Юрий Дружников. Деньги круглые
© Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
Источник: Ю.Дружников. Соб.соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
Микророман
1.
Разбудил Машу напряженный разговор за дверью.
— Я устала, устала! Тебе плевать: отвалил в парк и обо всем забыл. А у меня дети...
Это мама.
— Каждый раз одно и то же. Завтра зарплата, завтра! С луны ты что ль свалилась?
Это отец.
— Завтра? А дети? Им надо жрать сегодня!
— Делала бы аборты, как все, не стонала бы теперь.
— Сам же сказал: ладно, рожай.
— Мало ли что! У тебя головы нету? С одним-то вертелись на сковородке. Я что, из тумбочки бабки достаю? На кой всякое дерьмо покупаешь?
— Тарелки — не дерьмо, дефицит, все брали.
— Ладно, тарелки... А юбка зеленая откуда?
— Юбку мне Евдокия отдала, ношеную. От тебя такого подарка не дождешься. Почему одна я должна биться как рыба об лед? Вон, у Фаины мужик дак мужик...
Это опять мама. Евдокия — одна соседка, проводница поезда "Москва — Берлин", Фаина — другая, у нее муж в "Утильсырье" талоны на "Графа Монте-Кристо" за макулатуру выдает.
— У Фаины мужик абсолютно ежедневно в дом чегой-то приносит. Е-же-днев-но.
— Он же ворюга!
— А на деньгах, между прочим, этого не написано.
— Скоро сядет!
— Пока сядет, он знаешь сколько для семьи нагребет? А ты?
— Фаина и сама будь здоров в колбасном отделе имеет, не тебе чета. Ты шоколадки за справки получаешь. Брала бы деньгами, раз ты у нас такой оперативный работник. Где то, что за прописку дают?
— Так ведь это не каждый день. И потом, начальник паспортного стола почти все себе забирает, знаешь ведь. Зато я талоны лишние на заказы приношу. Есть-то ты каждый день просишь!
Маша хотела выбежать и сказать, что ей ничего не надо. Только не ссорьтесь. Ведь это она, Маша, виновата, что родилась. Аборт — такая штука: Маша уже была, а потом раз — и нету. Мама ее пожалела. Но лучше промолчать. Ей ответят: "Не лезь! Не твое дело". Хотя почему не ее? Ведь это она да Санька — дети, из-за которых...
Каждый день, едва отец к ночи вернется, мать заводит разговор про деньги. Маша от крика просыпается. Раньше она думала, что деньги — это монеты, которые ей давали на мороженое. Однажды, в разгар ссоры, вынула из своей коробочки:
— Сейчас я вам дам денег.
Отец спросил:
— А бумажек у тебя нема?
Побежала в свой угол за диваном и принесла мелко нарезанные листочки из тетради, которыми она играла в магазин. На листках было написано: "10 рублей", "100 рублей".
— Во-во! — обрадовался отец. — И подари их матери. Пускай купит все, что ей во сне приснится.
Теперь-то Маша прекрасно знает, что такое деньги. Деньги — это то, что нигде не продают, а за что-нибудь дают. Но не всем. Кому больше, кому меньше. Некоторые умные люди знают, где они спрятаны, и сами берут, без спроса. Отец твердит, что ему лично деньги ни к чему, он и без них может упереться рогом и все достать из-под земли. Но не желает, устал. Устал и хочет хоть немного пожить честно, не думая о деньгах с утра до ночи. Мама же говорит, мол, честность и даром теперь никому не нужна. Поэтому папа все же деньги приносит. Он отдает их матери. Мама берет — улыбается и целует отца. А не принесет — не целует.
Сегодня воскресенье. Отец уходит в смену то днем, то вечером, то ночью и даже в воскресенье. Дома он всегда спит или просто лежит на диване, не шевелится и смотрит в потолок. Иногда говорит:
— Вон там опять паутина. Чем же ты целый день занимаешься?
А мама паспортисткой в домоуправлении работает: то полдня утром, то полдня вечером. Они и видятся-то редко, а то бы еще больше ругались.
— Пап, давай телевизор посмотрим?
— За день я такого телевизора насмотрелся, что сыт по горло.
Маша берет книжку, садится к нему на живот и смотрит картинки. Отец дремлет, Маша движется: то вверх, то вниз. Сейчас он, значит, проснулся и, собираясь уходить, примирительно говорит матери:
— Да брось нервы себе трепать! Будто впервой... Выкрутишься!
— Избаловался на всем готовеньком, — ведет свою линию мать. — Хватит! Бери себе половину детей и поступай как хочешь.
Одна половина детей — Санька, другая — Маша. Конечно, отец возьмет Машу. Санька — разгильдяй, папа с ним все время на взводе. Мама, хоть Санька уже почти с нее ростом, стеганет его отцовским ремнем, если что. Он поревет и бурчит:
— Все равно не буду!
Но слушается, за милую душу.
— Пошли, Машка! — решительно говорит отец. — Ты одета?
— Бант завяжешь?
— Может, тебе еще брильянты в уши? Из-за банта я к напарнику опоздаю.
До Савеловского вокзала они приехали в набитом до отказа автобусе, а к парку долго перли пешком через сквер и через стройку. Маша еле поспевала, а когда дошли, обрадовалась: будем кататься! Она сразу узнала папину "Волгу". Серая, крыша красная и номер легкий: 23-43 ММТ. На крыле закрашенный след от длинной вмятины. Это когда папа в самосвал врезался. Но абсолютно все говорили, что самосвал сам виноват.
Напарник дядя Тихон стоял небритый и рукавом от старой рубашки ладони вытирал. Тихон увидел отца с Машей, сдвинул назад фуражку, прищурился:
— Ха! Опять разводишься?
— На день взял.
