Кир Булычев. Соблазн
Знание-сила No8-1986
1
Ипполит Иванов возвращался домой по Пушкинской. Шел бесконечный дождик, к которому за неделю все уже привыкли. Воздух так насытился водой, что зонтик не высыхал и пропускал воду. Ипполит смотрел под ноги, потому что встречались глубокие лужи.
Когда он перепрыгнул через очередную лужу, то увидел, что в следующей плавает, вниз лицом, ценнейшая марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс. Марка настолько ценная, что Ипполит Иванов никогда ее раньше не видел.
Впоследствии Ипполит Иванов не раз задавал себе вопрос, как он мог угадать марку, которую никогда раньше не видел, с первого взгляда, при условии, что она плавала в луже лицом вниз, то есть была недоступна обозрению.
Но сомнений у Ипполита не было.
Он замер над лужей, как обыкновенная гончая над выводком райских птиц. Потом почему-то сложил зонт и уронил его на землю. Затем сел на корточки и осторожно подвел ладонь под плавающую марку. Та, как рыбка, скользнула подальше от края лужи, не далась. Ипполит Иванов сделал шаг в лужу, уйдя по щиколотку в воду, и другой рукой отрезал марке путь к отступлению. Она попыталась было прорваться в открытую воду, но вскоре сдалась и легла на ладонь Ипполита. Ипполит поднял ладонь к глазам, пальцами другой руки приподнял марку за уголок, перевернул и снова положил на ладонь. Да, это была марка, посвященная перелету Леваневского через Северный полюс, перелету, из которого отважный летчик не вернулся. Мокрое мужественное лицо летчика смотрело на Ипполита, надпечатка выглядела четко, буква "ф" в слове Сан-Франциско была маленькой, что умножало редкость и цену марки.
Держа ладонь ложечкой, Ипполит достал свободной рукой из верхнего кармана пиджака пробирочку с валидолом и, зубами вырвав пробку, высыпал в рот три таблетки. Он жевал их, как изюм, и думал, что теперь не имеет права болеть или умирать, потому что его жизнь обрела новый смысл.
Придя домой, Ипполит Иванов посмотрел на жену отсутствующим взором, отказался от обеда и, принеся из туалета рулон бумаги, отмотал метра два, чтобы соорудить ложе для марки, которой надо было высохнуть, согреться и привыкнуть к новому дому.
Только когда она уютно устроилась в колыбели из туалетной бумаги и вроде бы задремала, Ипполит Иванов догадался, что марка эта — чужая.
Коллекционеры бывают двух типов. Первый тип довольствуется самим фактом обладания. Он может держать в банковском сейфе голубого Маврикия или стодолларовик Джохора и встречаться со своими сокровищами раз в два года. Второй тип должен общаться с иными филателистами, чтобы те могли оценить его приобретения и достижения, разделить его радость или, что бывает чаще, горько позавидовать его удаче. Удача, выпавшая на долю Ипполита, была невероятной, сказочной, недоступной трезвому разуму, и потому, как только миновал первый восторг, Ипполит понял, что так быть не может.
Город Великий Гусляр сравнительно невелик, организованных филателистов, включая школьную секцию, там восемьдесят шесть человек, и все солидные коллекционеры не только знакомы друг с другом, но и знают, у кого что где лежит.
Известно, что одна такая марка была у старика Ложкина. Но старик Ложкин относится к нечастому в нашей стране первому типу замкнутых коллекционеров, его коллекцию мало кто видел. Ипполит в число избранных не попал. Наверное, окажись такая редкость у кого-нибудь еще, об этом знал бы весь Великий Гусляр.
Значит, сказал себе Ипполит Иванов, это марка Ложкина.
Значит, Ложкин вышел в дождь гулять со своей бесценной маркой, она выскользнула у него из руки и упала в лужу.
Маловероятно.
Ни один коллекционер не возьмет с собой под дождь такую ценнейшую вещь и не отпустит ее в лужу. А если вдруг такое случится, бросится за ней вплавь.
Но если Ложкин не заметил? Нес, допустим, свой альбом, чтобы спрятать от возможных грабителей в камере хранения... не получается. Железной дороги в Гусляре нет и камеры хранения нету тоже. Ну ладно, нес он альбом показать своему близкому другу... Да какие могут быть друзья у этого скопидома и скандалиста?
