Олег Авраменко. Принц Галлии (том 1)
том первый
От автора
Большинство книг - фантастические
истории, которые могли бы случиться.
Сэмюэл Дилэни По весьма меткому определению Александра Дюма, история для писателя - это лишь гвоздь в стене, на который он вешает свою картину. Фактически все произведения исторического жанра (да и не только исторического) в той или иной мере являются фантастикой, поскольку автор зачастую описывает события, которые в действительности не происходили, выводит на сцену вымышленных героев, а реально существовавшим людям приписывает поступки, которых они никогда не совершали, и слова, которых они никогда не говорили (исключение представляют лишь документальные произведения, биографии, хроники и т. п. - но это н е с о в с е м художественная литература). В английском языке даже есть очень удачный термин: "fiction" - фикция, выдумка, вымысел. "Fiction" - это картина, висящая на гвозде, вбитом в стену реальности.
Но что делать, если на нужном участке стены нет свободных гвоздей, да и места для новой картины маловато? Эта ситуация особенно актуальна для истории Западной Европы. Еще в XIX веке целая плеяда авторов во главе с непревзойденными мэтрами жанра Александром Дюма и Вальтером Скоттом основательно "прошерстили" все второе тысячелетие; а в XX веке, пожалуй, лишь Морису Дрюону и Генриху Манну удалось отыскать относительно свободные "ниши". В сложившихся обстоятельствах остается только два выхода (вернее, три; третий - не писать вовсе). Во-первых, можно вторгнуться в чужую "вотчину" и попытаться ниспровергнуть авторитеты - но дело это неблагодарное и, по моему твердому убеждению, безнадежное. Куда проще и честнее отойти в сторону и, набравшись терпения, сначала заложить фундамент, затем возвести на нем новую стену, вбить в нее гвоздь, а уже после этого вешать свою картину. То есть, создать с о б с т в е н н у ю историю, альтернативную нашей, но генетически связанную с ней. В конце концов, если придумываешь героев, то почему бы не дать волю воображению и заодно не придумать всю историю целиком?.. Собственно, так я и поступил.
В своем романе я не прибегаю к весьма распространенному приему "привязки" сюжета к нашей реальности - вроде того, как наш современник попадает в прошлое и постепенно убеждается в том, что это не то прошлое, о котором он читал в книгах. Все мои персонажи - дети своего времени, своей эпохи, своей реальности; они принимают ее такой, какая она есть, и даже в мыслях не допускают, что история могла бы развиваться по другому сценарию. Я старался вести повествование в таком ключе, будто пишу для людей из будущего того мира, где в действительности происходили описываемые мною события. Работая над книгой, я исходил из предпосылки, что моим гипотетическим читателям прекрасно известно, что во времена варварства, наступившие после падения Римской империи, некий Корнелий Юлий Абруцци, ставший затем Великим, объединил все итальянские земли в одно государство и провозгласил себя Римским императором, королем Италии, а впоследствии его потомки двинулись на север, чтобы вновь покорить Европу. Для людей той реальности представляется само собой разумеющимся, что орды хана Бату никогда не вторгались в Центральную Европу, поскольку в битве под Переяславом потерпели сокрушительное поражение и были отброшены на восток. Для них нет ничего удивительного в том, что Византия так долго и успешно противостояла турецкой угрозе, а выражение "латинские завоевания Константинополя" звучит для их ушей так же дико, как для нас, к примеру, "походы Александра Македонского на Норвегию"...
Я мог бы продолжать и дальше, но боюсь, что в таком случае мое вынужденное предисловие грозит превратиться в сравнительный анализ двух исторических линий - а это не входит в мои планы. Пускай читатель строит собственные догадки и предположения на сей счет - если пожелает, конечно. А ежели нет, то пусть воспринимает написанное как нетрадиционный исторический роман, где вымышлены не отдельные действующие лица, а все без исключения персонажи - от слуг и крестьян до королей и пап; где плодом авторского воображения являются не только конкретные ситуации и жизненные коллизии, но и события глобального масштаба.
Тем не менее, я полностью отдаю себе отчет в том, что предлагаемый на суд читателя роман все же сильно адаптирован к нашей действительности. В частности, это относится к терминологии, некоторым идиоматическим выражениям, личным именам и географическим названиям. Кроме того, в тексте упоминаются Боккаччо, Петрарка и Данте, а художника Галеацци кое-кто может отождествить с Джотто или Микеланджело, хотя они жили в разные времена. С другой же стороны, какой прок излишне запутывать читателя, говоря, например, Бордугала и заставлять его постоянно держать в уме, что это не что иное как Бордо? Здесь я пошел на компромисс, как мне кажется, вполне разумный и обоснованный. Впрочем, об этом судить самому читателю, а напоследок я просил бы его отложить в сторону все книги по истории и на время позабыть о них. Если же для удобства ориентировки ему захочется иметь под рукой карту, то сгодится и современный атлас мира. А для самых дотошных к тексту прилагаются генеалогические таблицы и алфавитный список всех действующих лиц (см. в конце второго тома).
Итак, иная историческая реальность, середина XV века от Рождества Христова...
Пролог
ФИЛИПП,
ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ВЕСНА Горы были высокие, а ночное небо над ними - чистое и глубокое. В небе, окруженная россыпью звезд, медленно и величаво плыла ущербная луна, заливая призрачным светом громадный древний замок, который приютился в междугорье, на высоком холме с пологими склонами, вблизи горной реки, что несла свои быстрые воды с юга на север - с гор в равнину.
Вокруг замка, на склонах холма и у его подножия, раскинулся город. Как это часто бывает, замок вельможи, возведенный в глуши, но в стратегически важном месте, притягивал к себе людей, как магнит притягивает железные опилки, и постепенно обрастал домами, где селились рыцари и слуги, торговцы и ремесленники, придворные чины и просто дворяне мелкого пошиба, желавшие жить по соседству со своим сеньором, дабы не упустить исходящих от него милостей.
Так и возник этот город между гор. А со временем он стал настолько большим по тогдашним меркам, что был опоясан внешней крепостной стеной и глубоким рвом, заполненным проточной водой из реки - всегда чистой и свежей. От главных городских ворот начиналась широкая, хорошо утоптанная дорога, которая, извиваясь змеей между соседними холмами, исчезала вдали среди гор.
В этот поздний час и замок, и город спали крепким сном, и дорога была почти пуста. Лишь один-единственный всадник, молодой человек лет двадцати, одетый в добротный дорожный костюм, не спеша, будто в нерешительности, ехал в направлении замка. Время от времени он и вовсе останавливался и осматривался вокруг. В такие моменты взгляд юноши становился мечтательным и чуточку грустным, а затаенная нежность в его глазах безошибочно указывала на то, что этот горный край был его родиной, страной его детства, которую он, по собственной ли воле, то ли по принуждению, покинул много лет назад и теперь, после долгого отсутствия, вновь оказался в родных местах, среди высоких гор, где прошли его детские годы. Тот древний замок на холме вблизи быстрой горной реки некогда был его домом...
Горы те звались Пиренеи, река - Арьеж, замок - Тараскон, а молодой человек, о котором мы только что говорили, был Филипп Аквитанский, граф Кантабрии и Андорры. Изредка его называли Коротышкой, ибо был он невысок ростом, но чаще всего - Красивым или Красавчиком, и прозвище это не нуждалось в особых комментариях. Филипп действительно был красив; в его безупречно правильных чертах лица даже самый дотошный взгляд не отыскал бы ни малейшего изъяна, а его белокурым с золотистым отливом волосам позавидовала бы черной завистью любая блондинка. Один-единственный упрек можно было бы сделать в адрес внешности Филиппа - что его красота скорее девичья, чем мужская, - если бы не волевое выражение его лица и решительный, порой жесткий и пронзительный взгляд его больших глаз цвета весеннего неба над Пиренеями. Несмотря на несколько хрупкое телосложение, во всем облике юноши сквозила необычайная мужественность, начисто отметавшая малейшие подозрения в какой-либо двуполости.
Всякий раз, когда его называли Красивым, Красавчиком, Филипп снисходительно улыбался - ему нравилось это прозвище. Однако его улыбка мигом становилась горькой, когда он слышал свое имя с эпитетом Справедливый - так звали его отца, герцога...
Дон Филипп, герцог Аквитанский, принц Беарнский, маркграф Испанский,[1] верховный сюзерен Мальорки и Минорки, князь-протектор Гаскони и Каталонии, пэр Галлии, был самым могущественным и грозным из всех галльских вельмож, включая даже галльского короля. Он владел Гасконью - одной из пяти исторических провинций Галлии, а также Балеарскими островами в Средиземноморье и почти всей Каталонией, за исключением графства Барселонского. Влияние в остальных трех провинциях Галлии - Провансе, Лангедоке и Савойе - делили между собой король, маркиз Готийский, герцог Савойский и граф Прованский; а в Лангедоке, к тому же, заметное влияние имели кастильские короли, которые владели графством Нарбонн, доставшимся им по наследству от Матильды Галльской, графини Нарбоннской, которая вышла замуж за короля Альфонсо XI.
1 Маркграфство Испанское (или Испанская Марка) - территория, включающая Каталонию, южную часть Пиренейского перешейка и восточные области современного Арагона. Не путать с собственно Испанией.
Надо сказать, что в последние сто лет правления династии галльских Каролингов,[2] чаще называемых просто Тулузцами, так как они были из рода графов Тулузских, королевство Галлия представляло собой весьма шаткое образование. Являясь по сути союзом самостоятельных княжеств, королевская власть в котором вне пределов графства Тулуза была чисто номинальной, Галлия находилась в состоянии неустойчивого равновесия. Вражда меж двумя самыми могущественными княжескими родами, герцогами Аквитанскими и графами Прованскими, неизменно передававшаяся от отца к сыну на протяжении вот уже нескольких поколений, была ничем иным, как борьбой за галльский престол, которая становилась все ожесточеннее по мере дробления королевского домена на отдельные графства. И только благодаря поддержке со стороны маркизов Готийских и герцогов Савойских четырем последним королям Галлии удавалось удержать в своих руках кормило верховной власти.
2 Первый король Галлии, Людовик Освободитель, возглавивший борьбу галльских князей против римского владычества, по мужской линии был потомком франко-германского императора Карла Великого.
Впрочем, к середине пятнадцатого века соперничество за обладание королевской короной несколько поутихло, но на сей счет никто не питал никаких иллюзий - это было лишь затишье перед бурей. После смерти в 1444 году неугомонного Людовика VI Прованского молодой король Робер III[3] учредил опеку над его малолетним сыном- наследником и до поры до времени избавился от угрозы своему благополучию с востока. Что же касается Гаскони и Каталонии, то нынешний герцог Аквитанский никогда не посягал на галльский престол и никогда (за исключением одного-единственного случая, о чем мы расскажем чуть позже) не вступал в конфликт с королевской властью.
3 Вообще говоря, для галльского языка, сформировавшегося под сильным итальянским влиянием, характерно окончание существительных на гласные "а", "о", "е". Но поскольку в нашей действительности Галлия - это южная Франция, автор счел целесообразным употреблять галльские имена в французской транскрипции: Филипп (Philippe) вместо Filippo, Робер (Robert) вместо Roberto, Арман (Armand) вместо Armando, Гийом (Guillaume) вместо Guillermo и т. д. Впрочем, это не касается женских имен, заканчивающихся на "а" (Amelina все-таки читается как Амелина, а не Амелин, Isabella - Изабелла, а не Изабель, Catarina - Катарина, а не Катрин).
Вот уже четверть века правил Гасконью и Каталонией герцог Филипп III, и эти четверть века во всех его владениях царили мир и покой. Не будучи сверх меры честолюбивым, он вполне довольствовался тем, что имел, и никогда не смотрел с вожделением на чужие земли. Несчастный в личной жизни, герцог все свое время, всю свою энергию, все свои способности (благо таковые у него были, притом незаурядные) посвятил государственным делам. Он отличался редкостным бескорыстием и обостренным чувством ответственности перед людьми, Богом, но прежде всего - и что немаловажно - перед собственной совестью. Под его руководством Гасконь, Каталония и Балеары процветали, росло благополучие всех его подданных, безжалостно искоренялась преступность, все меньше и меньше крестьян шло в лесные разбойники - отчасти потому, что это стало слишком опасным промыслом, но главным образом из-за того, что герцог крепко держал в узде местное чиновничество, не позволяя ему зарываться и грабить средь бела дня простой народ. Поэтому неудивительно, что гасконцы и каталонцы, которые, как и все латиняне, любили награждать своих правителей меткими прозвищами, называли герцога Справедливым...
Младший сын герцога, тоже Филипп, прозванный Красивым, Красавчиком за свою внешность и Коротышкой - за рост, грустно усмехнулся и прошептал с горечью в голосе:
- Справедливый... Долго же мне пришлось ждать твоей пресловутой справедливости!
Филипп, наконец, принял решение, развернул свою лошадь и направился прочь от Тараскона.
"Ну, нет уж! - подумал он, - Перед отцом я предстану в свете дня, а не под покровом ночи. Пусть он при всех скажет то, что написал мне в письме. Пускай все знают, что я не блудный сын, воротившийся домой с покаянием, скорее как раз наоборот... А сейчас..."
Филипп пришпорил лошадь, и она побежала быстрее по широкой дороге, которая змеей извивалась между холмами и исчезала вдали среди гор. Там, впереди, в двух часах неспешной езды, находился замок Кастель-Фьеро, родовое гнездо графов Капсирских, хозяином которого был лучший друг детства Филиппа и его ровесник Эрнан де Шатофьер.
* Часть первая. МЛАДШИЙ СЫН *
Глава 1
ФИЛИПП,
ШЕСТНАДЦАТАЯ ВЕСНА Весенний лес купался в последних лучах заходящего солнца. Налетел свежий ветер, зашумел в кронах деревьев, повеяло приятной прохладой - особенно приятной после такого знойного дня. Все лесные жители оживились, приободрились, во весь голос запели птицы, провожая уходящий день, и только одинокий всадник, заблудившийся в лесу, нисколько не радовался ласковому вечеру. Отпустив поводья лошади, он раздраженно оглядывался по сторонам, на лице его застыло выражение растерянности, досады и беспомощности. Наступление вечера прежде всего значило для него, что приближается ночь. А перспектива заночевать где-то под деревом совсем не вдохновляла молодого знатного вельможу - даже очень знатного, судя по его одежде и внешности. Очевидно, ему была чужда романтика странствующего рыцарства.
"Другого такого дурака, как я, надо еще поискать, - упрекал он себя с самокритичностью, которую позволял себе лишь в мыслях, да и то изредка. - Уж если приспичило переться через лес, взял бы, по крайней мере, проводника. Так нет же, осел упрямый! Возомнил себя великим следопытом... Теперь уже не замок дона Фелипе,[4] а хоть какую-нибудь лачугу найти, где можно сносно перекусить и устроиться на ночлег".
4 Фелипе (Felipe) - кастильское произношение имени Филипп.
Вельможа лет двадцати пяти удрученно покачал головой. Э, да что и говорить! Ехал бы по дороге, горя бы не знал. А так, нашелся один олух, который посоветовал ему поехать через лес, так-де ближе будет, другой олух (то бишь он сам) последовал этому совету, а еще полторы дюжины олухов, составлявших его свиту, совсем потеряли голову при виде красавца-оленя и устроили на него импровизированную облаву. В результате они потерялись... Во всяком случае, вельможа предпочитал думать, что потерялись дворяне из его свиты, а не он сам. Такая версия происшедшего позволяла ему сохранить хоть каплю уважения к себе. Однако придворные не станут разбираться, кто кого потерял, всем достанется на орехи. И главное, что смеяться будут не в глаза, а украдкой, за спиной. Вот такие дела. Дела неважнецкие...
"Ох, и задам я им взбучку! - подумал вельможа, имея в виду то ли своих нерадивых спутников, то ли насмешников-придворных, а может, и тех и других. - И непременно отрежу язык этому горе-советчику. Чтобы другим не показывал дорогу, как мне показал..."
Эта мысль на некоторое время утешила молодого вельможу - но ненадолго. Будучи от природы незлопамятным и прекрасно зная об этом своем недостатке, он сильно подозревал, что вышеупомянутому горе- советчику удастся избежать заслуженного наказания.
"Дон Фелипе тоже хорош, - нашел еще одного виновника своих бед вельможа. - Жил бы себе в Сантандере, в своей столице, так где ж там! Угораздило же его забраться в эту глухомань, в эту..."
Вдруг всадник настороженно придержал лошадь. Его чуткие уши уловили доносившийся издали треск сухих веток, который становился все громче и громче по мере приближения источника звука. Так шумно мог передвигаться только человек... или медведь - но наш путник предпочел не думать о второй возможности, справедливо считая, что сегодня на его долю и так выпало слишком много неприятностей. Он не обманулся в своих оптимистических ожиданиях: вскоре между деревьями замаячила человеческая фигура.
- Эй! Эгей! - зычным голосом крикнул вельможа. - Кто там?
В ответ на его окрик раздался короткий собачий лай. Человек немного изменил направление, ускорил шаг и спустя минуту уже подходил к вельможе. Это был крестьянин лет тридцати пяти, здоровенный детина, одетый в видавшие виды потертую кожаную куртку, штаны из грубого домотканого полотна и высокие охотничьи сапоги. С его внешностью деревенского громилы резко контрастировала на удивление добродушная физиономия и прямой, открытый, хоть и немного плутоватый, взгляд маленьких черных глаз. За правым плечом крестьянина виднелся колчан с луком и стрелами, а через левое был перекинут ремешок охотничьей сумки, которая тяжело билась о его бедро. Рядом с ним, важно ступая, брела великолепная борзая чистокровной английской породы. Будучи большим любителем собачьей охоты, к тому же не лишенным тщеславия, вельможа от души пожалел, что эта борзая не находится на его псарне, и проникся невольной завистью к ее владельцу.
Между тем крестьянин остановился в двух шагах от вельможи, снял кепку и почтительно, но без тени раболепия поклонился.
- Ваша милость звали меня? - вежливо осведомился он.
- Да, человече, звал, - с нарочитой небрежностью ответил всадник, затем снова взглянул на четвероногого спутника крестьянина и, не сдержавшись, восхищенно добавил: - Хороший у тебя пес!
- Хороший, - согласился крестьянин. - Да не мой, а моего господина.
- Хороший пес у твоего господина, - сказал вельможа отчасти потому, что действительно так подумал, но еще и потому, что вдруг растерялся. Ему страшно не хотелось обнаруживать перед плебеем свою беспомощность, признаваясь в том, что заблудился.
Однако крестьянин будто прочел его мысли.
- Ваша милость, верно, сбились с пути, - полувопросительно, полуутвердительно произнес он.
- С чего это ты взял? - нахмурился вельможа, а мочки его ушей предательски покраснели. - Вовсе нет.
Крестьянин безразлично пожал плечами: ну, раз так, воля ваша.
- А ты куда путь держишь, человече? - после неловкой паузы спросил вельможа.
- Возвращаюсь в замок моего господина, - ответил крестьянин, поглаживая борзую, которая смотрела на него ласковыми и преданными глазами. - Вот настрелял дичи и возвращаюсь. Мой господин ужинает поздно. - При этих словах он почему-то усмехнулся. - Очень поздно. А любит, чтобы все было свежее.
- И что ж это за птица такая, твой господин?
Крестьянин укоризненно покачал головой:
- Никакая он не птица, сударь. К сведению вашей милости, я имею честь служить у самогч дона Фелипе - хозяина этого края. И ежели он птица, то не простая - орел!
- Так ты служишь у графа Кантабрийского?!
- Да, сударь. У его высочества, - ответил крестьянин, особо подчеркнув титул своего господина.
- И сейчас ты возвращаешься в его замок?
- Да, да, ваша милость. Прямо в замок его высочества.
Вельможа обрадовался: вот так удача!
- Прекрасно! - удовлетворенно и с явным облегчением произнес он. - Просто великолепно! Нам, оказывается, по пути. Я, видишь ли, тоже еду к дону Фелипе.
- Вот как, - вежливо сказал крестьянин. - Сеньор дон Фелипе, без сомнений, будет рад такому гостю, как ваша милость.
- Да уж, надеюсь, - сказал вельможа и спешился. - Если хочешь, можешь повесить сумку на луку седла, - предложил он крестьянину. - Вижу, ты славно поохотился.
- Так, стало быть, ваша милость собираетесь идти пешком? - спросил крестьянин.
- Да, - кивнул вельможа, - мы пойдем вместе. - Он немного помедлил, затем добавил: - И вообще, зря ты бродишь по лесу один. Не ровен час, нарвешься на разбойников, и тогда твой хозяин останется без свежей дичи на ужин.
Крестьянин украдкой ухмыльнулся: нетрудно было раскусить наивную хитрость этого спесивого господина.
- Однако же, ваша милость, дорога нам предстоит неблизкая. Лучше бы вам поехать верхом, а то пока мы доберемся...
- Сам знаю, что далеко, - раздраженно оборвал его вельможа. - Но я весь день провел в седле и хочу малость поразмять ноги.
- Воля ваша, сударь, - сказал слуга Филиппа. - Мне-то что.
И они пошли.
- А как тебя зовут, человече? - спросил вельможа.
- Гоше, к сведению вашей милости.
- Гоше? Странное имя. Ты откуда?
- Да здешний я, сударь, здешний. Это их высочество дали мне такое имя. Сказали, что прежнее им трудно выговаривать.
- Ага. Судя по произношению, ты баск.
- Ваша милость угадали.
- И ты согласился переменить имя?
- Согласился, ваша милость, с радостию согласился. Ведь сеньор дон Фелипе освободил меня, и теперь я служу ему как свободный человек, а не как раб.
- Да, да, что-то такое я слышал. За выкуп.
- Сеньор дон Фелипе всех освободил. Сперва за откупную, а у кого не было чем платить, тех их высочество позже освободили задаром. И меня в том числе...
Они шли не спеша, наслаждаясь приятным вечером и непринужденно беседуя. Против ожидания, вельможа обнаружил, что ему доставляет удовольствие общение со слугой-крестьянином, в котором за внешним простодушием, несколько нарочитой грубостью и неуклюжестью речи скрывался незаурядный, живой и хитрый ум. В частности, вельможа не сомневался, что деньги у этого малого всегда водились, но он не спешил выкладывать их за свое освобождение, предвидя, что коль скоро граф Кантабрийский решил отменить в своих владениях крепостное право, то в конечном итоге свободу получат все - независимо от того, заплатили они выкуп или нет. Со своей стороны, крестьянин заключил, что его знатный спутник не так уж надменен и спесив, как пытался показать это в начале их знакомства. Скорее всего, к такому поведению его принуждало занимаемое им высокое положение, а по природе своей он был довольно мягок, добр и сердечен. В общем, оба остались довольны друг другом и даже не заметили, как оказались у ворот новенького опрятного замка на берегу реки Эбро.
Солнце уже скрылось за горизонтом, и вокруг начали сгущаться сумерки. Крестьянин провел вельможу в дом сеньора - небольшое двухэтажное здание с чисто выбеленными стенами, местами увитыми молодым плющом, - где поручил его заботам юного пажа с необычайно серьезной миной на лице. Молчаливый паж препроводил гостя в просторную, роскошно обставленную гостиную на первом этаже и вежливо попросил его немного подождать, пока он доложит о его прибытии.
Когда паж ушел, вельможа снял с себя дорожный плащ и шляпу, аккуратно положил их вместе со шпагой на ближайшее кресло и неторопливо осмотрел комнату. Затем он подошел к небольшому зеркалу, висевшему на стене между окнами, пригладил всклокоченные темно- каштановые волосы и подкрутил свои пышные черные усы.
Вскоре в дверях гостиной появился седой, преклонного возраста мужчина в сутане священника.
- Pax vobiscum, mi fili.[5]
5 Pax vobiscum, mi fili - "Мир вам, сын мой" (церк. лат.).
Гость повернулся на голос и, увидев вошедшего, ответил, перекрестившись:
- Et vobis pax, pater reverendissime.[6]
6 Et vobis pax, pater reverendissime - "И вам мир, отче преподобный" (церк. лат.).
- Прошу прощения, сударь, - сказал преподобный отец, жестом приглашая молодого вельможу садиться. - Сеньор дон Фелипе сейчас в отлучке, так что боюсь, что весь сегодняшний вечер вам придется довольствоваться моим скромным обществом.
- Я всегда рад общению с людьми вашего сана, падре, - учтиво ответил вельможа. - Особенно после такого утомительного и полного забот дня, как этот.
Устраиваясь в удобном кресле, гость отметил про себя, что взгляд у его собеседника грустный и усталый.
- Я преподобный Антонио Гатто, - представился падре. - Канцлер графства, капеллан замка и духовник дона Фелипе. Мне доложили, что вы прибыли к нам с деловым визитом.
- Да, - подтвердил гость.- Я здесь по поручению его величества короля Кастилии и Леона Фернандо Четвертого.
- Да хранит его Бог, - сказал преподобный отец. - А вас, милостивый государь, как прикажете величать?
- При дворе меня называют просто доном Альфонсо, - уклончиво ответил вельможа. - И вы весьма обяжете меня, если будете обращаться ко мне так же.
Падре на мгновение приподнял бровь, затем пожал плечами.
"Ну что ж, - подумал он, догадываясь, с кем имеет дело. - Если его высочество хочет оставаться инкогнито, так тому и быть. Желание гостя закон".
- Сейчас готовят ужин, - после короткой паузы сообщил он, - А пока мы можем поговорить о делах. Видите ли, дон Альфонсо, в данный момент Кантабрией приходится управлять мне. Дон Фелипе нынче мало интересуется хозяйственными делами, и если целью вашего визита к нам является инспекция графства и ознакомление на месте с текущими проблемами, то я весь к вашим услугам. А к завтрашнему утру вам будут предоставлены все необходимые отчеты.
Дон Альфонсо отрицательно покачал головой:
- В этом нет нужды, дон Антонио. Что касается положения дел в графстве, то ни я, ни его величество никаких претензий к вам не имеем. Здесь все в полном порядке: и налоги в королевскую казну приходят исправно, и войско предоставляется по первому же требованию, всегда хорошо снаряженное и обученное. И вообще лояльность Кантабрии к Короне и Государству никем не подвергается сомнению. Другое дело - сам граф.
Падре тяжело вздохнул:
- Да уж, сударь, правда ваша. С доном Фелипе не все в порядке. Далеко не все.
- И король дон Фернандо того же мнения, - подхватил гость. - Ведь дон Фелипе не какой-нибудь провинциальный дворянин. Он один из грандов Кастилии, первый принц Галлии, полуродной племянник галльского короля и внучатный племянник самогч дона Фернандо. Уже прошло почти два года с тех пор, как он непосредственно вступил во владение Кантабрией, но еще ни разу не появлялся при кастильском дворе. Естественно, это не может не вызывать удивления и даже недовольства у его величества.
- Вы правы, дон Альфонсо, - с готовностью согласился падре. - И удивление, и недовольство королевского величества вполне понятны. Но вы должны учесть, что когда дон Фелипе приехал из Гаскони в Кантабрию, дон Фернандо во главе своей армии находился в Андалусии. Господин граф лишь недавно женился и, конечно, не мог поехать с молодой женой, даже слишком молодой, царство ей небесное...
- Этого никто не требовал, дон Антонио, - заметил дон Альфонсо. - Однако с марта прошлого года длится перемирие, так что в распоряжении дона Фелипе было достаточно времени, чтобы наведаться в Толедо.
- С прошлого года, - задумчиво повторил падре. - Как раз в прошлом году, милостивый государь, все и пошло кувырком. Год назад... Да, да, скоро исполнится ровно год, как умерла донья Луиза, и с тех пор дон Фелипе никак не придет в себя.
- Вот как? - осторожно произнес дон Альфонсо и решил выражаться по возможности мягче и деликатнее, чтобы случайно не задеть старика, который, судя по всему, был привязан к Филиппу, как к родному сыну. - А при дворе говорят совсем другое. Утверждают... я, конечно, прошу прощения, но при дворе говорят, что потеря жены не очень огорчила господина графа. И хотя госпожа графиня была не слишком знатного рода, и этот брак никто не одобрял, все же образ жизни, который начал вести дон Фелипе вскоре после ее смерти... э-э, вызывает недоумение, а кое-кого... надеюсь, вы понимаете, к о г о я имею в виду в первую очередь?.. Так вот, к о е - к о г о поведение дона Фелипе просто шокирует.
Преподобный отец снова вздохнул:
- Еще бы! Я с самого начала опасался, что многие, в том числе и король дон Фернандо, чья щепетильность в этих вопросах общеизвестна, превратно истолкуют поведение дона Фелипе. Вижу, мои опасения были не напрасны.
Горечь, прозвучавшая в голосе падре, тронула дона Альфонсо. Он вовсе не был толстокожим и черствым человеком; к тому же он ни в коей мере не разделял ханжеских воззрений своего отца, короля Фернандо IV, прозванного современниками Святошей.
- Боюсь, вы преувеличиваете, дон Антонио, - с удвоенной осторожностью заметил он. - Его величество далек от того, чтобы считать дона Фелипе порочным и распущенным юношей. Он более склонен полагать, что его безответственное поведение проистекает из легкомыслия, которое в той или иной мере присуще всем молодым людям.
Падре угрюмо покачал головой:
- Увы, не от легкомыслия это, дон Альфонсо, но скорее от отчаяния. Когда умерла донья Луиза, дону Фелипе еще не исполнилось пятнадцати лет, он был сущим ребенком... да и сейчас он еще мальчишка - и на него свалилось такое горе, которое способно сломить и взрослого человека... Гм. По сути дела, так ведь и случилось с его отцом. И вот ирония судьбы: мать дона Фелипе умерла при его родах, а его жена - при родах его ребенка. В этом я усматриваю нечто большее, чем простое совпадение. Дон Фелипе тоже так считает, он убежден, что на него и его бедную жену с их не родившимся ребенком обрушилась кара Божья за грехи отца. Это постоянно гнетет его, не дает ему покоя. А тут еще родители доньи Луизы... Я, конечно, понимаю их горе - они потеряли дочь. Но даже в горе не следует забывать о сострадании и чисто человеческом участии. Аморально причинять боль другим только потому, что самому больно. Господин герцог всю жизнь смотрел на дона Фелипе, как на убийцу своей жены, а отец доньи Луизы напрямую обвинил его в смерти дочери. К счастью, у дона Фелипе хватило мужества не возненавидеть в ответ весь мир. - Падре печально взглянул на гостя. - Знаете, дон Альфонсо, хоть я ни в коей мере не одобряю поведение дона Фелипе, постоянно пытаюсь образумить его, убеждаю, что пора уж остепениться, но... Да простит меня Бог, но я предпочитаю, чтобы он и дальше предавался греху распутства, чем пошел по стопам своего отца.
Дон Альфонсо понимающе кивнул:
- Да, я слышал эту историю.
- То-то и оно. Господин герцог отравил жизнь не только себе, но и окружающим. Дон Фелипе пострадал больше всех остальных, однако и другим приходилось несладко. Я не отрицаю, что среди владык земных мало найдется таких мудрых, справедливых и рассудительных мужей, как нынешний герцог Аквитанский, и тем не менее в частной жизни, не в обиду ему будет сказано, он человек тяжелый, порой невыносимый... Я, дон Альфонсо, лишь рядовой священнослужитель. Возможно, это дерзость с моей стороны - по-своему толковать Священное Писание, и все же я склонен ставить заповедь Господню "Возлюби ближнего своего" гораздо выше, чем "Не возжелай жены ближнего своего". Вы можете не согласиться со мной, но я искренне убежден, что коль скоро перед доном Фелипе возникла прискорбная необходимость выбирать между нарушением одной из этих заповедей, то он, в отличие от своего отца, сделал далеко не самый худший выбор.
- Я всецело разделяю ваше мнение, дон Антонио, - сказал дон Альфонсо, и не только из одной лишь вежливости: рассуждения преподобного отца явно пришлись ему по душе. - Среди прочих грехов грех сладострастия самый простительный, ибо это наиболее распространенный человеческий порок, и мы должны относиться к нему со снисхождением и христианской терпимостью, которой учил нас Господь наш Иисус.
Еле заметная улыбка тронула губы падре Антонио.
"Да уж, - подумал он, - Слыхал я, что вам, монсеньор, не грозит унаследовать прозвище вашего царственного отца".
- Да, кстати, - вновь отозвался дон Альфонсо. - Если не секрет, где сейчас господин граф?
Падре грустно усмехнулся:
- Какой уж там секрет! Ясно где... Где же ему еще быть.
Гость непринужденно рассмеялся. Глядя на веселое лицо дона Альфонсо, слушая его жизнерадостный смех, падре улыбнулся по- настоящему, даже морщины на его лбу чуть разгладились. Во всяком случае, подумал он, в славившемся на всю Европу своим твердолобым ханжеством королевском доме Кастилии и Леона у Филиппа нашелся один доброжелатель, если не союзник. И не кто-нибудь, а сам наследник престола!
А в это же время к замку приближалась довольно странная процессия. Впереди бешеным галопом неслась лошадь с всадником, на котором из одежды были только штаны, сапожки и небрежно натянутая, причем наизнанку, рубашка. Шагах в ста - ста пятидесяти позади его преследовала группа из девяти человек возрастом от двенадцати до тридцати пяти лет, в полном боевом снаряжении, качество которого, впрочем, оставляло желать лучшего. Немилосердно подгоняя лошадей, они грозно размахивали мечами и бросали вдогонку беглецу угрозы и проклятия, а время от времени пускали стрелы, которые, к счастью, не достигали своей цели.
Приближаясь к мосту, преследуемый громко крикнул:
- Педро, это я! Открывай!
Когда подковы застучали по дубовым доскам подъемного моста, ворота с тугим скрипом начали отворяться. В образовавшуюся между створками щель, едва не сбив с ног старого привратника, влетела покрытая пеной лошадь. Всадник, молодой человек лет шестнадцати, резко остановил ее и опрометью спешился.
- Опускайте решетку! - отрывисто произнес он. - Живо!
Но было уже поздно. Погоня ворвалась во двор, и старый Педро снова едва успел отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта лошадей.
Тогда Филипп (а юношей в рубашке наизнанку был именно он) бросился к ближайшему стражнику и выхватил из его ножен меч. Стражник никак не отреагировал на действия своего господина и только тупо таращился на людей, которые столь нагло и бесцеремонно вторглись в замок правителя Кантабрии.
- Ну! - обратился Филипп к своим преследователям. - Кто первый? И решайте скорее, не то мои люди соберутся.
Предупреждение было не лишним: как только часовой на башне (малый более расторопный, чем стражник, у которого Филипп позаимствовал меч) дал сигнал тревоги, весь замок наполнился шумом, топотом ног, бряцанием стали о сталь - воины гарнизона и слуги спешно вооружались.
- Негодяй! - гневно выкрикнул старший из непрошеных гостей. - Развратник! Ты ответишь за все, паршивый ублюдок!
- Я жду, - спокойно произнес Филипп, с глубоким презрением глядя на предводителя.
- Сейчас, сейчас, гнусная скотина! - рычал тот. - Час расплаты настал, грязное, похотливое животное. Ты еще горько пожалеешь о том дне, когда впервые увидел Терезу. Сукин ты сын! Да я тебя... Я размажу тебя по этой стене!
- Сомневаюсь, - невозмутимо ответил Филипп. - Боюсь, это вам придется горько пожалеть о той минуте, когда в ваши глупые головы пришла идиотская мысль выслеживать меня. А с вами, Диего де Сан- Хуан, - обратился он непосредственно к старшему, - у меня особые счеты. Если вы полагаете, что я оставлю безнаказанными ваши гнусные оскорбления, то глубоко заблуждаетесь. Мы с вами еще поговорим об этом - но в другое время и в другом месте. А теперь убирайтесь вон, или я прикажу страже разоружить вас и выпороть плетьми.
- Мы еще посмотрим, кто кого выпорет, - огрызнулся Диего де Сан- Хуан. Ослепленный яростью, он совсем не учел того обстоятельства, что во дворе уже собралось около трех десятков вооруженных людей Филиппа, и готов был вместе со своими спутниками ввязаться в неравный бой.
Но тут, в самый критический момент внезапно прозвучал властный голос:
- Минуточку, господа! Поумерьте свой пыл. Что здесь происходит?
В свете факелов между противниками появился молодой человек лет двадцати пяти, одетый в дорожный костюм, без шляпы и почти безоружный - на его поясе висел лишь короткий кинжал. Подбоченясь и гордо вскинув голову, он устремил на вторгшихся пронзительный взгляд своих карих глаз.
- Черт тебя подери! - еще пуще разозлился Диего де Сан-Хуан.- А ты кто такой?
- Вы невежа, сударь. Я Альфонсо Кастильский. Советую принять это к сведению.
И взглядом, и осанкой, и голосом он разительно отличался от того дона Альфонсо, который несколько минут назад вел вежливую, неторопливую беседу с преподобным Антонио.
Ответом на это ошеломляющее известие было девять почти одновременных прыжков с лошадей. Все незваные гости разом обнажили головы.
- Ваше высочество, - растерянно пробормотал Диего де Сан-Хуан, наглая самоуверенность которого мигом улетучилась в присутствии старшего сына короля. - Ваше высочество, мы же не знали...
- Теперь знаете. Кто вы такие?
- Я Диего де Сан-Хуан, а это мои братья - Хуан Антонио де Сан- Хуан, Энрике де...
- Хватит, достаточно. А теперь отвечайте: по какому такому праву вы вторглись в чужой замок? Тем более в замок вашего сеньора.
- Ваше высочество! Мы требуем справедливости! - заорал один из братьев де Сан-Хуан. - Этот негодяй обесчестил наш дом, опозорил нашу семью.
- Опозорил, говорите? И как же? - с улыбкой спросил наследник престола, догадываясь, впрочем, о подоплеке происходящего. - Изложите мне ваши претензии, а я уж постараюсь рассудить вас с доном Фелипе. В конце концов, королевская власть затем и существует, чтобы справедливость торжествовала.
И Диего де Сан-Хуан начал:
- Мы застали эту скотину...
- Постойте! - оборвал его обвинительную речь дон Альфонсо. - Прежде всего, скотов здесь нет... кроме вас, возможно, если судить по вашему поведению. Если вы имеет в виду своего сеньора, дона Фелипе, так прямо и скажите.
- Ваше высочество, - произнес пристыженный Диего. - Я уже давно подозревал, что этот... сеньор дон Фелипе соблазнил нашу сестру, а сегодня мы выследили его. Он был... был... - Старший брат запнулся.
- Где он был, по нему видно. - Тон кастильского принца оставался суровым, однако чувствовалось, что комизм ситуации начинает его забавлять. - И что же вы требуете?
- Наказать бесчестного развратника, вот что! - вмешался двенадцатилетний мальчишка, младший из братьев. - Дабы другим неповадно было.
- Даже так? - Дон Альфонсо вопросительно поглядел на Филиппа.
"Ай, какой красавец! - подумал он. - Неудивительно, что женщины наперебой цепляются ему на шею".
Филипп с вызовом смотрел на него - смущенный, но не растерянный.
"Если мне удастся заманить его в Толедо, многие наши дамы по гроб жизни будут благодарны мне за эту услугу, - решил дон Альфонсо; очевидно, он неплохо знал столичных дам. - Гм... Зато от их мужей я благодарности не дождусь".
- Итак, вы утверждаете, - он опять повернулся к братьям, - что дон Фелипе обесчестил вашу сестру.
- Да! - ответил ему хор в девять глоток.
- И наш дом, - добавил Диего.
- О доме пока речь не идет. Разберемся сначала с сестрой. Она жаловалась вам на дона Фелипе?
Диего де Сан-Хуан изумленно вытаращил глаза.
- Что-что? - сиплым голосом переспросил он.
- Жаловалась ли она, повторяю, что дон Фелипе наглумился над ней?
Братья были ошарашены таким толкованием их обвинения.
- Нет, ваше высочество, не жаловалась, - первым опомнился Диего. - Боюсь, вы превратно поняли нас. Он не глумился над ней... То есть, на самом деле он наглумился, но он не...
- Так что же он сделал, в конце-то концов?
- Он... э-э... Сестра сама... э-э...
- Ну!
- Тереза... то бишь наша сестра... она добровольно... э-э...
- Полно вам мычать! - прикрикнул дон Альфонсо, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. - Вы хотите сказать, что она по своей воле спала с ним?
- Ну...
- Так да или нет?
- Да, ваше высочество. Но...
- Тогда я ничего не понимаю, господа. - Дон Альфонсо скривил забавную гримасу, которая должна была означать безграничное удивление. - Какие у вас могут быть претензии к дону Фелипе? Он вел себя как истинный кабальеро, в чью обязанность вменяется всячески угождать даме, исполнять любой ее каприз.
Диего громко застонал, сообразив наконец, что ни о каком правосудии речи быть не может. Королевская Фемида повернулась к нему спиной, а его семья, кроме всего прочего, стала объектом язвительных острот со стороны первого принца Кастилии.
- Но ведь он соблазнил ее! - воскликнул младший де Сан-Хуан, еще не понявший, что над ним смеются. - Он обесчестил нашу сестру, наивную, неопытную, доверчивую...
- Ладно, - как от назойливой мухи, отмахнулся от него дон Альфонсо. - Я сам займусь этим соблазнителем, - он кивнул в сторону Филиппа. - А вы ступайте разбирайтесь с сестрой. Боюсь, ее ожидают весьма неприятные минуты.
- Но...
- Никаких "но"! Прошу освободить замок, господа. Я уже сказал вам, что сам разберусь с доном Фелипе. Вы чем-то недовольны?
Разумеется, братья были недовольны. Тем не менее возражать сыну своего короля они не осмеливались и лишь бросали на Филиппа злобные взгляды.
Когда они, подталкиваемые пиками хохочущих стражников, убрались восвояси, и ворота замка за ними захлопнулись, дон Альфонсо, весело посмеиваясь, подошел к Филиппу.
- Рад познакомиться с вами, дон Фелипе, - сказал он.
Филипп сдержанно поклонился:
- Я весь к вашим услугам, дон Альфонсо. Почту за большую честь, если вы согласитесь воспользоваться моим скромным гостеприимством.
- Пожалуй, так я и сделаю, - с серьезной миной произнес кастильский принц, но глаза его продолжали смеяться.
К ним приблизился падре Антонио. Шел он медленно, с некоторым трудом переставляя ноги и шаркая сильнее обычного, а левую руку прижимал к груди и тяжело дышал от волнения, однако лицо его выражало глубокое облегчение.
- Да благословит Бог ваше высочество, - сказал он. - Если бы не вы, эти дикари затеяли бы бойню. Само Провидение привело вас в наш дом.
- Ну, если вы считаете моего отца Провидением, - улыбнулся дон Альфонсо, - то так оно и есть... И между прочим. Как раз перед тем, как начался весь этот сыр-бор, нас пригласили к столу. Надеюсь, ужин еще не остыл.
Ужин прошел почти без разговоров. Лишь после того, как подали десерт, дон Альфонсо, потягивая небольшими глотками вино, хитровато прищурился и сказал, обращаясь к Филиппу:
- А вы весело проводите время, как я погляжу. И часто вы попадаете в такие истории?
- Да нет, - смущенно ответил Филипп. - Это впервые.
- И, небось, только потому, что остолопы, вроде братьев де Сан- Хуан, большая редкость в этих Богом забытых краях. Если я не ошибаюсь, скоро исполнится год, как вы перебрались сюда из Сантандера. Вам здесь еще не наскучило?
Филипп нахмурился и промолчал.
Тогда дон Альфонсо попытался подступиться к нему с другой стороны:
- И вообще, я не могу понять, как вам удается управлять графством из этой глуши.
- И все-таки удается, - немного оживился Филипп. - Притом весьма успешно. Сейчас дела в Кантабрии обстоят как никогда хорошо. Можете сами убедиться. - Он повернулся к падре, который молча слушал их разговор: - Дон Антонио, каков был общий доход графства за прошлый год? Хотя бы приблизительно. И в галльских скудо[7], пожалуйста.
7 Галльский скудо (в отличие от римского) - золотая монета, равная по достоинству двенадцати серебряным сольдо или двадцати четырем динарам.
- Тридцать три тысячи восемьсот пятьдесят один скудо и девять сольдо, - тот же час ответил преподобный отец. - Позавчера я просматривал отчеты, поэтому помню с точностью до динара.
На лице дона Альфонсо появилось выражение искреннего удивления.
- Тридцать три тысячи скудо? - переспросил он. - Да этого быть не может! Мои личные владения, а они почти вдвое больше Кантабрии, даже в лучшие годы не приносили такой прибыли. Правда, Астурия не самостоятельное графство, как ваше, а удельное, и определенная часть общего дохода изымается королевской фискальной службой, минуя мою казну, но тем не менее...
- Тем не менее таков мой доход за минувший год, - с самодовольной улыбкой констатировал Филипп и вновь обратился к падре: - А бенефиции[8]?
8 Бенефиции - от лат. "beneficium", расположение, благоволение; отчисления из церковной казны в пользу светского владыки.
- Бенефиции от епископства Сантандерского, дарованные вашему прадеду, дону Эстебану Кантабрийскому, папой Иоанном XXIV в году 1398-ом, по состоянию на первое января сего года составили почти три тысячи скудо.
- Благодарю. Теперь, какая часть этой суммы была истрачена на содержание замков, войска, чиновников и слуг, снаряжение кораблей, расширение хозяйства... ну, и на все прочее?
- Ни единого динара, монсеньор.
- Как же так?
- Вы забыли, что еще с позапрошлого года в вашей казне оставалось не востребованными свыше пятнадцати тысяч скудо. Из них семь я ссудил под проценты евреям Шимону из Мадрида и Ицхаку из Сантандера, а оставшиеся восемь тысяч пошли на уплату налога в королевскую казну и на текущие расходы. Две недели назад был получен первый взнос от упомянутых мной ростовщиков. Вот на эти деньги мы сейчас и живем.
- Таким образом, - произнес Филипп, с улыбкой глядя на озадаченного дона Альфонсо, - в данный момент активное сальдо моей казны превышает тридцать шесть тысяч скудо - целая гора золота, которая лежит в моих сундуках в неприкосновенности... Э, нет, преподобный отец качает головой. Видимо, нашел еще несколько евреев, чтобы дать им ссуду под грабительские проценты... Нет?.. Ах, да, вспомнил - пряности. По подсчетам дона Антонио эти вложения через два года принесут, по меньшей мере, полтораста тысяч чистой прибыли. Правда, на мой взгляд, это довольно рискованное предприятие. Южный морской путь в Индию еще мало исследован и наверняка полон опасностей, но в моем распоряжении имеются новые добротные корабли с опытными экипажами и капитанами, которые знают свое дело. Все-таки заманчиво вложить пятнадцать тысяч с тем, чтобы спустя два года получить в десять раз больше - и это как минимум. По-моему, риск оправдан... Гм, я сказал что-то смешное, дон Альфонсо?
Кастильский принц действительно украдкой ухмылялся, и это не ускользнуло от внимания Филиппа.
- Прошу прощения, - немного смущенно произнес дон Альфонсо. - Я просто подумал, что вы чертовски ловко перевели разговор со своей персоны на хозяйственные дела. Знаете, дон Фелипе... Да, кстати. Мне кажется, что мы чересчур официальны. Девять лет не такая большая разница в возрасте, чтобы помешать нам называть друг друга кузенами.
Филипп улыбнулся ему в ответ:
- Полностью согласен с вами, кузен. В конце концов, мы троюродные братья. А как утверждает мой друг, граф Капсирский, троюродные братья - все равно что родные.
- Значит, договорились, - удовлетворенно произнес дон Альфонсо. - Отныне мы просто кузены, без всяких "сеньоров" и "донов". Далее, дорогой мой кузен Аквитанский, я просил бы вас не притворяться, будто вы не догадываетесь о настоящей цели моего визита. Мой отец уже трижды писал вам, лично приглашая вас в Толедо. На первое письмо вы ответили, что ваша жена ждет ребенка, и вы намерены приехать к нам после его рождения. Два следующих приглашения вы проигнорировали, сославшись на якобы плохое состояние здоровья. Не скажу, что это было очень вежливо с вашей стороны, тем более что к тому времени в Толедо уже стало известно о ваших похождениях.
Филипп в замешательстве опустил глаза и ничего не ответил. А дон Альфонсо после короткой паузы продолжил:
- Отправляясь к вам, я получил от отца указание во что бы то ни стало вытащить вас из этой дыры и привезти с собой. Между прочим, преподобный Антонио тоже считает, что вам пора переменить обстановку.
Филипп нахмурился.
- Право, я очень тронут такой заботой обо мне со стороны вашего августейшего отца, кузен, но...
- Никаких возражений я не принимаю, - категорически заявил дон Альфонсо. - Я не позволю вам быть преступником.
- Преступником? - удивленно переспросил Филипп.
- Да, да! В ваши-то годы, при вашем-то положении, с вашим-то богатством прозябать здесь, в глуши, ублажая неотесанных провинциальных дам и девиц, это и есть самое настоящее преступление! Вы не приняли предложение короля Робера поселиться в Тулузе, где ваше место как первого принца Галлии; что ж, я понимаю, у вас были для этого веские основания, вы не хотели ставить своего дядю в неловкое положение, ухудшая его отношения с вашим отцом. Но у вас нет причин отказываться от переезда в Толедо - ведь вы еще и граф Кантабрийский, гранд Кастилии, то есть вы о б я з а н ы наравне с другими вельможами принимать участие в управлении всем нашим государством... Короче говоря, - подвел итог кастильский принц, - отец велел мне без вас не возвращаться. И я исполню его волю, хотите вы того или нет. Уж поверьте мне на слово, я умею убеждать...
Дон Альфонсо действительно умел убеждать, и спустя неделю после этого разговора шестнадцатилетний Филипп Аквитанский, граф Кантабрии и Андорры, младший сын герцога и внук галльского короля, отправился вместе со своим кастильским кузеном на юг - в столицу объединенного королевства Кастилии и Леона, Толедо.
Юноша, которому впоследствии было суждено золотыми буквами вписать свое имя на скрижалях истории, перевернул следующую страницу своей бурной биографии.
Глава 2
ПРОИСХОЖДЕНИЕ Филипп был единственным ребенком герцога от его второго брака с Изабеллой Галльской, дочерью короля Робера II; единственным его ребенком, рожденным в любви. Однако появление на свет Божий третьего сына не принесло радости в дом герцога - но только скорбь и печаль. Герцогиня была еще слишком юна для материнства, по правде говоря, она сама была ребенком, хрупким и болезненным, так что известие о ее беременности отнюдь не привело герцога в восторг, а главный придворный медик семьи Аквитанских с самого начала был полон дурных предчувствий. И опасения эти, как оказалось впоследствии, полностью оправдались.
Изабелла все же выносила дитя весь положенный срок и в надлежащее время разрешилась младенцем мужска пола - но это было все, на что ее хватило. При тяжелых и мучительных родах она скончалась и лишь каким-то невероятным чудом не забрала с собой в могилу ребенка. Новорожденного второпях окрестили, ибо боялись, что он не жилец на этом свете, и без ведома герцога нарекли в честь отца - Филиппом. Вопреки всем опасениям, ребенок выжил и рос, хоть и хрупким с виду, но к удивлению здоровым и крепким мальчуганом.
Случилось так, что с первых же дней жизни Филипп приобрел могущественного и грозного врага в лице собственного отца. Герцог так сильно любил свою вторую жену, так скорбел по ней, что люто возненавидел Филиппа, считая его виновником смерти Изабеллы, чуть ли не ее убийцей. На первых порах он даже отказывался признавать своего младшего сына и приходил в дикую ярость при малейшем упоминании о нем. Вот так, в день своего рождения Филипп потерял не только мать, но и отца.
По счастью, Филипп не рос круглым сиротой, лишенным материнской ласки и не ведавшим уюта домашнего очага. Отвергнутого отцом младенца взяла к себе, фактически усыновив, родная сестра герцога Амелия, графиня д'Альбре, у которой несколькими днями раньше родилась прелестная девочка с белокурыми волосами и большими голубыми глазами. Малышку, двоюродную сестренку Филиппа, как и мать, звали Амелия, но позже, чтобы избежать путаницы, все стали называть ее Амелиной.[9] В детстве Филипп и Амелина были поразительно похожи друг на дружку, как настоящие близнецы, и может быть поэтому Амелия Аквитанская не делала между ними никакого различия и относилась к своему племяннику и приемному сыну с такой же нежностью и теплотой, как и к родной дочери. В отличие от большинства знатных дам того времени, графиня кормила своих детей собственной грудью, и вместе с ее молоком Филипп впитал глубокую привязанность к ней. Он называл ее мамой, любил ее как мать и долго не мог понять, почему окружающие называют его матерью другую женщину, которую, к тому же, он ни разу не видел. Со временем ситуация прояснилась, но для Филиппа это ровным счетом ничего не меняло. Амелия все равно оставалась для него мамой, малышку Амелину он считал родной сестрой, а сын Амелии, Гастон, граф д'Альбре, парень довольно циничный, но чуткий и в общем добрый, всегда был ему за старшего брата.
9 Амелина (Amelina) - уменьшительное от Amelia.
Отец же и оба сводных брата оставались для Филиппа чужими. Хотя с годами ненависть герцога к младшему сыну поутихла, боль за утратой жены не проходила, и он по-прежнему относился к Филиппу крайне враждебно, временами даже на вид его не переносил. А что до братьев, Гийома и Робера, то они ненавидели Филиппа за сам факт его существования, за то, что он был рожден другой женщиной и назван в честь отца, за то, что он был любимцем своего двора, за то, наконец, что герцог просто ненавидел его, тогда как их обоих презирал...
Если Филипп был горьким плодом несчастной любви, то Гийом и Робер родились в результате банального брака по расчету. Их мать Катарина де Марсан, последняя представительница и единственная наследница угаснувшего рода графов Марсанских, умерла в 1427 году еще при жизни своего свекра, герцога Робера Аквитанского. Эта красивая и невероятно безмозглая женщина, несшая на себе печать вырождения всего своего семейства, оставила мужу двух сынов, которыми он, даже при всем желании, никак не мог гордиться.
Оба сына Катарины де Марсан унаследовали от матери не только красоту, но и ее непроходимую глупость, злобный нрав и патологическую жестокость ее предков. Особенно преуспел в последнем Гийом. С детства он просто обожал публичные наказания и казни, он умудрялся присутствовать при всех допросах с пристрастием - зрелище чужих страданий доставляло ему поистине садистское удовольствие. Когда Гийому исполнилось шесть лет, он устроил в заброшенном флигеле бордоского замка, где тогда обитало семейство Аквитанских, камеру пыток и успел замучить и казнить дюжину кошек и собак, прежде чем его разоблачили. Эта история ужаснула даже старого герцога Робера - человека, хоть и не жестокого, но весьма далекого от сантиментов.
А два года спустя король Франции, Филипп-Август II, наслышанный о камере пыток и прочих "детских шалостях" наследника Гаскони, расторг предварительную договоренность, согласно которой его внучка Агнесса, по достижении соответствующего возраста, должна была выйти замуж за Гийома Аквитанского. Так были похоронены надежды двух герцогов - Робера I и его сына Филиппа III - восстановить посредством брака дружественные отношения со своим северным соседом и мирным путем вернуть в состав Гаскони часть потерянных во время войны с Францией территорий. С тех пор герцог никак не мог подыскать для старшего сына подходящей партии, и Гийом Аквитанский дожил до двадцати пяти лет, не имея ни жены, ни детей, и даже ни с кем не помолвленный, что по тем временам было чем-то из ряда вон выходящим.
Нежелание могущественных соседей породниться с Гийомом объяснялось не только его садистскими наклонностями, но также и тем, что у герцога было три сына, и младший из них, Филипп, при всей нелюбви к нему со стороны отца, многим представлялся наиболее вероятным претендентом на наследование родового майората... Впрочем, об этом, с позволения читателя, мы подробнее поговорим в следующей главе.
На девятом году жизни Филиппа постигла тяжелая утрата: умерла его тетка Амелия, женщина, заменившая ему мать, первая женщина, которую он любил, и единственная - которую он любил целомудренно. По прискорбному стечению обстоятельств, в это самое время Филипп находился в Шалоне, куда отправился вместе с Гастоном д'Альбре за его невестой, Клотильдой де Труа, племянницей графа Шампанского. А когда они вернулись домой, то застали только траур во дворце, новое надгробие в склепе аббатства Святого Бенедикта и плачущую навзрыд Амелину. В общем, невеселая получилась у Гастона свадьба, и тогда Филипп в первый и последний раз видел в глазах у кузена слезы. Сам же он никак не мог поверить в происшедшее, все это казалось ему каким-то диким, кошмарным, неправдоподобным сном. И только на следующий день, проснувшись и не увидев склоненного над ним лица графини Амелии, которая обычно будила его по утрам, он, наконец, осознал страшную истину, понял, что больше никогда не увидит с в о ю м а м у , и горько оттого разрыдался...
А год спустя ушел из жизни еще один близкий родственник Филиппа - родной брат его матери, Людовик VI Галльский. Король Людовик царствовал недолго и умер бездетным, и после его смерти Филипп, как единственный потомок Изабеллы Кантабрийской, первой жены короля Робера II, унаследовал графство своей бабки и стал одним из богатейших и могущественнейших феодалов Испании. Таким образом, девятилетний Филипп Аквитанский, третий сын герцога, заметно повысился в своем общественном статусе. Он стал грандом Кастилии, а кроме того, поскольку новый король Галлии, Робер III, был еще молод и не имел детей, Филипп, пусть и временно, получил титул первого принца королевства и наследника галльского престола. Придворные, слуги, горожане и крестьяне стали именовать его не иначе, как "ваше высочество", и делали это, несомненно, в пику Гийому и Роберу, к которым, несмотря на их титулы монсеньоров, обычно обращались просто "сударь". Старшие братья, понятно, неистовствовали, снедаемые завистью и досадой. Герцог же воспринял известие о том, что его семья обзавелась первым принцем Галлии, с полнейшим безразличием, как будто это его вовсе не касалось, как будто Филипп не был его сыном.
Со смертью дяди Филипп обрел материальную независимость от отца. Будучи человеком рассудительным и зная о враждебном отношении герцога к младшему сыну, Людовик VI назвал в числе своих душеприказчиков Гастона д'Альбре, поручив ему управление Кантабрией до совершеннолетия Филиппа. Гастон исполнял обязанности опекуна добросовестно и регулярно передавал в распоряжение своего подопечного часть прибыли от графства, а оставшиеся средства, все до единого динара, вкладывал в развитие хозяйства, по-братски оплачивая издержки из собственного кармана. Благодаря такой предусмотрительности со стороны покойного короля, Филипп уже в десять лет стал вполне самостоятельным человеком и даже смог организовать при дворе отца небольшой собственный двор. Это внесло заметное оживление в размеренную полусонную жизнь Тараскона - древнего родового гнезда маркграфов Испанских, куда герцог переселился из Бордо вскоре после смерти второй жены, надеясь укрыться здесь от жизненных невзгод, желая обрести покой и умиротворение...
А Филипп был юн, жизнь била из него ключом, он не любил уединения и большую часть своего времени проводил в обществе сверстников и молодых людей на несколько лет старше. У Филиппа было много друзей, но еще больше было у него подруг. С малых лет он, что называется, вертелся возле юбок - это была его страсть, его любимое развлечение. Разумеется, он также любил читать интересные книги, беседовать с умными, образованными людьми, заниматься музыкой, играть в разные спортивные игры - однако серьезную конкуренцию всему вышеперечисленному составляли девчонки. Филиппа интересовало в них все: внешность, строение тела, поведение, образ мыслей, как они одеваются и особенно - как раздеваются. Какой-то могущественный инстинкт пробуждался в нем в присутствии этих удивительных созданий, до предела обострял его любознательность, призывал к активным исследованиям. Зачем, не единожды задавался он вопросом, Господь создал их такими отличными от мужчин? Почему в мире существует два столь разных типа людей? Что в женщинах такого особенного, что влечет его к ним с непреодолимой силой? Наставники давали Филиппу хоть и докладные, но, по его мнению, слишком упрощенные разъяснения, большей частью акцентируя внимание на явлении деторождения. Он этим не довольствовался и продолжал самостоятельные наблюдения.
Со временем все становилось на свои места, и к десяти годам Филипп в общих чертах получил представление, что такое женщины и с чем их едят, а чуть позже (но гораздо раньше, чем большинство его сверстников) он почувствовал настоящее физическое влечение к противоположному полу. В свою очередь, и подружки Филиппа не оставались к нему равнодушными. Уже тогда он был писаным красавцем и выглядел старше своих лет, и многие барышни были чуточку влюблены в него, а некоторые - совсем не чуточку. Среди самых рьяных поклонниц Филиппа, как ни странно, оказалась Амелина д'Альбре. Едва лишь став девушкой, она напрочь позабыла, что росли и воспитывались они, как родные брат и сестра, и страстно возжелала стать его женой. Филипп был очень привязан к Амелине, она была его лучшей подругой, и он нежно любил ее - но только как сестру. Это обстоятельство, впрочем, не мешало ему хотеть ее как женщину и помышлять о близости с ней - и все же что-то в нем препятствовало осуществлению подобных желаний. Возможно, ему просто не хотелось терять в лице Амелины сестру, в которой он так нуждался.
Осенью 1444 года Гастон, крупно повздорив с герцогом, вынужден был покинуть Тараскон и переселился вместе со всей семьей в одно из своих беарнских поместий. За два месяца разлуки Филипп так сильно истосковался по Амелине, что, в конце концов, не выдержал и тоже приехал в Беарн, где приятно провел всю зиму и первый месяц весны в обществе кузины, кузена, его жены и двух его маленьких дочурок. Гастон почти не сомневался, что по ночам Филипп тайком спит с Амелиной, но не предпринимал никаких шагов, чтобы пресечь это. В мыслях он уже давно поженил их, однако, зная упрямый характер Филиппа, не пытался форсировать события и терпеливо выжидал. И если Гастон заблуждался насчет отношений его сестры с Филиппом, то виной тому была вовсе не неуступчивость Амелины или недостаток настойчивости с ее стороны...
Филиппу шел четырнадцатый год, но выглядел он на все пятнадцать, и за ним уже прочно закрепилась репутация неотразимого сердцееда. Он был красив, общителен, остроумен, он прямо-таки излучал обаяние, и женщины находили его не просто очаровательным, но о б в о р о ж и т е л ь н ы м . Их влекло к нему, как бабочек на свет фонаря; а юные, не умудренные опытом девушки, сверстницы Филиппа, порой и вовсе теряли голову в его присутствии и позволяли ему делать с ними все, что он пожелает. В таких случаях Филипп уводил очередную жертву своих чар в какое-нибудь укромное местечко, и там они целовались, нежно и невинно, по-детски неумело лаская друг друга... Постепенно Филипп приобретал опыт в поцелуях, его свидания с девушками носили все более затяжной и интимный характер, а его ласки уже нельзя было с полной уверенностью назвать неумелыми, а тем более невинными. Филипп понимал, что с неизбежностью восхода солнца наступает пора следующего этапа познания женщин - познания их в прямом, библейском смысле этого слова. Однако в решающий момент всегда такой смелый и настойчивый Филипп ни с того, ни с сего терялся и робел. Сердце его уходило в пятки от ничем не объяснимого, панического страха, и он поспешно ретировался. А однажды, когда оставалось сделать один шаг (буквально один шаг - с пола на кровать к Амелине), он попросту бежал, сгорая от стыда и последними словами проклиная свою робость.
И всякий раз, немного успокоившись после очередной неудачи, Филипп делал один и тот же вывод: "Видно, я не люблю ее как женщину... Но что же это такое - любовь?"
Глава 3
НАСЛЕДСТВО По мере того, как взрослели сыновья герцога, в среде гасконского и каталонского дворянства зрело недовольство двумя старшими, в особенности Гийомом, который был наследником родового майората - Аквитании, Беарна, графств Испанской Марки и Балеарских островов. Ранее мы уже упоминали о некоторых дурных наклонностях Гийома; а с годами они лишь усугублялись и приумножались, что не шутку тревожило здравомыслящих и рассудительных вельмож, коих среди подданных герцога было немало. Их отталкивали не только и даже не столько его многочисленные пороки, как сочетавшаяся с ними умственная недоразвитость, граничащая с дебилизмом. Полная неспособность Гийома справляться с государственными делами была очевидна. То же самое относилось и к Роберу, который был не намного лучше старшего брата, а при своей бесхарактерности и склонности поддаваться дурному влиянию со стороны - пожалуй, еще хуже.
Разумеется, многие бароны были бы не прочь воспользоваться грядущей слабостью княжеской власти для укрепления собственного могущества, поэтому здоровые силы общества стали искать альтернативу неизбежным в таком случае смутам и междоусобицам. Трудно сказать, когда и кому впервые пришла в голову мысль, что наследником Гаскони и Каталонии должен стать Филипп; но это, в конечном итоге, не так уж важно. Главное, что к тому времени, когда Филиппу исполнилось тринадцать лет, большинство гасконских и каталонских землевладельцев - кто сознательно, а кто по наитию, - видели в нем своего будущего сюзерена. Это относилось не только к подданным герцога, но и к его соседям. Так, к примеру, король Хайме III Арагонский, учуяв, откуда ветер дует (он всегда отличался необычайно острым чутьем), предложил герцогу обручить Филиппа со своей дочерью Изабеллой Юлией,[10] однако получил категорический отказ. И, по всеобщему убеждению, причиной отказа было вовсе не то, что арагонская принцесса была старше Филиппа на два с половиной года. Скорее, герцог опасался, что, породнившись с арагонским королем, его младший сын (ненавистный сын!), и без того весьма значительная персона, благодаря своему положению первого принца Галлии и гранда Кастилии, станет слишком опасным претендентом на родовой майорат.
10 Юлия (Julia) - родовое имя. По логике, в данном контексте следовало бы употребить его в арагонской транскрипции - Хулия (коль скоро король назван Хайме, а не Иаков); однако автор намеренно допустил это несоответствие, чтобы подчеркнуть принадлежность Юлиев Арагонских (Los Julios de Aragon) к младшей ветви рода Юлиев Римских.
В начале лета 1444 года группа молодых вельмож, друзей и родственников Филиппа, собралась обсудить сложившуюся ситуацию вокруг проблемы наследования. Инициаторами этого тайного собрания выступили Гастон д'Альбре и Эрнан де Шатофьер - два самых близких друга Филиппа, а Эрнан, к тому же, был его сверстником. Он очень рано потерял родителей и находился под опекой дяди, но с малых лет проявил такой решительный характер, незаурядный ум и немалые организаторские способности, что самостоятельно справлялся с хозяйственными делами, не нуждаясь ни в каком надзоре, и постепенно опека над ним со стороны родственников превратилась в чистую формальность. По мужской линии род Шатофьеров происходил из Франции. От их прежнего родового гнезда, замка Шато-Фьер, остались одни лишь развалины где-то на востоке Шампани; в память о них прапрадед Эрнана, первый граф Капсирский из Шатофьеров, построил в Пиренеях новый замок, который, по его замыслу, должен был стать возрожденным Шато-Фьером и который его потомки не замедлили переименовать на галльский лад - Кастель-Фьеро, сохранив в неизменности свое родовое имя.[11]
11 Франсийское Chвteau-Fier (Chвteaufier) соответствует галльскому Castel-Fiero.
Вот в этом самом замке, что в двух часах езды от Тараскона, и держали свой тайный совет заговорщики. По их единодушному мнению, пассивно дожидаться смерти герцога, не предпринимая никаких решительных шагов, было бы крайне неосмотрительно, и чтобы избежать в будущем затяжной борьбы за наследство, необходимо начать действовать прямо сейчас.
Приняв такое решение, молодые люди затем разошлись во мнениях, с чего же именно следует начинать. Горячие головы предлагали радикальное средство решения всех проблем - организовать убийство Гийома и Робера, и делу конец, однако большинство заговорщиков с этим не согласилось. Не отрицая, что старшие сыновья герцога вполне заслуживают смерти и в предложении об их немедленном физическом устранении есть свой резон, они все же отдавали себе отчет в том, что на этом этапе предпочтительнее дипломатические средства, а излишняя горячность может лишь навредить. Бурные дискуссии продолжались целый день, только к вечеру молодые вельможи пришли к согласию по всем принципиальным моментам и разработали план дальнейших действий. Они выбрали из своего числа десятерых предводителей, среди которых естественным образом оказались Гастон д'Альбре и Эрнан де Шатофьер, и возложили на них руководство заговором.
На следующий день все десять предводителей отправились в Тараскон. Накануне с подачи Эрнана было решено поставить Филиппа в известность о существовании планов по его возведению на герцогский престол, не раскрывая, впрочем, всех своих карт. Осведомленность Филиппа, пусть и ограниченная, позволяла заговорщикам в случае необходимости выступать от его имени, что, естественно, придавало заговору больший вес и даже некоторую официальность.
Филипп выслушал их, внешне сохраняя спокойствие и невозмутимость. За все время, пока Эрнан и Гастон попеременно говорили, излагая соображения заговорщиков, он ни взглядом, ни выражением лица не выдал своего внутреннего торжества: наконец случилось то, о чем он так мечтал на протяжении нескольких последних лет, пряча эту самую сокровенную мечту глубоко в себе, не поверяя ее никому на свете - даже Богу...
Когда Эрнан и Гастон закончили, Филипп смерил всех собравшихся приветливым и вместе с тем горделивым взглядом и сказал:
- Друзья мои, я свято чту кровные узы, законы и обычаи наших предков, и считаю, что лишь исключительные обстоятельства могут оправдать их нарушение. К сожалению, сейчас в наличии эти самые исключительные обстоятельства. И если я окажусь перед выбором - мир, покой и справедливость на землях, вверенных моему роду Богом, или слепое следование устоявшимся нормам, - тут в его голосе явственно проступили металлические нотки, - то будьте уверены: я не колеблясь выберу первое. Думаю, и Бог, и люди поймут и одобрят мое решение.
Таким ответом он расставил все по своим местам. И если кто-нибудь из предводителей, направляясь к Филиппу, воображал, что оказывает ему большую честь, предлагая то, что по праву принадлежит его старшему брату, то он со всей определенностью дал им понять, что м и л о с т и в о соглашается принять отцовское наследство - единственно ради их же блага и только потому, что Гийом оказался недостойным высокого положения, доставшегося ему по рождению. Эти слова лишний раз убедили молодых людей, что они не ошиблись в выборе своего будущего сюзерена.
Когда все предводители, кроме Шатофьера и д'Альбре, ушли, Филипп покачал головой и задумчиво произнес:
- Ошибаются те, кто отказывает Гийому и Роберу в каких-либо талантах. В некотором смысле они даже гении. Ведь это еще надо суметь пасть так низко, чтобы настроить против себя решительно всех.
- Да уж, гении, - ухмыльнулся Гастон. - Но я предпочел бы не иметь таких гениев среди своих родственников. Перед людьми стыдно.
Эрнан молча смотрел на друзей и думал о том, что воистину неисповедимы пути Господни, если от одного отца рождаются такие разные дети, как Филипп и Гийом...
Упомянутая нами в предыдущей главе ссора между герцогом и Гастоном д'Альбре имела самое непосредственное отношение к вышеизложенному. Гастон однажды попытался прозондировать почву и намекнул герцогу, что, возможно, его подданные хотят видеть наследником Гаскони и Каталонии не Гийома и не Робера, а Филиппа. Герцог тотчас пришел в неописуемую ярость и наговорил племяннику много обидных слов. Гастон тогда тоже вспылил, и после этого ему не оставалось ничего иного, как забрать с собой сестру, жену и дочерей и уехать из Тараскона. Позже, задумываясь над столь странным поведением герцога, Гастон находил этому только одно объяснение: он явно был не первый, кто намекал ему на такую возможность.
А между тем Гийом и Робер, будто нарочно, делали все, чтобы облегчить труды заговорщиков. Они собрали в своем окружении самые отборные отбросы общества, что уже само по себе вызывало негодование респектабельных вельмож, и бесчинствовали в округе, наводя ужас на местных крестьян. Среди множества гнусных развлечений братьев было одно, производившее на Филиппа особо гнетущее впечатление. Со своим романтическим отношением к женщинам он всей душой ненавидел насильников - а Гийом и Робер были самыми что ни на есть настоящими насильниками...
Глава 4
СМЕРТЬ Это случилось 2 мая 1445 года.
Утро было прекрасное, но чувствовал себя Филипп не под стать погоде прескверно. Он разгуливал в одиночестве по дворцовому парку, проветривая тяжелую с похмелья голову. Вчера он впервые в своей жизни по-настоящему напился и теперь горько жалел об этом и клятвенно обещал себе, что впредь подобное не повторится.
Поначалу Филипп не собирался напиваться, но вчерашняя пирушка получилась не очень веселая, скорее даже тоскливая. Эрнан де Шатофьер уехал в Беарн и должен был вернуться лишь через несколько дней, прихватив с собой Гастона д'Альбре и Амелину, благо герцог уже перестал сердиться на своего племянника. По той или иной причине отсутствовали и другие близкие друзья и подруги Филиппа; так что ему было немного грустно, и он выпил больше обычного. Затем ему в голову пришла мысль, что если он как следует напьется, то, глядишь, наберется смелости переспать с какой-нибудь из присутствовавших девушек. Мысль эта была не слишком умная, здравой частью рассудка он это понимал и, тем не менее, с достойным лучшего применения усердием налег на вино, стремительно пьянея от непривычки. После изрядного количества выпитого зелья его воспоминания о вчерашнем вечере внезапно оборвались.
Проснулся Филипп сам, однако не был уверен, провел ли он всю ночь один, или нет, и эта неизвестность мучила его больше, чем головная боль. Было бы обидно, до слез обидно потерять свою невинность в беспамятстве...
Филипп вздрогнул от неожиданности, услышав вежливое приветствие. Он поднял задумчивый взгляд и увидел рядом с собой Этьена де Монтини - симпатичного паренька девяти лет, служившего у него пажом.
- А-а, привет, дружище, - рассеянно ответил Филипп и тут же сообразил, что может расспросить его о минувшем вечере. В отличие от слуг и других пажей, Монтини умел при необходимости держать язык за зубами. - Послушай... мм... только строго между нами. Что я вчера вытворял?
Этьен в недоумении взглянул на него своими красивыми черными глазами, затем вяло улыбнулся.
- Вы ничего не вытворяли, монсеньор. Все было в полном порядке.
- Когда я ушел?.. И с кем?
- В одиннадцатом часу. Вы пожелали всем доброй ночи и ушли.
- Один?
- Один.
- Точно?
- Точно, монсеньор. Я еще удивился: обычно вы исчезаете незаметно, и вместе с вами недосчитываются одной из барышень. Но вчера все барышни были на месте - я это специально проверял.
Филипп облегченно вздохнул:
- Вот и хорошо... - Он внимательнее присмотрелся к Монтини и спросил: - Ты чем-то взволнован? Что произошло?
- В замок привезли девушку, - ответил Этьен. - Мертвую.
- Мертвую?
- Да, монсеньор. На рассвете она бросилась со скалы в реку. Двое крестьян, которые видели это, поспешили вытянуть ее из воды, но уже ничем помочь ей не могли.
- Она была мертва?
- Мертвее быть не могла. Она упала на мель, ударилась головой о камни и, наверное, тотчас умерла.
Филипп содрогнулся. Его нельзя было назвать слишком набожным и богобоязненным человеком, порой он позволял себе подвергать сомнению некоторые положения официальной церковной доктрины, одним словом, он не был слепо верующим во все, что проповедовали святые отцы, - но к самоубийству относился однозначно отрицательно. Сама мысль о том, что кто-то может сознательно лишить себя жизни, заставляла его сердце болезненно ныть, а по спине пробегал неприятный холодок.
С трудом подавив тяжелый вздох, Филипп спросил:
- А кто она, эта девушка?
Монтини пожал плечами:
- То-то и оно, что никто не знает. Поэтому ее привезли в замок - она явно не здешняя.
- А как она выглядит?
- С виду ей лет четырнадцать-пятнадцать. Определенно, она не из знатных девиц, но и не крестьянка и не служанка. Скорее всего, она из семьи богатого горожанина, правда, не из Тараскона, потому что здесь ее никто не узнал... - Тут Монтини замешкался, потом добавил: - Впрочем, это не совсем так.
- Что не совсем так?
- Что ее никто не узнал. Кое-кто ее все же узнал.
- Стоп! - сказал Филипп. - Не понял. Ведь ты говорил, что ее никто не знает.
- Это верно, монсеньор, ее никто не знает. Не знает, кто она такая. Но вчера ее видели неподалеку от Тараскона. Дело было вечером...
- И что она делала?
Монтини поднял голову и по-взрослому пристально посмотрел Филиппу в глаза. Взгляд его был хмурым и грустным, в нем даже промелькнуло что-то похожее на ярость.
- Вернее, чтч с ней делали, - уточнил он.
Сердце Филиппа подпрыгнуло, а потом будто провалилось в бездну. Они как раз подошли к мавританскому фонтану в центре парка, и он присел на невысокий парапет. Этьен молча стоял перед ним.
- Рассказывай! - внезапно осипшим голосом велел ему Филипп.
- Ну... - Монтини нервно прокашлялся. - Я знаю совсем немного. Лишь то, что услышал из разговора слуг.
- Что ты услышал?
- В общем, ее видели... видели, как господин Гийом вез ее связанную в свой охотничий домик.
Филипп судорожно сглотнул. Так называемый охотничий домик Гийома находился в двух милях от Тараскона. Там его старшие братья вместе со своими приближенными частенько устраивали оргии, которые нередко сопровождались групповым изнасилованием молоденьких крестьянских девушек, имевших неосторожность оказаться за пределами своих деревень, когда, порядком подвыпивши, Гийомова банда шныряла по округе в поисках развлечений. Крестьяне, разумеется, неоднократно жаловались герцогу на его старших сынов. Каждый раз герцог устраивал им взбучку и строжайше запрещал впредь заниматься подобным "промыслом", но, несмотря на это, Гийом и Робер втихую (а когда отца не было дома, то и в открытую) продолжали свои гнусные забавы.
Герцог как раз отсутствовал - он отправился в Барселону, чтобы договориться с тамошним графом о совместном использовании порта и верфей, и взял с собой Робера, - так что Гийом, почувствовав свободу, разошелся на всю катушку.
Филипп в гневе заскрежетал зубами. Перед его мысленным взором стремительно пронеслись красочные картины, изображавшие различные варианты мучительной смерти Гийома с использованием всевозможных приспособлений для пыток. Наконец, овладев собой, он спросил у Монтини:
- А это точно та самая девушка?
- Слуги так говорят, монсеньор. К тому же... - Этьен осекся.
- Ну!
- Когда ее только привезли, я, еще ничего не зная, имел возможность осмотреть ее вблизи... И увидел...
- Что ты увидел?! - нетерпеливо воскликнул Филипп.
- Ее платье, нарядное и довольно новое, местами разодрано в клочья, кожа на ее запястьях натерта до крови, а на теле я видел следы от ударов плетью...
Филипп резко вскочил, сжимая кулаки. Лицо его исказила гримаса ненависти и отвращения.
- Господи! - простонал он. - Какие они скоты!.. Зверье!.. Господи Боже мой...
Он снова сел и низко наклонил голову, чтобы Монтини не увидел слезы в его глазах. После некоторых колебаний Этьен, не спрашивая разрешения, присел рядом с ним.
- У тебя есть братья? - спустя некоторое время отозвался Филипп.
- Нет, монсеньор, - ответил Монтини. - У меня только сестра. Но я понимаю вас... И эту девушку я тоже понимаю.
Филипп горько вздохнул.
- Почему, - проговорил он, обращаясь к самому себе, - почему они не умерли вместе с их матерью? Почему они живут и позорят нашу семью? Это несправедливо!.. Нечестно!.. - Он снова встал. - Где та девушка?
- На хозяйственном дворе, монсеньор, - ответил Монтини. - Если, конечно ее не... - Он умолк, потому что Филипп уже бежал по аллее к правому крылу дворца.
Монтини задумчиво глядел ему вслед и качал головой. Он был не по годам умным и смышленым парнем, к тому же тщеславным и сверх меры честолюбивым. Его отец, в недавнем прошлом бакалавр,[12] служивший в свите графа Блуаского, а теперь - владелец жалкого клочка земли в Русильоне, полученного им в наследство от дальнего родственника, вполне довольствовался своим нынешним положением, чего нельзя было сказать о его сыне Этьене. Монтини считал вопиющей несправедливостью, что он родился в семье, находившейся в самом низу иерархической лестницы, и подчас его снедала зависть к тем, кто волею случая оказался выше него, хотя по своим способностям далеко не всегда и не во всем его превосходил. Однако в данный момент Этьен не завидовал Филиппу и не хотел быть на его месте...
12 Бакалавр - здесь, безземельный рыцарь.
Тем временем Филипп миновал арочный проход в правом крыле здания герцогского дворца, свернул немного влево и через минуту очутился на широком подворье, примыкавшем к хозяйственным постройкам замка. Как всегда в такую пору, там было шумно и многолюдно, но обычного оживления Филипп не обнаружил - лица у слуг были мрачные, а взгляды хмурые.
- Где девушка? - громко и чуть визгливо спросил Филипп, оставив без внимания почтительные приветствия в свой адрес.
- Ее только что забрали, ваше высочество, - сказал один из надзирателей, указывая древком хлыста в противоположных конец двора, где через распахнутые ворота выезжала повозка в сопровождении нескольких вооруженных всадников. - Надеюсь... То есть боюсь, монсеньор, что на сей раз ваш брат попал в серьезную переделку.
Филипп поднялся на цыпочки и посмотрел в том же направлении. Он не узнал всадников со спины, но цвета их одежд были ему хорошо знакомы.
"Только не это! - в отчаянии подумал Филипп, цепенея от ужаса. - Господи, только не это!.."
Несколько секунд он простоял неподвижно, затем стряхнул с себя оцепенение и со всех ног бросился к воротам, отталкивая по пути не успевших уступить ему дорогу слуг.
Услышав позади шум, сопровождавшие повозку всадники, оглянулись и придержали лошадей; остановилась также и повозка. Филипп подбежал к ней и увидел, что тело девушки полностью накрыто двумя широкими плащами, из-под которых выбивались наружу лишь небольшая прядь темно-каштановых волос. На какое-то мгновение он замер в нерешительности, моля всех святых и нечистых, чтобы его страшная догадка оказалась неверной, и наконец откинул край плаща.
Он знал эту девушку. Конечно же, знал...
Красивое смуглое личико, юное, почти детское, всегда такое веселое, улыбчивое и жизнерадостное, теперь было бледным и неподвижным, точно маска. На нем застыло выражение боли, скорби, тоски за утраченной жизнью и какого-то неземного облегчения. А на левом виске виднелась запекшаяся кровь - очевидно, туда пришелся роковой удар, лишивший ее жизни...
- Нет! Нет! - надрывно закричал Филипп. - Боже мой, нет!
Подчиняясь внезапному импульсу, он бросился прочь от повозки, вновь отталкивая оказавшихся у него на пути слуг. Очертя голову, он бежал во дворец. Теперь он знал, что ему делать.
Филипп рыскал по всему дворцу в поисках Гийома, пока не встретил его в одном из коридоров. Увидев младшего брата, который, сжав кулаки и гневно сверкая глазами, стремительно мчался к нему, Гийом попытался было скрыться в ближайшем лестничном переходе. Однако Филипп настиг его раньше и без единого слова, в полном молчании, что производило еще более жуткое впечатление, чем если бы он ругался и изрыгал проклятия, налетел на брата... мы бы сказали: как коршун, будь тот хоть немного похож на ягненка.
Гийом был на десять лет старше Филиппа, на голову выше и в полтора раза тяжелее, но Филипп имел перед ним преимущество в быстроте, ловкости и изворотливости. Молниеносным движением он нанес ему удар кулаком в челюсть, затем пнул его коленом в пах. Не успел Гийом согнуться, как на него обрушилось еще два удара - ребром ладони в шею, чуть выше ключицы, и по почкам. В следующий момент Филипп мастерским приемом сбил его с ног и, решив, что этого достаточно, выхватил из ножен кинжал, намереваясь заколоть своего старшего и самого ненавистного брата, как свинью.
Сбежавшиеся на шум драки стражники не вмешивались. Они не питали симпатии к Гийому, поэтому, не сговариваясь, решили ничего не предпринимать, пока перевес на стороне Филиппа. Однако в любой момент, едва лишь удача улыбнется Гийому, они готовы были немедленно разнять драчунов.
Понимая это и видя, что Филипп без шуток собирается убить его, Гийом резко вскочил на ноги. С неожиданной ловкостью он увернулся от кинжала и что было силы, вложив в этот удар весь свой вес, толкнул Филиппа к лестнице в надежде, что он не удержится на ногах, покатится вниз по ступеням и, чего доброго, свернет себе шею.
Филипп в самом деле споткнулся, но, к счастью, на ровном месте, не долетев до крутой лестницы. Однако при этом он сильно ударился головой о каменный пол, глаза ему ослепила яркая вспышка, затем свет в его глазах помер, из носа хлынула кровь, и он потерял сознание.
Стражники вовремя оттащили Гийома, кинувшегося было добивать бесчувственного Филиппа...
Филипп приходил в себя медленно и мучительно. Иногда мрак, поглотивший его разум, частично рассеивался, и он слышал какие-то голоса, но смысл произносимых слов ускользал от его понимания. Он не знал, кто он такой, и что значит "лихорадка", которая (что делает?) "проходит". А что такое "Бог", которому (что?) "слава"? И "Филипп" - что означает это слово, столь часто произносимое разными голосами?.. Обилие вопросов, на которые помраченный рассудок позабыл ответы, приводило его в панику и вновь ввергало в мрак забытья.
Лишь на четвертый день, осунувшийся и разбитый, Филипп наконец очнулся. Некоторое время он лежал в полной темноте, пока не додумался раскрыть глаза. Это была еще не мысль, а скорее осознание того факта, что он способен думать, а значит существует.
В комнате царили сумерки, но это не помешало Филиппу узнать свою спальню. С трудом повернув голову и застонав от острой боли, которая будто раскалывала его череп на части, он обнаружил, что окна зашторены, а по краям тяжелых штор из плотной красной ткани слабо пробивается свет. Значит, там, снаружи, сейчас был день.
"Надо раздвинуть шторы", - была первая его связная мысль, и в то же самое время его губы произнесли первые осмысленные слова:
- Дайте свет... темно... Кто-нибудь есть?..
Послышались быстрые шаркающие шаги - в комнате он был не один.
- Слава Всевышнему, наконец-то! - Преподобный Антонио, его духовный наставник, увидев разумный блеск в глазах Филиппа, радостно и облегченно вздохнул. - Я так волновался за тебя, сын мой, так боялся, что ты никогда не придешь в себя.
Пока падре раздвигал шторы на ближайшем окне, Филипп напряженно размышлял над его последними словами, но без каких-либо видимых результатов. Боль в голове чувствительно мешала ему сосредоточиться.
- И откройте окно, - добавил он. - Душно.