— Тоже дело. Что разводись, что не разводись — один компот. Щас отбивала к тебе с ней прицепится...
— Уговорю! Куда ж мне ее девать? В комиссионку пока детей не берут. Ну как сцепление?
— Ведет сцепление! Ваша милость с бабой цапались, а я тут его подтягивал на яме полчаса. Надо новый диск, на складе говорят, будет после первого. Ха! Какого месяца первое — вот вопрос.
— Диск давно бьет.
— Бьет и все по карману!
— Машка, садись! — скомандовал отец.
Ловко открыв дверцу, она ухватилась за руль, поерзала по сиденью и устроилась напротив счетчика, положив на коленки руки. Силясь прочитать цифры, отбитые на счетчике, сморщила нос, на котором красовались три огромные веснушки и целый хоровод мелких. Счетчик показывал одни бублики.
— Ха! Между прочим, с утра у меня опять инструктаж был, — вспомнил Тихон. — Тот же юный пионер в кожаном пинжачке, при красном галстуке с искрой, колесики со скрипом. Парторгу велел меня разыскать, а потом удалиться, чтобы мы, значит, наедине остались.
— Взял бы да и схилял. На кой тебе время тратить?
— Зачем же начальство нервировать? И потом, он думает, он меня вербует, а может, эвон-то, я его... Пусть говорит, мы послушаем себе не во вред. Ботиночки-то скрипели, а сам расспрашивал, какие слухи насчет высшего руководства и лично насчет самого главного товарища в природе клиентов фигурирувают. Ха! Кто их знает, какие слухи? Всякие, верно? Велел внимательно слушать и запоминать. Ну, сообчать, конешное дело, лично ему. Вот, телефончик продиктовал дополнительный, если чего важное, а он в отсутствии. Обещал содействие в случае чего.
— Чего именно?
— Он намекнул, но не уточнил. При оказии в разговорах с пассажирами велел разъяснять, что денежной реформы, дескать, в текущий момент вышестоящие органы не планируют. Это враждебные слухи. Мол, правительство целиком в заботе об трудящихся, понял? А то, говорит, неуместная паника отражается на производительности труда. Надо народ успокоить, чтоб не хмурился. Ха!
— Пускай сами успокаивают.
— Пущай-то пущай. Но он опять же намекал: дескать, выборочно ставят в машины подслушки. Я, конечно, удивления не изображал, но для порядка спрашиваю:
"А в моей-то тачке установлено?"
"Это, — говорит, — мне неизвестно, не я этим занимаюсь. Тебе лично мы, конечно, доверяем, ты наш человек. Только, мол, на случай, если иностранцев везешь. Расширение, мол, с иностранцами производится..."
— Ну и хрен с ними! Наше дело — баранка да счетчик.
— Ха! Мое дело — тебе передать.
Отец плюхнулся за руль, больно задев Машу локтем. Мотор долго не хотел заводиться, чихал и наконец взревел. Отец высунулся по пояс из окошка.
— Ведет, сволочь!
— Ведет не ведет, план отдай. Нахлобучив фуражку, отец отъехал, вдруг притормозил, дал задний ход, опять поравнялся с Тихоном.
— У тебя в загашнике не завалялось? Начинаю без копья.
— Ха! Я тебе что, Госбанк? Сам учись печатать.
— Завтра посчитаемся.
— Раздеваешь меня! — Тихон порылся в карманах, достал две скомканные двадцатипятирублевки. — С тебя процент на портвейн! И за это по дороге заедь к Клавке, пять банок мне на ночь возьми.
— Какие пять банок, пап? — спросила Маша, когда Тихон уплыл назад.
— Не твое дело!
Вокруг кишел автомобильный муравейник. Со всех сторон ползли, пятились машины. Вот-вот столкнутся, но под боком у отца в этой неразберихе не страшно.
— Что за клиент без счетчика? — строго спросил из окошка отбивала, механически пробив время выезда, но придержав путевку.
— Дочка, Андреич, — объяснил отец. — Сейчас по дороге домой завезу.
— Учти, что не положено.
— Учту, учту, за мной, сам знаешь, не пропадет...
Отбивала подышал на штамп, прижал его к путевке и надавил кнопку. Ворота загромыхали и раздвинулись. Отец вырулил на улицу.
— Как же домой, пап? Мама ведь велела, чтоб мы целый день не появлялись...
— Помалкивай, сам знаю!
2.
День стоял не солнечный, но и не пасмурный. Ветер вяло закручивал пыль в воронки, медленно гнал вдоль тротуаров мусор вперемежку с листьями. Грузовики застилали улицы сизым дымом. Дым растекался и таял, оставляя запах горелой каши. Проехали потихоньку пустырь и несколько кварталов. Отец лениво глазел по сторонам, изредка чертыхался. Сцепление, наверно, вело не туда. Возле гостиницы на тротуаре стоял чемодан с привязанной к нему авоськой. Рядом нервно бегал мужчина в сером плаще. В одной руке он держал коробку, другой размахивал, пытаясь остановить какой-нибудь транспорт. Отец притормозил, перегнулся, навалившись на Машу, к окошку.
— Куда?
— На Курский. Если можно, поскорей.
— Всем надо скорей. Но если будет пойда, можно.
— Пойда? Что-то я не слыхал...
— Это по-восточному, как бы сказать, смазка.
— Ах, смазка! Так бы и сразу. Смазка будет.
Пассажир открыл переднюю дверцу.
— О, да тут занято...
И расположился на заднем сиденье, обхватив рукой вещи.
— Дочка, — объяснил отец. — Мать нас с ней из дому выгнала. Но мы и сами проживем, верно, Маш?
— Не совсем ведь выгнала, пап!
— Дурочка, я ж шучу.
Застеснявшись, Маша кивнула и стала разглядывать прохожих на тротуарах.
