Кир Булычев. Каждому есть что вспомнить
Знание-сила #5-1984
Почти все человеческие трагедии начинаются исподволь, с незаметного пустяка. Именно незаметность первого толчка и делает трагедии столь неожиданными и сокрушительными.
Выступая на квартальном совещании в горисполкоме, Корнелий Удалов почему-то сослался на опыт своей молодости, на творческое горение строителей, возводивших в конце сороковых годов здание универмага. И был доволен тем вниманием, с которым выслушали этот исторический пример слушатели.
После совещания к Удалову подошел товарищ Белосельский и сказал:
— Пора делиться опытом с молодежью.
После чего он подозвал редактора гуслярской районной газеты Малюжкина и добавил:
— Товарищ Малюжкин, не проходите мимо.
— Не пройдем,— ответил Малюжкин.
Уже на следующий день, после работы, к Удалову домой явился Миша Стендаль, корреспондент и старый знакомый Корнелия Ивановича. Он присел на край скамейки под сиреневым кустом и некоторое время наблюдал, как Удалов с Грубиным проигрывали в домино соседям по дому — Ложкину и профессору Льву Христофоровичу Минцу, великому изобретателю, временно проживающему в городе Великий Гусляр.
Корнелий Иванович догадывался о цели визита Стендаля, но, будучи человеком скромным, делал вид, что тот зашел к нему случайно, скажем, занять опарышей для рыбалки.
Когда партия кончилась, Миша с прямотой, свойственной молодости, разрушил эту иллюзию, сказав:
—А я за статьей пришел.
Все насторожились, потому что раньше Удалов никогда статей не писал.
—Может, сам напишешь,— сказал Удалов неуверенно.—Я скажу, что надо, ты в библиотеке старые газеты посмотришь, а?
— Нет, Малюжкин велел, чтобы вы сами, Корнелий Иванович,— возразил Стендаль.— Он получил указание.
Наступила пауза. Удалов глядел в темнеющее летнее небо, по которому плыло зеленоватое закатное облако, и стеснялся соседей.
— С каких пор,—услышал он ехидный голос старика Ложкина,— наш Корнелий пишет в прессу?
Понятно было, почему начал именно Ложкин. Сам он по меньшей мере раз в месяц относил в редакцию гневные письма, посвященные непорядкам в городе, но так как большинство писем на поверку оказывалось неточным в своей фактической основе, то отношения с газетой у Ложкина не сложились, и, естественно, он не хотел, чтобы они складывались у других.
— Да это так... заметка,— ответил Удалов краснея.
— Неправда! — сказал Миша Стендаль, надевая очки и вытаскивая из кармана большой блокнот, распухший от адресов и интервью.— Корнелий Иванович выступает на наших страницах с большим материалом, посвященным истории строительных организаций Великого Гусляра и героическому труду его молодости.
— Это кто же героически трудился? — спросил Ложкин, который был убежден, что во всем мире лишь ему удалось героически потрудиться.
До этого момента Удалов был убежден, что откажется от создания статьи. Он ведь даже в школе отставал по части сочинений. Но последние слова Ложкина вызвали у него возмущение. И следующий шаг на пути к трагедии выразился во фразе, которая непроизвольно вырвалась у Корнелия Ивановича:
— Каждому есть что вспомнить!
— Корнелий Иванович прав, — сказал профессор Минц, аккуратно складывая в коробочку костяшки домино. В последние месяцы он пристрастился к этой игре, стараясь выключить на время непритязательного развлечения свою гениальную голову, иначе бы он мог вычислить наверняка исход любой партии в домино в самом ее начале.—Любой из нас — это сокровищница воспоминаний, уникальных, бесценных, которые, к сожалению, проваливаются в бездну времени, выпадают из памяти и исчезают для потомства. Из-за этого каждое новое поколение частично повторяет наши ошибки. А мы обязаны помогать подрастающему поколению.
— Ему некогда информироваться,— заметил Саша Грубин.— Он млеет.
И с этими словами Грубин показал на открытое окно в квартире Гавриловых. На подоконнике сидел, укутав голову громадными наушниками, подросток Гаврилов, что не мешало, однако, стоявшему рядом динамику реветь на весь двор.
