторы, которые стоят в институте Моше Рувинского могут, как известно, отобрать из альтернативы любую точку и любое время, в котором...
- Эй! - вскричал я, не очень вежливо прервав оратора. - Не хочешь ли ты сказать...
Я повернулся к Моше Рувинскому, и тот кивнул головой.
- Да, - сказал он. - Мы изучаем альтернативные реальности, созданные нами самими, но по теории это совершенно необязательно. Неважно, кто создал альтернативу - Хаим из Петах-Тиквы или каракатица с Денеба.
- Но послушай! - продолжал я, приходя все в большее возбуждение. - Чтобы попасть в альтернативный мир, созданный каракатицей с Денеба, ты должен посадить эту каракатицу перед пультом стратификатора! Значит, тебе придется слетать на Денеб, захватив с собой свои приборы! А мы не можем летать к звездам! Круг замыкается, или я не прав?
- Или ты неправ, - сказал доктор Фрайман. - Для теории неважно, где находится личность, создающая альтернативный мир. У аппарата должен находиться оператор. Можно подумать, Песах, что ты никогда не погружался в альтернативы, созданные другими. Не далее как на прошлой неделе разве не ты извлек из какой-то альтернативной реальности какого-то Ицхака Моргана, который отправился туда, чтобы покончить с любимой тещей?
- Да, - сказал я в растерянности, - но этот Ицхак ушел в альтернативный мир именно здесь, в институте, с помощью серийного стратификатора!
- Здесь или в Штатах - какая разница? - пожал плечами Фрайман. - Он мог это сделать и в американском институте Альтер-Эго, верно?
- Да, но...
- Из этого следует, - перебил меня Фрайман, - что он мог находиться и в системе беты Козерога, для теории это не имеет никакого значения.
- А для практики? - спросил я, потому что больше спрашивать было нечего.
- Вот потому мы здесь и собрались, - подал голос директор Рувинский, - чтобы подойти к проблеме практически. Наши молодые друзья Фрайман и Бельский утверждают, что могут настроить стратификаторы таким образом, чтобы попасть в моменты выбора, которые должны существовать, как мы сейчас выяснили, в истории любой цивилизации.
- В истории каждой цивилизации, - подал голос молчавший до сих пор писатель-романист Эльягу Моцкин, - должны были быть свои евреи, и свой фараон, и свой Синай?
- И свой Моше Рабейну, - подхватил доктор Фрайман. - Именно об этом и идет речь.
- Фу! - сказал министр по делам религий и проголосовал против, когда мы решали вопрос о вмешательстве в альтернативы. Для него Моше Рабейну мог существовать лишь в единственном числе.
Со счетом 6:1 победил научный, а не религиозный подход. Я понимаю, что, если бы проблемой занимался Совет мудрецов Торы, счет был бы противоположным.
Операция "Моше Рабейну" началась.
Прежде всего директор Рувинский потребовал, чтобы мы сохраняли полную секретность. Пришлось согласиться, поскольку требование исходило на самом деле от руководства ШАБАКа.
Затем мы лишились общества господина Бен-Натана, чувствительная душа которого не могла вынести употребления всуе имени великого Моше. Честно говоря, после его ухода мы вздохнули свободно, поскольку могли не выбирать выражений, обсуждая детали операции.
- В подборе миров, - сказал доктор Фрайман, - будут участвовать Песах Амнуэль и Эльягу Моцкин, поскольку здесь нужен не столько рационалистический подход физика, сколько эмоциональный взгляд писателя. А затем наступит очередь Рона Шехтеля, который уже семь лет работает оператором в институте у Рувинского и съел на просмотрах альтернатив не один десяток собак.
- Я тоже немало собак съел, - возразил я. - И для моей "Истории Израиля" совершенно необходимо, чтобы лично я...
- Обсудим потом, - прекратил прения директор Рувинский. - Когда вы сможете приступить к отбору миров?
- Сейчас же, - заявил Рон Шехтель, и это была первая фраза, произнесенная им в тот день.
- Конечно, зачем ждать? - согласился я.
- Давайте сначала пообедаем, - предложил Эльягу Моцкин. - А то неизвестно, когда еще нам придется поужинать...
С желудком не поспоришь. Мы вошли в главную операторскую института спустя час.
Вы понимаете, надеюсь, что я раскрываю сейчас одну из самых секретных операций в истории Израиля? Поэтому не нужно обижаться и писать разгневанные письма в редакцию, если окажется, что я скрыл кое-какие детали. Не обо всем еще можно поведать миру - например, вам придется поверить мне на слово: стратификаторы, установленные в институте альтернативной истории, действительно, способны отбирать любую точку в любой альтернативе, где бы эта точка ни находилась - в галактике Андромеды или на Брайтон-Бич. Время тоже значения не имеет - лишь бы именно в это время кто-то где-то сделал какой-то решительный выбор (выбор "чай или кофе" на крайний случай годится тоже). Если вы полагаете, что Эйнштейн от таких утверждений переворачивается в гробу, то вам тоже предлагается на выбор альтернатива: либо поверить, что теория относительности здесь ни при чем, либо обратиться за разъяснениями к доктору Фрайману, и он угостит вас такой порцией высшей математики вперемежку с теорией физики единых полей, что вы пожалеете о своих сомнениях.
Итак, мы трое - Шехтель, Моцкин и я - налепили на виски датчики, уселись в операторские кресла и начали обзор миров, подошедших к осознанию идеи единого Бога.
Сначала стратификатор выбросил нас на берег какого-то моря (а может - океана), вода в котором была красного цвета - наверняка это была не вода, а какой-нибудь кислотный раствор, но я по привычке употребляю земные термины. Береговая линия была изогнута дугой, и красные волны разбивались об огромные зеленые валуны, которые на второй взгляд оказались живыми существами с коротенькими ножками. В оранжевом небе висело ярко-зеленое солнце (спектральный класс F - подсказал Рон Шехтель).
Мы - все трое - стояли на одном из живых валунов, и я с душевным смятением подумал, что, возможно, попираю ногами именно то существо, которому в этом мире предстоит высказать идею единого Бога.
- Нет, - сказал Шехтель, поняв мое состояние. - Приборы показывают, что разума в камнях нет, это что-то вроде наших кораллов.