Дон Антонио исполнил и эту его просьбу. Повеяло приятной прохладой. Филипп с наслаждением вдыхал чистый и свежий воздух, наполненный ароматами поздней весны.
Падре вернулся к Филиппу, присел на край широкой кровати и взял его за руку.
- Как себя чувствуешь? - заботливо спросил он.
- Довольно скверно, - откровенно признался Филипп. - Голова болит, слабость какая-то... Что случилось, падре?
- Ты сильно ударился и, похоже, у тебя было сотрясение мозга. К счастью, все обошлось.
- Сотрясение мозга, - повторил Филипп. - Понятно... И как долго я был без сознания?
- Три с половиной дня.
- Ага... - Филипп попытался вспомнить, как его угораздило получить сотрясение мозга, но безуспешно: прошлое плотно окутывал густой туман забытья. - Я не помню, как это произошло, падре. Наверно, я здорово нахлестался и спьяну натворил делов. Больше я не буду так напиваться. Никогда.
Преподобный отец встревожено воззрился на него:
- Что ты говоришь, Филипп?! Ведь ты был трезв.
- Я? Трезв? - Филипп в недоумении захлопал своими длинными светлыми ресницами. - Вы ошибаетесь, падре. Тогда я много выпил, очень много... даже не помню, сколько.
- Нет, это было накануне. А ударился ты на следующий день утром.
- Утром? - Филипп снова заморгал. - Как это утром? Разве я утром... Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю!
- Так ты не помнишь об э т о м ? - спросил падре, внимательно глядя ему в глаза.
- Об э т о м ? О чем? - Филипп снова напряг свою память, и вскоре у него с новой силой разболелась голова. - Я ничего не помню о следующем дне, падре. Ровным счетом ничего. Последнее, что я помню, это как я пил на вечеринке, чтобы набраться смелости... А что стряслось? Что?
Дон Антонио покачал головой:
- Лучше тебе самому вспомнить... А если не вспомнишь, тем лучше для тебя.
- Вот как! - Филипп вконец растерялся. - Я вас не понимаю. Расскажите мне все.
Падре вздохнул:
- Нет, Филипп, не сейчас. Разумеется, рано или поздно ты обо всем узнаешь - но лучше позже, чем раньше... Ладно, оставим это. - Преподобный отец помолчал, прикидывая в уме, как перевести разговор на другую тему, потом просто сказал: - Вчера приехал граф д'Альбре с сестрой.
Филипп слабо улыбнулся:
- Это хорошо. Я по ним так соскучился... особенно по Амелине. Я хочу видеть их. Обоих. Но прежде всего - Амелину.
Падре медленно поднялся.
- Сейчас я велю разыскать их и сообщить, что ты уже пришел в себя. Не сомневаюсь, что Амелина тотчас прибежит к тебе.
С этими словами он направился к выходу, но у самой двери Филипп задержал его:
- А Эрнан? Он уже приехал из Беарна?
- Да. Вместе с Гастоном и Амелиной, - ответил падре, на лицо его набежала тень.
- Тогда пошлите, пожалуйста, вестового в Кастель-Фьеро...
- В этом нет необходимости, - мягко перебил его дон Антонио. - Господин де Шатофьер здесь.
- Где именно? - оживился Филипп.
- Полчаса назад я видел его в твоей библиотеке.
- Так позовите его. Немедленно
- Ладно, - снова вздохнул преподобный отец. - Позову. И пока вы будете разговаривать, пойду распоряжусь насчет обеда.
Слово "обед" пробудило у Филиппа волчий аппетит. Он подумал, что ему совсем не помешает плотно поесть, и при этой мысли у него потекли слюнки, а в животе заурчало.
Его гастрономические размышления прервало появление Эрнана - высокого крепкого парня с черными, как смоль, волосами и серыми со стальным блеском глазами. В каждом его движении сквозила недюжинная сила, и потому он казался на несколько лет старше, чем был на самом деле.
- Привет, дружище, - усмехнулся Филипп. - Пока тебя не было, я в такой переплет попал... Даже толком не знаю, в какой.
Шатофьер как-то отрешенно поглядел на него и молча кивнул. Лицо его было бледное, с болезненным сероватым оттенком, а под воспаленными глазами явственно проступали круги.
- Ты плохо себя чувствуешь? - участливо спросил Филипп.
- Да... В общем, неважно, - ответил Эрнан, голос его звучал глухо и прерывисто, как стон. После короткой паузы он добавил: - Дон Антонио предупредил, что ты ничего не помнишь, но я все равно благодарен тебе... за то, чтч ты хотел сделать вместо меня... хоть и не смог.
- О чем ты говоришь? - удивленно спросил Филипп. - Что же, в конце концов, произошло?
- Она... - Из груди Эрнана вырвался всхлип. - Она была мне как сестра... Больше, чем сестра, ты знаешь...
В этот момент память полностью вернулась к Филиппу. Он пронзительно вскрикнул и зарылся лицом в подушку, прижав ладони к вискам. Ему казалось, что его голова вот-вот треснет от нахлынувших воспоминаний. Туман забытья, окутывавший события того рокового утра, в одночасье развеялся, и Филипп с предельной ясностью вспомнил все, что случилось с ним тогда. И что случилось с н е й ...
Ее звали Эджения. Она была дочерью кормилицы Эрнана и его сверстницей - как тогда говорили, она была его молочной сестрой. Мать Шатофьера умерла вскоре после родов, отец - немногим позже; их он, естественно, не помнил и мамой называл свою кормилицу, а ее дочь была для него родной сестрой. Они росли и воспитывались вместе, были очень привязаны другу к другу, а когда повзрослели (как и Филипп, они повзрослели раньше срока), их привязанность переросла в настоящую любовь. Никто не знал об истинных намерениях Эрнана в отношении его молочной сестры; но кое-кто, в том числе и Филипп, предполагал, что он собирается жениться на ней. Лично Филипп этого не одобрял, однако не стал бы и пытаться отговорить друга, окажись это правдой. Эрнан был на редкость упрямым парнем, и если принимал какое-нибудь решение, то стоял на своем до конца. Кроме того, Филипп хорошо знал Эджению и считал ее замечательной девушкой. Единственный ее недостаток, по его мнению, заключался в том, что она была дочерью служанки...
Впрочем, теперь это уже не имело ровно никакого значения - она была мертва. И, по большому счету, ее убийцей был Гийом!!!
- Как это произошло? - спросил Филипп, не поворачивая головы.
Эрнан подошел к кровати и сел.
- В тот вечер она поехала к своим деревенским родственникам, - тихо, почти шепотом произнес он. - И не взяла сопровождения... Сколько раз я говорил ей, сколько раз... но она не слушалась меня!.. - Шатофьер сглотнул. - А позже в Кастель-Фьеро прибежала ее лошадь. Мои люди сразу же бросились на поиски и лишь к утру нашли ее... мертвую... Будь оно проклято!..
В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда - даже тогда, когда умерла его матушка, Амелия Аквитанская.
Он первым нарушил молчание:
- Где сейчас Гийом?
- Под арестом, - ответил Эрнан. - Так распорядился мажодорм. Но я уверен, что когда вернется твой отец, его освободят. Ведь нет такого закона, который запрещал бы дворянину глумиться над плебеями. Любой суд оправдает этого мерзавца и его приспешников... Где же справедливость, скажи мне, скажи?! - Эрнан снова всхлипнул, и по щекам его покатились слезы.
Преодолевая слабость, Филипп поднялся, принял сидячее положение и сжал в своих руках большую и сильную руку Шатофьера.
- Есть суд нашей совести, друг. Суд высшей справедливости. - В его небесно-голубых глазах сверкнули молнии. - Гийом преступник и должен понести наказание. Он должен умереть - и он умрет! Даже в том случае, если отец полностью оправдает его. Таков мой приговор... Н а ш приговор!
Эрнан вздрогнул, затем расправил свои могучие плечи, находившиеся на уровне макушки Филиппа.
- Гийом умрет. - Голос его звучал твердо и решительно. - Как бешеная собака умрет! И все эти подонки из его компании умрут. Я еще не решил, что делать с Робером - его счастье, что он поехал с твоим отцом в Барселону, ему несказанно повезло... - Эрнан сник так же внезапно, как и воспрянул. - Но ничто, ничто не вернет ее к жизни. Ее обидчики горько поплатятся за свои злодеяния, но она не восстанет из мертвых. Я больше никогда не увижу ее... Никогда... Никогда... - И он заплакал, совсем как ребенок.
Филипп сидел рядом с ним, с невероятным трудом сдерживая комок, который то и дело подкатывал к горлу.
"Говорят, что мы еще дети, - думал он. - Может, это и так... Вот только жизнь у нас не детская".
Детство Филиппа стремительно подходило к концу, и у него уже не оставалось времени на ту короткую интермедию к юности, которая зовется отрочеством...
Глава 5
КОНЕЦ ДЕТСТВА Филипп сидел на берегу лесного озера и задумчиво глядел на отраженные зеркальной гладью воды белые полупрозрачные, похожие на дымку барашки туч, которые нестройной чередой медленно плыли по небу с юго-запада на северо-восток. Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со всех сторон, словно сказочные великаны, вздымались горы. Филиппу нравилось это место, и он часто здесь бывал, обычно проводя весь день с утра до самого вечера. На расстоянии вытянутой руки от него лежала шпага, лютня, том стихов Петрарки, чуть дальше - котомка с едой, фляга с питьевой водой и кожаная сумка, где было аккуратно сложено чистое белье и большое ворсяное полотенце, а в противоположном конце поляны, в тени деревьев пощипывала траву его лошадь.
Ни читать, ни есть, ни музицировать Филиппу сейчас не хотелось. Не возникало у него в данный момент желания искупаться в озере или прогуляться верхом по окрестностям. Он просто сидел на траве, смотрел в воду и думал.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете уехал из Тараскона, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза, так как именно в этот день герцог был более чем когда-либо нетерпим к младшему сыну.
Обычно для человека день его рождения - день радости, знаменующий рубеж, переступая который, он становится на год старше. Однако для Филиппа, сколько он себя помнил, 31 мая всегда был днем скорби. И вовсе не за умершей матерью: ему, конечно, жаль было женщину, которая, родив его в муках, умерла, - но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него. Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, ярчайшим образцом для подражания, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на него, так это быть таким отцом...
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся в его отсутствие, герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из- под ареста и лишь сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких приближенных Гийома и Робера, которые также были взяты под стражу, - герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники надругательства над Эдженией, как показали последующие события, могли только позавидовать участи несчастных узников подземелья. Вскоре, один за другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством - где бы они не скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы трезво оценить обстановку и по- настоящему испугаться. Известия о каждой новой смерти приводили его в бешенство, он неистовствовал, на все лады проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера.
Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним немаловажным обстоятельством. Вскоре после смерти Эджении стало известно, что Эрнан был тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую видимость законности, переходя в плоскость кровной мести, что всегда считалось делом святым и достойным всяческого уважения.
Гийом был обречен - это понимали все, кроме него самого. Робер уже откровенно (скрывая это лишь от старшего брата) примерялся к титулу наследника Гаскони и Каталонии. Герцог еще больше замкнулся в себе и избегал старших сынов точно так же, как и младшего. Чем дальше, тем невыносимее становилась для Филиппа жизнь в отчем доме. Всякий раз, встречая Гийома, он еле сдерживался, чтобы не наброситься на него, и про себя недоумевал, почему Эрнан медлит с расправой. Гастон д'Альбре, который снова поссорился с герцогом (он требовал суда над Гийомом и лишения его вкупе с Робером права наследования майората), предлагал Филиппу уехать с ним и Амелиной в Беарн. Но тогда Филипп находился в состоянии глубокой депрессии и отделался от кузена неопределенным обещанием позже подумать над его предложением.
А ночью, накануне отъезда, к Филиппу пришла Амелина. Она быстренько разделась, забралась к нему в постель и принялась покрывать его лицо жаркими поцелуями. Возможно, это был самый благоприятный момент, чтобы преодолеть в себе страх перед близостью с женщиной: ведь Филипп так нуждался в ласке и нежности, так жаждал забыться, в объятиях милой и дорогой сестренки... Но в ту ночь между ними так ничего и не произошло. Филипп был еще слишком слаб, истощен, обессилен пережитым потрясением. Они лежали рядышком, обнимаясь и целуясь - ласково, но не страстно, как брат и сестра, - и Филипп выговорил Амелине все, что накипело у него в душе, что его мучило, что его терзало, а потом просто заснул, крепко прижавшись к ней, к ее теплому и нежному телу. Той ночью он спал спокойно и безмятежно.
Утром их разбудил Гастон (слуги не решались) и все спрашивал, когда же будут дети. Вот на какой приподнятой ноте они и расстались. А поскольку было еще рано, то Филипп остался лежать в постели, не зная, где ему деться от охватившего его стыда. Что ж это будет, думал он, если через месяц или два Гастону вздумается расспросить врача, не беременна ли случайно его сестра, а тот, изумленно подняв брови, ответит: "Бога ради, монсеньор! Она еще девственница". Да, пищи для острот хватит надолго! "Так ты с п а л с Амелиной. или п р о с т о спал с ней? И сколько же раз ты вот так п р о с т о спал с ней?" Нечего сказать, хорошенькое дело...
Филипп взял в руки лютню и пробежал пальцами по струнам, проверяя настройку. Ну почему он, так желая женщин, в то же время чуть ли не панически боится их? - уже в который раз спросил он себя и уже в который раз ответил встречным вопросом: а что, если он боится не женщин, а себя самого? Боится разувериться, разочароваться в том чувстве, которое ставит превыше всех остальных. Боится, что после первой же близости все женщины потеряют в его глазах ореол таинственности и мистической привлекательности. И все ждет ту единственную, которую полюбит по-настоящему...
Сознательно Филипп еще не решил, что он хотел бы спеть, как его пальцы, немного неожиданно для него самого, взяли первые аккорды песни о любви могущественного вельможи к дочери короля. О той самой любви, которая привела к его появлению на свет и на этом трагически оборвалась. О его отце, герцоге Филиппе III Аквитанском, который, потеряв первую жену, совсем по ней не грустил, ибо был без памяти влюблен в одиннадцатилетнюю девочку, дочь короля Робера III. Изабелла Галльская годилась герцогу в дочки, но это обстоятельство нисколько не помешало ему влюбиться в нее так сильно, так страстно возжелать ее, что в своем безрассудстве он готов был уподобиться Парису и разрушить стены Тулузы ради прекрасных очей новоявленной Елены Троянской. Чтобы сохранить мир в стране, король был вынужден уступить герцогу, нарушив тем самым слово, данное графу Прованскому, с чьим сыном Изабелла уже была помолвлена. Почувствовав себя оскорбленным, граф вознамерился выйти из состава королевства и присоединиться к Германскому Союзу (что, в общем, было на руку аквитанцам, так как позволяло их роду занять доминирующее положение в остальной части Галлии); но тут герцог, сознавая свою вину перед королем, выступил ярым приверженцем территориальной целостности государства и пообещал дать решительный отпор провансальскому сепаратизму. В этом его поддержали остальные галльские князья, что и решило спор в пользу единства страны. Графу Прованскому пришлось смирить гордыню и довольствоваться браком своего сына с племянницей короля, юная принцесса Изабелла стала герцогиней Аквитанской, а вся эта история получила широкую огласку и нашла свое отражение в десятках, если не сотнях, художественных произведений того времени.
Из всех баллад, которые Филипп знал о своих родителях, он выбрал, пожалуй, самую далекую от действительности, но которая нравилась ему больше других. Было в ней что-то особенное, будоражившее воображение, затрагивавшее самые тонкие струны души. Ее создатель, мало заботясь об исторической правде, сумел так ярко, так убедительно изобразить своих героев, что они казались совсем живыми, реальными, создавалось впечатление, что они находятся где-то рядом, что в любой момент готовы предстать перед слушателями во плоти...
Постепенно Филипп увлекся, и пение полностью захватило его. Природа не наградила его абсолютным слухом, однако долгие часы упорных тренировок не прошли для него даром: пел он правильно, хорошо поставленным голосом, почти никогда не фальшивил, и слушать его было приятно не только ему самому, но и многим другим. В равной степени это относилось и к его умению аккомпанировать себе на лютне, арфе, гитаре и клавесине.
Где-то посередине песни Филипп почувствовал (именно почувствовал, а не услышал), как кто-то подошел к нему сзади и остановился у него за спиной. Это ощущение было настолько реальным и осязаемым, что Филипп умолк на полуслове, отложил в сторону лютню и огляделся...
А в следующее мгновение он уже был на ногах, глуповато улыбаясь и отчаянно пытаясь выровнять сбившееся с ритма дыхание. Горло его сдавил нервный кашель, но Филипп не мог позволить себе прокашляться, в страхе спугнуть, разрушить хрупкое очарование открывшейся его взору волшебной картины...
Перед ним стояла юная девушка лет пятнадцати, прекрасная как весна, как любовь, как может быть прекрасной лишь чистота и невинность. Она была одета в костюм для верховой езды темно-синего цвета, который удачно гармонировал с ее нежной снежно-белой кожей и пышной гривой распущенных светло-каштановых волос, волнами ниспадавших почти до самой талии. Ее большие карие глаза смотрели на него с восторгом и умилением, на щеках играл розовый румянец, а на коралловых губах блуждала робкая улыбка, сверкавшая жемчугом ее ровных белых зубов.
У Филиппа бешено стучало сердце и подкашивались ноги. Он глядел на девушку, поедая ее глазами и млея от неведомого ему ранее, ни с чем не сравнимого ощущения, которому он не мог подобрать соответствующего определения. Все мысли в его голове перепутались, ему хотелось подхватить ее на руки, крепко прижать к себе и кружить, кружить по поляне, смеясь и рыдая от переполнявшей его радости и глубокого, безмерного счастья, взлететь с ней ввысь, далеко-далеко, куда не залетают даже орлы, и там, между небом и землей, наедине с ней наслаждаться с ней близостью, целовать ее, ласкать, повергнуть к ее стопам свою невинность, с которой он так долго не мог расстаться, будто предвидя встречу с ней - с девушкой своей мечты...
Наконец, совладав с собой, Филипп подступил к девушке и галантно поцеловал ее руку. С трудом поборов в себе желание прижаться к этой прелестной маленькой ладошке, он заставил себя выпрямиться и представился:
- Филипп Аквитанский к вашим услугам, барышня.
Девушка ослепительно улыбнулась, и Филипп почувствовал, как у него с новой силой заныло сердце.
- Очень мило, монсеньор, - ответила она и, не выдержав пылкого взгляда Филиппа, в смущении опустила глаза; щеки ее стали пунцовыми. - А я... Меня зовут Луиза де Шеверни... Также к вашим услугам.
По-галльски она говорила правильно, но с заметным франсийским акцентом. Голос ее, бархатно-нежный, поверг Филиппа в сладостный трепет, и он еле сдержался, чтобы не застонать в истоме.
- Вы... Вероятно, вы родом с Иль-де-Франса, - неуверенно предположил он. - Или же со Средней Луары.
- Вы угадали, - кивнула Луиза. - Моя семья живет в Блуа.
- И что же привело вас в наши края?
- Три дня назад я приехала в гости к родственнику, вашему другу, кстати, графу Капсирскому.
- Вот как! - Только теперь Филипп заметил на краю поляны двух лошадей: одну с дамским седлом, другую с мужским, которых держал за поводья слуга. В слуге он признал Жакомо, камердинера Шатофьера. - Стало быть, Эрнан ваш родственник?
- Да, монсеньор. Моя матушка родная сестра матери господина графа, царство ей небесное. Мы также родственники и по его мужской линии, правда, дальние.
- Ага, понятно, - сказал Филипп. - Это... гм... Это была очень романтическая история.
Тут он покривил душой. Ничего романтического в этой истории не было - то был обыкновенный мезальянс. Двадцать лет назад отец Эрнана ездил в Шампань, на родину своих предков, и вернулся оттуда с молодой женой, дочерью одного обнищавшего дворянина, его дальнего родственника. Этот брак никто не одобрял.
Почувствовав фальшь в последних словах Филиппа, Луиза вновь покраснела - на сей раз от обиды. Она поняла это так, что Филипп с самого начала решил поставить ее на место, указав на разницу в их общественном статусе, хотя на самом деле он даже не думал об этом.
- Прошу прощения, монсеньор, за причиненное вам беспокойство, - сказала Луиза, потупив глаза. - Я... не смею вам больше мешать. Сейчас я уеду.
- Почему? - удивился Филипп. - Разве вы куда-то спешите?
- Ну... нет. Не очень. Я просто знакомилась с окрестностями, а когда услышала, как вы поете, то приблизилась, чтобы послушать вас...
- Но ведь я еще не закончил! - живо возразил Филипп, радуясь возникшей зацепке. - А вы вправду хотите послушать меня? Вам действительно нравится, как я пою?
- Да, очень! - энергично кивнула она и тут же засмущалась. - Вы замечательно поете, монсеньор.
- Меня зовут Филипп, - веско заметил он, беря ее за руку. - Только так я разрешаю называть себя хорошеньким девушкам. А вы не просто хорошенькая, вы - красавица.
- Вы мне льстите, - трепеща сказала Луиза. - Благодарю вас за комплемент.
- Это вовсе не комплемент, - с серьезным видом возразил Филипп. - Я говорю то, что думаю. Я еще никогда не встречал такой милой и очаровательной девушки, как вы. Если хотите знать, что я чувствую, глядя на вас, то отвечу вам прямо: я потрясен.
Луиза подняла к нему свое лицо, и взгляды их встретились.
- А я... если хотите знать... - сбивчиво заговорила она, - Я никогда еще не встречала такого, как вы... Мне говорили, что вы красивый, но я... я не думала, что вы такой милый...
Филипп весь просиял. Отчаянно борясь с искушение привлечь ее к себе и покрыть ее лицо жаркими поцелуями, он подвел Луизу к берегу озера и расстелил на траве свой широкий плащ. Она поблагодарила его и села, подтянув ноги. Филипп пристроился рядышком, взял в руки лютню и спросил:
- Мне начать сначала или с того куплета, на котором остановился?
- Сначала, если можно.
Филипп коснулся пальцами струн и запел с таким воодушевлением, какого не испытывал еще никогда. Вместе с ним пело и его сердце, в котором все ярче и ярче разгоралось пламя любви.
Да, любви! Филипп любил и был уверен, что любит. Его ничуть не смущало, что он совсем не знает эту девушку, что он познакомился с ней лишь несколько минут назад и что прошедшего с того момента времени слишком мало, чтобы хотя бы в общих чертах узнать, что она собой представляет, - ведь все это не имело никакого значения для любви. Любовь никогда не приходит постепенно, шаг за шагом, она рождается в одночасье и не суть важно когда - в момент знакомства, с первого взгляда, или значительно позже. Любовь нельзя сравнивать ни с привычкой, ни с дружбой, ни с привязанностью; она не является порождением земных чувств - уважения, симпатии и тому подобных - даже в миллионы и миллиарды крат усиленных. Это небесная благодать, это божественное откровение, это дьявольское наваждение... Будто молния ударила одновременно с неба и из-под земли - она мгновенно поразила Филиппа.
Луиза слушала его, облокотившись на колени и подперши подбородок рукой. Ее лицо отражало целую гамму чувств - нежности, восторга, благоговения, растерянности, замешательства и восхищения, а глаза ее томно блестели. Когда Филипп допел до конца, и отзвучали завершающие аккорды баллады, она еще немного помолчала, вслушиваясь в тишину, затем с волнением в голосе произнесла:
- Как это прекрасно! У меня даже нет слов... А ведь это песня о ваших родителях, правда?
- И да, и нет, - ответил Филипп. - В общих чертах это действительно история о моем отце и матери, но некоторые детали и обстоятельства автор явно позаимствовал из другой похожей истории.
- Какой?
- О графе Иверо и Диане Римской. Пятнадцать лет назад дон Клавдий без памяти влюбился в принцессу Диану и попросил у императора Корнелия ее руки. Император же имел относительно дочери другие планы, поэтому вежливо отказал графу. Однако дон Клавдий не смирился с поражением. Он организовал похищение принцессы, которая, впрочем, нисколько против этого не возражала, и женился на ней. Кстати, венчал их мой нынешний духовный наставник, преподобный Антонио Гатто. Он направлялся из Рима в Барселону и по забавному стечению обстоятельств оказался на одном корабле с беглецами. Дону Клавдию и Диане Юлии не терпелось... гм... стать мужем и женой; они решили не дожидаться прибытия в Испанию и попросили падре Антонио обвенчать их прямо на корабле. Император был в ярости, когда узнал о бегстве дочери, но в конце концов ему пришлось смириться с этим браком. Собственно, из этой истории позаимствовано окончание баллады: якобы моя мать убегает с моим отцом, и они втайне венчаются. Очевидно, автору это показалось более изящной развязкой, нежели то, что случилось на самом деле.
- А что было на самом деле?
- Как? Разве вы не знаете? - с искренним удивлением спросил Филипп. Тут же он сообразил, что Луиза задала этот вопрос из вежливости, чтобы поддержать разговор, но это получилось у нее несколько неуклюже. Стремясь замять возникшую неловкость, он быстро заговорил: - А дело было так. Мой отец собрал войско и пригрозил моему деду, что пойдет войной на Тулузу и отнимет у него не только дочь, но и корону. Дед не хотел междоусобицы в стране, поэтому уступил, из-за чего рассорился с графом Прованским...
Филипп рассказывал эту историю чисто механически, не очень-то вдумываясь в то, что говорит. Его мысли были заняты совсем другим: он обмозговывал одну великолепную идею, которая только что пришла ему в голову. Он уже оправился от первоначальной растерянности и весь преисполнился решимости. Теперь он точно знал, что ему нужно, и был готов к активным действиям. Но это не было следствием холодного расчета с его стороны, это скорее была отчаянная храбрость вдребезги пьяного человека. А Филипп был пьян - от любви.
С горем пополам закончив свой сказ, Филипп резко поднялся, извинился перед Луизой и подошел к Жакомо, который сидел на корточках под деревом, дожидаясь, когда его подопечная освободится. Слуга вскочил на ноги и с почтительным видом выслушал распоряжения Филиппа, произнесенные в полголоса, чуть ли не шепотом. Затем он поклонился ему, не мешкая взобрался на свою лошадь и, послав прощальный поклон озадаченной Луизе, скрылся за деревьями.
- Что случилось? - спросила она, когда Филипп вернулся и снова сел подле нее.
- Я велел Жакомо ехать в Кастель-Фьеро и передать Эрнану, что сам позабочусь о вас и вечером доставлю к нему целой и невредимой.
Щеки Луизы вспыхнули.
- Но зачем?
- Ну, во-первых, я уже неделю не видел Эрнана и решил сегодня навестить его - ведь грешным делом я думал, что он находится в отъезде. А во-вторых, я отослал Жакомо, чтобы остаться с вами наедине.
- Да?.. - Девушка еще больше смутилась. - Вы... Вы хотите остаться со мной наедине?
- Мы у ж е остались наедине, - уточнил Филипп, смело обнял ее и привлек к себе. - Согласись, милочка: как-то неловко целоваться в присутствии слуг.
- О Боже! - только и успела прошептать Луиза, прежде чем их губы сомкнулись в долгом и жарком поцелуе.
Потом они сидели, крепко прижавшись друг к другу. Голова Луизы покоилась на плече Филиппа, а он, зарывшись лицом в ее волосах, с наслаждением вдыхал их пьянящий аромат, чувствуя себя на седьмом небе от счастья. Филипп много раз целовался с девушками и сжимал их в своих объятиях, но еще никогда не испытывал такого блаженства, как сейчас. И тут он понял, что нисколько не страшится близости с Луизой; он жаждет этого, он просто сгорает от нетерпения поскорее овладеть ею и познать ее. Теперь он не боится разочароваться в любви, потому что в настоящей любви невозможно разочароваться.
- Сколько тебе лет, дорогая? - спросил Филипп.
- Пятнадцать.
- А мне только четырнадцать... Но это не беда, правда?
Луиза погладила его по щеке, затем нежно прикоснулась губами к его губам. Глаза ее сияли от восторга.
- Это не имеет значения, милый. Я люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, Луиза. Я так тебя люблю! - Филипп бережно опустил ее на траву, скинул с себя камзол и склонился над ней. - Знаешь, - произнес он с таким виноватым видом, будто признавался в каком-то неблаговидном поступке, - у меня еще не было женщин. Честное слово! Ты... ты моя первая, моя единственная...
Луиза вдруг всхлипнула и задрожала.
- Господи! - прошептала она, поняв, что сейчас произойдет. - Господи...
- Что с тобой, родная? - всполошился Филипп. - Почему ты плачешь? Ты сомневаешься, что я люблю тебя?
Луиза рывком прижалась к его груди.
- Я знаю, мы не должны...
- Почему? Разве ты не любишь меня?
- Люблю, но...
- Ты боишься? - спросил Филипп. Только с некоторым опозданием ему пришло в голову, что она может страшиться близости с ним, как он страшился близости с другими девушками. - Ты боишься разочароваться во мне?
Луиза немного отстранилась и удивленно посмотрела на него. Взгляд ее выражал непонимание - то самое непонимание, которое неотступно следовало за ними всю их недолгую супружескую жизнь.
- Я не боюсь разочароваться в тебе, - мягко сказала она. - Ведь мне не с кем тебя сравнивать. Я боюсь... просто боюсь...
- Боишься, что я не люблю тебя? - вдруг осенило Филиппа. - Что я только притворяюсь, изображая любовь? Что я просто хочу соблазнить тебя? Ты не веришь мне?
Луиза покачала головой.
- Я верю тебе. Верю...
- Тогда почему ты такая грустная? Почему в глазах твоих слезы?
Луиза обреченно вздохнула.
- Это от счастья, милый. Вправду от счастья... и от страха. Я боюсь, но не чего-то конкретного, а просто потому, что мне страшно. Страшно и все тут, ведь это так естественно. - Она перевела дыхание, набираясь храбрости. - И, пожалуйста, не спрашивай ни о чем. Лучше поцелуй меня.
Филипп заглянул вглубь ее прекрасных карих глаз и будто растворился в них целиком. В этот момент весь окружающий мир перестал существовать для него. На всем белом свете были только он, Луиза и любовь, соединившая их неразлучными узами. Любовь, которую Филипп так долго ждал и которая, наконец, пришла.
"Люблю!" - шептали его губы.
"Люблю!" - стучало его сердце.
"Люблю!" - пело все его существо.
Он познавал любовь. Ему еще предстояло испить эту чашу до дна - радость и горечь, муку и наслаждение, боль и блаженство, надежду и отчаяние...
Глава 6
МУЖЧИНА Солнце клонилось к закату. Филипп лежал, растянувшись на траве, и бездумно глядел в небо. На его груди покоилась голова Луизы, ее волосы щекотали ему шею и подбородок, но он не убирал их - щекотка была приятной. И вообще, все связанное с Луизой было ему приятным. Филиппу казалось, что он не лежит на земле, а парит в воздухе. Все его тело охватывала сладкая истома, мысли в голове путались, порой устремляясь в самых неожиданных направлениях, но над всем этим доминировало всепоглощающее чувство спокойного и безмятежного счастья.
В том, что он испытал с Луизой, было нечто фантастическое. Его ощущения не поддавались никакому анализу, их невозможно было разобрать по косточкам и разложить по полочкам. Теперь-то Филипп понял, что нет и быть не может ответа на вопрос: "Что такое любовь?", ибо она - один из абсолютов бытия, явление такое же безусловное, как рождение и смерть, это одно из таинств жизни, и пытаться описать его так же бессмысленно, как объяснять, почему через две точки на плоскости можно провести лишь одну прямую. Банальный акт физической близости оказался чем-то несравненно более значительным, чем просто плотское удовлетворение душевных порывов. После этого Луиза стала для Филиппа не только дорогим и родным существом, но как бы неотъемлемой частичкой его самого, кровью и плотью его...
Луиза заворочалась и подняла голову.
- Кажется, я задремала, - сказала она, сонно моргая глазами. - Я долго спала?
- Нет, дорогая, - ласково ответил Филипп. - Самую чуточку.
- Это сколько?
- Ну, четверть часа, максимум - полчаса.
Луиза тяжело вздохнула и крепко прижалась к нему.
- Что случилось? - спросил Филипп. - Почему ты вздыхаешь?
- Да так, ничего. Просто... просто я думаю...
- О чем?
Она снова вздохнула.
- Ну как ты не понимаешь?! Я думаю о том, что произошло.
- А-а!.. Но чем ты встревожена? Ведь все было прекрасно, замечательно... или нет? По-твоему, я сделал что-то не так?
- Ах нет, Филипп, не в том дело. Вовсе не в том.
- А в чем?
С минуту Луиза помолчала, прежде чем ответить.
- Мне очень неловко. Страшно неловко. Что подумает мой кузен? Что подумают мои родные? Что подумают все остальные? Вчера Эрнан рассказывал мне о тебе и вполне серьезно заявил, что боится знакомить нас. Ему-де стыдно будет смотреть в глаза моим родителям, если ты соблазнишь меня.
Филипп поднялся и сел на траве.
- Так вот ты о чем! - наконец дошло до него. - Вот что тебя беспокоит!
- Ну да, - в смятении кивнула она. - Это меня и беспокоит. Но только не подумай, что я сожалею, дорогой. Я ни о чем не сожалею. Ни о чем...
Филипп наклонился к ней и поцеловал ее в губы.
- Глупышка ты моя! Как плохо ты обо мне думаешь. Ведь я люблю тебя и хочу на тебе жениться.
Луиза вздрогнула и недоверчиво поглядела на него.
- Жениться? - переспросила она. - Ты хочешь жениться на мне? Ты не шутишь?
- Никаких шуток! Завтра падре Антонио обвенчает нас, и мы станем мужем и женой. Ты согласна?
- О Боже! - в растерянности прошептала Луиза. - Боже... Это так неожиданно...
- А ты думала, я просто хотел поразвлечься с тобой?
- Ну, вообще-то... Вообще-то я думала, что между нами такая разница...
- Это несущественно, милочка, - заявил Филипп с такой безаппеляционностью, как будто сам был не до конца в этом уверен и страстно желал убедить себя в собственной правоте. - Все это кастовые предрассудки. Раньше я разделял их... пока не встретил тебя. Теперь я понимаю, что грош им цена в базарный день. Теперь я понимаю Эрнана и его отца... Да что и говорить! Я уже не смогу без тебя жить. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной - каждый день, каждую минуту, каждую секунду.
- А твой отец? - спросила Луиза. - Неужели он согласится?
Филипп нахмурился.
- Отцу моя судьба безразлична, - после короткой паузы ответил он. - Для него было бы лучше, если бы я вовсе не рождался. Думаю, ему будет все равно, на ком я женюсь. Но даже если он воспротивится... В конце концов, мне уже четырнадцать лет, я совершеннолетний и могу распоряжаться своим будущим по собственному усмотрению, ни с кем не считаясь, не спрашивая ни у кого позволения.
- Даже у папы Римского?
- Даже у папы. - Тут Филипп усмехнулся (не без грусти, надо сказать). - Мой титул первого принца принимают всерьез только гасконцы, это тешит их самолюбие. А так никто не сомневается, что у короля Робера будут дети - ведь ему еще нет двадцати, а королеве Марии и того меньше. Галльский престол мне не светит, это всем ясно, и у святейшего отца нет причин вмешиваться в мою личную жизнь... Гм. Или почти нет, - добавил он, вспомнив о своих претензиях на родовой майорат. - Но, в любом случае, наш осторожнейший папа Павел сто раз подумает, прежде чем объявить недействительным уже свершившийся брак. А мы обвенчаемся завтра же. Жаль, конечно, что я не смогу пригласить всех своих друзей, но и медлить со свадьбой не хочу.
- Почему?
Филипп немного помедлил, затем откровенно признался:
- Из-за тех же друзей. Далеко не все из них будут в восторге, что я женюсь на тебе. Эрнан, конечно, не станет возражать, да и Симон де Бигор будет рад - ведь он влюблен в Амелину. А вот остальные, особенно Гастон... В общем, все они будут против.
- Понятно, - хмуро произнесла Луиза. - Что ж, вскоре тебе придется столкнуться с их всеобщим негодованием. Сегодня же. Или, в крайнем случае, завтра.
- Что ты имеешь в виду?
- То, что сказала. К твоему сведению, почти все твои друзья гостят сейчас в Кастель-Фьеро.
- Да ну! - Филипп изумленно вскинул брови. - И кто же?
- Их очень много. Человек шестьдесят, а то и семьдесят.
- Ого! Ничегошеньки! А я об этом понятия не имею. Странно, очень странно... И когда они прибыли?
- Большинство вчера вечером, некоторые днем раньше, да и сегодня утром, перед моим отъездом на прогулку, заявилось еще несколько гостей.
Филипп покачал головой.
- Ну и дела! Эрнан определенно что-то затевает. А если в это замешан и Гастон...
- Граф д'Альбре?
- Ты его знаешь?
- Вчера Эрнан познакомил нас.
- Стало быть, и он сейчас в Кастель-Фьеро?
- Да.
- А его сестра?
- Амелина? Увы, но я вынуждена огорчить тебя - ее нет.
На лицо Филиппа набежала краска.
- Ты что-то знаешь про Амелину?
- Кузен мне кое-что рассказал.
- И что же он рассказал?
- Что ты соблазнил ее, но жениться не собираешься. Он основательно готовил меня к встрече с тобой, предупреждал, чтобы я не поддавалась твоим чарам - дескать, это может плохо кончиться.
Филипп медленно покачал головой:
- Эрнан ошибается. Ничего у меня с Амелиной не было. Ничегошеньки. И с другими тоже. Ты у меня первая, ты у меня единственная. Ты веришь мне?
Луиза посмотрела ему в глаза и серьезно ответила:
- Да, я верю тебе, дорогой.
Филипп обнял ее и прижал к себе.
- Ну, и слава Богу. А то сплетники изображают меня таким сердцеедом и прожженным повесой, что мне даже стыдно было признаться... - Он умолк, так и не закончив своей мысли. А потом задумчиво произнес: - Очень интересно. Что же замышляют Эрнан с Гастоном?.. Ты случайно не знаешь?
- Догадываюсь, - ответила Луиза и покачала головой. - Но тебе не скажу.
- Почему?
- Насколько я понимаю, твои друзья готовят тебе весьма необычный подарок ко дню рождения. Это должно стать для тебя сюрпризом, и с моей стороны было бы не... Ой! - вдруг всполошилась она. - Ведь Эрнан знает, где ты!
- Конечно, знает, - подтвердил Филипп. - Каждый свой день рождения я провожу здесь до самого вечера. К тому же Жакомо, безусловно, доложил Эрнану, что оставил тебя со мной.
- Значит, вскоре он должен приехать. - Луиза встала, подобрала с травы свое платье и встревожено огляделась вокруг, будто высматривая затаившегося в траве Эрнана. - А мне еще хотелось искупаться...
- Так иди купайся, - сказал Филипп. - Тебе нужно искупаться. А я тем временем приведу в порядок твой наряд, и мы отправимся к Эрнану.
После некоторых колебаний Луиза согласно кивнула:
- Пожалуй, так я и сделаю. Кстати, у тебя есть чем вытереться?
- Да, большое полотенце.
- Вот и хорошо.
Немного смущаясь, Луиза принялась снимать с себя оставшуюся одежду. Филипп с восхищением глядел на нее и самодовольно улыбался. Он уже мужчина, мужчина с того самого мгновения, когда над озером раздался крик девушки, ставшей женщиной. И она довольна им как мужчиной. Еще бы...
Луиза разделась догола и вбежала в озеро. Она барахталась в воде, поднимая вокруг себя тучи брызг, охая и повизгивая от удовольствия.
- Филипп! - крикнула она. - Иди ко мне, ну!
В ответ Филипп молча покачал головой. Он понимал, что вдвоем они будут купаться гораздо дольше, а потом еще вздумают снова заняться любовью (лично он не чувствовал себя пресыщенным утехами), но ему также не терпелось узнать, что же за сюрприз готовят Эрнан и Гастон.
Филипп встал на ноги, как мог привел в порядок свою одежду и прическу, отряхнул платье Луизы и ее накидку, затем тщательно осмотрел ее белье на предмет обнаружения пятен крови. Простирнув у кромки воды одну из нижних юбок, он повесил ее сушиться на суку ближайшего дерева, а сам присел в тени и стал с улыбкой наблюдать за купавшейся Луизой.
Увлеченный этим занятием, Филипп не сразу заметил троих всадников, которые въехали на поляну и спешились в нескольких шагах от него. Это были Эрнан де Шатофьер, Гастон д'Альбре и еще один его друг, Симон де Бигор, высокий стройный парень пятнадцати лет с темно-каштановыми волосами, карими глазами и смазливым лицом. В одежде, как, впрочем, и во всем остальном, Симон стремился подражать Филиппу: костюм из черной тафты, украшенный серебряными позументами, пурпурный с золотым шитьем плащ, коричневые сапожки и сиреневого цвета берет, чуть сдвинутый набекрень. Длинные волосы, как у Филиппа, ему не шли, и только по этой причине он носил короткую стрижку.
- Так, - мрачно произнес Эрнан, глядя то на Филиппа, то на спрятавшуюся по шею в воде Луизу, то на ее простиранную юбку, которая развевалась на ветру, подобно флагу. - Чуяло мое сердце, ничем хорошим это не кончится... Ну что ж, друг, прими мои поздравления... гм... с днем твоего рождения.
- И мои, - с ухмылкой добавил д'Альбре.
- Я тоже поздравляю тебя, - простодушно сказал Симон, не уловивший двусмысленности в словах Эрнана и Гастона.
- Благодарю вас, друзья, - смущенно пробормотал Филипп, часто хлопая ресницами, а затем в полной растерянности ляпнул: - Ну, вот вы и приехали.
- Да, - кивнул Эрнан. - Приехали. И увидели.
Филипп еще больше смутился.
- Послушай, дружище, мне, право, очень неловко... Я очень сожалею...
- Ах, ты сожалеешь! - с неожиданной яростью рявкнул Шатофьер. - Он, видите ли, сожалеет! Как жаль, сказал волк, скушав овечку, и уронил скупую слезу над ее останками... Черт тебя подери, Филипп! Сестра моей покойной матери доверила мне свою дочь, и что же - на четвертый день пребывания под моей опекой ее соблазняет мой лучший друг, человек, который для меня как брат, чьей чести я без колебаний вверил бы невинность родной сестры... - Тут он осекся и искоса глянул на Гастона. - М-да, насчет невинности сестры, пожалуй, я маленько загнул. И тем не менее тебе следовало бы сперва подумать, как я к этому отнесусь - с циничным безразличием Гастона, которому глубоко наплевать, с кем спит Амелина - с тобой или с самим Вельзевулом, а может...
- Прекрати, Эрнан! - резко оборвал его изобличительную речь Филипп. - Прошу тебя, не горячись. Я признаю, что поступил нехорошо, я несколько поспешил, но пойми, что я не мог ждать.
Эрнан недоуменно моргнул.
- Ждать? Чего ждать?
- Как это чего? Свадьбы, разумеется.
В ответ на это заявление три пары глаз - голубые Гастона, кремнево-серые Эрнана и темно-карие Симона - в молчаливом изумлении уставились на него.
- Ну-ка повтори, что ты сказал, - сипло проговорил Эрнан, с трудом сдерживая внезапный приступ кашля.
- Я собираюсь жениться на твоей кузине, - невозмутимо ответил Филипп.
Эрнан не выдержал и зашелся громким кашлем.
- Друзья мои, - продолжал Филипп, почувствовав себя хозяином положения. - Боюсь, мы заставляем Луизу ждать. Давайте отойдем в сторонку и позволим ей выбраться из воды и одеться.
Не дожидаясь ответа, он подошел к берегу, где лежали его вещи, извлек из сумки полотенце, помахал им Луизе, затем положил его на груду ее одежды и вновь повернулся к друзьям.
- Идемте, скорее!
Все четверо углубились в лес и шли до тех пор, пока поляна и озеро не скрылись за деревьями. Оказавшись на небольшой прогалине, Филипп присел на траву. Его примеру последовали остальные.
- Малыш, - первым заговорил Гастон. - Ты это серьезно?
- Да, серьезно.
- Послушай, не глупи. Разве ты не понимаешь...
- Я все понимаю, Гастон. Я полностью отдаю себе отчет в том, что делаю.
- Ты валяешь дурака, вот что ты делаешь! Это же курам на смех, черт возьми! Да и не только курам... Пойми, наконец, что она тебе не ровня. Не спорю, она хороша, чертовски хороша, с ней приятно позабавиться, но нельзя же из-за этого терять голову и забывать о своем предназначении. И о своем достоинстве.
Эрнан побагровел и заскрежетал зубами. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.
- Ну-ну, дружище, - произнес он, гневно сверкая глазами. - Полегче! Потрудись-ка выбирать выражения, когда речь идет о моей родне. Луиза моя двоюродная сестра, и я не потерплю...
- Не в том дело, - отмахнулся Гастон. - Вовсе не в том. Ты конечно, прости за излишнюю резкость и грубость, у меня даже в мыслях не было оскорблять твои родственные чувства, но ведь ты сам прекрасно понимаешь, что Филипп - не ты и не твой отец, и то, что позволено было вам, для него непростительно. Он не принадлежит самому себе, от его поступков зависит будущее тысяч и тысяч людей, в том числе и наше с тобой, и он не вправе ставить его под угрозу из- за своих детских капризов.
- А теперь т ы послушай меня, Гастон, - заговорил Филипп с металлом в голосе, сознавая, однако, что кузен совершенно прав, и оттого еще пуще злясь. - Сегодня тридцать первое мая, день моего совершеннолетия. Отныне я самостоятельный человек; твоя опека надо мной, равно как и опека моего отца, закончена. Я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. Ты всегда был и навсегда останешься моим другом и старшим братом. Я по-прежнему буду прислушиваться к твоим советам, но сам буду решать, следовать им или нет и не позволю тебе помыкать мной. Я решил жениться на Луизе и женюсь. Несмотря ни на что! Уж поверь мне, я это сделаю, ведь ты меня знаешь. Мне очень жаль, что ты так решительно настроен против этого брака, мне хотелось бы ощущать поддержку с твоей стороны, но это не изменит моих намерений. Надеюсь, я ясно выражаюсь?
Гастон обреченно вздохнул:
- Да уж, куда более... И все же, что будет с Амелиной? А вдруг она беременна?
Филипп покраснел.
- Что за глупости! Это исключено.
- Так-таки исключено? - не унимался Гастон. - А вдруг нет? Почто тебе знать?
Симон дернул его за рукав.
- Гастон, отдай за меня Амелину. Мои родители согласны.
Д'Альбре поморщился. Он слышал это предложение не раз и не дважды. Симон был просто помешан на Амелине, и это обстоятельство привносило в его дружбу с Филиппом элемент соперничества.
- Ну, и что мне с тобой делать? - произнес Гастон. - Видно, Сатана наконец прислушался к твоим страстным молитвам... А вдруг окажется, что Амелина ждет ребенка? Тогда что?
Симон метнул на Филиппа торжествующий взгляд и в припадке великодушия (вернее, столь свойственного ему благодушия) заявил:
- Я назову его своим!
- Браво! - с притворным воодушевлением воскликнул Гастон, похлопывая его по плечу. - Ты всегда был самым лучшим из нас, хотя далеко не самым умным. Что ж, ладно, если тебе удастся уломать Амелину, я возражать не стану. А теперь, малыш, будь так любезен, поменяйся с Филиппом одеждой.
- Зачем? - спросили Филипп и Симон почти одновременно.
- Потому что после брачных игр твой наряд стал несколько непрезентабельным, - объяснил Филиппу Гастон. - А когда мы приедем в Кастель-Фьеро, ты должен выглядеть надлежащим образом, поскольку будешь главным действующим лицом в предстоящей церемонии.
- Ага... Кстати, что вы замышляете? О какой церемонии ты толкуешь?
Переглянувшись с Шатофьером, Гастон ответил:
- Всему свое время, дружище. Потерпи еще немного, пусть это будет для тебя сюрпризом. Приятным сюрпризом, уверяю.
Филипп пожал плечами и взял из рук Симона его короткий пурпурный плащ.
- Скоро ты поймешь, - угрюмо отозвался Эрнан, - почему я медлил с вызовом Гийома на дуэль. Сначала он должен быть уничтожен морально, а лишь потом - физически.
Филипп уже начинал подозревать, что к чему.
- Похоже, сегодня день сюрпризов, - заметил он.
- Это уж точно, - сказал д'Альбре. - Мы приготовили для тебя сюрприз, ты нам сюрпризик подсунул, чтоб тебе пусто было. А твоему отцу и братьям мы скоро такой подарочек преподнесем, что им тошно станет. Словом, чем дальше в лес, тем больше дров.
Глава 7
"В ЧАС, НАЗНАЧЕННЫЙ БОГОМ..." На просторном дворе замка Кастель-Фьеро Филиппа приветствовала шумная толпа празднично разодетых молодых людей. Филипп узнал многих своих друзей, представителей знатных и могущественных родов Гаскони и Каталонии, а также молодых сенаторов из поместных дворян и зажиточных горожан. Со стороны за господами с интересом наблюдали воины из их свиты, оруженосцы, пажи и слуги. На крепостных стенах и крышах хозяйственных построек сидели дети прислуги и крестьянские ребятишки из ближайших деревень.
Когда возбуждение, вызванное появление Филиппа, пошло на убыль, молодые люди по знаку Гастона д'Альбре расступились, образовав широкий полукруг, в центре которого оказался Филипп. К тому времени он уже понял, что здесь происходит, и от этой догадки сердце его учащенно забилось.
Гастон сказал Шатофьеру, как бы ставя точку на затянувшемся споре:
- Что ж, ладно, Эрнан. Пожалуй, ты прав. Хотя я старше, но по праву хозяина первенство принадлежит тебе. Начинай.
Разговоры на площади мигом прекратились, и в воцарившейся тишине, торжественной и напряженной, Эрнан важно подступил к Филиппу, вынул из ножен шпагу и церемонно отсалютовал ему. Филипп знал, что сейчас будут произнесены слова, которые круто изменят всю его дальнейшую жизнь, слова роковые и столь желанные им.
- Я, Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский, перед лицом Господа Бога всемогущего и всевидящего и в присутствии благородных вельмож и достопочтенных сенаторов, признаю вас, государь Филипп, единственным и законным наследником герцогства Аквитания, княжества Беарн и Балеарских островов и графств Испанской Марки, в силу чего приношу вам присягу, как будущему своему сюзерену.
Эрнан положил наземь шпагу, преклонил перед Филиппом колени и вложил в его руки свои.
- Государь! В час, назначенный Богом, я стану вассалом вашим от графства Капсир со всем принадлежащим ему, что было пожаловано вами и вашими предками мне и моим предкам, и в соответствии с тем долгом, который я и мои предки имеют перед вами и вашими предками, и обязательствами, взятыми на себя мною и моими предками перед вами и вашими предками в отношении вышеупомянутого графства Капсир со всем принадлежащим ему...
Слушая слова вассальной присяги, в общем традиционные, лишь несколько видоизмененные с учетом неординарности ситуации, Филипп внутренне переживал бурю разноречивых чувств. Формально эта присяга не имела никакой юридической силы и была ничем иным, как данью традиции, пережитком прошлого. К середине XV века в Галлии оставалось только две ступени феодальной иерархии: все галльские князья были вассалами короля, а все землевладельцы в галльских княжествах непременно были вассалами своего князя, и отношения подданства определялись не взаимными договорами в форме вассальной присяги, а законом, обязательным для всех. Однако в данном случае затеянное группой заговорщиков во главе с Гастоном и Эрнаном представление имело более чем просто символическое значение. Молодые вельможи во всеуслышание заявляли о том, что вопреки традиционным правам наследования и вопреки воле своего сюзерена, признают его наследником только его младшего сына и никого другого, и предлагали Филиппу, также во всеуслышание, согласится с их требованиями. Иными словами, его принуждали публично предъявить свои претензии на родовой майорат. Это был самый настоящий бунт, акт вопиющего неповиновения законной власти.
- ...Если же я нарушу свой долг, - произносил последние слова присяги Шатофьер, - пусть покарает меня Бог и ваше правосудие, государь!
Филипп помог другу подняться на ноги и обнял его.
- Ах, Эрнан, Эрнан... - только и сказал он.
Шатофьер отступил на шаг. Все с нетерпением ожидали ответа Филиппа.
- Сударь! Мы, Филипп, граф Кантабрии и Андорры, сын герцога Аквитанского, принца Беарнского и верховного сюзерена Мальорки и Минорки, маркграфа Испанского, князя-протектора Гаскони и Каталонии, принимаем вашу присягу, дабы вступила она в силу в час, назначенный Богом. И в час сей вы становитесь вассалом нашим от графства Капсир со всем принадлежащим ему, что было пожаловано вам и вашим предкам нами и нашими предками, и в соответствии с долгом вашим как вассала нашего и обязательствами, взятыми вами и вашими предками перед нами и нашими предками в отношении упомянутого графства Капсир со всем принадлежащим ему.
- Да будет так! - торжественно провозгласил Эрнан.
Филипп на мгновение замешкался, перефразируя формулу принятия в вассалы.
- В час, назначенный Богом, мы обязуемся принять вас в наши вассалы, сударь, подтверждая сим все заверения и права, данные вам и вашим предкам нашими предками.
- Аминь! - произнес Эрнан и в знак скрепления присяги поцеловал распятие, поднесенное ему капелланом замка. Филиппу же целовать распятие не полагалось, так как считалось, что от государя достаточно данного им слова.
Потом пришла очередь Гастона д'Альбре. За ним, в порядке, установленном накануне жребием, принесли присягу около полусотни молодых гасконских и каталонских вельмож. Филипп выслушивал их и отвечал почти автоматически, а сам думал о том, что кроме согласия отца (которого он никогда не дождется), существует единственный способ узаконить происходящее - резолюции Сенатов Аквитании, Беарна и Каталонии, лишающие Гийома и Робера права наследования и требующие от герцога признания его младшего сына наследником всего майората. В таком случае спорный вопрос будет вынесен на рассмотрение высших инстанций: король и Сенат Галлии должны будут решить, удовлетворить ли ходатайство Сенатов Аквитании и Каталонии, или же признать правоту герцога, а судьба Беарна и Балеар, внесеньоральных владений, окажется в руках папы и императора Римского как номинальных суверенов, п а т р о н о в княжества.
Что касается провинциальных Сенатов, то в их благоприятном решении Филипп ничуть не сомневался. На это указывало хотя бы присутствие на церемонии выборных сенаторов, которые, несомненно, согласовали свои действия со старейшинами нижних палат. Ну, а с членами верхних палат не предвиделось вообще никаких проблем, поскольку высшая знать и духовенство в массе своей относились к Гийому и Роберу резко отрицательно. К тому же среди молодых вельмож, приносивших ему присягу, часть уже была сенаторами, а остальные должны были унаследовать места в верхних палатах от своих отцов и, разумеется, действовали сейчас если не при их полной поддержке, то наверняка с их молчаливого одобрения.
С королем и Сенатом Галлии было гораздо сложнее. Дядя Филиппа, король Робер III, возможно, и рад был бы помочь племяннику, но уж очень шатким было его положение на престоле (даже при всем том, что сейчас он контролировал Прованс, опекая шестилетнего графа Людовика), и представлялось весьма сомнительным, чтобы он пошел на открытую конфронтацию с герцогом Аквитанским. Галльский же Сенат, как обычно, погрязал во внутренних склоках, раздираемый региональными противоречиями, и заведомо был неспособен принять сколько-нибудь серьезное решение: если гасконцы настаивали на чем- то, большинство провансцев по старой вражде придерживались противоположной точки зрения, а представители Лангедока и Савойи, чтобы не подливать масла в огонь, занимали позицию строгого нейтралитета.
С Беарном и Балеарами дела обстояли не лучше. Короли Италии традиционно избегали вмешиваться в отношения галльских князей, а папа Павел VII, сильно обеспокоенный растущим могуществом рыцарского ордена Сердца Иисусова, вряд ли захочет портить отношения с герцогом Аквитанским - одним из самых верных своих сторонников.
Так что вопрос о наследовании, скорее всего, надолго повиснет в воздухе. Филипп со всей отчетливостью увидел свое будущее: он вынужден будет многие годы провести на чужбине, ожидая смерти отца - человека, которого он хоть и не любил, но глубоко уважал и от всей души желал ему долгой жизни.
Если, конечно... Да! Если, конечно, вскоре не умрет Робер. В таком случае Филипп станет наследником Гаскони и Каталонии в полном соответствии с существующими нормами. Гийома он в расчет не брал - вместе с Эрнаном они вынесли ему смертный приговор, и никаких сожалений или угрызений совести по этому поводу Филипп не испытывал, - однако смерть Робера казалась ему излишней, хотя Эрнан, похоже, считал иначе. Будучи негодяем, Робер все же оставался для Филиппа родным по крови. Глупец, подлец, развращенный и извращенный, он, тем не менее, был его сводным братом, и Филиппу хотелось надеяться, что, выйдя из-под дурного влияния Гийома, Робер со временем исправится. Филипп был крайне сентиментальным юношей, а в последствии стал в меру сентиментальным мужчиной...
Наконец отзвучали слова последней вассальной присяги, и Филипп с облегчением вздохнул. Он уже порядком устал от этой изнурительной церемонии, первоначальная эйфория уступила место мрачным раздумьям о предстоящем изгнании, и только мысль о Луизе согревала его. Он страстно желал, чтобы скорее настала ночь, ему не терпелось вновь оказаться в ее объятиях и забыться. Филипп надеялся, что теперь, зная о его намерениях, Эрнан не станет возражать против его ночи с Луизой до свадьбы.
К Филиппу подошел Гастон д'Альбре - уже облаченный в роскошную мантию с регалиями верховного судьи Беарна, которым он был избран полтора года назад. Он обратился к присутствующим со следующими словами:
- Господа! В соответствии с моими полномочиями, я принимаю к рассмотрению Беарнского Сената поднятый здесь вопрос о праве наследования и объявляю, что в течение недели извещу всех достопочтенных сенаторов Беарна и Балеарских островов о месте и времени проведения слушаний. Также я обращусь к достопочтенным господам верховным судьям Аквитании и Каталонии с предложением в ближайшее время провести подобные слушания в Аквитанском и Каталонском Сенатах, дабы согласованный вердикт был вынесен всеми тремя Сенатами к осени сего года и предложен к вниманию государя нашего Филиппа, князя-протектора Гаскони и Каталонии, властителя Беарна и Балеар! Dixi.[13]
13 Dixi - "Я сказал" (лат.). Это слово традиционно завершает речь сенатора (в смысле: "Я сказал все, что хотел").
На этом церемония была закончена.
- Боюсь, братишка, - тихо проговорил Гастон, обращаясь к Филиппу, - не жить тебе больше в Тарасконе.
- Я это знаю, - кивнул Филипп. - Придется мне уехать в Кантабрию.
- В Кантабрию? Но почему? Зачем так далеко убегать?
- А где же мне деваться? Если отец не признает меня наследником, а он уж точно не признает, то я должен буду покинуть его владения.
- Так поселись в Андорре. Это приданное твоей матери, и с сегодняшнего дня твой отец никаких прав на него не имеет. Теперь ты совершеннолетний, а Андорра принадлежит к королевскому домену.
- Так то оно так, - согласился Филипп. - Но с другой стороны... гм... вернее, со всех сторон она окружена землями отца, и в этом анклаве я буду чувствовать себя как в тюрьме. Андорра такая маленькая, что если я вовремя не остановлю свою лошадь, чего доброго еще окажусь в отцовских владениях, где, возможно, буду объявлен бунтовщиком.
- Тогда езжай в Тулузу, - предложил Гастон. - твой дядя окажет тебе радушное гостеприимство.
- Да, да, разумеется. Он примет меня с распростертыми объятиями и даже виду не покажет, как нежелательно ему мое присутствие в Тулузе.
- А если король сам пригласит тебя?
- Не сомневаюсь, что так он и сделает, прослышав о происшедшем. К этому его обяжет фамильный этикет: ведь я его полуродной племянник, мало того - формально, я наследник престола. Однако я вынужден буду отказаться, чтобы не ставить его в неловкое положение. Ты же сам это прекрасно понимаешь, Гастон. Ты собаку съел на дипломатии, и прошу тебя, не считай меня глупым и неопытным юнцом. В общем, я уже все решил - я поеду в Кантабрию... После свадьбы, понятное дело.
Д'Альбре вздохнул.
- Что ж, ладно, воля твоя. Женись на этой девице, езжай себе в Кантабрию, и чтоб тебя... - Он снова вздохнул, и на лице его отразилась печаль. - Мне тебя будет очень недоставать, братишка. Ты даже не представляешь, как я привязан к тебе.
- Ты тоже дорог мне, Гастон, - растрогано сказал Филипп, а в глазах его заблестели слезы. - Ты мне как брат, как родной брат, а Амелина... Амелинка, родная моя сестричка... И Эрнан... И другие...
Гастон ободряюще похлопал его по плечу.
- Ну, все, довольно мрачных дум! Мы же не на похоронах. Нам предстоит недолгая разлука, только и всего. Выше голову, дружище, держи хвост трубой. У нас праздник, скоро состоится торжественный пир, а пока суть да дело, ступай отдохни пару часиков. И всплакни, если тебе от этого полегчает.
- Я не буду отдыхать, - сказал Филипп. - И плакать не стану. Сейчас я поеду в Тараскон - нужно сообщить обо всем отцу. Надеюсь, ты, Эрнан, Симон, кузены Русильон и д'Арманьяк согласитесь сопровождать меня.
- В этом нет нужды, Филипп. Твой отец узнает о том, что здесь произошло, еще до того, как мы приедем.
- От кого?
- От своих лазутчиков. Он подослал их еще вчера, когда до него дошли слухи о наших приготовлениях. Во время церемонии здесь находилось двое его людей. Как минимум двое - те, которых я узнал. Один из них уже уехал из Кастель-Фьеро, а второй, по моим сведениям, все еще околачивается поблизости. Так что не беспокойся, твой отец будет прекрасно осведомлен.
Но Филипп покачал головой:
- Это не меняет дела. Все равно я должен ехать.
- Глупец! Тебе сильно хочется быть выгнанным в шею?
- Нет, вовсе не хочется. Но поступить так, как советуешь ты, значит признать свою вину. А я не чувствую себя виновным, я не собираюсь скрываться от гнева отца. Пусть он сам прогонит меня, так моя совесть будет чиста.
- А что если для очистки твоей совести отец решит упрятать тебя в темницу?
Филипп поежился.
- Все равно, - сказал он, храбрясь. - Все равно.
- Упрямец ты этакий! - проворчал Гастон. - Хорошо, я поеду с тобой. Где мне деваться, раз уж я сам всю эту кашу заварил!
Глава 8
PERSONA NON GRATA - Прошу прощения, монсеньор, - виновато произнес начальник городской стражи, встречавший Филиппа и его друзей на подъемном мосту у главных ворот Тараскона. По всему было видно, что сейчас он предпочел бы находиться в каком-нибудь другом месте, пусть даже на поле брани в окружении превосходящих сил противника, но только не здесь. - Господин герцог, отец ваш, строго-настрого велел мне и моим людям не впускать ваше высочество ни в город, ни тем более во дворец... Право, мне очень неловко, - смущенно добавил начальник стражи после короткой паузы, полной мрачных раздумий (кому он преграждает путь? чем черт не шутит - быть может, своему будущему королю!). - Ведь вы знаете, как мы к вам относимся. Но приказ есть приказ, мы люди военные и привыкли повиноваться... Вы уж не обессудьте, монсеньор...
- Все в порядке, не беспокойтесь, - сказал Филипп, спешившись; его примеру последовали остальные молодые люди. - Я приехал лишь затем, чтобы сообщить отцу о происшедшем. Но вижу, это сделали и без меня.
- Слухами земля полнится, монсеньор, - сказал начальник стражи. - Ваш отец в ярости, и вам лучше не попадаться ему на глаза. Он хотел было издать указ о вашем аресте, но, слава Богу, преподобные отцы сумели отговорить его.
- Преподобные отцы? - переспросил Филипп, делая ударение на множественном числе.
- Падре Антонио и падре Марк, - пояснил начальник стражи, - какой-то священнослужитель из Тулузы. Он прибыл сегодня днем с посланием от его преосвященства архиепископа.
- Понятно, - сказал Филипп. - Наверное, мы с ним разминулись. Да, кстати, я хотел бы переговорить с доном Антонио. Может, он согласится поехать со мной в Кантабрию.
Начальник стражи утвердительно кивнул:
- В его согласии вы можете не сомневаться. Вскоре Тараскону понадобиться новый приходской священник. Его преподобие, узнав о случившемся, немедля изъявил желание покинуть Тараскон и последовать за вашим высочеством, куда бы вы ни направились. Как раз сейчас он занят сборкой ваших вещей.
- Вот и хорошо. Я не стану отвлекать его от этого занятия, так что будьте любезны, сударь, передайте ему, что я буду ждать его в Кастель-Фьеро.
- Непременно передам, монсеньор.
Филипп хотел еще что-то добавить, но не успел. В это самое время у ворот возникла суматоха, послышался громкий, не терпящий возражений приказ: "Дорогу его светлости!". Толпа зевак, собравшихся перед мостом, поспешно расступилась, освобождая проход. Начальник городской стражи тотчас вытянулся, нарочито бряцая оружием. Выражение его лица стало непроницаемым.
К мосту приближался герцог. Он шел быстрой, чуть прыгающей походкой, держась неестественно прямо, как всегда, когда испытывал крайнее раздражение. Его сопровождали телохранители и двое слуг с факелами, свет которых придавал его бледному без кровинки лицу зловещий багровый оттенок.
Вслед за герцогом шло несколько его дворян, а также два духовных лица - падре Антонио и молодой человек лет двадцати восьми, одетый в длинную мантию черного цвета, обычный по тем временам дорожный наряд высокопоставленных священнослужителей. Преподобные отцы тихо о чем- то переговаривались, сокрушенно качали головами и перебирали на ходу четки.
Герцог остановился в трех шагах от Филиппа - резко, не замедляя шаг, а просто прекратив в какой-то момент свое движение. Встал, как вкопанный, неподвижный, как статуя, как вогнанный в землю кол. Начисто проигнорировав почтительные приветствия молодых людей, он вперил в Филиппа жесткий взгляд своих огромных голубых глаз и ледяным тоном заговорил:
- Сударь, вашему проступку нет оправдания. Заявив о своих претензиях на то, что по праву вам не принадлежит, вы поставили себя вне закона, и я отрекаюсь от вас как от своего сына. Вам уже четырнадцать лет, отныне вы лишь граф Кантабрии и Андорры и более никто. Забудьте дорогу к этому дому, который когда-то был для вас родным. Вам я сказал все.
Затем он смерил гневным взглядом спутников Филиппа.
- А с вами, господа, я вообще не хочу разговаривать. Вы, в большинстве своем взрослые сеньоры, пошли на поводу у честолюбивого юнца, чей разум помутился от жажды власти. Вы затеяли это смехотворное представление, чтобы угодить его бессмысленным амбициям. Вы провоцируете мятеж, междоусобицу! Хочу надеяться, что в последствии вы осознаете свои ошибки и одумаетесь. Прежде всего, это касается вас, племянник. - Он сурово поглядел на Гастона. - При вашем высоком положении вам не пристало пускаться в авантюры. Это несовместимо с тем постом, который вы занимаете, поэтому я лишаю вас звания верховного судьи - вы оказались недостойным его.
Гастон отрицательно покачал головой:
- Смею заметить, государь мой дядя, что это не ваша прерогатива. Верховным судьей меня назначил Сенат, и лишь Сенат вправе сместить меня с этой должности. И пока я верховный судья Беарна, я буду продолжать исполнять свои обязанности, которые, в частности, состоят в том, чтобы вершить правосудие в тех случаях, когда вы закрываете глаза на творящуюся несправедливость, когда возникают сомнения в беспристрастности вашего суда. Я не мог самолично привлечь ваших сыновей Гийома и Робера к ответственности за их гнусные выходки, потому как вы оказали им покровительство. Но я имею право инициировать процесс отрешения их от наследства - что, собственно, я и делаю.
- Замолчите! - раздраженно рявкнул герцог, переходя от ярости к бешенству. - Ни слова больше! Я не желаю вас слушать! Полагаю, Сенату хватить здравомыслия и мудрости избавиться от верховного судьи, запятнавшего себя участием в мятеже против законной власти. А теперь убирайтесь прочь! Все! И вас, сударь, это касается в первую очередь, - вновь обратился он к Филиппу. - Вы не сын мне больше. Я отрекся от вас.
- Я сейчас же уеду, не сомневайтесь, - спокойно ответил Филипп, глядя ему прямо в глаза. - Но имейте в виду: я не принимаю вашего отречения. Я не могу позволить вам взять еще один грех на душу, и что бы вы ни говорили, я буду оставаться вашим сыном. Я буду чтить и уважать вас, как своего отца... насколько это будет в моих силах. Может быть, сегодня мы видимся в последний раз, поэтому я скажу вам все, что думаю. Вы никогда не любили меня, порой вы меня ненавидели, обвиняя в преступлении, которое я не совершал и никак не мог совершить. Видя во мне не человека, а скорее символ, олицетворение всех обрушившихся на вас несчастий, вы лишь терпели меня - единственно потому, что в глазах общества я считался вашим сыном. Вы не утруждали себя быть справедливым со мной, нередко вы причиняли мне боль и страдания, но в моем сердце нет ни ненависти к вам, ни озлобления - одна только печаль. Печаль о том, что вы не смогли одолеть в себе ненависть, порожденную горем, не нашли в себе силы противиться соблазнам Искусителя, который бродит среди нас, аки лев рыкающий. Печаль о том, что я потерял отца, едва лишь родившись, что вы всю жизнь грубо отталкивали меня в ответ на мои попытки сблизиться с вами... Бог вам судья, отец, и я буду молить Всевышнего, чтобы он даровал вам прощение. - На какое-то мгновение он умолк, переводя дыхание. Кроме всего прочего, его немного смущал пристальный, изучающий взгляд спутника падре Антонио, молодого прелата в черном, который ни на секунду не отводил от него глаз. - От претензий на наследство я не отказываюсь и не откажусь никогда. Не буду лукавить: я сам не знаю доподлинно, чего во мне больше - жажды власти или заботы о чести и достоинстве нашего рода. Полагаю, что и того и другого поровну... Да, вот еще что. Завтра, в крайнем случае, послезавтра я женюсь. И как ваш сын я смиренно прошу, если не отцовского благословения, так хотя бы согласия вашего на мой брак.
- Ага! - произнес герцог и испытующе поглядел на Гастона д'Альбре. - Так вот чем было куплено ваше участие в этой авантюре!
Гастон удрученно вздохнул и в ответ развел руками.
- Увы, нет. Амелина здесь ни при чем. Это двоюродная сестра Эрнана де Шатофьера.
Брови герцога поползли вверх. Опекун Эрнана, младший брат его отца, имел двух дочерей, старшей из которых еще не исполнилось восьми лет.
- Речь идет о моей кузине по матери, - уточнил Шатофьер.
Получив это разъяснение, герцог несколько раз моргнул, затем губы его искривились в презрительной усмешке:
- Ах, вот оно что! А я-то совсем забыл об этом семействе нищих оборванцев... - Тут к нему пришло понимание ситуации, и он грозно взглянул на Филиппа: - Вы это серьезно, сударь?!
- Да, - твердо ответил Филипп. - Серьезно. Дадите вы свое согласие или нет, в любом случае, я женюсь.
- Даже так?! Вам мало того, что вы натворили? Теперь вы хотите унизить мезальянсом весь наш род, уронить его достоинство в глазах света! Нет, определенно, вы сошли с ума! Если у вас осталась еще хоть толика здравомыслия, хоть капля уважения ко мне, к памяти наших предков, вы должны оставить свою затею.
Филипп упрямо покачал головой:
- Это исключено. В отличие от вас, я не склонен рассматривать мой предстоящий брак, как таковой, что способен уронить достоинство нашего рода, оскорбить память предков. И коль скоро речь зашла о предках, то должен напомнить вам, что основатель нашей династии был незаконнорожденный, мало того - он был зачат в прелюбодеянии. К тому же, насколько мне известно, Карл Бастард был не единственным бастардом в нашем роду, а бастарды в глазах того самого света, на мнение которого вы ссылаетесь, ничем не лучше мезальянса, на который я иду.
Герцог еще больше побледнел, а во взгляде молодого прелата, устремленном на Филиппа, промелькнуло что-то похожее на затаенную боль - но только на одно мгновение.
- Да, я признаю, что это будет мезальянс, - со всей решительностью, на которую он был способен, продолжал Филипп. - Но я не вижу в этом ничего постыдного - ни для меня, ни для вас, ни для всей нашей семьи. Я женюсь на Луизе де Шеверни, и вы не в силах воспрепятствовать этому.
- Но и согласия своего я не дам, - жестко отрезал герцог. - И вообще, нам больше не о чем разговаривать. Я знать вас не хочу.
С этими словами он повернулся к Филиппу спиной и той же быстрой, чуть прыгающей походкой пошел прочь от уже дважды отвергнутого им сына. Слуги с факелами и личные телохранители последовали за своим господином, однако дворяне из свиты герцога и оба преподобных отца остались на мосту в обществе Филиппа и его друзей.
Некоторое время после ухода герцога все молчали, никто не решался заговорить первым. Филипп стоял неподвижно, в унылой задумчивости глядя себе под ноги, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Он вздрогнул от неожиданности, поднял глаза и увидел перед собой молодого прелата.
- Позвольте представиться, сударь, - произнес тот с выразительным акцентом, выдававшим в нем уроженца Рима. - Я преподобный Марк де Филиппо, недавно назначенный младшим викарием тулузской архиепархии.
- Очень мило, - несколько рассеянно ответил Филипп. - Рад с вами познакомиться, преподобный отец.
- Я бы не хотел, чтобы вы называли меня отцом, - сказал викарий.
Странные нотки, прозвучавшие в его голосе, и фамилия, образованная от личного имени,[14] что зачастую указывало на незаконнорожденность, заставили Филиппа попристальнее приглядеться к молодому прелату. У него были темные волосы и слегка смуглая кожа - но линия рта, форма носа, очертания подбородка, разрез широко расставленных небесно-голубых глаз и другие детали помельче определенно выдавали семейную схожесть.
14 Marco de Filippo. Напомним, что Filippo - галльское (и итальянское) произношение имени Филипп.
- Говаривали, что я не единственный отверженный сын моего отца, - промолвил потрясенный Филипп. - Я слышал, что еще до первого брака у него был роман...
- Логическим завершением которого было мое рождение, - невозмутимо подтвердил викарий. - Впрочем, давайте поговорим об этом позже и в другом месте.
- О да, конечно, - сказал Филипп, взяв себя в руки. - Сейчас я направляюсь в замок моего друга, Эрнана де Шатофьера. Это в двух часах езды отсюда, и, если вы не возражаете, мы можем поехать вместе.
Викарий медленно кивнул:
- Пожалуй, так я и поступлю. Все равно делать мне здесь нечего. Я уже выполнил необходимые формальности, представился... господину герцогу, как и надлежало, поскольку я буду курировать ортезскую епархию. - Он сделал короткую паузу. - Не скажу, что это была приятная для меня процедура, и я вовсе не горю желанием остаться здесь на ночь, тем более после всего происшедшего.
- Тогда решено. Я уверен, что мой друг будет рад такому гостю. - Филипп немного помолчал, глядя викарию в глаза, потом добавил: - Сколько себя помню, я всегда мечтал иметь брата, которого не стыдился бы, и сейчас... Сейчас я в смятении. У меня появилась надежда...
- Думаю, мы не разочаруем друг друга, - сказал Марк де Филиппо. - Я убежден в этом.
В четырнадцатый день своего рождения Филипп стал совершеннолетним, встретил свою первую любовь, обрел единокровного брата и был изгнан из отчего дома. Тот день был очень богат на события, и именно в тот день закончилось детство Филиппа.
Глава 9
ДОН ФИЛИПП,
ГЕРЦОГ АКВИТАНСКИЙ Близ полудня 24 апреля 1452 года, то есть без малого через семь лет после описанных в предыдущей главе событий, сквозь толпу на Главной площади Тараскона уверенно прокладывал себе дорогу, мало заботясь о том, что при своем быстром продвижении он то и дело сбивает с ног зазевавшихся горожан, роскошно одетый всадник на здоровенном вороном коне. Это был коренастый, геркулесового телосложения великан лет двадцати пяти - тридцати с виду, хотя на самом деле ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Его богатый наряд, гордая и величественная осанка, непринужденность, бесцеремонность и даже пренебрежительность, с которыми он относился к собравшемуся на площади простонародью, безошибочно свидетельствовали о знатности происхождения, а широкий белый плащ с черным восьмиконечным крестом тамплиеров указывал на принадлежность его обладателя к рыцарскому ордену Храма Сионского.
Следом за вельможей-тамплиером ехал невысокий стройный юноша, по- видимому, его спутник. Одет он был довольно скромно, но со вкусом. Взгляд его выражал некоторую настороженность; он явно опасался, что толпа, пропустив гиганта, вновь сомкнется перед ним, и поэтому держал наготове шпагу, что немного придавало ему уверенности в себе.
Вскоре оба всадника пересекли площадь и остановились перед воротами внутренней крепостной стены, за которой находился герцогский дворец.
- Что угодно вашему преподобию, господин рыцарь? - почтительно осведомился старый слуга, который тотчас, будто из-под земли, возник перед ними.
Великан с кошачьей грацией соскочил с коня. Вслед за ним, вложив шпагу в ножны, спешился и его спутник. Их лошадей по знаку слуги подхватили за поводья конюхи.
- Не называй меня преподобием, любезный Эмилио, - произнес рыцарь в ответ, и его густо загорелое лицо осветилось лучезарной улыбкой. - Плюнь на плащ и получше присмотрись ко мне. Неужели я так сильно изменился?
Старый Эмилио близоруко прищурился, глядя на гостя, затем всплеснул руками и радостно воскликнул:
- Батюшки! Господин де Шатофьер! Простите, что не признал вас сразу, монсеньор, старею уже... Так, значится, вы живы?
- Нет, - покачал головой Эрнан. - К сожалению, я погиб в Палестине, мир праху моему. А с тобой разговаривает мой призрак.
Слуга захихикал:
- Ах, прошу извинения, монсеньор. Это был глупейший вопрос. Просто я вельми рад видеть вашу светлость живым-здоровым.
- Целиком и полностью разделяю твою радость, Эмилио, - сказал Шатофьер. - Господин герцог сейчас дома?
- Да, да, монсеньор, дома. Дон Филипп как раз отдыхает в парке.
- Тогда проводи нас к нему.
- С превеликим удовольствием, монсеньор, - поклонился слуга.
И они пошли.
- Ай-ай! Как вы изменились, как возмужали, господин граф! - вновь заговорил Эмилио, на ходу разглядывая Эрнана. - Ну, совсем не узнать того мальчишку... впрочем, уже тогда настоящего богатыря. Мы про вас частенько вспоминаем, монсеньор, особливо о том, как вы бились с господином Гийомом... - Он с отвращением сплюнул. - Пусть его душа вовек не знает покоя в пекле.
Подобно большинству старых слуг герцога, Эмилио откровенно восхищался поступком Эрнана, что при других обстоятельствах - будь Гийом хоть чуточку порядочным человеком - выглядело бы как вопиющее проявление нелояльности к господину. Но вот дела: герцог и тот не затаил зла на виновника смерти своего старшего сына. Не будучи ослепленным отцовской любовью, он не питал никаких иллюзий относительно личных качеств Гийома и пришел к вполне резонному выводу, что его постигла кара Божья, а значит, не пристало обижаться на орудие, избранное для этой цели Всевышним. Так или иначе, в отношениях между герцогом и Эрнаном не было враждебности, как, впрочем, и особой теплоты. После той дуэли они виделись лишь считанные разы, и все их встречи носили сугубо деловой характер. Затем Эрнан вступил в орден тамплиеров и покинул Гасконь, а в конце 1448 года присоединился к крестовому походу в Палестину, организованному Филиппом-Августом III Французским.[15] С тех пор о Шатофьере не было ни слуху, ни духу, если не считать ложного известия о его гибели, которое он опровергнул самым решительным образом, вернувшись домой целым и невредимым.
15 Читателю следует иметь в виду, что во Франции правили короли как под именем Филипп (Philippe), так и под именем Филипп-Август (Philippe-Auguste).
Старый слуга проводил Эрнана и его спутника в большой парк, который с трех сторон был огражден зданием дворца, по своей форме напоминавшем заглавную греческую "П", а с четвертой - собственно внутренней крепостной стеной, достаточно высокой, чтобы заглушить шум бурлящей снаружи городской жизни.
После людского круговорота Главной площади молодым людям почудилось, будто они очутились в волшебном царстве тишины и спокойствия. Лишь изредка здесь шумел ветерок в кронах деревьев, лениво, как бы нехотя, пели птицы, и только хорошенько прислушавшись, можно было услышать слабые отголоски базарного гама, от которого им едва не заложило уши, когда они пробирались сквозь толпу.
Поскольку все уголки парка были знакомы Эрнану с детства, Эмилио сказал:
- А дальше вы уж идите без меня, милостивые государи. Нынче дон Филипп явно не в духе, он мрачнее обыкновения, и кто знает, не разгневается ли на меня, коли я его побеспокою.
- А где он сейчас?
- Верно, в беседке возле фонтана.
- Хорошо, - кивнул Эрнан. - Ступай по своим делам.
Слуга поклонился гостям и оставил их вдвоем.
- Может быть, ты пойдешь сам, а я подожду здесь? - спросил у Шатофьера его младший спутник. Говорил он с выразительным франсийским акцентом, слова произносил мягко и протяжно, а не прерывисто и энергично, как это делали жители Пиренеев.
- С какой еще стати? - удивился Эрнан.
- Ну... Неудобно как-то... И вообще, нам следовало подождать, когда проснется Филипп. Не по душе мне затеянное тобой представление. Уж лучше бы...
- Ты это брось! - сурово перебил его Эрнан. - Я знаю, что делаю. Мне нужно во всем разобраться, больно уж странные вещи я услышал от Филиппа... А ну-ка пойдем! Буду я еще нянчиться с тобой, уламывать, что ту невинную девицу.
Юноша подчинился, и оба не спеша двинулись вдоль широкой аллеи, ведущей к центру парка, где находился фонтан, построенный по мавританскому образцу. Натренированным глазом Эрнан отмечал малейшие признаки упадка и запустения, появившиеся здесь за последние семь лет, и сокрушенно качал головой. В прежние времена настоящим хозяином парка был Филипп. Он заботился о нем, присматривал за порядком, не позволял садовникам бить баклуши и щедро вознаграждал их из своего кошелька за усердную и искусную работу. Тот же мавританский фонтан был сооружен одиннадцать лет назад на его собственные средства... Но теперь все это осталось в прошлом, в далекой стране их детства, обратный путь в которую им уже заказан.
Поседевший и порядком осунувшийся герцог Аквитанский сидел на дубовой скамье в просторной беседке возле фонтана, густо увитой зеленым плющом. Он сосредоточенно читал какую-то книгу и не сразу заметил гостей, которые остановились у входа и поснимали шляпы.
- Мое почтение, монсеньор, - вежливо поздоровался Эрнан.
Герцог чуть вздрогнул от неожиданности и поднял на посетителей утомленный взгляд.
- Добрый день, господин де Шатофьер, - невозмутимо ответствовал он. - Рад видеть вас в добром здравии. Я с самого начала подозревал, что слухи о вашей гибели несколько преувеличены... И вас приветствую, сударь, - кивнул он юноше, откладывая в сторону книгу. - Прошу садиться, господа.
Хотя сам герцог заметно постарел, и его некогда золотистые волосы стали серебряными, голос у него был по-прежнему чистым и звучным, вот только еще явственнее проступали в нем печальные нотки.
Пока молодые люди устраивались на скамье с противоположной стороны невысокого, круглой формы стола, герцог окликнул своего камердинера, который шатался поблизости, и велел принести для гостей угощение. Когда слуга отправился выполнять это поручение, герцог смерил Эрнана пристальным взглядом и промолвил:
- Как мне кажется, я могу смело поздравить вас с удачным возвращением.
- О да! Разумеется, да. - Эрнан выпрямил свои большущие ноги и всем весом откинулся на спинку дубовой скамьи, которая жалобно заскрипела от такого бесцеремонного обращения с ней. - Как видите, я цел и невредим, на здоровье грех жаловаться. Да и убытков никаких не понес, напротив - лишь приумножил свое состояние, слава Иисусу Христу.
- Однако, - заметил герцог, - этого нельзя сказать про весь ваш поход, которому, кстати, я никогда не сочувствовал. Французский король-то в плену.
- Был в плену, - уточнил Шатофьер. - По последним сведениям, он откупился за семьдесят тысяч серебряных марок и сейчас направляется в Европу.
- Семьдесят тысяч, - медленно повторил герцог, в уме пересчитывая эту сумму в галльские скудо. - Не сказал бы, что дешево обходится Франции освобождение Гроба Господнего. Филипп-Август Третий правит Францией уже двенадцать лет, за это время он предпринял три крестовых похода, не отвоевал ни пяди Святой Земли, зато растерял все свои северные земли, а вдобавок опустошил французскую казну. Между прочим, граф, вам известно, что герцог Нормандский объявил о разрыве союзнических отношений с Францией и обратился к Святому Престолу с просьбой возвести его в королевское достоинство?
- Да, я слышал об этом. Но удовлетворит ли папа его просьбу?
- Скорее всего, да. Лично я не вижу сколько-нибудь серьезных оснований для отказа. В договоре о союзе Нормандии с Францией есть пункт, согласно которому Нормандия оставляет за собой право беспрепятственного выхода из состава королевства в случае неудовлетворительного управления оным. А то, что дела во Франции обстоят из рук вон плохо, ясно даже ребенку.
- Бесспорно, - согласился Эрнан.
- И Франция сейчас не в том состоянии, чтобы противопоставить этому пункту договора свою военную мощь, - продолжал герцог. - Королю придется смириться с этим, как прежде он смирился с потерей Бретани, Фландрии и Франш-Конте. А что касается папы Павла, то хоть он и дал свое благословение на ваш поход, ему была не по душе эта авантюра. По его мнению, католическому миру следовало бы поберечь свои силы для предстоящего похода против турок, и тут я всецело согласен с ним. Разумеется, весьма прискорбно, что Иерусалим до сих пор находится под игом неверных; но, с другой стороны, если последователям Магомета удастся захватить Константинополь, это обернется большой бедой для всего христианства - не только восточного, но и западного. Так что сейчас король Франции явно не пользуется благоволением Святого Престола, и очень сомнительно, чтобы папа встал на защиту целостности Французского государства. Вполне возможно, что герцогу Нормандскому будет отказано в титуле короля, однако ничто не помешает Нормандии возвратиться к своему прежнему статусу великого княжества.
- И таким образом, - веско добавил Эрнан, - Франция сожмется до тех пределов, в каких она была в начале правления Филиппа-Августа Великого... Гм. Почти до тех же пределов. Ведь графства Сент, Ангулем и Байонна и поныне остаются во владении французской короны.