— У меня тоже дочка в Муроме. Вот куклу ей везу. Посмотреть не хочешь?
На сиденье легла коробка. Маша вопросительно взглянула на отца.
— Посмотри, чего ж, руки не отсохнут.
Маша вежливо сняла крышку. Кукла была ослепительная: синие глаза, черные ресницы, желтые волосы. Платье — модное. Даже бусы и часы на руке. Закрыв коробку, девочка сказала равнодушно:
— У меня полно кукол, да, пап? Целых двенадцать штук...
— А такой у тебя, положим, нету, — возразил пассажир. — Я сам торговый работник, весь поступающий товар знаю. Это новинка, импорт из Венгрии. Нету ведь?
— Такой нету, — призналась Маша.
— Скажи отцу, пускай приобретет. Сейчас как раз завоз.
— Приобретешь, — засмеялся отец, — а мать ворчать будет...
— Разве ж таксисты мало гребут?
— А торговые работники мало?
— Вроде и немало, — неопределенно протянул клиент. — И зарплата текет, и навар. Но рублю-то цена копейка, сам знаешь.
— Мама говорила, в рубле сто копеек.
— Много она понимает, твоя мама, — проворчал отец.
— По-моему, бабы не виноваты, — сказал пассажир.
— Кто ж тогда виноват?
— Деньги ненаглядные! Они ведь скользят да вертятся. Тут возьмешь, там отдай. Круглые, что твой руль.
— Пап, почему деньги круглые?
Маша смотрела, как выталкивают одна другую цифры на счетчике. Пассажир глянул на счетчик, потом на девочку, сощурился:
— Круглые? Потому как гуляют по кругу. Вон, вишь, вертятся? Ты даже глаз оторвать не можешь — гипноз! Отец отдает твоей матери, мать продавцу в магазин, продавец в такси садится — опять отцу, отец опять матери.
— А мама мне на мороженое?
— И на мороженое. Детям тоже радость положена.
Отец долго молчал.
— Впрямь круглые, — вдруг согласился он. — Ты их крутишь, они тебя. И все норовят вкруг горла, вкруг горла... Только, по-моему, все ж деньги не полную цену имеют.
Пассажир заинтересованно наклонился к отцу.
— Что же, по-твоему, имеет полную цену?
— Не знаю. Люди-то должны быть людьми. Али теперь уж нет?
— Ну, люди! — клиент расхохотался. — Чего они стоят? Практика показывает: и копейки человеку за так нельзя дать. Дашь — возьмет и тебя же в дерьмо обмакнет. Жизни цену определяешь, только когда заболеешь, и в карман врачу клади. На людей, брат, надейся, а сам простофилей не будь. Ищи, где плохо лежит! Деньги на деревьях не растут.
— А если б росли? — скосил глаза отец.
— Если б росли, я бы Мичуриным стал. Выводил бы гибриды — полсотенные с сотенными скрещивал. — Пассажир засмеялся, удовлетворенный родившейся мыслью. — Вот какая агрономия, верно, дочка? Учат вас в школе разной ерунде, а как деньги делать — предмета такого нету. Еще называется аттестат зрелости. Вот она, зрелость-то!
Он постучал по карману. Маша хотела защитить школу, но промолчала. Скоро месяц, как она во второй класс ходит. И будет всегда в школу ходить, потому что дома еще скучнее. Санька же в шестом классе. Он про деньги давно все знает. В магазин сам ходит и к отцу в день получки едет, чтобы скорей деньги матери привезти. А то отец еще когда дома появится. Они с Тихоном с получки должны в шашлычную зайти. Они уважают шашлычную.
Отец, резко повернув, остановился у стеклянного подъезда Курского. Пассажир стал шарить в карманах.
— Сколько там, дочка, натарахтело?
Маша быстро прочитала:
— Ноль два семь восемь.
Человек протянул бумажку — пять рублей.
— Не мало?
— Ладно! — сказал отец.
— Пятьсот копеек, — сказала Маша и стала загибать пальцы, беззвучно шевеля губами. — Сдачи я сейчас посчитаю.
— Да не считай, — заторопился пассажир. — Вот только куколку у тебя заберу. Ну, прощай, доченька!
Он вылез, вытащил чемодан с авоськой, коробку и смешался с толпой.
— Хороший дядя...
— Все хорошие, пока...
— Пока что?
— Да так... Поехали на стоянку, пока нас тут не прижучили.
На стоянке — толкотня, чемоданы, детский плач, мешки, лица всех наций, дым, ящики, базар, ругань. Наверное, только что пришел поезд. Отец хлопнул дверцей, обошел машину.
— Чья очередь?
Машин нос расплющился о стекло. Она изо всех сил колотила в окно.
— Чего тебе?
— Пап-пап! Посади вон того Гитлера с птичкой.
Отец подмигнул и, пока трое с большими чемоданами ссорились, кому садиться первому, привел за рукав и посадил худого старика в синем выцветшем костюме. У него были смешные квадратные усики, и этим он напоминал Гитлера. Гитлер держал в руке клетку. В клетке сидела на жердочке голубая птица.
— Так я, собственно говоря, молодой человек, вне, так сказать, очереди.
— Знаю! Дочке ты понравился... Куда?
— Собственно говоря, на Птичий рынок.
— На Птичий, так на Птичий...
— Поставьте клетку сюда, — Маше захотелось поиграть с птичкой. — Пожалста! Я ее крепко буду держать.
Она обняла клетку и просунула внутрь палец. Палец был тоненький, и голубая птица клюнула его, приняв, видно, за червяка. Но не больно.
— Это какая птица?
— Попугайчик, милок, волнистый.
— Он поет?
— Разговаривает, если не волнуется. Только о чем, неведомо...
