Евгений Бенилов, Юлия Беляева. Проделки купидона
© Copyright Евгений Бенилов, Юлия Беляева
Нижеследующие отрывки, в числе трёх, попали к нам в разное время и из разных источников. Тем не менее, есть основания предполагать, что описывают они одно и то же событие — хотя и с разных точек зрения (последнее обстоятельство, по нашему мнению, представляет собой их главную ценность).
Мы публикуем эти отрывки в оригинальном виде, не редактируя — за исключением лишь нескольких изменений цензурного характера, внесённых в третью часть.
Авторы
1.
Я до сих пор часто вспоминаю тот жаркий день в июне 1988-го, но понять, почему всё так произошло — не могу. И именно поэтому, наверно, появилось ощущение неизбежности: ибо как я мог изменить исход событий, не понимая их причин?
Но это — теперь ... А в разгаре происходившего, и даже некоторое время после развязки, мне казалось, что всё ещё окончится хорошо ... Не может же Господь Бог послать мне такой подарок — и в сей же миг отнять его обратно! А что она, Рита, была послана мне, я почувствовал сразу — лишь только увидал её в вестибюле НИИАНа. Почувствовал не сердцем, а (как ни дико это звучит) циркулирующими в моём теле мужскими гормонами ... чем-то, всегда существовашим во мне вопреки бесполому воспитанию в интеллигентной московской семье, вопреки математической и музыкальной школам и кандидатской диссертации. И я точно знал, что ошибка исключена — исключена стопроцентно, с абсолютной уверенностью — с какой стоящий на стартовой черте будущий олимпийский чемпион знает наверняка, что через девять с небольшим секунд первым прикоснётся грудью к финишной ленточке.
И с самого первого взгляда я почувствовал, что она ощущает то же самое. (Мне кажется, что все люди — и мужчины, и женщины — кроме, разве что, самых самопогружённых — чувствуют такое безошибочно и сразу.) Брошенный искоса взгляд, бархатный тембр голоса ... "Я вас могу к нему проводить." — "Премного благодарен. Особенно, если вы по пути покажете мне буфет ... я хочу выпить кофе." Пароль — отзыв. "Если только это не слишком в сторону от того места, куда вы направляетесь." — "Не слишком ... я, пожалуй, составлю вам компанию ... в смысле, тоже выпью кофе." Отзыв — пароль. Туфли-лодочки ритмично стучат по неровному, со вздутиями паркету, справа и слева громоздятся пыльные коленкоровые двери и облезлые стены. "Меня зовут Игорь, я работаю в Университете." — "А-а, так вы наш сегодняшний докладчик ... очень приятно! А меня зовут Рита. Я работаю в здешнем Отделе Оптики." От ничего (или, наоборот, всё) значащих слов у меня по низу живота разливается ровное тепло. Её чёрные блестящие волосы аккуратно острижены выше плеч (кажется, это называется каррэ); под широким сарафаном угадываются длинные полные ноги; пышные бёдра покачиваются при ходьбе влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо ... совсем непохожа на "научную барышню". Возраст — лет двадцать пять. "А я и не знал, что в НИИАНе есть такие симпатичные сотрудницы." — сказавши это, я краснею от банальности и топорности комплемента. Но ничего страшного не происходит (кокетливая улыбка через плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони).
Поворот направо — поворот налево — сквозь тяжёлые двойные двери — в душный тёмный буфет. В матовые от уличной грязи окна видны нижние половины немногочисленных по такой жаре прохожих ... а я и не заметил, как мы оказались на полуподвальном этаже.
"Буфет у нас не очень ... после семинара, если хотите, зайдите к нам в отдел — я вам сварю нормальный кофе." Нас овевают запахи застывшей подливки и прокисшего компота; жирная буфетчица в халате, испещрённом кровавыми пятнами от борща, звонко кричит на горстку понурых посетителей. "Вы знаете ... мне, вообще-то, кофе сейчас не хочется ... — я улыбаюсь, — Я попросил вас отвести меня в буфет лишь затем, чтобы подольше побыть в вашем обществе." Она тоже улыбается и, кажется, пытается заглянуть мне в глаза, но я не могу оторвать взгляд от выреза её сарафана ... пауза постепенно становится неприличной. "А вот после семинара зайду с удовольствием ... — я, наконец, смотрю ей в лицо, — В какую комнату?" — "В 134-ую."
Она с деланной сердитостью наклоняет голову набок (чёрные смешливые глаза, чёрные удивлённые брови, алые губы сердечком и длинная нежная шея). Мне до смерти хочется конснуться её горла — там, где под смуглой кожей трепещет тонкая синяя жилка. "Но если вы всё ещё хотите "составить мне компанию", то я, как честный человек ..." В окне над её головой появляется морда изнывающей от жары собаки-сенбернара — на ошейнике болтается добела раскалённая медаль; из полураспахнутой, как форточка, пасти свисает язык и текут слюни. "А к Известняковичу вас провожать? Или же вы и с этим..." В окне проплывает отягощённая мехом собакина шея, потом громоздкое тело и, наконец, тяжёловесный, будто бронзовый, хвост. В раскалённом воздухе подвала густо витают пылинки. "Грешен. — мы с Ритой, наконец, встречаемся глазами и смеёмся, — Если вы обещаете не исчезать после семинара, то я, пожалуй, найду его комнату сам." Неожиданно наступает пауза — улыбка с её лица исчезает, лоб хмурится: она принимает решение. Пауза затягивается ... мне становится страшно, ибо я замечаю на её руке обручальное кольцо (прямой, как линейка, солнечный луч протянулся к нему из окна — отразился от тёмно-жёлтого, почти красного, металла — и, наконец, вонзился мне в правый глаз). "Не исчезну. — черты её лица расслабляются, — И в любом случае приду на семинар."
