Юлия Беляева, Евгений Бенилов. В Бирмингеме обещают дождь
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того, как тот появился в НИИАНе. Близки мы однако не были, ибо работали в разных лабораториях, да и личных дел никогда не имели — в основном потому, что был он комсольцем-активистом, а я — наоборот: читал изподтишка Солженицына, ездил на дачу академика Сахарова пить водку с сахаровским сыном Димкой и, вообще, выражал свое неудовольствие всеми доступными мне полубезопасными способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался мне фигурой противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, мордастый, кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. Большую часть времени он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, которое в редких случаях сменялось доходящей до крайности, назойливой общительностью. И что уж совсем нехарактерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим трюкам — я никогда не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем, наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то непрогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных алкоголем дней — на "картошке".
А когда наступила перестройка, и комсомольские собрания вместе с поездками на картошку стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном митинге уже давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического Союза, где он отчаянно спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре пролетариата. Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем заключался предмет их разногласий, не уловил: оба, вроде бы, утверждали, что диктатура — это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания — из чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий — последний — раз мы встретились в Англии в 1996 году, где я к тому времени жил и куда он, получив грант Европейского Физического Общества, приехал на конференцию. Внешность он все еще имел импозантную, но выглядел несколько старше своих тридцати четырех лет — что подчеркивалось его одеждой (особенную жалость вызывала поддетая по пиджак желтая душегрейка). Он подошел ко мне в первый же день конференции; к моему удивлению оказалось, что он помнит меня во всех подробностях — за исключением, пожалуй, строгача, вынесенного им за мои систематические прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался осведомлен, так что мы, главным образом, говорили о нем. В отличии от большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и продолжал заниматься наукой; а на досуге развивал новую социальную теорию, в которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии) фигируровал класс воров. Дабы смягчить его классовый антагонизм — а также потому, что мне его стало жалко, — я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал полный набор его жалоб, отделаться от него стало положительно невозможно. Он таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими из России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и, вообще, всячески отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между которыми он осциллировал в прежние времена, скрестились теперь в один уродливый гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина, Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее — славный город Бирмингем. Нас было пятеро: обосновавшийся, как и я, в Англии Леша Громов; вышеупомянутый Денис Саломаха; я; моя бывшая однокашница Юлечка Вторникова; а также Илья Левин — светило мировой науки и главный моралист нашей бывшей компании (прозванный друзьями за кристальность души "Умом, Честью и Совестью Нашей Эпохи"). Мы были слегка "под шефе", что являлось результатом заключительного конференционного банкета, однако душа просила еще — и мы решили заглянуть в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись впятером под два имеющихся зонтика, мы прошли метров двести по вымощенной коричневым кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже сидели, попивая пиво и поедая картофельные чипсы, на втором этаже уютного английского кабачка. Несмотря на проливной дождь, посетителей было много, но нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели разогретые алкоголем и отсутствием необходимости идти завтра на работу англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не видевшихся, друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном, вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у вверенного ему института триста тысяч долларов, — более всех его ругал непримиримый в вопросах морали Илюша Левин. Постепенно тема была исчерпана; "Не-ет, друзья, — подвел черту своей любимой присказкой Илюша, — порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
— А я не согласен. — вдруг выпалил Саломаха.
— Не согласен с чем?... — несколько брезгливо поинтересовался у него Левин.
— С тем, что не колеблется. — Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в себя пиво, — Колеблется. Я вот, к примеру ... — он пожевал губами в поисках подходящего слова, — в общем, как бы это сказать ...
Наступила удивленная тишина.
— Ну, что ты, Денис! — с приторной задушевностью и ангельским выражением на лице вмешалась Юлечка Вторникова, — В каких-нибудь мелочах ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я уверена, поступал, как подсказывала тебе совесть.
— Я про серьезный случай и говорю. — отвечал польщенный ее вниманием, но не оценивший ее сарказм, Саломаха, — И насчет своей совести тоже заблуждаться можно ... — он неопределенно махнул рукой и умолк.
— Трудности с женским полом, поди? — предположила Юлечка.
Под потолком паба клубился табачный дым; играющая в смежном зале ритмичная танцевальная музыка — в отличие от занавесок на окнах — оставляла впечатление стерильной.
— Ну да ... то есть, нет ... в общем, неохота ... — Саломаха замолчал опять.