Я немедленно пнул "коралл" ногой и получил в ответ удар электрическим током, отчего непроизвольно вскрикнул - крик мой эхом пронесся от горизонта до горизонта, повторенный каждым камнем на свой лад.
- Спокойно, - сказал Шехтель. - Вон, гляди, аборигены.
Группа из десятка существ направлялась к берегу. Аборигены были что надо: под четыре метра ростом, ног у них, по-моему, было три, если, конечно, третья нога не была на самом деле чем-то совсем иным, а голова покоилась на широких плечах подобно мячу на плоской тарелке. Рук я не разглядел - возможно, аборигены прятали руки за спиной. А возможно, вообще обходились без рук вопреки указаниям господина Энгельса.
- И это разумные существа, верящие в единого Бога? - с отвращением спросил писатель-романист Эльягу Моцкин.
- Именно так, - подтвердил Шехтель. - Если приборы не врут, здесь есть множество племен, верящих в такое количество разных богов, что перечисление заняло бы слишком много времени. А эти вот решили, что Бог един, и потому их изгнали.
- Бедняги, - прокомментировал Моцкин. - У них еще нет своего Моше, а уже начался галут.
- Поговорим, - спросил Шехтель, - или отправимся дальше? Миров много, а времени в обрез.
- Запиши в память, и отправимся, - сказал я.
Валун, на котором я стоял, покрылся желтыми пятнами, и я испугался, что меня опять ударит током.
Следующий мир оказался более приятным на вид. Стратификатор перенес нас на лесную поляну, покрытую высокой травой. Стометровые деревья возносили к фиолетовому небу свои мощные кроны. Солнце здесь было золотистым и крошечным - почти звезда. Деревья были коричневыми, кроны - серыми, трава - как и положено, зеленой. Я собрался было сорвать травинку, чтобы рассмотреть ее поближе, но во-время отдернул руку, потому что Рон Шехтель сказал:
- То, что мы принимаем за деревья - это аборигены, еще не принявшие единого Бога. А то, что нам кажется травой - это те разумные, кто поверил, что Бог един. Им-то и должен вскоре явиться Создатель и передать заповеди.
- С ума сойти! - воскликнул Эльягу Моцкин, который как раз собирался улечься на траве и принять солнечную ванну. - Но это же растения! У них же нет ног! Я уж не говорю о голове и мозгах!
- Вместо ног у них корни, - сказал Шехтель. - А мозг распределен равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы сделать ни шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться убийцей у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
- Продолжим обзор, - поспешно сказал писатель-романист Моцкин, которому тоже было явно не по себе.
- Как угодно, - согласился Рон Шехтель.
Третий по счету мир был пустым и голым как лысина. До самого горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать цвета, поскольку он все время менялся, перетекая волнами. В желтом небе низко над горизонтом висело тусклое красное солнце, больше похожее на раскаленную сковородку, чем на животворящее светило.
- Ты не ошибся? - спросил Эльягу Моцкин. - Здесь нет никакой жизни.
- При чем здесь я? - обиделся Шехтель. - Приборы выбрали этот мир. Значит...
Он не договорил, потому что на гладкой поверхности вдруг начал вздуваться пузырь, превратившийся в полушарие ярко-синего цвета. На полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам, а между глаз появился рот, который сказал:
- Ухха... цмар какой...
После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось, кроме как скрыться под землю. Что она и сделала.
- Интересно, - сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии глубокой задумчивости, - слово "какой" случайно напоминает по звучанию ивритское или...
- Именно "или", - сказал Шехтель. - Приборы показывают, что аборигены живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
- А тот, кто вылез, - спросил я, - он в кого верит - в единого Бога или в коллектив?
- В единого, - ответил Шехтель. - Цмар, он же сказал, разве не понятно?
- Конечно, - поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
- Поехали дальше, - сказал господин Моцкин. Он боялся, что следующий абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
- Хватит на первый раз, - предложил Шехтель. - Нужно проанализировать полученные данные.
- Неужели все эти жуткие твари - евреи? - воскликнул Моше Рувинский, посмотрев запись нашего путешествия.
Комментарии специалистов - Бельского и Фраймана - были сугубо техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
- Нет, - сказал я. - Они еще не евреи, как не были еще евреями сыны Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
- Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем дело с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай, своя пустыня и свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю - шестьсот ли тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три, все зависит от местных условий.
- Я вот чего не понимаю, - сказал писатель-романист Эльягу Моцкин. - Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде все сведения о прошлом и будущем евреев и других народов Земли. А та книга, которую тамошние аборигены назовут все-таки не Торой...
- Она тоже будет единственной и неповторимой, - подтвердило юное дарование Бельский. - Творец, сами понимаете, один, а миров он во вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе в качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же он позаботиться о том, чтобы даровать своему народу - каждому! - по Книге.
- Все равно! - не унимался Моцкин. - У нас, евреев, с Творцом свой договор - брит-мила. А у этих... э-э... растений...
- Да найдут они что себе обрезать, - раздраженно прервал писателя директор Рувинский. - Не это главное. Ты что, не понимаешь, в какую историю мы вляпались?
Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на меня, а я посмотрел на Рона Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни на кого не смотрел - он спал.
- А куда мы могли вляпаться? - неуверенно спросил я, перебирая в памяти все, что случилось.
- В каждом из трех миров, - сухо сказал доктор Игаль Фрайман, - вы позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами даже разговаривали. Следовательно, возникли причинно-следственные связи, которых не было в этих мирах до вашего там появления.
- Все претензии к господину Шехтелю, - заявил Эльягу Моцкин. Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать с себя ответственность.
- Ну и что? - продолжал допытываться я. Естественное занятие для историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
- Видишь ли, Песах, - вступило в разговор юное дарование по имени Шай Бельский, - если бы вы просто посмотрели со стороны и тихо удалились в другую альтернативу, мир продолжал бы развиваться по своим законам, которые вы смогли бы наблюдать. А теперь... Они увидели вас, и за кого они могли вас принять?
- Во всяком случае, не за Бога, - сказал я, - поскольку нас было трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
- Наши праотцы, - мрачно сказал доктор Фрайман, - тоже знали, что Бог - один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками...
- Ах, это... - протянул я. Да, панели световых батарей, действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за крылья. - Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать...
- Естественно, - кивнул Фрайман. - Явились им ангелы небесные и сказали... Я не знаю, что вы им сказали, но теперь нам придется вместе расхлебывать эту кашу.