Ехали долго, у светофоров были пробки, а где светофоров не было, пробки были еще длиннее. Никто не хотел пропускать других, и движение совсем стопорилось. Отец вывернул влево, обошел несколько машин и тут же услыхал посвист гаишника. Тот не обращал внимания на пробку, но выискивал, кого бы остановить.
— Нарушаем? Попрошу документики.
Гаишнику, Маша знала, всегда оставляют, если ни за что, то десятку. Но не просто дают, а так, чтобы он не обиделся. Иначе придется ждать, пока он сочинит бумагу в парк, а за ее ликвидацию надо будет давать уже не десять, а двадцать пять. Папа умеет с ними разговаривать: всегда хватает десятки. Но тут разговор пошел долгий. Из-за того, что такси остановлено посреди дороги, машин скопилось еще больше.
Старик все время бормотал что-то, кивал и гладил рукой щеточку усов. Девочка пыталась поговорить с попугайчиком. Тот поворачивал набок голову, прислушивался. А то начинал метаться, испугавшись визга тормозов. Иногда Маша оборачивалась, и тогда старик подмигивал ей или тихонько свистел:
— Чифырть-чифырть-чику! Чику-чифырть!..
Наконец все уладилось.
— Десять? — спросила Маша со знанием дела.
— А как же! — отозвался отец. — Чтоб он ими подавился!
— Извини, сынок, — проговорил старик. — Это я такой невезучий. При мне всегда что-нибудь да не так.
— Ладно уж, сочтемся...
Когда подъехали к Птичьему рынку, Маша погладила клетку и попыталась посвистеть, как старик. Но не получилось. Она обняла отца за шею и зашептала ему в ухо.
— Ты что — дурочка? Мать же нас убьет...
Но тут же, отстранив дочку, спросил старика:
— Продавать, что ли?
— Собственно говоря, однако, да.
— Почем?
— Тут главное, — старик засмущался, — в какие руки, так сказать, отдавать. Если в чистые, тогда совсем задешево и с клеткой. У старухи астма, птицу в дому держать нельзя.
— Тоже правильно! Пятерки хватит?
— Хватит, конечно, хватит! — растерялся старик, вертя в руках деньги. — Только... Вот ведь какая мелодия: мне теперь рынок-то ни к чему. Меня старуха дома ожидает.
— Зачем дело стало? Обратно на вокзал свезем, Маш?
Она кивнула.
— Накладно мне выйдет.
— Да так отвезу! Я уже эту сумму из попугая вычел.
— Счастливый ты человек, — сказал старик. — Знаешь практику жизни.
— Уж счастливый, дальше некуда!
— Сам-то из каких?
— Я-то? Гегемошка, кто ж еще?
— Как-как?
— Ну гегемон. Пролетарий то есть.
— Рабочий класс? Это хорошо. А я вот из кулаков. Так сказать, классовый враг. За это просидел молодость, пришлось...
— Не повезло!
До самого вокзала старик держал пятерку в руках. А как приехали — заморгал, засуетился, вытащил кошелек, спрятал туда деньги и все что-то причитал. Потом полез в карман и вытащил пакетик проса.
— Вот, милок! Чуть корм отдать не позабыл...
— А попугай теперь насовсем мой? — спросила Маша.
— Твой, твой! — успокоил ее отец. — И Санькин, конечно, тоже...
— Замечательный Гитлер, добрый.
— Откуда ты Гитлера взяла?
— Из телевизора. Только этот лучше. У него, наверно, денег мало...
Отец ее недослушал, вылез таскать мешки. В такси расселся восточный человек в кепке с огромным козырьком, загорелый и в себе уверенный. Багажник и заднее сиденье они с отцом набили мешками грецких орехов и теперь ехали на Черемушкинский рынок.
— Между прочим, как у вас тут теперь с культурным обслуживанием? — первым делом осведомился пассажир.
— В каком смысле? — оценивающе посмотрел на него отец.
— Блондинки, между прочим, на вечер в наличии не имеется?
— Блондинки по червончику штука, — не отрываясь от дороги, сразу сказал отец.
— А брюнетки? — встряла Маша.
— Брюнетки не надо, — отрезал пассажир. — Мы сами брюнеты.
Когда выгрузились на рынке, он напомнил:
— Давай блондинку, только без обмана.
— Вот, — отец достал записную книжку, дал ему карандаш и продиктовал номер. — Скажешь, от Семен Семеныча. По телефону лишнего не болтай, ясно? С ней отдельно рассчитаешься.
— Она Азербайджан уважает?
— Она всех уважает, кто платит.
Восточный человек расплатился за такси и за номер блондинки. Отец с Машей уехали.
— Зачем ему блондинка, пап?
— В кино сходить.
— А аборт?
— Что — аборт?
— Аборт она будет делать?
Девочка сидела в обнимку с клеткой. Попугай забился в угол, дремал. Они все ездили и ездили. Везли туристов с рюкзаками, инвалида на костылях, за ним семью: мать, отца и двух близнецов. Оба близнеца одинаковыми голосами выли на всю улицу. Высадив их, отец закурил, проехал немного и остановился возле винного магазина. У входа стояла толпа, ожидая конца обеденного перерыва. Такси зарулило во двор.
— Ты к Клавке?
— С чего ты взяла?
— Дядя Тихон сказал.
— Чем болтать, погуляй-ка вокруг машины, погляди, чтоб во двор никого не занесло. Я быстро. Отец исчез в двери, загроможденной по бокам пустыми коробками. Потом показался снова.
— Никто здесь не шастал?
— Никто!
Он вытащил из-за двери и, прижимая к животу, принес коробку. На ней было написано: "Брутто. Нетто".
— Брутто и Нетто — братья, пап?
— Да помолчи ты!
Он поставил коробку возле багажника и ударом кулака открыл замок.