— Так, Денис, настоящие друзья не поступают! — сделав искреннее лицо, потребовала Юля, — Начал — рассказывай!
— Ты, наверное, пьяный был. — с фальшивым сочуствием предположил Леша Громов,— Спьяну, конечно, иной раз такое выкинешь — сам потом не веришь! — Более всего они с Юлькой походили сейчас на лису Алису и кота Базилио.
— Да нет, трезвый, как стеклышко, — Саломаха недоуменно задрал брови, словно чему-то удивляясь, — То есть, началось-то оно спьяну, но потом ... Это, вообще-то, долго рассказывать ...
— А нам торопиться некуда. — находчиво парировал Лешка.
Я откинулся на стуле, приготовясь слушать. (Саломаху было немного жаль: парень шел в расставленную ему ловушку, задрав хобот и размахивая похожими на лопухи ушами.) На лице Левина было написано брезгливое осуждение безответственного поступка его друзей, из-за которого ему теперь придется слушать откровения этого идиота.
— Однажды я спьяну полез к одной ... даме. В нашей комнате сидела. — Саломаха неуверенно огляделся по сторонам, — Это было давно, еще до НИИАНа. — он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. — Короче, в здравом уме я бы к ней никогда ...
— Что, такая крутая? — с животрепещущим интересом поинтересовалась Юлечка.
— Наоборот, — простодушно отвечал Саломаха, — невзрачная такая, домохозяйка ... не особо молодая, не особо красивая — что называется, приличная женщина. — он неприятно усмехнулся, — И что мне вдруг вступило? Праздник, помнится, какой-то был ... на работе праздновали. Она к тому времени уходить собралась, пошла к нам в комнату пальто одевать — а я за ней.
Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан с пивом.
— Пьян был ужасно — и почему-то совершенно не сомневался, что она мне не откажет: ну, чем я не хорош для такой тетки? — он неловко развел руками, — Она, типа, увещевать меня пыталась, а я ничерта не понимал, лез внаглую ... Короче, пока она меня отпихивала — я член достал и ей в руку сунул. Смотри, мол, как я тебя хочу!...
Наступила первая за этот вечер (но как показало дальнейшее — не последняя) кульминация. Закрываясь от Саломахи ладонью, Юлечка посылала умоляющие взгляды уже открывшему было рот негодующему Илюше Левину.
— И как она до него дотронулась, по ней — как током ... — Саломаха усмехнулся каким-то своим мыслям, — Задрожала аж и выгнулась вся!
— А у тебя, Денис, член большой? — умильно заглядывая ему в глаза, полюбопытствовала Юля.
Левин поперхнулся пивом и стал мучительно откашливаться, Леша Громов безмятежно улыбался.
— Не маленький. — угрюмо отвечал Саломаха.
— Тогда — нормальная реакция. — авторитетно вмешался Лешка, — Дальше баба сразу в твои объятия должна падать. — Было видно, что его разбирает смех, но он сдерживается.
— Ну вот она и упала, — согласился Саломаха, — правда, не в объятия. Пока я соображал, что к чему, она хлоп на колени и ... — он покосился на Юлю, — ... в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел на стенку облокотиться.
Левин достал носовой платок и громко высморкался. Мне показалось, что его терпение на пределе.
— Молодец домохозяйка! — уважительно заметил Лешка.
— Короче, ахнуть я не успел, как ... э-э ... кончилось все. Тут она меня легонько отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить надо меньше!" А пока я свои мысли собирал — она хвать свое пальто и по коридору "цок-цок-цок" ...
— Действительно интересная история! — одобрила Юлечка, — И мораль какая оригинальная: "Пить надо меньше" ... кто бы подумал? — она повернулась ко мне, — А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка — а, Женечка!
— Это только начало истории. — сказал Саломаха, не отрывая взгляда от своего, теперь уже пустого, стакана, — Сразу-то тогда я и не подумал ничего, штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда проспался, думаю: "Мама родная! Как же я с ней дальше работать буду? Она, небось, на какие-то новые отношения теперь рассчитывает, а я ни сном, ни духом ..." Надо, думаю, с ней сразу как-то объясниться — ну, типа, извиниться там ...
— Во дурак! — неодобрительно покачал головой Лешка. — Кто ж за такие вещи извиняется, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда и извиняться надо — а так только женщину обидишь!