— А что? — сказал Удалов. — И напишу. Обо всем напишу. И как голодно было, и как мы мерзли, но выходили на рабочие места, и какие мы были сознательные.
Тут он решительно встал. Стендаль поднялся следом, но Корнелий сказал:
— Иди, Миша, отдыхай, я сам справлюсь. Завтра к обеду статья будет на твоем столе.
Удалов отправился к себе, а Ложкин сказал вслед, негромко:
— Сомневаюсь. Для этого способности требуются.
Удалов поднялся по лестнице, не зная, что шагает навстречу своей трагедии. Дома была только жена Ксения. Она удивилась, потому что по выверенному жизнью расписанию Корнелий должен был еще часа полтора играть в домино, а затем прийти домой с видом измученного трудовой деятельностью человека и потребовать ужин.
Ничего такого не случилось. Удалов проследовал к столу сына Максимки, уселся, отыскал чистую тетрадку, затем долго шарил но ящикам и коробочкам в поисках ручки, которая бы писала. Не нашел, взял карандаш, открыл тетрадку и замер над ней, подобно тому, как замирают почти все великие писатели, прежде чем написать первое слово.
Ксения была так поражена, что вышла из кухни, встала в дверях и спросила:
—Чего натворил?
—Натворил?
— Объяснительную пишешь?
— Нет,—сказал Удалов,— статью надо написать. Заказали мне статью.
Ксения, конечно, не поверила, потому что ее муж никогда статей не писал. Она подошла поближе и увидела, что тетрадка пустая.
— Где статья? — спросила она.— Не вижу.
— Так я же думаю. Я думаю, а ты над душой стоишь. Разве так статью напишешь?
— Интересно, что это теперь статьей называется.
Ксения, будучи женщиной доброй, но вздорной, всегда подозревала мужа в супружеских изменах, хотя он к этому не давал никаких оснований. Отсутствие оснований никак не успокаивало Ксению. Она лишь убеждалась, что муж ее не только неверен, но и дьявольски хитер, если за тридцать лет совместной жизни ни разу не попался. И поэтому она нетерпеливо ждала, когда же он наконец попадется с поличным.
Ксении казалось, что если она сейчас уйдет, то Удалов примется за нежное послание или, еще хуже, начнет сочинять разлучнице любовные сонеты.
Но стоять так просто было бессмысленно. Корнелий при своей хитрости будет сидеть, и все. Значит, следовало сделать вид, что поверила, а потом незаметно вернуться и застать его врасплох.
— Нужна мне твоя статья! — сказала Ксения с презрением и медленно, не оглядываясь, ушла на кухню.
А Удалов поводил карандашом над чистой страницей и написал: "Как сейчас вспоминаю". Потом стал думать, что же он вспоминает.
Он пришел на стройку после седьмого класса, в конце войны, учеником. Учеником штукатура. А когда это было? Вроде бы зимой. Нет, тогда дождь шел. А там был бригадир, дядя Леша. Нет, дядя Паша. Такой, с усами. Вот усы Удалов помнил, и это его обрадовало. Усы стали как бы якорем. Потом дядя Саша уехал на Дальний Восток. Или в Среднюю Азию. Он был хорошим наставником. Совсем не пил и Корнелия, у которого отец пропал на фронте, жалел. В чем проявлялась его жалость? Важно вспомнить, потому что в статье хорошо бы написать о наставнике молодежи. Как он говорил: "Ты, Корнюша, как пуговица, круглый и под ногами катаешься. Все боюсь наступить". Или это он сказал не Корнелию, а Гошке Сидорову, который на Дусе женился. Нет, на Дусе он потом женился, а сначала на Маше хотел жениться. Маша такая смешливая была, черноглазая, с длинной косой. Они с ней в палисаднике целовались, только это потом уже было, в сорок седьмом, наверное. И рука Удалова, погруженного в туманные воспоминания, вывела на странице большими буквами "Маша". Потом еще крупнее: "Машенька".
На этом сладкие воспоминания прервались возмущенным криком Ксении, которая подкралась как раз вовремя, чтобы увидеть, как блудливая рука ее мужа выводит на странице женское имя.
— Так я и знала! — громко возмущалась Ксения, и это возмущение, ломая перегородки и стены, прокатилось по всему затихающему дому.— Развратник! Уходи к ней, чтобы детям не стыдно было с тобой проживать...