- Нам! - возмущенно воскликнул писатель Моцкин. - Я на вас удивляюсь! Почему - нам? Этот испытатель, который был с нами... вот он спит и ни о чем не думает... Он виноват, он должен был понимать, что нам лучше спрятаться.
- Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, - примирительно сказал директор Рувинский. - Нужно спасать историю трех миров.
- Ну хорошо, - сказал я. - Ну, увидели они ангелов. Ну, пошла их история чуть иначе. Какая нам-то разница?
- Видишь ли, - задумчиво проговорил доктор Фрайман, - разница в том, что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были не ангелы, а три разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
- Вот оно что... - сказал я. - Да, это серьезно. Что можно сделать?
- Мы тут посовещались, - сказал директор Рувинский, - и пришли к заключению, что сделать можно только одно. А именно - внедриться в их ряды и убедить.
Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель - он должен следить за аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин - тот мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни было лишало писателя творческого дара.
- Значит, идти мне, - заключил я, и все с удовольствием согласились.
Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
- Да слышал я все, - сказал он, зевая. - Аппаратура готова, можно начинать.
Взгляды устремились на меня, и мне вдруг очень захотелось именно сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление "Аиды".
- С какого мира ты предпочитаешь начать? - ласково спросил директор Рувинский.
- С этих... трехногих, - сказал я.
Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов. Возможно, мне просто померещилось.
Голова моя лежала на широких плечах, которые, действительно, напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я с удивлением обнаружил, что могу перекатывать голову как яблочко на тарелочке. Моя третья нога была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы сдвинуть меня с места.
Рядом со мной стояли трое - это были старейшины родов.
- Я думаю, - сказал Арс, глава рода Арсов, - что мы можем считать себя в безопасности. Вождь гиптов не решится посылать войска в эту пустыню.
- Я думаю, - сказал Грис, глава рода Грисов, - что нам придется драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
- Я думаю, - сказал Физ, глава рода Физов, - что мы все умрем тут от голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья - на неделю.
Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы поближе к моей, чтобы не упустить ответ.
Я собирался с мыслями медленно, восстанавливая в памяти все, что происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
Вспомнилось детство - как отец высиживал мою голову в гнезде, а обе мои матери старались вырастить мое тело могучим и цепким. Сначала мне показалось это чуть непривычным - что значит "две матери", но память быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую, часть туловища, а другая рожает нижнюю, женскую. На третий день после родов обе части присоединяют друг к другу, и в этот день племя устраивает великий пир Соединения с Богом. Отец, прошу заметить, все это время продолжает высиживать голову новорожденного, поскольку сам же ее и производит в результате почкования из собственного ребра. Через месяц после рождения тела голова становится готовой для совместного проживания, и тогда устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда только и является в мир полноценное существо, готовое воспринять идею Единого Бога.
Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих - мы не только верим в единого Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения. У остальных племен, все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет - подумать только, они сразу после рождения тела присоединяют к нему голову! Это противно воле Творца, да и непрактично в нашем жарком климате - возникают инфекции, голова приживается плохо, соображает туго. Взять хоть вождя гиптов, неплохой, вроде, начальник, и нас, евреев, не обижал, но ведь, если разобраться, дебил дебилом, а все почему - голову ему посадили на плечи через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
- Мы пойдем вперед, - сказал я, не все еще вспомнив, но и тянуть время с ответом было ни к чему. - Если вождь гиптов послал войско, не миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды, значит, на то воля Творца.
Хорошо сформулировал, верно? Особенно, если учесть почти полное отсутствие информации.
Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое шло со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и я даже в мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми. Мало того - евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое племя первым на этой планете поняло, что Творец один. Мое племя в течение столетий жило в рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт и ушло в пустыню. И теперь я вел этих... ну, хорошо, буду говорить - людей. Буду даже говорить - евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора Рувинского отчет о проделанной работе, и, если я буду использовать слишком много непонятных терминов, меня просто не поймут.
А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали себя "бзогстс", что означало "переходящие". Евреи, в общем.
Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за горизонт, я поднимал свой народ на молитву. Арс, Грис и Физ, родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где обращение к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну, например, в первое же утро я обнаружил, что молитву начинают словами "Господь, ты должен нам, сынам твоим..." Что нам Господь должен? Нет, я понимаю, это чисто потребительское отношение: дети всегда считают, что родители им что-то должны. Раз уж родили, извольте заботиться. Но Творец, согласитесь, не просто родитель. И не нас одних он создал, а всю Вселенную, и хотя бы поэтому достоин большего уважения.
Так вот, в первое же утро мне пришлось невежливо прервать Гриса, произносившего молитву, и сказать:
- Отныне начало будет таким: "Слава тебе, Господи, царь всей Вселенной"...
Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я справился - все-таки, в школе у меня по физике было девяносто баллов. Не уверен, конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от себя "и обоих солнц".
Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю - на восток, на самом деле это мог быть и запад, потому что коричневое солнце за этот горизонт заходило, а голубое из-под него выползало. Но для того, чтобы хоть как-то описать направление нашего движения, я назвал эту точку востоком, и да будет так.
И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо сказать, что во всем виноваты были безголовые дети. Половинки туловища соединяют, как я уже говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда на туловище надевают голову, дети кормятся сами, ничего при этом не соображая, и объяснить им, что провизию нужно экономить, совершенно невозможно.
Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с голода, Арс, Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
- Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас. И теперь мы погибнем в этой пустыне.
- Я дал вам свободу, - заявил я, - а свобода дороже жизни.
- Согласен, - сказал Арс, перекатывая голову по шейной тарелке со скоростью футбольного мяча.
- Свобода, - добавил Грис, - конечно, дороже жизни, раз ты так говоришь, но еда дороже свободы.
Вот уж, действительно: два еврея - три мнения.
Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая на запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
- Мы пойдем вперед, - твердо сказал я, - и Бог нам поможет.
Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.
Шехтель бессовестно манкировал своими обязанностями. Я понял это неделю спустя, когда мы оказались на дне довольно глубокой впадины. Аборигены едва передвигались от голода, жара днем стояла такая, что плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе в сотню богов, если хотя бы один из них способен был бы ниспослать на землю хоть корочку того, что здесь называли хлебом. Я внимательно осматривал горизонт, надеясь увидеть отблески объективов наблюдательных камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь было слишком сухо и жарко.