— Да уж какие там обиды ... — Саломаха повертел в пальцах картонную подставку из-под своего стакана, — Короче, прихожу я на работу — а тетка эта на меня ноль реакции. Не то, чтобы в сторону смотрит или, там, не разговаривает — а просто ведет себя, как обычно, словно и не было между нами ничего! Был бы я поумнее — тоже бы спустил это дело на тормозах, а тут — завелся: значит, я переживаю, а ей — тьфу? И потом: кабы не боялся я, что она на меня всерьез глаз положит, то был бы вполне непрочь дело это повторить ...
— Богатый букет эмоций! — похвалил Лешка.
С серьезным видом, Саломаха кивнул.
— И вот когда народ из нашей комнаты на обед разбежался, а она еще какую-то работу заканчивала, подошел я к ней и начал что-то мычать. И ... это ж надо было видеть! Я стою — она сидит, но при этом умудряется сверху вниз на меня посмотреть — типа, строгая учительница на хулигана, — и говорит: "Тем, что я вам вчера сказала, тема исчерпывается!"
— Что, прямо так, на вы? — восхитился Лешка.
— На вы, железно, и по отчеству! Говорит: "Я, Денис Аркадьевич, вчера даже как-то растерялась — не на помощь же звать! Вы были совершенно невменяемы!" Что ей на это возразишь?... я и отвалил.
— ... но эмоции стали еще богаче! — услужливо подсказал Лешка.
— Ну, да!... Зло меня, понимаешь, разобрало: она, значит, мой член ... — Саломаха поперхнулся и опять искоса посмотрел на Юлю, — ... и я же хожу, как оплеванный! И главное, помню ведь, как она тогда задрожала, да выгнулась — а теперь говорит, что просто от меня, пьяного придурка побыстрее отвязаться хотела! Ну, думаю, погоди, ты у меня еще сама попросишь!...
— Эт' правильно! — компетентно поддержал Лешка, — На место их надо ставить, зараз, чтоб знали!...
— Ну, ты нас заинтриговал, Денис! — воскликнула Юлечка, — А дальше-то что было?
— Поначалу ничего. Потому что держалась она так ... э-э ... официально, что никак не подъедешь. Смотрела на меня, как на пустое место, говорила только о работе, а комплимент скажешь — презрительно улыбнется и все ... у меня только уши краснели. Одним словом, не подступиться. Время, понимаешь, идет, а толку — ноль. Через неделю я только об одном думать и мог: как ее трахнуть ... и никакого просвета!
— Вот так ваш брат мужик в наши сети и попадает! — констатировала Юля.
— Ага. — не вдумываясь, согласился Саломаха (лицо его порозовело, на лбу выступила еле заметная испарина), — Тут-то я и вспомнил, как она обмолвилась: "Не на помощь же звать ..." Думаю: если в тот раз не позвала, то и в другой не позовет — главное, в угол ее загнать, заразу!
Я посмотрел на остальных слушателей: по какой-то причине Юля с Лешкой уже не так походили на лису Алису и кота Базилио, как в начале разговора. Лицо Левина было красно, как мак, — оставалось удивляться, как он до сих пор не взорвался.
— А тут, как на грех, у меня ключ от пустой квартиры оказался: родственница дальняя уехала на неделю и попросила ее канарейку ... в общем, неважно. Короче, был ключ. И разработал я план.
Саломаха сделал драматическую паузу.
— В один прекрасный день я этой даме что-то такое наплел, о каких-то данных, которые у Федорова срочно из дома надо забрать ... а то он завтра в командировку едет ... ваша помощь, мол, нужна, сам быстро не разберусь ... — в общем, целую легенду сочинил. Она, вроде, не заподозрила ничего: надо — значит надо, пошли. День, помнится, был прекрасный: весна, солнышко, почки набухают ... часа три, примерно — рабочее время. Подошли мы к этому дому, там подъезд еще занюханный такой, черная лестница ... Ну, я перед дверью целый спектакль разыграл — звонил сначала, потом по лбу себя стукнул: мне ж Мишка ключ дал на тот случай, если опоздает ... Короче, вошли мы, я куртку снимаю — мол, дело долгое, располагайтесь. Она спокойно вешает плащ, в комнату заходит — а там даже стола рабочего нет ... только диван, телевизор и стулья. Тут я и говорю: "Извините, мадам, но только копировать мы ничего не будем, а будем продолжать то, что так успешно с вами однажды проделали!" — и раздеваться начинаю.