Рита поворачивается на каблуках и плавно удаляется в сторону лифта.
До сих пор не пойму, что именно в ней подействовало на меня столь сногсшибающим образом. Несомненная внешняя провлекательность?... Открытость и дружелюбие?... Интерес к моей собственной персоне?... Не знаю ... Могу лишь сказать, что ничего другого за те две минуты, в течении которых она вела меня к буфету, рассмотреть было невозможно.
Потом я разговаривал с Мишкой Известняковичем, ещё потом происходил семинар (Рита сидела в последнем ряду и улыбалась мне всякий раз, когда я на неё глядел — то есть, в течение всего доклада). Наконец я закончил — ответил на вопросы слушателей — те поблагодарили меня вежливыми аплодисментами и стали выходить из зала; Рита — вместе со всеми. "Ну чего, по пивку?" — игриво предлагает Мишка; "В другой раз, старик ... — лепечу я фальшиво-озабоченным голосом, суетливо запихивая в портфель прозрачки, — Я сейчас тороплюсь, ни минуты нет ..."
Я догоняю Риту у сaмой её комнаты. На пыльно-красном дермантине — белый квадратик с тремя мелко напечатанными фамилиями. Внутри — книжные полки по стенам, три стола, пять стульев и одно кресло. "Мои соседи в отпуске. — объясняет Рита, заходя в комнату, — Садитесь." Я опускаюсь в разорванное в двух местах кресло, она вытаскивает из шкафа пачку с кофе. Происходит ознакомительный диалог ("Вы что кончали?... А я — Университет."), перемежаемый технически-бытовыми подробностями ( "Вот сахар — сколько вам ложечек?"). Мой взгляд прилип к вырезу ритиного сарафана — от жары, горячего кофе и (может быть) волнения её кожа чуточку влажна ... что, почему-то, делает её ещё привлекательней. "Где вы так загорели?" ... "Ещё чашечку?" ... "А у кого делали диссертацию?" ... "Нет, в Ленинграде." ... Я вдруг замечаю, что обручальное кольцо исчезло с её руки — мои ладони внезапно становятся мокрыми от пота. "Что вы делаете сегодня вечером?" — "Ничего." — "Могу ли я пригласить вас в кино?" — "На что?" — "А какая разница?" Она смеётся (ярко-пунцовые губы широко раздвигаются; голова запрокидывается назад, открывая нежное незащищённое горло — отчего меня опять бросает в жар). "Кстати, вечера ждать вовсе необязательно — я могу уйти с работы хоть сейчас." — "Может, тогда не в кино?... Сейчас самое пекло ..." — "Вы правы, лучше в парк."
Интересно устроен человеческий мозг: я не помню почти ничего из того, о чём мы с ней говорили — разве что отдельные, обрывочные фразы ... а вот ощущения врезались в память дословно, добуквенно — и, как мне сейчас кажется, навсегда. Например: мы выходим из НИИАНа — и по всем нашим чувствам ударяет жара. (Не только по осязанию, но и по остальным четырём тоже.) Мы собираемся переходить дорогу ... с замиранием сердца, я беру Риту за руку. Она вздрагивает и украдкой оглядывается (проверяя, можно ли нас увидеть из окон НИИАНа), но руку не отнимает. Я перехватываю её взгляд, она перехватывает мой ... мы синхронно улыбаемся. И вдруг мне становится ясно, что я могу её поцеловать — я наклоняюсь к её лицу. Она закрывает глаза (моё сердце вот-вот выпрыгнет из груди) ... но раздаётся сиреноподобный вой, и мы чудом выпрыгиваем из под колёс проносящегося мимо грузовика. "Не торопись. — еле слышно (в уличном шуме) выдыхает Рита, — У нас есть ... — она делает паузу, подбирая правильные слова, — ... вся оставшаяся жизнь." Сквозь густой загар на её лице я вижу, что она краснеет. Значение сказанного с трудом пробивается сквозь окутывающий меня дурман.
Следующий эпизод: мы идём, почти бежим, по набережной Москвы-реки вглубь Парка Горького. На моих губах рдеют невидимые никому, кроме Риты, отпечатки её поцелуев; на её грудях, под кружевным лифчиком рдеют невидимые никому, кроме меня, отпечатки моих ладоней. Раскалённый асфальт проминается под ногами, в лицо бьёт знойный июньский ветер, липы яростно шелестят пыльными листьями и с завистью заглядывают в мутные воды Москвы-реки. В висках у меня стучат отбойные молотки ... я едва соображаю, куда мы направляемся (или, вернее, куда я тащу Риту), — а вслух нудно проклинаю припёршегося в облюбованную нами беседку пенсионера. Рита молчит и, кажется, о чём-то думает. Вдруг я — неожиданно для самого себя — резко останавливаюсь ... несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в горячечные лица. "Пойдём ко мне домой ..." — наполовину спрашиваю, наполовину утверждаю я. "Пойдём." Смысл сказанного постепенно пробивается в моё сознание сквозь удары пульса ... я поворачиваюсь и тащу Риту назад к выходу из парка.
