Марианна Баконина. Школа двойников

© Copyright Марианна Баконина, 2000

Из уст же Его исходит острый меч,

чтоб им поражать народы.

Он пасет их жезлом железным;

Он топчет точило вина ярости

и гнева Бога Вседержителя.

Откровение Святого Иоанна Богослова

От автора

Все или почти все события, описанные в этой повести, вымышлены. Иногда упоминаются реальные политики или должностные лица, но слова, мысли и поступки, им приписанные, — также в большинстве случаев вымысел чистой воды. За случайные совпадения автор ответственности не несет.

Автор приносит благодарность своим коллегам-журналистам, работающим в "Огоньке", "Комсомольской правде", "Общей газете" и "Известиях", а также неутомимым труженикам радио и телевидения. Именно их неустанный труд по освещению предвыборных кампаний последних лет, а также не менее неустанный труд по разоблачению многих таких кампаний послужил написанию этого романа.

x x x

"Ровно неделю назад здесь бушевал пожар — самый крупный пожар в Петербурге за последние десять лет. "Новости" на пепелище, как правило, не возвращаются, но мы вернулись..."

Лизавета, выбравшая для съемок на пожарище белоснежный костюм, оглянулась и слабенько улыбнулась оператору. Тот показал большой палец: мол, все тип-топ. Он восхищенно ойкнул, еще когда она вылезла из "рафика", — обугленные стены и белое полотно. Операторы любят контрасты. Лизавета улыбнулась поувереннее и продолжала:

"...Вернулись, чтобы из-под пепла извлечь важные факты и улики, чтобы восстановить события, которые, казалось, навеки уничтожены огнем".

Пауза. Оператор, поймав в кадре исчезающую улыбку ведущей, плавно наехал на пострадавший дом: закопченные стены, черные провалы окон и дверей, рухнувшие перекрытия. Теперь Лизавета говорила за кадром:

"Следствие, скорее всего, установит, что причиной пожара была неисправная электропроводка или бомжи, устроившие костер на чердаке, однако "Петербургские новости" берутся доказать, что это не так. Пожар сопровождался взрывами".

Лизавета нажала на кнопку "стоп". Она отсматривала уже готовый, смонтированный материал. Материал, который пойдет в эфир сегодня. А продолжение — завтра. Это будет длинная история. Она снова запустила плейер.

На экране появилось милое мягкое и мятое личико пожилой домохозяйки. Возможно, он была инженером, плановиком или бухгалтером, но выглядела как домохозяйка. Женщина поправила косынку и робко кивнула:

"Да, грохот стоял страшный, у меня — я тут напротив живу — даже одно окно вылетело".

Ее слова подхватил молодой военный пенсионер. Он был без формы. Принадлежность к касте шудр — людей служилых — выдавали не только командный громкий голос, но и решительный блеск в глазах.

"Слава Богу, двадцать пять лет в войсках, уж грохот лопнувшего стекла от взрыва гранаты могу отличить".

Пошла мрачная панорама по черным пустотам сгоревшего дома. Снова голос Лизаветы за кадром:

"В день пожара сообщалось, что в доме погибло восемь человек. По данным пресс-службы ГУВД, все они — лица без определенного места жительства и занятий. Правда, эти странные бомжи почему-то носили костюмы от Армани, золотые часы "Ролекс" и шелковое белье".

На экране появилось злое, дергающееся лицо главного милицейского козла отпущения. Он всегда говорил резким высоким голосом, а тут — просто визжал:

"Откуда вы узнали про трупы? Какие костюмы?!"

"Я прошу лишь ответить на прямо поставленный вопрос: неужели вас не насторожили дорогая одежда и служебные удостоверения так называемых бомжей?"

"Откуда вы узнали об этом?"

Снова пепелище. И снова необычно медленный Лизаветин голос за кадром:

"Мы беремся доказать, что это был не пожар, а поджог, что так называемые бомжи, обнаруженные мертвыми в этом доме, служили в различных банках, страховых компаниях, силовых и охранных структурах и что этот пожар был финалом политического заговора. Смотрите спецрепортаж Елизаветы Зориной сегодня в двадцать тридцать".

ПРИГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КЛАСС

Начальник парламентского пресс-центра, крайне довольный собой, приплясывал на месте. Еще бы! Он умудрился ловко обвести вокруг пальца не только родных мастеров пера из "Известий" или "АиФа", но и многих зарубежных журналистов. И, таким образом, свел к оптимальному минимуму грядущую головную боль.

В новой демократической России большие начальники — а председатель Центральной избирательной комиссии был, конечно же, полномасштабным начальником — не понимают, насколько тяжело управлять отпущенными на волю людьми. Они попросту хмелеют и дуреют от дарованной свободы, особенно от свободы слова. Вытворяют черт-те что, а виноватым в результате выходит начальник пресс-центра.

Поэтому маленький и тертый чиновник заранее позаботился о том, чтобы свести риск к минимуму. Он попросту не стал рассылать заинтересованным представителям прессы сообщение о том, как и где можно получить аккредитацию для работы в парламентском информационном центре в день выборов. Заодно он рассчитывал на русское "авось". И расчет оказался верным. Писаки, хорошо усвоившие западные принципы газетно-журнальной работы, когда ради красного словца не жалеют ни мать, ни отца, ни, что гораздо печальнее, вышестоящее начальство, плевать хотели на европейскую предусмотрительность и пунктуальность и, когда речь шла о такой скучной рутине, как предварительный заказ пропусков, бросали все на самотек. Заранее об аккредитациях никто не вспомнил.

Самые самоуверенные, решившие, что будет достаточно обычных думских или мидовских журналистских карточек, теперь толпились у входа. Толпились, потрясая руками и документами от ярости и бессилия. Прорваться через кордоны не удавалось: у входа в храм парламентской демократии стояли автоматчики в камуфляже.

У автоматчиков был список, составленный лично начальником пресс-центра, и они пропускали только тех, кого тот счел вполне благонадежными, или тех, кого не пропустить было нельзя. Вони не оберешься, если оставишь за порогом скандальных корреспондентов НТВ или других, менее озабоченных борьбой за свой престиж телевизионщиков. Телевидение пропустили в полном составе. Меньше повезло тем, кто работал на зарубеж или в родных столичных газетах и журналах. Именно они любят задавать каверзно-хамские вопросы, которые раздражают начальство, а потом игриво глумятся в обширных и пространных статейках.

Словом, накануне ответственнейших думских выборов было сделано все, чтобы избежать подобных неприятностей. Правда, теперь приходилось отбиваться от рассвирепевших журналистов, но ведь не зря же нанимали автоматчиков. Кордон оказался надежным. И начальник пресс-центра, довольный и счастливый, приплясывал на безопасном расстоянии — до него долетали лишь проклятия, изрыгаемые обездоленными тружениками пера. Ругались они, как и должны ругаться творческие люди, изобретательно, однако начальник пресс-центра, проработавший во властных структурах не один десяток лет, твердо знал: брань со стороны на вороту не виснет.

Оставшиеся за бортом кричали:

— Жук!

Начальник пресс-центра если и походил на насекомое, то на таракана: коричневый костюм-панцирь и пышные усы.

— Ты забыл, что это пресс-центр для нас, а не мы для пресс-центра?

— Вот еще одно доказательство, сколько бюрократов окопалось в Избирательной комиссии!

— Да, важные мероприятия следует охранять. Но даже в пресс-центр Белого дома может зайти любой, желающий получить аккредитацию. Там ни один уважающий себя политик или чиновник не позволит себе отгородиться от репортеров при помощи бугаев с пушками!

— Господи, когда у нас научатся работать профессионально! Таракан усатый!

С такими заявлениями выступали самые деликатные и вежливые журналисты, остановленные у врат парламентского информационного рая. Менее воспитанные люди использовали совершенно непарламентские выражения.

Начальник пресс-центра не считал нужным отвечать на выпады прессы. Он упивался победой.

Впрочем, он не успел в полной мере насладиться плодами собственной предусмотрительности. Пришло время идти на первую в день выборов пресс-конференцию.

Именно на этой пресс-конференции изворотливые журналисты и уничтожили хитроумный план начальника пресс-центра. В ход пустили запрещенное оружие в лице седовласого Всеволода Воронина, некогда, в эпоху исторического застоя, обозревателя газеты "Правда" и к тому же ведущего популярной и ответственной "Международной панорамы": тогда международные дела доверяли только самым проверенным. Ему обездоленные и поручили задать вопрос:

— Почему прекращена выдача аккредитаций? Из-за волокиты в работе пресс-центра множество журналистов оказались за бортом. И иностранцы тоже. У них может сложиться превратное впечатление о деятельности ЦИК. Будет ли возобновлена выдача пропусков, пока не разразился скандал в прессе?

Теперь господин Воронин трудился во вполне рыночном и вполне международном издании "Бизнес уик". Но об этом мало кто знал. А вот лицо, красивое, утомленное и умное лицо человека, которому было доподлинно известно, почему Израиль бомбил Бейрут и сколько дней голодал доктор Хайдер, узнавали до сих пор. Поэтому на вопрос Всеволода Воронина ответил председатель ЦИК лично. Сначала он строго глянул на своего подчиненного, ответственного за прессу, выслушал его торопливый шепоток и лишь потом медленно проговорил:

— Я не понимаю, о чем идет речь. Аккредитации по-прежнему выписывают. Работу приостановили лишь на время этой пресс-конференции. Обещаю, что карточки получат все желающие.

Закрыв вопрос, председатель Центральной избирательной комиссии перешел к основной части и принялся рассказывать о том, как ЦИК будет использовать государственную автоматизированную систему "Выборы"...

Лизавета, представлявшая в парламентском центре "Петербургские телевизионные новости", аккредитацию получила почти без проблем — их телерадиокомпания считалась федеральной, такой же, как три богатеньких московских телевизионных кита. Приехали они с оператором заблаговременно и успели заранее осмотреть место будущих послевыборных боев.

Москвичи — и Общественное, и Российское, и Независимое телевидение — пригнали в парламентский центр невероятное количество техники и репортеров. Отдельные бригады должны были работать на новости, для видеоподдержки первой послевыборной ночи каждый гигант оборудовал специальный павильон, этакую мини-студию, в которой можно было принимать гостей — политиков и экспертов. Все три канала собирались ночь напролет докладывать телезрителям о предварительных итогах голосования.

После ознакомительного путешествия по парламентскому центру — завершилось оно в буфете — Лизавета и оператор Гайский вместе со всеми дисциплинированно отсидели на пресс-конференции председателя ЦИК. Лизавета, как обычно, присматривалась к коллегам и к клиентам, с которыми она будет работать ближайшие два дня. Запоминала имена и фамилии тех, кто трудился в ЦИК и в компьютерном центре. Причем особо высматривала мелких клерков, которые часто оказываются полезнее, чем важные высокопоставленные чиновники, занимающиеся исключительно собой и посматривающие свысока на мельтешащих вокруг людишек.

Лизавета никогда не забывала, что женщина-журналист, дабы обставить плечистых коллег, должна быть умной, обаятельной и коварной — ведь бегать и толкаться на равных с плечистыми она не может. Значит, должна побеждать за счет тактики и стратегии, если, конечно, не подготовила себе успех при помощи приемов, не имеющих отношения к профессии, именуемой второй древнейшей. Но тех, кто прибегает к подобным приемам, можно считать репортерами только с определенной натяжкой. Это уже ближе к первой древнейшей профессии, хотя многие и полагают, что продавать бесценный божий дар в виде прекрасного девичьего тела почти то же самое, что торговать божественным умением соединять слова, которые, будучи расположены правильным образом, заставляют плакать, смеяться, возмущаться и тосковать.

Пресс-конференция получилась короткой, несмотря на усилия организаторов. Эти организаторы буквально выпрашивали вопросы и раза четыре на разные голоса воспели государственную компьютерную систему "Выборы". Вопросы задавали журналисты старой школы — больше из вежливости, чем для того, чтобы выяснить детали информационной и информатизационной подготовки к думским выборам.

— Сколько денег потрачено на компьютеры, установленные в региональных избирательных комиссиях?

— Есть ли регионы, не охваченные системой "Выборы"?

— Кто писал программу для этой системы?

И, кивая, выслушивали ответы, которые могли бы найти в пресс-релизе.

В принципе, при желании можно было бы измыслить вопрос позадиристее — о спонсорах или о компьютерных подтасовках. Но зачем? Тот, кто умеет задавать трудные вопросы, давно стал прагматиком, следовательно, он прибережет ядовитый каламбур или остроумную гипотезу для статьи и не будет палить из пушек по стреляным аппаратным или политическим воробьям.

Через двадцать минут все разбежались, чтобы встретиться на том же месте через несколько часов — в полночь: именно в этот момент, и никак не раньше, обещали объявить первые результаты голосования на Камчатке и Дальнем Востоке. Выборы шагали по стране вместе с солнцем, в одиннадцать вечера завершалось голосование на крайнем российском западе — в Калининграде, и, пока там голосовали, обсуждение первых результатов по закону считалось давлением на избирателей.

Разошлись все, кроме сотрудников пресс-центра. Они под предводительством еще недавно ликовавшего патрона выдвинулись к контрольно-пропускному пункту и занялись фильтрацией журналистской толпы "обездоленных".

Впрочем, пресс-начальник не смирился! Он покорно подписывал аккредитации, но одновременно приговаривал:

— Зачем, объясните мне, зачем вам здесь толкаться? Проще и надежнее посмотреть, как подводят итоги, дома, по телевизору. Все вовремя покажут, объяснят и растолкуют. Сиди себе в халате и домашних тапочках, пей чай, строчи свою заметку и радуйся, что нет необходимости брести ночью по холоду неведомо куда!

— Спасибо за совет, но я не в стенгазете работаю, — так отреагировал на уговоры пресс-чиновника и на милое словечко "заметка" парень, предъявивший удостоверение "Огонька".

Лизавета, случайно подслушавшая этот спор, фыркнула от удовольствия. Еще бы! "Огонек", учрежденный когда-то для просвещения темных, но читающих трудовых масс и считавшийся колхозным чтивом, теперь старательно маскировался под буржуазный "Ньюсуик" и печатал не скромные "заметки", а солидные обзоры. Молодой человек, вполне видный и явно не обделенный дамским вниманием, пристально посмотрел на хихикающую рыжекудрую девицу. Но ответного взгляда не заработал — у Лизаветы не было времени играть в гляделки.

В полночь бетонно-стеклянная коробочка парламентского информационного центра была полным-полна. Известные журналисты и неизвестные доверенные лица потенциальных думцев слонялись по ярко освещенным фойе и лестницам бывшего Дома политпросвета, сидели в обитых красной добротной шерстью креслах большого зала для заседаний, томились в длинных буфетных очередях.

Днем оборудованный в полуподвале буфет показался Лизавете чересчур просторным. Теперь он выглядел тесным: плотная толпа едоков окружала все пять десятков длинных высоких столов, — опытные организаторы позаботились о том, чтобы склонные пропустить рюмочку не засиживались подолгу. Меню было крайне скудным — бульон, бутерброды, пирожки, яблоки, йогурт. Ну, разумеется, чай, кофе и пепси. В качестве деликатеса — традиционный для правительственно-партийных учреждений жульен. Из горячительных напитков — дорогая водка и дешевое шампанское: вероятно, чтобы отсечь и пьяниц, и чревоугодников.

Лизавета оставила в большом зале Славика Гайского с камерой и прочими тяжестями — толстенной стопкой предвыборных материалов, неприлично длинным и посему отпечатанным на дешевой газетной бумаге списком партий и объединений, решивших прорваться в нижнюю палату парламента, и красиво изданными за границей буклетами на тему выборов, — а сама отправилась на дальнейшую рекогносцировку. Наводить "мосты", строить "бастионы" и обозначать "минные поля".

Сначала она попробовала подойти к полиэкрану, но тут же отказалась от этой затеи, увидев, как бдительный охранник, одетый, правда, не в камуфляж, а в строгий темный костюм, дал резкий поворот толстому дядечке в бежевом костюме. Дядечка в новом, но нелепом костюме цвета радикальный беж бросался на ступеньки, ведущие на сцену с полиэкраном, как Матросов на амбразуру. Он пытался обойти охранника слева и справа, что-то долго и тихо говорил, потом достал из кармана запаянную в пластик карточку. Однако документ не произвел на стража ни малейшего впечатления. Лизавета приняла настырного любителя техники за провинциального журналиста. Только в Твери или Рязани еще водятся наивные люди, уверенные, что с "секьюрити" можно договориться.

В верхнем, отданном телевидению фойе Лизавета наконец столкнулась с тем, кого искала. Петя Рюмин два года назад ударно трудился на их телерадиокомпанию, причем ударник упорно бил в одну точку — старался перебраться в столицу. Кто хочет, тот добьется. Петя "взял" Москву и сразу после переезда стал грезить о работе в Лондоне. Завоевать столицу Британии он пока не успел и, как молодой перспективный, был отряжен для освещения отечественных парламентских выборов — человеку, мечтающему жить и работать в стране, породившей парламентскую систему, не вредно проявить себя на ниве родного лапотного парламентаризма.

Собственно, персональная карьера Петра Андреевича Рюмина не слишком интересовала Лизавету. Она помнила Петю как выдающегося сплетника, который не только все про всех знает и вообще "в курсе", но и охотно делится своими познаниями со всяким внимательным слушателем. Найти таких слушателей среди говорливой пишущей публики не просто, поэтому, как только Лизавета стала его расспрашивать, Петя расцвел и зафонтанировал.

Он знал, с кем спали прежний и нынешний пресс-секретари Президента России, а также помощник американского лидера по контактам с прессой. Он рассказал, какой сорт водки предпочитает председатель пока еще действующей Думы, и попутно перечислил болезни главы пока еще действующего Совета Федерации. Обсосав косточки видных политиков, Петя Рюмин перешел к артистам, писателям-сатирикам, певичкам, модельерам и прочим активистам вечной московской тусовки.

Лизавета слушала вполуха, сплетни вообще и в частности мало ее интересовали, но перекрыть поток Петиного тусовочного сознания было практически невозможно. Поэтому оставалось ждать, пока он удовлетворит собственное тщеславие, после чего только и можно будет ввернуть несколько вопросов о присутствующих здесь думских деятелях второго плана.

Петя не подкачал. Он выдал всем братьям по портсигару и всем сестрам по серьгам. А начал с того, что красочно расписал крепких молодцев из ближнего и дальнего окружения фракции либерал-демократов:

— Большинство из них имеют очень удобное удостоверение помощника депутата Государственной думы и личные средства, которых хватает на безбедную жизнь. И помощнику хорошо, и депутату — один имеет возможность тереться вокруг политики и устраивать свои коммерческие делишки, другой не только экономит на ассистентах, но и имеет своих агентов влияния в специфических предпринимательских кругах. Этим все пользуются, не только соколы Жирика. Только у каждого — свои бизнесмены. У кого-то вот такие. — Петя небрежным кивком обозначил, о ком идет речь, — на лестнице кучковались четверо пухлых юношей в разноцветных пиджаках, одинаковых черных брюках и с одинаковыми стрижками не то под бокс, не то под полубокс. — Кто-то любит с перчиком и поострей. У них помощники более изысканные, преуспевающие продюсеры или модельеры, вроде этого фрукта. — Теперь в качестве наглядного пособия был выбран худощавый тридцатилетний мужчина с разболтанной походкой и в шейном платке от Версаче.

Петя осмотрел найденное наглядное пособие, остался доволен и продолжил:

— А вот душа и сердце "Женщин России", — он перешел на шепот, — у нее чертовская интуиция и очень тонкий слух.

Лизавета оглянулась и увидела даму в черном заношенном платье и с лицом народоволки — истовым, серьезным. Платье и выражение лица отличали ее от всех присутствующих, она сразу бросалась в глаза, словно красный стяг среди унылых триколоров. Петя опять тарахтел:

— Ищет своего шефа, мадам — единственная из лидеров фракций явилась сюда заблаговременно. Остальные отсиживаются по штаб-квартирам — ждут, когда верные птички-осведомители принесут на хвосте вести о первых итогах. Никто не хочет прилюдно переживать неудачу. Вот когда начнут побеждать, тогда и появятся.

— Мужественная женщина, — с уважением заметила Лизавета.

— Скорее отчаянная и отчаявшаяся, у нас баб не балуют, парламент не исключение.

Потихоньку, не прерывая светских пересудов, они добрались до буфета. Молодой человек тут же нашел в очереди знакомых, пристроился сам и пристроил Лизавету. Одним из знакомых оказался давешний парень, разъяснивший руководителю пресс-центра, чем отличается "Огонек" от стенной газеты. Лизавета сразу его узнала — не так часто встречаешь журналистов с легкой походкой атлета и хорошей осанкой. Загадка природы — все более или менее преуспевающие прогрессивные журналисты умудряются размордеть и забыть о таком архитектурном украшении, как тонкая талия, за два-три года. Видно, этот парень был из начинающих.

— Привет, Глеб! Здравствуйте, Нинель Семеновна! Здравствуйте, Валерий Леонтьевич! — поприветствовал знакомых Петя Рюмин. — Можно к вам присоединиться? А то если всю очередь выстаивать, свой стакан пепси с водкой получишь, когда начнет заседать уже новая Дума!

— Вечно телевидение куда-то спешит, — сварливо заметила Нинель Семеновна и посторонилась, освобождая для Пети пространство внутри очереди. Блондинка с пышной шевелюрой, изрядно потертая и порастратившая свежесть и красоту в боях за место под солнцем, она благосклонно относилась к молодым коллегам мужского пола и недолюбливала младших коллег-женщин. Поэтому Лизавету она подчеркнуто не заметила. Зато ее заметил Глеб из "Огонька".

— Петечка, — имя Петечка куда больше подходило Рюмину, чем грубовато звучавшее "Петр", — я терпеливо жду, когда ты познакомишь нас...

Рюмин очнулся и даже постарался улыбнуться. Он не любил делиться знакомствами, особенно когда речь шла о провинциалах из Петербурга, но выхода у него не было.

— Рад представить очаровательную Елизавету... — Рюмин на мгновение запнулся, отыскивая в кладовых памяти отчество бывшей сослуживицы; память у каждого сплетника превосходная, что Петя и доказал: — Алексеевну Зорину, ведущую "Петербургских новостей".

— А я-то думаю, почему лицо знакомое! Вы одна из немногих, кто не разучился склонять числительные! — вдруг просиял тот, кого назвали Валерием Леонтьевичем. Петя слегка смутился. Видимо, Валерий Леонтьевич считался в здешних кругах "журналистом в законе", и то, что он знал Лизавету, огорчило ревнивого карьериста Рюмина.

— Тише, кажется, объявляют, как проголосовала Чукотка, — остановила разговор Нинель Семеновна. — Ничего не слышно! Черт знает что такое!

Динамики в информационном парламентском центре работали препогано, наверное, техника сохранилась со времен политического просвещения, разобрать что-либо среди хрипов и сипов сумел бы только высококвалифицированный радист. Лизавета, привыкшая к плохому звуку — у них на студии тоже работала аппаратура времен царя Гороха, — решила утешить огорченную Нинель Семеновну. Она подняла руку, призывая к тишине, и начала "переводить" текст.

— Эко! — восхищенно выдохнул Валерий Леонтьевич, когда Лизавета замолкла. — Вашим слуху и памяти можно позавидовать! Но чукчи-то, чукчи каковы! Большинство за партию власти — и никаких гвоздей! А Явлинский им не по нраву — знай наших! — Он просто захлебывался. — И коммунисты на Чукотке подзамерзли, Геннадий Андреевич расстроится, ох расстроится.

— Еще бы! КПРФ очень рассчитывала на голоса в тех краях, — поддакнул знаменитости Петя Рюмин. В том, что Валерий Леонтьевич был знаменитостью, Лизавета уже не сомневалась. И, как выяснилось чуть позже, она не ошиблась.

— Ничего подобного, Петечка, — резко остановил его Валерий Леонтьевич, — в национальных округах им ловить нечего, там привыкли голосовать за тех, кто у власти. Коммунисты это прекрасно знают, и тебе такого рода познания не повредили бы!

— Вот-вот, а то совсем молодежь страх потеряла. — В сугубо профессиональный разговор неожиданно вмешался толстяк в бежевом костюме, мирно попивавший водочку за соседним столиком.

Буфетный зал был забит, а толстяк почему-то прозябал в одиночестве вот уже минут десять — с той поры, как его покинули сотрапезники: две шумные дамочки, одна худая и длинная, другая низенькая и полноватая, и мужчина с никакой внешностью. Лизавета их заметила по чистой случайности — пока Петя Рюмин втирался в очередь, она приотстала и остановилась как раз возле этого столика. Бежевый костюм она запомнила. Это он полчаса назад толкался у полиэкрана, а потом доказывал что-то охране.

— Страх потеряла! — повторил толстяк. — А все почему? Потому как святого не осталось ни в душах, ни в сердцах. Почему святого нет? — Толстяк очень органично проповедовал при помощи риторических вопросов. — Потому что сыновья топтали веру и идеалы отцов, и так из поколения в поколение! Почему же они крушили идеалы?

— О каких идеалах вы говорите? — истерично спросила Нинель Семеновна.

— Какая разница о каких, — мужчина помахал рукой со стаканом перед ее носом, — правые, левые... Это ж все равно идеалы! И если их топтать, то душа задубеет. Вот она и задубела. Теперь у нас как? — Он опять стал трясти рукой. Водку, однако, не расплескал. — Теперь все средства хороши! Все!

Валерий Леонтьевич пожал плечами и попробовал урезонить человека с водкой:

— Ну уж и все. Вы преувеличиваете!

— Я?! — возмутился тот. — Да я только что, вот этим говорил... Если любые средства хороши, то я в такие игры не играю, мне не все равно, как и что делать, я не иезуит!

— Вся ясно, папаша! — Петя Рюмин первым устал от проповеди.

— Папаша! Молоко на губах... — Толстяк потянулся было к юнцу, посмевшему нахамить убеленному сединами мудрецу, и вдруг, как-то нехорошо захрипев, уронил пластиковый стаканчик. Здесь все пили из одноразовых пластиковых стаканчиков — местные буфетчики не видели ничего предосудительного в том, чтобы разливать в них и российскую пшеничную, и шведскую смородиновую. Но толстяк уже не обращал внимания на пролившуюся водку, он посинел, в уголках рта появилась розоватая пена. Ноги его не слушались. Он попробовал зацепиться за край стола, вернее, за долгополую скатерть алого искусственного шелка, но ткань не выдержала немалого веса мужчины в бежевом, и он упал на спину. Сверху его накрыл алый шелк.

Первыми оправились от шока и бросились к мужчине Глеб и Лизавета. Валерий Леонтьевич практично побежал за доктором. Нинель Семеновна нервически кричала или, скорее, визжала. Побледневший Петя Рюмин озирался и явно старался запомнить — что, где, когда.

Лизавета стояла ближе к проповеднику, поэтому она первая наклонилась над ним и схватила за руку, пытаясь нащупать пульс. Она никогда не попадала в подобные ситуации и действовала интуитивно — точнее, так, как действовали героини американских боевиков: только на съемочных площадках Голливуда толстые солидные гости парламентских центров теряют сознание, ввязавшись в диспут с прогрессивными журналистами.

— Что, что с вами? — Вопрос она задала почти машинально, уже не ожидая ответа.

Мужчина повернул к Лизавете голову, веки его дрогнули.

— Значит, они все-таки откроют школу двойников!

— Что? — ошалело переспросила Лизавета.

Ответом было молчание. Молчание, в котором присутствовала какая-то страшная тайна. Тайна, несущая смерть. Ведь человек в бежевом костюме умер или вот-вот умрет. Но Лизавете отчего-то померещилась цепочка, в которой это была не первая и не последняя смерть. Может, потому, что слишком алым был шелк скатерти, так быстро превратившейся в саван.

НА ПРИВИВКУ ПЕРВЫЙ КЛАСС

Через несколько минут появились лекари, причем не в белых халатах, а в голубых "пижамах". Они уложили рухнувшего на носилки и немедленно скрылись в неизвестном направлении.

"Что с ним? Куда его унесли?" — растерянно хлопала ресницами Лизавета. Рядом крутился не менее растерянный Глеб. Их успокоил пришедший вместе с врачами Валерий Леонтьевич:

— Это местные врачи. Здесь на втором этаже медпункт. Выборы дело нервное, непредсказуемое, люди в Думу лезут с ослабленным здоровьем. Вот для них и держат бригаду кардиологов.

— Но этот человек, кажется, умер... — заикаясь, пролепетала Лизавета. Она искренне не понимала, почему доктора столь быстро и безмолвно утащили мужчину в бежевом костюме. В таком темпе действуют рабочие сцены, когда надо за минуту сменить декорации за кулисами. Буфетчики тоже сработали оперативно. Рассыпавшиеся стаканы убрали, скатерть опять постелили на стол. Никаких следов.

— Они даже не спросили, что, собственно, с ним случилось. Не взяли стакан, из которого он пил, не поинтересовались, сколько человек выпил и с кем. Если это инфаркт... Если он умер от инфаркта... — Лизавета не успела закончить фразу, ее остановил пренебрежительный взгляд маститого журналиста. Петюня Рюмин заметил этот взгляд и не преминул вмешаться в разговор:

— Я и не знал, Лизонька, что ты такая слабенькая, даже со склонностью к истерии. — Рюмин, проработавший бок о бок с Зориной почти два года, прекрасно знал, что когда Лизавету называли "Лизонькой", она превращалась в фурию.

— Я тоже решил, что он скончался, — вступился за даму Глеб из "Огонька". Лизавета поблагодарила его взмахом ресниц. Впрочем, она и сама могла за себя постоять.

— Ты уже пришел в себя, Петюня? Я-то думала, придется за нашатырем бежать. Ты замер, прямо как жена Лота. Очень походил на соляной столб.

— Не горячитесь, молодые люди, — примирительно сказал Валерий Леонтьевич. — Да, Нинель, где наши годы, наши страсти... — Он элегически вздохнул. — Я, честно говоря, понятия не имею, что случилось с этим товарищем. Я даже не знаю, господин он или товарищ. И это странно. Вообще-то я имею представление практически обо всех здесь присутствующих, с годами обрастаешь знакомствами...

— Он умер, я уверена.

— Лучше было бы поинтересоваться у докторов.

— Так идемте! — Лизавета не любила откладывать дела в долгий ящик. — Где тут...

— Не порите горячку. Не хватало еще завалиться в медпункт шумной ватагой! — оборвал ее старший товарищ по перу. — К тому же, чтобы проникнуть в служебные помещения Центра, такой вот аккредитации мало. — Валерий Леонтьевич дотронулся до запаянной в пластик карточки на груди Лизаветы. — Обещаю все разузнать и рассказать вам. Но при одном условии — ответьте, почему вы так всполошились?

— Не знаю... Просто это же ЧП. Вы сами сказали, люди здесь нервные. Это может пригодиться и для репортажа — инфаркт на выборах и так далее.

Лизавете не хотелось рассказывать всем присутствующим о последних словах подвыпившего толстяка.

— А-а-а, — многозначительно протянул Петюня Рюмин и не поверил. Остальные приняли Лизаветино объяснение без комментариев.

А она, даже когда всех пригласили в зал, чтобы послушать окончательные цифры по Дальнему Востоку, вспоминала странного мужчину в бежевом костюме. Он так печалился об утраченных идеалах, а когда ему стало плохо, вместо вполне уместной патетической фразы вспомнил какую-то школу двойников. Лизавета не переставала удивляться. Слова о молодежи, которая не должна топтать прошлое, были бы куда уместнее. Ведь он так горячился, что его даже удар хватил.

Но школа... Двойников... Казалось, тень тайны повисла над большим залом парламентского центра. Лизавета всю ночь вспоминала эти два загадочных слова.

А ночь после выборов была долгой. Утомленные журналисты и не менее утомленные политики второго ряда уныло слонялись по просторным залам и фойе. Ежечасно их собирали в зале, чтобы поведать, как проголосовали Иркутск, Пермь или Вологда. В перерывах народ перемещался в буфет. Так что толпа голодных и жаждущих не редела.

В один из таких перерывов Лизавета подошла к охраннику у входа и спросила, увезли ли в больницу человека, которому стало плохо. Охранник посмотрел на нее, как новые ворота на барана. А когда она повторила вопрос, упомянув происшествие в буфете, ответил металлическим голосом:

— Никаких происшествий не зарегистрировано, в том числе в буфете.

Тут он явно солгал. Пусть даже охранник не знал об инциденте с толстяком в бежевом костюме, происшествий в буфете хватало и без этого. В очередях всегда что-нибудь да случается.

Всего лишь два раза за всю ночь желающие могли получить чашку кофе или чая без очереди. Первый раз — когда около часа ночи в пресс-центр заявился господин Жириновский, окруженный могучей кучкой телохранителей, и толпа рванула его встречать.

Все сентенции мастера парадоксов и аса политических скандалов были записаны и засняты от начала до конца. Все стало достоянием публики — как он спорил с охраной, как пересчитывал свою преторианскую гвардию, как рассуждал об относительной неудаче на этих выборах. Растиражировали и его "добрые слова" о товарищах по Думе. Журналисты весело выкрикивали вопросы, главный либерал-демократ России отвечал легко, с выдумкой. Лизавета, сумевшая протолкнуть своего оператора в первые ряды снимающего и спрашивающего клубка и соответственно сама оказавшаяся в почетном втором ряду, поняла, почему пишущая братия любит Владимира Вольфовича. Он — живой, в отличие от многих других российских политиков, прошедших партийно-аппаратную школу. Они разучились думать и излагать свои мысли ярко, не банально.

Глава ЛДПР смотрелся словно павлин, и перо из его хвоста могло украсить страницы любого издания.

Второй раз буфет опустел при появлении лидера коммунистов. Он материализовался, когда стало очевидно, что КПРФ получит большинство в Думе. Новость облетела парламентский центр за считанные секунды, и журналисты бросились к победителю. Так мотыльки летят к свече. Так цыплята пищат вокруг наседки. Так придворные несутся к наследному принцу, едва услышав роковое "король умер, да здравствует король". Лидер красных блаженствовал. Царственно и одновременно демократично улыбался, ласково приветствовал знакомых журналистов, благосклонно откликался на вопросы тех, кого не знал. Особенно бережно он обращался с посланцами иностранной прессы и телевидения.

Славик Гайский благополучно снял и второго героя "ночи после выборов". Лизавета умудрилась задать эксклюзивные вопросы еще трем партийным лидерам, которые не убоялись общения с журналистами.

Дальше возникла пауза — все ждали лидеров "Яблока" и "правых сил", которые тоже набрали очень хорошие очки, но демократы и реформаторы то ли задерживались, то ли по каким-то причинам не сильно спешили в парламентский центр.

Лизавета демонстративно скучала, а на самом деле все время прокручивала в памяти происшествие в буфете и ответы охранников, к которым она обращалась уже несколько раз. Этим людям очень хотелось, чтобы Лизавета перестала верить собственным глазам. Они, словно сговорившись, повторяли: того, о чем она спрашивает, вовсе не происходило. Так... мираж. Вполне могло оказаться, что они просто не в курсе. Но Лизавета знала: в России официальные лица, а также все к ним приближенные, до сих пор считают, что простое отрицание очевидного — самая правильная политика. И в ее воображении обыкновенный сердечный приступ превратился чуть ли не в центральное событие ночи. Она дала волю воображению. А что еще делать, когда делать нечего?

Центральная избирательная комиссия стала проводить предварительные пресс-конференции, дабы хоть как-то утихомирить журналистов, нуждавшихся в бурлении страстей. Но бормотание председателя ЦИК и его заместителей не заменяли живой политической борьбы. Народ потихоньку переселился в фойе, где стоял телевизор. Некий мудрец, возглавляющий общественное телевидение, распорядился показать советский киношлягер — "Белое солнце пустыни". Именно он развлек и отвлек публику лучше чем что бы то ни было.

Наконец представитель ЦИК пригласил всех на итоговую пресс-конференцию. По парламентскому центру прокатился вздох облегчения, постепенно переросший в стон или в вопль, как кому нравится. Журналисты, заслышав сулящее свободу слово "итоговая", скоренько собрались в зале. Не заставили себя ждать и компьютерщики, и труженики Центризбиркома. Они тоже устали, тоже хотели поскорее уйти домой, и они, как никто другой, хотели избавиться от шумной, свободолюбивой репортерской орды, которая всегда рада схватить первое попавшееся лыко и вставить его в подобающую строку. ЦИК намеревалась выбить из бюджета немалые деньги на развитие компьютерно-выборных технологий, поэтому лишняя ругань и насмешки в прессе никоим образом не устраивали тех, кто профессионально служил процедуре вольного народного волеизъявления. Избирательные комиссии в России работают постоянно, а самая постоянная, естественно, — Центральная. Лизавета, смотревшая бессмертное кино, тоже прошла в зал.

Итоговая пресс-конференция была такой же нудной, как и все предыдущие. Судя по всему, семьдесят процентов тех, кого посадили в президиум и кто отвечал на вопросы, страдали отеком мозга и раздвоением личности одновременно. Выглядело все примерно так:

— У меня вопрос к начальнику компьютерного отдела. Каким образом вы можете предотвратить подтасовку при компьютерном подсчете голосов? — вопрошал юноша в очках и с блокнотом.

— В программу не может войти ни один посторонний человек. Я не хотел бы вдаваться в технические тонкости, но могу сказать с уверенностью... — И заместитель начальника Центризбиркома принялся мутно объяснять, сколько степеней защиты внедрено в систему. Все терпеливо слушали. Те же, кто хоть капельку разбирался в программировании, прятали снисходительные улыбки. Глеб пробрался к Лизавете по заполненному ряду как раз тогда, когда начальник компьютерного отдела в пятый раз повторил про пять степеней защиты.

— Они забыли про Салинаса, — чуть не захохотал Глеб прямо в Лизаветино ухо.

Прогрессивные журналисты в большинстве своем знали печальную повесть о всесильном мексиканском президенте Карлосе Салинасе де Гортари. Он президентствовал с 1988 по 1994 год, а теперь считается чуть ли не врагом нации. Летом 1988-го институционно-революционная партия, побеждавшая на выборах в Мексике последние семьдесят лет, в припадке болезненного тщеславия решила доказать всему миру, что ее победы вовсе не результат политической алхимии, а продукт правильной политической стратегии. Посему была придумана компьютерная система, в Мехико наприглашали журналистов и наблюдателей, затолкали их в ярко освещенный и забитый компьютерами зал, и гости получили возможность прямо с дисплеев считывать последние данные о ходе подсчета голосов. Данные же были для Салинаса самые неутешительные. И когда стало ясно, что за конкурента всемогущего и мудрого Салинаса проголосовало большинство...

— Все компьютеры в зале для гостей неожиданно вышли из строя, — веселился сотрудник "Огонька", рассказывая Лизавете эту историю, — а к зданию мексиканской ЦИК подошли войска. Наверное, чтобы компьютеры починить. Чинили долго, почти неделю. Отремонтированные машины показали правильный результат — победил Салинас. Скандальная оппозиция потребовала вскрытия избирательных урн и пересчета бюллетеней. Но вскоре все урны сгорели, вместе со зданием местного парламента.

— Интересно, председатель нашего Центризбиркома про этот афронт знает? — шепотом спросила Лизавета.

— Нет, зачем ему голову всякой ерундой забивать... — ответил образованный сотрудник "Огонька". — К тому же наши люди, даже если захотят, не смогут повлиять на результат, просто не сумеют. Не зря же мы машины покупали маломощные, а людей нанимали полуграмотных. Потому что для нас безопасность — прежде всего, — ерничал Глеб, склонившись к Лизаветиному уху.

— Не знаю, как насчет безопасности здесь, а вот у нас творилось черт-те что. Я звонила в редакцию — в Петербурге на половине участков бюллетеней не хватило, а кое-где избирательных урн.

— Это в каком смысле? — Глеб выстроил брови домиком.

— В самом прямом и непосредственном.

— Ты хочешь сказать, что несчастные избиратели метались и не знали, куда пристроить листок, на котором поставлен заветный крестик?

— Именно. Здесь уже сообщили про невероятную активность избирателей, о которой социологи никого не предупредили. Соответственно, к ней и не подготовились. Особенно отличился крупный научный центр, то бишь Петербург. В нашем городе ни один чиновник и высморкаться без соответствующих рекомендаций не сумеет. Раз социологи пообещали, что голосовать придет не более тридцати процентов избирателей, значит, так оно и есть. Посему избирательные чиновники решили сэкономить на транспортных и прочих расходах. Развезли по территориальным участкам лишь треть бюллетеней — они же тяжелые, чего их тягать туда-сюда без толку. А избиратель, как назло, попался несознательный, взял и передумал в последний момент, и повалил, словно в девяносто первом году. Бюллетени расхватали за два часа, остальные уходили, не исполнив гражданского долга, или стояли в очереди, или возмущались...

— Картина, достойная кисти Айвазовского. "Очередь на выборы в Петербурге — девятый вал"!

— Впрочем, с дефицитом бюллетеней справились часа за три, — продолжала Лизавета, — главная головная боль была впереди — дефицит урн. Что делать с переполненными ящиками? Их же не вскроешь и не запечатаешь по новой, особенно когда на участке толпится охочий до демократии народ и наблюдатели, всегда готовые растолковать любую статью закона о выборах. Кое-кто отказывался ждать — и их бюллетени просто складывали грудами. Потом принялись запечатывать, вернее, опечатывать в полиэтиленовые пакеты. Эти пластиковые пакеты выставляли как своеобразный суррогат, призванный заменить привычный деревянный ящик с замком и щелью в крышке.

— Председателю ЦИК крупно повезло, что здесь нет скандальных петербургских журналистов. А то вертеться ему карасем на сковородке.

— А я откуда? — обиделась Лизавета.

— Ты не склонна к скандалам, это видно невооруженным глазом! — ухмыльнулся Глеб. — Ты же не будешь тиранить облеченного властью человека, утомленного интригами!

— Отчего бы и нет? — Лизавета до того момента сама толком не знала, стоит ли вылезать со своими петербургскими вопросами. Глеб помог принять решение.

Она дождалась паузы, подмигнула Славику и вышла к центральному микрофону. Председательствующий начальник пресс-центра кивнул — мол, я вас заметил, подождите. Ждать пришлось довольно долго. Лизавета даже успела пожалеть, что вылезла вперед. Ответа по существу все равно не дождешься, а топтаться на виду она не любила. Наконец ей включили микрофон.

Лизавета в двух словах рассказала о нехватке бюллетеней и переполненных урнах, спросила, знают ли об этом в Центризбиркоме, а затем поинтересовалась, не намерена ли Центральная комиссия рассмотреть вопрос о признании выборов недействительными на тех участках, где были зарегистрированы нарушения процедуры. Словосочетание "признание выборов недействительными" повергло весь президиум в смятение. Никто не бросился отвечать — все смотрели на руководителя, которому и был задан вопрос. Председатель ЦИК с блеском вышел из положения. По крайней мере, его ответ был растиражирован десятком газет и журналов.

— Я не понимаю, о каких нарушениях вы говорите... Ну подумаешь — полиэтиленовые мешки! Ведь что такое, по сути, избирательная урна? Некое замкнутое пространство, в которое можно опустить свой бюллетень. Это может быть и мешок, и коробка, и что угодно еще.

Лизавета завороженно смотрела на высокопоставленного государственного служащего, не увидевшего ничего странного в том, что во втором по величине городе России демократический выбор делается при помощи картонной коробки и пластикового мешка! В зале повисла зловещая тишина — теоретические упражнения на тему формы и содержания урны произвели впечатление на многих.

— Молодец, старуха. Не ожидал. Я так прямо и озаглавлю статью: "Что есть урна и как ее наполнить?" — такими словами Глеб встретил вернувшуюся в задние ряды Лизавету.

Пресс-конференция же покатилась дальше. Вновь обрели дар речи многочисленные заместители председателя и немедленно перешли к основной части заседания — подведению итогов. К шести утра умные машины сумели подсчитать голоса, поданные тридцатью миллионами российских избирателей, явившимися на выборы. В Думу по партийным спискам прошли шесть партий. Лизавета видела внезапно осунувшееся лицо лидера "Женщин России" — по результатам голосования в Сибири и на Дальнем Востоке они смело могли рассчитывать на места в парламенте, но Европейская Россия в корне изменила ситуацию. Отныне и в течение ближайших четырех лет Государственная дума будет стоять на шести китах.

Лизавета, умевшая запоминать, а уж тем более записывать цифры, с первого раза поняла, что делать на пресс-конференции больше нечего. Одно метафизическое определение избирательной урны потянет на целый репортаж. К тому же Славик Гайский уже полчаса жалобно вздыхал и многозначительно посматривал на своего корреспондента. Он явно проголодался. Работа оператора — тяжелый физический труд, о чем мало кто подозревает. Профессиональная камера, даже современная, весит минимум семь с половиной килограммов. Бегать целый день с таким грузом на плече или в руках нелегко, а ведь еще надо следить, чтобы кадр не дрожал, то есть держать камеру твердо. Или таскать штатив, а это дополнительные килограммы. Хорошие корреспонденты знают: операторов следует кормить хорошо и регулярно, поэтому Лизавета встала.

— Ладно, двинулись...

— А как же пресс-конференция?— встрепенулся сидящий рядом Глеб.

— Никак. Ничего нового они не скажут. Повторят еще раз тридцать, что результаты исключительно предварительные, но исключительно точные, поскольку получены при помощи священной компьютерной коровы. Мы сейчас поедим, а потом я попробую отыскать вашего Валерия Леонтьевича. Он как в воду канул. Я хочу его видеть.

— Зачем он тебе?

— Пригодится. Или у вас каждый день в парламентском центре люди мрут?

— Еще как! — жизнерадостно закивал Глеб. — И не только в центре, а и просто в парламенте. И еще на улице. В людей стреляют из автоматов. Они, правда, с успехом отстреливаются. Им подкладывают взрывчатку, прямо в думские офисы. Или милый телохранитель сначала пропускает с охраняемым пару стаканчиков водки, потом стреляет ему в висок, а затем себе — в сердце. Я уж не говорю про пустяки и мелочи вроде автокатастроф, отравлений и примитивного мордобоя. Так что нас тут ничем не удивишь.

— Ясно. Раз не интересно, значит, не интересно. Пока!

Лизавета заторопилась — Славик уже вышел из зала. Но Глеб не отставал:

— Вы в буфет? Тогда я с вами. Здесь действительно уже все сказано. Кстати, ты напрасно поджидала Валеру-лысого в зале. Посещать открытые для всех пресс-мероприятия ниже его достоинства. Он специализируется на закулисных тайнах, вхож в высшие сферы, говорильня вроде этой — не для него.

— Тогда зачем он здесь? — обернулась Лизавета.

— Ты что, не заметила его "виповскую" карточку? — Глеб потрясающе умел удивляться. — Это мы ходим-бродим с кусками картона! — Он дотронулся до своей аккредитационной карточки, которая ничем, кроме порядкового номера, не отличалась от Лизаветиной. — Такие феньки, с точки зрения Лысого, — фиговые листки для чернорабочих. Аристократы должны появляться на тусовках вроде сегодняшней лишь как особо важные персоны или как почетные гости. Усекаешь?

Лизавета кивнула.

— Извини, мне надо догнать Славика. Так где же можно найти этого Лысого? Странная, кстати, кличка. Я что-то не заметила особой лысины, он скорее седой...

— Ага. И страшно гордится своей благородной шевелюрой. Вот его и стали дразнить "лысым". Идем, я тоже в буфет. Вполне вероятно, что Валерий Леонтьевич там, если, конечно, его не пригласили на рюмку коньяку в узком кругу избирательных начальников.

Очереди в буфете не было — пьющие, наверное, уже утомились, а едоки сидели в зале. Лизавета окинула буфет внимательным взором. Кроме них, посетителей было всего четверо — юная целующаяся парочка в джинсах и свитерах, низенький старик с дорогущим фотоаппаратом и в обсыпанном перхотью пиджаке и человек лет тридцати с непроницаемым лицом, по виду либо брокер, либо дилер.

— А кто он такой, этот Валерий Леонтьевич? — возобновила разговор Лизавета, когда все трое удобно устроились за дальним угловым столиком.

Глеб не торопясь отхлебнул пиво, слизнул пену с губ, потом недоумевающе посмотрел на соседку.

— Ты что, с луны свалилась? Он же председатель Ассоциации независимых журналистов!

Лизавета ответила равнодушно:

— Я и городское-то начальство толком в лицо не знаю, а ты... Он еще чем-нибудь знаменит?

— А как же! Валерий Леонтьевич был одним из тех, кого размазала по стенке Маргарет Тэтчер. Может, помнишь? Или ты в те времена еще в детский сад ходила?

— Я даже в детском саду следила за текущим моментом.

Теперь Лизавета поняла, почему благообразное лицо Валерия Леонтьевича показалось ей знакомым. То интервью, во время которого Железная Леди остроумно и по существу отвечала на агрессивно-бестолковые вопросы трех лучших советских журналистов-международников, интервью, доказавшее всю беспомощность отечественной репортерской традиции, забыть было попросту невозможно.

— Он действительно очень влиятельный человек, — улыбнулся Глеб. — Так что можешь гордиться его давешними комплиментами.

— Слушай, ты часом не знаешь, где могут пить коньяк лица, допущенные к телу и приближенные к дворцовым тайнам?

— Все-таки хочешь отыскать Валеру? Пустой номер, он, скорее всего, уже ушел.

— Тогда давай сами разузнаем, что случилось с тем дядькой!

— Зачем? — почти шепотом спросил Глеб.

Лизавета растерялась.

— Я даже не знаю, что сказать. У нас журналисты, может, и не готовы трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете. И за сенсациями, особенно двоякими — за которые не то похвалят, не то уволят, — охотятся с ленцой. Но, по крайней мере, у нас в городе не принято открыто расписываться в том, что тебе, журналисту, начихать на сбор информации, что от скандальных происшествий и таинственных убийств тебя тошнит и что ты предпочитаешь кружку пива пенного священной пахоте на информационной делянке!

— Красиво говоришь! Прямо-таки Аркадий! — Лизавета и Глеб окончили среднюю школу, а после университет примерно в одно время и беседовали на одном языке. Неизвестно, как приняли бы представители следующего поколения цитату из Тургенева. Лизавета же поморщилась, она тоже читала произведения Ивана Сергеевича, в том числе и те, что включены в школьную программу.

— Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины проще всего отречься от всего под предлогом "не говорить красиво"! Ты как хочешь, а я попытаюсь прорваться!

— Куда?

— В медпункт. Хотя бы для того, чтобы выяснить, жив этот человек или нет и как его зовут. А ты допивай! Идем, Славик! — Лизавета решительно направилась к выходу из буфета.

— Минуй нас пуще всех напастей и женский гнев, и женская любовь, — пробормотал Глеб и двинулся следом.

Спустя несколько минут они добрались до входа в закрытую часть Дома парламентского политпросвета. Именно отсюда появилась бригада медиков, именно за этой дверью скрылись носилки с телом упавшего мужичка, именно тут висела сакраментальная табличка "Служебный вход".

Лизавета взялась за дверную ручку. Неожиданно рядом возник высокий комодообразный парень с мрачным, прыщеватым лицом. Привратник явился неведомо откуда. Как в сказке. И встал перед Глебом, Славиком и Лизаветой как лист перед травой.

— Это ход в служебные помещения, — решительно произнес он.

Лизавета покосилась на Славика с камерой. Над видоискателем мигнул красный огонек: Славик запустил пленку, не дожидаясь команды. Настоящий информационный волк.

— Мы хотели бы...

— Пройти в медпункт, — перебила Глеба Лизавета.

— А в чем дело? — Привратник говорил лениво, через губу, он заранее знал, что с легкостью турнет этих странных энтузиастов, вознамерившихся преодолеть границу, отделяющую чистых от нечистых.

— Предположим, я нуждаюсь в срочной медицинской помощи...

Комод уставился на болящую, оглядел ее с ног до головы.

Лизавета никак не походила на особу, измученную мигренью или коликами. Строгий серый брючный костюм мужского покроя, нежная белая блузка с нарядным кружевным жабо, изящные ботинки, как бы тоже мужские, незаметный макияж, копна рыжих волос и веселые искорки в глазах — все это делало ее похожей на тех не ведающих реальной жизни девочек, которых привратник видел только на глянцевых страницах журналов или в рекламе мыла и помады. Он не знал, что Лизавета хотя и была экранной девочкой, но девочкой с начинкой, девочкой наоборот. При всей внешней безмятежности и товарном виде она по долгу службы много знала и много помнила. Она хранила в кудрявой головке подробности всяческих скандалов и происшествий. Она умела цитировать высказывания официальных лиц трехлетней давности, причем вставляла их весьма кстати, например, когда кто-либо из них, поднявшись на две-три ступеньки по служебной лестнице, менял взгляды и спешил оповестить об этом весь мир.

К тому же слова унесенного в неизвестном направлении толстяка взбудоражили ее по-настоящему. За словосочетанием "школа двойников" ей мерещилась тайна, опасная тайна.

— Это тебе доктор нужен? — Комод держался развязно, разве что не сплюнул в угол — наверное, потому что угол был далековато.

— А если мне, то что? — Лизавета еще раз незаметно посмотрела на своего оператора. Славик молча работал. Охранник же этого не замечал. Лизавета ринулась в атаку, перешла на особый язык. Она по опыту знала, какие слова и выражения действуют на таких вот ретивых граждан "при исполнении", как красный плащ тореро на быка. Она пустила в ход "красную тряпку":

— Я что-то не пойму, когда мы с вами перешли на "ты"?

— Чего?

— Дама просит вас держаться в рамках, — подключился Глеб. Он тоже знал и любил такого рода игры.

— Чего?

— Я спрашиваю, почему я, имея аккредитацию, не могу пройти в медпункт...

— У вас нет пропуска.

— А это что? — Глеб и Лизавета синхронно протянули комоду свои аккредитационные карточки.

— Это пропуск в парламентский пресс-центр, — солидно ответил тот.

— А здесь что?

— А здесь... — Охранник обернулся и вслух прочитал табличку: — Служебный вход. Русским же языком написано.

Он, как многие приставленные к государевой службе люди, любил высокопарно изрекать прописные истины. Хорошо не спросил, умеют ли приставшие к нему журналисты писать. Лизавете поведение охранника показалось странным. Он их не пропускал — это полбеды. У нас любят тащить и не пущать. Но он "не пущал" людей в медпункт и при этом подозревал их. Самыми черными подозрениями были наполнены все ящички огромного комода — сверху донизу. Это бросалось в глаза. А в чем он их подозревал? Ведь они просто хотели пройти в медпункт, что само по себе вовсе не предосудительно. Значит, охранник знал нечто, что делало журналистов персонами "нон грата". И очень может быть, что нежелание пропустить журналистов напрямую связано с пропавшим за этими дверьми толстяком.

— Мы здесь именно по долгу службы. Я работаю в журнале "Огонек", а моя спутница из Петербурга, с телевидения. — Теперь Глеб старался говорить ласково, но убедительно.

Сразу стало ясно, что при слове "телевидение" в охранном подразделении, где служил данный конкретный охранник (их в России нынче много, и не просто много, а более чем достаточно), было принято хвататься за пистолет. Во всяком случае, комод недвусмысленно опустил руку в карман, а чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, угрюмо пригрозил:

— Не напирай! Кому говорю, не напирай!

— Господи, о чем вы? Мне просто нужен врач!

— Вот и звоните ноль-три!

— На каком основании вы нас не пропускаете? — Лизавета мастерски чередовала официальные, годные для эфира, и неофициальные, "разогревающие" вопросы.

— По инструкции! — насупился "комод".

— Ай-яй-яй, как не стыдно использовать скрытую камеру. Я думал, вы знаете, что в соответствии с законом о печати вести запись разговора можно лишь с разрешения собеседника.

Лизавета подпрыгнула и сиганула в сторону — так поступают искушенные герои триллеров, почувствовав спиной холодное дыхание пистолетного дула. Разумеется, никакого пистолета за ее спиной не было. Там стоял Валерий Леонтьевич и, радостно улыбаясь, продолжал:

— Почему вы здесь скандалите?

— Вас ищем! — улыбнулась в ответ Лизавета.

Глеб почтительно промолчал.

— А в чем дело? — Валерий Леонтьевич скорчил удивленную мину.

— Как в чем? Вы же обещали разузнать, как там несчастный любитель водочки из буфета. — Лизавета старалась говорить обиженно и в то же время кокетливо, в стиле, приятном для уха постаревших покорителей сердец.

Валерий Леонтьевич немедленно откликнулся:

— Да, да, помню, вот только замотался. Здесь... — Он возвел глаза к потолку, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал, будто "здесь" — это просто здесь, а не в эшелонах власти. — Здесь такое творится... Немудрено забыть обо всем.

— Так как он?

— Вы были правы. Инфаркт. Спасти не удалось. Не берег свое сердце. Такие дела.

— А кто он? Что он здесь делал?

— Он-то? Мелкая сошка. Второй помощник одного не очень заметного депутата, Игоря Ивановича Поливанова. Я знаю этот тип людей. — Валерий Леонтьевич кривовато ухмыльнулся. — Они с энтузиазмом крутились сначала вокруг тех, кто шумел на митингах, потом в Верховном Совете Союза, далее перебрались в Верховный Совет России, а затем их унаследовала Дума. Незаметные, незаменимые и восторженные. Сателлиты. Своего рода группа поддержки, вроде девочек в коротких юбочках, что размахивают букетами на состязаниях по американскому футболу.

— Имя-то у этого сателлита есть?

— Владимир Дедуков. Пятьдесят два года. Когда-то, очень давно, работал в Институте всемирной истории, специалист по средневековью, научный сотрудник, правда, младший. — Просто кривая ухмылка Валерия Леонтьевича постепенно переросла в ухмылку сардоническую. Злую, даже злобную. Так, скорее всего, усмехались пресыщенные римские сенаторы. — Потом переквалифицировался на историю современности. И... сердце не выдержало.

— Вы иронизируете, Валерий Леонтьевич! Интересно почему? — Лизавета похлопала ресницами и вообще постаралась сделать взгляд предельно наивным: что недозволено простым смертным журналистам, то позволено куклам Барби. Она наверняка знала, что мужчины типа этого председателя ассоциации журналистов пустоголовым куклам Барби прощают все.

— Не плакать же! Не люблю прихвостней! — По непонятным причинам самого себя, с удовольствием тусующегося среди важных и особо важных персон, Валерий Леонтьевич прихвостнем не считал. — И вообще, милая Лизавета, зачем вы забиваете свою прелестную головку черт знает чем? — В голосе Валерия Леонтьевича зазвенели отеческие нотки, глаза заволокло мечтательно-маслянистой пленкой.

Обычно после заданных таким тоном вопросов мужчины приглашают в ресторан, где начинают сетовать на горькую холостяцкую судьбу. Так поступают все мужчины, женатые в том числе.

Он ласково, почти по-отечески приобнял Лизавету за талию и зашагал по длинному коридору. Следом потянулись Славик и Глеб. Лизавета услышала, как комодообразный охранник облегченно вздохнул. По сути, Валерий Леонтьевич уводил их с места репортажа. Но сопротивляться было бессмысленно. "Раз молчит гора, попробуем выведать что-нибудь у Магомета", — решила она.

— А я думала, вы про нас забыли. — Лизавета намеренно объединила себя с корреспондентом "Огонька". — И еще вопрос — вы, случайно, не знаете, чем занимается депутат Поливанов?

— Он, если не ошибаюсь, в прошлом директор школы, где-то в провинции, в Орле или в Туле. Там его и выбрали. В Думе он особо не выделялся, ни в какие фракции не вступал, в порочащих связях замечен не был, жил тем, что выгодно пристраивал свой голос во время равновесных голосований. Его думской темой было народное образование — так сказать, по специальности.

— А помощник?

— Бог его знает, тоже, наверное, образованием занимался.

— Ах, образованием, школами, значит, тогда все ясно! — Лизавета вовремя прикусила язычок. Никого, кажется, не заинтересовала ее реплика. Валерий Леонтьевич тем временем перешел к делу. Не зря же он обнимал ее за талию, прогуливаясь по длинному коридору.

— Оставим это, милая Лизавета. Сегодня вечером в ресторане Дома журналиста будет небольшой банкет по случаю выборов. Я был бы счастлив, если бы вы приняли мое приглашение...

— Это в "Трех пескарях" банкет? — вмешался в разговор Глеб.

Валерий Леонтьевич не счел нужным ответить молодому собрату по перу или, если не отставать от времени, собрату по компьютерной верстке.

— Ой, это тот, что рекламируют! — Лизавета стремительно вживалась в образ Барби, которой прощают все. — Я бы так хотела, так хотела пойти. Даже по телевизору видно, как там красиво, но надо лететь домой — сегодня в вечернем выпуске ждут репортажи. И билеты уже есть...

— Понятно. — Теперь усмешка Валерия Леонтьевича уже не выглядела злой. — Репортаж с концептуальным определением избирательной урны следует показать сегодня же. Вы сумели обмануть председателя: отвечая, он полагал, что имеет дело с "проверенными товарищами". И вдруг неприятные подробности о выборах в северной столице. Подчиненные-то, в том числе председатель вашей окружной комиссии, не торопились доложить по инстанции дурную весть — никто не спешит получить приглашение на казнь, особенно собственную. А тут... Будь я вашим главным редактором, ваш скорбный труд не пропал бы, очаровательная леди.

Многозначительная тирада шефа независимых журналистов была слишком перегружена литературными аллюзиями. Он словно поставил перед собой цель явить миру, а пуще всего Лизавете, Глебу и Славику, свою образованность и начитанность. Лизавета немедленно сообразила, что ее потуги смотреться идиоткой, благоухающей духами "Дольче Вита", не нужны и даже вредят делу. Она опять сделала умное лицо. Валерий же Леонтьевич продолжал вещать:

— Жаль, что не присоединитесь к нам. Тогда удовлетворите мое любопытство — почему вы так настойчиво расспрашиваете об этом мелком деятеле от политики? Была бы известная персона — тогда понятно... — Задав вопрос, он внимательно заглянул ей в глаза.

Лизавета выдержала пристальный взгляд, потом посмотрела на Глеба, который шел на полшага сзади, — тот тоже напряженно ждал ответа. Экие любопытные!

— Действительно! Я тоже дивлюсь, Валерий Леонтьевич. Это она меня сюда притащила, все никак не могла успокоиться! Я уж и так и сяк спрашивал, отчего ее это дельце зацепило, — ни в какую, хоть кол на голове теши!

— Просто вы посредственные журналисты, а она нет, — сказал вдруг Славик Гайский. — Лизавета — журналист классный, потому что не ленивая и любопытная.

Глеб и Валерий Леонтьевич разом повернулись к нему, у обоих вытянулись лица — не то от удивления, не то от обиды. Не каждый день корреспондентов российского "Ньюсуика" и уж тем более патронов отечественной независимой журналистики называют в глаза посредственностями.

— Боже, а я все размышлял, умеет ли он говорить. — Глеб смотрел на Славика Гайского, как отец на двухгодовалого шалуна, вдруг вышедшего к гостям с заявлением "я обкакался": с одной стороны, мальчик выучил новое слово, а с другой — следует объяснить ему, что кое-какие секреты следует хранить при себе.

— Ты напрасно считаешь немыми всех, кто может молчать более трех минут. — В Лизавете всегда было сильно чувство локтя и классовой солидарности. — Не каждый же способен трещать как сорока.

— Вот уж не думал, что похожу на сию почтенную птицу, — раздраженно проговорил Глеб. Он по-настоящему разозлился, и это бросалось в глаза. Валерий Леонтьевич был спокоен, но хмурился. Лизавета поняла, что переборщила. Эти люди не сделали ей ничего плохого, наоборот, помогли. Глеб к тому же старательно развлекал на пресс-конференции. Валерий Леонтьевич похвалил ее русский язык. А они со Славиком обзываются и вообще ведут себя неподобающе, словно и не петербуржцы вовсе. И стоит ли так рьяно хранить в тайне последние слова историка Владимира Дедукова?

— После бессонной ночи все становятся злыми и непредсказуемыми. Но мрак развеялся, и я открою вам секрет: я слышала последние слова господина Дедукова. Эти слова показались мне странными, вот я и пыталась найти им хоть какое-то объяснение.

— И нашла? — все еще угрюмо спросил Глеб.

— Да, конечно, — лучезарно улыбнулась Лизавета. — Он сказал: "Значит, все-таки откроют эту школу двойников" или "для двойников". В общем, что-то в этом роде. Согласитесь, мало кто переживает относительно некоего образовательного учреждения во время сердечного приступа! — Она не стала ждать, когда Глеб и Валерий Леонтьевич кивнут. — Но раз он был такой энтузиаст, да еще занимался реформой народного образования, то...

— Да, фраза необычная. Хотя у нас в парламенте мало людей, ведущих себя стандартно. Это же не собрание народных представителей, а своего рода паноптикум, коллекция уродов, или, если хотите, причуд природы.

Валерий Леонтьевич вновь принялся вещать как ни в чем не бывало. Инцидент был исчерпан, стороны побалансировали на грани холодной войны и решили, что делить им нечего. Патрон российских репортеров познакомил всех со своей теорией парламентаризма:

— Никто не сумел точно и эффективно скопировать европейскую парламентскую систему, так же как и систему разделения властей. Оттого и названия измышляют афро-азиатские. Приличный парламент так и называется — парламент. Но там, где народный дух не приемлет выборно-представительной власти — а Россия входит в число таких стран, — вырастают ублюдочные образования...

В другое время Лизавета ввязалась бы в спор. Чем плохи датский парламент, именуемый фолькетингом, или шведский, который называется риксдаг? И почему русский народный дух, вполне терпимо относившийся к псковскому или новгородскому вече, на котором князей выбирали или выгоняли — смотря по обстановке, вдруг коренным образом переменился? Но сейчас теоретизировать почему-то не хотелось. Голова была забита другим.

Что такое школа двойников? Неужели наши депутаты действительно так далеки от народа, как оголтело пишет газета "Завтра"? Неужели кто-то озабочен психологическими изысками обучения близнецов в стране, которая за десять лет успешно проделала путь от всеобщего и обязательного среднего образования к необязательному начальному? Неужели парламентарии настолько не читают газет и не ведают, сколько в России просто беспризорных детей? Плюс ко всему они, вкупе с помощниками, еще и малограмотные — путают двойняшек и двойников...

Нет, ничего они не путают. И господин Дедуков, сказав "двойников", имел в виду именно двойников? А раз он занимался политикой, то речь шла о двойниках политических. Сколько их было в истории! Говорят, Рамсес Второй считал, что должен личным примером увлекать на бой своих воинов, а чтобы при этом не рисковать, завел пару-тройку двойников. О "Железной маске" — брате-близнеце Людовика "Солнце" — написаны десятки романов. Но там, судя по некоторым свидетельствам, действительно родились двойняшки.

Впрочем, политический двойник — фигура далеко не только историческая. Отдельные очевидцы упоминали двойников Сталина. Сейчас желтая пресса вовсю пишет о том, что обзавелись политическими дублерами престарелый Фидель и неумолимый Саддам Хусейн. Так что двойник в политике — это не просто слова.

Ох, было о чем подумать, поэтому в спор о сущности парламентаризма Лизавета ввязываться не стала.

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

— Бах и канкан — это, конечно, сильно сказано! — восторженно произнес впечатлительный Саша Маневич, отбросив в сторону газету. Среднего роста, крепенький, плечистый, с простым и открытым лицом, он скорее походил на реалиста-прагматика. Тем не менее именно он был самым романтичным и мечтательным журналистом в редакции "Петербургских новостей". Нет, Сашу никоим образом нельзя было назвать лентяем, который умеет лишь вздыхать и грезить, лежа на диване. Он был романтиком деятельным, из породы первопроходцев. Люди этого типа возводили крепости-остроги в Сибири и строили кузни и избы на Аляске, именно они плавали вместе с Витусом Берингом и Фаддеем Беллинсгаузеном. Они умели быть счастливыми, завидев оскаленные берега нового материка, умели наслаждаться ароматами неведомых земель, умели забывать о сытом довольстве, потому что когда человек слишком озабочен бытом, он не может идти через ухабы к великим свершениям.

Саша Маневич избежал самой тяжелой болезни, подстерегающей журналиста: он не превратился в рано состарившегося скептика, пресыщенного и уверенного в том, что видел все и знает все. Саша увлеченно спускался в шахты, угольные и сланцевые, и не для того, чтобы мелькнуть на экране в каске с фонариком, а потому, что его действительно волновала судьба шахтеров и отечественной добывающей промышленности.

Он пять месяцев пробивал командировку в Таджикистан, пробил и съездил, и его серия репортажей поражала первобытным клокотанием чувств. Лизавета даже назвала его Ксенофонтом наших дней. Он горевал об убитых и воспевал подвиги во имя Отечества и гуманизма. Он отыскал на Памире заброшенные рубиновые копи и снял легенду о сокровищах. Если бы он жил на два с половиной тысячелетия раньше, то стал бы воинственным поэтом и мастерски воспел бы походы Александра Македонского — самого поэтического из воителей.

Саша Маневич всегда жаждал новизны и смотрел на мир широко открытыми глазами.

Нововведения и обсуждали Лизавета, Саша и заглянувшая в Лизаветин кабинет на огонек, точнее, на рюмку молдавского коньяка, старейший выпускающий редактор "Петербургских новостей" Светлана Владимировна Верейская — женщина, с успехом доказавшая, насколько верен парадокс, введенный в оборот английскими романистами: апломб красавицы составляет восемьдесят процентов ее красоты. Она сама охотно называла себя глубокой пенсионеркой, она по-прежнему работала и по-прежнему была красавицей. Еще Светлана Владимировна была шумной и азартной любительницей поговорить. Она ныряла в беседу смело и безоглядно — так бросается в прорубь зимний купальщик, недавно обращенный в моржовую веру.

Верейская пришла пять минут назад и уже плескалась в ледяных водах полемики. Последнюю неделю корреспонденты, редакторы, ведущие и операторы новостей спорили только об одном — о грядущих новшествах.

Вместе с Новым годом на телевидение пришло новое начальство, новая, так сказать, метла, немедленно решившая совершенно оригинальным образом подмести длинные студийные коридоры, редакционные комнаты, а заодно и забитый устаревшими передачами эфир.

Собственно, ничего супернеординарного не произошло — каждый новый начальник усеивал свой телевизионный путь реформами и преобразованиями. К примеру, один решал объединить все передачи единой идеей, превратить телевизионный день в этакую тягомотную тематическую кишку. Другой, наоборот, твердил о типичном телевизионном времени и требовал, чтобы все программы, фильмы и спектакли шли не дольше сорока пяти минут. Сорок пять — и никаких гвоздей!

Реформы не затрагивали только две составляющие части телевизионного эфира — "Новости" и детская программа "Спать пора" жили по старинке. Откуда бы ни приходили телебоссы, они подсознательно чувствовали: новости, так же как мультфильм и колыбельная, — они и в Африке именно новости, мультфильм и колыбельная.

И вот — проект. Великий и Могучий.

— Он не режиссер, он не продюсер, он — десантник, я точно теперь знаю. Вы посмотрите: стратегическое планирование, центр управления полетом, радиоперехват, информационная агентура, запасной аэродром и, наконец, "телевидение быстрого реагирования". — Саша Маневич теребил в руках три листочка — план их будущей жизни в "Новостях".

Действительно, все эти термины — иные в кавычках, а иные без — были использованы в актуальной разработке новой концепции информационного вещания.

Накануне президентских выборов все ждут перемен. Телевизионные боссы — не исключение. Каждый канал готовил к марту что-нибудь будоражащее, необычное и пикантное. Особенно в публицистической и аналитической сфере. Петербург решил не отставать от Москвы.

— Это какой-то телевизионный генерал в лампасах. Он тут пишет, цитирую, что собирается превратить нас всех "в телевидение быстрого реагирования, которое будет формировать общественное мнение по жизненно важным вопросам на новом этапе развития России". Он хочет, чтобы мы в эфир ходили двадцать четыре раза в сутки, — продолжал горячиться Саша.

— Ну, положим, не двадцать четыре, а двенадцать, — ввернула справедливая Лизавета.

— Не важно! Вот вы, Светлана Владимировна, можете мне разъяснить, что такое "принцип действенного фактора" и как я должен писать "пьесу дня"?

Верейская откашлялась:

— Милый, я-то старуха, мне что! Я им сразу сказала: я уже столько на своем веку видела! И кукурузу сажала на телеэкране, и петербургские наводнения, когда воды якобы по пояс, показывала. Я могу и умею по-всякому. Вот вы, молодняк, как же вы это терпите?

Слово "молодняк" Верейская произносила так смачно, что комната сразу превращалась в зоопарк, хотелось прислушаться и принюхаться — где здесь веселые трехмесячные медвежата и куда делся недавно родившийся лисенок?

— Не переживай, Сашенька, пьесу дня будем писать мы с Елизаветой Алексеевной. Тебе же придется стать бойцом бригады особого назначения, занятой выпеканием горячих новостей. Но печь ты их будешь так, чтобы это помогло философски осмыслить жизнь.

Лизавета тоже внимательно прочитала информационную программу-максимум. Новый руководитель плюнул бы в лицо тому, кто сказал бы, что предложенное им "планов громадье" очень напоминает план построения социализма в одной отдельно взятой стране или более скромный проект разворота сибирских рек. Тем не менее он намеревался перестроить новости именно в этом духе.

— Главное, как формулирует! — не мог успокоиться Саша. — Событие необходимо представить так, чтобы чувствовался нерв — Боже! — нерв современной жизни! Надо создать эффект сопереживания! — Он вскочил от возмущения. — Этот котище будет учить меня переживать!

Такие или почти такие стоны можно было услышать сейчас почти во всех редакционных комнатах "Петербургских новостей", в телевизионной кофейне, а также около близлежащих пивных ларьков и в придворных кафе и барах. Творческие и технические сотрудники стонали, прихлебывая кофе, чай, коньяк, пиво, мартини или джин с тоником.

— Ладно еще учил бы только переживать! — печально сказала Лизавета.

— Что значит "ладно еще"! — Саша гордился своим умением снимать трогательные или пламенные сюжеты. — Я не хочу идти в ученики или подмастерья!

— Самое печальное, — продолжала Лизавета, пропустив последнюю реплику мимо ушей, — это эксперимент над новостями как таковыми. Он пишет о принципиально новом подходе к информации, о новой новостийной технологии! Причем имеет в виду не собственно технологию, которая определяется техникой, — не о спутниках и тарелках, не о цифровых камерах и монтажных идет речь. Речь идет о "подходе". — Лизавета и в эфире умела играть голосом, превращая обычное слово в насмешку, сейчас это вышло особенно удачно. — Все равно что изобретать по новой велосипед или колесо. В принципе, любой человек со средним и при этом "очень средним" образованием может обосновать что угодно, да так гладко, что профаны будут балдеть и тащиться, да еще выложат за это миллиарды. Вспомните, больше двух лет академики твердили, что никакой красной ртути нет и быть не может! А сколько было желающих экспортировать сей стратегический товар!

— С красной ртутью другое, я этим занимался. — Будучи человеком увлекающимся, Саша Маневич так или иначе занимался всеми шумными делами последних лет. — Люди просто мыли деньги, продавали рубли за валюту, ни покупатель, ни продавец ни секунды не верили в чудо красной ртути. Это была отмазка для властей, просто так рубли не вывезешь, доллары не легализуешь. Я бы назвал эту операцию "черный бартер"!

— Может быть, не знаю. — Сбить Лизавету всегда было непросто, вместо отвергнутого аргумента она умела находить два новых. — Президиум Академии наук ежемесячно получает больше сотни проектов вечных двигателей. Если такой проект увидит человек неподготовленный, он решит, что землянам больше ни к чему искать новые источники энергии — зачем, если есть один, вечный?

— А у нас что — вечный двигатель?

— Конечно, один новостийный "нон-стоп" чего стоит. Я бы вообще отправляла в мусорную корзину все заявки на производство информационных программ, в которых есть слова "новый подход к информации". Со времен Троянской войны и похода аргонавтов за Золотым Руном подход к информации один и тот же — все, что нарушает привычный порядок вещей, становится слухом, легендой, мифом или репортажем. Это, кстати, и к вопросу о хороших новостях. Если завод работает, если крестьянин убирает урожай, если учитель проводит урок — это просто жизнь.

— А вам, молодым, только чернуху подавай. Ты красивая девушка — и все про убийства, про пожары, про аварии. Вампиризм какой-то, психическая болезнь! Нельзя быть такой кровожадной!

— Я не могу с вами согласиться, Светлана Владимировна. — Саша угробил немало сил на то, чтобы наладить дружеские контакты с милицией, пожарными и прочими спецами по ЧП, и поэтому часто привозил именно "кровожадные", чернушные сюжеты. — Информация — это прежде всего право знать о том, что угрожает безопасности людей. Это мост, который может рухнуть, это хулиганы во дворе и на улицах, это война, на которой могут убить вашего сына или мужа.

— Но не только же это! Надо же от трупов людям роздых дать! — не выдержала Верейская. — Ваше лекарство очень часто превращается в яд. Передозировка, явная передозировка. Ты даже под Новый год устроила повесть о крови и кражах!

Лизавета работала с Верейской в новогодней программе и делала обзор года. Лана до сих пор при всяком удобном случае поминала эту передачу — в пять минут Лизавета вместила и Дагестан, и Чечню, и заложников, и взрывы в Москве и Волгодонске. За те же пять минут она рассказала о банкротствах, финансовых махинациях, переделе сфер влияния между бандитскими группировками...

Лана тогда разозлилась не на шутку и вспылила:

— Ты бы хоть из любопытства нашла какое-нибудь хорошее событие года. А то — война, обманы, землетрясения, мертвые банкиры, ограбленный музей!

— Музей как раз из серии добрых новостей, — ехидно ввернула Лизавета, — преступники задержаны, скоро суд!

