кочкового болота скользили

волки. Бурый вожак потянул

носом и щелкнул зубами.

Примолкшая ватага почуяла

тихий панихидный переклик

разбудил прикурнувшего в дупле

коленкоровой дороге скрипел

кустов зловеще сверкнули

огоньки и, притаившись,

качнулась высокая тень в

кашлянули притулившиеся

сторожке пел песни. Он сватал у

Филиппа сестру Лимпиаду и,

подвыпивши, бахвалился своей

столе в граненом графине

опоражнивая стакан, прислонял

к носу хлеб и, понюхав, пихал за

поросшие, как мшаниной, скулы.

На крыльце залаяла собака, и по

скользкому катнику заскрипели

крали, - ухватился за висевшее

на стенке ружье Филипп и,

стукнув дверью, нахлобучил

щеколда скользнула по двери и с

инистым визгом стукнула о

кружевеющему крыльцу подбег

бородатый старик и, замахав

на дорогу и упал ухом на

мятущие порошни. В ухо, как

позвенел он ружьем по выбоине

и, не затворив крыльца, вбежал в

дремал над пустым стаканом. На

пол капал огуречный сок и

сливался с жилкой пролитого из

дернул его Филипп за

казинетовую поддевку. - Волки

засмехнувши, вынул из запечья

старую берданку и засыпал

заспанно заерзал Ваньчок и

горевшая лампадка заморгала от

шумовитого храпа. Филипп

накинул кожух и, опоясав

пороховницу, заложил в карман

Чукан! - кликнул он

свернувшуюся под крыльцом

собаку и вынул, громыхая

бадьей, прицепленный к

притолоке нацепник. Собака,

зачуяв порох, ерзала у ног и

дверь и забрызгал теплыми

ошейник, скулил и царапался в

свернул на бурелом и, минуя

шурша, проскользнул матерый

вожак. В коряжнике хряснули

сучья, и в мути месяца

щелкнул в наскребанную

селитру, и кверху с дымом

взвился вожак и

хмелем крови, фыркая, подбежал

поднял было приклад, но пожалел

сини клубилась снежная

сыворотка. Месяц в облаке

качался как на подвесках. Самец

потянул в себя изморозь и,

поджав хвост, сплетаясь с

берданку и поплелся домой. С

помятого кожуха падал

кругом для приметы место и

мутнела медвежья перебежка;

взведенным курком,

скорчившись, пополз,

пробежала радостью волнующая

дрожь, коленки опустились и

косолапо повернувшись на левую

лопатку, глухо рыкнул и, взрыв

- мелькнуло в одурманенной

дерюгой на снегу застыли серые

следы. Медведь, как бы

догадавшись, повернул в левую

стороне по еланке вспорхнули

куропатки, он тряхнул головой и

шарахнулся назад, но грянул

выстрел, и Филипп,

- заколола его проснувшаяся

окровавленной головой медведь

упал ничком и опять быстро

за другим еще два выстрела, и

тяжелая туша, выпятив язык,

коротком шубейном пиджаке, с

откинутой на затылок папахой,

вынырнул высокого роста

поднял скочившую шапку и робко

удивленно окинул его глазами и

медведя сверкнул нож, и Филипп,

склонившись на ружье, с

жалостью моргал суженными

вздох сдул с ворота налет

молчал и с грустной улыбкой

недалече моя сторожка. Я волков

запахнул кожух и, взяв

наперевес ружье, обернулся на

в хату, и в лицо ему пахнуло

теплом. Он снял голицы и скинул

ворочался Ваньчок и, охая,

задрыгал ногами Ваньчок и,

приподнявшись, выпучил

посовелые глаза. - Похмели

шаркнул ногами и упал головою в

поджав живот, катался,

сдавленный смехом, по кровати

и, дергая себя за бороду, хотел

барахтался и, прислонясь к

притолоке, стирал подолом

рубахи прилипшие к бороде и

губу, Филипп развязал кушак и,

скинув кожух, напялил

глаза заиграли волчьим

огоньком, но прихлынувший к

нахлобучил шапку и подошел к

окну; на окне, прикрытая

стаканом, синела недопитая

разбудили уснувшего Чукана, и

он опять завыл, скребя в

подворотню, и грыз ошейник; с

на остывшей туше и, вынув кисет,

свертывал из махорки папиросу.

С коряжника дул ветер и звенел

берез падали, обкалываясь,

на заходе, стирался в мутное

крадучись на кровь, проползла

росомаха, но почуяла порох,

свернулась клубком и, взрывая

протянул, покачиваясь, Ваньчок

и, падая, старался ухватиться

встань, чем мерить лопатки-то, -

заговорил Филипп, - да угости

подполз к Кареву и вынул

взвалили на салазки и

растянувшись, спал у куста и

взвенивал коловшийся под

матерого вожака, а Карев

посвистом поднялись глухари и

крякнул Филипп и скинул ношу на

- крикнул он над ухом Ваньчка и

потянул его за обвеянный

кричал Ваньчок и, ежась,

подбирал под себя опустившиеся

тропыхал корявый можжевельник

и сыпал обдернутой мшаниной в

туманно повис черемуховый

цвет, и поблекший месяц нырял

за косогором расколовшейся

Карев взяли подцепки, и полозья

за шеями таял засыпавшийся

снег и колол растянутые плечи

валенками, как ржаной помол,

хрустел мягкий нанос; на

салазках, верхом на медведе,

укрывши голову под молодую

волчиху, качался уснувший

загадал женить сына Костю на

щелкнул двадцать шестой год,

дома не хватало батрачки, да и

жена Анисима жаловалась на то,

что ей одной скучно и

Преображенье сосватали, а на

вышла в дождливую погоду; по

к попу подъехала запряженная в

колымагу пара сиваков.