— Ой, сколько огнетушителей! — воскликнула Маша. — Пять штук!
— Держи-ка! — он дал ей в руки один и стал отвинчивать другой.
Сняв крышку, он опустил внутрь бутылку водки и снова завинтил.
— Секрет, — он первый раз за весь день рассмеялся.
— Какой же секрет? — рассудительно сказала Маша. — Пять банок дядя Тихон ночью реализует. Только зачем ему деньги? Ведь у него жены нет, ты сам говорил.
— Зато бабы есть, — сурово сказал отец. — Это еще дороже.
— Почему дороже?
— Потому что их много, а он один, поняла?
— Поняла.
Потом они стояли на стоянке, и отец выкурил полпачки сигарет. Маша стала кашлять от дыма, и ей захотелось есть. Но отец ведь работает, попросишь — рассердится. Лучше потерпеть. И она стала кормить попугая. В машину никто не садился.
— Загораешь? — к папе подошел шофер из соседнего такси. — Дай-ка курнуть... Все норовят пешком пройти или в крайнем случае на трамвае, а деньги в чулок.
— Зачем в чулок? — спросила Маша.
— Из чулка они не вываливаются, если не дырявый...
Шофер прикурил и отошел.
— Ну-ка подвинь свою клетку, — пробурчал отец. — К лешему их всех, поехали!
3.
У шашлычной на Ленинградском проспекте теснилась очередь. Отец пробрался сквозь толпу, волоча за собой дочь, и пнул дверь. Гардеробщик, фуражка золотом, как папу увидел, сразу засов скинул.
— Лида в смене?
— Тама, куды она деется!
Маша цепко держала отца за карман куртки. В зале пахло дымом, шум стоял, как в бане. Если по ушам хлопать, получается музыка.
— Стой тут, с места ни-ни!
Отец исчез. Когда он вернулся, им сразу показали на столик в углу, возле раздачи. Ничего не спрашивая, официантка Лида принесла два шашлыка и бросила на стол пачку сигарет. У нее, как у Снегурочки, на черных волосах трепетал кружевной кокошник. Лида устало присела на край стула.
— Чо не заходишь?
— Работы по завязки.
— У, ее вечно по завязки, работы-то. И вся черная. Так и жизнь пролетит, как ворона. А радости не видать...
— Дак к тебе же Тихон зачастил!
— Ну и чо? Я ему полста в месяц плачу за то, что он меня сюда возит.
— А я, значит, дармовой?
— Венгерский офицер с женщин денег не берет. Может, мне с тобой интересней.
Вынув из кармана зеркальце и помаду, Лида взглянула на себя, обвела помадой губы. Приведя себя в порядок, придирчиво, но без ревности, оглядела Машу.
— Разрежь мне, — попросила девочка отца.
Он разрезал ей мясо мелкими кусками, отломил край булки.
— Чо, дома уже и не кормят? Нынче-то воскресенье...
— Полаялись.
— Заехал бы вечером. Я сегодня в восемь освобожуся, Тихон занят...
— Девать, вишь, некуда, — он глазами показал на Машу.
— Ну и дурак!..
— А мальчонка-то как?
— Ишь, вспомнил! Все папку ждет, а папка — троеженец чертов!
— Почему "трое..."?
— А потому! Чего скрывал, мне все Римка рассказала...
— Насчет чего такого она тебе могла насплетничать? — отец опустил голову.
— А насчет того, на кого ее дочь похожа и где у тебя ночные смены. Да ладно, я не прокурор, гуляй себе дальше...
Лиду звали клиенты, и она, вздохнув, поднялась.
— Деньги-то возьми, — бросил ей вслед отец.
— Ты же в деньги не веруешь, — усмехнулась она. — Все не заработаешь, а мало мне не надо.
— Тут без денег кормят? — спросила Маша.
— Без денег нигде не кормят. Недотепа ты у меня. Вот Сашка, тот все разумеет. Как-нибудь враз рассчитаюсь, соображаешь?
— Конечно, соображаю.
— Вот-вот...
Он вынул четвертак.
— На-ка, спрячь в карман для матери, чтобы она не ныла. А то еще растратим!
Дочь спрятала бумажку в карман, дожевала соленый огурец и отодвинула железную тарелку. Отец взял с ее тарелки оставшийся холодный кусок, жир да жилы, прожевал, закурил, надел фуражку и пошел. Маша собачкой побежала за ним.
На этот раз они везли двух болтливых рыбаков с амуницией. Те тоже спросили про Машу. И опять пришлось объяснять. Предложили отцу заплатить свежей рыбой.
— Протухнет она у меня до конца смены. Не то бы взял.
Маша и не заметила, как уселся бритый парень в пиджачке, явно купленном только что. Даже ярлык не оторван.
— Чего стоишь, ля? Езжай, ля, быстрей!
— Скажи куда — поедем...
— Крути баранку, ля, отсед-а-а-а! — заорал парень, как зарезанный. — Потом, ля, скажу!
Он елозил по сиденью, то и дело озирался, а когда проехали с полквартала, запел, верней, загнусавил что-то, но тут же и оборвал. Вдруг перегнулся к отцу и показал пистолет.
— Сгоняем на дельце, ля? — он поиграл пистолетиком на ладони. — Подождешь полчасочка в одном месте, ля, за углом. Тебе пятьсот тугриков, и вали. Дело чистое, не мокрое, верное. И пять кусков за голенищем, ля.
Бритый убрал пистолетик в карман, открутил окно и харкнул. Попав в соседнюю машину, захохотал.
— Я бы с удовольствием, — осторожно сказал отец, — да вот, вишь, дочку надо срочно везти к врачу, заболела.
Маша хотела возразить, но решила на всякий случай промолчать.
— Ну и дурила, ля! — сказал бритый без особой обиды. — Встань, ля, вон там. Другого, ля, возьму. Дай цыгару и вали отседа, покеда, ля, не пришил!