Я опять посмотрел на своих друзей: все трое подались вперед и внимательно слушали. Даже лицо Левина, хотя и было все еще красно, выражало теперь не раздражение, а брезгливый интерес. Шумевшие вокруг англичане тактично отошли на второй план, шумевший за окном дождь стал почти неслышен.
— Она аж глаза вытаращила, говорит: "И вы так в себе уверены?" А я, мол, конечно, дверь-то заперта — я вас так просто не выпущу. И вот тут только я и осознал, что для меня теперь назад пути нет. Понимаете? Я ее и в самом деле не мог выпустить! Иначе я потом не то, что ей в глаза — в зеркало не смог бы посмотреть! Получилось, что я не ее, а себя в угол загнал, и должен был теперь ее трахнуть, чего бы мне это ни стоило.
Саломаха достал из карамана неожиданно чистый носовой платок, отер со лба пот и глубоко вздохнул.
— Я только на то надеялся, что в прошлый раз ей самой захотелось — ну, думаю, в конце концов и сейчас захочется, если постараться. Главное, не сдаваться, добиваться любой ценой — и тогда потом все будет нормально. Ну, она на секунду растерялась было, но тут же спохватилась, брови так презрительно подняла, и со своим видом учительским говорит: "Вот еще! Что за ерунда? Да я просто уйду и вас спрашивать не стану!" — и к двери сразу, обойти меня пытается. Ну, а я ее, естественно, руками прихватываю — а она мне, естественно, по морде. Я на это внимания не обращаю, прижимаю покрепче и давай блузку расстегивать ... А она — прямо, как кошка дикая, я не ожидал даже. Заехала мне кулаком — ну, это еще ничего: какие там у нее кулаки! — а вот ногти были длинные и острые, так что пришлось руки заломить. Дальше — больше: кусается, коленкой попыталась двинуть — чуть не попала, в самом деле. И главное, все это — молча, шипит только сквозь зубы чего-то и рвется, как дикий зверь ... В один момент чуть в коридор не прорвалась, стул мне под ноги опрокинула — ну, я догнал, заволок обратно и на диван сразу завалил. Она — когтями в глаза ... едва увернулся, по плечу проехала. И тут — не знаю, как это получилось ... не сдержался, что ли — в общем, я ее в ответ ударил — раз, другой ... и так от этого завелся — просто до темноты в глазах! Да еще эта установка моя — любой, мол, ценой ... Я, понимаешь, ждал, что уже вот-вот, что еще немного — и она сдастся, ослабеет, и я снова почувствую эту ее дрожь ... Но она никак не слабела — а я, чем дальше заходил, тем больше понимал, что назад пути нет — и тем больше злился! Вот ведь баба была: трепыхаться не перестала даже, когда ей и терять-то уже стало нечего — я от этого совсем озверел! В глазах — красный туман, об установках уже знать не знаю, ведать не ведаю, а добиться от нее одного хочу: чтобы сдалась, наконец, и закричала — если не от наслаждения, так хотя бы от боли!...
Саломаха на секунду остановился, не сводя расширенных зрачков со своих побелевших от напряжения пальцев, коротко вздохнул и тихо закончил:
— В конце концов она закричала.
Мы молчали. Вновь стали слышны разговоры посетителей и шум дождя. Саломаха вдруг резко вскинул голову, но не встретил ни одного ответного взгляда. Он снова опустил глаза и, еще раз переведя дыхание, продолжал тихим сдавленным голосом:
— Потом очухался я, туман этот в глазах пропал ... Смотрю — она без сознания. На ее руках, где я держал, синяки черные наливаются. Глаз подбит, юбка задрана, белье — все в клочья, заляпано кровью ... Короче, картинка из протокола. Я тоже в виде соответствующем: расхристанный весь, на рубашке рукав оторван, следы от ногтей. Ну все, думаю, приплыли — восемь лет. Это как минимум — а ведь я ж ее сюда заманил предумышленно ... Семья, карьера — все к черту! Мама не переживет ... сын без меня вырастет ... Пять минут кайфа — и вся жизнь коту под хвост!
— А что, был кайф? — странно глянув на Саломаху, спросила Юлька.