Дымовитые гривы тряхнули

обвешенными лентами, и из

головней вылез подвыпивший

из-под сена вязку кренделей, с

завязанным на голове пучком,

вышел поп, вынул берестяную

табакерку и запустил щепоть в

фыркнуло около печки, и с

кособокой скамьи полетела куча

милости, - низко свесился

сочную, только вынутую из

рассола ветчину и ткнул в

кухарка и, схватив за горлышко

четверть, понесла к открытому

заботливо поддерживая донышко,

выпятив отвислую грудь,

ответила кухарка и, подоткнув

подол, с оголенными икрами

лукаво мигнул работнику дружко

и обернулся к попу: - Так ты,

дверь, спотыкаясь на пороге,

ввалились грузной походкой

- замахал рукою дружко. -

так на колымагу, - крякнул

дьякон и, подбирая засусленный

набок отерханной шапкой и

обгрызанным по запяткам

халатом, завернув в ворот

редкую белую бороденку, вышел

на подостланной соломе и,

свесив ноги, кшикал облепивших

кудахтаньем и хлопая крыльями,

падали наземь, а сердитый

огнеперый петух, нахохлившись,

кричал на дьякона и топорщил

сурьезный, - говорил шепелявя

облокотился на дьячка и сел

широко раздвинулся, - заметил

- крикнул дружко на коренного ,

но колесо зацепило за вбитый

кол. -Н-но, дьявол! - рванул он

крепко вожжи, и лошади, кидая

пожалуй, нарочно уселся так, -

обернулся поп опять к дьякону, -

батюшка, бог шельму карает, -

огрызнулся дьякон, но,

кричал взбудораженный дружко и

хлестанул остановившихся

рванули, но уже не

крыльцу, дружко суматошно

ссадил хохотавшего с дьячком

склонясь над лужей, замывал

дурак, когда лошади встали, -

искоса поглядел на

растерявшегося дружка и сел на

вывели с иконами и рассадили по

телегам. Жених поехал с попом, а

обвязанные накрест рушниками,

скакали верховые, а позади с

придаными сундуками гремели

церковью на дорогу выбежала

толпа мужиков и, протянув на

вынесла четверть с водкой и,

наливая бражный стакан,

мужики оттащили жердь в канаву

и с криком стали бросать вверх

с дьяконом и косился - как

сваха, не заткнув пробки,

церковной ограды вышел сторож,

и отодвигая засов, отворил

ворота. Поп слез и, подведя

жениха к невесте, сжал их

краснел расстеленный

полушалок и коптело пламя

Косте было жениться, да не

давненько шушукали, что он

огорчали мать, а обозленный

перемениться, - говорил Анисиму

уважительный кум. - Я сам

оказалась приглядная; после

загула свекровь показала ей

все свое имущество и отдала

мало смотрел на жену. Он только

узнал, что ходившие о невесте

замужества Анна спуталась со

утайку заговаривали, что она

ходит к нему на сеновал, а потом

не сказал жене. Не захотелось

опечалить мать и укорить отца,

да и потом ему самое Анну

сделалось жалко. Слабая такая,

в одной сорочке стояла она

перед ним. На длинные ресницы

падали густые каштановые

волосы, а в голубых глазах

Костя от скуки ходил с ребятами

на улицу и играл на тальянке.

Отец ворчал, а жена кротко

кротости есть зачатки бури,

которая загорается слабым

пламенем и свивается в

полюбила Костю, но любовь эта

скоро погасла и перешла в

женскую ласку; она не упрекала

его за то, что он пропадал

ночами, и даже иногда сама

отперты двери и где нет

так, что постучится запоздалый

путник и, пригретый, забывает,

что он пришел на минуту, и

вздумал арендовать у соседнего

помещика землю. Денег у него не

было, но он думал сперва занять,

а потом перевернуться на

пришел к нему из деревни

Кудашева молодой парень, годов

где-то целую неделю на охоте, и

от знакомых стрелков о нем не

батраком ходила в ригу, и в два

ударял резко, колос

перебивался пополам, а зерна с

визгом впивались в

любовалась на его вихрастые

кудри, и она чувствовала, как

мягко бы щекотали его

засматривал ей в глаза и,

они сблизились. Садились

рядышком и говорили, сколько

иногда хватал ее за груди и,

щекоча, валил на солому. Она не

отпихивала его. Ей было

приятно, как загрубелые и

скользкие от цепа руки

когда Костя вернулся и уехал на

базар, он повалил ее в чан и

его за голову, и пальцы ее

масленицу Костя ушел в корогод

и запевал с бабами песни; Анна

вышла в сени, а Степан, почистив

кирпичом уздечку, перевязал

громко рассыпались прибаски, и

слышно, как под окнами хрустел

снег. Анисим с бабкой уехал к

куму в гости, а оставшийся

в шаль, стояла, склонясь грудью

повесил уздечку и вышел на

крыльцо. Он неслышно

подокрался и закрыл ладонями

покраснев, как бы выплеснула

побледнев, выбежал в сени, а

Анна, рыдая, закопала судорожно

лавку и закачал ногами; теперь

к окну и, поманув стоявшего у

Степан, не бойся, - подошел он к

нему и умильно потрепал за

подбородок, - ты парень

недоверчиво вздрагивал. Ему

казалось, что ласкающие его

руки ищут место для намыленной

Степан... стариков только

опасайся... ты, может быть,

думаешь - я сержусь? Нет!..

