Богдан Агрис. Черновики к эпической поэме
© Copyright Богдан Агрис
Email: bagris@computerra.ru
Date: 07 Apr 2001
К ЭТИМ СТИХАМ. К МУЗЕ
Это все, что под звуки свирели мне являлось ночами в огне.
Это все, что мне ветры напели, все, что ливни навеяли мне.
Это все, что и снегом, и пеплом набухало, ерошилось, жглось,
Будоражилось, щерилось, крепло — и окрепло, почти на авось.
Здесь уже и не гимны, не оды, не элегии, не баловство —
Ибо наигорчайшие воды стали сродны с моим естеством.
Ибо степи полночной державы, их растленная злая краса
Откликаются мерно и ржаво на любые мои голоса.
Мне бы щепотью пепла соленой причаститься успеть, не сробев.
Мне бы молвь заоконного клена разгадать, растревожить в распев.
И до звезд одинокую ноту на последнем бы вздохе — а там
До седьмого, до смертного пота — по сердцам, по листам, по устам.
Кто зовет меня в час неурочный? Для чего тебе голос и речь?
Для чего тебе имя непрочно? Для чего тебе сонмы предтеч?
Для какого последнего сева собираешь ты зерна огня?
Воспаленных планет королева, для чего призываешь меня?
Я готов. Приближайся кругами. Возвещай свою гиблую лесть.
Я смотрю в прозорливое пламя. Что увидеть сумею — бог весть...
Море, пыль, обозленные звезды, брызги пены, за пеной — волна,
Да рябины багровые гроздья, да иные твои имена.
май 1996
x x x
Чтобы мне, постарев, не пришлось поминутно краснеть,
Я хотел бы забыть, но еще откровенней — запомнить,
Как трава разверзает ложесна земли по весне
И стремится прогал между почвой и твердью заполнить.
В неуемной гордыне ростков, устремившихся ввысь,
Я предвижу безудерж и буйство недружного роста.
Сколько тонких былинок, что вон из утробы рвались,
Снова примет она, став уже не утробой — погостом.
Я от муки прозренья пока что еще не ослеп.
Я забыться пытаюсь, но все без особого прока.
И, врастая сознаньем в свой собственный будущий склеп,
Я хотел бы земле стать безвременно-лишним — до срока.
1994 - 1998
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
Ирине
Ты помнишь этот вечер обветшалый.
Ты помнишь, как крошилась береста.
В подробности любой, в детали малой
Нам виделась агония Христа.
От зрячих звезд не в силах заслониться,
Мы кутались в лохмотья наготы,
Но слышали, как вынос плащаницы
Разносит в прах надмирные мосты.
Как попусту, как рабски-неумело
Мы друг от друга прятали глаза.
Но казнь — была. Насилу свечерело,
И ртутью заструились образа.
И полночью вселенской катастрофы
Я осознал, сквозь каиновый смех,
Что делали мы в полдень у Голгофы
И почему на детях наших грех.*
Так разгоралось Всенощное Бденье,
Дотла сжигая повседневный сон...
...Ты поняла, к чему тогда мгновенья
О вечности нам пели в унисон.
Страстная неделя 1998 года.
Н.Новгород — Москва
*От Матфея, 27, 25:
"И отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас, и на детях наших".
НАПУТСТВИЕ МЕРЛИНА
Путь пойдет с той минуты, как я прикажу тебе встать,
Чтоб облечься потом в заскорузлые простыни плоти.
А пока я тебя прочитаю наотмашь с листа,
И стряхну тебя вниз — к предвечерних огней позолоте.
Будет спуск по спирали, удар о поверхность — и стресс.
Будет обморок сна в материнской утробе упругой.
Свет ударит впервой в удивленные пади очес,
А за светом вослед в них ворвется январская въюга.
И запляшет огонь перелесками первой весны,
И осядет в душе посеребренный, с просверком, пепел,
И тебя обомкнут обомшело-шершавые сны,
Чтоб сложиться не вдруг в панораму заброшенной крепи.