Дальнейший монолог Ксении протекал в том же духе, и нет нужды тратить время на цитаты из него.
Удалов отмалчивался даже после того, как в голову ему полетела тарелка, потому что объяснить забывчивостью и далекими воспоминаниями появление женского имени не мог. И кто бы ему поверил?
И когда минут через десять он очутился на лестнице, где решил переждать затянувшуюся грозу, он не возмущался и был даже спокоен. Его тревожило другое — за пределами воспоминаний о поцелуе Машеньки и доброте дяди Паши никаких ярких картин его память не сохранила. Но ведь если дядя Леша — еще куда ни шло — в статье помещался, то Машеньке, чтобы добиться права возникнуть на газетной странице, надо было совершить что-нибудь конструктивное.
Удалов стоял на лестничной площадке, ощущая тупую усталость. Надо было с кем-нибудь посоветоваться.
Ноги сами привели Удалова к двери профессора Минца. К счастью, из-за двери доносились шумы футбольного репортажа. Это было хорошим знаком — профессор не работал, а отдыхал. Удалов постучался и вошел.
Отдых профессора Минца — понятие условное. Да, он слушал футбольный репортаж, да, он решал кроссворд, да, он раскладывал левой рукой пасьянс "Невский проспект". Но в тоже время мозг Льва Христофоровича продолжал настойчиво трудиться, завершая решение неразрешимой задачи о квадратуре круга.
— Чем могу помочь? — спросил Лев Христофорович, который был отличным физиономистом.— Семейные неурядицы?
Понятно, что монолог Ксении он слышал — его слышали и в Вологде.
— Проблема совсем иная,— сказал Удалов.— Проблема статьи. Мне нечего сказать людям.
— Чепуха! — ответил профессор.— Каждому из насесть о чем сказать людям.
— Я забыл,— признался Удалов.— Так, в общих чертах, помню — почти сорок лет прошло, а деталей не помню. А мне статью сдавать завтра. Позор. И Ксения должна быть успокоена. Пока не поверит, что дело в статье о далеком прошлом, нет мне домашнего покоя.
— Память подводит?
— Думал, у меня память как память. И вдруг — надо же! Ощущения есть, даже положительные, а деталей— кот наплакал. Сроков не помню, дат... Что делать?
— Делать? — Минц задумался и пошел к широкой полке над письменным столом, где стояли известные уже всему дому и цивилизованному человечеству снадобья и средства, которых сегодня не знает наука, но которые завтра или послезавтра обязательно произведут в ней переворот.
Изобретения универсального гения Льва Христофоровича непредсказуемы, парадоксальны и удивительны. Они призваны облагодетельствовать людей. Но, к сожалению, порой настолько опережают время, что их эффект не вписывается в обыденную жизнь. Результаты вдруг оказываются прямо противоположны ожидаемым. Именно поэтому благое намерение профессора, который шел к полке с открытиями, в самом деле было еще одним шагом к личной трагедии Корнелия Удалова.
Минц поводил рукой над бутылками и коробочками, затем его указательный палец замер над одной из них.
— Вот то, что нам надо.
Он извлек небольшую бутылочку, в которой лежали сизые, несъедобные на вид облатки. Одну из таблеток он вытряс из бутылочки на листок бумаги и протянул листок Удалову.
— Что это? — спросил Корнелий Иванович.
—Условно, до утверждения фармакологами, я именую это средство церебромагом. Понятно?
— Непонятно. И медициной не утверждено?
— Обычная бюрократическая волынка, — ответил Минц. — Надо проверить на мышах, тараканах, обезьянах и добровольцах. Лишь потом выпускают в серию. Что разумно, но меня не касается. Я могу гарантировать полную безопасность для вашего, Корнелий Иванович, здоровья, но в то же время призываю вас к разумной осторожности.
— А что будет? — Удалов держал таблетку перед ртом, но не спешил глотать. При всем доверии к гению Льва Христофоровича, он хотел и дальше наслаждаться радостями жизни.