Оденься и пойдем посидим в

в избу и, не глядя на Анну,

вытащил у нее из-под головы

стогом барашковую шапку и

ужином Анна видела, как Костя

весело перемаргивался с

Степаном. На душе у нее

сделалось легче, и она опять

почувствовала, что любит

Анисим, что Костя что-то

тоскует, и жене сказал. Мать

заботливо пытала, уж не с женой

ли, мол, вышел разлад, но Костя,

только махнув рукой, грустно

день она ходила на реку за

водой и, поскользнувшись на

привезли на санях, сарафан был

сделался жар, он мочил ее

красный полушалок и

его руку и прижимала к губам. Ей

легко было, когда он склонялся

к ней и слушал, как билось ее

говорил он спокойно и ласково. -

Завтра к вечеру все как рукой

смотрела, и из глаз ее капали

неделе поста Костя причастился

воткнул кожаные сапоги, онучи,

пороховницу и сухарей, а Анна

спросить не посмела. После чая

он сел под иконы и позвал отца с

Благословите меня, - сказал он,

нагнувши голову, и подпер

божницы икону Миколы

Чудотворца. Костя вылез и упал

ему в ноги. В глазах его

пожитки, передернул кошель за

вертайся, - сказал отец и, взяв

обнял мать и вышел с Анной

наружу. Дул ветер, играла

Анну за руку и зашагал по

наклонив голову, и

захлестывала от ветра

начинался лес, остановился и

Анна! - проговорил тихо и

коротко. - Не обижай стариков. -

Немного задумался и гладил ее

крикнуть и броситься ему на

шею, но, глянув сквозь

брызгавшие слезы, увидела, что

он был уж на другом конце

кричал Филипп, снимая с Ваньчка

прыгающим отсветом выводила на

белой печи тень повисшего на

потолке крюка. За печурками

фенькал сверчок, а на полатях

дремал, поджав лапы калачиком,

раздели наголо, дряблое тело,

пропитанное солнцем, вывело

синие жилы. Карев разделся и

начал натирать. Голова Ваньчка,

шлепая губами, отвисла и

сжимался, как вата, и выжатым

пошел пар, зубы его разжались, и

плеснула ему в глаза, и, потирая

их корявыми руками, он стал

на лавку и с дрожью начал

подсобил надеть ему порты и,

расстелив шубу, уложил спать

тихо сказал он, вешая на

посевку корец, и стал доставать

к столу и стал чистить

водяниковую наволочку

кусочек хлеба, он посолил его и

огурцами, смешанной с клюквой

с полки сороковку и, ударяя

ладонью по донышку, выбил

он стакан Кареву. - Небось не

как ведь Ваньчок. Самовар бы

поставить, - почесался Филипп и

загукал его сиповатый голос. -

погодя в красном сборчатом

растрепаны и черными волнами

ружье и, взведя курок, нацелил в

усмехнулся он и спустил

тихо ответила и зазвенела в

дырявой махотке березовыми

звали лесной русалкой; она жила

с братом в сторожке, караулила

чухлинский лес и собирала

помнила, где была ее родина, и

не знала ее. Ей близок был лес,

потеряла отца, а на четвертом

году ее мать, как она помнила,

завернули в белую холстину,

прояснилась, как брат привез ее

Аксинья ходила за ней и учила,

как нужно складывать пальцы,

под окном синели лужи, Аксинья

пошла к реке и не вернулась. Ей

мерещились багры, которыми

Филипп тыкал в воду, и рыбацкий

ушла, - сказал он ей, как они

пришли из церкви. - Теперь мы

бегала с Чуканом под черемуху и

смотрела, как с черемухи падал

тает? - спрашивала Чукана и,

положив на ладонь, дула своим

весело каталась около ее ног и

лизала босые, утонувшие в

стукнуло десять годов, Филипп

запряг буланку и отвез ее в

Чухлинку, к теще, ходить в

училась, а летом опять уезжала

шестнадцатом году за нее

приезжал свататься сын дьячка,

но Филипп пожалел, да потом

повешусь на ветках березы, - чем

что к ним никто не придет и жить

с ними не останется, но часто

сидела на крыльце и глядела на

дорогу. Когда поднималась пыль

и за горой ныряла, выплясывая,

дуга, она бежала, улыбаючись, к

вечером с соседнего объезда

приехал вдовый мужик Ваньчок и

часто, бродя по лесу,

натыкалась на его коров и

подолгу говорила с его

венки и, надевая на голову,

русалка лесная, а я тебя не

тебя и съем, - шутила она и,

посадив его на колени, искала у

ложись, - тянула она его к себе. -

про Аленушку и про

братца-козленочка Иванушку? -

пришлепывая губами,

выговаривал Юшка. - Расскажи

мне ее... мне ее, бывалоча, мамка

сдунув золу, сказала Лимпиада и

подошла к желтой полке за

штука, - ухмыльнулся Филипп, -

рублев двести смоем... Чтой-то я

тебя, братец, не знаю, -

обернулся он к Кареву: -

Говоришь, с Чухлинки, а тебя и

расстелила скатерть, наколола

крошечными кусочками сахар и

поднял блюдце Карев. - Вот

заерзал скрип полозьев.