— Язва! На экране научилась быть мягкой и обворожительной, маскируешь свой яд улыбками! — сказала Светлана Владимировна и согласилась, что Лизавета, в сущности, права — самые значительные события года действительно отдавали дымом войн и горечью обманутых надежд...

Разгромив Лизавету, Верейская сосредоточилась на Саше, который имел неосторожность улыбнуться.

— Не знаю, не знаю, почему и на каком основании ты улыбаешься, словно сам без греха! Как где на заводе забастовка — там сразу Маневич! Провокатор какой-то! Азеф!

— Ну, Светлана Владимировна, так уж и Азеф, могли бы для меня фигуру поприятнее отыскать!

— Ничего, не хрустальный. Привыкай! Вот станете работать по-новому, с пьесой дня и по сценарию, и не так вас назовут, чернушников!

— Никакие мы не чернушники! — Лизавета сделала вид, что обиделась. — Могу доказать. Когда я снимала в Москве выборы, там прямо в буфете умер человек. Помощник депутата. Хлебнул водочки — и инфаркт. Будь я любителем мазута и дегтя — какое раздолье для широковещательных заявлений и далеко идущих выводов! А я воздержалась!

— Так-таки и ни словечка об этом в репортаже? — засомневалась Лана.

— Ты это серьезно? — немедленно "взял след" Саша Маневич. Он сразу стал похож на лайку — простоватая, обманчивая внешность, дружелюбный хвост колечком и задатки высококлассного охотника. Сейчас он помахивал хвостом, то есть ласково улыбался.

— А ты точно знаешь, что умер? Может, просто обморок?

— Точно, — лукаво и бесстрастно ответила Лизавета.

— Как его зовут, не выяснила?

— А как ты думаешь?

Саша демонстративно хлопнул себя по лбу:

— Зачем я задаю глупые вопросы! Великая Лизавета, разумеется, все разузнала и все выведала.

— Ладно, там Лидочка, наверное, уже текст прислала, пойду посмотрю.

Лана Верейская плавным царственным жестом поднесла к губам керамическую рюмочку с японской красавицей на боку, одним глотком опустошила ее и величественно выплыла из комнаты.

А Лизавета охотно рассказала Саше Маневичу все, что знала о смерти Владимира Дедукова и о школе двойников, которая беспокоила второго помощника депутата Поливанова.

— Он так страшно захрипел. И унесли его в момент. А потом, когда расспрашивала охрану насчет происшествий, — никто ни слова. Даже странно. Ведь он рухнул на глазах у сотни людей!

Саша слушал внимательно и азартно. И задавал дополнительные вопросы:

— А ты потом газетки-журналы не посмотрела? Никто не писал об этом?

— Я не видела, — покачала головой Лизавета.

— И я не видел. А ведь это ЧП! Ты потом еще подробности выясняла?

— Кое-что узнала. Уж больно загадочная эта школа двойников. Я, кстати, выяснила, что Поливанова выбрали в Думу не в Туле и не в Орле, а в городе, гораздо более близком к Петербургу, — Новгороде. Между прочим, в комитете по образованию этот экс-директор школы работал бок о бок с другим экс-педагогом, историком, членом Государственной думы от Петербурга Яковом Сергеевичем Зотовым.

— Ах, с этим... — Саша вздохнул.

Якова Зотова и Лизавета, и Саша, и все петербургские журналисты знали не просто хорошо, а очень хорошо. Он выдвинулся благодаря своей невероятной активности и умению гладко говорить о чем угодно. Зотов был всегда готов публично выступить по любому поводу, и его вызывали как "скорую помощь", когда позарез был необходим комментарий "специалиста-политолога", а люди более осторожные отказывались порадовать прессу своим мнением. Вот уже десять лет Яков Сергеевич Зотов, педагог, преподаватель высшей школы, именовал себя политологом. А раньше он два десятка лет просто преподавал историю КПСС — и диплом у него был соответствующий, и диссертацию защитил по теме "Деятельность ячеек РСДРП(б) на Кубани после революции 1905 года".

Политологом Зотов стал тогда, когда ликвидировали одиозные кафедры, имевшиеся в каждом вузе. А поскольку о безработице и массовых увольнениях в те времена еще не помышляли, то упраздненные научно-педагогические коллективы переродились и стали коллективами преподавателей социально-политической истории двадцатого века. Возрожденные к новой жизни доценты и профессора творчески переработали название собственных кафедр, и на просторах СССР появились легионы политологов.

Не все политологи пошли в политику, как речистый Зотов. Он же — как курочка по зернышку: здесь в газете мелькнул, там на телевидении выступил, потом на радио пригласили как постоянного комментатора, — в результате прочная репутация и победа на выборах в Думу четыре года назад.

В этот раз Яков Сергеевич снова успешно прошел предвыборную дистанцию — в годы парламентского сидения он не забывал дружить с прессой, особенно городской, — подкидывал время от времени эксклюзивные скандальчики и позаботился о финансовых тылах для своего второго похода на Думу. Кому, чем и как он помог, журналисты только гадали, однако не то двести тысяч, не то полмиллиона долларов на выборы Зотов достал без труда.

Саша не занимался чисто политическими темами, но тут почему-то достал блокнот и принялся писать.

— Значит, умер помощник Поливанова, а Поливанов — приятель нашего Зотова. — Все названные Лизаветой имена и фамилии Саша Маневич аккуратно занес в толстый кожаный блокнот. Он был не только романтиком, но и педантом. Вот такая гремучая психологическая смесь.

— Зотову я даже не звонила. Так, поспрашивала других думцев, обиняком... Сам Зотов сразу стал бы...

— Напрашиваться в эфир, — не дал ей договорить Саша. Когда люди много и по-настоящему работают вместе, они научаются понимать друг друга с полуслова.

— Но я должна узнать, какую такую школу двойников-близнецов собираются открыть наши думцы. И что по этому поводу думает господин Зотов. Мне почему-то кажется, школьной реформой здесь и не пахнет. Это какая-то политическая школа каких-то политических двойников. И ведь фактов особых нет, а в голову лезут всякие истории про дублеров Саддама и Кастро.

— Я тоже об этом подумал. Бред, да и только! При чем тут школа?

— Вот и хотелось бы узнать!

— Узнаем, — пообещал Саша Маневич.

Если он что-то обещал, то можно быть уверенным — расплющится в лепешку, но сделает. Недруги утверждали, что Саша упрям, как баран.

НЕУД ЗА ПРОГУЛ

Телевизионные гримерные похожи одна на другую и очень отличаются от театральных и киношных гримерок. Здесь, как правило, нет никакой экзотики — париков, костюмов, пастижерных изысков в виде накладных носов и зубно-губных пластин. Никакой роскоши — зеркал во всю стену, спецподсветки и мягких вращающихся кресел.

Телевизионные гримерные просты и аскетичны, как монашеские кельи. Ничего лишнего — рабочий стол с минимумом косметики, причем большая ее часть самая обычная, какой пользуются в повседневной жизни. Стаканы с кисточками, расчески, щетки, фены. К рабочему столику приставлен ничем не примечательный стул — зачем тратиться на дорогущий специнвентарь, если можно прекрасно работать на чем попало?

Телевизионный ведущий должен выглядеть на экране, как в жизни. Вот и не балуют телевидение рачительные хозяйственники. Причем все изложенное справедливо для любых телевизионных студий мира — в скудно обставленных комнатках гримируют и великих, вроде Уолтера Кронкайта и Владимира Познера, и звездочек поменьше — каких-нибудь ведущих новостей в Королевстве Лесото и асов разговорных шоу на Ярославской студии.

Петербургское телевидение не исключение: скромная гримерка для своих. Вся театрально-кинематографическая специфика в соседней комнате — когда-то, когда на питерском ТВ еще ставили телеспектакли и даже мини-сериалы, в ней работала дружная бригада парикмахеров-гримеров-пастижеров. Там экзотики хватало.

В гримуборной "для своих" сидели дежурные парикмахер и гример. Такая работа раньше считалась скучной — действительно, ни уму ни сердцу: попудрить диктора или гостя какой-нибудь программы, замазать "усталость" под глазами ведущей программы для молодежи, которая всю ночь толковала с модным рок-музыкантом. Об интервью толковала, не о чем-нибудь.

Потом эта тоскливая работа стала единственной, и те, кто не ушел со студии на вольные хлеба, бились за возможность подежурить. Ведь если долго нет никакой работы, по нынешним временам могут и уволить, а премии, хоть и копеечной, вообще не увидишь. Постепенно заброшенная гримерка заполнялась людьми — теперь дежурили по два гримера и по два парикмахера. Работы далеко не всегда хватало на всех. Чаще — как на конкурсе вокалистов: один выступал, то есть работал, остальные готовились. А то и просто скучали — своих программ снимали все меньше. Поэтому Лизавету встретили радостными приветствиями.

— Здравствуйте, Лизонька, давненько вы не заходили, в командировку ездили или... — повернулась к ней старейший гример студии Вера Семеновна.

— Здравствуйте. В горы, на лыжах каталась.

— Ой, а я смотрю, откуда такой загар! Ты же вроде была против этих кварцев! — безапелляционно заявила громогласная парикмахерша Тамара.

— Вы ко мне сядете, Лизонька, или сразу к Тамаре? — обращение "Лизонька" в устах старейшего гримера звучало совершенно по-тургеневски. Только Вере Семеновне разрешалось называть Лизавету Лизой, Лизонькой и так далее. Все остальные нарывались на едкие замечания.

— Спасибо, Вера Семеновна, я — как обычно.

Обычно Лизавета гримировалась сама, а причесываться ходила именно в гримерку для своих.

Тамара пододвинула стул, достала из косметического ящика фен и тут же принялась болтать:

— Вот ты говоришь, от зимнего загара кожа горит и истоньшается, а Наталья каждую неделю или даже по два раза на неделе нежится в этих хрустальных гробах и выглядит на пять с плюсом, и не надо в горы подниматься.

— Горы — это удовольствие. — Лизавета не захотела вдаваться в подробности и рассказывать, какое это грандиозное удовольствие — солнце, снег, почти космической, инопланетной красоты пейзажи, яркие разноцветные костюмы и одинаково коричневые и улыбчивые лица лыжников. — А что касается кварцевания, оно действительно опасно, хотя и не для всех, по крайней мере, так пишет "Космополитен".

Ссылка на этот журнал обычно производит должное впечатление. "Космополитен", когда-то недоступный, давно издается на русском языке, и каждый желающий может удостовериться, что это глянцевый вариант "Работницы", разве что иллюстрации эффектнее. Но большинство по инерции продолжают считать все напечатанное на его мелованных страницах безусловной истиной.

— Горы тоже опасно — можно ногу сломать! — продолжала Тамара.

— Может кирпич на голову упасть! Или кусок балкона, у нас сюжет был. Не видели? На Каменноостровском проспекте, номер дома не помню, на мальчика упал кусок лепнины, голова кариатиды.

— И что с мальчиком? — встревожилась сердобольная Вера Семеновна.

— Жив, к счастью. Но сразу после этого проверили фасады домов и оградили те участки, которые представляют опасность.

— Ах, вот оно что! — Тамара так энергично всплеснула руками, что чуть не уронила фен. — А я-то думаю, почему по улицам не пройти, понаставили барьеров и заборов!

— Уж лучше так, Тамарочка! — заметила Вера Семеновна.

— Так не так, а когда эти заборы обходишь, можешь и под машину угодить. Хрен редьки...

— Я, честно говоря, спешу, — сказала Лизавета, увидев, что обитатели гримерки готовы всерьез начать диспут насчет меньшего из зол. Это сейчас очень популярное занятие — и при выборе президента, и при покупке колбасы.

— Ты всегда спешишь. — Тамара взяла принесенную Лизаветой пенку. Вообще-то в гримерке имелись примочки для грима и прически, купленные централизованно. Только, на беду, ответственный за закупки начальник хозяйственного отдела, приобретая косметику, придерживался мелкобуржуазного принципа "числом поболе, ценою подешевле" — лак и пенка для укладки волос, пудра и тон приобретались крупными оптовыми партиями, и на мелочи типа срока годности никто не обращал внимания.

Эти запасы благоухали так, словно в гримерке только что травили клопов и тараканов. Лишь безумно храбрые или беспросветно глупые люди разрешали мазать свои щеки и поливать волосы казенными снадобьями. Лизавета ни глупой, ни особо смелой себя не считала, лечиться от облысения и пересыхания кожи не хотела и, как всякий утопающий, спасала себя сама — таскала на работу все необходимое.

Потекли обычные разговоры — о косметике, модах, ценах, семье, мужьях, любовниках — о чем обычно разговаривают женщины, оказавшиеся в сугубо дамской обстановке, вроде зала парикмахерской, косметического кабинета или на занятиях по аэробике.

Однако в этот раз разговоры были хоть и обычные, но странные. Все, на первый взгляд, как всегда — тем не менее атмосфера душная, темная, как перед грозой. Так бывает. Все тихо, мирно, туч нет, солнышко сияет, но в воздухе носится предчувствие бури. Спокойное оцепенение, переполненное тревогой. И в гримерке в тот день запах лака для волос перемешался с запахом дурных вестей. Хотя никто ничего особенного не говорил и не рассказывал, чувствовалось, что мысли гримера и парикмахера заняты не только работой. А дамская болтовня — лишь попытка избавиться от тоскливых дум.

Вообще-то телевизионная гримерная сугубо женской никогда не была, здесь толклись и мужчины, ведущие спортивные передачи, и новостийщики, и дикторы. Однако атмосфера, царящая здесь, меняла и их тоже — мужчины охотно и со знанием дела обсуждали сорта пудры, цены на костюмы в элитном магазине "Барон". С еще большим знанием дела они беседовали о том, кто, что, с кем и где. Лизавета не так давно с удивлением отметила, что сплетничают мужчины чаще и больше, чем давно заклейменные сплетницами дамы.

— Общий привет! Лизавета, триста лет, триста зим! Тамарочка, дай лапку! Отдельный поклон Вере Семеновне! — ворвался в гримерку самый обаятельный и привлекательный диктор всех времен и народов Валентин Ченцов. Ворвался и немедленно подтвердил тезис о мужской склонности к пересудам: — Опять звонил муж Леночки Кац, она так и не нашлась.

— Не нашлась? Боже, что же могло случиться-то! Он больше ничего не сказал? — затараторила Тамара.

— Нет, а я не стал расспрашивать. Ленка, она ведь мужика своего не уважала, просто держала при себе, чтоб был, вот я и думаю, не закрутила ли где? — Валентин, в лучших водевильных традициях, игриво подмигнул присутствующим. Одет он был тоже неумолимо водевильно — белая хрустящая рубашечка, галстук-бабочка в горошек, тужурка а-ля Лев Толстой и лакированные штиблеты.

— Ты чего мелешь, язык без костей, глаза бесстыжие! — возмутилась Вера Семеновна. Валентин ответил еще более игривой улыбкой.

Бомба тревоги, висевшая над гримеркой, взорвалась. Лизавета теперь поняла, что предчувствие тревоги было не миражом, а реальностью. Тамара, заметив ее удивленное лицо, всплеснула руками:

— Лизавета же ничего не знает! — И тут же начала рассказывать: — У нас Лена Кац пропала, представляешь! Сначала-то никто не спохватился. Она часто брала отгулы, чтобы подхалтурить. У нее ведь полно контактов в музыкальном мире — без нее ни один концерт не обходился, — ревниво проговорила Тамара. — Сама знаешь, связи — это все.

Дело было не только в связях. Леночка — эту милую женщину все называли "Леночкой" и никак иначе — была лучшим гримером на Петербургском телевидении, а может быть, и во всем Петербурге. Маленькая, юркая, с такими же маленькими, ловкими ручками, она творила чудеса. Превращала угрюмого, прыщеватого представителя номенклатуры в американизированного политика с широкой улыбкой и гавайским загаром. Делала из угловатой эстрадной звездочки отечественного разлива роскошную диву, вполне пригодную для кабаре в Монте-Карло или Лас-Вегасе. Могла замаскировать дряблую шею, мешки под глазами, досадные, чересчур глубокие морщины в уголках глаз или складки, сбегающие к губам от крыльев носа, что особо ценили уже состоявшиеся экранные герои. Сейчас за хорошими гримерами охотились не только артисты и певцы, но и политики, предприниматели, модные адвокаты, нотариусы.

Однако Леночка была не просто визажистом. Лизавета знала, что она еще и мастер портретного грима. Как-то раз, когда на их студии снимали чуть ли не последний большой спектакль для взрослых, Леночка справилась с труднейшей задачей — сделала из всем известного курносого артиста Иоанна Грозного, да не просто Иоанна, а настоящего двойника, точную копию скульптурного портрета, реконструированного Герасимовым по черепу царя. По слухам, Леночка входила в бригаду гримеров "Ленфильма", которые несколько лет назад трудились на съемках российского политического триллера "Волки", — сценарист задумал кино как политическую портретную галерею времен Никиты Хрущева, героями были и Брежнев, и Микоян, и Подгорный, работы гримерам хватало, справились они блестяще.

— Так вот, — продолжала Тамара, — она давно говорила, что собирается увольняться, — посуди сама, стоит ли здесь горбатиться за копеечку, когда за один концерт получаешь в десять раз больше? А ей еще и большая халтура привалила, она сама хвасталась. Поэтому если день или два ее не видишь — значит, отгулы. А потом вдруг муж позвонил, Валерка. Мы рядом живем, соседи, я его знаю. Спрашивает, когда Леночка из командировки возвращается. А какая командировка — у нас никто понятия не имеет. В общем, неделю назад она, как говорится, ушла из дома и не вернулась. И никто ничего не знает — ни где она, ни что с ней. Валерка уже и в милицию заявил. Да что они могут! Сказали "будем искать" и отложили заявление в сторонку. Ты сама знаешь, как у нас ищут пропавших без вести.

Лизавета кивнула.

— А все-таки вполне вероятно, что она кого-нибудь себе нашла! — не унимался диктор Ченцов. Бабочка на его груди топорщилась, словно грудь у голубя-сизаря.

— Типун тебе на язык! — воскликнула добрейшая Вера Семеновна. — Леночка чистой души человек, и работник прекрасный, а ты вечно со своими кобелиными предположениями!

— Ну, работник — это бабушка надвое сказала. — Тамара недолюбливала Кац с той поры, как попыталась через Леночку прорваться на эстрадные концерты и у нее ничего не получилось.

— Почему? — возразила старая гримерша. — Ее еще Матвей Владимирович учил, говорил, что она кончиками пальцев рельеф любого лица чувствует. Может каждую морщиночку разгладить. И портретный грим у нее получался!.. Вот что я подумала, Лизавета. — Вера Семеновна пересела в кресло поближе. — Ты же в милиции много кого знаешь...

— Верно, вы же знаете людей в милиции, — поддержала ее Тамара, — сделайте что-нибудь!

— Да, конечно, попроси их там повнимательнее к этому делу отнестись.

Лизавета вздохнула и пообещала позвонить, выяснить. Пообещала еще и потому, что сама заинтересовалась этой историей. Она зацепилась за слово "двойник" и немедленно вспомнила вчерашний разговор с Сашей Маневичем.

ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ

Лизавета предпочитала действовать по схеме "сказано — сделано". Добравшись до собственного кабинета, она немедленно принялась звонить в пресс-центр ГУВД. Тот, кто этим когда-либо занимался, знает, что дело сие непростое, требующее терпения и настойчивости. Она давила на кнопки телефонного аппарата примерно полчаса, но линия нового начальника пресс-центра ГУВД была постоянно занята. В кабинет заглянул Саша Маневич:

— А-а, ты занята, а то у меня масса любопытного, насчет твоего покойничка. Я с Зотовым говорил.

Лизавета прижала трубку плечом к подбородку и помахала рукой — мол, присаживайся, очень интересно. Маневич понял ее абсолютно неправильно. Он повернулся и хотел деликатно выйти. Многие журналисты — Саша сам был из их числа — не любят вести телефонные разговоры при посторонних: так можно потерять полезный источник информации.

Аппарат неожиданно ожил, и Лизавета обрадованно закричала, что ей срочно нужно поговорить с Анатолием Егоровичем, при этом она уже не только жестами, но и красноречивой мимикой остановила щепетильного коллегу.

Ответил ей сам Анатолий Егорович Иванов:

— Добрый вечер, с кем имею честь?

Лизавета представилась. В сущности, они были едва знакомы — майор Иванов пришел в пресс-центр городского управления внутренних дел всего три месяца назад. За этот недолгий срок все журналисты Петербурга убедились, что он не так прост, как его фамилия. Анатолий Егорович всегда был на рабочем месте, всегда подходил к телефону, всегда соглашался встретиться с пожелавшим того репортером. Этим он выгодно отличался от своего предшественника, который работал, словно нелегал в тылу врага, — постоянно от кого-то прятался, где-то скрывался, и добыть у него нужные сведения было ничуть не проще, чем выведать у Мальчиша Кибальчиша военную тайну. Поначалу все обрадовались, а потом вдруг осознали, что у открытого для прессы Иванова узнать что-либо еще труднее.

Он обещал, согласно кивал, пространно рассуждал о борьбе с преступностью, настойчиво пропихивал в эфир и на страницы газет репортажи во славу милиции и... все. Если раньше "ура-милицейский" материал можно было обменять на какую-нибудь сенсацию, то теперь журналисты обескураженно натыкались на глухую стену — когда они приходили, дабы получить свою часть положенного, Анатолий Егорович делал большие глаза и твердил, что уже дал настырному и неблагодарному все, что мог.

Отвечая на приветствие Иванова, Лизавета постаралась обо всем этом забыть.

— Добрый вечер, Анатолий Егорович. Это Елизавета Зорина из "Петербургских новостей". Нам очень нужна ваша помощь.

— А в чем дело? — сразу напрягся и ощетинился собеседник.

Саша снова попытался скрыться — с новым начальником милицейской информации у него складывались особенно непростые отношения. И Лизавета опять его остановила. Пусть слушает — она хотела привлечь Сашу к поискам Леночки Кац.

— Видите ли, у нас пропала без вести одна сотрудница, гример. Вы нам всегда так помогаете. Не могли бы вы взять это дело под свой контроль?

Услышав слова "пропала без вести", Саша подобрался и сосредоточился. Теперь он смотрел на Лизавету не мигая, как ловчий сокол на охоте.

Иванов же явно расслабился. Лизавета услышала звук, похожий на шипение сдувающегося воздушного шарика. Оно и понятно. "Взять под контроль" — это ровным счетом ничего не означает. Вот если бы Елизавета Зорина с телевидения потребовала объяснить, по какой такой причине сотрудники некоего РУВД отколошматили военных моряков, или попросила прокомментировать шумное дело о милиционерах, которые по совместительству подрабатывали сутенерами, — тогда другое дело. А "под контроль" — сколько угодно.

— Это очень важно, у нас все не на шутку беспокоятся, — продолжала давить Лизавета. — Так вы проверите, что там и как? Поскорее, если можно.

— Конечно, конечно, постараюсь, все, что смогу. Как, вы говорите, ее зовут? — бодро отвечал начальник пресс-центра.

Лизавета продиктовала Иванову имя и прочие данные Леночки, тот сказал, что все записал, и обещал перезвонить, как только что-нибудь прояснится.

— Да, пожалуйста, перезвоните, я вам буду очень признательна.

— А что это вы так переживаете? — подозрительно спросил начальник пресс-центра. Телевизионные люди часто беспокоили его и по "личным вопросам". У кого-то отобрали водительские права, кто-то "залетел" в вытрезвитель... Эта просьба в обычный ряд не вписывалась.

— Тут довольно загадочная история, и... — Лизавета хотела было упомянуть, что эта история может быть связана с другим, не менее загадочным инцидентом, но передумала. Нечего волновать начальника. Если Иванов решит, что она старается для репортажа, — наверняка ничего не сделает. — Ну, в общем, она хороший человек, все очень переживают. Помогите, пожалуйста.

— Что могу — сделаю, — повторил Анатолий Егорович.

— Спасибо. — Лизавета не слишком рассыпалась в благодарностях и не слишком верила, что услышит в ближайшее время его голос. Разве что приедет с очередной инспекцией начальство из Москвы и надо будет снимать сюжет. Тогда Иванов, может быть, и вспомнит о "взятом под контроль" деле.

А вот Саша взял в голову все услышанное, он даже вспомнил саму Леночку, и как только Лизавета положила трубку, начал задавать вопросы:

— Леночка? Это которая Хрущева делала? Ты сказала, она живет в Рыбацком. Это Невское РУВД?

Лизавета не разбиралась в территориально-милицейском делении. Саша и не думал, что она разбирается, он просто проверял себя. Теперь он внимательно листал свой неизменный блокнот.

— У тебя есть кто в Невском? — спросила Лизавета.

— Есть-то есть. Не знаю, что мне сейчас ответят. — Саша продолжал листать исписанные мелким почерком страницы.

Лизавета догадывалась, почему он ответил так неопределенно. С приходом в ГУВД нового руководства и с назначением нового начальника пресс-центра в милиции начались гонения на сотрудников, напрямую сдающих информацию прессе. Именно из-за этого Саша Маневич не любил майора Иванова. Он лишил Маневича многих информаторов. А как известно, найти труднее, чем потерять.

— Этот Змей Горыныч развел такие строгости, что я уже не знаю, куда можно звонить, а куда нельзя, — буркнул Саша и стал набирать номер.

В милиции трудятся такие же люди, как и везде. Чуть более циничные или чуть более самоотверженные. Карьеристы и бессребреники. Весельчаки и угрюмцы. Компанейские ребята и законченные индивидуалисты. Правдолюбцы и лжецы. Словом, люди. Как везде, эти люди, вооруженные казенными пистолетами и красными книжечками, ссорились и мирились, помогали друг другу и подсиживали недругов. Поэтому, несмотря на строгие циркуляры "сверху", Сашины друзья в милиции продолжали с ним дружить. Только стали более осторожными.

Саша ждал, когда ответят, и лицо у него было напряженное. Услышав "алло", он прямо-таки преобразился. Вероятно, подошел "правильный" человек.

— Алло, Слава, Маневич беспокоит. У нас тут сотрудница пропала, по вашей территориальности. — Саша прекрасно владел милицейским жаргоном. — Я понимаю, что глухарь, ты все-таки поразузнай, что и как. Лады?

Уже через час он получил полный расклад по делу Елены Михайловны Кац, тридцати восьми лет, гримера-художника Петербургского телевидения. Саша ворвался в Лизаветин кабинет, как торнадо, и тут же выложил все, что удалось узнать.

— Она уехала две недели назад, дома сказала, что в командировку, на три дня. Снимать какой-то клип. Когда Елена не вернулась ни через три дня, ни через семь, ее муж, — Саша заглянул в свой блокнот, — Валерий Кац обратился в милицию. Точнее, сначала он попытался отыскать жену сам, ходил и звонил на работу. Когда же не получилось, подал заявление. Дело досталось дознавателю Кротову. Славка его не знает, новый человек, что положено — сделал, но сама понимаешь, как ищут потеряшек!

Лизавета и раньше знала почти все, о чем сейчас рассказывал Саша. Она успела переговорить с мужем Леночки еще до того, как позвонила майору Иванову.

— Единственная зацепка — клип, — продолжал кричать Саша. — Вряд ли Леночка соврала. И нам найти этих клипмейкеров проще, чем дознавателю Кротову. Каким бы он ни был — новым или старым.

Нужных клипмейкеров они разыскали за три часа. Лизавета обзвонила знакомых режиссеров, Маневич ударил по прочему персоналу — операторам, осветителям, звуковикам... Они справились быстро, потому как знали, что и где искать. Им было не так сложно разведать, кто халтурит на выборах, кто — на концертах, а у кого большой заказ от завода "Турбинные лопатки". Дознаватель Кротов всего этого не знал. А если бы и знал, на его вопросы отвечали бы куда менее охотно. О левых заработках с чужими говорить не принято.

К тому же видеомир вообще и видеомир Петербурга, в частности, довольно тесен. Не так много клипов снимается одновременно в городе на Неве. За последние две недели запустили в производство всего четыре.

Один музыкальный. Развеселая поп-звезда заказала модный в этом концертном сезоне фильм в псевдонародном стиле. Искусственные березки и околица, столь же искусственные парни с балалайками и она сама, в сарафане, поющая о несчастной любви с косой в руках, — предполагалось, что "звезда" идет-бредет с сенокоса. Об этом клипе Лизавете подробно рассказал режиссер Мустангов. На нем Леночка не работала.

Два клипа были политическими. Потенциальные кандидаты в президенты от северной столицы пожелали при помощи видеолент растолковать жителям города и избирателям, чем и как они хороши. Одна группа, занятая политической съемкой, вообще работала только с натурой — листовками, портретами, городскими пейзажами, толпами и демонстрантами. Следовательно, в услугах визажиста там не нуждались. Зачем гримировать листовки?

На втором клипе гример, конечно, был нужен. Там наличествовал только один герой — кандидат собственной персоной. Его снимали дома в кругу семьи и в рабочем кабинете за письменным столом, камера наблюдала, как он встречается с рабочими на стройплощадке и со студентами в университетской разваливающейся аудитории. Апофеозом должны были стать кадры, запечатлевшие претендента на Финском заливе, где он стоял на берегу не совсем чтобы пустынных волн полный, по мысли режиссера, великих и государственных дум. Незначительный рост и явная пухлость героя мешали сделать его окончательно похожим на великого основателя града Петрова, так что на этих съемках работы у гримера было больше чем достаточно, но Елену Михайловну Кац туда не приглашали.

Найти след Леночки удалось, когда Лизавета дозвонилась до молодого мэтра телережиссуры, который по заказу восходящей звезды от политики снимал музыкально-политический клип.

"Да, она у нас работала, первые три дня, когда нужен был визаж. А теперь мы монтируем", — солидно придыхая в телефонную трубку, ответил двадцатипятилетний мэтр и радостно согласился встретиться и побеседовать. В глубине души он был уверен, что женщины ищут встреч с ним исключительно на почве искренней, тайной и безответной любви. Внимание красивой и известной девушки, каковой была Лизавета, ему льстило.

Лизавета договорилась, что подъедет на "Ленфильм", где шел монтаж великого произведения политического киноискусства, и постучала в стенку: два длинных, два коротких — так они с Маневичем, работавшим в соседнем кабинете, вызывали друг друга.

Тот не заставил себя ждать и возник на пороге ровно через три секунды.

— Все, нашла.

— Слава Богу, а то я охрип, и палец распух. Ведь с каждым надо поболтать, каждого порасспросить. Политес! — Маневич любил исторические романы и архаичные выражения. — И кто?

— Новоситцев. Ваяет шедевр с одним из кандидатов, — тут же поправилась Лизавета. Она, по долгу службы, не прощала себе мелкие политические ошибки. — Нечто эстрадно-политическое. Я договорилась, что подъеду через полчаса.

— Я с тобой, — решительно заявил Саша, — а потом вернемся, есть кое-какое видео. Я сегодня с Зотовым виделся и даже подснял интервью.

— Можно подумать, я интервью с Зотовым не видела, — хмыкнула Лизавета.

— Такого не видела. Он, между прочим, кое-что про школу говорил. Про нашу школу... — Саша многозначительно прикрыл глаза, — там кое-что есть...

— И что же?

Саша промолчал. А на "Ленфильм" они отправились вместе. По пути Лизавета не стала расспрашивать об этом "кое-что" — захочет, сам расскажет.

ТЕСТ НА ТВОРЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ

В комнате было темно, светился только экран. А на экране...

Шеренга красивых, улыбчивых и белозубых на американский манер людей, одетых исключительно в белое, дружно шагала в сторону горизонта, за которым скрывалось светлое будущее. Потом шеренга распалась на отдельные пары. Блондинистый парень шел, приобняв за плечи длинноволосую шатенку в хитоне. Старик с седой шевелюрой и неправдоподобно благородным лицом нес на руках розово-белого младенца, точь-в-точь такого, что рекламируют непромокаемые подгузники. Две очаровательные дамы средних лет тоже куда-то вышагивали рука об руку, мило беседуя о возвышенном. Причем шли они все не по чисту полю, а по просторному Невскому, прямо по проезжей части, которая вовсе и не была проезжей — машин не просматривалось, — так что, получалось, сбылась мечта тех, кто боролся за экологию города в конце восьмидесятых — главный проспект города стал пешеходной зоной. А куда они все направлялись, судя по всему, знал хмурый, но явно добрый человек, тоже в белом, безукоризненно белом костюме. Он слабо, как и положено человеку серьезному, улыбался, и в глубине его глаз играла хитринка.

Эй, кто-нибудь!

Несмотря ни на что, мы отправились в путь,

Мы держим путь в сторону солнца! —

дружно комментировала шествие веселая бит-троица. Комментировала, разумеется, за кадром.

— Отлично, теперь мягкий, очень медленный микшер... — приказал укрытый темнотой режиссер. Монтажер послушно "смешал" картинку — медленно испарилось мудрое лицо политика, растеклась по белой простыне шеренга. Режиссер продолжал распоряжаться: — Переходим на историю про любовь... — Только теперь Витя Новоситцев заметил Лизавету и Сашу Маневича, которые уже минут двадцать стояли в углу монтажной и наблюдали.

Лизавета подозревала, что видеомэтр слышал, как они вошли, и намеренно тянул время, чтобы показать, сколь глубоко погружается в работу подлинно творческая личность. Свои догадки она оставила при себе.

— Привет, гости с Чапыгина! — Витя, как обычно, изъяснялся при помощи намеков и недомолвок.

— Здравствуй, Витенька. Ты, конечно, знаком с Сашей Маневичем. Наш самый знаменитый репортер. — Лизавета подошла к мэтру поближе, чтобы не надо было по два раза повторять одно и то же. Он иногда разыгрывал глухого. Когда общался с простыми смертными

— Конечно. — Витя если и встречал Маневича, то, вечно погруженный в себя, не обращал на него внимания. Но не знать кого-то "самого знаменитого" он не мог по определению. Мужчины обменялись рукопожатиями.

— Мы не мешаем? — Лизавета умела найти верный подход к чересчур творческим индивидуумам.

— Да нет, я буду продолжать клеить.

"Клеить" в переводе с телевизионного — это монтировать. Явный анахронизм, пережиток кино, а не видеосъемок. Теперь никто не режет ножницами пленку и не подклеивает один кадр к другому. Нынче это делают умные машины. Кое-где уже и пленки как таковой нет — все сгоняют в компьютер. Пленки нет, клея нет, а термин остался.

— Работай, работай, — успокоила его Лизавета. Кто ж посмеет остановить поэта, которого посетила муза?

Рядом с Новоситцевым муза видеоклипа жила всегда.

— Так, второй куплет. — Витя повернулся к экрану и заглянул в монтажные листы: там, как и положено, было расписано все происходящее на экране — слева видеоряд, справа текст.

Новоситцев прочел первую фразу:

— "И вновь я слышу голос, он твердит: "Старик, оставь любовь ханжам". — Витя отыскал глазами, вернее, стеклами очков, ассистента. — Так, посмотри, где у нас "любовь".

Парень, забившийся в дальний угол, мгновенно ответил:

— Кассета "В-26", нужный дубль на двадцать шестой минуте, — и передал Новоситцеву серую коробочку.

Видеоинженер запихнул протянутую Витей кассету в плейер и стал отматывать до нужной точки. Витя же отдал свободную минуту посетителям.

— Так что вас интересует?

— Леночка Кац у тебя работала?

— Да, визажа много было. Клиент хотел, чтобы сделали красиво.

— Получилось, — искренне сказала Лизавета.

Режиссер Новоситцев расцвел, даже по-девичьи зарделся. Вероятно, потупил глаза, спрятанные за круглыми темными очками. Витя носил непроницаемые очки, как и полагалось (он в это свято верил) подлинной звезде. Одевался и причесывался он так же, как голливудско-европейская кинознаменитость. Вернее, так, как с точки зрения российской околокиношной тусовки должна одеваться знаменитость столь высокого ранга. Витя носил очень яркие шелковые рубашки, пестренькие жилетки, черные пиджаки как бы "от Кензо", мешковатые брюки и либо черные, либо яркие — красные, зеленые, карамельно-розовые — замшевые ботиночки "о натюрель". В мочке уха поблескивала маленькая золотая сережка. Вот за сережку он и схватился, услышав Лизаветино "получилось":

— Стараемся, старуха, стараемся. Ты же понимаешь, в нашем деле просто снять — значит ничего не снять...

Держался Витя Новоситцев также очень по-звездному, громко, звонко, с апломбом. Знал все, что должна знать в наши дни истинная знаменитость — от культового Кастанеды до культовых Тарантино и Родригеса. Конечно, он по нескольку раз видел все их фильмы и мог часами описывать монтажные склейки в "Отчаянном" или "Криминальном чтиве". Впрочем, его кругозор был шире просто "культового".

Витя умел ориентироваться на рынок, умел набивать себе цену и нравиться клиентам, которым по большому счету было начихать на тусовочный культ, им требовались иные знаки.

Поэтому Витя провел немало часов и дней у голубого экрана, рассматривая рекламные ролики. Ролик потенциального петербургского претендента по сценарию был похож на рекламу шампуня "Хед энд Шоулдерз", а отдельные фрагменты повторяли ролики телевизоров "Сони", прокладок "Олвэйз ультра" и памперсов "Хаггиз". Куплет номер два был склеен по мотивам "Сони".

Старик, оставь любовь ханжам,

Сегодня сердце так горит,

А завтра плюнешь, и погас пожар!

— грустил за кадром весельчак из трио.

В качестве иллюстрации Витя показывал красивую девушку в белом, ту самую, что вместе с красивым юношей шагала по Невскому в светлую даль, но в этом случае она грустно смотрела в эту самую даль, положив наманикюренные пальчики на капот автомобиля марки "Мерседес", видно, любимый пострадал при тушении пожара.

Такое возможно вполне!

Но все же кажется мне!

Если кругом горят мосты,

Есть сомнение в том, что заря на Востоке.

Витя умудрился снять пустынный Невский так, что он неуловимо напоминал длинное американское шоссе, которое правильней называть хайвей — скоростная трасса. Зато не было сомнений, где заря и где солнце. Солнцем, несомненно, был новорожденный политический мессия местного разлива.

Лизавета дождалась, пока Витя в очередной раз распорядится сделать очень медленный мягкий микшер, и спросила:

— Сколько дней она у вас проработала?

— Пять дней, от начала до конца съемок.

— И где снимали?

— Натуру — часть здесь, часть в Выборге. Павильон — в Выборге.

— Вот и командировка, ведь в павильоне работы для гримера больше, чем на натуре, — вмешался в разговор Саша Маневич.

— Мы и на натуре светили, так что... — горделиво заметил Витя. Он даже встал в сознании собственного величия.

Действительно, видеомастера, даже творцы, занятые высокохудожественными съемками, благополучно похоронили киношное умение подсвечивать натурные кадры, в том числе и при свете дня. А зря. При подсветке картинка и на видеопленке получается гораздо вкуснее. Витя это знал и, не обращая внимания на стоны операторов и осветителей, широко пользовался "устаревшим" приемом. Подсвеченный день был лишь одним из незамысловатых секретов его мастерства, которые и превратили ничем не примечательного ассистента режиссера на телевидении в великого Новоситцева.

Саша нашел свободный стул и принес его Лизавете. Она благодарно кивнула и продолжила допрос:

— Леночка в Выборге работала?

Витя сел, ответил утвердительно и перешел к третьему куплету предвыборного эстрадного клипа.

И скажет кто-то —

Ведь нельзя же быть таким наивным, старина!

Оставь гитару, нашим людям не нужна она!

Молчаливый ассистент подал голос:

— Двадцать седьмая кассета. Второй дубль самый удачный, это шестая минута.

— Шестая минута, двадцать седьмая кассета! — продублировал Новоситцев.

Видеоинженер послушно выполнял распоряжения режиссера.

— Так сколько дней она там с вами... — договорить Лизавета не успела.

— Все три дня.

— А потом с вами же и вернулась в город? — нетерпеливо вмешался в неспешный допрос Саша Маневич. За это Зорина наградила его укоризненным взглядом — пока они ехали до "Ленфильма", Лизавета подробно проинструктировала спутника и попросила не подавать голоса во время разговора с Новоситцевым. Не потому, что не доверяла Саше, а из-за самолюбивой нервности мэтра: он мог неожиданно обидеться, и тогда — прощай, информация.

Опасения Лизаветы оказались напрасными. Витя охотно общался и с Маневичем. Скорее всего, доброе расположение духа видеомаэстро было связано с успешным завершением прибыльного заказа. Предвыборные недели — страдная пора для многих журналистов и телевизионщиков, некоторые потом год живут на то, что собрали с кандидатов во властители города или страны.

— Нет, она уехала раньше. С продюсером.

— С Ольгой? — уточнила Лизавета. Все знали, что бессменным продюсером при Новоситцеве трудилась Ольга Петрова, его любовница, жена и подруга. А заодно — девушка пробивная и настырная, что и требуется для того, чтобы работать продюсером.

— Нет, с продюсером нашего кандидата.

Саша тихонько присвистнул. Лизавета тоже удивилась, продюсер кандидата в президенты — это нечто новенькое в телевизионно-рекламном репертуаре.

— Ты его знаешь?

Ответа пришлось ждать довольно долго — третья часть клипа оказалась самой ответственной, поскольку героем был сам заказчик. Именно ему некий голос свыше растолковывал за кадром, что нужно или не нужно нашим людям. Герой в этот момент ехал по улицам Петербурга в автомобиле, и те проспекты и переулки, асфальта которых коснулись шины его демократичной отечественной "Волги", неуловимо преображались: становились чище, светлее, радостнее. Как раз тут и работал секрет с подсветкой на натуре.

Наконец город стал чище и веселее, и Витя опять оторвал глаза от монитора.

— Конечно. Престранный дядечка. Или скорее парень. Он ее увез. Съемки еще не закончились, ну да мне все равно было — оставалась Маринка, второй наш гример. А нам там ничего особого и не требовалось. Ну, попудрить, подмазать... Я Ленке за полные дни заплатил, и адью. Она мне хорошо этого деятеля нарисовала. — Новоситцев кивнул в сторону монитора, где в стоп-кадре застыл портрет кандидата. — Он ведь на лицо — серый монах, а я попросил, чтобы в нем проступало что-нибудь от Франклина Рузвельта и Рональда Рейгана. И проступает. Причем не навязчиво. Без явного сходства. Это, конечно, не то что полный портрет сделать, но тоже работа для мастера. А Ленка мастером была. И правильно, что дорого брала...

Витя успешно справился со сложным монтажным фрагментом. Явно довольный собой, он решил устроить перерыв. Встал, потянулся и пригласил всех попить кофе.

В ленфильмовской кофейне Саша и Лизавета быстро выведали то, что их интересовало. Лизавета даже умудрилась вытянуть из Новоситцева координаты продюсера. Обычно такую информацию не разглашают — зачем снабжать конкурентов потенциальными клиентами?

— А что вы так все выспрашиваете? У вас заказ какой-нибудь денежный? — ревниво спросил мэтр, продиктовав имя и фамилию продюсера.

— Нет, заказа нет, просто Леночка исчезла. Неделю назад!

Новоситцев ничуть не забеспокоился.

— Ерунда, неделю назад она была со мной в Выборге.

— А теперь ты здесь, а ее нигде нет! — Лизавета отодвинула подальше пепельницу, переполненную окурками.

— Значит, работает! Ленка — она до работы страсть жадная. Да и понять ее можно. Мужик-то у нее — не сеет, не пашет. Так... декоративная собачка. Может, этот помощник ей работу предложил. По-моему, клиент был доволен, как она его подмазала. — Витя допил кофе. — Не волнуйтесь. Ленка — баба четкая, в историю не впутается. А я побежал, работа...

— Ладно, спасибо за помощь, милый! — Лизавета нежно чмокнула маэстро в щеку, пусть "великий" потешится.

Саша и Лизавета выкатились из кофейни и тут же попали в иной мир. Замер от ужаса перед будущим пустой, темный и тихий коридор, который за долгие кинематографические десятилетия привык к шуму массовки, к грохоту машинерии и актерским шуткам. Теперь миру являлось черное безмолвие, лишь иногда тенью воспоминаний мелькал поселившийся на территории кинофабрики бомж, будто герой фильма конца восьмидесятых из той серии, что получила гордое наименование "чернуха-мрачнуха". "Ленфильм" давно превратился в городок контрастов.

Правда, кое-что кое-где еще успешно работало — та же высококлассная аппаратная, занятая сейчас политико-музыкальным монтажом. Еще теплилась жизнь в кофейне и столовой, еще висели таблички с названиями фильмов на некоторых дверях... Но даже директор киногиганта не знал, в каком году приступили к съемкам той или иной ленты и завершат ли их в последнем году нынешнего тысячелетия.

Лизавета обернулась, провожая взглядом живописного бродягу в лохмотьях под бурлака. Вероятно, он пополнил свой гардероб в местной костюмерной.

— Как ты думаешь, зачем этому продюсеру понадобилась Леночка? — спросила она Маневича.

— Ума не приложу. — Менее впечатлительный Саша шел с ней рядом, не обращая внимания на бомжей и прочую экзотику, — Может, и впрямь кандидата пудрить, а может... Видишь, и Новоситцев про этот портретный грим говорил. А Зотов... он очень странно себя повел, когда я спросил про "школу".

— С какого перепугу ты вдруг стал интервьюировать Зотова?

— Я же с ним не о текущем моменте беседовал, — объяснил Саша свой необъяснимый с точки зрения профессионала поступок: говорливый депутат Зотов давно намозолил глаза всем — и телезрителям, и теленачальству.

— О чем же тогда? И зачем ты к нему поехал?

— Чтобы спросить. — Маневич опять скорчил загадочное лицо. — Спросить о смерти соратника! И не торопи события, все покажу, все расскажу. Ты лучше разъясни, что должен означать сей видеосон, показанный Новоситцевым?

— Что свято место пусто не бывает, — рассмеялась Лизавета. — Этот мужичок в белом — не первый и не последний политик, решивший улучшить собственный имидж посредством всенародно любимых артистов и мелодий. А то, что в клипе снимается, — тоже ничего удивительного. С одной стороны, дивный промоушн в молодежной среде — как иначе юнцы запомнят его физиономию? С другой, — Лизавета назидательно помахала тонким наманикюренным пальчиком, — возможность практически бесплатно попорхать по голубым экранам. Ведь за показ музыкального клипа не платят, как за политическую рекламу! Музыкальный клип можно впихнуть в любой молодежный эстрадный бардак по весьма сходной цене. И контроль не такой суровый. Оттуда про политику не ожидают. Это своего рода обходной маневр.

— Ты о том, что во всех этих музпрограммах за показы клипов не платят? — возмутился всегда болеющий за справедливость Саша.

— Платят, но не все, не везде и не всегда официально. А за политическую рекламу берут по полному тарифу, без скидок! Вообще же эту смычку поп-музыки и большой политики придумала одна практичная думская дама. Она сама все сочинила, сама сыграла главную роль — не то принцессы, не то ясна-солнышка в шлягере из Бременских музыкантов. Там, кстати, совсем нахально экономили. Витя хотя бы все сам снял. А на том клипе только "думицу" собственной персоной и запечатлели. Все остальное — фрагменты из мультика. Без затей.

— Чудовищный опус, что мы видели, — та еще затея! — не унимался Саша.

— Остынь, ты присутствовал при рождении жанра. Это первые, робкие опыты. "Приезд поезда" тоже, знаешь, отличается от шедевров Чаплина, Феллини и Тарковского.

Переговариваясь таким образом, они дошли до выхода с "Ленфильма", он же вход. Фасад увеселительного сада "Аквариум" и "Дворца льда" немного почистили.

Маневич покачал головой:

— Нет, все-таки политика губит искусство. Мрак!

Саша не боялся быть банальным. Лизавета улыбнулась:

— Зато погода, погода какая! Совсем не мрачная!

Маневич не был настроен любоваться пейзажем.

— Зато жизнь темная. Люди пропадают, или умирают от странных болезней, или немыми становятся.

— Это кто немым стал?

— На студии расскажу. Сначала посмотришь интервью. Ты же этого Зотова лучше меня знаешь. А пока наслаждайся погодой. — Саша наконец-то взглянул на небо. — По-моему, первый день без снега...

До студии они дошли пешком. Прогулка доставила им удовольствие.

ЗАМЕЧАНИЕ В ДНЕВНИКЕ

— Я хочу сделать спецрепортаж. Тут есть материал — видела, как он губы кусал? А потом еще твои декабрьские съемки подверстаем... — Маневич поймал убегающий Лизаветин взгляд и переспросил: — Ты не согласна?

— Не знаю, милый... Специальный репортаж — дело серьезное. Если ты, конечно, хочешь сделать действительно специальный репортаж, а не суррогат, который у нас называют спецухой...

Саша и Лизавета сидели за шкафами в шестой аппаратной. Именно здесь в укромном углу выгородили отсмотровый уголок для корреспондентов и операторов "Новостей". В закутке было тесно и уютно, на обшарпанном, исчерченном пылкими надписями столе стояли бетакамовский плейер, динамик и телевизор, временно исполняющий обязанности монитора. Также в закуток влезли два стула и корзинка для мусора. Многие корреспонденты приходили сюда писать тексты — кабинетов в редакции не хватало. Писали, а заодно поедали конфеты, яблоки, бананы и бутерброды. Для объедков и разорванных в творческом порыве бумаг и поставили пластиковую корзину.

Там, за шкафом, техники и режиссеры готовились к эфиру ночных "Новостей". Готовились активно, если не сказать суетно. За десять минут до выхода в эфир на пульте вылетел звук, исчез неведомо куда, как в пропасть сгинул. Началась обычная суета. Народ бегал из одной комнаты в другую, отделенную от первой стеклянной перегородкой, дергал и двигал всевозможные рычажки и давил на всяческие кнопки. Настоящей боевой тревоги, по сути, не было — все давно привыкли, что пульт, или магнитофон, или плейер, или кабель, или еще что-нибудь крайне важное постоянно выходит из строя — причем, как правило, в самое неподходящее время. То один из телевизионных котов написает в режиссерский пульт и срочно приходится сушить аппаратуру. То на время эфира назначат еще и перегон сюжета из Нижнего или Мурманска, при этом видеоинженеры должны, в нарушение всех правил, перекоммутировать магнитофоны на прием и передачу в течение десяти минут, тогда как на подобную операцию отводится минимум полчаса. То кто-то острым каблучком перебьет кабель, связывающий студию "Новостей" с программной аппаратной, которая передает сигнал собственно в эфир, и картинка исчезает на глазах у тысяч изумленных телезрителей. К чрезвычайным происшествиям привыкают, как и ко многому другому, и они становятся рутиной. Конечно, несколько утомительной рутиной, но не более того.

Старые, тертые сотрудники "Новостей" — Саша Маневич и Лизавета — не обращали внимания на суету за спиной. Тихонько бубнил магнитофон, в который Саша зарядил отснятую у депутата Зотова кассету, а молодые люди так же тихо и ожесточенно спорили.

— Я возьму твою картинку из парламентского центра, интервью Зотова, и это будет репортаж! — громким шепотом твердил Саша Маневич.

Лизавета в ответ шипела:

— Никакого материала я не вижу, это пустое место, пшик! И планы парламентского центра я тебе не дам!

— Жадина!

— Я бы дала для дела. А для удовлетворения амбиций, твоих и думца Зотова, — не дам!

— Послушай! Это не амбиции... Он же сказал: возможно, помощник Поливанова умер не своей смертью. Он подозревает. Видела, как пасть захлопнул, когда я начал спрашивать про детали? Он что-то знает или подозревает. Но молчит, как рыба об лед! Или у него самого рыло в пуху, или его запугали до полуобморочного состояния, но что-то тут есть! Задницей чую! — Саша отмотал кассету минуты на четыре назад и снова запустил интервью. Картинка была самая обыкновенная: он разговаривал с думцем Зотовым в помещении для приема избирателей, в маленькой комнатке, выделенной на депутатские нужды в здании Красносельской администрации.

Мебель здесь осталась прежняя, вполне по-советски казенная — никаких дорогостоящих причуд, вроде офиса из Италии: то ли Зотов пока не нашел достаточно богатых спонсоров, то ли не хотел раздражать посетителей, ходоков с прошениями. Зато на низеньком столике стоял довольно приличный компьютер, а рядом красовался цветной принтер — любую листовку Зотов мог отшлепать, не отходя от рабочего стола. Чуть поодаль пищал хорошенький факс. На оргтехнику бывший знаток истории КПСС денег не пожалел. Стены депутатского кабинетика были украшены портретами Фрейда и Фромма, а также натюрмортом с гладким, воспрянувшим к новой жизни рублем и мятым, тертым от долгой жизни долларом.

— Фрейд и Фромм далеки от народа, — хмыкнула Лизавета.

— Народ к нему ходит не на портреты смотреть... — Саша сделал звук чуть громче.

В рамке экрана, на фоне оргтехники и антинародных портретов, народный избранник отвечал на вопросы корреспондента "Петербургских новостей".

— Яков Сергеевич, скажите, как отнесся к известию о скоропостижной кончине своего помощника ваш коллега из Комиссии по делам образования Игорь Поливанов?

Выслушав вопрос, Зотов облизнул губы и потупил глаза.

— Это был удар. Настоящий удар. И не только для Игоря — для всех нас. С трудом верится, что этот полный энергии человек болел. Мы много работали, и Владимир всегда кипел энергией. Он, можно сказать, целиком и полностью курировал все вопросы, касающиеся реформы средней школы, особенно в части работы в регионах России. Ведь одно дело столицы — здесь у нас и гимназии, и лицеи, а в глубинке у учителей просто опускаются руки...

— То есть его смерть показалась вам неожиданной и странной? — Саша не дал депутату уйти в сторону и начать пространное и бесконечное повествование о проблемах народного образования в России на рубеже тысячелетий.

— Более чем странной, мы просто растерялись. Никогда никаких жалоб, никакой гипертонии — и вдруг инсульт. Странная смерть...

— Вот оно! — Саша остановил магнитофон, надавив на кнопку "пауза". — Слушай внимательно. Дальше — больше...

— И в такой момент, когда объявляли итоги выборов... — Маневич опять запустил плейер, теперь в динамике звучал его же голос.

— Не думаю, что это связано. Игорь Поливанов баллотировался как одномандатник. Хотя ходят разные слухи... Многие подозревают, что он умер не своей какой-то смертью.

Лизавета кожей почувствовала, как напрягся Маневич, хотя оператор держал в кадре только лицо думца.

— И вы тоже так думаете? И Поливанов, его шеф?

— Да, — ответил Яков Сергеевич с несвойственной ему лаконичностью. Уголки губ депутата поползли вниз, по лицу было видно, что разговор с корреспондентом его уже не радует. А ведь он всегда так открыт для прессы, так старается держать хвост пистолетом! Саша продолжал давить:

— А что тогда делал его помощник в парламентском центре?

— Он выполнял особое поручение Игоря. Какое точно — я не знаю. Игорь не говорил...

Саша остановил магнитофон и победно посмотрел на Лизавету. Она молчала. Саша уже почти кричал, правда, шепотом:

— Ты видела? Ты его когда-нибудь таким замкнутым видела? Он аж лицом переменился и на меня смотрел, как на врага народа, будто я в подручных ходил не то у Бухарина, не то у Берии! Ну-с, не странная ли история? Столько секретов, неведомое поручение, неожиданная смерть, причем "не своя"... А ты твердишь, что нет сюжета. Да сюжет лежит перед тобой на блюдечке с голубой каемочкой!

— Сюжета нет... — Лизавета сама нажала на кнопку возврата, повернула ручку громкости. И снова голос Зотова:

— ...Никаких жалоб, никакой гипертонии — и вдруг инсульт...

— Он сказал "инсульт"... А мне Валерий Леонтьевич говорил — "инфаркт"... От чего же умер этот помощник?

— Вот видишь, я тебе о том и твержу! — немедленно зацепился за ее слова Саша.

— Не вижу, в упор не вижу ничего, кроме самолюбования Зотова и твоего самоупоения на пустом месте. Слова, за которые ты уцепился, — "не своей какой-то смертью" — могут означать что угодно, а вовсе не убийство. Зотов отопрется, я его знаю, ты, впрочем, тоже прекрасно знаешь этого болтолога. — Лизавета иногда бывала резкой, как генерал во время инспекции.

— Ой-ой-ой, страшно как! Где же тут самоупоение, тигра моя рыжекудрая? — расхохотался Маневич. Законченный, даже закоренелый идеалист с устойчивой репутацией романтика, он на выпады отвечал, как Моцарт, — весельем.

— Зря смеешься. Ты пока накопал кусок дерьма и носишься с ним, будто неразумный полугодовалый кокер-спаниель — гав, гав!

— Тиграм положено мяукать и мурлыкать, — не унимался Саша.

— Тише, окаянные, — сварливо крикнул из-за шкафа дежурный режиссер. — Мы уже три минуты как в эфире, а из-за вас звуковику ни черта не слышно! Мало того, что читать не умеете, так еще и работать мешаете!

Режиссер намекал на трехцветный плакатик, висящий в закутке на видном месте. Плакатик повесил главный режиссер "Новостей" через день после того, как оборудовал в эфирной аппаратной смотровую. Тогда дежурная смена взбунтовалась и заявила, что невозможно работать в шуме и гаме, который создают приехавшие со съемок корреспонденты. Изобретательный главреж немедленно нашел выход из положения. Он собственноручно начертал на листе бумаги грозное предупреждение: "Строго запрещается просматривать отснятые кассеты и расшифровывать синхроны во время выдачи программы в эфир! Нарушители будут наказываться материально и морально!" Далее для собственных сотрудников были указаны часы выхода "Новостей". Плакатик, а также прочие "дацзыбао" главрежа (он любил писать резко и решительно, как китайцы в эпоху культурной революции — "мешают воробьи, так извести их всех до единого") были исполнены в трех цветах — красным, синим и зеленым фломастерами.

— Читать нам без надобности, мы пишем, — ответил на замечание Саша.

— Пойдем, он прав. — Дисциплинированная Лизавета немедленно поднялась. Она знала, как трудно работать в студии, если режиссер не слышит звуковика, а видеоинженер — режиссера.

— Какой законопослушный хищник! — пожал плечами Маневич и двинулся следом за девушкой.

Трудящийся народ в аппаратной проводил их неодобрительными взглядами.

— Так вот, мой милый грамотей, материал, безусловно, есть, но материал, состоящий исключительно из вопросов: инсульт или инфаркт? Что за спецзадание выполнял этот Дедуков? Что такое "не своя" смерть? Что за школа для двойников или близнецов? Ты, кстати, спросил об этом Зотова?

— Спросил. Он ничего не знает. Он вообще почему-то стал немногословным.

— Тоже вопрос! Ляпнул и испугался. Конечно, это не про Веймарскую республику и поджог рейхстага рассуждать, но все же превратить говоруна в молчальника — задача не из легких, а кому-то ведь удалось, он прямо на глазах замкнулся, — резонно заметила Лизавета и продолжила: — Репортаж, особенно "специальный репортаж", — это ответы, а не вопросы. И пока ты их не найдешь, репортажа у тебя нет.

— Спасибо за урок журналистики. — Саша спокойно сносил любые замечания, кроме непосредственно связанных с профессией. Впрочем, в данном случае он не мог не признать, что Лизавета права.

— Ты хочешь плюнуть в воду и поглядеть на расходящиеся круги? Занятие для провокатора!

— Да понимаю я все! Только если не нашуметь, мне под этот материал ни камеру больше не дадут, ни командировку в Москву не выпишут. Ты же знаешь шефа! Его девиз — не буди лихо...

Об этом Лизавета знала. Борис Петрович, начальник службы новостей, и не скрывал, что он человек до крайности осторожный. Трусливым его не называли из вежливости. Более всего он боялся не угодить вышестоящим начальникам. Борис Петрович четко знал, что сидит в удобном новостийном кресле до тех пор, пока не прогневает телевизионный Олимп, а для этого надобно следить, чтобы в эфир попадали репортажи либо банальные, либо уже проверенные.

По старой, додемократической привычке Борис Петрович считал, что в газете абы что не напишут, поэтому все скандальные сюжеты (даже он понимал, что без толики здоровых скандалов, разоблачений и критики в "Новостях" не выжить) добывал на газетных страницах. У каждого толкового репортера "Петербургских новостей" лежала внушительная пачка статей и заметок, вырезанных из местных и центральных газет. Вооружившись какой-нибудь такой вырезкой, Борис Петрович зажимал в углу кого-либо из подчиненных и тихим жарким шепотом распоряжался: "Посмотри, по-моему, тут есть повод для сюжета, даже для неплохого сюжета".

Поначалу гордые и самолюбивые корреспонденты пытались объяснять боссу, что новости не могут работать по принципу "утром в газете, вечером в куплете", что они должны обгонять газетчиков. Но Борис Петрович упорно гнул свою, проверенную временем линию. Тогда народ смирился и научился кивать, выслушивая жаркий шепоток начальства, а после укладывать приглянувшиеся Борису статейки в долгий ящик.

— Не горюй, придумается что-нибудь. Всегда придумывается, — сказала Лизавета Саше, когда они дошли до редакционного коридора.

Саша горестно кивнул.

В коридоре, возле двери Лизаветиной комнаты, сидел другой Саша, Байков. Сидел прямо на полу — дурная операторская привычка экономить силы.

— Привет, я думал, вы никогда не вернетесь! — Байков проворно поднялся.

— А почему ты здесь, а не там? — Лизавета кивнула на дверь.

— О-о, — картинно простонал Саша Байков, — не трогай, это больное! Я уже было устроился на прелестном диване в твоем кабинете, и тут... Кстати, почему в наших операторских комнатах диваны не такие удобные?

— Потому что оператор должен быть злой, быстрый и неприхотливый. Его нельзя приучать к комфорту. Оператора и так-то на съемки не выгонишь, а если он будет еще полеживать с удобствами — все, край! — охотно ответил один Саша на вопрос другого.

— Теперь понятно, — деловито согласился Байков и остановил Лизавету, уже взявшуюся за ручку двери: — Погоди, там у тебя гости...

— Что? — Она машинально посмотрела на часы. — Без двадцати одиннадцать. Только гостей не хватало. Кого черт принес?

— Вот за что люблю, так это за неженский строгий ум и сообразительность! И за умение задавать вопросы!

Лизавета удивленно вскинула брови — обычно Саша не балагурил столь плоско. Тот сразу посерьезнел.

— Честно говорю, не знаю. Но личность преотвратительная. Только я расположился поудобнее, это явление заглянуло в комнату, увидело меня, не поздоровалось и даже не спросило разрешения войти, а поинтересовалось, где ты. Я, как честный человек, ответил правду-истину, и тогда это чудо-юдо молча уселось в кресло напротив.

— А ты?

— Что — я? Встал и так же молча вышел. Хотел и вовсе уйти — не люблю душных людей, но сжалился над тобой, решил предупредить. Опасный тип, очень опасный...

— Надеюсь, хоть не вооруженный! — Лизавета решительно распахнула дверь.

В кресле мирно подремывал старый знакомец, начальник протокольного отдела Смольного — колобок в мешковатом костюме, сшитом фабрикой Володарского задолго до выхода оной на мировой рынок, и в тяжеленных очках с миллионными диоптриями. Обычно близорукие люди кажутся беззащитными и слабыми. Глава протокола мэрии был явно не из их числа — убогий наряд и толстые линзы, неведомо как, лишь подчеркивали его властность и показную уверенность в себе.

— Добрый вечер, Елизавета Алексеевна, добрый вечер.

— Здравствуйте, Пал Палыч! — учтиво ответила Лизавета.

От Пал Палыча зависели все политические корреспонденты города. Именно он знал, где можно подловить и задать вопросы приехавшему с официальным визитом премьер-министру Канады или президенту ЮАР. Только он знал, кто и когда прибывает с неофициальным визитом, и мог организовать соответствующую "утечку" информации. Лизавета частенько выезжала на официозные, или, на телевизионном языке, "паркетные" съемки, и была хорошо знакома с протокольным начальником. Тем не менее она не могла даже предположить, с чем связан столь поздний, неформальный и неожиданный визит.

— Вижу, вижу, что вы удивлены! — Пал Палыч легко выпрыгнул из яркого цветастого кресла. Он, человек, отвечавший за этикет и при коммунистах, и при демократах, безусловно, умел держаться непринужденно при любых обстоятельствах. — А я по вашу душу, по вашу душу. Вы даже можете догадаться почему. — Начальник протокола на секунду замолк, увидел, что Лизавета не собирается гадать о причинах его прихода, и посерьезнел: — У меня к вам разговор, очень важный! — Пал Палыч мельком глянул на двух Саш, топтавшихся у выхода, — пора, мол, и честь знать, разговор будет конфиденциальный.

Учтивый Маневич немедленно сказал:

— Мне еще текст писать, я пошел.

Саша Байков сначала поинтересовался:

— Мне уйти? Тогда я в соседней комнате. — И уже Маневичу: — Приютишь минут на пятнадцать?

— Вполне могли бы поговорить и при вас, что за тайны мадридского двора, — сказала Лизавета, однако удерживать никого не стала.

— Тайны не тайны, а беседа будет нешуточная. Присядьте.

Лизавета безропотно села, хотя непринужденность главного церемониймейстера Смольного потихоньку превращалась в нахальство.

— Начну с общеизвестного. Сейчас идет серьезная борьба за пост мэра. В нее включились...

— Я, по чистой случайности, в курсе.

— Конечно, конечно, — заторопился Пал Палыч, — я понимаю. Мне говорили, что вы девушка ершистая.

— Это в смысле, что на рыбу похожа?

— Почему на рыбу? — опешил гость. Его элегантная, предписанная правилами хорошего тона вальяжность моментально исчезла.

— На ерша, на рыбу...

— Нет, что вы, как можно, если вы и рыба, то белуга, красивая и ценная. — Пал Палыч снова взял себя в руки и опять держался барином.

Лизавета откинула волосы со лба. Белуга как комплимент новейшего времени — весьма оригинальный ход мысли.

— Разговор чисто деловой и серьезный. Как и борьба, развернувшаяся в Петербурге. Дело ведь не только в личностях. Дело в концепциях. И победа той или иной концепции роковым образом может повлиять на судьбу Петербурга.

— Вот, значит, как, концептуальный подход...

— Да, да, да, как хорошо, что вы меня понимаете, — решительно поддержал Лизавету Пал Палыч, — именно концептуальный, именно! — Он явно слышал термины "юмор", "сатира", "сарказм", но только на уроках литературы в школе, и до сих пор пребывал в уверенности, что это нечто абстрактное, для жизни непригодное. — Чрезвычайно необходимо добиться того, чтобы реформы в городе продолжались. Ведь сменить курс — проще простого, а вот довести дело до конца... Это, я вам скажу, не каждому под силу...

Лизавета с трудом проглотила совет переходить к делу, раз уж был обещан деловой разговор. Увертюры хороши в опере или на светском рауте. Правда, многие полагают, что без предисловий не обойтись и на переговорах любого уровня, но Лизавета, приученная работой к стремительности, моментально уставала, когда при ней велись пустопорожние разговоры.

Пал Палыч, матерый аппаратчик, пересидевший в Смольном не одного хозяина, спинным мозгом чувствовал настроение собеседника. Он кашлянул и сменил стиль общения.

— В общем, я возглавляю предвыборный штаб одного известного кандидата и хотел бы, чтобы с нами работали вы.

Лизавета снова попыталась проглотить саркастическое замечание — Пал Палыч словно специально нарывался на комментарии. Теперь он разыгрывал резидента: "наш кандидат", "мой штаб".

— Вы как будто агента вербуете... Причем, не зная его политических воззрений, стараетесь скрыть, на кого, собственно, предстоит работать — на ЦРУ, Интеллидженс сервис или Дефензиву.

— Ха-ха-ха, экая вы, — отреагировал Пал Палыч. Эту шутку он, как завсегдатай дипломатических приемов, не мог не оценить. — Но я повторяю свое предложение. Так вы согласны работать на нас?

— На кого — "на вас"? — Лизавета еле сдерживала смех. Их беседа все больше превращалась в разговор слепого с глухим.

— На играющую команду. — Пал Палыч так и не заставил себя произнести заветную фамилию.

Сердобольная Лизавета решилась помочь куртуазному начальнику предвыборного штаба:

— Андрей Алексеевич знает о вашем предложении?

Гость вздохнул с облегчением:

— Да, честно говоря, пригласить именно вас ему порекомендовал его консультант из Москвы. Они там проводили какие-то социологические исследования. Журналистская работа — интервью, круглые столы, брифинги, как обычно.... — Услышав слово "Москва", Лизавета насторожилась. За последние два дня она слишком часто вспоминала столицу нашей Родины, и воспоминания о последней командировке туда нельзя было назвать приятными. Вновь всплыла мутная история со смертью помощника депутата и школой двойников. Ведь она же в Москве и проболталась о последних словах толстяка в бежевом костюме. Ее слышали, как минимум, двое. Теперь эта почти вытесненная из памяти история вновь занимала ее мысли, да еще приплюсовалось исчезновение гримера, мастера портретного грима, мастера по производству двойников. "Интересно, кто же такой этот их московский консультант?" — подумала Лизавета. Пал Палыч тем временем продолжал журчать об оперативно-предвыборной работе:

— Я не знаю, есть ли у вас соответствующий опыт, но москвичи уверяют, что ваше появление произведет благоприятное впечатление...

"А может, Москва ни при чем и они проведали про историю с кандидатом в депутаты Балашовым? Тоже возможный вариант", — подумала Лизавета.

Протокольщик из Смольного замер в ожидании ответа. Лизавета не стала посвящать его в детали своего участия в предвыборной кампании Балашова. Та история с убийствами почему-то не просочилась в прессу. Сам Андрей Григорьевич тихо исчез — по слухам, обосновался не то в Монте-Карло, не то в Лихтенштейне, — "Искру" объявили банкротом. Рецидивиста Голованова так и считали убийцей прокурора Петербурга, а тех, кто убил самого Голованова и журналиста Кастальского, попросту не нашли...

Пауза затянулась, и Пал Палыч решил помочь Лизавете. Он сформулировал вопрос почетче, так, чтобы мог ответить даже компьютер, — односложно "да" или "нет":

— Так как, вы согласны?

— Подумать надо... — Лизавета не захотела мыслить в двоичной системе.

Такого ответа Пал Палыч не ожидал. Вероятно, все остальные, когда их приглашали в штаб, визжали и пищали от восторга и задыхались от благодарности — еще бы, их заметили и даже приобщили!

— А можно встретиться с вашими москвичами?

— Конечно, почему нет. — Эту просьбу Пал Палыч посчитал за согласие и успокоился. Лизавета не стала его разубеждать.

— А как мне с ними связаться?

— Они вас разыщут. Радостный приезжает сегодня.

— Кто приезжает радостный?

— Консультант, Александр Сергеевич Радостный.

— А я думала, кто-то везет благую весть из Москвы...

— Не без этого, не без этого, уважаемая Елизавета Алексеевна. Так я скажу, что вы согласны? — Церемониймейстер вдруг забыл о том, что надо быть манерным и лощеным, он радостно потирал ручки, что, конечно, не "комильфо". Так, потирая ручки и слегка ежась, Пал Палыч встал и начал прощаться.

Лизавете стало неудобно смотреть, как он откровенно, по-детски радуется.

— Скажите, что я почти согласна. — Она протянула ему руку. Тут Пал Палыч опять вспомнил о своем служебном предназначении и легонько пожал ее ладонь — именно так положено прощаться с дамами после деловых переговоров.

Как только за Пал Палычем закрылась дверь, в кабинет ворвался оператор Байков:

— Не прошло и пятнадцати минут! Боже! Вот это оперативность! В каком же департаменте нашей мэрии принято работать с такой невообразимой, почти космической скоростью? Лгут! Лгут наши писаки насчет засилья бюрократии.

— Я тебе и раньше говорила, что журналистам верить нельзя.

— И все же я хотел бы знать, в честь чего состоялся столь высокий визит? — Саша с подозрением относился к чиновникам.

— Пустяки, хочет, чтобы именно я снимала Генсека ООН. Он нас скоро посетит! — Лизавета придумала отговорку на ходу, Кофи Аннан вовсе не намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием.

Лизавета копалась в нижнем ящике стола, искала косметичку и щетку. После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей захотелось подкраситься и причесаться, чтобы хоть пудрой стереть липкую паутину не совсем понятных интриг.

— А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!

— Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. — Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.

— Разбойница! — Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. — Знаешь, как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть ему чувство прекрасного. Идем?

— Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.

— А что такое? — немедленно напрягся Саша.

— Хочу узнать, когда работает Маринка.

— Зачем? — Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив. — Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?

Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам. Смотрел требовательно и молча вопрошал: "Как, как ты могла?"

Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.

— Ладно, идем.

— Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? — Саша, человек до крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем, сейчас даже не кричал, а вопил.

— Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. — Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она — живущая по принципу "не знаешь, что сказать, — действуй". — Идем, нам ничто не мешает поговорить на свежем воздухе.

Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков сдался.

К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро "Петроградская". В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во времена оны мог повстречать в этом скверике "самого" Невзорова, или не менее "самого" Медведева, или "самих" Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую скамейку — чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие сплетни или просто покурить.

Сквер менялся со всей страной — неизменной оставалась эта невинная телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную звезду или звездочку.

Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности — пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую "шаверму", обертки из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки — по преимуществу импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают беспризорники и бабки-охотницы.

Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде отыскать не то чтобы чистую, а "почище". Наконец оператор Байков не выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму. На этом его галантность и закончилась.

— Так как же ты объяснишь свое странное поведение?

— Не уверена, что обязана что-либо объяснять. — Лизавета холодно, с молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.

— Независимость — мое ремесло. — Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого — "мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем".

— Спасибо. — Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала.

Саша не сумел выдержать паузу.

— Ты ведешь себя как распоследняя дурочка — опять поиски, опять политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!

— Да я в них и не играю, — покачала головой Лизавета.

— Кого ты хочешь обмануть! — Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота — и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. — Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем?

— По большому счету, рыть компромат — это моя профессия... — Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. — Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней — ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новости". И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?

— На Западе!

— А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

— Не надо зарекаться. — Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой "Балтике".

— Ты прав...

— Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью...

— Ты еще скажи "со мной", — перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

— Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

— Не знаю.

— А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

— Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

— Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

— Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

— Я, скорее всего, именно варвар и есть... И взгляды мои варварские, но, может, верные.

— Не увиливай! И не козыряй цитатами! — Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

— Ладно. — Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: — Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть...

— Прекрати ерничать!

— Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

— В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время "Зарницы". Но ты опять крутишь... Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу — яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо — двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного — их там научили "как надо" и "что правильно", — сказала: "Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум". С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова — Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: "В тридцать лет ума нет — и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда".

— ...Торжественно обещаю, что больше не буду... Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? — Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. — Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся... Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу... — Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. — ...Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? — Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка.

— Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой...

— Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий!

— Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь... Хочешь еще джин-тоника?

— Угу, — кивнула Лизавета.

— Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и "охотники" в парке у Петропавловки.

Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая.

И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, — такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое?

ОЦЕНКИ ЗА ЧЕТВЕРТЬ

Эфирная студия "Новостей" — это большая или маленькая комната, в которой очень много прожекторов и прочих лампочек и в которую поставили минимум две камеры (одну основную и одну резервную), несколько мониторов, стол и кресло для ведущего. Также необходимы хоть какой-нибудь фон или задник, обозначающий, какая, собственно, программа идет в эфир, — для того чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства не помнящим. Еще нужен телефон или наушник для связи с аппаратной.

Студия "Петербургских новостей" была по мировым меркам огромной. Жадные капиталисты обычно экономят дорогостоящие квадратные метры — все равно зрители на экранах не видят, в какого размера комнате сидит обаятельный мужчина в строгом костюме или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о событиях в мире. А вот обстановку петербургской студии, по мировым же стандартам, следовало бы назвать убогой. На обстановке капиталисты не экономят, потому что она — хоть и стоит так же дорого, как квадратные метры, — куда существеннее влияет на лицо эфира. От камер и света зависит качество картинки; от того, насколько удобны стол и стул и насколько привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица.

В Петербурге экономили деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие в глаза ведущим "Петербургских новостей", были настоящими тружениками, ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли рассчитывать на хорошую пенсию и прочие льготы, предусмотренные законом о ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей, ни для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них оставалось немного, что пагубным образом влияло на качество картинки. Она превратилась в блекло-серо-желтую. Ведущий же выглядел так, словно он недавно переболел желтухой и оспой, толком не оправился и все же героически вышел на работу.

Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были прирожденными тунеядцами. Они никогда не работали как положено. Во времена оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко, то недостаточно сильно, то вбок, то вверх, но никогда не светили так, как надо.

Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху расцвета бартера, в обмен на рекламу некой фирмы, торговавшей мебелью и оргтехникой. Тогда же в редакции появились телефонные аппараты "Сименс", факсимильные аппараты "Коника" и несколько принтеров. Руководство гордилось мебелью, это был самый дорогой офисный комплект, и эта же самая мебель превратилась в пыточный инструмент для ведущих. Потому что студия — не офис, для студии мебель делают на заказ. Потому что колесики на ножках кресла, высокая спинка с изменяющимся углом "отброса" и широченные подлокотники хороши для закоренелого бюрократа или чрезмерно трудолюбивого клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает свое рабочее место недолго, максимум сорок минут, но он сидит у всех на виду. И бюрократический комфорт превращается в сплошное неудобство: высокая спинка торчит за спиной, подобно черному горбику; широкие подлокотники мешают развернуться чуть боком; из-за колесиков ведущий лишен твердой почвы под ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в виде буквы "S" тоже неудобен — место ведущего получается строго фиксированным, а если задник сделан неточно, оператору очень трудно скомпоновать гармоничный кадр, чтобы надпись с названием программы в левом верхнем углу экрана была не большой и не маленькой, чтобы ведущий не проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок.