Эта дольняя крепь Авалон от тебя заслонит,
Но немыслимо часто — младенец, ребенок, подросток —
Станешь ты подымать всполошенные очи в зенит,
Хоть пробиться сквозь крепь и недетскому взгляду непросто.
Но тебя обомкнут обомшелые сны неспроста,
Коль в лекарство от них — беспримерные своды воздеты...
Вот стихами уже тяжело заалели уста,
Вот уже сквозняки въют осеннего ткань менуэта.
Пару зим прошумишь, пару весен отправишь в расход —
Хлынут женщины в жизнь, словно в жилы — пары хлороформа,
И окажешься враз в обстоянии нервных пустот,
Чье соседство тебе постепенно покажется нормой.
Сквозь немолчную молвь семерицы подкупольных сфер,
И сквозную тщету неподдельно-наивных наитий,
Здесь протянет к тебе всевластительный князь Люцифер
Нити горьких огней, фосфористые сизые нити.
Пусть уже без того все давно о себе осознав:
Кто ты есть, и к чему, и, наверное, даже — откуда, —
Ты пригубишь, играя, зеркальную зелень отрав,
Чтобы силы нараз из-под здешнего выпростать спуда.
Сколько скорби тебе терпеливо снести предстоит
За минутную блажь, за каскад откровений зловещих,
За скитанья меж стен из медяно-алеющих плит,
За полеты во мгле над Равниной Зияющих Трещин!
И когда наконец, от мучений своих ослабев,
Князю мира сего ты почти приготовишься сдаться,
Я раскину в полнеба заметную только тебе
Голубую спираль в мерных всплесках ритмичных пульсаций
Вот тогда-то тебе окончательно станет невмочь
Созерцать в тишине остролистые травы сухие,
Ворожить на ветрах, прожигающих дольнюю ночь,
Ворошить мертвосвет, полыхающий в здешних стихиях.
Вновь, но ярче, чем прежде, ландшафты Бессмертных Земель
Замерцают в ночи сквозь прозрачные оклики сосен.
И омоешь лицо от паров преисподних в капель,
И дождешься меня, лишь затеплится кронами осень.
Я приду к тебе в час, как сияние сменит состав,
Как ветра отгорят в синей пропади ночи сентябрьской.
Я сойду к тебе сам — анфиладой планетных застав,
Я согрею тебя долгожданной отеческой лаской.
Но взмывать в Небеса мы немного с тобой обождем,
Чтобы смог на земле иероглиф последнего следа
Ты оставить, хотя его первым же смоет дождем,
Так что где ты и с кем — люди вовсе не смогут проведать.
1995 — 1997
МОЛИТВА
Из бездны вновь, другим вослед, не первый, к Тебе, Господь, взываю ныне я.
Весь точно дребезг стиснутого нерва в стальных тисках почти-небытия.
Земную жизнь пройдя до половины, оглядывая шаткий путь земной,
Я вижу только мертвые руины, которые когда-то были мной.
Иным ориентироваться просто в расплетах бытовых перипетий,
А мне все столь же обоюдоостро любое раздвоение пути.
А мне все столь же сбивчивы приметы, все столь же вкрадчив шепот за плечом,
Когда костры на переломе лета целуют горечь почвы горячо.
В земной ночи без края и исхода, в стране неумирающих скорбей,
Овей меня дыханием свободы, дай веры мне, а иначе — убей.
Таящийся на звездных поворотах, в туманных складках Млечного Пути,
Взвихривший душ пылающие ноты на партитуре твердей девяти!
Я только звук в пожаре тех симфоний, которыми Ты плавишь плоть земли.
В Израиле, Египте, на Афоне ее Твои аккорды обожгли.
Дай мне войти в ликующую тему, когда в клубок совьются времена.
Дай съединиться с избранными, теми, чей голос — лучезарная волна.
А муки беспрестанного раззора в осаде повседневной чертовни —
Я многое отдам за них, коль скоро полезными окажутся они,
Чтоб искрою высокого накала, звенящею в ответ на горний зов,
Прорваться в Императорскую Залу сквозною анфиладою миров.