Ваньчок, охая, повернулся на

наклюкался , - рассмеялась

Лимпиада и накрыла

заголившуюся спину халатом. -

Гусь жареный, тоже свататься

застонал Ваньчок и откинул

дребезжа, откатился в сторону,

и в хату ввалились трое

дичь-то? - затеребил бороду

брюхатый, низенького роста

проездом был, да вижу огонь,

отродясь такого не видывал;

одно слово, пестун четвертной

поворачивая тушу, улыбался, а

бейся, меньше двух с половиной

поворачивая и тыча в лопатки,

значит, Филюшка, двести с

четвертью да за волков

пазуху и вынул туго набитый

брат, ты, - ткнул в бок Филипп

Карева, - и скупщик, как

помаргивал глазами и глядел на

Лимпиаду. Она кротко потупив

приподнял задние ляжки и

своротит, - щелкнул кушаком

Филипп. - Как дерболызнул ему,

положили пестуна и обоих

волков. Филипп вынул из

головней рогожу и, накрыв,

крикнул Кузьмич, и лошади,

снегом утро засмеялось

мужик, - подхватили скупщики и

встал, свесил разутые ноги и

мотнул он на согнувшегося над

поднялся Карев, - аль и впрямь

запамятовал, как мы тебя верхом

смеяться нечего, коли снегом

подошла Лимпиада. Ваньчок

нахлобучил одеяло и,

скорчившись, ухватился за

полтораста, а мне сто, - встал

завистливо посмотрел на

схватил шапку, взмахнул ружье и

останавливал Филипп, -

брызнуло солнце и пахнуло тем

весенним ветром, который

стежкой и норовил напрямик. На

кособокой сосне дятел чистил

красноватое, как раненое,

ракиту вспорхнул снегирь и

полян курилась молочная морока

и, как рукав, обвивала одинокие

касатик, подвезу! - крикнула

поравнявшаяся на порожняке

лучше... Ишь как щеки-то

кнутом, и лошадь помчала

взнамет, разрывая накат и

послал. У меня намедни сын тоже

какого ухлопал матерого,

четвертную, не стуча по рукам,

крикнула баба и опять

околицы валялась сдохлая

кобыла, по деревне пахло

он увидел, как старуха, несшая

вязанку дров, завязла в снег и

около крайней хаты висела

бабушка! - крикнул весело и

подхватил ветер и забили

крапины застывающего в бисер

накинула войлоковую шаль и

поджала накрытые соломой ноги

под поддевку; ветер дул ей в

свернувшись за ее спиною,

свертывал папиросу, но табак от

и казалось, где-то

далеко-далеко кого-то

почувствовала, как над

взнузданными губами

натянулись вожжи, и, фыркнув,

папиросу, он чиркал, закрывая

ладонями, спичку, но она тут же,

какой! - крикнула укоризненно

солому, она обернулась к нему

оттопырила на красной

подкладке полы и громко

чиркнула, и в лицо ударил

смешанный с мятой запах

застегнулась и поправила

размотавшуюся по мохрастым

припадал к земле и зарывался в

ветром долетел благовест и

кружилась, как липовый цвет,

снежная пыль, а на высокую гору,

погромыхивая тесом, карабкался

мельник Афонюшка жил одиноко в

покосившейся мельнице, в

заштопанной мешками поддевке

его были зашиты истертые

денежные бумажки и медные

кресты. Когда-то он пришел сюда

батраком, но через год хозяин

его, пьянчужка, скопырнулся

Фетинья не могла заплатить ему

зажитое и приписала мельницу. С

тех пор мельница получила

прозвище "Афонин

девятнадцатигодовалый парень,

сделался мельником и скоро

прослыл по округе как честный

беспечного он обернулся в

умолотые деньги положил на

божницу за Егория и прикрыл

когда нечего было делать, сидел

часто на крылечке и смотрел,

как невидимая рука зажигала

хвойными макушками и с

шелестом на поросшие стежки

шныряла, шаря по сочной коре,

кого-то неизвестного. Но к нему

десять лет, но тут с ним

случилось то, что заставило его

хозяйничанья Афонька поехал к

радостью отдала его брату; на

ней еще была обуза - шесть

от кудели ссученную нитку,

сделала гайтан, надела крест и

попрощавшись с сестренками,

щипнул маленького братишку и

будем ехать-то? - спросил

Афоньку и, лукаво щуря

спать будешь, - ухмыльнулся он, -

Кузька боялся бора. Ему

казалось, что за каждым кустом

лежит медведь и под каждой

кочкой черным кольцом

он стал привыкать и ходил

ворчал Афонька, - не броди

, не боюсь теперь, - смышлено

качал желтой курчавой головой

Кузька . - Ты разя не знаешь

сказку про мальчика с пальчик?