Задник в Петербургской студии новостей был сделан неточно и из подручных материалов. Если глядеть на него с близкого расстояния, создавалось впечатление, что когда-то неподалеку валялись картон из школьного набора "Сделай сам", стандартный трафарет для написания небольших лозунгов и узенькие деревянные реечки для уроков труда и торопливый художник-оформитель с благословения режиссера пустил в ход доступные неликвиды. На самом деле студию оформляли долго и мучительно — утверждали эскиз, искали сторонних талантливых исполнителей. Утвердили, нашли, заказали. И теперь страдали. Все страдали, в том числе и те, кто ставил свою подпись на договоры. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не вздохнул: "Да, студия неудачная, такое вот дело". Будто ее построили залетные инопланетяне.

В очередной понедельник в этой многострадальной студии сидела Лизавета, смотрела очередной сюжет и злобно постукивала каблучком. При этом говорила отчасти оператору, отчасти в пространство:

— Боже, что он сделал, да за такое морду бьют до крови! Так испоганить выпуск...

Оператор хихикал и помалкивал. Лизавета ярилась.

Шел репортаж, привезенный из Москвы Саввой Савельевым. Савва ездил в столицу вместе с представителями правительства Петербурга, там, в Кремле, высочайше утверждали программу реконструкции центра города. Программу утвердили, сюжет об этом радостном событии Савва выдал еще в субботу. А теперь вот пропихнул попутный репортаж.

По его словам, он умудрился снять классный материал об одном из претендентов в президенты. Звучном и тучном капиталисте. Савва уверял и Лизавету и выпускающего, что сюжет иронический. Лизавета поверила на слово. Однако теперь убедилась, что доверчивость пагубно сказывается на качестве программы. Савва сделал сусальный святочный рассказ о том, как процветает очень нужное стране предприятие, владельцем коего является тот самый претендент, какие высокие заработки у рабочих, как передовой хозяин заботится об их здоровье, отдыхе и детях.

После просмотра репортажа следовало смахнуть слезу и с тяжким вздохом сказать: "Да, есть еще добрые мужчины-капиталисты в русских городах". Лизавета плакать и вздыхать не стала. Не ее стиль. Но по окончании сюжета она сверкнула глазами и ласково произнесла:

— Напомню, до президентских выборов осталось менее двух месяцев. Избирательные пропагандистские кампании в разгаре. В хозяйственных магазинах Москвы появились практичные мешки для мусора, украшенные надписью "ЛДПР-Жириновский". По оценке экспертов, в агитационных мешках мусор сохраняется лучше и дольше, чем в обыкновенных.

От студии до "выпуска", той комнаты, где сидят все работающие на текущий выпуск, бежать минуты три. Лизавета справилась за две. В комнату она ворвалась, как фурия или как гарпия. Рыжие локоны развевались, узкие ноздри гневно дрожали, прелестные губы изрыгали проклятия. Лизавета сразу же бросилась к выпускающему, робкому и безответному мужчине в очках:

— Вы читали сюжет?

— Нет, Савва долго писал текст, пошел на монтаж так. Ну да он человек проверенный.

— Гад он проверенный, а не человек! Где он?

— Был здесь, — оглянулся выпускающий и миролюбиво добавил: — Пойдем лучше кофе попьем.

— Кофе подождет. Я сначала хочу спросить — сколько.

— Что "сколько"? — нервно переспросил выпускающий редактор. Он до дрожи в коленках боялся бурных сцен. — Что "сколько"?

— Сколько ему заплатили, чтобы он испачкал наш эфир этим дерьмом?

— Да каким, каким?!

— Вы что, выпуск не смотрели?

— Нет, — затряс головой выпускающий.

Он, скорее всего, врал, чтобы предотвратить скандал. Лизавета не стала его разоблачать. Выпускающий — дело третье, сначала змей Савва.

Главное, какими голубыми глазами он на нее смотрел, расхваливая свою подгнившую продукцию!

— Где он? — Лизавета побежала по редакционным комнатам.

Савва нашелся в кабинете у Маневича.

— Прячешься?

— Почему это? — Савва обиженно вытянул губы трубочкой. — Ни от кого я не прячусь!

— Значит, ты не только продажный, но и бесстыжий. Хуже голого короля!

— Это еще почему? — оживился Савва. Он любил парадоксы, поэтому на время забыл об обиде.

— Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что бродить в неглиже — неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее настаиваешь на своем праве делать это.

— Ну Лизавета, ну теоретик, — не выдержал Саша Маневич. От восхищения он даже оторвался от игры в "Империю" — познавательной компьютерной игрушки для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца сотрудников "Петербургских новостей". Корреспонденты и редакторы, в большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита. Саша слыл "имперским" асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:

— Теория суха и бесплодна. — Савва постарался улыбнуться; так, наверное, улыбался Савонарола. — А если практически... Какие у тебя претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.

— То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе подскажу — этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить выпуск!

— Почему для борделя?

— Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил?

— Обидно слушать твои слова, да... — Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. — Репортаж, да... Ты видел? — Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.

Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:

— Савва, ты мне друг... — Саша спрятал глаза — уставился на экран.

— И что же с истиной? — встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. — Что ты имеешь в виду?! — возмущенно вскричал он. — На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!

— Этот жанр называется иначе! — взвилась Лизавета. — Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом.

— Достойная форма оплаты, — опять отвлекся от "Империи" Саша. — Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное.

— Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро.

Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни — серьезного и сосредоточенного.

— Может, он мне и не платил.

— Тогда ты клинический идиот!

Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание:

— Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят... И...

— Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить.

— Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!

— Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву...

Савва — вероятно, по молодости — слегка балдел от красиво составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке.

— Как излагает, как излагает! — Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали.

— А ты-то... Катастрофа-неизбежна! Играешь — и играй, — огрызнулся Савва.

Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли "Катастрофа-неизбежна", потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.

— Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я снимаю про Зотова... — Саша поглядел на Лизавету. — Змей коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. "Джинсовые" сюжеты у тебя имеются! — "Джинсой" на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. — А кроме тухлой "джинсы" — ни шиша...

Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату.

— А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала... — В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. — А я тебе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить — сиди на месте.

Лизавета заметила два хищных взгляда — Сашин и Cаввин, — схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:

— Садись, садись...

Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядом висел привезенный из Берлина плакат "Ревность" — репродукция великого творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: "Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность — это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату". — "Ревность — вообще двигатель прогресса", — предпочла тогда не понять странный намек Лизавета.

Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила:

— Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?

Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным образованием, зачастую разбирались в искусстве — будь то музыка или живопись — куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: "Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает — мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились..."

— Это немецкая работа, — ответила Лизавета.

— Сразу видно. — Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. — Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?

Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. "Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше", — мысленно утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу.

Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой — видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно — джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.

— Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело... Ты с Леночкой Кац у Новоситцева работала?

— Работала... — удивленно согласилась Марина.

— До конца?

— Нет, ее забрал продюсер. — Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. — Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти.

— В какой город и с чего вдруг?

— А почему ты спрашиваешь? — неожиданно побледнела Маринка и запричитала: — Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку...

— Погоди, я еще ничего не знаю, — перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.

Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных — в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать.

— Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем... — не унималась Марина.

— Что значит — непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? — Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос.

— Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: "Валерочка, Валерочка..." Котлетки на пару, творожок — у него язва, что ли, застарелая...

— И почему она поехала с этим продюсером? — осторожно поторопила гримера Лизавета.

— Да работать, конечно, что еще. Мы в тот день гримировали этого... кандидата в президенты. У него кожа — кошмар, красная, шершавая, с пятнами какими-то, мешки под глазами, шея морщинистая, лысина, взгляд мышиный. А Витька хотел, чтобы он был гладенький, как Рональд Рейган... Пришлось повозиться, особенно пока шею шпаклевали. А этот — он все время рядом с кандидатом болтался. Даже с нами не резвился, как обычно. Ясное дело — тот заказчик, вот этот и проверял, нравится — не нравится. И заодно демонстрировал свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок его на съемочную площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и...

— Кто "этот"? — Лизавета с трудом продиралась через "тех" и "этих" в Маринином рассказе.

— Продюсер. — Марина скорчила очаровательную гримаску, призванную показать, каким противным был "этот" продюсер. — Я думала, он при хозяине будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился!

— И что?

— Опять начал говорить комплименты — какой коричневый и гладкий получился его патрон. Он так и сказал — патрон! Причем без него-то не особо церемонился. Так прямо и говорит: вы из нашего ворона — орла сделали! А потом подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и опять о том же самом: "Как вы его отполировали! Блеск! А на шею что положили?" Сам улыбается нежно-нежно... У меня даже скулы свело. Ленка отвечает — мол, это косметический воск, используется при создании портретного грима или для маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул от радости. Как будто всю жизнь мечтал гримером стать. И опять расспрашивать начал... — Марина поискала глазами пачку с сигаретами.

— О чем? — Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и зажигалку. — О чем он ее расспрашивал?

— О работе. — Марина держала сигарету очень по-дамски, элегантно и непринужденно. — О том, что такое портретный грим. Как его делают. Про накладки. Когда узнал, опять затрясся. Значит, внешнее сходство не обязательно? Леночка ему все объяснила — про тип лица, про губы, про то, что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще вспомнила, как она сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось.

— А он что?

— Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял, говорит: "Это вы занимались гримом на этом фильме! Я восхищен!" — Марина так произнесла последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики Бегемота: "Я восхищен, я восхищен!" Ей подумалось, что и продюсер, должно быть, похож на кота — жирного, ласкового и несимпатичного.

— А зачем ему был нужен этот портретный грим?

— Бес его знает, — пожала плечами Марина. — Но он несколько раз переспросил: "Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?"

— Двойника? — машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то слово она слышала слишком часто. И слово теперь казалось ей зловещим. От него веяло замогильным холодом. Лизавета почувствовала, что у нее леденеют ладони. — Он так и сказал — "двойника"?

— Вот, вот... Ленка молчит, а я и ляпни, что Ленка лучший мастер по портретному гриму в городе, кого хочешь "сделает". Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка — именно тот человек, которого он всю жизнь ищет...

Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:

— Значит, это он...

— Да не знаю я, — Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, — и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? — с напором спросила Лизавета.

— Ага, — многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:

— Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. — Марина послушно кивнула. — Это очень важно, для Леночки прежде всего.

— Сейчас, погоди. — Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. — Он сказал: "Вы тот самый человек, которого я давно ищу!" Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: "У меня для вас есть работа, хорошая, денежная". — Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. — Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: "Конечно, конечно, договоримся", — и ушел.

— Это все? — Лизавета пристально смотрела на гримершу.

— Все... — Та опять потянулась к сигаретам. — Вроде все...

— Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя... Ты, по сути, видела ее последней.

— Я понимаю...

— И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали?

— Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего — актрису попудрить...

— Больше тебе этот продюсер не звонил? — Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:

— Нет, и вообще он "продюсер" только по названию, нас Новоситцев нанимал.

— Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?

— Не знаю. — Марина сделала большие глаза. — Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! — Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.

— Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?

— Понимаю, что я — маленькая? — возмутилась Марина.

— Все зависит от тебя — никому, ни одной живой душе!

Люди любят, когда от них зависит "все", и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.

— Ясно. Значит, договорились — никому...

— Да что ты, как рыба... — На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет — это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные — пусть болтают. Телевидение — это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.

Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна — вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие "чудище зубасто" терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: "Я подумаю об этом позже". Лизавете нравился придуманный героиней "Унесенных ветром" способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка... Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья... Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, — вовсе не отрицательные качества.

Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.

Лизавета еще раз повторила заветные слова "Я подумаю об этом позже" и стала собираться домой.

ДАЙ СПИСАТЬ

На столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый новый диктофон, его гордость и радость. Мощная машинка, которая могла ловить звук даже через карман куртки. Лизвета и Саша только что отслушали полную запись весьма плодотворной беседы.

Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример — именно его собеседник, Олег Целуев.

Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки — так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.

— Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! — Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. — Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию.

Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама — призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился:

— Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. — Маневич простодушно ухмыльнулся. — Я его задавил занудством!

Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной.

— Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то — дворы, дворы... Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности — у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит.

Маневич с трудом нашел заветный двор, "три звонка, два притопа" сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть — мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой "разведчицкой" привычке — он считал репортера чем-то вроде секретного агента — начал осматриваться.

В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства — казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж — здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями.

Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез.

Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку "оскалом профессионального банщика". По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска.

"Здравствуйте, молодой человек. — Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. — Сожалею, что не смогу уделить вам много времени".

— Он выставил меня ровно через пятнадцать минут, — рассказывал Лизавете рассерженный Маневич. — Весь такой лощеный-лощеный, не удивлюсь, если голубой. И ни на один вопрос толком не ответил. Я уж его и так, и эдак — у него все или коммерческая тайна, или специфика, которую нет смысла раскрывать перед профанами.

Они прослушали кассету два раза. Действительно, Олег Кириллович продемонстрировал редкостное умение нанизывать слово к слову в разговоре ни о чем.

— Ты просто не подготовился к интервью, — сказала Лизавета после второго прослушивания. — Понесся к нему, как козлик угорелый, не зная ни о его контракте с Леночкой, ни о том, что он ее увез.

— Я же на разведку ходил, — надулся Саша. — Да и ничего бы это не дало. Я ведь его прямо о Леночке спросил, а он что? Сначала вздрогнул, как испуганная кляча, говорит "не помню...". Потом вспомнил, сказал, будто увез ее, чтобы она попудрила для съемок доверенное лицо этого... московского олигарха. Якобы у него заказ на съемки анонса. Ну ты знаешь, олигарх скоро у нас появится, приезжает на какой-то автопробег. Вот они и делают раскрутку.

— И что это нам дало?

— Две вещи. Мы знаем, что он лжет, и мы знаем, что он боится. Когда я выходил, остановился в приемной — попрощаться с секретаршей, — а у нее на столе сразу селектор заверещал. И этот деятель нервно так, с матерком, просит пригласить какого-то Спурта. Или Спрута.

— Ты мне этого не рассказывал раньше... — с подозрением сказала Лизавета. Саша, как человек увлекающийся, мог прифантазировать две-три детали, чтобы его визит не выглядел таким уж бесполезным.

— Я не разобрал. Секретарша сразу убрала громкую связь. Я тут же нагнулся — якобы завязать шнурки, чтобы не маячить у нее на глазах. А она односложно отвечает: "Хорошо, Олег Кириллович", "Да, Олег Кириллович", "Он еще вчера звонил и просил передать, что концы вычищены". Главное, эта девчонка такая чинная, прямо пионерка-отличница, а от его "ядрить тебя в корень" даже не покраснела. Со мной-то он аристократа разыгрывал...

— Факт, конечно, прискорбный и примечательный, — Лизавета прикусила губу, — но нам он ничего не дает.

— Почему это? — живо возразил Саша, не любивший признавать собственные промахи. — Он начал искать этого Спрута сразу после того, как я его спросил про Леночку. Да и смутился он очень, врал, что не знает ее. Не так уж сложно проверить все, что он там наговорил.

— Возможность проверить его правдивость... — задумчиво произнесла Лизавета. — Этим займешься ты... Выясни, были ли в тот день съемки, снимался ли этот помощник олигарха у Целуева и так далее, не мне тебя учить...

— Это точно, — удовлетворенно хмыкнул Маневич. — Я еще и Спрута поищу. А что будешь делать ты?

— Болтать по телефону и пить кофе, — честно ответила Лизавета. — Поговорю с коллегами твоего Целуева, он же сказал, что окончил наш университет. А насчет Спрута-Спурта меня гложут сомнения. Может, это вообще не человек, а какой-нибудь рекламный прием — ускорение перед финишем...

— Ага, и этот прием уже докладывал, что концы вычищены! — Маневич встал и решительно затолкал диктофон в карман. — Ладно, пойду наводить справки насчет олигарха...

Коллегу и к тому же однокурсницу Целуева Лизавета нашла прямо на студии. И даже договорилась попить с нею кофе — в студийной кофейне, которую еще в эпоху застоя окрестили кафе "Элефант". Наверное, потому, что телевизионная публика ходила в кафе не только и не столько для того, чтобы перекусить (конечно, попадались и такие оригиналы, но их было крайне мало). В основном в кофейню ходили, чтобы свободно общаться и, уподобившись Штирлицу, отдохнуть от работы в тылу врага. Ведь бойцы идеологического фронта все, как один, были либералами и вольнодумцами. А в кофейне можно было вести разговоры о вольности, недопустимые на рабочем месте. Теперь вольнодумство практикуется без отрыва от производства, назначение кафе изменилось, а название осталось.

Лизавета вошла в "Элефант" и огляделась. Все как всегда. Как и должно быть в кофейне на Петербургском телевидении в половине восьмого вечера. За дальним угловым столиком тесной кучкой сгрудились и гомонят операторы, на столе перед ними — бутылка водки и недопитые стаканы с кофе. Суровая действительность (сок в кофейне бывает не каждый день) научила их запивать водку напитком из солнечных аравийских зерен. За соседним столом пьет чай очень красивая дикторша. Строгая, подтянутая, аккуратная — в кафе, обставленном столами и стульями, крытыми убогим советским пластиком, с обгрызенным стаканом в руке, она кажется инопланетянкой или, по крайней мере, иностранкой. Поодаль пьют свой вечерний кофе бухгалтер и экономист.

Лизавета подошла к строгой дикторше.

— Привет. Нашу социологиню не видела?

— Бог миловал, — пожала плечами дикторша.

Когда-то социологическая служба Петербургского телевидения, получив заказ руководства, с цифрами в руках доказала, что иметь в штате такое старомодное явление, как дикторы, объявляющие программу передач, не просто не выгодно, а стыдно. Потом социологи представили рейтинг дикторов, и красавице досталось последнее место. С той поры прошло уже немало времени, но она по-прежнему не жаловала социологов.

Лизавета взяла кофе и устроилась рядом с дикторшей.

— А еще какие новости?

— Уволят нас всех в ближайшее время... Уже "наследнички" приходили осматривать помещение.

— Ерунда. — Лизавете не хотелось ее утешать.

— Как сказать, может, я к вам перейду...

— Ты же не любишь суету и беспорядок...

— Придется полюбить.

Внезапно дикторша выпрямила спину и растянула губы в улыбке. Лизавета сразу поняла, что пришла социологическая гранд-дама, с которой у нее и была назначена встреча в кофейне.

— Здравствуйте, Лиза... Здравствуйте, Леночка...

Студийный социолог была молодой женщиной. Тем не менее многие называли ее гранд-дамой или весомым специалистом. Она и выглядела весомо — минимум центнер живого веса плюс острый как бритва ум, густой бас и супермодная одежда. Она не боялась носить велосипедные трусы, бархатные леггинсы, мини на грани дозволенного и прозрачные блузки. Спокойно говорила художественному руководителю студии и любым шеф-редакторам все, что она думает об их грандиозных проектах. Виртуозно материлась и артистично составляла убедительные докладные записки, в которых подвергала сомнению разнообразные начинания и громила все и вся. Словом, она действительно была социологом.

— Ты хотела меня видеть? Редкий случай. Сейчас кофе возьму. — Социологиня уплыла к буфетной стойке и вскоре вернулась с чашкой кофе и тарелкой, перегруженной пирожками и бутербродами. Чрезмерный вес представительницы самой модной науки на телевидении не был связан с болезнью, его причина коренилась в жизнелюбии и обжорстве гранд-дамы.

— Пойду, пожалуй. — Вечно сидящая на диетах дикторша скоренько допила свой чай и удалилась.

— Я хотела бы кое-что выведать, Людмила Андреевна, — сразу призналась Лизавета. С умной женщиной лучше играть в открытую. — Вы же факультет психологии заканчивали году в восемьдесят восьмом?

— Где-то так... — хмыкнула гранд-дама.

— Значит, должны знать некоего Целуева... — Лизавета произнесла фамилию политического продюсера очень вкрадчиво.

— Кто же не знает старика Целуева! — рассмеялась социологиня. Ее смех, отдаленно напоминающий грохот волн, разбитых волнорезом, произвел сильное впечатление на операторов.

Они замолчали, на минуту забыв о своих творческих горестях, — подвыпившие операторы всегда погружаются в невеселые разговоры о собственных загубленных и упущенных возможностях: кого в Голливуд приглашали, за кем Параджанов охотился, звал снимать "Цвет граната", за кем Тарковский...

В наступившей тишине следующую фразу социологини услышали все:

— Целуев — это тип!

— В каком смысле?

— Цельный человек, всегда знающий, чего он хочет и как именно этого "чего" можно добиться. Он учился на нашем курсе. Маяком был, образцом. Комсорг, отличник, активист. Женился на дочке секретаря обкома, правда, не первого. В аспирантуру прошел на "ура", диплом защищал по социальной психологии, но потом переметнулся на кафедру психологии политической, что позволило ему впоследствии стать преуспевающим консультантом. Открыл какую-то фирму. А почему нет? Знакомства тестя плюс модная специальность... — Социологиня погрустнела. — Так чем же тебя заинтересовал этот красавчик?

— Он занимается предвыборной кампанией одного человечка. — Лизавета предпочитала говорить правду, когда могла.

— Да, да, я слышала, — закивала Людмила Андреевна, — мне Игорек говорил.

— Игорек? — переспросила Лизавета.

— Его лучший друг по университету, а теперь злейший враг...

— Вот как? И что случилось?

— Понятия не имею. Я не уточняла. Знаю только, что Олежек способен на все, а Игорь его конкурент...

— В смысле?..

— Тоже зарабатывает предвыборными и политическими консультациями, он меня как-то нанимал для социологического обеспечения проекта. Там ходят хорошие деньги. — Гранд-дама погрустнела еще больше, уголки пухлых губ опустились, из обширной груди вырвался тяжкий вздох. — У нас, считай, весь курс на научной политике кормится. Или наукообразной. — Телевизионный социолог умела быть честной, когда это не угрожало ее собственному благополучию.

Лизавета была довольна собой — именно на такую информацию она и рассчитывала, раскапывая старые связи господина Целуева. Телефон Игорька Людмила Андреевна помнила наизусть.

— Его компания называется "Перигор", двести тридцать четыре — сорок пять — шестьдесят семь.

— "Перигор"? — удивилась Лизавета. — Он имеет какое-то отношение к этой старой французской провинции?

— Я тоже сначала не поняла, что это тонкий намек на знаменитого выходца из Перигора, Шарля Мориса де Талейрана...

Лизавета чуть не поперхнулась кофе.

— Он выбрал имя великого политика, умудрившегося послужить и директории, и Наполеону, и Людовику, причем в одном и том же качестве... Очень грамотно. Должно понравиться нашим политикам... Если они, конечно, разберутся...

— Политикам можно разъяснить, — подхватила социологиня. — За что ты мне нравишься, так это за умение быстро соображать. Ну и за образованность...

— Что есть, то есть. Только образованный человек может оценить знания ближнего... — не стала скромничать Лизавета.

— Хотела бы я знать, почему тебя волнует Целуев... — Ответа социологиня не дождалась и на прощание пропела: — Подловить его трудно, он тоже умный и образованный.

— Поживем — увидим, — самоуверенно бросила Лизавета и отправилась к себе — дозваниваться до основателя фирмы имени ударника дипломатического труда Шарля Мориса де Талейрана-Перигора.

Впрочем, на кнопки аппарата она давила напрасно. Номер 234-45-67 молчал. Видимо, "перигорцы" жили по европейским обычаям — в восемь вечера в их конторе уже никто не подходил к телефону.

ПЕРВАЯ ШПАРГАЛКА

Петербург прекрасен в любое время года. Разумеется, для тех, кто понимает. И для тех, кто может любоваться редким простором площадей, проспектов и даже боковых улиц, гармонией фасадов и державной красотой дворцов и памятников, не обращая внимания на пыльные бури летом, несвойственные морскому климату города, и очень даже свойственные метели зимой.

Утро выдалось солнечным, и имперская столица, построенная для того, чтобы блистать, заулыбалась всеми своими бесчисленными ртами — даже такими, которым улыбаться вовсе не полагается: чугунными щербинами поваленных оград, пробоинами в дворцовых окнах, дырами в стенах домов и провалами мостовых. Впрочем, щербины, дыры и провалы — это частности, а если не обращать внимания на частности, в остальном все было хорошо.

Солнце — самый большой во Вселенной сторонник равенства — радовало богачей и бедняков, эмансипированных дам и настроенных на домострой мужичков, сплетничающих старух и хулиганистых мальчишек.

Сославшись на солнечную погоду, директор компании "Перигор" Игорь Кокошкин предложил Лизавете прогуляться, а заодно и побеседовать. Когда она позвонила в компанию имени Талейрана и спросила господина Кокошкина, тот подошел моментально. Он словно ждал ее звонка. Едва Лизавета представилась, тут же закричал "Да, да, конечно, знаю", немедленно согласился встретиться и даже не спросил, зачем он вообще нужен ведущей теленовостей. В целом, вел себя как очень отзывчивый товарищ, прямая противоположность своему другу, буке и забияке Целуеву.

Лизавета появилась на углу Восстания и Невского точно в срок, в половине одиннадцатого. Господин Кокошкин уже поджидал ее.

Он действительно не походил на коллегу и приятеля. Высокий, плотный шатен, некрасивый, с грустными глазами бассета, косолапый и неуклюжий в своем мешковатом костюме, будто специально сшитом "вне моды, вне времени и вне страны". Но абсолютными антиподами они с Целуевым не были. Обаятельная улыбка и проникновенный, заглядывающий в душу взгляд — вот что выдавало в двух товарищах представителей одного клана.

— А вы в жизни гораздо обаятельнее, чем на экране. И не такая злючка, — начал профессиональный психологический разбор консультант по политике. — Почему вы столь неулыбчивы в эфире, столь сосредоточены на том, о чем говорите?

— А на чем я должна сосредотачиваться — на подсчете пролетающих гусей?

У них были разные профессии. Консультант "вскрывал" собеседника ласково и с подходцем, мог не спешить, Лизавета же, привыкшая к вечной диктатуре эфирного дефицита времени, действовала напрямик, резко, чаще всего нелицеприятно.

— Нет, при чем тут гуси? Просто можно мягче, нежнее...

— Ага, нежненько так рассказывать о захвате заложников, очередном взрыве, банковской афере или многомесячной задержке зарплаты! Вам не кажется, что в этом случае ласковая улыбка моментально превратиться в оскал дебила?

— Я же и не утверждаю, что улыбаться надо всегда. — Психолог немедленно уступил даме и сменил тему: — Я, вообще говоря, из ваших поклонников, вы очень сильно работаете, мощно, производит впечатление...

Лизавета не обратила внимания на "барскую похвалу" так же, как тремя минутами раньше пропустила "барский гнев".

Какое-то время они молча шли по Лиговке.

— Не могу понять, зачем я вам понадобился, — опять заговорил Игорь Кокошкин. Он, вероятно, был из породы болтливых знатоков человеческого сознания и подсознания.

— А я думала, вам Людмила Андреевна все рассказала, — воспользовалась домашней заготовкой Лизавета. Она сразу решила, что поразительная сговорчивость совершенно незнакомого и занятого человека не может быть беспричинной. Причина — предупредительный телефонный звонок однокурсницы.

— Ох уж эти мне журналисты, все время зрят в корень, — не растерялся печальный Кокошкин.

— И никак не могут заткнуть фонтан. — Лизавета решила не пояснять, какой именно фонтан.

— И начитанные, черт подери...

— Выпускники одной альма-матер, — пошла на мировую Лизавета. Пикировка мешает расспросам, а она все-таки встретилась с главой "Перигора", чтобы узнать как можно больше о его скрытном коллеге, о его друге-враге.

Приступить к допросу немедленно не получилось. Дорогу им преградил мастодонтистый желтый броневик — инкассаторы, почему-то в неурочный час, утром, приехали в банк с благостным названием "Покровский". Броневичок поставили на тротуаре, чтобы бравым охранникам в милицейской форме, бронежилетах и с автоматами было удобнее отбиваться от потенциальных налетчиков.

Один из стражников грозным взглядом остановил Лизавету, попытавшуюся проскользнуть в узенький проход между броневиком и стенкой дома. Далее последовал не менее грозный окрик:

— Куда прешь! Не видишь — деньги грузят! — Для вящей наглядности милиционер качнул дулом автомата.

Лизавета приостановилась и шепнула спутнику:

— Зачем они старательно делают вид, будто банк можно ограбить без сговора с охраной?

— Вот за это вас и называют злюкой. Банки и просто так грабят...

— У вас неполная информация. Я чуть ли не ежедневно читаю сводки ГУВД. Там все время сообщают об ограбленных банках. И что получается — как ограбление банка, так какая-нибудь замечательная несуразность. — Лизавета назидательно подняла пальчик. — Великое мошенничество — обманом выманили сорок тысяч долларов, в обмен подсунули куклы из российских рублей! Вы меняли хоть раз пусть даже десятку в банке?

Психолог Кокошкин согласно кивнул. Осторожно придерживая Лизавету за локоть, он повел ее в обход броневика, по проезжей части.

— Наверняка вашу жалкую десятку, я уж не говорю о стодолларовой купюре, обнюхивали и так, и этак, и ультрафиолетом подсвечивали, и пальцем "плечо президента" поглаживали. И все эти предосторожности вокруг относительно небольшой, по банковским меркам, суммы. — Они вышли на тротуар, Лизавета освободила локоть и продолжила: — И вот появляется человек, намеренный получить сущий пустяк, сорок тысяч баков. Тут, естественно, все теряются и покорно принимают гору нарезанной бумаги. А потом бегут в милицию. Милиция возбуждает уголовное дело по факту мошенничества и включает описание этого потрясающего преступления в сводку. А я, прогрессивный журналист и по совместительству отрешенное от мира наживы и чистогана существо, ни разу не посещавшее храм злата, то бишь банк, должна возмущенно озвучить сей безрадостный факт. Вот тогда я буду добрая. Если же я позволю себе усомниться в лопоухости банковского кассира, то я злючка. Предпочитаю быть не лишенной здравого смысла злючкой.

Пока Лизавета разглагольствовала, психолог опять уцепился за ее локоток и помогал лавировать в людском потоке. Народу на Лиговке в этот час было довольно много.

— Вы логично рассуждаете, — похвалил девушку Кокошкин.

— Спасибо. Приходите еще, у меня много таких историй. Но я собиралась говорить не об этом. — Лизавета испытующе посмотрела на психолога, тот тонко улыбнулся. — Как сказала вам Людмила Андреевна, меня интересует ваш однокашник.

Кокошкин снова прозрачно улыбнулся и продолжал молчать. Ждал, когда она назовет имя.

— Ваш коллега Олег Целуев...

— Целуев... Сложная личность... — многозначительно произнес психолог и опять умолк.

— Я слышала, люди вашей профессии страшно любят рисовать психологические портреты. Может, попробуете? Тем более что Целуев был вашим другом.

Игорь Кокошкин вздохнул и оттопырил нижнюю губу, отчего лицо его, и раньше отмеченное печалью, стало совсем унылым.

— Вы рассуждаете, как обыватель. Говорить о друзьях и близких с профессиональной точки гораздо труднее. За время общения глаз "замыливается". К тому же мы, психологи, тоже люди и отнюдь не "всегда на работе". Хирурги стараются не оперировать родственников, следователю и судье дают отвод, если подозреваемый или обвиняемый его друг. А мы из другого, что ли, теста?

— Хорошо, — не стала спорить Лизавета, — тогда расскажите о нем просто как друг.

— Правильный ход: не настаивать, а искать обходной маневр. — Он опять помог ей увернуться от столкновения. На этот раз они чуть не врезались в маленького сизоносого мужичка с огромной тачкой.

— Это вы только что сказали, что вовсе "не всегда на работе"?

— Еще более грамотно — обходной маневр и атака с тыла.

— Я разрешаю вам нарисовать мой психологический портрет, но после того, как поведаете все, что знаете о Целуеве.

Психолог опять вздохнул:

— Да нечего рассказывать. Он — то, что в романах русских классиков именуется словом "подлец".

— Даже так?

— Ладно, извольте... Только сначала присядем, я не умею вести серьезные разговоры на ходу.

Он огляделся и заметил кафе. Вернее, киоск, внутри которого стояли два столика из литой пластмассы и шесть стульев. Подают в подобных заведениях безалкогольные и горячительные напитки, кое-где имеются электрочайники или электросамовары. Тогда в ассортименте появляются растворимый кофе и чай из пакетиков.

— Что будете пить? — галантно поинтересовался психолог.

— Яблочный сок, если его нет — минералку.

Кокошкин пошел к стойке и вернулся с двумя бутылками французской воды "Эвиан". Протянул одну Лизавете.

— Стаканы — только для горячительных напитков, воду следует пить из горлышка.

Все-таки тонкий вкус и дорогостоящие замашки рано или поздно погубят отечественную торговлю. В невзрачном уличном заведении подавали привезенную из самой Галлии "Эвиан" и знать не хотели родную, кондовую "Полюстровскую".

— Вы употребили слово "подлец".

— Да! А как еще можно назвать человека, который женится на связях и привилегиях и бросает жену — к тому времени больную, — потому что связи перестали работать?

— Никак, — охотно ответила на риторический вопрос Лизавета.

— А как можно назвать человека, который способен оклеветать друга, ну пусть не друга, приятеля, лишь бы пробиться в аспирантуру? Или человека, который не отдает долги?

— И все это Целуев?

— Да. — Психолог отхлебнул минералки и поставил голубую бутылку на стол. — Он женился на дочке второго секретаря обкома, еще когда мы учились на втором курсе. Девица была не красавица и даже не лощеная-холеная, а наоборот — болезненная и от этого сварливая. Жениха подобные вещи не волновали. Зато учиться и пробиваться стало легче. В аспирантуру тогда было не попасть. Он быстренько сориентировался и перепрыгнул на кафедру политической психологии. Мест там тоже не было, но наш герой не смутился, два звонка сверху, потом этот разговор "начистоту" с завкафедрой, разговор о конкуренте, который якобы высмеивает труды заведующего... — Кокошкин замолчал, не то вспоминая "этот разговор", не то раздумывая, что еще можно сказать, потом опять приложился к бутылке. — Ученые самолюбивы и обидчивы, так что место Олежек получил. Потом обком и обкомовские связи перестали действовать. Когда его тесть ушел на пенсию, а не в банк, пришла пора разводиться. Причем он продолжал дружить с некоторыми старыми друзьями уже бывшего тестя — с теми, кто нашел свое место под новым солнцем. И не без помощи бывших "товарищей" открыл собственную фирмочку, которая стала заниматься политическим консалтингом. Консультирует, так сказать, по всем вопросам политического бытия! — Теперь Игорь Кокошкин говорил проникновенно, страстно. Он даже забыл про воду.

— Вы не пожалели черной краски. У вас получился тип в духе Никколо Макиавелли.

— Не трогайте автора "Государя", он по сравнению со своими последователями чистый младенец.

— Он был первым.

— В политике первых не бывает. До Макиавелли правители тоже умели быть беспринципными.

Игорь Кокошкин допил минеральную воду, поморщился:

— Может, что-нибудь покрепче?

— Рано еще. — Лизавета посмотрела на часы.

— Плевать, что рано. Я бы выпил, для дезинфекции, раз уж... замарал язык...

В его голосе звучала глубинная, застарелая горечь. Так пылко в наше время не говорят даже о законченных подонках. Если, конечно, подонок не нагадил по-крупному лично рассказчику. Совершенно очевидно, между Игорем Кокошкиным и Олегом Целуевым существовала, выражаясь языком милицейского протокола, личная неприязнь. А Лизавета в эту личную неприязнь влезла со своим любопытством.

— Хорошо, только мне белое вино. Ничего крепче я в одиннадцать утра не вынесу.

— Спасибо за компанию.

Сам Игорь выбрал коньяк.

— А его работа?.. — осторожно спросила Лизавета, когда они пригубили каждый свое. Точнее, Лизавета действительно только коснулась губами края стакана, а Игорь Кокошкин резким движением опрокинул коньяк в рот.

— Что — работа? — Горькая складка, падавшая от носа к губам психолога, стала еще более резкой; именно она делала его похожим на упитанного Пьеро.

— Чем он занимается? То есть я знаю чем, — поправилась Лизавета, — только и эту работу можно делать по-разному.

— Работа... Я говорил уже — когда он начинал, ему сильно помог тесть. В конце восьмидесятых публичной политикой занимались и партийные функционеры. Как раз входили в моду околополитические науки, и связи в эшелонах власти помогали утвердиться на вершине холма. А в девяностые ситуация в нашем деле не очень-то изменилась. Стало даже хорошим тоном привлекать к работе околополитических консультантов.

— Шарлатанов. — Лизавета намеренно показала быку красную тряпку. Правда, бык отреагировал довольно миролюбиво:

— Шарлатаны так шарлатаны, как кому нравится. Я не берусь однозначно утверждать, что политическая психология — строгая наука, вроде математики. Мне самому многие теоретические построения кажутся надуманными. Я только знаю, как что действует. — Кокошкин немилосердно сжал пластиковый стаканчик так, что тот хрустнул. — Знаю, скажем, как поправить лицо и манеру держаться, чтобы понравиться максимальному количеству людей. Подчеркиваю: не всем, а многим. Знаю, какой формы должна быть челка и какой костюм у претендента на роль душки-военного. И как должны выглядеть отец народа или сухарь-технократ. Это все равно что стиральный порошок — домохозяйки не знают химическую формулу, но знают, как с его помощью стирать белье. То же самое и имиджмейкер...

— Так вы с Целуевым имиджмейкеры?

— Нет, мы с ним психологи, — сказал Игорь и, поймав вопросительный Лизаветин взгляд, поспешил пояснить: — Тут все непросто. Обычно работают целые коллективы, по нескольку фирм и центров. Вот, к примеру, сейчас, насколько я знаю, на главного кандидата в президенты трудится множество разных команд специалистов...

— Так на то у него и штаб огромный, там весь государственный аппарат... — Лизавета опять пригубила вино.

— Я не про это, — отмахнулся от реплики Кокошкин. — Я об ученых-консультантах. К примеру, ребята из конторы "Н-М" — по моему, это инициалы Макиавелли — разработали имидж. Отдельная бригада занимается поездками — планируют, куда и когда. Они же нанимают чернорабочих психологов, которые мотаются по регионам и, как разведчики, готовят материал — о социально-психологическом климате, о настроениях масс, отыскивают популярные местные истории, анализируют, какие "кодовые слова" на какую аудиторию произведут впечатление. Это наша работа. Мне парень из той бригады рассказывал, что они порекомендуют кандидату использовать во время выступлений в Волгограде душераздирающую историю о заводе, выпускавшем аппаратуру для подводных лодок и в связи с конверсией перешедшем на товары народного потребления, в том числе фаллоимитаторы. Теперь товарами, в частности — искусственными фаллосами, выдают зарплату, причем рабочие довольны — на рынке эта продукция пользуется спросом. Кандидат на эту тему будет шутить.

Лизавета чуть не поперхнулась глотком вина:

— Значит, команда претендента собирает по всей стране фривольные истории? Очень недурственное занятие.

— Не только, — Кокошкин ничуть не смутился, — хотя качественную историю найти нелегко.

— Качественную непристойность? Не найти? — тряхнула рыжими локонами Лизавета.

— Непристойность, которая сработала бы в нужном направлении. Но там не только байки коллекционируют. Отбирают эмоционально значимые для местного населения проблемы, решение которых положительно скажется на имидже кандидата. Для каждого города целую цидулю сочиняют — там и проблемы настоящие, а не имитаторы: бедственное положение в здравоохранении, то, что больные дети даже в реанимационном отделении голодают, или разворовывание бюджетных денег. Анализируют местную прессу, узнают, какие горячительные напитки пьют аборигены и за какую футбольную команду болеют. Разведчики выясняют расклад политических карт, советуют, с кем из местных бонз встретиться, кого обласкать, кого проигнорировать. Вполне серьезные разработки. Ну и частности — к какому монументу цветы, на какой улице спонтанная остановка и так далее.

— И так далее. — Лизавета лукаво улыбнулась. — Монотонная работенка. Этакий политический маркетинг...

— Да, что-то в этом роде. Заказ основного претендента — хороший заказ, денежный. Да и вообще, в Москве основные деньги крутятся, — вздохнул глава компании "Перигор".

Все петербургские предприниматели — и те, кто занимается программным обеспечением, и продавцы позолоченных унитазов — при каждом удобном случае с неподдельной завистью поминают московские финансы, московские контракты и легкую столичную бизнес-жизнь. Поставщики предвыборных советов, как выяснилось, не исключение. На фоне подобных вздохов и стонов забавными выглядят грезы о превращении губернского Санкт-Петербурга в международный банковский центр и связанный с этой метаморфозой невиданный приток капиталов. Метаморфоза, которая после жалоб деловых людей кажется не более реальной, чем превращение Дафны в дерево, а Адониса — в гиацинт.

— Вы так выразительно вздыхаете. Неужели Целуев допущен к московскому пирогу?

— Конечно! Я, пожалуй, добавлю коньячку. Вы как?

— У меня еще осталось вино...

Пока психолог Кокошкин ходил за очередной порцией утреннего коньяка, Лизавета раздумывала о природе ненависти вообще и ненависти двух консультантов, в частности: в том, что они ненавидят друг друга, сомнений не было. Еще она думала о том, как частная ненависть влияет на судьбы стран и народов.

Подножка при поступлении в аспирантуру, еще пара столь же локальных гадостей. В результате два ученых готовы разодрать один другого на кусочки, словно маралы в ходе брачных игр. Волею судьбы оба крутятся в сфере политики, оба так или иначе связаны с крупными деятелями. А ведь все социологические прогнозы, политологические советы и стратегические научные концепции зависят и от личных отношений совершенно малозначительных граждан. Консультант А, нанятый политиком Б, ненавидит консультанта В, который работает уже на политика Г. В результате Б и Г передрались и готовы палить друг в друга из пушек. А один из них сидит в парламенте. А другой... Всю пальбу, получается, подстроил консультант, написавший патрону в докладной, что научно-объективно Г — его конкурент по жизни и к тому же крайне любим народными массами, следовательно, его лучше убрать. Мысленно нарисовав гипотетическую пружину, которая правит миром, Лизавета ужаснулась: "Боже, что я несу?!" Ужасаться и бредить в том же духе далее не получилось — вернулся Игорь Кокошкин. Грузно опустившись на хрупкий стульчик, он сделал вид, что забыл, о чем шла речь:

— О чем мы говорили?

Тему беседы Лизавета не забывала ни при каких обстоятельствах.

— О столичных заказах, которые перепадали...

— Вот именно, что перепадали... Все дело в связях: кто кого кому порекомендовал. Олежек тут был в порядке. А московский заказ...

Лизавете надоело его нытье:

— Вы и на местных неплохо зарабатываете. То Думу выбирают, то Законодательное собрание, то губернатора. Так что не бедствуете!

— Оно, конечно, так, — согласился вечно печальный Кокошкин, — но почему-то на моем счете в банке нулей меньше, чем у Целуева.

— Кто ж виноват, что он лучше работает!

Комплимент врагу выбил психолога из привычного грустного равновесия:

— Кто? Он? Да он элементарных приемов не знает, хватается за что попало и цены заламывает. У нас, к сожалению, пока еще думают, что раз дорого, значит, хорошо. Хотя сейчас уже начинают разбираться, что Олежек за фрукт и с чем его едят. Он ведь полез совсем в странные истории. Готовит невесть что. Нанимает специалистов втемную! — Кокошкин прищурил левый глаз, а правый и вовсе закрыл, дабы развеять все Лизаветины сомнения относительно моральной чистоплотности и научной состоятельности его коллеги.

— Это в каком смысле — "втемную"?.. — Лизавета выпрямилась и внутренне напряглась, почувствовав, что они добрались до горячего и она все же узнает, почему Целуев так странно общался с Сашей Маневичем во время неполучившегося интервью. — Как можно нанять специалиста, не объяснив ему, что делать? И если втемную, то как вы об этом узнали?

— Слухи просачиваются... — Кокошкин опять принялся терзать стакан. — В нашем деле принято хвастаться заказами и клиентами. А он делает какую-то работу, приглашает разных специалистов, но никто не знает, на кого он пашет.

— Ну, в политике есть и совсекретные области. Кроме коммерческой, бывают еще политические тайны. Может, его клиент готовит оружие возмездия и не хочет раньше времени светиться?

— Может. Только странное оно, это оружие. Олег нанимает мастеров по сценической речи и сценодвижению. А еще за хорошие деньги он заказал у одного фотокора серию непонятных снимков. Мы как-то пили с этим парнем, так он сам удивлялся: ему оплатили командировки, и он снимал лидеров разных партий и движений, в том числе кандидатов в президенты, но нужно было снимать только движение: идет, садится в машину, выходит из самолета.

— Ну и что? — Лизавета с трудом разыгрывала равнодушие.

— Парадокс: парень не знает, что и зачем снимает. Учителя сами не знают, кого учат и зачем. Я тут приглашал недавно педагога — надо было позаниматься речью с доверенным лицом одного кандидата в Петербурге, тот не говорил, а мямлил. Эту женщину, педагога, я давно знаю, классная училка, просто волшебница, два урока — и вместо мямли получается Цицерон, причем безо всяких камешков.

— Камешки использовал Демосфен, — осторожно поправила психолога Лизавета. Но Кокошкин был слишком увлечен повествованием.

— Не важно. Речевик, старорежимная такая тетечка, в пенсне и крахмальной блузке с рюшами, рассказала мне, что недели две назад учила неизвестного ей типа говорить точно так же, как другой столь же неизвестный ей тип.

— То есть? — ошалело переспросила Лизавета.

— То и есть. Я сам обалдел. Ей показали видеопленку, на которой сидел, ходил, говорил абсолютно незнакомый ей мужчина, и попросили научить говорить точно так же другого парня. Потом предъявили парня.

— А она?

— Что — она! Она научила. Я же сказал, волшебница. Вот такие причуды. — Кокошкин горестно вздохнул. — И если вы считаете, что здесь все чисто, то...

Лизавета так не считала, но вдаваться в подробности ей не хотелось. Она допила вино и принялась прощаться:

— Спасибо за помощь. Ничего не возразишь, необычный заказ у вашего Целуева.

— Он такой же мой, как и ваш, — буркнул Кокошкин. — Минуту, я вас провожу.

Психолог допил вторую дозу коньяка и заторопился следом за девушкой.

Галантный президент фирмы "Перигор" довел Лизавету до телецентра. О странностях Целуева они больше не говорили. Теперь болтовня была вполне светской, но с политическим уклоном. Попрощались на паперти — так весь Петербург называет ступени у телевизионного центра. Название утвердилось после памятных митингов в поддержку "Секунд", когда старушки подбрасывали в костры не традиционные во времена сожжения Яна Гуса вязанки хвороста, а целые бревна.

Откланялся психолог эффектно — так, словно решил напоследок доказать, что он не плакса, каким казался во время разговора, а подлинный мастер психологического трюка. Он по всем правилам склонился к Лизаветиной руке (большая редкость в наши дни, сейчас почему-то принято тянуть дамскую ручку к губам, а не приникать к ней с поклоном), мастерски исполнил поцелуй, потом ласково произнес "До свидания" и, как вежливый человек, секунд тридцать смотрел вслед Лизавете. Потом повернулся и уселся в подкативший "Опель-рекорд". Лизавета, разглядевшая представление боковым зрением, хмыкнула. Унылый психолог разыгрывал свою партию. Он притворялся откровенным плаксивым простаком, а потом дал понять, что его поза — только игра. Теперь Лизавета не могла сказать с точностью, кто в данный момент ведет в счете — он или она.

В редакции было тихо и пусто. Те, кто впрягся в работу с утра, — уже на съемках, остальные появятся не раньше часу дня. Лизаветин кабинет тоже был тих и пуст. На полу белела подсунутая под дверь записка — от ранней пташки, от трудоголика Маневича: "Звонил, звонил и звонил! Дома тебя нет, и вообще никого нет. Нашли Леночку, уехал в отделение. Отыщи меня непременно. У-у-у, злыдня!" Записки от Маневича всегда отличались крайней эмоциональностью и неопределенностью. Как она могла найти человека, уехавшего неизвестно когда, неизвестно на сколько и неизвестно в какое отделение?

ОТКРЫТЫЙ УРОК

Лизавета запихнула записку Маневича в папку и автоматически, по привычке, включила компьютер. Действия опытного работника, будь то слесарь, продавец или министр, всегда доведены до автоматизма. Бармен недрогнувшей рукой наполняет стаканы на слух, по булькам, пресс-секретарь политического мандарина, выйдя к журналистам, надувает щеки и пыхтит после каждого заданного вопроса, чтобы любое произнесенное от лица босса слово стало весомым, как гиря.

Толковый ведущий программы новостей, едва войдя в рабочий кабинет, включает компьютер и просматривает сообщения информационных агентств. Даже если ведущий в этот день не работает, он все равно следит за событиями, чтобы быть в курсе, чтобы не заблудиться в информационных дебрях. Выпасть из информации проще простого. Достаточно неделю не читать газет, не следить за агентствами, не включать телевизор. И тогда для тебя, дремучего, известие об уходе Билла Гейтса превратится в новость, хотя компьютерный магнат оставил пост руководителя "Майкрософт" неделю назад и об этом знает даже кот короля Свазиленда Мсвати Третьего.

Строго говоря, новость — это то, что случилось сегодня или, в крайнем случае, вчера. Есть еще особые новости — давнишние, но тщательно от всех скрываемые. Тогда новость — это то, о чем мир, страна, город узнали сегодня. Все остальное — беллетристика и отсутствие профессионализма.

Лизавета давно научилась прочитывать сообщения одним взглядом, ориентируясь на ключевые слова. Но в этот раз не очень получалось. В голову лезли вопросы, к работе и новостям касательства не имеющие.

Где нашли Леночку? Почему Саша поехал в отделение? Где сейчас сама Леночка? Если принять на веру утверждение Кокошкина о том, что его коллега нанимал специалистов "втемную", можно предположить, что Леночка и была таким специалистом. Ведь если хочешь добиться полного сходства, мало научить человека ходить и сидеть так, как это делает прототип. Леночку наняли, чтобы она разработала грим. А раз работа секретная, на это недвусмысленно намекал Кокошкин, то гримершу спрятали. Теперь же, когда она справилась, — отпустили. Тогда выходит, что хоть в этой части все в порядке. Надо будет расспросить Леночку, кого она копировала. Если, конечно, ей захочется отвечать на вопросы...

Лизавета старательно гнала вопросы и предположения. Нет смысла гадать на кофейной гуще, если скоро объявится Саша, а может, и сама Леночка. И она старательно вникала в тексты утренних сообщений.

Работая с агентствами, важно знать, на что следует обратить внимание, а на что — нет. У каждого агентства, как и у человека, — свой почерк. ИТАР-ТАСС сразу выпихивает в сети полученную информацию. Тассовские статьи приходят быстрее других, но отличаются длиннотами и старомодным стилем: много лирики, мало сенсационности. Именно сенсационности, а не сенсаций: каждое не желтое информагентство распространяет приблизительно одинаковое число сенсаций в неделю. В тассовских материалах нет стилистических оборотов, которые превращают обыкновенный указ о присвоении почетных званий в список чиновных падений и взлетов.

Два или три раза в день присылает свои подборки респектабельный и солидный "Интерфакс". Там работают серьезно, умело сочетая формальную беспристрастность изложения, умеренную оперативность и скандальность, прикрытую флером объективности. "Постфактум" — видимо, чтобы оправдать свое название, — присылает сообщения со значительным опозданием, как правило, то, что уже отработали другие. Но порой в мутном потоке старья промелькнет действительно неожиданный фактик, вполне тянущий на общероссийскую новость номер один. "Северо-Запад" работает по географическому принципу — новости только с севера России или только с запада. Правда, в погоне за географией там почему-то забывают о времени, и статья с пометкой "21 февраля" вдруг приходит 25-го. "ИМА-пресс" специализируется на новостийных "гэгах", посмехушках, казусах и ляпсусах. Именно это агентство снабжает газеты, радио и телевидение байками о козах, пристрастившихся к чтению "Советской России", и о заводах, где зарплату выдают керенками по причине отсутствия наличных. Еще есть скучноватое Российское информационное агентство с длинными сводками "Российского курьера". Правда, именно это агентство очень часто первым рассылает вести о громких околокремлевских разборках.

Лизавета машинально помечала нужные блоки информации. Она любила работать с компьютером, поскольку пришла на студию на излете телетайпной эры, когда редакторы и ведущие еще бродили по коридорам, обмотанные рулонами желтоватой бумаги, — телетайпные ленты кроились и перекраивались. Надо было прочитать все информации и из тысячи выбрать нужные десять-пятнадцать. За сводки новостей сражались ведущие выпусков, выходящих в разное время. Информашки старались перехватить пронырливые администраторы. Из-за них интриговали и вредничали. Телетайпная лента тогда была предметом первой необходимости — ее использовали как скатерть на дружеских пирушках, на ней писали служебные и личные записки, неприхотливые сотрудники находили и другое, иногда называемое прямым, применение желтой плотной ленте с темными точечками необработанной целлюлозы и текстами "тассовок". Долгое время ТАСС, "уполномоченный заявить", был единственным информационным агентством на территории СССР, и именно название этого гиганта стало словом, обозначавшим любое сообщение агентства. Так что телетайпы и Телеграфное агентство Советского Союза повлияли на газетно-телевизионную жизнь и с лингвистической, и с бытовой точек зрения.

Теперь телетайпные аппараты кажутся такой же древностью, как и этрусские вазы, — их отправили в ссылку на склад, чтобы не пропали и могли бы порадовать археологов третьего тысячелетия... В комнате, где гремели шумные аппараты, устроили видеотеку. А все корреспонденты и редакторы стройными шеренгами отправились овладевать компьютерной грамотой, часто не вполне владея грамотой обыкновенной.

Компьютеры сделали жизнь журналиста проще. Компьютеры и особенно глобальные и локальные сети должны были превратить журналистов, по крайней мере, телевизионных, в любителей тишины и покоя: выбрал информашки, составил текст, переслал редактору, получил его обратно с правкой, исправил по-своему, заслал обратно, потом, тоже при помощи кнопок, отправил уже согласованный материал на телесуфлер, тоже с некоторых пор компьютерный. И ни гугу. Тишь да гладь, да божья благодать.

Но природа телевизионной работы не терпит тишины. Телевизионным людям необходимы азарт и общение. Иначе зрители, с которыми они общаются, умрут от скуки. Поэтому журналисты, вооруженные новейшими технологиями, продолжали переругиваться и перешучиваться давно испытанным старым способом — вслух. И гвалт в горячие часы стоит в редакции просто невероятный.

Пока Лизавета отбирала информашки, умный компьютер показал, что готов текст международного обзора. Она вывела на экран творение Кирюши Долгого. Переводчик и специалист по иностранным делам не любил свою фамилию и норовил преобразиться в примитивного Долгова, но языкастые репортеры мешали. Уж больно подходящей была "натуральная" фамилия Долгого.

Лизавета глянула на экран и тут же крикнула:

— Кирюша, зайди ко мне на минуту.

Приглашение пришлось повторить трижды. Наконец в комнату вплыл долговязый, белобрысый и белозубый Кирюша. Модная короткая стрижка, безмятежная улыбка и полная отрешенность делали его похожим на очаровательного недоросля "а ля Митрофанушка".

— Привет, Кирюша, — ласково поприветствовала гостя Лизавета.

Обозреватель Долгий очень болезненно реагировал, если его начинали ругать с места в карьер. В этом случае он мрачнел, погружался в себя, как улитка прячется в свой прочный домик, и достучаться до зачатков Кирюшиного разума уже не было никакой возможности. Ругали Кирюшу часто. И все, кто это делал, в том числе Лизавета, успели изучить его привычки. В данный момент Лизавета собиралась раскритиковать три сюжета из четырех, написанных международным обозревателем Долгим. Свой первый вопрос Лизавета постаралась сформулировать как можно аккуратнее:

— Кирюша, скажи, пожалуйста, вот тут у тебя написано — "Иордан". Что это за страна Иордан?

Обозреватель Долгий пожал плечами:

— Ну, эта... там еще король умер в прошлом году.

Кирюша ответил верно, похороны короля Хусейна освещала вся мировая пресса.

— А как по-русски называется эта страна? — терпеливо гнула свою линию Лизавета. Сей вопрос они с Кирюшей обсуждали уже не раз.

— Так и называется! — беззлобно оскалился Кирюша. Он был человек сугубо мирный, ссориться не любил и откровенно страдал, когда к нему приставали с разными пустяками.

— Кирюша, — с напором произнесла Лизавета, — мы же об этом говорили, по-английски все правильно — Jordan, а по-русски...

Кирюша обижено набычился.

— Как же по-русски? — Лизавета подождала секунд сорок и ответила сама: — Иордания.

— Но ведь и так понятно, — резонно заметил обозреватель Долгий.

— Ты должен быть точным. Не ровен час — твои географические новости доведут до инфаркта какого-нибудь учителя, а бдительные пенсионеры снова будут звонить мне и объяснять, как называется Иордания. Заметь: мне, а не тебе. Ну, поправь...

Кирюша, пыхтя, вставил в текст две буквы, причем сделал это так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений — он уступает грубой и тупой силе.

— Теперь вот что, Кирюша, у тебя тут написано: "На заседании Парламентской ассамблеи Совета Европы снова всплыли дейтоновские соглашения по Боснии". Что такое дейтоновские соглашения?

Кирюша не ответил — догадался, что вопрос риторический. Пыхтение усилилось.

— Если бы их подписали в некоем городке Дейтонове, они были бы дейтоновские. А дело было, если мне не изменяет память, в Дейтоне, следовательно, соглашения — дейтонские.

— А на Останкино говорят "дейтоновские"! — важно изрек Кирюша.

— Во-первых, такого не может быть, а во-вторых, мне не интересно, что говорят на Останкино. — От этого аргумента так попахивало пресмыкательством перед всем столичным, что Лизавета разозлилась по-настоящему. — А в советские паспорта вписывают отчество "Никитович", тем не менее по правилам русского языка следует говорить "Никитич", так же как "Ильич". И писали бы "Ильевич", да только вождь родился до революции!

Кирюша покорно сделал соглашения дейтонскими.

— Теперь вот тут. — Лизавета прогнала текст на экране до четвертого сюжета. — У тебя написано про какого-то Сама Нуджому. Это кто такой? — Кирюша замолк. — Президент Намибии, да? Как его зовут?

— Я с ним не знаком! — огрызнулся Долгий.

Лизавета, удивленная неожиданной агрессивностью собеседника, оглянулась. За ее спиной стоял Саша Маневич. Когда Кирюшу ругали при посторонних, а не наедине, Долгий становился койотом, злобным и задиристым. У Лизаветы закаменела щека.

— Это твое личное дело... Я бы даже сказала — твое личное несчастье. При случае рекомендую познакомиться. Но дело в другом. Ты, сколько я помню, отвечаешь у нас за международные дела, поэтому знать, как именно зовут президента страны, которая десять лет назад в трудной борьбе завоевала независимость, входит в твои должностные обязанности.

Напоминание о должностных обязанностях Кирюша воспринял как личное оскорбление. Однако переспросил:

— Как, как его зовут?

И под диктовку, по буквам записал — "Сэм Нуйома". После чего, не прощаясь, вышел.

— Эко ты его сурово. — Маневич плюхнулся на цветастый диван.

— Не могу больше, устала... — Она вздохнула. — Это какая-то интеллектуальная девственность, или, скорее, интеллектуальное безбожие, причем воинствующее... Вот он записал, как зовут этого несчастного Нуйому. Думаешь, в следующий раз напишет правильно? Ничего подобного. Я проверяла. И не только я. Как-то Лана Верейская пять раз его поправляла: "Монтсеррат Кабалье, Монтсеррат Кабалье", все равно у него получилось Кабальеро.

— Ага, — поддержал ее Маневич, — мне Лана тоже как-то жаловалась: он ей Масленицу на Кипре устроил — под тем предлогом, что греки-киприоты православные. Она кричала: "Басурман! Нехристь! Ты еще катание на тройках в Лимасоле организуй!" А когда он назвал бельгийскую королеву Беатриче, Лана спросила, имеет ли он в виду подругу небезызвестного Данте, на что Кирюша ответил — мол, про ее роман с Дантоном "Рейтер" ничего не прислал.

Кирюшины ляпы можно было обсуждать вечно. Это занятие давно стало в редакции рутинным развлечением, о них говорили, когда больше не о чем было говорить. Долгого воспитывали и перевоспитывали. В результате он стал чаще улыбаться и чаще возражал: "Но ведь меня же и так все поняли".

Лизавета вытащила из пасти принтера распечатанные тассовки — незаметно и навеки внедрилось это словечко в лексику "великого и могучего"...

— Ты очень загружена? — озабоченно поинтересовался Саша. Сам он был постоянно чем-то занят — переговорами, съемками, текстами, — а потому уважал занятость других.

— Нет, милый, для тебя время всегда найду! Я получила твое сумбурное послание. Очень рада, что Леночка нашлась.

Маневич сурово остановил ее:

— Значит, послание действительно было сумбурным. Нашли тело Леночки. В подвале.

В комнате повисла долгая пауза. Лизавета почему-то уставилась на экран компьютера, где по-прежнему можно было прочитать опус Долгого. Но она не читала — строчки расплывались. Значит, напрасно она себя утешала. Все еще страшнее, чем ей казалось. Лизавета опустила глаза и заметила, что руки у нее трясутся.

— Как? Где? — Она прикусила пальцы. — Как это — тело?!

— Мне позвонил Леночкин муж, Валера. Вернее, он звонил тебе, но я сказал, что могу тебя заменить. Его вызывали на опознание. Леночка умерла. От кровоизлияния в мозг. Ее нашли рабочие. В подвале. Долго не могли опознать труп. Потом связали неопознанный труп с заявлениями о пропавших и завели новое дело.

— Дело? Ты хочешь сказать, ее убили?

— Я сказал то, что сказал. Умерла... — Саша судорожно сжал губы, потом повторил последнее слово по слогам, отчетливо и оттого вдвойне страшно: — У-мер-ла.

— Нет... Как это, не может быть, ты сказал, в подвале... — Лизавета с трудом подыскивала слова. Теперь тряслись не только руки — она дрожала всем телом. Ее буквально колотило от озноба, хотя в комнате было тепло. От страшной вести веяло жутким холодом. Мысли путались. — Умерла в подвале? Как это может быть?

— Не знаю... Могу рассказать только то, что мне известно. Вчера вечером Валеру вызвали из отделения, отвезли на опознание. Он ее узнал. Платье, пальто — вся одежда ее. — Маневич помолчал, вспоминая. — Это точно Леночка, никаких сомнений. Муж, естественно, в шоке, он странно говорил, как блаженный. Мол, это она, а дело закрыто, родственникам разрешили забрать тело. Я половину не понял, что он говорил. Но что-то вроде этого. Я, как с ним поговорил, сразу рванул в отделение, даже без звонка. Нашел этого дознавателя, на котором висело дело о пропаже. Приятный, как оказалось, парень, это он всюду приметы разослал, очень оперативно, обычно так быстро не делают, потому ее и опознали, так что он молодец. — Саша славился умением быстро и качественно налаживать отношения с правоохранительными органами, особенно с низами, с теми, кто трудится на земле. — Хороший парень, хоть и новичок, — повторил свою характеристику Маневич и неожиданно добавил: — В общем, сегодня он закрывает дело.

— Как закрывает! Как его можно закрывать, если его только открыли? Тут же все непонятно! Они что, суки, этого не видят? Или хотят поскорее прикрыть свою задницу? — не сдержалась Лизавета. Саша от удивления даже вскочил с дивана — Зорина не любила открытую брань и всегда ставила на место любителей ненормативной лексики. А тут... Впрочем, понять можно: за годы работы на телевидении Лизавета так и не привыкла к тому, что подход к расследованию "глухих" дел — а именно таким было, с точки зрения отделения, исчезновение студийного гримера, — мягко говоря, отличался своеобразием. Ведь Лизавета не специализировалась на криминале, а занималась им параллельно с прочими темами. Саша воспринимал все спокойнее. Что поделаешь, жизнь — не сахар...

— Конечно, подозрительно, кто спорит! У тебя курят? — спросил Саша. Лизавета время от времени бросала курить и начинала безжалостно гонять курильщиков из комнаты. Сейчас был период "некурения", но для дорогих друзей она всегда делала исключение.

— Кури!

Саша вытянул из кармана операторского жилета пачку своих любимых "Лаки страйк", щелкнул бензиновой "Зиппо", глубоко затянулся и продолжал:

— История, кто спорит, не бей лежачего. Тело нашли три дня назад, жэковские рабочие пришли выкачивать воду из подвала, приспособили помпу и... побежали в милицию. Это совсем другое отделение, в центре, пятое или... не знаю. Те не сразу прошлись по ориентировкам на пропавших. А когда их достали, сразу наткнулись на Леночкину фотографию и приметы. Я говорю: дознаватель молодец, быстро сработал. Описание-то приметное. И все до мелочей, включая одежду, совпало. Потом экспертиза, хорошо, что ее быстро провели, патологоанатомы сейчас завалены горами трупов. Вывод однозначный — естественная смерть, инсульт. А раз есть тело и нет признаков насильственной смерти...

Лизавета оборвала коллегу:

— То есть твой приятный парень полагает, что дело обстояло следующим образом: замужняя женщина, не бродяжка, не шлюшка, уезжает в командировку, потом возвращается в город, идет в подвал, расположенный далеко от дома и залитый водой. Там ее неожиданно настигает инсульт, и она умирает в подвале и в одиночестве. А поскольку рядом вода, то падает в воду! Так, что ли? Это похлеще, чем инфаркт в буфете. Причем мы с тобой знаем, что она была не одна. С ней был этот Целуев. По крайней мере, у нас нет никаких оснований считать, что они простились при въезде в город. Зато есть все основания считать, что Целуев пытался втянуть Леночку в не очень понятную историю, где требуется портретный грим. А ты спокойненько соглашаешься, что дело можно закрыть! Хороший подход, удобный! Не хлопотный! — Лизавета тоже вскочила. Теперь они стояли друг против друга, глаза в глаза. Маневич явно чувствовал себя неуютно.

— Что ты меня за капитализм агитируешь! — Он поискал глазами пепельницу, не нашел и раздавил окурок в стоявшей на Лизаветином столе гильзе. Эту гильзу от боеприпаса к знаменитому ракетному комплексу "Тунгуска" он сам привез ей как сувенир с испытательных стрельб на полигоне "Ржевка". — И ребенок разобрался бы, что дело нечисто. Да только нет юридических оснований тянуть дело. Нет!

Лизавета, услышав это его "нет", махнула рукой и уткнулась в компьютер.

Саша и сам знал, что лукавит. Дело закрывали потому, что нашелся формальный повод избавиться от очевидного "глухаря", способного испортить статистику за месяц или даже за квартал. А нынешнее милицейское руководство за статистику взялось вполне серьезно. Маневич подошел поближе и сказал тихо, но твердо:

— Они не совсем правы, я понимаю... Что ты на меня-то взъелась?

— Я не взъелась, мне работать надо, — сухо ответила Лизавета. Ей не нравилось, когда ее держали за "болвана в старом польском преферансе", а Сашина манера всегда защищать милиционеров попросту раздражала. Их служба, конечно, и опасна и трудна, но уж слишком часто не видна. И на первый взгляд, и позже.

Саша сразу потускнел.

— Да попробую я, попробую что-нибудь сделать. Как из Москвы вернусь. Мне наш Борюсик подписал командировку. Я его уговорил.

Шеф-редактора они называли "наш Борюсик", в отличие от просто "Борюсика", так именовали куда более высокопоставленную персону — деда-президента.

Раньше начальник "Петербургских новостей" подписывал командировки с легкостью необычайной, особенно своим фаворитам: в Ташкент — пожалуйста, в Омск-Томск-Красноярск — бога ради, в Хабаровск-Биробиджан-Владивосток — сколько угодно. Командировки очень скоро превратились в обыкновенный туризм, в поездки по местам былой журналистской славы или в семейные путешествия. Привезенные репортажи более всего походили на путевые заметки: вот завод, вот порт, вот город, основанный Ярославом Мудрым. Первой взбунтовалась бухгалтерия. И теперь даже для того, чтобы поехать в Москву, требовали жесткое обоснование командировки. Что-нибудь эпохальное.

— Что ты ему наплел?

— Я аккредитовался на подписание Союза с Белоруссией. Это оказалось проще, чем я думал. Перегоню репортаж и задержусь на пару дней. Дума ведь заседает, несмотря на демарш меньшинства. Мессир Зотов там, мессир Поливанов, думаю, тоже. Заодно попытаюсь выйти на врачей из этого парламентского центра.

— Они, наверное, из ЦКБ. — Лизавета не удержалась и принялась советовать. — Впрочем, не мне тебя учить. Сам сориентируешься. — Потом она опять вспомнила про закрывающееся дело о смерти Леночки и отвернулась.

— А этим я займусь, честное слово. Как вернусь — так сразу! — повторил обещание Саша.

— Не понимаю, зачем ждать? Ты когда уезжаешь? Сегодня?

— Нет, завтра вечером.

— А у меня завтра выходной, законный после выпуска. Можем утром сходить в этот подвал. Если ты, конечно, узнаешь адрес. Или это будет чересчур нелояльно по отношению к твоим "хорошим милицейским парням"?

— Уж если я чего решил... Ладно, узнаю адрес... Не переживай!

— Я не переживаю, просто коль скоро мы ввязались...

— И не учи ученого. Завтра пойдем, а теперь сосредоточься на выпуске.

...До искомого подвала они добрались с трудом, хотя адрес в милиции дали точный. Не аборигену было трудно отыскать неприметный подъезд в глубине третьего от улицы двора. Но попасть в этот самый подвал оказалось куда труднее — на дверях красовался новенький амбарный замок. Маневич потрогал пальцем дужку:

— Еще в смазке. Недавно повесили. Взламывать будем? — Распахнув куртку, он начал шарить по бесчисленным карманам операторского жилета в надежде отыскать что-нибудь подходящее для работы.

— Тебя погубят криминальные наклонности. — Лизавета внимательно оглядывалась. Подъезд производил угнетающее впечатление — облупившаяся темно-коричневая краска на стенах, потеки на давно забывшем о побелке потолке, стертые чуть не до дыр ступеньки и неистребимый запах пыли и кошек. Человек в здравом уме и твердой памяти не пойдет сюда даже по приговору суда. Как же Леночку-то занесло?

— Ты узнал, кто нашел тело?

— Спрашиваешь! — Маневич жестом фокусника извлек из кармана все того же жилета свой неизменный блокнот. — Вот, доблестные труженики РЭУ-16 Сидоркин, Иванов и Габридзе. Рабочие. Так будем открывать дверь или нет? Я почему спрашиваю — если ты не возражаешь, я, пожалуй, начну, а то мне надоело все время оправдываться.

— Повременим пока. Давай лучше отыщем РЭУ. Там адрес есть? — заявила Лизавета, и они вышли из подъезда.

Здание ремонтно-эксплуатационного участка № 16 располагалось не в таком медвежьем углу. Под "офис" РЭУ построили совершенно новое помещение, и трехэтажный дом красного кирпича смотрелся даже элегантно. Внутренняя отделка тоже была на уровне — свежеокрашенные кремовые стены, на полу отчетливо импортный линолеум. Не роскошь, но все же.

— Значит, они не дальтоники, — сказала Лизавета, остановившись в коридоре.

— Кто они? — слегка ошалел Саша.

— Эти, коммунальщики... — Лизавета с трудом выговорила слово, принятое для обозначения всех, кто трудится в бесчисленных РЭУ, ПРЕО и ГРЭППах. — Они выбирают такие странные цвета для покраски лестниц и парадных, что мне казалось, там высок процент дальтоников. А оказывается, при желании могут и повеселее что-нибудь выбрать.

По обе стороны длинного коридора были видны закрытые двери без всяких опознавательных знаков. Лизавета открыла ближайшую.

— Добрый день, не подскажете, как найти Иванова, Сидоркина или Габридзе?

Толстая женщина, склонившаяся над совершенно пустым и гладким канцелярским столом, подняла голову:

— Они на вызове... Ой, а телевидение к нам зачем? Это же вы, да? — Она широко распахнула глаза, разглядев Лизавету. — Ой, ну прямо как вчера на экране, только моложе! Так вы к нам? Я сейчас начальнику...

— Мы без камеры, — поспешил успокоить ее Саша Маневич. — Нам просто нужен кто-нибудь из этой троицы — поговорить.

Труженица коммунального труда посмотрела на него с хитроватыми прищуром:

— Это насчет той женщины? Кошмарная история. И ведь не бомжиха какая-нибудь. Приличное такое пальто...

— Так помогите нам, очень надо. — Саша умел разговаривать с народом. Проникновенно и убедительно.

— Даже и не знаю... Иванов и Сидоркин уехали материалы грузить. А Габридзе... В гараже, наверное. У него там приятель... — И толстуха подробно объяснила, как пройти к гаражу РЭУ.

— Спасибо большое, вы нам очень помогли. — Саша благодарно покивал. — А вот еще вопрос... Этот подвал, он открытый был? Когда замок-то повесили?

— Да он всегда висел! — возмутилась толстуха. — На том участке у нас дворник хороший. Она бы сообщила, если что не открыто. У нас с этим строго — подвалы, чердаки. Знаем инструкцию, держим закрытыми.

— А дворника как найти? — поинтересовался Саша. Ответ на этот вопрос тоже был получен немедленно.

Транспорт РЭУ содержался в отдельном здании, выстроенном посреди довольно просторного двора-колодца. Металлические ворота были закрыты, и Маневич решительно толкнул половинку двери, выкрашенной рыжей масляной краской. Дверь немелодично скрипнула. В гараже было темно, удалось разглядеть только контуры тракторов и грузовичка с нежным названием "Газель". Они сделали два шага, Лизавета немедленно споткнулась о какую-то запчасть и тихонько чертыхнулась.

— Эй, есть кто-нибудь?

Саша повторил вопрос дважды, прежде чем услышал ответ.

— А кто нужен?.. — крикнули из темноты. Саша сориентировался и пошел на голос. Лизавета осторожно двинулась следом. Потихоньку они дошли до двери, под которой виднелась полоска света. Стучать Маневич не стал.

— Габридзе здесь?

Дверь открылась почти сама по себе, как от ветра. В маленькой подсобке сидела теплая компания хорошо известного типа людей — любителей поутру пропустить бутылочку на троих в антисанитарных условиях. Уставленную стеллажами грязную комнатку никак нельзя было назвать подходящей для приема пищи и распития спиртного, однако дефицит стерильности вовсе не мешал работягам в пятнистых зеленоватых ватниках наслаждаться жизнью — они сидели на табуретках вокруг импровизированного стола из автопокрышек и прекрасно себя чувствовали. Незваные гости остановились на пороге.

— Так есть Габридзе? — снова задал вопрос Саша.

— Ну, я Габридзе... — пробасил сидящий в углу усатый парень. В принципе, из всех присутствующих он больше всего и был похож на носителя грузинской фамилии: черные, чуть вьющиеся волосы и нос с заметной горбинкой выдавали кавказское происхождение. Но говорил парень чисто, без акцента.

— Здравствуйте, мы журналисты, с телевидения. Хотели бы задать вам несколько вопросов... — осторожно начал Маневич.

— Точно, с телевидения, — обрадовался самый пожилой рабочий. — А я смотрю, у девушки лицо такое знакомое, все вспоминал, из какой она квартиры.

Лизавета улыбнулась и опустила глаза, а отвечать не стала, чтобы не отвлекаться на разговор о том, кто, где и когда видел ее на экране.

Габридзе отреагировал не столь весело:

— А что надо-то?

— Мы насчет тела, которое вы нашли в подвале! — сказал Саша.

— Вот, что я им говорил? Затаскают! Не надо было ничего трогать! — досадливо махнул рукой Габридзе и отвернулся. Его собутыльники тоже молчали. Пауза затягивалась.

— Простите, как ваше имя-отчество? — поинтересовалась Лизавета. Чтобы возобновить вдруг оборвавшийся разговор, самое лучшее — задать простой и ясный вопрос.

— Мое, что ли? Георгий Давидович. — Габридзе откликнулся не сразу.

— А кому вы говорили, что тело надо оставить там, где есть? — вступил в беседу Маневич.

— Да всем говорил, хлопот не оберешься с этой милицией и прочим...

— А что — не в первый раз тело находите? Опыт был?

Габридзе возмущенно замотал головой:

— Еще чего, первый раз такое, слава Богу! Правда, был случай, под лестницей бомжа нашли, в семнадцатом доме, да ведь бомж — он и есть бомж, умер и умер, тогда никто не интересовался, а тут уже два раза в отделение вызывали! Теперь вы еще пришли... Я знал, что затаскают! Приличная такая дамочка...

— А раньше в этом районе вы ее не встречали?

— Да разве всех упомнишь?!

— А в подвал почему пошли? — спросила Лизавета. Они с Сашей так и стояли на пороге. Войти их никто не пригласил, уступить табурет даме тоже никто не торопился. Впрочем, Лизавета не обиделась — не в Версаль приехала...

— Как почему? Подвал под офис сдают, а там воды по колено...

— А кому под офис? — оживился Саша.

— Меня это не касается, нам поручили воду выкачать, мы и пришли. И тут такая незадача! Теперь вот отчитывайся перед вами!

— Дверь-то заперта была? В подвал? — продолжал давить Маневич.

— Нет, замок висел на одной скобе, взяли у дворника ключ, а он не пригодился. — Габридзе хлопнул себя по обтянутой камуфляжными штанами коленке. — Да открыл, наверное, кто-то, когда входил в подвал. Не сквозь же дверь эта дамочка туда пришла! Такой замок сломать — тьфу, если умеючи!

— А воду-то откачали?

Вместо ответа Габридзе тяжело вздохнул и посмотрел на полупустую бутылку водки. Он явно устал от вопросов, да и трубы опять горели. "Сколько можно отвечать на вопросы, если продукт тухнет?" — этот незамысловатый упрек явственно читался на лицах сидевших в подсобке мужчин.