Спасти нас могла только манна.
А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если бы, конечно, догадался это сделать.
Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал народ на молитву, которую начал так:
- Слава тебе, Господь наш, царь всей Вселенной и обоих солнц, благослови хлеб наш, дарованный тобой...
Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
- Господь не дает нам пищи, значит, ему не позволяют это сделать, значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из них.
- Эй! - закричал я, отбросив всякие предосторожности и забыв о конспирации. - Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо вмиг заволокло тучей, сильный ветер навалился с севера, и неожиданно посыпался на землю белый порошок, который я тут же попробовал на вкус, поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь "Матерна".
- Манна! - закричал я. - Творец ниспослал нам манну небесную!
И они ели, и они благословляли Создателя, и сразу после пиршества почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься на сытый желудок, если не сексом?
Я еще не описывал, как происходил в этом мире процесс сексуальных услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все три особи сцеплялись всеми ногами, и дальнейшие их действия описанию не поддаются по причине того, что группа впадала в экстаз. Потом каждая женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как я уже упоминал, мужчина выращивал в своем ребре. Не могу сказать, насколько все это было приятно, сам я от сексуальных оргий решительно уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом. Впрочем, так мне казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался - меня почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все время смотрел вперед, ожидая, когда покажется на горизонте какая-нибудь гора. Если в этом мире суждено быть своему Синаю, то пора было уже ему появиться, хождение по пустыне начало меня утомлять. Я понимал, что это для меня здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более, для директора Рувинского, сидевшего в своем кабинете, прошло, может быть, три-четыре часа. Все в мире, конечно, относительно, но еще со времен Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.
Гора встала перед нами, когда я уже потерял надежду. Обычно так бывает в кино - герой теряет последние силы, и только тогда является помощь.
Мы встали лагерем у подножия, и женщины занялись рождением детей, поскольку могли вызывать у себя роды по собственному желанию - на день раньше или позже планового срока. А я смотрел на довольно крутые склоны и понимал, что нужно кого-то послать на вершину, потому что лезть самому очень не хотелось. Если я сверну себе шею, Рон Шехтель даже не сможет похоронить мое тело.
- Ты что-то увидел? - спросил у меня подошедший слева Арс. А подошедший справа Риз добавил:
- Там что-то блестит на вершине. Надо бы посмотреть, может, это золото?
Мне хотелось сказать "ну так и лез бы сам", но это было непедагогично - воспитывать народ нужно на собственном примере.
- Сейчас, - сказал я небрежно.
И полез.
Вершина местного Синая оказалась довольно плоской, но склоны были очень круты, и я возрадовался, что имел в этом мире три ноги, одна из которых прежде казалась мне совершенно лишней. Несколько аборигенов вознамерились было сопровождать меня, но я пшикнул, и они остались в лагере: мне вовсе не хотелось, чтобы местные евреи застали меня за разговором с Шехтелем. Ясное дело - я был уверен, что сигнал с вершины горы подавал мне наш испытатель, выбравший это место для того, чтобы без помех передать мне сконструированные для этого мира заповеди. Честно говоря, я соскучился без нормального человеческого трепа и, перескакивая со скалы на скалу, предвкушал неспешную беседу о том, что произошло в Израиле за время моего отсутствия.
На вершине - было бы желание - можно было поставить небольшой стол со стульями и провести внеочередное заседание под руководством директора Рувинского. На его месте я бы так и сделал. Взобравшись, я, однако, не обнаружил ни стола, ни директора, ни даже Шехтеля. Только валуны да пронизывающий ветер. На краю небольшой площадки лежал огромный, неправильной формы, камень, отшлифованный ветрами, грани его отражали свет голубого солнца, подобно плохому зеркалу, это свечение и было видно с равнины.
Если бы позволяла физиология моего организма, я непременно плюнул бы на камень, из-за которого едва не свалился в пропасть. Никто меня здесь не ждал, чтобы подарить заповеди.
Я решил отдохнуть, насладившись, действительно, безумно красивым пейзажем, и возвращаться восвояси. Народу что-нибудь наплету - не впервой.
Голубое солнце как раз коснулось линии горизонта, когда камень неожиданно начал светиться. Хотелось бы сказать "я не поверил своим глазам", но дело в том, что глазам своим я верил всегда и не хотел отказываться от этой привычки. Камень стал желто-оранжевым и жарким, будто раскалился под лучами светила, на меня дохнуло горячим воздухом, и я отступил на несколько шагов, чтобы не свариться заживо. Желто-оранжевый цвет сменился ослепительно белым, и мне пришлось перекатить голову на противоположную сторону моей шейной тарелки, чтобы не ослепнуть.
Чего только не создает природа!
В следующую секунду я понял, что природа здесь не при чем, потому что из камня послышался голос:
- И говорю я тебе: вот заповеди мои для народа, избранного мной. Бери слово мое и соблюдай все установления мои!
Я подумал, что Шехтель мог бы избрать для своей деятельности и менее экзотический антураж. Возможно, он решил, что я поднимусь на вершину не один? Но где его глаза, в конце-то концов? Мог бы выйти и поговорить как человек с человеком - знает же, как недостает мне общения!
- Хорошо, хорошо, - сказал я, - это все понятно, не трать слов зря. Выходи, не стесняйся.
Камень ослепительно вспыхнул и сразу потускнел. А рядом с камнем, там, где должен был бы ждать меня Шехтель, я увидел сваленные кучей металлические на вид полосы. Даже близорукий дальтоник мог бы разглядеть, что на каждой полосе выбит некий текст - несколько десятков слов, не больше.
Заповеди.
Я подумал, что, вернувшись в институт, задам Шехтелю, а заодно и Рувинскому, трепку за нелепое, рассчитанное на невежественных аборигенов, представление, после чего собрал полосы в заплечный мешок и поспешил вниз, чтобы успеть спуститься на равнину до наступления местной ночи с бурым солнцем в зените.