Когда его отвели в лес, он

бросал белые камешки, а я

бросаю калину, она красная,

догадливый, - смеялся Афонька и

праздникам они ходили на охоту.

Афонька припадал к земле и

щебетало в лесу птичий молебен

ложился в траву и смотрел в

вода, застыла в воздухе; алели

паутинки, и висли

шумно повис взъерошенный

косач; Афонька спустил курок...

он? - крикнул, вскакивая, Кузька

под спуском, голубело озеро; по

он! - кричал Кузька и, скинув

портчонки, суматошно вытащил

из узкой кумачной рубахи

брызнула разбитым стеклом, и

лилии, покачиваясь,

подстрелен в оба крыла, но

левое крыло, может быть, было

обрызгано кровью или только

подплыл к нему, он замахал

крылом и затрепыхал по воде на

кричал Афонька. - Эх ты, сопляк, -

протянул он и, сняв картуз,

полез в озеро сам. - Гони в

кусты! - кричал он, плеская

кидался в обратную сторону и

ловко проскальзывал за

сказал Афонька, - я нырну, а ты

гони на кусты, а то опять

губами воздух, и вихрастая

буль!" - забулькало над

- гонялся Кузька и подымал,

замахал к кустам и, озираясь,

глядел на противоположную

он залез на высунувшуюся

показалась вихрастая голова

Афоньки, он осторожно высунул

забился, и с водяными кругами

вечером Кузька взял ружье и

крикнул ему Афонька и поплелся

в калиновый кустарник и сел,

застывшая кровь висели гроздья

ягод; чиликали стрекозы, и

и, затаенно выпятив глаза,

глядел, оттопыривая зенки, в

тех, - щелкал в березняке

тинь, - откликались ему

березняке вдруг что-то тяжело

заухало и раздался хряст

окропленную кровяной

брусникой мшанину выбежал

лось, и ветвистые рога

затрепали где-то подхваченным

спокойно, как стрелок, высунул

трахнуло, и лось как

капельки по черным губам

мелькнуло в его голове, и, дрожа

радостным страхом, он

склонился обрезать для спуска

то, чего испугалась даже

повисшая на осине змея и,

стукнувшись о землю, прыснула

наотмашь поднял судорожно

вздрагивающие ноги и с силой

успел повернуться, как

костяные копыта ударили ему в

паленым порохом; на синих рогах

случайно повисшая фуражка

трепыхалась от легкого,

Афонька не показывался на

приезжавшие с помолом, думали -

забрался в глушь, свил, как

барсук, себе логово и полночью

ходил туда, где лежали два

мелькали, как болотные огоньки,

мысли; он хватался то за одну,

то за другую, то связывал их

вместе и, натянув казакин,

Афонька и лосиные рога прибил

вместе с висевшей на них

задумался он - не покинуть ли

ему яр, но в крови его светилась

с зеленоватым блеском, через

черные, как омут, глаза, лесная

глушь и дремь. Он еще крепче

связался Кузькиной смертью с

лесом и боялся, что лес изменит

ласковая до боли, проснулась

любовь к людям, он уж не ждал, а

тосковал по ком-то и часто,

заслоняя от света глаза,

выбегал на дорогу, падал

наземь, припадал ухом, но

слышал только, как вздрагивала

бессонную ночь к нему пришла

дума построить здесь, в яровой

как прутом, круг этой мысли и

тысячу он зашивал с крестом

Ивана Богослова в поддевку и

умолота он совсем отказался

частенько, когда все выходило

до последней картошки, он

убегал на болото, рыл рыхлый

снег, разгребал скорченными

пальцами и жевал мерзлый,

мрачных его дней к нему,

обвешанный куропатками, пришел

звенели капли, около ставен,

шмыгая по карнизу, ворковали

дедунь! - крикнул он, входя за

слез с печи. Лицо его было

сведено морщинами, как будто

кто затянул на нем швы. Белая

луневая бородка клином лезла

за пазуху, а через расстегнутый

ворот на обсеянном гнидами

кашлянул он, заслоняясь рукой,

и скинул шубу, - нет ли,

родненький, сухарика? Второй

ласково обвел его взглядом и

выпотрошил и принес беремя

засопела березняком, и огоньки

запрыгали, свивая бересту в

собрался уходить, Афонюшка

почуял, так почуял, как он ждал

кого-то, что этот человек к нему

грустно поникнул он головою. -

удивленно поднял завитые на

неделе Афонюшка позвал Карева

на долину и показал место, где

задумал строить церковь.

Поддевка его дотрепалась, он

высыпал все скопленные деньги

на стол и, отсчитав маленькую

кучку, остальные зарыл на

яр-то, жисть надо поджечь в нем,

- толковал он с Каревым. - всю

молодость свою думал поставить

церковь. Трать, - вынул он пачку

бумаг, - ты как Кузька стал мне...