— Так откачали воду? — упорствовал Маневич.

— Нет, пойдем еще, завтра или когда там... — угрюмо буркнул Габридзе и начал наполнять стаканы.

— Может, и телевидение с нами, а? — гостеприимно предложил пожилой рабочий. — Стаканы сейчас организуем!

— Нет, спасибо, мы пойдем. — Лизавета даже вздрогнула. Эта идея явно ее шокировала. — До свидания.

— Да, до свидания. — Саша вышел следом.

Когда они очутились на относительно свежем воздухе, Маневич тут же принялся ругать Лизавету:

— Лучше бы один пошел, а то толку от вас, журналистки уважаемые, чуть больше, чем от лисицы в курятнике! Выпил бы с ними водки, они, глядишь, еще чего-нибудь рассказали бы...

— Прекрати говорить красиво, — немедленно отрезала Лизавета. — Ничего бы ты не узнал. Они просто украсили бы матюжками те же ответы, и у тебя появилось бы ощущение, что ты получил полную и всестороннюю информацию. Пошли к дворнику!

Дворника, вернее, дворничиху они нашли по указанному адресу без особых проблем. Правда, напуганная желтой прессой женщина долго не хотела открывать дверь своей квартиры. Саша уж и так и сяк ее уламывал, и хозяйка сдалась только тогда, когда он предложил забросить ей в окно собственное редакционное удостоверение.

— Тоже мне, кабальеро, — прокомментировала нестандартную идею Лизавета, но на дворничиху Сашина самоотверженность произвела впечатление, она щелкнула хлипким замком и осмотрела пришельцев в образовавшуюся щель. Потом решилась и отрыла дверь пошире.

— Добрый день, мы хотим вам задать всего два вопроcа, — обаятельно улыбнулся Саша.

Дворничиха ответила нелюбезно:

— Задавайте, только побыстрее, у меня там белье кипятится!

— Пользуйтесь "Асом"! Можно без кипячения! — Ответ напрашивался сам собой. Однако дворничиха шутку не приняла и попыталась захлопнуть дверь.

— Ходют тут всякие, учат! — Видимо, бессмертная реклама на нее не действовала, или же в этой квартире жили без телевизора. Впрочем, уйти от вопросов женщине не удалось. Маневич, рискуя остаться без пальцев, просунул руку в щель, и дворничиха, поразмыслив, не стала его калечить.

— Скажите, вот подвал, где эту женщину нашли, он всегда заперт был?

— Всегда. Положено так — все подвалы и чердаки на запоре держать, чтобы бомжи пожара не устроили, — пробурчала дворничиха. Она была рыжая, с проседью, волосы забраны в тугой пучок на затылке, что делало ее похожей на школьную учительницу. Если, конечно, учительницы носят дома старые сине-фиолетовые спортивные штаны и застиранные свитера.

— А тот самый подвал был заперт или нет? Вот рабочие говорят... — не унимался Маневич.

— Они вам наговорят, особенно когда с утра зенки зальют, алкаши проклятые. Еще что интересует? — совсем посуровела их и без того каменноликая собеседница. Лизавета поняла, что пора вмешиваться, и быстро проговорила:

— Вы не пугайтесь, пожалуйста, мы не в смысле злоупотреблений и нарушений, дело в том, что в милиции дело хотят закрыть, говорят, простой несчастный случай, а нам кажется, что эта женщина... — Лизавета секунду помешкала. — Ну, не сама туда пришла. Понимаете? Она у нас на студии работала. Муж у нее больной, сын остался, в армии. Нечего было ей в этом подвале делать. Поэтому очень важно узнать, закрыта была дверь или нет. Или у вас кто-то ключ просил? Мы просто должны проверить, это до милиции не дойдет, точно вам говорю...

Дворничиха с минуту пристально глядела на Лизавету и, вероятно, решила, что она заслуживает доверия.

— От этого подвала несколько ключей было. Я тут одним разрешила иногда товар оставлять. А потом, когда начальник нашел арендаторов, сказала, чтобы выметались.

— А кто оставлял товар?

— Да парни какие-то, бизнесмены, — важно выговорила дворничиха.

— Может, вы и название фирмы скажете?

— Вот уж не знаю, мне эта фирма без надобности, парни и парни, один высокий, блондин, красивый такой, обходительный, а второй маленький, шатенистый, крепкий.

Саша немедленно разыграл удивление:

— Что ж, вы и документов их не видели, а ключ дали?

— Так ведь не в квартиру пускала. В подвале, кроме воды да комаров, они там круглый год по стенам сидят, ничего нет. Что эти парни там держали — их дело, главное, что не мешки со взрывчаткой, а товар. Я сразу предупредила — за сохранность не отвечаю.

— Откуда вы знаете, что это была не взрывчатка?

— Так ведь не чеченцы, поди. Наши, русские ребята. Говорю же — один блондин, второй шатенистый.

Аргумент, конечно, был тот еще, но чувствовалось, что дискуссия на тему "Национальное лицо терроризма" с дворничихой не получится.

— Как же вы тогда их предупредили, чтобы они увезли товар? — Маневич нашел еще одно слабое место в ответах дворничихи.

— А встретила их. Совершенно случайно, буквально третьего дня! Ну и сказала, чтобы убрали все.

— И что же они там хранили, если в подвале воды по пояс? — продолжал допрос Маневич.

— Я не следила. Видела один раз какую-то большую коробку с надписями по-иностранному, так разве прочтешь? — Дворничиха оглянулась, услышав какой-то шум в глубине квартиры. — Ну что, все у вас? Там у меня белье...

— Последний вопрос — вы их узнаете, если увидите?

— Чего ж не узнать? Приметные ребята! — ответила дворничиха и скрылась за дверью.

— Это Целуев, я тебе говорю! Обходительный блондин — это он! — Саша горячился и размахивал руками, он даже на дорогу не смотрел и чуть не угодил под машину, неосторожно ступив на мостовую.

— Послушай, под эти приметы только в нашей редакции подходит не меньше трех человек, — попробовала остудить его прагматичная Лизавета. Но тщетно, Саша продолжал гнуть свою линию:

— Обходительный блондин, лучше не придумаешь, это он, к тому же и офис его неподалеку, на Восстания.

— И что? Здесь тысячи офисов, в которых работают блондины. К тому же, какой товар может хранить в подвале профессиональный имиджмейкер? Или ты полагаешь, что он хотел использовать подвал как гробницу? Судя по твоему рассказу, человек он, конечно, неприятный, но не производит впечатления клинического идиота. И не стал бы светится личиком, если собирался спрятать в подвале труп.

— Да нет, — досадливо поморщился Саша. — Они там что-то хранили, а потом надо было срочно спрятать тело, и они бросили его в воду. Они же не знали, что появятся эти работяги с помпой.

Лизавета задумчиво смотрела на светофор, мигающий предупреждающим желтым глазом.

— Может, ты и прав, но все это надо еще доказать... А то у нас чувства, подозрения и ощущения...

— Я и докажу, вот вернусь из Москвы и докажу. Есть идея.

Они распрощались на углу Невского и Восстания. Маневич пошел за билетом, а Лизавета отправилась в магазин: у продуктов есть крайне неприятное свойство — сколько бы ты ни накупил, они кончаются, и запасы надо пополнять.

* ЧАСТЬ 2 *

КОНТРОЛЬНАЯ ОТМЕНЯЕТСЯ

Саша Маневич шел-шагал по Москве, по проспекту, название которого для приезжего с берегов Невы звучит как "плюсквамперфектум", как знак из давно прошедшего времени. Он шел по Ленинградскому проспекту и втихую завидовал жителям столицы.

Троллейбусы по Тверской и Ленинградскому проспекту ходили, как заведенные, будто зайцы, снабженные батарейками "Энерджайзер". Жители Северной Пальмиры давно усвоили немудрящую истину: если туда, куда тебе надо, ты в силах дойти пешком, — иди. Сэкономишь время, силы и сбережешь хорошее настроение.

Дождавшись на остановке троллейбуса, Саша вспрыгнул на заднюю площадку и поехал в сторону Тверской. На Тверском бульваре ему назначил встречу депутат Зотов.

Сниматься Яков Сергеевич отказался категорически, чем несказанно удивил журналиста Маневича. Все телевизионщики знали Зотова как законченного ликоблуда. (Далеко не каждый знаком с телевизионным жаргоном, поэтому следует пояснить: ликоблудом именуется человек, получающий колоссальное наслаждение от вида собственного лица на экране и потому готовый сниматься где угодно и в каком угодно качестве.) Раз съемок не будет, Саша бросил оператора в телевизионной гостинице. Машину тоже решил не заказывать — зачем попусту тратить студийные деньги? Спасибо за бережливость ему, конечно, никто не скажет, но про себя можно гордиться собственными благородством и неприхотливостью.

Разыскать парламентария Зотова оказалось очень и очень непросто, хоть Саша разжился его думским телефоном. В своем кабинете Яков Сергеевич, видимо, бывал крайне редко. Саша названивал ему все время, пока снимал встречу в верхах и подписание договора о Союзе между Белоруссией и Россией.

Съемочные дни были суетливыми и бестолковыми. Так всегда бывает во время официозных съемок. Толпы журналистов носились по Москве, отлавливая то Лукашенко, то еще кого-нибудь, не менее влиятельного. Саша, как и все остальные репортеры, измотанный постоянным тоскливым ожиданием пресс-конференций и церемоний официального фотографирования, не забывал ежедневно названивать господам Зотову и Поливанову.

С Игорем Ивановичем Поливановым не повезло сразу и окончательно. Секретарь депутата Думы от Новгорода и по совместительству обладательница приятного голоса предельно корректно, не придерешься, разъяснила корреспонденту "Петербургских новостей", что ее многоуважаемый босс уехал повидаться с избирателями и вернется через недельку, не раньше. Саша засомневался — в новой Думе кипел очередной парламентский скандал, разгорелись страсти, как это господин Поливанов покинул коллег-законодателей в такой острый момент? Вышколенная девица поблагодарила представителя прессы за интерес, проявленный к господину Поливанову, а заодно посоветовала больше думать о качестве телевизионного вещания и меньше — о проблемах парламентского регламента.

Дозвониться до Якова Сергеевича Зотова Саша не мог в течение двух суток. Он звонил упорно и настойчиво, в разное время, и в шесть утра, и в одиннадцать вечера. Ответом ему были долгие заунывные гудки. Последний раз он позвонил наудачу из холла гостиницы — в номерах, отведенных Российским телевидением петербургским гостям, телефонов не было. Позвонил в три часа ночи, машинально, почти по привычке. Ответил депутат Зотов лично. Беседа получилась сюрреалистическая.

Сначала Саша от неожиданности молчал в течение долгой минуты, потом задал умнейший в данных обстоятельствах вопрос:

— Это вы, Яков Сергеевич?

Думец Зотов тоже блеснул интеллектом:

— А кого вам надо?

— Это Александр Маневич, корреспондент...

— Ах, Маневич, как же, как же, помню такого... — Тон депутата Саше не понравился, сарказм не шел важному и велеречивому думцу-политологу.

— Я у вас интервью брал... — Саша опять не успел закончить фразу.

— Я за свою жизнь раздал сотни интервью...

— Мне бы хотелось с вами встретиться, чтобы...

— Я не уверен, что располагаю временем для бесед с журналистами, — опять перебил его Зотов.

— Я имел в виду нашу последнюю встречу, хотелось бы кое-что уточнить...

— Что уточнить, что?! — вдруг взвизгнул Яков Сергеевич.

Саша от неожиданности чуть не уронил трубку. Впрочем, собеседник его немедленно взял себя в руки и на три тона ниже спросил:

— Вы откуда звоните?

— Из гостиницы Российского телевидения.

— Наше интервью в эфире было?

— Пока нет. — Саша приготовился оправдываться: политические деятели полагают, что их откровения должны запускаться в народ немедленно. — Надо кое-что уточнить, я бы подъехал с оператором и...

— Я же сказал, времени для интервью у меня нет...

— Почему? Я не могу без уточнений выпустить в эфир прошлую запись.

— Тогда не выдавайте... — охотно согласился Зотов.

Саша даже растерялся, столкнувшись с дивом дивным, чудом чудным в виде политика, вдруг разлюбившего шорох газетных страниц, заполненных его статьями, и шуршание пленок с записями его интервью.

— Как же так, ведь вы...

— Вот что, молодой человек, подъезжайте завтра к шести вечера на Гоголевский бульвар.

— А как туда добраться?

Саша, подобно большинству петербуржцев, вернее, петербургских журналистов, конечно, знал Москву, но в общих чертах: там Кремль, здесь Белый дом, тут Дума, а чуть дальше Останкино.

— Ах да, вы же приезжий, — сердито буркнул депутат Думы от Петербурга, — тогда на Тверском. Знаете, где Пушкин?

Где Пушкин, Саша знал, и даже знал, как туда добраться от Третьей улицы Ямского поля, на которой стоит Российское телевидение и прикрепленная к нему телевизионная гостиница.

— Хорошо, в шесть, — безропотно согласился он и, изрядно озадаченный, повесил трубку.

Депутат Зотов переродился, стал другим от кончиков ногтей до глубин подсознания. Излечился от мании величия и синдрома приобретенной чрезмерной болтливости. Почему? Ответ на этот вопрос Саша надеялся получить при встрече.

В условленное время Саша Маневич стоял у грустного Пушкина и оглядывался по сторонам. Он приехал на пятнадцать минут раньше срока. Он ждал уже полчаса. Вокруг памятника было много людей — парни искали глазами подруг, назначивших здесь свидание, средних лет одинокие дамочки парами проходили в сторону кинотеатра, мимо по Тверской шлялись девы с профессиональными лицами, вышагивали степенные командированные, бузила молодежь. Депутата Зотова не было. Тоже странно. Раньше журналисты ценили его еще и за пунктуальность.

— Добрый вечер. — От этого тихого приветствия Саша вздрогнул, будто от выстрела базуки.

Он обернулся и вздрогнул еще раз. Депутат и впрямь изменился почти до неузнаваемости. То есть все было прежним — и окладистая борода тороватого купчины, и кепка-лужковка, и стрижка "а ля рюсс", почти под горшок, и клетчатое пальто. Но... борода уже не лоснилась, волосы торчали перьями, пальто висело мешком, глаза, раньше уверенно смотревшие в будущее, теперь были скрыты близоруким прищуром. Нынешний Яков Сергеевич Зотов походил на безработного мэнээса, а не на преуспевающего демагога.

— Здравствуйте, Яков Сергеевич. Я и не заметил, как вы подошли. Прямо как агент какой подкрались.

— Не понимаю, не понимаю ваши шутки, — поморщился депутат.

Вот и чувство юмора куда-то пропало, и рефлексы не политические, а заячьи.... Просто другой человек. Но Саша не сомневался: перед ним именно Яков Сергеевич, он столько раз видел его и в жизни, и на экране, что сомнений просто быть не могло. Только вылинявший, потрепанный в политических или житейских боях. Скрутило его за эту неделю изрядно. Во время последнего интервью он еще ходил гоголем. А теперь блеет, словно барашек.

— Я и не шучу, уже двадцать минут вас высматриваю, заждался.

— Пойдемте, — бросил Зотов журналисту и ринулся в сторону кинотеатра. Причем невысокий кругленький думец шел так быстро, что Саша был вынужден почти бежать следом. В прежние времена Яков Сергеевич не ходил, а шествовал.

Они обогнули громаду храма социалистической кинематографии и понеслись собственно по бульвару, распугивая дамочек с детьми и дамочек с собачками.

— За вами не угнаться, — тяжело дыша, сказал Саша.

Депутат Зотов обернулся, посмотрел на журналиста, повращал глазами и не ответил. Бег продолжался. Мелькали дома, деревья, люди, автомобили.

— Я вовсе не против джоггинга, — снова попытался остановить думца Саша, — но вы бы меня предупредили заранее, я бы форму спортивную захватил...

— Все-то у вас шуточки, счастливые люди, пташки Божии... — депутат совсем запыхался и еле выговаривал слова.

— Я не понимаю, куда и зачем мы бежим?

— Не отвлекайтесь, молодой человек. — Зотов опять оглянулся и пошарил глазами вокруг.

— Вы что-то ищете?

— Не отвлекайтесь, — повторил свой странный совет депутат.

— От чего не отвлекаться?

— Вы хотели что-то уточнить, спрашивайте.

Маневич чуть не застонал.

— Спрашивайте, спрашивайте, побеседуем на ходу, — ободрил его Яков Сергеевич и опять зорко осмотрелся.

— Я не умею беседовать и бегать одновременно, — выдохнул журналист, — вы хоть меня пожалейте.

— Ладно. — Думец Зотов перешел с галопа на учебную рысь. — Так что вы хотели уточнить?

Саша, некогда бегавший кроссы в дивизии Дзержинского, с трудом налаживал дыхание. Пот капал и капал. Соленые струйки холодили лоб, стыли на носу, текли вдоль позвоночника и по ребрам. Испытание, устроенное депутатом Думы, ничуть не отличалось от излюбленного наказания их ротного, юного, недавно вылетевшего из рязанского гнезда лейтенанта. Одно, вполне заслуженное наказание Саша запомнил на всю жизнь. Тогда он лишился сержантских лычек и сорок пять суток просидел на губе. Но если бы предоставилась возможность, повторил бы столь строго наказуемое деяние.

Шел восемьдесят пятый год, тянулось лето. Перестройку уже объявили, с пьянством бороться начали, но экзотикой вроде вооруженных патрулей на дорогах еще не пахло, так же как не пахло и межнациональными конфликтами, практически свободным хождением оружия и бандитизмом на междугородных автотрассах. Их роту отправили на поиски дезертира — солдатика, пострелявшего на полигоне половину своего отделения и бросившегося в бега с автоматом и ограниченным боезапасом. Это сегодня был бы объявлен официальный розыск, дали бы объявление по радио и телевидению. Но тогда военные начальники предпочитали хранить в тайне отдельные негативные проявления. И напустили на несчастного беглеца роту дзержинцев. Бравый лейтенант, умевший на американский манер носить малиновый берет и научивший этому подчиненных, разбил роту на пятерки и распределил поисковые обязанности: кого-то отправили в поле, кого-то — патрулировать проселки. Сашиному отделению досталось шоссе: они должны были расспрашивать проезжающих водителей и пассажиров о коротко стриженном пареньке в форме или без таковой. Лейтенант, сформулировав задание, удалился. А Саша, как командир отделения, несколько усовершенствовал приказ. И решил разыграть небольшой эпизод из боевика с Аленом Делоном. Выглядело все крайне патетически.

Четверо подчиненных прятались в придорожной канаве. Сам Саша в камуфляже и малиновом, лихо заломленном к левому уху берете — воротник пятнистой куртки распахнут, рукава закатаны до локтя, предплечья и шея мускулистые, — завидев автомобиль, выходил на середину дороги и картинно поднимал руку, останавливая проезжающее транспортное средство. Пятна камуфляжа, портупея, полурасстегнутая кобура, грубое лицо и подбородок чемоданчиком производили на мирных проезжих достойное впечатление. Под скрип тормозов на дорогу из канавы выскакивали остальные бойцы и вставали за Сашиной спиной этаким грозным квадратом, береты надвинуты на лоб, автоматы висят в положении "свободно". Саша вежливо и негромко предлагал автомобилистам выйти из транспортного средства. Когда дисциплинированный народ послушно выбирался из своих "москвичей" и "жигулят", естественно, брякала дверца, или зажигалка, или ключи в чьем-либо кармане. Бравые дзержинцы тут же приводили автоматы в положение "к бою", а Саша пружинисто сгибал ноги и дотрагивался до кобуры — словно бы готовился открыть стрельбу "по-полицейски". Патронов у грозной пятерки не было, их никому не давали из правильного опасения "как бы чего не вышло", но мирные обыватели это не знали, и на всех проезжих сия акция действовала магически. Более никто никаких вопросов не задавал, все послушно сгибались, укладывали руки на капот, открывали багажники, показывали перевозимые чемоданы и мешки. Саша со товарищи проводили беглый досмотр, после чего отпускали безвинные автомобили с Богом. Даже если бы среди пассажиров и был искомый дезертир, они бы его не нашли — слишком уж их поглотила игра в "полицейских и гангстеров".

Остановил играющих спецназовцев лейтенант, явившийся с заурядной проверкой в самый кульминационный момент, когда бойцы остановили местный рейсовый автобус. Высадили старух, подростков, а также взрослых колхозниц и колхозников. Выгрузили их корзины с курами и гусями, мешки с картошкой и луком. Все безропотно выстроились вдоль "лиазика" с синей полосой на боку. Только одна старушка, судя по всему, помнившая еще налеты антоновских банд, прошамкала: "Чавой-то вы, милки, с утра пораньше ищщиття? Мы ж на базар на поспеем!" Лейтенант видел, как его расшалившиеся подчиненные перетряхивают багаж, как Саша спрашивает водителя, не заметил ли тот чего подозрительного на дороге, и как щедрым взмахом руки отпускает несчастную пассажирскую транспортину.

Лейтенант не стал сажать пятно на мундир дивизии имени Дзержинского и не опустился до прилюдного выяснения отношений. Поселяне уехали в полной уверенности, что хоть и случилось в их краях нечто экстраординарное, но защитники — на посту и пропасть не дадут. Зато потом лейтенант показал своим солдатушкам и игру в американских десантников, и небо в алмазах. Он вывел отделение в поле, по его команде все пятеро надели противогазы, упали и поползли.

Ползали долго, даже не до седьмого, а до семидесятого пота. Время от времени шествовавший рядом с шалунами офицер разрешал встать, снять противогаз и вылить пот, накопившийся за очередной ползучий рывок.

С той счастливой поры прошло много лет. Три часа ползания по-пластунски в резиновом наморднике с хоботом постепенно выветрились из памяти. Но сейчас затяжной кросс по пересеченной местности и пот градом заставили вспомнить об армейском наказании.

О чем думал депутат, Маневич догадаться не смог. Зотов хоть и шел помедленнее, все равно напоминал престарелого рабочего коня, нервного и оттого вздрагивающего всей шкурой. Но раз тот предложил уточнить, Саша решил выполнить просьбу публичного политика.

— Я про интервью, там есть одно смутное место, про "не свою смерть"... Что вы имели в виду?

— Ты точно без оператора? — почти не разжимая губ, прошелестел депутат. Дышал он все еще прерывисто, говорил еле слышно, так что Саша с трудом разобрал слова.

— Конечно, с камерой никто так шустро не бегает, даже за президентом Клинтоном, даже если тот выходит от любовницы, даже если любовница — Маша Распутина.

— Тогда вот что... Забудь об интервью! — привычно приказал депутат.

— Почему это? — Когда приказывает человек с повадками кролика, подчиняться не хочется, поэтому Саша начал спорить: — Очень славное интервью, ничего там такого нет, я просто хотел узнать, кто еще в окружении Поливанова считает, что Дедукова устранили.

— Ничего подобного я не говорил! — взвизгнул Яков Сергеевич.

— Как же так? А "не своей смертью"? Это ваши слова!

— Я не имел в виду, что его убили.

— А что вы имели в виду? — Саша знал, как вывести интервьюируемого из себя при помощи дурацких вопросов.

— Ничего. Я и знаком-то с ним не был.

— А как же, мол, ничем не болел...

— Он действительно не болел...

— И смерть — не своя...

— Я говорил, что это не типичная смерть. Совсем молодой, в сущности, человек...

— И про школу двойников вы не говорили? — Саша катанул следующий пробный шар.

Сергей Яковлевич посерел, зашатался и чуть не рухнул. Удержаться на ногах ему помог журналист. Депутат вцепился в протянутую руку, словно осьминог, — не вырвешься. Притянул журналиста к себе и зашептал жарко, щекоча бородой Сашино ухо:

— Молодой человек, не притворяйтесь глупее, чем вы есть! Вы что, не видите, что за нами следят?!

Маневич инстинктивно оглянулся. Но разглядеть что-либо за своей спиной не успел — депутат Государственной думы Яков Зотов схватил свободной рукой его подбородок, вернул в исходное положение.

— Прекратите, вы ничего не увидите. Это вам профессионалы, а не детский сад. И слушайте меня внимательно, повторять я не намерен...

— Я не могу внимательно. — Саша попробовал выдернуть подбородок. — Кислорода не хватает, вы меня придушите.

Депутат внял призыву и ослабил хватку:

— Так?

Журналист, сумевший наконец глотнуть кислорода, кивнул. И Зотов проговорил, старательно артикулируя:

— Тогда слушайте. Никакого интервью я вам не давал. Посмейте только выпустить его в вашей поганой программе. Про меня вообще забудьте, и про ваши дурацкие школы и убийства тоже. Ясно?

Маневич опять вспомнил своего лейтенанта, "ясно" было его излюбленным словечком. А еще он любил повторять: "Не понял чего, спроси, не стесняйся". Саша не стал стесняться и сказал:

— Послушайте, вы, верно, сошли с ума! Какие-то угрозы! Советы странные: "забудь" и так далее. Дурь какая-то, я не я и интервью не знаю чья. И ужимки несолидные. Вы меня держите, как ревнивый любовник. Не пристало как-то депутату Думы седьмого созыва. — Саша попробовал отстраниться, но Зотов не разжимал пальцы. — Взгляните на себя со стороны! Дышите, как больная астмой крольчиха! И выглядите не лучше!

— Вот что, мальчик, ты еще очень молод. У тебя вся жизнь впереди, так береги ее. Я, например, берегу. Этот свет мне еще не надоел, и на тот я не тороплюсь. — Зотов кричал шепотом, непонятно, как это ему удавалось. — Я тебе сказал: я ничего не знаю. Интервью же дал, когда у меня была высокая температура. Понятно? Очень высокая температура.

Он с той же осьминожьей силой оттолкнул Сашу в сторону, к деревьям, а сам резко повернулся и опять побежал, прежним заячьим скоком. Догонять его Саша не стал.

Он сунул руку в карман, достал диктофон и отмотал ленту чуть-чуть назад. "...Ты еще очень молод. У тебя вся жизнь впереди, так береги ее..." — звук шел хорошо. Странный разговор с депутатом остался на пленке.

БОРЬБА ЗА УСПЕВАЕМОСТЬ

— Светлана Владимировна, мы пока еще делаем программу новостей, а не дневник имени президентской гонки! Репортаж о высочайшем посещении одним из претендентов Красносельского района уже был в эфире сегодня днем. И так времени не хватает!

Молодой человек, стоявший в позе молодого Наполеона рядом с редакторским столом, решительно вычеркнул строчку с названием сюжета. Второй парень, присевший на ступеньку пьедестала, на котором и был установлен стол выпускающего редактора "Петербургских новостей", тихонько присвистнул. А энергичная дама, собственно редактор, тяжело вздохнула.

Вот уже сорок минут ведущий, выпускающий и режиссер занимались версткой. Обыкновенная процедура: какие сюжеты поважнее — те в начало программы, какие поплоше — в середину, в конце, если помещается, — "культурка". Но в связи с неумолимо надвигающимися выборами, причем многочисленными, эта привычная работа превратилась в сущее мучение. Прийти к консенсусу стало неимоверно сложно. Здесь требовались время, силы, хитрость, а иногда коварство.

— И ты туда же, Сереженька! — громко выдохнула Лана Верейская. — Вчера наша красавица скандалила — мол, не может быть в одной программе пять сюжетов об одном и том же человеке. Будто я без нее не знаю, что не может! Будто мне хочется прогибаться, в мои-то немолодые годы.

"Нашей красавицей" в редакции по справедливости называли Лизавету. Лана не случайно помянула именно ее. Она могла бы назвать любого другого. Очевидная передозировка кандидатских пилюль в программе вызывала аллергию у большинства корреспондентов, ведущих и редакторов. Те, кто посмелее, бунтовали открыто, трусливые зубоскалили втихую. И все же ездили на съемки и делали программу, состоящую из пространных рассказов о встречах с трудящимися и учащимися. Хуже всех приходилось операторам: если корреспондент мог закрыть глаза и заткнуть уши, снимая очередной сюжет типа "все о них", а для редактора существовала принципиальная возможность пропустить текст, не вычитывая, то операторы были вынуждены смотреть в видоискатель, тут глаза не закроешь.

Странное дело, провал бывшего мэра Петербурга, который перекормил избирателей своим вальяжным предвыборным портретом на экране, ничему не научил политиков, и кандидаты лезли на экран, будто термиты в деревянный дом фермера в каком-нибудь Айдахо. Лезли упорно, рьяно, во все щели, разъедая балки и перекрытия телевизионного вещания.

Стонали и кряхтели все. Лана помянула Лизавету не без тайного умысла. С некоторых пор телеведущий Сергей Болотов превратился в анти-Лизавету. Он все и всегда делал наоборот. Сотрудники лишь гадали, почему вдруг в покладистом обычно Сереженьке поселился неукротимый дух противоречия. Кто-то подозревал, что дело не обошлось без тайного, скоротечного, но бурного служебного романа. Другие считали, что один из них перехватил у коллеги выгодную и денежную халтуру. Наиболее проницательные заметили странное совпадение: разительная перемена в Сереженькином характере совпала по времени с публикацией в столичной, а не петербургской, газете рейтингов телевизионных ведущих, и Лизаветино имя туда попало. Она, Золушка из "Новостей" северной столицы, засияла рядом с бесспорными звездами центральных каналов. Пустячок, а неприятно.

Впрочем, все чересчур плоско думали и о Сереженьке, и о Лизавете. Причина коренилась в другом. Однажды, когда Болотов зашивался с комментариями и сюжетами, Лизавета по дружбе помогла ему и написала несколько текстов. Сережа их начитал и думать об этом забыл, так же как и она. А потом сначала лучший друг, потом университетские преподаватели и, наконец, даже любимая девушка начали нахваливать сюжеты, написанные Лизаветиной рукой. Нахваливали и приговаривали, что они все верили в таившийся в Сереженьке талант и вот он уже начал сверкать алмазными гранями. После двадцатого незаслуженного комплимента Сережа стал косо посматривать на Лизавету, что и заметили редакционные "доброжелатели".

В этот раз военная хитрость Светланы Владимировны Верейской пропала втуне. Болотов пропустил мимо ушей упоминание о Лизавете.

— Надоело! Что я вам — попугай? Почему я должен с умным лицом озвучивать полную чешую и делать вид, будто мы их, болезных, показываем не потому, что все вдруг спохватились насчет выборов, а потому, что каждый шаг сих весьма важных персон представляет громадный общественный интерес! Если это уж так всем интересно, пусть открывают программу "Вести о президенте" или "Думские известия" — и вперед! — бранился Сережа интеллигентным голосом.

Он, обычно старающийся никого не огорчать, даже не заметил, как нахмурилась Верейская. Он, обычно внимательный и галантный, даже не обратил внимания, как в редакторский аквариум вплыла Лизавета. Вплыла и немедленно ввязалась в спор:

— Правильно! Тем более что вчера мы уже отразили высочайшее появление этого же кандидата в Сестрорецком районе, и оно ничем не отличалось от сегодняшнего! Встреча с трудящимися, зажигательная речь об успехах, краткий и куда более сухой рассказ о временных недоработках, далее "солнце" стремительно удаляется, поскольку у него сегодня еще консультации с банкирами, визит в больницу, открытый урок в школе для благородных девиц и, уже не в рамках предвыборной кампании, привычные презентации.

Следом за Лизаветой в редакторскую комнату зашел Савва Савельев. Он обменялся рукопожатиями с Сереженькой и режиссером, четким кивком и чуть ли не звоном шпор поприветствовал Лану Верейскую. Потом поддержал Лизавету:

— Кстати, позавчера мы показывали его же в Центральном районе, и я должен сказать...

— Еще тебя мне не хватало, ирода! — взмолилась Лана. — То, что эта провокаторша подзуживает, — ладно, все уже привыкли. А ты-то куда? Ты же сам страсть как любишь "паркет" снимать, переговоры или визиты! Так что молчи лучше. Думаешь, все забыли, что ты снимал, как он прививки делает?!

— Это совсем другое, Светлана Владимировна, тогда в городе начиналась дифтерия, нужно было мобилизовать народ на прививки, и сюжет о прививочной кампании в Смольном имел большой резонанс! — обиженно вытянул губы Савва.

— Да, скажешь! Юрий Милославский номер два! Теперь ты, конечно, что угодно скажешь, а тогда, задрав штаны, побежал! В высшие сферы! Внутреннюю политику делать!

— Ой, Светлана Владимировна! — вдруг воскликнул Савва. Вступать в длительные пререкания с выпускающим редактором было не в его правилах. — Вспомнил! Я специально для вас выписал. — Он полез во внутренний карман строгого серого пиджака и вытянул белую прямоугольную карточку. — Слушайте! "Мужик не боится внутренней политики, потому что не понимает ее. Как ты мужика ни донимай, все он будет думать, что это не внутренняя политика, а попущение Божеское... нечто вроде наводнения, голода, мора... Спрашивают, должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? На сей счет есть разные мнения..."

— Салтыков-Щедрин! — чуть не дуэтом выкрикнули Лизавета и Сереженька. Все знали любовь Ланы Верейской к чиновному сатирику, и все знали, что Савва — любитель "знаковых" цитат, которыми была пересыпана речь Светланы Владимировны. Время от времени он приносил ей в клювике еще какую-нибудь. Так подрастающий птенец радует мамочку, притаскивая червячков.

— Да, Щедрин! — Савва поправил галстук, стряхнул носовым платком предполагаемую пыль с пьедестала, на котором уже рядком сидели режиссер и Лизавета, и устроился рядом с ними. Невзирая на строгий костюмчик.

Сереженька и Лизавета, вынужденные по долгу службы одеваться корректно и следить за тем, чтобы гладкие лацканы английского покроя пиджаков и воротнички рубашек и блузок, не дай Бог, не помялись, обменялись завистливыми взглядами. Они оба уставали следить за своей внешностью, осанкой и одеждой. А делать это было нужно, иначе пришлось бы без передышки отвечать на звонки чопорных старушек, недовольных тем, что в кристальном петербургском эфире появляются столь вульгарно одетые или неопрятные личности. Работа журналиста — это прежде всего беготня и суета. А когда бегаешь, стараясь не растрепать прическу или не замарать крахмальные манжеты, утомляешься в два раза быстрее.

Именно поэтому Сережа одевался насколько возможно комфортно. Он носил вещи по принципу "белый верх — черный низ". Выше пояса он походил на испанского гранда — пиджак, рубашка, галстук, причем не просто безупречно корректные, как у Саввы, а модные. Ниже пояса были обычные просторные джинсы, пузырящиеся на коленях. Завершали туалет разношенные кроссовки. По окончании рабочего дня Сереженька скинет пиджак и галстук, натянет свитер и отправится домой. На студии можно было встретить множество дам и мужчин, одетых с той же эфирной непринужденностью. Этот наряд так и назывался — "телевизионный".

Лизавета его не признавала. Она утверждала, что от эфирного туалета, когда ты наполовину принцесса, наполовину судомойка, у нее болит голова и опускаются руки. В дни своих эфиров она по двенадцать часов качалась на каблуках и берегла от разгвозданной, в смысле утыканной гвоздями, мебели тонкие чулки, но зато ей чаще, чем другим, целовали руки и говорили комплименты. Трудно ведь искренне назвать "богиней" или "царицей" мадемуазель в полуспортивных леггинсах, лыжных ботинках и вычурной кофте с рюшами.

Однако, безупречная во время работы в кадре, Лизавета в остальное время одевалась предельно просто. Вот и сейчас она была в черных джинсах и широкой полосатой рубахе. Рыжие локоны стянуты в высокий конский хвост. Этакая простушка сидела на приступке возле редакторского кресла и старательно комментировала принесенный Саввой литературный фрагмент:

— Вот, вот. Должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? Есть разные мнения. А мы талдычим ему и талдычим про нее, про политику, про внутреннюю...

Сраженная цитатой, Верейская не могла не согласиться:

— Кто же спорит, снимаем черт знает что! Но я-то с какой стороны? Даже если бы и хотела другое показать, то вот он, мой расклад. — Она картинно взмахнула листком, на котором были расписаны корреспондентские выезды. — Есть ли тут что эпохальное? Один опять же мэра снимает. Другой в музей направился. Репортеры великие! Вот испытания какие-то на полигоне под Сертоловым. Эта штука не то в Дубаях на выставке была, не то ее американские шпионы пытались украсть. Туда Лидочка поехала. Еще в семь утра, давно должна была вернуться. Ну так разве эта маркитантка теперь от военных отцепится?

— А я люблю военных, военных дерзновенных, — тихонько запел Сереженька.

— И этот вот раскапризничался, мол, не хочу очередного кандидата. А как я могу в этой куче навоза найти жемчужное зерно? И вообще, почему я, старуха, должна за вас, молодых, энергичных, работать, да еще и с начальственными указявками бороться? Сами бы и бунтовали. А то хуже глуповцев. Те хоть изредка падали на колени и кричали "не хотим горчицы, не приемлем". А вы, как зомби, все приемлете. Свинки морские, а не журналисты!

— Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь... —

меланхолично произнесла Лизавета.

— Прямо районный Дом культуры, один поет, другая декламирует! — Чаша Ланиного терпения переполнилась окончательно. — Не буду я за вас думать. Какие есть сюжеты, те и показывайте!

— Да уж, давно никто ничего интересного не снимал. Какой-нибудь мощный спецрепортаж о торговцах наркотиками, или о контрабанде оружия, или о заказных убийствах, или о беженцах, которые живут в шалашах прямо здесь в Петербурге, возле станции метро. — Теперь в Лизаветином голосе звучали мечтательные нотки. — Все, видно, иссяк порох в этих.... — она лукаво улыбнулась, — в пороховницах.

— Это еще почему? — немедленно отреагировал на подначку обидчивый Савва. — У меня есть роскошный сюжет про тайную школу телохранителей!

— Ага, а про библиотеку Иоанна Грозного у тебя ничего нет? — легкомысленно бросила в ответ Лизавета.

— Про библиотеку в Москве сделали. Ее же до сих пор ищут, под Кремлем... — серьезно возразил Савва.

— Ах под Кремлем... — насмешливо протянула Лизавета, воспитанная в университете сугубыми историческими материалистами, которые научили ее здоровому скептицизму. — А нефть и алмазы под Кремлем не ищут?

— Ты зря, — заступился за Савву сердобольный Сереженька, — действительно ищут, я сам в "Огоньке" читал.

Плодотворный разговор о кладах прервала Лана Верейская:

— Все, вот тебе верстка, ступай с Богом, больше ничего переделывать не буду! — Она вручила Сереже Болотову желтоватый листок.

Сережа начал читать, Лизавета тоже сунула нос в верстку — спорный сюжет о визите кандидата в Красносельский район мирно соседствовал с репортажем о встрече другого кандидата с парламентской делегацией Великого герцогства Люксембург и о подписании договора об экономическом сотрудничестве между Петербургом и Петрополисом, крупным населенным пунктом и одновременно центром легкой промышленности в Бразилии.

Сережа вздохнул полной грудью и совсем было собрался возразить, но натолкнулся на решительный, из-под очков, взгляд Светланы Владимировны и сдался. Все же не та закалка у молодежи! Не готовы они к борьбе. Не знают, что такое огонь, вода и медные трубы.

Он покорно поплелся писать комментарии. Лизавета проводила сникшего коллегу долгим, задумчивым взглядом.

Следом вприпрыжку удалился режиссер, прихватив еще пять экземпляров верстки — для монтажеров, звукорежиссера и администратора.

— Паситесь, мирные стада... А что у нас на субботу? — осторожно спросила Лизавета у Верейской.

Та хищно улыбнулась:

— Что в журнале есть — все твое! Думаю, и в субботу ваши общие ненаглядные отдыхать не будут. Не то время.

— А если спецрепортаж?

— Только хороший. Из-за какой-нибудь ерунды я не буду нарушать директиву руководства. Я вам что, Родина-мать? И так тут почти без еды и воды ради вас мучаешься! — Лана величественно поднялась и отправилась в соседнюю комнату, где была оборудована кухня для персонала — кофеварка, микроволновая печь, холодильник.

— Что у тебя там с телохранителями? — спросила Лизавета Савву, как только они остались одни.

— Классная вещь! По картинке — просто восторг: рукопашный бой, стрельба, медитации...

— И никакой рекламы? Ни вот на столечко? — Лизавета оттопырила мизинец.

— Какая реклама! Я их вообще случайно нашел. Слушай, может, вместе туда съездим? Я как раз сегодня собирался.

— А я собиралась на Екатерининский. В бюро судебно-медицинской экспертизы. Нашли Леночку Кац. В подвале. Затопленном. Врачи говорят, инсульт... В подвале мы с Сашкой уже были.

— Можно я с тобой? — Савва сделал серьезное и озабоченное лицо. Впрочем, он почти всегда разгуливал по редакции с серьезным выражением лица — наверное, чтобы не так бросались в глаза его юношеская пылкость и обидчивость.

— Не знаю, — засомневалась Лизавета. Савва, если впустить его в сюжет, перехватывал инициативу, и сладу с ним потом не было. Азартен до умопомрачения. — Ты на колесах?

— Да, починил недавно.

— Тогда заводись, я минут через десять спущусь.

Савва умчался, довольный собой и Лизаветой. Он умел ссориться и умел мириться, этого у него не отнимешь.

ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

Школа телохранителей оказалась весьма фешенебельным заведением. Комната, в которую проводили Савву и Лизавету, была большой и экстравагантной. Гигантский бежевый ковер на полу, метров сорок квадратных чистейшей, нежнейшей шерсти. Вдоль стен узенькие приступочки, обитые мягкой кожей или очень качественным кожзаменителем. Именно на них присели четверо крепких парней, четыре богатыря — шеи мощные, чуть не по полметра в обхвате, разворот плеч, если мерить по-русски, — косая сажень, грудь, само собой разумеется, колесом, ноги как колонны портика Казанского собора, брови низкие, взгляды сумрачные. Бандиты да и только, но одеты максимально скромно. Никаких костюмов "Пума" и "Адидас", золотых цепей, кожаных курток и просторных слаксов. Никаких костюмов тройка с люрексовой ниткой. Джинсы, тонкие шерстяные свитера. И все четверо напоказ без оружия.

Они встретили Лизавету и Савву Савельева у входа в школу телохранителей. Лизавета немедленно окрестила всех четверых — три богатыря и Салават Юлаев. Поскольку трое обладали определенно славянскими чертами, а четвертый — чернявенький, но не кавказец и не китаец — мог быть и татарином, и башкиром, и мордвином.

Именно чернявый внимательно оглядел Савву, потом перевел взгляд на Лизавету и, видимо, удовлетворившись визуальным осмотром, кивнул, приглашая войти. Пройдя небольшой коридорчик, который Лизавета толком не разглядела из-за темноты, они оказались в просторной и светлой комнате.

В центре, образуя правильный четырехугольник, стояли два дивана и четыре кресла бежевые, как и ковер. Сбоку к каждому дивану и к каждому креслу был вплотную придвинут низенький столик. С потолка свисала люстра, этакий хрустальный каскад из эпохи конструктивизма. К люстре был приделан укрепляющий нервную систему "мобиль" — серебристая вращалка, нечто подобное вешают на кроватку младенцам, чтобы развивались. В дальнем углу еще один столик, уже на колесиках, на нем — видеоаппаратура: телевизор с экраном метр на метр и видеомагнитофон. Мягкий свет (не люстра, а откуда-то из-под потолка), сам потолок не традиционно белый, а скорее слоновой кости, бежевые стены. Все вместе — крайне дорого, изысканно и элегантно. Парни-сопровождающие усадили гостей на диваны, сами выбрали стенную приступочку и замолчали. Очевидно, светская беседа, скрашивающая ожидание, местным этикетом не предусматривалась.

— Какие обаятельные телохранители! Только почему они все время молчат? Могли бы для проформы предложить чашечку кофе, — шепнула Лизавета.

Савва обиделся, словно это были его личные охранники, и сварливо ответил:

— Ничуть не хуже твоего патологоанатома. Тоже мне, интеллигент вшивый, маэстро скальпеля и ножовки.

Лизавета невольно хихикнула. Действительно, доктор, с которым они говорили на Екатерининском, вел себя, как капризная примадонна. Наверное, потому, что в бюро судебно-медицинской экспертизы привыкли к визитам бесчисленных журналистов.

Паломничество туда началось лет двенадцать назад, когда журналистам разрешили самостоятельно выбирать темы и бичевать не только отдельные мелкие недостатки, но и крупные преступления. Тогда репортеры первых полунезависимых, как бы они ни назывались, газет и телепрограмм и подружились с экспертами.

Очень скоро Екатерининский превратился в палочку-выручалочку. Такую же, как зоопарк, ботанический сад, музей истории Петербурга и городской совет. Там всегда что-нибудь происходило — родился детеныш у ламы, расцвела "ночная красавица", злоумышленник похитил ценный кактус, очередная комиссия обсуждала очередные постановления о борьбе с очередными привилегиями, нашли редкую открытку с городским пейзажем, где все, как сейчас, даже вывески. На журналистском безрыбье именно там имелся шанс выловить крупного рака. Судмедэксперты могли показать труп, рассказать о технологии вскрытия или о вале преступности. Люди гражданские, они не были скованы приказами вышестоящих начальников, а потому не считали нужным утаивать ужасы, обрушившиеся на город.

Лизавета до сих пор помнила слова одного из служащих судебно-медицинского экспертного бюро. Это было ее первое интервью в морге. По просьбе ГУВД они снимали сюжет-опознание. Мол, не видел ли кто этого человека, подозреваемого в совершении ряда особо тяжелых... если вы знаете, где он находится, просьба позвонить... Искали серийного убийцу. А потому Лизавета, отправленная на съемки, решила снять еще и комментарий специалиста. Об убийствах, о жестокости. Седой, краснолицый дядечка с невеселыми глазами циника вздохнул и так ответил на ее вопрос о росте числа убийств, совершенных с особой жестокостью: "Ладно, от маньяка не может уберечься ни одно общество. Пугает маниакальное общество. Я здесь уже сорок лет работаю. Двадцать, десять, да что там, пять лет назад расчлененка — убийство с последующим расчленением трупа — было чрезвычайным происшествием. Поднимали на ноги всех и вся. Теперь это — рутина. Алкоголик убил сожительницу, взял топор и... Внучек решил ускорить смерть бабушки, в квартире которой прописан, пригласил друга, утопили старушку в ванне, потом решили замести следы, нашли нож... Обыватели действуют как маньяки, и нет этому конца и края... и главное, даже объяснить не могут потом зачем, почему... — Он начал рассказывать в деталях, какие трупы и какие части трупов к ним привозят. — Каждый день, каждый день — по тридцать-сорок клиентов..."

Лизавету покоробил загробный сленг, но главное было не в этом. Она почувствовала, что именно здесь и таится пропасть, за которой — человеческое небытие. Пропасть, которая может поглотить все — и представления о ценности каждой человеческой жизни, и "не убий", и "возлюби врага", и "человек — это звучит гордо". Ей стало жутко. С той поры она старалась спихнуть сюжеты с Екатерининского на кого-нибудь из коллег.

Еще только один раз она пережила нечто подобное — ужас, застилающий все вокруг, ужас, наступающий на горло чувствам и мыслям. Очаровательная, трезвомыслящая женщина, кандидат медицинских наук, нейрохирург, на полном серьезе рассказала, что среди нас — здесь, сейчас — живут приматы, не принадлежащие к роду хомо сапиенс. Лизавета, ожидавшая изящного парадокса, с улыбкой поинтересовалась:

"И много этих чудовищ в наших рядах?"

"Больше, чем вы думаете". — Женщина-врач покрутила в пальчиках сигарету.

"И как их распознать?" — все еще играла Лизавета.

"Никак, только вскрытие покажет. Я уже на трех натолкнулась. Внешне — самые обычные ребята..."

"И?.." — Только тут Лизавета почувствовала, что запахло паленым мясом, как в аду.

"Есть несколько признаков, по которым мы отличаем человека-разумного от прочих приматов, не только от горилл и шимпанзе, но и от прямоходящих ископаемых питеков. Один из них — расстояние от ствола головного мозга до плаща мозга. У человека это всего несколько миллиметров, у человекообразных обезьян — больше. За последние несколько лет мне привозили на вскрытие парней, у которых это расстояние — вот, с указательный палец!"

В комнате повисло молчание.

"И что?" — наконец сумела выдавить Лизавета.

"Ничего. Я знаю, что я о них ничего не знаю. Только то, что они от нас, всех остальных, отличаются, и отличаются сильно. Я не знаю, какой у них болевой порог. Я не знаю, что такое для них положительные эмоции и как вообще работает их мозг. Какие у них рефлексы. Я не знаю, насколько они социальны или асоциальны и могут ли приспособиться к жизни в обществе себе... — Врач усмехнулась. — Чуть не сказала "себе подобных". Себе неподобных. А может быть, они антисоциальны и разрушают социум, в котором обитают? Я не знаю, жестоки они или добры. Но то, что они совсем не такие, как мы, — это точно".

Лизавета тогда ушла от нее, глотая горечь бессильного ужаса. Слова ученой нейрохирургини действовали, как нервно-паралитический газ. Наверное, так же некогда воспринимали пророчества Иоанна Богослова: "Из уст же Его исходит острый меч, чтоб им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя".

Немая жуть. Навязчивый кошмар.

Потом она рассказала об этих наблюдениях врача Маневичу. Азартный репортер поначалу загорелся — сюжет! сюжет! — а потом сник: они же не в романе братьев Стругацких, чтобы сражаться с нелюдями!

Так что встреч с патологоанатомами Лизавета боялась и бессознательно их избегала — в отличие от многих коллег, которые в погоне за "горяченьким" или "остреньким" частенько наведывались в бюро.

Когда сегодня Лизавета и Савва ввалились в кабинет, средних лет доктор ничуть не удивился. Кабинет оказался помещением весьма примечательным — стол, стулья, книжные полки были самыми обыкновенными, конторско-канцелярскими. Необычными были — череп вместо пепельницы, толстые медицинские книжки с замогильными названиями и огромная увеличенная фотография на стене. Старинная. Полиция снимает разбитый труп с железнодорожного полотна. Возле группы мужчин, одетых в черные, со звездами, шинели, стоит длинный худой человек в штатском, с докторским чемоданчиком в руке. Судмедэксперт. На этого-то доктора и старался походить специалист, к которому пришли Савва и Лизавета. Тоже длинный и худой, он носил старомодную длинную бородку под Салтыкова-Щедрина, пенсне, как у Чехова, и одевался соответственно. Никаких джинсов, курток, джемперов. Рубашку его вполне можно было назвать сорочкой, поверх нее — тужурка вместо банальной куртки. Костюм дополняли универсальные черные брюки и до блеска начищенные ботинки. Точно выходец из прошлого. Мужчины, по крайней мере, большинство из них, в конце двадцатого века так обувь не наяривают, школы нет. "Доктор по трупам" говорил нараспев и немного в нос:

— Добрый день! Проходите, чем могу служить?

— Здравствуйте, — решительно сказала Лизавета. — Нас интересует информация об одной экспертизе, которая проходила здесь. Вероятно, можно найти материалы...

— Думаю, что да. Только материалы такого рода не предоставляются всем и каждому, — сухо ответил врач.

— Вот наши удостоверения, — вспыхнул обидчивый Савва. — Мы журналисты. По закону о печати...

Старорежимный доктор рассмеялся:

— Только не надо статьи закона, ладно? Вы же знаете, по закону я вас буду гонять годами. Официальные запросы, ответы, бумажки...

Он схватил лежащие на столе листы и пошелестел ими:

— Бюрократия — великая сила!

— Это точно, — слабенько, уголками губ, улыбнулась Лизавета. Она сразу поняла, что в разговоре с этим пришельцем из девятнадцатого века, века просвещенного гуманизма и свободолюбия, формальные ссылки на журналистские права не помогут.

— Доктор, это для нас не просто экспертиза. И мы интересуемся не для репортажа. Елена Кац работала у нас на студии. Гримером. Исчезла. А потом ее труп нашли при очень странных обстоятельствах. И странные выводы сделала судебно-медицинская экспертиза. Дело закрыли. А мы хотим выяснить...

— И подать на нас, жестокосердных кошкорезов, жалобу...

— Нет. Но человеческая жизнь... — Лизавета заметила холодный огонь в глазах доктора и разозлилась, вспомнила Леночку — веселую, энергичную. — Да что вам говорить, для вас это статистика!

— Да, статистика, никуда не денешься. — Доктор резко встал.

Лизавета решила, что сейчас их с треском выставят за дверь. Чересчур воспитанные интеллигенты иногда умеют быть бескомпромиссно жесткими. Она тоже встала. И напрасно. Доктор искал в шкафу у стены нужную папку...

— Вы сказали — Кац? Елена?

— Труп поступил к вам сначала как неопознанный.

— Да. — Врач вернулся к столу. — Это я проводил вскрытие. Инсульт. — Он посмотрел на Лизавету, высоко вздернув брови.

— Вы уверены?

— Что вы хотите этим сказать? — В голосе врача прозвучала обида профессионала.

— Просто... — Лизавета на секунду замялась. — Ошибиться ведь может всякий.

— Только не в этом случае, — строго ответил патологоанатом. — Кровоизлияние в мозг — это кровоизлияние в мозг.

Лизавета раздраженно махнула рукой:

— Но послушайте, молодая женщина неведомо как попадает в подвал, который и абориген-то днем с огнем не отыщет. А это далеко от ее дома, да и подвал обычно заперт и затоплен. И — инсульт? Вы в это верите?

Патологоанатом пожал плечами:

— Мы здесь вопросами веры не занимаемся! У нее была гипертония?

— Муж говорит — нет. — Лизавета вспомнила, что ей рассказывал Саша Маневич.

— Муж может не знать.

Лизавета разозлилась еще больше:

— И муж, и подруги, и никто... Одни вы все знаете! Тоже возможный вариант! У тридцативосьмилетней женщины тяжелейшая гипертония, давление скачет невероятно, и никто ни сном ни духом? Логично, по-вашему, выходит? — Она почти кричала на интеллигентного доктора.

Патологоанатом строго сверкнул стеклышками пенсне.

— Не по-моему. Результаты вскрытия абсолютно объективны. Я написал лишь то, что видел собственными глазами.

— А собственный мозг у вас есть? Инсульт в подвале, в полном одиночестве!

Врач бережно отцепил пенсне, достал из ящика стола кусочек замши, тщательно протер круглые стеклышки.

— Я понимаю вашу горячность... Только, видите ли, при вскрытии меня не посвящают в обстоятельства дела. И это правильно. Чтобы сторонние наслоения не влияли на результат.

— Но теперь-то вы знаете... И все равно? — Врач не ответил, просто пожал плечами. — Хорошо, я спрошу прямо — это может быть отравление?

— Чего вы от меня добиваетесь? — Патологоанатом старательно укрепил обновленное пенсне на переносице. — Это было кровоизлияние в мозг. Иными словами, инфаркт мозга. Абсолютно естественная смерть.

— А как это выглядит? — Когда доктор упомянул про инфаркт мозга, Лизавета вспомнила, что от инсульта чуть ли не у нее на глазах умер помощник депутата Думы Поливанова. Точнее, умер то ли от инфаркта, то ли от инсульта.

— Клиническую картину смерти я восстановить не могу, судороги это или кома. В принципе, клинические признаки комы после отравления неизвестным ядом и после глубокого алкогольного отравления приблизительно одинаковые. Но после аутопсии... вскрытия... — Доктор счел необходимым разъяснить термин журналистам.

Лизавета зажмурилась, перед глазами опять всплыла жуткая картинка — полный сил и готовый к дискуссиям мужчина хватается за скатерть, сползает на пол и умирает, прошептав всего два слова. А с Леночкой так же было? Лизавета широко раскрыла глаза.

— Если человек вдруг пошатнулся и упал...

— Так может выглядеть кома. При инсульте бывает и другая картина — судороги, атония, арефлексия, отсутствие корнеального рефлекса, плавающие зрачки, знаете ли...

— А может быть искусственный инсульт? — вдруг подал голос Савва.

Лизавета искоса посмотрела на коллегу. Савва славился умением осторожно выражаться. Вот и теперь, вместо прямого вопроса — не отравили ли Леночку Кац чем-нибудь? — он спрашивает про гипотетический искусственный инсульт. Доктор вздохнул.

— Теоретически это вполне возможно. Ввести человеку соответствующее лекарство, вызывающее резкое повышение давления. Вот, например, клофелин вызывает понижение давления, и им широко пользуются для отравлений... Так что...

— Может быть, отравление лекарством? — жадно вцепился в доктора Савельев. Это был тоже типичный его прием — Савва формулировал вопросы крайне осторожно, но уж если собеседник проговаривался, он вцеплялся в него, как питбуль.

Только в бюро судебно-медицинской экспертизы работают не безответственные болтуны, а классные специалисты, что врач немедленно и доказал.

— Нет, этого я не говорил. Теоретически возможно вызвать инсульт, но тогда анализы покажут сверхсодержание какого-нибудь препарата. Химия, знаете ли.. Разве что... — Он помедлил, раздумывая, посвящать ли двух репортеров в свои мысли. — Конечно, бывает яд, который бесследно разлагается за один-два часа, а тело вашей сотрудницы нашли на четвертый день после смерти. Но это уже работа спецслужб, причем хорошо оснащенных спецслужб. Могли за вашим гримером охотиться спецслужбы?

На сей странный вопрос гости отвечать не стали. А Савва задал встречный вопрос:

— Значит, это могло быть убийство? Вы так сказали?

Патологоанатом опять вздохнул.

— Не говорил я ничего подобного... Чтобы решиться на такое заявление, я должен был бы провести специальные анализы. А они — вещь дорогостоящая. Как у нас с деньгами, вы знаете, да и не было в данном случае причин подозревать столь изощренный способ убийства. А чисто теоретически — все возможно. Но теперь мы уже и не узнаем. Здесь есть пометка, что получено разрешение на похороны.

— Спасибо. — Лизавета встала первой.

Патологоанатом по-старомодному простился и даже проводил их до дверей кабинета. Очень воспитанный врач. Савва же счел его манерным. Видимо, из зависти...

Не любившая ждать Лизавета, которой крепкоголовые богатыри, удобно расположившиеся на приступочках, нравились все меньше и меньше, решила вступиться за врача:

— Мы пришли к нему без приглашения, тем не менее он не заставлял нас ждать!

— Пятнадцать минут ожидания допускается протоколом! — опять возмутился Савва.

— Тоже нашел, протокольное мероприятие! — сказала Лизавета и через секунду добавила: — Может, я и одета неподобающим образом?

— Да уж, телезвезде не пристало шляться там и сям в джинсах!

Лизавета уже оскалилась, чтобы дать нахалу отпор, но ее опередили.

— Что вы, Елизавете Алексеевне джинсы идут. И вообще, женщина с такой прекрасной фигурой может себе позволить что угодно, любой костюм, — заявил некто, стоявший у нее за спиной.

Некто подошел так незаметно и ввязался в их тихий разговор так неожиданно, что Лизавета и Савва от неожиданности подпрыгнули в креслах.

— Сидите, сидите, — успокоил гостей любитель внезапных появлений.

Он произнес это столь вальяжно и снисходительно, будто не сомневался, что визитеры собирались приветствовать его, стоя по стойке "смирно". Облик человека создавал впечатление какой-то намеренной вертикальности. И слегка курносый нос с маленькой бульбочкой, и раздвоенный подбородок, и волевой рот с легкой улыбкой в уголках губ, и даже коротко стриженные волосы — все в нем парадоксальным образом было устремлено ввысь. Да и рост, никак не меньше метра девяноста, позволял смотреть на окружающих сверху вниз. Одет он был, как и четверо крепышей, весьма скромно: темно-серые брюки с кинжальными стрелками, водолазка белей белого и пестрый пиджак, дамы называют такую расцветку "гусиные лапки".

— Здравствуйте. Значит, вы представляете наши "Новости", и если я правильно понял Савву Артемьича... — Вертикальный человек посмаковал Саввино и впрямь "пахнущее русским духом" имя и не удержался от комментария: — Какая прелесть эти старорусские имена! Вы, как я понял, заинтересовались нашей школой! И Савва Артемьич, — теперь он повторил имя менее смачно, — пригласил для предварительной беседы очаровательную Елизавету Алексеевну. — Хозяин школы четко, по-военному кивнул: — Рад приветствовать вас в этих скромных стенах.

Помещение, в котором они находились, менее всего походило на "скромные стены". Лизавета отреагировала на лицемерие мгновенно, как спаниель на утку:

— И как мы можем вас называть в этих скромных стенах?

— Ха, — обозначил смех хозяин. — Меня можно называть Андреем Викторовичем. Если не возражаете.

На этот раз Лизавете не понравился его смех, точнее, призрак смеха — назвать возглас "ха" как-то иначе было трудно. В голосе ее зазвучал яд.

— Что вы, какие возражения. Андрей Викторович — значит Андрей Викторович. Не такая, конечно, прелесть, как Савва Артемьевич, но все же, все же... Вы правильно поняли смысл нашего визита, Андрей Викторович!

— Замечательно, тогда приступим к делу! — Хозяин сделал вид, что не заметил ни язвительного тона Лизаветы, ни жеста Саввы, попытавшегося успокоить вдруг закусившую удила спутницу. Савельев крепко сжал ее руку, а заодно дал взглядом понять, что это — его сюжет и Лизавета попросту не имеет права вмешиваться. Лизавета еле заметно повела ресницами — она действительно повела себя не по-товарищески, столь рьяно бросившись окучивать совершенно не свои грядки.

— Мы договорились о репортаже и... — начал Савва.

— Мы договорились лишь о том, что поговорим о репортаже, — мягко перебил его хозяин.

— Пусть так. Давайте говорить. Что же это у вас за школа такая? — Савва сразу дал понять, что для журналиста говорить о чем-либо и задавать вопросы — одно и то же.

Андрей Викторович охотно ответил:

— Школа телохранителей. В наше время люди озабочены собственной безопасностью. Не только у нас в России. Всюду. Квалифицированный специалист, который помогает хозяину сберечь жизнь, здоровье и деньги, ценится на вес золота. А мы таких специалистов готовим. Причем готовим очень хорошо. — Андрей Викторович мягко шагнул к столику с аппаратурой, взял пульт дистанционного управления, именуемый в просторечии "ленивкой", и включил телевизор и видеомагнитофон. — Вы люди телевизионные, любите картинку, вам так понятнее, я знаю. Поэтому вот, смотрите, это наша работа.

Фильм, им показанный, был не просто профессиональным кино о профессии, — он был снят на голливудском уровне. Только в Голливуде умеют одинаково хорошо и четко снимать яростные перестрелки, эффектные погони, стремительные атаки, драки на ножах, поединки каратистов и простонародный мордобой.

Закадрового текста не было, но и нужды в нем не было тоже. Вот ребята в черных "пижамах", на профессиональном языке — кимоно, входят в зал и умело швыряют друг друга на татами. Вот они же, но уже в черных комбинезонах, выходят на линию огня в хорошо оборудованном тире — все стреляют просто замечательно. Они же демонстрируют свои успехи в кулачном бою. По очереди показывают класс за рулем автомобиля и за рычагами бронетранспортера. Штурмуют отвесную стену.

Вот они же уже не в учебных, а в полевых условиях обезвреживают подосланных к хозяину убийц. Все обставлено очень натурально: нападающие догоняют мчащийся на бешеной скорости автомобиль, из переднего окна атакующей машины показывается впечатляющее жерло какой-то базуки, но охранники не теряются. Один, расположившийся на заднем сиденье, валит подзащитного на пол. Второй открывает шквальный огонь из массивного пистолета со своего места рядом с водителем и обезвреживает сначала одного, а потом и второго наемного убийцу. "Мерседес" с нападавшими беспомощно скатывается в кювет и даже переворачивается.

Эпизод номер два. Выстрел из засады. Действия телохранителей и в этом случае точны и упруги. Грохот ружейной стрельбы, машина тут же разворачивается, с переднего сиденья выкатывается один из стражников, он должен разыскать того, кто покусился на жизнь босса, второй же, опять свалив охраняемое тело на пол автомобиля, прикрывает его собой.

Следующая душераздирающая сцена — освобождение заложников. Чудный кудрявый ребенок и длинноногая красотка с зеркальными глазами, словно сошедшая со страниц "Космополитена", изображают семью босса, захваченную злобными террористами. Охрана проводит блистательную операцию по вызволению похищенных. Ловкие, вооруженные до зубов преступники и чихнуть не успевают — падает бронированная дверь, летит в сторону кованая решетка, прикрывавшая окно, сразу с двух сторон в узилище врываются телохранители, и вот уже злоумышленники, один из которых еще секунду назад держал пистолет у виска хозяйской "жены", лежат на полу с выкрученными и скованными руками.

— Красивая работа, — досмотрев фильм, вздохнул Савва.

— Мы готовим лучших в стране специалистов, может быть, лучших в мире, — надменно отозвался Андрей Викторович.

— И где же вы их прячете? Или они слишком заняты на съемках? — опять не выдержала и вмешалась в разговор Лизавета. Кино показалось ей откровенно трюкаческим, рассчитанным на то, чтобы произвести впечатление на богатеньких и готовых тратить деньги дилетантов. Сама она специалистом в охранном деле не была, но от фильма пахло Голливудом, мерещились спецэффекты, каскадеры, режиссер на площадке крана и ассистенты с мегафонами и радиотелефонами.

— Здесь нет ни одного спецэффекта, все снималось натурально. — Оказывается, Андрей Викторович почти умел читать мысли. — А специалисты наши работают в разных местах.

— Что-то не видно их работы. Всякие "Альфы" и "Беты" действуют довольно беспомощно, своих же кладут порой, а вы говорите о лучших в мире специалистах...

— Я не сказал, что мы учим людей из госструктур. Это им не по карману, курс обучения одного бойца весьма дорог. А мы не филантропы. — Андрей Викторович выключил видеомагнитофон. Телевизионный автомат врубил первую программу, где как раз шли новости.

— Кому же тогда по карману? И где вы достали учителей? С других планет? — опять принялась нападать Лизавета. Она не любила расплывчатые высказывания.

Андрей Викторович с высоты своего довольства не услышал раздражения в голосе журналистки.

— Услугами наших выпускников пользуются преимущественно частные лица. Ну и политики, особенно те, кто еще не вплотную приблизился к кормилу и кому не положена официальная охрана. И у кого есть деньги. Повторю: наши ребята стоят дорого.

— А кто платит за "студентов"? Они же?

— По-всякому, иногда сами "студенты". Мы их, правда, так не называем. У нас в ходу слово "курсант".

— А преподает кто? Инопланетяне?

— Да, интересно, откуда берутся столь квалифицированные преподаватели? — Савва попробовал вклиниться в разговор и смягчить общую направленность беседы.

— Мы приглашаем лучших специалистов. И по рукопашному бою, и по стрельбе. Многие, кстати, перешли к нам с государственной службы. Есть и самоучки-самородки, есть и иностранцы. Но преподаватели, если вы заметили, предпочитают обходиться без рекламы.

Действительно, в фильме, посвященном работе школы, для преподавателей почему-то не нашлось места.

— Но я смогу их снять? — осторожно поинтересовался Савва.

— Не всех, не всех, — барственно улыбнулся Андрей Викторович.

— А что еще можно снять?

— Вас заинтересовал этот материал?

— Да, безусловно! — Савва сделал максимально заинтересованное лицо.

— Тогда вы можете воспользоваться нашим фильмом...

— Качество... — в один голос бросились возражать Савва и Лизавета. Но хозяин не дал им договорить и снисходительно бросил:

— Он у нас есть в профессиональном варианте, в формате "Бетакам", так что...

— Все равно... Этого мало, надо еще интервью и какие-нибудь оригинальные съемки, тренировки, что ли... иначе это, понимаете, чужой материал, такой не освоенный... — Савва старался говорить мягко, чтобы не спугнуть потенциальную жертву репортажа, но при этом донести до нее, до жертвы, первую заповедь телерепортера: материал не считается, если ты не снял его сам.

— Понимаю... Это уже детали. Мы что-нибудь придумаем, чтобы показать вам все, что вы хотите увидеть, и при этом не... — Впервые Андрей Викторович замолк не оттого, что выдерживал запланированную им самим паузу, а оттого, что не смог сразу найти подходящее слово. — Не... травмировать наших людей.

Но Лизавете в его заминке почудилось совсем другое слово, ей показалось, будто он хотел сказать "не засвечивать наших людей". Она опять разозлилась и вспомнила совсем другую школу, школу, упомянув о которой, умер веселый толстяк в парламентском центре. Эта школа двойников становилась ее кошмаром, ее навязчивой идеей.

— Похоже на центр подготовки террористов, а не респектабельных телохранителей, — едко сказала она

Савва снова разрядил обстановку:

— А где вы проводите тренировки? Можно посмотреть?

— Хоть сейчас. Зал, в котором идут занятия, находится здесь. Один из залов, — поправился хозяин, поймав наполненный скепсисом Лизаветин взгляд. — Прошу! — Он встал и гостеприимно взмахнул рукой, приглашая гостей следовать за собой.

Помещение действительно находилось рядом с приемной. Лизавета сразу узнала показанный в рекламном ролике зал с татами на полу. В нем действительно шли занятия. Два жилистых парня, облаченные в черные кимоно, отрабатывали прием, похожий на замысловатую подсечку. На пришельцев они не обратили ни малейшего внимания, знай лупили друг друга по щиколоткам и закидывали руки за спину противника. Все опять выглядело очень театрально — одинаково черные кимоно, отточенные движения, будто парни долго и старательно репетировали этот боевой танец. Издалека они выглядели очень похожими, почти двойниками. Оба накачанные, оба среднего роста, оба в черном.

— Черная одежда — ваш фирменный стиль? — хмыкнула Лизавета.

— Получается, что да. Хотя специально этим никто не занимался, — ответил Андрей Викторович.

— А это курсанты? С ними можно поговорить?

— Сразу видно профессиональную хватку Саввы Артемьича, — сказал хозяин. Лизавета опять чуть не вспылила. Чванливый властитель школы телохранителей даже льстить умудрялся свысока. Но Андрей Викторович и в этот раз предпочел не заметил ее недовольную гримаску. — Сейчас они заняты. А когда надо будет, мы все организуем...

— Вы здесь кем работаете? Пресс-атташе? — спросила Лизавета.

Хозяин ничуть не обиделся и важно изрек:

— Контактами с прессой занимаюсь тоже я...

— А еще чем? — не унималась Лизавета.

— Можете считать меня директором школы.

— Директор школы телохранителей — это звучит!

Савва в третий или в тридцатый раз сделал большие глаза, призывая Лизавету не лезть не в свое дело, и опять бросился спасать свой репортаж:

— Значит, договорились. Можно это будет снять в субботу?

— Когда угодно, — развел руками Андрей Викторович.

— Тогда созвонимся. Спасибо, — поспешил распрощаться Савва. Он явно опасался, что Лизавета очередным дурацким вопросом все же достанет непробиваемого пока хозяина.

— Всего доброго!

Провожать гостей до двери в этом заведении было не принято. Впрочем, выход Савва и Лизавета нашли без труда. И оказались на Надеждинской.

— Ты совсем обнаглела, — немедленно набросился на коллегу Савва. — Не умеешь держать язычок на привязи — молчи. Чуть сюжет не сорвала!

— Ты что, испугался, что твой ласковый и нежный зверь вдруг взбунтуется и откажется делать сюжет? Если он согласился с тобой встретиться, значит, ему это нужно раз в триста больше, чем тебе! Интересно почему? Ты вообще как их нашел?

— Случайно. — Савва робко улыбнулся. Он был застенчивым молодым человеком, хотя и играл мрачного, все изведавшего Печорина или одинокого, тоже все познавшего Чайлд Гарольда. — Мы здесь снимали напротив — тройня родилась, молодую мамочку еще мэр поздравлял. Потом вышли, ну и... — Савва замялся, — остановились покурить. А здесь во дворике два мужика дерутся. Даже не дерутся, а как в боевике играют. Треск от ударов стоит невероятный, руки-ноги вертятся, как мельницы, но оба целы-невредимы. Мы со Славиком Гайским были, тот просто восхитился, камеру включил, снимает. Мужики нас заметили не сразу, а когда заметили и остановились, я подошел спросить, кто они такие и откуда. Потом этот Андрей Викторович выскочил. Они здесь махались, во дворе.

— И что? Андрей Викторович пришел в восторг, увидев популярного корреспондента популярной городской программы новостей? Он сразу же предложил сделать сюжет? Этакий любитель городской прессы...

— Не совсем так. — Савва опять застенчиво улыбнулся. В глубине души он был уверен, что все должно происходить именно подобным образом. — Не совсем. Я, разумеется, представился, спросил, что происходит. Они ответили, что это школа телохранителей, открытая при частном детективном и охранном бюро "Роланд". Мы разговорились. Сегодня об этом упомянуто не было, но на самом деле с этими школами и детективными бюро — проблема, и не маленькая. Их пытаются изничтожить. А почему, собственно?..

— Савва, ты глупенький или прикидываешься? Или газет не читаешь?

— Как тебя понимать? — невозмутимо поинтересовался Савва.

— А так, что только ленивый не писал о том, что, прикрываясь лицензиями на ведение частной детективной и охранной деятельности, работают банды рэкетиров. Очень удобная легенда — под этим соусом можно и хазу для быков отделать, и разрешение на ношение оружия получить, и счет открыть, чтобы "охраняемые" гнали деньги не черным налом, а переводили в банк, чин чинарем.

— Не все же такие, а их под одну гребенку стригут. Есть частные детективы и из бывших милиционеров.

— Есть, есть... Много чего есть...

Вход в школу телохранителей был с улицы. Лизавета огляделась.

— Однако занятное местечко... Похоже, тут на целый квартал никаких жильцов, кроме твоих "телохранителей".

Вдоль Надеждинской вплоть до Малой Итальянской стояли дома, ожидающие капитального ремонта. Причем не просто опустевшие, а тщательно законсервированные. Двери и окна на первых этажах были замурованы — мышь не проскочит. Все окна выше наглухо забиты листовым железом, даже на чердачных окошках заглушки. Подворотни тоже перекрыты железными воротами. В результате получились дома без окон, без дверей. Коробки.

Лизавета дотронулась до мощного висячего замка на воротах — он сильно отличался от того, что они с Сашей видели на дверях подвала, в котором нашли тело Леночки Кац.

— Это местная жилконтора от бомжей повесила. Хорошо работают, образцово-показательный ЖЭК!

Замок класса "цербер", тщательно забитые окна и двери — и все это в необитаемом здании, в то время как и жилые дома стоят голые-босые — стекла выбиты, двери заштопаны фанерками. Местные хозяйственники наверняка потратили все деньги на консервацию трех домов на Надеждинской.

— Ты права. Занятное местечко. С торца вход в эту школу — и никаких соседей! Мне еще в тот раз оно затейным показалось.

Молодые люди шли вдоль совершенно слепого здания. Все как положено: на облупившихся стенах — обрывки коммерческих объявлений и предвыборных плакатов, на земле, вперемешку со снегом, — битое стекло, неизбежный строительный мусор, палки, осколки кирпичей. Лизавета с Саввой остановились на перекрестке.

— А с той стороны вы осматривали?

Савва отрицательно мотнул головой. Они свернули на Малую Итальянскую. Последний дом необитаемого квартала был отделен от остальных зданий довольно широким проходом. Не подворотней, которую можно перекрыть воротами, а ничем не заполненным, пустым пространством.

Лизавета запрокинула голову:

— И здесь все до самой крыши задраено. Загадка природы. Может, какие коммерсанты этот дом арендовали? Под склад? — Она вспомнила, что даже затопленный подвал использовали "под склад", правда, там потом нашли мертвое тело Леночки. Савве она про подвал рассказала, еще когда они ехали на Екатерининский. Савва дотронулся до кирпичей, которыми были заложены все оконные проемы.

— А как они товар забирают — при помощи вертолета?

— Наши могут и вертолетом... Особенно наши мафиози. А что? — вдруг загорелся Савва. — Не исключено, они хранят здесь оружие или наркотики...

— Ага, а это секретный код... — Лизавета прочитала размашистую надпись мелом: — "Майк плюс Боб равняется любовь". Нет уж, тут скорее пристанище гомосексуалистов. А что? Снаружи запустение, внутри уютные любовные гнездышки. Знаешь, сколько их здесь может поместиться?

— Точно, и под покровом темноты голубые парочки пробираются сюда, у каждого в руках ключ вон от той двери...

Савва был прав — рачительные хозяева замуровали не все двери расселенных домов. В дальнем углу дверь — явно не парадного, а черного входа или даже входа в котельную — была не заложена кирпичами, а закрыта броней. На ней висел такой же замок, что и на воротах с другой стороны дома.

Савва подошел к маленькой бронированной дверце в стене и с силой постучал. Как и следовало ожидать, никто не отозвался.

— Качественная работа, заботятся геи о своей безопасности, ничего не скажешь...

— Так ведь у нас не Сан-Франциско, у нас еще не все прогрессивно относятся ко всяческим меньшинствам, — ответила Лизавета. — Ладно, пошли, в подозрительное ты меня привел местечко. Может, и школа телохранителей здесь не случайно? — Она говорила про одну школу, а думала про другую, про ту, которой так боялся упавший на пол весельчак в бежевом костюме и следы которой они нашли в Петербурге.

— А ведь точно, — азартно отозвался Савва. — Надо бы понаблюдать за ними.

— Не дури, здесь тебе крепкие парни с пестиками понаблюдают! — Лизавете вдруг стало страшно. Бывает такой липкий, бессознательный страх, когда боишься не чего-нибудь конкретного, а боишься вообще. — Лучше поехали домой!

Они вернулись к многострадальной Саввиной "копейке", раздолбанной и исцарапанной до невозможности. Савва возвел в абсолют знаменитый тезис о том, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Поэтому из принципа не мыл и не чистил машину. Бегает — и хорошо. Лизавета долго вертелась на переднем сиденье — устраивалась так, чтобы пружины не впивались в спину и ниже. Занятая тем, как бы усесться поудобнее, она с завистью бросила взгляд на ехавшую за ними следом "Ауди" с затемненными стеклами — там пассажирам не приходилось беспокоиться о таких пустяках, как комфорт.

