Александр Етоев. Обратная сторона Земли

1

Мелкий, чуть крупнее дробины, в тесто был запечен камень, похожий на щучий глаз. Князь подбросил камешек на ладони, задумчиво поскреб в бороде и вытащил записную книжку.

Столовая при гостинице называлась, как и гостиница,— "Коммунальщик". Он записал: гостиница "Коммунальщик" — Sic! Чай он допивать не стал, на дне плавали бурые хлопья мути, убрал камень в карман и отодвинул стакан. Пепельниц на столах не было. Князь покрутил пальцами папиросу, заметил колпак раздатчицы и курить пока передумал. Среди римлян ты римлянин, среди столовающихся россиян — россиянин. Князь уважал законы и правила коммунального общежития. Когда в восемьдесят четвертом он отыскал в избе погожского рыбака редчайший экземпляр "Блудодея", запрещенного царской цензурой и преданного анафеме духовенством, ему помогло лишь то, что, выпив с хозяином за знакомство, он встал и перекрестился на образа. Традиции — местное золото. Путешествуя за книжными редкостями, Князь то носил бороду, то не носил, то был прост, как нищий на паперти, то пускался в ученую заумь; единственный посох, за который он твердо держался и который не выпускал никогда,— это вера в волшебницу-книгу.

Время приближалось к полуденному. Местный музей, куда он собирался наведаться по приезде, с неделю как заперли на замок по причине смерти смотрителя. Об этом ему рассказал человек, торговавший на площади квасом. Еще поведал квасник площадной, что квасок нынче ссака, а не квасок, что у него, ежели гость желает, найдется квасок покрепче, что пиво в бане на Сошной по восемь рублей бутылка, а раков в Каменке еще в том году всех повывели. Что Тимофееву он на плешь клал, что он не какой-нибудь говенный цыган с Затонья, что его не замкнешь на сутки в милицейский амбар и не заставишь булыжником выпрямлять гнутые гвозди. Что Маруська с Киевской улицы родила на Пасху японца, а у смотрителя Фогеля и дом пограбили в ту же ночь, когда самого убили. А убили его в музее, так и нашли уткнутого лбом в витрину, где лежали древние мощи. А во лбу — дыра с яйцо.

Солнце светило в спину, но не жарко, а как-то жалостно. Спешить, выходило, некуда. Знакомых в городе — никого. И сам городок, невесть почему называвшийся Камень-городом, был скучен, как любой провинциальный райцентр, пропахший запахами пыльной сирени и псины с местной мыловаренной фабрики. Старых построек в городе почти не осталось, лишь ветхая кладбищенская церквушка да здание райсовета, построенное по преданию Львовым.

Кроме Князя, одиноко сидевшего у окна, из столовающихся народу не было ни души. Князь достал из кармана книжицу — небольшую, в восьмую долю листа, смахнул со стола крошки и бережно положил на край.

2

В начале была книга.

На бумаге цвета гаснущей на песке волны — голубовато-серой; на титуле ни слова о сочинителе, лишь строго и просто: "Повесть о княжем камне".

Шрифт был старый, печально-строгий — классическая антиква, переседланная под российский зад. Таким печатали державинскую "Фелицу". Книга издана в маленьком городке в типографии некоего Козырева. На титуле так и стояло: Камень-город. В типографии Козырева. Года не было.

Сама бумага — с мутнеющей на свету филигранью; на ней не то медведь, не то черт — на плече топор, на голове пудовая княжеская корона. Если на знаке не черт, то бумага выделки конца позапрошлого века с ярославской мануфактуры наследника Саввы Яковлева.

Все это было понятно. Непонятно было другое. Ни в одном из существующих каталогов "Повести о камне" не значилось. Князь три ночи кряду не мог заснуть, так его поразил этот факт.

То, что местом, где печатали книгу, обозначен был Камень-город,— не очень Князя смущало. Конечно же, в таком богозабытом углу ни о какой типографии в те времена и речи быть не могло. Ближайшей из провинциальных печатен, если мерить по расстоянию, была ярославская. Но такие подмены встречались. Хотя первый цензурный устав и был принят в России в 1804 году, но чертей дразнить и до сего счастливого года хотелось не всякому храбрецу. В конце-то концов, книгу могли напечатать в Москве, или на Юге, или, как поэт-метроман Струйский, в какой-нибудь безвестной Рузаевке. Чтобы шишки, если начнут трясти, посыпались на луковки и на крыши городишки, что понежальче. Потому и поставили при наборе никому неизвестный город — из хитрости и для скрытности.

И все-таки в любой сказке нужно искать намек. И начать он решил отсюда, с "фальшивого" места издания, чтобы с покоем на сердце поставить на месте крест.

3

Князь собрался встать и идти, когда улицу за окном затемнило набежавшее облако. С улицы запросился ветер, стал тереться боком о раму и, тоненько подвывая, погромыхивать оконным стеклом. На столе задрожал стакан. Повариха, стоявшая на раздаче, высунула из бойницы колпак и шумно втянула воздух. Князь спиной почувствовал холодок. Когда он встал и двинулся к двери, пыльный столовский кот, тихо дремавший на подоконнике, ожил и встрепенулся. Шерсть на нем встала дыбом, его подбросило как ужаленного, и, сшибая неубранную посуду, кот бросился по столам наутек. Рассыпавшись черной ракетой, он влетел в кухонное окно и где-то там успокоился.