июль 1997
ФУГА
Ты вновь стучишь в мой дом. Твой плащ из остролиста.
И папоротник вновь цветком в руке горит.
И музыкою сфер твое поет монисто —
Монисто девяти подкупольных орбит.
Я вспарываю ночь клинком внезапным света,
И, сглатывая сглаз, что бъет из вен ее,
Я знаю: предстоит бессрочная вендетта,
Но здесь в поддержку мне присутствие твое.
Я встраиваю взгляд в твой ракурс, в твой бесчинный.
Я впаян, как в янтарь, в твой цепкий кругозор.
И странно ли, что все сместились величины,
Презрев конвой констант до некоторых пор?
О, как же шебуршит, юродствует и стонет
Во мне седая кровь карбоновых стрекоз!
Во мне хохочет смерч, взрывается плутоний,
И каждый лейкоцит — соцветье вешних гроз.
Нет, нас едва ль сочтешь на счетах Зодиака
И включишь в хоровод Извечных Половин!
И я не жду от звезд ни оклика, ни знака —
Галактика в моей вращается крови!
Роняет звезды твердь, как папоротник — семя.
Властительно и зло швыряет оземь их.
И памятует плоть земли, что в оно время
С небес, лишенных звезд, се, грядет к ней Жених.
январь 1998
К ЛЕДИ МАКБЕТ
Я подарю тебе холодный, долгий сон...
Иди, иди сюда — ты слышишь? Бъется ветер
В расщелине окна открытого, а вон —
Поодаль — твой портрет, невидимый при свете.
Да, мы с тобой одно... Космическая блажь
И чей-то промысел - но промысел зловещий.
Смотри, какую тень швыряет карандаш
На постарелые, увянувшие вещи.
Не карандаш - но перст над мреющим листом,
Листом, в чьей глубине проскальзывают лица,
Проскваживает вязь... Но станет берестой
Полупрозрачная и ливкая страница.
Вот что твориться вдруг меж нами началось —
Мираж берестяной, крошащийся и лживый.
Но словно стронута рукой твоею ось,
Твоей ладонью злой и жаждущей поживы.
И мне ли удержать шатающийся свод?
Но помни: долгий сон посмертной нашей встречи
Тебя, любовь моя, он столь же жадно ждет,
Как и последнее, карающее Вече.
И есть ли нам нужда на отмели времен,
Среди астральных бурь, смерчей холоднокровных,
С натугой предвкушать кошмарный этот сон,
Молиться на него и пестовать любовно?
февраль 1997
ВОЗВРАЩЕНИЕ В АВАЛОН
Траурный нимб атлантической ночи обручем сутемным землю обстал.
Кто мне заглянет в разверстые очи сквозь оболочку семи покрывал?
Кто распахнет обозленные книги на раскаленных страницах весны?
Кто зашвырнет в огнедышащий тигель ковкие речи и плавкие сны?
Контур пентакля на выцветших стенах вычертив тонким стилетом перста,
Звездную ртуть в отверделые вены впрыснет простым поцелуем в уста.
Лунное олово прянет в глазницы, жерлом хрусталика втянуто вмиг,
И полетят огнекрылые птицы с алых жаровен распахнутых книг.
Вслед! — за вспорхнувшими в гиблые выси: пламя — их сущность, и пламя — их след.
Мимо зверинца магических чисел, мимо блудливого сброда планет.
Мимо магнитных засад Зодиака, где на окраине мира ревет
Жадный Мальстрем ненасытного мрака, мимо и этих прогорклых высот.
Выше — туда, где пылающий факел выхватил чьи-то сухие черты,
Где проступают багряные знаки на домотканных коврах темноты,
Где посреди циклопической залы твердый огонь колоннадою взвит...
Выше — туда, где планета Нэала шествует в сфере Сияющих Свит.
Медных деревьев ажурные кроны в небо ночное вчеканили вязь.