— Я честный человек?— спросил Ипполит Иванов у жены.
— Ты обедать будешь, в конце концов?— ответила вопросом жена.
— Я честный человек?— повторил Ипполит.
— Это еще испытать надо,— сказала жена.
— Вот именно,— сказал Ипполит.— Вот именно.
И он решил тут же отнести марку старику Ложкину.
Марка уже чуть подсохла, в туалетной бумаге ей нравилось, но она не возражала, когда Ипполит вложил ее, не разворачивая, в паспорт, сунул во внутренний карман пиджака и пошел к двери.
— Ты, значит, обедать не будешь?— спросила жена.
— Значит, не буду,— согласился Иванов.
На подходе к дому Ложкина, с которым Ипполит был еле знаком — иногда встречались на обществе коллекционеров, но даже не всегда здоровались,— Иванова начали раздирать сомнения иного рода.
Вот он, Ипполит Иванов, получив в руки негаданное счастье, сразу же подумал о собственной честности. И собственная честность повлекла Ипполита Иванова к старику Ложкину. Но означает ли это, что старик Ложкин настолько же чист и благороден, как Иванов? Допустим, он не терял этой марки. Допустим, она лежит спокойно в его альбоме. Но, увидев вторую марку, старик Ложкин быстро сообразит, что ему тоже улыбнулось счастье, и скажет: "Ах, я эту марку сегодня утром потерял. Какое большое спасибо, что вы ее вернули мне!" И останется он с двумя марками. А Ипполит Иванов, спаситель этого ничтожного клочка бумаги, "останется с носом". И опасения Иванова были не беспочвенны, так как среди филателистов иногда, в виде исключения, встречаются нечестные люди. Один из них, не будем называть его фамилии, в прошлом году подсунул Ипполиту марку с подклеенными угловыми зубцами, а когда Иванов обнаружил подлог, то притворился, будто видит ту марку впервые в жизни. Но такие граждане нетипичны для нашего общества и в ближайшем будущем вообще исчезнут.
Размышляя таким образом, Иванов замер у ворот дома No 16 и довольно долго топтался, не замечая, как дождь стекает по лицу. В этой нерешительной позе Иванова застал Корнелий Удалов, который как раз шел домой, потому что у него жил гость и гостя пора было кормить, а жена Ксения отказывалась это делать.
— К нам?— спросил Удалов.— Давно не заходил.
— К Ложкину,— сказал Ипполит. Они были знакомы с Удаловым и даже учились в школе в параллельных классах.
— Так чего же стоишь? У него свет горит,— сказал Удалов.
И Ипполиту ничего не оставалось, как последовать за приятелем.
Удалов повернул с лестницы к своей квартире, а Ипполит позвонил Ложкину.
Ложкин долго не открывал. Потом наконец дверь дрогнула и уехала внутрь квартиры. Ложкин был встрепан, небрит, озабочен, одет в старый халат до полу и шлепанцы.
— Здравствуйте!— слишком громко и радостно воскликнул Иванов.— Принимаете филателистов?
— Добрый вечер,— ответил Ложкин, не двигаясь с места и не пропуская гостя.— Занят я, устал, отдыхаю.
— Я на минутку,— сказал Ипполит,— только получить совет — ваша эрудиция широко известна.
Лесть была надежным способом проникнуть в сердце Ложкина. Об этом многие знали.
— Какая уж у меня эрудиция,— возразил Ложкин.— Нет у меня эрудиции. Не осталось. Один маразм.
— И все-таки по части довоенных марок — у вас лучшая коллекция. И если вы мне не поможете, никто не поможет. Клянусь, что больше минуты времени не отниму. Один вопрос — и я ушел.
— Ну ладно, проходи,— сказал Ложкин.— Только в прихожей побудь. С тебя капает.
— Это правильно,— сказал Иванов.— На улице дождь.
— Что за вопрос?
— Хочу взглянуть на вашего Леваневского. На перелет.
Лицо Ложкина изменилось к худшему. Оно побледнело и щеки опустились к углам рта.
— Какой еще Леваневский!— закричал Ложкин.— Не знаю никакого Леваневского.