— Был. — тот сжал зубы, и на побледневших щеках его перекатились жесткие неприятные желваки, — Не столько от секса, сколько... Когда вот так барьеры опустишь, то опьянение — от чувства абсолютной свободы — обалденное ... Да только тут же мне и поплохело — думаю: Господи, что ж теперь делать? Может, просто отвалить, и пусть потом доказывает? И сам же себе и отвечаю: докажет, в пять минут докажет! Доплетется в таком вот виде до ближайшего отделения, и вперед — через полчаса в кутузке буду сидеть.
Саломаха помолчал, снова машинально взявшись за свой пустой стакан. Потом еще тише, медленно выталкивая слова, продолжил:
— И тут у меня мысль мелькнула: сейчас, пока она в отключке, подушку на лицо — и концы в воду ...
Он сглотнул слюну, и заговорил быстрее:
— Думаю: если бросить ее потом в этом же подъезде, но на другом этаже, никто ее с этой квартирой не свяжет, а я приберусь — и шито-крыто! Голова у меня прояснилась — прямо, как компьютер: "щелк, щелк, щелк" ... Дальше: если душить — я где-то читал, что мочевой пузырь слабеет, — так надо ее на пол стащить, чтоб не на диване. Плащ не забыть — забрать с собой ... Не оставить отпечатков пальцев на сумке и туфлях ... Это я сейчас рассказываю долго, а тогда все эти мысли вскачь, параллельно, за секунду какую-то. Там и подушка под рукой была, с дивана свалилась — старомодная такая, вышитая. Я ее подобрал — думаю, маловата ... но, если двумя руками прижать, то наверно, ничего ...
Он опять умолк. Задрожавшими руками поставил на стол стакан.
— Думаю: стоп, еще раз, все хорошо продумать, чтоб не лопухнуться нигде. И так старательно представил все, что буду делать — поэтапно. Душить, значит, затем тащить, подтирать — ну, и так далее ... Потом — в подъезд на разведку: если никого нет, то я тело вытащу и спокойно домой пойду. По яркой солнечной улице. Приду, буду вести себя как обычно, на всех смотреть, спокойно разговаривать — с женой, сыном ...
Саломаха поднял голову, медленно обвел нас всех взглядом и вдруг жалко улыбнулся пухлыми дрожащими губами.
— Понимаете, я вдруг так ярко почувствовал, каково мне будет... Какая там семья! Если милиция не найдет, то я сам ... не выдержу. И тут меня холодный пот прошиб: Господи, как же близко я был к тому, чтобы ... ну нет, думаю — лучше тюрьма!
Он помолчал, глядя перед собой остановившимися глазами, будто вновь видя ту далекую комнату.
— И что дальше?
Это спросил Левин — и так резко и неожиданно прозвучал его голос, что я вздрогнул.
— Ничего. — Саломаха будто проснулся, глубоко вздохнул и пожал плечами. — Сижу, жду, пока очнется. Решил: будь, что будет ... может, как-нибудь договорюсь с ней ... ну, там, прощенья попрошу ... Потом она пошевелилась, приоткрыла глаза, еще мутные такие — я набрался духу и начал лепетать: не знаю, мол, как так получилось, я не хотел ...
Он сделал паузу и вновь оглядел присутствующих, недоуменно задрав брови.
— А у нее глаза вдруг такие круглые стали, она и говорит: "Ты что, Денис, обалдел? Мы же играли! Я думала, ты тоже играешь!"
Воцарилось длительное и неприятное молчание. По удивленному лицу Саломахи было видно, что такой реакции он не ожидал.
— И что потом? — наконец спросил Лешка.
— А заревел я. — хрипло отвечал Саломаха, — Ей-Богу, сроду со мной такого не бывало, ни до, ни после — прямо ревел, как младенец, сопли размазывал ... А она гладила меня по головке и прощения просила ... Представляете, она — у меня! За то, что на изнасилование спровоцировала! — Он снова оглядел присутствующих, задрав брови. — Все говорила, да говорила: что, мол, у нее и в мыслях ничего такого не было, что она просто немножко поиграть захотела ... ну, разве что, увлеклась чуть-чуть, но ведь и я увлекся ... не могла ж она ни с того, ни с сего, отдаться по первому же требованию — кем бы она тогда выглядела?... вот она и пыталась лицо сохранить, но ведь было же очевидно, что это — только игра, раз она вообще сюда прийти согласилась ... а ведь все мои намерения были на мне крупными буквами написаны ... — Саломаха говорил захлебывающейся скороговоркой, копируя суетливую женскую интонацию (что почему-то вызывало странное ощущение гадливости), — ... и разве ж она в самом деле сопротивлялась?... да если б она всерьез сопротивлялась, она бы куда надо попала, а не мимо, она так старательно промахивалась, а я не оценил ... и разве ж это я всерьез ее бил?... всего-то в четверть силы, да так интеллигентно — ясное дело, что понарошку ...