Герцог проигнорировал этот довольно прозрачный намек и вместо ответа внимательно присмотрелся к спутнику Эрнана, на которого в начале разговора бросил лишь беглый взгляд.
Собственно говоря, внешность юноши не производила особого впечатления. Это был стройный, невысокого роста светлый шатен лет восемнадцати. Его лицо не отличалось правильностью черт, но и не имело значительных изъянов, а было самым обыкновенным и с трудом запоминалось. Только взгляд больших карих глаз юноши, спокойный, вдумчивый и сосредоточенный, не вписывался в рамки его заурядной внешности. Герцог, который хорошо разбирался в людях, безошибочно признал в нем отпрыска мелкопоместного дворянского рода, вероятнее всего, происходившего со Средней Луары.
Словно ожидавший этого момента, Эрнан торопливо произнес:
- Прошу прощения, монсеньор. Я забыл представить вам моего двоюродного брата Габриеля де Шеверни. Его сестра Луиза была замужем за вашим сыном Филиппом.
Юноша привстал и почтительно поклонился.
Герцог снова взглянул на Габриеля, но тут же виновато опустил глаза. Плечи его ссутулились, лицо еще больше постарело, а взгляд бесцельно блуждал по беседке, тщательно избегая обоих молодых людей.
"Так-с! - удовлетворенно подумал Эрнан. - Похоже, Филипп не ошибся. Это и впрямь напоминает раскаяние".
Воцарившееся в беседке тягостное молчание было прервано появлением слуг, принесших угощение для гостей герцога - вазы с фруктами, джемами и печеньем, а также несколько кувшинов с прохладительными и горячительными напитками (то бишь вином). Эрнан без лишних церемоний принялся за еду - он всегда был не прочь перекусить, а двухчасовая прогулка из Кастель-Фьеро в Тараскон лишь подогрела его аппетит. Ободренный примером кузена, Габриель де Шеверни взял из вазы медовый пряник и наполнил свой кубок шербетом.
Постепенно между герцогом и Эрнаном завязался разговор, предметом которого был третий неудачный крестовый поход незадачливого Филиппа- Августа Третьего. В перерывах между поглощением солидных порций печенья с яблочным джемом и внушительных доз вина Шатофьер повествовал о битвах крестоносцев с сарацинами, об их победах и поражениях, откровенно признавая, что последних было гораздо больше, чем первых. В частности, Эрнан весьма детально описал обстоятельства пленения французского монарха египетским султаном, поскольку сам был непосредственным участником той роковой для короля схватки и лишь каким-то чудом избежал пленения или смерти. О том, как Шатофьер и еще один рыцарь, Гуго фон Клипенштейн, вырывались из окружения, прокладывая себе путь в гуще врагов, среди крестоносцев ходили настоящие легенды. Эрнан, которому никогда не грозило умереть от скромности, не моргнув глазом пересказал одну из таких легенд, правда (следует отдать ему должное), наиболее близкую к действительности.
- Мой сын тоже воюет с неверными, - заметил герцог, воспользовавшись паузой в рассказе Эрнана, когда тот принялся дегустировать варенье из айвы. - Где-то в Андалусии.
- Уже не воюет, - с набитым ртом возразил Эрнан. - Не так давно между Кастилией и Гранадой вновь заключено перемирие.
Герцог удивленно приподнял бровь:
- А я об этом не слышал. Вы-то откуда знаете?
- Ну... - немного помедлив, произнес Шатофьер. - Это я узнал от вашего сына.
- Вы уже получили от него письмо?
- Мм... В некотором роде. Как мне стало известно, на прошлой неделе дон Альфонсо подписал с гранадским эмиром соответствующий договор.
- Дон Альфонсо? - переспросил герцог. - Почему он, почему не король?
- Филипп говорит, что в последнее время дон Фернандо здорово сдал, поэтому командование кастильской армией взял на себя дон Альфонсо.
- Понятно... Нет, постойте! - Глаза герцога вдруг сверкнули, и он так пристально посмотрел на Эрнана, словно пытался пробуравить его взглядом насквозь. - Вы сказали: "Филипп говорит". Что это значит? Вы получили от него письмо или все-таки...
- Да, - кивнул Эрнан. - Сейчас он гостит у меня в замке.
- Ясно. - Герцог немного помолчал, предаваясь мрачным раздумьям, потом спросил: - Филипп рассказывал о моем письме?
- Да.
Снова молчание.
- Ну что ж, - наконец заговорил герцог. - Это вполне естественно. Было бы глупо с моей стороны надеяться, что он мигом позабудет обо всех обидах и сразу же явится ко мне. Для этого Филипп слишком горд и самолюбив... Впрочем, кто бы не обиделся, если бы его, точно шелудивого пса, прогнали из родного дома. Не знаю, сможет ли Филипп простить мне это... и все остальное тоже.
В словах герцога было столько горечи, а выглядел он таким дряхлым стариком, что растроганный Эрнан не сдержался:
- Филипп не злопамятен, монсеньор, и не таит на вас зла. - Затем, помедлив немного, он все же добавил: - А Господь милосерден.
Герцог тяжело вздохнул:
- То же самое сказал мне на прощание Филипп. Но тогда я не прислушался к его словам, я вообще не желал ни слышать его, ни видеть. И лишь потом, когда он уехал в Кастилию, я начал понимать, как много он для меня значит... Да простит меня Бог, я не любил ни одного из своих детей, а Филипп и вовсе был у меня на особом счету. Но вместе с тем, сам того не подозревая, я очень дорожил им и где-то в глубине души всегда им гордился. Филипп был отрадой для моего отцовского самолюбия, ведь Гийом и Робер... Что толку скрывать: я стыдился их обоих, особенно Гийома. - Герцог сделал паузу и угрюмо посмотрел на Эрнана. Однако в его взгляде не было ни враждебности, ни осуждения, ни порицания, а была лишь слепая покорность судьбе. - Теперь Гийом мертв, и мне приходиться стыдиться только одного сына - Робера. По правде говоря, я даже рад, что он уехал в Марсан. Издали его пороки и дурные наклонности не так бросаются мне в глаза.
Герцог снова умолк, плеснул в свой кубок немного вина и выпил.
- А вот Филиппа мне не хватает, - задумчиво произнес он. - Почти семь лет мне понадобилось, чтобы понять это. Почти семь лет я потратил на борьбу с собой и со своей гордыней - ведь именно я должен был сделать первый шаг к примирению.
- И вы его сделали, монсеньор, - сказал Эрнан.
- Да, сделал. Но не слишком ли поздно? Я так долго и упорно отталкивал от себя Филиппа, что, боюсь, он не сможет и не захочет вернуться ко мне... как мой сын. Он будет здесь жить, будет моим наследником - но не сыном.
- Уверяю вас, монсеньор, вы ошибаетесь, - убежденно ответил Шатофьер. - Филипп по-прежнему считает вас своим отцом, уважает вас как отца и... - В излишнем рвении Эрнан чуть не сказал: "и любит", но вовремя прикусил язык. - И кстати, коль скоро мы заговорили о наследстве. Как я понял из слов Филиппа, вы не только признаете его своим наследником, но и намерены передать ему во владение Беарн и Балеары.
- Ах, это! - небрежно произнес герцог, будто речь шла о каком-то пустяке. - Да, я уступлю Филиппу Беарн с Балеарами, а также сделаю его соправителем Гаскони. Я не хочу, чтобы он находился подле меня только в ранге наследника, на положении мальчика на побегушках. После всего происшедшего между нами семь лет назад для него эта роль была бы унизительной.
"Что верно, то верно", - подумал Эрнан и одобрительно кивнул.
- А что касается меня, - продолжал герцог, - то я с радостью переложу часть государственных забот на его плечи. Я уже стар, а он молод и энергичен, да и способностей ему не занимать. По моим сведениям, он отлично справляется с Кантабрией и уже зарекомендовал себя Кастилии как зрелый государственный муж.
- Он зарекомендовал себя еще здесь, в Гаскони, - заметил Эрнан. - Когда сумел привлечь на свою сторону большинство вельмож и сенаторов.
Это уже был удар по лежачему. Герцог натянуто улыбнулся и перевел грустный взгляд на Габриеля, который за все это время не обронил ни одного слова и лишь внимательно слушал их разговор. Он чувствовал себя очень неловко и неуютно в присутствии одного из самых знатных и могущественных князей католического мира.
- Господин де Шеверни, - мягко заговорил герцог. - Если я не ошибаюсь, шесть лет назад вы несколько месяцев гостили у Филиппа в Кантабрии. Или это был ваш старший брат?
- Это был я, монсеньор, - ответил Габриель. - Я старший из братьев. В сентябре сорок пятого года я приехал по приглашению вашего сына в Сантандер и пробыл там до весны сорок шестого.
- То есть, до смерти вашей сестры?
- Я ухал через месяц после того, как умерла Луиза. Вернее, явился отец и забрал меня. Он обвинил вашего сына в смерти Луизы и... - Габриель глубоко вдохнул, набирая смелости. - Прошу прощения, монсеньор, но он считает, что это у вас вроде семейной традиции... мм... когда жены умирают при родах.
Герцог помрачнел, но не обиделся.
- Возможно, ваш отец прав, юноша, - глухо произнес он. - Ведь в Писании говорится, что грехи родителей искупают дети. И поверьте, я глубоко скорблю, что кара Божья обрушилась на вашу сестру, ни в чем не повинную девушку... - Герцог помолчал, думая о том, не затем ли Эрнан привел к нему Габриеля, чтобы заставить его испытывать угрызения совести. - А после этого вы больше не виделись с Филиппом?
Габриель покачал головой:
- До вчерашнего вечера нет.
- Я слышал, что вы были очень дружны, - заметил герцог.
- Смею надеяться, монсеньор, что ваш сын до сих пор считает меня своим другом. Все эти годы мы с ним регулярно переписывались, несмотря на то, что мой отец был категорически против. Когда до нас дошли слухи о... о поведении вашего сына, он расценил это, как оскорбление памяти Луизы, и настоятельно требовал, чтобы я порвал с ним всякие отношения.
- Но вы не сделали этого?
- Нет, монсеньор. Я пошел против воли отца, потому что не разделял его мнения о вашем сыне.
Герцог тяжело вздохнул.
- Да, безусловно, ваш отец слишком категоричен. Образ жизни Филиппа достоин осуждения, не спорю, но такой уж он по натуре своей. Среди людей нет безгрешных, у каждого человека есть свои недостатки, и любвеобильность Филиппа... будем откровенны, его распутность - один из несомненных его пороков. За это можно упрекать его, порицать, возмущаться его поведением, пытаться перевоспитать его, наставить на путь истинный... Но обвинять его в злонамеренном оскорблении памяти вашей сестры, которую он любил, это уже чересчур. Это так же глупо, как считать лису преступницей только потому, что она имеет дурную привычку душить кур, если ее впустить в курятник.
Разомлевший от выпитого вина, Эрнан хитро усмехнулся. По возвращении из Палестины он уже успел повидаться с Гастоном д'Альбре, и они очень приятно скоротали вечер, смакуя пикантные историйки про толедского сердцееда дона Фелипе из Кантабрии.
- Я, конечно, прошу извинить меня, монсеньор, - отозвался он, - но ваше сравнение Филиппа с лисой, впущенной в курятник, нельзя назвать удачным. Ведь куры, как-никак, стараются избежать смертельных объятий лисы, а вот женщины в большинстве своем даже не помышляют об этом. Они сами виновны в своих бедах. Кто им доктор, что их влечет к Филиппу, как мотыльков на пламя свечи, и они обжигают свои крылышки? Между прочим, сплетники поговаривают, что даже Констанца Орсини не устояла перед чарами Филиппа.
Герцог с трудом спрятал улыбку.
- Сомневаюсь, - сказал он. - Филипп очень дружен с принцем Альфонсом и очень уважает его, чтобы соблазнить его жену. Это маловероятно.
- А вот насчет Марии Арагонской никаких сомнений нет, - продолжал гнуть свою линию Эрнан, войдя в раж. - Не зря же принц Фернандо де Уэльва так взъелся на Филиппа. Еще бы! Ведь по милости вашего сына у него выросли о т а к е н н ы е рога. - И Шатофьер поднял к верху руки, показывая, какие именно. - Но, бесспорно, самая громкая и блестящая победа Филиппа, это принцесса Бланка. Рассказывают, что с королем едва удар не приключился, когда он узнал о грехопадении своей старшей дочери.
Герцог кивнул:
- Да уж, слыхал я, что был отменный скандал. Впрочем, об этом романе так много говорят и говорят столь разное, что я даже не знаю, чему верить, а чему нет; трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел. Так, по моим сведениям, Филипп собирался жениться на Бланке - и вдруг я узнаю, что король как-то впопыхах выдал ее за графа Бискайского. Вот уж не пойму зачем? - Герцог недоуменно пожал плечами. - Жаль, конечно, очень жаль. Бланка была бы отличной партией для Филиппа. Говорят, она хороша собой, умна, порядочна. К тому же отец сделал ее графиней Нарбоннской - еще когда прочил в жены Августу Юлию Римскому.
- М-да, славное приданное, - согласился Шатофьер. - Было бы весьма заманчиво присоединить Нарбонн к Гаскони. Если когда-нибудь Филипп вздумает потеснить своего дядю с престола, то он пожалеет, что в свое время не женился на принцессе Бланке Кастильской.
Герцог испытующе поглядел на Эрнана, но от комментариев воздержался.
"Новое поколение, - с грустью подумал он, устало потупив свой взор. - Молодое, неугомонное, воинственное. Боюсь, очень скоро придет конец шаткому миру в Галлии..."
По соседству, за живой зеленой стеной из плюща послышалось шуршание гравия под ногами идущего человека. Шаги были быстрыми, уверенными, они раздавались все ближе и ближе и замерли у входа в беседку.
Герцог поднял глаза и увидел на пороге невысокого стройного юношу двадцати лет, с золотистыми волосами и небесно-голубыми глазами. Его черный костюм, короткий пурпурный плащ и коричневые сапоги были покрыты свежей пылью, а пестрое перо на шляпе сломано. На красивом лице юноши блуждала смущенная улыбка.
- Вот я и вернулся, отец, - взволнованно произнес он. - По вашему зову.
Только со второй попытки герцогу удалось встать.
- Добро пожаловать домой, Филипп, - тяжело дыша, сказал он и, опершись рукой на край стола, сделал один неуверенный шаг навстречу сыну. - Я рад, что ты вернулся ко мне... - Тут голос его сорвался на всхлип. Преодолевая внезапную слабость, он быстро подступил к Филиппу и после секундных колебаний крепко обнял его за плечи. - Прости меня, сынок. За все, за все прости...
Филипп тоже всхлипнул. На глаза ему набежали слезы, но он не стыдился их. Только теперь он в полной мере осознал, как не хватало ему раньше отцовской любви и заботы. На протяжении многих лет между двумя родными по крови людьми стояла тень давно умершей женщины - жены одного, матери другого. Она мешала им сблизиться, понять друг друга, почувствовать себя членами одной семьи; она была камнем преткновения в их отношениях. И понадобилось целых два десятилетия, чтобы она, наконец, ушла туда, где ей надлежало быть - в царство теней, освободив в сердце мужа место для сына, а сыну вернув отца...
Вскоре у фонтана перед беседкой собрались почти все придворные герцога, а тот, отступив на шаг, все смотрел на Филиппа сияющими глазами. Впервые он видел в нем своего сына, свою кровь и плоть - а также кровь и плоть женщины, которую любил больше всего на свете.
- Господи! - прошептал герцог. - Ведь у тебя материнская улыбка, Филипп!.. Как я не замечал этого раньше?
- Раньше я никогда не улыбался в вашем присутствии, отец, - тихо ответил ему Филипп, глотая слезы. - Теперь буду... Обязательно буду...
Глава 10
БЛАНКА КАСТИЛЬСКАЯ Между событиями, описанными в двух предыдущих главах, лежит отрезок времени длиной почти в семь лет. О любви Филиппа к Луизе можно сочинить мелодраматическую историю с душещипательным финалом, а о его любовных похождениях в Толедо - внушительный сборник новелл в жанре крутой эротики, но это завело бы нас далеко в сторону от намеченного нами пути. Посему мы, не мудрствуя лукаво, сделали то, что сделали - одним махом перешагнули через семь лет и... остановились в растерянности. Жизнь - это песня, а из песни слов не выкинешь; так и прожитые Филиппом годы на чужбине нельзя просто вычеркнуть из его биографии. И уж тем более, что при кастильском дворе его жизнь была тесно переплетена с жизнью другого героя нашей повести, вернее, героини, о которой сейчас и пойдет речь...
В разговоре герцога с Эрнаном де Шатофьером и Габриелем де Шеверни уже упоминалось о принцессе Бланке, старшей дочери кастильского короля, а также о ее предполагаемой любовной связи с Филиппом. Мы намерены приподнять завесу таинственности над их отношениями, и тогда нашему взору откроется нечто весьма любопытное, совершенно неожиданное и даже курьезное. Вкратце, это сказ о том, как людской молвой было очернено доброе имя Бланки и как из невесты императора Римского она стала женой графа Бискайского.
Отношение Филиппа к Бланке с самого момента их знакомства было особенным, отличным от его отношения ко всем прочим женщинам - и не только потому, что их дружба носила крайне целомудренный характер (отнюдь не по вине Филиппа, кстати сказать), но еще и потому, что сама Бланка была необыкновенной девушкой. Когда весной 1447 года Филипп, извлеченный Альфонсо из кантабрийской глуши, где он прятался от суеты мирской, приехал в Толедо, Бланке едва лишь исполнилось одиннадцать лет, и она только-только стала девушкой в полном смысле этого слова, но уже тогда она была необычайно привлекательна и желанна. Невысокая, хрупкая, изящная шатенка с большими темно-карими глазами, Бланка очаровывала Филиппа не так своей внешностью (которая была у нее вполне заурядной), как красотой своей внутренней, острым и гибким, чисто мальчишеским умом, невероятной проницательностью, кротостью и мягкостью в обхождении с людьми, умением понимать других и сопереживать, что непостижимым образом сочеталось в ней с властностью и высокомерием, а также некоторой язвительностью. Филипп избегал называть ее красавицей (что, по большому счету, было бы неправдой), но он считал ее прекрасной. Вскоре после их знакомства Бланка и Филипп стали закадычными друзьями, и это давало сплетникам обильную пищу для досужих домыслов, а у Альфонсо иной раз вызывало приступы ревности: он был очень привязан к старшей из своих сестер, а в глубине души был безнадежно влюблен в нее.
Взрослея, Бланка все больше привлекала Филиппа, и все чаще его посещали мысли о женитьбе на ней, но поначалу он решительно гнал их прочь, потому как страшился одного этого слова - ж е н и т ь б а ! Смерть Луизы сокрушила его наивные детские мечты о счастливом браке, об уютном семейном очаге, и впоследствии, даже смирившись с потерей любимой, он не подпускал ни одну женщину слишком близко к своему сердцу, панически боясь снова испытать боль и горечь утраты. Ему нравились женщины, многие слышали от него слова любви, пламенные и искренние, некоторых он даже уверял, что они лучше всех на свете (про себя непременно добавляя: после Луизы, конечно), но о женитьбе ни на одной из них и не помышлял. Впервые это слово пришло Филиппу в голову то ли в конце второго, то ли в начале третьего года его пребывания в Толедо, когда он в очередной раз предпринял попытку наполнить свою старую дружбу с Бланкой новым содержанием и для начала хотя бы запечатлеть на ее губах совсем невинный поцелуй. Как и во всех предыдущих случаях, Филипп получил, что называется, от ворот, а вдобавок - пощечину, в награду за настырность. И именно тогда он раздосадовано подумал:
"Похоже, она станет моей женщиной не раньше, чем станет моей женой".
Эта мысль не на шутку испугала Филиппа, но и отделаться от нее было не так-то легко. Чем дальше, тем милее становилась ему Бланка. Он уже безоговорочно признал, что она лучше всех на свете (после Луизы, конечно), и прямо-таки сгорал от желания обладать ею. Вместе с тем, его подозрения, что Бланка будет принадлежать ему только на брачном ложе, росли и крепли изо дня в день и постепенно превратились в уверенность, а затем - и в твердую убежденность.
В отличие от своих братьев Альфонсо и Фернандо, обе кастильские принцессы, Бланка и Элеонора, были воспитаны в духе строгой пуританской морали, исповедуемой их отцом, королем Фернандо IV, которого за чрезмерное ханжество современники прозвали Святошей; и особенно сильно это воспитание сказалось на Бланке. Хоть как ей ни нравился Филипп, хоть как он ее ни привлекал, она не допускала даже мысли о возможной близости с ним вне брака. Правда, временами ей приходилось несладко от обуревавших ее "греховных желаний", но Бланка была девушка исключительной силы воли, и всякий раз ей удавалось преодолеть свою минутную слабость. Филипп все больше запутывался в ее сетях, и хотя он по-прежнему пускался в загулы и заслуженно пользовался репутацией опасного сердцееда, дело явно шло к тому, что рано или поздно он обратится к королю с просьбой руки его старшей дочери. А что касается Бланки, то она стала своего рода живой легендой кастильского двора, и многие отцы ставили ее в пример своим беспутным дочерям, которые не сумели устоять перед чарами Филиппа.
Однако в конце лета 1451 года положение резко изменилось. Вначале придворные обратили внимание на то странное обстоятельство, что Бланка, находясь на людях в обществе Филиппа, чувствует себя несколько скованно, держится с ним чересчур сухо и официально, а всякий раз при упоминании его имени почему-то смущается и тотчас переводит разговор на другую тему. Чуть позже было замечено, что Филипп, который сразу по переезде в Толедо приобрел себе роскошный особняк, вежливо, но в категорической форме отвергнув предложение Альфонсо на неопределенный срок поселиться во дворце, в последнее время вроде бы умерил свою гордыню и частенько оставался на ночь в покоях, отведенных ему на половине наследника престола. От вездесущих глаз двора не укрылись и загадочные ночные рейды Филиппа: поздно вечером он тайком прокрадывался к апартаментам принцесс, а на рассвете, так же тайком, возвращался к себе, причем делал это с завидным постоянством. И тогда по дворцу, затем по всему городу, а вскоре и по всей Испании поползли упорные слухи о падении последней твердыни женской добродетели - принцессы Бланки Кастильской. Никому даже в голову не приходило, что очередной жертвой Филиппа стала вовсе не она, а ее младшая сестра, двенадцатилетняя крошка Элеонора, которую чаще называли просто Норой.
По правде говоря, Филипп и не думал соблазнять Нору, это получилось как-то само собой, без какого-либо умысла с его стороны. Он изо всех сил старался покорить неуступчивую Бланку, пуская в ход все свои чары, прибегая к всевозможным ухищрениям и уловкам из своего богатого арсенала соблазнителя, и совершенно нечаянно, как бы мимоходом, влюбил в себя ее сестру. Для самого Филиппа это явилось полнейшей неожиданностью и даже потрясением, поскольку он всегда смотрел на Нору, как на малое дитя.
Однако страсть Норы оказалась совсем не детской, во всяком случае, не по-детски самоотверженной. Не в пример Бланке, она с легкостью переступила через свое воспитание и попросту затерроризировала Филиппа, беззастенчиво предлагая ему себя. В конце концов, он уступил ее домогательствам и сделал это по двум причинам: во-первых, назло Бланке, а во-вторых, потому что не смог устоять. Детская непосредственность Норы, ее веселый, жизнерадостный нрав, ее беззаботность очаровывали Филиппа; а кроме того, она была необыкновенно красива - той яркой, броской красотой, которой отличались многие представители дома Аквитанских. В третьем поколении в ней проявились фамильные черты ее родни по материнской линии,[16] чем-то она живо напоминала Филиппу его милую сестренку Амелину, и в конечном итоге это решило исход дела.
16 Мать Элеоноры Кастильской (а также Бланки, Альфонсо и Фернандо) Бланка Португальская (ум. 1441 г.) была дочерью Хуана Португальского и Жоанны Аквитанской, родной сестры герцога Робера I Благочестивого, деда Филиппа.
Впрочем, к чести Филиппа надо сказать, что он до последнего боролся с искушением, и его первая близость с Норой произошла по ее инициативе и, в определенном смысле, против его воли. Бланка же, потеряв всяческую надежду образумить сестру и отговорить Филиппа от ночных свиданий с ней, стала как бы поверенной их любви, устраивала их встречи, ограждала Нору от любопытства придворных и слуг - да так рьяно, что в результате навлекла все подозрения на себя.
Король был, пожалуй, последним из вельмож Кастилии и Леона, до которого дошли слухи о якобы имеющей место любовной связи между Филиппом и Бланкой. Этот, на первый взгляд весьма странный факт в действительности объяснялся очень просто. Дон Фернандо был государем крутого нрава, и его поступки подчас были непредсказуемы. Даже приближенные короля, пользовавшиеся его безграничным доверием, и те не решались хотя бы намеком сообщить ему о грехопадении дочери, не без оснований опасаясь, что первый и самый мощный шквал королевского гнева обрушится на голову того, кто принесет ему эту дурную весть. Альфонсо же, единственный, кто не боялся отца, предпочитал держать язык за зубами. Подобно всем остальным, он заблуждался насчет предмета увлечения своего друга и втайне надеялся, что рано или поздно Бланка забеременеет от Филиппа, и тот будет вынужден жениться на ней.
Заговор молчания вокруг короля длился без малого три месяца. Наконец его младший сын, Фернандо де Уэльва, всеми фибрами души ненавидевший Бланку (а заодно и Филиппа, поскольку он действительно крутил любовь с его женой), преодолел свой страх перед отцом и наябедничал на сестру. Но об этом Филипп узнал позже. А в тот день, ближе к вечеру, в его особняк явился посланец от короля с приглашением, сильно смахивавшим на приказ, незамедлительно прибыть во дворец. От себя лично посланец добавил, что королю обо всем известно, и он, дескать, "спокоен, как перед казнью", что было очень плохим предзнаменованием.
- А может, тебе лучше не ехать? - спросил у Филиппа падре Антонио. - Садись на лошадь и отправляйся в Сарагосу или Памплону. Погостишь там месяц-полтора, а тем временем тут все утрясется, король умерит свой гнев...
- То есть, вы предлагаете мне бежать, - невесело усмехнулся Филипп. - И тем самым признать свою вину.
- А разве ты невиновен? - спросил дон Антонио. - Пусть ты не соблазнял Бланку, но принцесса Нора на твоей совести.
- Да, на моей, - не стал возражать Филипп. - И мне совестно, вы же знаете. Но, последовав вашему совету, я признаю за кастильским королем право судить меня как своего подданного. Меня - первого принца Галлии! Не забывайте, что я все еще остаюсь наследником престола. - (Филипп взял себе в привычку постоянно напоминать об этом, с тех пор как три года назад жена Робера III, Мария Фарнезе, разрешилась мертвым ребенком). - И я не намерен ронять свое достоинство позорным бегством.
- Ты подменяешь понятия, сын мой, - предостерег его преподобный отец. - Сейчас в тебе говорит не достоинство, а гордыня. К тому же дон Фернандо ослеплен гневом и способен порешить тебя, даже будь ты императором. Ты же знаешь, чтч он за человек. Потом он, конечно, будет сожалеть о своем поступке... - Дон Антонио тяжело вздохнул. - Но это будет потом.
- Я уже все решил, падре, - упрямо сказал Филипп. - Даже вы меня не переубедите. Лучше отпустите мне мои грехи... на всякий случай.
Фернандо IV принял Филиппа в своем рабочем кабинете и, едва заметным кивком головы ответив на его приветствие, устремил на него жесткий, колючий, пронзительный взгляд. Филипп не смог удержаться от облегченного вздоха: судя по всему, дела обстояли не так плохо, как он полагал. Обычно, когда дон Фернандо был вне себя от злости, он выглядел спокойным и даже ласковым. Но сейчас его гнев выплескивался наружу - а это значило, что внутри он уже перебесился и самое худшее осталось позади.
"На ком же он отыгрался? - размышлял Филипп, постепенно успокаиваясь. - Неужели на Бланке? Задрал ей юбчонки и надавал по попке? С него станется... Бедняжка! Теперь она долго не сможет сидеть..."
(На самом деле следующие несколько дней не сиделось Фернандо де Уэльве. Король лупил его пониже спины, приговаривая: "Теперь будешь знать, как доносить на родную сестру!" Дон Фернандо был человек воистину непредсказуемый).
Филипп стойко выдержал суровый взгляд короля и глаз не отвел, а смотрел на него кротко и доверчиво, как ягненок, и ласковая синева его глаз вскоре растопила лед в королевских глазах. Дон Фернандо тихо застонал и опустился в кресло за письменным столом.
- Прошу садиться, племянник, - произнес он.
Филипп устроился напротив короля и начал говорить:
- Государь мой дядя, я...
Тут дон Фернандо грохнул кулаком по столу, да так сильно, что опрокинул одну из чернильниц - благо чернил там оставалось на самом дне.
- Извольте не смотреть на меня с таким видом, будто ничего не понимаете! Вы прекрасно знаете, зачем я вас вызвал, дорогой племянник, посему прекратите строить мне глазки и изображать из себя саму невинность.
- Боюсь, дядя, - кротко заметил Филипп, - вы превратно истолковали мой взгляд. У меня и в мыслях не было притворяться, будто я ничего не понимаю.
- Вот как?
- Да, дядя. Я лишь набирался смелости, чтобы обратиться к вам с одной просьбой...
- Вот как? - повторил король. - И что же вы намерены просить?
- Руки вашей дочери, - просто ответил Филипп. В последнее время желание заполучить Бланку превратилось у него в навязчивую идею. Все эти нелепые домыслы насчет их отношений почему-то больно задевали его самолюбие, и он готов был жениться на ней даже вопреки своему давнему страху перед мыслями о браке, о семье, о возможной потере. Вот только... Только теперь он боялся реакции Норы на это известие. На какой-то стадии их отношений он неожиданно обнаружил, что Нора тоже ему дорога. Не так, как Бланка, конечно, и все же... Филипп проглотил комок, застрявший у него в горле, и продолжал: - Мы с Бланкой любим друг друга, и я хочу, чтобы она стала моей женой. Поэтому, дядя, я обра... - Он осекся на полуслове, так как глаза короля, за секунду до этого излучавшие умиротворение, вдруг стали бычьими и налились кровью.
Мгновение спустя дон Фернандо хищно зарычал, рывком вскочил на ноги, схватил со стола опрокинутую чернильницу и запустил ее в Филиппа. В последний момент Филиппу удалось уклониться от броска - чернильница пролетела в сантиметре от его головы и разбилась, ударившись о каменный пол.
Дон Фернандо тяжело рухнул в кресло. Несколько минут они молчали, потрясенно глядя друг на друга, наконец король глухо проговорил:
- Я не извиняюсь за свою вспышку, ибо вы сами ее спровоцировали. Вы - дерзкий, самонадеянный, развратный... - Он сделал паузу, успокаиваясь. - Вы за кого меня принимаете, племянничек? За дурака, что ли? Думаете, я не знаю, которую из моих дочерей вы соблазнили?
Это был удар! Филипп даже хрюкнул от досады и огорчения. Он был уверен, что Бланка не предаст сестру и возьмет всю вину на себя.
"Что ты наделала, милочка?! - чуть ли не в отчаянии подумал он. - Что ты наделала..."
- А следовательно, - между тем продолжал король, - речь идет о вашем браке с Элеонорой.
- Однако, - осторожно возразил Филипп. - Осмелюсь заметить, дядя, что насчет Норы ни у кого нет никаких подозрений, тогда как Бланка...
Дон Фернандо заскрежетал зубами. Филипп скользнул взглядом по столу в поисках других чернильниц и с облегчением отметил, что все они находятся вне пределов досягаемости рук короля... Зато массивный серебряный подсвечник был совсем рядом!
- Ах да! - угрюмо произнес дон Фернандо. - Хорошо, что напомнили. Ведь вы не только соблазнили мою младшую дочь, но и опозорили в глазах всего света старшую. И что прикажете с вами делать?
- Понятно что, - ответил Филипп. - Женить меня на Бланке.
- А как же Элеонора?
- Про нее никто ничего не знает. Она еще юна, в глазах света не скомпрометирована и сможет подождать, пока император не разведется с Изабеллой Французской. Августу Юлию, полагаю, все едино, на которой из ваших дочерей жениться. Даже, думаю, теперь он скорее предпочтет Нору, чем Бланку.
Дон Фернандо издал короткий нервный смешок. Филипп понял, что затронул еще одну болезненную для короля тему.
- Неужели вы такой наивный, племянник? Или вы лукавите? Думаете, я всерьез надеюсь, что императору удастся получить развод? Кабы не так! Дудки он его получит! Эта канитель с консилиумами длится уже четыре года и будет продолжаться до самого светопреставления. Валерий Юлий и Гвидо Конти ни за что не позволят императору заиметь наследника престола.
- Тем более, - сказал Филипп. - Коль скоро Бланка осталась без жениха, позвольте мне жениться на ней. А что касается Норы, то ей это не к спеху. У вас будет достаточно времени, чтобы подыскать ей подходящую партию. К примеру, чем плох тот же Педро Арагонский?
Король гадко ухмыльнулся:
- Так вы, оказывается, печетесь про моих дочерей, словно отец родной!
- Я пекусь прежде всего о себе, дядя. Но в данном случае наши интересы совпадают: вы хотите уладить скандал с наименьшим уроном для вашей семьи, а я безумно хочу жениться на Бланке.
- Да ну?! Так-таки и безумно!
- Да, дядя. Я не стану утверждать, что безумно люблю Бланку, но лучшей спутницы жизни мне вовек не найти. Осмелюсь предположить, что она обо мне такого же мнения.
Дон Фернандо утвердительно кивнул и не смог сдержать улыбки:
- И не ошибетесь. Когда я прознал об этих сплетнях и вызвал Бланку к себе, она тотчас же заявила, что вы соблазнили ее, и потребовала, чтобы я заставил вас жениться на ней.
- Тогда как же...
- Элеонора во всем созналась. Она обозвала Бланку бессовестной обманщицей, обвинила ее в намерении увести чужого жениха и тоже потребовала... - Король умолк и сокрушенно покачал головой. - Нет, определенно, вы негодяй, мой любезный племянник. Я слыхивал, что нередко женщины из-за вас дерутся, но разве мог я предложить... Право, даже в самом кошмарном сне мне не могло привидеться, что мои дочери повздорят между собой, выясняя, кого же из них вы на самом деле соблазнили. - Он вздохнул. - Ладно, сантименты в сторону. Значит, вы хотите жениться на Бланке?
- Да, дядя. Относительно Бланки у меня вполне серьезные намерения. Я считаю, что из нее получится замечательная королева Галлии.
- Ого! - сказал король. - Стало быть, вы метите на галльскую корону?! А не слишком ли опережаете события? Король Робер не намного старше вас. К тому же ни он, ни королева Мария не бесплодны, и дети у них, возможно, еще будут.
Филипп покачал головой:
- Это несущественно. Тулузская династия изжила себя, и Робер Третий - последний из Каролингов на галльском престоле, вне зависимости от того, будут у него дети или нет. Вскоре молодой Людовик Прованский станет совершеннолетним, уже сейчас он злобен, жесток, загребущ, не в меру воинственен, так что волей-неволей лангедокским графствам и Савойе придется сплотиться вокруг Гаскони. Вот тогда пробьет мой час. Мой и Бланки.
- А вы уверены, что в ближайшем будущем ваши отношения с отцом нормализуются?
- Мой брак с вашей дочерью заставит его смириться с неизбежным.
- Та-ак, понятно. Вы меня убедили. Однако... - Дон Фернандо пришел в легкое замешательство. Филипп понял, что сейчас речь пойдет о весьма щекотливых для ханжи-короля аспектах его отношений с Норой. - Знаете, племянник, на мой взгляд, ваши поступки отличаются крайней непоследовательностью. Вы собирались жениться на Бланке, но не просили ее руки, а сперва пытались соблазнить ее. Когда же у вас это не получилось, вы совратили с пути истинного мою младшую дочь. Зачем, спрашивается? Из тщеславия?
- Поверьте, дядя, я глубоко сожалею...
- Ах, вы сожалеете! Хоть это отрадно. Но никакие сожаления и извинения с вашей стороны не вернут Элеоноре... э-э, беззаботного прошлого.
Когда до Филиппа дошло, что это - экспромтом придуманный королем эвфемизм, долженствующий обозначать девственность, он чуть не заржал от разобравшего его смеха. Впоследствии он нередко употреблял выражение "беззаботное прошлое" именно в таком смысле, но никому не говорил, к т о его настоящий автор.
- А ведь могло случиться и нечто похуже, - продолжал дон Фернандо. - Или еще может случиться. Посему вот мои условия - слушайте их внимательно.
- Я весь внимание, - заверил его Филипп.
- Прежде всего, ни о каких... э-э, свиданиях с Элеонорой отныне и речи быть не может.
- Само собой, дядя.
- Далее, с объявлением о вашей помолвке с Бланкой следует повременить, чтобы я мог убедиться... ну, что с Элеонорой не произошло ничего такого, что может исправить только немедленный брак. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?
- Да, разумеется, - ответил Филипп, мысленно покатываясь от хохота. - Если окажется, что Нора беременна, я женюсь на ней.
Король покраснел и, точно застенчивая барышня, потупил глаза.
- Для пущей верности, - сказал он, - подождем до начала весны. А пока что пообещайте держать предмет нашего разговора в тайне. От всех без исключения. Ни Альфонсо, ни Бланка, ни Элеонора не должны об этом знать. Пускай до поры до времени, пока страсти не улягутся, это будет нашей маленькой тайной. Обещаете?
- Я-то могу пообещать. Но что мы скажем...
- То, что и обычно. Ведь не единожды я, по просьбе родителей, пытался уговорить вас жениться то на одной, то на другой соблазненной вами девице. И что вы каждый раз отвечали?
- Я еще не готов к браку.
- Вот так мы и скажем. Поймите, племянник, Элеонора очень ранимая девушка, и ей нужно дать время свыкнуться с мыслью, что вы не женитесь на ней. Пусть осознание этого огорчительного факта придет к ней постепенно.
- Хорошо.
- Но вы должны обещать мне, что не передумаете. Теперь вы обязаны жениться на одной из моих дочерей - если не на Бланке, так на Элеоноре.
- Безусловно, - сказал Филипп. - Коль скоро я мечу на галльский престол, то без поддержки Кастилии мне не обойтись. Если того потребуют обстоятельства, я женюсь на Норе... Хотя я предпочитаю Бланку.
Дон Фернандо кивнул:
- Да, я понимаю вас. Любой отец гордился бы такой дочерью, как Бланка, а любой муж - такой женой.
Пообещав королю хранить молчание и дав ему понять, насколько важен для него брачный союз с Кастилией, Филипп совершил роковую ошибку. Он не принял во внимание одно немаловажное обстоятельство: Фернандо IV Кастильский был не только суров и крут нравом, но также на редкость коварен и вероломен. Гордясь своей старшей дочерью, он души не чаял в младшей и без колебаний решил принести в жертву Бланку ради счастья Норы. Последующие события наглядно показали Филиппу, как он был наивен и доверчив...
Это случилось в середине января 1452 года. Дон Фернандо отправил своего старшего сына, Альфонсо, в Сарагосу к арагонскому королю Хайме III, якобы с тем, чтобы окончательно уладить пограничные споры и склонить Арагон к участию в походе против Гранадского эмирата, намеченному на эту весну. Ничего не заподозривший Филипп согласился сопровождать наследника кастильского престола, а когда оба принца, которые могли бы помешать планам дона Фернандо, по его расчетам достигли Сарагосы, в Толедо было объявлено о помолвке принцессы Бланки с племянником наваррского короля Александром Бискайским и о скорой их свадьбе.
Таинственность, с которой готовился этот брак, и неподобающая поспешность с его заключением немало удивили весь кастильский двор, как, собственно, и сам факт этого союза, в определенном смысле походившего на мезальянс. Граф Бискайский уже много лет был в большой немилости у своего дяди, Александра Х Наваррского; он постоянно вздорил с ним, оспаривал у него корону, ссылаясь на свою принадлежность к старшей ветви, и плел против него всяческие интриги и заговоры. Король Наварры лишь по доброте своей душевной терпел выходки племянника, но порой его терпение иссякало, и тогда он отправлял графа в изгнание за пределы королевства. Во время последней из таких ссылок, находясь в Кастилии, Александр Бискайский, по-видимому, сумел уговорить дона Фернандо отдать за него Бланку, играя на том, что репутация старшей из кастильских принцесс здорово подмочена слухами о ее романе с Филиппом. Осведомленные лица из окружения короля Кастилии высказывали предположение, что дон Фернандо решил встать на сторону графа Бискайского в споре с его дядей и помочь ему заполучить наваррскую корону, сделав, таким образом, Бланку королевой Наварры. А таинственность и поспешность эти самые осведомленные лица склонны были объяснять тем, что в противном случае наваррский король мог бы воспрепятствовать этому браку.
И только один человек, от которого Филипп не имел никаких секретов и ни с чем от него не таился, разгадал истинные намерения дона Фернандо. Это был падре Антонио. Утром, на следующий день после объявления о помолвке он явился в королевский дворец и обратился к своему собрату падре Эстебану, духовнику Бланки, с просьбой как можно скорее устроить ему встречу с принцессой наедине для чрезвычайно важного разговора.
Появление во дворце духовника Филиппа никого не удивило и не вызвало никаких подозрений, поскольку он и преподобный Эстебан были очень дружны; а если кто-то и обратил внимание, что сразу вслед за этим Бланка пришла к своему духовнику, то, наверняка, счел это случайным совпадением. Бланка была девушкой крайне набожной, чаще всех остальных ходили на исповедь и посещала церковь, а нередко часами засиживалась у падре Эстебана, умного и весьма образованного человека, всерьез занимавшегося теологическими изысканиями, и вела с ним длительные беседы на религиозную тематику.
Однако в тот день речь шла о более приземленных вещах, и разговаривал с Бланкой падре Антонио. Когда после приветствий и нескольких вежливых фраз, обычно предваряющих начало любого разговора, преподобный Эстебан удалился, оставив их вдвоем в своем рабочем кабинете, падре Антонио пристально поглядел Бланке в глаза и промолвил:
- Надеюсь, принцесса, вы знаете, что Филипп для меня как сын родной, и потому я был безмерно огорчен известием о вашей помолвке с графом Бискайским.
- Я тоже огорчена, - откровенно призналась Бланка. - Для меня это было так неожиданно... Но причем здесь Филипп?
Падре тяжело вздохнул:
- Боюсь, моя принцесса, то, что я сообщу вам, еще больше огорчит вас. Государь отец ваш не поведал вам о причинах своего столь странного решения?
- Ну... - Бланка замялась. - В общем, отец объяснил мне. Он сказал, что окончательно потерял надежду на развод Августа Юлия с Изабеллой Французской, и теперь намерен сделать меня королевой Наварры.
- В вашем голосе мне слышится сомнение, - заметил падре.
Где-то с минуту Бланка молчала, глядя на него, затем ответила:
- Вы правы, дон Антонио, я не верю тому, что сказал мне отец. По моему убеждению, борьба за наваррский престол приведет к междоусобице, и в конечном итоге Наварра будет разделена между Кастилией, Гасконью и Арагоном.
- Вы говорили отцу о своих сомнениях?
- Нет, падре. Я поняла, что он сам знает это. Он явно замышляет что-то другое, иначе... Если бы он хотел сделать меня королевой, то выдал бы замуж за принца Арагонского. Этот союз устранил бы многие недоразумения между нашими государствами. А так... Я сама теряюсь в догадках, дон Антонио.
- В таком случае, принцесса, я помогу вам во всем разобраться.
- Вы? - удивилась Бланка.
- Да, я. В силу определенных обстоятельств мне доподлинно известно, почему государь отец ваш устраивает этот брак.
- И почему же?
- Потому что граф Бискайский - единственный из более или менее достойных претендентов на вашу руку, которого ваш отец имеет возможность женить на вас второпях, пока отсутствуют Филипп и ваш брат дон Альфонсо.
- Вы уже второй раз упоминаете Филиппа, - произнесла сбитая с толку таким странным объяснением Бланка. - Он-то здесь причем?
- Дело в том, принцесса, - ответил падре, - что ваш отец обещал Филиппу выдать вас за него замуж.
Бланка вздрогнула от неожиданности и рывком прижала руки к груди. Дыхание ее участилось, а на щеках заиграл алый румянец.
- За Филиппа?.. Это правда?.. Как это могло быть?
- Вы помните тот день, когда ваш брат, дон Фернандо, донес... рассказал вашему отцу о сплетнях, которые ходили про вас и Филиппа?
- Да. Конечно, помню, - ответила взволнованная Бланка. - А что, разве тогда Филипп просил моей руки?
- Не только просил, но и настаивал. И получил на это согласие вашего отца, правда, с одним условием... - Падре рассказал Бланке об уговоре, достигнутом между Филиппом и королем. - Увы, принцесса, как это не прискорбно признать, но государь отец ваш обманул Филиппа, а с вами и вовсе обошелся жестоко. Филипп отказался жениться на вашей сестре Элеоноре, он предпочел вас... Нет, я ни в коей мере не одобряю его поведения, но в данном случае он был прав, он был просто обязан жениться на вас, коль скоро молва людская... Впрочем, не это главное. Я хорошо знаю Филиппа, гораздо лучше, чем кто-либо другой. Мне известно, как сильно он хотел, чтобы вы стали его женой, и так же сильно, если еще не сильнее, он хочет этого сейчас. Однако у вашего отца имелись на сей счет другие планы.
- Да, теперь я все понимаю, - тихо, почти шепотом произнесла Бланка. Губы ее дрожали, черты милого лица исказила гримаса отчаяния, а в красивых карих глазах стояли слезы. - Понятно... Отец очень любит Нору. Очень... даже чересчур. И когда она потребовала, чтобы ее выдали за Филиппа, отец не мог отказать ей. Я все думала, на какую же хитрость он пустится, но разве могла я предположить, что он... что он опустится до подлости!.. Если я буду замужем, Филипп наверняка женится на Норе, чтобы получить помощь Кастилии в борьбе за галльский престол, а я... - Тут она судорожно сглотнула, еле сдерживая рыдания. - Я принесена в жертву детскому капризу Норы!
- Еще нет, - мягко возразил падре. - Вас только собираются принести в жертву, но заклание еще не свершилось.
Во взгляде Бланки засветилась робкая надежда.
- Этого можно избежать? - спросила она. - Но как? Как?!
- Если ваш брат дон Альфонсо и Филипп успеют вернуться в Толедо до дня вашей свадьбы, они смогут расстроить ее.
- Но вряд ли они успеют, - с горечью заметила Бланка. - Отец все рассчитал.
- Боюсь, вы правы. Я тоже думаю, что они не успеют. Поэтому сегодня на рассвете я отрядил в Сарагосу гонца с письмом, в котором извещаю Филиппа обо всем происшедшем и предлагаю ему свой план...
- Какой план? - немедленно оживилась Бланка. - Говорите же!
Падре сплел пальцы рук и в упор посмотрел на нее.
- Принцесса, ради вас и Филиппа я готов взять грех на душу и во всеуслышание заявить, что вы с ним тайно обвенчаны.
Бланка вцепилась пальцами в подлокотники кресла и подалась вперед.
- Боже, милостивый! - выдохнула она. - Вы это сделаете?
- Да, сделаю, - решительно кивнул падре Антонио. - С вашего позволения, разумеется. За согласие Филиппа я ручаюсь.
- Но ведь это будет ложью!
- Знаю. Я солгу. Вам же лгать необязательно - вы можете просто отмалчиваться и дожидаться приезда Филиппа. Я ему написал, чтч он должен говорить, уж он-то зальется соловьем, не сомневайтесь. У меня есть небольшой приход - церковь Святого Иосифа. Может, вы знаете, это поблизости особняка Филиппа...
- Да, падре, я знаю.
- Так вот, я уже сделал в церковной книге запись о вашем браке - задним числом, семнадцатым декабря прошлого года. Я выбрал эту дату только потому, что в конце той страницы осталось много свободного места...
- Минуточку! - перебила его Бланка, с трудом переводя дыхание; глаза ее лихорадочно блестели. - Я в смятении, падре. Вы меня шокировали. Ваше предложение, это... это не только противозаконно, это богопротивно, это не по-божески. Такой, с позволения сказать, брак будет недействителен перед небесами.
- Это не имеет никакого значения, - успокоил ее дон Антонио. - Брак все равно будет признан недействительным с точки зрения закона и церковных канонов, но процедура его аннулирования займет определенное время, причем немалое.
- Уж отец позаботится, чтобы это время было сведено к минимуму.
Падре покачал головой:
- Не все так просто, моя принцесса. Еще в конце осени Филипп испрашивал у Святого Престола согласия на брак с вами и получил его. Ваш отец тоже дал свое согласие - правда, только в устной форме и конфиденциально. В любом случае, архиепископ потребует тщательного рассмотрения дела, и непременно в присутствии Филиппа, чего, собственно, мы и добиваемся. Надеюсь, ваш брат, дон Альфонсо, сумеет убедить вашего отца изменить свое решение. А что до Филиппа, то будьте уверены, он найдет способ заставить графа Бискайского отказаться от брака с вами.
- Да, - кивнула Бланка. - Я в этом уверена.
В комнате надолго воцарилось молчание. Позабыв о правилах приличия, Бланка ожесточенно грызла зубами свои коротко остриженные ногти. Наконец она спохватилась, торопливо отняла руку ото рта и немного смущенно произнесла:
- Вы меня искушаете, преподобный отец. Должна признать, что соблазн очень велик.
- Вы любите Филиппа, не так ли? - видя, что она все еще колеблется, без обиняков сказал падре. По форме это был вопрос, но произнесен он был с утвердительной интонацией.
Бланка густо покраснела и в замешательстве опустила глаза.
- Ну... В общем... - Немного помолчав, она совладала с собой и открыто взглянула на падре. - Вы задали прямой вопрос, дон Антонио, и это предполагает такой же прямой ответ. К сожалению, я не могу ответить вам прямо, поскольку сама еще не знаю ответа. Я не знаю, что такое любовь. Но если вы спросите меня, хочу ли я стать женой Филиппа, то я отвечу: да, хочу. Очень хочу! При одной мысли об этом меня... - Она запнулась. - Простите, я говорю слишком откровенно, но я так взволнована тем, что услышала от вас, что теряю над собой контроль. Конечно, я хочу, чтобы Филипп женился на мне, чтобы он всегда был со мной, хочу, чтобы он был спутником всей моей жизни. Я давно этого хотела и мечтала о том дне, когда мы поженимся. И будь у меня выбор, я бы не задумываясь предпочла его и Педро Арагонскому, и даже Августу Юлию, потому что он мне нравится больше всех остальных. Если это и есть любовь, то да, я люблю Филиппа.
- И вы считаете, что будете счастливы с ним?
- Да... То есть, надеюсь на это.
- Уверяю вас, принцесса, - проникновенно сказал падре. - Филипп не обманет ваших надежд. Я, конечно, не могу ручаться за его верность, но я знаю, как серьезно он относится к семье и браку. Вы всегда будете главной женщиной в его жизни, его супругой, матерью его детей... - Преподобный отец поднялся с кресла, понимая, что сделал все, что мог, а остальное теперь зависит от Бланки. - Я не стану торопить вас с ответом, принцесса. Время у нас еще есть, так что хорошенько все обдумайте и взвесьте. Если вы решитесь, то вечером накануне предполагаемого венчания, на торжественном приеме, когда должен быть подписан брачный договор, я сделаю свое заявление.
- Хорошо, дон Антонио, - сказала Бланка. - Я подумаю.
К сожалению, этот разговор так и остался лишь разговором, и предложенный падре Антонио план не был приведен в исполнение. Дальнейшее поведение Бланки не поддается никакому логическому объяснению. Чуть позже, после ухода падре, когда эйфория, вызванная известием о том, что Филипп твердо намерен жениться на ней, пошла на убыль, Бланка со всей отчетливостью поняла, что же случилось на самом деле. Впервые в своей жизни она лицом к лицу столкнулась с людской подлостью, и человек, который так жестоко, так коварно и вероломно обошелся с ней, был ее родной отец. Отец, которого она глубоко уважала и любила, которым она искренне восхищалась, который всегда и во всем был для нее примером... Жестокое разочарование постигло юную шестнадцатилетнюю принцессу - не по годам умную и рассудительную девушку, но еще не подготовленную к встрече с суровой действительностью. Ее душа была по-детски чиста и непорочна, сердце ранимое, а разум мнительный, и это ужасающее открытие напрочь парализовало ее волю, сковало инициативу, лишило ее сил и всяческого желания бороться за себя, за свою любовь, за свое счастье...
С крушением идеала, которым был для нее отец, Бланка потеряла почву под ногами. Ей стало безразличным ее же собственное будущее, ей было все равно, что готовит ей день грядущий, она вообще не хотела жить. И когда накануне свадьбы к ней явился падре Антонио, чтобы узнать о ее решении, Бланка отказалась с ним встретиться и лишь велела передать ему короткое "нет".
А на следующее утро она безропотно пошла под венец с графом Бискайским, все плыло вокруг нее, как в тумане, губы ее сами по себе отрешенно промолвили: "да", - и она стала его женой. И только ночью, на брачном ложе, когда острая боль в лоне пробудила ее от этого жуткого полусна, Бланка с ужасом осознала, чтч она натворила...
Филипп прибыл в Толедо на третий день после свадьбы Бланки, когда она уже готовилась к отъезду в Наварру, где ей предстояло жить вместе с мужем. Узнав от падре Антонио обо всем происшедшем, он до глубины души был оскорблен ее отказом и даже не захотел попрощаться с ней. Вместо того он сразу бросился искать утешения в объятиях Норы, наскоро убедив себя в том, что именно она, а не Бланка, является лучшей из женщин сущих.
Теперь Филипп ни от кого не скрывал своей связи с Норой и в ответ на замечание короля, высказанное, кстати, в весьма корректной и толерантной форме, он очень грубо огрызнулся: дескать, это его личное дело, как он ухаживает за своей будущей женой, и даже его будущий тесть не вправе совать свой нос в их постель. Дон Фернандо был немало смущен и обескуражен такой резкой и откровенно циничной отповедью, но молча проглотил оскорбление, чувствуя свою вину перед Филиппом, и больше не стал возражать против их отношений до брака.
Впрочем, надо отдать должное Филиппу: не собираясь скрывать эту связь, он, вместе с тем, не афишировал ее. К его большому удивлению, двор весьма скептически отнесся к слухам о грехопадении младшей дочери короля, и мало кто в это поверил. К тому времени Норе лишь недавно исполнилось тринадцать лет, по натуре своей она была еще наивным, легкомысленным и шаловливым ребенком, и все почитали ее за малое дитя. А тесную дружбу между ней и Филиппом придворные склонны были объяснять тем, что они оба были очень привязаны к Бланке и, грустя по ней, находили отраду в обществе друг друга - что, кстати, и не было так уж далеко от истины. Эту версию косвенно подтверждало также и то обстоятельство, что Альфонсо, чья нежная любовь к Бланке была общеизвестна, бчльшую часть своего свободного времени проводил вместе с Филиппом и Норой.
Что же касается самого Филиппа, то он, в отместку королю, решил заставить его поволноваться и все тянул с просьбой руки Норы. Дон Фернандо не рисковал торопить Филиппа, побаиваясь, как бы тот вовсе не передумал, и жил в постоянном страхе потерять зятя, на которого возлагал большие надежды. Альфонсо же, так и не простивший отцу брак Бланки с Александром Бискайским, втайне злорадствовал, глядя на его мытарства. Ну а Нора, хоть ее и огорчило, что Филипп тайком от нее собирался жениться на Бланке, все же была потрясена жестокостью отца, и чувство вины перед сестрой, которую она всем сердцем любила, нет-нет да давало о себе знать. Филипп, уже смирившийся с тем, что ему придется жениться на Норе, сильно подозревал, что это чувство вины со временем будет расти и в конце концов отравит их совместную жизнь, а призрак Бланки всегда будет стоять между ними...
А весной между Кастилией и Гранадой разразилась очередная война, вскоре закончившаяся очередным перемирием. Филипп также принял участие в походе против мавров во главе своего кантабрийского войска, и уже находясь в Андалусии, он совершенно неожиданно для себя получил от отца письмо, в котором тот звал его к себе, просил как можно скорее приехать в Тараскон.
Хотя рассудком Филипп не любил герцога, зов крови, внезапно проснувшийся в нем, оказался сильнее воспоминаний о былых обидах и унижениях, и читая письмо отца, он не мог сдержаться и то и дело тихо всхлипывал от счастья. Полученное им письмо означало, что подошло к концу его долгое изгнание. Теперь он может вернуться в родной дом, в тот милый его сердцу уголок земли, который он называл своей родиной, в тот край, где он сделал свои первые шаги, где прошло все его детство, где под высокими сводами пиренейского неба он познал прекрасное и неповторимое счастье первое любви и впервые почувствовал себя мужчиной...
* Часть вторая. НАСЛЕДНИК *
Глава 11
ДОН ФИЛИПП,
ПРИНЦ БЕАРНСКИЙ В воскресенье 15 мая 1452 года, спустя ровно три недели после возвращения Филиппа домой, с раннего утра гудели все колокола кафедрального собора викариальной епархии Фуа, что на территории большого аббатства ордена Святого Бенедикта в семи милях от Тараскона. Медный перезвон разносился на вокруг и, подхваченный колокольнями близлежащих замков и сел, казалось, распространялся на весь мир.
Сегодняшний выходной был необычным выходным, и месса в кафедральном соборе Святого Бенедикта не была обычной воскресной мессой. Просторное помещение храма, освещенное сотнями зажженных свечей, было заполнено великолепными празднично наряженными сеньорами и разодетыми в пух и прах дамами и девицами, представлявшими сливки гасконского и каталонского дворянства. Все они мигом слетелись в Тараскон, едва лишь прослышав о намечаемых герцогом торжествах по случаю возвращения в отчий дом его младшего сына и наследника.
Отдельно от прочих господ и дам расположилась группа из десяти вельмож. Одним из них был Эрнан де Шатофьер, которому отводилась особая роль в предстоящей церемонии. Остальные девять были самыми могущественными сеньорами Беарна и Балеарских островов. Сегодня был их день, вскоре должна состояться коронация их нового государя, принца Беарнского - уже шестого по счету с тех пор, как в середине прошлого столетия маркграф Испанский Филипп Воитель заключил с престарелым римским наместником Беарна Умберто Конти союз, женившись на его единственной дочери Валентине, и отобрал у Италии эту последнюю, еще остававшуюся под властью Рима, галльскую провинцию.
Обретя независимость от римской короны и находясь лишь номинально под патронажем императора, Беарн с присоединенными к нему впоследствии Балеарскими островами, которые маркграф освободил от мавританского господства, не вошел в состав союза галльских княжеств, именуемого королевством Галлия, а так и остался самостоятельным и ни от кого не зависящим государством. И хотя властители Беарна и Балеар не смогли добиться от Святого Престола и Палатинского Холма[17] придания их владениям статуса королевства, сама процедура восшествия на княжеский престол была сродни королевской.
17 Дворец на Палатинском Холме в Риме был официальной резиденцией императоров.
Первый принц Беарнский, Филипп Воитель, был коронован здесь, в аббатстве Святого Бенедикта. Следующие четыре коронации состоялись уже в Бордо, столице всей Гаскони; но вот, спустя девяносто восемь лет эти древние стены и высокие своды собора вновь стали свидетелями торжественного ритуала облечения божественной властью потомка славного маркграфа, шестого принца Беарнского, Филиппа Красивого. И в этом Филипп видел хорошее предзнаменование.
Кроме места коронации, обоих Филиппов, Воителя и Красивого, роднило еще одно немаловажное обстоятельство. И тот, и другой вступали на княжеский престол при жизни своих отцов - и Карл, по прозвищу Бастард, и Филипп, по прозвищу Справедливый, присутствовали в этом соборе на коронации своих сынов и разделяли с ними радость этого торжественного момента.
Отец Филиппа Красивого, герцог Аквитанский, облаченный в новую шитую золотом мантию и увенчанный герцогской короной, стоял на видном месте слева от алтаря и, пока его первый дворянин, г-н де Мирадо, оглашал акт передачи Беарна и Балеар, радостно и даже с каким-то умилением смотрел на обоих своих детей, стоявших рядом у подножия алтаря. Да, да, их было двое - князь светский и князь духовный, двадцатилетний Филипп Аквитанский и тридцатипятилетний Марк де Филиппо, архиепископ Тулузский, примас Галлии и Наварры, который вскоре должен был венчать своего единокровного брата на княжение.
Как и Филипп, в детстве Марк испытал много страданий по вине отца - человека, которого современники называли Справедливым. Мать Марка, дочь одного обнищавшего каталонского дворянина, не оставившего своим детям ничего, кроме долгов, днем прилежно исполняла обязанности фрейлины герцогини Шарлотты, а большинство ночей (и, надо сказать, с большей охотой) проводила в постели его сына. Родился Марк уже в Италии, куда герцог (тогда еще будущий герцог) отправил свою любовницу, как только прознал о ее беременности. Поступил он так из малодушия, из страха перед отцом, герцогом Робером, суровым пуританином, который осуждал сына за его легкомыслие и беспутность и знай угрожал лишить его наследства.
После смерти отца молодой герцог и дальше скрывал существование внебрачного сына, так как влюбился в Изабеллу Галльскую. А потом, потеряв ее, он возненавидел весь мир. Стремясь забыться и унять свою боль, он с головой погрузился в государственные заботы, посвятив им все свое время, всю свою жизнь, всего себя, и его нисколько не трогала судьба Марка. К счастью, мать герцога, женщина благородная, чуткая и сердечная, лишь на два года пережившая своего мужа, все- таки успела позаботиться о внуке. Только благодаря ей Марк с малых лет жил в достатке, не испытывая стеснения в средствах, воспитывался как настоящий вельможа, а впоследствии получил блестящее образование в самом престижном во всей Европе учебном заведении - университете Святого Павла в Риме. Правду о своем происхождении Марк узнал лишь на двадцать втором году жизни, а впервые увидел отца еще через семь лет, когда, получив степень магистра теологии, был назначен младшим викарием тулузской архиепархии и приехал в Галлию.
Понятно, что никаких сыновних чувств к герцогу Марк не испытывал, зато в их отношениях было уважение и взаимопонимание, а со временем между ними возникло что-то вроде дружбы. Почувствовав запоздалое раскаяние, герцог посодействовал головокружительной карьере сына. За неполные пять лет тот из младшего викария стал коадъютором архиепископа, а еще год спустя, когда монсеньор Бартоломео Гаэтани был отозван в Рим, чтобы занять в Курии пост камерлинга, папа Павел VII, уважив просьбу герцога Аквитанского, назначил Марка де Филиппо новым архиепископом Тулузским и посвятил его в ранг кардинала.
Помощь отца Марк принимал с благодарностью и пониманием, но так и не смог до конца простить ему свое полное обид и унижений детство безотцовщины. Не мог забыть он горькие слезы матери, которой за самоотверженную любовь было заплачено изгнанием и забвением, и которая умерла на чужбине, вдали от родины, снедаемая одиночеством и тоской... И может быть, именно та неосознанная враждебность, то откровенное осуждение, что иной раз появлялись во взгляде Марка в первые годы их знакомства, побудили герцога оглянуться назад, переосмыслить прошлое, по-новому оценить все свои прежние поступки, в частности, свое отношение к Филиппу...
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! - между тем читал г-н де Мирадо. - Мы, Филипп, милостью Божьей герцог Аквитании, принц Беарна и верховный сюзерен Мальорки и Минорки, маркграф Испанский, князь-протектор Гаскони и Каталонии, пэр Галлии, объявляем во всеуслышание, дабы сие стало известно всякому подданному нашему и всем нашим родичам, владыкам христианским, а также князьям неверным, что, признав сына нашего Филиппа, графа Кантабрии и Андорры, своим наследником и завещав ему все титулы, владения и полномочия, ныне принадлежащие нам, вместе с тем, для сего, 15-го мая, года 1452-го от Рождества Христова, с согласия и одобрения его святейшества папы Павла Седьмого, его императорского величества Августа Двенадцатого, могущественных беарнских и балеарских сеньоров и Сената, мы отрекаемся от титула принца Беарна и верховного сюзерена Мальорки и Минорки со всем ему принадлежащим в пользу вышеупомянутого сеньора Филиппа, сына нашего, дабы правил он сими владениями, руководствуясь волей своею и по велению совести своей, по собственному усмотрению и с согласия подданных своих, правил мудро и грозно, достойно памяти славных предков наших и их деяний, для вящей славы всего рода нашего. Да пребудет с ним всегда и во всем помощь Божья и Его благодать, но пусть не забывает он, что Всевышний на то и даровал каждому человеку вольную волю, дабы тот был свободен в своих поступках и самостоятельно выбирал себе путь в жизни, осознавая свою ответственность перед Господом нашим и стремясь преумножить Его славу и величие Его. Аминь!
Огласив акт, г-н де Мирадо вручил символическую связку ключей министра княжеского двора своему преемнику на этом посту - невысокому худощавому юноше восемнадцати лет со светло-каштановыми волосами, первому дворянину нового принца, Габриелю де Шеверни.
Архиепископ подвел Филиппа к алтарю и положил его правую руку на Библию.
- Филипп, - спросил он. - Веришь ли ты в Святую Троицу и признаешь ли ты Отца, Сына и Святого Духа как Бога единого?
- Да, - ответил Филипп.
- Отвергаешь ли ты Сатану, все его соблазны и деяния?
- Да.
- Обещаешь ли ты сохранить католическую веру своих отцов и воплощать ее в деяниях своих?
- Да.
- Обещаешь ли ты любить и защищать Святую Церковь Христову и служителей ее?
- Да.
- Обещаешь ли ты править государством своим по закону и справедливости?
- Да.
- Обещаешь ли ты охранять и отстаивать канонические привилегии служителей церкви, права вассалов своих и мещанские вольности?
- Да.
- Обещаешь ли ты, сколько станет тебе сил, поддерживать мир, спокойствие и согласие в своем государстве?
- Да.
- Обещаешь ли ты защищать подданных своих, заботиться о них и об их благополучии?
- Да.
- И перед лицом Господа Бога всемогущего клянешься ли ты в этом?
- Да, клянусь.
- Тогда скрепи свое кредо подписью, и пусть присутствующие здесь вельможи, сенаторы и прелаты будут свидетелями твоей клятвы - как перед людьми, так и перед Небесами.
Когда Филипп подписал пергамент с текстом кредо, архиепископ взял пасторальный скипетр, протянул его к пастве и произнес:
- Я, Марк, архиепископ Тулузский, милостью Божьей и папой Павлом уполномочен короновать присутствующего здесь Филиппа на княжение. И согласно моим полномочиям я провозглашаю его принцем Беарна и верховным сюзереном Мальорки и Минорки.
- Да будет так! - воскликнули присутствующие в соборе.
По сему Филипп возвратился на свое место, а его брат, архиепископ, отправил торжественную мессу во здравие нового принца. Сам Филипп не слышал ни единого слова молитвы, которую машинально произносили его уста вместе со всей паствой. Стоя на коленях у подножия алтаря, он весь ушел в себя, внутренне готовясь к предстоящей церемонии - коронации.
Но вот литургия подошла к концу. В сопровождении епископов- викариев Фуа и Ортезского Филипп вновь поднялся к алтарю, и тогда началось долгожданное действо.
Камергеры сняли с Филиппа всю верхнюю одежду за исключением штанов и башмаков, после чего принялись облекать его в тяжелые от многочисленных украшений церемониальные княжеские одежды, которые вместе с другими атрибутами власти были разложены на аналое. Епископ Фуа прикрепил к его ногам золотые шпоры и тут же снял их, а епископ Ортезский повесил ему на шею массивную золотую цепь с большим усыпанным драгоценными камнями крестом. Архиепископ благословил меч - символ военного могущества, некогда принадлежавший Филиппу Воителю, и обратился к его потомку со следующими словами:
- Вручаю тебе меч сей с благословением Господним, дабы защищал ты имя Христово от неверных, еретиков и осквернителей, охранял свою страну, власть в которой дана тебе Богом, от внутренних и внешних врагов и поддерживал мир среди своих подданных.
Накануне Филипп недолго думал, кому быть новым главнокомандующим беарнского войска. Да тут, собственно, и думать было нечего.
- Великолепный и грозный сеньор Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский, коннетабль[18] Беарна! - объявил Габриель.
18 Коннетабль - в Средние века, верховный главнокомандующий сухопутных сил.
Важной походкой Эрнан приблизился к алтарю, принял из рук Филиппа меч, поцеловал головку его эфеса и, преклонив колени, положил его на престол.
Преподобный отец Антонио, который, наспех уладив свои дела в Толедо, связанные с передачей прихода церкви Святого Иосифа другому священнику, успел все-таки прибыть в Тараскон в самую пору, чтобы принять участие в церемонии коронации в качестве нового канцлера княжества, достал из инкрустированной шкатулки княжеский перстень с печаткой и передал его архиепископу. Марк надел этот перстень на палец Филиппу, затем вложил в его правую руку скипетр суверена, а в левую - жезл правосудия. Филипп опустился на колени перед алтарем.
Также преклонив колени, архиепископ взял из дарохранительницы золотую княжескую корону, увенчанную большим рубином, а Габриель де Шеверни тем временем начал вызывать присутствовавших на церемонии могущественных вельмож Беарна и Балеар:
- Великолепный и грозный сеньор Гастон, граф д'Альбре!
К Филиппу подошел самый могущественный из его подданных и его двоюродный брат.
- Великолепный и грозный сеньор Робер, виконт де Бигор!
Это был отец его друга, Симона де Бигора. Сам же Симон стоял поодаль и только тем и занимался, что исподтишка толкал локтем свою жену, г-жу Амелию д'Альбре де Бигор, которая не отводила от Филиппа сияющих глаз.
- Великолепный и грозный сеньор Филипп, граф д'Арманьяк! - продолжал вызывать Габриель. - Великолепный и грозный сеньор...
Девять могущественных вельмож Беарна и Балеар стали полукругом перед алтарем, и тогда архиепископ возложил корону на чело Филиппа.
- Венчает тебя Господь! - раздались под сводами древнего собора слова прелата.
Девять вельмож по очереди прикоснулись к короне, присягнув тем самым на верность своему новому государю. Архиепископ помог Филиппу подняться с колен, повернулся с ним к пастве и торжественно провозгласил:
- Господа! Перед вами ваш принц Филипп, законный правитель Беарна и Балеарских островов, венчанный на княжение Господом Богом нашим. Да здравствует принц!
- Да здравствует принц! - хором повторили девять вельмож.
- Да здравствует принц! - подхватили остальные подданные Филиппа- старшего и Филиппа-младшего.
Вновь загудели колокола собора, и вновь их медный перезвон понесся все дальше и дальше, распространяясь, казалось, на весь мир.
В сопровождении прелатов, могущественных вельмож, великолепного коннетабля, канцлера и свиты своих дворян Филипп направился к выходу из собора, где его ждала ликующая толпа простонародья и мелкопоместного дворянства. Длительная и изнурительная церемония коронации порядком утомила его, и все его тело ломило от усталости, однако держался он гордо и величественно, всем своим видом изображая бодрячка. Это был день его торжества, день его победы: за полмесяца до исполнения ему двадцати одного года Филипп Аквитанский, прозванный Красивым, третий сын герцога, стал не просто владетельным князем - но и суверенным государем.
На полпути к выходу взгляд Филиппа случайно... впрочем, не так уж и случайно встретился с ясным взглядом самой прекрасной из всех присутствовавших в соборе женщин - Амелины. Он украдкой улыбнулся ей, а в голову ему пришло несколько ну совсем неуместных в этом святом месте и в этой торжественной обстановке мыслей. Вот одна из них, пожалуй, самая невинная:
"Когда-то я бежал от тебя - но теперь не убегу. Теперь ты, милочка, нигде от меня не денешься..."
Глава 12
НЕПРИЯТНОЕ ИЗВЕСТИЕ В толпе придворных и слуг, встречавших праздничную процессию на площади перед дворцом, Филипп сразу заприметил здоровенного детину, чье помятое, пропитанное пылью и пчтом, забрызганное грязью платье неприятно контрастировало с нарядными одеждами остальных присутствующих. На груди его ливреи были вышиты геральдические замки Кастилии и львы Леона. Присмотревшись внимательнее, Филипп признал в нем штатного гонца кастильского королевского двора, парня, славившегося своей необычайной выносливостью. Однако сейчас этого выносливого парня здорово пошатывало от усталости; казалось, он едва держится на ногах.
"Черти полосатые! - озадаченно подумал Филипп. - Что же стряслось? Неужели..."
В ответ на пытливый взгляд гонца он утвердительно кивнул и спешился. Гонец подошел к Филиппу, снял шляпу и опустился перед ним на одно колено. В руке он держал внушительных размеров пакет, скрепленный пятью королевскими печатями - четырьмя малыми в углах и большой гербовой посередине. Это была официальная депеша.
- Монсеньор, - произнес гонец. - Его величество король Кастилии и Леона Альфонсо Тринадцатый с прискорбием извещает ваше высочество о смерти своего августейшего отца, нашего возлюбленного государя дона Фернандо.
Филипп молча взял пакет, сломал печати, извлек письмо и бегло ознакомился с его содержанием, которое, если отбросить всю словесную шелуху, сводилось к нескольким лаконичным фразам. Филиппу, конечно, было жаль покойного короля, но нельзя сказать, что это известие слишком огорчило его. Он никогда не питал особой симпатии к Фернандо IV, а с некоторых пор перестал и уважать его.
Тем временем к Филиппу подошли отец и брат (то бишь, архиепископ). Он отдал Габриелю прочитанное письмо и сдержанно сообщил:
- Неделю назад умер король Кастилии.
Все присутствующие перекрестились.
- Это был выдающийся государь, - произнес герцог с неожиданной грустью в голосе. Он подумал о том, что покойный дон Фернандо был всего лишь на четыре года старше него.
- Да, - согласно кивнул Филипп. - Это большая потеря для всего христианства. Мир праху его.
- Вечный покой даруй ему, Господи, - добавил архиепископ.
- Дон Альфонсо опять вынужден воевать, - сказал Филипп. - Теперь с Португалией. Еще зимой граф Хуан отказался платить налоги в королевскую казну и не предоставил свое войско для похода против Гранады. А совсем недавно провозгласил Португалию независимым от Кастилии королевством. Себя он, понятное дело, назначил королем, правда, так и не нашел епископа, который согласился бы его короновать.
- Об этом конфликте я слыхал, - сказал герцог. - Португалии не терпится последовать примеру Нормандии. Но дон Хуан не учел одного - Кастилия Фернандо Четвертого, это не Франция Филиппа-Августа Третьего. Так что же намерен предпринять новый король, Альфонсо Тринадцатый?
- Он собирается подавить мятеж, пока он не перерос в гражданскую войну и...
- И пока на сторону графа не встали иезуиты, - понял герцог. - Дон Альфонсо обратился к тебе за поддержкой?
- Самое странное, что нет, - ответил Филипп в некотором недоумении. - Он лишь сообщает о смерти дона Фернандо и о своем решении навести в Португалии порядок, а также выражает пожелание, чтобы в случае необходимости рыцари Кантабрии немедленно собрались под знамена Леона.
- Вполне законное желание, - признал герцог. - Видно, дон Альфонсо уверен в собственных силах и не хочет вовлекать в конфликт третью сторону. Что ж, тем лучше для нас.
Филипп кивнул, хотя сам сомневался в этом.
- Король просит дать письменное распоряжение сенешалю Кантабрии вновь снарядить войско, что я сейчас и сделаю.
Герцог одобрил решение сына и вместе с архиепископом и падре Антонио поспешил встречать папского легата, кардинала Энцо Манчини, который как раз выходил из носилок.
- Любезный, - обратился Филипп к гонцу. - Когда ты будешь готов отправиться обратно?
- Уже завтра на рассвете, монсеньор. Меня предупредили, что дело не терпит отлагательства. - И перейдя на арабский язык, который Филипп выучил в Кастилии, он добавил: - У меня есть еще одно поручение, господин. Неофициальное.
- Какое?
- Письмо от известного вам лица. Король об этом ничего не знает.
Филипп настороженно огляделся вокруг себя. Отец стоял поодаль и разговаривал с папским легатом, но время от времени искоса посматривал на него. Дворяне и слуги, мигом сообразив, что речь идет о чем-то сугубо конфиденциальном, деликатно отступили на несколько шагов. Зато Эрнан, который, проходя мимо, расслышал последние слова гонца, тотчас оказался рядом с Филиппом.
- Так, так, так! - произнес он по-арабски, и губы его растянулись в хитрой усмешке. - Тайный сговор с эмиром?
- Не паясничай, дружище! - огрызнулся Филипп, невольно краснея; он догадывался, от кого было письмо. И к гонцу: - Ну, давай, любезный!
Тот ловко извлек из-за отворота ливреи небольшой пакет, который Филипп сразу же спрятал в пышных складках своей мантии, даже не взглянув на него. Проверив на ощупь рельефные очертания печати, он убедился, что догадка его верна.
Филипп поманил к себе Габриеля и поручил его заботам гонца. Первый дворянин принца пригласил своего подопечного следовать за ним. К их компании присоединился Эрнан с явным намерением взять кастильца в оборот и выведать у него самые свежие толедские сплетни. Между тем Филипп подошел к отцу и группе прелатов.
- Милостивые государи, - сказал он. - Прошу великодушно простить меня, но, к сожалению, я вынужден покинуть вас - имею неотложную корреспонденцию.
- О да, конечно, - согласился герцог, отойдя с Филиппом в сторону. - Государственные дела не дают нам покоя ни днем, ни ночью... Гм. Это в равной степени относится и к делам любовным... Да что ты смущаешься, словно невинная девица! - добавил он с понимающей улыбкой. - Вот уж не думал я, что знаменитого сердцееда дона Фелипе из Кантабрии так легко привести в замешательство... Ну, ладно, ступай разбирайся со своей корреспонденцией, а я тем временем немного отдохну. Когда же освободишься, непременно зайди ко мне. Есть одно дело, также не терпящее проволочек, а в следующие несколько дней нам вряд ли представится случай спокойно поговорить. Там, - герцог неопределенно махнул рукой, имея в виду город за внутренними стенами замка, - уже начались оргии. У нас вскоре будет то же самое.
- Добро, отец, - сказал Филипп. - Я постараюсь освободиться как можно быстрее.
Переодевшись, Филипп уединился в своем кабинете, первым делом распечатал второе письмо и умиленно улыбнулся, узнав по-детски неуклюжий почерк Норы. Но эта умиленная улыбка напрочь исчезла с его лица, как только он прочел первые строки:
"Любимый мой!
В эти печальные для меня и всей нашей семьи дни, омраченные утратой царственного отца, я решилась написать тебе, побуждаемая к тому тяжелыми грозовыми тучами, надвигающимися на ранее ясный и чистый небосклон нашей любви..."
Сердце Филиппа екнуло и болезненно заныло. Еще ничего не зная о природе упомянутых Норой грозовых туч, он уже понял, что потерял ее так же нелепо и исключительно по своей вине, как прежде потерял Бланку...
"...Король, брат мой, решил по окончании траура идти войной на графа Хуана Португальского (прости, Господи, его грешного - ведь он наш дядя!). Альфонсо уже подписал эдикт о лишении его всех титулов и владений за бунт и неповиновение королевской власти, однако он опасается, что в предстоящей войне иезуиты предоставят тайную помощь дяде Хуану, а то и открыто встанут на его сторону, спровоцировав в стране междоусобицу. Ввиду всего этого брат счел необходимым заручиться поддержкой императора Римского. Оказывается, еще при жизни, накануне твоего отъезда в Галлию, отец мой получил конфиденциальное послание от Августа Юлия, в котором тот сообщал, что вскоре папа Павел должен удовлетворить его ходатайство о расторжении брака с императрицей, поелику новый лекарский консилиум, созванный Святым Престолом, единодушно признал, что, подарив императору дочь, она стала бесплодной и уже не в состоянии родить ему сына - наследника престола. Правда, официальное решение консилиума еще не оглашено, но Август Юлий уверяет, что за этим дело не станет - вердикт окончательный и нуждается лишь в формальном утверждении со стороны святейшего отца, который обещает подписать его в середине мая вместе с актом о расторжении брака..."
Дочитав до этого места, Филипп откинулся на спинку кресла и до боли закусил нижнюю губу. На лицо его набежала жгучая краска гнева и стыда. Теперь ему стало понятно, почему на прошлой неделе его гонец возвратился из Толедо без какого бы то ни было конкретного ответа. И вовсе не потому, что Фернандо IV был при смерти.
Но ведь Альфонсо, его друг... Впрочем, нет. Прежде всего, он король Кастилии, и его первейшая обязанность - заботиться о благе своей страны. Если устроенный Фернандо IV брак Бланки с Александром Бискайским был, в сущности, капризом короля, проявлением его человеческой слабости (а откровенно говоря, настоящим свинством в отношении Филиппа и, особенно, Бланки), то решение Альфонсо XIII выдать свою младшую сестру за Августа XII Римского было продиктовано сугубо государственными соображениями.
С некоторых пор Италия активно стремилась к тесному политическому союзу с Кастилией, последние успехи которой в Реконкисте и не менее успешная внутренняя политика, направленная на централизацию и укрепление королевской власти, постепенно превращали ее в самое могущественное на западе Европы государство. С этой целью покойный император Корнелий IX выдал свою племянницу Констанцу Орсини за наследника престола Альфонсо Кастильского. С этой же целью впоследствии император Август XII возымел желание жениться на кастильской принцессе Бланке. А что касается его первого брака - с Изабеллой Французской, самой младшей из одиннадцати детей Филиппа- Августа II, то он не принес римской короне ни наследника престола, ни сколько-нибудь значительных политических дивидендов. Вскоре после смерти великого французского короля и восшествия на престол его внука Филиппа-Августа III (который, кстати сказать, был на тринадцать лет старше своей тетки, императрицы Изабеллы) Франция начала стремительно терять свое положение ведущей державы, чему в большой степени способствовали религиозные авантюры короля и бездарное правление страной в его отсутствие королевы Хуаны Португальской.
Отчаявшись извлечь из брака с Изабеллой Французской какую-либо выгоду и потеряв всяческую надежду на рождение наследника престола (а по римским законам таковым мог быть только сын), Август XII пять лет назад обратился к папе с прошением о разводе. Однако этому яростно воспротивились французские кардиналы, уязвленные в своей национальной гордости, а также сторонники Гвидо Конти, герцога Неаполитанского, чей род мечтал о свержении династии Юлиев еще с незапамятных времен. Даже ближайший родственник императора, его дядя Валерий Юлий с многочисленным потомством, исподтишка ставил палки в колеса племяннику, больше заботясь об интересах своего старшего сына, чем о благополучии государства и всего рода Юлиев.
Шло время, каждый следующий лекарский консилиум превращался в фарс, погрязая в бесплодных дискуссиях насчет предполагаемого бесплодия Изабеллы Французской, и уже никто всерьез не рассчитывал на благоприятный для Августа XII исход дела, как вдруг авторитетные ученые мужи совершенно неожиданно для всех пришли к единодушному согласию и признали императрицу более неспособной иметь детей. Несколько позже до Филиппа дошли слухи, что известие о браке Бланки с графом Бискайским переполнило чашу терпения молодого императора, и он оказал грубое давление на членов консилиума - как утверждали злые языки, не погнушался даже лично угрожать некоторым строптивым светилам медицинской науки физической расправой. Так оно было или нет, но Август XII торопился не зря, и если он действительно прибегнул к угрозам, то сделал это вовремя и с надлежащей решительностью.
Филипп немного посокрушался по тому поводу, что слишком медлил с женитьбой на Норе, и вместе с тем возблагодарил небеса, что к этому моменту не был помолвлен с ней официально, избежав, таким образом, еще большего унижения - публичного расторжения помолвки со стороны невесты. Его немного утешила и даже развеселила мысль о том, каково будет императору, когда он в первую брачную ночь обнаружит, что его жена, крошка Нора, уже была в употреблении и, мало того, для столь нежного возраста довольно опытна и искушена в любви.
"Вот, получай! - злорадствовал Филипп по адресу Августа XII. - Ешь не подавись!"
Из последующих строк письма явствовало, что император, пока что неофициально, попросил руки Норы и получил от Альфонсо согласие при условии, что Италия предоставит Кастилии военную помощь в борьбе против Хуана Португальского. Взамен кастильский король обещал, что укрощенная Португалия станет приданным Норы, правда, с двумя существенными оговорками. Во-первых, графство будет и впредь оставаться под суверенитетом Кастилии, а во-вторых, впоследствии должно перейти во владение младших детей императора и Норы - наследник же римского престола не будет иметь на него никаких прав. Даже с такими оговорками Филипп нашел предложение Альфонсо весьма заманчивым для Августа XII: в последние двести лет у Римских императоров постоянно болела голова, как бы пристроить своих младших отпрысков, не сильно притесняя при том прочих родственников и представителей других могущественных семей Италии.
Заканчивалось письмо Норы так:
"...Предвидя вечную разлуку, милый мой, я хочу еще хоть раз свидеться с тобой на прощанье, и, если ты не имеешь возможности приехать в Толедо, умоляю тебя присутствовать на торжествах в Памплоне, которые состоятся в начале сентября сего года по случаю восемнадцатилетия кузины нашей, наваррской принцессы Маргариты, и которые я посещу, если будет на то воля Божья и согласие брата моего, короля.
Твоя навеки и любящая тебя Нора".
Филипп грустно усмехнулся.
"Что ж, Нора, прощай, - подумал он. - И прости за все. Мне жаль, что так получилось, очень жаль, но, видно, это судьба. Над нашей любовью с самого начала довлел рок, и может, так будет к лучшему. Ты станешь королевой Италии, дорогая, желаю тебе счастья, много детей, и пусть императорская корона утешит твою печаль. Ну, а я... Да что и говорить! Я как-нибудь проживу и без тебя и без союза с Кастилией, хотя и то и другое мне бы не помешало".
С тяжелым вздохом Филипп аккуратно сложил письмо и спрятал его в ящик стола, а потом еще несколько минут просидел в мрачной задумчивости, угрюмо глядя в пространство перед собой. Наконец он решительно тряхнул головой, прогоняя невеселые мысли и вызвал секретаря, который находился в соседней комнате. Приказав ему разыскать падре Антонио и под его руководством составить текст распоряжения на имя сенешаля Кантабрии, Филипп наскоро перекусил и, памятуя о своем обещании пораньше освободиться, поспешил к отцу.
Покои герцога находились в противоположном крыле дворца. Чтобы сократить путь, Филипп пошел через парк и на одной из аллей, в тени большого платана, неожиданно для себя встретил Амелину. Кузина часто и прерывисто дышала после быстрого бега, щеки ее пылали густым румянцем, нарядная шляпка была сдвинута набекрень, а распущенные длинные волосы в беспорядке разметались по ее плечам, золотыми волнами ниспадая ей на грудь и прикрывая лицо. Заметив из своего окна Филиппа, вышедшего в парк, она опрометью кинулась ему навстречу, горя желанием увидеться с ним наедине.