Всю дорогу до студии Лизавета мучилась, а когда они форсировали ямы, которых немало и в центре города, даже несколько раз вскрикнула — плохая подвеска делала удары взбунтовавшися пружин просто нестерпимыми. Заодно Лизавета ругала Савву, который довел свои принципы до абсурда. Савва вяло отругивался и все старался свести разговор к будущему репортажу о школе телохранителей. Ни он, ни она не заметили, что "Ауди" ехала за ними до самой студии.

УРОК МУЖЕСТВА

День зарплаты для всех служащих — святой день. А на телевидении, где значительная часть сотрудников, особенно творческих, в силу разных причин на службу ходит изредка, это вообще — день всех святых. Именно в день зарплаты в кафе и буфетах выстраиваются длинные змееподобные очереди, именно в день зарплаты, а значит, дважды в месяц, можно встретить старых друзей и заклятых врагов. День зарплаты — это еще и день общестудийной вечеринки. Все, от операторов до ведущих и от студийных техников до администраторов, стараются себя побаловать — кто водочкой, кто винцом, а кто пирожными. День февральской зарплаты не стал исключением.

Савва, Лизавета и Славик Гайский сидели в Лизаветином кабинете и пили чай с коньяком и тортом.

Торт принес Славик, он почему-то решил сделать Лизавете подарок. Какой и к какому празднику, непонятно. Из его путанных объяснений получалось, что это либо заблаговременное поздравление с Восьмым марта, либо страшно запоздалое приветствие к Дню печати, который с некоторых пор празднуется у нас в России 13 января, то ли просто торт в ясный зимний день. Лизавета не успела толком разобраться, как появился Савва. Он внимательно осмотрел и даже обнюхал торт, купленный не где-нибудь, а во французской кондитерской "Тритэ", признал его удовлетворительным и заявил, что пить голый чай с тортом в день зарплаты — извращение. И тут же пригласил Славика прогуляться до израильского магазина на Каменноостровском, куда, по его данным, завезли вполне пристойный армянский коньяк, и по разумной цене. Савва вообще уделял много внимания этой теме.

Когда они вернулись с бутылкой, приготовленный Лизаветой чай был разлит по чашкам из небьющегося стекла, а коньяк — по фаянсовым японским стопочкам, и Савва затеял долгий разговор на тему "Соотношение "цена — качество" в России и в мире". Тут было что сказать всем и каждому. Лизавета посетовала, что в бутиках под видом эксклюзивной одежды продают обыкновенный корейский ширпотреб. Славик тут же вспомнил, сколько сюжетов он снял на подпольных винокуренных заводиках, где гонят бодягу. А раз ее гонят в таких количествах, значит, и продают не меньше. Не в Израиль же экспортируют! Савва же, как и подобает резонеру, делал выводы:

— Это все-таки коньяк, не опускаются израильтяне до торговли бодягой. — Он сделал маленький глоток и зажмурился от удовольствия. — Не то что наши. Пока российский бизнес не научится работать в условиях нормальных, а не бешеных прибылей, все так и будет. Это ведь французишки с англичанами и немчурой довольствуются жалкими тринадцатью процентами, а наш без ста-двухсотпроцентной накрутки и с дивана не слезет! К тому же еще классики писали, что русский купец чувствует себя человеком лишь тогда, когда продает подгнивший или залежалый товар. В противном случае ему кажется, что его обманули. — Савва темпераментно махнул рукой и чуть не уронил рюмку. — Они страдают, торгуя качественными продуктами. Особенно по разумной цене!

Лизавета подвинула его фаянсовую стопку ближе к центру журнального столика.

— У меня такое впечатление, что в свое время рекламный слоган для "Доси" придумал ты! Но это вовсе не означает, что надо стопки бить. Они качественные и дороги мне как подарок.

— И вообще, не бить, а пить надо, — схватился за бутылку Славик.

После второй рюмки они перешли к обсуждению местных новостей. Славик поведал о новом невиданном драконстве, учиненном главным режиссером "Новостей".

— Он теперь требует, чтобы мы постоянно сидели в операторской комнате. Причем все, кто стоит в расписании. Даже если сюжетов нет и не предвидится, а до окончания смены двадцать минут. Вовка ушел в столовую, ему влепили выговор.

— А что, в столовую тоже нельзя? — с интересом посмотрела на оператора Лизавета. Славик грустно покачал головой.

— Не-а, он говорит, мы все время должны быть под рукой. Потому что пора горячая — выборы.

— Он КЗОТ читал? — задал риторический вопрос Савва и сам же ответил: — Впрочем, КЗОТ давно уже не в моде. Но он все-таки зверь.

Очередное зверство, учиненное главным режиссером, казалось вдвойне противным потому, что было бессмысленным. Можно понять и если не принять, то объяснить любые мероприятия по укреплению дисциплины. В "Петербургских новостях", как и везде, достаточно халявщиков и любителей прокатиться на чужом горбу. Операторский батальон — не исключение. Бывали случаи, когда съемки срывались из-за того, что операторы разбегались, словно тараканы при зажженном свете, а потом долго лепили душераздирающие истории о том, что выпускающий не нашел их в кафе или в туалете. Но с некоторых пор всех операторов оснастили милыми и удобными устройствами под названием "пейджер", и теперь при желании найти любого — не проблема. Так что решение посадить их едва ли не на цепь в операторской было чистой воды садизмом и произволом.

— Он, правда, два компьютера поставил, чтоб нам не скучно было, но есть-то все равно хочется! — жалобно добавил Славик Гайский.

— А ты торт ешь, — заботливо посоветовала ему Лизавета. Славик кивнул и взял большой ненецкий нож, который Лизавете прислали почитатели из Тюмени. Осторожный стук в дверь прервал светскую беседу.

— Да, — солидно крикнул Савва и недоуменно посмотрел на Лизавету. Китайские церемонии в "информации" не в ходу. Даже когда здесь правила склонная к чинопочитанию номенклатура, все — от главного редактора до машинистки — были на "ты", а кабинеты стояли с распахнутыми дверями. — Да, открыто, — повторил приглашение Савва, а Лизавета встала, чтобы открыть дверь застенчивому посетителю.

На пороге стояла гримерша. Марина выглядела усталой и измученной — под глазами тени, в уголках рта глубокие морщины. Разительная перемена за какие-нибудь три дня, ведь Марина всегда была веселой и разговорчивой. Сейчас она явно пыталась найти нужные слова.

— Добрый день, Мариночка, — поприветствовала гостью Лизавета, — проходите, пожалуйста. Хотите чаю?

— И коньяку! — Савва, сидевший в самом удобном кресле, пересел на стул, уступая лучшее место даме.

— Даже не знаю... — выдохнула Марина и бочком пробралась к креслу мимо выдвинутого на середину комнаты столика.

— Ну пожалуйста. — Гостеприимный Савва чуть не насильно вложил ей в руки стопку. — А то мы будем чувствовать себя законченными алкоголиками.

Марина не заставила себя уговаривать и сделала глоток коньяка.

— Я что пришла... мы тут деньги собираем Леночке на похороны. И я подумала... — Она опустила глаза. Продолжения никто ждать не стал. Лизавета и Савва, которые были в курсе, сразу бросились к кошелькам. Их примеру последовал и Славик Гайский, который о Леночке Кац услышал впервые.

— Ой, спасибо, ребята. — Гримерша достала наполовину исписанный лист и внесла еще три фамилии, предварительно поинтересовавшись, как зовут молодых людей. Покончив с формальностями, Марина выпила еще рюмку, раскраснелась и затараторила: — А я тут хожу, хожу... Да у нас все замотались. Валерка, Ленин муж, совершенно вялый и беспомощный. Его понять можно, он Леночку очень любил, она ему и жена, и мать была. Заботилась о нем. У него же со здоровьем неладно. И ничего не знает, не умеет, совсем непрактичный. — Марина говорила захлебываясь, почти без пауз, будто боялась, что ее перебьют. Но никто гримершу не прерывал. — Сначала, когда разрешили хоронить, мы хотели крематорий, я вообще-то против, не по-христиански это, но Леночка не религиозная была, а крематорий все же дешевле. У них ведь совсем денег не оказалось. А вчера пришлось все переиграть, позвонили из этой... прокуратуры, что ли? Говорят, по закону нельзя сжигать, пока дело не закончено. — Марина не заметила, какими взглядами обменялись Савва и Лизавета — ведь именно вчера они ездили на Екатерининский к экспертам. — Валерка сразу паниковать, пришлось заново договариваться. А денег кот наплакал. Мы просили у начальства выделить пособие на погребение — как положено, из соцстраха. Они отвечают, что по месту работы родственников. Ужас какой цинизм — Валерка не работает, Леночка сама из Брянска, у нее там старенькая мама и брат, разве пособие? Ирина, наша старшая, пыталась объяснить ситуацию, а там ни в какую. В общем, выделили матпомощь в размере оклада, полторы тыщи, все равно что кот наплакал. А Леночка на студии двадцать лет проработала. Вот мы и собираем. Так что спасибо вам, ребята. — Марина совершенно неожиданно закончила говорить и встала. — Я пойду, попробую еще кого-нибудь поймать, расходов-то тьма.

— А торт с чаем? — попробовал удержать гримершу Савва, но та решительно отказалась и стала быстро пробираться к выходу из кабинета.

— Во сколько похороны? — успела спросить Лизавета.

— Автобус в десять, от морга Мечниковской больницы, ее тело почему-то туда перевезли... — Марина уже стояла в дверях. — Похороны в одиннадцать на Южном кладбище. Еще раз спасибо, ребята.

— Я всегда знал, что чиновники сволочи, но чтоб такие... — задумчиво произнес Славик, едва за Мариной захлопнулась дверь. — За двадцать лет работы — пятьдесят долларов, по два с полтиной в год. Вот так подохнешь под забором, и всем на тебя чихать. Кроме родственников и друзей. Ладно, помянем Леночку...

Лизавета не стала рассказывать Славику, что Леночка, возможно, умерла так же, как тот человек в парламентском центре, когда они с Гайским там снимали. А может быть, и из-за той же школы двойников.

...До Южного кладбища они добирались на Саввиной машине. Лизавета позвонила ему утром и предложила съездить на похороны, а то получается, что они просто откупились. Савва отменил ранее запланированный визит в комитет по культуре, и в одиннадцать они уже добрались до места. Автобус еще не приехал.

Вдвоем они стояли у входа, где ловкие старушки торговали цветами. Лизавета сжимала букет лиловых гвоздик. Савва держал ее под руку. Он заметил, что Зориной явно не по себе. Потом подъехал автобус, вышли немногочисленные провожающие. Марина помогла выбраться мужчине в черном костюме, с детским, растерянным лицом. Лизавета догадалась, что это Валерий, Леночкин муж. Еще было человек двенадцать — гримеры, парикмахеры, пожилая женщина, одетая в дутое китайское пальто, на голове большой черный платок. В ней сразу можно было узнать провинциалку — вероятно, Леночкина мать все-таки успела на похороны. Могильщик погрузили гроб на тележку, и печальная процессия потянулась на кладбищенскую окраину, где уже подготовили могилу.

Священника не приглашали, раввина тоже. Леночка Кац не была еврейкой: фамилия досталась ей от первого мужа. Когда началось нечто вроде панихиды, Лизавета закусила губу. К гробу подошла начальница гримерного цеха, милая, чуть полноватая брюнетка с круглым лицом. Она начала говорить чуть задыхаясь:

— Леночка пришла к нам совсем молоденькой, училась у старейших мастеров, потом сама стала мастером. Но мы знали ее не только как мастера, мы знали, что она была добрым и отзывчивым человеком, про которого никто не мог сказать плохого слова.

Это была правда, точнее, половина правды. О Леночке порой говорили не очень хорошо, хотя реальных оснований для этого не было — просто многим не нравилось, что на халтуры чаще приглашают именно ее, что у нее лучше получается, что она умеет найти подход и к капризным эстрадным дивам, и к замотанным хозяйством народным артисткам, что она умеет то, чего не умеют другие, и что один раз ее даже пригласил поработать голливудский режиссер, из эстравагантности снимавший на натуре эпизод своего фильма про русскую шпионку.

— Она была очень хорошим человечком. — Место начальницы заняла Вера Семеновна. — Хорошим, добрым, светлым и талантливым, сильным...

Неожиданно громко начал рыдать Валерий. В его рыданиях слышалось бабье повизгивание, и от этого стало особенно жутко.

Вера Семеновна продолжала:

— ...И она очень рано ушла. Мы ведь даже не знали, что она так больна... — Тихо заплакали женщины-коллеги, и только Леночкина мама смотрела куда-то вдаль, и глаза ее были сухими.

Погода неожиданно испортилась. За пять минут небо заволокло тучами, и могила сразу стала выглядеть, как бездна. Цветов было до слез мало. Правда, стояли, воткнутые в снег, два пышных венка от тех, кого Леночка делала для сцены красивыми, — от одной петербургской и одной московской эстрадной звездочки. А ведь таких звездочек, преображавшихся под руками Леночки Кац, было довольно много. "Наверное, не всем сообщили", — утешила себя Лизавета.

Она с трудом сдерживала слезы. Ей хотелось плакать и от безысходной жалости к Леночке, и от того, что студия решила поскорее о ней забыть, и от того, что веселую, недавно полную жизни женщину пришло проводить всего полтора десятка человек, и еще от того, что утрачен торжественный и многозначительный ритуал проводов. Лизавете не хватало проникнутых будущностью слов: "Мы провожаем ту, что умерла с верой в Христа в душе и с надеждой на Спасение". Хотя это глупо. Леночка, да, впрочем, и сама Лизавета не были верующими. Откуда тогда эта тоска по утешению? Почему щемит сердце?

Когда Лизавету спрашивали, верит ли она в Бога, она отвечала цитатой из Канта: "Я верю в звездное небо над нами и в нравственный закон внутри нас!" Ей казалось, что именно закон, возможно, душевный инстинкт заставил человека придумать десять заповедей, выработать жизненные правила, чуть более сложные, чем "выживает сильнейший". И придумывали их повсюду — и там, где верили в Христа, и там, где признавали пророка Мухаммеда, и там, где возносили молитвы Будде. Так нужно ли выбирать определенное вероучение? Если в сухом остатке — все то же звездное небо и все тот же нравственный закон.

Только почему-то именно сейчас Лизавете не хватало веры и надежды, которые даруют молитвы! И хотелось плакать горько и не останавливаясь. Не потому ли, что она знала, была почти уверена — Леночка ушла из жизни не из-за внезапной болезни, а потому, что где-то перестал работать нравственный закон, кто-то растоптал законы человеческие, а значит, и Божеские? Ведь нет законов Бога без человека. А потому и звездное небо может рухнуть.

Лизавета вздрогнула от внезапного деревянного стука — это о гроб стукнулся первый комок мерзлой земли. Лизавета с трудом подавила всхлип. Она не будет плакать — слезы бессмысленны.

Над могилой установили деревянную дощечку с лаконичной надписью:

Елена Михайловна Кац

6 июня 1962 — 18 февраля 2000

Последней, кто положил букет на неправдоподобно маленький могильный холмик, была Лизавета. Шесть лиловых гвоздик. Она, присев, замешкалась, и Савва тут же испуганно спросил:

— Что с тобой?

— Ничего, все в порядке. Просто думаю об этих гадах, которые ее убили, и еще о милиции — я здесь никого от них не заметила! А в фильмах любят показывать, как те даже на похоронах ловят убийц.

— В кино не бывает столько глухих убийств, — тихо заметил Савва.

Лизавета кивнула.

— Ты не падай духом, — сказал Савва, когда они шли к его "жигуленку". — Вот вернется Сашка, и мы обязательно разберемся в этом деле.

Лизавета опять кивнула.

— Да. Когда вернется... Он что-то пропал. Его отпустили на три дня, а прошла уже неделя.

ПЕРЕВОД НА ШЕСТИДНЕВКУ

...Лизавета повернулась к монитору и приготовилась смотреть сюжет, который стоил ей, Савве и Саше Маневичу пяти лет жизни, что не очень много, но, может, будет стоить и очень дорого, и расплачиваться придется работой, любимой работой.

Саша в Москве задержался. И привез потрясающий материал. Он умудрился познакомиться с тем самым следователем прокуратуры, который работал по делу бывшего мэра Петербурга, не так давно вернувшегося в Россию после нескольких лет пребывания "в бегах". Об этом взяточном деле в Петербурге говорили долго, потом разговоры угасли, дело вроде бы закрыли, почему бывший мэр и решился пересечь границу в обратном направлении, но внезапно выяснилось, что старое не забыто. И вот чиновник прокуратуры предложил Саше сделать репортаж о ходе возобновленного следствия. Неслыханная удача. Неслыханная и невиданная в обычные дни, но вполне возможная в период предвыборной войны. И Саша привез дивный материал о том, как, кто, где и за что получал квартиры в городе на Неве, не имея прописки, не мучая семью и себя долгими очередями и не откладывая из зарплаты по зернышку, чтобы накопить требуемые для покупки квартиры двадцать, тридцать или сто тысяч долларов.

Следователь Генпрокуратуры показал Саше лишь кусочек дела, разрешил снять некоторые документы и дополнил все это вполне современными расшифровками телефонных переговоров. Санкционированных.

Хитрый Маневич, знавший, какие директивы даны высшему телевизионному руководству, никому, даже Лизавете, о припасенной бомбе ничего не сказал. И еще неделю полуподпольно доснимал необходимый видеоматериал: квартиры, вывески разных контор, портреты чиновников.

Сразу после Дня защитника Отечества он решил, что к бою готов, и показал материалы сначала другу-сопернику Савве, а потом Лизавете.

— Мы решили, что ты захочешь пропихнуть это в эфир, — сказал Саша, когда Лизавета закончила отсмотр сенсации.

Лизавета усмехнулась:

— Это супер. До выборов — месяц. Очень своевременный фугас. Только не пропустят!

— А надо сделать так, чтобы пропустили. — Маневич выщелкнул кассету из плейера и запихнул ее в карман куртки. — Пока об этом знаем мы трое. И, конечно, тот человек, который подпустил меня к "секретным материалам"...

— Пустил козла в огород, — поправила его Лизавета.

— Но согласись, что видео убойное! — с нескрываемой завистью сказал Савва. Они с Маневичем уже давно, словно два гладиатора, бились за звание самого талантливого журналиста-расследователя. С переменным успехом.

— И текст тоже, — охотно поддержала его Лизавета. — Только нужен очень хитроумный план для того, чтобы достоинства этого сюжета могли оценить не только мы с вами.

— Во-первых, нужен выходной день... — начал перечислять Савва. Все в редакции "Петербургских новостей" знали, что в голодные выходные дни, когда события приходится высасывать из пальца, вставить в верстку нужный репортаж значительно проще.

— Во-вторых, я в эфире, — снова поддержала Савву Лизавета.

— А кто выпускающий редактор? Кто верстку сделает? Верейская?

— Лана может раскричаться, и тогда пиши пропало, — задумчиво произнес Саша.

— Другие и кричать не будут, сразу побегут консультироваться.

У Лизаветы опыт работы в "Новостях" был больше, чем у Маневича и Савельева, и она знала выпускающих несколько лучше.

— Можно время потянуть. Рассказать в общих чертах, о чем сыр-бор, а готовый сюжет поднести прямо во время эфира.

— Тут и общих черт хватит для грандиозного скандала.

— А что ты все критикуешь? — не выдержал Савва, предложивший потянуть время. — Лучше сама что-нибудь дельное придумай!

В результате сошлись на том, что пойдут в ход все известные им уловки: и выходной, и время потянуть, и поспорить, и показать редактору смягченный вариант текста, с не полностью расшифрованным синхроном, и все прочее.

Все равно сюжет проталкивался со скрипом и чуть не застрял из-за полученного Ланой строжайшего указания все предвыборные сюжеты показывать на самом верху.

Лана Верейская — в выбранный заговорщиками день выпускающим была именно она — сначала попыталась апеллировать к разуму приставших к ней журналистов.

— Зачем оно вам надо, а? — устало спросила Верейская, когда стало ясно, что молодежь, притащившая сомнительный репортаж, просто так не отстанет. — Это ж сведение счетов там, наверху... Зачем вам лезть в эту сомнительную историю?

— В каком смысле — сомнительную, Светлана Владимировна? У Саши на видео все документы, как говорится: адреса, пароли, явки. Или вы считаете, что это подделки? — Лизавета выключила кофеварку.

Спорили они в комнате выпускающего, когда-то, лет пять назад, оборудованной по последнему на ту пору слову западноевропейской науки об организации труда. Тогда выпускающим торжественно выдали кофеварки и чашки, приобретенные за казенный счет. С тех пор кофеварки фирмы "Мулинекс" ни единого дня не использовались по прямому назначению — кофе, сваренный с их помощью, российские журналисты считали недопустимо хилым пойлом. Поэтому "мулинексы" использовали как обычные кипятильники, а кофе пили растворимый. По возможности, хороший. Вот и в этот раз Савва со словами "если дарить, то самое лучшее" принес банку "Голд". Лизавета насыпала кофе в чашки. Они пили кофе вместе так часто, что спрашивать, кому какой, нужды не было. Лане — послабее и с сахаром, Маневичу подавай очень крепкий — три ложки и одну сахара, а Савва любит средний и сладкий, хотя и говорит, что предпочитает крепкий и без сахара.

— Ваш кофе. — Лизавета протянула чашку Лане.

— Спасибо. — Верейская зазвенела ложечкой. — Так вот, я знаю, что это не подделка, я верю, что все эти квартиры, миллионы, фиктивные заказы, взятки и прочее — чистая правда. Но, может, это — простая человеческая ошибка. Ошибся человек, и все. Бывает? А вы теперь на костях пляшете. — Лана с торжествующей улыбкой оглядела присутствующих и дотронулась губами до кофейной чашки.

— Политик — как сапер: не имеет права на ошибку, — мрачно улыбнулась Лизавета. — Политическая смерть ничуть не привлекательнее настоящей.

— А если одна ошибка, и все? — упорствовала Лана.

— Да тут же не одна! Посмотрите... Он ведь настаивает на своих правах... — возмущенно выкрикнул Маневич и собрался зачитать вслух особо эффектный фрагмент. Савва не дал ему закончить:

— И вообще неизвестно, когда он ошибся. Может, когда в ЗАГС пошел...

Лана, да и Лизавета оценили его загадочную улыбку.

— Хорошо, политики ничуть не лучше саперов. А вы не задавались таким вопросом — почему именно сейчас Саше выдали эту информацию?

— Потому что выборы, — невозмутимо ответила придумавшая саперов Лизавета.

— То есть вы согласны, что этот ваш следователь вышел на Сашу не случайно?

— Конечно, не случайно. Они без разрешения никого к делу не подпустят. — Саша не первый год работал со следователями МВД и прокуратуры и знал их обычаи.

— Вот! Значит, вами манипулируют, вас используют! — Теперь ложечка, которой Лана размешивала сахар, звенела громко и торжественно, как литавры.

— Можно сказать и так, — опять согласился Маневич.

— Ну и что? — спросил Савва.

Молодежный цинизм несколько сбил с толку опытного редактора.

— Вам что — все равно? Боже! Дожили!

— При чем тут "дожили"? — Лизавета раздала всем чашки и включилась в общий разговор. — Просто у каждого в этом деле свой интерес. Спору нет, Саше материал сдали, чтобы навредить на выборах главному претенденту — ведь когда-то он и бывший мэр работали вместе. Но... — Лизавета заметила, что Светлана Владимировна собирается что-то сказать, и слегка повысила голос: — Но наша задача, как пишут в учебниках, — информировать, просвещать, разоблачать. На мой взгляд, граждане имеют право знать, в какие дела замешан тот или иной политик. Или будущий президент.

— Но не накануне же выборов, это ведь лить воду на мельницу...

— Нет, Светлана Владимировна, — взорвался Саша, — узнать об этом они должны как раз накануне выборов. Чтобы сделать соответствующие выводы...

— Тогда, выходит, мы поддерживаем грязную игру конкурентов!

— Игра была бы грязной, если бы эта информация была лживой! — пошел в бой Савва.

— И мы готовы рассказать нечто подобное о конкурентах, если они в этом замешаны! — теперь ударил Саша.

— Вы мне тут Уотергейт не устраивайте! — Лана решительно поставила пустую чашку на заваленный бумагами стол.

— А почему Уотергейт — это ругательство? — Лизавета, стоявшая в стороне, возле кофеварки, подошла к редакторскому столу. — Каждый американский журналист мечтает раскрутить что-нибудь вроде Уотергейта. Не зря у них то Ирангейт грохнет, то Уайтуотергейт — насчет спекуляций супругов Клинтонов земельными участками. Я уж не говорю про Моникагейт!

— Почему именно в моей программе должно что-то грохнуть?

Лизавета покопалась в бумагах и вытянула короткий список с сюжетами.

— А что у вас на сегодня есть лучше? Ну и ассортимент! Праздник Адмиралтейского района, это значит ряженые и ярмарка. Выставка в Чайном домике Летнего сада. Совещание не то сайентологов, не то сантехников в Таврическом дворце...

— Что поделаешь! Суббота мертвый день!

Савва улыбнулся:

— Вот мы и предлагаем его оживить!

— А что вы на меня насели всем скопом? Я что? Я — пожалуйста! — воскликнула Светлана Владимировна. Потом сделала паузу и с надеждой спросила: — Вы от меня не отстанете?

Напористая троица синхронно мотнула головами:

— Нет!!!

А Савва счел необходимым пояснить:

— Вы что же, нас вовсе за журналистов не считаете?

Лана устало вздохнула:

— Считаю. Поэтому и покажу вашу бомбу Борюсику...

Лизавета представила, как Борюсик, опустив глаза долу и подправляя пилочкой ногти (он всегда таскал с собой маленький маникюрный прибор), делает вид, что смотрит сюжет, а на самом деле судорожно придумывает, как бы половчее отобрать у них кассету. Картинка получилась невеселая.

— Нет, Светлана Владимировна, кто угодно, только не он!

— А кто? Я обязана проконсультироваться с руководством, иначе меня уволят. Вы этого добиваетесь?

— Нет, мы хотим, чтобы "Новости" работали как новости, а не как бюро апологетических услуг! — честно ответил на вопрос Саша.

— Без консультации не могу, считайте меня трусихой! — так же честно повела себя Светлана Владимировна. — Если вам не угоден Борюсик, могу поговорить с Ярославом! Сегодня он дневальный от высшего руководства!

Лукавый Ярослав Крапивин был ответственным за вещание всего канала и, соответственно, непосредственным начальником шеф-редактора "Новостей". По образованию инженер-путеец, он, как птенец иезуитов, умел не смотреть собеседнику в глаза, постиг науку политической интриги и научился сохранять хорошую мину, какой бы плохой ни была игра. Трусом, как Борюсик, Ярослав, безусловно, не был, а если чего и опасался, так это не попасть в струю, не угадать, откуда дует ветер удачи.

— Хорошо, пусть лучше Ярослав, — задумчиво произнесла Лизавета.

А Савва — тот просто обрадовался:

— Да, да, только вы не очень-то вмешивайтесь, когда я буду его уговаривать.

— Ничего не обещаю, — буркнула Лана, явно довольная собой. Такой выход ее устраивал. Ей тоже не нравились гимны и оды в "Новостях", но взбунтоваться открыто она не могла и не хотела.

Ярослав явился по первому зову. Плотный, приземистый, взгляд сквозь очки мрачный, загадочный, руки засунуты в карманы брюк. Сами брюки то ли от Армани, то ли от Версаче, очень элегантные. Пуловер из ангоры явно тоже был создан по проекту мастера высокой моды, так же как и кипенно-белая рубашечка.

— Как живете-можете? — ласково пробасил Ярослав. Голос у него был низкий и нежный, будто взбитые сливки. — Какие проблемы?

Ярослав обожал разрешать проблемы. Иногда складывалось впечатление, что его можно не кормить хлебом и не платить зарплату, но если в наличии будет достаточное количество пригодных для разрешения проблем, он станет работать невзирая ни на что. Впечатление сие, как и многие другие впечатления, было обманчивым. Ярослав бессребреником не был и интерес свой не забывал.

— Так какие проблемы? — повторил вопрос Ярослав.

— Вот, репортаж у нас. — Лана протянула ему текст.

Начальник поправил квадратные очки и погрузился в чтение. Читал он медленно. Об этом знали все. Поэтому Савва дал ему пять минут. Наконец они дождались первой реакции. Ярослав поморщился и брюзгливо сказал:

— Зачем нам это надо?

Лишь тогда коварный корреспондент как бы невзначай бросил:

— С этим сюжетом мы можем на день опередить Москву. У них будет готов только завтра...

Отстать от столицы Ярослав боялся почти так же сильно, как упустить птицу политического счастья.

— Погоди, — отмахнулся он сначала от репортера, но тут же встрепенулся: — Откуда такая информация?

Савва многозначительно и тонко улыбнулся. "Вы знаете, что я знаю, где можно раздобыть такого рода полуконфиденциальные сведения, и знаете, что моя информация, как правило, проверенная" — вот что примерно должна была означать эта улыбка. Улыбки и намеки действовали на Ярослава, как и на всякого другого интригана, куда сильнее, чем прямые аргументы. Он кивнул, показывая, что ухватил основную мысль репортажа.

— Это все доказано?

— Да, на видео есть необходимые документы, — солидно объяснил Маневич.

— Твой, что ли, сюжет? — Имя и фамилия корреспондента, как и положено, были написаны в правом верхнем углу листочка с текстом, только ответственный за весь эфир Петербургского телевидения не считал для себя обязательным вникать в подобные мелочи. — Где накопал информацию?

— В столице. — Саша сообразил, какую тактику выбрал Савва, и решил поддержать его.

— Скользкий материальчик-то, опасный!

— Кто не рискует... — Савва снова многозначительно усмехнулся и достал сигареты. Он, как и положено человеку, играющему в Печорина, и обидчивому, как Грушницкий, курил не стандартные "Мальборо" или "Кэмел", не "Лаки страйк" или "Союз-Аполлон", а черный "Житан". В полном соответствии с этикетом Савельев протянул пачку руководителю: — Будете, Ярослав Константинович?

— Нет, — искренне ужаснулся Ярослав, — спасибо. — И тут же вернулся к гораздо более важным для него баранам: — Я, пожалуй, сначала проконсультируюсь. — Он посмотрел на Сашу. — Кассета с тобой?

Журналисты переглянулись. Если начальник заберет кассету — пиши пропало. Копия у них есть, но если отправить материал на долгие согласования, его уже не выпустит ни один редактор. Следовало вырвать согласие Ярослава сейчас, и только сейчас, чего бы это ни стоило.

Савва еле заметно моргнул — мол, отойдите и не вмешивайтесь. Именно Савва имел на Ярослава странное влияние. Вероятно, из-за мировоззренческого сходства — и тот и другой были заядлыми заговорщиками. И в семнадцатом веке оба выбрали бы яд и плащ, а не палаш и кирасу.

— Конечно, осторожность прежде всего, но отстанем ведь безнадежно... В Москве наш материал покажут раньше. Обидно... — ворковал хитроумный репортер.

Ярослав откровенно мучился. Мучился почти так же, как Одиссей, когда его манили сладкоголосые сирены, сулившие неземное блаженство. Но ответственного за эфир привлекали видения куда более обыденные. Он грезил о том, что возглавляет не петербургский, а федеральный телевизионный канал, который покрывает всю страну, как знаменитый бык-производитель невзрачную коровенку. И руководит этим элитным бычком он, Ярослав Крапивин.

Но Ярослав был не мечтателем, а политиканом. Обычно он знал, когда нужно охотиться за журавлем, а когда следует зажать уже имеющуюся в руках синицу и притаиться. Обычно знал, а вот в данный конкретный момент не знал.

Из-за этого он то тянулся к телефону, чтобы все же позвонить председателю телекомпании, то поворачивался к Савве, который продолжал петь:

— В Москве ни одна программа просто так подобные материалы не выдает, а раз выдает, то там знают, что делают... Да и в Генеральной прокуратуре, прежде чем спускают такого рода компромат, получают добро с самого верха...

Лизавета мысленно аплодировала хитроумному Савве — сама она не умела искать правильные подходы, точнее, обходные пути. Савва же обиняком умело внушал начальнику, что показать сюжет стратегически выгодно, а советы здешнего руководства ничего не дадут, ведь до местных начальников новая столичная политика доходит не сразу.

— Не зуди, — сурово скомандовал Ярослав и еще раз внимательно прочитал сюжет. Савва, да и все остальные примолкли, почувствовав, что сейчас, так или иначе, все решится. Читал Ярослав еще медленнее, чем обычно, потом махнул рукой: — Ладно, выдавайте. Только уберите слово "взятка".

— Как, вообще убрать? — очнулся Саша Маневич. — Там же в чистом виде двести девяностая статья, взяточная!

— Уберем, — быстренько согласилась Лизавета, умевшая лучше других жонглировать словами. Она знала, что слово может значить очень много и в то же время не значить ровным счетом ничего. Кроме, разумеется, того "Слова", которое было "в начале". Лизавета немедленно схватила ручку и вычеркнула название сюжета — теперь репортаж назывался "Дело", а не "Дело о взятке".

— Подпиши, — коротко и кротко попросила начальника Верейская. Она, проработавшая на телевидении почти тридцать лет, знала цену разрешению устному и разрешению письменному.

Ярослав чуть помедлил и отважился.

— Если наедут, первыми уволю вас, всю троицу! — жизнерадостно пообещал он, подмахивая текст сюжета. — И еще вот что — не связывайте вы это дело с политикой. Напоследок повторяю: "взятку" — убрать...

— Брать их не надо было, а ты убирать. — Этой бранчливой фразой Светлана Владимировна проводила высокое руководство. Средневысокое, если пользоваться терминологией Саввы, который чутко улавливал нюансы номенклатурно-иерархических построений. Но это средневысокое руководство сюжет к эфиру допустило. Свершилось.

"С подробностями наш корреспондент Александр Маневич", — произнесла Лизавета, закончив "подводку", откинулась на спинку кресла и стала смотреть видео.

Свой сюжет Саша сделал в былинном стиле: про то, как девушка по имени Маша приехала в славный город на Неве из далекого царства, чужого государства, из города Коканда, и сразу получила четырехкомнатную квартиру, а потом получила в подарок еще одну, поменьше, но в центре. Только за то, что она бесплатно работала на строительстве дома и обязуется поработать уборщицей еще три года, тоже бесплатно. Вот так ценят самоотверженный труд в городе на Неве. Но другие трудолюбивые приезжие могут не беспокоиться, поскольку старательная студентка и уборщица по совместительству, оказывается, еще и двоюродная сестра мэра города, и ее труд ценится дороже, а стало быть, квартира для нее — дешевле. Дешевые квартиры в том же доме достались многим — и главному художнику Петербурга, и начальнику местного РУВД, и бухгалтеру жилищного департамента. Все они и многие, многие другие сумели поменять свои небольшие квартиры на вдвое большие в этом самом доме, и без всякой доплаты. Чудеса. Только не в решете, а в детском садике. Именно в прекрасный детский садик взялась превратить означенный дом строительная компания "Шанс", а уж потом мэрия — в лице начальника жилищного департамента, главного художника и самого мэра разрешила вместо детского садика построить офисы и элитные квартиры. Которые так дешевы. Все эти факты выяснились в ходе следствия, которое ведется межведомственной следственной группой, и возглавляет ее заместитель начальника следственного управления прокуратуры.

Дело обширное, нашлось в нем место и для помощника мэра по хозяйственным вопросам, милой деловой даме, помогавшей самому мэру увеличить апартаменты до трехсот квадратных метров: она лично занималась расселением соседней коммунальной квартиры. Таким же примерно манером обзавелись жильем в центральных районах города и сын, и сестра, и свояк. И все это — с нарушением действующих правил и законов, с привлечением незаконно полученных денег или просто за счет резервного фонда горжилобмена, то есть за счет города.

Но не эти, в принципе, общеизвестные факты были главной сенсацией: дело прошлое, и какая разница, что творил некогда вполне отставной политик. Куда более существенными оказались новые материалы следствия: в частности, расшифровки уже недавних телефонных разговоров — их тоже показали Маневичу. Отставник, используя прошлое, добивался чего-то сейчас. Чего именно и от кого — можно было только догадываться. Эти догадки помогали нарисовать весьма печальную политическую карту российского настоящего...

Хорошо написанный сюжет украшал редкостно подобранный видеоряд. Камера написала свой протокол, не менее подробный, чем прокурорский. Каждый упомянутый в репортаже дом, каждая квартира были любовно засняты, как говорится, "анфас и в профиль". Действующие лица также присутствовали реально, а не в виде одних лишь фамилий. Кого-то, в основном смольнинских функционеров, Саша нашел в телевизионном архиве. За кем-то, в частности за родичами бывшего мэра, охотился с портативной камерой. Студийные компьютерные графики помогли проиллюстрировать телефонные разговоры: вот трубка, вот силуэты беседующих. И даже сами эти разговоры Саша Маневич начитал вроде как на два голоса — с чувством, но без надрыва.

Сюжет кончился. Лизавета повернулась на камеру и несколькими четкими фразами подвела итог. Далее следовали отбивка и переход к парламентской информации, также имеющей отношение к Петербургу:

"Депутат Думы от Петербурга Яков Зотов задержан при попытке вывезти контрабандой четыреста граммов осмия. Как сообщили в псковском управлении ФСБ, он задержан на границе с Эстонией, в его личном автомобиле при досмотре найден контейнер с этим металлом. Идет следствие".

Репортаж Маневича был не просто подан, он был продан телезрителям, причем продан задорого. Телевизионщики знают, что даже средненький сюжет можно украсить хорошо выбранной "подводкой" или четко написанным выводом. "Подводка" и вывод дополняют и обогащают материал, "подводка" и вывод — все равно что умело наложенный макияж, делающий кабатчицу принцессой. Сашин сюжет Лизавета обложила "подушками из гагачьего пуха". От этого материал, и без того весьма яркий, засиял новыми гранями. К тому же "подводка" и вывод позволили формально выполнить высочайшее указание насчет "взятки", "шантажа" и "политики". В самом репортаже об этом ни слова, а про комментарий ведущего начальник ничего не говорил. Теперь Лизавета вполне могла разыгрывать невинную идиотку и твердить, что не поняла и не сообразила, она как раз сама говорила, что политика здесь ни при чем...

Савва и Саша встретили ее хлопком пробки от шампанского. "Абрау Дюрсо" весело запенилось в длинноногих бокалах. Лизавета не любила пластиковые стаканчики из-под йогурта, не признавала классические граненые и держала в шкафу бокалы — чтобы служебные праздники не превращались в заурядные выпивоны.

— Класс! Умеем ведь, когда захотим! — Савва буквально захлебывался от восторга.

— Этот сюжет на сорок процентов твоя заслуга. Без твоей дипломатии его законсервировали бы на неопределенный срок, а информация в консервированном виде волнует только археологов! За победу над консервированием! — Лизавета подняла бокал.

Они чокнулись и выпили до дна.

— Жаль только, что мои "телохранители" не поместились. — Савва снова наполнил бокалы.

— Успеется, Москва не сразу строилась, — утешил коллегу Саша. Ему было легко утешать, ведь это он сейчас победитель. — Пойдут и телохранители. Ты же снял, что хотел, — когда? В пятницу?

Савва кивнул.

— Может, оно и к лучшему, — задумчиво сказал он. — За этими домами я уже попробовал последить. Там не все чисто...

— Ой, ребята, мне тоже кажется, что за мной следят. Я, наверное, с ума сошел, как этот Зотов.

— С ума сошел — это еще полбеды. — Лизавета отломила кусочек от шоколадки. Неизменным дополнением к вину, коньяку или шампанскому на служебных распитиях были разнообразные шоколадки — подарки верных поклонников Лизаветы, почему-то считавших, что без шоколада она просто жить не может. — Главное, не вздумай в Эстонию осмий вывозить.

— При чем тут осмий?

Оказывается, Саша видел в программе только собственный репортаж и слышал только собственный текст.

— К вопросу о наших новостях и о том, как мы внимательны друг к другу, — укоризненно сказала Лизавета. — Твоего Зотова арестовали!

— За что?..

— За контрабанду, — опередил Лизавету Савва. — Он, наверное, как с тобой поговорил, так решил сбежать, и не пустой, а нашпигованный выгодным товарцем.

— Зотов — контрабандист? — Саша Маневич от души расхохотался. — Все что угодно, но не это.

— Я не сама про арест придумала — вот тассовка. — Лизавета протянула ему листок с сообщением Интерфакса.

Действительно, скупым информационным языком там было написано о блестяще проведенной операции по задержанию незаконного груза и преступника с депутатским мандатом.

— Тут что-то не так... — Саша закусил губу. — Я не могу сообразить, но депутат...

— Действительно, как его задержали, если у него депутатский иммунитет, неприкосновенность? — встрепенулся Савва. — Я как-то сразу не сообразил!

— Может, когда их хватают с поличным, неприкосновенность не действует?

— Или на его арест получили специальное разрешение?

— Заранее? — засомневалась Лизавета. — Маловероятно. И вообще, они в Думе своих не сдают, кодекс чести. Поэтому Думу и называют самой надежной крышей в России.

Саша Маневич крутил в пальцах бокал и, казалось, не прислушивался к спору товарищей.

— Подозрительная история. В то, что он бросился в бега, верю сразу и безоговорочно. А насчет контрабанды... Он же, когда я его видел, от собственной тени шарахался. Озирался так, будто за ним гонятся представители всех спецслужб мира. И в такой ситуации везти контрабанду... Нет! Его подставили, этот осмий ему подкинули! Вообще, у меня странное чувство — будто кто-то обрубает концы. — Саша вскочил и принялся вышагивать по кабинету. Он всегда ходил слегка косолапя и размахивая руками, а сейчас от волнения и вовсе стал похожим на озабоченного бурого медвежонка — плотненький, угрюмый, озабоченный. — Смотрите. Помощник депутата Поливанова умирает от инсульта, причем, как мне сказал врач в ЦКБ, картина инсульта — классическая...

— Атония, арефлексия, плавающие зрачки, — подхватила Лизавета. — Нам врач сказал то же самое, когда мы о Леночке расспрашивали...

— Вот и я об этом. Умирает, сказав про школу двойников...

— А Леночку пригласили куда-то поработать, когда выяснилось, что она умеет делать портретный грим...

— И тоже инсульт. А приятель Поливанова Зотов сначала дает интервью, в котором предполагает, что помощник этот умер не своей смертью, а потом страшно пугается и уже ни про свое интервью, ни про что другое слышать не может и не хочет. Он был на самом деле напуган до полусмерти. Я-то видел!

— И этот напуганный до полусмерти человек вдруг ввязывается в контрабанду и попадает в тюрьму. Бред, конечно, — вздохнула Лизавета.

Все помолчали. Потом Савва, самый из них нетерпеливый, несмотря на внешнюю солидность и серьезность, произнес:

— Надо что-то делать. Может, мне в Новгород съездить? К этому Поливанову?

— Я, как из Москвы приехал, сразу позвонил коллегам в новгородскую компанию "Вече". В Новгороде Поливанов не появлялся. А в те дни, когда его секретарь вежливо посылала всех интересующихся к месту избрания думца Поливанова, тот и не думал общаться с избирателями... В Москве он тоже не появился. По крайней мере, официально!

— Тогда надо снова поговорить с этим продюсером Новоситцева. Как там его фамилия? Целуев? Спросить, зачем нанимал Леночку, зачем ему понадобился портретный грим... для каких таких двойников... А то у нас вокруг этой школы двойников слишком много покойников, арестованных и запуганных!

Не успел Савва договорить, как Лизавета ойкнула и опрометью кинулась к своему столу. Судорожно выдвинула верхний ящик и принялась выкидывать оттуда записные книжки и визитницы.

У каждого журналиста накапливается невиданное и неслыханное количество телефонов и визитных карточек. Причем, как правило, на них зафиксированы телефоны и адреса совершенно незнакомых людей. Не то чтобы совсем незнакомых, а посторонних. Кого-то когда-то снимал или интервьюировал, с кем-то встретился на митинге, с кем-то разговорился на заседании правительства, кого-то узнал в ходе забастовки. Журналистика — это прежде всего общение, причем общение чаще всего с незнакомыми людьми.

Многие журналисты легко теряются в этих адресно-телефонных Кордильерах. Есть, разумеется, педанты, еженедельно или ежемесячно проводящие строгую ревизию, у них каждое имя и каждый номер телефона тщательно пронумерованы и классифицированы. А есть безалаберные особы, которые хранят все или почти все. Кто-то — от лени, кто-то — на всякий случай. Лизавета была из их числа. Она иногда бралась за разбор телефонного архива и тут же бросала это занятие, поскольку никак не могла решить, какую визитку можно отправить в мусорную корзину, а какую лучше приберечь. Ей казалось, что, выбросив адрес, она обидит кого-то, кто рассчитывал на нее, на ее журналистское внимание.

Конечно, у нее имелось нечто вроде личной записной книжки, в которой были собраны координаты родственников, друзей и приятелей. Остальные же телефоны копились в левом верхнем ящике рабочего стола. И именно эти завалы она принялась разбирать.

Карточки летели во все стороны, шуршали страницы блокнотов. Молодые люди с любопытством наблюдали за столь странным рвением. Лизавета же приговаривала:

— Надо же быть такой идиоткой! Нет, дурой! Надо же быть такой кретинкой, набитой и надутой!

— Нет, не надо, — попытался остановить ее Саша Маневич. — Лучше скажи, что ты ищешь.

— Телефон главного конкурента Целуева. Мне его дала наша социологиня. И вот — либо я его потеряла, либо он дома остался... Боже! Идиотка, ведь все лежало на поверхности, он мне прямо сказал про учителя по сценодвижению, а я ушами хлопала, как бассет-недоросток! И что теперь делать?

— Позвони домой. — Саша Маневич умел быть рассудительным.

— Думаешь, в ее бумажках бабушка разберется?

— Бабушка в Москве, — машинально ответила Лизавета. Ее строгая бабушка разрывалась между любимой дочкой, переехавшей в столицу к новому мужу, и любимой внучкой.

— Тогда лучше сразу звонить Людмиле. У меня где-то был ее телефон. — Савва достал свою пухлую записную книжку и вскоре продиктовал Лизавете номер. Она тут же начала щелкать кнопками.

— Алло, добрый вечер, Людмилу Андреевну будьте добры... Добрый вечер и извините за поздний звонок. Просто я потеряла телефон вашего однокурсника, Игоря Кокошкина... Что... В больнице?... Какой ужас... Нет, конечно, не знаю... А где? Спасибо, и еще раз извините за беспокойство.

— Что, инсульт? — спросил Савва, едва девушка повесила трубку.

— Не юродствуй. Его кто-то избил до полусмерти. Сотрясение мозга, изуродовано лицо, поврежден глаз, он в Георгиевской больнице.

— А кто? Что?

— Неизвестно. — Лизавета посмотрела на пригорюнившегося Маневича. — Меня Людмила спросила, не знаю ли я, кто мог на него напасть... Я не знаю... Хотя...

— А что ты хотела у него узнать? Из-за чего весь сыр-бор?

— Когда мы беседовали, он рассказал о странных "темных" заказах этого Целуева. Мол, приглашает специалистов, неизвестно зачем, неизвестно для кого. В частности, хозяин фирмы "Перигор" рассказал, что знает какую-то тетку, преподавателя сценодвижения — ее обычно нанимают для того, чтобы научить будущего политического деятеля не сморкаться в рукав и грациозно скользить по паркету, — так вот, господин Целуев пригласил ее для очень странной работы: тетке показали видеозапись, где неизвестный ей человек ходит, сидит, говорит, и спросили, может ли она научить другого человека двигаться так же, как этот.

— И что...

— Вроде научила... — Лизавета помолчала. — Просто мы стали говорить про двойников, про портретный грим, а ведь эту сценодвиженку тоже приглашали на своего рода портретный грим! Ведь похожие черты лица — это еще не портрет, мы часто опознаем людей по походке, по манере держать ручку, садиться в автомобиль. Это немаловажные элементы "копии". Вот если бы отыскать ту тетку...

— И как ее зовут?

— В том-то и дело, что я тогда на этот рассказ Кокошкина и внимания не обратила... Даже не спросила ничего... А теперь...

— А теперь он в больнице, с сотрясением мозга. К нему хоть пускают?

Лизавета кивнула.

— Хорошо, тогда ты сходишь к нему, можешь даже завтра, — решительно произнес Саша. — Я — понятное дело — опять направлюсь к Целуеву. Благо дорогу знаю...

— А я? — надулся Савва.

— А ты пока возись со своими телохранителями. Можешь с Лизаветой в больницу... Не нравится мне этот мор. То инсульты, то аресты, теперь вот побои...

Они в тишине допили шампанское и стали собираться по домам. Куда-то улетучился победный хмель. Не было упоения в том бою, в который они ввязались.

ЗВОНОК НА ПЕРЕМЕНУ

На следующее утро Лизавета вместе с Саввой навестила израненного Игоря Кокошкина. Психолог вел себя очень странно — все смеялся, шутил. Правда, комментировать инцидент отказался. Зато весело рассказал, как два дня назад неизвестные бандюганы подкараулили его в подъезде его же собственного дома.

— И как только код разузнали, черти! — едва шевеля губами, шутил психолог. — Разведчики!

— Кодовые замки неэффективны, да и соседи могут впустить кого угодно! — мрачно отозвался Савва. Ему категорически не нравился владелец компании "Перигор", причем неизвестно почему. Может быть, из-за того, что тот общался исключительно с Лизаветой, а на искусно составленные вопросы репортера Савельева не обращал внимания.

— Наши не впустят. Солидные люди, ведут себя с опаской! Так что эти пробрались без посторонней помощи. И знатно меня отметелили. — Кокошкин осторожно дотронулся целой, незагипсованной левой рукой до забинтованного лба.

— А с чем это нападение может быть связано?

— Бог весть... — Избитый и не глянул в Саввину сторону. — Но я не ожидал вас увидеть. Приятно удивлен, приятно.

— Кто же вас так? — продолжал настаивать Савва.

— Не знаю и, не поверите, даже узнавать нет никакого желания, — Кокошкин приложил левую руку к сердцу.

Лизавета была удивлена — здоровый и целый имиджмейкер походил на печального Пьеро, а больной и несчастный веселился, как расшалившийся Буратино. Его веселье словно освещало больничную палату, играло солнечными зайчиками на белых стенах. Хозяин фирмы "Перигор" лежал в отдельной палате, вполне, по нынешним временам, комфортабельной — высокая хирургическая кровать, стойка для капельниц, раковина, столик с лекарствами, еще один — для цветов и гостинцев. Напротив кровати два кресла, для посетителей. Видимо, больше двух посетителей к раненому психологу не пускали.

— Я хотела спросить...

— Вот вы и испортили мне все удовольствие. Я-то думал, что вы просто навестили страждущего, уже и друзьям собирался хвастаться, что меня у одра болезни посещают звезды экрана, а вы...

— А мы можем вступить в сговор... — улыбнулась Лизавета. — Вы ответите на мои вопросы, но об этом мы никому не скажем, а потому вы имеете право говорить, что я приходила без задней мысли!

Кокошкин с видимым усилием повернулся на бок.

— Я должен был догадаться, что посещение больных — не ваше амплуа. Что ж, чем могу — помогу!

— Не беспокойтесь, ничего сверхординарного. Всего одно имя — как зовут эту учительницу хороших манер...

— Все-таки догадались...

— О чем? Просто я решила спросить...

— Догадались, чем все же занимается мой друг Целуев. — Психолог облизал разбитые губы. Потом приподнялся и попробовал вскарабкаться повыше, но застонал и опустился на подушку.

— Вам помочь? — бросилась к нему Лизавета. — Давайте я поправлю подушку!

— Ох, спасибо! Здесь вполне квалифицированные и миловидные сестры, однако ваши лилейные ручки...

Лизаветины красивые, но тренированные руки (тут и теннис, и работа на пишущей машинке, и хозяйство) можно было назвать лилейными только в шутку. Она поправила сбившуюся подушку и вернулась в кресло.

— Раз шутите, значит, вы не так уж плохи. А Людмила кудахтала — "при смерти, при смерти".

— Иногда полезно подлечиться, — опять улыбнулся Кокошкин. — Ну что, вам нужна фамилия преподавателя сценодвижения? Хотите выяснить, кого она обучала? А, журналисты-расследователи?

— Возможно, — посуровела Лизавета. Веселье психолога вдруг показалось искусственным, будто он нанюхался какой-то дряни и смеется натужно, по обязанности.

— Тогда записывайте. Калерия Матвеевна Огуркова, Садовая, сто двадцать шесть, квартира восемь. Телефон отсутствует. Дерзайте! Она почти всегда дома, даже в магазины не выходит. Уроков у нее сейчас нет, насколько я знаю... Вперед, дерзайте!

— Мы подумаем. — Лизавете все меньше нравился глумливый тон психолога. — Желаю вам скорейшего выздоровления.

— Сердечно благодарю, давайте я буду всем говорить, что вы мне не яблочки принесли, а пластырь никотинел.

— Это еще зачем? — ошалело переспросила Лизавета, тут же забыв о неподобающем поведении больного.

— Курить страсть хочется, а мне не разрешают. Я слышал, пластырь может утолить никотиновый голод.

— Хорошо, договорились!

— Удачи вам! — С этим напутствием журналисты удалились.

Отыскать квартиру Калерии Матвеевны Огурковой было непросто. Огромный дом на Садовой представлял собой лабиринт дворов и лестниц, утративших какие бы то ни было опознавательные знаки не то в ходе приватизации, не то во время капитального ремонта без выселения жильцов, вошедшего в моду в конце восьмидесятых.

Савва и Лизавета терпеливо бродили по темным лестницам и внимательно всматривались в цифры на дверях — другого способа отыскать восьмую квартиру не было. Терпение репортеров, закаленное на долгих пресс-конференциях, многим показалось бы безграничным. Только однажды Савва, наступивший на экскременты, оставленные, вероятно, лицом без определенного места жительства, тихим словом помянул местную власть, которая должна не только бороться за избрание и переизбрание, но и следить за мелочами вроде наличия бомжей и отсутствия лампочек в домах, принадлежащих муниципалитету.

И вот — эврика! Они оказались перед рыжей, многократно окрашенной дверью: на косяке — цепочка кнопок, возле одной из них металлическая пластина, долженствующая, судя по рулончикам на краях, изображать пергаментный свиток, на пластинке высокими псевдоготическими буквами выгравировано: "Профессор Театрального Института К. М. Огурков".

— Буква "А" куда-то потерялась... — многозначительно произнес Савва и, посмотрев на запыхавшуюся Лизавету, нажал на кнопку звонка.

Ждать пришлось довольно долго. Он уже собрался позвонить еще раз — мало ли как там со слухом у почтенной преподавательницы, — но не успел. За дверью прошелестели шаги, вовсе не старческие, и ломкий, с басовитыми нотками голос задал классический вопрос:

— Кто там?

— Добрый день, — отозвалась Лизавета и сразу взяла Савву за руку, призывая к молчанию. Он и сам сообразил, что, учитывая напряженную криминогенную ситуацию, разумнее вести переговоры женским голосом. — Мы журналисты с Петербургского телевидения, мы хотели бы поговорить с Калерией Матвеевной.

Лизавета была готова к долгим уговорам и объяснениям, но лязгнул тяжелый замок, и дверь немедленно распахнулась — никаких цепочек, крюков, капканов, полная открытость и доверчивость. И совершенно неожиданное приветствие:

— Проходите, проходите, Елизавета, не знаю, как ваше отчество, здравствуйте.

Обалдевшие Савва и Лизавета, даже не разглядев толком хозяйку, вошли в полутемный коридор.

— Прямо, прямо, — пригласила их Калерия Матвеевна, — идите за мной, и осторожно, тут у нас нагромождения.

Словечко "нагромождения" она произнесла с неповторимой интонацией человека, выросшего в просторных апартаментах и знавшего, что такое мамина спальня, что такое буфетная, кабинет отца и девичья, в которой живут горничная и кухарка. Лизавете эти интонации были знакомы — временами ее родная бабушка, ученица, но не выпускница Смольного, говорила точно так же, чуть нараспев: "У нас в имении..."

— Вот моя комната. — Калерия Матвеевна распахнула двери, и они оказались в просторной, старомодной комнате.

Старомодной комната выглядела не из-за старинной мебели. Антиквариат сейчас в моде, и за павловскими стульями и александровскими ломберными столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол — обязательно в центре, вокруг него толпятся стулья и кресла с высокими спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по бокам. Напротив широкого окна — диван с резными подлокотниками и ножками, обитый узорчатой тафтой. Так выглядят комнаты, в которых живут люди, привыкшие к простору и комфорту.

— Раздевайтесь и располагайтесь, — гостеприимно улыбнулась Калерия Матвеевна, — я полагаю, от чая никто не откажется?

Гости кивнули. Калерия Матвеевна включила электросамовар, стоящий на приставном столике у дальнего края овального обеденного стола, постелила поверх бордовой скатерти из тяжелого плюша клетчатые салфетки, достала из горки нарядные, все в красно-золотых маках чашки (Лизавета ни секунды не сомневалась, что на донышке каждого блюдца и каждой чашечки есть клеймо фабрики Попова), разложила серебряные ложечки, поставила сухарницу с печеньем — печенье, правда, обыкновенное, польское ванильное, — конфетницу, сахарницу, тарелочку с тончайшими ломтиками лимона.

— Варенье мы уже, к сожалению, съели. Буквально на прошлой неделе отправила племяннице последнюю баночку вишневого, — словно извиняясь, сказала Калерия Матвеевна. — Да. Я так рада, так рада видеть вас, Елизавета...

— ...Алексеевна, только можно без отчества, я почему-то не привыкла, — откликнулась Лизавета.

— Да, это мы, педагоги, с младых ногтей привыкаем к обращению по имени-отчеству, — вздохнула Калерия Матвеевна.

Савва, еще не пришедший в себя после странного узнавания у входных дверей, был совсем раздавлен: вот оно, крыло птицы славы, — звонишь в дверь совершенно незнакомому человеку, он тут же тебя впускает да еще и очень рад видеть! Савва внимательно посмотрел на хозяйку дома, Калерия Матвеевна была похожа прежде всего на деву, а уж потом на старую — свежее, румяное, несмотря на морщины, лицо, яркие, живые серые глаза, чуть навыкате, полные выразительные губы, аккуратные седые, вполне стародевические букольки скреплены затейливым черепаховым гребнем. Вполне возможно, она побывала замужем, но в представлении юного Саввы выглядела как старая дева: черней черного длинная узкая юбка, белей белого блузка с кружевной мережкой и жабо, подколотое брошью-камеей.

— Тогда я буду называть вас Елизаветой, — продолжала преподавательница сценодвижения. — Я вас сразу по голосу узнала, такой приметный голос, такой необычный и в то же время приятный тембр... Угощайтесь, угощайтесь...

— Калерия Матвеевна, мы к вам по делу.

— Понимаю, что не просто чайку попить, — ответила хозяйка, — и все же не забывайте, вот печенье, вот конфеты... — Она пододвинула сухарницу и конфетницу поближе к гостям.

— Вы знаете психолога Кокошкина?

— Игорька? Конечно, очень милый молодой человек. Я с его бабушкой еще была знакома. И Игорька с детства знаю. Потом даже помогала ему одну статью для диссертации написать. — Калерия Матвеевна поправила гребень.

— Статью? Для диссертации? — Лизавета предполагала, что хозяйка в свое время с блеском училась в театральной студии, потом сценическая карьера, потом преподавание. Владелец же фирмы "Перигор" защищался по модной специальности "политическая психология". Каким образом старая актриса могла ему помочь?

— Он называл это "знаковые социальные движения". — Калерия Матвеевна заметила недоумение в глазах гостьи и поторопилась пояснить: — Там реверанс, книксен, поцелуй руки, рукопожатие...

"Ах, вот кто научил господина Кокошкина бесподобно, в манере юного князя Юсупова, кланяться и прикладываться губами к дамским ручкам!" — Лизавета вспомнила, как раскованно прощался психолог после первой встречи.

— Такие движения существуют и сейчас. Вы не замечали, что люди, причастные к так называемой номенклатуре, совершенно по-особому говорят "здравствуйте" и "до свиданья"? Что на глазок можно определить человека из КГБ?! — Савва чуть не поперхнулся чаем и закашлялся.

Калерия Матвеевна смерила его холодным взглядом:

— Что вы так распереживались на этот счет?

— Нет, нет, ничего. — Савва поежился под взглядом старой дамы, поправил галстук, одернул рукава рубашки.

— Вот об этом и была статья — о знаковых жестах. Да и потом он меня приглашал — позаниматься с кем-либо. Сейчас в нашей академии платят гроши, и я занимаюсь частной практикой. У меня регулярно группы девочек — будущие дикторы телевидения, танцовщицы... — Калерия Матвеевна предпочла не заметить непочтительную ухмылку Саввы, услышавшего про девушек-дикторов. — С предпринимателем занималась...

— Вот об этих занятиях мы и хотели спросить. — Лизавета поспешила вмешаться, заметив, что Савва готовит едкое замечание не то насчет девочек, не то насчет предпринимателя. — Игорь Кокошкин говорил, что вас как-то пригласил поработать его знакомый — Олег Целуев.

— Да, я знаю и этого молодого человека. — Калерия Матвеевна воздержалась от всяческих характеристик, что было красноречивее любых слов.

— И там было какое-то необычное задание... — осторожно подсказала преподавательнице Лизавета.

Та помолчала. Потом манерно сжала губы, бросила на Лизавету строгий взгляд:

— Вам об этом Игорек рассказал?

— Да!

Калерия Матвеевна снова замолкла. И лишь после значительной паузы решилась ответить:

— Ладно, вам ведь Игорек сам дал адрес... Вообще-то он просил никому ни о чем не говорить. Но раз сам... Этот его знакомый мне не очень нравится, скользкий он, как змей водяной, и липкий, как мухоловка, но работа... — Она беспомощно пожала плечами — мол, не я создала сей несовершенный мир, в котором пожилые, хорошо воспитанные дамы вынуждены общаться с липкими, скользкими типами. — И в этот раз поручение было совсем непонятным, он привел меня к каким-то людям, а уж те, в свою очередь, показали видеозаписи и поинтересовались, могу ли я научить кого-нибудь двигаться так же, как те, кого они сняли на пленку.

— А вы? — поторопил старушку Савва, ему казалась невыносимо медленной ее манера говорить чисто, ясно, с паузами..

— В принципе, это возможно, все зависит от способностей учеников и от того, какой степени сходства необходимо добиться. Так я и ответила.

— И что?

— Они показали мне учеников, вполне пластичные оказались ребята. Нет, не ребята, конечно, уже взрослые мужчины, как и те, кому они хотели подражать. Я с ними позанималась.

— А вы не знаете, на кого именно они хотели быть похожими?

— Вынуждена вас огорчить, я их не знаю. — Калерия Матвеевна ласково посмотрела на Лизавету. — Кое-какие лица, правда, показались мне знакомыми, но, знаете, как это бывает, эффект "дежа вю".

— А откуда знакомыми, вы не можете вспомнить?

— Зачем вы меня расспрашиваете? — элегантно всплеснула руками преподавательница сценодвижения. — Ведь Игорек их, кажется, знает!

— Да что вы говорите! Каким же образом? — Савва язвительно посмотрел на Лизавету, а потом на хозяйку дома.

Калерии Матвеевне этот взгляд явно не понравился, и она немедля поставила зарвавшегося гостя на место при помощи вполне аристократического, забытого в наши дни приема:

— Не понимаю вашей иронии, молодой человек! Вас, кажется, Савва зовут? — Лизавета представила своего спутника, как только они вошли в комнату, и ни капельки не сомневалась, что старая дама прекрасно помнит его имя и фамилию.

— Калерия Матвеевна, а как Игорь Кокошкин может их знать, если он не видел, кого вам показывали? Или вы приносили ему видеозаписи?

— Что вы! Они там и прикасаться к ним не разрешали! — Теперь гнев и раздражение Калерии Матвеевны был направлен в более плодотворное для журналистов русло — на неведомых заказчиков. — Секретность, как в СМЕРШе! Мне, честно говоря, эта работа показалась очень подозрительной. Я рассказала Игорьку про нее, а заодно описала этих людей. Внешность-то у двоих весьма приметная. Один — высокий, крепкий такой, правда, с небольшим брюшком. Лицо с тяжелым подбородком. Нос длинный, прямой. Короткая стрижка. Прическа — волосок к волоску, он еще так приглаживает ее. — Старая дама очень живо показала, как именно крепкий товарищ приглаживает волосы, и игриво улыбнулась. Сразу стало понятно, что она может блистательно скопировать любой жест.

— А второй?

— Второй тоже крепкий, высокий, они даже чем-то похожи с первым, только этот более подтянутый. Седой. С такой белой... — Калерия Матвеевна опять помогла себе движением руки, "нарисовав" пышную шапку волос, — с белой, чуть ли не в голубизну шевелюрой. Игорек даже назвал имя, но я не запомнила...

Савва удовлетворенно кивнул. Кокошкин не понравился ему с первого взгляда, и теперь он получил прямые доказательства его лживости. Савва тут же засыпал Калерию Матвеевну вопросами:

— Вы смогли бы их узнать, если бы еще раз увидели? Сколько их было? Где вы с ними занимались? Почему лица показались знакомыми?

Град вопросов ничуть не смутил преподавательницу. Она с достоинством отвечала, что, несомненно, узнает этих людей, если увидит где-нибудь на улице, что группа у нее была из пяти человек, но почти все занятия шли индивидуально, что для занятий была арендована квартира, здесь неподалеку, и приходили они по очереди.

— А как были одеты? — Лизавета с трудом вставила свой вопрос.

— Я попросила костюмы. Ведь те, на кого они хотели походить, носят костюмы. И держатся очень представительно.

— Как кто? Как дипломаты?

— Нет, — рассмеялась Калерия Матвеевна. — Скорее, как военные... Да вы Игорька спросите, он-то знает...

Лизавета не знала, как объяснить старой даме неестественное поведение Кокошкина, отославшего их к старой преподавательнице, вместо того чтобы просто назвать имена тех, чьих двойников она воспитывала. Когда трудно что-либо объяснить, лучше всего говорить правду, голую правду.

— Он в больнице сейчас, на него же напали!

— Как! — Калерия Матвеевна даже побледнела. — А что случилось? Почему он мне не позвонил?

— Я и сама случайно узнала, — утешила ее Лизавета. — Он, наверное, не хочет никого видеть...

— Да, после той истории с Мариночкой... Игорек стал очень нелюдимым. Я не понимаю таких женщин, которые готовы убежать от мужа, едва их поманят пальцем!

— Да, кошмар. — Лизавета сделал вид, что она совершенно в курсе.

— Мне еще и поэтому Целуев не нравится. Увести жену друга!

Все тайное рано или поздно становится явным. Теперь Лизавета поняла, почему имиджмейкер Кокошкин так не любил имиджмейкера Целуева.

— Да, люди бывают очень непорядочными! — Эта вполне банальная истина в устах Калерии Матвеевны прозвучала как смертный приговор, а когда приговор утвержден, говорить о преступлении более не имеет смысла. — В какой же больнице Игорек?

Лизавета рассказала, как позвонить и справиться о состоянии Кокошкина, оставила свои координаты — просто так, на всякий случай, — отказалась от третьей чашки чая и, наконец улучив момент, начала прощаться. Калерия Матвеевна проводила их с Саввой до двери, прощание было предельно любезным.

— Я знаю, у вас множество хлопот, но все-таки мне был приятен ваш визит. Я надеюсь, что он не последний.

— Салон Анны Павловны Шерер, — пробурчал Савва, когда они вышли на улицу.

— Нет, гораздо более изысканный салон. Анна Павловна была насквозь фальшивой, а Калерия Матвеевна ведет себя абсолютно искренне.

— Ты еще скажи, что и этот твой психолог вел себя искренне, — возмутился Савва. — Сам все знал, а нас отправил за пять верст киселя хлебать!

— Уверена, что он сделал это преднамеренно. И если мы узнаем, почему он так поступил, мы узнаем многое, — задумчиво сказала Лизавета. Чуть позже она добавила: — А ведь очень характерный жест. — Она повторила движение, каким, по словам Калерии Матвеевны, "лицо с тяжелым подбородком" поглаживало лысину. — А ведь очень немногие в наши дни маскируют плешь столь откровенно...

— Теперь будем заниматься лысинами, — заявил Савва, знавший, какой скрупулезной умеет быть Лизавета, если ее что-либо зацепит.

— Лысина — как ключ к шифру. — Она почти не обратила внимания на его замечание. Потом они ехали в трамвае, затем шли к метро. Лизавета перебирала в памяти детали, рассказанные старой дамой. "Лысина, военные, Калерия Матвеевна их не знает, а Кокошкин узнал. Если людей можно опознать по устному портрету, значит, персоны известные, но не и.о. президента и не первый вице-премьер, их, наверное, и старомодная преподавательница знает в лицо. Какие-нибудь депутаты? Которых знает политический имиджмейкер, но не знает престарелая петербурженка... Но зачем готовить двойника-депутата? Проще и дешевле убрать и поставить своего или купить... Леночку убрали, возможно, потому, что кого-то из них она узнала... А Кокошкина избили... Знал ли Целуев, что его приятель с помощью Калерии Матвеевны выяснил, чем именно он занимается? И почему Кокошкин умолчал о главном? Он с ними играет... Надо было спросить Калерию, рассказывала ли она своему нанимателю о том, что его бывший приятель узнал некоторых персонажей?.."

В метро Савва вдруг начал прощаться.

— Ты разве не на службу? — спросила удивленная Лизавета, которая уже приготовила вопрос насчет не заданного Калерии вопроса.

— Нет, поеду, но позже. Есть кое-какие другие делишки...

— А у меня Рейтер, — уныло протянула Лизавета.

— Тогда захвати вот это. Если появлюсь вечерком, заберу. — Савва вручил ей две бетакамовские кассеты.

— Ну, конечно, я за тебя еще тяжести таскать буду! — начала было сопротивляться Лизавета, но коллега чуть ли не силой запихнул ей в сумочку серые пластиковые коробки.

— Не велика тяжесть, это же не аккумуляторы! — резонно заметил репортер. И был прав — аккумуляторы, которыми некоторые операторы норовят нагрузить своего корреспондента, весят гораздо больше.

А кассеты? Что кассеты! Каждый порядочный тележурналист таскает с собой сумку или носит на себе куртку, в которых, помимо прочих необходимых вещей, свободно помещаются три-четыре кассеты. Лизавета махнула рукой.

— Ладно, пей мою кровь, потом отбатрачишь! Что там хоть записано?

— Моя школа. Точнее, наша. Школа телохранителей. То, что не влезло в выпуск вчера.

— А зачем ты их таскаешь с собой? — недоуменно вздернула брови Лизавета. Савва промолчал. На том и разошлись.

Вечером Савва так и не появился, хотя Лизавета задержалась на работе дольше, чем предполагала. Хорошо, позвонил Байков, предложил проводить, ходить одной по пустым улицам Петербурга довольно страшно. Хоть по статистике уличная преступность последние годы уменьшается. С Сашей они простились у подъезда.

— Пока. — Лизавета чмокнула его в щеку и побежала наверх, весело постукивая каблучками. Она была очень довольна собой. И немного стыдилась своего легкомыслия — ведь радовалась она тому, что вот уже не одну неделю успешно водит за нос любимого человека, запретившего ей вмешиваться в политические скандалы и вести какие бы то ни было расследования. А она только этим и занимается.

Лизавета остановилась возле своей двери и принялась искать ключи. Первое, что она нашла, были Саввины кассеты. Она про них забыла и обнаружила только сейчас, когда стала рыться в сумочке в поисках ключей. Вот они, две серые голубушки. С Саввиной наклейкой. Мрачный Савва сделал своим символом вариацию на тему Веселого Роджера — черный флажок со скрещенными костями и улыбающимся черепом. Очень веселая эмблемка!

Девушка извлекла связку ключей, протянула руку к замочной скважине и вздрогнула. Замок висел на двух шурупах и честном слове. Дверь — приоткрыта.

Она постояла секунду и бросилась к лестничному окну. Распахнула форточку. Во дворе, типичном петербургском колодце, ни души.

— Саша! Саша! Ты где?

Хорошо, что Байков не успел уйти далеко. Или это она так громко крикнула?

— Что стряслось? — Саша не сразу нашел глазами Лизавету, замершую у окошка второго этажа.

Она молчала.

— Погоди, я сейчас... — Он за десять секунд взбежал по лестнице. Лизавета по-прежнему стояла, припав к подоконнику. — Ты можешь объяснить, что в конце концов стряслось? А?

Только тут он заметил аккуратно отковырнутый замок и зловещую щель.

— Ты не заходила? Молодец! Может, они еще там... Надо позвонить в милицию... Стой здесь.

Саша осторожно дотронулся до ручки двери. Потянул на себя. Дверь тихонько скрипнула. Лизавета судорожно схватила его за руку.

— Постой! Мне страшно! Ты говоришь, они еще там?

— Вообще вряд ли, это я так, предположил. Но если они там, то уже в обмороке — ты так закричала, что динозавр оглох бы. Стой здесь! — Он шагнул вперед.

— Нет, я боюсь. — Лизавета вцепилась в Cашину руку.

Страхи оказались напрасными. В квартире никого не было. Воры успели уйти до их появления. Зато следы пребывания визитеров испугали бы и закаленных невзгодами героев Ладлэма. Что уж говорить о Лизавете! Она со стоном опустилась на пол.

Сильный смерч, срывающий крыши с домов и уносящий автомобили и трактора, называется торнадо. Мощный смерч, сильный. Кто-то с энергией торнадо похозяйничал в квартире, где мирно жили Лизавета с бабушкой. Нетронутой оказалась только тяжелая мебель — шкафы и серванты. Все остальное — книги, бумаги, одежда, белье — валялось на полу. В полном беспорядке. Не осталось ни одного квадратного сантиметра голого пола — трудно представить, что все эти вещи помещались в небольших в общем-то шкафах и стояли на немногочисленных полках. В фильмах последствия таких погромов смотрятся даже живописно — видна работа художников и декораторов. Здесь же о внешней стороне дела никто не заботился. Люди явно что-то искали, а для быстроты швыряли ненужное на пол.

— Дела... — легонько свистнул Саша Байков. — Никогда ничего подобного не видел. Надо позвонить в милицию.

Он пошел к телефону и набрал заветные "02".

— Здравствуйте, я хочу сделать заявление насчет квартирной кражи. Моя фамилия? Или хозяйки? Елизавета Зорина... Да... Да, вы правильно догадались, журналист... — Он продиктовал адрес, повесил трубку и подошел к Лизавете. — Они передают звонок в отделение. Сейчас кто-нибудь приедет. Посмотри, что пропало.

Лизавета вскочила, будто ошпаренная.

— Масон! Где Масон?

Масоном или Масонкой — в честь декабристов, как любил шутить Саша, — звали Лизаветиного с бабушкой любимца — сибирского кота неописуемой красоты. По крайней мере, Лизавета сумела убедить всех, кто бывал у них в доме, что Масон — существо невероятно красивое.

Лизавета встала и начала оглядываться:

— Где же он? Масон... Масси...

Саша с тревогой вглядывался в закаменевшее лицо девушки. Он помнил, какой она была, когда бойцы таинственной "Белой стрелы" вызволили ее из лап банды "искровцев". Даже тогда, с разбитой губой и опухшими глазами, в порванном свитере и чумазая, она не казалась такой несчастной, как сейчас, когда звала этого несчастного кота.

— Масси, Масси...

— Погоди, может, он просто убежал? Дверь-то открыта...

— Он всегда боялся уходить, он же совсем домашний... Они его, они его...

Придумать, что сделали с котом взломщики, Лизавета не успела. Масон — пушистый и пыльный — с тихим "мяу" выполз из-под шкафа в прихожей и подбежал к Лизавете. Она взяла его на руки.

— Испугался, маленький, ну ничего... ничего... Молодец, молодец, всех перехитрил!

— По-моему, он попросту струсил. — Саша Байков, как большинство мужчин, был склонен недооценивать котов вообще и их умственные способности, в частности.

— Ну, конечно! — возмутилась Лизавета. — Малыш, котенок, в двадцать раз меньше тебя, струсил. А ты на его месте явил бы миру чудеса героизма? Тогда он умный, а ты не очень.

Спорить, кто умнее — он или Масонка, — Саша не стал, чем доказал собственную мудрость.

Кот немедленно и очень громко замурлыкал. Так громко, что чуть не заглушил сразу два звонка — звонили в дверь, и верещал телефон. Лизавета, не выпуская из рук Масона, потянулась к валяющемуся на куче книг аппарату.

— Алло... Что? — Она бессильно опустила трубку. — Это Саша Маневич. Савва попал в больницу...

— А что такое?

— Его отравили!

— Кого отравили? — В дверях комнаты стоял долговязый парень в черных джинсах и черной кожаной куртке с меховыми отворотами. Лизавета и Саша Байков синхронно повернулись к нежданному гостю.

— Не бойтесь, я из милиции... Милицию вызывали?

— Да, конечно, — пришла в себя Лизавета и опустила Масона на пол. Вернее, на книги — свободного места на полу, по сути, не было. От удара кошачьих лап со зловещим стуком рассыпалась черно-клетчатая книжная стопка — четырехтомники Гессе и Кортасара, они и на стеллаже стояли рядом. Масон еще раз жалобно мяукнул и стал с опаской обнюхивать раскиданные повсюду вещи. Он, естественно, не знал, что такое кража со взломом, но чувствовал, что в доме, его доме, не все ладно.

ВТОРОЙ УРОК

Телефон звонил долго и упорно. Лизавета с трудом разлепила глаза, посмотрела на часы и застонала от отсутствия мировой гармонии. Восемь утра. Кто-то настырный ждет, когда ему ответят, а она легла спать только в половине пятого.