Но забота о возможной потере, происшедшей с Ложкиным, соединенная с надеждой оставить марку себе, заставила несмелого в обычной жизни Иванова проявить упрямство.
— Леваневского у вас Штормилло видел,— сказал он, прижимаясь к стене, чтобы не закапать квартиру.— С тонким местом.
— С тон-ким мес-том?
Ложкин вздрогнул, как от удара.
— Мой Леваневский с тонким местом? Это твой Штормилло с тонким местом. Ну, погоди!
Ложкин бросился в комнату, и Иванов сделал нечаянный шаг вслед.
— Стой!— крикнул ему Ложкин.— У меня квартира сухая!
Ипполит отступил назад, но потом, слыша, как Ложкин вываливает из шкафа кляссеры и альбомы, вытянул голову, любопытствуя, как тот содержит свои марки. И увидел: Ложкин достал толстый кляссер, открыл его и замер. Стоял, согнувшись, спиной к Иванову. И не двигался.
— Ну что же!— поторопил Ложкина Ипполит. Марка, завернутая в туалетную бумагу, жгла ему сердце.— Нет марки?
Ипполит сказал это, и сердце его, обожженное, натруженное, сжалось до опасного предела.
— Есть марка!— закричал в ответ Ложкин.— Не спровоцируешь!
Он обернулся и пошел к Ипполиту, неся перед собой раскрытый кляссер, как на похоронах генералов несут подушки с орденами.
2
Тем временем Удалов пришел к себе домой, вынул из большой продуктовой сумки гостя, и тот принялся быстро, ловко и изящно зализывать, поправлять раздвоенным языком перышки на своем длинноватом теле. Удалов выложил на стол принесенные из магазина продукты и невольно залюбовался статью и законченностью форм пришельца из космоса, что третий день проживал у Удалова, известного всей Галактике как сторонник справедливой дружбы космических цивилизаций и крупный межпланетный деятель, хоть и занимал он скромный пост заведующего стройконторой в городе Великий Гусляр.
Пока Удалов разворачивал покупки, чтобы обеспечить себе и гостю скромную трапезу, в комнату заглянула его жена Ксения и, увидев на столе пернатую ящерицу с хвостом, почему-то напоминающим деревянную расписную ложку, скривилась, крикнула:
— И детей из дому уведу!
— Не обращай внимания,— сказала ящерица Удалову, когда Ксения, хлопнув дверью, убежала.— У нее нормальная идиосинкразия к ползучим гадам. Это у двуногих случается. Но мы с тобой знаем, как я красив, в первую очередь душевно.
— И внешне ты тоже не урод,— согласился Удалов, хотя был расстроен. Приятнее, когда в доме царит мир и жена проявляет гостеприимство.
— Ксенин характер также небезызвестен в Галактике,— угадал мысли Удалова пришелец, которого — для простоты — звали Коко,— бывают жены и хуже. Ты мне кефир согрей. Я предпочитаю разогретый кефир.
И уже потом, когда сели ужинать, Коко добавил:
Моя жена тебя бы тоже не вынесла.
3
— Посмотрел?— спросил Ложкин, стараясь захлопнуть кляссер.— Убедился?
Ипполит Иванов ловко прижал пальцами край кляссера, не давая ему закрыться. Он пытался разглядеть марку получше. Марка была на листе в гордом одиночестве. Тот же мужественный взгляд пилота, та же скромная надпечатка, даже та же маленькая буква "ф" в слове Сан-Франциско.
Но не это смутило Ипполита. Не это привлекло его тренированное зрение. Человек, который смог угадать такую марку в луже, да еще оборотной стороной наружу, сразу увидел деталь, которая повергла его в растерянность.
Правый нижний угол марки занимал почтовый штемпель. Ясный, четкий, на котором без труда угадывались буквы "... нинград". Причем первая буква наполовину была срезана зубцами марки, а последняя чуть-чуть вылезала на боковое поле. Точно такой же почтовый штемпель, точно так же расположенный, был на марке, найденной Ивановым. Но штемпели на двух марках не могут быть идентичными!
— Все!— старик Ложкин вырвал кляссер из руки Иванова, захлопнул его и прижал к впалой груди.
— Нет,— ответил Иванов.— Не все. Тяжелое предчувствие требовало энергичных действий. Он не мог остаться при подозрении. Любая ложь невыносима!