Я достигаю границ Авалона, с обликом птичьим простившись нараз.
Росчерк ветвей, прихотливый и хлесткий, мреющих всплесков эмалевый тон...
Всадник из легкого лунного воска, плавно сквожу по пути в Авалон.
Вот он, в пространстве шести измерений всласть расструив серебристую плавь,
В необоримо-властительной лени льется, свои горизонты застлав.
Это орнамент серебряно-ливкий, слившийся вдруг в невесомье ворот,
В стрепет рассыпчатый ясеней гибких, в многокаскадье Дворца Сефирот.
Легче тумана волнистой сюиты сеть сердоликово-струнных мостов.
Зданья, струеньями звездными свиты, пъют переливчатых звуков настой.
А в стороне, где внимательный месяц смотрится в грани Зеркальной Скалы,
Бъют о пролеты мерцающих лестниц моря агатово-злые валы.
1995 - 1997
ПО МОТИВАМ ЕККЛЕСИАСТА
Порой, хотя твои повадки львины,
Ты кажешься спокойна и добра.
Так под Луною комья белой глины
Напоминают слитки серебра.
Течет река сквозь глинистые скаты,
Кувшин с водой, бесхитростная снедь...
Как любишь ты, мой ангел виноватый,
Серебряной цепочкою звенеть.
Покуда крепь кувшина не разбита,
Пока цепочка не разорвалась,
Испей ото всего, что пережито,
И звеньев ощути сухую связь.
Какой день лучше - смерти ли, рожденья, -
Не вдумывайся в это, не спеши...
Но падают серебряные звенья
В продолговатый глиняный кувшин.
17 июля 1997 - 12 января 1998
Lichtung
О, злой провал зрачка, о, мягкий выпад кобры,
Прозрачный свет еще, пролившийся на лбы.
И сквозь, почти что близ - натруженные горбы
Холмов, хотя точней, наверное, горбы.
Я пью тебя опять, взахлеб, в сердцах, бесчинно,
О, воздух вкрадчивый, - и я крадусь от всех.
Я прячусь на юру, в чешуйчато-змеиной
Окраске вечера - я все ввожу во грех.
И сам туда вхожу: всхожу холмом - туда же...
И что мне серебро, что зелень, червлень - что?
Я все цвета возьму, я их пойму, и даже
Солью в струю одну - в ладоней решето.
А этот плоский срез, кольцо вершины плоской,
Откуда мне дано окрест себя глядеть, -
Такими ли, как я, истоптано до лоска,
До наготы земли, и выгорело в медь?
Да, это тот еще, да, это тот, знакомый
Оттенок - бог весть где я видывал его...
А небо - в ползвезды: ее лучей солома
Все вещи бередит, и бродит естество.
Но все в свинец, и в темь, все в пепельные светы,
Все в горькое зерно - в сожженное зерно.
И прямо надо мной зияет серп кометы.
Точнее - ятаган. Точнее - все равно...
август 1995
***
Это - чаща лесная, не город... Ауканья, зовы
Шли уже на потребу глумливому эху не раз.
На губах оживая, от губ отбивается слово,
Как от рук отбивается старший ребенок подчас.
В опекунском испуге спешим даже скудные требы
Уложить в упокой на коре, обращенной в листы.
Только, может быть, лучше довериться шепоту неба,
Чем выслеживать ложь по отщепам сухой бересты?
апрель 1994
СОВРЕМЕННАЯ ЭЛЕГИЯ
Пролог
Смеркнулось. Ночь наползает, клубя прах темноты в преисподней аорты.
Тусклые сны обступили тебя - бред о кончине, да грезы о мертвых.
Можешь сокрыться за это кольцо, если скрываться позволит характер:
Чтобы в твое посмотреться лицо - надобы нет в обоюдном контакте.
Волей ли тинга блудливых планет, или без этой формальности даже,
Твой безусловно тревожный портрет сложится сам из деталей пейзажа.
Вроде бы - зданья, дороги, мосты, но разворот - моментально и броско -
И человечьи проступят черты в мелких чертах панорамы московской.