С детства знакомым Филиппу жестом Амелина убрала с лица волосы к правому виску и, чуть склонив набок голову, продолжала смотреть на него с любовью и обожанием. Пять лет назад она родила сына и по примеру своей матери (их матери!) кормила его собственной грудью - но это нисколько не повредило ее фигуре. Будучи подростком, Амелина обещала стать ослепительной красавицей и таки превзошла все ожидания. Прелестный бутон раскрылся, превратившись в великолепную, изумительную по своей красоте душистую розу.
В Тараскон она приехала лишь вчера, поздно вечером, когда Филипп уже лег в постель, чтобы как следует выспаться перед коронацией. И если не считать мимолетного свидания рано утром и тех взглядов, которыми они обменивались в соборе и на обратном пути, это была их первая настоящая встреча после семи долгих лет разлуки...
Филипп смотрел на нее, не помня себя от восторга. Его охватывала сладкая, пьянящая истома, и он почувствовал, что давняя любовь к Амелине, которую некогда вытеснила из его сердца Луиза, возрождается в нем вновь и с новой силой.
Амелина подошла к Филиппу вплотную, положила руки ему на плечи, всем телом прижалась к нему и, запрокинув голову, потянулась губами к его губам.
"Ну, Симон, берегись!" - промелькнуло в его помраченном сознании.
Быстрые, жадные, жаркие поцелуи, слезы на глазах Амелины, которые он тут же высушивал нежными прикосновениями своих губ, слившееся воедино битье двух сердец... Все эти годы на чужбине Филиппу так недоставало ее, родной, милой сестренки, которая самозабвенно любила его, которая понимала его с полуслова. И вот она снова с ним, в ее взгляде он прочел былую любовь, умноженную на долгое ожидание, и готовность в любое мгновение отдаться ему целиком и полностью, до последней своей частички...
Вспомнив, что его ждет отец, Филипп отчаянным усилием воли заставил себя высвободиться из объятий Амелины, виновато поцеловал ее маленькую ладошку и бегом, не озираясь, бросился прочь от нее - как и тогда, семь с половиной лет назад.
Глава 13
БРАК - ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЕ Они стояли перед первым из восьми портретов, висевших в ряд на стене в личном кабинете герцога в промежутках между окнами, сквозь которые просторную комнату щедрыми потоками заливал дневной свет. Этот кабинет не использовался герцогом в качестве рабочего. Всеми текущими делами он обычно занимался в другом, более скромном и уютном кабинете, а здесь устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные проблемы.
На этот раз в кабинете было только двое - Филипп и его отец.
- Сын мой, - произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. - Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших августейших предков. Достаточно и одного короля - основателя мужской линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими корнями в седую старину, в те времена, когда мир еще не был озарен светом Нового Завета, когда Господь Иисус еще не явился на землю, чтобы своей мученической смертью искупить грехи людей...
- Ты, конечно, знаешь, что это Корнелий Пятый, король Италии, император Римский, - после короткой паузы продолжил герцог, глядя на первый портрет. - Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надо сказать, в этом деле он не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож... Ну, разве что библейский царь Соломон наплодил больше сынов и дочек - но это было очень давно, и вовсе не исключено, что Священное Писание малость привирает... Гм, да простит меня Господь, если я богохульствую... Так вот, - герцог перешел к следующему портрету. - Сын Корнелия, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Рим погостить у своего кузена, императора, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника... Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь... Младший брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным. Его вполне удовлетворило то, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от каких-либо претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этим воспользовался Филипп, сын Карла, и тотчас после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на наследство. Интересный, кстати, юридический казус: он вовсе не отрицал, что его отец был внебрачным сыном императора Корнелия, и тем не менее тот был рожден в законном браке еще при жизни герцога Карла Второго - и обратное не доказано. Разумеется, наследники Людовика Четвертого сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности покойного маркграфа Карла, но наш предок, Филипп Воитель, тоже не сидел, сложа руки. Галльский Сенат ограничился в своем окончательном решении несколькими обтекаемыми и никого ни к чему не обязывавшими фразами, король Арман Второй обратился к обеим конфликтующим сторонам с просьбой воздержаться от кровопролития, а Сенат Аквитании с распростертыми объятиями встретил своего нового герцога - Филиппа Первого... Впрочем, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, полагаю, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким - скажем откровенно - негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий...
Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде от других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь виделось ему в новом свете - ведь ему также предстояло занять свое место в этом ряду правителей.
- Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, - произнося эти слова, герцог скептически усмехнулся, и усмешка его не ускользнула от внимания Филиппа. - Огнем и мечом искоренял он катарскую веру... то бишь ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия,[19] который встал на защиту катаров... Инморте, - повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. - Имечко-то какое, а![20] За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он превратил орден в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо[21] до мыса Сан-Висенте - не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания[22] стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство. Во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан; причем рабство не в нашем понимании этого слова, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Лерида и Таррагона - но тогда бы на всей остальной части Арагона образовалась Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что первейшая обязанность любого правителя - заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто, ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. - Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. - По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие - плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, тогда это было объявлено ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке, южные - на юге, северные - на севере, западные - на западе... - Герцог скептически ухмыльнулся. - Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями - а это не прибавит ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя, новая, особенная правда. Так было и с катарами. Иннокентий Пятый отлучил их скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца. Иннокентий же Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того, теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его по-разному - но это, как утверждает святейший отец, невелика беда... Впрочем, - добавил герцог, - такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая, когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его паствой...
22 Лузитания - Южная Португалия.
——————————————————————————————— 21 Олисипо - Лиссабон.
——————————————————————————————— 20 Насчет происхождения имени Инморте у историков и генеалогов нет общего мнения. Но как бы то ни было, "inmortis" по-галльски означает "бессмертный".
——————————————————————————————— 19 Корнелий Юлий Римский (1372 - 1442) - сын императора Августа X, второй муж Хуаны I, королевы Арагона (1367 - 1416); после смерти старшего сына, Хуана II (1419 г.) и до совершеннолетия младшего, Хайме III (1430 г.) был регентом королевства.
Свой портрет отец прокомментировал так:
- Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.
Затем герцог перешел к последнему портрету.
- А это твоя мать, Изабелла, - с грустью промолвил он.
Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными, зачастую неправильными чертами. Его мать... Это слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской, которую он называл своей мамой. А когда ее не стало, он почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился... Да, именно тогда он потерял свою мать, свою н а с т о я щ у ю мать.
Как всегда при воспоминании о матушке Амелии, Филипп загрустил, а на глаза ему навернулись слезы. Усилием воли он заставил себя вернуться к действительности и вновь сосредоточил внимание на портрете. Какой же она была в жизни - женщина, которая родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил. Ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне утверждали, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка. И не только на этом портрете, но и на трех остальных - в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале - она такая же самая, ничуть не краше.
Быть может, предположил Филипп, его мать была красива той особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте. Он уже сталкивался с подобным случаем. Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло - все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем король. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она - самая прекрасная девушка в мире (после Луизы, конечно), и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и сгоряча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство - в несостоятельности...
Филипп смотрел на портрет матери, а думал о Бланке. Он не мог понять, почему она отказалась стать его женой, почему отвергла план, предложенный падре Антонио. Одно время Филипп пытался утешить себя тем, что Бланка просто не посмела перечить отцу, но этот аргумент не выдерживал никакой критики. Она была не из тех девушек, которые безропотно подчиняются чужой воле, пусть даже воле родителей. Добро бы у нее не было выхода - но ведь выход был! Ведь Бланка знала, что Филипп хочет жениться на ней, знала, что он просил у короля ее руки и испрашивал разрешения Святого Престола на их брак. Также она знала, что отец выдает ее за графа Бискайского отнюдь не по государственным соображениям. Падре Антонио рассказал ей обо всем, объяснил, как обстоят дела, четко обрисовал ситуацию и предложил блестящий план, который наверняка сработал бы. Но она отказалась!
Этого Филипп простить ей не мог. Он расценивал это, как предательство с ее стороны. Какими бы ни были причины столь нелогичного поступка Бланки, бесспорно было одно: она предпочла ему графа Бискайского...
"Ну, почему? - в который уже раз мысленно вопросил Филипп. - Почему ты это сделала?.."
- Ладно, - наконец отозвался герцог, нарушая молчание. - Мы отдали дань прошлому, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.
Подстроил ли так отец с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но, сев в предложенное кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего тезки и прапрапрадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка и, казалось, заглядывал ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли...
Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники и сплел перед собой пальцы рук.
- Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? - А после утвердительного кивка Филиппа продолжил: - Поэтому я не вижу необходимости во вступительном слове или в каких-либо напутствиях. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении, тебе совсем негоже быть неженатым.
По своему горькому опыту герцог знал, как подчас бывает больно слышать слово "вдовец", а потому сказал "неженатым". Филипп понял это и взглядом поблагодарил его за деликатность.
- Полностью согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так долго выжидали с этим разговором.
- Когда мне стало известно, - объяснил герцог, - что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) ты попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.
- Ага, вот оно как... - пробормотал Филипп, краснея. - Понятно...
Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что и ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду... Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя - и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, чтобы заставить дона Фернандо понервничать, а когда, наконец, решился, то получил отказ - и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо...
- Ты уж извини, сынок, - прервал его мрачные размышления герцог. - Я понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с твоей стороны. Это по моей вине в наших отношениях нет той доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях. Я обещаю сделать все, чтобы приблизить день, когда ты, позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как отца, как своего искреннего друга и соратника, а не просто как человека, который породил тебя, от которого ты унаследовал свое имя и положение. Этот день, если он когда-нибудь наступит, будет самым счастливым днем в моей жизни. Я буду терпеливо ждать его, а пока... Пока расскажи мне то, что считаешь нужным.
Филипп тихо вздохнул и, потупившись, произнес:
- Собственно, тут и рассказывать нечего. Если отбросить сантименты и говорить лишь по существу, то за минувшие полгода я, исключительно по своей глупости, потерял двух невест - сперва Бланку, а потом Нору.
- Ага... И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?
- За бывшего жениха старшей.
- За императора? Так он все же добился развода?
- Да, это самые свежие новости. На днях святейший отец должен расторгнуть брак Августа Юлия с Изабеллой Французской. Или уже расторгнул.
- Ясно... - С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил: - А жаль. Очень жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня. Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего. Я от этого не в восторге, но не собираюсь отговаривать тебя или переубеждать. Для себя ты уже все решил, ты упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В конце концов, возможно, ты прав: Тулузцы слишком слабы, чтобы их род и дальше правил Галлией.
- Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна сильная королевская власть, в противном случае Галлия рано или поздно распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже, особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь наследником престола, пока жив Арман Готийский, пока Людовик Прованский находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или менее прочное. Но это - шаткое равновесие, оно может нарушиться в любой момент. Менее чем через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз Арман уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из себя странствующего рыцаря... - Филипп покачал головой в знак осуждения образа жизни, который ведет наследник могущественного дона Армана, маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. - Я познакомился с виконтом Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда наемников.
- И какое впечатление он на тебя произвел?
- Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка. Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он поведет себя, когда станет маркизом Готийским. Будет ли он, подобно своему деду, твердым сторонником сохранения на престоле тулузской династии, поддержит ли меня, или же переметнется в стан провансцев - вот вопрос вопросов. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону сильнейшего, либо - если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, - быстренько выйдут из состава Галлии и попросятся под руку германского императора.
Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.
- В свете этого у нас есть два варианта возможных действий. Первый, который избрал бы я: вне зависимости от того, будут у короля дети или нет, оказать безусловную поддержку ныне царствующему дому...
- Такой путь для меня неприемлем, - решительно произнес Филипп.
- В этом я не сомневаюсь. Хотя ты мой сын и, по идее, должен был бы подчиниться моей воле, я уступаю тебе инициативу и, так уж и быть, пойду у тебя на поводу. - Герцог вздохнул, затем продолжил: - Наш род могуществен, он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока. Следовательно, нам нужны могущественные союзники, чтобы по силе мы могли сравниться с объединенной мощью этой троицы.
- И тогда равновесие мигом нарушится в нашу пользу, - заметил Филипп. - Думаю, что герцог Савойский и часть лангедокских графов переметнутся к нам.
- Вне всякого сомнения, так оно и будет. Герцог Савойи, насколько мне известно, не в восторге от человеческих качеств молодого графа Прованского, и я рассматриваю их союз лишь гипотетически, как самый неблагоприятный для нас расклад, который, надеюсь, никогда не выпадет. Далее, виконт Готийский. Он и герцог Савойи - две ключевые фигуры в предстоящей игре, и от их позиции будет зависеть исход всей партии. А их позиция, в свою очередь, будет зависеть от нас, в частности от того, насколько удачно ты выберешь себе жену - предполагаемую королеву Галлии. Для этой роли как нельзя лучше подходили обе кастильские принцессы, особенно старшая, Бланка - ведь она еще и графиня Нарбоннская. Увы, не сложилось... А восемь лет назад король Арагона сделал мне весьма заманчивое предложение. Такое заманчивое, что с моей стороны было чистейшим самодурством отвергнуть его - и все же я отверг... Да ладно! Кто старое помянет, тому глаз вон.
Филиппу, конечно, было интересно, почему отец так сокрушается по поводу того, что некогда отказался принять старшую дочь Хайме III в качестве своей невестки. Однако он решил не уводить разговор в сторону и умерил свое любопытство, отложив выяснение этого вопроса до лучших времен.
- Что было, то было, отец. Коль скоро на то пошло, я тоже не безгрешен. Мой первый брак нельзя назвать удачным, и ваши упреки в тот памятный день были оскорбительны по форме, но совершенно справедливы по сути. Тогда я был безумно влюблен и поступил как обыкновенный человек, а не как государственный муж, не задумываясь над последствиями своего поступка. Друзья пытались образумить меня, даже Эрнан, и тот вынужден был признать... - Филипп не закончил свою мысль и махнул рукой, будто отгоняя от себя грустные воспоминания и тяжелые думы. - Но сейчас, - твердо продолжал он, - я намерен выбрать себе жену, исходя сугубо из государственных соображений, руководствуясь интересами всего нашего рода.
- Вот исходя из таких соображений, - с готовностью отозвался герцог, - я предлагаю на твое рассмотрение два варианта: либо брачный и политический союз с могущественным европейским государством, либо брак с богатой наследницей, который позволит нашему роду стать не просто самым влиятельным, но и доминирующим во всей Галлии.
- Богатая наследница, это Маргарита Наваррская? - догадался Филипп.
- Да, она, - подтвердил герцог. - Дочь Александра Десятого.
- Гм... Говорят, дикая штучка.
- И очень выгодная для нас партия. Во всех отношениях выгодная. Правда...
- Правда, - живо подхватил Филипп, - с добродетелью Маргариты... как бы сказать поприличнее?.. словом, не все в порядке.
- Ты тоже не монах, сын мой, - с добродушной улыбкой парировал герцог. - Полагаю, что наследство - целое королевство, хоть и небольшое, - дает нам веские основания для снисходительности. Меня же волнует не сомнительная добродетель наваррской принцессы, а некоторые другие особенности ее характера.
- А именно?
- То, что ты сказал. Она дикая штучка.
Филипп самоуверенно усмехнулся:
- Ну, это уже моя забота. Я ей быстро когти обломаю.
Герцог покачал головой:
- Не так все просто, Филипп. Чтобы обломать ей когти, как ты выражаешься, нужно сперва жениться на ней. А с этим как раз и может возникнуть заминка.
- Да, да, в самом деле, - произнес Филипп, ероша свои золотистые волосы. - Говорят, что Маргарита и слышать не желает ни о каком замужестве, а королю не достает решительности своей волей принудить ее к браку.
- То-то и оно. С тех пор, как умер принц Рикард и Маргарита стала наследницей престола, дон Александр почти ежемесячно получает весьма заманчивые предложения - и все их отклоняет. Сначала он поступал так по собственной инициативе, дескать, его дочь еще юна, пусть подрастет немного, а потом уже заартачилась сама Маргарита: не хочу, говорит, замуж, и хоть ей что - видать, еще не нагулялась вволю. Всякий раз, как только отец заводит с ней разговор на эту тему, она устраивает ему бурные сцены - то с криками и руганью, то со слезами - в зависимости от настроения. Когда же король пытается настоять на своем, Маргарита и вовсе выходит из себя и либо закатывает истерику, либо учиняет форменный погром, разбивая все, что подвернется ей под руку.
- М-да... Слыхал я, что характер у Маргариты не ангельский, однако не думал, что она сущая фурия.
- Можешь не сомневаться, фурия, каких мало. В частности потому король и мечтает поскорее выдать ее замуж, надеясь, что тогда она остепенится. - Герцог скептически усмехнулся. - Блажен, кто верует. Лично я полагаю, что ее только могила исправит. Маргарита пошла в свою мать не только внешностью, но и нравом - такая же неуемная и сварливая, своенравная и капризная, без постоянных скандалов просто жить не может, как рыба без воды. Взять хотя бы ее последнюю выходку.
- Какую?
- Ну, с Инморте.
- С Инморте? - переспросил Филипп. - А что между ними произошло?
Герцог удивленно приподнял бровь:
- Неужели ты ничего не слышал?
- Да вроде бы ничего... Нет, все-таки слышал. Говорят, в марте наваррский король крепко поссорился с гроссмейстером иезуитов... Стало быть, и здесь не обошлось без Маргариты?
- Ясное дело. В последнее время ни один громкий скандал в Наварре не обходится без участия Маргариты. А этот был особенно громким. Странно, что ты так мало слышал о нем.
- Тогда я был на войне, - коротко ответил Филипп.
- Ах да, конечно, - согласился герцог. - Как раз тогда ты воевал в Андалусии. - Вдруг он хитро прищурился и добавил: - Бои, а в часы затишья - хорошенькие мавританочки. Воистину, некогда было прислушиваться к сплетням.
Филипп покраснел.
"Вот те на! - изумленно подумал он. - Гастон-второй нашелся! Чудеса, да и только..."
- А что до скандала, - герцог вновь принял серьезный вид, - то приключился он вследствие того, что Инморте попросил у дона Александра руки принцессы. Для своего сына, разумеется.
- Ба! Для Хайме де Барейро?
Герцог утвердительно кивнул:
- Гроссмейстер обратился к королю с этим нелепым предложением во время официального приема, в присутствии многих блестящих вельмож и, что самое прискорбное, в присутствии Маргариты. Дон Александр, понятно, был возмущен...
- Еще бы! Эка честь - породниться с самим Вельзевулом.
- Не в том дело, Филипп. До сих пор наваррский король лояльно относился к иезуитам, чего я не одобряю. Однако он, как тебе должно быть известно, муж весьма набожный и благочестивый.
- Чересчур набожный, по моему мнению, - заметил Филипп. - До смешного благочестивый. Вот уже третий год кряду он заказывает всем монастырям Памплоны еженедельные молебны во спасение души Маргариты, а еще постоянно натравливает на нее епископа Франческо де Арагона с его ханжескими проповедями.
Герцог слегка усмехнулся:
- Насчет молебна я того же мнения - это сверх всякой разумной меры. По мне, уж лучше бы он употребил свое благочестивое рвение на искоренение иезуитской заразы на наваррской земле. Будем надеяться, что недавний инцидент заставил его призадуматься, и он все же пересмотрит свое отношение к рыцарям Сердца Иисусова. Ну, в самом деле, где это видано, чтобы брака с принцессой, наследницей престола, добивался ублюдок воинствующего монаха и какой-то неотесанной крестьянки...
- Дочери мелкого ростовщика, - внес уточнение Филипп. - В Толедо говорят, что мать графа де Барейро была наполовину еврейка, наполовину мавританка.
- Тем хуже... Нет, подумать только, граф де Барейро! В свое время я воспринял это как пощечину, нанесенную Иннокентием Пятым всей европейской аристократии. Да простит меня Господь, но, по моему убеждению, папа Инокентий был не в себе, присваивая этому ублюдку графский титул.
- Так что было дальше? - нетерпеливо спросил Филипп. - Что ответил гроссмейстеру король?
- А ничего.
- Как так?
- Он просто не успел ответить, вместо него ответила Маргарита. Дон Александр собирался указать Инморте на дверь, но принцесса опередила его.
- Представляю, что она сказала!
- Пересказывать ее слова не буду. Однако слова еще полбеды. Кроме всего прочего, Маргарита отлупила Инморте.
- Отлупила?! - рассмеялся Филипп. - Отлупила!.. О, это было незабываемое зрелище!
- Да уж, точно. Во всяком случае, Инморте надолго запомнит свое сватовство. Взбешенная Маргарита выхватила из рук графа де Сан- Себастьяна жезл верховного судьи и не в шутку, а всерьез принялась лупить им гроссмейстера.
- Ну и ну! - фыркая со смеху, произнес Филипп. - А что же Инморте?
- Как ты понимаешь, он попал в весьма затруднительное положение. Стража и не помышляла вступаться за него, а вздумай он или его спутники применить силу против Маргариты, они были бы тут же изрублены в куски. Так что гроссмейстеру не оставалось ничего другого, как позорно бежать. И что уж самое занимательное, принцесса преследовала его на всем пути от тронного зала до ближайшего выхода из дворца, гналась за ним, задрав юбки выше колен, а когда начала отставать, что было силы швырнула жезл ему в спину.
Филипп откинулся на спинку кресла и громко захохотал. Герцог подождал, пока он немного успокоится, а когда смех Филиппа перешел в тихие всхлипывания, продолжил свой рассказ:
- После этого инцидента Инморте заявил, что расценивает случившееся как оскорбление, нанесенное в его лице всему ордену, и намерен объявить Наварре войну.
- Ага! Теперь понятно, зачем ему понадобился этот спектакль со сватовством. Он хотел спровоцировать Маргариту к оскорбительной выходке, правда, недооценил ее бурного темперамента. И тем не менее она попалась на его уловку.
- Мне тоже так кажется, - сказал герцог. - Инморте можно назвать кем угодно, только не глупцом. Делая это абсурдное, смехотворное предложение, он, безусловно, рассчитывал на скандал, который даст ему повод к войне. К счастью для Наварры, папский нунций в Памплоне ни на мгновение не растерялся и решительно предостерег Инморте от объявления войны, угрожая ему санкциями со стороны Святого Престола. Гроссмейстер был вынужден подчиниться, поскольку папа Павел не разделяет весьма благосклонного отношения своих предшественников к иезуитам и уж тем более не считает их передовым отрядом воинства Божьего на земле. Где там! По моей информации, Святой Престол очень обеспокоен стремительным ростом могущества ордена Сердца Иисусова, и папские нунции при всех европейских дворах получили тайное задание выяснить, какова будет реакция светской власти на официальное объявление иезуитов еретической сектой и наложение Интердикта[23] на все три области ордена - Лузитанскую, Мароканскую и Островную.[24]
24 Имеются в виду Азорские острова.
——————————————————————————————— 23 Интердикт - отлучение от церкви целой территории. В области действия Интердикта запрещены все виды богослужений, включая крещение и отпевание.
- Это будет мудрое решение, - одобрительно произнес Филипп. - Хоть и запоздалое. Теперь иезуиты большая сила, и единственно лишь Интердиктом их не усмиришь.
- Поэтому святейший отец направил особые послания тем владыкам, в резко негативном отношении которых к иезуитам он ничуть не сомневается...
- И, разумеется, вы были в числе первых, кто получил такое послание.
- Естественно. Папа предложил нам воспользоваться предстоящими празднествами по случаю восемнадцатилетия Маргариты Наваррской и направить в начале сентября в Памплону своих представителей, или же самим явиться туда, чтобы обсудить план совместных действий по ликвидации ордена иезуитов.
- Вот это правильно, - сказал Филипп. - Давно бы так... Но вернемся к Маргарите. Вижу, она презабавнейшая особа.
"И тебе под стать, - подумал герцог. - Два сапога пара".
- И что ты думаешь о моем предложении? - спросил он.
Филипп поднял к своему лицу сжатую в кулак руку.
- При всех ее недостатках, Маргарита наследует наваррскую корону, - он выпрямил один палец. - Она знатного рода и имеет выдающихся предков, - второй палец. - Красива, - третий. - Умна, - четвертый. - Хоть и не добродетельна, но знает меру, весьма осмотрительна и, надеюсь, не будет так глупа, чтобы родить мне наследника от кого-то другого. - Филипп хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. - А что она вертихвостка и баламутка, это стерпеть можно. В конце концов, я тоже не ангел.
- Итак, - подытожил герцог. - С одной кандидатурой мы разобрались.
- А кто вторая? Кого вы имели в виду - внучку германского императора или Анну Римскую?
- Принцессу Анну, конечно. Что касается Марии Геннегау, то я не считаю ее перспективной для нас партией. Ее дед слишком стар и недолго протянет, а ее отца, герцога Зеландского, вряд ли изберут германским императором. По всей видимости, преемником Карла Шестого станет эрцгерцог Баварский.
- Значит, Анна Юлия, дочь Августа Двенадцатого и Изабеллы Французской, - задумчиво проговорил Филипп. - Но ведь она еще дитя.
- Не такое уж дитя. Она одного возраста с Элеонорой Кастильской, даже чуть старше. В середине лета ей исполнится четырнадцать.
- Это не суть важно, отец. Принцесса Анна менее перспективная невеста, чем Маргарита Наваррская. Брак с ней будет лишь политическим союзом, но ни на пядь не увеличит наши владения.
- Точно так же, как и в случае с Элеонорой, - заметил герцог. - Однако ты был не прочь жениться на ней. Боюсь, ты опять поддаешься эмоциям. Тебя отталкивают некоторые странности Анны, все эти сплетни о ней...
- Отнюдь, - живо возразил Филипп. - Дело вовсе не в том. И вообще, с недавних пор я не склонен доверять сплетням. Я по своему опыту знаю, как они бывают несправедливы... Вернее, по горькому опыту Бланки - ведь ее оклеветали совершенно безосновательно.
- Даже так? - герцог посмотрел на Филиппа с таким недоверчивым видом, словно тот сообщил ему, что луна упала на землю. - Но... Впрочем, ладно, не будем уходить от темы нашего разговора. Ты сам, когда сочтешь нужным, расскажешь мне эту историю... и если сочтешь нужным. А пока вернемся к принцессе Анне. Почему ты считаешь политический союз с Италией малоперспективным?
Филипп понял, что отец решил устроить ему небольшую проверку на способность трезво оценивать политическую ситуацию.
- Один союз другому рознь, - уверенно заговорил он. - В случае моего брака с Бланкой или Норой Кастилия оказала бы безусловную поддержку моим притязаниям на галльский престол. Кстати, на моральную поддержку со стороны Альфонсо, как моего друга, я могу рассчитывать и сейчас. Но Италия - совсем другое дело. Итальянцы никак не могут оправиться от сокрушительного поражения в войне с галлами двести пятьдесят лет назад и до сих пор относятся к нам с опаской. Римский Сенат неизменно блокирует любые попытки императоров вмешаться во внутренние дела Галлии, и надо сказать, не без веских на то оснований. С тех пор как Карл Великий заявил о своих претензиях на роль всемирного самодержца и наградил себя титулом императора Священной Римской Империи, Германия и Италия находятся в состоянии перманентной войны. Рим немало поспособствовал преждевременному распаду империи Карла, в результате чего возникли королевства Наварра, Арагон, Франция, Хорватия и великое герцогство Австрийское, а также доминион Галлия под римским протекторатом. Образование в начале XIII века самостоятельного Галльского королевства произошло не без содействия Германского Союза, и после этого между Италией и Германией установился довольно шаткий мир, основанный на невмешательстве как той, так и другой стороны в дела Галлии, Австрии и Хорватии. А ежели Рим, в случае моего брака с Анной Юлией, паче чаяния окажет мне более осязаемую, чем просто моральную поддержку в борьбе за галльский престол, германские князья также не останутся в стороне и в пику Италии поддержат Людовика Прованского. Нет, на это ни Римский Сенат, ни император не пойдут. Хоть как бы Август Двенадцатый не любил свою единственную дочь, он ни за что не решится на разжигание новой войны с Германией - а вдруг она закончится претворением в жизнь планов Карла Великого о создании Священной Римской Империи.
Герцог усмехнулся.
- Ты совершенно прав, Филипп, - в голосе его слышалось облегчение. - Прости, что я подверг тебя этому маленькому испытанию, но мне хотелось выяснить, отдаешь ли ты себе отчет в том, на какую зыбку почву становишься, претендуя на галльский престол, и с какой осторожностью тебе следует выбирать союзников. Итак, решено - Маргарита Наваррская.
- Да, отец. Я женюсь на ней.
- Гм... Только не обольщайся раньше времени. Она девица очень вздорная и вполне способна отказать тебе. С нее станется.
- Даже несмотря на галльскую корону, которую я предложу ей вкупе со своей рукой и сердцем?
- Даже несмотря на это, - подтвердил герцог. - Маргарита властна и честолюбива, этих качеств ей не занимать. Но, насколько мне известно, ее честолюбие не безгранично, как у тебя, оно довольствуется существующими пределами маленькой Наварры. Год назад Хайме Арагонский просил руки Маргариты для своего сына, но она наотрез отказалась, хотя этот брак сулил ей не просто королевскую корону в будущем. При инфантильности принца Педро и его полном равнодушии к государственным делам, Маргарита в один прекрасный день могла бы стать единовластной правительницей Арагона. Однако ее это не прельстило.
- И каков ваш план? - спросил Филипп. - Ведь у вас есть план, не так ли?
- Да, есть. Я напишу королю Александру конфиденциальное письмо, получу от него предварительное согласие на ваш брак (а что он с радостью ухватится за наше предложение, я не сомневаюсь), и мы втайне от принцессы приступим к составлению брачного контракта - три месяца, полагаю, будет достаточно. А в сентябре, на празднествах по случаю дня рождения Маргариты, начнешь действовать ты. Постарайся очаровать ее, вскружи ей голову, влюби ее в себя. Ведь ты у меня опытный сердцеед, многие женщины говорят, что ты просто неотразим, тут тебе и карты в руки. Будем надеяться, что ты не оплошаешь.
- Будем надеяться, отец, - улыбнулся Филипп той особенной улыбкой, какой он улыбался, предвкушая очередное любовное приключение. Но эта улыбка предназначалась вовсе не далекой Маргарите, а близкой и родной Амелине...
Глава 14
АМЕЛИНА Пир по случаю коронации Филиппа, как, собственно, и все пиры, начался в торжественной и приподнятой обстановке, с напыщенными речами и изысканными здравицами в адрес нового принца Беарнского и его отца, герцога, а закончился грандиознейшей попойкой. Даже большинство женщин и почти все достопочтенные прелаты, кроме разве что архиепископа Марка и падре Антонио, были изрядно пьяны, не говоря уж о светских вельможах мужска пола, которые, за редкостным исключением, вроде Филиппа или герцога, давно потеряли счет кубкам выпитого вина.
Всех присутствующих в определенной степени подзадоривал Эрнан де Шатофьер. Он и прежде не отличался умеренностью в еде и выпивке, еще будучи тринадцатилетним подростком мог заткнуть за пояс любого взрослого выпивоху, а по возвращении из Святой Земли и вовсе не знал себе равных за столом вообще и за выпивкой в частности. Именно по его инициативе, когда веселье было в самом разгаре, речь зашла о любовных приключениях Филиппа в Кастилии. Подавляющему большинству присутствующих эта тема пришлась по вкусу. Юные (и не очень юные) дамы строили обескураженному Филиппу глазки, а молодые (и не только молодые) господа наперебой рассказывали пикантные историйки с выдуманными и, разумеется, особо интригующими подробностями, то и дело бросавшими Филиппа в краску.
В конце концов Филипп решил не обращать внимания на эту болтовню, тем более что ему было не привыкать к подобным сплетням, и в ответ, с такой же наглой откровенностью, с какой смотрели на него некоторые дамы, принялся глазеть на Амелину, не скрывая своего восхищения. Какая она все-таки красавица, его кузина! Какая у нее приятная молочно-белая кожа, какие роскошные золотистые волосы, какие прекрасные голубые глаза - будто чистые лесные озера в погожий летний день... Филипп вспомнил их встречу в парке, нежные объятия, жаркие поцелуи - и его вновь охватила такая пьянящая истома, что он даже пошатнулся и чуть было не опрокинул свой кубок с вином.
- Ты будто бы и немного выпил, сынок, - удивленно прошептал герцог, сидевший рядом с ним во главе стола. - С чего бы... - Тут он осекся, увидев томную поволоку в глазах Амелины, и только грустно усмехнулся, вспоминая свою бурную молодость.
А Симон де Бигор, который поначалу знай одергивал жену, наконец понял всю тщетность своих потуг и стал искать отраду в вине, благо Амелина не забывала следить за тем, чтобы его кубок не пустовал. Симон и был первым, кто напился до беспамятства. Пьянствовал он молча, лишь под конец, заплетаясь языком, грозно предупредил Амелину:
- Ты-ы... это... смо... смотри м-мне-э... бе... бе... бес-с-сты- ыжая... - И, как подкошенный, бухнулся ей на руки.
Двое слуг подхватили бесчувственного Симона и вынесли его из банкетного зала. Вместе с ним покинула зал и Амелина, и после ее ухода Филипп откровенно заскучал. Он чувствовал себя вконец уставшим и опустошенным и с большим нетерпением ожидал окончания пира. Однако значительная часть гостей, по всей видимости, собиралась развлекаться до самого рассвета, так что Филиппу, как хозяину и виновнику торжества, пришлось оставаться в зале до тех пор, пока все более или менее трезвые из присутствующих не разошлись спать. Только тогда, в сопровождении Габриеля де Шеверни, он направился в свои покои, подчистую проигнорировав весьма прозрачные намеки некоторых дам, которые были не прочь очутиться в его постели или же завлечь его в свою спальню. Филиппу совсем не улыбалось провести ночь с пьяной в стельку женщиной, к тому же сейчас все его помыслы занимала Амелина, и он мог думать только о ней...
Войдя в свою спальню, Филипп с разбегу плюхнулся в кресло и вытянул ноги.
- Ч-черт! Как я устал!..
Габриель опустился перед ним на корточки и снял с его ног башмаки.
- Пожалуй, я пойду ночевать к себе, - произнес он. - Сегодня мое присутствие в ваших покоях было бы нежелательным.
- А? - лениво зевнул Филипп. - Уже подцепил себе барышню?
- Нет, монсеньор, никого я не подцепил. Напротив... Ну-ка, отклонитесь немного. - Он отстегнул золотую пряжку на правом плече Филиппа, скреплявшую его пурпурного цвета плащ.
- Ба! Как это понимать? Напротив - это значит, что тебя кто-то подцепил? А какая, собственно, разница, кто первый проявил инициативу - мужчина или женщина? По мне, все едино.
Габриель отрицательно покачал головой:
- Быть может, я неправильно выразился, монсеньор...
- Сукин ты сын! - раздраженно ругнулся Филипп. - Да что ты заладил, в самом деле: монсеньор, монсеньор! Сейчас мы наедине, так что потрудись обращаться ко мне по имени. Ты не просто мой дворянин, ты мой друг - такой же, как Эрнан, Гастон и Симон. Даже если на поверку ты окажешься педиком, я все равно буду считать тебя своим другом, ибо ты брат Луизы... Гм. Похоже, я шокировал тебя?
Габриель молча кивнул, расстегивая камзол Филиппа.
- Ну что ж, прошу прощения. Это мне так, к слову пришлось. Понимаешь, я терпеть не могу мужеложцев... - Он передернул плечами. - Брр... Какая мерзость! Мужчина, который пренебрегает женщинами, потому что ему больше по вкусу мужчины - ну, разве может быть что-то противоестественнее, отвратительнее, чем это?.. Другое дело женщины, что любят женщин. Я их не одобряю, но и не склонен сурово осуждать. В конце концов, их можно понять - ведь так трудно не любить женщин, особенно красивых женщин. - Филипп весело взглянул не сконфуженного Габриеля. - Впрочем, ладно. Оставим эту тему, чтобы случаем не пострадала твоя добродетель. Объясни-ка лучше, что означает твое "напротив".
- Она касается вас, - ответил Габриель.
Филипп встрепенулся, мигом позабыв об усталости.
- Меня?! Ты думаешь, Амелина придет?
- Уверен.
- Она тебе что-то сказала?
- Нет. Но она так смотрела на вас...
- Я видел, как она смотрела. - Филипп с вожделением облизнулся. - Но с чего ты взял, что она придет?
- Догадался. Она с таким рвением опаивала господина де Бигора, что на сей счет у меня не осталось ни малейших сомнений.
- Гм, похоже, ты прав, - сказал Филипп, затем, после короткой паузы, виновато произнес: - Бедный Симон!..
- Да, бедный, - согласился Габриель.
- Ты осуждаешь меня? - спросил Филипп. - Только откровенно.
Габриель помолчал, глядя на него, потом ответил:
- Не знаю. Мне не хотелось бы судить вас по моим меркам. А что касается госпожи Амелии, то... В общем, я думаю, что господин де Бигор сам виноват.
- В чем же?
- В том, что женился на девушке, которая не любила его. Вот я возьму себе в жены только ту, которую полюблю и которая будет любить меня.
Филипп печально вздохнул, вспомнив о Луизе, сестре Габриеля, но в следующий момент оживился в предвкушении встречи с Амелиной, а на его щеках заиграл лихорадочный румянец нетерпения. С помощью Габриеля он быстро разделся, и вскоре на нем осталось лишь нижнее белье из тонкого батиста, а вся прочая одежда была аккуратно сложена на низком столике рядом с широкой кроватью.
Габриель протянул было руку, чтобы откинуть полог, но тут же убрал ее, едва лишь коснувшись пальцами шелковой ткани. Лицо его мгновенно покраснело до самых мочек ушей.
- Вам больше ничего не нужно? - спросил он.
- Нет, братишка, ступай, - ответил Филипп. - А впрочем, погоди!
- Да?
- Все-таки загляни к Амелине, и если она не спит, передай ей... Скажи ей, что я...
Габриель нервно усмехнулся, еще пуще покраснев.
- Это излишне. Она вот-вот должна прийти.
- И потому ты так смущаешься?
- Ну... Полагаю, госпожа Амелия не хотела бы, чтобы кто-нибудь увидел ее ночью в ваших покоях.
- Твоя правда, - согласился Филипп. - В таком случае проверь, не вздумал ли какой-нибудь усердный служака встать на страже возле самого входа, а если да, то прогони его в конец коридора. За Гоше можно не беспокоиться - он вышколенный слуга, даже мне не признается, что видел у меня женщину... Пожалуй, это все. Будь здоров, братишка.
- Доброй вам ночи, - кивнул Габриель и торопливо покинул комнату.
С минуту Филипп стоял неподвижно, уставившись взглядом в дверь, и гадал, как долго ему осталось ждать Амелину и придет ли она вообще. Вдруг за его спиной послышался весьма подозрительный шорох. Он вздрогнул, резко обернулся и увидел, что из-за полога кровати выглядывает хорошенькая девичья головка в обрамлении ясно-золотых волос. Ее большие синие глаза встретились с его глазами.
- Ну! - нетерпеливо отозвалась она.
- Амелина... - пораженно прошептал Филипп. Теперь он понял, почему так смущался Габриель - в комнате пахло женскими духами!
Амелина соскочила с кровати на устланный мягким ковром пол, подошла к обалдевшему Филиппу и взяла его за руки. У него томно заныло сердце.
- Габриель угадал...
- Я все слышала. Он будет молчать?
- Будет, не сомневайся. - Филипп смерил ее изящную фигурку быстрым взглядом: она была одета лишь в кружевную ночную рубашку, доходившую ей почти до лодыжек. - Ты что, вот так и пришла?
Амелина тихо рассмеялась.
- Конечно, нет, милый. Хоть я и сумасшедшая, но не до такой же степени! Я разделась тут, а платье спрятала за кроватью.
- Боже мой!.. Ты...
- Да, - сказала она, страстно глядя ему в глаза. - Я уже все решила. Давно решила. Я знала, что рано или поздно это произойдет. И когда мы получили известие о твоем возвращении, я чуть не потеряла голову от счастья. Я ехала в Тараскон не на твою коронацию, а чтобы увидеть тебя, чтобы... чтобы быть с тобой здесь, в твоей спальне, чтобы принадлежать тебе... Ну, почему ты не целуешь меня, Филипп? Дорогой мой, любимый...
Он рывком привлек ее к себе и покрыл ее лицо нежными поцелуями. Затем опустился на колени и обнял ее ноги.
- Амелинка, родная моя сестричка...
- Нет, Филипп, - твердо произнесла Амелина. - Я больше не хочу быть твоей сестричкой - ни родной, ни двоюродной. Я хочу быть твоей любимой.
Филипп потерся щекой о ее бедро. Сквозь тонкую ткань рубашки он чувствовал тепло живого тела - такого соблазнительного и желанного. Амелина ерошила его волосы; ему было немного больно и невыразимо приятно, и он постанывал от наслаждения.
- А знаешь, милый, никто не верит, что между нами ничего не было. Даже Гастон. Когда наш лекарь сказал ему, что я еще девственница, брат долго хохотал, затем разозлился, обозвал мэтра дураком и невеждой и чуть было не прогнал его. Мне едва удалось уговорить Гастона, чтобы он изменил свое решение.
- Бедный лекарь, - с улыбкой произнес Филипп. - За правду пострадал.
- А Симон, глупенький, так и не понял, что это он сделал меня женщиной.
Филипп по-прежнему стоял на коленях и обнимал ее ноги.
- У вас есть сын, Амелинка.
- Да, есть. Жаль, что не ты его отец.
- Симон мой друг, - в отчаянии прошептал Филипп.
- А я твоя подруга, и я люблю тебя. Больше всего на свете люблю. В детстве я так мечтала стать твоей женой, да и Гастон хотел, чтобы мы поженились, и очень неохотно выдал меня за Симона.
- Но ведь ты не возражала.
- А с какой стати мне было возражать? Если бы ты знал, что я пережила, когда мне стало известно о твоей женитьбе на этой... на кузине Эрнана. Я была убита, я думала, что умру, я не хотела жить! А Симон все утешал меня, утешал... И вообще, он такой милый, такой добрый, так меня любит... - Внезапное всхлипывание оборвало ее речь.
Филипп тоже всхлипнул.
- Но ты... Ты всегда был для меня самым лучшим, самым дорогим, самым милым, самым... самым... Господи! Да все эти годы я жила одной лишь мыслью о тебе... - Она всхлипнула снова. - Когда умерла твоя жена, я была беременна... Увы!.. И к счастью для Симона... Иначе я сбежала бы от него, приехала бы к тебе в Кантабрию, жила бы там с тобой, как твоя любовница, и чихала бы на все сплетни, на все, что бы обо мне ни говорили, как бы меня ни называли. Главное, что я была бы с тобой.
- Мне тебя очень не хватало, сестренка. Я часто думал о тебе, там, на чужбине...
Амелина вздрогнула всем телом. Филипп поднял голову и враз вскочил на ноги.
- Амелиночка, не надо плакать, родная моя. Все, что угодно, только не это. Или я тоже заплачу, я это умею.
Глаза его вправду увлажнились. Он взял ее руку и провел ею по своей щеке.
- Вот видишь! Не надо, прекрати, любимая.
Амелина улыбнулась сквозь слезы:
- Любимая? Ты сказал: любимая?
Вместо ответа Филипп покрыл поцелуями ее лицо и руки. Она наклонила голову и впилась зубами в его плечо.
- Амелина, не кусайся, милочка.
- А ты делай что-нибудь, не стой, как вкопанный.
Филипп подхватил ее на руки и забрался вместе с ней на кровать.
- И что же теперь будет с Симоном? - спросил он то ли у нее, то ли у себя.
- Не знаю... И знать не хочу... Прости меня, Господи, грешную! - И Амелина прижалась губами к его губам в страстном поцелуе.
"Прости меня, Симон, грешного", - напоследок подумал Филипп, со всей ясностью осознав, что уже не сможет спасти мир от появления еще одной прелюбодейки.
Да и не хочет этого.
Глава 15
В КОТОРОЙ МЫ ЗНАКОМИМСЯ
ЕЩЕ С ДВУМЯ ПЕРСОНАЖАМИ НАШЕЙ ПОВЕСТИ,
А ЗАТЕМ НАДОЛГО ПРОЩАЕМСЯ С НИМИ Когда во время охоты он неожиданно упал с лошади, то счел это лишь очередным звеном в длинной цепочке досадных неприятностей сегодняшнего дня - далеко не лучшего дня в его жизни. Он даже не подозревал, что именно в этот день ему улыбнулась удача, а впоследствии и вовсе позабыл об инциденте, случившемся вскоре вслед за этим и во многом предопределившим его дальнейшую жизнь... Впрочем, обо всем по порядку.
Травля оленя была в самом разгаре, поэтому неудивительно, что никто из ее участников, включая слуг, не заметил его падения. Он же не позвал на помощь, не затрубил в рог, а лежа под кустом, страстно благодарил Бога и хвалил себя за проявленную ловкость, что при таком внезапном падении не разбился, ничего не сломал, даже как следует не ушибся и лишь отделался легким испугом да поначалу острой болью в правом плече, которая, однако, быстро прошла.
"Ну, нет! - подумал он. - На сегодня с меня хватит. Я уже сыт по горло и олениной, и всяческой дичью пернатой, и вообще этой чертовой охотой - глядишь, еще объемся... Вернусь-ка я лучше обратно. От греха подальше..."
Окрестности были знакомы ему с детства. Кряхтя, он поднялся с травы и уверенно двинулся навстречу своей судьбе.
Небольшой замок, служивший ему охотничьей резиденцией в этих краях, находился невдалеке. Молодой вельможа шел не спеша, мурлыча себе под нос какую-то песню, по-видимому, собственного сочинения, так как время от времени он изменял в тексте отдельные слова и целые строки, недовольно морщился, если у него что-то не получалось, и удовлетворенно хмыкал, когда находил удачную метафору.
Углубленный в это занятие вельможа-поэт не смотрел, куда несут его ноги, что нередко случается с каждым из нас, когда мы идем по знакомой местности, имея вполне определенную цель своего путешествия и думая о каких-нибудь отвлеченных вещах. Позже он вспомнил, что по пути сделал большой крюк, но только небрежно пожал плечами: эка невидаль, всяко бывает. Ему и в голову не пришло, что может быть, это не случайность, не простое стечение обстоятельств, что как раз тогда, когда он приблизился к широкой трактовой дороге, рассекавшей пополам безбрежное море окружающего леса, как раз в том самом месте, прямо перед ним, а не за милю или две от него, раздался исполненный отчаяния крик:
- Спасите! На помощь!
Вернувшись из мира поэтических грез к суровой действительности, в которой люди страдают и умирают по-настоящему, а не понарошку, молодой вельможа поспешил на голос и вскоре увидел троих бродяг, окруживших посреди дороги одинокого всадника. Двое пытались стащить свою жертву с седла, а третий крепко держал за узду старую пегую клячу, такую жалкую с виду, что к ней никак не подходило гордое название "лошадь".
Не замедляя шаг, вельможа выхватил из ножен меч, одновременно поднес к губам мундштук охотничьего рожка и коротко протрубил в него. Резкий, пронзительный звук разнесся вокруг.
Бродяги вздрогнули и дружно повернули головы. Увидев на опушке вооруженного сеньора, они на мгновение остолбенели, а затем, не сговариваясь, бросились наутек в разные стороны.
"Трусы!" - презрительно подумал вельможа, подходя ближе к спасенному им путешественнику.
Это был седовласый старик лет шестидесяти, но еще довольно крепкий на вид и коренастого телосложения. Он был одет в поношенное крестьянское платье из грубой домотканой материи, видавшую виды соломенную шляпу и побитые старые башмаки, которые едва держались на его ногах.
Узнав своего спасителя, старик торопливо спешился и отвесил ему низкий поклон.
- Ваша светлость!
- Кто они такие? - спросил вельможа, имея в виду сбежавших бродяг. - Ты их знаешь?
- Нет, монсеньор, не знаю. Злодеи какие-то. Много их нынче развелось.
- Что они хотели от тебя?
- Требовали, чтобы я отдал им коня и кошелек. А у меня-то кошелька и вовсе нет. Несколько су в кармане - вот и все мое богатство... Не считая лошади, конечно.
- И оружия у тебя, как вижу, нет.
- Ничегошеньки, монсеньор.
- Так какого же черта ты сунулся в лес, коли безоружный? Смерти искал?
- Никакого ни черта, - испуганно перекрестился старик. - Меня Бог ведет.
- Ба! Да что ты говоришь?! Подумать только - сам Бог... А кто ты, собственно, такой!
- Готье меня зовут, монсеньор. Я служил на конюшнях отца вашей светлости - царство ему небесное! - пока не призвал меня Господь.
- Куда призвал?
- Сперва в монастырь, а теперича вот велел отправиться в путь.
Вельможа смерил старика оценивающим взглядом.
"Сумасшедший. Определенно, у него не все дома..."
- Говоришь, Бог ведет? Так почему же он привел тебя к разбойникам?
- Но ведь и спас от них, монсеньор, - возразил ему старик.
- Верно, спас... Гм. С моей помощью.
- Ну да, монсеньор, с помощью вашей светлости. И это большая честь для меня.
- Очень интересно! - сказал вельможа. - И куда же тебя Бог ведет? - спросил он таким тоном, каким обычно спрашивают: "Куда тебя черти несут?"
- Этого я сказать не могу, - серьезно ответил старый Готье, не уловив откровенной иронии в последних словах собеседника. - Это великая тайна, монсеньор.
- Тайна? - нахмурился вельможа. - Даже для меня?
- О, монсеньор! Для меня тоже.
- А?! - удивился вельможа.
- То-то и оно-то, монсеньор. Разве я стал бы скрывать что-нибудь от вашей светлости, моего спасителя.
- Гм... Ну и делишки! И как же Господь указывает тебе путь?
- В том-то и дело, монсеньор! Каждое утро, просыпаясь, я уже знаю, что буду делать днем.
- Ах, так! Чудеса, да и только! Стало быть, ты знал, что я спасу тебя?
Готье отрицательно покачал седой головой:
- Нет, монсеньор, не знал. Но Господь известил меня, что сегодня я должен заночевать в охотничьем лагере вашей светлости.
Вельможа вдруг насторожился и подозрительно поглядел на него.
- А ты случаем не хитришь, любезный?
- О нет! - с жаром запротестовал старик, открыто и простодушно глядя ему в глаза. - Как я могу лгать вашей светлости! Так мне Бог сказал, и это святая правда.
- Странный ты человек, - констатировал вельможа. - Но как бы то ни было, получишь у меня и еду, и ночлег... А Бог что, запретил тебе брать оружие?
- Нет, монсеньор, не запрещал. Но у меня ничего не было.
- Что ж, это поправимо. Раз ты служил у моего отца, то я дам тебе оружие; так у Господа будет гораздо меньше хлопот с тобой. Уж очень неблагодарное это занятие - спасать кого-то чужими руками. И не больно надежное такое покровительство, осмелюсь утверждать. Не споткнись моя лошадь на ровном месте, лежал бы ты сейчас мертвый посередь дороги... Если, конечно, Господу не вздумалось бы ради забавы сразить твоих обидчиков стрелами небесными...
Он отказался от предложенного старым Готье весьма сомнительного удовольствия прокатиться на его кляче, и оба пошли пешком. Дорчгой они разговаривали о зове Божьем, который вел старика к неведомой цели. Молодой вельможа уже остерегался открыто подтрунивать над Готье - все больше и больше он убеждался, что его неожиданный спутник не в своем уме.
Глава 16
МАРГАРИТА НАВАРРСКАЯ - По-моему, сегодня я чертовски хороша. А, Матильда? Как тебе кажется?.. Матильда!
Слова эти, произнесенные нежным и мелодичным голосом, в котором, однако, явственно слышались властные нотки, принадлежали очаровательной юной девушке, рассматривавшей свое отражение в большом, в человеческий рост, зеркале с таким откровенным умилением, которому наверняка позавидовал бы сам Нарцисс. Девушка очень нравилась себе, даже восхищалась собой, и в этом не было ничего удивительного, поскольку нравилась она всем без исключения, особенно мужчинам. Высокая стройная блондинка с приятными, безукоризненно правильными чертами лица, бархатистой матово-бледной кожей и большими голубыми глазами, она была живым воплощением классического идеала женской красоты. Она была красавицей без каких-либо "но" и "вот только", даже в простом крестьянском платье она смотрелась бы не менее привлекательно, чем в своем богатом наряде с множеством дорогих украшений. Все эти шелка, лучшие сорта бархата и парчи, тончайшие кружева, золото и драгоценные камни не выдерживали никакого сравнения с сиянием ее глаз, блеском роскошных волос, нежной белизной ее кожи, страстным огнем ее чувственных губ. И хотя девушка была принцессой, и ей еще не исполнилось восемнадцати лет, немало мужчин не понаслышке знали, какие душистые у нее волосы, как сладки ее коралловые губы, как нежна на ощупь ее кожа, каким томным бывает ее взгляд - ибо принцесса эта была Маргарита Наваррская, дочь короля Александра Х.
Маргарита уже оделась, прихорошилась, отпустила всех своих дам и горничных и теперь просто вертелась перед зеркалом, любуясь собой и восхищаясь своим великолепным нарядом. Обращалась она к единственному, кроме нее самой, живому существу в комнате. То была скорее подруга, чем фрейлина принцессы.
Невысокая черноволосая и черноглазая девушка лет пятнадцати, чья кроткая красота терялась в ярких лучах ослепительной красоты Маргариты, встрепенулась и перевела свой мечтательный взгляд на принцессу.
- Простите, сударыня. Вы что-то сказали?
- Да, Матильда. Мне стало интересно, что же такого особенного ты увидела в окне?
Девушка, которую звали Матильда де Монтини, смущенно опустила глаза.
- Ничего, сударыня. Ничего особенного. Просто... Просто я задумалась.
- О чем?
- О чем? - растерянно повторила Матильда. - Кажется, ни о чем.
- Как же так? - спросила Маргарита.
- Не знаю, сударыня. Будто бы и думала и чем-то, но уже не могу вспомнить, о чем.
Маргарита кивнула:
- Порой так бывает. Это в порядке вещей, особенно в твоем возрасте. Однако ты слишком уж часто уносишься в заоблачные дали, - добавила она с легким упреком, - и совсем не слышишь, что я тебе говорю.
- Мне очень жаль, сударыня, - виновато произнесла девушка. - Извините. Верно, вы что-то сказали, а я не расслышала?
- Я спросила, как я выгляжу. Хороша ли я сегодня?
- Вы прекрасны, как всегда, сударыня, - искренне ответила Матильда. - Просто загляденье! От вас глаз нельзя отвести.
- Но-но, дорогуша! - игриво погрозила ей пальцем Маргарита. - Ты не шибко заглядывайся. В твоем возрасте пора начинать присматриваться к парням... - Вдруг она помрачнела, отошла от зеркала, опустилась в кресло и печально вздохнула. - Только было бы к кому присматриваться. Все мужчины такие негодяи... Если бы ты знала, какие они негодяи!
За три года службы у принцессы Матильда, девушка умная и смышленая, довольно хорошо изучила ее нрав, и эти симптомы были ей знакомы. Она присела рядом с Маргаритой и участливо спросила:
- Вы поссорились с господином Раулем?
Маргарита негодующе фыркнула:
- Да кто он, собственно, такой, чтобы я с ним ссорилась! Он просто впал в немилость, и сегодня утром я велела ему убираться прочь с моих глаз. В последнее время он обнаглел сверх всякой меры, вообразил себя властелином моего сердца, вздумал указывать мне, что я должна делать, пытался повелевать мною. Возомнил о себе невесть что лишь на том основании, что спит со мной... Вернее, спал, грязный ублюдок! С сегодняшнего дня я не желаю ни видеть его, ни слышать о нем. Я приказала вышвырнуть его из дворца, пусть он отправляется в свое имение и там........... - Маргарита сказала, что, по ее мнению, должен делать г-н Рауль в своем имении, но из деликатности мы заменили ее слова многоточием.
Стыдливая Матильда в отчаянии возвела горч очи, однако промолчала. А Маргарита, тяжело вздохнув, продолжала:
- Да и я хороша, раз позволила этому самодовольному ничтожеству вскружить мне голову. Поделом мне! А ведь сначала он был так мил со мной, так обходителен, такой очаровашка... Ах, золотко! Все мужчины такие подлые создания, просто жуть берет. Для них не существует бескорыстной любви, во всем они ищут для себя выгоду. Если кто-то нравится мне, меня мало трогает, какое положение он занимает. Мне нужна только его любовь. Взамен я дарю ему свою - но ему этого оказывается мало. Почему такая несправедливость? Почему?
- Может быть, потому что вы принцесса?
- Да, я принцесса. Но ведь я также и женщина. Мне не улыбается властвовать в постели, я хочу отдаваться - и отдаюсь. Для меня в этом вся суть любви. А тупицы-мужчины понимают это так, будто я принадлежу им целиком, душой и телом. Поначалу их, конечно, сдерживает, что на людях я отношусь к ним, как принцесса к своим подданным. Но проходит совсем немного времени, и всякий, со свойственным мужчинам тщеславием, вбивает себе в голову, что мое превосходство над ним лишь кажущееся, притворное, показное, что на самом деле ему достаточно прикрикнуть на меня, и я враз подчинюсь его воле, буду исполнять любой его каприз.
- Неужели они все такие? - спросила Матильда, устремив на принцессу задумчивый взгляд своих красивых черных глаз.
- Нет, не все. Кроме этих наглых, эгоистичных, самовлюбленных негодяев, есть еще сумасброды, вроде кузена Иверо. Рикард весь пошел в отца - тот некогда похитил у императора дочь и женился на ней, а теперь его сынок мечтает провернуть нечто подобное со мной. Можно не сомневаться, что случись это, мой папочка, в отличие от покойного Корнелия Юлия, был бы только рад и с превеликим удовольствием назвал бы Рикарда своим сыном.
- Господин Рикард любит вас, - заметила Матильда.
- Не спорю, - согласилась Маргарита. - Если кто-то и любит меня бескорыстно, так это Рикард. В сущности он хороший человек. Я не верю ни единому слову из того, что говорит мне о нем Жоанна.
- Да, да, - сказала Матильда. - Я тоже заметила, что госпожа Жоанна не очень высокого мнения о господине Рикарде. Она плохо думает о нем.
- Глупости! - отмахнулась Маргарита. - Она говорит о нем всякие гадости, это верно. На самом же деле он ей нравится, и она хочет выйти за него замуж, поэтому для подстраховки старается очернить его в моих глазах - чтобы я случаем не покусилась на него. Но меня не проведешь. Я знаю, что Рикарду плевать на корону, ему нужна только я.
- Так почему же вы не...
- И ты туда же! - возмущенно перебила Матильду принцесса. - Вы что, уже спелись с Еленой? Она, сводница такая, все уши мне прожужжала, рассказывая, как страдает ее милый братец, как он сохнет по мне. Что, мол, мешает мне утешить его? А сама бережет свою невинность для первой брачной ночи, чтобы похвастаться перед мужем: вот видишь, какая я порядочная и неиспорченная, не поддалась губительному влиянию кузины-развратницы... Тьфу на нее!
- Боюсь, сударыня, - не унималась Матильда, - вы превратно истолковали мои слова. Я вовсе не предлагаю вам взять господина Рикарда в любовники. Я только хотела спросить, почему бы вам не выйти за него замуж.
- Нет-нет, я правильно тебя поняла. И ты, и Елена, и дядюшка Клавдий, и мой дражайший отец - все вы предлагаете мне одно и то же, только в разной форме. Ну, нетушки, ничего у вас не получится! Утешить его я, конечно, утешу, и очень скоро, может быть, на днях. Негоже оставлять без внимания такую преданную любовь. Рикард и так уже долго терпел... Но я боюсь приближать его к себе.
- Почему?
- Потому что у него с головой не все в порядке. Пока мы с ним просто друзья, он держит себя в рамках приличия, но когда наша дружба перерастет в нечто большее... Эх, помяни мое слово, Матильда, я еще горько пожалею об этом.
Девушка растерянно покачала головой:
- Простите, сударыня, но я не понимаю вас.
- Поймешь, когда мы с Рикардом разойдемся.
- А почему вы должны разойтись?
- Какая же ты неугомонная! - несколько раздраженно произнесла Маргарита. - Ну, как ты не можешь понять, что на одном Рикарде свет для меня клином не сошелся. Кроме него есть еще много интересных мужчин.
- Ах, сударыня! - воскликнула Матильда, всплеснув руками. - Подумайте, наконец, о своей бессмертной душе!
- Ой! - Маргарита подскочила, как ужаленная. - Снова за свое?
Матильда потупилась.
- Прошу прощения, сударыня, я не нарочно. Я просто подумала, что с каждым днем вы все глубже погрязаете в пороке, и...
- Замолчи! - сердито прикрикнула на нее Маргарита. - Я запретила тебе читать мне нотации. Или ты забыла об этом?
- Нет, сударыня, не забыла.
- Так какого же дьявола завелась? Злоупотребляешь моей благосклонностью?
- О нет, сударыня, я и не думала злоупотреблять вашей добротой ко мне. Просто вчера монсеньор Франсуа...
- Франческо, Матильда. Когда уже ты научишься правильно говорить? Твое блуаское произношение порой раздражает меня... Стало быть, вчера ты снова была на исповеди у нашего драгоценнейшего епископа?
- Да, сударыня, была.
- И, разумеется, вы опять обсуждали мое поведение.
- Ну, да. Монсеньор епископ сказал, что если я люблю вас, то должна заботиться о спасении вашей души. Он рассказывал, как страдают в аду блудницы, искупая свои грехи. - Матильду передернуло. - Это ужасно, сударыня! Мне страшно подумать, что рано или поздно вас постигнет кара Божья.
Маргарита досадливо поморщилась.
- Хватит, золотко, - ласково промолвила она. - Моя душа принадлежит мне, и я уж сама как-нибудь позабочусь о ее спасении. Ну а что до монсеньора Франческо де Арагон, то отныне я запрещаю тебе ходить к нему на исповедь. Ка-те-го-ри-чес-ки.
- А как же...
- Я попрошу Бланку, чтобы она рекомендовала тебя своему духовнику, падре Эстебану. Он тоже изрядный ханжа, но человек весьма порядочный и тактичный. Ясно?
- Умгу...
- Это мой приказ, Матильда. Я не хочу, чтобы ты стала истеричкой по милости этого бешеного пса в епископской мантии...
- Сударыня! - Матильда испуганно перекрестилась. - Как вы можете говорить так о его преосвященстве?!
- А так, просто. Могу и все. Е г о п р е о с т е р в е н е н с т в о поступает с тобой непорядочно. Он попросту использует тебя, поверь мне, золотко. Использует по просьбе моего отца, кстати, - чтобы через тебя влиять на меня. Думаешь, это за твои красивые глазки наш епископ вызвался стать твоим духовником, духовником простой фрейлины? Отнюдь! Это он сделал по наущению папеньки. Вот скажи: много вы с ним говорите о тебе самой?
- Ну... Нет, не очень много.
- А большей частью обо мне, верно?
- Верно. Монсеньор Франческо говорит, что у меня мало...
- Зато у м е н я много грехов. Ведь так?
- Ну, так. Монсе...
- Довольно об этом! - решительно оборвала ее Маргарита. - Тема исчерпана. При следующей встрече передай монсеньору епископу, что о своих грехах я буду говорить с ним сама, а ты впредь будешь обсуждать свои прегрешения с преподобным Эстебаном. Понятно?
- Да. Только...
- Что еще?
- Я вот вспомнила, что вы давеча сказали о госпоже Елене. Вы назвали ее сводницей.
- Так оно и есть.
- Вы ошибаетесь, сударыня. По мне, госпожа Елена очень воспитанная и порядочная барышня. У нее такие хорошие манеры, она тактична, внимательна к другим, такая жизнерадостная и остроумная. Коль скоро на то пошло, я бы хотела быть похожей либо на нее, либо на госпожу Бланку.
- А на меня? - с лукавой усмешкой спросила Маргарита.
Матильда в замешательстве опустила глаза и виновато пробормотала:
- Я очень люблю вас, сударыня. Поверьте. Больше всех других я люблю вас и моего братика...
- Но быть похожей на меня не хочешь, - закончила ее мысль принцесса. - И правильно делаешь. Я, кстати, тоже не хочу, чтобы ты походила на меня. Ты только посмотри, что представляют собой те фрейлины, которые во всем стремятся подражать мне. Жалкое зрелище! Если меня называют ветреной и легкомысленной и лишь слегка журят за мое поведение, то их сурово осуждают. В глазах света они потаскушки, ибо между мной и ими существует большая разница - я принцесса, наследница престола, женщина ни от кого не зависимая, а они девицы на выданье с изрядно подмоченной репутацией. В равной степени я не хочу, чтобы ты походила на кузину Елену, эту притворялу и лицемерку, которая только изображает из себя порядочную барышню. Девственница - а в мыслях еще более развратна, чем я; вот какая Елена на самом деле. Она с вожделением смотрит на любого симпатичного парня, даже на своего брата... и, кстати, на него особенно. В ее лоне пылает адский огонь. Подчас она готова отдаться первому встречному, я это по глазам ее вижу, но сдерживает себя, испытывая при том какое-то противоестественное наслаждение... Нет, уж лучше бери пример с Бланки. Вот она действительно порядочная женщина, почти ангел.
- О да, сударыня, - с готовностью кивнула Матильда. - Я очень люблю госпожу Бланку... Разумеется, после вас и моего братика, - последние два слова она произнесла с тоской в голосе.
- Ты все скучаешь по нему? - сочувственно осведомилась Маргарита.
Матильда печально вздохнула:
- А как же мне не скучать? Скоро будет три года, как мы не виделись, а у него все не получается навестить меня.
- Наверное, он уже позабыл тебя, - высказала свое дежурное предположение Маргарита, и, как всегда, Матильда обиделась.
- Вы ошибаетесь, сударыня, этого быть не может. Вы просто не знаете Этьена, он совсем не такой, как вы думаете, он хороший. Этьен очень хочет навестить меня, но у него никак не получается, всякий раз обстоятельства оказываются выше него. Учтите, сударыня, он только на год старше меня, а ему приходится управлять всем нашим имением. Правда, оно небольшое, но после отца осталось столько долгов...
Эта песенка о долгах уже порядком набила Маргарите оскомину. В припадке великодушия она предложила:
- А хочешь, я оплачу все ваши долги?
- Вы? - изумленно переспросила Матильда, не веря своим ушам. - Вы оплатите?
- А почему бы и нет? Считай это вознаграждением за три года безупречной службы. Но только при одном условии: Этьен должен немедленно приехать в Памплону и погостить здесь самое меньшее месяц. У меня уже нет сил терпеть твои приступы меланхолии. Согласна?
- Ах, сударыня, вы так добры ко мне! Вы так добры к нам обоим. Даже не знаю, как благодарить вас...
- Ты довольна?
- Не то слово, сударыня. Я так... так рада! Я так благодарна вам за то, что скоро увижу Этьена. Ведь я так по нему соскучилась, я так его люблю. Если бы вы знали, сударыня, как я его люблю!
Эти излияния не на шутку встревожили Маргариту.
- Умерь-ка свой пыл, дорогуша! - предупредила она. - Смотри не переусердствуй в своей сестринской любви, иначе пойдешь по стопам Жоанны... - Тут принцесса испуганно ойкнула и машинально зажала рукой рот, видимо, позабыв, что сказанного назад не вернешь, и этим только выдала себя.
Матильда вздрогнула и посмотрела на нее с опаской и недоверием. Розовый румянец мигом сбежал с ее щек, лицо ее побледнело.
- То, что вы сказали, сударыня, - дрожащим голосом произнесла она. - Это правда?
- Ну... в общем... - растерянно пробормотала Маргарита, последними словами ругая себя за несдержанность. - Боюсь, золотко, ты неверно поняла меня. Жоанна впрямь любит Александра, любит не как брата, а как мужчину. Но она понимает, что это чувство греховное, и находит в себе силы противостоять соблазну.
Однако Матильда не удовольствовалась таким объяснением и отрицательно покачала головой.
- Вы врете, сударыня, - напрямик заявила она. - Вы хотите ввести меня в заблуждение. Будь это так, вы бы не зажимали себе рот. Ведь сколько раз вы говорили мне, что госпожа Елена влюблена в господина Рикарда, и никогда не зажимали потом рот... Ну, почему вы пытаетесь обмануть меня? Я же не глупенькая и все равно не поверю.
Не выдержав ее пристального, испытующего взгляда, Маргарита со вздохом опустила глаза.
- Да уж, - сокрушенно произнесла она. - Ты не глупенькая, это точно. Ты наивна, но не глупа. Это я дура, что растерялась. Мне следовало сразу исправиться - а теперь уже поздно.
- Господи милосердный! - воскликнула Матильда. - Ее же черти в аду будут мучить!
Маргарита поднялась с кресла, подошла к ней и положила руку ей на плечо.
- Ну вот, опять за чертей. После душеспасительных, вернее, душещипательных бесед с монсеньором Франческо тебе всюду черти мерещатся... Успокойся, золотко, не принимай это близко к сердцу. До ада Жоанне еще далеко, а что касается Александра, то ему и без того давно уготовано местечко в самом мрачном углу преисподней. Скорее, им угрожает ад на этом свете, если их проступок получит огласку. Ты будешь молчать?
- Я буду... Обещаю вам... - Матильда зябко поежилась. - Это ужасно! Неужели госпожа Жоанна не понимает, какой это большой грех?
- Прекрасно понимает, можешь не сомневаться. И сейчас Жоанна кается, что совершила его, вот почему она такая набожная в последнее время. К ее чести надо сказать, что ее раскаяние вызвано осознанием своей вины, а не тем, что Бланка разоблачила ее связь с братом - это случилось гораздо позже. Так что молись лучше за спасение этих грешных душ, а не моей.
- Я буду молиться... за госпожу Жоанну.
- А за Александра?
- Нет, не буду. Не хочу. Он злой человек, сударыня.
Маргарита промолчала и еще больше нахмурилась. В том, что граф Бискайский стал отпетым негодяем, отчасти был виновен ее отец. Порой, думая об этом, она испытывала что-то вроде угрызений совести: ведь если бы не злая воля их деда, короля Рикарда, наваррская корона принадлежала бы Александру, и то на совершенно законных основаниях. Осознание этого неприятного, дразнящего, крайне щекотливого факта заставляло Маргариту еще сильнее ненавидеть своего кузена.
- Ладно, - отозвалась она, нарушая тягостное молчание. - Пожалуй, мне пора к отцу. Не стоит испытывать его терпение. Мне передали, что он очень возбужден; видно, опять строит планы насчет моего замужества... - Маргарита вздохнула. - А ты, Матильда, оставайся здесь. Когда явится Бланка, скажи пусть подождет - я только отошью очередного претендента и сразу же вернусь.
Глава 17
КОРОЛЬ И ЕГО ДОЧЬ Дон Александр, десятый по счету король Наварры, носивший это имя, устремил на свою дочь утомленный, исполненный мольбы, отчаяния и даже чуточку отвращения взгляд, подобно тому, как многолетний узник смотрит на опостылевшего ему надзирателя, который, тем не менее, за длительное время их невольного знакомства стал как бы неотъемлемой частицей его самого.
- Сударыня, возлюбленная дщерь моя, - отрешенно заговорил король, стоя перед Маргаритой посреди просторного кабинета, где обычно собирались заседания Государственного Совета; в данный момент кроме короля и его дочери в помещении больше никого не было. - Я пригласил вас к себе для весьма серьезного разговора. Через три месяца с небольшим вам исполнится восемнадцать лет. Вы уже взрослая дама, вы - наследница престола, посему должны с надлежащей ответственностью...
- Ой, прекрати, папочка! - громко фыркнув, перебила его Маргарита. - К чему такие напыщенные речи, что за муха тебя укусила? Небось, опять получил от кого-то заманчивое предложение и с новой силой загорелся желанием выдать меня замуж?
Дон Александр в замешательстве опустил глаза. Он не просто любил свою дочь, он обожал и боготворил ее - единственную оставшуюся в живых из троих его детей. После смерти младшего сына король души в ней не чаял, так панически боялся потерять и ее, что впоследствии этот страх перед возможной утратой перерос в страх перед самой Маргаритой. Никогда и ни в чем он не мог перечить ей - будь то какие-либо серьезные желания, или же детские, порой бессмысленные капризы.
- Но, доченька, - ласково и нерешительно промолвил дон Александр. - Это действительно необходимо. Я уже стар, и смерть моя не за горами, а Наварре нужен будет король.
- Отец! - искренне возмутилась принцесса. - Что вы говорите?! Ужель вы сомневаетесь в моих способностях как государственного мужа... то бишь, государственной жены? Жены мудрой, справедливой и твердой в решеньях - как говаривал некогда Гораций о вас, мужчинах.
Поскольку отец забыл пригласить ее сесть, она пригласила себя сама. Король в задумчивости продолжал стоять.
- Лично я, сударыня, ничуть не сомневаюсь в ваших способностях, - ответил он. - Но сейчас речь идет о другом. Как моя дочь, вы, разумеется, унаследуете всю полноту королевской власти в Наварре, однако пора уже подумать и о продолжении рода нашего. Муж вам необходим хотя бы для того, чтобы в законном браке с ним вы родили наследника престола.
- Как ты наивен, папочка! - насмешливо произнесла Маргарита. - Неужели ты всерьез полагаешь, что зачатие происходит лишь с благословения церкви?
- Ой, доченька! - укоризненно покачал головой дон Александр. - Как ты можешь...
- Могу, и запросто. Если тебе не терпится заиметь внука, так прямо и скажи. Я перестану осторожничать, и надеюсь, через год- полтора ты уже будешь дедушкой.
- Не сыпь мне соль на раны, бесстыжая! - в отчаянии простонал король. - И в кого ты только пошла, такая вертихвостка?
- В мою матушку, в кого же еще, - пожала плечами Маргарита. - Ведь не зря же говорят, что я пошла в нее всем - и внешностью, и характером. Правда, она умела сдерживать себя, скрывать свои недостатки. Насколько мне известно, она, не в пример мне, была непревзойденной мастерицей по части лицемерия и притворства, так виртуозно изображала из себя степенную даму, что нередко и тебя вводила в заблуждение.
- Да как ты смеешь! - вскипел король.
- А вот и смею. Или, быть может, ты станешь оспаривать тот факт, что в свое время ревновал ее к дядюшке Клавдию? И не без веских оснований, полагаю... Ага, покраснел! Значит, это правда. А правда ли, что мой покойный брат Александр был...
- Замолчи, Маргарита! - прорычал король, багровый от стыда и негодования. - Немедленно замолчи! Не смей очернять память своей матери.
- Ты сам напросился, отец. Мог бы обойтись и без нравоучений. С меня достаточно и Матильды де Монтини, которая, несмотря на мои запреты, чуть ли не каждый день читает мне нотации... Да, кстати, про Матильду. Ваш монсеньор Франческо де Арагон, чтоб он сдох... то бишь, скорее бы его назначили кардиналом и забрали отсюда к чертовой матери... прошу прощения, в римскую курию...
- Маргарита!..
- Я еще не кончила, государь. Милый вашему сердцу епископ не на шутку взялся преследовать Матильду, и подозреваю, не без вашего на то согласия. Отныне я строго-настрого запретила ей исповедоваться у него... На том основании, разумеется, что это слишком большая честь для простой фрейлины. - Маргарита криво усмехнулась. - Передайте его преосвященству, что я очень ценю его время. Так ценю, что если он снова вздумает приставать к Матильде, я сама выбью эту глупую мысль из его плешивой башки его же собственным посохом.
- Не богохульствуй, дочка! - перекрестился король.
- Э нет, милостивый государь, погодите. Еще неизвестно, кто из нас богохульствует. Как прикажете понимать заказанные вами молебны, над которыми смеется вся Наварра? Говорят, даже монахи-августинцы не могли поначалу удержаться от хохота, молясь за спасение моей души. И, к вашему сведению, смеются-то главным образом не над самим молебном, но над вами и надо мной. Не говоря уж о том, что вы выставляете на посмешище себя и меня, вы также вводите в искушение ни в чем не повинных людей, невольно принуждая их смеяться над святым таинством молитвы... В общем так, папуля. Если ты сию минуту не прекратишь читать мне мораль, я сейчас же встану и уйду.
Глаза короля вдруг налились кровью.
- И никуда ты не уйдешь! - с неожиданной твердостью произнес он, взяв со стола какой-то свиток. - Ты останешься здесь ровно настолько, сколько мне потребуется, чтобы поговорить с тобой о твоем предстоящем браке.
- Нет, - покачала головой Маргарита, внутренне холодея от дурных предчувствий. Только теперь она заметила, что ее отец был, что называется, под градусом - не то, чтобы пьян, но и не совсем трезв; очевидно, перед приходом дочери он опрокинул кубок-другой для храбрости. - Нет! - повторила принцесса со всей решительностью, на которую в данный момент была способна. - Об этом и речи быть не может.
- Может! - властно ответил дон Александр, направляясь к ней. - Может и должно! Трепещи же теперь, беспутница, терпение мое лопнуло! Хватит мне потакать твоим капризам, довольно! В конце концов, я король, твой государь и отец, и ты обязана подчиниться моей воле - как моя дочь и моя подданная.
- Ой, как страшно! - насмешливо произнесла Маргарита, но в голосе ее слышалась дрожь. Ей в самом деле было страшно: таким тоном, властным и непреклонным, отец не разговаривал с ней еще никогда. Впрочем, никогда раньше он не вел серьезных разговоров на подпитии, он вообще редко пил, и видимо, с непривычки хмель сильно ударил ему в голову.
- Я долго терпел твои выходки, - между тем продолжал король. - Я всячески ублажал тебя, уступал тебе во всем, ни в чем не перечил тебе, надеялся, что, повзрослев, ты образумишься. Но, увы, надежды мои оказались напрасными. Ты так и не поумнела, ты осталась такой же ветреной и легкомысленной, как и пять лет назад. Ты не желаешь заботиться о себе и о своих будущих детях, о благе всей нашей страны, тебе чужды государственные интересы, у тебя есть лишь один интерес - ты сама, да и то ты не думаешь о грядущем, но только о сегодняшнем дне.
- Ты ошибаешься, отец, - робко возразила Маргарита.
- Это уже не важно. Может быть, я в чем-то и ошибаюсь, но факт остается фактом: по твоей вине, из-за твоего глупого упрямства мы упустили несколько выгодных политических союзов. Ты уже отвергла предложения Рикарда Иверо, Педро Арагонского, Педро Оски, Тибальда Шампанского, Гийома Бретонского, Карла Бургундского и многих, многих других весьма достойных претендентов. Ладно, забудем про них. Но следующего претендента на твою руку я не упущу. Нетушки! - С этими словами он помахал перед лицом дочери свитком, который держал в руке. - Знаешь ли ты, что это такое? Это письмо от герцога Аквитанского, он хочет женить на тебе своего младшего сына, Красавчика. И я согласен, без всяких оговорок согласен. Брачный союз Наварры с Гасконью позволит тебе и молодому Филиппу Аквитанскому претендовать на галльский престол, вот так-то! И хотя герцог не настаивает на немедленном ответе, он вообще просил ничего не говорить тебе, пока к нам на празднества не приедет его сынок- сердцеед и не окрутит тебя, но у меня на сей счет имеются другие планы. Я уже все решил. Окончательно! Красавчик приедет на празднества не окручивать тебя, а жениться на тебе. Такова моя королевская воля!
Маргарита глубже вжалась в кресло и захныкала.
- Какой ты жестокий, папочка! - тоном обиженного ребенка произнесла она, как всегда, когда отец пытался навязать ей свою волю; прежде этот прием срабатывал безотказно. - Какой ты бессердечный, безжалостный...
Король злорадно ухмыльнулся:
- Ну нет, доченька, теперь этот номер у тебя не пройдет. Я хотел с тобой по-хорошему, но ты оказалась вздорной, упрямой, эгоистичной девчонкой... Весьма сожалею, дорогая, у меня просто нет иного выхода, кроме как заставить тебя повиноваться. Когда-нибудь ты еще поблагодаришь меня за это.
- Ну, папочка! - взмолилась Маргарита, готовая вот-вот разрыдаться. - Прошу тебя, не надо. Очень тебя прошу...
Но дон Александр был непреклонен:
- Надо, дочка, надо. Так я решил, и так оно будет. Четвертого сентября, накануне праздничного турнира, состоится твое венчание с Филиппом Аквитанским, так что через три месяца мы будем праздновать не только твое восемнадцатилетие, но и твою свадьбу.
- Но па...
- Через три месяца, - продолжал король, не обращая внимания на протесты со стороны Маргариты, - ты уже будешь замужней женщиной. Однако я не намерен выжидать еще три месяца, ничего не предпринимая, я и так уже много ждал и терпел. Посему я решил сейчас же, тут же обручить тебя с Филиппом Аквитанским.
- Ах, папочка! Ну не...
- Прошу тебя, дорогая, перестань хныкать и утри слезы. С минуты на минуту сюда явятся члены Государственного Совета, которым я объявлю о вашей помолвке. И если ты вздумаешь возражать, - тон короля сделался угрожающим, - если ты воспротивишься моей воле и откажешься принять предложение Красавчика, то даю тебе слово, что я...
Его угроза так и осталась недосказанной. В этот самый момент окно позади кресла Маргариты со страшным грохотом разлетелось вдребезги, черная с белым оперением стрела, точно молния, пролетела в нескольких дюймах над головой короля и с натужным стоном вонзилась в противоположную стену. Дон Александр громко охнул, схватился за сердце и, как подкошенный, рухнул на пол.
- Отец! - испуганно вскрикнула Маргарита и кинулась к нему.
Глава 18
В КОТОРОЙ МЫ СНОВА ВСТРЕЧАЕМСЯ
С БЛАНКОЙ КАСТИЛЬСКОЙ Будучи глубоко набожной, Бланка, тем не менее, регулярно пропускала утренние богослужения, так как любила поспать допоздна. Затем она подолгу нежилась в большой лохани с теплой водой, прогоняя остатки сна и всевозможные грешные мысли, непременно являвшиеся ей ночью, а первым ее выходом в свет было посещение обедни. По пути Бланка заглядывала к Маргарите, и ежели та была в хорошем расположении духа (или наоборот - в очень дурном), то в церковь они шли вместе.
Однако в тот день ее обычный распорядок был нарушен. Известие о происшедшем в королевском кабинете инциденте застало Бланку еще лежавшей в постели, но уже не спавшей. Скомкав ритуал утреннего омовения до банального мытья, она наскоро перекусила, оделась и поспешила в покои Маргариты, где ее наваррская кузина как раз предавалась одному из своих самых любимых занятий - устраивала разгон фрейлинам и горничным, вымещая на них всю свою злость и досаду.
С появлением Бланки Маргарита наконец угомонилась и велела всем присутствующим, кроме Матильды де Монтини, убираться прочь. Когда дверь за последней из уходящих фрейлин закрылась, Бланка взволнованно спросила:
- Что случилось, кузина?
- Да ничего особенного, - сухо ответила Маргарита. - Какой-то полоумный пробрался на дворцовую площадь, вообразил, что это стрельбище, и принялся палить по окнам из арбалета. Его тут же схватили.
- А что с дядей?
- С ним все в порядке. Он отделался легким испугом.
- Правда? - облегченно вздохнула Бланка. - А то мне говорили, что у него сердце...
Маргарита громко фыркнула:
- Глупости все! Он просто притворялся... Впрочем, сначала, может быть, и не притворялся, у меня самой душа в пятки ушла, когда раздался грохот разбитого стекла, но потом он точно притворялся. "Ах, доченька, близится мой смертный час. Будь умницей, будь послушной, не огорчай больного старика..." Тьфу! А как только я дала ему слово, что к Рождеству обязательно выйду замуж, то он тотчас воспрянул духом: "Милое дитя! Ты возвращаешь меня к жизни..." Нет, это надо же быть таким лицемером! Как глупо я, должно быть, выглядела, когда, обливаясь слезами, умоляла отца не покидать меня, обещала сделать все, что он хочет, только бы он не умирал... - Она гневно топнула ножкой. - Попалась! Как малое дитя попалась! Папуля все-таки исхитрился заставить меня выйти замуж.
- За кого?
- Этого мы не уточняли. Хоть одно хорошо: отец согласился предоставить мне право выбора из числа одобренных им кандидатур.
- И ты намерена исполнить свое обещание?
- А как иначе? Ведь я дала слово, к тому же... - Тут Маргарита слегка поежилась. - В конце концов, все обернулось для меня не так уж и плохо. Могло быть гораздо хуже. Это свихнувшийся стрелок подвернулся очень кстати. Он спас меня от публичного унижения.
- Какого?
Маргарита вздохнула.
- Сегодня я чуть не доигралась, - ответила она. - Отец получил такое заманчивое предложение, что едва не набрался решимости силой выдать меня замуж. Он даже назначил дату бракосочетания - четвертое сентября.
- И кто жених? - поинтересовалась Бланка. - Я его знаю?
- Еще бы не знать. Это Красавчик.
- Филипп Аквитанский? - переспросила кастильская принцесса, невольно краснея.
- Вот именно. Ваш дон Фелипе из Кантабрии. Видно, он уже нагулялся и решил обзавестись семьей. А заодно присоединить Наварру к Гаскони и с нашей помощью отобрать у своего дяди галльскую корону. Властолюбец!
- Из Филиппа получится хороший король, - заметила Бланка, отворачиваясь к окну. - В отличие от Робера Третьего, у него будет не только титул, но и реальная власть. Можно не сомневаться, он сделает Галлию великой страной.
- Что ж, тебе виднее, - сказала Маргарита. - Если ты так говоришь, то так оно и будет.
Дрожь в голосе Бланки вперемежку с горечью была ей хорошо знакома. Но это впервые кастильской принцессе изменило самообладание в присутствии посторонних, в данном случае Матильды, что не на шутку встревожило Маргариту. Жизнь Бланки при наваррском дворе с каждым днем становилась все более невыносимой, и в любой момент она могла сорваться - а это грозило непредсказуемыми, но наверняка весьма плачевными последствиями для всей наваррской королевской семьи.
Маргарита подошла к Бланке и обняла ее за плечи.
- Прости, душенька, я не нарочно. Я уже заметила, что ты избегаешь любых разговоров о Красавчике, но разве могла я подумать, что это такая болезненная для тебя тема.
Бланка отстранилась от нее и смахнула с ресниц непрошеную слезу.
- Да нет, ничего... Все в порядке. Я просто...
- Ну! - подбодрила ее Маргарита. - Смелее! Ты никак не можешь забыть его, верно? И это вполне естественно, дорогая. Ведь он был твоим первым мужчиной, а такое не забывается. Даже я, и то помню, как в первый раз...
- Ошибаешься, кузина, - мягко, но решительно перебила ее Бланка, садясь в кресло. - Не в том дело. Вовсе не в том.