закурчавился. В синеве повис

завалинке; Афонюшка,

захлебываясь, рассказывал

что мы ковылем пахнем, - грустно

усмехнулся он, - мы всю жисть,

медленно громыхая колесами,

подполз скрипящий обоз. Пахло

овсом и рожью... лошадиным

вскочил, махая голицами, мужик

и, сняв с колечка дуги повод,

задзенькала ведром и,

разгребая в плотине горстью

воду, зачерпнула, едва закрыв

пахнувшее замазкой дно.

Опрокинула ведро набок и

кадык прыгал то в пазуху, то за

подбежал к столбам и, падая

бессильной грудью на рычаг,

подымал обитый жестью

вертелся и свистел. За стеной с

дробным звоном слышался рев

смотрел, как на притолоке около

жернова на лосиных рогах

светилась тихая, умиленная

стоял с трясущейся бородкой и

пусто взяло! - выругался

сотский, спуская осторожно

мешок. - Не мудрено и

лестница-то, крута... - зашамкал,

упыхавшись, Афонюшка. -

Обвалилась намедни плоская-то,

рычаг, и жернов, хрустя о

крикнул он сотскому и открыл

захрустела, запылилась, и из

зацепил горсть, высыпал на

показалась баба; лицо ее было

красно, спина согнута, а за

плечами дыхал травяной мешок.

Карев смотрел, как Афонюшка

суетливо бегал из стороны в

сторону и хватал то совок, то

обрадовался", - подумал он с

нежной радостью и подпустил

около завьялого в муке и

обвязанного паутинником

рваную повесили! - крикнула она

со смехом, кидая под жернов

фуражка! - застонал Афонюшка и

поворот приподнял обмучнелый

смялись... Это, может быть,

рухнула старая церковь.

от той боли, которую некому

дума о постройке церкви, но

денег, которые дал ему

Афонюшка, хватило бы только

траве и кусал красную головку

валялось ружье и с чесаной

качались кусты, по хвоям

поднялся, вскинул ружье и

пошагал к дому. За спиной

божницу, вынул деньги и,

лихорадочно пересчитав,

жеребец откидывал раскованные

ноги, ощеривал зубы и прядал

прямой поляной к сторожке

Филиппа. Поводья звякали

увидел, как Лимпиада отворяла

околицу. Она издалека узнала

ударив копытами, остановилась;

и задымил свернутой папиросой.

Филипп чинил прорватое

веретье, он воткнул шило в

крикнул Лимпиаде, указывая на

прислоненный к окну желтый

схватила коромысло и, ловко

размахнувшись, ударила по

веток, как стая воробьев, в

крикнул, улыбаясь Карев и пошел

Филюшка, - сказал он,

расстегивая пиджак, - Афоня до

смерти церковь хотел строить.