— И что с ней потом стало? — спросил я.
— Ничего, жива. Что с ней сделается? — отвечал Саломаха, — Мы с ней потом еще два раза на ту квартиру ходили ... правда уже без этой дури с побоями.
Он помолчал, а потом добавил:
— А вот ту секунду своего колебания — запомнил я на всю жизнь ... Никогда нельзя быть уверенным, кто на что способен. Ну ладно, дамочку эту я не понял ... так чужая душа — вообще потемки! Но ведь я и в себе черные дыры обнаружил — вот что больше всего меня потрясло! Идешь себе, идешь — и вдруг хлоп в такую дыру со всеми своими потрохами! Среди бела дня! На трезвую голову! — он обвел всех взглядом и умолк. Рассказ его, очевидно, был закончен.
Опять воцарилось молчание — еще более длительное и более неприятное, чем раньше.
— По-моему, ты подонок, Саломаха! — наконец, хрипло сказал Левин, — А потому твои раглагольствования о морали столь же некомпетентны и безнравственны, сколь и рассуждения человека с неполным средним образованием о квантовой механике!
— Почему же, Илюша? — притворно удивился Громов, — Ведь он же не убил эту женщину ... мог, а не убил! В тюрьму готов был пойти, как Родион Раскольников!
— Не юродствуй, Лешка!! — заорал Левин с такой яростью, что люди за соседними столиками оглянулись. — Ты ведь все прекрасно понимаешь — у порядочного человека и мысли такой возникнуть не должно — лежащую без сознания женщину душить!... — он побледнел и откинулся на спинку своего стула. Я вдруг вспомнил, что у него слабое сердце.
— Илюша! — Юля наклонилась к Левину, — Господи, да не волнуйся ты из-за этого подлеца ... ну, какое тебе до него дело?!... Хочешь, я воды принесу?
Левин отрицательно покачал головой. Губы его дрожали — ни то от боли в сердце, ни то от ненависти.
— А чего вы меня подонком, да подлецом обзываете?
Странная интонация Саломахи не вязалась со смыслом его слов. Синхронно, с четырех точек пространства мы перевели взгляды на него — он улыбался!
— А вы и поверили, да?... Ха-ха-ха!... — по его лицу гуляла кривая и несколько жутковатая улыбка ; тело начинало трястись в приступе хохота, — Поверили, да?! Ха-ха-ха-ха-ха!. ..
— Так ты чего, набрехал все? — несвойственно тихо спросил его Лешка. На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас ударит Саломаху по лицу.
— А ты думал, я и впрямь насильник?... Ха-ха-ха-ха-ха!... — зашелся Саломаха. — Да ежели б я был, то неужто стал на всех углах об этом рассказывать?...
— Господи, какой негодяй! — хрипло выговорил Левин. — Это ж надо!... Какой абсолютный и окончательный негодяй! — Он отодвинул свой стул и медленно поднялся на ноги. — Жаль, что на такой неприятной ноте приходится прощаться ... но ничего не поделаешь. — он кивнул мне и Юле, — До свиданья, Жень, приятно было после всех этих лет с тобой увидеться; Юлечка — до скорого. — он посмотрел на Громова, — Леш, ты меня подбросишь до гостиницы?
Прозвучали прощания. Лешка с Юлей обнялись и поцеловались, я (единственный) пожал руку Саломахе. Из паба мы вышли все вместе, но сразу же разделились: Саломаха отправился пешком в свой бесплатный приют, Илья и Лешка пошли к лешкиной машине, мы с Юлей — к моей (для экономии денег и более тесного общения Юлька остановилась у нас дома). Перед тем, как завернуть за угол, что-то подсказало мне обернуться — и я увидал глядящего нам вслед Саломаху. Таким он и остался в моей памяти: несколько обрюзгшая, но в целом еще статная, фигура; куртка и пиджак расстегнуты ; в просвете виднеется желтая душегрейка.