— Рупь с тебя, оглашенный,— заорала на кота повариха.

Князь схватился за ручку двери, но та выскочила из руки, и перед ним на пороге выросла человеческая фигура. Князь не успел отступить. По ногам что-то больно ударило. Огромный пятнистый пес протиснулся, оттесняя в сторону, и, грозно рыкнув на Князя, оскалил мокрую пасть.

— Не привык уступать, боярин? — сказал человек, входя.— Фу, псина! К ноге! Боярин тебя не тронет.

Князь перевел дух.

— Павловна, нам борща. Со дна набирай, погуще. И собачке моей костей.

Человек прошел в помещение, не отрывая от Князя глаз. Князь сделал шаг, чтобы выйти, пес рванулся к нему, но, обежав вокруг ног, не тронул, а лег у двери.

— Сторож,— усмехнулся вошедший. Черный кожаный плащ блестел на нем, как железный.

— Давненько столичного духа не нюхивали.— Он вытащил из карманов руки — две красные костистые пятерни,— и растер их, словно с мороза.— Москва или Питер, боярин?

— Петербург.

— Значит, боярин, наше маслице приехали кушать? Оголодали, небось, в своем Петербурге? Павловна! Новость слыхала? Питерские объедалы приехали.

Пес лежал на пороге. Князь смотрел то на пса, то на человека в плаще. Тот молча раскачивался на каблуках, и по лоснящейся коже плаща сновали, словно живые, синие электрические пауки.

— Константин Афанасьевич,— крикнула ему повариха.— Как там мой холодильник?

— Что? — Человек рассеянно обернулся. Повариха открыла прилавок и вынесла в зал заставленный широкий поднос. Человек кивнул: — Будет тебе холодильник.

— Ох! — Повариха опустила поднос на стол. Груда темных костей лежала между тарелок.

Человек в кожаном облизнулся.

— Ты шестая на очереди. Идешь в списке сразу после начальника штаба ГО товарища Петроченки.

Князь все ждал, когда же он отведет собаку. Пес лежал, как колода, только лиловый язык дрожал на острых клыках. Человек в плаще уже ел, ссутулившись над глубокой тарелкой. Прямо руками, без остановки, он выхватывал из густоты мокрые большие куски, пропихивал их до самого горла и тут же выдергивал руку, чтобы не откусить кисть.

— Собака! — окликнул он наконец пса. Собака раскрыла пасть, и кость, перелетев над столами, хрустнула на железных зубах.

— Павловна, отнеси.

Повариха стряхнула кости с подноса себе на передник и молчком прошла мимо Князя. Пес закопался мордой в гору сырых костей, но с Князя глаз не спускал. Князь дернулся, заныла нога, пес рявкнул переполненной пастью и тут же вскинулся для прыжка. Князь замер, но пес не прыгнул. Жадно и сыто урча, собака набивала живот. Затравленным взглядом смертника Князь смотрел на пиршество зверя. Пес проглатывал кровавую пищу, груда костей таяла на глазах, летела костяная мука, и Князь подумал тоскливо: не он ли у зверя на очереди, когда тот догложет все до конца.

Над тарелкой чавкал хозяин. Лицо его пошло пятнами, плащ топорщился на узкой спине, и был он похож на стервятника, дорвавшегося до дармовой мертвечины.

Неожиданно хруст замолк. Пес закашлялся, подавившись. Князь взглянул на порог и обмер. Перед самой собачьей мордой, скрюченная и потемневшая, лежала кисть человека. Часть пальцев была обглодана, а на фаланге на безымянном блестело золотое кольцо.

Рубашка на Князе взмокла. Не понимая, что делает, он рванул ее на груди. Камешек, что лежал в кармане, выпал со стуком на пол и покатился между столами. Следом выпала книга.

Человек за столом вскочил. Лицо его помертвело. Он съежился и стал пятиться, медленно и с опаской. Пес жалобно скулил у порога. Теперь вместо грозного зверя перед Князем дрожал щенок. Поджимая хвост и повизгивая, он бросился хозяину в ноги. Тот споткнулся о тело собаки и с грохотом повалился под стол. Одновременно солнечные лучи пробились сквозь облачную завесу и ярко осветили столовую. Дорога была открыта.

4

С улицы, с балкона напротив, тоскливо блеяла балалайка. Солнце опять пропало. Константин Афанасьевич Тимофеев тяжело опоминался на стуле. В ногах лежал верный пес, а старуха, стуча зубами, суетливо ползала на полу.

— Шумно... Откуда шум? Убрать.

Пес в два прыжка выскочил через дверь на улицу и спустя минуту вернулся. Балалайка на балконе умолкла.

— Плохо, Павловна, плохо.

Старуха ни жива ни мертва приоткрыла щербатый рот.

— Батюшко, да они ж ничего не поняли.