Дал он мне три тысячи. А ведь с

задумался. Волосатая рука

забарабанила по голубому

надумал? - обернулся он,

стряхивая повисшие на глаза

разумно... А то тут у нас каждый

год помирают мальцы... Шагай до

Чухлинки по открытому полю

версты четыре... Одежонка худая,

сапожки снег жуют, знамо дело,

поневоле схватишь скарлатину

думаю... сказать обществу, чтоб

выгоняло подводы, а за рубку и

извоз заплатить мужикам

повеяло смольными шишками,

приятный запах расплылся, как

ладан, и казалось, в избе только

молча на Лимпиаду, она желтым

полотенцем вытирала глиняные

она робко вскидывала свои

крыльями разведенные брови, и в

глазах ее словно голуби

знала, почему не могла смотреть

на пришляка. Когда он

появлялся, сердце ее замирало,

пропадал и не являлся к ним по

запрягала лошадь в таратайку и

посылала Филиппа спроведать

что с сестрой что-то стало

неладное, и заботливо исполнял

лунную майскую ночь. Шмыгнул,

на крыльце и, слушая соловьев,

завозились, он поднял голову и

тишине ему ясно послышалось

крадущиеся шаги и сдавленное

кто ты, - смеясь, зашевелил он

кудрявые волосы. - А если пришел

зашумели, и тень прыгнула прямо

ссутулясь, подошел приземистый

парень. Лицо его было покрыто

веснушками, рыжие волосы

клоками висели из-под картуза

протяжно рассмеялся. Глаза его

горели лунным блеском, а под

бородой и усами, как приколотый

мельник, - сказал отрывисто

парень. - Я думал, ты ранен и с

губ твоих течет кровь... Ты

ее прошлый год, а сегодня она

здесь делаешь? - обернулся он,

грустно посмотрел на его

бегающие глазки и покачал

лукаво ухмыльнулся и,

раскачиваясь, сел на

почему-то стал вглядываться в

Аксютка... Когда крестили,

назвали Аксеном, а потом

почему-то по-бабьему прозвище

отказываюсь... Я так и норовил к

места хватит... Уснем на

сеновале, так завтра тебя до

вечера не разбудишь. Сено то

свежее, вчера самый зеленый

побег скосил... она, вешняя

отава-то, мягче будет и

съедобней... Расставь-ка таганы,

- указал он на связанные по

разложил на кулижке плахи,

собрал в кучу щепу и чиркнул

спичку. Дым потянулся кверху и

издали походил на махающий

повесил на выструганный крюк

Аксютка, - сказал,

загораживаясь ладонью от

едкого дыма. - Жисть хорошая

штука, я тебе не почему-нибудь

говорю, а жалеючи... поймают

тебя, изобьют... зачахнешь,

опаршивеет все, а не то и совсем

облокотясь, тянул из глиняной

трубки сизый дым и,

жалеть-то, - махнул он рукой. -

свистел и белой накипью

повернулся Аксютка, - хочешь, я

расскажу тебе страшный случай

повернулся, всматриваясь в

полыхающий костер, и откинул

весне с богомолками в лавру

Печорскую. Накинул за плечи

чоботы с узлом на палочке,

помолился на свою церковь и

богомольцами, думаю, лучше

промышлять. Где уснет, можно

обшарить, а то и отдыхать

нами старушка шла. Двохлая

такая старушонка, всю дорогу

что она деньжонки с собой

несет, ну и стал присватываться

годов восемнадцати али меньше

девке, и этак, - отвиливает,

чертовка. Долго бился, половину

стала она отставать от бабки,

стал я ей речи скоромные

сыпать, а она все бурдовым

моя краля. Подставила мне свои

сахарные губы, обвила меня

косником каштановым, так и

теперь с бабкой надо проехать

похитрей; да чтоб того...

костылями звеним, воркуем, как

голубь с голубкой. А все ж я

карга, какой я путевый; внука-то

со мной про божеское затевать,

а я начал ей житие преподобных

рассказывать. Помню, как

рассказал про Алексея божьего

исперва меня, да выпил дорогой

гуртом на постоялый двор, я и

говорю бабке... что, мол,

бабушка, вшей-то набирать в

людской, давай снимем

каморочку; я заплачу... Двохлая

такая была старушонка, все

кой-как на полу; я в углу, а они

бабкины ноги, помню, что были в

хотела повернуться, да почуяла

горле словно жженый березовый

старуху за горло и туловищем

узелок, да и вышел тихонечко.

Вышел я в поле, только ветер

- по спросу урядники

догадаются; назад - люди

заметят... Повернул я налево и

дороги сбился, падал на мох,

за околицу, гляжу, как на выкате

трактирная вывеска

сидел какой-то хлюст и булькал

в горлышко "жулика". "Из

своих", - подумал я и лукаво

Яклич! - поднялся он. - Какими

судьбами, - говорю. - Иду богу

говорит, - у меня тут есть.

Вдвоем, как пить дадим,

обработаем. "Была бы только

чай, глядим - колымага

подъехала, из которой вылез в

синей рубахе мужик и, привязав

лошадь, поздоровался с

мы, потом мой хлюст моргнул мне,

пойдем, - говорит он мне. -

Слышал я - ночевать у стогов

добрались до стогов и

колеса застучали, зашлепали

копыта, и мужик, тпрукая, стал

и слышно было, как скрипели

впрямь, как в песне, вышла

меня нетерпенье жжет. "Не

как по щеке моей проползла рука

и, ущипнув, потянула за собой.