Я расстался с Саломахой с явственным, хотя и ни на чем не основанным, ощущением, что никогда более не увижу его — а равно не услышу о рассказанной им странной истории. Вторая часть этого предчувствия, однако, не оправдалась.
Большую часть дороги до моей машины мы с Юлей промолчали; пятнадцать лет нашей дружбы делало молчание необременительным. "Серега твой не жалеет, что науку бросил?" — наконец, спросил я ; "Куда там!... — отвечала Юля, — Он, поди, и синус-то теперь не проинтегрирует!" Ливший весь день холодный дождь превратился в мельчайшую взвесь, равномерно заполнявшую все мировое пространство — от мокрых коричневых кирпичей дорожки до невидимых в темноте туч, и оседал на наших лицах тонкой водяной пленкой. "Но зарабатывает-то хорошо?" — "Еле-еле концы с концами сводим." (Я почувствовал укол совести за свое благополучие.) Мы пересекли Площадь Королевы Виктории и углубились в переулки. "Да что ж это у вас все время дождь идет!... — пожаловалась Юля, — С ума ведь можно сойти!"; "На завтра опять обещали." — отозвался я. Через пять минут мы уже сидели в машине — ехать нам было с полчаса (моя семья жила в городе Ковентри, отстоящем от Бирмингема миль на двадцать). Ветровое стекло запотело — я включил обдув и поставил подогрев на максимум.
— А все-таки он подлец! — неожиданно вырвалось у Юли. — У меня такое ощущение, будто я со скорпионом беседовала ... бр-р! — она передернулась.
— С каким скорпионом? — переспросил я, осторожно выруливая из переулка на главную дорогу, — А-а, с Саломахой ... Так он же все набрехал ...
— Ты чего, Жень, — в юлькином голосе сквозило удивление, — и впрямь его уверениям поверил?...
— Уверения здесь не при чем. — отвечал я, глядя на дорогу, — Из самой истории видно, что все это — брехня.
— И каким же это образом?
Мы остановились у светофора. По тротуару мимо нас прошла компания болельщиков "Астон Виллы", все — в одинаковых красно-синих шарфах и шапочках.
— Мотивировка у него хромает — и мужская ее часть, и женская. — объяснил я, — Скажем, все эти рассуждения о совести: при всем моем уважении к Денису Аркадьичу, трудно поверить, что ему в голову придет ...
— А вот тут я с тобой спорить не стану! — перебила Юлька, — Комсомольский вожак, пошляк, зануда беспросветный ... — да такой троих убьет, включая собственную мать, лишь бы тюрьмы избежать!
— Я такого не утверждал. — не согласился я. — Я лишь сказал, что в такой ситуации он рассуждать о совести не будет. Но она, совесть, у него есть — немного, но есть ... поверь, я его лучше знаю. Плюс в решающий момент еще капля должна была пробудиться ... это ж ведь совсем надо через свои инстинкты переступить, чтобы хладнокровно задушить лежащую без памяти женщину! И эта капля вполне могла бы удержать его от убийства ... то есть, конечно, если б эта история вообще правдой была ...
— Чушь! — в юлькином голосе чувствовалась хорошо знакомая мне упрямая нотка, — Он лишь потому не убил, что испугался ... испугался, что его милиция поймает, несмотря на его план замечательный!
Справа и слева узкую улицу обступили ярко освещенные дома — пабы, рестораны, кинотеатры, ночные клубы ... Тысячи огней преломлялись в мириадах дождевых капель и смешивались в одно многоцветное марево, оставлявшее во рту привкус вечера пятницы.
— Ну, не знаю, как тебя убедить ... — сказал я, — У него и с женской мотивировкой тоже не сходится ... Кстати: у меня по части изнасилования опыт небольшой, конечно, но откуда у нее кровь на нижнем белье? Я понимаю, если б он ей нос расквасил ...
— Я, слава Богу, тоже не эксперт ... тьфу-тьфу-тьфу ... — Юлька суеверно сплюнула через левое плечо, — Однако, говорят, что при определенной грубости бывает ...