До двух по квартире шатались милиционеры. Ее и Сашу Байкова допрашивали сначала оперуполномоченный, а потом, вероятно, старший оперуполномоченный. Затем Лизавета позвонила Саше Маневичу, и они договорились на следующий день навестить Савву, внезапно оказавшегося в больнице. Когда милиционеры ушли и Лизавета с Байковым остались вдвоем, они пытались навести хотя бы приблизительный порядок, пока не свалились с ног от усталости. Лизавета намеревалась поспать хотя бы часов пять, и вот пожалуйста — телефонный звонок в восемь утра.

— Судя по всему, не отстанут, — прошептал проснувшийся Саша.

Лизавета сняла трубку.

— Алло, да, это я. — Она, еще не вполне проснувшаяся, села на постели, лицо ее сразу стало серьезным и озабоченным. — Привет, Ярослав...

— Эфирный, — шепотом ответила Лизавета на молчаливый вопрос Саши Байкова. "Эфирным" на студии называли Ярослава Крапивина, заместителя председателя телекомпании, ответственного за эфир, того самого, которого они уломали на Сашин разоблачительный сюжет.

Услышав Ярослава, Лизавета удивилась. Звонки домой, да еще утренние, — такого у них в заводе не было. Лизавета могла на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз шеф-редактор звонил ей в столь ранние часы, и каждый такой случай был связан с экстраординарным происшествием — к примеру, он позвонил тогда, когда стало известно об убийстве прокурора Петербурга. Так что в этот раз Лизавета сразу напряглась.

Ярослав не сразу перешел к делу. Он откашлялся, будто проверял свой бархатистый басок, и произнес:

— Тут вот какой вопрос, у меня сидит Борис Петрович, ваш главный редактор... — Он опять закашлялся.

Наверное, ему кто-то "вставил" за репортаж Маневича и они с Борюсиком теперь раздумывают, как ловчее разобраться с пропихнувшими этот сюжет журналистами. Но почему Ярослав мнется? Обычно он не теряется, когда надо сделать выговор, и за словом в карман не лезет, если необходимо отклонить чье-то предложение или отыскать виновника ЧП. У Ярослава было бесценное для любого руководителя качество — он умел помнить то, что выгодно в данный конкретный момент, и забывать о том, что не выгодно, в том числе свои собственные посулы.

Лизавета вздохнула и решила не помогать растерявшемуся начальнику. С какой, собственно, стати?

— ...И мы с ним не знаем, как быть... — Ярослав опять замолк.

"Точно, увольняет", — подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться.

— Странная история... — нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: — Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты — твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано... И мы не знаем, вызывать милицию или... вы не предполагаете, кто...

Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась:

— Вы не шутите, Ярослав Константинович? — У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения — то на "вы" и с отчеством, то на "ты" и без отчества.

— Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь?

— Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией.

— Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. — Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. — А то, понимаешь... не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят... — Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. — Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит... — возмущенно рокотал Ярослав. — Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! — Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку.

Лизавета буквально "увидела" этот мужественный жест и пробормотала:

— Спасибо за содействие...

— Что случилось? — поинтересовался Саша Байков.

— Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. — Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера.

И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера — вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением.

...Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку:

— Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется!

— Я тоже не думала, — мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, — кто ж первым подает руку даме! — И не могу сказать, что мне это приятно. — Она легким кивком показала на окружающий ее разор.

— Да, похозяйничали основательно. — Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги — бланки протокола осмотра места происшествия.

Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника:

— Кому дом, а кому место происшествия.

— Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был... Там только пыль и бутылки, — жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии.

Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности.

— Лучше начнем. Что-нибудь пропало?

Лизавета беспомощно пожала плечами.

— Так сразу трудно сказать!

— А вы не сразу, вы посмотрите, — подсказал опер.

Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком "терпила" — так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить "терпилу", что не такой уж он и пострадавший, — дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела — мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей — начинает работать по делу.

Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: "Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит". Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого "былого".

— Так что пропало? — повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии.

— Не знаю, — наконец честно ответила девушка.

— Хорошо, деньги где лежали?

— Нигде. — Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. — Денег в доме не было.

— Вообще? — Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, — не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория — люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась.

— Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке.

Неопределенное "сколько-то" больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке.

Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения:

— Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит.

Так просто сдаваться Васильев не привык.

— Другие ценности были?

— Вот. — Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом.

— Что — "вот"? — Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было.

— Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века...

— А-а-а. — Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. — Понятно, антиквариат. Не пропали?

— Как видите!

— Еще что-нибудь?

Лизавета подошла к горке и заглянула в нее:

— Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. — Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш — вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю.

Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом.

— Она ведь на месте. А бисквит что — съели? Это уголовно ненаказуемо.

— Бисквит — это сорт фарфора, не покрытого глазурью.

— Тем более ненаказуемо! Еще что? — требовательно повторил оперативник.

Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку.

Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками — ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень.

Лизаветина бабушка тоже прятала в шкатулке розового дерева воспоминания — золотые часы ее отца, Лизаветиного прадеда, с благодарственной гравировкой "За проведение переписи населения в Самарской губернии"; кольцо с бриллиантом, подаренное бабушке первым мужем, тогда еще женихом, на помолвку; ожерелье с жемчугом и сапфирами — свадебный подарок от его семьи; такой же браслет и серьги — их Мария Дмитриевна получила от умирающей свекрови. Драгоценности передавались в семье из поколения в поколение. В той же шкатулке лежали бабушкин диплом и аттестаты из Смольного и школы. Дедушкины деловые бумаги, всевозможные справки, удостоверения, выписки из трудовых книжек, более ранние послужные списки — дедушка был гораздо старше Лизаветиной бабушки и успел поработать еще при царском режиме. Туда же бабушка складывала все прочие документы, в том числе Лизаветино свидетельство о рождении и ее университетский диплом.

Кстати, положив в шкатулку диплом, она извлекла из нее дивное кольцо старинной работы, с гранатами, которое теперь Лизавета носила не снимая.

Она подняла шкатулку, заглянула в нее, потом протянула оперативнику:

— Тут лежали бабушкины драгоценности. Вроде все на месте... Документы тут еще были. Я так, на глазок, не могу сказать, но тоже, кажется, ничего не тронули.

Васильев раскрыл футляры с ожерельем, браслетом и серьгами, полюбовался игрой камней.

— Красиво! Вам, я должен сказать, повезло! Интересно, почему их это не заинтересовало? — Теперь он смотрел на Лизавету пронзительно, словно она была в сговоре с преступниками и выторговала эти побрякушки.

— Не знаю...

— Еще что-нибудь исчезло? — Васильев и спрашивал пронзительно, почти злобно.

Лизавета пошла в свою комнату, осторожно перешагивая через одежные клубки и книжные горы.

В ее комнате тоже все разбросали. Точнее, выкинули на пол то, что обычно прячется в шкафах и на полках. В Лизаветиной комнате книжно-одежный разор был присыпан исписанными листами — неизвестные раскидали ее черновики и газетно-журнальные вырезки. Письменный стол чернел пустыми провалами ящиков и полок. Стоящий на нем компьютер был почему-то включен. Лизавета выбрала в качестве заставки моментальный снимок Андре Агасси. Фотограф не просто поймал блестящий удар великого теннисиста, он умудрился поймать победу — победу, сиявшую в его черных глазах и на полулысой голове, победу в напружиненных мышцах рук и ног. Как олицетворение победы и выбрала этот снимок Лизавета. Но сейчас даже от него веяло поражением.

— Ага, видеоаппартура на месте, и компьютер тоже! — Оперативник прошел следом за Лизаветой.

— Не могу сообразить... — Лизавета наткнулась глазами на ворох собственного бельишка, валявшийся в центре комнаты, и совсем обессилела. Кто-то с липкими руками и глазами ворвался в ее жизнь, в жизнь ее бабушки, кто-то копался в ее белье и в бабушкиных девичьих письмах, проверял, какие файлы она прячет в компьютере, рассматривал косметику в ванной и лекарства в аптечке.

Косметика — Лизавета, если могла, покупала английскую продукцию — и ее собственные украшения были рассыпаны рядом с письменным столом. Она нагнулась к коробочкам.

— Тоже вроде все на месте. Да здесь и не было ничего особо ценного... Хотя нет, кое-что пропало. Вот сережки из Венгрии, серебряные, остались, а кольца, тоже серебряные, я в Португалии покупала, исчезли. Еще набор бижутерии был... В сущности, пустяки, все вместе долларов сто... Не больше. Конечно, для меня это дорого — воспоминания о путешествиях, о людях... — Лизавета присела на корточки и принялась складывать бранзулетки в коробочки, потом повернулась, чтобы поставить их на стол. — Ой, нет, вот кольца, они под стол закатились... Не знаю... В целом все на месте...

— Значит, ничего не пропало. Тогда в чем же состав преступления? — Этот вопрос оперативник задал совершенно автоматически. Слишком долго тренировался по одной и той же схеме — нет преступления, нет дела, нет головной боли насчет плохой раскрываемости.

Лизавета вздрогнула и растерянно улыбнулась. Ее, стоящую посреди разгромленной квартиры, представитель правоохранительных органов всерьез спрашивал, совершено ли какое-либо преступление. Обычно бойкая на язык, Лизавета не сумела найтись с ответом. За нее вступился Саша Байков.

— Вас Геной зовут? — жестко поинтересовался он. И не дал оперу ответить: — Так вот, Гена, у меня нет юридического образования, но даже я знаю, что нарушение неприкосновенности жилища карается законом. Так же, как хулиганство. Значит, с вашей точки зрения, ворваться в чужой дом и похозяйничать там — это не хулиганство? Тут минимум две статьи.

— Две, — охотно согласился долговязый милиционер. — Можно еще порчу имущества повесить, тогда три будет. Только толку-то! Когда кража, можно по вещам доказать, а так... Да нет, я напишу протокол. И вы заявление пишите, заодно укажите, как все было...

Лизавета усмехнулась типично милицейскому выражению. Когда они получали криминальные сюжеты из ГУВД, в них, конечно же, не обходилось без стандартно-милицейских оборотов: "при совместном распитии спиртных напитков", "на почве внезапно возникшей личной неприязни", "тайно проник в квартиру с целью хищения личного имущества"; порой к сюжетам прилагались синхроны — интервью с преступниками, — и тогда в тексте сюжета после имени и фамилии преступника вместо расшифровки интервью следовало стандартное: "рассказывает, как было".

Лизавета усмехнулась, взяла протянутый опером листок и, отодвинув клавиатуру компьютера, села писать заявление, предварительно узнав, на чье имя она должна написать эту бумагу.

Васильев ушел в другую комнату — заканчивать протокол осмотра места происшествия. Время от времени он появлялся и отвлекал Лизавету дополнительными вопросами. К примеру, спросил, не пропали ли какие-нибудь документы, дискеты или видеокассеты.

— Насчет документов не знаю... Это надо подробно разбираться. Дискет у меня дома было две — вроде обе на месте. Нужные материалы хранятся на жестком диске, я их не дублирую, ленюсь. Хотя специалисты твердят, что надо бы. А видеокассеты...

Лизавета отложила заявление и подошла к окну — именно на подоконник взломщики решили сложить снятые со стеллажа кассеты.

— Здесь у меня, в основном, бытовые кассеты, фильмы, мои личные записи, их много, я точно не знаю, все ли на месте. А бетакамовских кассет тоже было две штуки, обе чистые, подарок на день рождения, и я до сих пор не перетащила их на студию. — Лизавета взяла в руки две черные пластмассовые коробки с надписью "SONY" на боку. — Вот они, обе здесь.

— А личные записи не пропали?

— Нет, да и кому интересно, как я праздную дни рождения и провожу отпуск, или как мой кот ползает по шкафам?

— Всякое бывает, — бросил в ответ оперативник и опять удалился в соседнюю комнату.

Лизавета, видимо, более привычная к писанине (почему все милиционеры обязательно сетуют на обилие бумажной работы?), справилась со своей задачей быстрее, чем Васильев. Зажав исписанный листок двумя пальчиками, она осторожно подошла к склонившемуся над протоколом оперу. Тот старательно выводил: "Осмотром обнаружено, что замки на входных дверях отжаты при помощи какого-то предмета, возможно, лома или фомки, что все шкафы в комнатах, на кухне и в прихожей пусты, дверцы распахнуты, вещи, книги, продукты, посуда вывалены на пол в полном беспорядке. Со слов хозяйки известно, что ценности, находившиеся в квартире, не исчезли". Почерк у оперуполномоченного был круглый, почти детский. Писал он медленно, Лизавете показалось, что Васильев сейчас от усердия высунет язык.

— Почему вы ничего не написали насчет понятых и экспертов? — Лизавета сразу заметила, что правая часть протокола осталась почти не заполненной. Только ее адрес и правдивая информация о том, что осмотр проводится при искусственном освещении.

— А зачем они? — простодушно удивился оперуполномоченный. — Какие споры-то? Это ж не обыск и не убийство. При таких расследованиях...

Лизавета и Саша Байков давно знали, что только в кино на месте преступления или происшествия трудится целая бригада следователей, экспертов, специалистов и консультантов. Все они опрашивают соседей, рассыпают по столам и полкам волшебный порошок в поисках отпечатков пальцев, снимают при помощи фотоаппарата или даже гипса следы ног и рук, перетряхивают все в поисках необычной пыли или странных ниточек и лоскутков, которые непременно приведут их к преступнику. Реальная жизнь проста и сурова. Один молоденький оперуполномоченный призван был заменить всех. Заменить и поймать злоумышленников.

Впрочем, сам он не слишком верил в собственные силы.

— Честно говоря, шансы не очень хорошие, точнее, их почти совсем нет, такие дела раскрываются редко...

— Особенно если ничего не делать, — немедленно отреагировал Саша Байков. Он опять стоял за Лизаветиной спиной, словно атлант, готовый подставить плечо в трудной ситуации.

— Почему ничего? — обиделся оперативник. — Мы делаем все возможное, просто такие дела плохо раскрываются, улик-то никаких... Сами посудите, они же автограф не оставили. Ни гильз, ни пуль, ни...

— Обрывков билетов на самолет со своей фамилией и номером паспорта, — очнулась Лизавета и продолжила казенным голосом: — Так же плохо раскрываются заказные убийства, рэкет, вымогательство, организация банды, взятка и подкуп должностного лица...

— Ну почему, — промямлил опер. Так юнцы тянут совершенно бессмысленное "почему", когда девушка, которую они подхватили на танцах и проводили домой, вдруг, против их ожиданий, говорит: "Спасибо, дорогой, до свидания".

— Потому что все эти преступления, как правило, повисают нераскрытыми... В Москве их называют "висяки", в Петербурге "глухари", и милиция их очень не любит, поскольку они портят отчетность и репутацию. Особенно портят отчетность и репутацию громкие нераскрытые дела — их и не раскроешь, и не прикроешь. — Лизавета решительно и без церемоний демонстрировала свои познания в том, что касается изнанки милицейской жизни.

Звонок в дверь помешал завершить лекцию.

— Может, это злоумышленники вернулись? — сказала Лизавета и отправилась открывать. Саша, естественно, последовал за ней.

Появились не злоумышленники, а очередной сотрудник милиции. Настолько типичный, что он мог бы и не предъявлять краснокожее удостоверение. Короткая стрижка с прямой, прикрывающей лоб челкой — в девятнадцатом веке ее называли "а ля Нерон", теперь чаще именуют "а ля бандит". Ясные, серые круглые глаза. Квадратный подбородок и такие же квадратные плечи. Торопливая речь. Этакий моторный живчик, умеющий все проблемы решать быстро и споро. Или умеющий показать всем, что проблемы решены. Он приступил к делу, не пожелав тратить время на бесполезные реверансы, вроде "здравствуйте" и "можно войти?". Живчик весело перешагнул порог и закричал:

— Генчик, ты что-то, значит, задержался. Что здесь? Что-нибудь серьезное?

Саша Байков ответил раньше:

— Нет, что вы, мы здесь семечки лузгаем!

Только услышав нетривиальный ответ, вновь прибывший милиционер заметил хозяйку дома. Заметил, поморгал серыми глазами и узнал. А узнав — немедленно посуровел лицом.

— Здравствуйте. Очень приятно познакомиться, меня зовут Сергей. — Он схватил Лизаветину руку и сжал своей широкой ладонью. — А вы в жизни, значит, такая же, как на экране. Здорово! Здесь что, квартирная кража?

— Хуже, — грустно ответил Гена Васильев.

— Не убийство же, значит...

— Ничего не пропало, — безнадежно махнул Гена

— А-а-а. — Милиционер, пришедший вторым, явно был более опытным, что называется, "бывалым". Он сориентировался мгновенно. — Ничего, значит, не пропало... — С момента выхода на экран телефильма "Место встречи изменить нельзя" и по сию пору сотрудники милиции, полагающие себя крутыми и справедливыми, как начальник отдела по борьбе с бандитизмом, широко пользуются сорным словечком "значит". Правда, Сергей произносил его несколько иначе. Не протяжно и ласково, а веско, категорично.

— Значит, не пропало. — Сергей сунул руки в карманы, покачался немного на каблуках, вернее, как бы на каблуках — с пятки на носок, — ведь на кроссовках нет каблуков. И лишь потом задал неизбежный сыскной вопрос. Вопрос, который немедленно ставит в тупик и заставляет умолкнуть самого шумного потерпевшего: — Вы кого-нибудь подозреваете?..

Меньше чем через двенадцать часов Лизавета услышала этот вопрос во второй раз, когда после звонка Ярослава примчалась на студию. Спрашивал милиционер, удивительно похожий на Сергея. И она точно так же проглотила воздух и не нашлась с ответом.

Она приехала на студию часов в одиннадцать и сразу попала в центр оперативно-следственной бури. По кабинетам бродили и ползали вызванные Ярославом и Борюсиком оперативники. А поскольку собственно телестудия еще с тоталитарных времен считается объектом стратегического значения, то к расследованию налета на редакцию "Петербургских новостей" подключились не только отделение милиции, но и главк, и прокуратура.

Представители этих славных ведомств переходили из кабинета в кабинет. Беседовали с людьми, без учета звания и положения, спрашивали, не видел ли кто чего вчера вечером, ночью или утром. Не слышал ли кто о каких-нибудь планах, которые можно истолковать в смысле налета на редакцию. В тех комнатах, что были разгромлены, внимательно обследовали каждый квадратный сантиметр пола, перетряхивали и без того разбросанные бумаги, рылись в ящиках и кассетах. В отдельной комнате сидели обитатели пострадавших кабинетов. Их допрашивали куда более подробно и пристрастно.

Первым на беседу увели Сашу Маневича. Он вернулся через сорок минут невероятно злой. И тут же обидел представителей североамериканской фауны:

— Тупоголовые скунсы! Им еще не нравится, когда про милицию анекдоты рассказывают. "А остальные восемь погибли в ходе следственных экспериментов!"

Лизавета и остальные изолированные от общества потерпевшие расхохотались:

— Но почему скунсы?

— Потому что только и способны ядовитой слюной брызгаться: "Что пропало? Что пропало?" — Раздраженный Саша не заметил веселья присутствующих. — Я им один раз объяснил, второй! Нет, не понимают!

— Что не понимают? — продолжала смеяться "очередь", дожидающаяся допроса.

— Они все про ценности спрашивают. Что пропало. Из ценностей, в их понимании, там только компьютер и кофеварка. И то и другое на месте. Я им говорю — мол, налетчиков могли еще интересовать кассеты. Пропали ли они, я сейчас сказать не могу. Надо посмотреть. А эти два лба в ответ: "Смотрите!" Я снова объясняю, что на кассетах самое главное — видеозаписи, и поэтому, чтобы понять, пропали они или нет, надо посмотреть. А они опять — смотрите! И один этак рукой показывает в угол, где валяются мои и Саввины кассеты! Крутолобые парни, в общем. Так и не поняли, что я записи должен посмотреть!

Лизаветина очередь подошла к часу дня. Она вошла в кабинет Саши и Саввы, отведенный для опроса людей, непосредственно пострадавших от погрома. Удивилась — один из милиционеров был чуть ли не копией вчерашнего Сергея. Такой же типичный. Второй, правда, отдаленно, худобой и серьезностью, напоминал Гену Васильева.

Типичный милиционер и спросил:

— Кого вы подозреваете?

Лизавета ответила ему так же, как Сергею:

— Чтобы кого-либо подозревать, у меня нет оснований.

Он почему-то расстроился и заговорил едва ли не теми же словами, что Сергей ночью:

— Вас всех послушаешь, так руки опускаются. Пропало ли что, никто не знает. Подозревать никого не подозревают. И никто ничего не видел и не слышал! Красота благостная! Ну объясните мне, как это вы не знаете, что пропало.

Лизавета улыбнулась.

— Никто не хотел вас обидеть. Просто кассеты и коробочки — они все одинаковые. Коробочки — по крайней мере, Саши Маневича — все на месте. А насчет кассет он не знает, потому что можно ведь подменить кассету. Коробочка та же, а запись другая. Или размагничена. — Лизавета поймала недоверчивый взгляд молчаливого худого опера и продолжила: — Мои коробочки, кстати, тоже все есть. Я, правда, не такой скрупулезный человек и не помню точно, сколько кассет у меня было. Но в любом случае у меня ничего представляющего интерес для бандитов не было. Я и на съемки такого рода давно не ездила.

— Ну, значит, спасибо, разъяснили, — перебил ее крепыш с челкой. — Тогда, может, скажете, кто ездил на съемки "такого рода"?

Лизавета помнила, как Саша рассказывал о перепуганном депутате Зотове. Когда Маневич вернулся с допроса, она не стала его спрашивать про интервью Зотова. Не захотела при всех. Не стала она упоминать и о кассетах, до сих пор лежавших в ее сумочке, — кассетах со съемками школы телохранителей, которые передал ей Савва. Но отделаться просто молчанием не удалось.

— Кто-нибудь из обитателей этих комнат ездил на "такие" съемки? — Теперь на ответе настаивал худощавый.

— Многие... — опять попыталась уклониться Лизавета. Можно было бы бросить им версию насчет разоблачительного сюжета о бывшем мэре. Этот сюжет уже был в эфире, и подключение к скандалу милиции ни на что не повлияло бы, но Лизавете в принципе не нравилось посвящать во внутренние дрязги посторонних.

— А вот, например, репортаж, показанный в субботу в вашем выпуске... — не унимался напарник "типичного" милиционера.

— Он один из многих. — Саша не предупредил Лизавету, что он посвятил "органы" в детали их борьбы за предвыборные разоблачения. — Я не знаю, пропали эти кассеты или нет.

— Но могли быть люди, которым интересно их изъять?

— Лишь при том условии, что они совсем незнакомы с нашей технологией. У Саши могли храниться только исходники. — Она вспомнила, что не всякий обязан знать термин "исходник", и пояснила: — Те записи, что были сделаны непосредственно на съемках. А собственно репортаж стоит в архиве на предмонтаже. Плюс существует копия всей программы на ВХС, на бытовой кассете, как от домашнего магнитофона. Так что если кто хотел посодействовать в уничтожении улик, то налета только на наши комнаты явно недостаточно.

— Как сказать, как сказать, — бросил реплику крепыш.

Лизавета терпеть не могла подобные псевдомногозначительные высказывания.

— Так и сказать, что в данном случае ваши подозрения безосновательны!

— Не уверен. Кто может изъять кассету из архива?

Лизавета промолчала.

— Я все равно знаю! Ваше руководство! — Он победоносно подмигнул. — И репортаж могут изъять, и любую другую кассету из архива! А вот вы бы свой материал не отдали. И Маневич бы не отдал! Так?

Отвечать не хотелось. Отчасти, только отчасти милиционер был прав. У них и правда были случаи бесследного исчезновения видеоматериалов. Сотрудники, беседуя шепотом, подозревали кое-кого из начальства. Но бежать с подозрениями в милицию? Фи! Однако крепыш с челкой говорит очень уверенно — неужели кто-то из своих проболтался?

Впрочем, Лизавета очень сомневалась, что к погрому причастны их же телеруководители или те, кто решил любой ценой защитить лицо, пострадавшее от их репортажа. Разоблачение, что называется, состоялось. Задний ход включить невозможно. Можно подать в суд. Тогда там потребуют видеоматериалы. Их пропажа, разумеется, доставит начальству несколько неприятных мгновений. Но в конце концов Маневич смотается в Москву и снова побеседует со своим следователем. Коль дело существует, снять его второй раз — не вопрос.

Можно, конечно, предположить, что дела не существует, а репортаж, следователь прокуратуры, материалы, допросы, расшифровки телефонных бесед и прочее — лишь декорации в сложной интриге по дискредитации верхушки Петербургского телевидения. Впрочем, подобная мысль достойна воспаленного воображения Яна Флемминга или Ярослава Крапивина. Человеку разумному, в том числе Лизавете, такое не пригрезится и в горячечном бреду.

— Значит, так или нет?

— Я не знаю, что и сказать, — наконец вымучила ответ Лизавета.

— Опять не знаете. Ну, значит, так и запишем. — Крепыш запустил пятерню в стриженую шевелюру и склонился над листком бумаги.

Он что, испугать ее хочет? Лизавета встала.

— Я могу идти?

Ее отпустили. Только типичный оперативник, тоже любитель грозного "значит", проводил ее свинцовым взглядом. Будто выстрелил вслед.

Саша Маневич дожидался в коридоре. Человек посторонний по недоумию решил бы, что журналист ждет, когда гостям надоест общаться с хозяевами и они освободят его кабинет. На самом деле Саша высматривал Лизавету. Он схватил ее за руку и утянул в дальний конец коридора.

Телевизионные коридорные тупики хороши тем, что там можно поговорить без свидетелей, хотя и у всех на виду.

Саша достал пачку "Лаки страйк", щелкнул зажигалкой.

— Ярослав говорит, что и твою квартиру разгромили точно так же?

Лизавета кивнула.

— А Савву отравили. И за мной следят. Теперь я это точно знаю! Тебе не кажется, что нас преследуют абсолютно целенаправленно? Причем делают это люди весьма могущественные. — Саша шумно затянулся.

Еще немного, и он вспомнит о протоколах Сионских мудрецов, масонской ложе "Великий Восток Франции" или розенкрейцерах. Лизавета не верила в тотальные заговоры и не любила "околозаговорные" разговоры.

— Ты говоришь как неуловимый Джо.

— Которого никто не ловит? — Саша покрутил сигарету, пуская красивые кольца дыма. — Но меня-то ловят. Я их вчера четко засек.

— Тебя опера допрашивали? Ты им о своих подозрениях рассказал? — Лизавета заранее знала ответ, потому и не стала его дожидаться. — А что так?

— Зачем мне надо, чтобы они все испортили? Еще увезут с собой, для составления подробного протокола. Я их методы знаю! У меня сейчас и без них дел невпроворот. Мы же к Савве собирались. Он в Центре по лечению острых отравлений. Ты, между прочим, тоже не рассказала им о своих налетчиках!

— А ты откуда знаешь?

— Иначе бы не отпустили! — Саша много работал как криминальный репортер и, безусловно, знал повадки милиционеров. Они его не волновали; что Сашу действительно тревожило — так это серия происшествий. — Пойми, такого количества совпадений не бывает! — страстно произнес он и неожиданно скис: — Ладно, не будем спорить. Поговорим позже.

Лизавета оглянулась и увидела Ярослава. Начальник эфира умел ходить совершенно бесшумно, как и положено интригану. Маневич стоял лицом к коридору и первым заметил руководителя.

Ярослав пылал скорбным лицом.

— Да, ребята, такие вот дела...

Лизавета и Саша не поддержали начальника в его скорби. Эфирный ни чуточки не смутился.

— За то, что ты журналист, приходится платить. Я уже сообщил в Фонд защиты гласности. Пусть они тоже займутся этим делом. Если бывший мэр хочет отомстить, я этого так не оставлю... — Ярослав сжал кулаки, всем своим видом показывая, что собственных подчиненных в обиду не даст. — Я и о нападении на твою квартиру упомянул. — Он проникновенно заглянул Лизавете в глаза.

— Да не стоило, чего там!

— Как это "не стоило"! Как это "не стоило"! Мы — четвертая власть, мы должны защищаться, когда на нас нападают! — Ярослав, как всегда, превратил собственные происки в дело общегосударственной важности. — Да и милиция серьезнее к нам отнесется. Вы не исчезайте пока. Лады?

Журналисты дружно кивнули. Начальник плавно развернулся на каблуках и удалился так же бесшумно, как и подошел.

Глядя ему вслед, Лизавета размышляла о происходящем. Должно же быть какое-то объяснение всем этим странным событиям последних дней. Если обыски (а оба места происшествия выглядели точь-в-точь как после обыска) связаны с их бурной деятельностью по поводу смерти Леночки и парламентского толстяка, то им впору насторожиться. Но почему на сей раз эти безжалостные люди действуют столь осторожно? На минутку поверив, что вокруг них засуетились "педагоги из школы двойников", что все происшествия — убийства, нападение на психолога, яд в Саввином стакане — дело рук одной и той же банды, Лизавета не могла уразуметь, почему они добреют день ото дня. Начали с изощренного убийства. Использовали — если использовали — редкий яд. А потом вдруг стали добрыми и примитивными! Кокошкина недобили, грубо искали что-то у нее дома, а потом на студии. Только что они искали? У нее? В голове мелькнула смутная догадка, но Лизавета решила сначала все проанализировать, а потом уж делиться с Сашей и Саввой. В противном случае мальчики тут же примутся "ломать дрова". Пока лучше помалкивать.

Саша Маневич докурил сигарету, и они отправились к Савве в больницу.

ЯБЕДА

Петербургский Центр по лечению острых отравлений с некоторых пор работает на полную мощность. Когда-то были десятки пациентов, потом сотни, теперь — тысячи отравленных. И все нуждаются в госпитализации.

Все это не потому, что в городе бушует шайка злобных отравителей. Нет, конечно, преступлений много, криминальные отравления по нынешним временам — не сенсация. То председателю круглого стола предпринимателей и его секретарше в чай соли подсыплют, и не обычной сольцы, шутки ради, а соли какого-нибудь металла потяжелее. Или молодая жена решит подкормить мышьяком престарелого, когда-то знаменитого и богатого, а теперь больного и стремительно беднеющего мужа-артиста. Или внучек бабушке в кашку серных спичек намешает.

Но это все — любительщина, дилетантизм. Серьезных конкурентов проще устранять при помощи взрывчатки. А нелюбимых жен и мужей, соперников в любви и зажившихся родичей в наши дни если и устраняют, то с помощью ножа и топора.

Яд, особенно бытовой, штука ненадежная. Того и гляди с дозой ошибешься или стаканы перепутаешь. Поэтому убийцы перешли на холодное и огнестрельное оружие. Благо на рынке можно прикупить что угодно. Хоть базуку. Хоть миномет.

И все же, несмотря на то, что новое поколение убийц выбирает не цианид и не мышьяк, каждый, даже если он не наследник престола или финансового магната, может претендовать на честь быть отравленным. В опасности и кесарь, и слесарь. И уже не звучат анахронизмом слова "Отведай и ты из моей чары". В конце двадцатого века в России легко отравиться кильками, но и водкой тоже можно.

Лизавета и Саша без труда нашли Савву. Он лежал не в отдельной палате, как предприниматель от психологии, а в трехместной — правда, вполне современной, с хорошими кроватями и хорошим оборудованием. По крайней мере, стойки для капельниц были явно западноевропейских кровей, тумбочки не традиционно обшарпанные, а белье свежее. Вероятно, Центр некогда включили в список медицинских заведений, достойных получения гуманитарной помощи. Вот она-то и придала старым, впрочем, аккуратно отремонтированным стенам некоторый лоск. Врачи в Центре, по слухам, тоже работали по мировым стандартам.

Словом, Савва не имел морального права жаловаться. Тем не менее он лежал на койке у окна с лицом Чайлд Гарольда, заброшенного судьбой-злодейкой в убогий лазарет вместо султанского сераля. Заметив гостей, он слабенько улыбнулся и еле заметно кивнул.

А вот его соседи были приятно удивлены, увидев воочию красивую ведущую теленовостей.

— Это же надо, он и вправду с телевидения, — гаркнул лежавший под "искусственной почкой" бравый пилот — от вены на его левой руке к огромному черному ящику тянулась тоненькая трубочка. Лизавета, как-то делавшая сюжет о проблемах тех, кто постоянно нуждается в очищении крови из-за почечной недостаточности, знала, что это аппарат для гемодиализа. — Надо же, а я не при параде. Черт дернул именно дагестанского купить, хотя этикетка и показалась подозрительной. — Пилот бережно дотронулся до прозрачного шланга, по которому отсасывался яд, попавший в крепкий организм летчика вместе с коньячком подвального разлива.

Не придавая значения тому, что гости пришли не к нему, а к соседу по палате, пилот принялся рассказывать свою горестную историю.

Неделю назад он решил расслабиться вместе с давним другом — встретились случайно в аэропорту Пулково. Встретились, купили коньячку. Итог — один на больничной койке, другой на погосте. Впрочем, летчик, чудом выживший после дегустации (просто потому, что выпил за дружбу чуть меньше), ничуть не унывал. Сразу бросалось в глаза его жизнелюбие. Он и впредь, несмотря ни на что, будет пить и покупать выпивку незнамо где.

— Самое смешное, мне наши рассказали, милиция потом этот ларек проверила — все чисто, никакого бодяжного коньяка, и водка как слеза! Вот невезуха! — закончил он рассказ.

Журналисты, уже уставшие снимать сюжеты о работе подпольных винно-водочных заводиков, предупреждать граждан о большом количестве подделок, в том числе опасных для жизни и здоровья, и призывать к бдительности, переглянулись. Перед ними лежала живая иллюстрация к грустной повести о том, что сколько ни призывай русака требовать сертификат качества, он все равно покупает водку просто так. Саша Маневич не удержался и дал совет:

— В следующий раз будьте внимательнее.

— Да уж, с полустертой наклейкой покупать не буду! — согласился пилот и тут же переключился на Лизавету: — А вы в жизни совсем не такая, как на экране. Высокая... — Было видно, что он любитель женщин вообще и женщин с ростом за метр семьдесят в особенности.

— Да, камера чуть меняет человека, — вежливо ответила Лизавета.

Узнающих ее телезрителей можно было разделить на три категории — на тех, кто считал, что в жизни она лучше, чем в телевизоре; на придерживающихся прямо противоположной точки зрения; и на тех, кто уверял, что и там и там она одинаково хороша или плоха. Лизавета ни с кем не спорила и для каждого находила вежливый, но стандартный ответ.

— А вот скажите, вы там наизусть шпарите? — Летчик явно настроился на длинное и подробное интервью.

— Нет, у нас есть специальный аппарат, телесуфлер, вроде вашего автопилота. — Лизавета перевела название телемашинки на доступный летчику язык.

— А, я так и думал. А слова...

На третий традиционный вопрос телезрителей Лизавета ответила раньше, чем летчик успел договорить:

— Тексты я пишу сама, а информацию мы получаем от разных агентств.

Она уже приготовилась рассказывать, что такое агентства, но вмешался болящий Савва. Он, еще минуту назад такой недвижимый, такой страдающий, зашевелился, привстал и скомандовал:

— Давайте выйдем в коридор, поговорить надо.

Правда, в коридоре Савва опять вспомнил, что в больнице следует болеть. Скривившись, он прислонился к подоконнику и далее говорил тихим голосом, который вполне подошел бы для озвучивания партии умирающего лебедя.

— Спасибо, что навестили.

— Что ты! Не стоит! Это наш святой долг и почетная обязанность! — Саша попытался разбудить Саввино чувство юмора.

Савва устало прикрыл глаза, давая понять, что он ценит столь трепетное отношение коллег к их обязанностям.

— Ну, какие новости?

— Да особо никаких, вот кабинеты разгромили. Ярослав даже милицию вызвал...

Саша Маневич не успел договорить. Чайлд Гарольд, погруженный в собственные беды, перебил его, задав очередной вопрос:

— А про меня что говорят?

— Да особо ничего. — Саша незаметно дотронулся до Лизаветиного плеча — мол, молчи.

— Совсем ничего? — Савва возвел глаза к потолку.

— Говорят, что отравился...

— Отравился? Вот просто отравился! — В голосе больного звенела горечь, он страдал от несовершенства мира, не сумевшего понять и осознать. — Значит, просто отравился...

— Да, сейчас же бодяги до фига продают, а ты — любитель пропустить рюмочку, — невозмутимо продолжал Саша. — Нет, все тебе очень сочувствуют, желают скорейшего выздоровления, собираются навестить...

— Навестить... — печальным эхом откликнулся Савва.

— Завтра, наверное, Лидочка придет со Славиком Гайским...

— Лидочка, со Славиком... — уже едва слышно произнес Савва.

— Да не переживай ты так! — Саша, оторопев, принялся успокаивать друга. Но тот неожиданно пришел в себя.

— Отравился! — Савва скорчил страшную рожу. — Вы меня за идиота держите?! Отравился! Рюмочку пропустил! Меня отравили. По-настоящему. Пред-на-ме-рен-но. — Последнее слово он произнес по слогам. — А вы, товарищи называется! Врачи и те подтверждают...

— Что они подтверждают?

— Что это не просто алкогольное отравление. Они уже провели гемосорбцию...

— Уголька активированного, что ли, дали? — подала голос Лизавета.

— Нет, что-то другое, — сразу завял Савва. Он почему-то тушевался в разговорах с Лизаветой, особенно последнее время.

— У пилота тоже не алкогольное отравление. Он же не упился вусмерть, просто хлебнул какой-то гадости. Да и второй твой сосед...

— У него вообще горло сожжено. Соляной кислоты попил!

— Пытали?

— Нет, бутылки перепутал... Но я-то — другое дело. Я вообще спиртное не пил!

Савва скрестил руки на груди и замер в ожидании надлежащей реакции.

— А грибы ел? — Саша все еще не терял надежды рассмешить друга.

Савва улыбнулся, но моментально справился с собой, прикрыл рот рукой и проглотил улыбку.

— И грибы не ел. Да будет тебе известно, я ничего не ел. Только пепси-колу пил! В магазинчике на Надеждинской. Попил и еле до дому дошел!

— Это перспективно, сдерешь с "Пепсико" приличную сумму.

— Не в этом дело, и пепси тут ни при чем!

— Это они пусть в суде доказывают! — продолжал стоять на своем Саша.

— Да при чем тут суд! Я уже прикинул, кто мог меня отравить, вот небольшой списочек.

— Еще один неуловимый Джо! — снова вмешалась Лизавета.

А Саша неожиданно посерьезнел.

— Ты действительно полагаешь, что это не случайное происшествие?

— Полагаю! — снова скривился Савва. — Наконец-то дошло по длинной шее! А что мне еще полагать? Я ничего непроверенного не ел, не пил, и вдруг такой приступ, и врачи ставят диагноз "острое отравление".

— Ну, хорошо, допустим. И кому же ты нужен? — насмешливо спросила Лизавета. Она и сама не страдала манией величия, и другим не позволяла.

По дороге в больницу Лизавета еще раз обдумала версию "школы двойников". Ей теперь казалось очень маловероятным, что налет на ее квартиру, погром в редакции и Сашины подозрения насчет слежки связаны между собой и имеют какое-то отношение к их работе. А тут еще Савва со своим отравлением! Ну не могли эти "двойники" так топорно работать!

Разумеется, каждое отдельное событие может быть связано с их работой. Не исключено, что милицейский крепыш, допрашивавший ее дома и все приговаривавший: "А может, это кто-нибудь из поклонников вашу фотографию искал?" — не так уж и не прав. Когда милиционер повторил это в пятый или шестой раз, Саша Байков взорвался: "Вы еще скажите, что это я квартиру взломал или нанял бандитов, чтобы потом произвести впечатление на девушку!" Крепыш ответил саркастическим взглядом. Он был готов принять "к сведению и в работу" эту версию.

Судя по всему, Савва с Сашей уже поверили в составленный против них заговор — за одним следят, другого отравили, к тому же разгромили редакцию. Компот чистейшей воды! Сама Лизавета не была готова к такому повороту. Она свято и наивно верила в торжество общемирового разума, в целесообразность всего сущего вообще и отдельных индивидов, в частности. Верила в то, что разумных, здравомыслящих и честных людей на этом свете значительно больше, чем маньяков, готовых охотиться за журналистами. Есть, конечно, люди разумные и нечестные. Из страха быть разоблаченными и пойти под суд они могут решиться на крайние меры — и погромщиков нанять, и хитрого яду подсыпать. Только кто-нибудь когда-нибудь слышал про то, чтобы журналистское расследование в России усадило преступника на скамью подсудимых? Чтобы стал актуальным лозунг "утром в газетах — вечером в Крестах"? Газетные разоблачения были эффективными только в эпоху партийной организации и партийной литературы.

В нынеешние же времена и про взяточников писали, и про казнокрадов, и про убийц, и про мошенников. Про кого только не писали! Разоблаченные, оборудованные крепкой нервной системой, просто игнорировали публикации. Те же, у кого нервишки были расшатаны в борьбе за собственное благосостояние, начинали кричать о клевете, бросались в суд или заказывали статью прямо противоположного содержания. Все. Пузырь, раздутый обличителем, лопался. С шумом. Пострадавших от взрыва не было.

Вот интерес коммерческий, денежный, материальный — это другое дело. За кровный доллар или рубль и удавят, и взорвут. Но при чем тут скромные репортеры "Петербургских новостей" Александр Маневич, Савва Савельев и Елизавета Зорина? Чей бизнес они подпортили? Кому перебежали денежную дорожку? А раз не подпортили и не перебежали, то нечего бояться собственной тени и видеть "руку криминала" в простых, как гвозди, совпадениях. Подумаешь, траванулся! В России в конце двадцатого века не может отравиться только йог, питающийся чашкой риса в день. Подумаешь, квартиру взломали! Зарегистрированных квартирных краж, разбоев и грабежей год от года становится все больше, а незарегистрированных — тем более. Погром в редакции? Тоже скорее хулиганская выходка, и Фонду защиты гласности тут делать нечего.

Лизавета размышляла о людской любви к тайнам, об источниках и составных частях этой любви и вполуха слушала, как Саша рассказывает Савве о налетах на редакцию и на ее собственную квартиру.

— Значит, и там, и там что-то искали... — тихо и задумчиво проговорил Савва. — А мои кассеты?

— Не знаю, я только посчитал... Двадцать три, так?

— Должно быть двадцать пять, вместе с теми, что я передал Лизавете.

— Значит, две пропали! — Сашин возглас напоминал победный клич. Разумеется, он ликовал не потому, что пропали кассеты, а потому, что пропажа подтверждала их версию насчет целенаправленных преследований.

— Успокойтесь, ничего не пропало, — вмешалась Лизавета. — Я просто забыла положить кассеты в твой стол. Здесь они. — Лизавета демонстративно извлекла из сумки черную коробку и покрутила сначала перед Саввиным, а потом перед Сашиным носом. — Цел твой спецрепортаж из школы телохранителей!

— Ну и что? — дуэтом воскликнули мальчики. Сашу и Савву не так-то легко было обескуражить или сбить с истинного пути.

— Значит, не нашли то, что искали!

— Или нашли и даже унесли, но мы не знаем, что именно. Кстати, я тут, пока лежал, прикинул, кто имеет на меня зуб, — продолжал Савва. — Во-первых, "Банко"...

Времени для размышлений у госпитализированного Саввы было более чем достаточно, и он подробно перечислил всех, кому насолил.

Первым среди своих недругов Савва назвал председателя акционерного общества закрытого типа "Банко" Семенова. "Банко" — типичная пирамида, каковых в России в девяностые годы было возведено больше, чем в Египте эпохи Древнего царства. Одной из них Савва занимался вплотную. В эту деятельность его вовлек один не в меру активный вкладчик АОЗТ "Банко", полковник в отставке. Пораскинув мозгами, полковник сообразил, что их "Банко" с обещанными семьюстами пятьюдесятью процентами годовых — самый настоящий капкан. Свято веря во всемогущество тележурналистов, полковник через знакомых и родственников вышел на Савву и предложил вывести жуликов на чистую воду. Савва долго бегал от полковника, однако в конце концов взялся за дело и умудрился добиться ареста банковского счета злосчастной фирмы. Председатель "Банко" был вынужден бежать от гнева вкладчиков за границу, причем почти нищим: сто тысяч долларов, по меркам строителей грандиозных финансовых пирамид, — не деньги. Теперь, спустя годы, когда гнев обманутых вкладчиков несколько поутих, а правоохранительные органы занялись другими, не менее опасными преступлениями, прожившийся мошенник мог вернуться для того, чтобы отомстить ретивому журналисту.

Кандидатом в отравители номер два был всемирно известный авантюрист. Человек, который запросто звонил по телефону министру обороны СССР, еще когда СССР был жив, хоть и не совсем здоров. Человек, который, используя кремлевские связи как козыри при игре в дурака, играл в гольф и пил кофе с американскими высокопоставленными лицами и министрами западноевропейских стран. Человек, который убедил могущественных московских чиновников в том, что он нужен и полезен, а позже, уже раздобыв разнообразный компромат, — в том, что он опасен и, следовательно, необходим. Человек, который дарил женщинам самолеты, груженные розами. Человек, который сидел за попытку вывезти из России бесценные рукописи, а потом вышел на свободу. В общем, пухлощекий Чичиков с замашками и повадками Казановы. Савва несколько раз снимал интервью и с ним, и с его адвокатами, и с представителями обвинения. Савва был убежден в виновности российского авантюриста новейшей формации, и его объективные репортажи должны были убедить общественность в том же. То есть основания для обиды у знаменитого политического жулика были. Савва считал, что если не сам Чичиков-Казанова, то его сообщники вполне могли при помощи мышьяка или цианида доказать всем журналистам, что определенная позиция и конкретная точка зрения в этом вопросе опасны для жизни.

Среди подозреваемых числился и директор недавно разорившегося банка "Звезда". Именно Савва в свое время принес на хвосте известие о том, что банк переживает временные трудности и намерен приостановить операции по вкладам. Информация улетела в эфир, клиенты бросились закрывать счета, и "Звезда" превратилась в черную дыру. Банкир, соответственно, имел все основания для недовольства. Он потом долго кричал на всех углах, что при помощи слухов можно погубить самый устойчивый банк. Недобросовестная конкуренция хуже воровства — это второй тезис, который отстаивал обанкротившийся банкир. Почему бы ему не перейти от слов к делу, точнее, к яду?

Лизавета внимательно слушала грустный реестр коллеги. Потом спросила:

— По-моему, ты помянул не всех...

— Конечно, еще вот бывший председатель комитета по городскому хозяйству, он теперь в Москве обретается. Я же когда-то сделал сюжет о том, как он целый отель украл!

— Аж целый отель? — ахнула Лизавета. — Нет, я о другом. Почему ты не поминаешь братьев соблазненных тобою и потом брошенных девиц? Саввушка, у них тоже есть все основания угостить тебя ядовитой пепси-колой!

Савва надулся, как рыба-шар перед атакой. То ли обиделся на то, что Лизавета назвала его Саввушкой, — он и так-то собственное имя недолюбливал, а тут "Саввушка". То ли ему не понравилось предположение насчет обесчещенных девиц.

— Тебе все шуточки... Пока самой не коснется... — пробурчал он и осекся. Да, его отравили, но ведь Лизавете разгромили квартиру и кабинет в редакции, так что вовсе непричастным, сторонним наблюдателем ее не назовешь.

— Ладно, ребята, не ссорьтесь. Это уж точно бессмысленно, — миролюбиво сказал Саша. — У нас явно мало информации. Надо думать.

— Думать не вредно, а уж у меня времени думать — море!

— Я говорю — думать, кому мы могли встать поперек дороги, а не жалеть себя бесценного, невинно пострадавшего, чуть не убиенного. Ребята, которых ты в свой поминальник записал, люди, безусловно, достойные, серьезные, при случае и пулю, и горсть мышьяку не пожалеют. Другой вопрос — мотив. Месть? Тухлятина это все! На черта ты им сдался? Зачем под статью идти за просто так? Вот если бы ты проведал номера их счетов на Каймановых островах, тогда они бы накинули отравленный платок на твой роток. — Из Саши иногда совершенно непроизвольно сыпались пословицы и поговорки. Временами получалось даже удачно.

— Что доктора говорят? Тебе долго еще здесь лечиться?

Савва неохотно посмотрел на Лизавету:

— Дня три.

— Тогда договоримся так. Три дня лечись и думай. Мы тоже поразмышляем. В конце недели возьмемся.

С тем и разошлись. Савва отправился в палату к другим отравленным, а Саша решил проводить Лизавету до дома — глянуть, что там у нее натворили неведомые хулиганы, а заодно звякнуть знакомому в их отделение. Пусть лучше он, а не какой-то там Гена Васильев и его упитанный приятель Сергей занимаются Лизаветиным делом.

Они вышли из метро "Маяковская". Лизавета ворчала, правда, тихонечко. Она без всяких колебаний пользовалась журналистскими связями для производственных нужд, но при этом считала недопустимым использовать свой авторитет и знакомства в личных целях. Саша придерживался прямо противоположной точки зрения. Он полагал, что у журналиста чисто личных проблем не бывает.

— Сама посуди, если бы тебе позвонил какой-нибудь человек и рассказал, что неизвестные преследуют его и на работе, и дома, обыскивают квартиру и офис, разве ты не обратилась бы за помощью к знакомым ментам? — говорил он.

— С чего ты взял про обыск?

— Если все переворошили и ничего не взяли — это называется обыск. И в редакции был обыск, и у тебя. Так что не думай, моя милая, что все это... — Лизавета и сама мысленно называла оба инцидента "обысками". А вот о чем она не должна думать, Лизавета так и не узнала. Саша неожиданно остановился и оглянулся. Потом сделал два шага, достал сигареты и начал прикуривать, поглядывая в зеркальное окно какого-то офиса.

Лизавета тоже остановилась и терпеливо наблюдала, как коллега щелкает зажигалкой и все не может высечь огонь — хваленая "Зиппо" то потухнет, то погаснет. Она постояла так с полминуты и уж совсем было собралась разразиться язвительной филиппикой насчет лживой рекламы. Ведь что только не вытворял со своей зажигалкой красивый, небритый любитель "Кэмела": и в водопаде купал, и о камни бил, и в пещере терял, а она в ответ знай пламя изрыгает. Саша же со своей мучается, как с дерибасом одесским.

Однако не успела Лизавета открыть рот и произнести нечто разительно-изящное, как ее опередил владелец никудышной зажигалки. Почти не разжимая губ, Саша прошипел:

— Не оборачивайся и слушай меня внимательно.

— Что? — Лизавета инстинктивно кинула взгляд через плечо.

— Не шевелись. — Шипение стало еще энергичнее. — Не оборачивайся и слушай. Я опять его срисовал.

— Кого?

— Который следит! — Саша нечаянно сломал сигарету, отбросил обломки и продолжил: — Я его еще на выходе из метро сфотографировал. Он неожиданно вынырнул совсем рядом с тобой. Может, заметила? Приметное такое лицо, со шрамом и усами.

— Он что же, тебя возле эскалатора караулил? — Лизавету обуревали сомнения. Странного шпика выбрал Саша — со шрамом, с усами. Таких не бывает даже в плохих детективах. Любой мокроносый графоман знает, что у топтуна, филера, соглядатая, в общем, у того, кто ведет наружное наблюдение, внешность должна быть неприметной. Чем серее, тем лучше. Специально ищут людей среднего роста со средними носами и средней волосатостью. А тут — усы и шрам, как на заказ, чтобы чаще замечали.

— Да нет! Он, наверное, давно следит за нами. Я его еще утром видел, когда на студию шел. Потом он потерялся. По крайней мере, мне показалось, что в больницу мы шли без хвоста. А теперь этот тип снова вынырнул. Можешь осторожно посмотреть, он у киоска остановился.

Лизавета проследила за Сашиным взглядом и увидела высокого мужчину в белом пальто и черных брюках. У него действительно были длинные, стоящие торчком усы и шрам на правой щеке в виде вопросительного знака. Усы — точь-в-точь как у фельдмаршала Китченера. И вообще он очень походил на располневшего героя колониальных войн: решительный взор серых глаз, смотрящих капельку исподлобья, крупный нос с высокой переносицей, крутой излом рыжеватых бровей. Брови чуть сдвинуты, словно их владелец уже отдал приказ и теперь ждет, когда доложат об исполнении. Рот не разглядеть — укрыт рыжими же усами, кончики светлее и топорщатся. Разница в том, что главнокомандующий британскими войсками в англо-бурской войне Горацио Китченер всегда был худ и жилист, высушен, выжжен африканским солнцем, а тот, кого Саша Маневич считал своим преследователем, при росте метр восемьдесят весил никак не меньше центнера и даже под просторным пальто не мог спрятать небольшое, но отчетливое брюшко. Ну и шрама у Китченера не было.

— Очень внешность у него приметная, — осторожно сказала Лизавета, разглядев Сашиного шпика. И добавила: — Может, пойдем, посмотрим, последует ли он за нами.

Они свернули на Невский, потом на родную Надеждинскую, свернули во двор. Человек с усами поначалу шел следом, потом отстал. Но отстал, лишь убедившись, что они свернули во двор.

— Заметный тип, — повторила Лизавета, когда они дошли до подъезда.

— Это точно, — охотно согласился Маневич, — я и сам удивился, когда его срисовал.

Саша, как и полагается романтику, воспринимал происходящее просто и со вкусом: увидел, удивился — и никаких сомнений. Лизавета же, склонная анализировать все подряд, заметив какое-либо несовпадение или несообразность, немедленно подвергала это сомнению. Многое зависит от характера и образа мыслей.

— Как ты думаешь, зачем они... ну, те, кто хочет знать, что ты делаешь... отрядили на слежку человека, который бросается в глаза в любой толпе? Его раз увидишь — на всю жизнь запомнишь, одни усы чего стоят. Такие только в начале века носили. Я не уверена, что в Петербурге на пять миллионов жителей найдется еще один экземпляр подобных усов. — Эту речь Лизавета произнесла уже дома, после того как она сварила кофе и они с Сашей удобно устроились на кухне — в тишине, тепле и безопасности.

Неизвестный, которого Лизавета про себя окрестила Фельдмаршалом, проводил их до самого ее дома. Но с другой стороны — это один из четырех возможных маршрутов от Маяковской. С вероятностью в двадцать пять процентов можно предположить, что он просто шел по своим делам.

Саша, оказавшись в полуразгромленной квартире (ночью и утром Лизавета успела кое-как развесить одежду и распихать посуду — книги и бумаги валялись по-прежнему, Саша Байков приладил вырванный чуть не с корнем замок), поохал, повозмущался и потребовал кофе. Лизавета дисциплинированно принялась готовить. Включила чайник. Достала жестянку с надписью "Президент". Зажгла газ и поставила джезву калиться, чтобы будущий напиток богов и журналистов получился более ароматным. Для запаха еще необходима щепотка соли. Солонку преступники раздавили, поэтому Лизавета, встав на табуретку, полезла в закрома.

На верхних полках стандартного кухонного гарнитура "под дерево" ее предусмотрительная бабушка держала запасы самых необходимых продуктов. Мария Дмитриевна, пережившая две больших войны и блокаду, почитала жизненно важным держать в доме соль, спички, мыло, муку, сахар и крупы. Время от времени она проводила в кладовых ревизию, заменяла то, что грозило испортиться, ассортимент же оставался неизменным.

Продукты почти не пострадали. По Сашиному мнению, это лишний раз доказывало: налет на квартиру — не просто акт вандализма. Лизавета рассказала ему, что именно за версию "вандалы" уцепились оперативники, после того как Саша Байков охарактеризовал версию "поклонник" бредом чистой воды.

— Вандалы крушат все на своем пути, с особым кайфом рассыпают все сыпучее и разливают жидкое. Помнишь, я снимал сюжет о юных вандалах в школе, которые погуляли в учительской? Что они прежде всего сделали? Вылили чернила, да так ловко, что перемазалась вся опергруппа и собака в придачу. И нам досталось, хотя мы еще позже приехали. А потом разодрали в лохмотья всю имевшуюся в шкафу одежду. Ну и граффити, разумеется! — Саша Маневич удобно устроился в углу кухонного диванчика, вытянул ноги и рассуждал с таким видом, будто всю сознательную жизнь общался с вандалами и изучил их повадки не хуже, чем освоила львиные обычаи хорошо пожившая в саванне Джой Адамсон.

Вандалы в представлении Маневича ничем не отличались от рекламных испытателей коврочистки нового образца — они должны были сладострастно перемешивать кетчуп с горчицей и гуталином, присыпать все это обрывками бумажек и лоскутками. Лизаветины книги и платья должны были быть изодраны в клочья, не говоря уже о том, что вандалы непременно разрисовали бы стены и потолки непристойными рисунками и надписями.

Саша говорил уверенно. Вот тут-то Лизавета и ввернула вопрос насчет внешности Фельдмаршала. Раз человек так хорошо знает типичных вандалов, он и шпиков не может не знать.

— Да, внешность у него необычная, — продолжал ничуть не обескураженный Маневич. — Я вполне допускаю, что те, кто его послал, вовсе не собирались таиться. Им интересно знать, что я делаю, и они даже хотели, чтобы я заметил слежку и занервничал. Своего рода провокация.

Любителю детективов Сашин аргумент показался бы вполне убедительным. Лизавета детективы любила, но вместе с тем знала, что в книгах и в жизни играют по разным правилам.

— А ты не занервничал?

— Занервничал, но не подал виду. Можно еще кофе? — Он протянул Лизавете кобальтово-синюю чашку.

Когда она отошла к плите, Саша взялся за телефон.

— Алло, Серега, привет, это Александр Маневич, если ты не забыл еще такого... Что? Конечно, помню, просто замотался... Ты тоже мог бы... Конечно, по делу... — И Саша коротко изложил историю налета на Лизаветину квартиру и на редакцию. Потом довольно долго молчал и слушал, причем лицо его становилось все более озабоченным.

Лизавета чесала ухо удобно свернувшегося у нее на коленях Масона и старалась не пропустить ни единого слова.

— Что?.. Закрыли?.. Почему?.. Вы все дохлые дела закрываете, не успев начать следствие?.. А ты разузнай!.. Как это не можешь? Ты же в убойном отделе... А-а-а... Я не сообразил... Но так срочно все равно не бывает. Ваша бюрократическая машина так быстро шестеренками не ворочает... Ах, позвонили! Кто, если не секрет?.. Узнать можешь?.. Важно! Я бы тебя по пустякам не беспокоил! Ладно, жду, чем скорее, тем лучше.

Маневич запихнул телефонную трубку в настенную держалку, пододвинул поближе чашку с кофе, сжал губы и задумался. Он явно размышлял, как преподнести Лизавете неприятные вести.

Как и положено романтику, Маневич считал, что женщин следует всячески оберегать, даже если эти женщины — коллеги. Именно поэтому он крайне неодобрительно относился к дамским попыткам проникнуть в стройные ряды криминальных репортеров или вести самостоятельные расследования. Для Лизаветы он временами делал исключение. Но только временами.

Саша достал сигареты, не спросив разрешения, закурил и наконец решился:

— Загадочная получается история... Кстати, твой крепыш — это и есть мой знакомый в вашем Центральном РУВД. Как я сразу не догадался по твоему рассказу! Он действительно обожает играть со словом "значит". Серега к тебе случайно попал, дежурил... Но дело в другом...

Лизавета, сидевшая за столом напротив, улыбнулась одними глазами, подбадривая и давая понять — мол, знаю, тебе твой источник поведал не только и не столько о своем дежурстве.

— Да, да, ты права, — заторопился Маневич, — они уже закрыли дело. Ну, не закрыли, а положили на полку. Не по собственной инициативе. Позвонили. Серега не знает, кто именно. Но кто-то влиятельный, кто-то весьма сильный, способный построить по стойке "смирно" начальника РУВД, полковника милиции. Позвонили и велели погромом у тебя особо не заниматься. Вот такой поворот...

Лизавета встала, сбросила на пол разнежившегося кота и принялась хлопотать — вдруг вспомнила, что они с Сашей не ели с самого утра.

— Серега обещал разведать, кто и откуда звонил. Но говорит, что трудно... — Помолчав, Саша спросил: — И что ты по этому поводу думаешь?

— Думаю, что у нас все больше информации к размышлению, — ответила Лизавета и поставила на стол блюдо с бутербродами и очередную джезву с кофе.

Прежде чем размышлять, следует перекусить.

ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ

— Я не знаю, о чем писать... Там глупости говорили. О глупостях я писать не буду! — Лидочка начала жаловаться, еще не открыв двери.

Лизавета с трудом сдержала стон. Пятница, вечер, все измотаны, у всех нервы на пределе. Точнее, не у всех, а только у тех, кому не удалось еще в юности заразиться инфекцией со звучным названием "пофигизм", переболеть, выздороветь и в результате избавиться от собственно нервов и от неприятностей, с ними связанных.

Лидочка, дитя века, вплыла в Лизаветину комнату горделиво и медленно, словно римская галера, входящая в гавань давно покоренного италийского городка.

Сегодня утром Лизавета и Лана Верейская долго перебирали подготовленные корреспондентами и службой информации темы. Горячая пора, за каждой темой и каждым сюжетом — выборы, выборы и еще раз выборы.

Забастовка учителей — с призывом к кандидатам в президенты. Круглый стол, посвященный налогообложению, — с советами, адресованными потенциальному президенту. Медицинский форум — та же история, плюс просьбы всяческих даров и пожертвований больницам, детсадам и богадельням. Все культурные мероприятия, выставки, концерты и спектакли — почти без исключений — организованы теми или иными политическими движениями. Даже крутой, лохматый и бородатый авангард, устроители хеппенингов и перформансов, развешивали утюги на Дворцовой площади или гудели пожарными сиренами на Алексеевском равелине Петропавловской крепости не просто так, а за "своих" претендентов, выбираемых по принципу наименьшего рейтинга.

"Петербургским новостям", в соответствии с распоряжением вышестоящего начальства, было строго-настрого заказано в той или иной форме участвовать в предвыборной агитации и пропаганде. Как на президентских выборах, так и на довыборах в Думу. Между тем все запланированные события, кроме автотранспортных происшествий, ограблений и убийств, были патентованно предвыборными.

Лана Верейская крутила листки со списком репортажей, возмущалась и думала, чем заполнять эфир. Лизавета стояла рядом и думала о том же. Вот они вместе и сочинили сюжет для Лидочки и юного практиканта Мишеньки.

Их отправили проехаться по местным предвыборным штабам кандидатов. "Посмотрите, чем занимаются, спросите, как настроение, узнайте, о чем думают", — напутствовала корреспондентов Лана Верейская, а Лизавета вручила посланцам адреса предвыборных штабов и список вопросов.

Первым вернулся юный честолюбивый практикант. Он самоуверенно заявил, что все в порядке, и теперь, получив по полной программе от выпускающего редактора, переделывал уже третий вариант текста. Лана Верейская строга, у нее не пошалишь, не проскочишь на арапа с несогласованными подлежащими и сказуемыми и с путаницей в падежах.

Наконец явилась Лидочка, которую Светлана Владимировна уже начала ругать предвыборной маркитанткой, увязавшейся за президентским штабным обозом.

— Нет, это невозможно, они все какие-то странные и глупые. — Лидочка бросила сумочку в гостевое кресло и расстегнула куртку из красного искусственного меха. Куртка не имела никакого отношения к борьбе "зеленых" за гуманное отношение к братьям меньшим, просто Лидочка любила все яркое и броское. — Ну объясни, как можно писать о всякой дури! — Она по-балетному всплеснула руками и грузно плюхнулась рядом с сумочкой.

— Что невозможно? — Лизавета повернулась к раскинувшейся на диване, словно примадонна, журналистке и приготовилась долго и безуспешно растолковывать не любящей "всякую дурь" акулке пера, что профессия, которую она выбрала, предполагает умение писать обо всем, что происходит, — об утратах и свершениях, о подвигах и подлостях, о преступлениях и о научных открытиях, в том числе и о "дури". Но Лидочка не дала ей и рта раскрыть.

— Нет, ты сама посуди, приезжаем к этому... к варягу... — Варягом в телевизионных кругах называли того кандидата, который, не пройдя в Думу, решил в отместку стать президентом. — Там у него пресс-секретарь, шустрый такой, тут же ко мне подбегает и сует кассету: "Здесь программное заявление нашего кандидата, вы должны дать!" — Обычно медленно говорящая Лидочка очень правдоподобно изобразила скороговорку пресс-чиновника. — На самом деле я ему ничего не должна. К тому же нам вообще запретили включать агитацию в программу. — Лидочка сложила губы трубочкой, как для поцелуя, и чертыхнулась: — Черт побери, почему они нас всех за обслуживающий персонал держат?

Но и на этот вопрос Лизавета не успела ответить, Лидочка опять погрузилась в воспоминания о дне минувшем:

— Они заявили, что их шансы на победу — самые предпочтительные... Интересно, кто это их предпочитает? А потом этот... Радостный... он вообще какую-то чушь лепетал. — Словечко "лепетал", явно не из Лидочкиного словаря, свидетельствовало, что она не без пользы путешествовала от штаба к штабу. — Он мне сказал, что продвигают своего кандидата, как товар, и работают по законам рынка. Так прямо и заявил.

Лизавета поняла, что девушка принципиально не читает газет, перенасыщенных спорами о том, насколько правомерно продавать политика, как маргарин или жвачку в красивой упаковке, и с элементами лотереи. Ведь, в сущности, политики и их предвыборные обещания очень напоминают лотерею — купил политика и надеешься: авось да выполнит, что обещал. Есть и выигравшие.

Советовать что-либо было явно лишним, Лизавета ограничилась банальным:

— Так обо всем этом и напиши. А что по картинке?

— По картинке все нормально. Этот Радостный, с чубчиком, весь худой и скользкий. — Лидочка всегда отличалась чисто детской наблюдательностью и непосредственностью. — А говорит, как Портос: "Мы победим, потому что мы победим".

— Так и пиши... — Лизавета не выдержала и рассмеялась.

— И про Портоса можно?

— Можно, почему нет!

— Ладно, тогда у меня получится минутки две.

Лидочка встала, запахнула куртку, взяла сумочку и поплыла в сторону двери.

Лизавета хотела было попросить юную деву поторопиться — до вечернего эфира всего час, но воздержалась, просьба могла ее травмировать, тогда сюжета и к ночному эфиру не дождешься.

В дверях Лидочка нос к носу столкнулась с Маневичем.

— Привет! Я у тебя хотела спросить...

Саша, неизменно трепетно относящийся к дамам, Лидочку тем не менее недолюбливал. С его точки зрения, плавную, округлую, склонную к созерцательности деву следовало как можно скорее выдать замуж, а не мучить всякими съемками и репортажами. "Пусть сидит у мужа на диване, как болонка, а не в нашей монтажной. Его жизнь она способна украсить, нашу — только осложняет". Эта тирада Маневича дошла до Лидочкиных ушей. Она страшно обиделась и с тех пор все время твердила о сексизме Маневича, о том, что репортер дискриминирует ее по половому признаку и что в Америке за свой сексизм он вылетел бы с работы. "Я ее не дискриминирую, а спасаю по половому признаку! — возмущался Маневич. — В Америке, если бы ее не взяли замуж, она умерла бы с голоду. Там не бывает телерепортеров, которые один минутный сюжет монтируют по полтора часа, доводя видеоинженеров до болезни Паркинсона".

— У тебя на вопрос ровно три секунды. Я тороплюсь. — Саша попытался протиснуться в двери мимо Лидочки, но был схвачен за ворот куртки.

— Постой, это ты снимал охранное агентство "Буцефал"?

— Ну, я... Только давно, год назад... А в чем дело?

— Ничего, просто там штаб этого Зеленцова, который тоже в президенты... Он тебя вспоминал...

— А-а-а... Ты об этом хотела спросить?

— Нет, о другом. А о чем — забыла, — простодушно призналась Лидочка.

— Когда вспомнишь, заходи! — Саша все-таки проник в Лизаветин кабинет и даже умудрился закрыть дверь. — Пойдем... Мне надо кое-что тебе показать!

Лизавета немедленно сделала строгое лицо.

— Не могу. До эфира всего ничего, а у меня два комментария не готовы.

— Глупости! До эфира час, а ты пишешь комментарий за пять минут. Идем. Это действительно важно.

— Объясни, в чем дело!

— Не могу. Ты должна сама увидеть. Кажется, я понял, кто и почему отравил Савву.

— Мы же договорились: об отравлениях, слежке и прочих... чудесах, — Лизавета чуть не сказала "глупостях", — говорим, только если я не занята на эфире.

— Да помню, помню я. Ты просто посмотри. А говорить будем потом, после...

Лизавета поняла, что легче пойти и посмотреть, чем спорить с настырным коллегой, который час назад отобрал у нее кассеты, снятые Саввой в школе телохранителей.

Вчера они долго крутили всевозможные версии, но толком ничего не придумали. Саша отправился домой со словами "утро вечера мудреней".

Утром Лизавета, спешившая на работу, наотрез отказалась снова идти к Савве и к избитому политическому психологу. Так что Саша отправился в вояж по больницам в одиночестве. А вечером появился и изъял Саввины кассеты.

— Вот, только смотри очень внимательно... — Саша усадил Лизавету в смотровом закутке и защелкал кнопками — монитор, плейер, динамик.

На экране возникло лицо хозяина школы телохранителей "Роланд", решительное и высокомерное.

"...Да, сейчас многие криминальные, преступные группировки прикрываются лицензиями на охранную и детективную деятельность. Это осложняет работу тех, кто стремится работать честно. Но ведь отравиться можно и лекарством! Это же не означает, что следует позакрывать фармацевтические фабрики. Пена может появится на любом, самом благородном деле!"

Андрей Викторович самодовольно усмехнулся. Его немедленно перебил журналист. Послышался голос Саввы:

"Это, конечно, так. Но, по данным лицензионного комитета мэрии и регионального управления по борьбе с организованной преступностью, почти восемьдесят процентов сыскных и охранных фирм — это просто-напросто банды... Если бы четыре пятых аптек торговали наркотиками, проще было бы закрыть аптеки!"

Хозяин школы ответил жестко:

"Милиция тоже занимается предоставлением охранных услуг. Разве вы никогда не слышали о милицейской "крыше"? Так, может, они просто хотят устранить конкурентов? Я согласен, что лицензии следует выдавать очень осторожно, что необходим жесточайший контроль за деятельностью таких фирм и бюро, но запретить! Нонсенс! Особенно теперь. В России продолжаются реформы, появляется все больше богатых людей, которые нуждаются в наших услугах. Запретить легальный охранный бизнес — значит загнать его в подполье. Это и сработает на руку преступникам!"

Андрей Викторович говорил сладко, гладко и чересчур пафосно. Лизавета посмотрела на часы и сказала:

— Я знаю, что Савва готовил спецрепортаж о частных детективных агентствах. И представляю круг проблем, которые он собирался затронуть. Мы даже вместе ходили в эту школу с глумливым названием "Роланд".

— Смотри. — Саша чуть не силком заставил Лизавету посмотреть на экран.

Интервью кончилось. Теперь Савва, точнее, оператор набирал видео. Панорама по фасаду школы, по тому залу, в котором Андрей Викторович давал интервью. Зал Лизавета узнала сразу — там боролись ученики школы, которых показали им с Саввой. На этот раз в зале было значительно больше народу, несколько пар стояли на татами, остальные сидели вдоль стен на низеньких скамейках. Далее шли съемки с экрана телевизора — тот самый эффектный ролик, что показывал им Андрей Викторович. Потом опять оригинальные съемки — Савву и оператора провели в тренажерный зал, забитый сложными аппаратами, помогающими превращать мускулы в каменные бугры под кожей...

— Я почти все это видела...

— Смотри и молчи! — рявкнул обычно вежливый Саша. — Вот сейчас!

В тренажерном зале тоже занимались курсанты школы телохранителей: кто лежал на полу под штангой, перемещающейся по стойкам, снабженным датчиками, кто крутил педали велотренажера, кто мощно взмахивал тяжеленными веслами... Крупно лица тренирующихся — оскаленные, искаженные нагрузками лица...

— Смотри! — опять зарычал Саша и щелкнул кнопкой.

— Что? Что смотреть?

На установленном для репортерских отсмотров плейере стоп-кадра не было, была только так называемая "пауза", как на бытовом видео. Кадр замирает, но посреди экрана повисает серая полоса, качество изображения посредственное.

— Он тебе никого не напоминает?

— Мужик и мужик, накачанный... Лицо стандартное... — Лизавета никак не могла понять, чего добивается Маневич.

— Ты повнимательней посмотри!

— Староват он, пожалуй, для курсанта и для получения новой профессии телохранителя... Лет пятьдесят, не меньше.

— Ну!

— Полный... — Лизавета, несколько ошарашенная Сашиными страстью и азартом, снова пригляделась к неизвестному, замершему в попытке выжать вес. Полупрофиль, короткая стрижка, высокий лоб, длинный прямой нос с высокой переносицей, прямые, заваленные к вискам брови, прямой же рот с тонкими губами. Но лицо действительно будто бы знакомое.

— У меня не очень хорошая память на лица, — пробормотала Лизавета, — Я его где-то видела?

— Не совсем...

— Черт, знакомая физиономия...

— Давай еще раз. — Саша отмотал пленку чуть назад.

На экране опять появился человек под штангой, потом он же крупным планом — вспотевший от усилий лоб, сжатые челюсти, закушенные тонкие губы...

— Он похож на помощника исполняющего обязанности!

— Умница! Ах, Боже, что же ты за умница! — Саша стащил Лизавету со стула и закружил в победном танце.

Она сопротивлялась, тогда он отпустил ее и закончил пляску в одиночестве. Задохнулся и опустился прямо на пол рядом со стулом, на котором сидела Лизавета. Саша вполне мог давать уроки исполнения джиги в платяном шкафу.

— Я просто хотел проверить себя... Этот человек при помощи парика и минимального грима элементарно превращается в первого помощника главного претендента.

— Наверное... И Калерия Матвеевна говорила про высокого крепкого человека с длинным прямым носом...

— Вот, вот. Тут вообще многое сходится — и портретный грим, и копирование жестов...

— И школа двойников. Только зачем?

— Я и сам не знаю, — лучезарно улыбнулся Саша. — Конечно, есть кое-какие соображения... Но о них потом.

— Почему потом?

— Потому что ты забыла об эфире, до которого уже не час, а полчаса! — не преминул отыграться Саша.

Лизавету как ветром сдуло: два комментария — это все же два комментария. А получаса явно недостаточно для того, чтобы просмотреть и распечатать последние сообщения агентств, преобразовать их в короткий, внятный текст, попудрить носик, поправить блузку и добежать до студии.

В соответствии с техническим распорядком ведущий должен приходить в студию за десять минут до начала программы — чтобы техники сумели отстроить картинку, осветители поправили свет, а оператор поработал над композицией кадра. За десять минут студию по правилам техбезопасности следует запереть, во избежание досадных случайностей и непрошеных гостей в прямом эфире.

— Лидочка только пошла на монтаж, — крикнула Верейская, заметив пробегающую мимо Лизавету.

— Еще полчаса, она должна успеть, Светлана Владимировна!

За десять минут до эфира Лизавета протянула администратору последний отпечатанный комментарий. Его еще следует размножить. Для каждого эфира нужно минимум пять экземпляров — для режиссера, двух монтажеров, звуковика и администратора, сидящего на суфлере.

За семь минут до эфира Лизавета закончила возню с макияжем — мазнула по щекам и носу пуховкой, подкрасила узенькой кисточкой губы, расправила на плечах заранее уложенные волосы. Потом критически посмотрела на свое отражение и попробовала улыбнуться, стряхнуть суету и беготню.

За пять минут до эфира она вошла в комнату выпускающего, чтобы выслушать предэфирные советы и напутствия.

— Давай быстрее в студию. Режиссер уже волнуется... и вот что... Лидочка пока монтирует, там у них какой-то затык. А по верстке она должна идти сразу после сюжета Миши из других штабов. Там тебе придется выйти и что-нибудь сказать...

— Что-нибудь предвыборное, — заблестела глазами Лизавета. — Тех, кто собирается голосовать за исполняющего обязанности, с нетерпением ждут на всех избирательных участках, остальных просят не беспокоиться!

— Ты мне пошути! — прикрикнула на расшалившуюся ведущую Лана Верейская. — Марш в студию и договорись с режиссером, что скажешь в паузе!

— Есть. — Лизавета поднесла руку к виску и попробовала по-военному четко повернуться кругом, но зашаталась на каблуках.

Вообще-то она не любила каблуки, шпильки и прочие архитектурные излишества, мешающие быстро бежать по жизненной дороге. Но иногда надевала — если "к костюму" — и туфли на каблуках, и шляпки.

В эту пятницу она оделась для эфира подчеркнуто строго и элегантно, в костюм ее любимого старорозового цвета — довольно широкие лацканы короткого пиджака, четкая линия плеч, глубокие вытачки на талии и узенькая короткая юбка. Сие творение французских портных, безусловно, требовало соответствующей обуви и прочих аксессуаров. Лизавета выбрала черные неуловимо модные туфли — каблук прямой и широкий, но без современного перебора, носок квадратный, но по форме лишь отдаленно напоминающий ботинки морского пехотинца, а из украшений — серебряные, довольно тяжелые серьги и тоненькую цепочку.

— Ты со своими игрушками опоздаешь... Иди с Богом, все будет в порядке!

Словами "Все будет в порядке, с Богом!" Лана Верейская провожала в эфир всех ведущих.

Когда Лизавета вошла в студию, часы на студийном мониторе показывали 19 часов 29 минут. Оператор, уже начавший нервничать, тут же щелкнул замком на тяжелых дубовых дверях.

— Цепляй микрофон! — недовольным голосом распорядился звукорежиссер.

За минуту опытный ведущий вполне может прикрепить к вороту петличку с микрофоном, поставить на приставной столик стакан с водой и даже разложить, как надо, микрофонную папку.