Иванов достал из кармана паспорт, из него сложенную вчетверо туалетную бумагу, из нее почтовую марку. Смело сделал три шага в комнату и положил свое сокровище на стол.
Объяснитесь,— сказал он тихо.
Старик Ложкии смертельно побледнел и спросил, еле шевеля губами:
— Откуда это у тебя?
4
— Сколько еще пробудешь у нас?— спросил Удалов у Коко.
Коко допил из блюдца кефир, закусил конфеткой, облизал зеленые губы и лениво разлегся среди чашек и тарелок.
— Как дела пойдут,— сказал он.— Сам понимаешь, научная командировка. Пока задание не выполню, придется у вас ошиваться. Но я не в обиде на начальство. И на Землю летать люблю.
— А в чем задание, если не секрет?— спросил Корнелий Удалов.
— Дирекция института запланировала коллективную монографию "Концепция честности и чести в масштабе Галактики". В тридцати томах. Сроки поджимают, а еще и половина полевых исследований не завершена.
— И многих мобилизовали?
— Всех этот деспот разогнал, отсохни его хвост!
Удалов вздрогнул. Ему еще не приходилось слышать, чтобы друг Коко употреблял такие сильные выражения.
— Могло быть хуже,— сказал Удалов.— Для тебя.
— Мне повезло. Попал на сравнительно устойчивую планету.
— Чай будешь?
— Три кусочка сахару. А у тебя прошлогоднего клубничного варенья не осталось?
— Ксюша куда-то спрятала.
— Этого следовало ожидать.
— Ты уже с кем-нибудь встречался?
— Нет, неделю провел в библиотеках. Ночами работал, сам понимаешь, приходится хранить инкогнито. В Историчке меня чуть кот не сожрал. И зачем только они допускают кошек в библиотеку? Я анонимку написал их директору, чтобы котов не пускали.
— Это правильно,— согласился Удалов.— Правда, от мышей тоже вред бывает.
— Здесь я кое-кого опросил,— продолжал Коко, постукивая твердым концом хвоста по столу.— Побеседовал.
— Как же так? В твоем облике?
— Не беспокойся, я своими ограничивался. С Сашей Грубиным провел вечерок, старика Ложкина навестил. Только доставил старику неприятность.
— Ты? При твоей деликатности?
— Нечаянно. Он свои почтовые марки смотрел. Знаешь ведь, некоторые люди странно себя ведут — собирают кусочки бумаги — так называемый сорочий эффект. Занятие бессмысленное, но любопытное для строительства поведенческой модели землян.
— Не всегда бессмысленное,— сказал Удалов.— Эти марки больших денег стоят. А у вас что, сороки водятся?
— Сорок нет. Это из моего земельного опыта. Или земляного?
— Земного.
— Спасибо. Об относительной ценности марки я наслышан. Ты бы видел, какое лицо было у Ложкина, когда я хвостом задел его любимую бумажку. Можно было подумать, что сгорел дом. Но я это объясняю не жадностью в чистом виде, а коллекционным остервенением. Тебе нравятся термин? Я сам его придумал.
— Так, значит, ты ему любимую марку погубил?
Не бойся, как погубил, так и восстановил.
5
— Я, понимаешь, спешил под дождем, я, понимаешь, переживал!— возмущался в соседней квартире Иванов.— А я марку, оказывается, возвращал не человеку, а жулику!
— Жулику? А ну, бери свои слова обратно! Пинцетом проткну за такое оскорбление!— Руки Ложкина тряслись, в уголках рта появилась пена.
— Моя марка и твоя марка — копии или не копии?
— Похожие марки, и все тут! Совпадение!
— Совпадение в луже не валяется. Рассказывайте все, а то созову филателистическую общественность. Ни перед чем не остановлюсь!
— Ничего не знаю,— сказал Ложкин, отводя взор в сторону, к комоду.
— Ладно,— сказал устало Иванов. Он подобрал со стола свою марку, к которой уже не испытывал никакого душевного расположения, и отступил в переднюю, откуда объявил:— Первым делом поднимаю Гинзбурга.
С ним идем к Смоленскому, оттуда прямым ходом к Штормилле — нашей совести и контролю.