Вихрем проносятся: несколько остановок на троллейбусе, несколько остановок на метро. Перед моими глазами — в обрамлении непрерывно меняющихся посторонних физиономий — Рита. Мы почти не разговариваем. Я наблюдаю за стремительной, как ртуть, сменой выражений на её (обращённом сейчас внутрь) лице и стараюсь угадать, о чём она думает. Отсутствующее выражение ... затем нахмуренные брови ... затем просветление (это — её глаза останавливаются на мне) ... тут же испуганный взгляд куда-то вбок ... Из-под сарафана на её правом плече выглядывает брителька лифчика ... я мысленно достраиваю его целиком, потом закрываю глаза и рисую в воображении части ритиного тела, заполняющие этот предмет туалета ... "Игорёк! — громовой раскат ласкового шёпота бьёт меня по барабанным перепонкам, — У меня останутся на руке синяки ..." Я вздрагиваю и отпускаю её запястье ... "Извини, малышка."
Затем: мы едем на эскалаторе, Рита — лицом ко мне и на одну ступеньку выше — так, что наши глаза находятся на одном и том же уровне. Её ладони — у меня на плечах, мои ладони — на её бёдрах (именно на бёдрах, а не на талии) ... сквозь свободную и прохладную ткань сарафана ощущаю горячее гладкое тело.
Следующее воспоминание: мы едем в кабине лифта и целуемся — Рита слабо сжимает мои руки, как бы не давая им воли ... но при этом знает, что я в любой момент могу освободиться. Я наслаждаюсь своей властью над ней, она наслаждается моей временной покорностью.
Затем на несколько минут время опять стало почему-то непрерывным: насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я отпираю дверь. К моему облегчению ни гошкиных игрушек, ни иркиных комбинаций в прихожей не валяется (хотя, с другой стороны, чего мне бояться?... Рита ведь тоже замужем). Я веду её в мою спальню, плотно закрываю за нами дверь и обнимаю ... моё спокойствие куда-то исчезает, пальцы начинают трястись — так, что я не могу расстегнуть её сарафан. Рита приходит мне на помощь, и пока она сражается с пуговицами, я смотрю на её лицо: глаза плотно зажмурены, губы сжаты в ниточку ... ни дать, ни взять — Александр Матросов за секунду до свершения своего самоубийственного подвига. Наконец сарафан сдёрнут — он взлетает в воздух и планирует на гладкий блестящий паркет; сверху приземляются (уже знакомый мне в подробностях) белый кружевной бюстгальтер и (ещё не исследованные) белые кружевные трусики. Пока я раздеваюсь, Рита стоит посреди комнаты, зажмурившись: подбородок вздёрнут, лицо рдеет, как мак, руки опущены по швам ... контраст между шоколадным загаром "открытых" частей тела и молочная белизна "укромных" сводит меня с ума и отнимает дар речи. Я хочу что-то сказать, но из губ исторгается лишь нечленораздельный хрип ... откашливаюсь ... пытаюсь сказать ещё раз, но не могу облечь свои желания в слова ... молча подвожу Риту к постели и толкаю. Она падает на спину, не расжимая век; я ложусь рядом. В течении нескольких секунд происходит неловко-безошибочная подгонка двух тел ... Рита раскрывается навстречу мне, как влажный тропический цветок; я крепко прижимаю её руки к постели — так, чтобы она не могла шевельнуться. "Открой глаза ... — шепчу я, — Когда я буду овладевать тобой, я хочу смотреть тебе в глаза." Она подчиняется ... и сквозь её замутнённые зрачки я с торжеством наблюдаю, как моя плоть вторгается в неё, заполняет её целиком и вытесняет всё остальное.
Затем время опять потеряло свою непрерывность — следующие несколько десятков минут оставили в моей памяти лишь отдельные картинки. Например: распахнутое настежь окно, задёрнутая штора развевается под ударами знойного ветра. Я лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки какую-то книгу (обнажённое тело вытянуто в струнку, лицо — сосредоточено). Какая это была книга и зачем ей понадобилась — не помню. "Тебе сколько лет?" — вдруг спрашиваю я; "Двадцать шесть. — оборачивается Рита, — А тебе?" В её ушах блестят крошечные серебряные серёжки, и я наконец понимаю, почему у меня саднит поцарапанный язык. "Тридцать один." — отвечаю я.
Потом: мы стоим в душе — по моим плечам бьют упругие струи воды — под моими руками скользит упругое ритино тело. Её волосы намокли и потеряли прямоугольные очертания каррэ ... мокрые руки гладят меня по спине ... мокрые губы целуют шею. Я легонько нажимаю на её плечи, и она покорно опускается на колени ...