- А в чем же? - Маргарита присела на диванчик по соседству. Матильда, как обычно, устроилась на мягкой подушке у ног своей госпожи. - Только не увиливай. Либо отвечай начистоту, либо давай переменим тему нашего разговора. Я понимаю, что тебе больно вспоминать Филиппа Аквитанского, тем паче говорить о нем. Ведь ясно, как Божий день, что кузен Бискайский в подметки ему не годится - ни по своим человеческим качествам, ни, как я подозреваю, по мужским.
По всему было видно, что Бланка страшно смутилась. Однако сказала:
- Насчет человеческих качеств ты совершенно права. Но что касается мужских, как ты выразилась, то... мм... Словом, я не в курсе.
Маргарита вскинула брови.
- Да что ты говоришь?!
- Правду говорю, - в некотором замешательстве ответила Бланка. - К твоему сведению, все эти сплетни про меня и Филиппа - беспардонная ложь.
Маргарита уставилась на Бланку с таким потрясенным видом, словно та только что призналась ей, что втайне исповедывает иудаизм.
- Ты это серьезно, солнышко? Ты не шутишь?
- Какие тут шутки! Мы с Филиппом были друзьями, и только. Не больше, не меньше. Другое дело, что в прошлом году он просил моей руки, но... в общем, отец отказал ему.
- В самом деле? - удивилась Маргарита. - Но почему? С какой стати он предпочел кузена Бискайского? Это же глупо!
- Да, это было глупо, - с горечью подтвердила Бланка. - Более чем глупо. Не только глупо, но и под... - Тут она запнулась.
- Так что же произошло?
Немного помедлив, Бланка сказала:
- Пожалуй, я последую твоему совету и не стану увиливать. Я просто не отвечу. То, как отец обошелся со мной, не делает чести его памяти.
- Понятно, - кивнула Маргарита. - О мертвых только хорошее.
- Да, - коротко ответила кастильская принцесса.
Некоторое время они молчали. Бланка теребила кончик носового платка и время от времени грустно вздыхала. Матильда с искренним сочувствием глядела на нее. Маргарита напряженно о чем-то размышляла.
- Так это правда? - наконец отозвалась она. - Между тобой и Филиппом Аквитанским ничего не было?
- Я уже сказала тебе, что все это досужие вымыслы. Или ты не веришь?
- Да нет же, верю. Кому-кому, а тебе я верю... - Маргарита тряхнула головой. - Черт возьми! Это во многом объясняет твое поведение. Теперь все становится на свои места. Оказывается, дела обстоят гораздо хуже, чем я думала раньше.
- В каком смысле хуже?
- В самом прямом. Раньше я считала тебя просто застенчивой, ужасно скрытной, донельзя деликатной, стыдливой до неприличия; но на поверку ты еще и забитая, невежественная девчонка. Теперь я понимаю, что заблуждалась относительно истинной причины твоего отвращения к мужу. На самом деле ты брезгуешь Александром не потому, что после Красавчика он тебе неприятен. Тебе становится тошно при одной мысли о близости с ним не только потому, что некогда он согрешил с Жоанной. В конце концов, это не столь тяжких грех, чтобы...
- Маргарита! - резко оборвала ее Бланка, встревожено косясь на Матильду. - Думай, о чем говоришь! И п р и к о м говоришь.
- А, вот оно что! - Маргарита тоже взглянула на Матильду. - Она и так все знает. Сегодня я ей проболталась, ты уж прости меня. Матильда с таким жаром говорила о том, как сильно она любит своего брата, что я взяла и бухнула ей про Александра и Жоанну. Дескать, одни уже доигрались, другие, Елена и Рикард, на подходе, а тут еще ты со своим Этьеном. Но не беспокойся, кузина, Матильда умеет молчать. Правда, Матильда?
Девушка с готовностью кивнула.
- О да, сударыни, - заверила она их. - Я буду молчать. Никому ни единого словечка, обещаю вам.
- Вот и чудненько. - сказала Маргарита. - Итак, на чем я остановилась. Ах, да, на твоем целомудрии в замужестве...
- А может, не надо? - попросила Бланка, вновь краснея.
- Нет, душенька, надо. Прежде я избегала таких разговоров, щадила твою застенчивость. Я не сомневалась, что у тебя был роман с Красавчиком, и терпеливо ждала, пока ты не забудешь его настолько, чтобы завести себе нового любовника. Но теперь, когда выяснилось, что...
- Кузина! Прекрати немедленно, прошу тебя. Иначе я встану и уйду... К тому же мне пора в церковь.
- Ну, нет, тебе еще не пора в церковь. У нас впереди почти час времени, и если ты останешься у меня, мы пойдем в церковь вместе. Добро?
- Ладно, - кивнула Бланка. - Но если ты будешь...
- Да, буду. Ради твоего же блага я продолжу наш разговор. Разумеется, в любой момент ты можешь уйти - воля твоя, и удерживать тебя я не стану. Но я настоятельно советую тебе выслушать меня, старую блудницу. Обещаю не злоупотреблять твоим терпением, честное слово. Я лишь вкратце выскажу то, что сейчас у меня на уме и что меня очень беспокоит. Не заставляй меня впоследствии сожалеть, что я не попыталась помочь тебе разобраться в твоих проблемах.
Бланка обреченно вздохнула:
- Хорошо, я выслушаю тебя, кузина. Только постарайся... э-э, поделикатнее.
- Непременно, - пообещала Маргарита. - Я буду очень разборчива в выражениях. Но прежде всего, давай внесем ясность: кузен Бискайский был первым и единственным твоим мужчиной, не так ли?
- Да, - с содроганием ответила Бланка и тут же в припадке откровенности добавила: - Лучше бы вообще никого не было!
- То-то и оно, дорогуша. Ты испытываешь отвращение не только к Александру, как человеку и мужчине (впрочем, как человек, он в самом деле противен), твое отвращение к нему постепенно распространяется на все мужское. В твоих глазах он становится как бы живым символом мужской низости и подлости, олицетворением всего самого худшего, что только может быть в мужчине.
- Он мерзкий, отвратительный негодяй! - не сдержавшись, гневно произнесла Бланка. - Он подонок! Я так ненавижу его!
- Я тоже его ненавижу, - спокойно ответила Маргарита. - Но моя ненависть к нему не грозит обратиться на других мужчин.
- И моя...
- Ну, не говори, душенька. Ты с таким отвращением сказала: "Лучше бы вообще никого не было", - что мне стало не по себе. Сама не подозревая о том, ты начинаешь ненавидеть всех мужчин без разбору.
- Глупости! - запротестовала Бланка. - Ничего подобного...
- Пока еще нет. К счастью, до этого еще не дошло. И я, кажется, понимаю, что тебя сдерживает, что мешает тебе сознательно возненавидеть мужчин. Это Филипп Аквитанский. Ведь ты была дружна с ним, верно?
- Да, мы были хорошими друзьями.
- Но, увы, не любовниками.
- Маргарита...
- Не надо лицемерить, кузина. Ведь теперь ты жалеешь об этом, не так ли? Скажи честно - или промолчи.
- Да, - потупив глаза, ответила Бланка. - Я жалею.
- Мне тоже жаль.
- А тебе-то что?
- Ты моя кузина и подруга, и мне небезразлична твоя судьба. Я очень беспокоюсь за тебя. Твой опыт близости с мужчинами ограничивается одним лишь Александром, и этот опыт нельзя назвать удачным, а тем более, приятным - он внушает тебе отвращение. Добро бы еще ты была флегматичной, но нет - тут ты похожа на Елену. Я заметила, что так же, как у нее, у тебя зажигается взгляд при виде любого мало-мальски симпатичного парня...
- Но я не облизываюсь на них, подобно ей, - парировала Бланка. - И подобно тебе, кстати, тоже.
- Это неважно. И вообще, речь сейчас не о нас с Еленой, а о тебе. В отличие от нас, у тебя очень специфическое воспитание, и навязанное тебе сестрами-кармелитками ханжеское мировоззрение вполне может сыграть с тобой злую шутку. Сознательно ты понимаешь, что кузен Бискайский не единственный мужчина, с которым ты... которому ты можешь подарить свою любовь...
- Уж лучше никому, - отрезала Бланка. - Лучше никому, чем этому мерзкому чудовищу.
- Вот-вот! Где-то в глубине тебя очень сильны предрассудки, не позволяющие тебе всерьез помышлять о возможности связи с другим мужчиной, кроме твоего мужа. Я не сомневаюсь, что рано или поздно это пройдет, но боюсь, что тогда будет слишком поздно. К тому времени тебе могут опротиветь все мужчины и все мужское.
- Глупости!
- Отнюдь. Всякий раз, глядя на симпатичного тебе парня, ты невольно отождествляешь его, как мужчину, с Александром...
- А вот и нет!
- А вот и да! Ты у нас фантазерка, у тебя богатое воображение, но, с другой стороны, ты малоопытна, вернее, совсем неопытна, и полна предрассудков. Эти последние особенно сильно сковывают тебя, разрушают все твои фантазии. Чтобы не совершить в мыслях прелюбодеяния, ты, разумеется, неосознанно, стремишься обезличить понравившегося тебе парня, выхолостить в своих глазах его индивидуальность и, давая волю своему воображению, тем не менее, представляешь его в постели в точности таким, каким был с тобой твой муж. Конечно, если отвлечься от человеческих качеств кузена Бискайского и от твоей неприязни к нему, он, говорят, неплохой любовник; во всяком случае, некоторые мои горничные от него без ума. Однако у тебя все, что напоминает про Александра, вызывает отвращение. И соответственно, тот парень, который в с е г о л и ш ь приглянулся тебе, становится тебе с а м у ю ч у т о ч к у неприятным. Со временем эта "самая чуточка" будет возрастать, пока ты не проникнешься отвращением ко всем без исключения мужчинам. И тогда ты начнешь баловаться с девочками, вот так-то. И не просто баловаться, что в общем простительно, а отдавать им предпочтение перед мужчинами. - В устах наваррской принцессы это прозвучало как суровый приговор судьбы, как самое худшее, что может случиться с женщиной.
- Маргарита! - негодующе воскликнула Бланка. - Прекрати! Ты такую... такую чушь несешь!
- Так-таки и чушь? Поверь, я рада была бы ошибиться...
- И ошибаешься!
- Не спорю. Может быть, в чем-то я ошибаюсь, многое упрощаю. Но, без сомнений, главная твоя беда в том, что ты живешь как монашка.
- А как мне, по-твоему, следует жить?
- Как нормальной женщине.
- То есть, ты предлагаешь мне завести любовника?
- Ну да, вот именно! Найди себе хорошего парня, крути с ним любовь, рожай от него детей - наследников Бискайи. Пусть дражайший кузен Александр хоть лопнет от злости, но он даже пикнуть против этого не посмеет, не говоря уж о том, чтобы требовать признания твоих детей незаконнорожденными. Ах, какая это будет жестокая и утонченная месть, подумай только!
- Сударыня, - отозвалась Матильда с осуждением в голосе. - Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?
- А?! - Маргарита грозно уставилась на нее. - Опять проповедь?
- Вовсе нет, сударыня, это не проповедь. Я просто хочу предупредить вас, что вы, может быть по незнанию, совершаете тяжкий грех, подбивая госпожу Бланку на прелюбодеяние.
Маргарита удрученно покачала головой:
- Ну, и дура ты, Матильда, в самом деле! Ты ровным счетом ничего не поняла из того, что я сказала. Дитя малое! Неужели ты не видишь, как Бланка страдает? Неужели тебе невдомек, что главная причина ее страданий - неурядицы в личной жизни?
- Я вижу, сударыня, я понимаю, но...
- Ты предлагаешь ей быть верной женой и снова пустить к себе в постель мужа?
При одной мысли об этом Бланка содрогнулась.
- Ну... - Матильда в растерянности захлопала своими длинными ресницами. Прежде все в жизни представлялось ей простым и однозначным. Было зло и добро, черное и белое, грешное и праведное, истинное и ложное - но теперь...
- Кузина, - сказала Бланка, выручая Матильду из затруднения. - Если ты думаешь, что это решит все мои проблемы, то ошибаешься.
- Я так не думаю, - покачала головой Маргарита. - Я знаю, что тебя очень тяготит твое положение при моем дворе. Он, конечно, не столь блестящ, как кастильский...
- Не преуменьшай, кузина, твой двор великолепен. Однако...
- Однако хозяйка в нем я. А при кастильском дворе ты привыкла повелевать, привыкла быть в центре внимания, привыкла к всеобщему поклонению. В Кастилии тебя любили и почитали больше, чем твоего отца, Альфонсо и Нору, не говоря уж о Фернандо, Констанце Орсини или Марии Арагонской. Но тут ничего не попишешь. Это мой двор и моя страна, и даже при всей моей любви к тебе я не потерплю твоих попыток играть здесь первую скрипку. Ты уж прости за прямоту, Бланка...
- Все в порядке, кузина, я не в обиде. Ты совершенно права: это твой двор, и с моей стороны было бы свинством претендовать на роль хозяйки в нем.
- Тем не менее, - заметила Маргарита. - Женясь на тебе, кузен Бискайский рассчитывал, что с твоей помощью он станет королем, и наверняка пообещал твоему отцу сделать тебя хозяйкой всей Наварры.
Тут Бланка гордо вскинула голову. В этот момент она была так прекрасна в своем высокомерии, что наповал сразила четвертого, пассивного участника их разговора (вернее, наблюдателя, о котором мы поговорим чуть позже).
- Кузина! Ты же знаешь, что я никогда не позарюсь на то, что не принадлежит мне по праву. Со всей ответственностью могу заверить тебя, что в своих притязаниях на наваррский престол мой муж не получит никакой поддержки ни от меня лично, ни от Альфонсо, ни от Кастилии вообще. Более того, в случае необходимости я сама воспрепятствую свершению его честолюбивых планов, и пока я жива, он будет оставаться лишь графом Бискайским и никем другим. Больно мне нужна твоя маленькая Наварра - после всего, что я упустила в своей жизни.
Последние слова Бланка произнесла с откровенной пренебрежительностью, но горечь, прозвучавшая в ее голосе, помешала Маргарите обидеться.
- Да уж, - согласилась она, - ты многое упустила. Однако я склонна считать, что в случае с кузеном Бискайским ты сама сглупила. Ведь ты у нас такая властная и решительная - что помешало тебе воспротивиться этому браку? К тому времени тебе уже исполнилось шестнадцать лет, ты стала полноправной графиней Нарбоннской, пэром Галлии, и даже отец при всем желании не смог бы лишить тебя этих титулов без согласия галльского короля и Сената. В крайнем случае, ты могла бы бежать в Галлию и попросить покровительства у кузена Робера Третьего. Я уверена, что он не отказался бы помочь невесте своего племянника.
Бланка кивнула:
- Да, кузина, тут ты права. Я сглупила, вернее, смалодушничала. Я проклинаю себя за ту минутную слабость, которая обернулась такой катастрофой. Да простит меня Бог, порой я проклинаю отца за то, что он сделал со мной. Я потеряла все... даже дружбу Филиппа.
Маргарита хотела спросить почему, но потом сама догадалась.
- Ага! - сказала она. - Красавчик предлагал тебе бежать с ним в Галлию?
- Ну... вроде того. Был один план, но я, дура, отказалась... Боже, какой я была дурой!
Маргарита внимательно посмотрела ей в глаза.
- Все-таки ты влюблена в него, правда?
Бланка горько усмехнулась:
- Какое теперь это имеет значение? Если я и любила Филиппа, то недостаточно сильно, чтобы воспротивиться воле отца.
Но Маргарита отрицательно покачала головой:
- Твои рассуждения слишком наивны, кузина. Это в поэмах моего незадачливого поклонника, графа Шампанского, любовь придает людям силы, подвигает на героические поступки, а в реальной жизни сплошь и рядом происходит обратное. Не исключено, что твои нежные чувства к Филиппу Аквитанскому сыграли с тобой злую шутку, и ты...
- Не надо, Маргарита, - перебила ее Бланка, чувствуя, что вот-вот заплачет. - Довольно. К чему эти разговоры? Все равно прошлого не вернешь. Теперь я замужем, а Филипп... Он просит твоей руки.
- И ты, небось, назовешь меня дурой, если я отвергну его предложение?
- Нет, не назову, - ответила Бланка и улыбнулась уже не так горько, как прежде. - Но можешь не сомневаться, что именно это я о тебе подумаю.
Маргарита зашлась звонким смехом. Вслед за ней позволила себе засмеяться и Матильда.
- Кстати, сударыни, - сказала она, решив, что до сих пор ее участие в разговоре было недостаточно активным. - Вы знаете, что семь лет назад мой братик служил пажом у дона Филиппа-младшего?
- Знаю, - кивнула Маргарита. - Кажется, я знаю про твоего брата все, что знаешь ты.
- Ан нет, сударыня, вы еще не все знаете.
- Неужели? - шутливо изумилась наваррская принцесса. - Это непорядок. Так что же я о нем не знаю?
- Что он сегодня приехал.
- В Памплону?
- Да, сударыня. Легок на помине. Вы даже не представляете, как я рада! Братик вырос, еще похорошел...
- Так где же он?
- Совсем недавно был здесь, вернее, там. - Матильда указала на чуть приоткрытую дверь, ведущую в комнату дежурной фрейлины. - Мы с ним так мило беседовали, но затем поднялся весь этот гвалт, пришли вы...
- Постой-ка! - настороженно перебила ее Маргарита. - Значит, он был здесь?
- Да.
- А сейчас где?
- Не знаю, сударыня. Он ушел.
- Когда?
- Когда вы вернулись от государя отца вашего и велели всем уходить.
- А ты видела, как он уходил?
- Нет, не видела. Но ведь вы велели...
- Да, я велела. Но, как и ты, я не видела, чтобы отсюда уходил парень. Я вообще не видела здесь никаких парней. - Маргарита перевела свой взгляд на указанную Матильдой дверь и, как бы обращаясь к ней, заговорила: - Вот интересный вопрос: мне придется встать и самой открыть ее, или же достаточно будет сказать: "Сезам, откройся?"
Глава 19
СЕЗАМ ОТКРЫВАЕТСЯ Не успела Маргарита договорить последнее слово, как дверь распахнулась настежь, и красивый черноволосый юноша шестнадцати лет, едва переступив порог, бухнулся перед принцессами на колени. Был он среднего роста, стройный, черноглазый, а его правильные черты лица выказывали несомненное родственное сходство с Матильдой.
- Вот это он и есть, - прошептала пораженная Матильда.
- Что вы здесь делаете, милостивый государь? - грозно спросила Маргарита, смерив его оценивающим взглядом.
"Ай, какой красавец! - с умилением подумала она, невольно облизывая губы. - Парень, а еще посмазливее своей сестры... Боюсь, Рикарду снова придется ждать".
- Ну, так что вы здесь делаете? - повторила Маргарита уже не так грозно.
- Смиренно прошу у ваших высочеств прощения, - ответил юноша, доверчиво глядя ей в глаза.
Принцесса усмехнулась:
"Ага! Так он еще и нахал!"
- А что вы, сударь, делали до того, как отважились просить у нас прощения?
- Смилуйтесь, сударыня! Я здесь человек новый и не знал о ваших привычках...
- О каких моих привычках?
- Ну, о том, как вы обычно выпроваживаете своих придворных. Поначалу я не мог понять, что здесь происходит, и очень боялся некстати явиться пред ваши светлые очи и подвернуться вам под горячую руку, ведь вы, сударыня, опять же прошу прощения, разошлись не на шутку. Так что я решил обождать, пока буря утихнет...
- А потом?
- Потом вы разговорились...
- А вы подслушивали. И не предупредили нас о своем присутствии. Разве это порядочно с вашей стороны?
- Но вы должны понять меня, сударыня, - оправдывался парень. - Вы говорили о таких вещах... э-э, не предназначенных для чужих ушей, что я счел лучшим не смущать вас своим появлением.
- Какая деликатность! - саркастически произнесла Маргарита, бросив быстрый взгляд на обескураженную Бланку. - Стало быть, вы все слышали... господин де Монтини, я полагаю?
- Да, сударыня. И я, право, не знаю, что мне делать.
- Прежде всего, подняться с колен, - посоветовала Маргарита, смягчая тон.
Монтини без проволочек выполнил этот приказ, все так же доверчиво глядя на наваррскую принцессу. А та между тем продолжала:
- И хотя ваше поведение, сударь, было небезупречно, особенно это относится к тому, что вы подглядывали за нами, а мотивировка вашего поступка весьма спорна, я все же извиняю вас. Надеюсь, моя кастильская кузина присоединится ко мне - при условии, конечно, что вы тотчас забудете все с л у ч а й н о услышанное вами.
Бланка утвердительно кивнула, украдкой разглядывая Монтини. В ее глазах зажглись те самые огоньки, о которых совсем недавно упоминала Маргарита, сравнивая ее с Еленой. В ответ юноша бросил на Бланку убийственный взгляд, повергнувший ее в трепет, и почтительно поклонился.
- Милостивые государыни, я не могу ручаться, что позабуду о вашем разговоре. Но вместе с тем осмелюсь заверить вас, что никто, кроме ваших высочеств, не заставит меня вспомнить хотя бы слово из услышанного.
Это следовало понимать так: "Рассказать, я никому не расскажу, однако никто не запретит мне использовать полученные сведения в своих личных целях".
- Хорошо, - сказала Маргарита, приняв к сведению хитрость Монтини. - Прошу садиться, сударь.
Юноша устроился на указанном наваррской принцессой невысоком табурете в двух шагах от дивана, но при этом, как бы невзначай, сел с таким разворотом, чтобы смотреть в упор на принцессу кастильскую. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Маргариты, и она исподтишка ухмыльнулась.
- Если память не изменяет мне, - отозвалась Бланка, нарушая неловкое молчание, - вас зовут Этьен.
- Да, сударыня, Этьен. Правда, с тех пор как наша семья, получив наследство переехала из Блуа в Русильон, мое имя зачастую переиначивают на галльский лад - Стефано.[25] - Он ослепительно улыбнулся. - Так что я сам толком не знаю, как же меня зовут на самом деле.
25 Хоть это не очевидно, но тем не менее и Stefano, и Etienne (а также Esteban) имеют общее происхождение - от греческого Stefa??s (Стефанос).
- С собственными именами порой возникает настоящая неразбериха, - живо подхватила Бланка. - К примеру, кастильское Хайме по-французски произносится Жак, по-галльски и по-итальянски Жакомо, а в библейском варианте - Иаков. Мой духовник, кстати, ваш тезка, падре Эстебан, как-то рассказывал мне, что Иисуса Христа по-еврейски звали Йешуа...
Маргарита с растущим удивлением слушала их разговор. Собственно, было бы неверно утверждать, что Бланка избегала мужского общества. Она была девушка раскованная, очень общительная, компанейская, даже болтливая, и любила потолковать с интересными людьми, независимо от их возраста и пола, а беседы о вещах серьезных и вовсе предпочитала вести с мужчинами, которые были ближе ей по складу ума, чем большинство женщин. Однако сейчас в ее поведении чувствовалось нечто такое, что заставило Маргариту насторожиться. Это "нечто" было на первый взгляд незначительное, почти незаметное и, тем не менее, чрезвычайно важное.
"Определенно, он приглянулся Бланке, - решила Маргарита. - Он застал ее врасплох, когда она не в меру разоткровенничалась, вроде как встретил голую на реке. И если он не дурак... А он точно не дурак. Вон как строит ей глазки, кует железо, пока горячо, добивает бедняжку. Что ж, недаром говорят, что нет худа без добра. - Про себя принцесса вздохнула. - Похоже, мне придется уступить его Бланке. Жаль, конечно, он милый парень, и мы с ним приятно провели бы время. Но чего не сделаешь для лучшей подруги... А Рикарду, считай, повезло".
Между тем разговор от Иисуса Христа, которого на самом деле звали Йешуа, перешел на гонения первых христиан. При случае был упомянут император Нерон, который в поисках вдохновения велел поджечь Рим, дабы, глядя на охваченный огнем город, воспеть падение древней Трои. За сим естественным образом всплыла сама Троя с прекрасной Еленой, авантюристом Парисом и печально известным яблоком раздора. Тут Маргарита испугалась, что Бланка, того и гляди, примется цитировать Овидия или Вергилия, и торопливо вмешалась - тяжелый и высокопарный слог древнеримской поэзии наводил на нее тоску.
- Господин де Монтини, - сказала она. - У меня создается впечатление, что мы с вами уже где-то встречались. Может быть, это потому, что вы очень похожи на Матильду?
- И не только поэтому, сударыня, - ответил Этьен. - Вы и впрямь могли видеть меня, когда шли к государю отцу вашему.
- Да, да, вспомнила. Дело было в галерее. Вы еще стояли, как вкопанный, и даже не поклонились мне.
- Ах, сударыня!- виновато произнес Монтини. - Прошу великодушно простить меня за столь вопиющую неучтивость. Но будьте снисходительны ко мне. Я был так потрясен...
- Чем же вы были потрясены?
- Вашей красотой, сударыня. Я увидел самую прекрасную на всем белом свете женщину после... - Он демонстративно запнулся с таким видом, будто нечаянно выдал свои самые сокровенные мысли.
Маргарита была девушкой сообразительной и тотчас догадалась, что значит это "после" и к кому оно относится.
"Чертенок! Он уже заигрывает с Бланкой."
- Ну да, конечно, - сказала она, выстрелив в кастильскую принцессу насмешливым взглядом. - Для любящего брата во всем мире не сыщешь женщины краше его сестры.
Щеки Бланки вспыхнули алым румянцем.
Монтини лицемерно потупился, мастерски изображая смущение.
И только Матильда приняла все за чистую монету.
- Я тоже люблю братика, - с очаровательной наивность ответила она. - Очень люблю.
Маргарита зашлась нервным кашлем, чтобы не расхохотаться.
- Знаю... знаю... Ты рада, что он приехал?
- Ах, сударыня, я так счастлива! - Матильда вскочила с подушки и поцеловала Этьена в щеку. - Я безумно счастлива снова видеть его.
- Ваша сестра, господин де Монтини, настоящее чудо, - сказала наваррская принцесса. - Я ее очень люблю.
- Я тоже, - с неожиданным пылом отозвалась Бланка.
Маргарита и вовсе обалдела.
"Однако же! - подумала она. - У парня железная хватка. И как ловко он это провернул! У него точно есть опыт обольщения девиц, причем немалый... Ай да Бланка! Так вот какие мужчины привлекают нашу скромницу - ловеласы, распутники, соблазнители... А у моего дражайшего кузена понемножку прорезаются рожки... Тьфу, тьфу! Лишь бы не сглазить..."
- И что же привело вас в Памплону, милостивый государь? - спросила она у Этьена.
- Главным образом, желание повидаться с Матильдой, - ответил Монтини. - А тут еще представился удобный случай.
- Какой же?
- Господа герцог и принц назначили нового посла при дворе вашего отца - господина де Канильо. Я вызвался сопровождать его, поскольку это совпадало с моим давним желанием проведать сестру.
- А что мешало вам самому приехать, и то значительно раньше? Целый год Матильда с нетерпением ждала вас, а вместо этого получала письма, в которых вы сообщали, что задерживаетесь.
Этьен явно смутился и промолчал.
- Его дела задерживали, - вступилась за брата Матильда. - Ведь он еще так молод, а уже вынужден самостоятельно управлять имением. Это нелегкое дело, сударыня.
Маргарита иронически усмехнулась. У нее зародилось подозрение, что в Русильоне Этьена задерживали отнюдь не хозяйственные дела - во всяком случае, не только хозяйственные.
- Ваша сестра неоднократно упоминала при мне, что некогда вы служили пажом у молодого Филиппа Аквитанского. Это так?
- Да, сударыня. Вернее, служил я при дворе господина герцога, но некоторое время был в свите его младшего сына. Правда, недолго, потому как вскоре монсеньор Аквитанский-младший был вынужден покинуть Тараскон и уехал в Кастилию. А я вернулся в Русильон, поскольку господин герцог счел меня бунтовщиком и уволил со службы.
- Значит, вы были участником тех событий?
Монтини замялся.
- Участник, это слишком громко сказано, сударыня, - после недолгих колебаний ответил он. - Я был просто очевидцем. Сочувствующим очевидцем.
"Он хоть и нахал, но знает меру, - заключила Маргарита. - Скромность ему не чужда".
- Меня всегда интересовала эта история, - сказала она. - Но все версии, которые я слышала, были из третьих рук и нередко противоречили одна другой...
- А как же граф д'Альбре? - вмешалась Бланка.
- Ха! Этот хвастунишка? Да я не поверила ни единому его слову! Он противоречил не только другим, но и сам себе. Ну, прямо из кожи вон лез, лишь бы выставить себя в самом лучшем свете. И бывают же такие люди!
- А вот Елена считает его очаровательным, - заметила Бланка.
Маргарита фыркнула.
- Тоже мне, авторитет нашла! - произнесла она, удачно копируя одно из излюбленных выражений Бланки. - Елена считает очаровательными всех симпатичных парней, и в мыслях своих она пре... - Маргарита осеклась. - Ладно, не о том сейчас речь. Господин де Монтини, я хотела бы услышать ваш рассказ, как очевидца тех событий. Тем более, сочувствующего очевидца.
- Но прошу учесть, сударыня, - предупредил Этьен. - Тогда мне было девять лет, посему не исключено, что я помню далеко не все существенное, а из того, что запомнил, не все понял и, возможно, кое-что превратно истолковал.
- Невелика беда, - успокоила его Маргарита. - Вы рассказывайте, а мы уж как-нибудь разберемся. Отделим, как говорится в Писании, зерна от плевел.
Монтини охотно принялся исполнять желание наваррской принцессы. Повествуя о событиях семилетней давности, он слушал себя в пол уха, а подчас и вовсе не слышал того, что говорил. Все его внимание было приковано к Бланке, и раз за разом он обжигал ее страстными взглядами, притворяясь, что старается делать это незаметно.
Этьен был парнем смышленым и сразу понял, что нравится Бланке. Он, впрочем, с детства привык к тому, что нравится многим женщинам, однако то обстоятельство, что он понравился дочери и сестре королей Кастилии, переполняло его сердце законной гордостью. Случайно подслушанный им разговор взбудоражил его воображение, дал ему широкий простор для самых смелых фантазий и честолюбивых надежд. Он скорее мечтал, чем думал о чем-то, скорее грезил, чем мечтал, и скорее даже бредил, чем предавался грезам, упиваясь своими мечтами и трепеща в предвкушении самой великой победы всей своей жизни...
А Бланка никак не могла справиться со своими мыслями, которые кружились в ее голове, с калейдоскопической быстротой сменяя друг друга, и без какой-либо логической последовательности сплетались в причудливые узоры, поднимая в ней бурю противоречивых чувств. Не подозревая о присутствии Этьена, она в разговоре с Маргаритой открыла ему свою душу и теперь чувствовала себя перед ним будто раздетой догола. Это было такое дразнящее ощущение, что Бланка еле сдерживалась, чтобы не вскочить с места и... Тут она не знала, что ей делать дальше - то ли убежать прочь, замкнуться в своей спальне и плакать, плакать, плакать от стыда и унижения, сколько ей хватит слез, или же кинуться Монтини на шею, пусть он обнимает ее, целует, пусть делает с ней все, что хочет, пусть сделается таким близким и родным ей, чтобы она не стыдилась своей наготы перед ним, чтобы исчез, наконец, тот настырный, тревожный, неприятный зуд в груди, чтобы прошло ее отвращение к себе и своему телу, оставшееся ей в память о ночах, проведенных с мужем, одна только мысль о которых вызывает непреодолимое желание снова и снова мыться в тщетном стремлении смыть с себя грязь от его прикосновений...
- А вы замечательный рассказчик, господин де Монтини, - одобрительно констатировала Маргарита, когда Этьен закончил. - Вам бы книги писать, я совсем не шучу. Ваш рассказ, бесспорно, самый интересный и увлекательный из всего, что я слышала о тех событиях. Правда, в нем есть некоторые огрехи, но их можно объяснить тем, что вы сами не очень прислушивались к тому, что говорили.
- Это все от усталости, - отозвалась Матильда, снова вступаясь за брата. - Ведь он только приехал, устал с дороги, а потому такой невнимательный.
Маргарита ухмыльнулась и насмешливо взглянула на Бланку, затем вновь перевела свой взгляд на Монтини.
- Раз так, то не смею вас задерживать, сударь. Это было бы бессердечно с моей стороны. - Решительным жестом она предупредила его возможные возражения. - Нет, нет, вы в самом деле отдохните, а вечером мы продолжим нашу весьма занимательную беседу. Вам уже предоставили комнату?
- Да, сударыня.
- Где?
- В гостевых покоях на первом этаже.
Маргарита покачала головой:
- Это совсем не годится. Брат моей любимой фрейлины вправе рассчитывать на более внимательное к себе отношение. - На какую-то секунду она задумалась. - Итак, поступим следующим образом. Самое позднее к завтрашнему вечеру этот зас... господин Рауль де Толоса должен освободить свою квартиру... свою б ы в ш у ю квартиру, а пока что... Матильда.
- Слушаю, сударыня.
- Сейчас же разыщи кузена Иверо, представь ему Этьена и от моего имени попроси, чтобы он на денек-другой уступил ему одну из своих комнат... Гм... А чтобы Рикард не вздумал приревновать, скажи, что я приглашаю его пообедать со мной. - С этими словами она протянула Монтини руку для поцелуя. - Приятно было познакомиться с вами, сударь.
- Мне тоже, - тихо произнесла Бланка. Она вся задрожала, когда он, вроде как нечаянно, вопреки тогдашнему обычаю прикоснулся губами к ее ладони.
Как только Матильда и Этьен вышли из комнаты, плотно закрыв за собой дверь, Маргарита пристально поглядела на Бланку и спросила:
- Ну? Как тебе понравился братик Матильды? Хорош, не так ли?
Бланка встала с кресла, пересела на диван рядом с Маргаритой и положила голову ей на плечо.
- Господи! - прошептала она. - Что со мной происходит?..
- А что и м е н н о с тобой происходит?
- Я будто горю вся... сгораю...
- Ты влюбилась?
- Нет... Не знаю... - сбивчиво ответила Бланка. - Я ничего не знаю!
- Зато я знаю: в тебе вспыхнула страсть. Поэтому ты вся и горишь. Ты сгораешь от страсти. Со мной тоже так было... Когда-то. Очень давно. В самый первый раз. - Маргарита мечтательно улыбнулась. - У нас гостил Альберто Фарнезе, теперешний герцог Пармский, и я, одиннадцатилетняя девчонка, влюбилась в него по уши. Будто с ума сошла. На третью ночь я тайком пробралась в его спальню и залезла к нему в постель. В потемках он принял меня за одну из фрейлин моей матушки - со всеми вытекающими из этого последствиями. А утром... О! Я никогда не забуду выражения его лица, когда он проснулся и увидел меня... Бланка, ты вся дрожишь!
Бланка еще крепче прижалась к ней.
- Мне зябко, Маргарита.
- Но ведь только что ты горела.
- А теперь мне зябко. Мне... мне страшно. Я боюсь...
- Чего ты боишься?
- Себя боюсь. Своих мыслей и...
- И желаний, - помогла ей Маргарита. - Ты испытывала что-то похожее к Красавчику?
Бланка долго молчала, прежде чем ответить.
- Да, - сказала она. - Только это сильнее, гораздо сильнее. Когда я хотела... Когда меня тянуло к Филиппу, я всегда вовремя останавливалась. А сейчас я боюсь, что не сумею остановиться. Что со мной, Маргарита?
- Ты взрослеешь, вот и все. Твой Филипп пробудил в тебе женщину, Александр сделал тебя женщиной, а этот парень, надеюсь, научит тебя быть женщиной. Все это естественно, и тебе нечего бояться. Отбрось все страхи, подчинись своим желаниям, дай волю своей страсти. И ты увидишь, как это прекрасно - любить и быть любимой. Ведь сам Господь говорил, что суть нашей жизни - любовь.
- Ах, кузина! - в отчаянии простонала Бланка. - Не мучь меня. Прошу тебя, не мучь... Пожалуйста...
Маргарита вздохнула:
- Ты сама себя мучишь, золотко. И не только себя - меня тоже.
И это была истинная правда. Последние четыре месяца Маргарита жила в постоянном страхе перед будущим. Ее пугали возможные последствия громкого скандала, который разразится, когда Бланка (а когда-нибудь она все же решится на это) потребует развода с Александром, публично обвинив его в кровосмешении. Сам по себе скандал был бы даже выгоден Маргарите, так как позволял ей избавиться от своего политического противника - графа Бискайского (хотя при этом пострадала бы и Жоанна, которую наваррская принцесса по-своему любила). Но в данных обстоятельствах окажется затронутой фамильная честь кастильского королевского дома, и гнев могущественного соседа, скорее всего, обрушится на всю Наварру, без разбора, кто конкретно виноват в несчастьях Бланки - любимицы всей Кастилии и любимой сестры короля, который с самого начала был решительно против ее брака с Александром Бискайским и только рад будет освободить ее от этих тягостных уз. В лучшем случае Альфонсо XIII денонсирует все мирные договоры и умоет руки, позволив своим воинственным и падким на чужие земли вассалам действовать по собственному усмотрению. А тогда и Гасконь с Арагоном не останутся пассивными наблюдателями - с какой стороны ни глянь, под угрозу будет поставлено существование Наварры как самостоятельного государства.
"Боюсь, - подумала Маргарита, - мне все-таки придется выйти за Красавчика..."
- Бланка, - произнесла она вслух. - Ты должна пообещать мне одну вещь.
Кастильская принцесса подняла голову:
- Да?
- Когда тебе станет невмоготу, когда ты, наконец, решишься потребовать развода...
- Ты же знаешь, кузина, что я никогда...
- Не зарекайся. То, что в детстве тебя убедили в нерушимости брачных уз, еще не значит, что ты будешь думать так всегда. Лучше пообещай мне, что ничего не предпримешь, не посоветовавшись со мной.
Бланка утерла платочком слезы с лица и вопросительно посмотрела на Маргариту.
- Хорошо, обещаю. Но что ты задумала? Неужели собираешься помочь мне?
- Да. Кажется, я знаю, как уладить твой развод с Александром без лишнего шума и не устраивая скандал.
- И как же?
Маргарита промолчала. Она знала как. Она знала, что ей делать, и, если понадобится, она сделает это. При необходимости она сделает Бланку вдовой - а вдовам незачем требовать развода.
Глава 20
ГРЕХОПАДЕНИЕ БЛАНКИ КАСТИЛЬСКОЙ Немногим больше месяца вела Бланка отчаянную борьбу - но не со своими желаниями, а с тем, что препятствовало их осуществлению. В этой борьбе с собой она была совсем одинока, она не позволяла вмешиваться и давать советы никому из подруг, даже Маргарите. Ее духовный наставник, падре Эстебан, пребывал в полном смятении: его мнение на сей счет как человека вступало в вопиющее противоречие с его убеждениями священнослужителя, поэтому он не решался ни одобрять ее, ни порицать. А что касается Монтини, то он, будучи в свои шестнадцать лет хоть и начинающим, но уже довольно опытным сердцеедом, тем не менее, очень уважал Бланку, чтобы пытаться соблазнить ее. С ней они быстро стали хорошими друзьями, Этьен оказался на редкость умным, интересным и весьма порядочным молодым человеком, так что вскоре Бланка начала испытывать к нему не только физическое влечение, но и дружескую симпатию.
В конце июня произошло три события, которые прямо или косвенно способствовали логическому завершению начавшегося месяц назад грехопадения Бланки.
Во-первых, ее муж, граф Бискайский (с коим она, впрочем, с середины февраля ни разу не делила постель) вынужден был опять отправиться во главе королевской армии в Страну басков, где местные крестьяне, недовольные своим положением полурабов, в очередной раз подняли мятеж, требуя отмены крепостного права, как это уже было сделано в остальных провинциях Наварры.
Во-вторых, совершая свою ежегодную пастырскую поездку по Галлии и Наварре, в Памплону прибыл его высокопреосвященство кардинал Марк де Филиппо, архиепископ Тулузский. Во время воскресной проповеди в соборе Пречистой Девы Марии он, рассуждая о святости брачных уз, пожалуй, несколько погорячился и прямиком заявил, что один из супругов, совершающий прелюбодеяние, не вправе требовать верности от другого, ибо, по его твердому убеждению, супружеская верность должна быть взаимной.
И хотя это утверждение носило чисто умозрительный характер и не совсем согласовывалось с общепринятыми нормами христианской морали, Бланка решила для себя, что церковь (по крайней мере, в лице архиепископа) не станет сурово осуждать ее, если она изменит своему мужу, который, кстати сказать, не имея доступа в спальню жены, вместе с тем не помышлял о воздержании и регулярно проводил ночи с женщинами - главным образом с молоденькими горничными, что было одной из его слабостей.
Последнее событие, а именно разговор по душам с Матильдой, состоявшийся спустя несколько дней после знаменательной проповеди архиепископа, явился той самой каплей, которая переполнила чашу терпения Бланки.
В тот день, в десятом часу утра, Бланка уже проснулась, но все еще нежилась в постели, ожидая теплую купель, когда в ее спальню вошла Матильда. Сдержанно пожелав ей доброго утра и извинившись за вторжение, девушка присела на край кровати и устремила на кастильскую принцессу укоризненный взгляд.
- Рада тебя видеть, душенька, - спросонья улыбнулась ей Бланка. - Но почему ты такая хмурая?
- Я хочу поговорить с вами, сударыня, - сказала Матильда.
- О чем? - спросила Бланка, протирая глаза.
- О моем братике.
Бланка явно смутилась:
- Об Этьене?
- Да, о нем. Ведь скоро он придет к вам, верно?
- Придет, - в замешательстве подтвердила Бланка, выбираясь с постели. Она набросила на себя пеньюар, села рядом с Матильдой, взяла ее за руку и ласково спросила: - К чему ты клонишь, детка?
- А то вы не знаете, сударыня! Сегодня я разговаривала с Этьеном. Он признался, что любит вас.
К щекам Бланки прихлынула кровь, а глаза ее лихорадочно заблестели. Она обняла Матильду и после минутного молчания сказала:
- Я тоже люблю твоего брата, золотко. Очень люблю.
- Но так нельзя, сударыня. Это неправильно.
- Почему?
- Потому что ваша любовь грешна. Вы не можете любить Этьена, а Этьен не должен любить вас.
Бланка тяжело вздохнула:
- А если я не могу не любить его? Если твой брат не может не любить меня? Тогда что?
- Вы д о л ж н ы , сударыня. Вы должны остановиться, пока не поздно. Пока не произошло непоправимого, пока вы еще не погубили свою душу, и пока Этьен не погубил свою.
Бланка пристально посмотрела Матильде в глаза.
- А ты уверена, что твой брат, как ты это называешь, еще не погубил свою душу?
Девушка вздрогнула.
- О Боже! - воскликнула она. - Это уже случилось! Значит, он обманул меня... Как вы могли, сударыня? Как же вы могли это допустить?
- Ты неверно истолковала мои слова, Матильда, - вновь краснея, произнесла Бланка. - Я совсем не то имела в виду.
- А что же?
- Что у Этьена... Словом, у него уже были другие женщины.
Матильда отрицательно покачала головой:
- Неправда. Это вам сказала госпожа Маргарита - но вы не верьте ей. Она умышленно наговаривает на моего братика, чтобы вам легче было ступить на путь прелюбодеяния. Чтобы вы меньше пеклись про его душу, считая его распутным и непорядочным. Я знаю, какие цели она преследует, убеждая вас в этой лжи, возводя на Этьена напраслину.
- Да? И к чему же она стремится, по-твоему?
- Она рассчитывает, что, согрешив, вы найдете себе оправдание в том, что будто бы Этьен соблазнил вас.
- Что за глупости, в самом деле! - искренне изумилась Бланка. - Не бери себе дурного в голову. Ты слишком мнительна, Матильда. Я не нуждаюсь в таких оправданиях, это недостойно меня. Не в моих привычках перекладывать ответственность за свои поступки на кого-то другого. И если я решусь...
- Но, сударыня! - взмолилась Матильда. - Ведь вы замужем, а Этьен... Он вам не ровня. Даже будь вы свободны, все равно между вами не могло бы быть любви.
- Однако она есть. Мы с Этьеном любим друг друга. Теперь я знаю это точно.
- Это неправедная любовь, сударыня. Это губительная страсть. Вы должны вырвать ее из своего сердца.
Бланка рывком прижала голову Матильды к своей груди.
- Слышишь? Это бьется мое сердце. Оно живое, оно страдает и любит. Оно много страдало, но любовь к твоему брату, пусть она грешна, неправедна, пагубна, излечила его, избавила меня от боли и страданий. Как же я могу вырвать то, что стало частичкой меня самой? Ты всего лишь на полтора года младше меня, Матильда, но ты еще дитя, ты чиста и невинна, ты не испытала того, что довелось испытать мне, и сейчас ты не способна понять меня. Ты осуждаешь нас с Этьеном - что ж, ладно, я на тебя не в обиде. Не приведи Господь, чтобы когда- нибудь ты поняла меня ценой своего горького опыта. - На секунду Бланка умолкла, переводя дыхание. - И я благодарю тебя за все, что ты мне сказала. Ты помогла мне лучше понять себя, разобраться в своих чувствах и смириться с неизбежным. Чему бывать, того не миновать, дорогая. Я очень люблю тебя, но также я люблю и твоего брата...
- Сударыня, - отозвалась Матильда, подводя голову. - Убедительно прошу вас опомниться. Не берите грех на душу, не губите Этьена.
- Нет, - твердо ответила Бланка. - Я уже все решила. Рано или поздно это должно произойти, так пусть же это произойдет как можно скорее. У меня больше нет сил мучить себя...
Искупавшись и приодевшись, Бланка вошла в гостиную своих покоев, где ее уже ждал Монтини. В комнате больше никого не было, и как обычно при их утренней встрече, после вежливых приветствий между ними воцарилось неловкое молчание. Этьен смотрел на Бланку с восхищением и обожанием, она же откровенно любовалась им, его ладно скроенной фигурой, его правильными чертами лица, его красивыми черными глазами...
Наконец Бланка подступила к Монтини и взяла его за руки. Она хотела спросить, любит ли он ее, но слова вдруг застряли в ее горле. Этот вопрос показался ей слишком банальным, мелодраматичным и даже пошлым. Внезапно с ее губ сорвалось нечто уже совсем неожиданное, ошеломляющее по своей прямоте:
- Этьен, у вас... У тебя раньше были женщины?
Монтини на мгновение опешил и недоуменно уставился на Бланку. Затем в смятении опустил глаза.
- Да, - виновато пробормотал он и хотел было броситься ей в ноги, но Бланка, пытаясь удержать его, очутилась в его объятиях.
- И сколько? - спросила она.
Этьен еще больше смутился, не зная, что ей ответить. Он уже давно потерял счет молоденьким служанкам и жившим по соседству благородным дамам и девицам, с которыми за последние два года имел близкие отношения. Его замешательство невесть почему привело Бланку в восторг, и, так и не дождавшись ответа, она прижалась губами к его губам.
Первым делом Монтини научил Бланку целоваться, и в тот день, вопреки обыкновению, она не пошла на обедню.
Глава 21
БЕЗУМИЕ РИКАРДА ИВЕРО В то лето виконту Иверо шел двадцать первый год. Он был внучатным племянником короля Наварры, сыном и наследником самого могущественного после короля наваррского вельможи - дона Клавдия, графа Иверо, а по линии матери, Дианы Юлии, он приходился двоюродным братом ныне царствующему императору Августу XII. Был он высокого роста, строен, светловолос и красив, как античный бог, правда, не в пример богам, он не мог похвастаться физической силой и выносливостью - и это, пожалуй, был единственный его недостаток. Рикард, казалось, имел все, что нужно для полного счастья - молодость, красоту, здоровье, знатность и богатство, - однако счастливым он себя не чувствовал. В четырнадцать лет его угораздило без памяти влюбиться в свою троюродную сестру Маргариту, и с тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели - добиться от нее взаимности.
Шли годы. Рикард взрослел, вместе с ним взрослела Маргарита, и все длиннее становилась вереница ее любовников, на которых он взирал со стороны, снедаемый ревностью и отчаянием. Маргарита относилась к нему лишь как к брату, наотрез отказываясь видеть в нем мужчину. А в то же самое время его родная сестра Елена была просто без ума от него, и вряд ли бы ее остановил страх перед грехом кровосмешения, если бы не упрямство Рикарда, для которого во всем мире не существовало другой женщины, кроме Маргариты. Вдобавок ко всему, еще одна троюродная сестра Рикарда, Жоанна Бискайская, с некоторых пор всерьез вознамерилась стать его женой и с этой целью старалась настроить против него Маргариту, чтобы та случайно не вздумала ответить взаимностью на его любовь. А поскольку Жоанна не отличалась особым умом и в своих интригах была слишком прямолинейна, вскоре о ее кознях прознал Рикард и всеми силами души возненавидел ее, хотя внешне этого не выказывал.
Когда же, наконец, его мечта осуществилась, и Маргарита (отчасти назло Жоанне) подарила ему свою любовь, Рикард совсем потерял голову. Если раньше он обожал Маргариту, то после первой близости с ней он стал обожествлять и боготворить ее, и с каждой следующей ночью все неистовее. Впрочем, и Маргарита со временем начала испытывать к Рикарду гораздо более глубокое чувство, чем то, которое она привыкла называть любовью. Все чаще Маргарита стала появляться на людях в обществе Рикарда, а с конца июня они проводили вместе не только ночные часы, но и большую часть дня, словно законные супруги. Многие в Наварре уже начали поговаривать, что наконец-то их наследная принцесса остепенилась, нашла себе будущего мужа, и теперь следует ожидать объявления о предстоящей свадьбе.
Однако сама Маргарита о браке не помышляла. До Рождества, когда она обещала отцу выйти замуж, как ей казалось, была еще уйма времени, спешить с этим, по ее мнению, не стоило, и все разговоры на эту тему, которые то и дело заводил с ней Рикард, неизменно заканчивались бурными ссорами. Обычно это случалось по утрам, а к вечеру они уже мирились, и в качестве отступной Рикард преподносил Маргарите в подарок какую-нибудь сногсшибательную вещицу, все глубже погрязая в трясине долгов.
В тот июльский вечер, о котором мы намерены рассказать, он подарил ей в знак их очередного примирения после очередной утренней ссоры изумительное по красоте жемчужное ожерелье, влетевшее ему в целое состояние - свыше пяти тысяч скудо.
Почти час потратила наваррская принцесса, вместе с Бланкой и Матильдой, изучая подарок Рикарда, рассматривая его в разных ракурсах и при различном освещении и примеряя его друг на дружке. С этой целью Маргарита трижды, а Матильда дважды меняли платья. Бланка не переодевалась только потому, что ей было далеко идти до своих покоев, а все платья наваррской принцессы были на нее слишком длинными.
Рикард весь сиял. Он опять был в ладах с Маргаритой, критическое восприятие действительности, которое обострялось у него по утрам, к вечеру, как обычно, притупилось, все тревоги, опасения и дурные предчувствия были забыты, будущее виделось ему в розовых тонах, а в настоящем он был по-настоящему счастлив.
Вволю налюбовавшись собой и своим новым украшением, Маргарита звонко поцеловала Рикарда в губы.
- Это задаток, - пообещала она. - Право, Рикард, ты прелесть! Таких восхитительных подарков я не получала еще ни от кого, даже от отца... Между прочим, сегодня и папуля мне кое-что подарил. Вот, говорит, доченька, взгляни. Может, тебя заинтересует.
- А что за подарок? - спросила Бланка.
- Сейчас покажу.
Маргарита вышла из комнаты, а спустя минуту вернулась, держа в руках небольшой, размерами с книгу, портрет.
- Ну как, кузина, узнаешь?
Невесть почему (а если хорошенько вдуматься, то по вполне понятным причинам) Бланка покраснела.
- Это Филипп Аквитанский...
- Он самый. Нечего сказать, отменная работа. Только, по-моему, художник переусердствовал.
- В каком смысле?
- Слишком смазлив твой Филипп на портрете. Вряд ли он такой в жизни.
- А вот и ошибаешься, - пожалуй, с излишним пылом возразила Бланка. - На мой взгляд, этот портрет очень удачный, и художник нисколько не польстил Филиппу.
- Вот как! - произнесла Маргарита, облизнув губы. - Выходит, не зря его прозвали Красавчиком.
- А положа руку на сердце, - язвительно заметил Рикард, глядя на портрет с откровенной враждебностью, - следует признать, что гораздо больше ему подошло бы прозвище Красавица.
Бланка укоризненно посмотрела на Рикарда, а Маргарита улыбнулась.
- И в самом деле. Уж больно он похож на девчонку. Если бы не глаза и не одежда... Гм. Он, наверное, не только женщинам, но и мужчинам нравится. А, кузина?
Бланка смутилась. Ее коробило от таких разговоров, и она предпочла бы уклониться от ответа, однако опасалась, что в таком случае Маргарита обрушит на нее град насмешек по поводу ее "неприличной стыдливости".
- Ну... в общем... Был один, дон Педро де Хара, прости Господи его грешную душу.
- Он что, умер?
- Да. Филипп убил его на дуэли.
- За что?
- Ну... Дон Педро попытался... это... поухаживать за Филиппом. А он вызвал его на дуэль.
- За эти самые ухаживания?
- Мм... да.
- Какая жестокость! - отозвался Рикард. - Мало того, что дон Педро страдал из-за своих дурных наклонностей, так он еще и поплатился за это жизнью.
Бланка смерила Рикарда испепеляющим взглядом.
- Прекратите язвить, кузен! - резко произнесла она. - Прежде всего, Филипп понятия не имел о дурных наклонностях дона Педро, а его... его ухаживания он расценил как насмешку над своей внешностью. Это во-первых. А во-вторых, вас ничуть не трогает горькая участь незадачливого дона Педро де Хары. Вы преследуете вполне определенную цель - очернить кузена Аквитанского в глазах Маргариты.
- Ладно, оставим это, - примирительно сказала наваррская принцесса. - Тебе, Рикард, следует быть осторожным в выражениях, когда речь идет о кумире Бланки...
- Кузина!... - в замешательстве произнесла Бланка.
- А ты, дорогуша, не лицемерь, - отмахнулась Маргарита. - Не пытайся убедить меня в том, что Красавчик тебе уже разонравился... Гм. И он нравится не только тебе. Матильда, как ты находишь Филиппа Аквитанского?
Девушка с трудом оторвала взгляд от портрета и в растерянности захлопала ресницами.
- Простите?.. Ах, да... Он очень красивый, сударыня.
- И совсем не похож на девчонку?
- Нет, сударыня. Он похож на Тристана.
- На Тристана? - рассмеялась Маргарита. - Чем же он похож на Тристана?
- Ну... Он красивый, добрый, мужественный...
- Мужественный? - скептически переспросила наваррская принцесса.
- Да, сударыня. Госпожа Бланка как-то говорила мне, что дон Филипп Аквитанский считается одним из лучших рыцарей Кастилии.
- А по его виду этого не скажешь.
- Тем не менее, это так, - заметила Бланка. - Филипп часто побеждал на турнирах, которые устраивал мой отец.
- И чаще всего тогда, - усмехнулась Маргарита, - когда королевой любви и красоты на турнире была ты... Да, кстати. Ты знаешь, что мой папочка пригласил его быть одним из зачинщиков турнира по случаю дня моего рождения?
- Что-то такое я слышала.
- И это симптоматично. Похоже, отец намерен превратить праздничный турнир в состязание претендентов на мою руку. Уже доподлинно известно, что как минимум четыре зачинщика из семи будут мои женихи.
- Аж четыре?
- Да. Пятым, по-видимому, станет твой муженек - как ни как, он первый принц крови. А еще два места папуля, очевидно, приберег для Рикарда и кузена Арагонского, буде они изъявят желание преломить копья в мою честь... Гм, в чем я позволю себе усомниться.
Рикард покраснел. Он никогда не принимал участия в турнирах, так как от природы был физически слаб - что, впрочем, нисколько не мешало ему быть пылким любовником.
- Один из тех четырех, как я понимаю, Филипп Аквитанский, - пришла на помощь Рикарду Бланка. - Второй граф Оска. А еще двое?
- Представь себе, - сказала Маргарита. - Будет Эрик Датский.
- Тот самый бродячий принц?
- Да, тот самый.
- Прошу прощения, сударыни, - вмешалась в их разговор Матильда. - Но почему его называют бродячим принцем?
- Потому что он постоянно бродит по свету, то бишь странствует. Странствует и воюет. Кузен Эрик шестой сын датского короля, на родине ему ничего не светит, вот он и шастает по всему миру в поисках какой-нибудь бесхозной короны. Недавно его погнали в шею с Балкан, так что теперь он решил попытать счастья на Пиренеях.
- А четвертый кто? - спросила Бланка. - Случайно, не Тибальд де Труа?
Маргарита усмехнулась:
- Он самый. Моя безответная любовь.
- Как так? Ведь он влюблен в тебя.
- Это я имела в виду. Он любит меня - а я не отвечаю ему взаимностью
- В таком случае, ты неправильно выразилась, - заметила Бланка. - Это ты его безответная любовь.
Маргарита пожала плечами.
- Какая разница! - сказала она. - И вообще, не придирайся к словам. Ты сама не больно хорошо говоришь по-галльски.
- Зато правильно.
- А вы знаете, сударыня, - вновь вмешалась Матильда, обращаясь к Бланке. - В прошлом году госпожа Маргарита послала господину графу Шампанскому...
- Замолчи! - резко перебила ее Маргарита; щеки ее заалели. - Что послала, то послала. Он сам напросился.
- А в чем, собственно, дело? - поинтересовалась Бланка.
- Да ни в чем. Просто Тибальд де Труа - настырный тип. Четыре года назад он совершал паломничество к мощам Святого Иакова Компостельского, чтобы помолиться за выздоровление своей жены, и, естественно, проездом побывал в Памплоне. Тогда-то мы с ним и познакомились. И представь себе: на второй день он признался мне в любви - а в это самое время его жена была при смерти. Он, наверное, здорово обрадовался, когда вернулся домой и узнал, что она умерла.
- Не суди опрометчиво, кузина. Откуда тебе известно, что он обрадовался?
- А оттуда! Потому что спустя два месяца он попросил у отца моей руки. Когда же я отказала ему, он принялся терроризировать меня длиннющими письмами в стихах. У меня уже скопилось целое собрание его сочинений. Ума не приложу, что мне делать с этим ворохом бумаги.
- Вели переплести их в тома, - посоветовала Бланка. - Это сделает честь твоей библиотеке. Тибальд де Труа, несмотря на все его недостатки, выдающийся поэт.
- Может быть, может быть, - не стала возражать Маргарита. - Правда, ваш Руис де Монтихо ни во что его не ставит.
Бланка пренебрежительно фыркнула:
- Тоже мне, авторитет нашла! Его просто снедает зависть к таланту дона Тибальда. По мне, Руис де Монтихо - несерьезный поэт.
- А граф Шампанский, по-твоему, серьезный? Да более легкомысленного человека я еще не встречала!
- С ним лично я не знакома, - ответила Бланка, - поэтому не берусь судить, какой он человек. Но поэт он серьезный, даже гениальный. Хотя я не считаю себя большим знатоком поэзии, все же осмелюсь предположить, что потомки поставят Тибальда де Труа на одну доску с такими видными фигурами в литературе, как Вергилий, Гомер и Петрарка.
Слова "доска" и "фигуры" вызвали у Маргариты странную цепочку ассоциаций. В отличие от Бланки, страстной любительницы шахмат, наваррская принцесса терпеть не могла эту игру - за шахматной доской она откровенно скучала, и ее клонило ко сну. Вслед за словом "сон" в ее голове завертелось слово "постель", повлекшее за собой приятные мысли о том, чем люди занимаются в постели помимо того, что спят.
Маргарита томно посмотрела на Рикарда и сладко зевнула.
- Ну все, друзья, - заявила она. - Хорошего понемногу. Поздно уже, пора ложиться баиньки. Рикард, проводи кузину до ее покоев. Господин де Монтини, небось, заждался от нее весточки.
Лицо Бланки обдало жаром, и чтобы скрыть смущение, она торопливо направилась к выходу. Исполняя просьбу Маргариты, Рикард последовал за ней.
Весь путь они прошли молча, думая каждый о своем. Но возле своей двери Бланка задержала Рикарда.
- Кузен, - сказала она. - Вы знаете, что ваша двоюродная сестра Адель приняла предложение графа де Монтальбан, и уже получено согласие Святого Престола на их брак?
Рикард безразлично пожал плечами:
- А мне-то что?
Бланка вздохнула:
- И что вы себе думаете, Рикард!
- Я думаю, что мне достаточно одной невесты.
- То есть Маргариты?
- Да, Маргариты.
Бланка снова вздохнула:
- Боюсь, ваши надежды напрасны, кузен.
- Все равно я буду бороться до конца.
- А если...
- Прошу вас, кузина, не надо об этом. Я даже не представляю, что буду делать, "а если".
- Да поймите же наконец, что на одной Маргарите свет клином еще не сошелся.
Рикард мрачно усмехнулся:
- Увы, для меня сошелся.
- Неужели во всем мире нет другой женщины, достойной вашей любви?
- Почему же, есть, - ответил Рикард. - Даже две. Но, к сожалению, они обе не для меня. Ведь вы уже замужем, а Елена моя родная сестра.
Бланка удрученно покачала головой:
- Право, вы безумец, Рикард!..
Когда Рикард возвратился, Маргарита уже разделась и ожидала его, лежа в постели. На невысоком столике возле кровати стоял, прислоненный к стене, портрет Филиппа.
- А это еще зачем? - с досадой произнес Рикард, указывая на портрет. - Чтоб лишний раз поиздеваться надо мной?
- А какое тебе, собственно, дело? - Маргарита поднялась с подушек, подвернув под себя ноги. - Пусть побудет здесь, пока его место не займет оригинал.
- Маргарита! - в отчаянии простонал Рикард. - Ты разрываешь мое сердце!
- Ах, какие громкие слова! Какая бездна страсти! - Она протянула к нему руки. - Ну, иди ко мне, мой малыш. Я мигом твое сердечко вылечу.
Рикард сбросил с ног башмаки, забрался на кровать и привлек ее к себе.
- Маргаритка моя Маргаритка, - прошептал он, зарываясь лицом в ее душистых волосах. - Цветочек ты мой ненаглядный. Как я смогу жить без тебя?..
- А зачем тебе жить без меня? - спросила Маргарита. - Давай будем жить вместе. Ты такой милый, такой хороший, я так тебя люблю.
- Пока, - добавил Рикард.
- Что "пока"?
- Пока что ты любишь меня. Но потом...
- Не думай, что будет потом. Живи сегодняшним днем, вернее, сегодняшней ночью, и все уладится само собой.
- Если бы так... Ты, кстати, знаешь, почему моя мать не одобряет наших отношений? Не только потому, что считает их греховными.
- А почему же?
- Оказывается, еще много лет назад она составила на нас с тобой гороскоп.
- Ну и что?
- Звезды со всей определенностью сказали ей, что мы принесем друг другу несчастье.
- И ты веришь в это?
- Боюсь, что верю.
- Так зачем же ты любишь меня? Почему ты не порвешь со мной?
Рикард тяжело вздохнул:
- Да хотя бы потому, что я не в силах отказаться от тебя. Ты так прекрасна, ты просто божественная...
- Я божественная! - рассмеялась Маргарита. - Ошибаешься, милый! Я всего лишь до крайности распущенная и развращенная девчонка.
- Да, ты распущенная и развращенная, - согласился Рикард.- Но все равно я люблю тебя. Я люблю в тебе и твою развратность, и твое беспутство, я люблю в тебе все - и достоинства, и недостатки.
- Даже недостатки?
- Их особенно. Если бы их не было, ты была бы совсем другой женщиной. А я люблю тебя такую, именно такую, до последней частички такую, какая ты есть. Другой мне не надо.
- Я есть такая, какая я есть, - задумчиво произнесла Маргарита. - Тогда не гаси свечи, Рикард. Шила в мешке не утаишь.
Глава 22
ФИЛИПП И ЕГО ДРУЗЬЯ После возвращения Филиппа герцогский дворец в Тарасконе, который в последние годы выглядел как никогда унылым и запущенным, вновь ожил и даже как-то помолодел. За короткое время Филипп собрал в своем окружении весь цвет молодого гасконского и каталонского дворянства. Его двор не уступал королевскому ни роскошью, ни великолепием, ни расходами на содержание, и лишь условия Тараскона, небольшого местечка в междугорье Пиренеев, не позволяли ему стать самым блестящим двором во всей Галлии. Иногда Филипп подумывал над тем, чтобы переселиться в Бордо или, еще лучше, в Тулузу, но за семь лет изгнания он сильно истосковался по родным местам - по высоким горам и солнечным долинам, по дремучим лесам и альпийским лугам, по быстрым бурлящим рекам и спокойным лесным озерам, по глубокому пиренейскому небу, ясно-голубому днем и темно-фиолетовому с россыпью ярких звезд на бархатном фоне ночи, - всего этого ему так не хватало на чужбине, что он решил пожить здесь годик-другой, пока не утолится его жажда за прошлым.
Впрочем, мысли о переселении Филиппу подсказывало главным образом его тщеславие. И в Тарасконе он не чувствовал недостатка в блестящем обществе, даже имел его в избытке. Особенно радовало Филиппа, что рядом с ним снова были друзья его детства, по которым он очень скучал в Кастилии. В первую очередь это относилось к Эрнану де Шатофьеру, Гастону д'Альбре и Симону де Бигору. Они по-прежнему оставались лучшими друзьями Филиппа - но теперь они были также и его ближайшими соратниками, главными сподвижниками, людьми, на которых он мог всецело положиться и которым безоговорочно доверял.
В определенном смысле к этой троице присоединился и Габриель де Шеверни - он был братом Луизы, и уже этого было достаточно, чтобы Филипп испытывал к нему искреннее расположение. Семь лет назад они подружились и даже после смерти Луизы поддерживали приятельские отношения, частенько переписываясь. Из-за запрета отца Габриель не имел возможности навестить Филиппа, когда тот жил в Толедо, да и в Гаскони он оказался только благодаря чистому недоразумению
Некоторое время после пленения французского короля Эрнан де Шатофьер считался погибшим, и руководство ордена тамплиеров явно поспешило с официальным сообщением о его героической смерти. Как только это известие дошло до Гаскони, управляющий Капсира огласил завещание Эрнана, в котором среди прочих фигурировало имя Габриеля де Шеверни - ему было завещано поместье близ Каркассона. К чести юноши надо сказать, что когда он приехал вступать во владение наследством, а вместо этого встретился с живым кузеном, то лишь обрадовался такому обороту событий. В радости Габриеля не было и тени фальши, и его бескорыстие очень растрогало Эрнана, который уже успел увидеть в глазах других своих родственников тщательно скрываемое разочарование. Со словами: "Да пропади оно пропадом! Все равно я монах", - Шатофьер подарил Габриелю один из своих беарнских замков с поместьем, дающим право на баронский титул, а в новом завещании переписал на него львиную долю земель, не входящих в родовой майорат, наследником которого по закону был младший брат отца Эрнана.
А потом приехал Филипп и назначил Габриеля министром своего двора, соответственно округлив его владения. Единственное, что огорчало юношу, так это разлука с родными. Отец категорически отказался переехать с семьей в Гасконь и поселиться в новеньком, опрятном замке своего старшего сына. Он даже не захотел навестить его...
Ближе всего Габриель сошелся с Симоном. И хотя последний был на четыре года старше, в их дружбе доминировал Шеверни, что, впрочем, никого не удивляло, поскольку Симон, не будучи глупцом, как таковым, тем не менее в своем интеллектуальном развитии остановился на уровне подростка. Филипп не мог сдержать улыбки, когда видел двадцатидвухлетнего Симона, играющего со своим пятилетним сыном, и всякий раз ему на память приходило меткое выражение из письма Гастона д'Альбре: "У нашего взрослого ребенка появилось маленькое дитя".
Сам Гастон, уже разменявший четвертый десяток, стал зрелым мужчиной, а во всем остальном изменился мало. Он был вместилищем множества разных недостатков, слабостей и пороков, которые в сочетании между собой каким-то непостижимым образом превращались в достоинства и в конечном итоге составляли необычайно сильную, целеустремленную натуру. Филипп никак не мог раскусить Гастона: то ли он только притворялся таким простым и бесшабашным рубахой-парнем, то ли умышленно переигрывал, акцентируя внимание на этих чертах своего характера, чтобы у постороннего наблюдателя сложилось впечатление, будто его простота и прямодушие - всего лишь показные. Даже цинизм Гастона (впрочем, доброжелательный цинизм), который вроде бы был неотъемлемой частью его мировоззрения, и тот иногда казался Филиппу напускным, во всяком случае, слишком наигранным.
У Гастона было шесть дочерей, рожденных в законном браке, и столько же, если не больше, бастардов обоих полов. Филипп по-доброму завидовал плодовитости кузена, достойной их общего предка, маркграфа Воителя, - и все же в этой доброй зависти чувствовался горький привкус. При всей своей любвеобильности Филипп не знал еще ни одного ребенка, которого он мог бы с уверенностью назвать своим. Было, правда, несколько подозреваемых (в том числе и недавно родившаяся дочка Марии Арагонской, жены принца Фернандо), но весьма двусмысленное положение полу-отца очень тяготило Филиппа, лишь усугубляя его горечь. Хотя, с другой стороны, по возвращении домой он то и дело ловил себя на мысли о том, что с нежностью думает об оставшихся в Толедо малышах, которые, в о з м о ж н о , были его детьми, и до предела напрягает память, представляя их лица, в надежде отыскать фамильные черты.
Как-то Филипп поделился своими заботами с Эрнаном, но тот сказал ему, что это гиблое дело, и посоветовал выбросить дурные мысли из головы.
- Ты сам виноват, - заключил он под конец. - Перепрыгиваешь из одной постели в другую и уже через неделю не можешь вспомнить, когда и с кем ты спал. Хоть бы вел записи, что ли. Ну, а женщины... Вообще-то женщины не по моей части, но все же я думаю, что им верить нельзя - особенно в таких вопросах и особенно неверным женам. Тебе бы немного постоянства, дружище, хоть самую малость. О верности я уж не говорю - это, право, было бы смешно. - И в подтверждение своих последних слов Шатофьер рассмеялся.
За последние семь лет внешне Эрнан сильно изменился - вырос, возмужал, из крепкого рослого паренька превратился в могучего великана, стал грозным бойцом и талантливым полководцем, - но о переменах в его характере Филипп мог только гадать. Первый из его друзей был для него самым загадочным и непрогнозируемым человеком на свете. Шатофьер имел много разных лиц и личин, и все они были одинаково истинными и одинаково обманчивыми. Хотя Филипп знал Эрнана с детских лет, он каждый раз открывал в нем что-то новое и совсем неожиданное для себя, все больше и больше убеждаясь, что это знание - лишь капля в море, и уже давно оставил надежду когда-нибудь понять его целиком.
Вскоре Эрнан принял в свои руки бразды правления всем гасконским воинством. По представлению Филиппа герцог назначил Шатофьера верховным адмиралом флота, а отец Симона, Робер де Бигор, уступил ему свою шпагу коннетабля Аквитании и Каталонии в обмен на графский титул. Как старший сын новоиспеченного графа, Симон де Бигор автоматически стал виконтом, что дало насмешнику Гастону д'Альбре обильную пищу для разного рода инсинуаций. В частности, он утверждал, что таким образом Филипп, опосредствованно через отца, компенсировал Симону некоторые неудобства, связанные с ношением на голове известных всем предметов. И хоть упомянутая сделка носила чисто деловой характер, Филипп все же отдавал себе отчет, что в едких остротах Гастона была доля правды...
Спустя неделю после первой ночи с Амелиной Филипп волей-неволей вынужден был признать, что до сих пор заблуждался, считая Бланку, а затем Нору лучшими из женщин сущих, и пришел к выводу, что никакая другая женщина не может сравниться с его милой сестренкой. Амелина готова была молиться за Филиппа, ее любви хватало на них обоих; с ней он познал то, что не смогла ему дать даже Луиза - ощущение полной, почти идеальной гармонии в отношениях мужчины и женщины.
Луизу Филипп любил пылко, неистово, самозабвенно - как и она его; но единства мыслей и чувств они достигали лишь в моменты физической близости. А так между ними нередко возникали недоразумения, у каждого из них были свои интересы, разные, подчас диаметрально противоположные взгляды на жизнь, и они даже не пытались согласовать их, привести хоть к какому-нибудь общему знаменателю. Глядя с расстояния шести лет на свою супружескую жизнь, повзрослевший Филипп порой поражался тому, какая она была однобокая, однообразная. Они с Луизой были очень юны, почти что дети, и видели в любви только игру - интересную, захватывающую игру, играя в которую, надлежало отдавать всего себя без остатка. А поскольку самым интересным из всего прочего была, по их мнению, именно физическая близость, то любились они до изнеможения, и каждый день, просыпаясь, уже с нетерпением ожидали наступления ночи, чтобы со свежими силами отдаться любовным утехам.
С Амелиной у Филиппа все было иначе. Он знал ее с пеленок, с малых лет они воспитывались, как родные брат и сестра, никогда ничего не скрывали друг от друга, нередко разговаривали на такие щекотливые темы, что у Филиппа просто не повернулся бы язык заговорить об этом с кем-либо другим, и им вовсе не обязательно нужны были слова, чтобы достигнуть взаимопонимания. Для них было неважно, день сейчас или ночь, в постели они или вне ее, - во всем они находили себе радость, когда были вместе.
Иногда в голову Филиппа закрадывались мысли, что может быть, это и есть настоящая любовь, а с Луизой у него было лишь пылкое детское увлечение... Но когда он вспоминал прошлое, сердце его так больно ныло, так тоскливо становилось на душе, что не оставалось ни малейшего сомнения: на самом деле он любил Луизу. Их любви явственно недоставало взаимопонимания, гармонического единства, эмоциональной насыщенности и разнообразия, но это чувство, безусловно, было первичнее, глубже, основательнее, чем то, которое связывало его с Амелиной. Смерть Луизы принесла ему не только душевные страдания, но и причинила самую настоящую физическую боль, будто он потерял частичку самого себя, своей плоти. Филипп прекрасно понимал, что если бы умерла Амелина, он бы так не страдал. Потому что не любил ее по-настоящему и, по правде говоря, не хотел бы полюбить. Филипп боялся (кстати, небезосновательно), что в таком случае он окончательно искалечит Симону жизнь, полностью, а не только частично, отняв у него жену.
Филиппу и так не давали покоя угрызения совести - ведь Симон был его другом, одним из трех самых близких его друзей. Время от времени, сжав волю в кулак, он предпринимал попытки прекратить свою связь с Амелиной, однако все его героические усилия пропадали втуне. Всякий раз Амелина разражалась рыданиями, называла Филиппа жестоким, бессердечным эгоистом - а это было выше его сил. Он ничего не мог противопоставить женским слезам, тем более слезам своей милой сестренки, и уступал ей, мысленно упрекая себя за беспринципность и в то же время радуясь, что Амелина вновь окажется в его объятиях.
В этих обстоятельствах следует отдать должное Симону. Особым умом он не отличался, но и не был самодуром и никогда не обманывался насчет истинных чувств Амелины. За время, прошедшее от получения известия о прибытии Филиппа до его коронации, Симон почти смирился с мыслью, что рано или поздно жена изменит ему с Филиппом. Но когда это случилось, он поначалу вел себя, как сумасшедший, рыдал, как малое дитя, на все заставки проклиная мир, в котором живут эти неблагодарные, коварные и вероломные создания - женщины. Сгоряча он решил немедленно уехать с Амелиной из Тараскона, но едва лишь заикнулся об этом, как она закатила истерику и напрямик заявила, что скорее умрет, чем расстанется с Филиппом. Тогда Симон понял, что если и дальше будет настаивать на своем, то вообще потеряет жену, которую беззаветно любит, и счел лучшим делить ее с Филиппом, выбрав из двух зол меньшее. Он даже проявил несвойственное себе благоразумие и на людях старался не выказывать своего отчаяния, зато в постели с Амелиной не столько занимался любовью, сколько упрекал ее в "развратности и бесстыдстве", что, понятно, не способствовало улучшению их отношений.
Со своей стороны Филипп, не будучи эгоистом, по-братски "делился" с Симоном и при этом не жадничал. Чрезмерный пыл Амелины он охлаждал многочисленными романами с другими женщинами, избрав, по его же собственным словам, тактику активного сдерживания. Пока она была умерена в супружеской неверности, то и Филипп вел себя более или менее степенно; но как только Амелина выходила за рамки приличия, выставляя их связь напоказ, он расходился вовсю и менял любовниц чуть ли не ежедневно.
В амурных похождениях ни Эрнан, ни Габриель Филиппа не поддерживали, а Гастон д'Альбре с его циничным отношением к женщинам частенько портил ему а п п е т и т . Гастон был настоящим жеребцом и изменял своей жене, Клотильде де Труа, главным образом потому, что она одна не в состоянии была удовлетворить его животную похоть. К тому же почти каждый год Клотильда беременела и оттого не очень огорчалась частым загулам мужа, относясь к ним с пониманием и снисходительностью.
Полную противоположность Гастону представлял Габриель де Шеверни. Он был неисправным романтиком и не единожды говорил Филиппу, в ответ на предложение поухаживать за какой-нибудь барышней, что единственная женщина, за которой он согласится ухаживать, а тем более - разделить с ней постель, будет та, которую он полюбит и которая станет его женой. Такая достойная уважения принципиальность не на шутку тревожила Филиппа, который по своему опыту знал, как безжалостна бывает жизнь к идеалистам. Он чувствовал себя в ответе за судьбу этого парня, брата Луизы - единственной женщины, которую он по-настоящему любил и которая умерла шесть лет тому назад при родах его ребенка.
Что же касается Эрнана, то его вступление в ряды рыцарей ордена Храма Сионского явилось для Филиппа полнейшей неожиданностью. Если бы семь или восемь лет назад кто-нибудь сказал, что Шатофьер потеряет всяческий интерес к женщинам и, мало того, станет монахом, пусть и воинствующим, Филипп расценил бы это как глупую и не очень остроумную шутку. Однако факт был налицо: Эрнан не только строго соблюдал обет целомудрия, который принес, надевая плащ тамплиера, но и по возможности старался избегать женского общества. И хотя Эрнан никому не открывал свою душу, даже Филиппу - за исключением одного- единственного случая, когда умерла его молочная сестра, - но именно эти воспоминания наводили Филиппа на некоторые догадки, какими бы смехотворными они не казались на первый взгляд. Ни для кого из друзей Шатофьера не была секретом его детская любовь к Эджении, все знали, что ее смерть стоила Гийому жизни. Но кто бы мог подумать, что эта девушка-плебейка, дочь служанки, оставила в памяти Эрнана такой глубокий след, который и семь лет спустя отзывался в его сердце острой, неистребимой болью...
Глава 23
ЛЕТО 1452 ГОДА Первым шагом Филиппа в его восхождении на галльский престол и первым испытанием Эрнана, как гасконского полководца, был предпринятый ими поход на Байонну, которая тогда находилась под властью французской короны, являясь анклавом в окружении галльских земель.
Вкратце проблема состояла в следующем. В конце прошлого века, во времена бездарного правления герцога Карла III Аквитанского, прозванного Негодяем, его кузен, французский король Филипп- Август II, известный потомкам, как Великий, отторгнул от Гаскони ее северные графства Сент и Ангулем, а также юго-западный город-порт Байонну и почти все одноименное графство. После полувекового бездействия трех своих предшественников - Филиппа Доброго, Робера Благочестивого и Филиппа Справедливого, - Филипп Красивый решил, что пора уже покончить со столь вопиющей исторической несправедливостью. Естественным образом, процесс восстановления статус-кво предстояло начать с Байонны.
И вот, в одну тихую летнюю ночь в конце июня, втайне от всех собранная армия гасконцев во главе с Филиппом и Эрнаном неожиданно для многих, в том числе и для герцога, вторглась на территорию Байоннского графства и, не встречая значительного сопротивления, в считанные дни оказалась под стенами Байонны. Одновременно эскадра военных кораблей из Сантандера вошла в устье реки Адур и заблокировала байоннский порт, замкнув тем самым кольцо окружения города.
Однако приказа о штурме Байонны Эрнан не давал. Вместо этого гасконцы принялись разбивать лагерь, и граф Рене Байоннский, наблюдавший за всем происходящим со сторожевой башни замка, с облегчением вздохнул и удовлетворенно потер руки.
- Все в порядке, господа, - сказал он своим приближенным. - Коротышка-Красавчик и его молокосос-коннетабль намерены взять нас измором. Воистину говорится, что когда Бог хочет кого-то погубить, прежде всего лишает его разума. С нашими запасами пищи и питьевой воды мы продержимся дольше, чем они могут себе вообразить. А там, глядишь, соберутся с силами мои вассалы, да и кузен Филипп-Август не будет сидеть сложа руки и вскоре пришлет нам подмогу. Пойдемте обедать, господа. Если Красавчик считает Байонну легкомысленной барышней, на которую достаточно бросить один пылкий взгляд, чтобы она сама легла под него, то он глубоко заблуждается. Мы покажем ему, что Байонна - гордая и неприступная дочь Франции.
Говоря это, граф не учел двух существенных обстоятельств. Во- первых, после разорительного крестового похода французская казна была совершенно пуста. Введение новых налогов и повышение уже существующих, а также очередные фискальные меры по отношению к еврейским ростовщикам и торговцам, вплоть до конфискации у особенно зажиточных всего имущества, не дали желаемого эффекта, позволив лишь на время залатать дыры в государственном бюджете. Так что у Филиппа- Августа III попросту не было средств на снаряжение подмоги своему двоюродному брату, графу Байонскому; к тому же в самой Франции назревало всеобщее выступление баронов, которые решили воспользоваться ослаблением королевской власти, чтобы вернуть себе былые вольности, отнятые у них Филиппом-Августом Великим. А что до вассалов, на которых граф Байоннский возлагал большие надежды, то они явно не торопились на помощь своему сюзерену, а некоторые из них даже присоединились к гасконскому воинству - как они уверяли, из чувства патриотизма. Этих мелкопоместных сеньоров раздражало засилье французов в Байонне и их привилегированное положение, и они сочли за благо вновь стать подданными своего земляка. И вообще, отличительной особенностью этой военной кампании, наряду с ее стремительностью, было то, что Филипп строжайше запретил своей армии мародерствовать. По его твердому убеждению, они вели военные действия на своей, а не на чужой земле, а посему должны были соответствующим образом относиться к местному населению, которое, благодаря такой позиции Филиппа, встречало его не как завоевателя, но как освободителя.
Граф Байонский этого не знал, а потому категорически отверг мирное предложение Филиппа капитулировать и присягнуть ему на верность, допустив тем самым роковую (и последнюю в своей жизни) ошибку.
Получив отказ, Филипп промолвил: "С Богом, Эрнан", - и по приказу Шатофьера с громоздких и неуклюжих на вид повозок, которые во время похода двигались в арьергарде, раздражая непосвященных частыми задержками в пути, поснимали сшитые из плотной мешковины чехлы. Вокруг повозок закипела лихорадочная работа, и вскоре на близлежащих холмах были установлены огромные длинноствольные орудия, темные отверстия которых зловеще смотрели на город. Гасконцы не помышляли о пассивной осаде - они собирались подвергнуть Байонну артиллерийскому обстрелу.
Граф Рене должен был предвидеть такой поворот событий. Хотя в то время пушки (или "огненные жерла", как их называли) еще не очень часто применялись в боевых действиях, ибо были несовершенны, довольно опасны в обращении, а их использование обходилось весьма дорого, Филипп был достаточно смел и богат, чтобы позволить себе подобную роскошь, сопряженную с риском. Он не принадлежал к числу вельмож старого пошиба и не цеплялся за изжившие себя традиции, согласно которым ведение войны с применением "дьявольских новомодных изобретений" расценивалось как таковое, что идет вразрез с кодексом рыцарской чести. Филипп был не только крупным землевладельцем и феодальным государем, но также и торговым магнатом. Снаряжаемые им заморские экспедиции в Индию, Персию и Китай приносили ему огромные доходы, иной раз превышающие поступления в его казну от всех других видов хозяйственной деятельности. А весной сего года в сантандерском порту из трюмов принадлежащих Филиппу кораблей были отгружены не только рулоны персидских ковров, тюки с индийскими пряностями и китайским рисом, не только шелка, чай и экзотические фрукты, но также и хорошо просмоленные бочонки с высококачественным по тогдашним меркам порохом из Византии. Так что для умного и предусмотрительного человека не было ничего неожиданного в том, что гасконская армия имела в своем распоряжении "огненные жерла" и людей, умевших с ними обращаться. На свою беду, Рене Байоннский не отличался ни умом, ни предусмотрительностью...
Под вечер загремело! Клубясь дымом, "огненные жерла" выплевывали ядра, которые медленно, но верно разрушали городские стены и ворота, а самые дальнобойные из них производили опустошения внутри города, вызывая у населения невообразимую панику и наводя горожан на мысли о Страшном Суде. Тем временем кантабрийская эскадра несколькими выстрелами в упор вывела из строя все корабли береговой охраны и вошла в порт, будучи готовой под прикрытием артиллерии высадить на берег десант.
Байоннский гарнизон был деморализован в первые же минуты огневого штурма. Граф, брызжа слюной, на чем свет стоит проклинал "вероломного и бесчестного Коротышку-Красавчика", но о капитуляции и слышать не хотел. С наступлением ночи стрельба поутихла, однако полностью не прекратилась - Эрнан велел канонирам изредка напоминать байоннцам о том, что день грядущий им готовит.
Подобные напоминания в ночи возымели свое действие, и на рассвете Байонна сдалась. Как оказалось впоследствии, одно из таких "напоминаний", раскаленное массивное ядро, попало в графский дворец, да так метко, что рухнул потолок той комнаты, где как раз находились, держа совет, граф, оба его сына и несколько его приближенных. И граф, и его сыновья, и все его приближенные погибли в завале, а уцелевшие байоннские вельможи расценили это происшествие, как предостережение свыше, и приказали немедленно выбросить белый флаг. Они самолично явились пред светлые очи Филиппа и заверили его, что им гораздо милее провозглашать по-галльски: "Да здравствует принц!", чем по-французски: "Да здравствует король!"
Филипп изволил в это поверить.
Эрнан де Шатофьер с помпой принял капитуляцию всей байоннской армии.
Однако Филипп не отдавал приказа о снятии осады. Он велел привести к нему тринадцатилетнюю дочь Рене Байоннского, Эвелину, которая после ночных событий стала наследницей графства, и вошел в город только тогда, когда она принесла ему клятву верности, как своему сюзерену (он милостиво позволил ей не преклонять при этом колени).
Потом был подписан договор о присоединении Байонны к Беарну. Филипп учредил опеку над несовершеннолетней графиней Байоннской, ее опекуном назначил себя, по праву опекуна расторгнул ее помолвку с Анжерраном де ла Тур и тут же обручил ее с младшим сыном графа д'Арманьяка.