Ложкин упрямо молчал.
— Вам больше нечего сказать?— спросил на прощание Иванов.
— За всю мою долгую жизнь...— начал было Ложкин, но голос его сорвался.
В иной ситуации Иванов пожалел бы старика. Но дело шло о серьезном. Если в Великом Гусляре кто-то научился подделывать такие марки, как "перелет Леваневского", значит, в будущем коллекционеру просто некуда деваться.
Иванов решительно спустился по лестнице, вышел во двор, кинул последний взгляд на освещенные окна Ложкина. Дождь не ослабел, капли были мелкие, острые и холодные. Иванов пошел к воротам.
— Стой!— раздался крик сзади. Ложкин, как был, в халате, выбежал из дверей шатучим привидением.
— Не губи!— закричал он.
— Нет, пойду,— упрямо откликнулся Ипполит Иванов.
— Не пойдешь, а то убью!— закричал Ложкин.— Вернись, я все объясню! Клянусь тебе памятью о маме!
Эти слова заставили Иванова остановиться. Вид Ложкина был жалок и нелеп. Халат сразу промок и тяжело обвис, Ложкнн стоял в глубокой луже, не замечав этого, и Иванов понял, что, если не вернуть старика в дом, тот обязательно и опасно простудится.
— Хорошо,— сказал он.— Только без лжи.
— Какая уж тут ложь!— ответил Ложкин, отступая в дверь.— Это все Коко виноват, крокодил недоношенный!
6
— Слышишь, как тебя называют?— спросил Удалов.
Он стоял у окна и наблюдал сцену, происходившую под дождем.
Коко скользнул со стола, ловко вскарабкался по стене на подоконник и высунул длинное лицо в приоткрытое окно.
— Слышу,— сказал он.— Но не обижаюсь. Хотя мог бы и обидеться.
— С крокодилом сравнение не понравилось?
— При чем тут крокодил? Неблагодарность человеческая не нравится.
Внизу собеседники скрылись под навесом подъезда, и сквозь шум дождя до Удалова доносились быстрые, сбивчивые слова старика.
— Этот крокодил мне Леваневского хвостом смял, понимаешь? Прилетел, извините с другой планеты, напросился в гости, весь чай дома выпил, чуть ли не нагадил...
— Вот именно, что чуть ли не...— согласился обиженно Коко.— Варвары...
— Ну, я его прижал,— слышен был голос Ложкина.— Я ему сказал кое-что о космической дружбе. Он у меня закрутился, как черт на сковороде...
— Он в самом деле на крокодила похож?— спросил Иванов.
— Хуже.
— Крокодилов не встречал,— заметил негромко Коко.— Но теперь обязательно познакомлюсь.
— Нет смысла,— ответил Удалов.— Хищники эти крокодилы.
— На, говорит он мне,— слышен был голос Ложкина,— возьми копирку. И дает мне машинку. Небольшую. Заложи, говорит, в нее любой листок бумаги и свою попорченную марку. Через минуту будешь иметь точную копию. До атома. Починишь марку, говорит, вернешь мне машинку. Понимаешь?
— И починил?— спросил Ипполит Иванов.
— Точно такую сделал. Без обмана. У них там, в космическом пространстве, какой только техники нет, страшно подумать! Они ею буквально кидаются.
— Лучше бы с нами поделились,— сказал Иванов.— Мы с такими машинками замечательное бы производство наладили.
— Не хотят,— сказал Ложкин.— Невмешательство у них. Желают, чтобы мы сами. А в самом деле скопидомничают.
Коко обиделся.
— Какое он имеет моральное право судить...
— Погоди,— перебил его Удалов.
— Значит, починил и вернул?— спросил Иванов.
— Грех попутал,— признался Ложкин.— Я одну марку сделал. А потом еще одну захотел. Так, на случай обмена. Понимаешь, у Гинзбурга в обмене антивоенная серия лежит, ты ведь знаешь.
— Знаю,— вздохнул Ипполит.
— Пойми меня правильно. Сделаю, решил я, еще одну марку, для Гинзбурга. И ему приятно, и мне польза. Марка ведь не поддельная. Марка настоящая, скопированная на уровне космических стандартов.
— Стыдно,— сказал Иванов.