Когда время возобновляет своё непрерывное течение, мы лежим в обнимку на кровати у меня в комнате. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Тёплый сквозняк ласково гуляет по моей коже, огромные чёрные глаза Риты в упор смотрят мне в лицо. Взгляд её тревожен, лоб нахмурен. О чём она сейчас думает?... "О чём ты сейчас думаешь?" — "О тебе ... почему я в тебя так сильно влюбилась." — "И почему же?" — "Долго объяснять." Её ответ звучит с нехарактерно резкой интонацией ... я с удивлением отстраняюсь. "Я тебе обязательно расскажу, Игорёк ... — Рита ластится ко мне, покрывает моё лицо лёгкими поцелуями, — ... только не сейчас, ладно?" Я встаю с постели: "Ужасно хочется есть ... как насчёт того, чтобы чем-нибудь закусить?" Она садится и обводит комнату глазами в поисках своего сарафана. "Не надо. — я удерживаю её за руку, — Мне нравится смотреть на тебя обнажённую." Она улыбается, и мы выходим в коридор.
Узкие ритины ступни неслышно ступают по блестящему паркету, мои ступни почему-то шлёпают. Громко скрипит кухонная дверь.
"Какой у тебя порядок! — улыбаясь, говорит Рита, — Ты живёшь с мамой?" Мне не хочется отвечать на её вопрос ... я лезу в холодильник: "Молоко будешь?" Где-то в недрах квартиры хлопает от сквозняка дверь. "Подожди, Игорёк ... — среагировав на тревожную интонацию, я оборачиваюсь, — Ты что, женат?" В ритином взгляде написано болезненное недоумение. "Да." — коротко отвечаю я. "А где твоя жена?" — "Уехала на дачу." Несколько секунд Рита молчит ... на её лице вспышками меняются выражения — так быстро, что я не успеваю зафиксировать ни одного из них. "И дети есть?" — "Сын. Шесть лет." Наступает молчание, перемежаемое воркованием голубей и криками детей внизу во дворе ... "Что ты теперь намерен делать?" — спрашивает она деланно-спокойным голосом. "А что ты?... — парирую я, чтобы выиграть время, — Только не говори, что ты незамужем ..." Гордый своей наблюдательностью, я собираюсь объяснить, как я догадался, но Рита меня перебивает: "Знаешь, куда исчезло моё обручальное кольцо?" И действительно, куда?... положила в сумочку, оставила на работе?... Какое это имеет сейчас значение?! "Я выкинула его в урну." Меня как будто ударили палкой по голове ... я смотрю на неё, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую — но она, кажется, этого не замечает. "У меня не было ни малейшего сомнения, что ты испытываешь ко мне такие же чувства, какие я — к тебе ... — ритин взгляд сначала мягчает, потом внезапно прорывается тревогой и болью, — Пожалуйста, скажи мне, что я не ошиблась."
Меня пронизывает смесь жалости и удивления ... я не знаю, что ответить. За кухонным окном шелестят верхушки тополей.
"Ты — самая желанная, самая привлекательная женщина, какую я когда-либо встречал ... — по выражению её лица я понимаю, что это не то, чего ей хочется услышать, и неуверенно добавляю, — Я думаю, что я тебя ..." — выговорить слово "люблю" не удаётся. Мне почему-то вспоминается наша с Иркой свадебная фотография (иркина голова доверчиво и уютно склонена мне на плечо, на лице — ясная безмятежная улыбка) ... я краснею и умолкаю. Рита молчит, в её чёрных глазах — непрерывно меняющиеся отблески скрытых от меня эмоций ... Почему я ощущаю себя виноватым перед ней?... Виноватым в чём? Лучи закатного солнца придают её коже красноватый оттенок (она стоит на пороге кухни) ... я вдруг опять замечаю её наготу. В глубине квартиры раздаются неясные шумы: то ли сквозняк шелестит свалившейся на пол газетой, то ли бормочет не до конца прикрученное радио в иркиной комнате. Я вдруг замечаю, что у Риты замечательная осанка — ноги выпрямлены и сведены вместе, плечи расправлены, грудь торчит вперёд. Возбуждение овладевает мной опять — я поворачиваясь в полоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой ...
Господи, пошли мне что-нибудь сказать!...
"А какие чувства испытываешь ко мне ты? — наконец спрашиваю я и внезапно понимаю, что задал правильный вопрос, — Какие эмоции, кроме сексуальных, ты можешь чувствовать ко мне, если мы встретились несколько часов назад и почти не разговаривали?" Ощущение вины перед ней исчезает и тут же возвращается раздражением. "Что ты вообще обо мне знаешь?... За что, за какие достоинства ты могла полюбить меня как человека?!" Цепочка всполохов в ритиных глазах резко обрывается, губы оживают — но произносимые ими слова не являются ответами на мои вопросы. "Я тебя сейчас о чём-то спрошу, — по её лицу пробегает гримаса боли, — и ты должен сказать мне правду." Я стою, опершись рукой на прохладную поверхность холодильника, жду. "Сколько у тебя было любовниц с того момента, как ты женился?" Смысл вопроса доходит до меня в несколько этапов ... я открываю рот, чтобы ответить ... закрываю опять ... открываю снова ... с кристальной ясностью понимаю, что правдивый ответ закончит наш роман сразу и навсегда. Ужас потерять Риту схватывает меня ледяной ладонью. "Какое это имеет значение?!" — с фальшивым возмущением восклицаю я. "Сколько у тебя было любовниц?" — повторяет Рита ровным голосом.
Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню и сажусь на табуретку.
"Поверь мне ... — я вижу, что слова отскакивают от неё, как горошины, но всё равно продолжаю говорить, — Клянусь здоровьем Гошки: то, что я чувствую к тебе — уникально и неповторимо ... я не испытывал такого ни к любовницам, ни к жене, ни к чёрту, ни к дьяволу!!" Рита упрямо молчит ... раздражение бросается мне в голову и пульсирует в висках тупыми равномерными ударами ... "Ну хорошо, сейчас я тебе скажу. — несколько секунд я сосредоточенно шевелю губами, — Дай только подсчитать ... а то ведь ошибусь, не дай Бог, в заблуждение тебя введу ... — я осознаю абсурдность происходящего, но остановиться не могу, — Восемнадцать ... или подожди, кажется, одну пропустил ... для ровного счёта скажем, двадцать." На несколько секунд воцаряется тишина. "Это правда?... ты не шутишь?" — "Правда. — злобно подтверждаю я, — Не шучу. Всегда был неравнодушен к женскому полу."
Рита поворачивается и идёт, почти бежит обратно в мою спальню. Быстрая россыпь лёгких шагов, хлопок двери.
"А чего бы ты хотела? — кричу я ей вслед, — Чтобы после нескольких часов, проведённых с незнакомкой ... пусть даже прекрасной, я бросил маленького ребёнка и жену, с которой прожил девять лет?..." Ответом мне — молчание. "Тебе ведь ребёнка оставлять не придётся ... если у тебя вообще есть ребёнок ..." Сквозь оправдательно-обиженную чушь до меня внезапно доходит, что у нас с Ритой всё кончено, и я осекаюсь на полуслове. Моё раздражение сменяется ужасом ... сердце ухает вниз, будто с американской горы ... "Подожди, дай мне хоть сколько-нибудь времени! — я встаю и иду, непрерывно ускоряя шаг, по коридору, — Может, я сумею полюбить тебя нужным тебе способом! — со лживостью этой фразы может соперничать лишь её смехотворность. — Подожди!" В тот момент, когда я достигаю двери своей спальни, та раскрывается; на пороге — полностью одетая Рита. Глаза её сухи и смотрят сквозь меня, лицо перекошено болью ... она меня не видит. Я вытягиваю руку, загораживая ей путь.
Её зрачки вспыхивают мимолётным вниманием.
"Пропусти меня, пожалуйста. — её голос хрипл, но твёрд, — Если тебе меня хоть чуточку жалко, ты меня сейчас пропустишь." Я понимаю, что это — мой последний шанс что-то ей сказать. "Я честно ответил на твой вопрос. — чтобы скрыть судорожное дыхание, я стараюсь выговаривать слова как можно чётче, — А теперь прошу выслушать меня." Ритины глаза смотрят в мои глаза — она меня, кажется, видит. "Ладно, я согласен — я не люблю тебя в обычном смысле этого слова. Я просто не могу влюбиться всей душой в человека, которого встретил несколько часов назад ... не могу и всё!"
Я делаю паузу, чтобы перевести дух. Смотрю на Риту, стараюсь обнаружить и запомнить какие-нибудь ещё не обнаруженные мелочи: длинные чёрные ресницы, маленькую родинку на щеке, ямочки на сгибах рук.
"Для меня любовь — это на пятьдесят процентов дружба, а дружба за несколько часов развиться не может!" — зубодробительная банальность произносимого сводит мои скулы, как лимон ... но остановиться невозможно — иначе она уйдёт и будет потеряна навеки! Рита внимательно смотрит на меня, однако, о чём она думает, понять невозможно. "Но, несмотря на отсутствии платонической составляющей в моих чувствах к тебе, ты неодолимо привлекаешь меня физически ... такого со мной не бывало никогда!... — на моём лбу выступила испарина; рука, которой я опираюсь на притолоку, дрожит, — И я уверен, что ты чувствуешь ко мне то же самое!" В ритиных глазах вспыхивают чёрные искры: она хочет что-то сказать, но передумывает ... и вдруг решительно отводит мою руку в сторону. Она стремительно идёт к двери — я бегу за ней ... "Подожди!" — она даже не оборачивается. Мы вместе вылетаем на лестничную клетку. Я хватаю её за запястье, насильно поворачиваю к себе лицом и кричу: "Я уверен, что тебе со мной в постели было так же хорошо, как и мне с тобой!..." Несколько мгновений Рита молчит (я смотрю ей в глаза, потом случайно отвожу взгляд и замечаю проступающие сквозь сарафан заострения её сосков). Она резко вырывает руку и медленно, разве что не по слогам, произносит: "Даже если б ты был импотентом — мне было бы с тобой не хуже!"
"Ой, мамочки!!!..."