— Раз, раз, здравствуйте, сегодня пятница, третье марта...

— Готово, — еще более сварливо откликнулся звуковик, — через десять секунд в эфире.

На мониторе замелькали цифры ракорда, пошла "шапка" "Новостей". Лизавета, словно кобылка, заслышавшая далекое призывное ржание, выпрямилась, смахнула с лица обыденность и начала программу:

— Здравствуйте, сегодня пятница, третье марта, вы смотрите "Петербургские новости". Сегодня в нашей программе....

Пошел анонс. Сорок секунд передышки, за эти сорок секунд она успела поговорить с режиссером. Выяснилось, что Лидочка сюжет принесла, но вписать отбивку они не успели.

— Сначала выдавай сюжет Миши, — потребовала Лизавета, — а к Лидочке я подведу стандартно: "Также корреспондент "Петербургских новостей" побывал..."

Передышка кончилась.

— Избирательная кампания набирает темп. Сегодня наши корреспонденты объехали предвыборные штабы всех кандидатов.

Лизавета улыбнулась, представляя репортаж честолюбивого практиканта Мишеньки, и принялась смотреть его вполглаза.

Под конец Мишенька приберег вкусненькое, или, на газетном языке, "жареное". Последним шел рассказ о работе предвыборного штаба одного из московских претендентов. Мишенька дисциплинированно показал номер в отеле, увешанный плакатами и портретами кандидата. Руководитель штаба ответил на дежурный вопрос насчет финансирования кампании. А потом Мишенька наивно так спросил:

— А кто на вас работает и сколько они получают?

— Добровольцы, — рубанул начштаба, — только добровольцы. У нашего кандидата даже охраны не было. Но когда он зарегистрировался как кандидат, появились люди, которые стали его охранять.

— Тоже на добровольных началах? — уточнил практикант.

— Тоже. Раньше охраны не было, — повторил штабист. — Но, видимо, люди решили, что его надо охранять!

Оператор умудрился заснять в штабе несколько колоритных плечистых ребятишек. Скорее всего, боевых охранников кандидата. Так что финал у Мишенькиного сюжета получился эффектный.

Лизавета сразу вспомнила двойника президентского помощника. У нее тоже появились кое-какие соображения, которыми можно поделиться с Сашей Маневичем. Но сейчас не время, она опять повернулась на камеру:

— Наш корреспондент Лидия Махнова расскажет о том, что происходит в центрах поддержки остальных кандидатов...

И так далее, по привычной колее.

— Газета "Петербургские ведомости" приглашает политологов, социологов, астрологов и прорицателей, а также просто любителей предсказаний принять участие в конкурсе прогнозов. Все желающие могут представить свои варианты итогов президентских выборов — определить количество голосов, которые получат кандидаты. Этот конкурс, точнее, его итоги, должен заинтересовать политиков, у них есть шанс выяснить, какие предсказания эффективнее — научные или паранормальные.

Это было последнее сообщение вечернего выпуска "Новостей". Всего доброго и до встречи в ночных телевизионных "Новостях".

Лизавета улыбнулась на прощанье, щелкнула микрофонной папкой и помчалась в редакцию искать Маневича.

Корреспондент Маневич действительно скрывался в редакционном архиве. Лизавета легко отыскала его среди полок с кассетами. Саша одной рукой придерживал солидную стопку кассет, а другой — пытался снять с верхней полки еще одну коробку.

— Давай помогу. Какой номер тебе нужен?

— Бета семьсот сорок семь...

Лизавета глянула на корешок пластиковой коробки.

— Владимир Вольфович в Петербурге... — Потом посмотрела, что написано на тех кассетах, которые держал Саша. — Визит Явлинского... Зачем тебе это? Ты что, фильм затеял — "Петербург как фактор борьбы за президентское кресло"?

— Не совсем. Просто хочу кое-что проверить...

— Ты выпуска не видел? Там практикант сюжетик сделал. Из предвыборного штаба московского претендента. У него, видите ли, телохранители появились сами по себе, как блохи у моего Маcона, когда он на даче загуливает. Я вот что подумала, в свете этого сходства мужика из "Роланда" с помощником и. о. Мы ведь обнаружили двойника главного помощника. А помощников-то — много. Вдруг остальные курсанты школы их тоже "дублируют"? Помощники — великая сила. Те, кто приближены к телу, приближены и к власти. Не к формальной, а к реальной власти.

— Я тоже об этом думал. — Саша поставил стопку кассет на стол и начал их сортировать. — Но не совсем чтобы о власти. Помощник — он ведь хозяина и пристукнуть может. Так или нет?

— Ты думаешь? — искренне ужаснулась Лизавета.

— Я еще ничего не думаю. Просто хочу кое-что проверить...

Саша пересчитал коробки с кассетами и внимательно посмотрел на Лизавету:

— Давай договоримся вот как: я посмотрю, прикину, насколько основательны мои подозрения, а после ночного выпуска потолкуем.

— Хорошо.

Они вместе вышли из архива. В коридоре никого — тишина и покой.

— Пойду выдерну Лану, — сказала Лизавета. — Надо верстаться...

ВЫЗОВ НА ПЕДСОВЕТ

— Вот теперь смотри, — веско произнес Саша, когда Лизавета после ночного выпуска поднялась в просмотровую комнату. — Смотри внимательно! — Он вставил в плейер первую кассету. На экране появился демократичный и кудрявый Явлинский. — Видишь мужичка за его спиной, с короткой стрижкой, лет тридцати, с орлиным носом? Запомни его лицо. — Саша деловито сменил кассету с демократом на кассету с либерал-демократом. — Вон, в правом верхнем углу сидит, видишь? Это, по-моему, главный телохранитель Жирика. С квадратной челюстью и с челочкой.

Еще одна кассета, теперь уже с Зюгановым.

— Обрати внимание вот на этого персонажа. — Саша показал на седоватого мужичка в светло-кремовом пиджаке. — Судя по всему, он профессионально оберегает верховного коммуниста. А теперь смотри!

Саша снова сменил видеозапись. Лизавета сразу узнала запись, сделанную Саввой: тренажерный зал, мужчины у тренажеров. Крупно их лица. Сначала тот, что показался ей похожим на помощника исполняющего обязанности президента, потом другой, третий, четвертый...

— Видишь?

— Да. — Лизавета даже растерялась. — Они все похожи либо на помощников, либо на телохранителей, которых ты мне показывал... у одного кудряшки, у другого седина и характерная нижняя челюсть...

— Вот-вот, кто больше, кто меньше, но похожи!

— Скорее больше, чем меньше... И что это значит?

Саша отмотал пленку назад и опять запустил магнитофон:

— Я и сам не знаю... В одном зале двойники помощников и охранников! Причем если охранники, то не простые барбосы-церберы, а главные телохранители. Тут самые разнообразные комбинации вырисовываются... Ты, например, уверена, что в другом зале не сидят двойники их хозяев? Так, на всякий случай?

Лизавета потерла переносицу, засверкали камушки в бабушкином кольце.

— Не уверена.

— Вот и я не уверен. Зато уверен, что тот человек в Думе умер не случайно и его школа двойников — не пустые слова. Уверен на девяносто девять процентов!

— Ты думаешь, подготовка телохранителей имеет отношение к школе двойников, о которой говорил покойный Дедуков?

— Думаю, только об этом и думаю! — Саша вскочил и принялся метаться по тесной клетушке для просмотров, даже задел шкаф, отделяющий ее от режиссерской аппаратной.

— Кто там? — прозвучал вопрос из-за шкафа. В комнатенку заглянул техник, отвечающий за звуковую аппаратуру. — Вы что, ночевать здесь собрались? Я уже закрываю! Это ты, Лизавета? Звонила ваш администратор, развозка тебя ждет! Так что выметайтесь!

Лизавета позвонила по телефону и успокоила нервничающего в ожидании администратора. Потом они с Сашей отправились в редакцию. Они дождались, когда разъедутся последние труженики прямого эфира, и принялись обсуждать увиденное. Версий было множество, одна другой симпатичнее. Оба уже не сомневались, что какие-то силы готовят двойников из окружения видных политических деятелей. Готовят помощников и телохранителей, как две капли воды похожих на настоящих. А может, и не только помощников и телохранителей. Готовят не просто так, а для своей игры, без сомнения, грязной. В этом Саша и Лизавета были едины. Теперь надо было решить, что делать дальше.

Лизавета полагала, что следует подождать и подумать. Саша кричал, что думать нет времени, надо действовать, ведь за ними установлена слежка.

— У нас на хвосте висит этот тип со шрамом! Твою квартиру обыскали, в редакции тоже все перерыли — ищут именно эту кассету. Кассеточку, на которой они прокололись. Они же не думали, что вы с Саввой дойдете до Калерии, а без ее смутного рассказа никто, даже я, не догадался бы, чей портрет надо выискивать среди тренирующихся! Но теперь они сообразили, что позволили нам свести концы с концами и даже ненароком снабдили доказательствами, — Маневич ласково погладил черную коробочку с кассетой, — а потому принялись за дело всерьез. И мы тоже не должны валандаться!

— Если твои... наши... — поправилась Лизавета, — если наши подозрения оправданны, то из-за этой школы убили минимум двоих. Дедукова и Леночку.

— Плюс отравили Савву и избили Кокошкина! Вот поэтому и надо действовать. А то нас тоже поубивают!

— И что мы можем сделать? — Лизавета посмотрела на часы.

— Для начала скопируем запись.

— Так все разошлись, половина первого — магнитофоны закрыты.

— Кто ищет, тот найдет! — Саша уже накручивал диск телефона. — По-моему, в "Бетакаме" сегодня праздник, чей-то день рождения, да и на магнитофонах должны подхалтуривать.

С третьей попытки он дозвонился и уговорил кого-то, чтобы ему прямо сейчас сделали две копии с Саввиной кассеты. Не все двадцать минут исходной записи, а коротенький фрагмент.

К пьянствующим в "Бетакаме" мужикам он отправился один, заявив, что появление Лизаветы выбьет их из колеи, они перепутают кабели и подключат плейер к радио. И вообще, лучше не светиться вместе. Раз Лизаветину квартиру обыскивали по поводу кассет, значит, ее засекли и пасут — ведь именно она ходила с Савельевым в эту школу телохранителей. А раз пасут, то могут и здесь подсадить глаза и уши. Мало ли как организована утечка информации. Если же Саша один немного поколдует в закутке, это ни у кого не вызовет подозрений, все знают, что Маневич скрупулезно собирает архив. Никто и смотреть не будет, что он там переписывает.

Через полчаса Саша вернулся с тремя кассетами.

— Там дым коромыслом, никто не видел, что и зачем я писал! — Он положил кассеты на край стола и деловито спросил: — Где будем прятать?

— Вот уж не знаю. Классики детективного жанра считают, что лучший тайник — тот, который у всех на виду.

Лизавета оглянулась. В комнате они уже прибрались. Порядка было даже больше, чем до погрома. Она лично выбросила все ненужные газеты, пресс-релизы, пресс-блокноты и пресс-журналы. Когда регулярно ездишь на разного рода съемки, макулатура накапливается со скоростью света. Оглянуться не успеешь, а стол уже забит. Обычно она прибиралась два раза в год — перед Новым годом и еще перед отпуском. В этот раз получился внеплановый аврал. Но чем меньше вещей, тем сложнее что-то спрятать. Лизавета стала дергать ящики стола. Полный порядок — косметика, пакет с зубной пастой и зубной щеткой. Впервые она прихватила этот пакет на работу, когда "шла в эфир" двадцатого августа девяносто первого года, и с тех пор всегда держала в ящике, регулярно обновляя пасту. За все прошедшие годы ни щетка, ни паста не пригодились ни разу, но пакет обязательно лежал на своем дежурном месте рядом с коробкой, в которой Лизавета хранила грим.

Во втором ящике туфли, в самом нижнем — куча кассет. Конечно, можно спрятать здесь... А можно запихнуть в шкаф, где свалены коробки с кинопленкой, оставшиеся от прежних обитателей комнаты, там есть поистине ископаемые сюжеты — что-нибудь типа "Ленинградская делегация едет на XXIV съезд партии" — антиквариат, одним словом. Лизавета посомневалась и положила кассету в ящик. Лист проще всего спрятать в лесу. Саша одобрительно кивнул и ушел к себе в кабинет. Какой тайник выбрал он, Лизавета не видела. Но Маневич явно не выдумал ничего сверхсложного, поскольку вернулся через две минуты.

— Так, одна кассета у тебя в комнате, другая у меня, а третью возьмем с собой. И займемся этими ребятами из "Роланда".

— Ты уверен, что стоит лезть прямо в пекло?

— Я уверен, что за этим пеклом стоит понаблюдать. Как минимум. Идем, договорим по пути.

Лизавета опрометчиво согласилась, не уточняя, о каком именно "пути" идет речь. Между тем Саша привел ее на Надеждинскую.

В половине второго ночи и в центре Петербурга довольно пустынно. На Невском еще попадаются одинокие, спешащие домой прохожие, парочки, часов не наблюдающие, и загулявшие компании, а чуть в сторону — и никого...

Они торопливо шли по Надеждинской. Звонко стучали по мостовой Лизаветины каблучки. Она пыталась подстроиться под широкий и размашистый шаг Маневича. А Саша несся вперед, самозабвенно и решительно.

— Ты напрасно так бежишь... Вот он, этот дом, вернее, дома... — кинула ему в спину Лизавета.

Маневич оглянулся, схватил ее за руку и потащил дальше. Впрочем, скорость несколько снизил.

Но Лизавета не успокаивалась:

— Мы уже прошли вход в школу телохранителей.

— Не важно... — Саша крепко сжал ее ладонь. Они свернули на Малую Итальянскую. Только тут Маневич остановился. — Это здесь?

— Что?

Лизавета оглянулась. Слепые, чуть ли не герметично заделанные дома занимали целый квартал, образовав сплошной монолит. Торец такого закупоренного "дома" выходил на Малую Итальянскую. Напротив него они и остановились. Возле магазина со странной витриной.

В Петербурге конца двадцатого века подобных магазинов немало. Они бросаются в глаза, поскольку занимают прекрасно отремонтированные помещения: темные зеркальные витрины, дубовые рамы и двери, мрамор на ступеньках у входа, нарядный шелк маркиз и бронза затейливой вывески. И при этом в них круглосуточно ничем не торгуют. То есть кое-какие товары там есть — например, причудливой формы бутылки с папуасскими этикетками и неведомым зельем, ценой не менее чем в пятьсот рублей, такие же по-дикарски оформленные плитки шоколада и коробки конфет, диковинные консервы, какая-нибудь косметика и парфюмерия — все непременно не слишком качественное и очень дорогое. Еще в них есть продавцы с надменными лицами завсегдатаев светских салонов. В общем, есть все, за исключением покупателей.

Закрадывается подозрение, что здесь специально устроено так, чтобы покупатели никогда не появились в магазине, а хозяева даже боятся оживления в торговле — ведь тогда придется опять заполнять чем-то полки, возиться с выручкой, обновлять ассортимент... Нет уж, магазины этого сорта предпочитают не связываться со столь низменными материями.

На мраморных ступеньках такого квазилабаза и стояли журналисты.

— Кажется, Савву угостили пепси-колой именно здесь!

— Отравленная водичка... — Лизавета покачала головой. — Ты всерьез полагаешь, что кто-то пустил в ход бактериологическое оружие? — Она до сих пор так и не смогла всерьез воспринять версию об отраве, подсунутой коллеге. Почему-то была не в состоянии это сделать, хотя люди, которые разобрались с Дедуковым и Леночкой, просто не могли быть "несерьезными".

— Если у них, — Маневич голосом и глазами показал, что "их" много и относиться к нем следует с опаской, — есть таблеточки, способные вызвать искусственный инсульт, то почему бы не быть снадобью, действующему как забодяженная водка? Я верю, что Савва пил только пепси, и именно в этом магазине. Он же по твоему совету следил за школой "Роланд"?

— Ничего подобного я ему не советовала!

— Говорила-говорила! Я все подробности выпытал!

Лизавета нахмурилась и отвернулась. Действительно, она порекомендовала Савве выяснить побольше про эту школу телохранителей. Получается, что она чуть ли не лично подсыпала яду в Саввин стакан.

— Ладно, не переживай... — дотронулся до ее плеча Маневич.

Лизавета сделала вид, что не обратила внимания на дружеский жест. Она по-прежнему смотрела в сторону. И правильно делала — именно она заметила высокую тень возле слепого, запечатанного дома. Кто-то шел вдоль здания, причем старался передвигаться очень незаметно, но не сделал поправку на свет фонаря. Электроэнергию в Петербурге, как и везде в России, теперь экономят, уличные фонари горят через один или вообще как попало. Однако в данном случае именно "как попало" и сработало.

Человек словно почувствовал, что его заметили, — он замер, прижавшись к стальным воротам, закрывавшим подворотню дома. Тем не менее Лизавета сумела уловить походку и силуэт.

— По-моему, опять объявился твой человек со шрамом.

— Кто? — встрепенулся Маневич.

— Тот, вчерашний. Как он мог нас выследить? Не понимаю... В метро никого не было, и вообще...

— Ты уверена, что он здесь?

— Да сам посмотри — вон там, у ворот. Видишь, кто-то прячется?..

— Слушай, давай с ним побеседуем!

Лизавета посмотрела на журналиста Маневича, словно на умственно неполноценного. И почувствовала, как по спине пробежал холодный ветерок — так, вероятно, чувствует себя человек, оставшийся один на один с буйнопомешанным. Саша угадал ее мысли.

— Что, считаешь, я с глузду съехал? С роликов скатился?

— Честно говоря, да... Я уже давно жалею, что пошла с тобой сюда... Я, конечно, готова петь песни безумству храбрых, но именно песни, не более того...

— Да ты сама посуди! — Маневич явно загорелся своей сумасшедшей идеей. — Никакого риска! Он здесь один, нас двое. Подходим и спрашиваем, что ему нужно. Даже если он каратист-перекаратист, с двумя ему не справиться. В случае чего я его задержу, а ты успеешь добежать до Маяковской, там в метро милицейский пикет, позовешь на помощь.

— Метро закрыто. И бегать на каблуках я не умею.

— Здесь даже медленным шагом — минут пять. Если пикет закрыт, то до отделения тоже недалеко. Которое на Лиговке. А я продержусь! Ты вообще можешь остаться здесь. И действовать по обстановке. — Саша сжал кулаки, словно комиссар перед расстрелом, и шагнул на мостовую.

— Ну уж нет!

Лизавета последовала за ним, чувствуя себя вовсе не декабристкой и не героиней, а идиоткой. Мало того, что она сама не умеет прислушиваться к голосу разума, так еще игнорирует мудрые советы ближних. Ведь предупреждал ее другой Саша, любимый ее оператор Байков! Лизавета ему даже слово дала — пообещала, что не будет впутываться в авантюры. И вот результат: глухая ночь, безлюдная улица, крайне подозрительный дом, возле него еще более подозрительный человек, и они, два репортера, безоружных и наивных, идут к нему, дабы задать дурацкий вопрос. Спросить тоненьким голосочком: вы не знаете, как пройти в библиотеку?

Неизвестный, притаившийся у ворот, их явно заметил. Когда до шпика оставалось метров десять, он отодвинулся от ворот, словно разрешая себя разглядеть. Это действительно был тот самый человек со шрамом и усами и — что удивительно! — в том же самом белом пальто. Обе руки он держал в карманах.

— Мы давно вас заметили. — Саша Маневич явно хотел сразу расставить точки над i, чтобы не было никаких неясностей. — Вы за мной уже неделю следите.

— Предположим, — усмехнулся человек, похожий на генерала Китченера. Усмехнулся доверительно и открыто, как и положено тому, на чьей стороне сила.

— Так вот... — Продолжать разговор в агрессивной манере Маневич уже не мог, и его следующая фраза прозвучала как-то совсем по-детски: — Объясните, пожалуйста, зачем вы это делаете?

— Хороший вопрос! — одобрительно отозвался Фельдмаршал. — Я и сам давно собирался это сделать. — Он сделал еще один шаг навстречу журналистам и протянул Саше руку. А вот рассказать, что именно он собирался сделать, объяснить, почему он следит за корреспондентами "Новостей", мужчина со шрамом не успел.

Лизавета толком не сообразила, что произошло. Она видела, как бесшумно отворилась небольшая дверь в стальных глухих воротах. Видела, как над головой человека со шрамом мелькнула черная толстая палка. Видела, что он успел обернуться и даже вытащил из кармана пальто левую руку, в ней был зажат пистолет. Выстрела Лизавета не слышала. Человек со шрамом мягко осел на асфальт. Саша отпрыгнул назад, схватить Лизавету за руку и потащил прочь. Молча. Ничего не объясняя. Как и следовало полагать, далеко убежать они не успели. Их догнали какие-то люди в черной одежде с палками в руках. Людей было четверо. Двое уронили Лизавету в снег. Она так растерялась, что даже забыла о том, что можно кусаться и царапаться. Ведь она ожидала всяческих неприятностей от человека со шрамом, а тут беда пришла совсем с другой стороны — вернее, из-за другой двери. Пока двое пластиковой удавкой стягивали Лизавете руки и залепляли ей рот клейкой лентой, двое других занимались Сашей Маневичем. Разумеется, он сдался не так легко, как Лизавета. Одного нападающего Саша ударил локтем в солнечное сплетение, ребром ладони попытался дотянутся до шеи другого. Драться Маневич умел. Чуть подвыпив, он любил рассказывать, как служил в спецназе. Но спецназ для Маневича остался в прошлом, в боевых искусствах он не практиковался очень давно, а те, кто на них напал, занимались этим, по всей видимости, ежедневно. Они действовали очень профессионально. Без лишних телодвижений. Поваленная на асфальт Лизавета краем глаза видела, что удары Маневича не произвели на них никакого впечатления. Ни один даже не дернулся, они просто остановились на мгновение, а потом произошло что-то неуловимое, и вот уже Сашины руки заломлены за спину и он скрипит зубами от боли.

Лизавета, миллион раз записывавшая на пленку милицейские рекомендации тем, кто подвергся нападению, не успела ни закричать, чтобы привлечь внимание окружающих, ни постучать в ближайшие двери и окна. Да и не было никаких окружающих, как не имелось никаких окон и дверей, за исключением наглухо замурованных. И была еще одна дверь — железная серая дверь в стальных серых же воротах, — именно туда их и потащили. В подворотне было темнее темного. Лизавета слышала, как лязгнул замок — безнадежно и бесповоротно. И еще успела удивиться, почему они не слышали этого звука, когда дверь открывалась.

ЛАБОРАТОРНАЯ РАБОТА

Есть темнота и — темнота.

Лизавета мучительно пыталась выкарабкаться из мрака обморока. Через жуткую головную боль, через оглушающий звон в ушах она пробовала перешагнуть порог, отделяющий ее от реального мира. Раз! Ей удалось на секунду разлепить глаза — вокруг темно и тихо, только где-то гремят колокола. И опять падение в бессознательное. Два! Лизавета смогла не только открыть глаза, но и слегка повернуть голову — она вроде бы лежит на полу в углу какой-то неосвещенной комнаты, без окон, без дверей. Звон усилился. И снова — назад, туда, где нет боли и страха. Три! Лизавета сумела оторвать голову от холодного, жесткого пола, на большее сил не было, и она со стоном закрыла глаза.

Кто-то схватил ее за плечи, тряхнул.

— Ты пришла в себя! Наконец-то! — глухой голос, абсолютно незнакомый. Да и слышно плохо, все заглушают колокола. Откуда этот навязчивый звон? — Давай, давай, я же вижу, что ты очнулась!

Теперь слышно гораздо лучше — то ли неизвестный говорит громче, то ли колокольный звон стихает. Чьи-то жесткие пальцы на ее плечах — словно чугунные скобы: больно, и могут остаться синяки. При мысли о синяках она окончательно пришла в себя. Головная боль и шум никуда не делись, они просто стали слабее и не мешали соображать. А думать следовало быстро — она моментально вспомнила, что произошло возле школы телохранителей, вспомнила человека со шрамом, его терпеливую улыбку, его странные слова, вспомнила нападение со спины, пистолет, выхваченный из кармана, предпринятую Сашей Маневичем попытку убежать, безуспешную попытку, вспомнила и лязг железной двери, когда их с Сашей втаскивали во двор запечатанного дома. И вот теперь она в темноте лежит на холодном полу и кто-то трясет ее, словно дикую грушу. Лизавета решила быть осторожной и на всякий случай не показывать, что она вполне пришла в себя, так можно выиграть время. Время для размышлений.

Но лежать с закрытыми глазами — значит ничего не видеть. Как только железная хватка неизвестного немного ослабла, Лизавета приоткрыла глаза. Она рассчитывала, что в темноте этот человек не заметит дрогнувшие веки, а она из-под ресниц сможет разглядеть, что происходит вокруг. В комнате действительно было темно, но это была не чернильная темень. В верхней части одной из стен имелся ряд отверстий — то ли кто-то по дурости выбил кирпичи, то ли, наоборот, некий умник решил устроить вентиляцию да и забросил это дело, — и оттуда вливался слабый рассеянный свет неизвестного происхождения. Когда глаза привыкли, можно было даже разглядеть в комнате некоторые подробности.

Рядом с Лизаветой сидел давешний человек со шрамом. Именно благодаря белеющему во мраке пальто и характерным усам она его и распознала.

— Прекрати щуриться, как кошка на солнышке. Можешь сколько угодно делать вид, что валяешься без чувств. Меня не проведешь. — Голос у человека со шрамом был приятный. То ли баритон, то ли баритональный бас. Очень мягкий и глубокий, будто норвежская перина, и одновременно беспредельно мужественный. За такими голосами охотятся расплодившиеся в последнее время радиостанции — частот множество, а красивых голосов мало.

— Так и будешь валяться? — Его грубые слова звучали почти ласково, и все благодаря нежным раскатам баритона. — Вставай, здесь с тобой возиться не будут! Ты меня прекрасно слышишь!

Он говорил уверенно. Даже убежденно. Лизавета почла за лучшее открыть глаза.

— Вот и умница, — немедленно похвалил ее незнакомец.

Она попробовала приподняться. Шея была совершенно деревянной и бесчувственной, руки болели, словно Лизавета часа четыре печатала на поставленной прямо на пол пишущей машинке, к ногам кто-то привязал многопудовые гири, а поясницу этот же "кто-то" сковал стальной броней, чтобы Лизавета и пошевелиться не могла.

— Что, больно?

Она решила не отвечать на бестактные вопросы. Опустилась на пол, чуть отдохнула и снова, опираясь о стену головой, попыталась сесть. Как это ни странно, получилось. Лизавета замерла в крайне неудобной позе: ноги вытянуты вдоль стены, а перекрученное туловище напоминает букву "зю".

— Давай, давай помогу. — Человек в пальто снова взял ее за плечи, повернул и подтянул повыше.

Боль стрелой пронзила все тело, от шеи до пяток и кончиков пальцев на руках. Лизавета непременно закричала бы от боли, но усатый разозлил ее своей грубостью, а потому она, скрипнув зубами, сдержалась.

— Хорошо держишься, умница!

— Где Саша? — Лизавета с усилием разлепила губы, язык наждаком царапал щеки и небо.

— Пить хочешь? — участливо поинтересовался незнакомец в пальто.

— Саша где? — Лизавета решила игнорировать его псевдозаботу. (Почему "псевдо", она не смогла бы объяснить.)

— Здесь! Куда ему деться? Только ему по голове хорошо приложили. Еще не очухался.

Лизавета проследила за взглядом усатого, увидела темную груду в углу комнаты, груду, которая была телом Саши Маневича, и инстинктивно рванулась в ту сторону. Гири не позволили двинуться с места, а боль опять чуть не заставила кричать. Лизавета сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, и повторила попытку.

— Я уложил его поудобнее, больше мы ничего не можем... — сказал усатый, наблюдая за ее усилиями.

— Вас не спрашивают, Китченер!

— Как? — Он искренне удивился.

— Китченер... Горацио Китченер, британский фельдмаршал, завоевал для родины Судан, а до этого был героем англо-бурской войны...

— При чем же тут я? — еще больше удивился усатый.

— Не морочьте мне голову. Лучше помогите встать. — Лизавета твердо решила добраться до Саши.

— При условии, что объяснишь, при чем тут этот англичанин.

— Вы в своем уме? — Лизавета дотянулась до кончика длинного уса и слегка дернула. — Если не знаете, кто такой Китченер, то зачем отрастили себе это? Или они сами по себе выросли?

— А что такое? — Незнакомец опасливо отодвинулся и погладил обвисший под Лизаветиными пальцами ус.

— Такое украшение носил именно Китченер. Я не верю, что вы отрастили эти усы без всякой задней мысли. Они абсолютно специфичны. Скажем, у Буденного или Руцкого тоже роскошные усы, но они совсем другие, и по форме, и по содержанию.

— Усы как усы, такие выросли.

Лизавета почти расхохоталась — шпик со шрамом вдруг стал невероятно похож на большого обиженного младенца. Все же мужчины ведут себя совершенно по-детски, когда речь заходит о тщательно возделываемой растительности на лице. Она смеялась бы долго и весело, но когда у тебя язык сухой и царапучий, будто рашпиль, смеяться довольно трудно.

Неожиданно послышалось тихое шипение. Лизавета вздрогнула. Человек в белом пальто замер на мгновение, напрягся, соображая, что происходит, но сразу же расслабился.

— Ваш спутник, кажется, приходит в себя!

— Так помогите мне встать!

С помощью человека, совершенно самостоятельно и независимо отрастившего усы, давно ставшие символом британского империализма, Лизавета доковыляла до того угла, где лежал Саша Маневич. Подойдя ближе, она поняла, что испугавший ее скрежет — это не шипение, а смех.

— Ты что? Обезумел?

— Нет, старуха, это не я, это — ты... — Саша буквально давился хохотом, захлебывался и не мог остановиться.

— Ты даже говорить разучился, — холодно произнесла Лизавета. — И похож черт знает на кого...

Даже во мгле было видно, как серьезно бандиты обработали Маневича. Голова рассечена, волосы слиплись от крови, на лбу тоже темнеет засохшая кровь. Левый глаз заплыл и толком не открывается, нос распух, губы разбиты.

— Про тебя тоже не скажешь, будто ты перенеслась сюда из косметического салона.

— Я, по крайней мере, не хохочу, словно буйнопомешанная, распугивая окружающих.

— Ну, испугать здесь присутствующих — задачка не из легких. А вот ты ведешь себя куда более странно. — Саша привстал, опираясь на локти. — Сама посуди, ободранная, исцарапанная, в темном подвале, рассказываешь филеру о фельдмаршале Китченере!

— Нет ничего плохого в том, что я веду себя уравновешенно в трудных обстоятельствах.

— Интересные вы ребята! — вмешался в их беседу неизвестный. — Мне кто-то говорил, что только англосаксы умеют шутить непосредственно во время опасности, а русские шутят только потом, когда бояться больше нечего.

— Это придумали американские психологи, никогда не слышавшие ни одного русского политического анекдота, — немедленно отреагировала Лизавета, которой надоело выслушивать поощрительные замечания усача.

— Да, кажется, это была американская теория, — согласился незнакомец.

— Я вообще не знал, что ищейки интересуются чем-либо, кроме своей грязной работы!

— Вы меня назвали ищейкой? — спокойно переспросил человек в пальто.

— Именно! — Саша старался говорить отчетливо и с достоинством. Получалось на четыре с плюсом — поработать на "отлично" мешали еле двигающиеся губы. — Именно вас! — Последнюю фразу Саша бросил в лицо Китченеру, как благородный кабальеро бросает перчатку в лицо подлецу и негодяю.

Незнакомец подбирать перчатку не стал. Он порылся в карманах просторного пальто и извлек блестящую плоскую фляжку.

— Пить не хотите?

У Саши и Лизаветы непроизвольно дрогнули скулы, оба смертельно хотели пить, хотя за пикировкой и позабыли об этом.

— Спасибо, нет, — проговорили они почти в унисон.

Человек в пальто не обратил внимания на горделивый отказ. Он галантно протянул фляжку Лизавете, правда, умудрился не произнести пошловатое, обиходное "lady first".

— Что это? — Она осторожно поднесла к губам фляжку.

— Не отравлю, — пообещал гуманист с усами.

Она сделала глоток и чуть не захлебнулась — горло обжег коньяк. Отличный, натуральный, ароматный, крепкий продукт, произведенный армянскими винокурами. Фельдмаршал похлопал ее по спине.

— Давай, давай, глотай, — ласково посоветовал он.

— Могли бы и предупредить...

— Зачем? Так лучше утоляет жажду...

— Коньяком? Жажду? — слегка отдышавшись, удивилась Лизавета. — Может, и водкой можно?

— Можно, — спокойно кивнул усатый. — Чем угодно можно, если знаешь как. Ты будешь?

Саша очень хотел отказаться. Глотнуть коньяку из фляги идейного врага и проклятой ищейки равносильно моральной смерти. Особенно для романтика, каковым был корреспондент Маневич. А реалист — он был одновременно и реалистом — нашептывал: гораздо разумнее и практичнее утолить жажду, это же не значит сдаться на милость идейного врага. Саша выдержал паузу и взял фляжку. Потом — еще одна драматическая пауза — поднес ее к губам. Глотнув, вернул хозяину.

— Спасибо! — Маневич бросил это слово так, словно был Мальчишем Кибальчишем, отказывающимся открыть буржуинам великую тайну.

— Вот и умник! — Человек, следивший за ними минимум два дня, становился навязчивым в своем стремлении оценивать и хвалить всех и вся. — А теперь давайте поговорим.

Саша решил пропустить мимо ушей и очередную похвалу, и приглашение на переговоры. Он вообще намеревался игнорировать филера. Лизавета тоже промолчала, что совершенно не обескуражило человека в пальто. Он уселся прямо на пол рядом с Сашей Маневичем, дотронулся до его руки и сказал:

— Я сожалею, что не побеседовал с тобой раньше. Тогда мы не угодили бы в эту переделку и даму не втянули бы.

— Да что вы говорите? Значит, сожалеете? — Саша отполз в сторону, чтобы не сидеть в непосредственной близости от глубоко неприятного ему человека. Усатый снова сделал вид, что ничего не заметил. Ни иронии, ни сарказма.

— Да, сожалею. Вы хорошие ребята, но совсем не приспособлены для сложных игр. В этих играх должны участвовать профи. А вас втянули...

— Втянули, значит. — Саша вдруг заговорил тоненьким голоском, подходящим скорее непорочной девице, отвечающей всесильному императору.

— Я просто вынужден был оттягивать момент вашего выхода из игры... И вот...

— И вот такая незадача...

— Да нет. Как раз задача, причем несложная. Но обстоятельства...

— Которые, как известно, выше нас...

Лизавета, стоявшая чуть поодаль, с трудом подавила смешок. Уж слишком театрально они себя вели. И усатый, разыгрывавший этакого благородного простака, который "слуга царю, отец солдатам". И Саша, игравший ироничного интеллектуала, умеющего высмеивать все и вся. При этом избранные каждым роли совершенно не сочетались с внешностью того и другого. Уж если кто и походил на сибаритствующего интеллектуала, то это человек в пальто, с его усами, шрамом и вечно полуулыбающимся ртом. А Саша Маневич, коренастый, крепенький, с открытым взглядом, с румяным и чистым, как яблочко, лицом, скорее походил на наивного правдолюбца, а не на эстетствующего пересмешника.

— Я опоздал объясниться...

— А что вы собирались объяснять? — Лизавета решила наконец вмешаться.

— Вот! — назидательно поднял палец незнакомец. — С этого следовало начинать, Лиза!

Как правило, от такого обращения Лизавета сразу становилась на дыбы. Ей в целом нравилось выбранное родителями имя — звучное, императорское... А вот с традиционными уменьшительными и ласкательными обращениями всегда была беда. За распространенным и общеупотребительным "Лиза" ей мерещились всяческие подлизы, блюдолизы и прочие недостойные людишки, а посему против таких попыток уменьшить ее и приласкать Лизавета категорически возражала.

— Елизавета Алексеевна, если не возражаете. — В ее голосе сразу зазвучали елей и яд.

— Так пышно? — белозубо улыбнулся Фельдмаршал, в темноте его улыбка просто-таки сверкала.

— Да, будьте добры, — величественно покачала головой Лизавета, затем с видом вдовствующей королевы изрекла следующий вопрос: — А вас как называть?

Изрекла и внутренне поморщилась. Она тоже начала играть несвойственную ей роль. Воздух, что ли, в этой темной комнате был такой?

Незнакомец в пальто ответил коротко и без затей:

— Георгий.

Саша, мгновенно порывшись в памяти, тут же выудил цитату из всенародно любимого кинофильма, удостоившегося даже заокеанского Оскара.

— Можно Жора? Или Гога? Или Гоша? Как вас еще называли, господин соглядатай?

— По-всякому... Может, хлебнешь? — Человек с внешностью самого честолюбивого из британских военных отличался просто-таки монашеским смирением. Что странно: мужчины, лелеющие над верхней губой столь замысловатую растительность, отличаются высокомерием и тщеславием. Значит, Фельдмаршал тоже разыгрывал святую простоту. Причем удачно. Он снова достал фляжку и повторил: — Хлебнешь? А то ты какой-то ершистый...

Саша взял флягу, сделал глоток и передал Лизавете. Она отпила и вернула коньяк владельцу. Тот тоже отхлебнул.

— Кстати, предлагаю считать, что мы выпили брудершафт. А то Георгий упорно обращается к нам на "ты", и, судя по всему, другая манера общаться ему глубоко чужда.

— Это дело. — Человек в пальто сделал еще глоток и снова отправил флягу по кругу.

— Я бы от брудершафта воздержался.

— Да будь ты великодушнее! — укорила Маневича Лизавета.

Третий глоток коньяка помог ей согреться. На Сашу он тоже подействовал благотворно.

— Лады.

— Отлично. Тогда вот что, ребята, ответьте, как вы вышли на это гнездо? И я вам все объясню. Да присаживайся ты! — Георгий махнул рукой, приглашая Лизавету устроиться рядом с ним.

Она предпочла не услышать приглашение и не увидеть фамильярный жест. Но стоять, словно Александрийская колонна, тоже было глупо, и Лизавета, чуть помедлив, села с другой стороны, около Маневича. Помолчали. Саша вдруг заворочался, похлопал себя по карманам куртки. Вздохнул.

— Слушай, а сигареты у тебя есть?

Фельдмаршал Георгий покопался в бездонных карманах своего пальто и достал пачку "Кэмела". Правильно, амбициозные шпики и должны курить "Кэмел", причем без фильтра.

— Огонь есть? — насмешливо спросил он.

— Имеется.

Саша Маневич солидно щелкнул "Зиппо". Вытащил из мягкой пачки короткую сигарету, предложил Лизавете. Она отрицательно покачала головой:

— У меня период "некурения", ты ведь знаешь.

— Молодец! И вообще не стоит курить женщине! — опять ввернул похвалу Георгий.

Саша, сделав первую затяжку, даже закашлялся. Лизавета дотронулась до его плеча.

— Плюнь, всегда и везде найдется учитель жизни. Не обращай внимания. Нам есть о чем подумать.

— Например, как отсюда выбраться.

Немедленно последовал очередной дифирамб:

— О-о-о, вы делаете успехи. Совсем, я вижу, очухались!

— Сейчас посмотрим, что тут можно сделать. — Маневич перекатился на бок и попробовал встать.

— Не трудитесь, двери крепкие, а окна замурованы. Я тут осмотрелся, пока вы отдыхали без сознания. Время было.

— И много времени? — недобро глянула на Георгия Лизавета.

— Много. Так что я успел все проверить. Каждую щелочку. Лучше поговорим.

— Хорошо, давай о деле. — Лизавета по-кошачьи облизнулась. — Нас вот обработали, а тебя почему-то миновала чаша сия. Интересно почему?

— Так ставишь вопрос? Отлично... Если не вдаваться в подробности, все дело в том, что я профессионал, а вы салажата.

— Так что ж ты у салажат информацию высасываешь? Тля усатая! — вспылил Саша Маневич. Оценив колоритное выражение, Лизавета усмехнулась и решила поддержать коллегу и друга:

— Значит, тебя не тронули, потому что ты профессионал? Я слышала, подобное соглашение о сохранении живой силы в свое время заключили КГБ и ЦРУ. Какую же из этих достойных организаций представляешь ты, а какую — те, кто на нас напал?

— Да они из одной шайки! — снова не удержался Саша. — Его подсадили к нам, чтобы он выведал, что нам известно! Кукушка!

— Ты не совсем владеешь терминологией. Надо было сказать — наседка.

— Стукач! Вот как надо было сказать!

— Я все же не понимаю — почему они занимались исключительно нами? Ты говоришь, что ты профессионал, — обратилась Лизавета к Георгию. — Но ведь и они профи... Вы что же, сразу друг друга опознали и решили поберечься?

— Не уверен, что мы имеем дело с настоящими профессионалами.

— Слушай, — Саша повернулся к Лизавете, — у него потрясающие способности, его надо в Думу или в правительство, там нужны люди, умеющие виртуозно не отвечать на любые вопросы.

— Салажата... — ласково и даже как-то мечтательно проговорил Георгий. — Наворотили черт-те чего, а все просто. Я, как они на меня напали, не стал устраивать бессмысленных драк, притворился оглушенным. Лапы вверх — и вся любовь. Первая заповедь профессионала: не можешь выиграть — сбереги силы.

— Значит, задача профи — угодить в запертую комнату целым и невредимым? — поинтересовался Саша.

— Да, — охотно согласился Фельдмаршал.

— И долго профи собирается сидеть в запертой комнате?

— Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы определиться на местности и убедить товарищей по несчастью в том, что они должны быть предельно откровенны.

— Значит, мы должны быть предельно откровенны с ищейкой, которая висела у нас на хвосте и привела в каменный мешок! — Саша постучал по стене, на которую опирался.

— Опять двадцать пять. Я тоже попал в этот мешок, и привели меня сюда именно вы — я же за тобой следил. Разве я погнал тебя и Ли... Елизавету Алексеевну среди ночи к этому дому?

Возразить ни Саша, ни Лизавета не сумели. В комнате повисло тяжелое молчание. Первым заговорил Георгий:

— Ребята, сами посудите, если бы я вас сюда на посиделки устроил, разве стал бы сам мучиться? Думаете, чтобы выведать у вас ваши незамысловатые тайны, стоит прибегать к таким хитроумным уловкам? Вот уж нет. Вы бы у меня после третьего вопроса зачирикали. Надо уметь спрашивать...

Лизавета вспомнила университет, военную кафедру и своего преподавателя военного перевода. Ласковый сизоносый полковник умело прятал и хищный, проницательный взгляд умных серых глаз, и обширные познания. Полковник был тертым, битым и лукавым. Он читал им, смешливым легкомысленным студенточкам, азы военного перевода. Несмотря на солдафонские повадки, полковник умело парировал эстетские шуточки и при этом ухитрялся вдалбливать военные термины, принятые в армии США, в хорошенькие головки, увлеченные теориями Морозова, Льва Гумилева и Лотмана или французской косметикой и английскими тряпками. Причем вдалбливал надолго. Лизавета до сих пор могла нарисовать схему организации вооруженных сил потенциального противника. Помнила она и суровый ответ полковника на занятии, посвященном допросам военнопленных. Они прочитали образцы допросов, а потом ехидно поинтересовались, почему, мол, составители учебника так уверены, что пленные будут охотно отвечать. Полковник нахмурился и спокойно сказал: "Ваше дело — перевести вопрос и ответ. А о том, чтобы отвечали, позаботятся другие". И была в его хмуром взоре мрачная мощь и неумолимая сила, свойственная "тому, кто знает и может".

Нечто подобное читалось и в увещеваниях Фельдмаршала, упорно прощавшего Саше и Лизавете мелкие подковырки и ласково добивавшегося своего.

— Ребятки, я многое о вас знаю. Знаю, что вы сами запутались в трех соснах, и хочу вам помочь.

— Мы должны ему верить... — задумчиво произнесла Лизавета. Это был уже не вопрос.

— Еще чего! — откликнулся более упрямый Маневич.

— Ребятки, это за вами охотятся, и я должен понять, почему вы понадобились этим недоумкам!

— Это кто недоумки? Те, кто нас, салажат, и тебя, профи высокой пробы, сюда законопатил?

— Саша, ты не прав, — интеллигентно ответил Георгий, и снова в его голосе послышался звон булата, того самого булата, который упорно повторяет, что "все возьмет и все его". Он говорил тихо и твердо: — Чтобы отсюда выбраться, я... мы должны знать максимум и не наделать элементарных ошибок. Вы уже непредусмотрительно сунулись не в свое дело... — Георгий заметил, что Саша опять собирается возражать и скандализировать, и чуть повысил голос: — Я знаю, что вы каким-то образом докопались до двойников. Как — не знаю. Мы вообще поначалу думали, что вы в деле с той стороны. Зотов на допросе то и дело повторял, что все журналисты — провокаторы.

— А откуда вы узнали про двойников?

— Господин Поливанов рассказал. Он был почти в деле. Да и Зотов кое-что добавил...

— А что, контрабанду Зотова вы устроили? — еще раз сунулась с вопросом Лизавета. Раз уж усатый решил раскрыть карты, то грех не въехать в информационный рай на кончике его языка.

Георгий, вероятно, понял причины ее настырности и хмыкнул:

— Предположим.

— Значит, вы связаны с... как бы это получше выразиться... с государственной службой? Или вы, хоть и состоите на гособеспечении, работаете на свой страх и риск?

— Я работаю на вполне государственную организацию.

— Приказ, так сказать, выполняете?

— Почему "так сказать"?

— Нет? Значит, к обитателям этого дома вы отношения не имеете?

— Ни малейшего! — честным голосом ответил Георгий.

Естественно, Саша Маневич не мог не вмешаться:

— Слушай, что ты с ним разговариваешь? Он тебе сейчас такого нагородит. Просто-таки герой России. Кавалер ордена Белого орла! Он же хочет нас расколоть!

— Пока он сам колется, — резонно возразила Лизавета.

— Ну да, жди! Он тебе расколется! Ты что, про Зотова не знала или про Поливанова не догадывалась?

— Снова объяснять, — вздохнул Георгий. Вздохнул почти со стоном — так, как, наверное, сделал это Сизиф, осознавший, что катить ему камень в гору и не закатить.

— Он же за нами следил!

Георгий ответил не задумываясь, и ответ прозвучал убедительно:

— Следил! А почему бы и нет, если ты с этим Зотовым сначала чуть ли не через связников о встрече договаривался, а потом так многозначительно беседовал, будто и впрямь в заговоре состоишь?!

— А что, Зотов заговорщик?

Георгий еще раз вздохнул.

— Давайте договоримся так! Я вам сейчас сам, без дополнительных вопросов, — он выразительно глянул на Лизавету, — все растолкую, и потом вы примете решение. А то с вашим базар-вокзалом только время тратим.

Саша тоже посмотрел на спутницу и коллегу.

— Ну что, послушаем?

Лизавета не возражала.

— Зотов, Поливанов, помощник Поливанова Дедуков и целый ряд других людей знали о подготовке двойников. Доказательств, что они сами их готовили, нет. Мы, — после этого "мы" сразу стало ясно, на кого он работает, — стали выяснять подробности. Тебя, Саша, после того как вас с Зотовым срисовали в Москве, поручили мне. Сначала я думал, что ты в деле. Так или иначе. Только после повторного визита в больницу к этому имиджмейкеру я стал догадываться, что вы следователи-любители и пытаетесь выяснить, почему его избили.

— Вы, между прочим, и избили! — не выдержал Саша.

— Мы же договорились! Или вы человеческого языка не понимаете и мне лучше замолчать? — Он с укором поглядел на Маневича, который демонстративно приложил ладонь к губам и скорчил уморительную рожу, показывая, что отныне будет нем, как рыба-кит. — Мы, — Георгий опять произнес это великое "мы", — вашего имиджмейкера не трогали и погрома в квартире госпожи Зориной не устраивали, в редакции тоже! Не наш стиль!

— Да что вы говорите! Не ваш? Откуда же тогда повеление милиции прикрыть дело? Не зря Серега все обиняком намёкивал, что без "старших братьев" не обошлось. А кто спокон веку старший брат нашей доблестной краснознаменной милиции?

Георгий явно напрягся. Одной рукой он теребил ус, другой обхватил внушительную нижнюю челюсть, которая только усиливала его сходство с генералом Китченером.

— Было такое распоряжение, говоришь? — Вопрос он задал скорее самому себе, или, как пишут драматурги, "в сторону".

Саша более уверенно продолжал:

— Не ваш стиль! Да младенец знает, что несанкционированный обыск — это как раз ваш стиль! И несанкционированная слежка, и побои... И все это не ваш стиль...

— Не гунди. — Георгий тяжело опустил руку на Сашино плечо. — Ты совершаешь ошибку всех диссидентов. С одной стороны, они приписывают нашему ведомству невероятное могущество — микрофон в каждом доме и шпион в каждом окне, а с другой — свято верили в свое умение благополучно уходить от потенциально всевидящего ока, то есть ставили наше же могущество под сомнение... Согласись, здесь есть своеобразное противоречие...

— В Британии сад красоты стережет

Дракон добродетели, грозный дракон,

Но часто бывает, что сторож заснет

И сад оставляет в опасности он!

И чем же мы хуже Британии, а наш дракоша хуже английского? — пропела в ответ Лизавета.

— Вот-вот, он меня еще будет агитировать за контору глубинного бурения! — охотно поддержал ее Маневич.

— Ребята, ваши стишки прежде всего глупы и неуместны. Вы меня еще сатрапом и душителем свободы назовите. Я и отвечать не хочу... — Георгий опять демонстрировал почти монашеское смирение. — Значит, кто-то остановил дело? Над этим надо подумать. Другой вопрос — что именно искали деятели, устроившие погром, и кто организовал нападение на этого Кокошкина? Я его пощупал, но он держится отстраненно... Так что искали?..

— Вопрос, достойный профессионала. Мы, салажата, нашли на него ответ! — Маневич все еще не мог простить Георгию его высокомерие.

— Естественно. Ведь у вас в руках та штука, которую искали... — Георгий нахмурился. Потом опять начал говорить, медленно, будто размышляя вслух: — Секунду, я сейчас подумаю... Это, скорее всего, видеозапись... Только какая... Твой разговор с Зотовым, речь шла о видеозаписи... У вас искали кассету... И не нашли...

— Может, хватит? Это похоже на сеанс черной магии и предсказание будущего где-нибудь в Конотопе, а вы вполне тянете на доморощенного медиума... Еще глаза закройте и замогильным голосом повторите: "Я провижу прошлое, я провижу будущее!" — Лизавета очень похоже изобразила устало-многозначительные интонации Георгия.

Фельдмаршал не улыбнулся, но и не обиделся. Он вообще казался человеком, лишенным и чувства юмора, и гордыни.

— А что мне еще остается, если вы оба ведете себя, будто партизаны на допросе в гестапо? Отвечали бы по-человечески...

Действительно, подумала Лизавета, они все ведут себя глупо, причем Георгий не исключение. Ссорятся, мирятся, пикируются... Резвятся, словно скучающие студенты, ненароком залетевшие отдохнуть в чинный санаторий, где из развлечений признают лишь воды, променад и ванны. Причем резвятся, сидя в темной запертой комнате, ободранные и побитые.

Лизавета осторожно коснулась собственной коленки. Она только сейчас заметила, сколь сильно пострадал ее наряд: распахнутое пальто вымазано какой-то дрянью, узкая юбка порвана чуть не до талии, на колготках стрелки поползли в разные стороны. Если в таком состоянии одежда, то на что похоже лицо? Лизавета непроизвольно оглянулась в поисках сумочки, в которой косметичка с пудреницей и зеркалом и в которой...

— Искали они, разумеется, кассету! — Лизавета решилась. В данной ситуации хранить некоторые вещи в тайне просто глупо. — Но к Зотову это не имеет ни малейшего отношения. Дело в том...

— Не надо! — выкрикнул Маневич, догадавшийся, о чем хотела поведать Лизавета.

— Са-ша, не глу-пи. — Она произнесла эти слова медленно, чуть не по слогам.

— Зачем? Зачем ты хочешь выложить ему все?

— У меня сумочка пропала, а в ней кассета с записью. Даже если именно его люди нас сюда затащили, они уже знают, что удалось снять Савве! — И Лизавета рассказала Георгию, как они умудрились добраться до этого дома.

Ее краткий рассказ вместил многое — странную смерть господина Дедукова, о которой Георгий знал, исчезновение и смерть Леночки Кац, о которой он даже не слышал, продюсера, который увез ее работать, когда узнал, что Леночка мастер портретного грима, преподавательницу сценодвижения, также получившую странную работу от странного продюсера, школу телохранителей, в которой учились деятели, необычайно похожие на реальных помощников и телохранителей кандидатов в президенты, тренировку этих деятелей, которую удалось снять Савве, а также то, как прекрасная память на лица, которой всегда хвастался Маневич, помогла им вычислить, на кого именно похожи курсанты из школы телохранителей... Упомянула Лизавета и о предположении, что в школе готовят двойников не только для помощников и телохранителей...

— Я все пытаюсь сообразить, кому и зачем понадобилась такая "школа близнецов". — Теперь Лизавета уже не просто рассказывала о событиях последнего времени, но размышляла вслух. — То есть исторические прецеденты — само собой. Фильм "Фараон" все видели, все знают, как и кому может понадобиться двойник правителя. Во-первых, чтобы изображать правителя в бою или в других опасных ситуациях. А во-вторых, злые жрецы могут заменить неугодного властителя, если предыдущий стал неуправляемым или решил совершить нечто совсем уж предосудительное — скажем, уничтожить самих жрецов как класс. Они держат копию правителя, в нужный момент двойник выходит на сцену и делает то, что нужно тем, кто его выпустил. Работает, так сказать, под "суфлер". Приблизительно то же самое с "Железной маской", только там был двойник, дарованный природой. Но жрецы и короли — это понятно, у них не было другого выхода, а вот зачем нужны двойники сейчас, я не понимаю... — Лизавета замолчала. Ее вопрос повис в воздухе. Первым не выдержал Маневич:

— Да для того же самого. Подставить кого надо куда надо, и все дела. Очень удобно, управляй им потом, как хочешь.

— Удобно-то оно удобно, только уж больно сложно. Готовить человека, выставить его и потом все время бояться разоблачения... Долго его использовать нельзя... проколется в любой момент. В Древнем Египте не было ни телевидения, ни фотографий. Народ, да и придворные видели фараона только по праздникам, в гриме и издалека. В принципе, хватило бы приблизительной копии. А сейчас совсем не то... Я уж не говорю о всяких анализах крови, отпечатках пальцев и прочем. Помнишь, в свое время писали, что французская разведка устроила какую-то засаду в канализации и ловила мочу Брежнева, просто чтобы узнать, чем он болен. Так что долго копия не продержится...

— Это еще почему? — возмутился романтичный Маневич. Он уже забыл, что не хотел обсуждать их секреты при постороннем, и активно строил версии. — Его можно прятать, можно сократить контакты, да и отпечатки не обязательно оставлять. А то, что двойник на крючке у тех, кто знает, — это как раз очень хорошо, послушнее будет.

— Сложно и нерационально, — не сдавалась Лизавета. — Да и тот факт, что они пользовались гримом, а не услугами хирурга, говорит о том, что двойники, чьи бы то ни было, нужны для короткой акции! Попробуй походи в гриме долго!

Георгий внимательно слушал и тер переносицу. Услышав же последний аргумент, улыбнулся:

— Умница девочка. Хорошо анализируешь! А вообще, я вами, ребята, восхищаюсь. Правду говорят, новичкам везет. Чтобы вот так случайно все ваши ниточки переплелись в настоящий клубок... Вы же исключительно ошибались, а тем не менее преуспели. Мы занимались этим дольше вас, и нас много, но узнали мы ненамного больше. Акция, судя по всему, действительно будет краткосрочной. Кому-то нужна провокация, кто-то хочет сорвать выборы, сделать так, чтобы они прошли по заранее намеченному сценарию, хочет стопроцентной гарантии, что победит тот, кто надо.

— И что же это за сценарий? Кто его готовит? — не смог не задать вопрос Саша. Журналист победил самолюбивого юнца.

Георгий ответил охотно:

— Если бы я это знал, я бы за тобой следом не ходил и сюда не загремел бы. Да пока, наверное, и нет точного сценария. Не уверен, что где-то есть подробный план использования двойников. Есть некая идея, как использовать двойников для создания кризиса. Вот их и готовят. Причем у нас нет никаких оснований считать, что готовят кого-то еще, кроме помощников и телохранителей. Мы имеем представление о подборе кандидатов в двойники, там выискивались люди с совершенно определенными чертами лиц.

— И как двойников телохранителей собираются использовать? — чуть задыхаясь, спросила Лизавета.

— Я же говорю — не знаю. Телохранитель может выстрелить в хозяина. Это один вариант. Или наоборот, он может выстрелить в конкурента хозяина. Или сделать что-то такое, что хозяина скомпрометирует, — скажем, прилюдно кого-нибудь зарезать. И вот уже один кандидат выбыл из игры. Вариантов много... — Георгий говорил спокойно и ровно, без драматических интонаций, и от этого его предположения выглядели еще более чудовищными. — Я вообще не уверен, что пустят в ход хоть один из них, допускаю, что игра с двойниками припасена на крайний случай. Когда либо — пан, либо — пропал...

— И ради этого "всякого случая" они угрохали уже минимум двоих человек! — Лизавета почувствовала, что не может сдержать дрожь. — Что же это за люди такие? Как их земля терпит?

— Не двух, а гораздо больше. — Георгий, заметив, что девушка вздрагивает всем телом, достал свою волшебную флягу. — На, глотни и успокойся. Вы, ребята, молодцы. Хоть и ошибались, но шли верной дорогой.

— Не так уж много мы ошибались, — обиженно возразил Маневич. — Просто у вас свои методы, а у нас свои. По большому счету мы все сумели выяснить сами.

Коньяк действительно помог справиться с ознобом. Лизавета понимала, что сейчас не время и не место устраивать истерику по поводу морально-нравственного облика тех, кто их сюда приволок. Они убийцы и подонки, но в данный момент речь о другом. Она вспомнила о случайно оброненных Георгием словах.

— Так как мы сможем отсюда выбраться?

— Похоже, что никак! — чуть помедлив, сказал Георгий.

— Вот, я же говорил! — досадливо хлопнул ладонью о ладонь Саша. — Ты ему все на блюдце, а он...

— Действительно! Кто говорил, что если мы будет предельно откровенны, то сможем отсюда выбраться?!

— Ничего подобного я не говорил! — холодно блеснул глазами Георгий.

"Как это..." — хотел крикнуть Саша и не смог, у него от возмущения и холода подсел голос, он почти сипел:

— Вот о чем я тебе говорил! Эти люди, эти асы яда и снайперской винтовки способны на все. Они через пять минут забывают о том, что обещали, и умывают руки, как только получают свое. А ты поверила... Да они лишь один язык понимают, язык подлости и обмана. А еще язык силы, уж я-то знаю. Два года лямку тянул в спецназе! — Саша замахнулся и попытался ударить в челюсть своего соседа и товарища по несчастью. Георгий ловко перехватил удар.

— Послушай, парень, ты опять не прав. — Георгий, судя по всему, намеревался быть или, по крайней мере, казаться стойким непротивленцем. Отвечать ударом на удар он явно не желал.

— Драться я, конечно, не полезу, — заявила Лизавета, — но понять Сашу могу. Я тоже слышала, Георгий, как ты обещал помочь нам выбраться, если мы будет откровенны.

— Ничего подобного я не говорил, — отчеканил Фельдмаршал, — и не мог говорить! Я сказал только то, что не смогу вам помочь, если вы не будете откровенны. Теперь, когда вы рассказали мне все или, по крайней мере, многое, надо подумать.

— Ах, нам надо подумать!

— Слушай, ты же умный парень, а ведешь себя по-глупому, нерационально...

Георгий был прав со всех сторон, они с Сашей действительно вели себя неразумно. Здравомыслящие люди давно прекратили бы словесную потасовку с неприятным соседом и занялись бы поисками выхода. Лизавета всегда считала себя человеком достаточно трезвым и рациональным и все равно не удержалась и передразнила Фельдмаршала:

— Я должен подумать, я должен увидеть, увидеть будущее и прошлое... — сказала она замогильным голосом. Именно так Георгий думал вслух в прошлый раз.

Сейчас его чувство юмора сработало. Он засмеялся и начал размышлять в более удобоваримой форме. Голос человеческий, а не демонический, глаза открыты, взгляд сосредоточенный.

— Я так понял, что в твоей сумочке была та самая запись, которую они искали. То есть вы отдали козыри без боя и без торга.

— Как сказать! — запальчиво возразил Саша Маневич. — Мы, разумеется, салажата, но...

— Но сделали копии, а сюда притащили только одну, — догадался Георгий. — Конечно, это меняет дело. Только вот придет ли такая мысль нашим гостеприимным хозяевам?

— Не придет — так скажем сами...

Георгий грустно покачал головой:

— Я не уверен, что у нас будет такая возможность...

— Что же, они вообще здесь не покажутся? А мы будем тихонько подыхать от холода, голода и жажды? Зачем?

— Если бы они были профессионалами, то непременно кого-нибудь прислали бы. Разведать, что нам известно, выяснить, кто знает о том, что мы здесь. Но эти люди, скорее всего, такие же салажата, как и вы. Начитавшиеся детективов младенцы, и приемы у них соответствующие. Школа двойников, кого-нибудь где-нибудь подменить, напоить ядом, устроить искусственный инсульт, а если не получилось — набить морду...

— Разве искусственный инсульт или инфаркт — это не из репертуара спецслужб? — поинтересовалась Лизавета.

— Это из репертуара Джеймса Бонда. Отравленный зонтик, крысы, у которых зубы пропитаны цианистым калием, пистолет в форме булавки для галстука и мини-базука, припрятанная в подошве ботинка! Это все для мокрохвостых недоумков. Настоящие профессионалы прежде всего экономны.

Маневич поднял в римском приветствии руку и торжественно, будто заклинание, произнес:

— Спецслужба должна быть экономной! Экономнее, чем экономика!

— А как же болгарский диссидент? Разве КГБ его не зонтиком порешило?

— У журналистов воображение ничуть не беднее, чем у писателей, — сухо ответил Георгий. Он достал из кармана все те же сигареты без фильтра, угостил Сашу, закурил сам и продолжил: — Затея с двойниками, по большому счету, идиотская. Ты права, Лизавета, слишком многое поставлено на карту, слишком многое может не сработать, слишком много людей завязано на этот план.

— А чего же вы тогда этим занялись?

— Потому что желторотым вдруг может пофартить. А профессионалы должны держать под контролем все.

— Вот и держите здесь все под контролем, — насмешливо предложила Лизавета.

Действительно, ситуация — как в детективе, только наоборот: там все начинается с убийства в запертой комнате, а у них — заканчивается. Сидят во мраке, все знают и ничего не могут поделать.

— Я и держу! — не смутился Георгий.

— А, я просто не поняла! Там, наверное, полк ОМОНа сидит в засаде, где-нибудь на Восстания или даже на Некрасова. Ждут от вас вестей. Или нет, уже не дождались, уже подтягиваются к этому дому, уже окружили школу телохранителей, уже многоуважаемый Андрей Викторович мечется по своему кабинету и не знает, как поступить. То ли немедленно сделать харакири, то ли сдаться на милость победителей. Так?

Отвечать Георгий не торопился. И не успел ответить.

Какой-то невидимый монтер сказал "да будет свет". Под потолком вспыхнула лампочка. Полуослепшим от темноты узникам обычная шестидесятиваттная и изрядно замутненная временем и пылью лампочка показалась яркой, как солнце. Лизавета поняла, как мучаются выползшие на белый свет кроты. Она зажмурилась и лишь через минуту или две решилась приоткрыть глаза. Ничего невероятного она не увидела. Их заперли в обычной заброшенной комнате поставленного на капитальный ремонт петербургского доходного дома.

Комната была довольно большой, метров семнадцать-восемнадцать. Но из-за высоченных потолков казалась колодцем. Веселенькие обои с желтенькими цветочками полуободраны, в углах паутина, на полу пыль и следы осыпавшейся известки. Мебель давно выкинули, на стенах — квадраты невыгоревших обоев: здесь стоял шкаф, здесь стол, тут диван. Лишь одна деталь была весьма необычной — печка. Обыкновенная, кирпичная, крытая ребристым железом и выкрашенная голубой масляной краской.

Печка в доходном доме — рудимент и атавизм. Пришелец из далекого прошлого. Жертва парового отопления. В конце пятидесятых от печек избавлялись с маниакальным упорством. Сохранились только печи, крытые изразцами, или дворцовые мраморные камины, подлинные произведения искусства. Все остальное безжалостные хозяева, в погоне за квадратными метрами (печка — это целый метр) и современными интерьерами, отправили на слом. Только ленивые и жадные отказывались платить работягам из ЖЭКа и сохранили бесполезную деталь обстановки.

Вот такой лентяй и жадина и жил в той комнате, куда посадили журналистов и человека со шрамом. Посадили те, кто, ради сохранения тайны двойников, уже отправили на тот свет не одного и не двух человек. А ведь они трое — не просто свидетели. Они... Лизавета закрыла глаза. Ей опять захотелось темноты. Ведь свет означал, что за ними скоро придут. А встречаться с хозяевами школы двойников и их прислужниками было опасно для жизни.

КЛАССНЫЙ ЧАС

— Черт, какая дверь! — пробормотал Саша Маневич. Он так же, как Лизавета, удивленно оглядывался. Его поразила новенькая стальная дверь, этакий металлический монолит. Серая стальная дверь вполне могла бы украшать вход в провинциальный банк.

Прежние хозяева комнаты, хозяева, пожалевшие старушку печку, явно не имели к ней ни малейшего отношения. Дверь навесили новые обитатели дома. Те, что позаботились еще и о том, чтобы забить кирпичами все окна и двери. Те, что превратили три ничем не примечательных доходных дома на Надеждинской улице в неприступную крепость.

— Да, дверь знатная, — согласилась Лизавета.

Георгий, осмотревший помещение их тюрьмы, еще когда Саша и Лизавета валялись в полуобморочном состоянии, изображал из себя аборигена.

— Обратите внимание на окна.

Два широких и высоких окна были тщательно заложены кирпичом. Кладка аккуратная, швы ровные. Здесь работали на совесть и кирпичей не жалели.

— Почти замок Иф... — Саша постучал по нижнему кирпичному ряду.

— А что я говорил? Выбраться отсюда невозможно.

— Ты словно победу празднуешь! Можно подумать, это не нас засадили в каменный мешок, а мы изловили злодеев и теперь радуемся, что они не сбегут.

Пока мужчины продолжали выяснять отношения, Лизавета уже при свете осмотрела протори и убытки, нанесенные ее внешности и костюму в ходе ночных боевых действий.

Хваленые итальянские колготки представляли печальное зрелище — не только здоровенная дыра на колене, но и множество стрелок на лодыжках и выше. Причем с каждым движением их становилось все больше. Суровый закон колготочной природы — начавшие рваться колготки стремятся расползтись как можно быстрее.

Французское пальто тоже шили не для драк и погонь. Помимо отвратительных пятен, имелся еще порванный рукав. Наверное, авария произошла, когда Лизавету уронили на запорошенный снегом асфальт. Ссадина на колене была довольно большой, но уже не кровоточила. Болело и запястье, хотя там видимых повреждений не было — скорее всего, Лизавета подвернула руку во время падения.

Может, и неплохо, что сначала они сидели в кромешной мгле — если бы Лизавета сразу увидела, как выглядит, ей стало бы худо. А так привыкала постепенно. Она щелкнула замком заколки и распустила волосы. Расчески и гребня, конечно, не хватает...

— Вот! — Георгий извлек из кармана пальто (он и в самом деле был бездонным) круглое зеркальце и расческу. Запасливый мужик.

— А перхоти у тебя нет? — Лизавета внимательно оглядела расческу.

— В данной ситуации это не важно. Лучшее средство, как известно, гильотина. А если все же выберемся, придется попользоваться "Хед энд Шоулдерз".

— Неужели выберемся? — шаловливо спросила Лизавета.

— Свет — хороший знак, — совершенно серьезно ответил Георгий.

Некоторое время все молчали. Саша стоял у заложенного кирпичами окна и шкрябал цемент. Лизавета пристроила на выступ подоконника зеркальце и тщательно причесывалась. Георгий курил.

— Они что же, так и думают сгноить нас здесь? — Саша отковырнул довольно большой кусок засохшего раствора. — А потом раскидают по подвалам наши тела. Милиция констатирует естественную смерть — кто от голода умер, кто от жажды, а может, и инсульт с инфарктом подвернутся! — Он швырнул комок цемента в угол.

— Я же сказал, не все так безнадежно. — Георгий аккуратно потушил окурок и бросил его в тот же угол.

— Правильно, чтобы пожара не было, — одобрила его действия Лизавета.

Прошли еще полчаса. Или час. А то и два. Когда ждешь, причем и сам толком не знаешь, чего именно ждешь, — время тянется, как мыльная опера.

— Интересно, уже утро? — наконец спросила Лизавета.

Мужчины поглядели на часы.

— Половина восьмого.

— Мои стоят.

— Тихо! — Георгий, стоявший возле дверей, резко обернулся и отпрыгнул к центру комнаты. — Слышите?

Все замерли.

— Это слуховые галлюцинации, — констатировал Саша.

— Сам ты галлюциноген... — начал было Георгий, но договорить не успел.

Двери с грохотом отворились. На пороге стоял высокий, почти монументальный мужчина.

Лизавета узнала высокомерного хозяина школы телохранителей

— Андрей Викторович!

— Доброе утро. Ваши часы идут правильно. Сейчас действительно половина восьмого!

Андрей Викторович ничуть не изменился. Такие же барственные интонации, круглые фразы, надменная обходительность. Но то, что казалось если не естественным, то вполне приемлемым в офисе европейского образца, теперь смотрелось как унизительный наигрыш. Лизавета почувствовала холодок в позвоночнике. Уж больно фальшивым был взятый Андреем Викторовичем тон.

— Теперь вы с другим спутником, Елизавета Алексеевна. Вашего коллегу зовут...

— Александром... — угрюмо буркнул Маневич и отошел в дальний угол.

— Знаю, знаю, — закивал Андрей Викторович, — видел репортажи.

— И понравились? — Хозяин школы явно произвел на Сашу неблагоприятное впечатление. Он видел его впервые — интервью с Саввой не в счет, тогда Маневич разгадывал тайну видеозаписи.

— Не очень. Есть передержки...

— Еще бы, — моментально отреагировал Саша, — там ведь показывают арестованных преступников.

— Что вы хотите этим сказать?

Лизавета, стоявшая в другом углу, подошла поближе к коллеге, ей казалось, что рядом с ним безопаснее. Хотя думать и говорить о безопасности, когда тебя захватили неведомые, но могущественные заговорщики, глупо.

— Саша знает, что мы с вами спорили насчет частного сыска и его связей с преступным миром. Теперь выяснилось, что они теснее, чем мы предполагали. Вы — живой аргумент! — Лизавета старалась говорить спокойно и язвительно.

— Это вы меня преступником назвали? Ну-ну... — Хозяин школы телохранителей чувствовал себя еще и хозяином положения. Журналистские намеки его нисколько не тревожили. Ответить по существу он не посчитал нужным. — А вот вас я не знаю... У вас и документов с собой никаких не было. Только пистолет... Так кто вы?

Георгий молчал. Вместо него опять вступил в разговор Саша:

— А вы нас обыскивали... Очень прогрессивно... — Маневич тоже решил быть предельно ироничным.

Андрей Викторович и головы не повернул, он ждал ответа Георгия. Тот медлил.

— Так кто вы?

Георгий не торопясь обернулся, посмотрел на товарищей по несчастью. Лизавету поразили его глаза, чуть прищуренные, усталые и — говорящие. Он хотел им что-то сказать, просил помочь и рассчитывал на помощь. Только непонятно какую. Лизавета инстинктивно кивнула. Тогда Фельдмаршал вздохнул и ответил:

— Меня зовут Георгий...

— Мы и так знаем, как вас зовут... — раздраженно бросил Андрей Викторович. — Я не об этом спрашиваю.

— А о чем?

— На кого вы работаете?

— Я из службы безопасности телевидения. Ребята попали в трудную ситуацию и попросили меня помочь...

Хозяин школы не засмеялся, а загоготал. Что вовсе не вязалось с его чванливыми манерами. Он ржал долго и искренне, будто конь, долгое время возивший Лафонтена и привыкший к изысканным шуткам. Отсмеявшись, Андрей Викторович строго сказал:

— Служба безопасности, говоришь? Хорошо придумано. Только зря стараешься. Я повторяю вопрос, хоть и не люблю повторять, — на кого ты работаешь? Конкретно?

— Что? Не расслышал. — Георгий сделал два шага назад и теперь стоял рядом с журналистами.

— Я сказал, не люблю повторять!

— А я не люблю отвечать дважды!

— Слушай, мы же поняли друг друга... — Андрей Викторович укоризненно поцокал языком.

— Но он действительно из нашей службы безопасности, — решилась вступиться за Георгия Лизавета. Ведь он просил поддержать его. — Ее организовали не так давно...

Лизавета вспомнила, как месяца два назад Ярослав привел в редакцию пухлощекого и пухлогубого юношу. Начальник тогда произнес краткую и энергичную речь относительно опасностей, подстерегающих журналиста. Насчет того, что они призваны бороться с преступностью, злоупотреблениями, коррупцией внешней и внутренней и что в трудных случаях они теперь могут обращаться в службу безопасности, которую и представляет это похожее на гуттаперчевого пупса существо. Лана Верейская немедленно попросила уточнить, что считается внутренней коррупцией и о чем именно телевизионные редакторы и ведущие должны доносить новому сотруднику. Ярослав столь же энергично принялся опровергать и поправлять. Он заверил всех, что ни о каких доносах и речи быть не может, а помощь, если потребуется, будет оказана. Больше пухлый молодой человек в редакции не появлялся. И никаких вестей о нем не было. Но именно тот эпизод помог Лизавете нарисовать жизненную картинку работы Георгия на студии.

— ...У нас, знаете, в последнее время участились случаи различных происшествий: иногда журналистам угрожают бывшие и будущие герои репортажей, иногда эти герои идут и на откровенно противоправные действия, — Лизавета почти дословно цитировала речь Ярослава. — Вот и создали соответствующую службу. А мы в нее обратились, когда поняли, что ваше дело пахнет керосином, — это когда отравили Савву и в редакции устроили погром. Георгий посоветовал нам все подробно написать... ну, насчет ваших дел... а кассету скопировать. — Лизавета краем глаза заметила, что Георгий собирается ее перебить, и зачастила: — Только после этого мы пошли к вам... И напоролись на такую встречу...

— Вы хорошо держитесь, — одобрительно кивнул Андрей Викторович и опять задал вопрос Георгию: — Я ничего не услышу по существу? Кроме легенд и мифов ваших телевизионных спутников? Девушка, да и молодой человек держатся отлично, но нельзя же этим пользоваться!

Георгий сжал губы в ниточку.

"Они что, сговорились хвалить нас и не обращать внимания на наши слова?" — подумала Лизавета.

— Я не понимаю...

— И не надо. Я все понял, и этого достаточно. — Высокий и высокомерный хозяин школы телохранителей повернулся на каблуках и направился к двери. На пороге он притормозил и обернулся. — Вы тоже все поняли. Чем скорее я услышу ответ на свой вопрос, тем проще нам всем будет жить! — После этого зловещего и двусмысленного заявления Андрей Викторович вышел, грохнув дверью. Кто-то невидимый немедленно щелкнул засовом. Послышался стук удаляющихся шагов. Значит, директор школы телохранителей приходил не один, а с клевретами — возможно, с теми, кого Лизавета и Савва видели в прошлый раз. Те ребята умели держаться незаметно.

Ошарашенные журналисты замерли в углу. Георгий, ничуть не удивившийся столь стремительному завершению беседы, хотел было вернуться на прежнее место, к дверям, но Саша Маневич ухватил его за рукав.

— Хотел бы я знать, о чем вы говорили?

— Худо дело, недооценил я их. — Георгий слегка потянул руку и освободился. — Микрофон здесь стоит, а я его не нашел.

— Значит, не салажата? — уточнила Лизавета.

— Они-то? Да нет, скорее волчата. Но волчата могут покусать льва.

— Видно, и впрямь дела наши печальные, раз ты заговорил цитатами из "Витязя в тигровой шкуре", — как бы невзначай проронила Лизавета.

Георгий ответил почти невпопад:

— Не знаю, что там говорил витязь, а мы здесь болтали совершенно напрасно. Я должен был предугадать, что они пихнут куда-нибудь прослушку, микрофончик. Теперь, конечно, торговаться с кассетами не получится. Они знают, что копии есть. Но они знают и то, что о существовании копий знают только три человека, а я рассчитывал вызволить хотя бы одного из нас, играя на копиях. Они, естественно, подвесили бы этому человеку хвост, но это не беда, не беда. А теперь... — Георгий явно погрузился в какие-то расчеты. И сообщать, что и зачем он подсчитывает, не собирался. Подошел к одной стенке, ударил кулаком. Так, постукивая в разных местах, на разной высоте, обошел комнату по периметру. Ответом был одинаково глухой отзвук. Георгий помедлил, размышляя. Потом согнулся в три погибели и еще раз прошелся вдоль стен, внимательно осматривая плинтусы и бормоча:

— Чисто... чисто... чисто...

— Новый "Миф Универсал" сохраняет капитал, — не удержался Саша Маневич.

Он, так же, как и Лизавета, молча наблюдал за передвижениями Георгия, а тут не выдержал и ввернул рекламную формулу. Изъясняться с помощью рекламных лозунгов давно стало общероссийской привычкой. Дурной, как семечки.