Трагедия закончилась фарсом. Не успела еще просохнуть земля на могиле отца, как его дочь заснула в объятиях виновника его смерти...
Захват Филиппом Байонны прошел почти незамеченным на фоне драматических событий, происходивших в то же самое время на крайнем юго-западе Европы. Локальный и, казалось бы, незначительный конфликт между кастильским королем и его дядей, графом Португальским, повлек за собой последствия глобального масштаба.
Едва лишь в Португалии стало известно о римском военном флоте, направленном императором на подмогу королю Кастилии, тамошние вельможи, сторонники самозваного короля, в одночасье превратились в яростных приверженцев единого кастильского государства и, поджав хвосты, быстренько выдали в руки королевского правосудия мятежного графа. Таков был бесславный итог притязаний Хуана Португальского на роль суверенного государя, и на этом бы все и закончилось, если бы Август XII не поставил во главе флота своего двоюродного брата Валентина Юлия Истрийского.
Девятнадцатилетний римский принц Валентин Юлий был не в меру горячим, воинственным и крайне честолюбивым молодым человеком. После пышных проводов, устроенных ему в неаполитанском порту, вернуться домой, так и не приняв участия в настоящем бою, было для него равнозначно поражению. Получив известие о капитуляции Португалии и письменные заверения Альфонсо XIII в нерушимости его прежних обязательств перед императором, Валентин Юлий, однако, не повернул свои корабли назад. Обуреваемый гневом и досадой, он ввязался в неравный бой с мавританским военным флотом и подчистую сокрушил превосходящие силы противника, понеся при том незначительные потери.
Это был успех, достойный триумфа на родине, но окрыленный столь блистательной победой юный адмирал не остановился на достигнутом. Он направил свои корабли к Гибралтару, и уже к вечеру следующего дня этот стратегически важный город-порт оказался во власти итальянцев.
Представлялось очевидным, что горстка отчаянных храбрецов во главе с Валентином Юлием не в силах удержать в своих руках Гибралтар, и, в конечном итоге, весь римский флот будет разгромлен, а сам принц, если не погибнет, то попадет в плен. Но, к счастью, Альфонсо Кастильский вовремя сориентировался, и собранная им для похода на Португалию и еще не распущенная армия, совершив марш- бросок, ударила по Гранадскому эмирату с севера, а эскадра боевых кораблей из порта Уэльва атаковала Кадис. Учуяв, откуда ветер дует, Хайме III Арагонский, не ставя никаких предварительных условий, в спешном порядке отправил на помощь итальянцам свой военный флот.
Как и в музыке, на войне экспромт, при наличии вдохновения, подчас приносит больше плодов, чем тщательно обдуманный и разработанный во всех деталях план предстоящей кампании. Менее чем за месяц Гранадский эмират пал, сам эмир был пленен, а почти вся Южная Андалусия, за исключением мыса Гибралтар и порта Малага, доставшихся соответственно Италии и Арагону, вошла в состав Кастильского королевства. Таким образом, длившаяся более семи столетий Реконкиста в Испании была успешно завершена летом 1452 года.
Плоды этой блестящей победы пожинали не только Кастилия, Италия и Арагон. С благословения Филиппа балеарский флот участил набеги на Мавританию, а в середине августа гасконская армия оккупировала город Джазаир,[26] ставший впоследствии форпостом галльской экспансии в Северной Африке. Между тем иезуиты, пользуясь представившимся им случаем, расширили Мароканскую область ордена к северу, захватив портовый город Танжер, и остановили свое продвижение лишь на линии реки Ксар-Сгир, где встретились с арагонцами, которые тоже не теряли времени даром и взяли под свой контроль юго-восточную часть Гибралтарского пролива, а также весь Сеутский залив вплоть до мыса Кабо-Негро.
26 Джазаир - Алжир.
Валентин Юлий Истирийский, удостоенный по возвращении в Италию триумфа, даже не думал почивать на лаврах. Вскоре он отправился в Тунис, чтобы воевать там для вящей славы Рима и возрождения его былого могущества.
Покончив с присутствием мавров на западе Европы и начав теснить их в Северной Африке, католический мир, вместе с тем, не мог не обратить свои взоры на восток континента, где наряду с надвигавшейся из Малой Азии турецкой угрозой, к северу назревали процессы прямо противоположного характера.
Еще в 1239 году, после победы русских войск в битве под Переяславом, великий князь Киевский Данила Романович, ставший впоследствии королем Руси, и татарский хан Бату заключили перемирие, разделив между собой сферы влияния по линии Полоцк - Смоленск - Новгород-Северский - Северский Донец. В первые сто лет перемирия, которое, несмотря на постоянные пограничные стычки, соблюдалось вот уже более двухсот лет, русские короли объединили находившиеся в сфере их влияния княжества в единое государство, а затем утвердили власть Киева на Азове и в Северном Причерноморье. Так что в середине XV века, когда происходили описываемые нами события, Русь представляла собой могущественное государство на востоке Европы, равное по территории двум Германиям и уж куда более сплоченное, чем союз немецких княжеств.
А между тем, к северу от Руси набирала силу Литва. За прошедшие двести лет литовцы разделили с поляками Пруссию, изгнали ливонских рыцарей из куршских, ливских и эстских земель, успешно противостояли своим северным соседям, скандинавам, и даже было распространили свою власть на Карелию, впрочем, ненадолго - вскорости им довелось вернуть ее новгородцам. После падения вольной Новгородской республики северная часть Карелии досталась шведам, а южная отошла к Московии - государству, которое возникло в результате объединения славянских княжеств, оказавшихся в сфере влияния Золотой Орды.
Однако с тех пор литовские князья никак не могли забыть о потерянных территориях, также как и русские короли частенько вспоминали о том, что в былые времена северо-восточные княжества безоговорочно признавали верховенство над собой киевского престола. Несколько лет назад король Руси Роман II и великий князь Литовский Витовт IV решили, что настало время восстановить историческую справедливость, и, подписав договор о "вечном мире", начали активно готовиться к предстоящему освобождению своих, как не уставал повторять русский король, "исконных территорий".
Северо-восточные русичи, которые, впрочем, и сами постепенно стряхивали с себя татарское иго, в принципе не имели ничего против братской помощи со стороны южного соседа, однако цена, запрашиваемая Киевом за эту помощь - так называемое воссоединение, многим казалась непомерно высокой. И до монголо-татарского нашествия восточные славяне, этот конгломерат из множества разных племен, никогда не чувствовали себя единым народом, а после раздела их шаткой общности - старокиевского государства, северо-восточные русичи оказались в совершенно иных геополитических условиях, нежели их сородичи на юге и юго-западе. Двухсотлетнее пребывание под азиатским игом не могло не отразиться на их психологии, национальном характере и культуре, жизненном укладе и, естественно, на самой форме московской государственности, которая была по-азиатски деспотичной.
Пожалуй, самым проевропейски ориентированным слоем московского общества являлось духовенство, поскольку оно напрямую зависело от Константинопольского патриаршего престола и большинство высших церковных постов в Московской метрополии занимали либо греки, либо русские. Именно епископы были единственными, кто безоговорочно поддержал идею Романа II об объединении двух восточнославянских государств, а несколько позже (но с существенными оговорками) и идею папы Павла VII о воссоединении двух христианских церквей. Однако ни то, ни другое не нашло широкой поддержки ни у простонародья (хотя его мнения никто не спрашивал), ни среди московской знати. Жители северо-восточной Руси уже начинали осознавать себя нацией, отдельным народом, и не хотели терять свою самобытность и свою государственность, тем более что окончательное освобождение от татар (с помощью Киева или без оной) было лишь вопросом времени.
После поражения в Куликовской битве татарские ханы вынуждены были пойти на значительные уступки, предоставив Москве широкую автономию, и даже признали за ее князем титул царя. Впоследствии татары надеялись ослабить вышедшего из повиновения вассала, стравив его с Новгородом, но и тут просчитались. Московские войска триумфально прошлись по новгородским землям, присоединив их к своему государству, сам Великий Новгород был взят осадой и измором, а его непокорные жители были почти поголовно вырезаны.
С падением государства Новгородского Русь потеряла ценного союзника в противостоянии с литовцами, а взамен получила еще более непредсказуемого и еще более несговорчивого соседа в лице окрепшей Москвы. Такое положение дел никак не устраивало короля Романа, поэтому он, не придя к согласию с московским царем в вопросе объединения всех русских земель в одно государство, заключил вынужденный мир со своим извечным соперником, великим князем Литовским, и пообещал не препятствовать возврату Карелии под власть Литвы. И хотя, в отличие от литовцев, которые напрямую собирались воевать с Москвой за Карелию, русский король затевал грандиозный поход на Каспий, чтобы поразить Орду в самое сердце, сомневаться не приходилось - главной его целью была и остается северо-восточная Русь.
Обеспокоенный столь решительными намерениями Романа II, а также его настойчивыми утверждениями о том, что северо-восточные русичи никакой не народ, но лишь неотъемлемая часть единого русского народа, насильственно оторванная от материнской груди - Киевской земли, московский царь спешно отправил на запад представительную делегацию во главе с князем Николаем Шуйским, целью которой было поелику возможно помешать сближению Руси и Литвы с католическими государствами и постараться сорвать готовящееся объединение церквей.
Побывала московская делегация и в Тулузе, где по прискорбному стечению обстоятельств в то же самое время находился Филипп - после успешной операции по захвату Байонны он приехал на несколько дней погостить у своего дяди, короля Робера, и повидаться со своим братом, архиепископом Марком.
Первое знакомство Филиппа с восточными гостями нельзя было назвать приятным. На второй день после их приезда между ним и боярином из свиты князя Шуйского вспыхнула ссора из-за одной барышни, фрейлины королевы Марии. Боярин повел себя с девушкой самым недостойным образом: подарил ей пару соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему "натурой". Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять невинность ради каких-то соболиных шкурок; но, с другой стороны, и со шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим: либо то, либо другое, поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу: ему очень понравилась девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот - требовал любви в благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал его жалкой утехой мужеложца - просто так обозвал, без всякой задней мысли, в его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, - и, что говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была общеизвестна.
Униженный и оскорбленный боярин пришел в неописуемую ярость. Вместо того чтобы чинно вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо рядом находился Габриель - он вступил со взбешенным боярином в схватку и, пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой. Удар Габриеля оказался для боярина смертельным, и тот скончался на месте.
Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало усилий, чтобы помешать князю Шуйскому придать этому чисто бытовому инциденту религиозную окраску. А архиепископ Тулузский свою очередную воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной.
Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего первого дворянина виконтом.
Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: "Ваш любящий сын Габриель де Шеверни, виконт де Монтори". Правда, ответа он так и не дождался...
В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка опередить всех своих конкурентов - разумеется, за исключением виконта Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в нем здоровый дух соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него замуж не собирается, а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по- прежнему дорога ему...
За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого численность гасконской делегации сократилась почти на треть, - обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок - от него или от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок - его.
В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра, и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону. Гастон д'Альбре скептически отнесся к их скоропалительному решению, правда, не отрицал, что до окончания памплонских празднеств этот обет братско-сестринской любви будет соблюдаться - хотя бы потому, что Амелина, в связи с ее положением, остается в Тарасконе.
Вместе с Амелиной вынуждены были остаться и другие гасконские и каталонские дамы, поскольку у герцога и Филиппа жен не было, а жена Гастона тоже ожидала ребенка, и следовательно, некому было возглавить женскую часть делегации. Так постановил экстренно созванный семейный совет, большинство на котором принадлежало молодежи. Кузены Филиппа разной степени родства с редкостным единодушием ухватились за возможность избавиться от своих жен, чтобы вволю порезвиться при наваррском дворе, славившемся своими соблазнами.
Такое бессердечное со стороны мужчин решение, несказанно огорчившее дам, впоследствии обернулось большой удачей, чуть ли не даром Провидения, ибо по пути в Памплону поезд гасконцев подвергся нападению...
Глава 24
"ТВОРЦЫ ИСТОРИИ" Это произошло пополудни, милях в десяти от границы Беарна с Наваррой. К счастью, опытный проводник вовремя заподозрил что-то неладное впереди по пути их следования, и гасконцы успели надлежащим образом подготовиться к встрече с возможной опасностью. Однако в первый момент, когда меж деревьями замелькали черно-красные одежды рыцарей-иезуитов, у многих болезненно сжались сердца - если не от страха, то от суеверного ужаса.
Замешательство среди гасконцев, впрочем, длилось недолго и вскоре уступило место предельной собранности. Расстояние между противниками было небольшим, так что после обмена десятком стрел и дротиков, не причинившим ни одной из сторон никакого вреда, герцог, подняв руку с мечом, зычным голосом произнес:
- Вперед, господа! - и, пришпорив лошадь, помчался навстречу врагу.
Следом за ним, с оружием наизготовку, дружно двинулись все остальные. Иезуиты, которые, видимо, рассчитывали внезапностью нападения внести сумятицу в ряды гасконцев, оказались лишенными этого преимущества и поначалу даже были ошарашены их неожиданной агрессивностью.
Уклонившись от копья своего первого противника, Филипп на ходу полоснул его мечом, да так удачно, что тот не удержался в седле и свалился наземь. Не утруждая себя проверкой, убит он или только ранен (это было делом слуг и оруженосцев), Филипп ворвался в гущу врагов, рубя налево и направо. Рядом с ним, плечом к плечу, бились Габриель де Шеверни, Симон де Бигор, Робер де Русильон, еще два Филиппа и два Гийома - д'Арманьяки и Сарданские.
Общая ситуация складывалась не в пользу гасконцев, однако впадать в отчаяние было еще рановато. Численный перевес иезуитов компенсировался значительным количеством слуг из свиты гасконцев, часть которых вместе с оруженосцами помогала своим господам непосредственно в бою, а остальные, вооруженные луками, арбалетами и дротиками, обстреливали фланги, тем самым не позволяя иезуитам обойти гасконцев с тыла.
Потери обеих сторон пока что были незначительными: по несколько человек убитыми и не более двух десятков раненными, в числе которых, как ни странно, оказался и Эрнан. Именно в этот день его угораздило нарядиться в тяжелые турнирные доспехи и, вдобавок, облачить в железные латы своего Байярда - молодого перспективного жеребца, которого он решил испытать на выносливость. При первом же столкновении изнуренный конь не устоял на ногах, и вместе с ним на земле очутился его хозяин. К счастью для Эрнана, иезуитов затем оттеснили, и жизни доблестного и незадачливого коннетабля опасность пока не угрожала. Слуги торопливо перенесли его под прикрытие фургона, а несчастный Байярд так и остался лежать на поле боя, закованный в железные латы, тяжесть которых не позволяла ему без посторонней помощи подняться на ноги.
В самом центре линии обороны герцог, со свойственными ему спокойствием и хладнокровием, мастерски орудовал мечом, отбивая удары иезуитов и метко разя их в ответ. На нем не было ни единой царапины, и своим примером он поддерживал мужество в сердцах воинов, которые, хоть и были в меньшинстве, успешно отражали атаки врага.
На правом фланге, где сражался Филипп, дела обстояли куда лучше. Руководимые им рыцари, главным образом молодежь, неумолимо продвигались вперед, и поверженные иезуиты, кто еще оставался в живых, тут же попадали под кинжалы оруженосцев и слуг, как свиньи под ножи мясников.
Филипп одобрительными возгласами приободрял друзей, а сам с нарастающим беспокойством поглядывал на противоположный фланг, где, в виду отсутствия Эрнана, который все еще оставался без сознания, события разворачивались не в пользу Гастона д'Альбре и Робера де Бигора. Филипп не сомневался в победе, он был не вправе хотя бы на мгновение допустить обратное - но вот какую цену им придется заплатить за нее? Пока еще держится левый фланг, гасконцы находятся в более выгодном положении, и потерь среди них значительно меньше. Но у Гастона и графа де Бигора слишком мало людей - еле-еле, каким- то чудом им удается сдерживать натиск иезуитов. Вот-вот, и... Нет! В последний момент иезуиты вынуждены ослабить давление на левом фланге и перебросить часть рыцарей на правый, где особенно опустошительно хозяйничает гасконская молодежь во главе с Филиппом. На какое-то время равновесие восстановлено - но надолго ли?..
За первым рядом нападавших Филипп заметил всадника в блестящих доспехах и в шлеме, увенчанном пучком разноцветных перьев. Судя по роскошной одежде и властным жестам, которыми он сопровождал свои приказы, это был предводитель отряда.
- Эй, Габриель, Робер, Симон! - окликнул Филипп друзей, которые бились рядом. - А ну, доберемся до того петуха!
С их помощью Филипп пробился к "петуху", как он окрестил предводителя, и пока друзья оттесняли иезуитов, налетел на него с занесенным мечом.
- Защищайтесь, сударь! Полно вам прятаться за спинами подчиненных!
"Петух" молча принял его вызов, и между ними завязалась жестокая схватка. На сей раз Филипп встретил достойного противника.
Иезуиты попытались было вновь сомкнуться и окружить нескольких смельчаков, но поздно спохватились - в образовавшуюся брешь уже ринулись гасконцы и предводитель нападавших оказался отрезанным от остальных своих рыцарей.
Ряды иезуитов дрогнули, однако Филипп понимал, что даже гибель "петуха" не остановит дальнейшего кровопролития. С болью в сердце он думал о том, что, возможно, кому-то из близких ему людей суждено будет пасть в этом бою; особенно он беспокоился за отца и Гастона. Ожесточенно сражаясь с "петухом", Филипп мысленно взывал к небесам, моля их не допустить победы ценой жизней его друзей и родственников.
И небеса как будто прислушались к его страстным мольбам. Внезапно за спинами иезуитов из-за ближайшего холма выплеснулся на прогалину стремительный поток белых плащей, блестящих лат, разномастных лошадей, сияющих на солнце лезвий обнаженных мечей и полощущихся на ветру штандартов ордена Храма Сионского, что в глазах радостно потрясенных гасконцев выглядело неоспоримым доказательство безграничной милости Господней. Громко, зычно раздался боевой клич: "Боссеан!" - и неожиданное появление тамплиеров поставило крест на всех планах иезуитов. Зажатые с обеих сторон превосходящими силами противников, они были обречены на неизбежное поражение. Исход поединка был предрешен.
Воспользовавшись секундным замешательством "петуха", Филипп плашмя огрел его мечом по голове, измяв роскошный плюмаж, затем корпусом и руками вытолкнул очумевшего иезуита из седла.
- Габриель! - крикнул он. - Займись этим мерзавцем и присмотри, чтобы его не прикончили. Он мой пленник. - А сам, пришпорив лошадь, помчался дальше.
С появление тамплиеров схватка, начавшаяся как яростное противоборство, вылилась в поголовную резню. Мало кому из черно- красных рыцарей удалось избежать смерти. Герцог, такой хладнокровный в бою, теперь дал волю своему гневу. В молодости он люто возненавидел иезуитов за зверства, которые они творили в Арагоне во время войны с катарами, и после смерти отца изгнал их всех из Гаскони и Каталонии, сравнял с землей их командорства и запретил всяческую деятельность ордена Сердца Иисусова в своих владениях. Герцог призвал не брать ни одного врага в плен, заявив, что в любом случае все пленники будут тотчас казнены.
Благодаря своевременному вмешательству тамплиеров потери среди гасконцев были незначительными. Из числа знатных господ погиб один только Ги де Луаньяк - камергер герцога. К превеликому облегчению Филиппа, никто из его друзей не пострадал и даже не был сколько- нибудь серьезно ранен. Лишь Гастон д'Альбре под конец схватки вывихнул руку - он так увлекся, преследуя уносивших ноги иезуитов, что позабыл об усталости, а когда у него закружилась голова, не удержался в седле и упал с лошади; остальные же вообще отделались мелкими царапинами и ссадинами. Филипп слегка ушиб себе колено, у него неприятно зудели онемевшие руки, но он счел это сущими пустяками, когда, к радости своей, убедился, что на его лице нет ни малейших повреждений.
"Хотя шрамы украшают мужчину, - так рассуждал Филипп, - мне они ни к чему. Меня вполне устраивает то, что есть".
К этому времени Эрнан уже пришел в сознание и теперь, сидя на траве, обалдело таращился на усеянное телами иезуитов поле боя. Вдруг он изумленно воскликнул:
- Да это же Клипенштейн, чтоб мне пусто было! Гуго фон Клипенштейн! Он самый, клянусь хвостом Вельзевула!
Гигант-всадник лет тридцати пяти, по всей видимости, предводитель отряда, остановил своего коня и повернулся к Эрнану. Остальные тамплиеры вместе с гасконцами продолжали добивать иезуитов.
- Брат де Шатофьер! Вот так встреча! - Он подъехал ближе, спешился и участливо спросил: - Вы ранены?
- Ну... В общем... - смущенно пробормотал Эрнан. Только с некоторым опозданием он сообразил, в какую щекотливую ситуацию попал. Все это время, пока вокруг кипел бой, пока его друзья бились не на жизнь, а на смерть, сам он пролежал в безопасном местечке, даже не вынув из ножен меч. - В общем, мелочи. Ничего серьезного.
- Уж поверьте, ничего серьезного, - поспешил на выручку другу Филипп, который, по счастью, проезжал мимо. - Просто господину де Шатофьеру не повезло. Он упал и немного ушибся. - Филипп спрыгнул с лошади и смерил оценивающим взглядом могучую фигуру прославленного воина, который за свои подвиги в Палестине заслужил прозвище Гроза Сарацинов. - Господин фон Клипенштейн, у меня, право, нет слов, чтобы выразить вам всю глубину своей признательности за столь своевременную помощь в тяжкую для нас минуту. Благодаря вам мы избежали больших потерь, и многие жены и дети будут до конца своих дней вспоминать в молитвах имена героев, спасших от неминуемой смерти их супругов и отцов.
- Это обязанность каждого христианина - помогать ближнему своему в годину бедствий, - скромно ответил тамплиер. - Слава Богу, мы поспели в самый раз. Эти еретики еще хуже магометан. И как их только земля носит!
- Ума не приложу, - задумчиво произнес Филипп. - Зачем мы им понадобились?
- Говорят, - отозвался Эрнан, поднимаясь на ноги, - что отдельные отряды иезуитов с молчаливого согласия своих командоров занимаются разбоем на большой дороге.
- Что-то такое я слышал, - кивнул Филипп. - Но, насколько мне известно, этим промыслом они занимаются небольшими бандами и уж тем более не афишируют своей принадлежности к ордену.
- Что правда, то правда, - согласился Шатофьер. - Обычно они переодеваются и избегают нападать на вооруженные отряды. А тут черт- те что: все одеты в иезуитскую форму, да еще и с боевыми штандартами. Если я не ошибаюсь, это знамена командорства Сан- Себастьян.
- М-да, в самом деле... Чертовщина какая-то!
Клипенштейн деликатно прокашлялся.
- Прошу прощения, милостивый государь, - обратился он к Филиппу. - Как я понимаю, вы монсеньор Аквитанский-младший.
- А отныне и ваш должник, - ответил Филипп. - Какими ветрами, столь счастливыми для нас, занесло вас в наши края?
Тамплиер улыбнулся:
- Смею надеяться, что ваш край вскоре станет не чужим и для меня.
- О! - радостно произнес Эрнан. - Вас назначили главой одного из гасконских командорств? И какого же?
- Берите выше, брат. Магистр Рене де Монтальбан после ранения в Палестине решил удалиться на покой в наш мальтийский монастырь и попросил гроссмейстера освободить его от обязанностей прецептора Аквитанского...
- Стало быть, вы назначены его преемником, - понял Филипп. - Очень мило. Но как вы оказались именно здесь? Верно, уже начали проводить смотр командорств?
- Нет, монсеньор, только собирался. Прежде всего, я хотел представиться вам и вашему отцу, как этого требует устав нашего ордена, но в Тарасконе я вас уже не застал, поэтому вместе с отрядом отправился вдогонку за вами. По счастью, я избрал более короткий путь, чем вы.
- И представились нам самым лучшим образом, - добавил Филипп. - Думаю, нет нужды особо оговаривать, что ни у меня, ни у моего отца не будет никаких возражений против вашей кандидатуры, как прецептора Аквитанского. Надеюсь, теперь вы присоединитесь к нам? По моим сведениям, король Наварры пригласил вас участвовать в праздничном турнире в числе семи зачинщиков.
- Да, это так, - кивнул Клипенштейн. - Однако я вынужден отказаться от вашего любезного предложения продолжить путь вместе. До начала турнира еще больше двух недель, и я намерен за это время посетить несколько ближайших командорств.
- Что ж, удачи... Но, полагаю, вы не откажетесь провести этот вечер и ночь в моем замке Кастельбелло, что в трех часах езды отсюда. Мы остановимся там на пару дней, чтобы похоронить погибших и позаботиться о раненных.
- О да, конечно, - сказал Клипенштейн. - С огромной радостью мы воспользуемся вашим... - Вдруг лицо его вытянулось от удивления, и он во все глаза уставился на предводителя иезуитов, которого, уже без шлема, вел к ним Габриель. - Ба! Родриго де Ортегаль! Прецептор Наваррский собственной персоной. Ну и дела!
Филипп внимательно всмотрелся в холодные, безмолвные черты лица иезуита.
- А хоть и сам Инморте. Кто бы он ни был, это не помешает нам допросить его с пристрастием.
- А еще лучше будет немедленно повесить его на ближайшем суку, как лесного разбойника, - послышался рядом гневный голос герцога. Он подъехал к ним на лошади, с окровавленным мечом в руке и посмотрел на прецептора ненавидящим взглядом. Затем повернулся к своему оруженосцу: - Эй, Лоррис! Неси веревку. Сейчас мы вздернем этого мерзавца.
- Постой, Лоррис! - властно произнес Филипп. - Это мой пленник, отец.
- Ну и что? Любой иезуит заслуживает смерти. А прецептор - подавно.
- Простите, отец, - Филипп был непреклонен, - но это Беарн, государь здесь я, и мне решать, как поступить с моим пленником. Первым делом его следует допросить. Надеюсь, в Кастельбелло найдется мало-мальски искусный палач, который сумеет развязать ему язык.
Клипенштейн покачал головой:
- Боюсь, что безнадежно, монсеньор.
- Что вы имеете в виду? - спросил Филипп.
- Все посвященные в тайны ордена иезуиты крепко держат язык за зубами. Разумеется, я не стану утверждать, что Инморте навел на них чары, но мне известно несколько случаев, когда попавшие в плен к сарацинам и маврам командоры ордена сходили с ума под пытками, так и не проронив ни слова.
- Точно, - подтвердил Эрнан. - Я тоже об этом слышал.
- Ага, - сказал Филипп и вновь поглядел на прецептора.
В ответ тот лишь искривил губы в едва заметной ухмылке. Лицо его оставалось таким же холодным и беспристрастным, а взгляд был преисполнен решимости, в нем ярко пылал огонь фанатизма.
"Нет, - понял Филипп. - Он не заговорит. Он умрет или сойдет с ума под пытками, но будет молчать до конца. Что-что, а подбирать верных соратников Инморте умеет. Пожалуй, лучше будет последовать совету отца и вздернуть его. Однако..."
И тут Филипп принял решение, которое потрясло и возмутило не только герцога, патологически ненавидевшего иезуитов, но и всех без исключения гасконцев и тамплиеров. Он отпустил Родриго де Ортегаля на свободу!
Когда страсти поутихли, Филипп уточнил, что прецептор может сесть на лошадь и беспрепятственно удалиться на двести шагов в любую сторону, после чего он становится свободным в полном смысле этого слова, без каких-либо гарантий личной неприкосновенности.
Такое разъяснение положило конец ропоту недовольства, а кое-кто даже нашел решение Филиппа весьма остроумным. Около дюжины тамплиеров и примерно столько же гасконцев принялись готовиться к погоне за иезуитом, как только он отъедет на двести шагов. Но прежде, чем принять дарованную ему свободу зайца, преследуемого сворой гончих псов, Родриго де Ортегаль изъявил желание переговорить с Филиппом с глазу на глаз.
Эта просьба показалась крайне подозрительной. Прецептора тщательно обыскали на предмет обнаружения спрятанного оружия, но ничего не нашли. После недолгих раздумий Филипп попросил присутствующих оставить их наедине.
Когда все отошли от них на достаточное расстояние, прецептор заговорил:
- Монсеньор, вы подарили мне жизнь... вернее, дали мне шанс спасти свою жизнь, и теперь я у вас в долгу...
- Забудьте об этом! - презрительно оборвал его Филипп. - Я не нуждаюсь в вашей признательности. Тем более что я поступил так вовсе не из милосердия, которого вы не заслуживаете. Я полностью согласен с отцом, что вам самое место на виселице, но не хочу марать свои руки кровью пленника.
- То есть, вы умываете их? Как Пилат?
Филипп пожал плечами:
- Думайте, как хотите. Мне ваше мнение безразлично.
- Ну что ж, - произнес прецептор. - В таком случае, расценивайте то, что я вам скажу, как если бы вы допросили мня с пристрастием. Но учтите, что тогда я не сказал бы вам ничего. Да и сейчас скажу далеко не все - но лишь то, что сочту нужным.
- Ладно, меня это устраивает. Я слушаю.
Иезуит в упор посмотрел на него.
- Я получил приказ гроссмейстера уничтожить вас.
Филипп громко фыркнул.
- Знаете, - саркастически произнес он, - я почему-то сразу заподозрил, что вы не собирались пригласить нас разделить с вами трапезу.
- Боюсь, монсеньор, - заметил прецептор, - вы неверно поняли меня. Мне и моим людям было приказано уничтожить именно в а с . До остальных ваших спутников нам не было никакого дела. Даже до вашего отца - хотя он наш лютый враг.
- Вот как! - сказал Филипп. - И чем я заслужил такую высокую честь?
- Вы приговорены к смерти тайным судом нашего ордена. Вы не единственный приговоренный, но вы один из первых в нашем списке. Так что берегитесь, монсеньор. Сегодня вам повезло, но нас это не остановит. Если я останусь в живых, то сделаю все возможное, чтобы довести дело до конца. Если же нет, приговор исполнит кто-то другой.
В лицо Филиппу бросилась краска гнева и негодования.
- Ваш гнусный орден слишком много возомнил о себе! Кто вы такие, чтобы судить меня?!
- Мы творцы истории, - невозмутимо ответил Родриго де Ортегаль. - За нами будущее всего человечества. Мы рука Господня на земле.
- Карающая длань, - иронически добавил Филипп.
- И творящая. Творящая историю и карающая тех, кто стоит на нашем пути, на пути к грядущему всемирному единству. И именем этого единства, к которому мы стремимся, суд нашего ордена приговорил вас к смерти. Вас следовало бы уничтожить еще раньше, но мы недооценили исходящую от вас опасность. Однако в последнее время линии вашей судьбы прояснились...
- Я не цыган, господин иезуит, - вновь перебил его Филипп. - И не верю в судьбу. Я верю в вольную волю и Божье Провидение.
- Это несущественно, монсеньор. При всей вашей вольной воле свобода вашего выбора ограничена множеством факторов, отсюда и вырисовываются линии вашей судьбы. И поверьте, эти линии, все до единой, представляют смертельную угрозу для нас и нашей цели. Другими словами, что бы вы ни делали, вы будете лишь вредить нам в достижении всемирного единства.
- Того самого единства, - криво усмехнулся Филипп, - которое вы уже установили на территории своих областей? О, в таком случае можете не сомневаться: я буду вредить вам, ибо, по моему убеждению, вы несете миру не единство, а всеобщее рабство и мракобесие. Ваше будущее - жуткий кошмар; вы не творцы истории, но ее вероятные могильщики, а если вы и являетесь чьей-то рукой на земле, то не Господней, а дьявольской. Будьте уверены - а ежели спасетесь, то так и передайте своему хозяину, - что я приложу все усилия, чтобы стереть ваш орден с лица земли. Я твердо убежден, что этим я сделаю большую услугу всему христианскому миру и совершу богоугодное деяние.
- Ваша убежденность достойна уважения, монсеньор, - ответил Родриго де Ортегаль. - Теперь я вижу, что вы действительно серьезный противник. И очень опасный. - Лицо прецептора приобрело прежнее непроницаемое выражение. - Я сказал вам все, что хотел.
Поздно ночью в Кастельбелло явились измотанные бешеной скачкой тамплиеры и гасконские рыцари, которые преследовали Родриго де Ортегаля. Иезуиту удалось оторваться от погони.
А Филипп долго думал над тем, что сообщил ему прецептор. В конце концов он решил не рассказывать о смертном приговоре никому, даже Эрнану, которому всецело доверял. И Эрнану - особенно.
"Если он узнает об этом, - так обосновал свое решение Филипп, - то будет ходить за мной по пятам, не даст мне покоя ни днем, ни ночью. И главное - ночью... Нет, это будет слишком! Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь".
* Часть третья. НАВАРРА *
Глава 25
В КОТОРОЙ ГАБРИЕЛЬ ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ,
А СИМОН ПРОЯВЛЯЕТ НЕОЖИДАННУЮ
ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТЬ - Безобразие! - недовольно проворчал Гастон д'Альбре, развалившись на диване в просторной и вместе с тем уютной гостиной роскошных апартаментов, отведенных Филиппу во дворце наваррского короля.
- Еще бы, - отозвался пьяненький Симон де Бигор. - Это очень даже невежливо.
Он сидел на подоконнике, болтая в воздухе ногами. Рядом с ним находился Габриель де Шеверни, готовый в любой момент подстраховать друга, если тому вдруг вздумается выпасть в открытое окно.
Последний из присутствующих, Филипп, стоял перед большим зеркалом и придирчиво изучал свое отражение.
- Что невежливо, это уж точно, - согласился он. - Госпожа Маргарита решила сразу показать нам свои коготки.
- Пора бы и обломать их, - заметил Гастон. - Возьмешься за это дело, Филипп?
Филипп задумчиво улыбнулся:
- Может быть, и возьмусь.
Все четверо только что возвратились с торжественного обеда, данного королем Наварры по случаю прибытия гасконских гостей, и на который Маргарита явиться не соизволила, ссылаясь на отсутствие аппетита. Именно по этому поводу Гастон и Симон выражали свое неудовольствие. Филиппа же возмутила главным образом бесцеремонность принцессы: ведь ей ничего не стоило придумать более подходящий и менее вызывающий предлог - скажем, плохое самочувствие.
"Своенравная сучка, - думал он. - И вздорная. Очень вздорная, раз с такой легкостью пренебрегла дворцовым этикетом и элементарными правилами хорошего тона, лишь бы досадить претенденту на ее руку. Поставить его на место, продемонстрировать свою независимость и полное безразличие к нему. "Оставь надежду всяк..." Впрочем, нет. Будь я ей совершенно безразличен, она бы не стала выкидывать такие штучки".
При зрелом размышлении Филипп пришел к выводу, что выходка Маргариты свидетельствует скорее о крайнем раздражении, обиде и даже уязвленной гордости. И причиной этому, вне всякого сомнения, был он. Вероятно, подумал Филипп, Маргарита все-таки решила остановить свой выбор на нем - и теперь досадует из-за этого, чувствует себя униженной, потерпевшей поражение. Тогда ее отсутствие на обеде, да еще под таким смехотворным предлогом, что бы там не говорил д'Альбре, очень хороший знак.
Филипп добродушно улыбнулся своему отражению в зеркале и дал себе слово, что в самом скором времени заставит Маргариту позабыть о досаде и унижении, которые она испытывает сейчас.
- Да перестань ты глазеть в это чертово зеркало! - раздраженно произнес Гастон. - Вот еще франт, все прихорашивается и прихорашивается! И так уже смазлив до неприличия. Прямо как девчонка.
Филипп перевел на кузена кроткий взгляд своих небесно-голубых глаз.
- И вовсе я не прихорашиваюсь.
- Ну, так любуешься собой.
- И не любуюсь.
- А что же ты делаешь?
- Думаю.
- И о чем, если не секрет?
Какое-то мгновение Филипп колебался, затем ответил:
- А вдруг Маргарита окажется выше меня? Ведь не зря меня прозвали Коротышкой, я действительно невысок ростом.
- Для мужчины, - флегматично уточнил Габриель.
- Зато она, говорят, высокая для женщины.
- Вот беда-то будет! - ухмыльнулся Гастон. - Настоящая трагедия.
- Ну, насчет трагедии ты малость загнул, - сказал Филипп. - Однако...
- Однако в постели с высокими женщинами ты чувствуешь себя не очень уверенно, - закончил его мысль Гастон. - Уж эти мне комплексы! Право, не понимаю: какая, собственно, разница, кто выше? Лично меня это никогда не волновало.
Филипп смерил взглядом долговязую фигуру кузена и хмыкнул:
- Ясное дело! Вряд ли тебе доводилось заниматься любовью с двухметровыми красотками.
Д'Альбре хохотнул.
- Твоя правда, - сдался он. - Об этом я как-то не подумал. По видимому, не суждено мне узнать, каково это - трахать бабу, что выше тебя.
Филипп брезгливо фыркнул. Несмотря на свой большой опыт по этой части (а может, и благодаря ему), он всячески избегал вульгарных выражений, когда речь шла о женщинах, и без особого восторга выслушивал их из чужих уст.
Симон, который все это время сидел на подоконнике, размахивая ногами и что-то мурлыча себе под нос, вдруг проявил живейший интерес к их разговору.
- А что? - спросил он у Филиппа. - Ты собираешься переспать с Маргаритой?
Филипп ничего не ответил и лишь лязгнул зубами, пораженный нелепостью вопроса.
Гастон в изумлении уставился на Симона.
- Подумать только... - сокрушенно пробормотал он. - Хотя я знаю тебя с пеленок, порой у меня создается впечатление, что ты строишь из себя идиота. Нет-нет, я уверен, что это не так, но впечатление, однако, создается. Не стану говорить за других, но лично для меня нет ничего удивительного в том, что Амелина погуливает на стороне. Еще бы! C таким-то мужем...
Симон покраснел от смущения и часто захлопал ресницами.
- Ты меня обижаешь, Гастон. Ну, не догадался я, ладно, всякое бывает. Как-то не думал об этом раньше, вот и все.
- А что здесь думать, скажи на милость? Прежде всего, Филипп собирается жениться на Маргарите, и потом... Да что и говорить! Это же так безусловно, как те слюнки, которые текут у тебя при мысли о вкусной еде. Разве не ясно, что коль скоро такой отъявленный бабник, как наш Филипп, заявился в гости к такой очаровательной шлюшке, как Маргарита, то без перепихона между ними уж никак не обойдется.
- Ты бы заткнулся, дружище, - вежливо посоветовал ему Филипп. - А то тебя слушать противно.
Гастон ухмыльнулся и тряхнул головой.
- Чертова твоя деликатность! - произнес он, пожимая плечами. - Просто уму непостижимо, как в тебе только уживаются ханжа и распутник.
Филипп хотел было ответить, что распущенность распущенности рознь и что разборчивость в выражениях еще не ханжество, но как раз в это мгновение дверь передней отворилась и в гостиную заглянул его паж д'Обиак - светловолосый паренек тринадцати лет с вечно улыбающимся лицом и легкомысленным взглядом красивых бархатных глаз.
- Монсеньор...
- Ты неисправим, Марио! - раздраженно перебил его Филипп. - Пора уже научиться стучать в дверь.
- Ой, простите, монсеньор, - извиняющимся тоном произнес паж, тщетно пытаясь изобразить глубокое раскаяние, которое вряд ли испытывал на самом деле. - Совсем из головы вылетело.
- Это не удивительно, - прокомментировал Гастон. - У тебя, парень, только ветер в голове и гуляет.
- Совершенно верно, - согласился Филипп. - Я держу его у себя лишь потому, что он уникален в своей нерадивости... Так чего тебе, Марио?
- Здесь одна барышня, монсеньор. Говорит, что пришла к вам по поручению госпожи принцессы.
- Вот как! - оживился Филипп. - Что ж, пригласи ее. Негоже заставлять даму ждать, особенно если она посланница принцессы.
Он устроился в кресле, скрестил ноги и напустил на себя величественный вид.
Марио шире распахнул дверь и отступил вглубь передней.
- Прошу вас, барышня.
Спохватившись, Гастон второпях принял сидячее положение. Симон соскочил с подоконника, правда, не совсем удачно, и, чтобы удержаться на ногах, вынужден был вцепиться Габриелю в плечо. Но тот даже не почувствовал этого. Точно молния пригвоздила его к месту, едва лишь он увидел стройную черноволосую девушку в нарядном платье из темно-синего бархата, которая плавной поступью вошла в гостиную и склонилась перед Филиппом в почтительном реверансе. Пульс бешено застучал у него в висках, а на лбу выступила испарина. Раньше Габриель считал, что в таких случаях людей непременно бросает в жар; его же наоборот - зазнобило. Он прислонился к стене, пытаясь выровнять дыхание, и во все глаза смотрел на нее - девушку, что воплотила в себе все его самые сокровенные мечты; ту, которую он ждал с тех самых пор, когда впервые осознал себя мужчиной. Он был убежден, что всегда представлял ее именно такой, до мельчайшей черточки такой, какой она оказалась на самом деле, и подтвердить или опровергнуть это теперь не представлялось возможным, ибо туманный, загадочный образ Идеальной Возлюбленной уже приобрел в его воображении черты реально существующей женщины.
Однако сама девушка не обратила на Габриеля ни малейшего внимания. Казалось, она вообще не заметила никого из присутствующих, за исключением Филиппа, и, краснея от смущения, глядела на него со стыдливым восхищением.
Филипп, в свою очередь, не остался равнодушным к юной красавице. Он даже сделал движение, как будто собирался подняться с кресла, однако в последний момент передумал и остался сидеть. С его лица напрочь исчезло высокомерное выражение, уступив место благодушному умилению, а в глазах зажглись похотливые огоньки. Он непроизвольно облизнул губы и спросил:
- Мой паж не ошибся? Вас прислала госпожа Маргарита - или сама богиня Афродита?
Гастон д'Альбре коротко хохотнул. А девушка в смятении улыбнулась и застенчиво произнесла:
- Я пришла с поручением от госпожи принцессы, монсеньор.
Ее нежный и мелодичный, как серебряные колокольчики, голос сразил Габриеля наповал. И тогда он понял, что, несмотря ни на что, даже если на поверку она окажется испорченной и развращенной, даже если за этой ангельской внешностью кроется черная, порочная душа - он все равно будет любить ее и только ее...
- Ее высочество, - между тем продолжала девушка, - весьма сожалеет о случившемся...
- Это насчет обеда? - уточнил Филипп.
"Ага! - удовлетворенно подумал он. - Стало быть, она идет на попятную".
- Да, монсеньор. Сегодня госпожа была не в духе... плохо себя чувствовала... и так получилось. Поэтому она приносит вам свои извинения и выражает надежду, что не очень обидела вас, ваших друзей и родственников.
Филипп изобразил искреннее изумление:
- Обидела? Да ради Бога! У меня даже в мыслях ничего подобного не было. Если госпожа принцесса не явилась на обед, значит она имела основания так поступить. И не мне судить о том, достаточны они или нет. Так ей и передайте.
Гастон тихонько фыркнул:
- Каков лицемер, а?
Девушка вновь улыбнулась.
- Хорошо, монсеньор, так я и передам... И вот еще что...
- Да?
- Сегодня вечером у госпожи принцессы собираются молодые дворяне и дамы, попросту говоря, состоится небольшой прием. Ее высочество просила передать, что будет рада, если вы и ваши друзья окажете ей честь своим присутствием.
"Так-так, - подумал Филипп. - Это еще лучше, чем я ожидал. Вечер в сравнительно узком кругу, интимная обстановка... Но черт! Какая прелестная девчушка! Неужто Маргарита умышленно подставила ее, чтобы отвлечь мое внимание от своей персоны? Гм, должен признать, что отчасти ей это удалось..."
- И когда состоится прием? - спросил он.
- Через час после захода солнца, то бишь около восьми. Ее высочество пришлет за вами своих пажей.
- Прекрасно.
После этого в гостиной воцарилось неловкое молчание. Девушка робко смотрела на Филиппа, смущенно улыбаясь. Он же откровенно раздевал ее взглядом.
Бледный, как покойник, Габриель до крови искусал себе нижнюю губу, совершенно не чувствуя боли. Симон озадаченно косился на него и украдкой вздыхал. Несмотря на свою инфантильность и несообразительность, он был натурой утонченной, склонной к состраданию.
Гастон с равнодушным видом сидел на диване и исподволь ухмылялся. Он и заговорил первым:
- Между прочим, барышня. Вы мне кого-то напоминаете. Вот только не вспомню, кого именно.
- Простите, монсеньор? - встрепенулась девушка. - Ах да! Возможно, вы знаете моего брата, Этьена де Монтини?
- Точно-точно, он самый, этот повеса... Так, стало быть, вы его младшая сестра - Матильда, если не ошибаюсь?
- Да, монсеньор, Матильда. Матильда де Монтини.
- Красивое у вас имя, - сказал Гастон. - И вы тоже красивая. Очень красивая. Правда, Филипп?
Тот утвердительно кивнул и одарил Матильду обворожительной улыбкой. Щеки ее из розовых сделались пунцовыми, она в замешательстве опустила глаза.
- Вы очень любезны, господа...
Гастон поднялся с дивана и расправил плечи.
- Ну, ладно, пойду предупрежу наших ребят, чтобы были готовы к восьми часам.
- Правильно! - обрадовался Филипп. - Обязательно предупреди. И вы, Симон, Габриель, тоже ступайте - переоденьтесь, отдохните немного.
Обреченно вздохнув, Габриель направился к выходу. Симон же, напротив, не сдвинулся с места.
- А зачем? - спросил он. - Мне и здесь хорошо. Одет я очень даже прилично и чувствую себя превосходно.
- В таком случае, - нетерпеливо произнес Филипп, - разыщи Эрнана.
- Но ведь Гастон...
- Гастон предупредит тех, кто сейчас находится в своих покоях. А Эрнан, по всей видимости, осматривает винные погреба. Когда мы уходили с обеда, он что-то втолковывал королевскому кравчему.
- И ты предлагаешь мне тащиться черт знает куда? - искренне возмутился Симон. - В какие-то погреба, пусть даже винные! Нет уж, спасибочки, как-нибудь обойдусь. Это работа для слуг.
- Вот и пошли своего слугу.
- А у твоего Гоше что, ноги отсохли?
- Наверное, я пойду, монсеньор, - нерешительно произнесла Матильда, однако пылкий взгляд Филиппа приковал ее к месту.
- Все, хватит! - объявил д'Альбре. - Прения окончены. Ты сам выйдешь, Симон, или мне взять тебя на руки?
Трезво оценив реальное соотношение сил, Симон счел лучшим повиноваться и неохотно последовал за Габриелем.
- Вот ты какой! - обиженно пробормотал он.
- Да, я такой! - Гастон плотно затворил за собой дверь и добавил: - Ну, ты и дурачина, дружок!
Стоявший в углу передней Марио д'Обиак (он только что отпрянул от двери, возле которой подслушивал разговор в гостиной) издал короткий смешок. Габриель исподлобья бросил на него хмурый взгляд и торопливо вышел в коридор.
- Что-то он не в духе, - тихо заметил Гастон, выходя следом. - Объелся, видать.
Симон хмыкнул.
- А кто-то еще называет меня дурачком, - прошептал он себе под нос. - Чья бы корова мычала...
- Что ты говоришь?
- Да так, ничего особенного... Эй, Габриель! - повысил голос Симон. - Куда ты так спешишь? Обожди, пойдем вместе.
Весь путь от апартаментов Филиппа до покоев, отведенных под жилье для знатных гасконских дворян, они прошли молча. Возле своей двери Симон остановился и взял Габриеля за локоть.
- Загляни ко мне на минуту, ладно?
Тот безразлично кивнул.
- Не забудь про Эрнана, - бросил на ходу Гастон.
- Иди-иди. Будь покоен, не забуду.
Симонова квартира состояла из двух жилых комнат, одна из которых была спальней, другая - чем-то вроде прихожей, а также передней, где за тонкой перегородкой находилось крохотное помещеньице для личного слуги. Войдя в прихожую, Габриель плюхнулся в ближайшее кресло и тупо уставился в противоположную стену. Симон первым делом осмотрел свое жилище и обнаружил, что все его вещи уже разобраны и аккуратно разложены по шкафам и сундукам, повсюду царит отменный порядок, а на столике в прихожей стоит полный кувшин красного вина. Он похвалил своего камердинера за проявленную расторопность и отправил его на поиски Шатофьера.
Когда слуга ушел, Симон наполнил два кубка вином, протянул один Габриелю и устроился в кресле напротив него.
Габриель залпом осушил свой кубок и даже не поморщился. Симон укоризненно показал головой.
- Ну? - произнес он, медленно потягивая вино. - Вот так и будешь сидеть, сложа руки? А между тем Филипп пытается соблазнить даму твоего сердца. И вряд ли он встретит должный отпор с ее стороны.
Габриель судорожно сглотнул и закашлялся.
- О чем ты толкуешь?
- Да брось ты! - отмахнулся Симон. - Меня не проведешь. Может, я прост и наивен, но отнюдь не толстокож. За толстой кожей обращайся к Гастону, этого добра у него навалом. Он так и не понял, что с тобой происходит.
- А ты понял?
- Конечно! Я же все видел.
Габриель промолчал. Симон пытливо смотрел на него и покачивал головой. Наконец Габриель сообразил, что молчанием он только усугубляет возникшую неловкость, с трудом оторвал взгляд от своих башмаков и, стараясь придать своему голосу как можно больше безразличия, осведомился:
- Ну, и что ты видел?
В его безразличии было столько наигранности и неискренности, что Симон фыркнул.
- Ой, прекрати, друг! Из тебя никудышный лицемер. Ты с самого начала пялился на эту девчушку так, будто собирался изжарить ее и съесть. Причем ни с кем не делясь. - Он немного помолчал, затем добавил: - Это я так, в шутку сказал. А если серьезно, то ты меня обижаешь.
- Обижаю?
- А разве нет? Разве не обидно, когда тебя принимают за дурачка, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца?
- Ошибаешься, Симон. Я вовсе не считаю тебя дурачком.
- Однако считаешь, что меня легко обмануть. Черта с два! Не такой уж я наивный простачок! Сколько бы ты не убеждал меня, что равнодушен к... как бишь ее зовут?.. ага! - к Матильде де Монтини, - я этому вовек не поверю. Потому что ты влюблен в нее. Это так же верно, как и то, что Филипп собирается ее... гм... имеет относительно нее вполне определенные намерения, с которыми ты решительно не согласен. И тебя приводит в отчаяние мысль о том, что сейчас они остались наедине и...
Габриель резко вскочил на ноги; щеки его вспыхнули густым румянцем.
- Прекрати, Симон! Ты преувеличиваешь.
Тот с сомнением покачал головой:
- Так-таки преувеличиваю?
- Да. Не буду скрывать, что она мне понравилась, очень понравилась. Но чтобы влюбиться... Да что и говорить! Я же ничего не знаю о ней. А разве можно полюбить совершенно незнакомого человека?
Симон допил вино, поставил бокал на стол и вернулся в свое кресло.
- Извини, Габриель, - сказал он. - Я ошибался. У тебя и в мыслях не было обманывать меня...
- Я же говорил тебе...
- Погоди, друг, я еще не закончил. Ты и в самом деле не обманываешь меня - потому что обманываешь себя. Со мной тоже такое бывает, в частности, когда дело касается Амелины. Она врет мне напропалую, и я знаю это, и она знает, что я знаю. Однако мы оба делаем вид, что не знаем ничегошеньки: я - о том, что она врет мне, она - что я знаю, что она врет. Мало того, мы не просто делаем вид. Я пытаюсь убедить себя в том, что Амелина говорит правду, а она - что я принимаю ее ложь за чистую монету. Странно, не так ли? Эрнан как-то сказал мне, что это в порядке вещей, что человеку свойственно обманывать не только других, но и самого себя - и, прежде всего, себя. Дескать, трудно быть честным перед другими, но быть всегда и во всем честным перед собой - мучительно. Не знаю, возможно, он прав. Во всяком случае, я лично не могу обойтись без того, чтобы время от времени не солгать себе. Так жить становится легче. Безмятежнее, что ли.
Габриель слушал Симона с нарастающим изумлением.
"Этого еще не хватало! - удрученно подумал он. - Уж если наш простачок Симон ударился в философию, то дело явно дрянь".
- Вот так и ты, - между тем продолжал Симон. - Пытаешься внушить себе, что эта девушка ничего для тебя не значит, выдумываешь всякие отговорки, вроде того, что совсем не знаешь ее... А все для того, чтобы не так сильно страдать. Ведь не исключено, что сейчас, в это самое мгновение, Филипп завлек Матильду в свою спальню... Согласись, на такие дела он скор и времени зря не теряет... Итак, они оказались в спальне, он резкими, похотливыми движениями срывает с нее одежду, она обхватывает руками его шею, их губы сливаются в поцелуе, а тем временем его руки скользят по ее бедрам, раздвигая ей ноги...
Тут Симона прервал жуткий, пронзительный вой. От неожиданности он даже не сразу сообразил, что это взвыл Габриель. Где-то с минуту они молча смотрели друг на друга. Взгляд Габриеля был исполнен боли и отчаяния. Наконец он с тихим стоном упал в кресло и утомленно произнес:
- А я и не думал, что ты можешь быть таким жестоким.
- Я, конечно, приношу свои извинения, - ответил Симон. - Но это было необходимо.
- Зачем?
- Чтобы растормошить тебя. Побудить к решительным действиям.
- К каким же?
Симон передернул плечами.
- Это я оставляю на твое усмотрение. Не в пример мне, ты смышлен и находчив. Тут тебе и карты в руки.
Габриель энергично взъерошил волосы.
- О Боже! Ну что, что я могу сделать?
- Прежде всего, помешай Филиппу сейчас, - посоветовал Симон. - А дальше видно будет.
- Но как я могу ему помешать? - с горечью произнес Габриель.
- Гм... Видать, ты и в правду потерял голову. Разве я не ясно сказал: п о м е ш а т ь . Пойти и помешать. В наглую. Хотя бы так, как пытался сделать я, по собственной инициативе. К сожалению, Гастон ничего не понял и, естественно, принял сторону Филиппа.
Габриель удивленно поднял брови:
- Так значит, ты...
- Ясное дело! А ты что, думал, я просто дурачусь?
- По правде говоря, да.
- Вот и ошибся. Я собирался пререкаться с Филиппом до тех пор, пока Матильда не почувствовала бы себя неловко и не убралась восвояси. Дурак, не додумался обвинить их в стремлении остаться наедине - тогда бы она точно ушла. - Симон сокрушенно покачал головой, - И все-таки я тугодум... Ну, так что решить? Пойдем к Филиппу или махнешь на все рукой? Последнее, кстати, тоже неплохое решение. Пускай он всласть позабавится с ней, пока она не надоест ему - держу пари, долго ждать не придется. В конце концов, ее не убудет. Вряд ли она девственница; боюсь, эта добродетель при дворе Маргариты не в почете. К тому же нет худа без добра - с Филиппом твоя Матильда наберется немного опыта, научится некоторым штучкам, которые, возможно, придутся тебе по вкусу...
- Это ты по своему опыту судишь? - едко осведомился Габриель. - Насчет некоторых штучек... - Увидев кислую мину на лице Симона, он злорадно ухмыльнулся. - Это я так, в шутку сказал - чтоб жизнь тебе медом не казалась. Хватит меня раззадоривать, я уже завелся... Да, вот еще что. Когда Гастон станет называть тебя дурачком, не верь ему. Это неправда.
Симон застенчиво улыбнулся:
- А я и не верю.
Глава 26
ГРЕХОПАДЕНИЕ МАТИЛЬДЫ ДЕ МОНТИНИ Когда дверь за Гастоном д'Альбре затворилась, Филипп ласково обратился к Матильде:
- Прошу садиться, барышня. Выбирайте, где вам удобнее. - Он заговорщически подмигнул ей, всем своим видом показывая, что самое удобное место у него на коленях. - Официальная аудиенция закончена и нам больше нет нужды следовать протоколу.
- Благодарю вас, монсеньор, вы очень милы, - смущенно ответила девушка. - Но лучше я постою. Тем более что мне, пожалуй, пора возвращаться к госпоже.
- Тогда я тоже постою, - сказал Филипп, поднимаясь с кресла. - И кстати, я вас еще не отпускал.
- Да, монсеньор?
- Я хотел бы узнать, кто будет присутствовать на сегодняшнем приеме. Из знати, разумеется.
- Ну, прежде всего, госпожа Бланка Кастильская. Не исключено, что будет и ее брат, дон Фернандо.
- Вот как! - удивился Филипп. - Граф де Уэльва уже приехал?
- Да, монсеньор. Ее высочество как раз давала мне поручение, когда ей доложили о прибытии господина принца.
- Гм. А мне казалось, что он должен сопровождать свою сестру, принцессу Нору.
- Госпожа Элеонора приедет несколько позже, вместе со старшим братом, королем доном Альфонсо.
- Даже так! Ну что же... Итак, на приеме будут принцесса Бланка и, возможно, граф де Уэльва. Еще кто?
- Госпожа Жоанна, сестра графа Бискайского.
- А сам граф?
- Нет, он не... мм... Вчера поздно ночью он только возвратился из Басконии, и у него накопилось много неотложных дел.
"Ясненько, - подумал Филипп. - Маргарита и ее кузен настолько не переваривают друг друга, что даже избегают личных встреч. Боюсь, в самом скором времени я буду втянут в эту семейную вражду... А жаль, - решил он, вспомнив о Бланке. - Очень жаль... Впрочем, это мы еще посмотрим. Монтини писал, что Бланка не в ладах с мужем и весьма близка с Маргаритой. Так что все может быть..."
- Благодарю вас, барышня. Продолжайте, пожалуйста.
- Из всех, достойных вашего внимания, остались только господин виконт Иверо и его сестра, госпожа Елена.
- Виконт по-прежнему дружен с госпожой принцессой? - поинтересовался Филипп. Он не спеша расхаживал по комнате, медленно, но верно приближаясь к Матильде.
Девушка стыдливо опустила глаза.
- Ну, собственно... В общем, да.
- А ваш брат?
Если предыдущий вопрос привел Матильду в легкое и вполне объяснимое замешательство, то упоминание об Этьене явно обескуражило ее.
- Прошу прощения, монсеньор. Боюсь, я не поняла вас.
"Вот так дела! - изумился Филипп. - Неужели Маргарита изменила своим принципам и завела себе сразу двух любовников?.. Но с этим мы разберемся чуть позже".
Он подступил к Матильде вплотную и решительно привлек ее к себе. Девушка покорно, без всякого сопротивления, отдалась в его объятия.
- Монсеньор!.. - скорее простонала, чем прошептала она.
- Называй меня Филиппом, милочка... О Боже, какая ты хорошенькая!
Матильда подняла к нему лицо. Глаза ее томно блестели.
- Филипп, - нараспев, как бы смакуя это слово, произнесла она. - Я люблю вас, Филипп. Я так вас люблю!
- А ты просто сводишь меня с ума, - пылко ответил Филипп. - Да, да, сводишь с ума! И я вправду рехнусь... если сейчас же не поцелую тебя.
Что он и сделал. Его поцелуй был долгим и нежным; таким долгим и таким нежным, что у Матильды дух захватило.
Потом они целовались жадно, неистово. Отсутствие опыта Матильда восполняла самоотверженностью влюбленной женщины. В каждый поцелуй она вкладывала всю свою душу и с каждым новым поцелуем все больше пьянела от восторга, испытывая какое-то радостное потрясение. В действительности любовь оказалась еще прекраснее, чем она могла представить даже в самых смелых мечтах.
Филипп подхватил полубесчувственную девушку на руки, перенес ее на диван и, весь дрожа от нетерпения, лихорадочно принялся стягивать с нее платье. Немного придя в себя, Матильда испуганно отпрянула от него и одернула юбки.
- Что вы, монсеньор! - в смятении произнесла она. - Это же... Ведь сюда могут войти... И увидят...
- Ну, и пусть видят... Ах, да, точно! - опомнился Филипп. - Ты права, крошка. Прости, я совсем потерял голову. Говорил же, что ты сводишь меня с ума. - Он обнял ее за плечи. - Пойдем, милочка.
- Куда? - трепеща спросила Матильда.
- Как это куда? Разумеется, в спальню.
Матильда вырвалась из его объятий.
- О Боже! - воскликнула она, отступая все дальше от него. - В спальню?!.. Нет, не надо! Прошу вас, не надо...
Филипп озадаченно глядел на нее.
- Но почему же? - удивился Филипп. - Сейчас только начало шестого, времени у нас вдоволь, чтобы успеть приятно его провести. Будь хорошей девочкой, пойдем со мной.
Он встал с дивана и направился к ней. Матильда пятилась от него, пока не уперлась спиной в стену. Она сжалась, точно затравленный зверек; взгляд ее беспомощно метался по комнате.
- Прошу вас, монсеньор, - взмолилась Матильда. - Не надо!..
Филипп приблизился к ней вплотную.
- Надо, милочка, надо. Если, конечно, ты любишь меня.
- Я люблю вас! - горячо заверила она. - Я вас очень люблю.
- Так в чем же дело?
- Я... я боюсь. Мне страшно.
Филипп рассмеялся и звонко поцеловал ее дрожащие губы.
- Не бойся, со мной не страшно. С кем, с кем - но не со мной. Поверь, крошка, я не сделаю тебе больно. Напротив - ты получишь столько удовольствия, что тебе и не снилось.
Матильда в отчаянии прижала руки к груди.
- Но ведь это такой грех! - прошептала она. - Страшный грех...
Филипп все понял.
"Ага! Она, оказывается, не только невинна, что уже само по себе удивительно, она еще и святоша. Вот уж никогда бы не подумал, что Маргарита держит у себя таких фрейлин... Гм... А может быть, они с ней нежнейшие подружки?.."
С разочарованным видом он отошел от Матильды, сел в кресло и сухо промолвил:
- Ладно, уходи.
Матильда побледнела. В глазах ее заблестели слезы.
- О, монсеньор! Я чем-то обидела вас?
- Ни в коей мере. Я никогда не обижаюсь на женщин, даже если они обманывают меня.
- Обманывают! - воскликнула пораженная Матильда. - Вы считаете, что я обманываю вас?
- Да, ты солгала мне. На самом деле ты не любишь меня. Уходи, больше я тебя не задерживаю.
Девушка сникла и тихонько заплакала.
- Вы жестокий, вы не верите мне. Не верите, что я люблю вас. А я так... так вас люблю...
Филипп застонал. У многих женщин слезы были единственным их оружием - но они сражали его наповал.
- Ты заблуждаешься, - из последних сил произнес он, стараясь выглядеть невозмутимым. - У тебя просто мимолетное увлечение, которое вскоре пройдет, может быть, и завтра.
Матильда опустилась на устланный коврами пол и безвольно свесила голову.
- Вы ошибаетесь. Это не увлечение, я действительно люблю вас... По-настоящему... Я полюбила вас с того мгновения, как впервые увидела ваш портрет. Госпожа Бланка много рассказывала про вас... много хорошего. Я так ждала вашего приезда, а вы... вы не верите мне!..
Не в силах сдерживаться далее, Филипп бросился к ней.
- Я верю тебе, милая, верю. И я тоже люблю тебя. Только не плачь, пожалуйста. Прошу тебя, не плачь.
Лицо Матильды просияло. Она положила свои руки ему на плечи.
- Это правда? Вы любите меня?
- Конечно, люблю, - убежденно ответил Филипп и тут же виновато опустил глаза. - Но...
Быстрым движением Матильда прижала ладошку к его губам.
- Молчите, не говорите ничего. Я и так все понимаю. Я знаю, что не ровня вам, и не тешусь никакими иллюзиями. Я не глупа... Но я дура! Я дура и бесстыдница! Я все равно люблю вас... - Она прильнула к нему, коснулась губами мочки его уха и страстно прошептала: - Я всегда буду любить вас. Несмотря ни на что! И пусть моя душа вечно горит в аду...
Филипп промолчал, и только крепче обнял девушку, чувствуя, как на лицо ему набегает жгучая краска стыда. Он всегда испытывал стыд, когда ему удавалось соблазнить женщину. Но всякий раз, когда он терпел поражение, его разбирала досада.
- Мне пора идти, - отозвалась Матильда. - Госпожа, наверное, заждалась меня.
- Да, да, конечно, - согласился Филипп. - О ней-то я совсем позабыл. Когда мы встретимся снова?
Матильда немного отстранилась от него и прижалась губами к его губам. Ее поцелуй был таким невинным, таким неумелым и таким жарким, что Филипп чуть не разрыдался от умиления.
- Так когда же мы встретимся? - спросил он.
- Когда вам угодно, Филипп, - просто ответила она. - Ведь я люблю вас.
- И ты будешь моей?
- Да, да, да! Я ваша и приду к вам, когда вы пожелаете... Или вы приходите ко мне.
- Ты живешь одна?
- Да, у меня отдельная комната. Госпожа очень добра ко мне.
- Сегодня вечером тебя устраивает?
- Да.
- Жди меня где-то через час после приема.
Матильда покорно кивнула:
- Хорошо. Я буду ждать.
- Да, кстати. Как мне найти твою комнату?
Она объяснила.
Когда Габриель и Симон явились к Филиппу с намерением устроить маленький дебош, Матильды там уже не было.
- Ну и ну! - изумился Симон, который снова впал в привычное для него состояние умственной полудремы. - Оказывается, не перевелись еще на свете женщины, способные противостоять чарам Филиппа.
Но Габриель не питал по этому поводу особых иллюзий. За лето, проведенное при дворе Филиппа, в нем прочно укоренился вполне естественный скептицизм в отношении такой женской добродетели, как стойкость. Быстренько отделавшись от Симона, он разыскал д'Обиака, только что сменившегося с дежурства, и поманил его к себе.
- Марио, я знаю, что ты не в меру любопытен и часто подслушиваешь чужие разговоры.
- Это слишком грубо сказано, сударь, - заметил паж, всем своим видом изображая оскорбленную невинность.
- Ну, хорошо, - уступил Габриель, - сформулируем мягче: у тебя необычайно острый слух. Устраивает?
- Да, так будет лучше, - самодовольно усмехнулся Марио.
- И еще я знаю, что ты очень падок на деньги.
Улыбка на лице пажа растянулась почти до ушей.
- Сознаюсь, водится за мной такой грешок. Но к чему вы клоните, сударь? Я не понимаю...
- Сейчас поймешь, - сказал Габриель, доставая из кармана золотой дублон.
Глава 27
ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ,
ЧТО ПАНТЕРА - ТОЖЕ КИСКА Большинство вечеров Маргарита проводила в своей любимой Красной гостиной зимних покоев дворца, но по случаю прибытия гасконских гостей она собрала своих приближенных в зале, где обычно устраивались ею праздничные вечеринки в сравнительно узком кругу присутствующих. Это было просторное, изысканно меблированное помещение с высоким сводчатым потолком и широкими окнами, на которых висели стянутые посередине золотыми шнурками тяжелые шелковые шторы. Сквозь полупрозрачные занавеси на окнах проглядывались очертания башен дворца на фоне угасающего вечернего неба. Поскольку в тот вечер танцев не намечалось, ложа для музыкантов пустовала, а пол был сплошь устлан андалузскими коврами. Чтобы придать обстановке некоторую интимность и даже фривольность, обе глухие стены зала по личному расположению Маргариты были в спешном порядке увешаны красочными гобеленами на темы античных мифов, преимущественно эротического содержания.
Ожидая прихода гостей, Маргарита сидела на диване в окружении фрейлин и, склонив на бок белокурую головку, вполуха слушала пение менестреля. На лице ее блуждало задумчивое выражение - скорее обеспокоенное, чем мечтательное, а ясно-голубые глаза были подернуты дымкой грусти.
Поодаль, в укрытом леопардовой шкурой кресле расположилась Жоанна Наваррская, княжна[27] Бискайская - кареглазая шатенка двадцати лет, которую, при всей ее привлекательности, трудно было назвать даже хорошенькой. Ее фигура была нескладная, как у подростка, лицо не отличалось правильностью черт и было по-детски простоватым, с чем резко контрастировали чересчур чувственные губы. И тем не менее, во всем ее облике было что-то необычайно притягательное для мужчин; но что именно - так и оставалось загадкой. Жоанна держала в руках раскрытую книгу, не читая ее, и со скучающим видом внимала болтовне своей кузины Елены Иверо, лишь изредка отзываясь, чтобы сделать какое-нибудь несущественное замечание.
27 княжна (contina) - дочь графа или герцога.
Ослепительная красавица Елена представляла собой полную противоположность кроткой и застенчивой Жоанне. Ей было семнадцать лет, жизнь била из нее ключом, она не могла устоять на одном месте и порхала вокруг кресла, словно мотылек, без устали тараторя и то и дело заливаясь хохотом. Ее ничуть не волновало, как это выглядит со стороны, и что, возможно, такая суетливость не к лицу принцессе королевской крови, которой с малый лет надлежит выглядеть важной и степенной дамой. Впрочем, мало находилось людей, которым хватало твердости хотя бы в мыслях порицать Елену за ее поведение. Что бы ни делала эта зеленоглазая хохотунья с пышной гривой волос цвета меди, она очаровывала всех своей жизнерадостностью и какой-то детской непосредственностью. Одна ее улыбка убивала в самом зародыше все возможные упреки в ее адрес. В присутствии Елены совсем не хотелось брюзжать о хороших манерах и правилах поведения; куда приятнее было просто любоваться ею и вместе с ней радоваться жизни.
Но время от времени, когда взгляд Елены устремлялся на брата, она мрачнела и хмурилась, смех ее становился немного натянутым, а в глазах появлялась печальная нежность вперемежку с состраданием. Часа два назад Рикард крепко поругался с Маргаритой и фактически получил у нее отставку. Особенно же огорчало Елену то обстоятельство, что вскоре после такой бурной ссоры, изобиловавшей взаимными упреками и крайне обидными оскорблениями со стороны принцессы, Рикард, напрочь позабыв о мужской гордости, покорно явился на прием и сейчас жалобно смотрел на Маргариту, привлекая своим несчастным видом всеобщее внимание...
Ближе к парадному входу в зал, возле одного из окон, сидели за шахматным столиком Бланка Кастильская и Этьен де Монтини, которые с наглой откровенностью обменивались влюбленными взглядами, а подчас и соответствующего содержания репликами. Между делом они также играли в шахматы, вернее, Бланка давала Этьену очередной урок, передвигая изящные фигурки из яшмы и халцедона как за себя, так и за него. Кстати говоря, по части шахмат Бланка не знала себе равных, пожалуй, во всех трех испанских королевствах.[28] В бытность свою в Толедо Филипп чаще всего проигрывал ей, изредка добивался ничьи, и лишь считанные разы ему удавалось обыграть умницу-принцессу, что весьма болезненно задевало его самолюбие.
28 Под тремя испанскими королевствами подразумеваются Кастилия, Наварра и Арагон.
В четверть девятого широкие двустворчатые двери парадного входа в зал распахнулись, пропуская внутрь Филиппа с его друзьями - молодыми гасконскими вельможами. Все разговоры мигом прекратились, и в наступившей тишине герольд, который более получаса простоял у двери, ожидая этой минуты, торжественно объявил:
- Его высочество, великолепный и могущественный сеньор Филипп Аквитанский, суверенный князь Беарна, верховный сюзерен Мальорки и Минорки, граф Кантабрии и Андорры, гранд Кастилии и Леона, соправитель Гаскони, пэр и первый принц Галлии, наследник престола... - герольд перевел дыхание и скороговоркой докончил: - Рыцарь-защитник веры Христовой, кавалер орденов Золотого Руна и Корнелия Великого, почетный командор ордена Фернандо Святого, вице- магистр ордена Людовика Освободителя!
Маргарита встала с дивана и не спеша направилась к гостям. Лицо ее просветлело, а на губах заиграла приветливая улыбка.
- Рада с вами познакомиться, господин принц, - сказала она, протягивая ему руку, которую Филипп вежливо поцеловал.
- К вашим услугам, сударыня.
Маргарита смерила его оценивающим взглядом и, отбросив дальнейшие условности, сразу перешла в наступление:
- А вы совсем не похожи на воинственного и грозного государя, покорившего за шесть дней все Байоннское графство.
- Неужели? - принял ее игру Филипп. - А на кого же я похож?
- На толедского щеголя и повесу дона Фелипе из Кантабрии.
- Как, на того самого?
- Да, на того самого дона Фелипе, о котором ходит столько разных сплетен и про которого мне много рассказывала кузина Кастильская.
Филипп взглянул в указанном Маргаритой направлении и послал Бланке легкий поклон. Она приветливо улыбнулась ему и кивнула в ответ головой. Одетая в темно-зеленое платье, которое плотно облегало ее гибкий стан, четко очерчивая небольшую, но уже полностью сформированную грудь, Бланка выглядела такой милой и привлекательной, что в сердце Филиппа закралась черная зависть к графу Бискайскому.
- В таком случае, принцесса, - сказал он Маргарите, - мы оба разочарованы.
- Это почему?
- Потому, что я тоже обманулся в своих ожиданиях. Идя к вам, я представлял вас в образе безжалостной фурии, но переступив порог этого зала, увидел... - Тут он сделал многозначительную паузу.
- Ну, так что вы увидели? - нетерпеливо спросила Маргарита. - То бишь, кого вы увидели?
- Мне почудилось, что я увидел ангела, сошедшего с небес на нашу бренную землю, - ответил Филипп, пристально глядя ей в глаза.
Маргарита растерялась, гадая, что это на самом деле - грубая лесть, или же в словах Филиппа таится подвох. Так и не придя к однозначному выводу, она состроила серьезную мину и предостерегла:
- Будьте осторожны, сударь! Мой отец счел бы ваши слова богохульством.
- Это вы намекаете на роспись в соборе Пречистой Девы Марии Памплонской? - невинно осведомился Филипп.
За сим последовала весьма живописная сцена. Бланка вдруг закашлялась и неосторожным движением руки сбросила с шахматного столика несколько фигур. Жоанна весело улыбнулась, а Елена разразилась звонким смехом. И тем труднее было сдерживаться придворным Маргариты, которые отчаянно гримасничали, судорожно сцепив зубы и покраснев от натуги. Лишь только Матильда, любимица принцессы, позволила себе тихонько засмеяться, изящно прикрыв ладошкой рот.
Рикард Иверо еще больше помрачнел и бросил на Филиппа воинственный взгляд, будто собираясь вызвать его на поединок.
А Маргарита раздосадовано закусила губу. Ей были крайне неприятны воспоминания об этом инциденте полуторагодичной давности, когда известный итальянский художник Галеацци, расписывавший витражи собора Пречистой Девы в Памплоне, испросил у наваррского короля позволения запечатлеть черты его дочери в образе Божьей Матери, но получил категорический отказ. Мало того, в пылу праведного возмущения дон Александр воскликнул: "Не потерплю святотатства!" - и эта фраза, к большому огорчению принцессы, стала достоянием гласности.
Чувствуя, что молчание из неловкого становится невыносимым, Маргарита спросила:
- И вы согласны с моим отцом?
Этим вопросом она явно рассчитывала поставить Филиппа в затруднительное положение - но не тут-то было.
- О да, конечно, - сразу нашелся он. - При всем моем уважении к выдающемуся таланту маэстро Галеацци, я тоже не уверен, что он смог бы... Нет, решительно, я уверен, что он не смог бы изобразить вас во всей вашей красоте. А как ревностный христианин, его величество не мог допустить, чтобы в образе Пречистой Девы вы выглядели хуже, чем есть на самом деле. Именно это, я полагаю, имел в виду ваш отец, говоря о святотатстве.
И опять Маргарита растерялась. Как и прежде, она не могла решить, глумится ли он над ней, или же говорит от чистого сердца.
- А почему вы так уверены, что на портрете я выглядела бы хуже?
- Да потому, - отвечал Филипп, - что не родился еще художник, способный сравниться в мастерстве с Творцом, по чьей милости я имею честь восторженно лицезреть самое совершенное из Его творений - вас. Ваша красота, это как откровение свыше, это... Прошу прощения, принцесса, но я не в состоянии подобрать более подходящие эпитеты для вашей красоты, чем сногсшибательная и умопомрачительная. Пускай они немного грубоваты, зато как нельзя точнее соответствуют моему теперешнему состоянию.
- И тем не менее вы еще держитесь на ногах, - заметила Маргарита. - Притом довольно прочно.
- Уверяю вас, сударыня, только благодаря отчаянным усилиям.
Она улыбнулась и покачала головой:
- Однако вы льстец, сударь!
- Вовсе нет, - живо возразил Филипп. - Я лишь говорю, что думаю, и не более того. Меня, конечно, нельзя назвать беспристрастным в отношении вас - я, право же, просто очарован вами, - но даже самый беспристрастный человек вынужден будет признать... - Вдруг он умолк и беспомощно развел руками, будто натолкнувшись в своих рассуждениях на неожиданное препятствие.
- В чем дело? - поинтересовалась Маргарита. - Почему вы молчите?
- Должен вам сказать, сударыня, что беспристрастных в отношении вас людей на свете не существует.
- Как же так? Объясните, пожалуйста.
- Здесь и объяснять нечего, моя принцесса. Дело в том, что все мужчины при виде вас не помнят себя от восторга, а женщины зеленеют от зависти.
- Гм, это похоже на правду, - сказала польщенная Маргарита. - Только вот что. С вашим тезисом насчет мужчин я, пожалуй, согласна. Но женщины - неужели они все такие завистницы? Ведь если послушать вас, так получается, что у меня нет ни одной искренней подруги.
- Этого я не говорил. Далеко не всегда зависть идет рука об руку с недоброжелательностью. Можно питать к человеку самые дружеские, самые искренние и теплые чувства, но вместе с тем неосознанно преуменьшать его достоинства. Беспристрастность, хоть мало-мальски объективное отношение к вам со стороны женщин подразумевает превосходство, а мне - прошу великодушно простить мою ограниченность - явно не достает фантазии даже умозрительно представить себе женщину совершеннее вас.
Маргарита покраснела от удовольствия.
- Однако есть еще старики, дети, священнослужители... евнухи, наконец.
- В вашем присутствии, моя принцесса, старики молодеют, дети взрослеют, евнухи вспоминают, что когда-то были мужчинами, а священнослужители начинают сожалеть о том дне, когда они, приняв обет, отреклись от мирских радостей.
"А он довольно мил, - подумала Маргарита. - Сначала угостил меня горькой пилюлей, а затем обильно сдобрил ее сладкой лестью".
- А вы очень милы и любезны, мой принц. Даже самые заеложенные комплименты в ваших устах приобретают какое-то особенное, неповторимое очарование. - (Филипп молча поклонился). - Но, кажется, мы слишком увлеклись обменом любезностей и заставляем ждать ваших друзей. Представьте мне их.
- Как вам угодно, сударыня. Надеюсь, графа д'Альбре вы еще не забыли?
- Разумеется, нет. Рада вас видеть, граф, - сказала принцесса, подавая Гастону руку для поцелуя.
- Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский. Воевал на Святой Земле вместе с Филиппом-Августом Французским.
Маргарита приветливо кивнула.
- А впоследствии воевал против него в Байонне, - добавила она. - В вашем окружении, дорогой принц, я вижу лишь одного настоящего рыцаря - господина де Шатофьера - зато какого рыцаря! Премного наслышана о ваших подвигах, сударь. Говорят, вы чудом избежали плена... то бишь не чудом, а благодаря вашему невероятному мужеству и везению.
- Бесконечно милосердие Божие, моя принцесса, - скромно ответил Эрнан.
- Виконт де Бигор, - представил Филипп Симона.
- Уже виконт? А ваш батюшка, стало быть, граф? Очень мило... Да, кстати, как себя чувствует ваша жена? - спросила Маргарита, лукаво косясь на Филиппа.
Симон густо покраснел.
- Благодарю за участие, сударыня, - ответил он, глядя исподлобья на того же таки Филиппа. - Все в порядке.
Затем подошла очередь Габриеля.
- Как, тоже виконт? - удивилась Маргарита и бросила быстрый взгляд на Симона. - Ах, да, понимаю. Ведь по большому счету именно вам, господин де Шеверни, я обязана счастьем лицезреть нашего дорогого принца целым и невредимым. Это очень похвально, когда сюзерен не забывает о заслугах своих вассалов и вознаграждает их по справедливости.
Гастон склонился к Симону и шепотом объяснил ему, на что намекает принцесса, говоря о заслугах и вознаграждениях. Симон обиделся.
Когда Филипп представил ей всех своих спутников (а таковых было больше десятка), Маргарита оперлась на его руку и сказала остальным:
- Прошу вас, господа, проходите, знакомьтесь с моими дамами. И смелее, не робейте, они у меня настоящие овечки, кроткие и застенчивые.
Филипп ухмыльнулся.
"Ну-ну! - подумал он. - Хороши овечки с томными и похотливыми глазами! Впрочем, и мои ребята не промах. Уж то-то они повеселятся!.."
- Не взыщите, мой принц, - сказала Маргарита, ведя его к креслу, в котором сидела княжна Жоанна. - Но танцев сегодня не будет. Я не в настроении.
- Вот и хорошо, - ответил Филипп. - Премного вам благодарен, принцесса.
Маргарита недоуменно поглядела на него:
- Благодарны? За что?
- Вы выручили меня из затруднения, избавив от пренеприятнейшей необходимости извиняться за то, что я не смогу составить вам пару в танцах.
- Ба! Вы что, плохо танцуете? Или не любите?
- Да нет, почему же. Танцую я неплохо и ничего не имею против танцев. Но сегодня я очень устал с дороги, и мне вовсе не улыбается выделывать всяческие па даже с такой очаровательной партнершей, как вы.
Это уже было откровенно грубо. Принцесса нахмурилась и поджала губы.
"Нет, определенно, он насмехается надо мной. Невежа, наглец, негодяй!.. И все-таки что-то в нем есть. Что-то такое особенное... О Боже, как я его хочу! И он хочет меня, это бесспорно. Мы оба хотим друг друга - так поскорее бы..." - При этой мысли ее охватила сладкая истома.
Маргарита познакомила Филиппа со своими кузинами Жоанной и Еленой. Ни с той, ни с другой у него содержательного разговора не вышло - Жоанна выглядела чем-то озабоченной, слушала невнимательно и отвечала невпопад, а княжну Иверо уже взял в оборот Гастон, и Филипп, как настоящий друг, решил не мешать ему, - так что вскорости они с Маргаритой подошли к шахматному столику.
- Надеюсь, мне нет нужды представлять вас друг другу, - сказала Маргарита.
Бланка улыбнулась ему своей обворожительной улыбкой и немного виновато произнесла:
- Если, конечно, кузен Филипп еще не забыл меня.
- Да разве можно забыть вас, кузина, хоть единожды увидев! - с пылом ответил Филипп, бережно взял руку кастильской принцессы и, по своему обыкновению (но вопреки испанскому обычаю, предписывавшему целовать воздух над ладонью женщины, не касаясь кожи), нежно прижался к ней губами.
Тотчас же он заметил, как в глазах молодого человека, который сидел напротив Бланки, сверкнула молния, а на его красивое лицо набежала тень досады и раздражения. Филипп неоднократно сталкивался с подобной реакцией и по собственному опыту знал, что эта молния и эта тень не обещают ему ничего хорошего, ибо безошибочно указывают на ревнивца.
"М-да!" - только и подумал он и испытующе посмотрел на юношу.
- Господин де Монтини?
Этьен поднялся из-за стола и поклонился:
- К вашим услугам, монсеньор.
Вопреки этому заверению, в голосе его явственно прозвучал вызов. Бланка с укоризной взглянула на Монтини и сокрушенно покачала головой. Маргарита же иронически усмехнулась.
Филипп отметил все это про себя, высокомерно кивнул Этьену, разрешая ему садиться, и вновь повернулся к Бланке:
- Дорогая кузина, я был безмерно огорчен известием о смерти вашего августейшего отца. От меня лично и от всей моей родни приношу вам искренние соболезнования.
Бланка склонила голову, и Филипп невольно залюбовался ею. Она была изумительно хороша в печали, как, собственно, и в любом другом настроении; она была просто восхитительна. Присмотревшись внимательнее, Филипп вдруг обнаружил, что за последние полгода в Бланке произошла какая-то перемена - незначительная, казалось бы, перемена, почти неуловимая и скорее внутренняя, чем внешняя, - но это уже была не та Бланка, которую он знавал в Толедо. Поначалу Филипп даже растерялся и озадаченно глядел на нее, хлопая ресницами, пока, наконец, не сообразил: она стала женщиной и она счастлива в замужестве... Но в замужестве ли?
Это подозрение побудило Филиппа снова посмотреть на Монтини, и лишь тогда он обратил внимание, что одет тот если не в пух и прах, то уж наверняка не по своим скромным средствам. Чего только стоили элегантные сапожки из кордовской кожи, нарядный берет с павлиньим пером, манжеты и воротник из тончайших кружев - не говоря уже о великолепном костюме, пошитом из самых лучших (и, естественно, самых дорогих) сортов бархата и шелка и украшенном множеством серебряных позументов.
"Очень интересно! - подумал Филипп. - Или он надул меня насчет долгов и теперь транжирит мои денежки, или... Черти полосатые! Неужто он окрутил Бланку? Если так, то понятно, почему он так мало писал о ней, негодный мальчишка!.. Впрочем, и я хорош. Нужно было послать двух шпионов - чтобы они следили друг за другом".
- Да, кстати, - отозвалась Маргарита, нарушая молчание, воцарившееся после упоминания о покойном короле Кастилии. - У кузины есть для вас известие.
- Какое?
- Про Альфонсо и Нору, - ответила Бланка. - Мой брат Фернандо... вы знаете, что он уже здесь?
- Знаю.
- Так вот, Фернандо сообщил, что Альфонсо с Норой должны приехать не позже чем через четыре дня.
- Ага. Выходит, кузен Альфонсо, несмотря на послевоенные заботы, все-таки решил лично присутствовать на церемонии передачи невесты.
- Естественно, - вмешалась Маргарита. - Коль скоро принимать невесту будет сам жених...
- Император? - оживился Филипп. - Значит, слухи о его возможном приезде в Памплону не были пустой болтовней?
- Как видите, нет. Неделю назад Август Юлий со свитой высадился в Барселоне, и мы ожидаем его прибытия со дня на день. Вместе с ним едет посланник византийского императора, архонт Андроник Метохит. Архонт - это титул вроде нашего графа.
- Да, знаю, - кивнул Филипп. Они с отцом рассчитывали встретиться с византийским посланником еще летом, но тот задержался в Риме и через гонца предложил перенести их встречу на начало осени.
- Кроме того, - между тем продолжала Маргарита, - предстоящие празднества намерены посетить короли Галлии и Арагона, а также наследный принц Франции с женой и несколько немецких князей.
- Ну и ну! - покачал головой Филипп. Он, конечно, знал, что под предлогом участия в торжествах в Памплону должны прибыть полномочные представители соседних государств, и был осведомлен о предмете предстоящих переговоров, однако не ожидал, что четыре делегации возглавят короли, а еще одну - наследный принц.
- Вижу, вы удивлены, - заметила Маргарита. - Почему?