— Ничего особенного. Церебромаг включает спящие клетки памяти. Все, что вы прожили, все, что видели, навсегда отпечаталось в вашем мозгу. Но проводящие пути засоряются. И вам кажется, что вы многое забыли. Но только кажется! Завтра утром вы проснетесь и убедитесь в том, что это — только кажется! Глотайте.
И Удалов проглотил таблетку.
Потом он пошел домой.
Ксения, которая к тому времени убедила себя, что Удалов ушел к своей Машеньке, удивилась его возвращению, но вида не показала, была мрачна, молчалива и в глаза не глядела. А на восклицания Корнелия: "Кисочка, пойми!", она отвечала однообразно: "Знаю, кто твоя кисочка". Но не знала о ней ничего, кроме имени, и это смущало и заставляло перебирать в памяти всех Машенек, Марусь, Марий и Марь Петровен.
Удалов устал уговаривать, лег спать, кинув прощальный взгляд на чистую тетрадь на столе сына — первая страница с крамольными словами была вырвана. Понятно кем.
Утром Удалов проснулся сразу. От душевного неудобства.
Он знал — случилось что-то очень плохое. Но не сразу сообразил, что.
Это был момент истинного начала трагедии.
Удалов еще не знал, что девятый вал обрушился на его беззащитную голову.
Он все помнил!
То есть он не осознал еще, что все помнит, но сжался от одного конкретного воспоминания, потому что оно было очень болезненным. Он совершенно четко представил себе, что сейчас войдет мать с перекошенным от злости лицом и скажет:
— Где чайник? Где чайник с розовыми цветочками, мерзавец, спрашиваю?
И от ужаса неминуемой физической расправы Удалов захныкал тонким и жалобным голоском, разбудил Ксению, которая, конечно, не знала, каким был голос ее мужа в возрасте пяти лет.
Потому что инцидент с разбитым чайником произошел еще до войны, и наказание за этот проступок никак не соответствовало вине —чайник был разбит неумышленно, но у матери не было другого чайника. И забыл Удалов об этой экзекуции много лет назад.
Не в силах удержать слез, Удалов поднялся с постели, отворачиваясь от Ксении, потому что к нему возвратилось горькое мгновение тридцатилетней давности — когда он застал Ксению, тогда еще тонкую, игривую и недоступную, целующейся в Василием Криватым у ее палисадника, и случилось это именно в тот день, когда Удалов наконец-то решился объясниться ей в любви. И хоть впоследствии Ксения уверяла, что ее поцелуи были не более как сестринскими и объяснялись тем, что Василий уезжал на целину, горе — неожиданность жестокого удара — пронзило вдруг сердце пожилого и давно разлюбившего жену Корнелия Ивановича, и он кинул на нее взгляд, полный такой неприязни и обиды, что Ксения не посмела ничего спросить. Она привыкла говорить о своем муже, будь он рядом или отсутствовал, тоном презрительным и даже сварливым— хоть бы провалился! — муж был никчемным грузом, проклятием, вечным напоминанием о бесцельно прожитой жизни. Но в случае, если возникала, чаще всего вымышленная, опасность потерять его, в Ксении просыпалась орлица, готовая лететь в партком с заявлением: "Мой муж — никчемный мерзавец, немедленно верните мне мужа!"
И вот сейчас, встретив горький взгляд Корнелия, Ксения истолковала его ложно, мысленно связала с таинственной Машенькой и поняла, что пора готовиться к походу в общественные организации.
А Удалов, выйдя в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, уже понял, что виной его состоянию — обострившаяся память, и начал побаиваться самого себя. Стараясь изменить течение событий, он принялся вслух себя уговаривать:
— Подумаем о приятном, а? Вспомним чего? Ну как в загс ходил с Ксенией? Или как пятерку получил на контрольной в шестом классе.
Обе эти сцены послушной мгновенно вспыхнули в мозгу во всех деталях, вплоть до синего платья регистраторши в загсе и насморка свидетеля Сименского, но радость была чисто формальной и сердце не задела. Зато он почемуто вспомнил, как по выходе из загса Ксения сломала каблук, и как она расстроилась из-за этого, и как тогда же, глядя на покрасневшее в неожиданном гневе лицо молодой жены, Удалов с ужасом понял, что выбор его был неверен и ему предстоит отныне много раз, пока не кончится жизнь, видеть эти покрасневшие от гнева щеки и слышать этот визгливый голос.