1
Это уже и не выси, а так: это холодное небо столицы.
Это тебе, неприкаянный маг, ныне за все воздается сторицей.
Помнится, было иначе, но вот, где бы ни жил ты, и где бы ты не был,
Ныне ты видишь ущелья высот, злые провалы осеннего неба.
Если не хочешь - то не умирай: меньше деяний - так меньше последствий.
Вряд ли проникнуть в загадочный рай будет тебе предоставлено средство.
Плоти убежищем пренебрегать кто-то и может, но ты - не из этих.
Так оцени, наконец, благодать существованья в земном полусвете.
Шастай по спальным районам впотьмах с целью попасться в капкан авантюры.
Ставь, не стесняясь, в знакомых домах сентиментальные миниатюры.
Глянь в окаянные очи окон - что тебе, зрителей, что ли, не хватит?
В нравственном смысле катись под уклон - а не катиться с какой тебе стати?
Путь выбирая по Розе Ветров, смейся, внезапно почувствовав кожей,
Что паутинная схема метро с Розой Ветров удивительно схожа.
После про то вспоминай что ни раз - плану маршрута в острастку, в отместку:
Встречей с пучками фасеточных глаз может окончиться эта поездка.
Впрочем, и это тебе все равно: кто за свою беспокоится шею,
В круге кронпринцев паучьих давно статус почетного гостя имея.
Также способностью редкой гордись нить силлогизмов отслеживать сухо
В обществе клириков и аббатисс крохотных сект современного духа.
Списки вполне разношерстных элит имя твое умудрилось украсить.
Ваш родовой геральдический щит - в черном пространстве сияющий ясень.
Так выбирай, поглядевшись в трюмо на фатовато одевшийся остов,
Титулованье - виконт де Вальмон или сиятельный граф Каллиостро.
2
Что-то с тобою однажды стряслось, после чего продолжение - лживо.
Черная кость или белая кость - все это только простая пожива.
Только пожива для адских светил, диск персонального солнца застивших.
Что-то с тобою случилось, прости, после чего продолжение - fiction.
3
Полно! Пора бы тебе, лицедей, о позабывшихся лицах не плакать.
Полно! Пора на плащах площадей выткать узор персонального знака.
Сколько бы ни было сброшено кож - новая всяко расцветкой богаче.
Что тебе всякая новая ложь? Новая правда, никак не иначе.
Выпеки вкусный возвышенный миф, дабы насытить людские утробы.
Выставь строжайшей секретности гриф на проявлениях собственной злобы.
Если же кто, не запачкав манжет, это же самое сделать захочет -
Выставь его погулять в неглиже на перекрестках космической ночи.
Боги не выдадут - свиньям ли съесть? Выдадут боги - не выдадут бесы.
Что-то до сласти ссаднящее есть в мертвом огне люциферовой мессы,
В пении злой литании Отцу столь плодотворно-удобных увечий.
Траурный нимб зачастую к лицу кое-кому из детей человечьих.
Выйди в январскую ночь на снега, наст подостлав под подошвы босые.
Не побоишься - и вся недолга: в профиль, в анфас - настоящий мессия.
Враз на обветренный сутемный лик взмолятся сонмы нервических бестий,
Да на простор государства расстриг хлынет потоп сожигающей вести.
В пепельной тьме полыхнут знамена с изображением жалящих молний,
Да в одночасье упъется страна пойлом воззваний жрецов преисподней.
Сага джихада во мгле зазвучит в аранжировке ветров оголтелых,
Да искромсают кривые мечи дальней земли распростертое тело.
4
Впрочем, и эта дорога не та: можно попроще развлечься, а значит,
Лучше считай втихомолку с листа данные более скромной задачи.
Силу харизмы своей проверяй в комнатах барышень полуодетых,
Да экземпляры людского зверья стравливай в перипетиях вендетты.
Эпилог
Сызнова снидет осенняя мга на бесконечно возлюбленный город.