Бритый закурил, пустил клуб дыма Маше в лицо — так, что она закашлялась, вылез и хлопнул дверцей с такой силой, будто выстрелил.
Отец закусил губу и отъехал бледный и хмурый.
— Анекдот, да, пап?..
Маша все еще кашляла. Ей хотелось сказать отцу что-нибудь приятное. Он грустный все время. Сцепление у него куда-то ведет, вот в чем беда.
— Мне в шашлычной понравилось, — прошептала она ему на ухо.
Он немного отошел, кивнул, подмигнул:
— Ну и хорошо.
— И тетя там красивая, да?.. А к маме скоро?
Отец зыркнул на Машу и стать смотреть по сторонам.
— Ладно! — решительно сказал он. — Поехали за рублем, а то день пустой.
Подкатили они к стоянке возле универмага "Москва". Пассажиров было полно, и ни одного такси.
— В Домодедово, в аэропорт! Только в аэропорт везу, — стал кричать отец, приоткрыв дверцу.
— Вот и ладненько, что только. Как раз подходит!
Человек в мятом черном костюме и черном галстуке сразу согласился. За всю дорогу не произнес ни единого слова, а возле аэровокзала расплатился по счетчику. Мелочь вынуть не поленился, копейки отсчитал.
— И это все? — тихо спросил отец.
— Чего ж еще?
— Добавить надо за вредность производства... А то, смотри, обратно отвезу.
Пассажир испытующе посмотрел на него и вынул из кармана удостоверение ОБХСС. По виду было ясно, что птица невысокого полета, на побегушках, но отец скис.
— Так что? — пассажир продолжал смотреть внимательно, любуясь произведенным эффектом. — Давай к нам прокатимся, актик составим: вымогательство да еще с угрозами. И родственников возишь на служебном транспорте. Тут, в Домодедове, недалеко.
— Да какие же угрозы? — хмуро произнес отец. — Я пошутил.
— За такие шутки, знаешь...
— Мы что, не свои люди?
— Видно, не свои, раз глаз не наметан, у кого брать.
— Ну ошибся, сосчитаемся! У тебя когда день рождения?
— Не все ли равно?
— Может, скоро? У меня для тебя подарок есть.
— Другой разговор. Только это будет взятка. Да еще при свидетелях, — обэхаэсник покосился на Машу, захлопнул удостоверение и спрятал в карман. — Что за подарок? Я тороплюсь.
Пришлось подняться с сиденья, пойти к багажнику и вытащить пару бутылок водки.
— Держи, не разбей! "Столичная". Себе купил.
— На ночь что ль запасся? — спросил клиент, ввертывая бутылки во внутренние карманы пиджака. Ладно уж, на этот раз езжай. Я сегодня добрый.
Отец проводил его глазами и уселся за руль.
— Скучаешь? — он завел мотор, и рукой, пахнущей маслом, похлопал дочь по щеке. — Заплатил по счетчику, и на том спасибо, верно, Маш?
Она кивнула.
Возле аэровокзала он съехал на стоянку, пробрался поглубже между машин, опустил щиток с надписью "Обед". Маша тихо сидела, держась за клетку, и следила глазами за отцом. Он толкался у выхода из аэровокзала, наметанным глазом отбирая подходящих клиентов. Привел одного и, усадив в машину, велел ожидать. Потом привел второго. Оба ждали молча, озираясь по сторонам. И Маша молчала. Вдруг она увидела в окошко, что отца бьют.
Били его прямо возле выхода, у стеклянных дверей. Их трое, а он один. Маша закричала и бросилась на помощь. Клубок крутится — не поймешь, кто где. Бежать далеко, машины сплошным потоком поперек. Плача, она ухитрилась схватить отца за рукав. Но тут же ее сбили с ног, даже не заметив, как она откатилась к стене. Хорошо, что откатилась, а то бы убили и тоже не заметили.
— Прекратите, кому говорят!
— А ну разойдитесь!
Клубок стали растаскивать двое милиционеров, по лени вмешиваться не собиравшихся, но построжавших, когда ребенка сбили на виду у публики. Драка иссякла. Отругиваясь и грозясь посчитаться, отец пробрался между чужими руками и ногами, получил еще удар в спину, но уже увидел дочку, стал на колени и поднял ее на руки.
— Ты цела?
— Цела, цела, — повторяла рыдая Маша. — А ты? Ты?
Он принес ее в машину, усадил, и сам сел. Глянул на себя в зеркало, оторвал кусок газеты и молча стал стирать кровь с подбитой губы. Под глазом назревал подтек.
На заднем сиденье, плотно прижатые двумя большими чемоданами, покорно ждали клиенты.
— Что там? — спросил пассажир с "дипломатом" в руке.
— Суки! — цедил отец. — Хотят, чтобы делился. С вас, значит, с каждого, по двадцать пять, а им отдай двадцать пять с рейса ни за что. Не то, говорят, шины будем резать. И легавые с ними заодно. Пусть застрелятся, не дам! Как жить, а?
— Надо платить, — рассудительно высказался пассажир с "дипломатом". — Платить, а то порежут. И зубы протезные дороже своих. Такое дело: плати или убьют. Хотя для конкретного случая все одно: дал бы им двадцать пять, а за это спокойно взял бы третьего пассажира. А так не дали. Правильно я рассуждаю?
Другой клиент, средних лет деревенский мужик, тихо сопел, забившись в угол, и на всякий случай в дебаты не вступал.
— Машка, ты в порядке? — отец немного успокоился и повернул ключ зажигания.
— В порядке, — неуверенно прошептала она, все еще всхлипывая и разглядывая содранные коленки.
— Тогда поехали. Матери не говори, что драка была.