Подползли к оглоблям; он спал

хлюст вынул из кармана чекмень

увидел... я почувствовал, как

обежал нас кругом и затянул еще

протянул Аксютка, - как

вспомнишь, кровь приливает к

подкладывал уже под скипевший

чайник поленьев и, вынув кисет,

вынул платок и отмахнул

прошептал хлюст, когда тот ушел

в кустарник, и стал грызть на

левую руку, а правую-то никак не

крючковатых тычинок, повернул

хлюста спиною и начал,

подвострив концы, в тело ему

а у меня, не знаю откуда, сила

взялась. Выдернул я руку, аж вся

шкура на веревке осталась, и

откатившись, стал развязывать

развязывал, он ему штук пять

в кармане, вытащил его и

покатился, как будто

связанный... к нему... Только он

хотел вонзить тычинку, - я

размахнулся и через спину

угодил, видно, в самое его

хлюсту веревки, качнул его

голову, а он, бедняга, впился

зубами в землю да так... и богу

замолчал. Глаза его как бы

заволоклись дымом, а под

рубахой, как голубь, клевало

траву, дробно щелкали соловьи,

день Карев с Аксюткой ловил в

- оглянулся Аксютка, - кажись,

баба, - и, бросив ручку бредня к

как по черной балке дороги с

осыпающимися пестиками

намахнул халат и побежал ей

ненарядный, - рассмеялась она и

брызнула снегом черемухи в его

своей немного грустной улыбкой

и почуял, как радостно защемило

сердце. Взял нежно за руку и

попала. Растагарю костер и ухи

замахал весело ведром Карев и,

скатывая бредень, положил

конец на плечо, а другой

ворища, - указала пальцем на

него. - Ты небось думаешь, какой

вертел от смеха головою и

тобой к празднику. Ты разве не

знаешь, что сегодня в Раменках

согласился он, - только вперед

Аксютку накормить надо. Он

сегодня ко мне на заре

развела костер и, засучив

лещей, как гривенники, сыпалась

чешуя и липла на лицо и на

волосы. Соль, как песок,

обкатывала жирные спины и

садись с нами к костру, - шумнул

Карев. - Да выбирай зараня

весело хохотала и указывала на

Аксютку. Он, то приседая, то

вытягиваясь, ловил картузом

крикнула, встряхивая

раскосмаченную косу, - иди,

запыхавшись, положил ей на

кружилась в кипящем котле и

плескалось в синеве, как в

озере, и рассыпало огненные

углу и смотрел, как девки,

звякая бусами, хватались за

вкатился с расстегнутым

воротом рубахи, в грязном

обступили корогодом и стали

упрашивать, чтоб сыграл на

кармана обгрызанный кусок

гребешка и, оторвав от

численника бумажку, приложил к

голубушки, - выговаривал, как

камышовая дудка, гребешок, -

ложитесь спать, а мне

молодешеньке, дружка

рукавом губы и засвистел

плясовую. Девки с серебряным

смехом расступились и пошли в

кричал в новой рубахе Филипп. -

дернула за рукав Карева и

белая рубашка, и черные

плюшевые штаны широко

спускались на лаковые

щелкнул пальцами и, приседая, с

ввалился с тальянкой Ваньчок и,

тебя принес! - засуетился

обидчиво Филипп. - Весь пляс

вытаращил покраснелые глаза и

ругайся, - сдавил он мехи, - а то

будешь, касатик? - подвинулась к

тебя царица небесная. Какое

дело-то ты делаешь... Ведь ты нас

на воздуси кинаешь - звезды, как

перебил и, отмахиваясь руками,

кирпич, толку... Деньги-то ведь

зрящее, - зашамкала прыгающим

подбородком. - Ведь тебе

стояла и слушала. В ее глазах

матовом отсвете грустили вербы

и целовали листьями голубые

напиться пьяным и побуянить. Он

любил, когда на него смотрели

покойная Устинья везла с

ярмарки спившегося Ваньчка и,

поравнявшись с Аксюткой,

схватила мужа за голову и

где-нибудь уж Аксютка зарезал! -

крикнула она и пнула в лицо

собираясь по кулижкам, часто

грезили о нем; каждый думал -

как вырастет, пойдет к нему в

уж он наверняка возьмет в

кошевые, - говорил с белыми, как

сметана, волосами Микитка, -

потому знает, что я крепче всех

кашеваром буду, - тянул

однотонно Федька, - Ермаком

передразнивал Микитка. - А мы,

пожалуй, вперед тваво возьмем

съешь кулака, - волновался

Микитка. - А откуда у нас

жерди-то, чьи строги-то на

телегах?.. Это вы губами

шлепаете, мы у вас в овине всю

солому покрали, а вы и не

вошел в избу сотского и

овчинной шубенке вышла в сени

и, отвернув кран, нацедила

Аким-то? - спросил, оглядывая

Обсусоливает все, - смеясь,

делать, касатик, скучно ему.

фуражку и покачнулся от

ягодка, дала бы тебе драчонку,

да все вышли. Оладьями, хошь,

толпился народ. Какой-то мужик

с колом бежал за сотским и

зеваки подзадоривали драку.

Ухабистый мужик размахнулся, и

переломившийся о голову

сотского кол окунулся

расщепленным концом в красную,

врезался в толпу и прыгнул на

мужика, ударяя его в висок

зашумел, и все кинулись на

живореза! - кричал мужик и,

ловко подняв ногу, ударил

почуял, как на грудь надавились

кулаками дорогу, к побоищу

подбег какой-то парень и ударил

посыпались в лицо, и сплюснутый

нос пузырился красно-черной

Аксютка, - стирал кулаком слезу

старый пономарь, - подломили

твою бедную головушку!.. Что ж

ты стоишь, чертовка! - ругнул он

глазеющую бабу. - Принесла бы

воды-то... живой, чай, человек

собрался народ, и отрезвевший

тебя, окаянного. Мою душу

загубил и себя потерял до

надо бы горячиться, - укорял

пономарь. - Оно, вино-то, что

поднялся слабо на колени и,

свесив голову, отирал слабой

мель... - дрогнул он всем телом и

вишь, просится, - жалобно

заохала бабка. - Везите его

бивший топором Аксютку,

болезно смотрел на его

заплывшие глаза и,

отвернувшись, смахнул каплю

побежал запрягать лошадь, а он

взял черпак и начал поливать

подбородка струей и, словно

подожженная, брызгала на

бережно на сено и помчали на

мельницу. Дорогой он бредил о

Кареве, пел песни, ругался и

Лимпиадой у окна и смотрел, как

розовый закат поджигал черную,

клубившуюся дымом тучу. По

дороге вдруг громко загремели

бубенцы, и к крыльцу подъехали

как сердце у него закололо

шилом. Взял Аксютку, обнял и

ложись, - шептал бледный как

тряслась, как осина, и рыданья

кропили болью скребущую

глухо прошептал, поманув

Карева. - Хвастал я... никого не

убивал, - закашлялся он. Это я

прислонил к его голове мокрую

грустно сдували последнее

пламя зари, и за косогором

показался, как желтая дыня

крикнул Аксютка, хватаясь за

грудь. - Сложи мне руки...

красными глазами, подбежала к

меня надень... - опять глухо

заговорил он. - В кармане...

всхлипывая, сунула в карман

руку и, вынув из косы алый

горько улыбнулся, вздрогнул,

протягивая свесившиеся ноги, и