Встретишься с той, что была дорога, ради которой подвинул бы горы...
"Нет, я не помню уже, извини, то, что обязан, казалось бы, помнить.
В горьком искусстве себя хоронить есть мне соперники; ты им - не ровня".
Скажешь - а сердце кричит о весне, что похоронена, значит - убита.
Будь хоть немного, убийца, честней: прошлого кровь не снята, не отмыта.
Слушай, что шепчет о сущем листва, и о себе понимай с полуслова:
"Более жалкого нет существа в целой империи мира земного".
ноябрь-декабрь 1995
САГА О РЫЦАРЕ БОЛОТ
Яд сновидений мерно цепенит мое вконец потасканное тело.
Звезда, впотьмах взнесенная в зенит, мной верховодит цепко и всецело.
Я больше не испытываю страх; душа уже не хочет защищаться,
Блуждая на отъявленных тропах тлетворных полуночных медитаций.
Я разверзаю мир очередной, я скрупулезно пестую детали.
Я сопрягаю многое в одно глазами цвета выщербленной стали.
Охлестываю падшее в обзор границы обрамляющей петлею.
Затем скачу, скачу во весь опор округой, развратившейся и злою...
Я порожден в опасмуренный час в одном из поселений человечьих.
Земля округ лежала без прикрас в опалинах недоли и увечья,
Равнина в крапи выветренных глыб, разбросанных по пустоши болота,
Где мой приход приветствовала выпь заплачкою, тягучей отчего-то.
Рассвет плескался мутной желтизной над утлой колыбельною лодчонкой.
Его прикосновение в озноб закутывало сонного ребенка.
Я невзлюбил прилипчивого дня плебейских лап коробящую сырость.
Юдольный омут всасывал меня — а я взрастал, переча и противясь.
Я собирал пергаменты взахлеб; над вылощенной пористостью кожи
Клоня ночами выпяченный лоб, я строчки пил сумняшеся ничтоже.
И, гиблою оснасткой Мастерства сознание свое экипируя,
Я приучился имя Божества произносить с ухмылкою и всуе.
Я вслух лелеял прозвища Земель, баюкая придирчивое горло.
А краткое прозванье "Шамаэль" все попросту во прахе распростерло.
Я вышел в ночь, мгновенно уясня, что домоседу с Именем не слиться,
И первого попавшего коня остановил заклятием Денницы.
Я начал неприкаянный побег; я покидал болотистые пади.
Еще-не-бог, уже-не-человек, я пребывал в чарующем разладе.
И выступила белая звезда на глянцевитой плоскости накидки.
Я начал продвиженье в никуда, о чем вовсю умалчивали свитки.
Я, может, сокращал недолгий век, что Небом был подарен дольней глине,
Зачерпывая влагу скользких рек, приправленную привкусом Полыни.
Но выросший на пажитях болот, вспоенный их стоялою водицей,
Я не кривил брезгливый тонкий рот, когда случалось горечью опиться.
Моя звезда над озыбью земли порой мутила зренье пьяным плясом,
Дотлело-почерневшие угли вновь покрывая огненным раскрасом.
А искры воскрешенного костра взмывали ввысь к верхушкам стройных сосен,
А дух дурманный смертью взятых трав мне возвещал, что скоро будет осень.
И сведал я земли простую роль в замглившихся светил коловороте.
Я сведал упоительную боль прильнуть своей - к ее всездешней плоти.
Я торопил Пути апофеоз, я жаждал кульминации, доверчив.
Я сердце кутал в плащаницы гроз, в безудерж ожигающего смерча.
А контур пентаграммы на плаще теперь уже отсвечивал пунцово,
И я уже с натугой и вотще пытался сжиться с тягостью обновы.
Но как туманы стлались! Как закат лощины затоплял волной горячей!
Вы знаете, как сумерки пъянят? Вы ничего не знаете иначе!
А звезды становились горячей, и явственно теперь тиранил очи
Колючий омрак танца их лучей в прозрачной бездне августовской ночи.