По дороге, впрочем, меня разобрало любопытство, и я сделал пятиминутный привал. Достав из мешка металлические полосы, я разложил их в порядке нумерации и узнал, что:
- первой заповедью в этом мире, как и в нашем, было почитание Творца, а второй стало указание не творить себе кумира (логично: если верить в единого Бога, кумиры ни к чему);
- третьей и четвертой заповедями оказались требования убивать только по приказу Творца, а прелюбодействовать только по обоюдному согласию с тем, кому собираешься наставить рога (тоже логично, хотя в нашем, например, мире, трудно осуществимо);
- пятая и прочие заповеди, до десятой включительно, в нашем мире были бы совершенно неприменимы - что, например, мы могли бы делать с настоятельным требованием не снимать голову с плечевой тарелки по требованию врага и должника?
Конечно, компьютерам института виднее, какие заповеди нужны местным евреям, но мне показалось, честно говоря, что требование любить ближнего не могло бы помешать. Погрузив пластины в мешок, я продолжил спуск, на ходу обдумывая свои возражения в будущем споре с господами теоретиками.
Народ ждал меня, но я не могу сказать, что мой рассказ о встрече с Создателем, явившимся из горящего камня, привел аборигенов в трепетный восторг. Пришлось применить силу и тумаками доказать, что Творец избрал-таки себе народ, и что он-таки дал именно нам, местным евреям, заповеди, и не для того кормил он нас манной небесной и выводил из рабства, чтобы мы тут прохлаждались, когда нас ждут подвиги в земле, текущей чем-то вкусным и тягучим.
Первую заповедь народ начал исполнять сразу, устроив большой молебен. В ту же ночь я исполнил и четвертую заповедь, показав народу пример того, как нужно совершать прелюбодеяния, чтобы не оскорбить нежной души Творца.
А когда народ, утомленный первым в истории этой планеты исполнением заповедей, уснул крепким сном, я решил, что моя миссия здесь выполнена, и пора возвращаться в институт.
Что я и сделал, бросив свой народ на произвол судьбы.
Несколько часов я приходил в себя - мне все время хотелось перекинуть голову на другой край шейной тарелки и дернуть третьей ногой, что, как вы понимаете, было затруднительно. Директор Рувинский, а также господа Шехтель, Моцкин, Фрайман и Бельский смотрели на мои конвульсии с сочувствием. Их бы на мое место!
Но, скажу честно, я был преисполнен гордости: по сути, никто иной, как я, подарил народу, живущему черт знает в какой галактической дали, заповеди, создав тем самым новую цивилизацию.
Отдохнув, я, естественно, немедленно предъявил свои претензии.
- Послушай, Рон, - сказал я испытателю Шехтелю, - ты никак не мог без фокусов? Я был на вершине один, зачем тебе понадобилось устраивать спектакль и портить хороший камень? А вы, господа, - сказал я молодым гениям Фрайману и Бельскому, - могли бы лучше продумать текст заповедей, особенно насчет прелюбодеяния...
Господа переглянулись, и директор Рувинский прервал мой монолог словами:
- Песах, у тебя, видимо, временной сдвиг в сознании. Ты лучше объясни, почему вернулся раньше срока!
- О каком спектакле ты говоришь? - спросил доктор Фрайман.
- И о каких заповедях? - добавило молодое дарование Бельский. - Мы еще не закончили обсуждать текст.
В мою душу закралось ужасное подозрение и, помолчав минуту, я спросил:
- Не хотите ли вы сказать, что не раскаляли камня на вершине, не передавали мне металлических пластин с текстом заповедей и не вещали голосом Творца для усиления впечатления?
- Нет! - ответили хором все пятеро.
И я понял, что совершенно зря сорок лет своей жизни был атеистом.
- Альтернатива, собственно, одна, - сказал доктор Фрайман после того, как мы потратили два часа, обсуждая варианты. - Либо Песах, действительно, общался с Творцом, каким его представляют религиозные евреи во всех мирах Вселенной, либо где-то на иной планете в нашей или иной галактике существует другой институт, подобный нашему, и некие инопланетяне, надеюсь, тоже евреи, просто опередили нас в этой благородной миссии по дарованию Торы.
- Согласен, - сказал директор Рувинский, помедлив. - Надеюсь, все присутствующие, будучи людьми нерелигиозными, склоняются ко второму варианту.
Мы переглянулись и склонились. Правда, писатель-романист Эльягу Моцкин не преминул внести нотку сомнения.
- Я все время думаю... - сказал он. - Во Вселенной наверняка множество планет, на которых развилась разумная жизнь. И на множестве планет аборигены уже пришли или еще придут к идее единого Бога-творца, поскольку это необходимая ступень в эволюции любой цивилизации. И каждый раз это племя, посвятившее себя служению единому Богу, должно получить в свое распоряжение некий свод моральных принципов, без которых цивилизация не может успешно развиваться... Верно?
- Ну, - сказал доктор Фрайман.
- Вот мы с вами собрались осчастливить евреев на бете Козерога... Произошла накладка, но об этом потом... А кто-то осчастливил нас, подарив Моше заповеди на горе Синай. Но подумайте, господа, о том времени, когда во Вселенной возникла первая цивилизация. Самая первая после Большого взрыва. Там тоже были свои евреи, и именно они, выйдя впоследствии в космос, начали помогать остальным... Но кто дал заповеди им, первым?
- Сами и придумали, - буркнул испытатель Рон Шехтель, доказав тем самым, что не силен в теории.
- Рон, - сказал доктор Фрайман, - даже у самых первых евреев во Вселенной должен был быть свой Синай, и свой огненный куст, или пылающий камень, или что-то еще... Не забывай, ведь они верили в единого Творца. Именно Творец должен был дать им заповеди, иначе все предприятие не имело смысла. Разве мы, евреи, приняли бы что-то от человека, а не от Бога? Разве ты забыл, что два еврея это три мнения? Если бы Моше сам придумал заповеди, его племя до сих пор спорило бы о том, какую заповедь нужно принять, а какую исключить из списка! Не может быть и речи о том, что евреи в лице Моше придумали заповеди сами.
Сказал как отрезал.
- А если, - тихо сказал я, - допустить вмешательство Творца в том, самом первом, случае, то, используя метод математической индукции, нужно признать, что и во всех прочих миллионах случаев, включая наш, земной, именно Творец, и никто иной, давал евреям заповеди. И сейчас, на бете Козерога, я присутствовал при очередном, рутинном уже для Творца, акте вручения заповедей евреям. И мы тут зря копья ломаем, ибо от нас ничего не зависит.