Мы с Ритой синхронно поворачиваем головы и видим спускающуюся с верхнего этажа соседку (я с ней, вообще-то, знаком — она иногда сюсюкает с Гошкой и пичкает его отвратительными синтетическими леденцами). Рита стремглав бежит вниз по лестнице — дробный стук каблуков эхом рассыпается по гулкому трёхмерному пространству подъезда. Я обнаруживаю себя, стоящим посреди лестничной площадки в чём мать родила, и медленно пячусь, провожаемый ошарашенным соседкиным взглядом, в свою квартиру.
2.
Я часто прихожу по вечерам на набережную. Смотрю на теряющийся в темноте пустынный пляж, слушаю рёв разбивающихся о песок волн. Серебристый шар луны низко плывёт над невидимой линией горизонта, под ударами ветра пальмы размахивают своими разлапистыми кронами. Широкая дуга кафе и ресторанов, окаймляющая бухту, светится в ночи огромной бело-жёлто-красной подковой. По белым плитам набережной прогуливаются парочки и компании, шустрые австралийские дети с криками бегают вдоль песка ... а я, укрываясь темнотой и размётанными ветром волосами, украдкой заглядываю в лица прохожих. Я добираюсь до самого конца набережной, но никого не нахожу ... несколько минут стою в нерешительности. И наконец, независимо стуча по тротуару каблуками туфель-лодочек (чтобы никто не подумал, что одиночество тяготит меня), я иду обратно к своей машине. Через десять минут я войду в пустую квартиру, переоденусь в уютное домашнее платье и сяду читать или смотреть телевизор ... а скорее всего, устроюсь в мягком удобном кресле перед компьютером и привычным движением руки пошевелю мышью. И будто по мановению волшебной палочки, бездонно-чёрный квадрат перед моим лицом оживёт ярким светом. Навстречу мне распахнётся волшебная дверь; не спеша, как королева, я шагну в свой удел — в мир прямоугольных окон и выровненных лесенками строчек. В мир, где каждый символ прост и понятен, как старый верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими нажатиями клавиш — без боли и слёз. Непредсказуемый хаос бесчувственной реальности отступает на второй план ... за окном шелестят листья деревьев, откуда-то издалека доносится еле слышная музыка.
Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Погиб у меня на глазах: вступившись за какую-то пожилую женщину. Я точно не помню, как это произошло ... помню только, что в тот день он зашел за мной в школу без предупреждения — мы даже чуть не разминулись (я всегда была самостоятельная, с семи лет ходила в школу и из школы сама). А потом эти идиоты на автобусной остановке — их было, по-моему, пятеро: отец сделал им замечание, а затем ... затем от него уже ничего не зависело. Первого он свалил, как быка на бойне — но оставались ещё четыре, и у одного из них был нож. Когда приехала милиция, то парень, которого отец ударил первым, всё ещё валялся в пыли без сознания (остальные убежали) ... Потом был суд — мать ходила на все заседания. По вечерам она приходила, кормила меня ужином, мыла посуду, и проводила остаток дня перед телевизором: глаза сухие и, почему-то, чуть прищуренные (как от яркого солнца), лицо — будто каменная маска. Когда она вернулась домой после оглашения приговора, то сожгла все фотографии отца, кроме одной — а единственную оставшуюся вложила в конверт и отдала мне, сказала, чтоб я её куда-нибудь спрятала. Эта фотография до сих пор со мной и даже в том же самом конверте: отец там — молодой, моложе, чем я сейчас, стоит в плавках на пляже, позади море. Видно, что он был очень привлекателен: высокий, статный, белозубая улыбка, на лице — смесь романтичности и мужественности. За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь двух человек с такой улыбкой — отца и Игоря.
Мы прожили вдвоём с матерью чуть больше восьми лет, а когда я закончила школу и уехала в Москву учиться, она вышла замуж за старого отцовского друга дядю Мишу (они, я думаю, давно решили пожениться — просто ждали, пока я уеду). Я нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо, хотя их женитьба и явилась для меня полнейшей неожиданностью. Через год у них родились двойняшки, и им стало не до меня ... впрочем, большого интереса к тому, что там у них, в провинции происходило, я уже тоже не испытавала. Я с головой погрузилась в столичную жизнь: театр на Таганке, стихи Мандельштама и Цветаевой, проза Булгакова и Кафки, интеллектуальные песни под гитару — ну и, конечно, поклонники. Где-то в конце третьего курса из довольно обширного их числа выделился Сашка Веретенников — мы поженились незадолго до окончания института. Сашка был завидным женихом: москвич, из хорошой семьи, кончил физтех с красным дипломом — все мои подруги завидовали мне зелёной завистью. Я, в общем, была с ним счастлива — но ... как бы это объяснить ... без особого кипения страстей. Мы оба поступили в аспирантуру, оба в срок защитились и распределились: я — в НИИАН, а он, соблазнившись высокой зарплатой, — в некий закрытый НИИ. Детей мы отложили до переселения в новую квартиру, которую — согласно уверениям строителей — мы должны были получить через полтора года.
Наш с Сашкой маленький мирок продолжал своё тихое существование до вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря.