Филипп нахмурил чело, изображая глубокое раздумье. Затем произнес:
- Сдаюсь, принцесса! При зрелом размышлении должен признать, что помолвка наследницы наваррского престола с могущественным соседом заслуживает особого внимания со стороны прочих государей.
Бланка весело усмехнулась, от души забавляясь замешательством кузины. Молодой человек, стоявший в стороне, но слышавший их разговор, - а это был Рикард Иверо - подошел ближе и остановился возле Монтини.
- С могущественным соседом? - переспросила Маргарита. - На кого вы намекаете?
- Ни на кого я не намекаю, - ответил Филипп. - Вы меня шокируете, сударыня. Я говорю о вашем нареченном, а вы притворяетесь, будто слыхом про него не слыхивали.
- А разве у меня есть нареченный?
- А разве нет?
- По крайней мере, я такого не знаю.
Филипп вздохнул:
- Вы меня обижаете, принцесса.
- Я вас обижаю?
- Ну, разумеется! А как, по-вашему, должен чувствовать себя человек, чья невеста говорит ему прямо в глаза, что не знает его? Ясное дело, я страшно огорчен.
Маргарита звонко рассмеялась.
- Право, это бесподобно! Кузина рассказывала мне о вашей экстравагантной манере ухаживания, и вот я убедилась, что она ничуть не преувеличивала. Вы впрямь идете напролом, не обращая внимания ни на какие препятствия.
- Неужели? - удивился Филипп. - А мне всегда казалось, что я предельно деликатен и корректен с женщинами. Я с глубочайшим уважением отношусь к Бланке, - он поклонился ей, - и весьма ценю ее мнение. Однако - Платон мне друг, но истина дороже, - со всей ответственностью заявляю, что на этот раз она ошибается. - Он снова поклонился Бланке. - Вы уж не обессудьте, кузина.
Бланка отрицательно покачала головой; в ее карих глазах плясали лукавые чертики.
- И вот еще что, сударыня, - продолжал Филипп, обращаясь к Маргарите. - Я никак не возьму в толк, по чем вы могли судить о моей манере ухаживания.
- Силы небесные! - воскликнула Маргарита. - Как это по чем?! Что же вы сейчас делаете, как не пытаетесь, с позволения сказать, приударить за мной?
- Приударить? Побойтесь Бога, принцесса! У меня и в мыслях этого не было. К вашему сведению, ухаживать вообще не в моих привычках. Обычно я беру то, что мне приглянется, не тратя попусту время на ухаживания. - С этими словами он в упор п р и г л я д е л с я к Маргарите.
- Однако! - протяжно и с выражением произнесла она. - Каков нахал, а! Такого нахала, как вы, я еще не встречала и вряд ли когда- нибудь встречу.
- Насчет этого будьте покойны, - заверил ее Филипп. - Как ваш будущий супруг, я беру на себя обязательство отныне ограждать вас от всех сомнительных типов, которые возымеют дерзкое намерение поухаживать за вами.
Рикард сжал кулаки и шагнул вперед.
- Кстати, мой принц, - сказала Маргарита. - Разрешите представить вам моего кузена, господина виконта Иверо... гм... верного слугу наваррской короны.
Филипп дружелюбно кивнул:
- Очень приятно, виконт. Я имел удовольствие познакомиться в Толедо с вашим отцом и проникся к нему глубочайшим уважением. Надеюсь, мы с вами тоже станем добрыми друзьями.
Если молнии в глазах у Монтини Филипп видел лишь мельком, то пылающий взгляд Рикарда извергал их непрерывно. На Филиппа нахлынула волна жгучей ненависти и безмерного отчаяния.
"Господи помилуй! - ужаснулся он. - Да это же сумасшедший! Сейчас он двинет меня в челюсть..." - И Филипп непроизвольно напрягся, готовый в любое мгновение блокировать возможный удар Рикарда.
Маргарита и не думала вмешиваться, чтобы предотвратить столкновение. Казалось, ее вполне устраивал хороший мордобой, и она с интересом ожидала дальнейшего развития событий. Положение спасла Елена, которая, кокетничая с Гастоном, не переставала краем глаза присматривать за Рикардом. Как только ей стало ясно, что дело принимает дурной оборот, она оставила своего ухажера, быстрым шагом пересекла зал и решительно взяла брата за руку.
- Пойдем, Рикард. Господин д'Альбре хотел бы с тобой переговорить. Прошу прощения, кузины, господин принц... - Затем она зло взглянула на Маргариту и сквозь зубы прошипела: - Вот сучка!
- Успокойся, кузина, - кротко, но с язвительными нотками в голосе ответила ей Маргарита. - Никто здесь не собирается обижать твоего в о з л ю б л е н н о г о братца. К тому же мы с принцем сейчас уходим... Извини, Бланка, мы ненадолго отлучимся.
Филипп вежливо распрощался с кастильской принцессой, и обе пары отошли от шахматного столика в разные стороны.
- Что с виконтом? - поинтересовался у Маргариты Филипп.
Она небрежно махнула свободной рукой.
- Да ничего особенного. Просто порой на него находит дурь, и тогда он становится несносным.
- Ревнует?
- Кого?
- Вас ко мне.
Щеки Маргариты вспыхнули алым румянцем.
- А разве у него есть повод для ревности?
- Ну, если вы считаете, что у незадачливого жениха нет никаких оснований испытывать неприязнь, а то и враждебность к своему счастливому сопернику... - Тут он многозначительно умолк.
Маргарита повернула голову и пристально посмотрела ему в глаза.
- А вам не кажется, сударь, что вы слишком самонадеянны?
- Нет, не кажется. - Филипп стойко выдержал ее взгляд и добавил: - А вот вы, принцесса, наоборот - не очень-то уверены в себе.
Он почувствовал, как дрогнула ее рука.
- Глупости!
- Вовсе нет. Вы пытались смотреть на меня сурово, но в ваших глазах была мольба.
Маленькие пальчики крепко вцепились в его руку.
- Это бесполезно, сударыня, - спокойно заметил Филипп. - Когда женщины причиняют мне физическую боль, я впадаю в экстаз.
Хватка ослабла.
- Да, насчет гостей, - бухнула Маргарита ни к селу, ни к городу, что свидетельствовало о состоянии крайнего смятения. Она лихорадочно искала зацепку, чтобы переменить тему, и по цепочке ассоциаций возвратилась к тому моменту, когда разговор соскользнул на зыбкую почву. - Я, конечно, не отрицаю, что среди них будут такие, кого прежде всего привлекают празднества, и, надеюсь, таких будет большинство. Вот, к примеру, французы. Говорят, Филиппу де Пуатье до смерти надоели его обычные собутыльники, и он с радостью ухватился за возможность попьянствовать в новом окружении. Но далеко не все съезжаются из-за меня. Для некоторых это лишь удобный повод собраться вместе и при личной встрече, с глазу на глаз, так сказать, без посредников, решить многие животрепещущие вопросы. - Принцесса на секунду умолкла и бросила на Филиппа быстрый взгляд. - Только не делайте вид, что для вас это собрание неожиданность. Я-то знаю, что ваш отец был одним из его инициаторов. И не думаю, что он держал вас в полном неведении.
- Я этого не говорил, - совершенно серьезно ответил Филипп. Он поддержал перемену темы разговора, рассудив, что для начала с Маргариты достаточно. - Для меня неожиданность, что переговоры решили почтить своим присутствием первые лица всех заинтересованных государств. Не хватает только французского короля.
- Он все еще страдает от ран, полученных в Палестине, - сказала Маргарита и усмехнулась. - А также от уязвленной гордости. Сначала он попал в плен и вынужден был заключить с сарацинами унизительный для себя мир; по возвращении на родину обнаружил, что Нормандия больше не хочет быть под его рукой; а в довершение всех его бед, один честолюбивый юнец принялся копать под Французское государство с юга.
- Байонна никогда не принадлежала королям Франции по праву, - возразил Филипп. - Сент и Ангулем тоже. Я лишь восстанавливаю историческую справедливость. - А после некоторых колебаний он добавил: - Пока что.
- Пока что? - переспросила принцесса. - А что будет дальше?
- Потом придет черед собственно Франции, - без обиняков ответил Филипп. Он решил, что Маргарита, как его будущая жена, должна знать о его грандиозных планах. - Пора уже объединить все галльские земли, как южные, так и северные, в одно могущественное государство. В прошлом Галлия была единой страной от Ла-Манша до Средиземного моря; так должно быть и в грядущем.
Маргарита задумчиво посмотрела на него и покачала головой:
- А знаете, я с самого начала подозревала, что ваше честолюбие не ограничивается только лишь короной вашего дяди Робера. Небось, по натуре своей вы завоеватель. Где-то в глубине души вы мечтаете покорить весь мир.
- Еще бы! Ведь я прямой потомок Филиппа Воителя. Да и как не мечтать о покорении мира с таким коннетаблем, как у меня.
Филипп кивнул в сторону Эрнана, который, находясь в окружении дам, развлекал своих собеседниц разбором душещипательных подробностей самых драматических сражений на Святой Земле. Гордо выпячивая грудь, поочередно поправляя шпагу и одергивая роскошный белый плащ с черным крестом тамплиеров, он говорил без умолку, благо нашел себе внимательных слушателей, и то и дело бросал на женщин испепеляющие взгляды. Впрочем, эти страстные взгляды еще ничего не значили; Эрнан смотрел так на любой предмет, живой и неживой, и тщетны были попытки некоторых барышень заигрывать с ним.
- Великолепный воин! - с искренним восхищением сказала Маргарита. - Наверное, при одном его виде иезуиты здорово оробели.
- Ясное дело, - ответил Филипп, с трудом пряча улыбку. Известие о нападении иезуитов на поезд гасконцев уже успело облететь пол- Испании, но конфуз, который приключился с Эрнаном, как-то прошел незамеченным.
- А вам известно, что Родриго де Ортегаль уже смещен с поста прецептора Наваррского, арестован и вскоре предстанет перед судом ордена? Его преемник, господин д'Эперне, вчера заверил моего отца, что господин де Ортегаль действовал самовольно и вопреки уставу, за что понесет суровое наказание.
- Гм... Если его и накажут, то не за нападение на нас, а за то, что он потерпел неудачу.
- Я тоже так думаю, - согласилась принцесса. - Никто из самостоятельно мыслящих людей не сомневается, что Ортегаль действовал по прямой указке Инморте. В последнее время иезуиты обнаглели до крайности. Я слышала, что нападавшие даже не пытались скрыть своей принадлежности к ордену.
- Да, - подтвердил Филипп. - Видно, они были уверены в своем успехе и хотели, чтобы весь мир знал, какая участь уготована их врагам. Полагаю, это нападение было задумано, как предупреждение для всех остальных. Инморте наверняка знал, что на переговорах в Памплоне, среди прочего, будет обсуждаться вопрос об отлучении его ордена от церкви.
- Давно пора это сделать, - одобрительно произнесла Маргарита. - Будь моя воля, я бы их всех... Да, кстати. Вы представляете, этот ублюдок де Барейро имел наглость проситься в зачинщики турнира.
- Вот как! И что же ответил ваш отец?
- Конечно, отказал. Вернее, он просто проигнорировал его письмо. Но можно не сомневаться, что это иезуитское отродье все равно заявится на турнир и постарается испортить праздник. Если он победит, это станет настоящей катастрофой.
- Не волнуйтесь, принцесса, - успокоил ее Филипп. - Я не позволю ему это сделать.
Последние слова он произнес немного рассеянно. Его внимание уже переключилось на группу из трех человек, мимо которой они как раз проходили. Это были Симон, Габриель и Матильда. Признав в Габриеле земляка, девушка бойко тараторила по-франсийски; тот страшно смущался и отвечал ей односложными фразами. Симон, как мог, старался приободрить друга.
- Что вы так смотрите на Матильду? - с внезапно возникшим подозрением спросила Маргарита.
- Очаровательное дитя, - сдержанно ответил Филипп.
- И, боюсь, вы уже положили на нее глаз, - вздохнула принцесса. - Да и она явно неравнодушна к вам. Когда пришла от вас, была так взволнована, а глаза ее как-то странно блестели... Впрочем, не ей одной вы вскружили здесь голову.
- А кому еще?
- Мне, например.
- Это следует понимать как комплимент?
- Ну... Можете считать это авансом.
Филипп шутливо поклонился:
- Благодарю вас за комплимент, сударыня. Я принимаю ваш аванс и обещаю при первой же возможности его отработать.
Маргарита кокетливо взглянула на него и томным голосом произнесла:
- Давайте присядем, мой принц. Я немного устала.
Она расположилась на обитом мягким плюшем диване и взмахом руки отогнала прочь карлика-шута и двух фрейлин, не нашедших себе кавалеров. Филипп сел рядом с ней - и, как бы невзначай, гораздо ближе, чем это предписывалось правилами приличия. Но Маргарита не отстранилась. Мало того, она еще чуть-чуть придвинулась к нему, и их ноги соприкоснулись.
- Так я жду, - сказала она млея.
- Чего вы ждете?
- Ответа на мой комплимент.
- А разве я обязан отвечать?
- Разумеется, нет. Но правила хорошего тона требуют...
- Ах, уж эти мне правила хорошего тона! Так что же вы хотите услышать?
- Что я тоже вскружила вам голову. Что вы чуточку влюблены в меня.
- Но ведь это неправда!
- Как?! Неужели я не нравлюсь вам?
- Почему же, нравитесь. Но я не влюблен в вас.
- Однако намерены жениться на мне.
- Не намерен, а просто женюсь. Без всяких намерений. Вас что-то не устраивает?
Маргарита раздраженно хмыкнула.
- Да нет, что вы! - саркастически произнесла она. - Все прекрасно. Вы не любите меня и, тем не менее, собираетесь жениться. Ведь это в порядке вещей - вступать в брак без любви.
- Конечно, в порядке вещей, - с непроницаемым видом ответил Филипп. - И я не вижу здесь повода для сарказма. В нашем кругу все браки заключаются по расчету, а что до любви, то затем и существуют любовники и любовницы - чтобы любить их и чтобы они любили вас. Вот поманите к себе виконта Иверо и спросите у него о любви. Держу пари, что в ответ он сразу бросится целовать ваши ножки, которые, я полагаю, вполне заслуживают такого с ними обращения. - Последние его слова сопровождались откровенно раздевающим взглядом.
- Вот нахал! - покачала головой Маргарита. - И не просто нахал, а исключительный нахал.
"Ага, попалась, пташечка! - удовлетворенно подумал он. - Не так страшен черт, как его малюют. Те, кто говорил о крутом нраве принцессы, ничегошеньки не смыслят в женщинах. На самом же деле она агнец Божий..."
Филипп ошибался, но его ошибка объяснялась не совсем обычным поведением Маргариты в этот вечер. Чуть ли не впервые за многие годы наваррская принцесса оробела перед мужчиной и не смогла проявить свой, уже ставший притчей во языцех, вздорный характер. Да, собственно говоря, и не хотела этого. Хищная пантера втянула острые когти и превратилась в безобидную кошечку, которая нежно жалась к хозяину, прося его о ласке.
- Кстати, о любви и любовниках, - сказала вдруг Маргарита. - Вы только посмотрите! - И она украдкой кивнула в сторону шахматного столика.
Подавшись вперед, Бланка что-то шептала Монтини. Тот внимательно слушал ее и ласково улыбался. Взгляды обоих сияли, а выражения лиц не оставляли места для сомнений насчет характера их отношений.
- Он ее любовник? - спросил Филипп.
- Хуже.
- Хуже? Как это понимать?
- Боюсь, она всерьез увлечена этим парнем. И ни от кого не скрывает своей связи с ним.
- Вот те на! - изумленно произнес Филипп. - Скромница Бланка, и вдруг... Уму непостижимо! Вот уж никогда бы не подумал, что она отважится на такое. - И он бросил на Монтини завистливый и, следует отметить, немного раздраженный взгляд.
- Вы огорчены? - с улыбкой спросила Маргарита. - Вам досадно?
Филипп покраснел.
- С чего вы взяли?
- Я знаю вашего брата. Сознайтесь, принц: ведь вы считали, что раз Бланка устояла перед вашими чарами, то уже никто не совратит ее с п у т и и с т и н н о г о . А тут появляется какой-то неотесанный провинциал и добивается успеха там, где вы получили от ворот поворот. Ясное дело, это бесит вас, чувствительно задевает ваше самолюбие, и сейчас вы, вольно иль невольно, перебираете в уме различные способы расквитаться с этим парнем за якобы нанесенное вам оскорбление.
- Да, нет, - в замешательстве ответил Филипп, раздосадованный тем, как легко его раскусила Маргарита. - Просто я знаю Бланку с одиннадцати лет и, казалось бы, неплохо изучил ее характер, но... теперь я вижу, что мне это только казалось. Я даже подумать не мог, что всего за полгода она сумеет преодолеть свое строгое воспитание.
- И тем не менее преодолела.
Филипп испытующе поглядел на Маргариту:
- Кажется, я догадываюсь, кто поспособствовал столь быстрой перемене.
- Ну-ну! - обиделась принцесса. - Чуть что, всегда виновата я. Вы, кстати, не оригинальны в своем предположении. Почему-то все осуждают меня, а что до Бланки, так ей лишь вменяют в вину, что она, наивное и неопытное дитя, не смогла противостоять моему дурному влиянию. К вашему сведению, все это чистейшей воды измышления. Во всяком случае, не я учила Бланку называть Монтини милым в присутствии моего отца.
- Да что вы говорите? - недоверчиво переспросил Филипп. - Не может быть!
- И все-таки было. Однажды, недели две назад, у нее вырвалось это словечко, разумеется, неумышленно. Мой отец не знал, где деться от смущения - так ему было неловко. Он ведь порядочный ханжа, правда, совершенно безобидный, не такой агрессивный, каким был покойный дон Фернандо. Правда, после этого инцидента у отца появилась идея велеть господину де Монтини покинуть Памплону, однако нам с Бланкой удалось урезонить его. Бланка попросила прощения и пообещала, что впредь подобного не повторится. В общих чертах она сдерживает свое обещание, на людях держится с Монтини в рамках приличия, хотя по- прежнему не скрывает своей связи с ним.
Филипп в растерянности покачал головой:
- Выходит, в Толедо я знал с о в е р ш е н н о д р у г у ю Бланку. Ну и ну! Кто бы мог подумать!.. А как относится к этому граф Бискайский?
- Еще никак. Все это время он был в Басконии, лишь только вчера вернулся и, вероятно, еще ничего не знает.
- А когда узнает? Могу представить, как он разозлится.
- Ну и пусть подавится своей злостью, - с неожиданной враждебностью произнесла Маргарита, а глаза ее при этом хищно сверкнули. - Все равно он ничего не поделает.
- Вы думаете, что граф так просто смирится с тем, что его место на супружеском ложе занял другой мужчина?
- Ха! Супружеское ложе! Да к вашему сведению, он с конца февраля близко к ней не подходит... - С некоторым опозданием Маргарита прикусила язык и опасливо огляделась вокруг. К счастью, ее никто не услышал, кроме, конечно, Филиппа, у которого просто отвисла челюсть от изумления.
- О!!! - Этот короткий возглас (который мы снабдили тремя восклицательными знаками, хотя Филипп вымолвил его sotto voce - еле слышно) в сочетании со взглядом, брошенным им на Бланку, стоил целой поэмы.
Маргарита смотрела на опешившего Филиппа и криво усмехалась, мысленно браня себя за несдержанность.
- Черти полосатые! - выругался Филипп, едва лишь обрел дар речи. - Неужели граф... Да нет, это смешно! В Толедо он вместе со своим дружком Фернандо де Уэльвой вел довольно разгульный образ жизни, имел кучу любовниц, а к мальчикам, как мне кажется, никакого влечения не испытывал.
- С этим у него все в порядке, - подтвердила Маргарита. - То есть, к мальчикам он равнодушен, и за добродетель своих пажей я спокойна. Другое дело, горничные...
- Он что, путается со служанками?
- Да... В общем, да. - Маргарита мельком взглянула на Жоанну. - Главным образом со служанками.
- А что же Бланка?
- Ну, она... Просто она...
- Так что же она?
- Она не пускает мужа к себе в постель, - скороговоркой выпалила Маргарита.
- Но почему? - удивился Филипп.
- Он ей противен.
- Вот как?
- Это правда, мой принц. Поверьте, я не лгу. Бланка испытывает к Александру глубочайшее отвращение.
- Так какого же черта, - раздраженно произнес Филипп, - она вышла за него замуж?
Маргарита пытливо взглянула на Филиппа и вкрадчиво осведомилась:
- А разве у нее был выбор?
- Да, был.
- И альтернативой ее браку с кузеном Бискайским был брак с вами, я полагаю?
- Да.
- И кто же виноват в том, что ваш брак не состоялся?
- Отчасти я, отчасти она, отчасти покойный дон Фернандо... - Тут Филипп недоуменно приподнял одну бровь. - А разве Бланка вам ничего не рассказывала?
- Почти ничего.
- А мне казалось, что вы с ней близкие подруги, - заметил он.
- Да, мы подруги, хорошие подруги, но не настолько близкие, как мне хотелось бы. Свои самые сокровенные тайны Бланка предпочитает поверять кузине Елене. Вот с ней они действительно близкие, даже слишком близкие подружки. - В голосе Маргариты Филиппу почудилась ревность. - Они такие милашки, я вам скажу. Вечно шушукаются о чем- то, секретничают друг с дружкой и никого, в том числе и меня, в свою компанию не принимают. Обидно даже... А вам, дорогой принц, вижу, очень нравится Бланка. Верно?
- Еще бы! - с готовностью признал Филипп.
- А я?
- Мне нравятся все красивые женщины, моя милая принцесса. А вы не просто красивая - вы непревзойденная красавица.
- Следовательно, есть еще надежда, что вы полюбите меня?
- Оставьте все ваши надежды, сударыня.
- Какая категоричность, принц! Какая жестокость!
- Жестокость?
- Да! Разве не жестоко разговаривать так с женщиной, которой вы очень и очень нравитесь.
- Для меня это большая честь, ваше высочество, - с серьезной миной промолвил Филипп. - И за какие же заслуги я ее удостоился?
- Прекратите жеманничать, дорогой кузен! - огрызнулась Маргарита. - Единственная ваша заслуга состоит в том, что вы наглый, бесцеремонный, самоуверенный, самовлюбленный... - тут она тяжело вздохнула, - и крайне очаровательный сукин сын.
"А ты, милочка, похоже, влюбилась в меня, - подумал Филипп, - Ну и дела! Определенно, сегодня вечер сюрпризов..."
Глава 28
ВЕЧЕР СЮРПРИЗОВ ПРОДОЛЖАЕТСЯ Филипп возвратился в свои апартаменты около полуночи. Он устало развалился в кресле, закрыл глаза и принялся было анализировать события уходящего вечера, но вскоре оставил это занятие. Мысли лениво ворочались в его голове, а если и ускоряли свой бег, то неслись совершенно не в том направлении. Так что Филипп просто сидел, отдыхая, загадочно улыбался сам себе и делал вид, что не слышит приглушенного шепота, время от времени доносившегося из маленькой комнатушки по соседству, предназначенной для дежурного дворянина.
Минут через десять в комнату вошел Габриель. В руках он держал поднос с ужином. Филипп раскрыл глаза, взглянул на него и удивленно спросил:
- Почему ты? Я же велел прислать лакея, а самому отправляться спать.
Габриель что-то невнятно пробормотал, накрывая небольшой круглый столик рядом с креслом.
Филипп хмыкнул, безразлично пожал плечами и пересел с кресла на стул.
- Да, кстати, - сказал он, отпив глоток вина. - Кто сегодня дежурный по покоям?
- Д'Аринсаль.
- А между тем его нет. Запропастился где-то, негодник. Утром передашь ему, что это его предпоследний проступок у меня на службе. В следующий раз он может не возвращаться - пускай сразу сваливает в свое имение.
Габриель кивнул:
- Хорошо, так я ему и скажу.
Он сел в кресло и нервно забарабанил пальцами правой руки о подлокотник, явно порываясь что-то сказать или о чем-то спросить, но, видимо, никак не мог решиться.
- Угощайся, - предложил ему Филипп.
- Благодарю, я не голоден, - хмуро ответил Габриель.
- Что ж, воля твоя. Можешь идти, дружок. До утра ты свободен.
- Но ведь д'Аринсаль...
- Черт с ним, с д'Аринсалем. Пусть себе гуляет.
- Так, может, я подежурю вместо него? - с проблеском надежды спросил Габриель.
- Не надо. За покоями присмотрит Гоше, а я... - Филипп не закончил и принялся ожесточенно расправляться с зажаренной куриной ножкой. Его грозный аппетит свидетельствовал о том, что он собирается провести бурную ночь.
Габриель тяжело вздохнул и поднялся с кресла.
- Пойду проверю, приготовлена ли постель.
Филипп отложил в сторону обглоданную кость и самодовольно усмехнулся:
- Не стоит беспокоиться, сегодня она мне не понадобится. Одна очаровательная девчушка намерена предоставить мне уютное местечко в своей кроватке.
В соседней комнате раздались сдавленные смешки. Но Габриель не расслышал их. Лицо его исказила жуткая гримаса боли и отчаяния, он резко повернулся и почти бегом вышел из комнаты, даже не пожелав Филиппу доброй ночи.
Филипп проводил его озадаченным взглядом и покачал головой.
"Странно! - подумал он, возвращаясь к прерванному ужину. - Какая муха его укусила?"
Основательнее поразмыслить над поведением Габриеля Филиппу было недосуг. Наскоро, но сытно перекусив, он тщательно вымыл руки в серебряном тазике с уже остывшей водой и вытер их полотенцем. Затем вынул из канделябра зажженную свечу и вошел в комнатушку, откуда перед тем доносилось хихиканье. На первый взгляд она была пуста, однако при более внимательном осмотре бросалось в глаза очень слабое, но весьма подозрительное покачивание задернутого полога кровати.
- Марио!
Молчание.
- Я знаю, что ты здесь, - сказал Филипп. - Отлуплю.
Из-за полога высунулась голова д'Обиака.
- Ах, простите, монсеньор, я малость вздремнул.
Филипп усмехнулся:
- Ладно, дремли дальше. Останешься здесь до возвращения д'Аринсаля, добро?
- Добро, монсеньор, - кивнул д'Обиак. - А что до д'Аринсаля, то он вернется лишь к утру.
- Так ты знаешь, где он?
Лицо пажа расплылось в улыбке:
- Что делает - знаю, а где - нет.
- Понятно, - сказал Филипп. - А тебя, стало быть, он попросил подежурить вместо него?
- Да, монсеньор. Впрочем, мне и деваться было негде.
- У твоего соседа тоже девчонка?
- Угу.
- Ну, вы даете! В первую же ночь как с цепи сорвались... Кстати, не возражаешь, если я взгляну на твою кралю?
Не дожидаясь ответа, Филипп подошел к кровати и отодвинул полог.
- Мое почтение, барышня.
- Добрый вечер, монсеньор, - смущенно пролепетала хорошенькая темноволосая девушка, торопливо натягивая на себя простыню.
- А у тебя губа не дура, Марио, - одобрительно заметил Филипп. - На какую-нибудь не позаришься.
- Ваша школа, монсеньор, - скромно ответил парень, польщенный его похвалой.
- М-да, моя школа. А это, - Филипп указал на девушку, - школа госпожи Маргариты. Тебе сколько лет, крошка?
- Тринадцать, монсеньор.
- Черти полосатые! Да тебе впору еще с куклами спать, а не с парнями... Вот развратница-то!
Девушка покраснела.
- О, монсеньор!..
- Это я не про тебя, крошка, а про твою госпожу, - успокоил ее Филипп. - Гм, а ты и в самом деле красавица. И ножки ничего, и личико смазливое, и губки, - он наклонился и поцеловал ее, - сладкие у тебя губки. Ты, случаем, не обижаешься, Марио?
- О чем речь, монсеньор? - запротестовал паж. - Конечно, нет.
- Тогда всего хорошего детки. Приятной вам ночи. - С этими словами Филипп отпустил полог и направился к выходу.
- Взаимно, монсеньор, - бросил ему вслед д'Обиак. - Барышня де Монтини тоже лакомый кусочек... Ага! Насчет господина де Шеверни.
Филипп остановился.
- Да?
- Он... Ах! Прошу прощения, монсеньор, не могу. Нельзя выдавать чужие секреты... во всяком случае, если за молчание щедро заплачено. Вы уж не взыщите...
- Да нет, что ты! Напротив, я рад, что наконец-то ты научился молчать... Хотя бы за деньги.
В передней Филипп разбудил своего камердинера Гоше, велел ему убрать со стола в гостиной и погасить все свечи, а сам вышел в коридор. Два стражника, охранявшие вход в покои, приветствовали его бряцанием оружия.
Следуя указаниям Матильды, Филипп спустился этажом ниже, прошел по коридору до первого поворота, свернул и очутился в галерее, соединявшей главное здание дворца с более поздней пристройкой, где находились летние покои принцессы и где, соответственно, в данный момент обитал штат ее придворных.
Галерея была пуста и неосвещена, что поначалу несколько озадачило Филиппа, но вскоре он сообразил, что поскольку это вспомогательный ход, ведущий на этаж фрейлин, а смежный коридор главного здания надежно охраняется, то в его особой охране нет никакой необходимости.
Однако он ошибался - охрана была. При выходе из галереи от стены внезапно отделилась мужская фигура и решительно преградила ему путь. Филипп резко затормозил, чтобы не столкнуться с ней, и едва не потерял равновесие.
- Ч-чер-рт! Кто это?
- Я, монсеньор, - прозвучал в ответ тихий голос.
- Габриель! - воскликнул Филипп, одновременно узнав голос и разглядев в потемках лицо.
Тот молча стоял перед ним, положив руку на эфес шпаги.
- Ты-то что здесь делаешь, дружок?
- Жду вас, - как можно спокойнее ответил Габриель, но дрожь в его голосе выдавала волнение, а глаза его лихорадочно блестели.
- Зачем?
- Чтобы проводить вас.
- Что?! Проводить меня? - Филипп глуповато ухмыльнулся. В его воображении тотчас возникла довольно идиотская картина, как Габриель, два пажа по бокам и разряженный герольд сопровождают его на ночное свидание с любовницей. - Перестань дурить, Габриель, это вовсе не смешно.
- А я не дурю.
- Тогда пропусти меня, - нетерпеливо произнес Филипп и попытался обойти Габриеля, но тот снова преградил ему путь.
Филипп всплеснул руками и встревожено воззрился на него.
- Послушай, братишка, - ласково спросил он, - с тобой все в порядке?
- Да.
- По твоему виду этого не скажешь. Может быть, ты переутомился? Так ступай отдохни, а утром мы поговорим обо всем, что тебя тревожит. Ты уж прости, но сейчас у меня времени в обрез, негоже заставлять девушку ждать. Ну как, по рукам?
- Нет! - мелодичный тенор юноши сорвался на пронзительный фальцет. Он отступил на шаг и выхватил из ножен шпагу.
Из груди Филиппа вырвался сдавленный крик, вобравший в себя целую гамму чувств от искреннего изумления до неподдельного ужаса. Он испуганно отпрянул.
- Нет, монсеньор, - с жаром произнес Габриель. - К н е й вы не пойдете.
Филипп громко застонал и прислонился спиной к стене.
- Понятно! - выдохнул он. - Боже, какой я недотепа!
- Это уж точно, - подтвердил Габриель с какими-то странными интонациями в голосе. - Догадливостью вы впрямь не блеснули.
- Извини, братишка, я не заметил... Вернее, не обратил внимания. Ты с самого начала вел себя очень странно, но я как-то не придал этому значения.
- Еще бы! Ведь вы только и думали о том, как бы поскорее соблазнить Матильду.
Между ними повисла неловкая пауза. Филипп не собирался возражать или оправдываться. Габриель был настроен слишком агрессивно, чтобы воспринять его доводы.
- Ну ладно, - наконец, произнес он. - Здесь не самое подходящее место для серьезных разговоров. Пойдем ко мне, там и потолкуем. Добро?
- Нет, - сказал Габриель. - Не пойду.
- Почему?
- Это мое дело, монсеньор.
Филипп насторожился.
- Что ты задумал, братишка? - обеспокоено спросил он.
- Это мое дело, монсеньор, - повторил Габриель.
Какое-то время Филипп сосредоточенно молчал, словно что-то считая в уме. Затем произнес:
- Боюсь, не слишком умная мысль пришла тебе в голову, друг мой любезный. Чует мое сердце, наломаешь ты дров! Сейчас ты не в состоянии трезво оценивать свои поступки; не ровен час, такую кашу заваришь... Послушай моего совета, обожди до завтра - утро вечера мудренее. Я обещаю поговорить с принцессой и с этим наглым молодчиком Монтини, и если у тебя серьезные намерения, то я чин- чином попрошу от твоего имени руки Матильды...
- Вам невтерпеж сделать из меня второго Симона? - неожиданно грубо огрызнулся Габриель.
Филипп печально вздохнул:
- Пожалуйста, не сыпь мне соль на рану. Второго Симона из тебя не выйдет хотя бы потому, что Матильда - ты уж прости за откровенность - никак не тянет на вторую Амелину. Поверь, мне больно видеть страдания Симона. Я и сам из-за этого страдаю, но ничего поделать не могу - мы оба безумно любим одну и ту же женщину, лучше которой нет никого на свете... твоя сестра, разумеется, не в счет. Амелина в равной степени дорога нам обоим, и я, право, не знаю, хватит ли у меня сил сдержать свое обещание и не спать с ней впредь. Скорее всего, нет... А что до Матильды, то я обещаю и пальцем ее не касаться. Твоя любовь для меня священна. Ты брат Луизы, и оскорбить твою любовь все равно, что оскорбить ее светлую память. - Он положил руку ему на плечо. - Насчет этого будь спокоен, братишка. Пойдем ко мне, ладно?
Габриель упрямо покачал головой:
- Нет, не пойду.
Филипп раздосадовано крякнул.
- Ну что ж, поступай как знаешь. Но если напортачишь, пеняй только на себя. Я тебя предупредил и дал тебе дельный совет, однако ты не захотел последовать ему - воля твоя, безумец этакий. Учти: Матильда девушка порядочная, застенчивая и крайне впечатлительная. Одно твое появление среди ночи и в таком возбужденном состоянии, несомненно, оттолкнет ее от тебя... А, черт! Вижу, все это без толку. Дай-ка я пройду.
- Куда? - Габриель снова напрягся.
Филипп задержал дыхание, подавляя внезапный приступ раздражения.
- Самым разумным выходом было бы сейчас же позвать стражу и велеть ей взять тебя под арест. На моем месте Эрнан так бы и поступил. Боюсь, я еще пожалею, что не сделал это. Горько пожалею. - Он отобрал у Габриеля шпагу и швырнул ее вглубь коридора. - К твоему сведению, Матильда далеко не единственная хорошенькая девушка, которая живет в этом здании. Не к ней я иду, не к ней! Да буду я проклят вовеки, если когда-нибудь трону ее. Такая клятва тебя устраивает?
Не дожидаясь ответа, Филипп решительно отстранил Габриеля и быстрым шагом вышел из галереи в коридор, мысленно ругая Матильду за то, что влюбилась в него, Габриеля - что влюбился в Матильду, а себя - что положил на нее глаз. Это было нелогично, но несколько умерило его досаду. Так или иначе, он только что потерпел поражение, тем более сокрушительное, что не рассчитывал взять реванш. С этого момента Матильда перестала существовать для Филиппа как женщина - ее любил Габриель, брат Луизы. Но, несмотря ни на что, горький привкус неудачи оставался, и он чувствовал настоятельную потребность чем-то его заглушить...
Глава 29
В КОТОРОЙ МЫ ВМЕСТЕ С МАРГАРИТОЙ УЗНАЕМ,
ПОЧЕМУ ФИЛИПП ОТВЕРГАЕТ ДОГМАТ
О НЕПОРОЧНОМ ЗАЧАТИИ СЫНА БОЖЬЕГО Хотя было уже далеко за полночь, Маргарита никак не могла уснуть. Укрытая до пояса легким пледом, она лежала под роскошным балдахином на широкой и низкой по мавританской моде кровати и, заложив руки за голову, со скучающим видом слушала монотонное чтение своей фрейлины. Ночной туалет принцессы отличался особой изысканностью. Она была одета в очаровательнейшую отороченную изящными кружевами ночную рубашку белого с пепельным оттенком цвета из такой тонкой, воздушной, почти невесомой ткани, что при желании можно было сжать ее в комок, который уместился бы в маленькой женской ладошке.
- Господь с тобой, душенька! - в конце концов не выдержав, оборвала фрейлину Маргарита. - Ну, разве можно так? Бормочешь себе под нос, словно монах десятую молитву. Это же тебе не псалтырь.
- Прошу прощения, сударыня, - с лицемерным смирением произнесла юная девушка. - Но мне в самом деле милее Священное Писание, чем вся эта светская писанина.
Принцесса криво усмехнулась:
- Ах да, конечно. Чуть не забыла! Ведь ты у нас ханжа.
- И вовсе я не ханжа, - запротестовала девушка. - Просто порядочная женщина, вот и все.
- А женщина ли? - усомнилась Маргарита. - Внешне будто похожа - и сиськи у тебя на месте, и дырочка между ног есть, порой даже месячные случаются, - но все это лишь внешние признаки. А как там внутри? Чувствуешь ли ты себя женщиной? Держу пари, что нет. Ты просто маленькая засранка, Констанца, страсть как любишь выпендриваться и корчить из себя степенную и крайне набожную даму. У всякого нормального человека есть что-то от распутника, а что-то от ханжи - но только не у вас с Беатой. Верно, вы еще в материнской утробе крепко поцапались и не смогли разделить между собой эти два качества, поэтому ты взяла себе все ханжество, а твоя сестра - всю распущенность. И вот результат: ты бросаешься на каждого встречного попа с просьбой о благословении, а Беата ложится под каждого встречного парня, который ей приглянется... И это в ее-то годы!
- Потому она и ходит у вас в любимицах, - обиженно заметила Констанца. - В отличие от меня, что, впрочем, не удивительно. Ведь порядочность при вашем дворе почитается чуть ли не преступлением.
Маргарита приподнялась на локте.
- Э-ге-ге, птичка певчая! Ну-ка живо перемени песенку, она мне что-то не по нутру. Советую тебе заткнуться по-хорошему.
- А я не могу больше молчать! - в праведном пылу отвечала девушка.- Совесть не позволяет...
- Совесть, говоришь? - хищно прорычала принцесса. - Сейчас мы потолкуем с твоей совестью!
Она сбросила с ног плед, в глазах ее зажглись недобрые огоньки. К счастью для незадачливой фрейлины, в этот критический момент дверь спальни приоткрылась и внутрь заглянула горничная Маргариты.
- Госпожа...
- В чем дело, Лидия? - недовольно отозвалась Маргарита. - Опять притащился Рикард? Так вели охране гнать его в шею и не тревожь меня понапрасну.
- Простите, сударыня, но это не господин виконт.
- А кто же?
- Монсеньор Аквитанский. Младший, разумеется.
- Ого! - Глаза Маргариты вновь заблестели, но уже от сладкой истомы, что в мгновение ока охватила ее. Поджав под себя ноги, она села в постели. - Чудеса, да и только!.. Что ж, пригласи его.
Горничная с сомнением поглядела на полупрозрачную ночную рубашку Маргариты, которая почти не скрывала ее прелестей, лишь окутывая их легкой туманной дымкой.
- На вас что-нибудь надеть, госпожа?
- Разве я голая? - раздраженно бросила Маргарита. - Пригласи принца войти, говорю тебе.
Горничная повиновалась, и через минуту в спальню вошел Филипп. Он оценивающе поглядел на принцессу и улыбнулся. Ее ночная рубашка произвела на него самое приятное впечатление, и где-то на задворках памяти он сделал себе заметку непременно раздобыть пару таких же рубашек для Амелины.
- Добрый вечер, кузен, - сказала Маргарита приветливо. - То бишь, доброй ночи... Представьте себе, - быстро заговорила она, не давая Филиппу времени на извинения. - Это негодная девчонка едва не вывела меня из себя. Так что вы явились очень кстати.
Филипп внимательно присмотрелся к фрейлине, на которую поначалу бросил лишь беглый взгляд. Его брови изумленно взлетели вверх.
- Вот так сюрприз! Ты уже здесь, крошка! Но как ты успела?
Девушка удивилась не меньше него.
- Прошу прощения, монсеньор?
- Да брось притворяться! - отмахнулся Филипп. - Эка лицемерка! Будто я не разглядел тебя, когда ты нежилась в постельке с Марио...
Фрейлина подскочила, как ужаленная.
- Монсеньор! - негодующе воскликнула она.
- Ах ты проказница! - Филипп игриво погрозил ей пальцем. - Пытаешься скрыть от своей госпожи, что лишила моего пажа невинности? Ну, нетушки, ничего у тебя не выйдет.
Тут Маргарита разразилась громким хохотом и принялась лупить кулаками подушку.
- Ой, умора! Ой, не могу!..
Смеясь, она выглядела еще соблазнительнее, и волей-неволей Филипп переключил все свое внимание на нее.
- Вы обознались, дорогой принц, - наконец объяснила она, немного успокоившись. - Констанца здесь ни при чем. В постели с вашим пажом вы видели ее сестру Беату. Они близнецы.
- Так вот оно что! - рассмеялся Филипп. - А я уже не знал, что и подумать, даже растерялся - ведь негодование было таким искренним. - Он повернулся к фрейлине: - Виноват, барышня. Извините, что спутал вас с сестрой. Впрочем, это не мудрено. Вы с ней похожи, как две капли воды.
- И ступай спать, золотко, - добавила Маргарита. - Ты свободна.
Девушка молча поклонилась им обоим и вышла из спальни, наградив Филиппа напоследок далеким от восхищения взглядом.
- Никогда еще не встречала столь похожих и в то же время столь разных людей, как Констанца и Беата, - задумчиво промолвила Маргарита ей вслед.
- А кто они, собственно, такие? - поинтересовался Филипп.
- Племянницы его преостервененства нашего драгоценнейшего епископа Памплонского. Он боготворит Констанцу, что не удивительно, и весьма прохладно относится к Беате, что тоже не удивительно. Только вот незадача - постоянно путает их... Ну, все, довольно об этих чудо-сестрицах. Присаживайтесь, кузен, не стойте, как истукан. Можно и на кровать - коль скоро вы явились ко мне среди ночи, а я приняла вас в своей спальне, то к чему нам заботиться о всяких условностях.
Филипп последовал ее совету и сел в ногах кровати, прислонившись к одному из четырех резных столбиков, которые поддерживали балдахин.
- Сударыня...
- Кузина, - поправила его Маргарита. - Называйте меня кузиной.
- Хорошо, кузина. Прошу великодушно простить меня за...
- Ой, не надо! Давайте обойдемся без извинений. Они привнесут неловкость, а наша беседа началась так чудесно! Что бы ни привело вас ко мне в столь поздний час, я все равно рада вашему визиту. - Она обхватила колени руками, чуть склонила голову к правому плечу и пристально поглядела на Филиппа. - Вот как! Вы чем-то взволнованы? Что произошло?
- Ну... Да нет, ничего особенного. Просто мне не спится.
- Мне тоже, - подхватила Маргарита и с очаровательным бесстыдством добавила: - В последнее время я очень плохо засыпаю в одиночестве.
- И что вы предлагаете? - невинно осведомился Филипп.
- А что, по-вашему, я должна предложить?
- Как это что? Разумеется, какое-то действенное средство от нашей бессонницы.
- Это намек?
- Намек? На что? Боюсь, я не понимаю вас, кузина.
Маргарита фыркнула:
- Да будет вам, кузен! Давайте начистоту: ведь вы явились ко мне не просто так, а с совершенно определенной целью - заняться со мной любовью. Разве нет?
"Ты смотри! - подумал Филипп. - Как она набивается! Аж из платья вон лезет... Гм, а платья-то на ней как раз и нет".
- Ну, предположим, - ответил он, пытаясь проникнуть взглядом сквозь ее полупрозрачное одеяние, что, впрочем, не составляло большого труда для его острого зрения.
Маргарита откинулась на подушки и вытянула ноги. При этом ее ночная рубашка задралась, обнажив до самых колен ее соблазнительные стройные ножки. Филипп с вожделением облизнулся.
- Так что, - сказала она, призывно глядя на него. - Начнем прямо сейчас или еще немного поболтаем?
Филипп сокрушенно покачал головой. Вызывающее поведение Маргариты несколько охладило его пыл.
- Кузина, вы...
- Да, я бесстыжая, не спорю. Зато я откровенна - говорю, что думаю, поступаю, как мне хочется, и не вижу в этом ничего предосудительного. Что толку скрывать от собеседника свои мысли и желания, если они ему предельно ясны?
- А какой смысл, скажите на милость, говорить о том, что ясно и без слов? - парировал Филипп.
- Так, по крайней мере, честнее. И, если хотите, порядочнее. На мой взгляд, нет ничего постыднее ханжества, которое, на словах радея о благопристойности и чистоте помыслов, оскверняет все, к чему ни прикоснется его зловонное дыхание. Именно ханжество является виновником многих извращений. Человеку, убежденному в низменности всего плотского, иной раз бывает легче переступить грань, разделяющую естественное и противоестественное, хотя бы потому, что он не всегда замечает ее.
- Полностью согласен с вами, кузина, - кивнул Филипп. - Я всецело разделяю ваше мнение о ханжестве - однако речь сейчас не о том. Кроме ханжеских правил приличия, существуют еще вполне разумные, обоснованные нормы человеческого поведения и общения. Если хотите, можете назвать их правилами хорошего вкуса, так как они скорее из области эстетики, нежели этики. Иногда бывает полезно умолчать кое о чем - и не ради некой абстрактной благопристойности, а из соображений... как бы это назвать?.. изящества, что ли. Есть вещи, о которых не стоит говорить напрямик, о них следует предполагать и строить догадки. Порой даже самые приятные, самые изумительные мысли, чувства, переживания, облеченные в слова, выглядят до крайности пошло и банально.
- Понятно. А я уже испугалась, что вы станете читать мне мораль.
- Упаси Бог, дорогая кузина! Я еще в своем уме. Кому-кому, но не мне наставлять вас на путь истинный. Тем более что у меня нет уверенности, свернули ли вы вообще с этого пути.
- Гм... Наш господин епископ, пожалуй, не согласится с вами.
- А я, пожалуй, не соглашусь с вашим господином епископом. К счастью, не ему решать, кто заслуживает Спасения, а кто - нет.
- Но Богу, - удрученно вздохнула Маргарита; ясный взгляд ее вмиг потускнел.
Филипп в изумлении уставился на нее:
- Вот те на! Что это с вами? Вы боитесь гнева Господня?
Маргарита снова вздохнула.
- Иногда боюсь, - откровенно призналась она. - Главным образом по вечерам, если ложусь спать одна. Подолгу думаю о своей бессмертной душе, об адских муках, о чертях рогатых... Глупости, конечно... но страшно.
Филипп прищелкнул языком.
"Ну и ну! Кто бы мог подумать..."
- Не переживайте, кузина, - успокоил он ее. - Вам уготовано место в раю, поверьте мне на слово.
- А вам?
- Не знаю. Но если я и лишусь вечного блаженства, то уж никак не за свое беспутство. Найдутся грехи посерьезнее.
- Стало быть, вы отрицаете существование греха сладострастия?
- Я убежден в н е с м е р т н о с т и этого п р е г р е ш е н и я . И вообще: грех плотский, грех первородный - все это чушь собачья.
Маргарита удивленно подняла брови.
- Вот как! Вы отвергаете христианское учение?
- Вовсе нет. Я лишь отвергаю некоторые его абсурдные постулаты. На мой взгляд, авторы Священного Писания превратно истолковали истинное Слово Божье. Не может Господь считать саму первопричину жизни в основе своей греховной, не верю я в это. Говоря о плотском грехе, Он, безусловно, подразумевал разного рода извращения.
- А что вы относите к извращениям?
- Всех извращений не счесть. Однако самое распространенное из них - содомия.
Маргарита явно смутилась.
- Да? - несколько обескуражено произнесла она.
"Ах ты шалапутка!" - про себя усмехнулся Филипп.
- Я имею в виду мужеложцев, - уточнил он. - Насчет женщин я не так уверен. Многие девушки просто обожают нежничать друг с дружкой, целоваться, ласкаться, спать в одной постельке - но в подавляющем большинстве случаев это всего лишь невинные шалости... Гм, простите за нескромный вопрос: вам что, нравятся девушки?
- Да нет, не так чтобы очень. Мне всегда больше нравились парни, похожие на девушек. Вроде вас, дорогой мой кузен. Тут я полностью солидарна с незадачливым доном Педро де Харой. Бедный, бедный дон Педро! Как жестоко он поплатился за то, что осмелился поднять на вас влюбленный взгляд. Объект его безответной страсти стал виновником его смерти - какая роскошная тема для трагедии?
Филипп покраснел.
"Ну, Бланка, погоди! Если это ты разболтала..."
"Вот, получай!" - злорадствовала Маргарита.
- Так значит, кузен, вы отвергаете тезис об изначальной греховности плоти?
- Начисто отвергаю. А утверждения, вроде "плоть от дьявола, душа от Бога", я и вовсе расцениваю как богохульство. Ведь именно Господь сотворил человеческую плоть и вдохнул в нее душу. Ерунда какая-то получается: по образу и подобию Божьему - и вдруг от дьявола. Нет, и плоть, и душа даны нам от Бога и, следовательно, изначально безгрешны.
- Но в таком случае, - заметила Маргарита, - непорочное зачатие Сына Божьего теряет свой сакраментальный смысл.
- А я не уверен, что непорочное зачатие в самом деле имело место.
- Как?! Вы не верите в Сына Божьего?!
- Нет, почему же, верю.
- Однако вы отвергаете непорочность его зачатия.
- Не отвергаю, но подвергаю сомнению.
- И на каком основании?
- Мне думается, - с улыбкой ответил Филипп, - что Господь Бог тоже неравнодушен к плотским утехам.
Его слова возымели на Маргариту совершенно неожиданное действие. Вместо того чтобы рассмеяться этой, как считал Филипп, весьма остроумной шутке, она помрачнела, синева ее глаз приобрела свинцовый оттенок, словно перед грозой. Затем, так же неожиданно, щеки ее вспыхнули алым румянцем, а глаза возбужденно заблестели. Точно подброшенная пружиной, она проворно соскочила с кровати на устланный коврами пол и крепко схватила Филиппа за плечи.
- Вы что, издеваетесь надо мной?!
Он поднялся, не сводя с Маргариты озадаченного взгляда.
- Помилуйте, кузина! Как я могу...
- И тем не менее вы издеваетесь. Притом жестоко, безжалостно.
- Разве?
- Ведь вы хотите меня? Признавайтесь!
- О, милая Маргарита, - пылко прошептал Филипп, привлекая ее к себе. - Если сам Всевышний не устоял перед Девой Марией, то где уж мне, грешному. Ты так изумительна, что я...
Она запечатала его губы долгим и нежным поцелуем.
- Змея-искусительница! - сказал он, переведя дыхание. - Твоя рубашка сводит меня с ума.
- Так ты не отрицаешь существование змея-искусителя?
- Теперь я убедился, что о н а есть.
- Значит, ты любишь меня? - проворковала Маргарита.
- Да, люблю.
- Сильно любишь?
- Безумно люблю.
- Меня одну любишь?
- Ну, нет! - возмутился Филипп. - Это было бы слишком. На тебе одной свет клином не сошелся.
В ответ Маргарита влепила ему пощечину.
- Да ты просто негодяй! Что тебе стоило солгать?! Ты... ты тупое, самодовольное ничтожество!
Филипп был немало удивлен таким взрывом искреннего негодования.
- Что с тобой, Маргарита? - спросил он. - Почему ты...
- Да потому что я люблю тебя, неблагодарный! - не выдержав, яростно вскричала она. - Только тебя! Одного тебя!
"А ведь это похоже на правду!" - в упоении подумал Филипп и вместо ответа сорвал с нее рубашку.
- Но она же сводит тебя с ума, - заметила Маргарита. Они были одного роста и ее быстрое дыхание обжигало его лицо.
- От твоего восхитительного тела я дурею еще больше, милочка. - Он склонил голову и игриво схватил зубами ее плечо. - Сладкая ты моя! Сейчас я тебя съем.
- Съешь? - томно улыбнулась она.
- Ну, если не съем, то уж наверняка зацелую.
- Давай, давай! Целуй меня, милый, целуй поскорее... побольше! Я так люблю тебя, я так хочу тебя. О, как я хочу тебя! Я дура, Господи, я влюбилась! - С этими словами Маргарита повалилась на кровать, увлекая за собой Филиппа.
"Вот ты даешь, Господи! - подумал он. - Она влюбилась..."
Это была последняя более или менее трезвая мысль Филиппа, после чего страсть поглотила его целиком.
Глава 30
В ТИХОМ ОМУТЕ Лишь через полчаса после ухода Филиппа Габриель, наконец, решился продолжить свой путь. За это время он ничуть не успокоился, напротив - еще больше возбудился и порядком растрепал свои волосы и одежду, когда исступленно метался по галерее, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.
На этаже было темно, хоть глаз выколи, поэтому Габриель извлек из кармана огарок свечи и зажег ее от огнива. Затем, следуя указаниям д'Обиака, подслушавшего их из разговора Филиппа с Матильдой, он пересек из конца в конец длинный коридор и очутился в начале другого, по обе стороны которого через каждый семь-восемь шагов выстроились в два ровных ряда двери, ведущие в комнаты фрейлин.
Габриель отсчитал пятую дверь слева. К ее ручке была привязана бантиком красная лента для волос - условный знак на тот случай, если Филипп что-то напутает. Эта трогательная подробность лишь усилила раздражение несчастного влюбленного.
- Вот бесстыжая! - зло пробормотал он. - Вот развратница!..
Повинуясь внезапному порыву, Габриель поставил на пол свечу, дрожащими пальцами отвязал ленту и принялся покрывать ее жаркими поцелуями.
"Боже, да я спятил! - в отчаянии думал юноша, прижимаясь губами к тонкой полоске шелка, единственным достоинством которой было то, что она помнила запах кожи и волос его любимой девушки. - В самом деле спятил... Филипп был прав: не стоило мне сюда приходить. Зачем я здесь? На что я надеюсь?.."
Горестные размышления Габриеля прервали приглушенные голоса за дверью напротив. Он быстро сунул ленту в карман и пинком ноги погасил стоявший на полу огарок, но скрыться не успел. В следующее мгновение дверь отворилась и в коридор выскользнул Симон де Бигор с зажженной свечой в руке.
- Габриель! - изумленно воскликнул он. - Ты? Вот так сюрприз!
- Ради Бога, потише! - сквозь зубы прошипел Габриель. - Зачем кричать? Пойдем, скорее!
Он схватил растерянного Симона за локоть и силой увлек его за собой.
- Что случилось, друг. Почему...
- Да помолчи ты, дубина!
Свернув за угол, Габриель остановился и лишь тогда отпустил руку Симона.
- Что это с тобой? - в недоумении спросил тот. - Какого черта...
- А ты какого черта? Разорался, как на площади. Неровен час, девчонки всполошатся и вызовут стражу.
Симон хмыкнул:
- Пожалуй, ты прав. Это я сглупил - незачем было кричать. Но представь мое удивление, когда я увидел тебя... - Вдруг глаза его округлились. - Батюшки! Так ты был у Матильды?
Краска бросилась Габриелю в лицо.
- Нет, не был, - сипло ответил он. - Ни у кого я не был.
- А почему же ты здесь?
- Ну... Собственно... Я только иду к ней.
- Да? - с сомнением произнес Симон. - Только идешь? В эту-то пору? Брось дурить, друг. Придумай что-нибудь поубедительнее.
- А я не дурю. Я говорю, что есть, и не собираюсь ничего придумывать.
- Так уж я тебе и поверил... Однако постой! - Он поднес свечу ближе к Габриелю и смерил его изучающим взглядом. - Ага! Всклокоченные волосы, раскрасневшееся лицо, потрепанная одежда - видать, одевался наскоро... А это что? - Прежде чем Габриель успел среагировать, Симон вытянул из его кармана ленту, кончик которой неосмотрительно выглядывал наружу. - Какая милая вещица! Подарок любви, верно? Только ее следует носить на рукаве, а не в кармане. Или, еще лучше, связать бантиком и приколоть к груди. Хочешь покажу?.. Нет, это потрясающе: ты отбил у Филиппа девчонку! Вот здорово! Да он просто лопнет со злости!
Сконфуженный Габриель отобрал у Симона ленту, запихнул ее поглубже в карман и растерянно пробормотал:
- Что за вздор ты несешь! Ничего такого не было...
- Так-таки и не было? - ухмыльнулся Симон. - Хватит заливать, друг, меня не проведешь. Я вовсе не глупый, я все замечаю... Ну, и как она в постели, хороша?.. Ах да, я же забыл, что это у тебя впервые. Тебе понравилось?
- Прекрати! - даже не воскликнул, а скорее прорычал Габриель.
Симон озадаченно взглянул на него и пожал плечами.
- Ладно, воля твоя. Если не хочешь говорить, так тому и быть. Не стану же я принуждать тебя. Да, кстати, почему ты так рано уходишь?
- А ты почему?
- Фи! - брезгливо поморщился Симон. - Мне просто не повезло. Шлюха чертова! Бах-трах, легкий вздох, свечку в руки - и будь здоров. Бревно бесчувственное!
- А может быть, ты сам виноват, что не сумел расшевелить ее?
- Еще чего скажешь! Я же не мальчишка какой-нибудь, вроде тебя. Я человек женатый...
- И рогатый, - неожиданно съязвил Габриель. Он не имел обыкновения, подобно остальным, подтрунивать над Симоном, но сейчас, доведенный до белого каления его расспросами, не смог придержать свой язык.
- Эх, ты! - обиженно произнес Симон. - А еще друг...
- Прости, я не хотел. Как-то само самой вырвалось.
- Я ведь так люблю Амелину, - затянул Симон свою старую, уже порядком набившую Габриелю оскомину, песенку. - Я боготворю ее. А она, негодница...
- Она пообещала больше не изменять тебе, - резонно заметил Габриель.
- Зато раньше изменяла. Еще как изменяла!
- И ты решил отомстить ей? Ну-ну, давай, времени впереди много - может, свое отквитаешь.
Теперь пришла очередь смущаться Симону.
- Да нет, что ты! Это так... нечаянно. - Он взял Габриеля за руку и с мольбой в голосе добавил: - Только не говори ничего Амелине. Если она прознает об этом, снова загуляет с Филиппом. Вообще никому не говори... Ну, пожалуйста, пообещай, что будешь молчать. Хочешь, на коленях попрошу?
- Не стоит, я и так ничего не скажу. При условии, конечно, что и ты забудешь о нашей встрече.
- Безусловно! Я нем, как статуя.
- В таком случае, я тоже нем, - ответил Габриель. - Доброй ночи, Симон.
- А разве ты не идешь к себе?
- Нет. Я... э-э... Я немного прогуляюсь.
Симон добродушно усмехнулся:
- Ага, проказник, еще захотел! Ну что ж, ступай прогуливайся... Гм, только смотри не забегайся.
Габриель печально вздохнул:
"Что-что, а забегаться мне явно не грозит".
Он проводил долгим взглядом уходящего Симона, затем свернул за угол и вскорости снова оказался перед дверью Матильды.
"Ступай-ка ты прочь, дружок, - сказала ему здравая часть рассудка. - Дождись утра. Это не самый лучший способ завоевать благосклонность порядочной девушки - заявиться к ней среди ночи и признаться в любви, полагая, что она тотчас бросится тебе на шею".
"Почему же? - отозвалась другая часть, одуревшая от страсти. - Все в порядке. Я нравлюсь ей, но она не хочет этого понять, так как вбила себе в голову, что влюблена в Филиппа".
"Глупости! - возразил здравый смысл. - Это чистой воды самообман".
"Вовсе нет, - упорствовала дурь. - Это правда".
Как обычно, дурь взяла верх над доводами здравого смысла. Габриель постучал.
Ему показалось, что прошло несколько долгих часов, прежде чем за дверью послышалось шуршание шелковых юбок и тихий стук поднимаемой щеколды. Наконец дверь отворилась, и на пороге появилась Матильда. В этот поздний час она как будто и не собиралась отходить ко сну и была одета в то же самое платье, что и на вечернем приеме у принцессы.
Увидев совсем не того, кого ожидала увидеть, Матильда вскрикнула:
- О Боже! Кто это?.. Вы?! А я думала...
- Он не придет, - сипло сказал Габриель и едва сдержался, чтобы не закашляться.
- О... О ком вы говорите?
Поскольку Матильда стояла спиной к освещенной комнате, Габриель плохо видел ее лицо, но был уверен, что она покраснела.
- Может быть, мне лучше войти?
- Войти? Вам? Ко мне? - в замешательстве переспросила девушка. - Но... Как же так?.. Ведь это...
За спиной Габриеля раздался скрип отворяемой двери. Матильда испуганно охнула и схватила его за рукав.
- Ну, входите же! Скорее!
Габриель не заставил просить себя дважды. Одним прыжком он очутился в комнате и быстро затворил за собой дверь.
- Это Розалия, - шепотом объяснила Матильда, взволнованно переводя дыхание. - Она известная сплетница и если что-то увидела, то завтра разболтает по всему дворцу, еще и приплетет с три короба... Господи! Что обо мне подумают?! И все вы, вы!
Габриель мрачно усмехнулся, и от его усмешки девушку прошибла дрожь.
- А окажись на моем месте Филипп, вам было бы все равно, что о вас подумают?
Матильда истошно ойкнула, закрыла глаза и прислонилась к стене, пытаясь удержаться на ногах. Лицо ее мертвенно побледнело. Габриель помог ей дойти до кресла и сесть, а сам встал перед ней на колени, сжав ее руки в своих.
- Прошу простить меня, сударыня, если я нечаянно причинил вам боль.
Матильда наконец раскрыла глаза и мягко, но решительно высвободила руки.
- Вы здесь ни при чем. Просто я переволновалась. И вообще, я слишком впечатлительная. Так это о н прислал вас ко мне?
Бесстыжая! Развратница!.. Любимая...
- Нет, я сам пришел.
- А как же...
- Он не придет.
- Но почему?
В это мгновение взгляд Габриеля упал на кровать с задернутым пологом в противоположном углу комнаты, и сердце его больно сжалось при мысли о том, что бы случилось, приди к ней Филипп.
- Я убедил его оставить вас в покое. Он никогда не придет к вам.
- Понимаю, - прошептала Матильда. - Вы печетесь о моей душе. Вы так добры ко мне, благодарю вас... Нет! - вдруг воскликнула она, заламывая руки. - Это неправда! Я не могу лгать, не могу благодарить вас... Я грешница, Господи! Я закоренелая грешница и я не хочу каяться. Зачем, зачем вы беспокоитесь обо мне? Кто я вам такая? Вас не должно волновать, гублю я свою душу или нет.
- Однако волнует.
- Почему? Ну, почему?
- А вы не догадываетесь? - кротко спросил Габриель.
Матильда внимательно посмотрела на него. Зрачки ее глаз расширились почти что на всю радужную оболочку.
- Кажется, я догадываюсь... О Боже! Только не это!
- Да! - Габриель вновь схватил ее руки и покрыл их страстными поцелуями. - Я люблю вас, Матильда. Я полюбил вас с первого взгляда - но буду любить вас всю свою жизнь.
Где-то с минуту они оба молчали. Матильда собиралась с мыслями, а Габриель не сводил с нее исполненного нежности взгляда. Немного успокоившись, она решительно покачала головой.
- Нет, так нельзя. Это невозможно. Вы не должны любить меня.
- Почему?
- Это неправильно, несправедливо. Любовь должна быть взаимной, иначе будет беда, большая беда. Я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня, я не хочу причинять вам боль.
- Тогда не надо причинять мне боль. Сделайте так, чтобы я не страдал из-за вас.
- Но как, как это сделать?
- Ответьте на мою любовь, полюбите меня... - Габриель в отчаянии схватился за голову. - Боже, что я несу!.. Простите, сударыня, я не то хотел сказать, совсем не то.
- А что же?
- Я прошу дать мне шанс. Не отталкивайте меня, позвольте мне заслужить вашу любовь. Вот увидите - вы полюбите меня. Мне нужно только время...
- Нет, сударь, - решительно произнесла Матильда. - И не надейтесь. Вам у меня ничего не светит. Прошу вас, поскорее разлюбите меня. Пока еще не поздно - разлюбите. Вы никогда не добьетесь от меня взаимности, я никогда не смогу полюбить вас. Это невозможно, бесполезно, безнадежно.
"Что ж, придется овладеть ею силой, - заявила дурь. - Она упорствует в своем заблуждении".
"Если я сделаю это, - предостерег здравый смысл, - то навсегда потеряю ее".
На этот раз Габриель склонен был прислушаться к доводам разума.
- Я не разлюблю вас, - сказал он. - Я буду любить вас всегда.
- Ну, пожалуйста, - взмолилась Матильда. - Забудьте обо мне. Не любите меня, не надо. Я... я люблю другого. Всем сердцем люблю.
- Филиппа?
- Да... Да! Его! Его одного.
- Но он же не любит вас.
- Нет! - вскричала Матильда. - Нет! Он тоже любит меня. Он сам это сказал.
- Ах да, конечно! - с нескрываемым сарказмом произнес Габриель, поднимаясь с колен. - Конечно, он любит вас. Он очень щедр на любовь. Чего-чего, а любви у него хватает на всех. Он способен любить многих женщин сразу.
Матильда прикрыла лицо руками, будто защищаясь. Плечи ее ссутулились и вздрагивали от едва сдерживаемых рыданий.
- Прошу вас, не мучьте меня. Мне и без того больно... Я так несчастна!
Она рывком вскочила с кресла и бросилась к распятию, висевшему на стене рядом с кроватью!
- Ты уже караешь меня, Господи! Ты не пожелал ждать моей смерти, Ты решил покарать меня тотчас... Велик мой грех, Господи, и кара Твоя справедлива.
Габриель подбежал к ней, судорожно сжимая кулаки. На его лице не было ни кровинки, а в глазах застыла мука.
- Замолчите! - простонал он. - Не называйте мою любовь карой. Ради всего святого, не говорите так... Это жестоко, это бессердечно!
- Ах! - выдохнула Матильда. - Простите меня, пожалуйста. Я не хотела обидеть вас. Я такая дура, я сама не знаю, что говорю... Прошу вас, умоляю: забудьте обо мне. Я не достойна вашей любви. Я беспутная, пропащая женщина. Я продала свою душу дьяволу. Не надо любить меня.
- Я люблю вас, Матильда, - пылко ответил Габриель. - И буду любить всегда. Какой бы вы ни были, грешной или праведной, порядочной или беспутной, я все равно буду любить вас.
- Но ведь это безнадежно! Я никогда не смогу ответить вам взаимностью.
- Почему? Вы же совершенно не знаете меня. Дайте мне только шанс, и я заслужу вашу любовь.
- Нет. Этого никогда не случится.
- Не будьте так категоричны, - с мольбой в голосе произнес Габриель. - Прошу вас, подумайте, не спешите с ответом.
- Здесь нечего думать, - упрямо покачала головой Матильда. - Простите меня за прямоту, но я не хочу внушать вам несбыточных надежд. Мое сердце навсегда отдано другому. Я буду принадлежать лишь ему - или вообще никому.
"Вот видишь!" - назидательно отозвалась дурь и что было силы ударила Габриелю в голову.
- Ну, нет, бесстыжая! - воскликнул он, хватая ее в объятия. - Ты будешь принадлежать мне!
Матильда не кричала, не звала на помощь. Она была так напугана, так потрясена происходящим, что даже не пыталась сопротивляться...
Когда на рассвете Филипп вернулся от Маргариты, что-то дернуло его в первую очередь заглянуть в комнату дежурного дворянина, и там он с удивлением обнаружил, что полог кровати отброшен, сама кровать пуста, а в небольшом кресле рядом, понурив голову, неподвижно сидит Габриель. Сперва Филиппу показалось, что он спит.
- Вот чудеса! - озадаченно пробормотал он.
Габриель вздрогнул и поднял голову - оказывается, он не спал.
- Прошу прощения, монсеньор. Я велел Марио и его девчонке убираться прочь.
- Однако! - с улыбкой произнес Филипп. - Какой ты суровый... Но нет, постой! - Он подошел ближе, присел на кровать и пристально всмотрелся ему в лицо. - Что-то случилось?
- Да.
- И что?
- Вы были правы, - с жутким спокойствием ответил Габриель. - Наломал я дров.
- Вы поссорились? Она прогнала тебя?
- Много хуже.
- Хуже?! - Филипп так и подпрыгнул. - Что "хуже"? Ну! Отвечай, черт бы тебя побрал!
- Э... Я... того... против ее воли...
- Матерь Божья! - вскричал пораженный Филипп. - Ты что, изнасиловал ее?!
Габриель утвердительно кивнул. Глаза его бездумно блуждали по комнате.
Филипп схватился за голову, затем вскочил на ноги, затем будто передумав, сел, снова встал, нервно прошелся из угла в угол, вернулся обратно к кровати, в ярости сорвал с нее полог и, не разуваясь, бухнулся в постель.
- Вот-те на-те, елки-палки зеленые! - наконец прорвало его. - Что же ты наделал, сукин сын?! Ну, и сюрпризик ты мне преподнес, нечего сказать, хороший! Ах ты ж... Черт! Даже не знаю, как тебя назвать. Все лето девки наперебой цеплялись тебе на шею, стоило лишь пальцем шевельнуть, чтобы они легли под тебя и сами юбки позадирали... Ан нет! Он, видите ли, искал единственную и неповторимую, так сказать, любовь всей своей жизни. А когда нашел... Ну все, баста! Это мне наглядный урок. Впредь я не потерплю в своем окружении не только педерастов, но и девственников старше шестнадцати лет - этих сопливых юнцов, которые сторонятся женщин, забивая себе голову всякими романтическими бреднями о чистой и возвышенной любви, ночью втихаря рукоблудят и, в конечном итоге, становятся насильниками... - Филипп остыл так же внезапно, как и взорвался. - Ладно. Теперь рассказывай.
Габриель поведал ему обо всем, кроме своей встречи с Симоном. Филипп внимательно выслушал его, ни разу не перебив, затем, помолчав немного, медленно произнес:
- Да-а, хорошенькое дело!.. Ты, кстати, отдаешь себе отчет в возможных последствиях своего поступка? Ведь Матильда не просто фрейлина принцессы - она ее любимица, а может, и любовница. И если Маргарита решит, что ты должен понести наказание, вряд ли я смогу выручить тебя. Разумеется, я употреблю все свое влияние, чтобы урезонить ее, но она чертовски своенравная девушка и вполне может заупрямиться. Учти, я не намерен из-за твоей глупой выходки ставить под угрозу такой перспективный брачный союз. Уразумел?
- Да, - сказал Габриель. - Я понимаю.
- И что ты думаешь делать?
- Не знаю. Я ничего не думаю. Не могу думать. - Он весь поник и громко всхлипнул. - Я... Я не хочу жить!..
Кряхтя, Филипп встал с кровати.
- А ты поплачь, - сочувственно посоветовал он. - Вот увидишь, сразу полегчает. Я серьезно, братишка. Порой и мужчинам можно всплакнуть - только скупо, по-мужски. Ты же еще мальчишка, так что плачь, не стесняйся. Пожалей себя, пожалей Матильду - и поплачь. Вот сейчас я пойду спа-а... - Филипп не удержался и во весь рот зевнул. - Устал, как собака! Эта затейница Маргарита... Впрочем, ладно. Утром мы все обмозгуем на свежую голову, а сейчас ложимся баиньки.
Габриель молча кивнул. Он уже приготовился последовать совету Филиппа, когда останется в одиночестве, и теперь еле сдерживал слезы.
В дверях Филипп остановился.
- Да, к твоему сведению. Я велю страже не выпускать тебя из покоев без моего ведома. А то гляди, еще что-нибудь выкинешь.
Глава 31
ОТВЕРЖЕННЫЙ ПРИНЦ Было без малого час ночи, но не гас свет в кабинете Александра Бискайского. Сидя в удобном кресле за широким рабочим столом, он внимательно изучал пожелтевшие от времени свитки, скрепленные королевскими печатями, а также печатями канцелярии Сената, и датированные четырьмя предыдущими столетиями. Иногда он прерывал чтение и впадал в задумчивость, отрешенно глядя в пространство перед собой; затем возвращался к действительности и брал следующий свиток.
- Ничего нет, - наконец, пробормотал граф, отложив в сторону последний документ. - Ничегошеньки... Проклятье!..
Он забарабанил пальцами по столу и переключил свои мысли на предстоящее ночное свидание.
"Странное дело! К чему такая таинственность, черт бы его побрал? Не иначе, как что-то назревает. Что-то очень важное... Но что?.."
Вдруг за его спиной раздался тихий скрип двери. Александр резко оглянулся и увидел на пороге комнаты свою сестру Жоанну.
- Почему ты здесь, дорогая? Поздно уже.
- Я не могу заснуть, Сандро. Я так соскучилась по тебе, а ты лишь только приехал - и сразу за дела. Неужто они часок-другой не подождут?
- Дела никогда не ждут, сестренка. И вообще, зря ты пришла. Если дядя прознает, что ты была у меня ночью, опять разборы начнутся: "Ах, доченька, ты разрываешь мое сердце!.."
Губы Жоанны тронула вымученная улыбка.
Брат ласково смотрел на нее - единственное существо, которое он по-настоящему любил, в то же время презирая всех остальных, лютой ненавистью ненавидя весь мир, который так жестоко и подло обошелся с ним. Внук короля, сын его старшего сына, имевшего глупость умереть раньше отца, Александр был лишен дедом законного наследства - королевской короны. Покойный король Рикард, будучи весьма благосклонным к младшему сыну, теперешнему королю, крайне неприязненно относился к старшему, а после его смерти обратил всю свою нелюбовь на Александра. Он принудил его, одиннадцатилетнего мальчишку, отречься от всех прав на престол, и с тех пор жизнь Александра была отравлена ненавистью, злобой и завистью. В течение многих лет его ни днем, ни ночью не оставляла в покое мысль, что не будь его отец таким строптивым и непослушным сыном или проживи он хотя бы на четыре года дольше (или же сдохни его дед раньше!), то Александром Х, королем Наварры, был бы совершенно другой человек. А именно - он, Александр Бискайский.
Год за годом, капля по капле, этот яд все глубже проникал в его душу. Со временем сердце его ожесточилось, он перестал верить в Бога и бояться ада, неистовая и поначалу бессильная ярость сменилась глубоким цинизмом, холодным расчетом и постоянным лицемерием. У Александра не было ни одного друга, он вообще забыл, что значит слово "дружба". Все его мысли и чувства подчинялись одному императиву: во что бы то ни стало вернуть утраченную корону. К людям он относился с презрением и пренебрежением, как к низшим существам, но тщательно скрывал это - да так мастерски, почти виртуозно, что лишь единицам удавалось разглядеть за внешним лоском блестящего и респектабельного вельможи уродливую сущность озлобленного, беспринципного властолюбца.
Женясь на Бланке, граф видел в ней не женщину, не будущую спутницу жизни, но, прежде всего, орудие для достижения поставленной цели. Зная о нежной привязанности Альфонсо к старшей из своих сестер, он рассматривал этот брак, как весьма удачный в тактическом и стратегическом плане ход. (Наваррский король, кстати, по достоинству оценил дипломатический успех племянника и дважды за последние полгода отправлял его во главе немногочисленного и плохо подготовленного войска на подавление крестьянских мятежей в Стране басков, втайне рассчитывая, что там он встретит свою смерть.)
Но все надежды Александра пошли прахом, когда Бланка узнала о его связи с Жоанной. Сам по себе ее отказ делить с ним постель не так чтобы очень огорчил его - однако затем последовал полный разрыв между ними, и она стала относиться к нему с откровенной враждебностью. Было бы по меньшей мере наивно объяснять все происшедшее крайней набожностью Бланки, ее ханжескими предрассудками и, как следствие, глубочайшим отвращением, которое она испытывала к кровосмешению и кровосмесителям. Будь Александр порядочным человеком, она бы, конечно, простила его, как простила Жоанну, тем более что его порочная связь с сестрой продлилась всего несколько месяцев и прекратилась задолго до их женитьбы. Но нам известно, при каких обстоятельствах был заключен их брак. С самого начала Бланка не питала никаких нежных чувств к Александру, не смотрела на него, как говорится, ослепленными любовью глазами и уже на второй неделе супружеской жизни полностью разочаровалась в нем, а еще спустя неделю возненавидела его всеми фибрами души. Она была девушка умная и проницательная, довольно быстро у нее сложилась целостная картина его неизменной натуры, и она с ужасом поняла, чтч за человек ее муж и какие побуждения им движут.
Давнее прегрешение Александра послужило лишь поводом для разрыва, но никак не причиной оного, хотя Бланка, возможно, придерживалась иного мнения. Она без зазрения совести шантажировала его, угрожая разоблачением и бракоразводным процессом. Положение графа стало еще более отчаянным, когда Альфонсо взошел на престол. Задумай теперь Бланка избавиться от мужа и попроси в этом помощи у брата, то остаток своей жизни Александру придется провести в бегах, скрываясь от вездесущих убийц, направляемых рукой кастильского короля. Одна- единственная слабость обернулась для графа Бискайского настоящей катастрофой. Иронией судьбы, единственным чистым и непорочным, что еще оставалось в нем, была любовь к родной сестре - чувство, которое во все времена в равной степени сурово осуждалось и церковью, и обществом.
Сама Жоанна испытывала к Александру скорее жалость, нежели любовь. Куда более серьезным ее увлечением был Рикард Иверо, которого она всеми правдами и неправдами стремилась заполучить в мужья. А что касается брата, то Жоанна чувствовала к нему глубокую привязанность. Она знала его лучше, чем кто-либо другой, даже он сам. За показным благородством, за тщательно скрываемой низостью ей виделась страдающая душа, искалеченная жестокой действительностью, обидами и унижениями, которые ему довелось изведать в отрочестве. С ней и только с ней он становился таким, каким был от природы - ч е л о в е ч н ы м . Уступив в начале прошлого года настойчивым домогательствам брата, Жоанна надеялась, что любовь, пусть и греховная, хоть чуточку смягчит его сердце, умерит исступленную ненависть к людям. Но, увы, надежды ее не оправдались...
Жоанна пододвинула табурет и села, облокотившись на край заваленного бумагами стола.
- Все мечтаешь о короне?
- Вот именно, - кивнул Александр. - Мечтаю. Мечтаю и только. Сегодня, кстати, знаменательный день... Гм, в некотором смысле.
- И в каком же смысле?
- Это, - он указал на свитки, разбросанные по столу, - последние из имеющихся документов, где хотя бы вскользь упоминается о наследовании наваррского престола. Так, во всяком случае, утверждает Мондрагон. Он говорит, что за время моего отсутствия тщательнейшим образом перерыл весь государственный архив.
- И с каким успехом?
- Да ни с каким. Нигде не подвергается сомнению первоначальная формула наследования: "После смерти короля Наварры его преемником становится его старший сын. Он и провозглашается Сенатом королем Наварры, если у большинства достопочтенных сенаторов не найдется против этого существенных возражений, достойных пересмотра традиционных правил, освященных обычаями предков и одобренных святой католической церковью", - процитировал граф. - Позже в нее были внесены уточнения, касающиеся тех случаев, когда умерший король вообще не имеет потомков, а последняя поправка была принята восемь лет назад и предусматривает наследование престола старшей дочерью в отсутствие сыновей. Случай с нашим отцом не имел прецедентов в Наварре и никогда не рассматривался даже умозрительно, а практика других стран... Нет, на соседей лучше не ссылаться - это возымеет прямо противоположный эффект. Так что все мои попытки найти какую- нибудь юридическую зацепку, позволяющую на основании закона обвинить дядю в узурпации власти, закончились полным провалом.
- Итак, ты признаешь свое поражение? - с робкой надеждой спросила Жоанна.
- Вовсе нет! - жестко произнес Александр. - Это еще не поражение, я лишь потерпел временную неудачу. Придется в корне менять тактику, идти другим путем. Прежде я пытался подвергнуть сомнению корректность первоначальной формулы - что престол наследует старший сын, но теперь я намерен плясать от нее.
Жоанна растерянно покачала головой.
- Я не понимаю тебя, Сандро. Сколько раз ты говорил мне, что дядя стал королем в строгом соответствии с этим положением: ведь когда умер наш дед, он был единственным и, следовательно, на тот момент старшим его сыном.
- Старшим из живых, - уточнил граф. - Но не старшим вообще. Пока меня не было, Мондрагон взял на себя инициативу и обратился к Лотарю фон Айнсбаху, видному теологу из Тулузского университета, с просьбой дать исчерпывающее толкование порядка престолонаследия с позиций современной богословской науки...
- Постой-ка! Это не тот ли самый преподобный отец Лотарь, который на прошлой неделе приехал к нам по приглашению епископа?
- Да, тот самый. О его приглашении позаботился Мондрагон. Сегодня вечером я имел с отцом Лотарем длительный разговор. Оказывается, он с большим воодушевлением принял предложение Мондрагона и уже наметил основные тезисы трактата, в котором аргументировано доказывается, что формула "преемником короля становится его старший сын" подразумевает передачу божественного начала королевской власти строго по старшей линии и нуждается лишь в одном уточнении: может ли дочь унаследовать престол, или же наследование происходит исключительно по мужской линии. Но, в любом случае, смерть нашего отца раньше деда не является достаточным основанием для лишения меня права на престол. Когда умер дед, дядя действительно был его старшим сыном - но старшим в д а н н ы й м о м е н т , а не старшим в о о б щ е . Пока мы с тобой живы, ни он, ни тем более Маргарита не принадлежат к старшей ветви наваррского дома. Старшая ветвь - мы, а я - старший в роду. Вдобавок, - тут Александр поднял к верху указательный палец, - попытки обосновать претензии дяди на старшинство в роду тем, что якобы с преждевременной кончиной нашего отца между мной и дедом утратилась непосредственная связь, здорово смахивают на ересь, ибо подвергают сомнению бессмертие души.
- Разве? - грустно усмехнулась Жоанна. - С каких это пор ты начал верить в бессмертие души?
- А ни с каких. Что, впрочем, нисколько не помешает мне использовать эти и тому подобные аргументы, чтобы убедить в своей правоте олухов, верящих во всякую чушь о Боге и бессмертной душе... Прекрати гримасничать, Жоанна! И оставь свою проповедь при себе. С меня довольно того, что я исправно хожу в церковь.
- Это еще больший грех, Сандро: притворяться, что веришь, когда в сердце нет ни капельки веры.
- Хватит, я сказал! - прикрикнул граф, хлопнув ладонью по столу. - Не заводись, прошу тебя... Так вот, преподобный Лотарь собирается уже в самом скором времени представить свой трактат на рассмотрение конгрегации священной канцелярии и уверен, что не позднее следующего Рождества, то есть через полтора года, папа одобрит его и внесет в список Вселенской Суммы Теологии.
- Неужели? - с сомнением произнесла Жоанна. - Ты полагаешь, что святейший отец поддержит твои притязания? Но ведь он весьма благосклонен к дяде - да и к Маргарите тоже, хоть и порицает ее за беспутство.
- А я собираюсь обращаться к нему за поддержкой. Единственное, что от него требуется, это одобрить трактат, в котором ни разу не упоминается Наварра, как, впрочем, и любая другая страна. Вопрос о престолонаследии рассматривается там в общем, безотносительно к какому-либо конкретному случаю, и вместе с тем, применительно ко всем католическим королевствам и княжествам. Я очень рассчитываю на то, что трактат будет одобрен. В конце концов, все его доводы полностью согласуются с ныне действующими нормами римского права, в неизменности которых кровно заинтересован род Юлиев. Ну а папа, сам Юлий, думаю, не прочь сделать родственникам услугу, тем более важную, что в последнее время среди высшей итальянской знати весьма сильны настроения в пользу элективной монархии - чтобы императора избирал Сенат, как это было в древности, еще до Корнелия Великого. Вот тогда я и предъявлю свои права, ссылаясь на их каноническую обоснованность. Вот тогда и посмотрим, дорогой дядюшка, кто будет смеяться последним! - При этом в глазах его вспыхнула такая жгучая ненависть, что Жоанну заколотил озноб.
- Сандро, милый! - взмолилась она. - Только не надо крови! Дай мне слово, что обойдешься без крови. Прошу тебя, очень прошу. Иначе я буду вынуждена рассказать обо всем па... - она покраснела и опустила глаза, - дяде.
Губы Александра искривились в ухмылке:
- Папочке, верно? Он для тебя папочка. Тебя не трогает, что твой настоящий отец... Хотя ладно. Не беспокойся, сестренка, я не кровожадный. К силе я прибегну разве что в крайнем случае и уж тем более не собираюсь посягать на жизнь милых твоему сердцу узурпаторов - дяди и кузины.
- Ты обещаешь?
- Обещаю. Поверь мне хотя бы потому, что если я буду хоть как-то, даже косвенно причастен к их смерти, Сенат откажется провозгласить меня королем и отдаст корону дядюшке Клавдию. В итоге я останусь несолоно хлебавши. Нет, такой вариант меня не устраивает. Уж лучше я подожду год-полтора, исподволь буду вербовать себе сторонников, а когда папа одобрит трактат о престолонаследии, подниму этот вопрос на Сенате, затею громкий процесс и выиграю его.
- А ты уверен в успехе?
- Конечно, уверен. В самой крайнем случае, придется немного повоевать - если дядя не захочет уступить корону по добру по здорову. Мондрагон, однако, не советует мне обострять ситуацию, требуя немедленного отречения. Мол, старику осталось всего ничего и не стоит ради каких-нибудь нескольких лет затевать междоусобицу. Что ж, не спорю, дельная мысль. Возможно, я так и поступлю: пусть Сенат провозгласит меня наследником престола и регентом королевства, дядя спокойно доживает свой век в сане короля, а Маргарита... Да пошла она к черту, эта великосветская шлюха! Пускай поступает, как ей заблагорассудится, - то ли остается здесь, то ли уезжает к мужу, кто бы он ни был, и там предается разврату, - мне-то какая разница... - Вдруг Александр помрачнел. - Вот только...
- Ну! - оживилась Жоанна. - Что еще?
- Только бы она не вышла за кузена Рикарда или Красавчика- Аквитанского. Тогда всем моим надеждам конец, и никакой трактат их не воскресит.
- Почему?
Граф нервно поскреб ногтями свою гладко выбритую щеку.
- Ну, насчет кузена Иверо, тут и ослу понятно. За него горой станут все сенаторы-кастильцы с Риохи и Алавы: а как же, внук их обожаемой доньи Елены Иве... ах, простите! - Елены де Эбро... так вот, внук этой легендарной и крайне легкомысленной особы - их будущий король! В таком случае сторонники Маргариты и сторонники Рикарда сомкнутся и вместе составят непробиваемое большинство в Сенате.