Удалов, близкий к слезам, с неровно бьющимся сердцем вышел из ванной и направился было к письменному столу, чтобы приняться за статью. Разумеется, он отлично помнил теперь все наставления дяди Георгия (именно Георгия) и тот яркий день, когда они, молодые члены бригады, дав обещание завершить кладку второго этажа, не уходили со стройплощадки восемнадцать часов кряду. И Удалов уже был готов сесть за стол, чтобы зафиксировать это воспоминание на бумаге — воспоминание приятное, несшее в себе чувство удовлетворения, приобщения к созидатедьному труду... и вдруг он замер. Рядом с тем большим и добрым воспоминанием в памяти как клещ таилось воспоминание мелкое, присосавшееся к главному: ведь именно в тот день... С какой ясностью Корнелий мысленно увидел эту картину: вот он стоит наверху и видит, как через улицу бежит к нему песик Брысь, беспородный, никчемный, но свой. И как несущийся грузовик сшибает собачку. Буквально на глазах.
Ксения, вышедшая за мужем в большую комнату, увидела, что тот почти одет, стоит с зубной щеткой в руке над письменным столом и тихо рыдает.
Удалов спиной почувствовал взгляд жены, отбросил зубную щетку и выбежал на улицу. Но добежал лишь до ворот. Невероятная горькая боль пронизала его, как только он увидел почерневшие от старости, отполированные временем столбы ворот... Это было в войну, у Удалова был друг Митя, Удалов жить не мог без друга Мити. И однажды он увидел, как сквозь ворота, с трудом, задев за столб осью правого колеса, выезжает тяжелогруженая телега, наверху сидит плачущий Митя — никто не сказал Удалову, что Митя с бабушкой и матерью уезжают в город Вологду, и никому из взрослых не пришло в голову, что Удалов не может жить без Мити, а Митя — без Удалова...
Корнелий Иванович гладил почерневший столб ворот и понимал, как непростительно было все эти десятилетия не думать о Мите и вычеркнуть его из памяти...
— Корнелий Иванович! — из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая голова Льва Христофоровича.— Как дела со статьей? Помогло средство?
— А идите вы...— Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
— Что с ним? — спросил Минц.
— Не знаю, Лев Христофорович,— ответила Ксения.— Что-то случилось. Уходит он от меня, вижу, что уходит, а ни в чем не виновата...
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще страшнее — то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине и мать велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика,
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу, только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
— Все время плачет? — спрашивал на бегу ЛевХристофорович.
— Сердится! — отвечала Ксения.— Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный...
— И статью не пишет?
—Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились...
— Понятно.
Они настигли Удалова у реки Гусь.
Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался по косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик — вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы вбежать вводу, холодную и злую,— а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже нельзя. И он тогда вошел в воду по колено — вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезается в воду дядя Георгий —
почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются, растворяются в серой мгле... А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было потом.
Ксения успела забежать между водой и Удалевым и встала на его пути, как танк.
— Не пущу! — кричала она.
— Пусти,— вяло сказал Удалов. Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно — вспомнить.
Минц нажал ладонью на плечо, заставив сесть на траву.
Выпейте,— он протягивал желтую таблетку.
Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.
—Что вы со мной сделали!— тихо произнес он.
— Простите,— сказал Минц, который все уже понял.—Побочный эффект.
— Я не хочу жить,— сказал Удалов.
— Мне надо было испытать средство на самом себе,— сказал Лев Христофорович.— Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи. — Оптимистической?— спросила Ксения. — Природа милосердна,—сказал Лев Христофорович,—а я попытался лишить ее милосердия. Я не подумал о том, что память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит — с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаемо том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться безмороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить заново все такие трагедии, которые в самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями. — Нет,— сказал Удалов.— Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали.— Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать.— Но ведь она утонуть могла.
Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.
Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.
Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам.
У поворота на Пушкинскую им встретился Миша Стендаль, который спешил в редакцию. — К двенадцати часам жду статью! — весело крикнул он. — Нет,— вздохнул Удалов.— Писателя из меня не вышло.
В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.
— Вот здесь,— произнес он с болью в голосе,— я упал и разбил коленку. Как я плакал? Мне тогда было полтора года...