Отец опять закурил и вышвырнул в окно пустую пачку. Маша проводила ее глазами. Пачка взмыла вверх, затрепетала в воздухе и шлепнулась на асфальт. В этот момент встречный грузовик поднял ее в воздух. Взлетев, пачка опять упала, заковыляла и тут же распласталась, придавленная другим колесом.
По обеим сторонам шоссе замелькали желтые, облезлые деревья. Пошел дождь, зашлепал по стеклу один дворник. Другой оказался поломанным. Отец матюгнулся, а потом, поглядев на Машу, в более вежливой форме стал клеймить позором напарника Тихона, который выжимает из машины бабки, ни о чем не заботясь.
— Небось, и сцепления не сделал, потому что на слесарях сэкономил, — ворчал он. — Или ждет, чтобы я его у барыг купил.
Пока они развозили двух пассажиров по Москве, на Таганку да на Зорге, совсем стемнело. Зато дождь прошел, только воздух остался сырым и зябким. Маша стала кашлять, мерзнуть, съежилась и положила ладошки между коленок. Отец включил печку. Снизу подул теплый воздух, стало уютно, почти как дома. Девочка заморгала часто-часто и стала смотреть на счетчик, чтобы не заснуть. Цифры прыгали, прыгали, прыгали. Люди выбирались из машины, влезали новые, мокрые. От них летели брызги, и Маша морщилась. Она сидела, вцепившись руками в сиденье, и смотрела вперед, на грязный асфальт, который убегал под машину.
— Все! — крикнул вдруг отец, да так громко, что Маша вздрогнула.
— Эй, довези, дяденька, чего тебе стоит!..
— И за сотню не поеду. В парк, девочки, еду, в парк! Время вышло. Видите, ребенок совсем спит?..
Одна из девочек наклонилась, просунулась в окошко и сипловато спросила:
— А порошочка нету?
— Нету, нету, — бросил он, отцепляя ее руку от дверцы и трогаясь. — Этим не балуюсь. Других спроси!
— Зубного порошочка, пап?
— Конечно, зубного! Видала их рожи? То-то!
Маша опять задремала, а открыла глаза на въезде в парк.
4.
Тут было темно, и стоял длинный хвост машин. Отбивала Андреич, протягивая из окошечка руку, брал у каждого путевку, опускал под стол, а затем вытаскивал и грохал штемпелем. Отец тоже достал свою путевку и, как все, сунул в нее деньги, чтобы ему не отметили опоздания, подумав, добавил за вопрос о Маше и сложил путевку вчетверо.
Въехали на мойку, и отец опять вынул рубль и сунул в халат старухе-мойщице, которая включала щетки и тряпкой протирала заднее сиденье.
— У тебе здеся чисто, блевоты нема! — сказала мойщица, но рубль взяла.
Они опять протискивались в лабиринте машин с зелеными огнями. Возле забора отец остановился и стал раскладывать деньги из разных карманов на сиденье, бурча себе под нос:
— Это в кассу, это слесарям, это бригадиру, это начальнику колонны...
— А бабушке? — спросила Маша.
Не отвечая, он прикидывал, сколько в той трети, которая пойдет от начальника колонны пополам директору таксопарка и секретарю партбюро. Директор треть своей шестой части отдаст начальнику районного ГАИ, а секретарь партбюро — секретарю райкома. А уж кому далее и какие доли, нас не касается. Там свое не прозевают.
— Погоди-ка! — он пересчитал кассу. — Не сходится же...
Вздохнул, закрыл глаза и, положив голову на руль, полежал.
— Маш! — крикнул он. — Денег-то в выручке не хватает. Старика бесплатно везли, а еще?.. Видно, в драке у меня из куртки выдернули. Четвертачок дай-ка обратно!
Она порылась в кармане платья, извлекла бумажку.
— Так... А червончик на, Маш, спрячь...
Вылезал он из машины медленно, долго растирал затекшую спину.
— Пап, а дяденька, который велел Тихону звонить, хороший?
— Чего?!
— Тот дяденька, который со скрипом...
Посмотрел он на нее, устало вздохнул и не стал отвечать. Только зло хлопнул дверцей и исчез между машин. Когда отец вернулся, Тихон уже сидел на сиденье, на его месте, рядом с Машей.
— Ну и дочка у тебя, юмористка. Сколько, спрашиваю, взяли за день? Дак она мне червонец показывает. Ха!
— День плохой, правда.
— Хитришь, поди. У Клавки приобрел что надо? Я за твое здоровье нагребу.
— До свидания! — вежливо сказала Маша, вылезая на холод.
— Ха! Прощай, цыпленочек!
Взяв дочь на руки, он понес ее, как маленькую. Хорошо, что дождь перестал. Она обняла отца и уткнулась ему в шею носом. Шея пахла шашлыком, бензином и еще чем-то сладким. Автобуса они ждали долго. К себе в Бескудниково, которое отец называл Паскудниковом, дотащились не меньше чем за час. А вышли из автобуса — у Маши застыли ноги и спать расхотелось.
— Пробегись немного, согрейся, — во дворе отец спустил ее на землю и побренчал в кармане мелочью. — Я за углом сигарет куплю, если открыто.
Во дворе еще повизгивали железные качели. Две девочки в темноте раскачивались, кто выше. Маша подошла к ним.
— Я на такси целый день каталась. Думаете, нет? — она порылась в кармане.
— У меня десять рублей есть. Настоящие. Давайте в шашлычную играть...
Когда отец вернулся во двор, Маши уже не было. Он поднялся по лестнице, открыл своим ключом дверь и громко сказал:
— Вот мы и дома!
— Это еще что? — жена обнаружила в его руках клетку.
— Попугайчик волнистый.
— Волнистый? А говоришь, я барахольщица.
— Это не барахло. Машка просила...