Я увидала его в фойе НИИАНа, и — после первого взгляда — жизнь моя изменилась бесповортно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно испарились, и никакие рациональные аргументы, которыми я себя уговаривала, разума не достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с моим отцом, у Игоря была такая же улыбка — одновременно романтичная и мужественная. И мне сразу же показалось — я была в этом абсолютно уверена! — что он испытывает ко мне те же чувства, какие я испытывала к нему. Он подошёл ко мне и завёл разговор, мы договорились встретиться после семинара. Я помню свои ощущения: сердце колотится с такой силой, что мне страшно, что Игорь услышит его удары, а обручальное кольцо жжёт палец, будто раскалённое добела. Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось около получаса), то сняла кольцо и положила перед собой на стол: тонкий ободок жёлтого металла тускло блестел в полумраке комнаты (стояла страшенная жара, занавески на окнах были задёрнуты). Быстро, чтобы не передумать, я завернула кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
Даже сейчас, когда я знаю, чем всё это закончилось, я не жалею ни о выброшенном обручальном кольце, ни о том, что поддалась закружившему мне голову безумию. У меня осталась память о нескольких проведённых с Игорем часах, когда рвущая сердце нежность смешивалась с восторгом безусловной и беспрекословной принадлежности другому человеку. Даже сейчас, после семи прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить ниспосланное мне тогда ощущение гордости — гордости от того, что меня полюбил самый умный и самый красивый мужчина в мире. Мои чувства были странной смесью платонической влюблённости и могучего чувственного притяжения ... я не ощущала ничего подобного ни до встречи с Игорем, ни после.
А потом всё сразу кончилось.
Я так и не смогла понять произошедшего — и даже не особенно пыталась: когда я начинаю во всём этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это сразу, как зашла в квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи). Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе, которые он начал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах ... ну, и астрономическое их, любовниц число; мне стало ясно, что я для него — лишь одна из многих. Может быть, лучшая из всех, но всё равно одна из ... а он для меня был — единственным.
Следующие несколько месяцев слились в один непрекращающйся кошмар. Я понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу, что ухожу — и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу, затем, когда до него всё-таки дошло, стал изводить меня допросами — мы не спали ночами, выясняя отношения. Когда я призналась, что была ему неверна, Сашка ударил меня по лицу ... потом двое суток просил прощения. Мы жили с его родителями, и те, заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил!), постоянно приставали к нам расспросами — в ответ на которые я отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец, я подала на развод, и, поскольку муж согласен не был, назначили суд. На работу я ходить перестала, благо режим у нас в НИИАНе был свободным, и проводила все дни напролёт у австралийского посольства: решила подать на эмиграцию. Через месяц Сашка возражать перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один раз привёл домой ужасную размалёванную девицу — так что мне пришлось переселиться к подруге. Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в НИИАНе — уж не знаю, зачем ... но я никак на это не реагировала: решение было принято и обжалованию не подлежало.
Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: переклички в очередях у австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по английскому. В начале ноября мне дали въездную визу в Австралию, и я стала бегать по инстанциям, добиваясь выездной визы из России. Наконец, все необходимые документы были получены — я купила билет на 28 января. Кроме подруги, у которой я жила, и матери, дату отлёта я не сообщала никому, но Сашка всё равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево прощаться; он был до иссиня пьян и едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла его и шепнула в ухо: "Прости меня." — отчего он отчаянно заплакал, закрыв лицо руками и всхлипывая, как маленький ребёнок.
С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой (науку я безжалостно бросила — она мне казалась одним из звеньев цепи, приковывавшей меня к уже не существовавшей, отмершей жизни). Программирование приносит мне удовлетворение, да и зарабатываю я хорошо — жить в Сиднее мне нравится. Днём работаю, вечером бегаю трусцой в парке, потом ужинаю и ... чаще всего, опять работаю. Друзей у меня немного: в основном, такие же, как я, программисты; большей частью русскоязычные, меньшей частью — австралийцы. Было три романа, все неудачные — в том смысле, что мы расстались (а может, наоборот — в том же самом смысле — удачные ... это как посмотреть). Два раза в гости приезжала мать, второй раз — вместе с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка: живописует, как ему хорошо живётся с молодой женой и как много денег он зарабатывает бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на письма) — но, по возможности, коротко.
Я думаю, что моё решение порвать с предыдущей жизнью оказалось правильным, и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это было возможным, оправилась. Мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких часах в июне 88-го, но уже не так остро ... да и приходят эти воспоминания намного реже — может быть, раз в 2-3 дня.
От старых времён у меня осталась лишь одна странная привычка: прикрываясь (если дело происходит днём) зеркально-отражающими солнечными очками, искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку моего отца.
3.
Обшарпанное помещение бара для младшего лётного состава тонуло в сизом дыму. Розовые тела купидонов и бело-розовая униформа валькирий, в смешении с белыми крыльями тех и других, делали толпу посетителей похожей на стаю фламинго. Бармен — пожилой основательный грифон — в поте лица своего наполнял стаканы нектаром и ликвидизированной амброзией, принимал деньги, выдавал сдачу и при этом ещё успевал перекидываться шутками с завсегдатаями. Бережно неся в руках стакан с двумястами граммами "Олимпийской", купидон 92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к крайнему столику у окна. Из всей компании, которая собиралась здесь по пятницам, пока присутствовал лишь 103.11.095. ru/Оранжевый.