Сквозь веток четко-грифельный узор, сквозь полог их, ажурно-прихотливый,
Уже читался скверный приговор в путей планет петельчатых извивах.
Я в дикой скачке воздух прорезал — меня уже ничто не стопорило.
Я был подобен завязи узла, где сходятся враждующие силы.
И воздух жег; и вот, на высоте, неясно сконденсировались тени.
Я мчался так, как будто бы хотел с узла стряхнуть хоть долю натяжений.
Кромешный ветер Стран совсем иных, которые взалкались мне однажды,
Будил во мне вибрации струны, которых я с рожденья тайно жаждал.
Сознание мое оцепенив отчаяньем, не ведающим меры,
Ее шальной клокочущий мотив поверг меня в восторг остервенелый.
И словно бы расплавилась струна в игре беспрецедентного накала.
Вся жизнь моя мне стала враз видна — а знак Звезды пылал бесовски-ало.
Но поздно было что-то поменять, и лопались натянутые нити.
Я в сердце вжег Прозвания печать — и стало то последним из открытий.
Я пал на вдруг затлевшую траву — друг в друга вжаты створчатые веки.
Я не живу — а все-таки живу: я вижу сны — и вижу их вовеки.
Здесь Первоотпрыск Утренней Зари не прибегал к оружию обмана:
Он мне и впрямь способность подарил узреть в распад повергнутые Страны.
Яд сновидений мерно цепенит мое вконец потасканное тело.
Звезда, впотьмах взнесенная в зенит, мной верховодит цепко и всецело.
Я больше не испытываю страх; душа уже не хочет защищаться,
Блуждая на отъявленных тропах тлетворных полуночных медитаций.
Я разверзаю мир очередной, я скрупулезно пестую детали.
Я сопрягаю многое в одно глазами цвета выщербленной стали.
Охлестываю падшее в обзор границы обрамляющей петлею.
Затем скачу, скачу во весь опор округой, развратившейся и злою...
апрель 1995
МАЛАХИТОВЫЙ МЕНУЭТ
Что ни ночь, ворожа на асфальтовых пажитях,
Весь вплетен в серпантинный сумбур автотрасс,
Я, пожалуй, уже и не вправе осаживать
Водянистые блики, сулящие сглаз.
Лунный свет вздорожал: до чего же недешево
Достается его воспаленный расплав,
Если в тигель подмешано звездное крошево
Вкупе с копотью горькой земного тепла.
Нутряное тепло подымается в голову
И свербит в середине хребта холодок.
Я бы выпил твое раскаленное олово,
О, Луны желтизна, - если только бы смог.
Впрямь по свету, пъянящая, жеглая, бражная,
Растеклась беспрепятственно лунная муть.
Я бы мог не побрезговать, мог бы отважно я
Взять в ладони и, взяв, пригубить, отхлебнуть —
Всей внутри-пустотой, всей корыстью дыхания,
Всем желанием взять, удержать и владеть...
Но смотри: вот уже превращаются здания
В пустотелую, скальную, глыбкую медь.
Я бы мог обомкнуть обомшелую прозелень
Ближней меди, налетом покрывшейся враз,
В небесах ли орлом, шизым волком ли по земли,
Или даже инакая будь ипостась.
Это матовых тел затяжная усобица,
Завороженность жеста, аморфность броска.
Посмотри, как спина под ударом не ломится:
Нечисть въявь отродясь лишена костяка.
Я хотел бы остаться навеки неузнанным
В танго сброса обличий, несущностных сплошь.
Я боюсь пустяка — от малейшей заузлины
Я швыряю себя в тошнотворную дрожь.
Но зловещая молвь облетевшего ясеня,
Заскорузлые шепоты сонных коряг —
Уж не их ли смутило тебя многогласие,
Записной балагур, проходимец, остряк?
Ты довольно бродил, чародействуя, по свету.
Воротиться бы в город - да топи везде.
Пей кувшинок белеющих влажные отсветы,
Да гадай до Суда на болотной воде.
июнь 1995 — февраль 1997