— Еще как стыдно. Но удержаться невозможно.
— А я вот под дождем пошел к вам марку возвращать.
— И не говори... Ну ладно, сделал я еще одну, а потом вспомнил о Штормилле. Помнишь, что у Штормиллы в обмене лежит? Забыл? Беззубцовый Дзержинский у него лежит!
— Помню,— сказал Иванов.
— Ну, ради этого стоило еще одного Леваневского сделать?
— Погодите,— сказал Иванов.— Сколько же вы Леваневских отшлепали?
— Уже все, уже остановился,— сказал Ложкин.— Что, разве я не понимаю всей глубины моего морального падения?
— Так завтра же Гинзбург своего Леваневского Штормилле покажет. И все, и где ваша честь?
— Вот именно,— сказал Коко.— Где честь?
— Я только Штормилле отнес,— сказал Ложкин.— А гинзбурговскую марку я по дороге потерял. Тебе она на глаза и попалась.
— Ваше счастье, что попалась,— сказал Иванов твердо.— Все равно надо было остановиться.
— Да я и остановился! Я же сегодня приборчик Коке возвращаю.
— И все?
— И все...
— Ну и возвращайте. Немедленно! А Леваневского мы разорвем!
— Вот молодец, нравится мне этот Иванов,— сказал Корнелий.
— Погоди с выводами,— ответил Коко.
— Верну. А Леваневского, может, рвать не будем?— спросил Ложкин заискивающим голосом.— Беззубцового Дзержинского я уже в коллекцию положил. Когда еще попадется! Да и ты себе оставь. Марка хорошая, настоящая. До атома.
— Нет,— сказал Иванов уже не так уверенно.— Все равно я обязан проинформировать Штормиллу.
— И расстроишь его смертельно. Он же сейчас живет в наслаждении, что выгодный обмен со мной совершил. А как узнает, что ему делать? Оставаться без Леваневского?
— Конечно, так...
— Постой-ка,— сказал Ложкнн.— Может, ты хочешь на эту машинку взглянуть? Может, тебе еще какая из моих марок нужна? Я быстренько копию сделаю. Задаром. И нет в том обмана и жульничества. Помню, ты консульской почтой интересовался. Интересовался, да?
— Нет, не буду я в этом участвовать,— сказал Иванов.
— А ты и не будешь,— ответил Ложкин.— Только подымемся ко мне, поглядишь на машинку, чайку попьем. Ладно, а? Я совсем промок. Заработаю из-за тебя воспаление легких, помру еще...
— Если так, то поднимемся,— сказал Иванов.
Хлопнула входная дверь.
7
— Нам бы тоже не мешало чайку вылить,— сказал Коко Удалову.
В мгновение ока галактическая ящерица перемахнула на стол.
Удалов был задумчив. Он несколько раз подходил к окну, прислушивался, не хлопнет ли дверь, а Коко откровенно над ним посмеивался.
— Не спеши,— говорил он.— Твой Иванов уже совращен.
— В каком смысле?
— Изготавливает марки честным способом.
— Он не такой человек,— сказал Удалов.— Он под дождем чужую вещь хозяину понес.
— Это была для него понятная ситуация. Он знал, что в таком случае положено делать. А в ситуации сомнительной он легко поддался уговорам Ложкина, который чувствует, что морально погиб, я сейчас идет на все, только бы нейтрализовать свидетеля.
— Ты рассуждаешь будто про уголовников,— обиделся Удалов.
— Да какие они уголовники! Обыкновенныелюди. Пока соблазн невелик, они честные, а как соблазн перейдет через допустимые пределы, они уже начинают шататься, как тростник на ветру.
— Грустно мне, что ты такого низкого мнения о землянах,— сказал Удалов.
— Почему низкого? Нормального мнения... Кстати, уже одиннадцатый час, спать пора. Послушай, Корнелий, ты мне сделаешь личное одолжение?
— А что?
Зайди к Ложкину, возьми копирку. Мне ее уничтожить надо. Сам понимаешь.
— Может, ты сам сходишь.
— Могу, конечно, ты не думай, что я тебя принуждаю. Только вот что-то спина побаливает, радикулит опять одолел...