- Похоже, - ехидно сказало молодое дарование Шай Бельский, - что Песах завтра наденет кипу и запишется в ешиву. А как у тебя насчет седьмой заповеди?
- Тебя бы на мое место, - пробормотал я, вспомнив добела раскаленный камень и голос, густой и вязкий, и металлические пластины, которые мне пришлось на своем горбу тащить по крутым склонам.
- Думаю, что предложение Песаха дельное, и его нужно принять, - заявил директор Рувинский.
- Разве я что-то успел предложить? - удивился я.
- Конечно. Ты предложил, чтобы следующий этап операции "Моше" провел Шай Бельский. Какая там планета на очереди? В какой системе?
- Омега Эридана, - подсказал доктор Фрайман.
- Ну вот, - удовлетворенно сказал Рувинский. - Отправится Бельский. Шехтель, как и прежде, будет обеспечивать безопасность, а мы начнем конструировать заповеди для евреев той планеты по мере поступления информации от Бельского. Либо мы успешно проведем операцию, либо нас опять опередит кто-то другой. Тогда и будем разбираться - верить ли нам в Творца или...
Он пожал плечами, и Шехтель отправился налаживать аппаратуру.
Должен признаться уважаемым читателям, что гораздо интереснее самому участвовать в операции, чем смотреть на происходящее со стороны, не всегда понимая, как развиваются события. Тем более, если речь идет о мире, в котором разумны растения, а к идее единого Бога приходит трава высотой в два человеческих роста.
Я так и не понял, что тамошние евреи называют пустыней. На мой непросвещенный взгляд, пустыня - это место, где песок, скалы, горные козлы и колючки, где не растут деревья и где нет трав и кустарников, пусть даже и разумных.
Как бы то ни было, Шай Бельский очень удачно слился с пейзажем, и в первые часы я вообще не мог отличить его стебель от прочих стеблей - все были высокими, зелеными, все шевелились, когда дул ветер, все бодро шлепали корнями по мокрой почве. Наконец я понял: Бельский постоянно вылезал на сухую землю, и соплеменники оттаскивали его обратно, а то этот новоявленный Моше мог бы усохнуть раньше срока.
Деревья, кстати (а точнее - те племена, кто пока не приняли идею единого Бога), не обращали никакого видимого внимания на то, что вытворяла трава. По крайней мере, они не пытались своими огромными корнями примять еретиков и никак не реагировали на то обстоятельство, что трава все быстрее и быстрее перемещалась на восток - туда, где, по идее, пропагандируемой Бельским, находилась исключительно плодородная земля, в которой травы могли за один сезон вымахать до десятиметровой высоты.
Вы когда-нибудь пытались вести растительный образ жизни? Даже если ваши корни способны перемещаться, такая жизнь - не для творческого человека, я так считаю. Могу себе представить, какие муки испытывала деятельная натура Шая Бельского, тем более, что, если для нас, сидевших в лаборатории института, проходил час нашего локального времени, в мире омеги Эридана успевали пробежать сутки.
Телеметрия исправно информировала о состоянии дел, доктор Фрайман с директором Рувинским обрабатывали данные, компьютеры переваривали информацию и создавали предварительные варианты заповедей, а мы с писателем-романистом Эльягу Моцкином, забравшись в киберпространство, пытались ощутить весь процесс как бы изнутри.
Шай Бельский старался, конечно, изо всех сил, но евреи роптали.
- Если бы мы верили не в единого Бога, - подстрекали провокаторы, - то смогли бы вырасти такими же большими, как вот эти племена, и нам никто не был бы страшен.
- Глупости, - говорил Бельский, покачивая стеблем, - не нужно путать причину и следствие. Мы не потому стали травой, что поверили в единого Бога, но наоборот, - нам пришлось понять, что Бог один и неповторим, потому что мы трава, и врагов у нас больше, чем у кого бы то ни было, и только мысль о Творце всего сущего может сплотить нас и вывести из плена этих огромных деревьев!
Для соплеменников эти слова были слишком умны. Бельский еще пользовался авторитетом, но терял его на глазах. Призрак золотого тельца и многобожия уже маячил впереди. Только одно могло спасти цивилизацию на омеге Эридана - немедленное вмешательство и дарование заповедей.
Торопить Фраймана и Рувинского не имело смысла, они и так едва ли не опережали компьютер по скорости создания новых идей.
В Тель-Авиве настала ночь, а на планете, где Бельский изображал из себя Моше, прошел месяц, когда трава достигла опушки леса. Это я так говорю "опушка" - за неимением другого, столь же однозначного, термина. Огромные деревья, верившие в сонмы богов, остались позади, и трава, шагавшая на восток, вышла на крутой берег довольно широкой реки. Не думаю, чтобы вода в реке обладала разумом - иначе она сумела бы пробить себе прямое русло, а не текла бы изгибами, будто змея. Для травы, которую вел вперед Шай Бельский, даже эта преграда была непреодолима.
Вполне возможно, что деревья только этого и ждали, потому что "лес" неожиданно сдвинулся с места, и корни огромных деревьев начали сшибать оставшиеся в тылу травинки местного еврейского племени. Как говорил великий Шекспир: "Когда в поход пошел Бирнамский лес..." Все знают, чем это кончилось для Макбета. Конец Шая Бельского оказался бы не менее плачевным.
- Еще хотя бы час локального времени! - воскликнул доктор Фрайман. - Компьютер уже сконструировал восемь из десяти заповедей, неужели Шай не может потянуть время?
Нет, времени больше не было. Высокий стебель, в котором даже я уже без труда мог признать Шая Бельского, отделился от общей травяной массы и, шлепая корнями, полез на крутой склон, нависший над берегом реки. Нашел-таки Синай!
- Сейчас, сейчас, - бормотал над моим ухом доктор Фрайман, - уже девятая заповедь готова, еще пять минут...
- Я появлюсь там из-за того вот камня, - сказал испытатель Шехтель, который уже наладил аппаратуру и ждал только приказа изобразить Создателя.
- Барух ата, Адонай... - неожиданно забормотал писатель-романист Эльягу Моцкин, чья нервная система, видимо, не выдержала напряжения ожидания.
- Тихо! - рявкнул я, ибо и мои нервы находились на пределе.
Вот тогда-то все и случилось.