- Это я понимаю, Сандро, я не глупенькая. Но причем здесь Филипп Аквитанский?
- Ха! Спрашиваешь! Да притом, что под боком у нас Гасконь с ее военной и политической мощью. Притом, что кузен Альфонсо - его закадычный дружок. Притом, что Красавчик в совершенстве владеет даром обвораживать людей - и женщин, и мужчин - всех! Притом, наконец, что моя милая женушка с одиннадцати лет сохнет по нему и вполне способна устроить мне большую пакость, если я вздумаю чем-то обидеть ее кумира. Да он просто наплюет на неблагоприятное для него решение Сената и силой оружия завладеет Наваррой.
- Стало быть, брак Маргариты с Красавчиком ставит крест на всех твоих планах?
- Пожалуй, что да. С ним шутки коротки. Это не дядя, панькаться не будет. В случае чего, натравит на меня своего верного пса, Эрнана де Шатофьера, как некогда натравил его на старшего брата - и все, нету больше Гийома Аквитанского. Так что я буду вынужден смириться, признать свое поражение и стать примерным подданным Маргариты... если, конечно, ей хватит ума выйти за Красавчика.
- Уж на это ей ума хватит, - заверила его Жоанна, в голосе ее послышалось облегчение. - Можешь не сомневаться, хватит. И если не ума, так безумия точно.
Безапелляционный тон сестры не на шутку встревожил графа.
- Что ты имеешь в виду? - обеспокоено спросил он.
- То, что сказала. Еще на прошлой неделе Маргарита решила согласиться на этот брак. Дескать, выходить замуж все равно придется, а молодой Филипп Аквитанский самый предпочтительный вариант, к тому же он метит на галльскую корону и почти наверняка добьется своего, особенно, если женится на ней. Здесь, кстати, не обошлось без содействия Бланки: она ей все уши прожужжала, расхваливая Красавчика. А сегодня... Сегодня была настоящая умора - Маргарита влюбилась, как малая девчонка.
- Да ты что?!
- Вот именно. Верно, ты правду говорил о его чарах. Он вел себя крайне дерзко, порой откровенно нагло, зло подшучивал над Маргаритой - а она лишь глупо улыбалась, с томным видом жалась к нему и ласково мурлыкала. Словом, черт-те что. Елена хохотала с нее до упаду. Да и мне, признаться, было смешно смотреть, как наша Маргарита льнет к Красавчику. Он точно ее приворожил.
Александр резко вскочил на ноги и в растерянности заходил по комнате взад-вперед. На лице его застыло выражение глубокого отчаяния, а глаза лихорадочно блестели, излучая бессильную ярость. Он нервно сжимал и разжимал кулаки.
- Черт! Черт, черт, черт! Что же делать, мать его так?! Что же делать?
- Оставь это, Сандро, - посоветовала Жоанна. - По что зря мучить себя? Зачем убиваться? Что было, то сплыло, прошлого не вернешь.
- Ну да, конечно. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ты только и мечтаешь об этом. Еще бы! Маргарита тебе за сестру, дядя - папочка. Он удочерил тебя, возвратил тебе титул принцессы Наваррской, так что ты не осталась в накладе.
- Прекрати язвить, Сандро! - неожиданно резко ответила Жоанна. - Грех упрекать меня за то, что я называю его отцом. Я ведь очень смутно помню наших родителей, а дядя всегда относился ко мне как отец. И вообще, причем здесь титул принцессы? В конце концов, я и так принцесса - по рождению.
- Но меня раздражает...
- Да, тебя раздражает дядина доброта ко мне, раздражает его готовность в любой момент примириться с тобой, если ты откажешься от своих претензий. Это раздражает тебя, потому что не вкладывается в твое представление о нем, как о жестоком, бесчестном узурпаторе; потому что тебе будет гораздо труднее ненавидеть его, когда ты признаешь, что в сущности он хороший человек. А между тем, из ненависти к нему ты черпаешь свои силы; жажда мести стала главным, если не единственным смыслом всей твоей жизни... Разве можно так, Сандро? Коль скоро ты не веришь в бессмертие души, подумай хоть о земном существовании. Ведь ты попусту тратишь свою жизнь, гоняясь за химерами, тешась несбыточными надеждами. Разве ты терпишь лишения? Разве ты испытываешь стеснение в средства? Нет, у тебя всего вдоволь и ты можешь иметь все, что пожелаешь. Так чего, чего же тебе еще не хватает?
Граф остановился и устремил на сестру пронзительный взгляд.
- Чего мне еще не хватает, спрашиваешь? Власти! Вот что я хочу - никем и ничем не ограниченной власти! - произнес он в каком-то жутком исступлении. - И чтобы заполучить ее, я готов прибегнуть к убийствам, спровоцировать междоусобицу, заключить позорную сделку с Инморте...
- Инморте! - испуганно воскликнула Жоанна и вскочила на ноги. - Сандро, милый, побойся Бога! Ведь иезуиты грешники, еретики, они продали свои души дьяволу.
- Так утверждает наш епископ, - невозмутимо заметил Александр. - Поверь, малышка, он преувеличивает. Впрочем, я тоже еретик и охотно продал бы свою душу дьяволу, да вот беда - лукавый явно не спешит ее покупать... И кстати, о грешниках. Что сказал бы монсеньор Франческо де Арагон, узнай он о наших отношениях?
Жоанна опустилась на табурет и тихо заплакала.
- Я каждый день молю Бога, чтобы он простил нас, - сквозь слезы произнесла она. - Грех наш велик, но Господь милостив... Да разве только мы грешники?! Быть может, Маргарита праведница? Или тот же Красавчик? Или Бланка?..
- Да-а, - вздохнул граф. - Нечего сказать, благочестивая компашка собралась. Что ни человек, настоящее вместилище добродетели и кладезь целомудрия... Между прочим, ты напомнила мне еще об одной грешнице - о моей так называемой жене. Говорят, она обнаглела до крайности. Завела себе любовника, рисуется с ним на людях, точно с законным мужем...
- Сандро!- укоризненно отозвалась Жоанна. - Как ты можешь! Кому- кому, но не тебе упрекать ее в этом.
- Совершенно верно, дорогая, совершенно верно. Меня огорчает не то, что она завела любовника, но кого она взяла себе в любовники! Нищего дворянчика, которому не хватает собственных средств даже на то, чтобы одеться прилично.
- Это правда, Бланка содержит его. Но не беспокойся, не из твоего кармана.
- Да знаю, знаю. Она скорее умрет, чем примет от меня хотя бы динар. - Граф горько усмехнулся. - И опять же, не об этом речь. Неужели ты не понимаешь, что ее выбор унижает меня в глазах двора? Это она так мстит мне - тонко, изощренно... Пойду-ка я потолкую с ней по душам.
- Прямо сейчас? - удивилась Жоанна.
- Именно сейчас. Я хочу застать ее в постели с этим добрым молодцем, так она будет поуступчивее. Надеюсь, они еще не уснули. А ты, сестренка, ступай спать, поздно уже... - Будто в подтверждение его слов, глухо пробили часы на главной башне дворца. - Вот черт! Мне нужно идти к... Впрочем, пусть он подождет, ничего с ним не станется.
- Кто это - он? - встревожено спросила Жоанна.
- Будешь много знать, скоро состаришься, - ответил Александр и, ласково взглянув на сестру, добавил: - Не волнуйся, малышка, не Инморте.
Глава 32
СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ,
ИЛИ О ТОМ, КАК ГРАФ ВООЧИЮ УБЕДИЛСЯ,
ЧТО ЕСЛИ ЖЕНА НЕ СПИТ СО СВОИМ МУЖЕМ,
ЗНАЧИТ ОНА СПИТ С ЛЮБОВНИКОМ Александр не ошибался, рассчитывая застать Бланку в объятиях Монтини; не ошибался он и в том, что час ночи она еще не спит. По обычаю кастильского двора Бланка ложилась в постель очень поздно и просыпала около десяти утра. В первые месяцы после переезда в Памплону, где не было такого милого обычая, она, расставшись с Маргаритой, возвращалась в свои покои и еще два-три часа скучала в обществе сонных фрейлин или же вызывала своего канцлера и обсуждала с ним текущие дела в Нарбоннском графстве.
Однако, начиная с июля, привычки Бланки несколько изменились. Хотя, как и прежде, она засыпала во втором часу, еще задолго до полуночи Монтини уводил ее в спальню. Этьен был очень милый парень и, несмотря на столь нежный возраст, имел богатый опыт в любви. С ним Бланка сделала для себя неожиданно приятное открытие, основательно поколебавшее внушенную ей с детства уверенность, что физическая близость есть не что иное, как естественный способ удовлетворения животной похоти, которой Господь покарал человечество за грехи их прародителей - Адама и Евы, сделав ее непременным и прискорбным спутником любви и брака.
От природы пылкая и страстная, Бланка была воспитана в худших традициях монашеского ордена Святой Кармелии, чьим сестрам кастильский король доверил после смерти жены опеку над обеими его малолетними дочерьми. Как и всякий закоренелый святоша, дон Фернандо был искренне убежден, что строгое пуританство и ханжеская мораль, исповедуемые орденом, удушливая атмосфера житейского невежества и глупейших предрассудков пойдут лишь на пользу добродетели юных принцесс; так что ни о каком их воспитании как будущих женщин и речи быть не могло. Бланке с большим трудом давалось осознание своей женственности, гораздо труднее, чем ее младшей сестре, ибо она, в отличие от Норы, была чересчур мнительна и близко к сердцу принимала всю несусветную чушь о взаимоотношении полов, которую ей втолковывали монахини. Даже сам факт деления человечества на мужчин и женщин доставлял Бланке массу хлопот, вызывая чувство душевного дискомфорта. Но один случай, произошедший с ней на двенадцатом году ее жизни, породил у нее особенно много комплексов, от которых впоследствии она избавлялась долго и мучительно.
Тогда у Бланки впервые начались месячные, и она, прежде слыхом не слышавшая ни о чем подобном, страшно испугалась, подумав было, что умирает. Ее же воспитательницы, вместо того чтобы успокоить бедную девушку, с осуждающим видом принялись объяснять, что, дескать, это на ней печать греха. Бланка была безутешна; целую неделю она ходила, как в воду опущенная, перебирая в уме все грехи, за которые Господь мог отметить ее печатью своего гнева, и горько рыдала по ночам, пока, наконец, в Толедо не вернулся Альфонсо. Он быстро выведал у сестры, что ее гнетет, и, осатанев от негодования, напрямик высказал горе-воспитательницам все, что о них думает, да еще в таких крутых выражениях, которых затурканные монахини отродясь не слыхивали и которые более опытная аббатиса сочла грязным богохульством. В конце концов, им все же пришлось извиниться перед Бланкой, а придворный лекарь, в спешном порядке вызванный Альфонсо, доходчиво объяснил ей, чтч на самом деле значит эта "печать греха". И тем не менее, всякий раз, когда у нее начинались месячные, она становилась мрачной, угнетенной, крайне раздражительной и в такие дни обычно ударялась в глубокую набожность.
Выйдя замуж, Бланка еще не успела разобраться в своих ощущениях, как падкая на деньги горничная Жоанны Наваррской продала ей секрет своей госпожи. (Предательница, кстати, так и не успела потратить свои серебряники - придя к выводу, что она слишком много знает, граф Бискайский решил избавиться от нее, но, себе на беду, опоздал на каких-нибудь два дня.) Потрясенная до глубины души Бланка утвердилась во мнении, что сестры-воспитательницы были совершенно правы, говоря о греховности всего плотского. Она нашла себе утешение в том, что теперь имеет веские основания не пускать мужа в свою постель, благо монахини, которые всячески замалчивали интимные стороны человеческих отношений, не особенно распространялись о некоторых обязанностях, налагаемых на женщину браком, и не внушили ей должного уважения к супружескому ложу.
Последнее было большим счастьем для Бланки. Ведь мало того, что она возненавидела мужа; ей становилось тошно при одной только мысли о возможной близости с ним. Вдобавок Бланка прониклась отвращением и к собственному телу, "похотливому и греховному", и поначалу решила было о ч и с т и т ь с я целомудрием в замужестве, отнеся, таким образом, отказ жить с мужем, как полагается супругам, к числу своих добродетелей.
Однако с течением времени этот в высшей степени благочестивый замысел мало-помалу терял свою первоначальную привлекательность. Бланка уже не была девственницей, не была она также холодной и бесчувственной (или, как говорится сейчас, фригидной), и ее плоть все настойчивее требовала своего. Бланку ужасно раздражали и приводили в отчаяние ее "дикие желания", она вела ожесточенную и бескомпромиссную борьбу со своими "низменными страстями", но все ее благие усилия пропадали втуне - воспоминания о ночах, проведенных с мужем, никак не давали ей покоя. И что хуже всего, тогда она, вперемешку с омерзением, испытывала ни с чем не сравнимое наслаждение!.. Все чаще и чаще внутренний голос, этот не ведающий стыда искуситель, вкрадчиво нашептывал ей, что как горький привкус во рту запивают глотком доброго вина, так и неприятный осадок тех ночей можно без следа растворить в других ночах, заглушить потоком новых воспоминаний, лишенных горечи предыдущих...
Но еще больше, чем для услады тела, Бланка нуждалась в мужчине для утешения души. Она невыразимо страдала от той тяжелейшей формы одиночества, скрасить которое не в состоянии никакая, даже самая тесная дружба - но лишь только любовь. И бессознательно она уже была полностью готова к тому, чтобы влюбиться в первого приглянувшегося ей парня привлекательной наружности, неглупого, с хорошими манерами и приятного в общении. К счастью, таковым оказался Монтини - хоть и распущенный, но весьма порядочный молодой человек.
Совершив прелюбодеяние, Бланка первым делом внесла определенные коррективы в перечень всех смертных грехов. Она решила, что супружеская измена не заслуживает сурового осуждения, если изменяешь с любимым человеком и мужу, недостойному верности. Если главным оружием Норы в борьбе со своим ханжеством были ее легкомыслие, ветреность и полная неспособность к самоанализу, то Бланка противопоставляла ему свой изощренный ум. С поистине иезуитской изворотливостью она убедила себя, что слова такого высокопоставленного слуги Божьего, каковым является архиепископ Тулузский, пусть и сказанные сгоряча, послужат ей достаточным оправданием перед судом Всевышнего.
Впрочем, до окончательного раскрепощения Бланке было еще далеко. Как и прежде, она шокировала подруг своими нелепыми, абсурдными, карикатурными представлениями о приличии, приходя в смущение от самых невинных женских разговоров, в которых ни одна нормально воспитанная девушка, даже при всем желании, не нашла бы ничего такого, о чем следовало бы из деликатности умолчать, - если, конечно, эти разговоры происходили сугубо между женщинами в отсутствие детей и мужчин. В постели с Этьеном Бланка чувствовала себя скованно и неловко, принимая в штыки каждую новую его ласку. Ее неотступно преследовал страх перед разного рода извращениями - этими коварными ловушками, которые в изобилии расставил на тернистом пути любви враг рода человеческого, завлекая в них неосторожных и чересчур горячих любовников. Как-то раз она в пылу страсти укусила Монтини, да так сильно, что тот взвыл от боли, а на плече у него впоследствии появился внушительный синяк. Потрясенная своим поступком, Бланка немедленно прогнала Этьена прочь, сгоряча обвинив его в том, что якобы он умышленно довел ее до такого состояния, и затем целую неделю не подпускала его к себе.
В конце концов она сменила гнев на милость, однако за время опалы Монтини сделал для себя ошеломляющее открытие. Он вдруг понял, что любит ее всем сердцем, любит ее как женщину, а не как принцессу, и оттого очень испугался. Этьен был парнем здравомыслящим и даже циничным и прекрасно понимал, что для Бланки, как бы она не убеждала себя в обратном, их любовь - лишь тихая, уютная гавань, где она решила временно укрыться от жизненных бурь и невзгод, чтобы оправиться от жестоких ударов судьбы, восстановить утраченное душевное равновесие и со свежими силами пуститься в новое плавание к неведомым ему берегам. А он, брошенный и забытый, останется влачить свое жалкое существование на этом берегу, каждый Божий день до боли в глазах вглядываясь в пустынный горизонт, с тоской и грустью вспоминая навсегда ушедшее счастье...
Пока еще не поздно, Монтини пытался бежать из Памплоны, но Бланка вовремя спохватилась и отрядила в погоню за ним дюжину королевских гвардейцев, которые быстро изловили беглеца и препроводили его назад во дворец. Увидев горькие слезы возлюбленной, Этьен мигом позабыл обо всех своих страхах и сомнениях, бросился ей в ноги, моля о прощении, и, конечно же, был прощен. С тех пор он старался не думать о будущем и жил только текущим днем.
Когда граф Бискайский без предупреждения ворвался в спальню жены, утомленные любовники едва лишь погрузились в легкую дрему. Бланка вскрикнула от неожиданности и подхватилась с подушки. В лицо ей бросилась краска негодования.
- Вы?! - гневно произнесла она. - Вы осмелились нарушить мой запрет?!
Александр остановился возле кровати, держа в руке зажженную свечу. За дверью слышалось встревоженное кудахтанье сонной горничной.
- Погодите, сударыня, не кипятитесь. Я пришел совсем не для того, чтобы проситься к вам в постель. Тем более что место в ней, похоже, занято всерьез и надолго.
- Ах, какое великодушие, граф! Какой широкий жест! Я, право, польщена... Гм... Так чему же я обязана честью вашего визита?
Граф вставил свечу в пустой подсвечник на туалетном столике, пододвинул ближе к кровати низенький табурет с обитым красной бархатной тканью мягким сидением и осторожно опустился на него.
- Чему, спрашиваете? Скорее, к о м у . - И он вперился взглядом в оробевшего Монтини.
- Даже так! - Вдруг Бланка сообразила, что она совершенно голая, и торопливо натянула на плечи одеяло. Этьену и вовсе захотелось укрыться с головой, чтобы спрятаться от пронзительного взгляда графа, который не сводил с него глаз. - Ну и ну! Это уже интересно.
- Очень интересно, сударыня, - с готовностью согласился Александр. - Даже интригующе: принцесса Кастилии, старшая дочь короля, в постели с нищим попрошайкой. Да-а, порой жизнь преподносит нам такие курьезы, что и не снились жалким сочинялам романов и баллад с их убогой фантазией.
- Если вы намерены и дальше разговаривать со мной в таком тоне, - предупредила Бланка, бледнея от гнева, - можете не утруждать себя. Лучше уж сразу убирайтесь к чертовой матери.
- Ай, ай, ай! - удрученно покачал головой граф. - Как быстро вы учитесь у Маргариты всем ее порокам - и разврату, и сквернословию! Куда и девалась ваша была застенчивость, изысканность в речах... - Он умолк, так как Бланка уже готова была взорваться. - Впрочем, ладно. Прошу прощения за грубость и предлагаю в дальнейшем обходиться без взаимных упреков и оскорблений. Скажем так: лежащий подле вас молодой господин, несмотря на все свои бесспорные достоинства, будем откровенны, все же недостаточно знатен и богат... мм... для такой высокой должности, как любовник принцессы.
Монтини не знал, где ему деться от стыда и унижения. В словах графа он почувствовал кислый привкус правды - тот самый привкус, который уже давно набил ему оскомину.
- Это не ваше дело, сударь! - зло ответила Бланка. - Вас это не должно касаться.
- Однако касается. Так касается, что даже кусается. Ведь вы, сударыня, хотите того или нет, в глазах всего мира являетесь моей женой, а потому мне вовсе не безразлично, с кем вы делите постель, так как об этом судачат все, кому не лень. И, добавлю, исподтишка насмехаются надо мной. Вы выставляете меня на всеобщее посмешище.
- Скажите еще спасибо, что не на позорище, - с издевкой ответила Бланка. - А я могу это сделать, вы знаете. И тогда плакали все ваши честолюбивые планы.
Александр тяжело вздохнул:
- Да уж, знаю. Крепко вы держите меня в узде, нечего сказать... Итак, сударыня, после этой словесной разминки, нам, пожалуй, пора переходить к делу.
- К какому такому делу? У меня, к счастью, нет с вами никаких общих дел.
- Речь идет об одном милом молодом человеке, который...
- Об этом милом молодом человеке я как-нибудь сама позабочусь, - оборвала его Бланка. - Не смейте вмешиваться в мою личную жизнь, господин граф. Вы потеряли на это право.
- Но я хочу предложить вам полюбовную сделку, - настаивал Александр. - Надеюсь, она удовлетворит нас обоих... всех троих.
Однако Бланка была непреклонна:
- Ничего у вас не выйдет, милостивый государь. Я не собираюсь ронять свое достоинство, заключая с вами какую бы то ни было сделку. Довольно с меня и нашего брака - самого прискорбного события всей моей жизни... Коломба! - громко позвала она.
Тотчас дверь отворилась, и в спальню прошмыгнула молоденькая смуглолицая горничная Бланки.
- Что вам угодно, моя госпожа?
- Граф покидает нас. Проводи его к выходу, чтобы он случайно не заблудился.
- Но, сударыня... - начал было Александр.
- Аудиенция закончена, милостивый государь, - кротко произнесла Бланка. - Еще одно слово, и я велю страже вышвырнуть вас вон. Уразумели?
Граф все уразумел. Ему был хорошо знаком этот тон - ровный, сдержанный, чуть ли не ласковый. Таким вот тоном покойный дон Фернандо в былые времена объявлял смертные приговоры провинившимся дворянам и чиновникам. Таким же тоном в тот памятный февральский день Бланка запретила ему под страхом разоблачения впредь переступать порог ее покоев. В состоянии крайнего раздражения она производила еще более жуткое впечатление, чем даже ее отец, ибо произносила свои угрозы не только ласково, но и нараспев. Александр вновь вздохнул, поднялся с табурета и молча направился к двери.
- Ага! - в последний момент вспомнил он, вернулся к столику, вынул из подсвечника свою свечу, пояснив с мрачной улыбкой: - Чего доброго, еще швырнете мне в спину, - и лишь затем вышел.
- Интересно, о какой это сделке он говорил? - первым отозвался Монтини, когда горничная затворила за собой дверь. - Что он хотел предложить?
- Наверняка собирался дать тебе денег, - сказала Бланка, положив голову ему на грудь. - Полагаю, тысяч десять, не меньше. Вот негодяй!
- Но зачем? - удивился Этьен. - Чтобы откупиться от меня? Бланка, родная, неужели ты подумала, что я соглашусь? Да ни за что! Никогда! Ни в коем случае! Ты мне дороже всех сокровищ мира.
- Знаю, милый. Но он не это имел в виду. По-видимому, он хотел, чтобы ты прикупил себе земель и стал зажиточным сеньором. Чтобы он, видишь ли, не стыдился тебя, как моего любовника.
- О! - только и сказал Монтини.
- Какая низость! - гневно продолжала Бланка. - Предлагать свои грязные деньги! Ну, нет! Пусть лучше я опустошу нарбоннскую казну, но сама, без его помощи, соберу нужную тебе сумму.
- Дорогая! - с горечью произнес Этьен. - Опять за свое? Пожалуйста, не надо. Мне и так досадно, что я вынужден брать у тебя на текущие расходы, а ты... Да пойми же, наконец, как это унизительно - быть на содержании у любовницы. Ты, конечно, прости за откровенность, но факт остается фактом: моей дружбы ищут лишь всякие лизоблюды, а те, с кем бы я сам хотел дружить, относятся ко мне свысока, пренебрежительно. Еще бы - выскочка, содержанец. Вот если бы я смог как-то отличиться, завоевать себе положение...
Тут Бланка схватилась и села в постели. Глаза ее радостно засияли.
- Ах да, совсем забыла! Кажется, я нашла тебе достойную службу.
- Правда? - оживился Этьен. - И какую? Надеюсь, военную?
- Разумеется. И ни где-нибудь, а в королевской гвардии.
- О-о...
- Несколько дней назад подал в отставку один из лейтенантов, - объяснила Бланка. - Маргарита пообещала выхлопотать его патент для тебя - отец ей не откажет. Так что ты уже, считай, лейтенант гвардии.
- Лейтенант?! - изумленно воскликнул Монтини. - Да это же курам на смех. Я - лейтенант! Ни единого дня в армии, а уже лейтенант!
- Эка беда! Пусть и курам на смех, зато при дворе ты будешь важной персоной.
- И опять же, выскочкой.
- Ошибаешься, милый. Патент-то вручу тебе не я, а король - причем по просьбе Маргариты. Ты понимаешь, что это значит?
- Ну, и что?
- Вот глупенький! Всем известно, что Маргарита не раздает милости направо и налево, она благоволит лишь к тем, кого уважает, это непреложный факт.
- Ты хочешь сказать...
- Сообразил, наконец? Когда при дворе узнают, что ты назначен лейтенантом по ее личной просьбе, то сразу поймут, что она не просто терпит тебя из-за Матильды и ради нашей с ней дружбы, как это утверждают злые языки; ведь никакая дружба не заставит ее сделать услугу несимпатичному ей человеку. Этим Маргарита покажет, что ты у нее в фаворе, что она уважает тебя. А раз так, то и отношение двора к тебе в корне изменится. Я здесь чужая, - в голосе Бланки явственно проступила грусть. - Для сторонников короля я, прежде всего, жена графа Бискайского, для сторонников графа важно то, что я с ним не в ладах, и моя благосклонность ни тем, ни другим не указ. А Маргариту обожают все - и друзья, и враги; ее любимцы здесь в почете хотя бы потому, что они ее любимцы. Вот, к примеру, твоя сестра. Около Матильды увиваются не только льстецы. Ее дружбы добиваются также и порядочные девушки из богатых и знатных семей, а многие весьма достойные молодые люди не прочь жениться на ней. Так и ты, как только станет известно о твоем назначении...
- Постой-ка! - вдруг всполошился Монтини. - Ведь я даже не рыцарь. Какой же из меня лейтенант?
Бланка улыбнулась:
- Будь покоен, за этим дело не станет. Хоть завтра я могу посвятить тебя в рыцари.
- Ты?!
- Ну да. А что тут такого? В конце концов, я графиня Нарбоннская, один из пэров Галлии, и мне уже шестнадцать лет.
- Это что, шутка? - спросил Этьен.
- Конечно, шутка, - сказала Бланка. - Я же не хочу, чтобы придворные насмешники измывались над тобой: дескать, заслужил рыцарские шпоры в постели. А если без шуток, то я попрошу кузена Аквитанского. Мы с ним добрые друзья, и он не откажет мне в этой услуге.
Монтини пристально посмотрел ей в глаза.
- А знаешь, дорогая, такой очаровательной женщине, как ты, опасно обращаться к Красавчику за услугой. Глядишь, он потребует благодарности - на свой манер.
И они весело рассмеялись.
Глава 33
ПОРУГАННАЯ После ухода Габриеля Матильда долго лежала на кровати, тупо уставившись невидящим взглядом в потолок. Ее охватило какое-то жуткое оцепенение. Ей отчаянно хотелось заплакать, но, несмотря на все старания, глаза ее оставались сухими, она не могла выдавить из себя ни единой слезинки. Тугой комок подступил к ее горлу и так и застрял там намертво, не желая ни возвращаться обратно, ни вырываться наружу.
Прошло довольно много времени, прежде чем Матильде удалось стряхнуть оцепенение. Она села в постели и медленно, будто в трансе, принялась сбрасывать с себя измятую, местами разорванную одежду. Раздевшись донага, Матильда тщательно вытерла кровь - и лишь тогда комок в ее горле, наконец, подался, слезы хлынули из ее глаз, и она безудержно зарыдала, горько оплакивая свою поруганную невинность, свои разрушенные иллюзии, свои безжалостно растоптанные мечты...
Когда начал заниматься рассвет, Матильда, выплакав все слезы и оттого немного успокоившись, встала с постели, надела на себя чистую нижнюю рубаху и длинный пеньюар, вступила босыми ногами в тапочки и торопливо покинула комнату. Она больше не могла оставаться там, где над ней так жестоко наглумились, ей было страшно наедине со своими мыслями, и она решила пойти к Маргарите. Матильда знала, что накануне принцесса рассорилась с Рикардом Иверо, поэтому надеялась застать ее в спальне одну или, в худшем случае, с Констанцей де Арагон. В последние два года Маргарита плохо засыпала сама и обычно, когда у нее не было мужчин, брала к себе в постель дежурную фрейлину - но при всем том ее отношения с девушками были совершенно невинными.
По пути Матильда едва не столкнулась лицом к лицу с Филиппом и лишь в последний момент успела спрятаться в одной из неглубоких ниш в стене коридора.
Филипп прошел мимо, не заметив ее. Его белокурые волосы были всклокочены, щеки пылали алым румянцем, одет он был явно второпях и очень небрежно, а на его губах играла самодовольная ухмылка ловеласа, только что одержавшего очередную победу. На Матильду повеяло тонким ароматом духов, которыми пользовалась Маргарита, и запах этот ударил ей в ноздри так резко и неприятно, точно нашатырь. Бедняжка с трудом проглотила комок, который вновь подступил к ее горлу, и до боли прикусила губу, из последних сил пытаясь унять очередной приступ рыданий. Как она была глупа и наивна, поверив его лживым речам о любви! Как жестоко он обошелся с ней!.. В его глазах она была лишь игрушкой - красивое личико, черные кудри, длинные стройные ножки, гибкий стан - одним словом, лакомый кусочек, вполне пригодный для развлечений, но не слишком ценный, чтобы им дорожить. Он с легким сердцем уступил ее своему дворянину, тут же выбросил ее из головы и отправился искать любви у другой...
Когда Матильда вошла в спальню, Маргарита лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушку.
- Ты что-то забыл, Филипп? - нежно промурлыкала она, услышав тихий скрип двери.
- Это я, сударыня, - дрожащим голосом отозвалась Матильда.
- Ты? - Маргарита перевернулась набок и озадаченно взглянула на нее. - Что с тобой, душенька? Почему ты не спишь? У тебя такой измученный вид.
- Ну... Да нет, ничего, сударыня. Просто... Просто я хочу побыть с вами.
Принцесса вздохнула:
- Боюсь, не к добру это, Матильда. Слишком уж часто ты набиваешься ко мне - смотри, как бы не начала всерьез интересоваться девчонками. Впрочем, ладно, оставим это. По правде говоря, я даже рада, что ты пришла. Иначе довелось бы будить Констанцу, а мне сейчас не шибко хочется видеть ее кислую мордашку. К тому же она пристает ко мне еще настойчивее, чем ты. Тоже мне, порядочная!.. Ну, ложись, не стой, как вкопанная. Только сперва подай мне рубашку, она должна валяться где-то там, возле тебя.
Матильда подобрала с пола сей кокетливый наряд, скромно именуемый ночной рубашкой, и отдала его своей госпоже. Маргарита облеклась в полупрозрачную дымку, делавшую ее еще более соблазнительной, нежели в голом виде, а Матильда тем временем сбросила с ног тапочки, сняла с себя пеньюар и быстро юркнула под одеяло. Обхватив Маргариту за талию, она крепко прижалась к ней.
- Ну вот! - с грустью произнесла принцесса. - Что я говорила! Пожалуй, тебе пора замуж.
- Нет, - прошептала Матильда, зарываясь лицом на ее груди. - Не надо... Не хочу...
- А что же ты хочешь? Остаться старой девой?
- Не знаю, сударыня, я ничего не хочу. Я... Я хочу в монастырь!..
- Ага! - выдохнула Маргарита с явным облегчением. - Понятненько! - Она взяла Матильду за подбородок и подняла к себе ее лицо. - Коль скоро речь зашла о монастыре, значит ты влюбилась.
Матильда густо покраснела и опустила глаза.
- Так я угадала? - не унималась Маргарита. - И кто же он, этот счастливчик?.. Ну-ка, ну-ка! Ведь это Красавчик-Филипп, верно? Отвечай!
Матильда утвердительно кивнула и вдруг разразилась громкими рыданиями.
- Да что же это такое, в самом деле? - растерялась принцесса. - Прекрати реветь, успокойся. Объясни, наконец, что стряслось?
- Он... Он... - начала было Матильда, но слезы помешали ей говорить.
- Неужели он обидел тебя?!
- Нет, не... не он... Это... это не о-он...
- Не Филипп? А кто?
- Это его... господин де... де Шеверни.
- Господин де Шеверни? Тот приятный молодой человек, с которым ты проболтала весь вечер?
- Д-да... Он...
- И что же он сделал?
- Он... он... Он оскорбил... оскорбил меня.
- Оскорбил? Как?
- Ну... Он... Он взял... взял и... и меня... оскорбил...
- Боже правый! - вскричала Маргарита. - Он изнасиловал тебя?!
- Д-да... да... - ответила Матильда и разрыдалась пуще прежнего.
Разбуженная громкими причитаниями, в спальню заглянула горничная принцессы.
- Госпожа...
- Брысь! - прикрикнула на нее Маргарита.
Она села, опершись спиной на подушки, подтянула ноги и положила голову Матильды себе на колени.
- Поплачь, девочка, поплачь, милая, - нежно приговаривала она, гладя ее по спине и волосам. - Плачь, сколько можешь, постарайся хорошенько выплакаться, тогда станет не так больно... Ах, он негодяй, подонок! Мерзкий насильник! Да я ему... Я покажу ему, где раки зимуют, подлецу такому. Ой, и покажу - чтоб другим неповадно было. Он у меня попляшет, помяни мое слово. Так получит, что после этого ад ему раем покажется. Ублюдок поганый! Блудливый сын гиены и шакала... Нет, это уму непостижимо! С виду такой вежливый и обходительный, такой кроткий и застенчивый молодой человек - и на тебе! - Маргарита тяжело вздохнула. - Как плохо я знаю мужчин!..
Чуть погодя, Матильда принялась рассказывать принцессе о своих злоключениях, сдабривая каждую фразу обильным потоком слез, так что к концу повествования она наплакалась всласть и приутихла. Маргарита слушала не перебивая; затем, когда Матильда умолкла, она вновь легла и привлекла девушку к себе.
- Бедняжка ты моя глупенькая! Разве ты не понимаешь, что сама напросилась!
- О да, сударыня, прекрасно понимаю. Я полностью отдаю себе отчет в том, что эта справедливая кара Божья за мои грехи, за мою развратность.
- За что, за что?! - изумилась Маргарита. - Какие еще грехи? Какая развратность? Да ты в своем уме, детка?!
- Это правда, сударыня, - серьезно ответила Матильда. - Я уже согрешила в мыслях, я поддалась соблазнам Искусителя. Я развратна своими помыслами.
- Бред собачий! Попридержи эту религиозную чушь для падре Эстебана, с ним вы разберетесь, что к чему, совершила ли ты грех или нет, а мне мозги не пудри. Речь сейчас о другом. Вы с господином де Шеверни оба хороши; я даже затрудняюсь сказать, кто из вас больше виноват. Парень влюбился в тебя до умопомрачения, совсем потерял голову, а ты еще провоцировала его. Ну разве можно так обращаться с человеком, у которого крыша поехала? Вместо того чтобы посочувствовать ему, проявить жалость, сострадание, ты откровенно издевалась над ним, и, подозреваю, еще почище, чем рассказала мне. Уж если ты в чем-то и согрешила, так это нарушила заповедь Господню не искушать ближнего своего. Филипп, кстати, тоже издевался надо мной, но с определенным умыслом - чтобы я сама бросилась ему на шею. У него и в мыслях не было довести меня до белого каления, а затем попросту отшить... Черт возьми! Да попытайся он отколоть нечто подобное, я бы живо позвала стражу, велела привязать его к кровати и... - Маргарита прокашлялась. - Ладно, оставим это. Вернемся к нашим баранам... Гм, и в самом деле к баранам, вернее, к барашкам - к двум маленьким, глупеньким барашкам. Я, право, ума не приложу, что мне с вами делать - с тобой и господином де Шеверни. Во время приема, надо сказать, он произвел на меня очень приятное впечатление...
- Он негодяй, - сонно промямлила Матильда, крепче прижимаясь к принцессе. - Господи, как я ненавижу его... И Красавчика ненавижу - он обманщик и подлец... Все мужчины подлецы... лжецы... Я их всех ненавижу...
- Ну-ну! - посуровела Маргарита. - Ты это брось! Без мужчин жизнь была бы скучна. Кого тогда прикажешь любить? Девчонок? Нет уж, уволь... Ах, душенька, ну и наделала ты мне хлопот со своим неистовым поклонником. Как же теперь поступить с ним? Примерно наказать его, что ли? Можно, конечно, это напрочь выбьет дурь из его глупой башки - но ведь больно ударит и по тебе. Поди тогда найди себе приличного мужа. Как там ни крути, а ты у нас, почитай, из самых низов. Даже если я соберу для тебя царское приданное, вряд ли какой-нибудь уважающий себя барон позарится... Нет, вру! Один точно позарится. И не простой барон, а виконт. Но, боюсь, моя идея не придется тебе по нутру. А, Матильда?
Девушка не ответила. Измученная переживаниями столь бурной ночи, она наконец успокоилась и забылась в глубоком сне, тихо посапывая маленьким носиком; губы ее тронула слабая, еле заметная улыбка. Она была так восхитительно красива, что Маргарита не удержалась и поцеловала ее.
- Спи, моя детка, спи, дорогая. И пусть сон принесет тебе облегчение...
Принцесса закрыла глаза, мысленно возвращаясь в объятия Филиппа. Тотчас кровать под ней будто провалилась, какое-то неведомое течение подхватило ее и быстро понесло сквозь густеющий туман дремоты в самую пучину сладких грез.
А за окном уже светало, и чистое безоблачное небо, веселое и жизнерадостное пение птиц предвещали наступление погожего солнечного дня.
Глава 34
В КОТОРОЙ ПОХОДЯ РЕШАЕТСЯ СУДЬБА МАТИЛЬДЫ,
А ФИЛИПП НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ,
ЧТО ЯВНО ПОСПЕШИЛ
С ПЕРЕОЦЕНКОЙ ЦЕННОСТЕЙ Молоденький паж провел Филиппа на крытую террасу с видом на дворцовый парк, где при хорошей погоде Маргарита имела обыкновение завтракать, а порой и обедать в узком кругу друзей. На этот раз за круглым обеденным столом компанию ей составляли две постоянные ее сотрапезницы - Бланка и Жоанна, а также Этьен де Монтини, занявший место своей сестры, которая по вполне понятным причинам сегодня отсутствовала.
Пустовало и кресло справа от Маргариты - с начала июня и вплоть до последнего дня его неизменным хозяином был Рикард Иверо, уже вошедший в историю наваррского двора как виновник самого продолжительного увлечения принцессы. Но сегодня Маргарита не пригласила его к себе. Также не предвиделось присутствие на обеде сестры Рикарда, Елены.
Когда появился Филипп, Маргарита, и до того несказанно удивившая Бланку и Жоанну бесконечными проволочками с началом обеда, отколола нечто вообще из ряда вон выходящее - она встала из-за стола и почти бегом бросилась ему навстречу.
- А вот и наш милый кузен, - проворковала она, глядя на него с откровенным восхищением. - Вы уж не взыщите, что мы начали без вас...
- Э, нет, кузина, - живо возразил Филипп. - Так не пойдет. Ведь это я должен просит у вас прощения, что опоздал. - Он галантно поцеловал ее руку и почтительным кивком приветствовал остальных присутствующих. - Во всем виноват мой паж. Я сказал ему, что меня ни для кого нет, имея в виду моих придворных. Но он понял эти слова буквально и целых полчаса заговаривал зубы вашему посланнику, в то время как я беседовал с... мм... с одним из моих дворян - о чем я рассчитываю потолковать с вами несколько позже.
- Да, - кивнула Маргарита. - Об этом мы непременно поговорим - но чуть позже. А пока, прошу вас к столу, кузен. Присоединяйтесь к нашей компании, отобедайте. Вы, кстати, почти не опоздали; только что нам подали первые блюда.
Бланка с трудом подавила ироническую улыбку: да, почти - если, конечно, не принимать во внимание получасовую задержку в связи с его "почтинеопозданием".
Филипп расположился в кресле Рикарда Иверо, первым делом отпил из кубка глоток вина... и тут же поперхнулся, когда Маргарита больно ущипнула его за бедро. Он, впрочем, ожидал какого-нибудь интимного знака внимания с ее стороны, наподобие нежного пожатия руки под столом или потирания ножкой о его ногу, но эта выходка принцессы прямо-таки потрясла его.
"Ты что, милочка, спятила? - будто говорил ей укоризненный взгляд Филиппа. - Умерь-ка свой пыл".
Маргарита зарделась и в смущении потупила глаза. На губах Бланки заиграла ехидная усмешка. По всей видимости, она догадалась, в чем дело, и уже открыла рот с явным намерением отпустить колкость в адрес кузины, однако Филипп был начеку. Он торопливо сказал:
- Направляясь к вам, я заметил на площади римские флаги и штандарты. Вы не знаете, с какой это стати? Неужели прибыл император?
Маргарита с благодарностью взглянула на него и ответила:
- Нет, только консул Гай Орсини Калабрийский с известием о приближении императорского поезда. Самого Августа Юлия мы ожидаем к вечеру.
- Ах да, теперь вспомнил. Утром меня пытались разбудить по поручению отца, но спросонку я заявил, что и сотня консулов не помешают мне выспаться всласть.
- Еще бы! - едко заметила Бланка. - Ведь вы так утомились.
Филипп озадаченно уставился на нее. Эти симптомы были ему хорошо знакомы. В дурном расположении духа Бланка становилась крайне язвительной, и горе тому, кто подвернется ей под горячую руку (вернее, острый язычок) да еще осмелится пререкаться с нею.
"Вот как! - подумал Филипп. - Вижу, ты очень привязана к Матильде".
- Вы правы, кузина, - с готовностью согласился он, лишая, таким образом, Бланку повода для дальнейших злых острот. - Я в самом деле чувствовал себя уставшим, и даже приезд императора не заставил бы меня встать с постели... Однако постойте! Коль скоро Август Юлий лично приезжает за своей невестой, то и венчание должно состояться сразу же после передачи.
Маргарита пожала плечами.
- Ясное дело! Ведь в противном случае итальянские ханжи-патриции лопнут от негодования: ах, какое вопиющее нарушение правил приличия, подумать только! Венчание назначено на десятое число. На десятое сентября, разумеется...
- Очень существенное уточнение, - съязвила Бланка. - Не то кузен подумал бы, что на десятое декабря.
Маргарита бросила на нее быстрый взгляд и продолжала:
- Так вот, десятого сентября Август Юлий и Нора обвенчаются здесь, в Памплоне, в соборе Пречистой Девы Марии, а уже на следующее утро отправятся в Рим, где по их прибытии состоится коронация новой королевы Италии.
- Можно подумать, - вставила Бланка, - что до их прибытия.
- А можно подумать, - раздраженно ответила Маргарита, - что у тебя больше неприятностей, чем у меня, что я меньше твоего переживаю за Матильду, что в конце концов... Ведь это ребячество, кузина! Постыдись! Ты же не девчушка малая.
К удивлению Филиппа, Бланка не огрызалась и даже попросила прощения за несдержанность, хотя видно было, что она очень расстроена.
"Взрослеет", - отметил он с умилением отца, в один прекрасный день обнаружившего, что его дочь из нескладного подростка превратилась в очаровательную юную девушку.
После этого инцидента разговор за столом увял и лишь изредка молодые люди обменивались скупыми бессодержательными репликами. Когда, наконец, подали десерт, Жоанна, не любившая сладкого, молча поднялась со своего места.
- Ты уже уходишь? - спросила ее Маргарита.
- Пожалуй, да. Если я не ошибаюсь, у вас намечается разговор не для чужих ушей.
- А разве ты чужая? - не так чтобы очень настойчиво, скорее ради проформы, запротестовала принцесса. - Оставайся. Мы люди простые, откровенные, нам нечего от тебя скрывать.
- Однако я пойду.
Маргарита небрежно передернула плечами.
- Воля твоя, сестренка. И пожалуйста - про Рикарда никому ни слова. Передай Александру, что если он станет болтать...
- Не надо угроз, Маргарита. Я просто попрошу его молчать. Меня он послушается.
- Вот и хорошо.
Проводив Жоанну взглядом, Маргарита повернулась к Филиппу:
- Представьте, кузен! Этот бешеный идиот...
- Сиречь виконт Иверо? - усмехнулся Филипп, по достоинству оценив такую оригинальную характеристику бывшего любовника принцессы. - И что же с ним приключилось?
- Он едва не покончил с собой.
- Да что вы говорите?!
- Так оно и было. Этой ночью он пытался выброситься с восточной башни. Она у нас самая высокая, а внизу - вымощенный булыжником двор, так что почти наверняка он разбился бы насмерть.
- Но он не выбросился, как я понимаю.
- Только благодаря кузену Бискайскому. Порой у него бывает бессонница - вот он и шатался ночью по дворцу и случайно забрел именно в эту башню. Жоанна рассказывала, что он спокойно сидел на парапете меж двух зубцов и дышал свежим воздухом, как вдруг появился кузен Иверо и, точно лунатик, не видя ничего вокруг, направился к краю башни. К счастью, кузен Бискайский вовремя сообразил, что к чему, и в самый последний момент помешал ему совершить эту глупость.
- М-да, невеселая история, - констатировал Филипп и пристально посмотрел Маргарите в глаза. - А как вы считаете, кузина, что могло толкнуть его к самоубийству?
- Наверное, долги, - смущенно ответила она. - Так он сказал кузену Бискайскому.
- Ой ли! - усомнился Филипп. - И в самом-то деле?
- Он задолжал ростовщикам свыше восьмидесяти тысяч, - будто оправдываясь, сообщила Маргарита; щеки ее сделались пунцовыми.
- Восемьдесят тысяч! - ошарашено произнес Филипп. - Ничего себе! Да ведь это, пожалуй, в три - три с половиной раза превышает годовой доход графства Иверо. И как только он ухитрился растранжирить такую уйму денег?
- Мало ли как! Этот остолоп на все способен.
Бланка сокрушенно покачала головой:
- Ты бессердечная, кузина. На кого же, как не на тебя, потратил он эти деньги. На все эти роскошные и безумно дорогие подарки... - Она вздохнула. - Да разве в деньгах дело?..
- Помолчи, Бланка! - вскипела Маргарита. - Мне и без твоих комментариев тошно.
- А меня тошнит от твоей черствости! - огрызнулась Бланка. - И от твоего самодурства. Такой закоренелой эгоистки, как ты, я еще не встречала. Ты любишь только себя, до всех других тебе нет никакого дела. Ради тебя Рикард готов был на все, а ты... ты попросту использовала его, играла с ним, как кошка с мышью, пока он тебе не надоел, а затем без колебаний и сожаления вышвырнула его прочь, едва лишь у тебя появился новый кумир. - Тут Бланка выстрелила глазами в Филиппа, и в ее взгляде тому почудилась ревность. - Тебе и в голову не приходило, что Рикард такой же человек, как и ты, а быть может, гораздо лучше тебя, и его боль не менее реальна, чем твоя. По мне, если кто и виноват в том, что случилось и что едва не случилось, так это ты со своей жестокостью.
- Нет, вы только поглядите, какая защитница нашлась! - с издевкой произнесла Маргарита. - Так что же ты здесь сидишь и попусту треплешь языком? Ступай-ка лучше к Рикарду, помоги Елене утешить его и заодно присмотри за ней самой - как бы она не перестаралась в своем рвении.
Дело явно шло к тому, что перебранка между принцессами грозила вылиться в крепкую ссору. Поэтому Филипп, не долго думая, стукнул кулаком по столу и громко сказал:
- Ну, все, хватит! Что вы, как дети, в самом деле! - Он положил руку Маргарите на колено, что в корне изменило ход ее мыслей, придав им совершенно иное направление, и обратился уже непосредственно к кастильской принцессе: - Бланка, вам хорошо известно, что я, как, собственно, и вы, не люблю, когда в моем присутствии роются в чьем- то грязном белье. Я прекрасно понимаю, в чем действительная причина вашего раздражения, равно как и нервозности Маргариты. Мы здесь не на официальном обеде, где большой вес имеют всяческие условности и строгие предписания этикета, но в дружеском кругу. Так что давайте обойдемся без хождений вокруг да около и поговорим начистоту.
- Вот именно, - отозвалась Маргарита. - Поговорим, наконец, о Матильде.
Бланка кивнула:
- Это будет лучше, чем продолжать обмен взаимными упреками. Может быть, вы начнете, Филипп?
- Пожалуй, да. Прежде всего, я хотел бы принести свои извинения...
- И только? - осведомилась Маргарита.
- Нет, но это - прежде всего. Я очень сожалею о случившемся и признаю, что поступку господина де Шеверни нет оправдания. Однако, по моему убеждению, следует учесть и некоторые смягчающие его вину обстоятельства.
- А таковые присутствуют?
- Конечно, присутствуют. Я ни в коей мере не собираюсь оправдывать моего дворянина, но вместе с тем настаиваю на справедливом к нему отношении.
- А разве он заслуживает справедливого отношения? - не унималась Маргарита.
- Ну, разумеется, принцесса! Даже самый закоренелый преступник вправе рассчитывать на справедливый суд, - назидательно произнес Филипп, украдкой поглаживая ее ногу. - Тем более что я не считаю господина де Шеверни преступником.
- Ах так! - не удержался от негодующего восклицания Монтини. - А кто же он тогда?
Филипп смерил его ледяным взглядом:
- К вашему сведению, милостивый государь, господин де Шеверни выразил готовность встретиться с вами в поединке и позволить вам без труда убить себя. Но, боюсь, это не будет выходом для вашей сестры, да и вам не сделает большой чести. - Он повернулся к Бланке: - Вас можно на пару слов, кузина? Наедине. Вы не возражаете, Маргарита?
Маргарита не возражала, а Монтини возражать не посмел.
Немного удивленная такой просьбой Бланка все же согласно кивнула и поднялась из-за стола. Они отошли к краю террасы и остановились возле высокого парапета.
- Бланка, - заговорил Филипп, переходя на кастильский, - скажите по старой дружбе: вы, все трое, уже пришли к определенному решению?
- Да. А вы?
- Я буду просить руки Матильды для Габриеля де Шеверни.
- Мы примем ваше предложение.
Филипп вздохнул:
- Вот и хорошо.
- По вашему виду не скажешь, - заметила Бланка. - Вы вздыхаете, как за покойником. В чем дело, Филипп?
- Не по душе мне этот брак, Бланка, ой как не по душе. С тяжелым сердцем я взялся за сватовство. По мне, лучше бы Габриель в тюрьме посидел, чем женился на Матильде.
- Вы тоже так считаете?
- А вы?
- Я - да. Но Маргарита и Эть... господин де Монтини думают иначе. Они загорелись мыслью сделать Матильду виконтессой и не могут, вернее, не хотят понять, что это значит для самой Матильды. Какой бы там ни был господин де Шеверни замечательный человек, у нее уже сложилось весьма неприглядное мнение о нем, и вряд ли кто-то способен внушить ей уважение к нему, не говоря уж о любви. Ну, а там, где нет ни любви, ни уважения... Одним словом, я очень боюсь, что их супружеская жизнь будет сущим адом.
Филипп испытующе посмотрел ей в глаза:
- Как я понимаю, вы судите по своему горькому опыту.
Бланка отвела взгляд и заметно смутилась.
- Не будем обсуждать это, Филипп.
"Что же, черт возьми, произошло между ней и графом?" - недоумевал он.
- Ладно, не будем. Я всецело разделяю ваше мнение, Бланка, и даже собирался предложить Матильде отступную...
- Отступную?
- Да. Одно из моих личных поместий в Кантабрии, дающее право на баронский титул и около шестисот скудо чистого годового дохода.
- О! Внушительная отступная. Пожалуй, это меняет дело. Будучи баронессой, Матильда сможет найти себе достойную партию, даже если все произошедшее с ней получит огласку. Я почти уверена, что в свете ваших условий Маргарита и Этьен пересмотрят свое решение.
Филипп угрюмо покачал головой:
- Зато я не пересмотрю.
- Как это? - озадаченно переспросила Бланка. - Я вас не понимаю, Филипп.
- А тут и понимать нечего. Я только собирался предложить отступную, но не предложу ее.
- Почему же?
- Габриель заартачился, - объяснил Филипп. - Хочет жениться на Матильде, глупец этакий! Сколько я его не отговаривал, но он и слушать меня не хочет. Уперся рогом, и ни в какую.
- И ради его мальчишеского каприза вы готовы пожертвовать счастьем Матильды? - с упреком произнесла Бланка.
Филипп опять вздохнул.
- Будь это мальчишеский каприз, я бы велел заключить его под стражу и немедленно препроводить в Тараскон. Но, увы, Габриель не капризничает - он попросту спятил. Он помешался на Матильде, как... как Рикард Иверо на Маргарите, и, подобно ему, вполне способен наложить на себя руки. Он уже пообещал мне покончить с собой, если Матильда не станет его женой.
- Боже правый! Он это серьезно?
- К сожалению, да. Габриель на редкость упрямый парень, коли вобьет себе что-то в голову, его уже ничем не переубедишь. Конечно, со временем он остынет и поймет свою ошибку, но тогда будет слишком поздно.
- А если назначить свадьбу, скажем, на следующую осень? Или, в худшем случае, на конец весны, когда Матильде исполнится шестнадцать лет. Надеюсь, к тому времени господин де Шеверни трезво оценит ситуацию и передумает, а Матильда получит предложенную вами отступную.
- Это был бы неплохой выход, - согласился Филипп. - Но Габриель очень умен, его не проведешь. Он мигом учуял подвох, едва лишь я заикнулся о возможных проволочках. Вот его окончательное решение: бракосочетание должно состояться самое позднее через месяц. Я сдаюсь, Бланка. Я совершенно беспомощен.
- А как вы смотрите на то, чтобы я поговорила с господином де Шеверни? Может быть, мне удастся убедить его.
Филипп ослепительно улыбнулся, сверкнув двумя ровными рядами крепких белых зубов.
- Бланка, солнышко, ведь этого я и хочу! У вас просто изумительный дар убеждать людей. Так что потолкуйте с Габриелем, попытайтесь отговорить его от брака с Матильдой. Этим вы меня очень обяжете.
- Но учтите, Филипп, я ничего не обещаю.
- А я и не рассчитываю на успех. Однако чем черт не шутит. Значит, договорились?
- Договорились, - кивнула Бланка. Она чуть вздернула подбородок и быстро вдохнула, будто собираясь еще что-то сказать, но затем плотно сжала губы, опустила глаза и покраснела.
- Смелее! - приободрил ее Филипп. - Чего стесняться? Доверьтесь мне. Как ни как, я ваш старый друг и кузен.
- Ну... Есть один человек...
- Этьен де Монтини?
- Да... он...
- И что ему надо? Рыцарские шпоры?
Бланка удивленно подняла бровь:
- А как вы догадались?
- Это же элементарно, радость моя. Господин де Монтини, как мне известно, не принадлежит к числу знатных и могущественных вельмож; попросту говоря, он беден. Но вместе с тем он горд и очень тяготится своим теперешним положением... гм... когда он...
- Филипп! - в замешательстве произнесла Бланка.
- Добро, не буду развивать эту мысль. Так вот, к чему я веду. Нетрудно догадаться, что для своего возвышения господин де Монтини избрал военное поприще, и сейчас он нуждается в рыцарском достоинстве, чтобы занять должность, которую вы ему подыскали... Простите за праздное любопытство, Бланка, но можно поинтересоваться, что это за должность?
- Лейтенант гвардии, - немного растерянно ответила она.
- Лейтенант гвардии? - повторил Филипп. - Что ж, для начала неплохо... Итак, завтра вас устраивает?
- Завтра?
- А зачем мешкать? Как раз завтра я собираюсь посвятить в рыцари нескольких моих дворян, отличившихся в бою с иезуитами. Факт присутствия в их числе господина де Монтини вряд ли привлечет к себе особое внимание, и его посвящение вместе с другими вызовет куда меньше толков, чем будь он один. Согласитесь, удачное совпадение.
- Да, - согласилась Бланка. - Благодарю вас, Филипп, вы так милы.
- Э, нет, солнышко, ты еще не знаешь, как я мил, - энергично возразил Филипп. - Вот если бы наша дружба не остановилась на полпути и нашла свое логическое продолжение в любви... - Он многозначительно умолк, страстно глядя ей в глаза. В этот момент у него зародилось подозрение, что, несмотря на все случившееся полгода назад, даже несмотря на предательство (как он считал) со стороны Бланки, она была и остается для него самой лучшей женщиной на всем белом свете. После секундных колебаний Филипп протянул руку и легонько провел пальцем за ее ушком. - Ах, Бланка, Бланка, ну почему ты такая упрямая девчонка? Какой черт тебя дернул, что ты отказалась от предложения падре Антонио?.. Сладкая ты моя...
- А это еще зачем? - почти простонала она, злясь на себя за то, что такое легонькое, едва ощутимое прикосновение, тем не менее, вызвало у нее неожиданно сильное возбуждение. - На нас же смотрят, Филипп!
- Именно этого я и хочу. Пусть чуточку поревнуют.
С виноватой улыбкой Бланка повернулась к столу и тут же оторопела.
- Ну, ничего себе "чуточку"! Боже, что это с Маргаритой?! Да никак она ревнует? В самом деле ревнует! С ума сойти - она вовсе не претворяется! Такой грозной я ее никогда не видела... Возвращаемся, Филипп. Скорее, пока не началась буря.
- Пожалуй, впрямь надо поспешить, - кивнул Филипп, предлагая ей руку. - Не хватало еще, чтобы вы снова сцепились... Странный вы, однако, народ, женщины. Неужели вам невдомек, что меня хватит на вас обеих, и при этом ни одна из вас не останется внакладе?
В ответ Бланка лишь негодующе фыркнула.
Вернувшись к столу, Филипп без дальнейших проволочек попросил от имени Габриеля руки Матильды и, получив согласие, выразил желание, чтобы бракосочетание состоялось в самое ближайшее время. Маргарита предложила сыграть свадьбу в ее загородной резиденции Кастель- Бланко, куда она намерена пригласить молодых вельмож - своих гостей по окончании официальных торжеств. Поскольку никаких возражений ни от кого не последовало, на том и порешили.
Отобедав, молодые люди еще немного поболтали о всяких пустяках, затем Бланка во исполнение своего обещания послала Этьена де Монтини за Габриелем, строго-настрого велев ему не затевать с ним ссоры, а сама, попрощавшись с Филиппом и Маргаритой, отправилась к себе.
Не успел Филипп проводить ее изящную фигурку вожделенным взглядом, как Маргарита очутилась у него на коленях и обхватила руками его шею.
- Сегодня отец сказал мне, что наш брачный контракт уже готов к подписанию.
- Ну да. А что?
- Как это что! Я жду, не дождусь, когда стану твоей женой.
От неожиданности Филипп нервно закашлялся. Появись перед ним Сатана собственной персоной, он бы, пожалуй, здорово испугался, но удивлен был бы куда меньше, ибо в существовании Князя Тьмы нисколько не сомневался. Маргарита похлопала его по спине.
- С тобой все в порядке, милый? Что стряслось?
- Ничего особенного, - ответил он, с трудом уняв кашель. - Слюной подавился... Так о чем мы говорил? Ах да, помолвка. Если не возражаешь, объявим о ней сразу же после турнира.
- Угу. А вскоре поженимся, - проворковала она, запуская свои тонкие пальчики в его золотистую шевелюру. - Это будет просто замечательно!
"Чтоб я сдох!" - прошептал себе под нос ошеломленный Филипп.
Перед ним было лишь жалкое подобие той гордой, независимой, своенравной красавицы, очаровавшей его накануне вечером. Правильные черты ее лица безвольно расплылись, голос звучал вяло и отталкивающе, а ее большие голубые глаза смотрели на него с собачьей преданностью.
"Боже! - ужаснулся он. - Что я наделал!.."
Между тем Маргарита крепче прижалась к нему и сказала:
- Кстати, ты всегда покидаешь женщин среди ночи?
- Нет, крайне редко. Лишь когда вынуждают обстоятельства.
- И какие же обстоятельства были этой ночью?
- Я беспокоился за Габриеля. Когда мы расстались, он был не в себе, и я очень боялся, что он сделает какую-нибудь глупость. Как видишь, мои опасения подтвердились. - Тут Филипп малость покривил душой, причина его ухода была гораздо банальнее. Днем ему не удалось как следует отдохнуть с дороги, и он раньше времени выбился из сил, но не хотел выказывать это перед принцессой.
Маргарита наклонила голову и нежно коснулась губами его губ.
- В таком случае, милый, за тобой должок.
Филипп улыбнулся:
- А я не люблю оставаться в долгу.
- Тогда начнем?
- Как? Прямо здесь?
- Нет, я предпочитаю заниматься этим в постели. - Она ловко соскочила с его колен и, смеясь, протянула ему руку. - Пошли, пока я еще в состоянии ходить. А то тебе придется нести меня на руках.
- Без проблем, - ответил Филипп и подхватил ее на руки.
Позже, утомленные ласками, они лежали рядышком на широкой кровати в спальне принцессы. Филипп уже начал погружаться в сладкую полудрему, как вдруг до его ушей донеслось тихое всхлипывание. Затем еще одно.
Он раскрыл глаза и озадаченно взглянул на Маргариту. Щеки ее были влажными от слез.
- Что с тобой, милочка?
- Да так, ничего, - ответила она, утирая слезы. - Просто... просто я подумала, что... что... - Лицо ее исказила плаксивая гримаса, и она с нытьем в голосе, точно обиженный ребенок, произнесла: - Ты-не-лю-бишь-ме-ня!
- Почему же, дорогая? - Филипп привлек ее к себе и поцеловал. - Я люблю тебя. Очень люблю.
- Да уж, любишь, - продолжала ныть Маргарита. - Так же, как любишь Бланку, свою кузину Амелию и еще десяток, если не сотню женщин.
- Ты ошибаешься! Я люблю тебя больше, чем других.
- Все равно это не настоящая любовь. Ты не любишь меня так, как люблю тебя я.
- И как же ты меня любишь?
- Всем сердцем. Всей душой. Вся моя любовь принадлежит тебе, только тебе - и никому, кроме тебя.
- О Боже! - с притворным ужасом вскричал Филипп. - Ты хочешь сказать, что не наставишь мне рога?
- Конечно, нет. Зачем мне другие - ведь у меня есть ты... А ты... - Маргарита горько вздохнула. - Ты будешь изменять мне, бессовестный! Я так несчастна...- И она с жаром принялась покрывать его лицо поцелуями.
- Черти полосатые! - сокрушенно пробормотал Филипп. - Настает конец света...
Уже в который раз за последние сутки ему пришлось на деле доказывать Маргарите, как крепко он ее любит.
Глава 35
В КОТОРОЙ ФИЛИПП ЗНАКОМИТСЯ
С РЕГЛАМЕНТОМ ТУРНИРА
И УЗНАЕТ НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ
ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ СИМОНА В четыре пополудни Филипп вернулся в свои апартаменты, чтобы надлежащим образом подготовиться к встрече с императором. Однако тут его ожидало разочарование. Незадолго до этого в королевский дворец прибыл курьер с сообщением, что начальник императорского поезда допустил ошибку в расчетах. Как оказалось, итальянские гости не успевают прибыть в Памплону засветло, и Август ХII отложил свой въезд в город до утра следующего дня, решив остановиться на ночь в одной из резиденций наваррского короля, что в трех часах езды от Памплоны.
Таким образом, у Филиппа неожиданно освободился весь вечер. Идти обратно к Маргарите ему не хотелось: на сегодня он был сыт ею по горло и чувствовал какое-то странное опустошение при одной лишь мысли о ее ласках. К тому же перед самым его уходом принцесса велела пажам разыскать Рикарда Иверо. Она собиралась по душам потолковать с ним о ночном инциденте, а Филиппа совсем не прельщала перспектива быть свидетелем словесного (а может, и не только словесного) мордобоя.
Бланка была занята. Вот уже третий час кряду она, пуская в ход все свои чары и доводы здравого смысла, тщетно пыталась убедить Габриеля в пагубности его брака с Матильдой. Как с самодовольной ухмылкой поведал Этьен, подслушивавший их разговор, дело явно шло к поражению Бланки. Раздосадованный Филипп еле сдержался, чтобы не врезать Монтини по его ухмыляющейся физиономии, и отправился на розыски Эрнана, но вместо него нашел только его камердинера Жакомо, который сообщил, что Шатофьер, прихватив с собой Симона, поехал осмотреть ристалище и там немного поразмяться.
Тогда-то Филипп вспомнил, что должен установить возле отведенного ему шатра на ристалище свой щит с гербом и собственноручно поднять знамя, тем самым засвидетельствовав, что он, как рыцарь-зачинщик, уже прибыл на турнир и готов сразиться с любым посвященным рыцарем. Недолго думая, Филипп решил воспользоваться удобным случаем, чтобы совместить полезное с приятным - выполнить необходимые формальности и увидеться с друзьями.
По пути к ристалищу он отпустил поводья лошади, предоставив ей не спеша следовать за слугами, а сам, мерно покачиваясь в седле, приступил к чтению только что полученной копии регламента состязаний, из коего следовало, что праздничный турнир по случаю восемнадцатилетия наследной принцессы Наварры начнется утром 5 сентября "на ристалище в ложбине, близ славного города Памплоны" и продолжится четыре дня. Филипп бегло просмотрел перечень предполагаемых ратных забав, особо отметив для себя весьма экзотическую охоту за сарацинами (Альфонсо Кастильский обещал привезти с собой два десятка плененных мавританских воинов), и вернулся к первому дню состязаний, когда в единоборствах с копьями и в тяжелых доспехах будет разыгрываться корона короля турнира. В этом виде Филипп выступал в числе рыцарей-зачинщиков. Кроме него зачинщиками были также граф Александр Бискайский, Тибальд де Труа, граф Шампанский, граф Педро Оска, принц Эрик Датский, барон Ричард Гамильтон и рыцарь Гуго фон Клипенштейн, по прозвищу Гроза Сарацинов (слово "бакалавр" после имени Клипенштейна было зачеркнуто, а рядом, другим почерком, была сделана приписка: "командор, прецептор Аквитанский достославного ордена Храма Сионского").
Вечером накануне турнира среди рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками, должна состояться жеребьевка, призванная определить, в каком порядке они будут вызывать зачинщиков на поединок. А если желающих окажется больше тридцати пяти, то жребий отсеет лишних - так, чтобы каждый зачинщик сразился с пятью противниками, после чего маршалы турнира определят четверку сильнейших рыцарей, которые затем разыграют между собой венец победителя.
У Филиппа был добавочный стимул стремиться к победе, и не столько из тщеславия, сколько потому, что королю турнира предоставлялось право выбрать королеву любви и красоты - а он не хотел, чтобы Маргариту выбрал кто-нибудь другой, тем более после того, как она согласилась выйти за него замуж. Кстати сказать, с выбором королевы любви и красоты наваррский король попал в весьма затруднительное положение. Согласно традиции, этот почетный титул принадлежал самой знатной из присутствовавших на турнире дам и девиц, обычно жене устроителя, либо старшей его дочери, либо жене его старшего сына. Так, в бытность Филиппа в Кастилии, на королевских турнирах место в украшенной гирляндами цветов ложе занимали поочередно Констанца Орсини, жена Альфонсо, и Бланка. По логике вещей, королевой на предстоящем турнире должна была стать Маргарита, ведь и турнир-то устраивался в ее честь. Но, с другой стороны, на празднествах ожидалось присутствие двух королев - Галлии и Кастилии, и пяти принцесс, королевских дочерей, - Бланки Кастильской, Элеоноры Кастильской, Изабеллы Арагонской, жены наследного принца Франции, Марии Арагонской, жены Фернандо де Уэльвы, младшего брата кастильского короля, и Анны Юлии Римской, дочери императора. В этих обстоятельствах дон Александр, со свойственной ему деликатностью, не отважился назначить свою дочь королевой, с самого начала поставив ее как бы выше других дам и девиц, не менее знатных, чем она, и решил поступить в лучших традициях рыцарских романов - переложить бремя выбора на будущего короля турнира. Он был уверен, что кто бы не вышел победителем (а что победит зачинщик, он не сомневался), королевой будет избрана Маргарита - Ричард Гамильтон и Гуго фон Клипенштейн, как истые рыцари, поступят так из уважения к хозяйке празднеств, а Филипп, Тибальд Шампанский, Педро Оска и Эрик Датский претендуют на ее руку. Графу Бискайскому лавры сильнейшего не угрожали - он был хорошим полководцем, но никудышным бойцом, и король принуждал его к участию в турнирах лишь в тайной надежде, что когда-нибудь он серьезно покалечится.
На месте предстоящих баталий лихорадочно кипела подготовительная работа. Плотники сооружали помост для почетных гостей и сколачивали на близлежащих холмах временные трибуны для мелкопоместного дворянства и плебса, на самчм ристалище косари скашивали высокую траву, а землекопы разравнивали бугры и затаптывали землей рытвины.
Роскошные шатры зачинщиков уже были возведены; возле каждого из них был установлен деревянный навес с яслями для коней. Подъезжая к своему шатру, Филипп внимательно оглядывался по сторонам в надежде увидеть друзей, но на ристалище не было ни единого всадника - лишь только рабочие да гурьба ребятишек из окрестных сел.
- Вот черт! - раздосадовано произнес он, слезая с лошади. - Разминулись все-таки.
Оруженосец развернул знамя Гаскони - золотые оковы на лазоревом поле - и при помощи двух слуг поднял его над шатром. Филипп ничего не делал, лишь наблюдал за их работой, но его присутствие при сием действе было обязательно - на турнирном жаргоне это называлось поднимать собственноручно. Затем на специальной жерди справа от входа в шатер был укреплен щит с гербом, касаясь которого концом своего копья противники должны вызывать Филиппа на поединок.
Когда все формальности были выполнены и Филипп уже собирался трогаться в обратный путь, из небольшой рощицы, которая начиналась шагах в трехстах позади шатров, показались два всадника. Они во весь опор неслись к нему, размахивая руками и что-то выкрикивая на ходу. Один из них, могучего телосложения великан на громадном коне, был, несомненно, Эрнан. Вторым всадником, чья лошадь, в сравнении с Шатофьеровым Байярдом, больше походила на пони, оказался, как и следовало ожидать, Симон.
Друзья подъехали к Филиппу и спешились.
- Привет, соня! - загрохотал Эрнан. - Проспался, наконец?
- Говорят, ночью ты был у принцессы, - вставил свое словечко Симон. - Ну и как, здорово развлекся?
Филипп содрогнулся.
- Ой! Не напоминай!
- Что, объелся?
- Да вроде того, - уклончиво ответил Филипп и решил переменить тему разговора: - Так вы уже размялись?
- Да вроде того, - передразнил его Эрнан. - И даже чуток отдохнули в той рощице. Этак самую малость... - Он сухо прокашлялся. - Черт! Жажда замучила. Пожалуй, пора возвращаться.
Филипп это предвидел.
- Может, сначала перекусим? - с улыбкой спросил он.
- А? - оживился Эрнан. - У тебя есть жратва?
- Естественно... Гоше, - велел он слуге, - занеси котомку в шатер... Давайте войдем, ребята, укроемся от солнца. Вот жара адская, не правда ли? Если такое будет твориться и во время турнира, дело дрянь.
- Гораздо хуже будет, если зарядит дождь, - заметил Эрнан, следом за Симоном входя в шатер. - К жаре я привык в Палестине. А вот дождь... Терпеть не могу, когда чавкает грязь под ногами лошадей.
- Кому как, - пожал плечами Филипп.
Внутри шатра они устроились на мягкой подстилке из соломы, накрытой сверху плотной тканью, и принялись за еду. Филипп маленькими глотками потягивал из бутылки вино и, добродушно усмехаясь, наблюдал, как его друзья с громким чавканьем уписывали за обе щеки внушительные куски хорошо прожаренного и обильно сдобренного пряностями мяса.
Наконец Эрнан удовлетворенно похлопал себя по животу и сыто отрыгнул.
- Очень даже неплохо, - проворчал он, отбросив в сторону пустую бутылку и извлекая из котомки следующую. - Это, как я понимаю, наваррское. Великолепное вино, нечего сказать.
- Гасконское лучше! - хором возразили Филипп и Симон, затем недоуменно переглянулись и громко рассмеялись.
Эрнан тоже захохотал:
- Экие мне патриоты! У дураков, говорят, мысли сходятся.
Симон мигом унял свой смех.
- Ты меня обижаешь, Эрнан, - с оскорбленным видом произнес он.
- Это насчет чего?
- Насчет дураков, разумеется.
- А-а, понятно! - Шатофьер уже привык, что зачастую Симон принимает шутки за чистую монету, и давно перестал этому удивляться. - Ты уж прости, дружок, что я лишний раз напомнил тебе о твоем несчастье... Да, кстати, Филипп, об обиде.
- О какой?
- Твой будущий тесть, оказывается, пригласил в числе зачинщиков Гамильтона.
- Ну и что? Судя по рассказам, Ричард Гамильтон - добрый рыцарь.
Эрнан состроил презрительную гримасу.
- Да уж, добрый! - негодующе фыркнул он. - Много хуже меня.
- Не спорю. Но это еще не значит...
- Значит!!! Почему он, почему не я?! Ведь я лучше, я сильнее! Какого черта, спрашивается, король пригласил зачинщиком его, а не меня?
- Думаю, потому что он издалека...
- Шотландский выскочка!
- Выскочка, не выскочка, однако прославленный воин. - (Филипп решил не бередить рану друга и умолчал о том, что поначалу король собирался пригласить седьмым зачинщиком Шатофьера, но, получив письмо от Ричарда Гамильтона, в котором тот изъявлял желание принять участие в турнире, отдал предпочтение шотландцу.) - Надеюсь, ты не упустишь случая доказать свое превосходство над ним?
- Непременно! Я покажу этому сукину сыну, где раки зимуют.
- Между прочим, - Филипп извлек из-за отворота камзола копию регламента. - Ты можешь записаться еще до жеребьевки - но только начиная с третьего круга.
- Я уже записался, - ответил Эрнан. - Пятнадцатым.
- Не хочешь рисковать?
- Ха! Разве это риск? Это называется полагаться на случай. Когда придет время бросать жребий, незанятыми останутся лишь четырнадцать первых и, возможно, еще несколько последних мест - и на них будут претендовать не менее полусотни рыцарей. А я не хочу, чтобы глупая случайность помешала мне сразиться с Гамильтоном.
- Понятненько, - сказал Филипп. - А ты, Симон, тоже записался?
- Да какой из меня рыцарь! - небрежно отмахнулся тот. - Впрочем, если кто-то из вас возглавит одну из партий в общем турнире, я, конечно, присоединюсь к нему... Ну, и еще попытаю счастья в охоте за сарацинами.
Эрнан усмехнулся и вновь запустил руку в котомку.
- Ай-ай-ай! - сокрушенно произнес он, вынимая последнюю бутылку. - Осталась единственная и неповторимая.
- Не грусти, - утешил его Филипп и протянул ему свою, полную на две трети. - На, возьми. С меня достаточно.
- И мою можешь взять, - добавил Симон. - Там осталась почти половина.
Шатофьер одобрительно хмыкнул:
- Вот и ладушки. Вы, ребята, настоящие друзья... Ну что ж, коль скоро у меня есть что пить, я, пожалуй, побуду здесь до приезда императора. Передайте Жакомо...
- Это излишне. Август Юлий изменил свои планы. Он прибывает завтра утром.
- Ах, так! Тем лучше. Тогда я чуток сосну в твоем шатре, не возражаешь?
- О чем может быть речь! - пожал плечами Филипп. - Спи здесь, сколько тебе влезет.
- Так я и поступлю, спешить-то мне некуда. Во дворце меня никакая барышня не ждет... Между прочим, о барышнях. Слыхал я, что ты остался с носом. Это правда?
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, я о той смазливой девчушке, сестре Монтини, - Эрнан лукаво прищурился. - Говорят, ты положил на нее глаз, но она отвергла твои домогательства и отдала предпочтение Габриелю. Прошедшей ночью у них уже состоялось свидание.
- Ба! - изумился Филипп. - Говорят? Кто?
- Спроси у Симона. Это он мне рассказал.
Филипп повернулся к Симону:
- А ты откуда знаешь?
Тот почему-то смутился.
- Я сам видел, собственными глазами.
- Что?! - вытаращился на него Филипп.
- Ну, не... не это, а... Собственно, я видел, как Габриель выходил из ее комнаты.
- Ага, понятно. Ты разговаривал с ним?
- Да.
- И он не попросил тебя держать язык за зубами?
- Ну... Собственно говоря... Это...
- Все-таки попросил?
Симон виновато заморгал.
- Да, попросил.
- Ах, ты трепло несчастное! - негодующе рявкнул Эрнан. - Какого тогда дьявола ты разбалтываешь чужие секреты?! К твоему сведению, Филипп, этот пустомеля уже по всему дворцу раззвонил про Габриеля и его барышню.
Филипп укоризненно поглядел на Симона и вдруг улыбнулся.
- Стало быть, ты видел, как Габриель выходил от Матильды? Ладненько. - Тут он ткнул его пальцем в грудь. - Но ты-то что делал на половине фрейлин в это самое время?
- Точно, - подхватил Эрнан. - Воистину: сей вопрос достоен пристальнейшего изучения!
Симон покраснел, как вареный рак, и, запинаясь, пробормотал:
- Я?.. Я просто... просто так...
- Ой, не заливай! - отмахнулся Шатофьер. - Если тебе удается водить за нос Амелину, и она искренне убеждена в твоей верности, то со мной этот номер не пройдет. Думаешь, я не знаю про дочь лурдского лесничего?
- А? - Филипп озадаченно взглянул на внезапно скисшего Симона, затем вопрошающе посмотрел на Эрнана: - О чем ты толкуешь, дружище? Причем здесь дочь лурдского лесничего?
- А при том, что у этой самой дочери есть три дочурки, чертовски похожие на верного супруга госпожи д'Альбре де Бигор.
- Да ты шутишь! - воскликнул ошарашенный Филипп.
- Нет, клянусь хвостом Вельзевула. Он путается с нею с тринадцати лет, а старший их ребенок родился за полгода до его женитьбы на Амелине.
- Черти полосатые! Симон, это правда?
Симон и не шелохнулся, как будто вовсе не расслышал вопроса. Ссутулив плечи и опустив глаза, он был похож на пойманного с поличным преступника, который прекрасно понимал, что выкручиваться бесполезно, и хранил гордое молчание.
Филипп вновь обратился к Эрнану:
- Но как же так? Почему я не знал?
- Да потому, что никто не знал... Гм, почти никто - за исключением лесничего, нескольких слуг, держащих свои языки на привязи, и матери Симона.
- Его матери?!
- Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа, который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с той девицей, что даже его товарищи, с которыми он отправлялся якобы на охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.
- Как? От кого?
- Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. - Эрнан вздохнул. - Впрочем, зря я тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился достаточно веский повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры. М-да, боюсь, что так оно и будет.
Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.
- Нет, это уму непостижимо... Невозможно... Я не могу поверить! Право... Симон, ты... ты... Ведь ты был для меня своего рода идеалом... идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей беззаветной преданностью Амелине и... и даже немного завидовал тебе - что ты способен так любить... А теперь... Нет! Пожалуй, я вернусь во дворец. Мне надо переварить это... привыкнуть... осознать... смириться... - И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.
Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. Полог у входа в шатер отклонился, и внутрь заглянула коротко остриженная голова слуги.
- Прошу прощения, господа. Что-нибудь стряслось?
- Нет, Гоше, ничего особенного, - успокоил его Эрнан. - Просто твой хозяин вспомнил о неотложных делах. Бери остальных и следуй за ним.
Когда слуга откланялся и исчез, Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:
- Вот так крушатся идеалы, друг мой любезный!
- Жирный боров! - пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. - Зачем ты рассказал Филиппу?
- И вовсе я не жирный, - с непроницаемым видом возразил Эрнан. - Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пушку. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее, упрекаешь...
- Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю... Только ее и люблю...
- А зачем тогда якшаешься с той девицей?
- Ну... Это так... несерьезно...
- Разве? И трое детей - тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь... гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь... - Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. - Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с Богом...
Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:
- Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул...
Глава 36
ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio[29], быстро переходящим в pianissimo[30] его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.
30 pianissimo - очень тихо (итал., муз.)
——————————————————————————————— 29 fortissimo con brio - громко, с задором (итал., муз.)
И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.
...Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на часах - уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном командорском шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан прекрасно знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины никем не замеченные пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера (то бишь его) и таким образом обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не суждено: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется со всеми злоумышленниками, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили очередную вылазку врага. В конце концов все войско радуется благополучному исходу ночного инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров...
К большому огорчению Эрнана, в этот раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.
"Ну и дела! - промелькнуло в его голове. - Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище... Пожалуй, что так оно и есть... Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь взялись сарацины, черт их дери?!"
С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.
"Нет, это не сарацины, - наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. - Мавры?.. Нет, не мавры... Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как они безбожно коверкают арабский..."
Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:
- Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.
Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.
"Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используется арабский язык... Да-а, очень некстати я здесь вздремнул - для "судей" некстати, разумеется... А как же Байярд? Они что, слепые?.. Впрочем, нет. Скорее всего, он опять сорвался с привязи. Хороший конь, умница..."
Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь из контекста разговора - чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников, и так похожие, совершенно неразличимыми):
- Боюсь, мне придется смириться с этим.
- Тем более, - заметил первый, - что она поступила с тобой по- свински.
- Да, ты прав.
Затем воцарилось минутное молчание.
"Интересно, - подумал Эрнан. - Кто о н а ? С кем о н а поступил по-свински? А что, если мне сейчас выйти и спросить у них напрямик: "О чем вы толкуете, милостивые государи?" Гм... Нет, это будет не слишком умнч с моей стороны - сперва нужно поподробнее узнать, что они задумали... К тому же их явно больше, чем двое".
И в самом деле, по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону - слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то "тряпке".
Наконец, те двое возле шатра Филиппа возобновили свою весьма занимательную беседу:
- Ну как, решился?
- Я уже сказал: мне придется смириться.
- То есть, ты согласен пассивно поддерживать меня?
- Вроде того. Но...
- Это меня не устраивает. Ни в коей мере. Теперь мы с тобой одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай - без твоей помощи мне придется туго.
- А я не увиливаю. Просто хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.
- О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники, как же иначе? А она стоит у нас на пути, само ее существование - смертельная угроза для нас... во всяком случае, для меня. Либо она, либо я - другой альтернативы нет. Ну, а ты... В конце концов, она отступилась от тебя - так что же ты колеблешься? Вот я бы на твоем месте...
- Да, это уж точно. Тебе чужды сантименты.
"Так, так, так,- отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. - О н а отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого о н а представляет смертельную угрозу... или для его планов - порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю... Неужели?.."
Последовавшие за тем слова первого, сказанные с мрачной решимостью, подтвердили его догадку:
- Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками... Гм, разумеется, присутствующие не в счет.
- Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и, к счастью, не стою на твоем пути.
- Зато эта сучка... прости, кузина - вот она стоит.
- Кузина... - не сдержавшись, прошептал Эрнан. - Все-таки кузина. Понятно...
Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.
После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:
- Так что выберем - яд или кинжал?
- Только не яд.
- Почему?
- Слишком опасно и не наверняка.
- Разве? По мне, это самый верный способ.
- А я так не думаю. Смерть от отравления неизбежно вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование...
- Ну и что с того?
- В нашем положении это очень нежелательно.
- Согласен. Но я не вижу иного выхода, кроме отравления. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.
- Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорош, что убийство им легко свалить на другого - подставить его так, что ни у кого не возникнет и тени сомнения насчет его виновности.
- Да? И каким образом?
- Есть у меня одна идея, но это будет дорого стоить. Очень дорого. Впрочем, большую часть затраченных денег мы затем вернем, но потери неизбежны.
- Деньги меня не волнуют. Так что у тебя на уме?
- Через три недели Маргарита устраивает загородную прогулку в свой замок...
- Через три недели?!
- Не беспокойся, все будет в порядке. Это самый подходящий срок.
- Ты уверен?
- Я отвечаю.
- Ладно. Давай, выкладывай, что ты задумал.
- Позже. Я еще не просчитал все детали.
- А кого подставить, уже решил?
- Позже, я сказал.
По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою работу слугам, так как последовал ответ:
- Ах да, ты прав. Здесь нам не стоит задерживаться.
- Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе - на всякий случай, чтобы никто ничего не заподозрил.
"Поздновато хватились, ребята! - злорадно прокомментировал Эрнан. - Вы у меня на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором времени вы не познакомитесь с топором палача".
- Добро. Тогда я поехал.
Послышалось конское ржание.
- Будь рассудителен, кузен, - уже по-кастильски бросил вслед уезжающему тот, что остался. - Не горячись, не нервничай. Все обойдется.
"Ну, это еще как сказать, господин граф! - Эрнан заранее предвкушал свой триумф. - Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство наследницы престола".
Спустя некоторое время вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась "тряпка" - знамя Бискайи. Байярда нигде видно не было.
Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его длинную гриву.
- Молодчина, Байярдик! Умница! Ты даже не представляешь, какую услугу сделал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких приятных вещах говорилось - брр! - волосы дыбом встают. Дикие звери - взять хотя бы тех волков, которые едва не загрызли тебя в Аженском лесу, - так они сущие агнцы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно. Был один тип, Гийом де Марсан, и была... - Он печально вздохнул. - Давно это было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что христиане - все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец - вот их главные стимулы в жизни... Впрочем, почему "их"? Можно подумать, что я равнодушен к власти. А Филипп - другого такого властолюбца на всем белом свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас - содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, милый друг, у меня чутье такое - а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад первый увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он искренне верит в это, наш драгоценный граф д'Альбре. Ну и пусть себе верит - чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, - а мне все равно, я на такие мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш Филипп великим государем, чертовски великим - Филиппом Великим, вот кем! Был у нас и Август Великий[31], и Карл Великий, и Александр Великий[32]. Был Корнелий Великий[33], был Филипп-Август Великий - а вот Филиппа-без- Августа Великого еще не было. Так будет, Байярдик, поверь мне на слово, будет. А я в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера тамплиеров, чем если бы был командором или магистром ордена... Ты, верно, спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и ради власти способен на многое. Но хладнокровно убить женщину... И какую женщину! Королеву среди женщин! Она - само совершенство. Прекрасная, обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету, Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но они, подлые, обнаглели вконец - ну, никак не хотят оставить меня в покое, хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу. Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, она беспутна, легкомысленна, любвеобильна. Но разве можно вменять ей это в вину? Лично я не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней. Лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть не может. Совет им да любовь... Ну, а что до меня, - Эрнан снова вздохнул, - то я всегда буду ему преданным другом, а е й - верным рыцарем... Что ж, поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет, погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Негоже оставлять ее без присмотра - чудесный букет!
33 Корнелий Великий (541 - 592) - римский император из династии Юлиев, основатель объединенного королевства Италия.
32 Имеется в виду Александр Македонский.
31 Имеется в виду Гай Юлий Цезарь Октавиан Август.
КОНЕЦ ПЕРВОГО ТОМА (См. продолжение: ПРИНЦ ГАЛЛИИ, том второй)