И пришлось Удалову идти к соседу за машинкой, понимая при том, что хитрец Коко сделал это не случайно: хочет он, чтобы Удалов собственными глазами убедился, насколько моральный облик отдельных жителей нашей планеты оставляет желать лучшего... И Удалов пересек лестничную площадку, злой на Коко, злой тем более на Ложкина с Ивановым. И он, хоть и надеялся в глубине души, что коллекционеры мирно пьют чай, сам себе не верил и потому, как только Ложкин приоткрыл дверь, Корнелий отстранил его, метнулся в комнату и увидел, как Иванов пытается прикрыть телом машинку, кляссеры, марки, все орудия преступления.
— Не старайся, Ипполит,— сказал Удалов голосом Командора, который застукал дон Жуана, хотя никакого морального удовлетворения от этого не получил.— Я в курсе.
— Он в курсе,— сказал за его спиной Ложкин.— Этот Коко у него остановился.
— Сдавайте копирку,— сказал Удалов.— Нельзя вам доверять...
— Мы только испытывали,— сказал Ипполит, красный, как свекла, хватаясь за сердце.
— Солидно наиспытывали,— сказал Удалов.— Если вам машинку еще на час оставить, вы за деньги возьметесь, или как?
— Деньги в нее не поместятся,— сказал Ложкнн. И Удалов понял, что даже такая отвратительная мысль уже посещала его соседа. Человека, которого он знал много лет, не очень любил, но не сомневался в его порядочности...
Удалов подобрал со стола машинку, хотел было порвать марки, но не знал, какие из них настоящие, а какие — копии. И ему ли судить этих людей?.. Они сами себя осудят.
Удалов без единого слова вышел на лестничную площадку, закрыл за собой дверь. И остановился. Машинка, плоская, похожая на портсигар, лежала на ладони. Что хочешь можно сунуть в нее. Ну хоть автобусный билет. Интересно, а что будет? Удалов достал автобусный билет из кармана. На лестничной площадке было не очень светло — одна лампочка в двадцать пять свечей. Удалов оглянулся — никто не наблюдает? Никто за ним не наблюдал. Удалов вложил автобусный билет в щель на торце портсигара. Ага, нужна еще бумажка, чтобы из нее сделать копию. Бумажку он вырвал из записной книжки. Сунул туда же. Машинка тихо зажужжала. Потом с другого конца выскочили две одинаковые бумажки. Две странички из записной книжки, совершенно одинаковые. Видно, Удалов в чем-то ошибся, и машинка скопировала не билет, а наоборот. И тут Корнелий словно проснулся.
Понятно, подумал он мрачно, комкая в кулаке листочки. Все понятно. Как же я сразу не сообразил! Тоже мне, называется галактический друг! Как же я мимо ушей пропустил, что он монографию пишет о чести и честности? Испытываешь? Старика Ложкина испытал. Иванова испытал. А потом меня, друга своего, послал на испытание. И почудилось Удалову, что электрическая лампочка в двадцать пять вольт над головой подозрительно пощелкивает. Может быть, снимает его действия на пленку, чтобы сделать из него, Удалова, иллюстрацию к тридцатитомному труду.
Удалов распахнул дверь к себе в квартиру.
Коко метнулся от двери, прыгнул на диван.
— Что тебя так долго не было?— спросил он ласково.
— Возьми машинку,— сказал Удалов.— Провокатор паршивый.
— Ну что ты, что ты...— быстро заговорил Коко.— На тебя эксперимент не распространялся.
— Это мне без разницы,— сказал Удалов.— Собирай свои вещи и вон из моего дома, понял? У Иванова сердце плохое, старик Ложкин наверняка простудился...
— Корнелий, дорогой, будь разумен!
— Не буду. Мы тебе не морские свинки. Убирайся.
— А как же космическая дружба?— спросил Коко.
— О ней ты и подумай на досуге.
— Но на улице дождь! Куда я денусь? В гостиницу меня не пустят...
Удалов не слушал. Он подошел к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, стоял, глядя в темный двор. Одинокий фонарь освещал полукруг земли у подъезда. Дверь растворилась, из нее вышел Ипполит Иванов и побрел куда-то, не замечая дождя. Потом дверь приотворилась вновь, и из дома выскользнула изящная пернатая ящерица.
Тогда Удалов пошел спать.