На крутом берегу реки трава не росла, а деревья - подавно. Видимо, здесь не раз случались оползни, и растения, будучи существами разумными, предпочитали пускать корни в более безопасном месте. Шай Бельский, видимо, не успел полностью свыкнуться со своим телом (да и кто смог бы - попробуйте-ка на досуге пошевелить корнями, растущими у вас из коленных суставов!), и движения его, если смотреть со стороны, выглядели угловатыми и неуклюжими. Он едва не сорвался с обрыва в реку, и я едва успел удержать за рукав Эльягу Моцкина, бросившегося на помощь.
Так вот, когда Бельский приблизился к самому краю обрыва, песок неожиданно засветился, отрезав новоявленному Моше обратный путь. Шай отдернул корни, кончики которых попали в зону свечения, а датчики показали, Бельский испытал мгновенное ощущение сильнейшего ожога - почва и песок оказались раскалены чуть ли не до температуры плавления.
Из глубины, будто из какой-то подземной пещеры, раздался голос:
- Вот заповеди мои для народа твоего, и вот земля, которую я дарю вам, если народ выполнит все заповеди и не свернет с пути, указанного мной, я Господь Бог ваш.
Несмотря на всю свою морально-политическую подготовку, Бельский от неожиданности на мгновение потерял сознание - выразилось это в том, что стебель стал быстро желтеть, корни конвульсивно завозились в песке, и хорошо, что как раз в этот момент наш спасатель Рош Шехтель включил свою аппаратуру, и силовые поля поддержали обмякшее тело юного героя, иначе он точно свалился бы в реку, а у меня было такое впечатление, что течет в реке не вода, а гораздо менее приятная для осязания жидкость. Царская водка, например.
Обошлось.
Стебель выпрямился, желтизна исчезла, уступив место нездоровому румянцу, корни выпрямились, укрепляясь в земле.
- Десятая заповедь готова, можно запускать, - неожиданно заявил доктор Фрайман, который, будучи полностью поглощен работой, не видел того, что происходило на берегу реки за много парсеков от института альтернативной истории.
- Тихо! - потребовал Шехтель.
Песок, отделявший Бельского от его травянистого племени местных иудеев, остыл так же быстро, как нагрелся, и на поверхности остались лежать несколько широких желтых листьев, которых не было здесь еще минуту назад. Жилки на листьях сплелись в какой-то сложный узор, и только Бельский мог бы сказать точно, были это просто капилляры или, в действительности, - текст неких заповедей, дарованных евреям системы омикрона Эридана... кем?
Стебель вытянул вперед один из своих корней и ловким движением (когда это Бельский научился?) подцепил листья с заповедями. Держать дар приходилось навесу, передвигаться с подобной ношей было, наверно, очень неудобно, и потому Бельский ковылял с обрыва почти час - для нас-то, в режиме реального времени, прошли две минуты нервного ожидания развязки.
Не сказал бы, что народ с восторгом воспринял слова, сказанные Бельским после того, как листья с заповедями были предъявлены и прочитаны.
- И велел Творец, Господь наш, - сказал Бельский, совсем уж войдя в роль Моше, - исполнять каждую заповедь неукоснительно, иначе не видать нам Земли обетованной как своих корней.
Не уверен, что в лексиконе местных евреев прежде существовала такая идиома. К тому же, лично я совершенно не понял смысла заповеди номер восемь - "не перепутывай корни свои перед закатом". С кем не перепутывать? Почему перед закатом нельзя, а в полдень можно?
- Возвращай, - устало сказал директор Рувинский Рону Шехтелю, тот ввел в компьютер соответствующую команду, и Бельский вернулся.
- Насколько заповеди, сконструированные тобой, - спросил Рувинский у доктора Фраймана, - отличаются от тех, кто на самом деле были получены на берегу реки?
- Практически не отличаются, - объявил Фрайман. - Разве что стиль чуть более напыщенный, я бы так не писал.
Шай Бельский, вернувшись из экспедиции, не проронил ни единого слова - отчет представил в письменном виде, а на вопросы отвечал покачиванием головы и пожатием плеч. Мы собрались в кабинете директор обсудить результаты, и Бельский немедленно забился в угол, будто растение, поставленное в кадку.
- А ты что скажешь? - задал директор прямой вопрос юному дарованию, совершенно выбитому из колеи. - Что это было?
Вынужденный открыть рот, Бельский долго шевелил губами и пытался вывихнуть себе челюсть, но все же соизволил ответить:
- Н-не думаю, - сказал он, - что это был Шехтель.
- Замечательный вывод, - вздохнул Рувинский. - Значит, сам Творец. И если Он, действительно, существует, и если Он, действительно, сам составляет тексты заповедей для евреев в каждом мире, то неизбежно на любой планете, которую мы выберем, Он будет опережать нас, зная, естественно, о наших планах.
- Думаем, что так, - сказал доктор Фрайман за себя и Бельского, продемонстрировав, таким образом, классический пример перехода от атеистического способа мышления к сугубо монотеистическому.
Писатель Эльягу Моцкин, который все время бормотал "Барух ата, Адонай...", неожиданно прервал это занятие и потребовал:
- Хватит вмешиваться. Не нужно мешать Творцу даровать заповеди своему народу.
- Которому из своих народов? - осведомился директор Рувинский, единственный из присутствовавших сохранивший способность к здравому размышлению. - Евреи, как мы видим, оказались чуть ли не на каждой планете. Кто сейчас на очереди? Кто должен получить заповеди в ближайшее время?
- Евреи из системы Барнард 342, - подсказал Рон Шехтель.
- А, - поморщился Рувинский, - это которые живут под землей?
- Именно.
- В эту систему пойду я сам, - заявил директор. - Вы все деморализованы и можете сорвать операцию.
- Нет, - с неожиданной твердостью сказал доктор Фрайман. - Пойду я.
- Я, - коротко, но безапелляционно объявило юное дарование Шай Бельский, но на него даже не обернулись.
- Барух ата, Адонай, - сказал писатель Моцкин, и никто не понял, что он имел в виду.
- Пойдет опять Песах, - неожиданно вмешался испытатель Шехтель. - Аппаратура хорошо воспринимает его индивидуальное подсознание, и, если придется спасать, у меня будет меньше проблем.
Вы думаете, я горел желанием повторить свой подвиг? Вы ошибаетесь.
Жить под землей - совсем не то, что жить под водой. Тривиально? Зато верно.