— Как дела? — поинтересовался у приятеля /Фиолетовый, усаживаясь на своём обычном месте.
— *****! — кисло отвечал тот.
Из стоявшего в углу музыкального ящика гремела вошедшая недавно в моду "Песнь гор" в обработке для лютнево-арфового ансамбля — компания валькирий за соседним столиком ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам.
— Что так пессимистично? — на румяной мордашке /Фиолетового играла всегдашняя бодрая улыбка (выражавшая, как и полагалось по Уставу, счастливую гармонию с окружающей его в данный момент средой).
— А-а ... — /Оранжевый непределённо махнул рукой, — Рассказывать неохота. — По усердию, с которым он выговаривал слова и плавности жестов, было ясно, что он сильно навеселе.
Сквозь испещрённое отпечатками рук оконное стекло виднелся узкий изогнутый серп месяца, далеко внизу плыла бесконечная равнина тёмно-синих облаков. В центре стола, рядом с заполненной окурками пепельницей возвышалось на три четверти пустое вместилище креплёного нектара; кругом валялись пустые упаковки из-под сушёных соцветий вербы — любимой закуски /Оранжевого. На облезлой стене прямо над столом красовалась табличка с надписью "Петь, летать, плевать на пол и танцевать в воздухе строго воспрещается".
/Фиолетовый поёрзал на своём стуле, бросил недовольный взгляд в сторону окна (оттуда дуло) и сложил крылья так, чтобы они закрывали его маленькую розовую попку.
— Можешь меня поздравить, Орик. — он радостно улыбнулся, — Наш главный подписал приказ о повышении ... на следующей неделе будем праздновать! Я уже и платье заказал.
— Бело-розовое или розово-белое? — завистливо спросил /Оранжевый, вытаскивая из висящей на шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку.
— Бело-розовое.
— На операцию изменения пола записался?
— Записался. — /Фиолетовый почесал левое крыло и отхлебнул из своего стакана. — Как-то мне не по себе от этого стало ... сто тринадцать лет в купидонах проходил, а теперь вдруг — в валькирии ...
— А ты, Филя, об этом не думай. — ободрил друга /Оранжевый несколько заплетающимся языком, — Ты теперь о том думай, как тебе зарплату прибавят и в общежитии отдельную комнату дадут. Загордишься теперь, поди ... со старыми друзьями и говорить не захочешь!
— Почему это не захочу? — с подчёркнутой скромностью отвечал /Фиолетовый, — Захочу. И потом тебя тоже скоро повысят: ты ведь по зарплате до купидонского максимума уже дошёл? — значит, теперь уже недолго.
— Как же, недолго ... — с неожиданной злобой огрызнулся /Оранжевый, — *** мне в *** будет, а не повышение!...
— Никак случилось что? — ахнул /Филетовый.
— А то нет?!... — /Оранжевый опорожнил вместилище нектара себе в стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. — Значит, присмотрел я себе жертву сегодня: девка — молодая, влюбчивая ... сердце — в пол груди, на оптическом зрении стрелять можно! Ну, и пустил стрелу в самую серёдку ... она только ойкнула! Потом к парню подлетаю ... и тут я, понимаешь, как-то расслабился: пульнул, значит, сгоряча и ... того ... маху, в общем, дал. — /Оранжевый глубоко затянулся докуренной почти до фильтра сигаретой, — А тут, как назло, патруль ... и эта, понимаешь, **** начинает пальцы загибать: до пяти уставных метров не подлетел — это раз, ренгеновский прицел не включён — это два, общая расхлябанность стиля обслуживания — это три ... Короче, телегу накатала ... — несчастный купидон сокрушённо покачал головой и раздавил окурок в пепельнице.
— А дальше что? — сочувственно спросил /Фиолетовый.
— Я с дежурства прилетаю, а секретарша главного и говорит, — передразнивая манерную женскую скороговорку, /Оранжевый затараторил писклявым кривлячим голосом, — "Господин арх-ангел ждёт вас не дождётся — весь из себя гневливый." А мне что?... — купидон ожесточённо, обеими руками почесал в своих спутанных кудрях, — Я ему: "Как тут хорошо работать можно, когда /Голубого в отдел гомосексуализма перевели, а /Жёлтый, понимаешь, — в отпуске?... Мало того, что я за троих пашу, так ещё при том и ошибиться не имею права?!..." В общем, поговорили ... — /Оранжевый вздохнул и печально повесил голову.
— Ты чего, совсем промазал? — осторожно спросил /Фиолетовый. — Или краем всё же зацепил?... Чего они так на тебя взъелись?
— Уж лучше бы совсем! — неохотно отвечал /Оранжевый.
Отзвучал последний аккорд "Песни гор", музыкальный ящик умолк. Прокуренный воздух бара наполнили ранее не слышные разговоры.
— Как это — лучше? — недоумённо переспросил /Фиолетовый, — Ты куда ему попал?
Прежде, чем ответить, /Оранжевый сделал тягостную паузу.
— Куда ... куда ... — неохотно выговорил он, — В *** я ему попал ... вот куда!
Он злобно отодвинул свой стул и направился в сторону расположенной неподалеку двери туалета.