— Ты и рад стараться! Да где она-то?
— Разве ее нету?
Он бросил клетку на пол и, оставив дверь открытой, побежал вниз.
— Где шляешься?
Радостная, она поднималась ему навстречу, облизывая языком бумажку от мороженого.
— Наследили-то в квартире! — всплеснула руками мать и побежала в уборную за тряпкой.
Отец швырнул фуражку в угол, под зеркало, и пятерней пригладил слежавшиеся волосы.
— Матери деньги — забыла?
Маша тут же вытащила мелочь.
— И больше ничего? Ну, куда дела?..
— Девочкам я мороженое тоже купила. Им очень хотелось.
— А сдачи?
— Сдачи дядя взял.
— Какой еще дядя?
— Большой такой, небритый.
— Та-аак! Мужик-то уже, конечно, далеко. Но она-то! Крашеная такая, с фиолетовыми волосами? И молчала, крыса! Пошли, я ей хвост оторву.
— Она уже заперла, пап. Нам и то не хотела продать.
— Ладно, завтра я ей выдам! Матери только не говори!
Вошла мать и начала вытирать пол у них под ногами.
— О чем шепчетесь?
— Да вот, деньжат тебе привезли, чтобы утром перебиться. Завтра в парке аванс...
— Наконец-то сообразил, — удовлетворенно сказала мать. — Можешь ведь заработать, когда хочешь. Все люди как люди, а ты?
Пошарив в кармане и подмигнув Машке, отец, как фокусник, вынул пару мятых червонцев. Потом, подумав, добавил к ним из другого кармана пятерку. Мать обтерла ладонь о халат, разгладила банкноты и подняла на отца глаза.
— И за это ты пахал целый день? — она хотела прибавить еще что-то, обидное, но сдержалась. — Что это у тебя под глазом?
— Подрался.
— Уж не в Домодедове ли опять? Не езди ты туда! Глаз чуть не выбили.
Он промолчал. Мать спрятала деньги в карман, смахнула с отцовского лба капли дождя.
— Зарплату сам завтра принесешь. Саньку посылать не буду.
В дверь позвонили. Вошла соседка Евдокия, проводница поезда "Москва — Берлин". Евдокия привозила острый дефицит, а мать ей помогала сбывать: ездила по городу, сдавая вещи в комиссионки.
— Урожай собрала? — спросила Евдокия. — Давай!
— Сегодня ж воскресенье! — удивился отец.
— Конец месяца, — пояснила она. — Комки для плана открыты.
Мать принесла сумочку и вслух отсчитала двести двадцать пять рублей. Полста Евдокия шикарным жестом вернула матери обратно, за труды.
— Зайди потом, — довольная Евдокия упрятала деньги в лифчик. — У меня кой-что еще есть в наличии. Только не сегодня: хахаль у меня нежданно сыскался. Сегодня причалит.
Нагловато подмигнув Маше, она исчезла.
— Сколько ты у нее заначила? — спросил отец, когда дверь за Евдокией закрылась.
— Она ж квитанции проверить может. Но я одно ее платье узбекам на рынке спустила. Шестьдесят себе.
— Вот! И все жалуешься...
— А что ж — на тебя рассчитывать?
— У Евдокии хахаль новый, — сказала Маша. — Участковый, младший лейтенант. У него жена была да сплыла.
— Все-то знаешь! — проворчала мать.
— Евдокия же сама во дворе хвалилась. А мы с папкой, знаешь, где были? В шашлычной! Там соленый огурец дают, шикарный. Санька дома?
— Дома, дома. Где ж ему еще быть...
— Он попугая видел?
Клетку Санька вынес на кухню и поставил на стол. Попугай спал, поджав под себя одну ногу и зажмурившись. Санька опустился на колени перед табуреткой и наклеивал в альбом марки, ловко смазывая их языком.
— Видала? — он показал на только что вынутые из конверта. — Сегодня приобрел. Бабушка мне за четверку по физике деньжат дала. И у меня свои еще были...
Маша тоже опустилась на колени. Вот так марки! Большие, яркие, и на них звери. Таких даже в зоопарке не увидишь. Санька собирал марки со зверями, и Маша со зверями.
— Иностранные?
— А как же! Вот эти одинаковые, — ткнул пальцем Санька. — Хотел в классе продать, но никто не раскошелился. Если хошь, бери.
Она сразу сгребла три марки.
— Ты мне за шесть штук была должна, — оставшиеся марки Санька засунул в конверт. — Теперь, значит, за девять.
— А где ж я возьму?
— Где? Накопи денег и отдашь. У матери возьмешь на мороженое, так ты сливочное не покупай. Купи молочное, и останется. Поняла?
— Ясно! Берешь на сливочное, покупаешь молочное, и останется. А попугай у нас будет на кухне жить, да?
Все-таки глаза слипаются. Отец уже лежит на диване, тоже вот-вот заснет. Маша молча подходит к матери и просовывает ладошку в ее ладонь. Мать все понимает. Она ведет дочь сначала в ванную, подмывает ее, потом волочит в комнату. Раздевает, набрасывает на худенькое тельце ночную рубашку с розовыми цветами. Ставит рядом с буфетом раскладушку, укладывает Машу, укрывает одеялом, многозначительно взглянув на отца.
— Измучил ты ее вконец, — шепчет мать, на этот раз совсем не сердито.
До Маши сквозь сон едва долетают эти слова. Папа все-таки очень хороший: целый день катал ее на машине. Только на животе вечером не покатались. И официантка Лида хорошая: такой замечательный соленый огурец ели. Мама тоже хорошая. И попугай в клетке отличный. И Санька просто замечательный. Марки купил себе и три штуки мне продал. А деньги такие круглые-круглые. Берешь на сливочное, покупаешь молочное, и оста...
1969.