Георгий, скорее всего, об этой привычке не подозревал или никогда не смотрел телевизор и не подозревал о существовании волшебного порошка, которым можно стирать белье, мыть стены, посуду и пол. А может, он не слушал, что происходит вокруг. Он поднял очи горе и теперь медленно и внимательно осматривал стены под потолком.

Лизавета устала. Устала от того, что на нее и на ее слова не обращают внимания. Устала быть грязной и рваной. Ей хотелось присесть. Ей хотелось пить. Ей хотелось выбраться из закрытого наглухо помещения — обычной, ничем не примечательной комнаты с выцветшими обоями и паркетным полом, которая тем не менее выглядела очень зловеще. Надо же, как они умудрились превратить в герметичную колбу рядовую комнату в коммуналке! Ни единой щелочки. Только дверца с задвижкой на печке. Но и она наверняка не ведет никуда — когда печи сносили, дымоходы замуровывали очень тщательно.

— Печка, она здесь...

Георгий, безучастный ко всему происходящему, вдруг в один прыжок оказался возле Лизаветы и зажал ей рот шершавой ладонью.

— Правильно, девочка, ты умница. Я давно понял, что ты умница, просто невероятная. Только молчи. — Жаркий шепот почти обжег ей ухо.

Лизавета замерла, ошарашенная явно неадекватным поведением Фельдмаршала. То мирно рассуждает о помощи и профессионализме, то мечется по комнате, как голодный тигр. А теперь вот пытается ее задушить. Она побарахталась, пробуя вырваться, поняла, что стальные тиски не разжать, и сдалась. Лучше играть по его правилам. Ответила тоже шепотом:

— Ладно, я буду молчать, только отпусти!

Георгий слегка ослабил хватку, понял, что вопить никто не будет, и вовсе отпустил Лизавету.

В этот момент очухался Саша Маневич.

— Черт побери! Хотел бы я знать, что происходит!

Георгий тут же повернулся к Саше и приложил палец к губам, призывая к молчанию.

— Но я не понимаю...

— Объясню чуть позже. — Георгий дотронулся до своего языка и показал непослушному корреспонденту кулак. Все выглядело очень красноречиво — поколочу или убью, если будешь болтать. Потом двинулся к печке, приговаривая: — Да, в странную мы попали, ребята, ситуацию. Никакой мебели, кроме печки, и наши шансы выбраться близки к нулю. Конечно, с кассетой вы лажанулись, но и я тоже хорош. Ты знаешь этого парня, который приходил? Как, говоришь, его зовут?

Георгий нес этакую околесицу, а заодно, опустившись на колени, копался в печном жерле. Там, как и следовало ожидать, было пыльно и пусто. Топить печи перестали лет сорок назад. Минуты через три Георгий разогнулся и встал, зажав двумя пальцами маленькую черную фитюльку. Глаза его блестели.

— Так как его зовут? — Он бровями, губами, усами и остальными частями лица показывал, что ждет ответа.

— Андрей Викторович... — осторожно произнесла Лизавета.

— Серьезный парень... Ладно, устал я что-то. Давайте отдохнем и подумаем, как быть... Лады? — Он опять показал, что следует как-то отреагировать.

— Хорошо...

— О'кей, на свежую голову и думать легче... — Георгий сбросил пальто и уселся на пол. Нечто черное и маленькое он по-прежнему держал двумя пальцами. Потом осторожно положил этот предмет на пол и раздавил каблуком.

— Был микрофончик, и нет его... Далеко не нового образца игрушка. Как я про печку не сообразил? Дурак...

— Теперь можно говорить? — Саша по-прежнему стоял у окна, точнее, там, где раньше было окно. — А зачем вы сейчас устраивали шумовые эффекты?

— Удовольствия ради... — буркнул Георгий, помолчал и оттаял. — Я бы мог сейчас прочесть лекцию про профессионализм и предусмотрительность. Но после лажи с прослушкой не решаюсь. Просто надеюсь, что после наших разговоров они не сразу поймут, что мы нашли микрофон. А мы за это время успеем кое-что обсудить.

— Вы, значит, про микрофон не знали? — переспросил Саша.

Георгий ответил резко:

— Парень, сейчас нет времени. Уже на самом деле нет времени! Ты влез в эту историю, а потом в этот дом, и девушку за собой притащил. Теперь надо думать, как выбираться.

— А чего тут думать? Стены крепкие, двери-окна закрыты. Не о чем думать!

— Я вижу и стены и двери, но рассчитывать нам больше не на что. Они слышали наш разговор. Знают, кто я, кто вы. Знают, что мы раньше знакомы не были и действовать согласованно у нас не было возможности. Ты, конечно, очень убедительно наплела про телевизионную службу безопасности. Но, увы... — Георгий развел руками. — У нас есть небольшой временной люфт. Они будут думать, успел ли я что-нибудь передать своему руководству. Но, думаю, быстро сообразят, что ничегошеньки я не успел. Мой сотовый там же, где и пистолет. Так что...

— А что тут можно придумать? — подала голос Лизавета.

— Не знаю... — Георгий встал, разбежался и с размаху ударил плечом в стену. Опять отошел к центру комнаты, потирая плечо.

— Дверь стальная, стены капитальные. Лазеек нет...

Лизавету вдруг осенило, она вспомнила одно из приключений студенческой поры.

— Попробуйте толкнуть печь, здесь же только половина, другая — в той комнате, она, может, не очень крепко закреплена...

— Печь? — Георгий опять закусил щеку. — А чем черт не шутит!

Он разбежался и врезался плечом в железную обшивку печки.

— Качнулась, дьявольщина! Качнулась! — Он повторил попытку.

Теперь и Саша, и Лизавета заметили, что печка хотя и стоит, но не очень прочно.

— Давай-ка, парень, раз ты спецназовец, вместе!

Мужчины разбежались и ударили вдвоем. Потом еще раз. И еще. С потолка посыпалась известка. Появилась довольно широкая щель. Наверху печь никак не была закреплена. Еще удар, и разъехались обои. Еще... и печь провалилась в соседнюю комнату, открыв довольно широкий проход.

Первым туда бросился Георгий. Потом Саша. Последней была Лизавета.

Комната, в которой они оказались, почти ничем не отличалась от первой. Только обои другие, не желтые, а голубые. Окон — два, но они точно так же замурованы кирпичом. Зато дверь не стальная, а обычная, деревянная. Вдоль стен стоят какие-то бидоны и канистры.

Георгий так же решительно бросился к двери и подергал за ручку. Заперто...

— Ты, конечно, можешь пробить лбом стенку тюремной камеры... Ну и куда ты попадешь? В другую камеру! Станислав Ежи Лец... Надо слушаться умных людей! — С этими словами Саша бессильно опустился на пол.

— Ценю умение шутить в трудных обстоятельствах... — процедил, не разжимая губ, Георгий, потом подошел к канистрам и свинтил у одной из них крышку. Принюхался, окунул палец в прозрачную жидкость. В комнате запахло бензином.

— Где мое пальто?

— Там... На полу лежит... — машинально ответила Лизавета, застывшая возле рухнувшей печки.

Вникнуть как следует в происходящее она не могла. Уж больно стремительным был переход от безумной надежды, когда печка упала и открыла выход, к отчаянию, когда выяснилось, что они просто сменили один каземат на другой, ничуть не более комфортабельный. Георгий отстранил ее и шагнул в провал. Вернулся он буквально через секунду, держа в руках пальто.

— А, волшебная накидка... Дай сигарету! — Саша пристроился возле канистр.

— Здесь как на бензоколонке — курить нельзя!

— Чихать я хотел на их правила противопожарной безопасности, пусть все горит синим огнем!

— Первым сгоришь ты. Мы с тобой, как лисицы в курятнике.

Лизавета удивленно посмотрела на Георгия. Загадочная личность. Замысловатый шрам, служба не то в ФСБ, не то в военной разведке, потрясающее умение владеть собой и вот это наивное, выученное в детстве присловье — лисицы в курятнике.

— Ну и сгорим, быстрая смерть вместо медленной. Не вижу принципиальной разницы. — Саша расслабленно раскинулся на полу, вольно разбросал руки и ноги. Казалось, ему глубоко и искренне на все начихать. Он походил на живую иллюстрацию к популярной когда-то песне модной когда-то рок-группы, песня называлась: "Буду умирать молодым".

— Ты что-то совсем раскис. А ну встань! — Георгий подхватил Маневича под мышки и выволок на середину комнаты. — Веди себя как мужчина! Где ты там служил, не знаю, но веди себя как мужик, кондотьер сопливый!

— Пусти, дурак! — Саша принялся отбиваться — сначала вяло, а потом и всерьез. — Ты, что ли, подраться хочешь? Нарываешься?

— Это ты нарываешься на серию легких пощечин. Именно так приводят в чувство слабонервных! Посмотри на Елизавету Алексеевну. Держится в миллион раз лучше тебя!

Это был явный и беззастенчивый комплимент. На самом деле Лизавета тоже сникла. Правы психологи, утверждающие, что к перегрузкам следует готовиться. Причем просто напряженный рабочий график и сумасшедший жизненный ритм вовсе не могут заменить целенаправленный психологический тренинг.

Георгий наконец отпустил Маневича.

— Хватит прохлаждаться, помоги. — Он схватил ближайшую канистру и потащил через лаз в комнату с железной дверью. — Давай, давай!

Саша, и не подумавший сдвинуться с места, прокомментировал:

— Вот ты что удумал! Я слышал, что физические упражнения помогают узникам сохранить ясность мысли и стойкость духа. Ильич в тюрьме занимался ходьбой, а Котовский свое тело, если верить современному классику, мучил японской гимнасткой. Ты, я гляжу, решил потаскать тяжести. Вольному воля.

— Давай, некогда рассуждать! — Георгий подтолкнул журналиста в сторону канистр. — Упражнения в словоплетстве переносятся на потом.

— На какое "потом"? Когда ослабеем от голода и жажды, будет не до тяжестей?

— Ты пить, что ли, хочешь? На. — Георгий протянул Саше все ту же флягу. — Хлебни и за работу. Надеюсь, что голодать не придется...

— Я бензин плохо перевариваю. — Саша нехотя взялся за ручку бидона и тоже нырнул в лаз.

— Не так, плотнее, плотнее ставь, — крикнул Георгий, увидев, что Саша поставил бидон в полуметре от ряда канистр. — И не на пол, а сверху. Как можно дальше от выхода. — Выходом он называл пролом в стене.

— Зачем? — спросил Саша и, не услышав ответа, послушно переставил бидон.

Георгий таскал емкости с невиданным энтузиазмом. Лизавета по-прежнему не шевелилась и старалась не удивляться. Ее, как даму, не стали привлекать к перетаскиванию канистр и бидонов. Мужчины справились довольно быстро, хотя емкостей было немало — штук сорок двадцатилитровых канистр и столько же, если не больше, бидонов по десять или пятнадцать литров. Настоящий подпольный склад горючего.

В результате во второй комнате стало просторнее. Здесь остался только один бидон с бензином, да лежала поваленная общими усилиями печка. Однако и на ее счет у Георгия были совершенно определенные планы. Он прошелся от стены к стене мелкими гусиными шажками, потом так же измерил длину печки.

— Ее надо подвинуть, чтобы полностью перегораживала комнату.

— Она намного короче, — с сомнением проговорил Маневич.

— Я знаю. Берись! — строго произнес Георгий.

Он ухватился за ребристую стенку печки. Саша, чуть помедлив, навалился тоже. Они старательно кряхтели, но сдвинуть голову печки к центру комнаты не получалось.

Лизавета задумчиво смотрела на происходящее. Она понимала, что Георгий старается не ради физических упражнений. Не такой это человек, чтобы суетиться впустую. Еще Лизавета понимала, что сей суровый и решительный мужчина вовсе не собирается рассказывать им, что именно он придумал.

— Поднавались! Времени нет, поднавались! Она пойдет, должна пойти! — Георгий кричал так азартно и так выразительно поглядывал на Лизавету, что вскоре и она присоединилась к мужчинам.

Пыхтели, чертыхались, Лизавета обломала остатки ногтей. Повернуть печку не получилось, зато они мало-помалу сдвинули ее в сторону и разместили почти так, как хотелось Георгию. Убедившись, что больше ничего не сделать, он буквально рухнул на пол и разрешил передохнуть журналистам. Повозившись, извлек из кармана пальто флягу и сигареты. Протянул пачку Саше.

— Кури...

— А бензин?

— Он в соседнем помещении. И вот что, ребята, рассусоливать особо некогда. Боюсь, скоро наши хозяева придут с проверочным визитом. Поэтому я буду краток. Есть шанс уйти. Хороший шанс, если будем действовать быстро и слаженно. Дверь откроет огонь, а потом мы попытаемся найти выход.

— Их здесь только два. — Лизавета вспомнила, как они с Саввой бродили вокруг заброшенных слепых домов. — Ворота и еще маленькая дверца, тоже железная. И там, и там висели замки.

— Я так понял, что и через эту вашу школу тоже можно пройти... — задумчиво проговорил Георгий, а потом добавил с улыбкой: — Впрочем, выбора у нас нет, будем действовать по обстановке... Ну что? На посошок и в путь?

ЗАЧЕТ ПО ФИЗКУЛЬТУРЕ

Они пустили фляжку по кругу. Каждому досталось по глотку. Георгий пил последним. Он запрокинул голову и выцедил последние капли коньяка. Потом подошел к деревянной двери, присел и внимательно осмотрел ручку, замочную скважину и косяк. Достал все из того же бездонного кармана носовой платок, аккуратно опустил его в бидон с бензином, немного отжал, смочил дверь вокруг ручки и часть косяка, затем привязал платок к металлической ручке и... чиркнул зажигалкой. Георгий понаблюдал, как голубые языки пламени начали лизать поверхность двери, и присоединился к Саша и Лизавете, замершим, по его распоряжению, за печкой.

— Теперь ждем!

Дверь горела весело, словно пионерский костер. Сколько прошло минут — пять, семь или двадцать, — Лизавета не знала. Комната потихоньку заполнялась дымом, слезились глаза, стало трудно дышать. Но все трое дисциплинированно лежали за печкой, которая отгораживала дальний угол комнаты. Дым становился все более плотным, плясали языки пламени, слышно было, как трещит и лопается краска, огонь уже добрался до стены, высветив цветочки на черно-голубых обоях. У Лизаветы закружилась голова, еще минута — и она потеряет сознание. Но именно в эту минуту Георгий поднялся.

— Пора!

Накинув на голову пальто, он подскочил к полыхающей двери и двумя сильными ударами ноги выбил ее.

— Прошу, путь открыт!

Они выбежали в длинный коридор и остановились. Дым, игра языков пламени, несколько тусклых лампочек под потолком — разглядеть что-либо было трудно. Судя по всему, они попали в коридор бывшей коммуналки: на стенах висели клочья обоев, на полу валялись куски известки и штукатурки.

— Подождите! — Георгий вернулся в комнату, из которой они с таким трудом вырвались. Вернулся с двумя бидонами в руках.

— Это зачем? — почему-то прошептал Саша.

— На, — Георгий всучил Маневичу один из бидонов, — пригодятся. И вот что... Темно, будьте осторожнее. Не бежать! Держитесь за меня! Я пойду первый!

Лизавета, так и не справившаяся до конца с головокружением, послушно ухватилась за пояс его пальто. Воистину универсальное одеяние — и склад, и противопожарное средство, и нить Ариадны.

Георгий повернул налево. Он почему-то решил, что выход там. Чутье его не обмануло. Вереницей они добрались до выхода из квартиры. Георгий толкнул дверь, бросил взглялд наружу и, полуобернувшись, прошептал:

— С дублированием систем безопасности у них плоховато, понадеялись на свою броню, а на большее ума не хватило. Столько денег в это гнездо вбухали, и все равно липа. Недоноски хреновы! — Он проговорил это с такой обидой, словно деньги, потраченные на обустройство школы телохранителей и прилегающих к ней помещений, вытащили из его собственного кармана. — Ладно, на площадке чисто, идем вниз...

На лестнице было совсем темно. Лизавета еще крепче вцепилась в пальто спасителя. Они шли, осторожно нащупывая ступеньки и стараясь не шуметь. Получалось плохо — на лестнице валялось много строительного мусора. Спуск показался Лизавете бесконечным — ступеньки, ступеньки, ступеньки, поворот, опять ступеньки, новый поворот...

Лизавета знала, что в центре Петербурга дома преимущественно в пять этажей, семиэтажные встречаются очень редко. Но это теоретически. Сейчас ей подумалось, что они попали в небоскреб. Таких длинных лестниц в обыкновенных домах не бывает! Дверь она заметила, только когда Георгий шепнул:

— Кажется, пришли!

Он открыл ногой дверь. Лизавета отскочила и зажмурилась. Ее ослепил ярчайший свет. Кто-то включил фонарик, но не простой, а суперяркий, как прожектор. Когда она открыла глаза, все было кончено — как ни странно, в их пользу.

Георгий сумел обездвижить неизвестного и заломить его руки за спину. Как он это сделал, Лизавете было не дано узнать. Прожектор отлетел в угол.

— Возьми фонарик! — негромко распорядился Георгий.

Лизавета кинулась выполнять приказание, и они с Сашей чуть не столкнулись лбами.

— Осторожнее, вы еще друг друга поубиваете! Так, отдай фонарик даме и помоги мне.

Георгий в двух словах объяснил Саше, что нужно делать, и они связали оглушенного врага его же собственными брюками, предварительно опустошив карманы — там нашлись пистолет и нож. А куртку Георгий превратил в эффективный кляп — воротник в рот, спинка накинута на голову, рукава завязаны на затылке. Таким образом, когда поверженный противник очнется, ни кричать, ни видеть он уже не сможет.

Георгий засунул нож в карман пальто, выщелкнул обойму пистолета.

— Очень неплохо! Теперь мы вооружены. "Тэтэ" штука старая, но надежная. К тому же полная обойма. — Он снова загнал ее в рукоятку. — Вот что, побудьте здесь, а я попробую разведать обстановочку.

Георгий исчез, скрывшись в дверном проеме. Лизавета и Саша тупо разглядывали побежденного стражника. Тот даже не ворочался. Вскоре появился Георгий.

— Двор они, скорее всего, просматривают, — сообщил он. — Попытаемся вырваться на крышу... Свети!

Лизавета нажала на кнопку фонаря. Теперь дело пошло быстрее. Они уже не ползли, нащупывая ступени, а неслись во весь дух. До пятого этажа — все-таки это был не небоскреб, а пятиэтажка — добежали за несколько секунд. На металлическом люке, отделяющем лестничную клетку от чердака, висел замок. Примитивный, громоздкий, висячий, с заржавевшей дужкой, он висел как воспоминание о домоуправе или дворнике в белом фартуке и с лохматой метлой. Металлическая лестница, ведущая к люку, тоже была ржавой. Маневич подергал замок.

— Труха! Может, они и окошки на крыше не законопатили?

Вдруг Саша предупреждающе поднял руку и замер. Послышались быстрые шаги. Кто-то бежал по лестнице.

— Либо за нами, либо к нам. Что, в сущности, одно и то же, — пробормотал Георгий. — Ладно, времени нет!

Он выстрелил — дужка замка отлетела в одну сторону, сам замок в другую. Вытянувшись на верхней ступеньке навесной лесенки, Георгий уперся в люк. Что-то скрипнуло, и дверца подалась. Георгий спрыгнул на пол.

— Быстрее, быстрее. Нет, ты первый, — скомандовал он, когда Саша, как истый джентльмен, решил пропустить Лизавету. — Поможешь ей забраться.

Саша нырнул в черную дыру, ведущую к спасению. За ним последовала Лизавета, она уже приноровилась бегать, прыгать и лазить на каблуках, в истерзанном пальто и порванной юбке. Вернее, приноровилась не обращать внимания на мелкие неудобства и не думать о том, как она выглядит.

— Живо, живо... — Георгий ловко подсадил ее и энергично вытолкнул на чердак, когда увидел, что она схватилась за протянутую Маневичем руку. Тот втянул ее наверх. Лизавета снова ободрала колени, но даже не почувствовала боли. Перекатилась на бок и свесила голову.

— Теперь ты!

— Держи. — Георгий протянул ей бидон с бензином.

Второй бидон, оставленный Сашей, стоял у перил. Лизавета только сейчас обратила внимание, что мужчины доволокли горючку до верхнего этажа, а не бросили внизу, там же, где и связанного "телохранителя".

— Попробуйте найти окно или выход на крышу, — тихо приказал Георгий и протянул Лизавете нож. Та испугалась:

— Без тебя?

— Увидите окно — немедленно открывайте. Ищите! — негромко, но властно повторил приказание Георгий. — Живо!

Он повернулся и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз. Тихонько присвистнул, затем откинул крышку бидона и осторожно наклонил емкость. Бензиновые струйки побежали по деревянным перилам.

Саша, не слышавший и не видевший, что происходит на лестнице, дернул Лизавету за руку.

— Что он там делает?

— Поливает бензином лестницу! Сказал, что мы должны искать выход на крышу!

— А-а-а, тогда давай быстрее.

Луч мощной лампы терялся в обширном помещении. Они ковыляли почти во мгле. Низкие балки то и дело заставляли пригибаться, а ноги разъезжались на гранулах керамзитового утеплителя. Лизавете мешал фонарь, мешал нож, зажатый в другой руке. Она очень боялась при падении потерять и то и другое, а отдать нож Саше не догадывалась.

Время от времени Лизавета останавливалась и принималась водить фонарем, пытаясь разглядеть искомое оконце. Безуспешно. Обычно дневной свет, пробивающийся сквозь многочисленные щели, помогает обнаружить лаз на крышу. Но, как они смогли убедиться ранее, над этим домом трудились дотошные реставраторы — реставраторы, позаботившиеся о том, чтобы ни мышь, ни таракан не сумели пробраться в здание без их ведома.

— Здесь мы ноги переломаем, а ничего не найдем, — споткнувшись в очередной раз, прошептала Лизавета, хотя шептать не было никакой необходимости.

— Дымом пахнет. Он что, собирался поджечь лестницу? — Маневич шумно втянул воздух носом.

— Кажется, да...

— Тогда идем быстрее.

Быстрее не получилось, но они очень старались и наконец вышли к стандартному для старых петербургских домов чердачному оконцу. Его, естественно, заколотили на совесть — проем перекрывал лист железа. Саша подтянулся и вскарабкался на ближайшую балку, с которой можно было дотянуться до края окна. Лизавета светила фонарем.

— С металлом нам не справиться!

— Вот! Попробуй этим! — Лизавета протянула коллеге тяжелый нож.

Саша несколько раз ударил по железу.

— Нет, бессмысленная затея!

— Сбоку попробуй. Рама должна быть трухлявой! — прозвучал совсем рядом хладнокровный совет Георгия. Его неожиданное явление перепугало обоих. Лизавета, как более нервная, уронила фонарь. Сашино падение с балки могло бы кончиться плачевно, но он удержался.

— Как ты подкрался? — спросила Лизавета. Она искренне недоумевала — бесшумно передвигаться по шуршащим камешкам было практически невозможно.

— Потом расскажу! Действуй!

И в этот раз Георгий оказался прав. Саша засунул нож под лист, слегка ковырнул, посыпалась мягкая труха.

— Давай энергичнее, время поджимает! — Георгий забрался на соседнюю балку и начал помогать Саше.

Интересоваться, почему именно "поджимает время", ни Саша, ни Лизавета не стали — и так все ясно. Запах дыма становился все отчетливей.

Наконец совместными усилиями им удалось раскрошить раму, к которой крепилось железо. Георгий, не жалея пальцев, уцепился за край листа и спрыгнул, поджимая ноги. Гнилое дерево не выдержало, лист оторвался и упал, накрыв самого Георгия. Сквозь окно хлынул поток дневного света. Почти в ту же минуту неподалеку полыхнуло оранжевым. Пламя по деревянным перекрытиям пробралось и на чердак. Каким-то образом пожар начался сразу и повсюду. Нужды в фонаре больше не было, тем не менее Лизавета по-прежнему крепко сжимала длинную блестящую рукоятку. Правду говорят, что огонь гипнотизирует, и очень часто люди гибнут не потому, что не было времени, сил и возможности выбраться, а потому, что глаз не могли оторвать от причудливых рыжих извивов.

— Пошли! — Георгий схватил девушку чуть ли не за шиворот, подтянул к окну, и они с Сашей буквально выпихнули ее на крышу.

Лизавета, отвыкшая от дневного света, в очередной раз зажмурилась и покатилась по припорошенной снегом крыше, снова царапая ноги и раздирая пальто. Ей казалось, что она движется с ужасающей быстротой. Ускорение, приданное заботливыми мужчинами, довело, точнее, докатило ее до самого края, до последней черты. И только возле нее, по чистой случайности, Лизавете удалось зацепиться пальцами за кровельное ребро.

— Господи, как ты туда доползла? — донеслось до нее, словно с того света.

Лизавета открыла глаза и увидела, что она лежит довольно далеко от чердачного окна, а вот пропасть улицы совсем близко.

— Как-то так вышло... — Слова она выговаривала с трудом, царапая язык о наждак нёба.

Она повернула голову, увидела провал улицы — внизу, словно заводная игрушка, ехал автомобиль и шли крохотные пешеходы, — и у нее снова закружилась голова. Хотя, вообще говоря, высоты Лизавета не боялась. Наверное, бывает высота и высота. Когда она гуляла в кроссовках по краю крымской скалы или тащила оператора на балюстраду Исаакиевского собора, головокружений у нее не случалось.

— Некогда разлеживаться, возвращайся! — Едва появившись на крыше, Георгий принялся отдавать приказания.

— Я не могу, — прохрипела Лизавета.

В окне за спиной Георгия корчились языки пламени. Он выпрямился, огляделся и, оценив ситуацию, двинулся на помощь. Причем по грохочущей от малейшего движения, даже от дуновения ветра жести удивительный Фельдмаршал тоже шагал почти бесшумно.

— Держись и старайся не смотреть вниз. — Георгий лег на крышу и попробовал дотянуться до Лизаветы. Она не реагировала. Не потому, что, подобно феминисткам, считала оскорблением протянутую мужскую руку, — просто свело пальцы, и она не могла оторвать их от кровли.

— Дай руку!

— Не выходит. — Говорить было все труднее.

Георгий отодрал побелевшие Лизаветины пальцы от тоненького выступа на стыке двух листов жести, приподнялся, подхватил девушку под мышки и потащил к кирпичной башенке на гребне крыши.

— Почему ты считаешь своим долгом оцарапать меня еще сильнее? — спросила Лизавета, когда он прислонил ее к башенке. Голос дрожал, но она уже опять иронизировала и сама себе удивлялась.

— Для пущей живописности...

Лизавета оглядела себя. М-да, вот уж воистину — в человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда!.. Французское пальто походило на лохмотья обитателя трущоб. Снег, грязь, кровь, бензин, ползание по чердакам и подвалам сделали свое дело. Больно было смотреть на изящное творение парижского кутюрье. Лизавета взглянула на Маневича. Сашино одеяние выглядело не лучше. Его изгвазданная куртка и Лизаветино пальто — бывшее пальто! — составляли идеальную пару.

Она вздохнула:

— В следующий раз оденусь иначе... Камуфляж подойдет?

— Зачем же так броско...

Удивительное дело: белое пальто Георгия, несмотря на приключения и небрежное обращение, выглядело вполне приемлемо!

— У меня нет такого длинного светлого пальто с такими вместительными карманами...

— Придется завести... — Георгий смотрел не на Лизавету и не на подошедшего к башенке Маневича, а куда-то вдаль. — Ну что? Передохнули? Тогда ступайте прямо, вон к тому выступу...

— А ты?

— Разговорчики! — Георгий взмахнул пистолетом, но глядел по-прежнему мимо.

Когда они добрались до выступа кирпичной стенки и укрылись за ним, Лизавета осмотрела крышу дома, которую изучал Георгий. Дом был знакомым — именно в первом этаже этого здания и располагался странный магазин, на пороге которого они с Сашей спорили ночью и в котором Савву, по их предположению, угостили отравленной пепси-колой.

— Батюшки светы, они стреляют! — крикнул Саша.

Лизавета выглянула из-за укрытия и увидела Георгия. Он бежал вдоль кирпичной стенки на краю крыши. Вот Георгий остановился, присел и выстрелил. Причем не в сторону той крыши, на которую смотрел, а вбок — туда, откуда они сюда пришли.

Их спасительное чердачное окошко уже затянуло дымом, но и в сизых клубах можно было разглядеть высокого, крепкого парня в черном с автоматом в руках.

— Кажется, погоня, надо отстреливаться, — сказал Маневич. Он произнес эти слова абсолютно спокойно, будто смотрел и комментировал кино.

Георгий выстрелил еще раз. Парень дернулся, упал на крышу и поехал по скату. Георгий, уже не пригибаясь, бежал к ним. Лизавета увидела, как от стены в метре от него отлетел кусок кирпича. Видимо, по нему стреляли, но этих выстрелов она почему-то не слышала. Парень в черном доехал до края крыши, еще раз дернулся и сорвался. Георгий обернулся, вскинул руку, пальнул — теперь уже через улицу, — затем сделал отчаянный прыжок и нырнул за спасительный выступ.

— Ты в порядке? — крикнул ему Саша.

— Дальше, скорее... — Георгий дышал с большим трудом.

Бежать дальше, по сути, было некуда. Дальше была щель, отделяющая необитаемые дома, дома без окон, без дверей, от других, самых обыкновенных, тех, что в путеводителях по Петербургу называют исторической застройкой или "типичными доходными домами конца девятнадцатого — начала двадцатого веков". Щель, по большому счету, не широкая — метра два, два с половиной.

В новой столице дома строили не просто так, а сообразно правилам гармонии и порядка — определенной высоты, определенной ширины, никаких перепадов, все по ординару. Строились встык — столичная земля была дорогой. Но вот кто-то не стал экономить — отделил свой дом от других, и получился неширокий проем. Его дно было теперь усыпано обломками кирпичей, битым стеклом и бытовым мусором. Именно такие проемы, а еще проходные дворы, парадные и черные лестницы и подвальные катакомбы превращают Петербург в каменные джунгли, увлекательные и захватывающие. Хочешь — путешествуешь под землей (по слухам, даже под Невой можно пройти: есть ход из Петропавловки в Зимний), хочешь — гуляй по крышам вдоль Невского, по Литейному и далее везде. Гуляй, пока не наткнешься на такую вот редкую щель, тогда поворачивай назад.

Однако в данный конкретный момент Саша и Лизавета были не в состоянии должным образом оценить прелесть архитектурных неожиданностей. О пути назад не могло быть и речи, а прыжки в длину на уровне пятого этажа не навевают радостных воспоминаний о школьных уроках физкультуры.

Георгий снова выстрелил по крыше дома напротив.

— Там кто-то есть? — с тревогой спросила Лизавета.

— Ага, какой-то фраер с пушкой... — Георгий выпустил еще одну пулю, крякнул от досады — видимо, промахнулся — и прикрикнул на раскисших молодых людей: — Чего расселись, как бабы на базаре? Живо туда!

— Куда? — Маневич, конечно, видел, куда именно они должны прыгнуть, но на всякий случай переспросил.

— На ту сторону!

— Я не допрыгну!

— И я тоже, особенно на каблуках... — подала голос Лизавета.

— Никуда не денетесь, допрыгнете... Ага! — воскликнул Георгий и молниеносно, почти не целясь, выстрелил. Оказывается, агитируя их за физкультуру, он успевал следить за тем, что творится вокруг. — Есть!

Только тут Лизавета увидела человека на крыше дома напротив. Он прямо-таки выпал из-за башенки — точной копии той, за которой прятались они сами.

— Вот что, сначала прыгайте, а потом рассуждать будем.

— Говорю же, я не смогу на каблуках...

— Сапоги сними, и будешь без каблуков. — Снова рецепт, выписанный Георгием, был прост, как мычание или пареная репа. — Давай их сюда...

Лизавета послушно стянула сапожки и отдала Георгию. Тот сунул их в свои бездонные карманы. Там уже лежали нож и фонарик.

— Давай я тебя подсажу...

И впрямь — прыгать с небольшого возвышения башенки было проще, да и два шага для разбега там были.

— Не смотри, не смотри направо. — Георгий держал ее за руку. Потом отпустил. Лизавета отошла на край башенки, разбежалась, оттолкнулась и... опять зажмурилась.

Она открыла глаза уже на другой стороне и только тут осознала, что такое полное, совершенное, абсолютное счастье.

— Прыгай, это легко! — крикнула она Маневичу.

Саша переминался с ноги на ногу там, где мгновение назад стояла Лизавета.

— Тебе хорошо говорить!

— Но я же прыгнула... Тоже мне, спецназовец!

— Это было триста лет назад!

— Быстрее, у меня последний патрон! — Георгий опять выстрелил куда-то назад.

Саша оттолкнулся и....

Дальше все было действительно легко. Они стремительно долетели до чердачного окна, проломились сквозь него, словно это была театральная бутафория, и понеслись по чердаку. Выход, как и следовало ожидать, был закрыт — в целях борьбы с мелкой преступностью, а также с бомжами, ЖЭКи держат чердаки и подвалы под замком. Чертыхаясь, Георгий всем телом высадил дверь, они скатились по лестнице, и вот он, пьяный воздух свободы!

Едва оказавшись на улице, Саша и босая Лизавета остановились, чтобы перевести дух. Саша даже повалился в сугроб.

— Отставить, голуби мои! — рявкнул Георгий. — Вы что, решили — дело в шляпе?

— Да, — честно ответила Лизавета. — Только вот ноги мерзнут.

— А ну, обувайся. — Георгий кинул ей сапожки. — И приоденься. Твое пальтецо уже ни к черту. — Он сбросил с плеч свою фантастическую белую хламиду.

Георгий поднял руку. Возле них остановилась темно-серая "девятка".

— Куда едем? — спросил Георгий, когда они уселись в машину. Лизавета назвала свой адрес.

— У тебя приведем себя в порядок, а потом на студию, — решительно заявил Маневич. — Такой материал, просто убойный!

Георгий, сидевший впереди, повернулся и с изумлением уставился на Сашу.

— Видишь ли... — начала Лизавета, но не договорила.

— Ты набросаешь текст, а я еще покопаюсь в архиве. Это же волчье логово! Тут выкармливают двойников, которые могут изменить Россию! Это настоящая бомба...

— Для президента... Бомба для будущего президента, — вяло пошутила Лизавета. Она смотрела назад — там вовсю полыхало логово, о разоблачении которого с упоением грезил Саша Маневич.

Грезы долгими не бывают. Всегда найдется охотник вылить на мечтателя ушат ледяной воды.

— Вы с разоблачениями повремените, ребята...

— Почему? — Саша все еще витал в облаках.

— Я вам объясню. Только потом, — спокойно сказал Георгий и отвернулся.

— А если мы не послушаемся? — так же вяло спросила Лизавета.

— Это вряд ли, вы ведь умные, я это давно понял...

"Девятка" свернула на Литейный и встала: навстречу с диким воем неслись пожарные машины...

ВЫПУСКНОЙ БАЛ

Для того чтобы правильно снять выборы президента России, одного корреспондента и одного оператора явно недостаточно — так решили в редакции. В результате командировка в Москву досталась Лизавете и Саше Маневичу как политически подкованным и технически грамотным. За Лизавету говорил еще и опыт предыдущих, парламентских выборов. В силу тех же соображений одним из операторов стал Славик Гайский, а вторую камеру решили доверить Ромуальду Борисовичу, человеку опытному и заслуженному...

В самый последний момент Савва умудрился внушить руководству, что на Западе без продюсера, обеспечивающего тылы, даже в соседнюю пивную на съемки не ездят, а уж в Москву... на эпохальные выборы... куда съедутся тысячи журналистов со всего мира... "Да без соответствующей подготовки их затрут!" — не уставал повторять Савва. И, ко всеобщему удовольствию, его прикомандировали к двум бригадам. Случай беспрецедентный — на студии не любили тратиться на "лишних" людей, вроде мифических продюсеров с непонятным кругом обязанностей.

Оператор — понятно, камеру возит и носит. Корреспондент — тоже понятно, с микрофоном бегает. Простыми и понятными были осветители, водители, видеоинженеры, звукооператоры. Продюсер же — личность загадочная, скорее всего, тунеядец, намеревающийся прокатиться за государственный счет. До сих пор не разрешали ездить с продюсерами, а тут вдруг разрешили — и впрямь беспрецедентные съемки.

В Москву все пятеро приехали заранее, в пятницу, чтобы на месте осмотреться, в гостинице поселиться, проверить, заказаны ли перегоны и готовы ли аккредитации.

Народу, пишущего и снимающего, было не просто много, а невероятно много. Журналисты бродили и ездили по Москве табунами. Только "Си-эн-эн" прислало нехилый батальон особого назначения — человек пятьсот. Остальные тоже не ударили лицом в грязь. Практически на каждом перекрестке в центре российской столицы можно было увидеть человека с микрофоном, человека с камерой или человека с портативным компьютером. Что уж говорить о парламентском центре на Цветном бульваре!

Проколов, несмотря на столпотворение, не было. Аккредитационные карточки, с цветными фотографиями, выдали без всяких-яких. Сражаться с охраной тоже не пришлось: пресс-центровские столы установили прямо в фойе. Учли, учли прошлогодний опыт!

Коллеги на Российской студии подтвердили перегон. В гостиницу поселили без осложнений — молодая и уже уставшая от жизни женщина полистала допотопный журнал, нашла их фамилии и выдала ключи.

Савва, с удовольствием игравший роль усердного продюсера, тут же кинулся к телефону. Проверил, будет ли у них завтра и послезавтра автомобиль, составил график поездок и монтажей.

В субботу они поснимали предвыборную Москву. Выяснили, где будут в день выборов основные кандидаты. Больше делать было нечего, и все отправились ужинать в город.

Утром первой уехала Лизавета, ей выдали спецпропуск для съемок в школе на Осенней улице, где должны были голосовать российские верхи. Полдня она болталась там вместе с десятком других журналистов. Со всей громоздкой радио- и телевизионной аппаратурой они расположились в школьном коридоре и превратили стандартно оборудованный избирательный участок в своего рода восточный базар.

Как и положено, журналистам, во избежание неожиданностей, не сообщили, во сколько будет голосовать исполняющий обязанности, во сколько — мэр Москвы и когда посетит школу на Осенней улице семейство первого президента России. Поэтому они прибыли заблаговременно: первыми, в половине восьмого, — коллеги с Независимого канала, потом, спустя полчаса, — все остальные счастливцы, сумевшие заполучить спецаккредитации.

Поскольку в одном микрорайоне с властью проживала и оппозиция, как демократическая, так и ортодоксальная, то журналисты рассчитывали на богатый улов. Пока же сидели — кто на полу вдоль стен, кто на скамейках, поставленных для престарелых и ослабленных избирателей, — и судачили.

Судачат журналисты всего мира об одном и том же. О видах на политический урожай, о перестановках внутри телестудий, о поведении великих мира сего во время интервью и о капризах техники. Наконец появлялся очередной "клиент". О его прибытии по беспроволочному репортерскому телеграфу предупреждали заранее, и журналистский народ, суетясь, выстраивался с камерами, пушками, журавлями и ручными микрофонами. В эти минуты каждый воевал за себя и свою бригаду, а потом все возвращались к мирной жизни и охотно делились слухами, пивом, пепси-колой, пирожками и сигаретами.

День был сумбурный и удачный. К пяти все вернулись на Российское телевидение. Савва, сидевший в тылу и следивший за сообщениями агентств, вручил вернувшимся коллегам информационные подборки. Саша отправился к себе в комнату писать текст. Лизавета осталась в шумной редакции "Российских новостей" — притулилась у стола, отведенного гостям.

Отписавшись и смонтировав репортажи, отправились ужинать. Операторы, уже сытые и умиротворенные, выглядели особенно отдохнувшими, старик Ромуальд даже поспать успел. Потом перегнали сюжеты в Петербург. Затем мальчики хором закричали, что пора ехать в парламентский центр. Лизавета и Славик возражали — в декабре реальная жизнь в бетонно-стеклянном дворце на Цветном бульваре начиналась после полуночи.

— Ребята, там сейчас всего полтора землекопа из особо усердных. Да еще гиганты разворачивают аппаратуру. Делать в центре абсолютно нечего!

— Мы в тот раз приехали сразу после десяти вечера, и то почти никого еще не было, — флегматично поддержал Лизавету Славик Гайский.

Ромуальд Борисович склонялся на их сторону, но молодость и энтузиазм победили.

— Я устала, мне надо привести себя в порядок, не хочется болтаться там без толку, — заупрямилась Лизавета.

Савва, как и положено продюсеру, нашел выход из положения: пообещал прислать за ней машину к одиннадцати. И выполнил обещание.

Лизавета появилась на Цветном бульваре около полуночи. Савва, Саша и операторы сидели в буфете вместе с другими журналистами. Пили сугубо суровую водку.

— Здравствуй, мы уже заждались! — улыбнулся Маневич.

Савва побежал за кофе и шампанским для Лизаветы, а она окинула взором обстановку. За три месяца практически ничего не изменилось. Те же длинные высокие столы, покрытые скатертями красного тяжелого шелка, стойки с яствами вдоль стен и неприхотливое меню: кофе, чай, бульон, водка, шампанское, бутерброды с пирожками и йогурт для язвенников.

— Ну, как дела? — Лизавета взяла пластиковый стаканчик, наполненный шампанским. За прошедшие три месяца парламентский центр так посудой и не обзавелся.

— Записали пару интервью, — скромно потупился Савва.

Саша Маневич таким сдержанным не был.

— Знакомых лиц мало. Вот только великий Боровой явился.

— Толстый, мочи нет...

Оба говорили азартно, наперебой.

— И болтлив не в меру. Мы к нему подошли просто от нечего делать. Он такого наговорил!..

— Следом прикатил аптекарь, на лимузине, я таких не видел, метров двадцать длиной. Он хоть и не кандидат, как в прошлый раз, но тоже хочет быть в центре событий. И жена с ним. У жены шляпа с полями, тоже метров двадцать в диаметре.

— Он попозировал, мы сняли. На всякий случай, — осторожно добавил Савва. Он помнил разнос, учиненный Лизаветой за оду, пропетую им в честь аптекаря еще в прошлом году.

— Потом приехал кинорежиссер. А следом — красавчик.

Красавчиком журналисты, занимающиеся коверными съемками, называли первого помощника и. о. президента.

— Он явно что-то знает... Держался скромнягой. Однако улыбался и набросившихся журналеров зычно звал пить пиво в буфет.

— Попил, попил и незаметно куда-то слинял. По-моему, они уже знают, за кого проголосовали на Чукотке и в Ямало-Ненецком автономном округе.

— Чукчи и коряки, как тут верно заметили товарищи, — поддакнул Савва.

— А в одиннадцать, пять минут двенадцатого первые цифры пошли. На Чукотке — за исполняющего.

— Что и требовалось доказать... Убедились, что до одиннадцати здесь делать нечего?

— Не то чтобы совсем уж нечего... — попытался уклониться от ответа Савва.

Но старый, многомудрый Ромуальд не дал соврать:

— Как есть нечего, они тут изнылись все... Прям как на партсъезде, только там буфет побогаче был да зевать в открытую боялись. — Ромуальд Борисович с чувством опрокинул в рот граммов сто водки, крякнул: — И водка почище была.

— Саша еще и либерал-демократа снял, — вдруг заговорил Славик Гайский. Он, вероятно, вспомнил, как они с Лизаветой вели телеохоту в декабре.

Саша рассказал о пришествии либерал-демократа:

— Появился, как обычно, с эскортом. Восемь плечистых парней с мускулистыми затылками. Прошествовал в первый ряд и уселся строго напротив полиэкрана. Уставился на экран. Засветились первые цифры. Надо было видеть выражение его лица! Никакая компьютерная графика не заменит подлинную игру страстей, особенно политических. Довольство сползло с него, как перчатка. Смотрит на свой жалкий процент и отвечает на дурацкие вопросы...

— Привет, я так и думал, что опять увидимся. — Из-за плеча Саши Маневича вырос Глеб из "Огонька". — Чего ты так поздно?

— Нас теперь много, бригадой работаем... Познакомься... — Лизавета представила коллег. Саша по-компанейски предложил выпить за знакомство, Глеб не отказался.

Потом к ним присоединились человек из "Московских новостей", дама-обозреватель из "Литературки" и двое с радио. Затем компания раскололась — часть публики вернулась в зал. Остальные решили не оставлять насиженное, вернее, "настоянное" место — громкая трансляция позволяла быть в курсе без отрыва от буфета. Глеб отошел, потом вернулся с шампанским. Хлопнула пробка. Он протянул стаканчик Лизавете.

— Хорошо выглядишь.

Глеб одобрительно осмотрел ее наряд. Английская двойка — черное в мелкий желто-красный цветочек платье без рукавов и в талию, к которому прилагался коротенький желтый пиджачок с фальшивыми пуговицами, Лизаветина мама называла его "фигаро". Костюм дополняли коричневые туфли на наборном каблучке и плоская сумка-ранец тоже коричневого цвета. Не Кензо и не Версаче, от которых одеваются московские теледивы, но вполне элегантно.

Глеб продолжал восхищаться:

— Ты и в псевдомужском костюме смотрелась женщиной на все сто, а уж теперь... В Петербурге, наверное, эпидемия мужских самоубийств. — Он поцокал языком.

— Почему-то мои чары действуют на столичных мужчин, а у нас, видимо, слишком холодно...

— Кстати, о самоубийствах, что там с этим?..

— С кем? — Врать не хотелось, рассказывать правду тоже. Лизавета притворилась тупицей, ничего не помнящей.

— Вот что такое девичья память! — Глеб картинно воздел руки к потолку, потом посерьезнел. — С этим депутатским помощником... как его звали? Дедуков, кажется? Так есть вести о господине Дедукове?

— А что, вы занимались его смертью? — сунулся с вопросом Саша Маневич.

Глеб повернул к нему голову, выдержал сияющий наивностью взгляд и, чуть помедлив, ответил:

— Нет. По большому счету — нет...

— Вот и я по большому счету нет!

— Надо же, а тогда, в декабре, ты произвела впечатление очень настырной девушки... Валерий Леонтьевич потом часто повторял — такую, мол, энергию да в мирных целях...

Лизавета не стала уточнять, почему расспросы о скоропостижно скончавшемся у них на глазах человеке показались журналистскому начальнику "не мирными". Ведь, по его словам, смерть депутатского помощника была самой что ни на есть обыденной — от инсульта. Точнее, от инфаркта, инсульты всплыли потом. Лизавета ловко сменила тему:

— Да! А где же Валерий Леонтьевич?

— Там, где по-настоящему приобщают... В штабе исполняющего обязанности. Там же и Петюня Рюмин отдыхает... — Глеб принялся язвительно рассказывать, какими правдами и неправдами любители потереться вокруг власти добывали аккредитации в центр президентского притяжения. Его едкие шутки были вполне стандартными, отвечать не требовалось, и Лизавета погрузилась в воспоминания...

Тогда, в субботу утром, они с Сашей, конечно же, проигнорировали настоятельные пожелания Георгия.

Подгоняемая нетерпеливым Маневичем, Лизавета привела себя в порядок за час. Это оказалось нетрудно — ущерб, нанесенный ее здоровью и внешности, был не столь уж велик. Восстановлению не подлежало только французское пальто. Ссадины на ногах и локтях она прикрыла джинсами и свитером, попутно переживая, что не надела их днем раньше. Душ помог смыть следы усталости и побоев, а тон и пудра — скрыть несколько царапин на лице.

Саша тоже сполоснулся в душе, но от макияжа категорически отказался. Он явился на студию, блистая сиреневым фуфлом под глазом и рассеченной губой.

— Ой, тебе домой выпускающий названивает... — пискнула, увидев его, "телефонная девочка" в центре информации. — А ты где был? — Лизавету она сначала не заметила.

— Решал кое-какие вопросы, — солидно кашлянул Маневич и попытался оттеснить вечно удивленную деву от вертушки.

Та не унималась:

— Ведь ты сегодня дежурный корреспондент, а на Надеждинской грандиозный пожар, выпускающий в ярости...

Ярость выпускающего удалось умерить — сюжет привез другой репортер. Саша завладел телефоном и дозвонился до своего источника в ГУВД.

Через два часа они были уже готовы выдать серию репортажей. В том числе и про пожар, о котором в официальной сводке сообщалось следующее: загорелся дом, поставленный на капитальный ремонт, жертв нет, причины выясняются, скорее всего, виноваты бомжи. Неофициально же удалось выяснить, что на пожарище работают представители ФСБ, найден чуть не десяток сильно обгоревших трупов, несколько свидетелей говорят о серии взрывов, прогремевших во время пожара.

Эффектным получился сюжет и про школу телохранителей, расположившуюся как раз во флигеле одного из выгоревших домов, — странную школу, в спортзале которой занимались люди, очень похожие на помощников и личных телохранителей кандидатов в президенты.

Лизавета с Сашей написали также третий сюжет — о покойном помощнике депутата, помянувшем перед смертью школу двойников, и об исчезнувшей гримерше Леночке Кац, виртуозе портретного грима. Оба скончались от инсульта — один в буфете парламентского центра, вторая — в залитом водой подвале. Причем скончались совершенно неожиданно. В том же сюжете рассказывалось и о печальной судьбе депутата Зотова, впутавшегося в контрабанду, и о преподавательнице сценодвижения...

Лизавета сидела в своем кабинете и сочиняла заключение: "Вы увидели три репортажа. Сгорели несколько домов, сгорели так, что этим заинтересовались спецслужбы. В одном из этих домов работала школа телохранителей, там тренировали двойников, их учили гримироваться, двигаться, говорить и действовать так, как двигаются, говорят и действуют помощники и охранники кандидатов в президенты. Те, кто знал или мог знать об этой школе, умирали, иногда при странных обстоятельствах. Таковы факты. Далее мы позволим себе сделать некоторые предположения. Судя по всему, кто-то готовит заговор, напрямую связанный с грядущими президентскими выборами, готовит "выход" на ряд основных кандидатов в президенты или провокацию, причем старается сохранить строгую тайну... Этот "кто-то" способен на убийство, подлог, похищение... Можно считать доказанным, что в ходе предвыборной борьбы используются чисто уголовные методы. Уже давно не новость, что Россия превращается в криминальное государство. Люди, уличенные в мошенничестве, заседают в Думе, сотрудников аппарата правительства можно увидеть за одним ресторанным столиком с "криминальными авторитетами". Такого рода фактами никого удивишь. И вот еще серия фактов..."

Лизавета застонала и отвернулась от компьютера. Ничего не получалось. Общие слова. Пустота. Она позвала на помощь Маневича...

— Ничего не выходит!

— У тебя? — Саша тихонечко свистнул, — Ни за что не поверю...

— Мы зря не послушались Георгия!

— Это и сейчас не поздно сделать. Только что же это такое происходит? Великая Лизавета готова поднять лапки вверх?

Лизавета встала и принялась ходить по комнате. Она не любила, когда ее подначивают.

— У нас мало информации...

— Что? Мы лично видели этот дом-крепость. Мы еще сегодня утром чудом выбрались из волчьего логова, а ты говоришь — нет фактов! А Андрей Викторович? А Леночка? А психологи? А отравленный Савва? А Георгий твой, черт его побери? Это не факты? — Саша с разбегу плюхнулся на гостевой диван и начал хлопать себя по карманам джинсов.

— Факты, — вздохнула Лизавета, присаживаясь с ним рядом. — Это факты, а я говорю об информации. Наверняка мы знаем только то, что существует некий заговор с двойниками. И все. Кто в заговоре, какова его цель — нам совершенно неведомо.

— Мы знаем, что идет грязная игра! — Саша на секунду прервал свои поиски.

— И все? Об этом каждый знает... Можем выйти на улицу и спрашивать прохожих, идет ли грязная игра в верхах. Девяносто пять процентов ответят, что идет!

Теперь Саша взялся за карманы куртки. Через несколько мгновений он нашел сигареты, но не свои, а оператора Байкова, который курил "LM". (Маневич наотрез отказался заехать домой переодеться, и Лизавета выделила ему свитер и операторскую куртку — о том, откуда у нее в доме столь специфическая деталь туалета, Саша деликатно не спросил.) Он открыл пачку и трясущимися от злости руками протянул ее Лизавете, забыв, что та на данном этапе жизни не курит. Лизавета, конечно же, отказалась.

— А я покурю, надо успокоиться! — Он щелкнул зажигалкой.

— От волнения закуривают в плохих детективах, — тихонько произнесла Лизавета.

Зазвонил телефон. Саша невозмутимо снял трубку, нажал на рычажок и положил ее рядом с аппаратом. Потом набрал одну цифру, чтобы не мешал навязчивый зуммер.

— А я и попал в плохой детектив. Ты уже второй раз меня заводишь. Тогда не дала сюжет сделать, и сейчас не понимаю, какого рожна тебе надо.

— Не рожна, а информации. Я не хочу бросать булыжники в воду и любоваться кругами на воде. Не хочу действовать по-обывательски. Не хочу просто сплетничать о власть имущих.

— Обыватели — те действительно сплетничают. А у нас убийственные данные!

Снова раздались телефонные звонки, теперь звонили по местному. И опять Саша решил не отвечать.

— Хорошо, — холодно улыбнулась Лизавета. — Вот текст. Может, допишешь? Так, чтобы без общих фраз! Кто в заговоре? Кто? Никому не ведомый Андрей Викторович? Мы даже фамилии его не знаем! Мы даже не знаем, в каком качестве туда вписались депутаты Зотов и Поливанов! — Она перешла почти на крик.

— Так это только начало! — крикнул в ответ Маневич. Голос у него был куда более звучным.

— Начало! У нас всегда начинается и кончается одинаково: преступление есть, виноватых нет!

— А почему именно я должен отвечать за всю страну! Здесь конкретное дело! — Они стояли друг напротив друга и орали так, что, наверное, было слышно в студии на первом этаже.

— Потому что ты торопишь, гонишь, как на пожар, с этим пожаром!

Докричать они не успели. Заявилась та самая муза телефонной информации, которая еще утром сулила Саше неприятности.

— Ну и шумно тут у вас. Понятно, почему Эфирный дозвониться не может... — Девица внимательно разглядывала комнату и спорщиков. Лизавета готова была поручиться, что она какое-то время подслушивала под дверью. Впрочем, пусть! Все равно ничего не поймет.

— А ему что надо? — Саша яростно глянул на девицу и с трудом сдержался. Она походила на чрезмерно любопытную абиссинскую кошку — худая, злая, с остреньким носиком и еле заметными усишками. Так и хотелось бросить ей классическое "брысь!".

— Понятия не имею! — фыркнула девица. — Вы уж сами ему позвоните. — Она постояла еще секунд сорок, потом повернулась и собралась уходить.

— Еще чего! — крикнул ей вслед Маневич.

— Са-ша... — Имя коллеги Лизавета произнесла по слогам. Маневича частенько заносило. — Не хочешь звонить начальству — не звони. Но зачем оповещать об этом всех встречных-поперечных? Зачем давать пищу для пересудов?

— Мы попробуем дозвониться. — Лизавета выглянула из кабинета и убедилась, что девица услышала ее слова.

Звонить Ярославу не пришлось. Легкий на подъем, особенно когда ему самому было что-то нужно, он заявился сам. Приоткрыл дверь, заглянул в кабинет и пробасил:

— Вот вы где окопались, черти... — Голос у него все-таки красивый, что есть, то есть.

— Здравствуйте, Ярослав Константинович, — преувеличенно вежливо раскланялся с начальником Саша.

— Какими судьбами в наши Палестины? — Лизавета знала, что ни к кому и никогда Ярослав не приходит просто так, чайку попить. У него всегда есть дело.

— Так, мелкая ревизия. Зашел посмотреть.

Ярослав постоял на пороге, потом вошел. Переместился к столу, аккуратно положил на место снятую телефонную трубку.

— Вы сегодня к выпуску что-нибудь готовите? — Через плечо Лизаветы Ярослав посмотрел на дисплей компьютера.

— Россия превращается в криминальное государство... в ходе предвыборной борьбы используются уголовные методы... — Он читал так же, как думал, — по складам.

Лизавета лихорадочно искала удобоваримую отговорку. Можно соврать, что это статья для какой-нибудь газеты, но тогда ревнивый начальник будет поминать подобную измену всю оставшуюся жизнь, задушит мелкими придирками, как Отелло Дездемону. Ничего путного в голову не приходило.

Ярослав тем временем дочитал текст до конца и закаменел лицом.

— Это что, сегодня в эфир пойдет?

— Да что вы, Ярослав Константинович, это мы...

На помощь Лизавете самоотверженно бросился Саша Маневич:

— Мы думаем, как лучше подать совершенно убойный материал. Это касается выборов президента... Помните, тот репортаж из Москвы о следствии в прокуратуре... А тут вот пожар... и ФСБ...

Саша совершенно напрасно помянул свой сюжет о злоупотреблениях бывшего мэра. Ярослав получил за него полной мерой, причем не политические дивиденды, а шлепки и подзатыльники. Он уже не только лицом, но и фигурой стал похож на каменного гостя. Приплетать ФСБ тоже не следовало — к этой организации Эфирный питал странную слабость.

— Ярослав Константинович, у нас пока только наметки... — попробовала спасти положение Лизавета. Она отчасти обрадовалась, что сегодня репортаж не пойдет, но Ярослав может навсегда закрыть тему, это было бы обидно.

— Вот что, милые мои, голуби-лебеди, хватит нам разоблачений, мы уже перевыполнили план на триста процентов. Один день можно прожить спокойно. Без потрясений! — Ярослав старался говорить ласково, мирно, будто предлагал им съездить на съемки куда-нибудь в Новую Зеландию, но все равно выходило злобно, что вообще-то не было ему свойственно.

— Так ведь журналист обязан... — в один голос попытались возразить Саша и Лизавета.

— Ваши соображения насчет прав и обязанностей журналиста я готов выслушать в понедельник. — От злости Ярослав даже начал складно излагать мысли. — И не пытайтесь пропихнуть что-нибудь контрабандой, я немедленно предупрежу выпускающего, чтобы ваши материалы шли только с моей визой.

Начальственная отповедь произвела впечатление. Ни Саша, ни Лизавета никогда не видели дипломатичного Ярослава столь решительным и величественным. После ухода руководства они обменялись недоуменными взглядами.

— Ох, испугал! Да я под чьим угодно именем могу пропихнуть материал, — ворчал Маневич. — Вот пойду сейчас и...

Лизавета кусала губы. Само появление Ярослава, то, что он бросился читать сюжет, набранный у нее в компьютере, выглядело крайне подозрительным.

— Не горячись, очень уж странная история... К тому же кто сегодня выпускающий? Забыл? Если Эфирный его сейчас накачает, он даже прогноз погоды без визы не пропустит... Во, слышишь? Уже звонит.

Однако звонили по городскому телефону. Это был Георгий...

Воспоминания отступили. Лизавета опять увидела шумный буфет парламентского центра. Глеб, все так же весело поблескивая глазами, посвящал коллегу из Петербурга в новейшие московские сплетни. Рассказывал, кого и на каких условиях нанимали работать на тех или иных кандидатов в президенты, какими тиражами выходили предвыборные листовки, плакаты, газеты.

— Что ты говоришь? Тираж десять миллионов? Я думала, о таких тиражах в России уже давно забыли! — улыбнулась Лизавета.

Глеб покровительственно посмотрел на провинциалку:

— Официально объявленные тиражи действительно невелики. А подпольные? А черные тиражи, когда никаких выходных данных, а листовку запихивают во все почтовые ящики? Тут еще вот какой слух прошел... — И Глеб принялся разглагольствовать о закулисной борьбе, о тайных стратегических планах и сверхсекретных операциях.

Лизавета опять ушла в воспоминания. Как недавно это было. Всего три недели назад...

Лизавета и Саша Байков сидели в кафе на Невском. Она рассказала Байкову о событиях последних дней. Честно все рассказала. Правда, после того, как он припер ее к стенке расспросами и фактами. Байков звонил ей весь вечер в пятницу, а в субботу утром навестил Савву. Тот сам ничего толком не знал, но не сумел соврать достаточно ловко. В общем, Лизавете пришлось расколоться.

— Как я сразу не догадалась, что это он натравил на нас Ярослава... Сразу и надо было сообразить, не зря же Эфирный выступал, будто павлин на королевском приеме! В общем, в эфир ничего не пошло и вряд ли пойдет. Хотя как он сказал? — Лизавета закрыла глаза и постаралась припомнить дословно. — Ребятишки, я так и знал, что вы крайне настырные. Но прошу вас, не спешите. Всякому овощу свой срок. Понимаю, вам не терпится выплеснуть все накопившееся. Если потерпите, гарантирую, что добавлю вам информации, найдется, чем заполнить пустоты... И так вкрадчиво говорил, словно Ярослав ему доложил, что у меня в тексте много общих слов! Хитрый противный Китченер!

— Не такой уж он противный. Если я правильно понял, именно он вытащил тебя и Маневича, который так любит хвастать своим десантным прошлым... — Лизавета приготовилась к тому, что ее будут ругать за вранье и непослушание. Но Байков, видно, махнул рукой на неправильное поведение подруги. — Тебе опять очень и очень повезло... Ты даже сама не понимаешь, как тебе повезло. Опять сунулась в пекло и опять отделалась практически легким испугом. Может, лучше было бы обжечься хоть раз? Тогда ты хоть чему-нибудь научишься. — Байков помолчал секунд пять. — Я тут с немцами снимаю кино про нашу преступность. Им ГУВД выкатило жуткие кадры. Эти отморозки фотографируются по любому поводу. В частности, на праздниках. Дни рождения, свадьбы, крестины — все снимают, и гостей, между прочим, тоже. Очень разные гости. В том числе высокопоставленные. Я кое-кого и в Смольном до того встречал, и в Кремле. А ты все сражаешься...

Лизавета помотала головой и отвернулась.

— Не дуйся! Ты должна признать, что они все одним миром мазаны. Я не поверю, что вы с Маневичем и Саввой, три провинциальных репортера... — Байков увидел, что Лизавета вздернула брови, и поторопился добавить: — Не обижайся, ты хороший журналист, но Петербург давно уже провинция. Так вот, три провинциальных писаки раскопали то, что прошло мимо внимания могучих спецслужб. Не только государственных. Сейчас ведь каждый банк, каждая партия, каждый ларек имеет собственную службу безопасности! И что, все высокооплачиваемые спецы прохлопали заговор, который легким движением мысли раскрыла ты? Скажи честно, ты сама в такую версию веришь?

— Почему бы и нет? — самолюбиво нахмурилась Лизавета.

— Значит, они не хотели что-либо видеть, раз не увидели...

— А Георгий? Он...

— Он пытался подловить конкурентов из родственной организации. Я не в курсе подробностей. Газеты и журналы читаю редко, поэтому не знаю, кто теперь с кем воюет — Федеральная служба безопасности с Федеральной военной контрразведкой или Федеральная служба правительственной связи с Федеральным же управлением охраны водопроводов и линий электропередач. Только в этой игре тебе суждена роль болвана, как в старом польском преферансе, — это не мое сравнение, а старика Штирлица. Неужели первой серии предвыборного боевика тебе показалось мало?

— Не то чтобы мало...

Лизавета оборвала себя и уставилась в окно.

Там, на улице, две вороны, большая и маленькая, выясняли отношения. Большая ворона нашла, украла, в общем, раздобыла неведомо где кусок сухаря, ценную по вороньим понятиям штуку. Очень довольная собой, она шла по тротуару, держа добычу в клюве. Ворона поменьше семенила рядом, возмущенно, даже укоризненно каркая и хлопая крыльями.

Лизавета фыркнула.

— Вот, живая иллюстрация! — прокомментировал сценку Саша Байков. — Именно так выглядят в современной России отношения прессы и власти. Вы кричите, хлопаете крыльями, разоблачаете и укоряете, а тот, кто ухватил свой кусок пирога, просто не обращает внимания.

Вороны тем временем продолжали выяснять отношения. Владелица сухаря положила его на асфальт, давая понять, что дозволяет меньшей поклевать немного. Но вторая ворона не унималась. Игнорируя любезное приглашение поделиться, она буквально выпрыгивала из серо-черных перьев и все каркала, каркала, каркала.

— Вот! Хуже всего приходится самым честным из вас. Тем, кто не замечает приглашения на дележку!

Большая ворона, видимо, осознав, что подкупить шумную соплеменницу не удастся, вновь схватила свой кусок и пошлепала дальше. Маленькая не унималась. Гневное карканье преследовало хозяйку "пирога".

— Ты тоже хочешь потратить жизнь на бесполезный шум?

— Почему это бесполезный? — Лизавета, совсем уже согласившаяся с доводами Саши, неожиданно полюбила неугомонную птицу, ей захотелось встать на защиту неудачницы.

Байков заметил бунтарский блеск в глазах Лизаветы и вознегодовал:

— Ну и чего добилась эта правдоискательница?

— Мы ее услышали! Это уже немало. Потом услышит еще кто-то... Нас тоже когда-нибудь услышат. — Лизавета подняла голову и посмотрела Саше в глаза. — Ты абсолютно прав. Я читаю по долгу службы газеты и журналы. Я знаю, что воруют, берут взятки, продают Отечество, доносят на друзей, предают. Я знаю, что в Колумбии, даже в Колумбии, не принято афишировать связи с преступниками, в России же их не прячут. Я знаю, что все обвинения стекают с наших власть имущих, будто с гуся вода. И все же... — Лизавета не сразу придумала, что заставляет ее, много знающую и много понимающую, снова и снова впутываться в бессмысленные журналистские расследования. — Мы ее услышали, и нас услышат. Сначала один человек, потом второй, потом трое. Знаешь, у нас сейчас твердят, что все крупные состояния создавались преступным путем. Правда, кроме папаши Моргана вспомнить никого не могут. Но в любом случае, даже если разбогатеть можно только через преступление... Детишки Морганы должны стесняться пращура-пирата. А это произойдет, только если выживет мораль. Если общественное мнение станет могучей силой, умеющей выбивать мягкие кресла из-под лживых премьеров и вороватых банкиров. В противном случае...

— Ясно. Я все понял. Ты неисправима. Даже неизлечима... Говорят, наркомания — фатальная болезнь. Окончательно избавиться от пристрастия к зелью невозможно. У тебя тоже мания. Правдомания! Смертельный недуг! И заразный! В прошлый раз втянула меня, теперь мальчишек... Неугомонная! Может, поэтому я тебя и люблю! — Саша взял Лизавету за руку.

Сверкнуло гранатами колечко.

Спорить Лизавета не стала. Саша тоже замолк. Вороны улетели.

Они вышли из кафе на Невский и сразу наткнулись на серию предвыборных плакатов.

— Как думаешь, победа нынешнего предопределена?

— Я думаю, несмотря ни на что, будет второй тур, — ответила Лизавета. — И... много нам открытий грязных готовит властолюбья дух....

— Ты будешь их разоблачать?

— Буду...

— А если я попрошу не делать этого?

— Ты уже просил!

— Верно. Тогда я попрошу о другом. — Саша обнял ее за плечи, и Лизавета почувствовала себя очень защищенной. Совершенно безосновательно. Разве руки друга, руки любимого спасут от бандитской пули или оговора взяточника? И все равно она знала, что у нее есть защитник! Саша обнял ее крепче и прошептал: — Я попрошу о другом. Будь осторожна. По возможности, будь осторожна!..

По-прежнему ярко сверкали люстры парламентского центра. Глеб, размахивая руками, рассуждал о ком-то, Лизавете неизвестном:

— Он очень, очень осторожный политик. Он отмерит не семь, а тридцать семь раз... — Глеб в красках расписывал чью-то политическую мудрость. Чью — Лизавета не знала. Она слишком глубоко нырнула в воспоминания. Как давно это было! И как недавно! Меньше месяца прошло...

Савва поправился и даже выдал в эфир свой спецрепортаж о телохранителях и частных детективных агентствах. Упомянул и о пожаре в школе телохранителей, но вскользь. Мол, пожар не заурядный — погибшие, умершие... Темные дела творятся вокруг таких структур.

Втроем на тайном совещании они решили, что пока не станут доставать все козыри — они действительно многого не знают. Не знают, например, кому выгоден скандал со школой двойников. А ведь это первый вопрос, который со времен Древнего Рима задают себе и другим прокуроры, судьи и журналисты: кому выгодно? Пока нет ответа, шуметь бессмысленно, потому что некого разоблачать.

Саша Маневич, у которого отобрали его любимую ненависть, взлелеянную им возможность ткнуть пальцем в лицо обидчика, не хотел ждать у моря погоды. Он распечатал портреты всех, кто так или иначе был замешан в дело, — Андрея Викторовича, депутатов Зотова и Поливанова, психологов Кокошкина и Целуева. Он упросил своих друзей-милиционеров составить фоторобот Георгия — его изображения у Саши на пленке не было, телекамера ни разу не запечатлела человека со шрамом. Маневич таскал все фотографии с собой, листал все альбомы с оперативными фотоснимками, показывал изображения знакомым операм и милицейским начальникам, журналистам и следователям прокуратуры. Но — никаких концов, ни одного хвостика, за который можно было бы уцепиться и вновь начать разматывать клубок. Правда, дворничиха, работающая в том доме, в подвале которого нашли тело Леночки Кац, увидев фотографию Целуева, сурово кивнула: "Да, это он снимал подвал под склад". Но все равно это был только один кусочек мозаики...

Журналистское расследование застопорилось.

Впрочем, времени скучать не было. Стремительно надвигались президентские выборы. Больше десятка кандидатов. И — главный претендент. Возможно, все решится сразу. А может, будет и второй тур. Потом жизнь тоже не кончится. Отставки, старые министры и новые фавориты, доклады в Думе, новые министры и старые фавориты. Все будет...

Конечно, Лизавета не забывала о школе двойников. Помощники и телохранители кандидатов в президенты мелькали на телеэкранах вместе со своими патронами. И каждый раз она мысленным взором видела другие, похожие на них лица, лица тех, кого снял Савва в школе телохранителей-двойников. Как же тут забудешь!

...Глеб, закончив историю про неведомого осторожного политика, без паузы перескочил на другую тему и заговорил об охране. Вспомнив декабрьский скандал с аккредитациями, он стал рассказывать о новой системе обеспечения безопасности в Кремле.

— Профи, настоящие профи. Специалисты новой формации. Не сравнить с тем, что было! — Глеб упивался словечком "профессионал" так же, как и незабвенный Георгий!

"Интересно, где он сейчас, Фельдмаршал со шрамом?" Лизавета усмехнулась краешком губ и посмотрела на часы. Два ночи.

— Извини, пойду посмотрю, где мои мальчики. — Лизавета кивнула Глебу и выскользнула из буфета.

На лестнице она нос к носу столкнулась с одним из самых эксцентричных кандидатов избирательной кампании — человеком по фамилии Убожко. Рядом переступала туфельками на гигантских каблуках его супруга. Холеные и душистые, они шли вниз, взявшись за руки. Хриплый голос, искаженный висящим на углу репродуктором, пролаял: "Одна десятая процента пришедших на избирательный участки россиян отдала свои голоса председателю Социальной партии..."

В холле на втором этаже Лизавета заметила Савву. Он стоял, отставив ножку вбок, и грациозно держал микрофон возле розовых губ парламентария. По отрешенному лицу опытного Ромуальда Зорина поняла, что интервью затянулось, кассета вот-вот кончится и бригада через минуту-другую освободится. Поэтому Лизавета забилась в уголок, так, чтобы видеть своих, и принялась ждать, а заодно разглядывала публику.

Подсчет голосов, отданных за того или иного кандидата в президенты, собрал колоссальное количество народа. Больше всего было журналистов — и иностранных, и провинциальных. Лизавета заметила даже паренька из газеты "Вечерняя Рязань", так, по крайней мере, утверждала висевшая на его груди аккредитационная карточка. И вообще, в ночь с 26-е на 27-е марта Федеральный парламентский центр более чем когда-либо походил на Ноев ковчег. Причем каждой твари в нем было не по паре, а гораздо больше.

Вот идет человек в тюрбане — наверное, наблюдатель из Пакистана, явный сикх, борец за независимый Холистан. А вот дама в твидовом костюме, с вытянутым лошадиным лицом — посланница британской демократии. Она беседует с небритым курнофеем в косоворотке. Казалось, этот дядечка еще вчера возился с компостной кучей, а вот сегодня наблюдает за ходом выборов. На самом деле так удачно маскировался один из лучших российских юристов, знаток государства и права.

Лизавета вздрогнула — ей почудилось, что за спиной курнофея мелькнули рыжие пышные усы, совершенно китченеровские усы! Только так не бывает. Точнее, бывает исключительно в боевиках — вместе бежали из тюрьмы, отстреливались от злых парней, прыгая с крыши на крышу, а следующая встреча — в совершенном бомонде, среди политиков и финансистов, и услужливые официанты разносят шампанское.

Однако это действительно был Георгий. Он тоже заметил Лизавету и помахал ей рукой:

— Привет. Вот и встретились!

Он ничуть не изменился, спокойный, добродушный, даже одет был почти так же, как тогда. Фантастическое пальто, разумеется, отсутствовало, но черные брюки, черная рубашка, белая легкая и просторная куртка — в целом без перемен.

— Ты как сюда попал? — Лизавета попыталась разглядеть его аккредитацию.

Георгий перевернул картонку с фотографией и даже услужливо придвинулся поближе.

— Охрана. Только вот что, у нас мало времени, поэтому...

Лизавета нервно хихикнула. Тогда, в доме без окон и дверей, он тоже с завидным постоянством повторял, что у них мало времени. А на их шутки и оскорбления не реагировал.

— ...У нас действительно мало времени. Я обещал, что дам информацию. Тогда, в субботу, после успешного бегства. Вот... — Он достал из внутреннего кармана куртки пластиковую папочку размером с тетрадный лист. — Здесь кое-какие сведения о нашем знакомом, Андрее Викторовиче.

Лизавета пролистала бумаги — ксерокопии, личный листок по учету кадров или что-то в этом роде, в углу фотография. Действительно, директор школы телохранителей... Десятое управление... Капитан... Москва... Здание Верховного Совета... Служба безопасности правительства... Майор... Откомандирован для выполнения специального задания... Дата — август 1999-го... Из командировки не вернулся... Пропал без вести... Лизавета с трудом оторвала глаза от бумаги и вопросительно посмотрела на Георгия.

— Это, конечно, не все, но на первый раз хватит. Так что финал у твоего репортажа будет...

Лизавета спрятала бумаги в коричневую сумку-ранец, повернулась, чтобы спросить, каким образом эти бумаги попали к Георгию, но он не позволил ей и рта раскрыть:

— Кстати, если у тебя есть возможность, задержись числа до тридцатого, будет интересно. И еще. Видишь вон того человека, возле вашей бригады? Он раньше работал на НТВ, сейчас в предвыборном штабе исполняющего обязанности. Возьми у него интервью. Если получится, должно пригодиться!

Рассмотрев указанного ей мужчину, Лизавета повернулась к Георгию, чтобы задать вопрос насчет послужного списка телохранителя, но... спрашивать было некого. Рядом — пустое место, даже воздух не шевельнулся. Фокус в стиле Дэвида Копперфильда! Лизавета прищурилась и увидела, как в другом конце зала мелькнули белая куртка и рыжие пушистые усы.

Она заглянула в сумочку. Может, и документы испарились? Нет, все на месте. Материала теперь действительно хватает, и в конце репортажа можно будет поставить точку, а не многоточие.

Лизавета тряхнула рыжими кудрями и с улыбкой подошла к своим. Савва прощался с лидером парламентской фракции. Человек с НТВ, на которого указал Георгий, стоял совсем рядом.

— Здравствуйте, мы представляем Петербургское телевидение. — Лизавета на миг сделала серьезное лицо, но потом улыбнулась еще слаще — ведь мухи летят на мед, а не на уксус. — Я знаю, что вы работаете в предвыборном штабе исполняющего обязанности президента. Не согласитесь ли ответить на несколько вопросов?

Трудно отказать рыжекудрой сирене. Если ты, конечно, не залил глаза и уши воском...

Интервью у Елизаветы получилось. Репортаж о школе двойников они сделали вместе с Маневичем. И точку поставили с наслаждением. После слов "продолжение следует"...

"Здравствуйте! В эфире — "Петербургские новости". Сегодня у нас в программе..."

Лизавета вздохнула и, пока шел анонс, еще раз просмотрела текст комментария. Сегодня у них продолжение спецрепортажа про "Школу двойников"... К нему она решила пристегнуть данные старого социологического опроса. Ей почему-то показалось, что именно этот опрос может объяснить многое. Не впрямую, а косвенно.

"Итак, это была вторая часть нашего специального репортажа о школе двойников, а сейчас я хочу напомнить о социологическом опросе, проведенном фирмой "Экополис" ровно четыре года назад.

Тема исследования звучала так: "Какими качествами должен обладать идеальный в представлении россиян политический лидер?" Социологи опросили полторы тысячи граждан России и на основе их ответов еще тогда, в 1996 году, составили портрет "того, кто нам нужен".

Это мужчина средних лет, с неброской внешностью, без бороды и усов, умеющий легко и приятно общаться.

Он производит впечатление мужественного, подвижного, энергичного человека, при этом оставаясь малоэмоциональным, логичным в своих действиях. Его речь проста, доходчива, плавна. Одеваться ему лучше всего в костюмы консервативного кроя, строгих цветов. В глазах окружающих он должен выглядеть счастливым, довольным своей жизнью человеком. Категорически противопоказан имидж трезвенника. Нежелательно также иметь репутацию круглого отличника, но при этом важно наличие двух дипломов — экономиста и юриста. Совсем не плохо, если он свободно изъясняется на английском языке.

Идеальный лидер должен быть семейным человеком, иметь двух детей. Да и сам он — не единственный ребенок в семье, не баловень. Обязательно — служба в армии. А также опыт политической деятельности и отсутствие судимости. Кроме того, весьма важно заниматься спортом — в прошлом и настоящем. Другие достоинства: любит животных, в особенности собак..."

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я