Племя, которое я вывел из рабства, уже много времени блуждало где-то на глубине трех-четырех километров под поверхностью планеты. Перепады в плотностях породы выглядели для меня будто подъемы и спуски. Я легко передвигался в песчаниках, но в граниты проникал с трудом, а, между тем, именно в гранитах встречались очень вкусные и питательные прожилки странного минерала, вязкого на ощупь, и дети постоянно нарушали строй, не слушались родителей, залезали в гранитные блоки, и их приходилось потом оттуда извлекать с помощью присосок, бедняги вопили, потому что это, действительно, было больно, я сам как-то попробовал и долго не мог отдышаться.
Кстати, можете вы себе представить, что это значит - дышать под землей, передвигаясь в глубине гранитной или мраморной породы? Нет, вы не можете этого представить, а я не могу объяснить, но каждый желающий может приобрести в компьютерном салоне соответствующий стерео-дискет и попробовать сам. Единственное, что могу сказать - незабываемое ощущение.
Между прочим, подземные евреи в системе Барнард 342 - самые жестоковыйные евреи во Вселенной, можете мне поверить. Я прожил среди них около месяца своего личного времени (час по времени института), и мне так и не удалось убедить их в том, что во Вселенной есть еще что-то, кроме песка, гранита, мрамора, известняка, молибдена, александрита и еще тысячи пород. В конце концов, на меня стали коситься, когда я заявил, что Творец способен сотворить не одни камни, но еще и пустоту впридачу. По мнению местных евреев, Творец не мог сотворить пустоту, поскольку был пустотой сам. "Что значит - не мог?" - возмутился я, и наша дискуссия перешла к обсуждению, аналогичному поискам истины в проблеме: "мог ли Творец создать камень, который он сам не смог бы поднять?" Подобные дискуссии перед дарованием заповедей были ни к чему.
Мы шли и шли в пустыне, если можно назвать пустыней гранитно-мраморные наслоения, перемежаемые известняковыми плитами. Народ устал, народ потерял цель, народ возроптал, а ведь я его еще и провоцировал сам нелепыми рассуждениями о пустоте. И народ собрался свергнуть своего лидера, чтобы предаться поклонению Золотому тельцу (мы, действительно, приближались к мощной залежи золотоносной руды).
Я оставил своих евреев отдыхать в русле подземной песчаной реки, а сам полез на мраморную гору, если можно назвать горой перепад плотности между мрамором и гранитом.
Вы обратили внимание - я до сих пор ни слова не сказал о том, как выглядят евреи, живущие под землей в системе Барнард 342? Так вот, они никак не выглядят. Камень в камне - нужен специалист-геолог, чтобы это описать. А я историк, как вам известно. Поэтому ограничусь описанием того, что сохранила моя память.
Я поднимался, чтобы получить для своего народа заповеди, но на этот раз был вовсе не уверен в результате. Рассчитывать на доктора Фраймана я не мог - мы решили сделать эксперимент "чистым" и надеяться только на Творца. А если Творца нет, то заповедей я не получу, и придется испытателю Шехтелю спасать меня от гнева толпы.
На случай, если Творец, как обычно, проявит себя, раскалив докрасна мрамор или гранит, я должен был набраться смелости и прямо спросить у него, кто создал весь этот сонм миров с бесчисленным числом избранных народов, каждый из которых называл себя "евреями". Возможно, Он и не ответит, но научный подход к проблеме требовал хотя бы попытаться.
Прошу заметить еще одно обстоятельство: поскольку дело происходило под землей, то ни о какой смене дня и ночи не могло быть и речи. Евреи на Барнарде 342 не знали, что такое Солнце, не имели представления о смене времен года, и это, кстати, не говорит об их умственной ущербности. Мы же не считаем себя неполноценными только по той причине, что не можем определить на ощупь, сколько электронных оболочек в атомах, составляющих кристаллическую решетку алмаза. Как говорится, каждому еврею - свое.
Так вот, я поднялся на вершину (точнее - на место, где спад давления прекратился) в тот момент, когда надо мной воссияло Солнце. Это не образное сравнение, по-моему, так оно и было: сверху возник огненный шар, и я почувствовал, что мои каменные бока вот-вот начнут плавиться и стекать по склону. "Началось", - подумал я и приготовился получить заповеди из первых рук.
Звук хорошо распространяется в камне, и потому голос прозвучал подобно удару грома:
- Вот заповеди мои для народа, избранного мной! Вот слова мои, обращенные к народу моему! Я Господь Бог ваш, и нет других богов, я один!
Пока звучали слова введения, я внимательно всматривался в раскаленный шар, сиявший надо мной. Во-первых, я обнаружил, что голос раздается со всех сторон сразу. Во-вторых, как ни странно, голос не сопровождался никакими колебаниями в каменной породе и, следовательно, звучал, скорее всего, во мне самом. Естественно: Творец говорил со мной лично, и евреи, ждавшие меня внизу, не должны были слышать наших секретов.
- Кто ты? - подумал я с такой силой, что мои каменные мозги едва не выдавились из моего каменного черепа. - Если ты действительно Бог, докажи это. Если нет, скажи, из какой ты звездной системы!
Мне показалось, что голос на мгновение запнулся, но затем продолжил грохотать с еще больше яростью:
- Сказано: я Господь Бог ваш, о жестоковыйные! Не веря в меня, насылаете вы напасти на себя и своих потомков. Я, только я...
Ну, и так далее. Только он, естественно. Так я и поверил. Больше всего мне захотелось сейчас, чтобы Шехтель вытащил меня из этого каменного мешка, а директор Рувинский удосужился выслушать идею, неожиданно возникшую в моем сознании. Голос грохотал, а когда, наконец, смолк, я обнаружил, что опираюсь на каменную скрижаль, значительно более плотную, чем гранит. Солнце погасло, жар исчез, Бог отправился в другую звездную систему дарить заповеди другим евреям.
Я с трудом протащил скрижаль сквозь базальтовые наслоения и предстал перед своим народом усталый, но довольный содеянным.
- Вот! - провозгласил я. - Вот заповеди, которые вы должны соблюдать!
О соблюдении, впрочем, пока речь не шла. Сначала нужно было прочитать. Этим народ и занялся.
А я вернулся в Институт, потому что Шехтель включил, наконец, спасательную систему.
(окончание следует)