— Ну, если так, Бог с ним. — согласился я, — Ты тогда вспомни, как он ее повреждения описывал: глаз подбит, вся в крови, лежит без сознания — правильно? И при этом: всю дорогу думала, что они "играют", и только кайф ловила?!... В мои представления о мазохизме это не укладывается!
— Сознание она могла потерять не от побоев, а ... как бы это выразиться ... от восторга ... говорят, и такое бывает. — парировала Юлька, — Кстати, я могу тебе попроще объяснение предложить, без этих сексуальных извращений: очнулась она, значит, и видит, как Саломаха к ней с подушкой приближается — он ведь, небось, подушку эту так с собой машинально и таскал, верно? Рожа у парня перекошена; "Ну, — думает тетка, — конец мне пришел!... Единственный шанс — к шутке все свести!" И свела ... умная, видать, баба.
Мы выехали на шоссе, я прибавил скорости.
— Не получается, Юль. — сказал я, — Если б она от страха все это наплела, то как вышли они потом на улицу — она бы первому встречному менту его и сдала бы!
— А вот и не обязательно, что сдала бы! — с жаром возразила Юлька, — Ты здесь, на Западе забурел совсем и от родных корней оторвался: у нас женщине на изнасилование жаловаться — себе дороже ... менты у нас, если хочешь знать ...
— Не горячись. — перебил я ее, — Сама посуди, если даже в ментовку она его не упекла, то неужели пощечину ему не дала и в рожу не плюнула?...
— А может, и плюнула! — вскричала Юля, — Он, может, просто рассказать не успел!
— Успел. — отвечал я, — Помнишь, что я у него в самом конце спросил?
Наступило молчание. Дождь слегка усилился, и я внимательно смотрел на дорогу; справа и слева мелькали ярко-желтые, как во многих местах в Англии, фонари. Я бросил косой взгляд на Юльку — та дулась.
— Юль, ты чего? — удивился я, — Из-за такой ерунды расстраиваешься?... Да что это на всех вас накатило?
Она промолчала. Мокрая дорога блестела черно-желтыми бликами, машин было мало. Мы приближались к Ковентри.
— Ты, Жень, стараешься быть в равной степени добрым ко всем людям на Земле! — вдруг сказала Юлька странно-злым голосом, — А быть добрым ко всем — это все равно, что быть равнодушным к каждому. Очень удобная позиция для сохранения собственной душевной чистоты и благополучия.
Опять наступило молчание. Я включил радиоприемник ; "There’s no aphrodisiac like loneliness ..." — мягко запел низкий женский голос. Размеренный стук дворников подчеркивал ритм песни, гудение хорошо отлаженного мотора создавало ровный уютный фон.
— Было ли хоть раз, чтоб ты попросила меня помочь, а я отказал? — спросил я.
— Нет. — после паузы ответила Юля.
— Бывало ли, что я помогал тебе без просьб? — спросил я.
— Да. — после паузы ответила Юля.
В кабине машины было сухо и тепло; "... youth, truth and a picture review ..." — выводил низкий женский голос. И тут что-то заставило меня повернуться к Юле ... она смотрела на меня одним из тех женских взглядов, от которых у мужчин, в каких бы они отношениях с этими женщинами ни находились, замирает сердце и перехватывает дыхание.
— Я на тебя не сержусь. — сказал я.
x x x
Юля пробыла у нас еще неделю — я и моя жена по очереди катали ее по окрестным замкам; пару раз ездили в Лондон. Рассказ Саломахи никак более не обсуждался, и мне было показалось, что Юля про него забыла. Однако, когда я подвозил ее к идущему в аэропорт автобусу, она сказала, что собирается по приезде в Москву проверить саломахину историю, как она выразилась, "на вшивость". "Каким образом?" — поинтересовался я ... но тут подошел ее автобус, и ответа на свой вопрос я не получил.
В следующий раз я встретил свою незабвенную подругу через год после описанных событий в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости — и мы просидели до четырех ночи. Уже незадолго до ухода я вспомнил странную историю, рассказанную Саломахой, и юлино намерение проверить ее "на вшивость". "Ничего не получилось, — отвечала Юля, — Я и не видела-то его больше." Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии Саломаха спутался с какой-то странной религиозной сектой — ни то буддистами, ни то мормонами — и из Института исчез. А еще через несколько месяцев до Юли донесся слух, что несчастного экс-комсомольца нашли при невыясненных обстоятельствах с проломленным черепом в его же собственной квартире.