— Не поняли... Я кость свою застудил, на холодном полу лежавши. Пойдем, кончай мельтешить.— И расцепив пальцы, он с силой вонзил их в стол и проскреб на дереве борозды.— Собака, охраняй вход.

Они прошли через кухню мимо газовых языков огня. В стене за стопой кастрюль притаилась незаметная дверь. Тимофеев поддал ногой и железная баррикада рухнула.

— Ты оставайся здесь,— сказал он, не оборачиваясь, старухе и пальцем нарисовал на створке корявую букву Т. Дверца его впустила. Впустила и сразу же приросла к стене.

Тусклая капля лампы едва освещала место, но Тимофеев здесь не газету собрался читать. Он обошел колоду с торчащим из нее топором, походя пересчитал железные метлы и рукавицы, и стоящие в углу у стены литые чугунные сапоги — заметив один обколотый, нахмурил брови и хмыкнул,— постучал по детскому гробику, послушал, что ответила пустота, кивнул, прошел дальше мимо ввинченных в потолок крючьев, с которых свисали чучела обезьяны и филина, вошел в угрюмую тень еще одного гроба, большого, стоящего на торце у стены, и молча отвалил крышку.

Лицо его обдало сыростью. Сбегая между мшистых камней, вниз мимо низких елочек уходила тропа. Тимофеев присел на корточки и носом потянул землю. Потом поморщился недовольно: "Чьей-то коской пованивает",— встал и отправился по тропе.

Тропа петляла недолго. Нырнув в болотистую низину и переползя лесок, она внезапно пропала, будто ее и не было. Тимофеев теперь стоял на самом краю обрыва. Над головой от горизонта до горизонта небо стянули тучи. Они ворочались, как живые, оттесняя друг друга к северу. Там в невидимом далеке небо озарялось зарницами, и гулкий протяжный стон отзывался в коленях дрожью.

Плащ на Тимофееве вздулся, полы приплясывали на ветру. Кожа на лице потемнела и стала твердой от ветрового ожога. Веки затянули глаза, на губах заискрилась соль, и весь он сделался худее и выше, стоял, раскачиваясь, как пьяный, и непокрытой серебряной головой подпирал бушующий свод.

Так он стоял долго, потом вздрогнул, открыл глаза и пальцем прямо на воздухе поставил крупную букву Т. Буква вспыхнула и исчезла. Крутой каменистый склон, что спускался от самых ног, поднялся, потом опал и сделался вдруг пологим. Тимофеев сошел по нему, как сходят по трапу на берег,— он шел, и земля за спиной вздыбливалась и уходила вверх, отрезая гору от дола.

Он вышел на бесконечный пляж. До горизонта кипело море. Порывами задувал ветер, и пепельные великаны-валы рассыпались на миллионы мелких и с шумом вгрызались в берег.

— Нет покоя,— скзал он хмуро и сплюнул на отсыревший песок. Слюна у ног зашипела и погасла, оставив пятно.

Море выдохнуло в последний раз, соленые утесы разбились, и мелкая слюдяная рябь заиграла на спокойной воде. Небо раздалось на стороны, ветер разогнал тучи, а скоро и сам притих, уйдя в воздушную высоту. В одночасье на берегу посветлело, хотя небо оставалось пустым — ни солнца, ни звезд, ни луны,— сам натянутый на окоем купол источал осторожный свет.

— "Ничего не поняли..." А если и понял, так что? Моя возьмет, бородатый. Не со мной тебе воевать. И книга тебе не поможет. Камень, землей рожденный тебе, дураку, на погибель. Здесь твое место, в земле.— Тимофеев ткнул пальцем под ноги и рассмеялся.— В моей земле. Покамест она меня слушается. Ты меня слушаешься, сырая?

Он с силой притопнул ногой, и земля ответила вздохом.

— Кто твой князь? Или не я? Пока я жив, ты у меня в служанках. Мне топтать твои ребра. А пришлым, что рыщут по мою душу, ты будешь могилой.

— Черви! — громко прокричал Тимофеев.— Кто ваш господин?

Берег зашевелился, и из бесчисленных земляных пор на свет поползли черви.

— Пока я дышу, вы мои слуги.

— Мы,— прошуршали по песку черви.

— Вороны, совы! — Он взмахнул над землей плащом.

В небе заклокотало, заухало, и тень от гигантской стаи покрыла землю, как туча.

— Гады морские! — Ты наш господин,— глухо отозвалось из глубины.

Тимофеев пошел вдоль берега, оглядывая свои владения. Мелкие прозрачные волны отступали, когда он проходил. Пляж тянулся широкой лентой, охватывая берег дугой. Россыпи гладких камней блестели, как чешуя рыбы. Слева высилась круча, каменные зубья и стрелы высохших елей, словно сторожевые вышки, поднимались над иссеченной стеной.

Внезапно Тимофеев остановился.

— А чтобы ты не скучал, боярин, познакомлю-ка я тебя с моими друзьями Мокрым, Горячим и Каменным.

5

Стемнело. Находившись за день по городу и наглотавшись скуки и пыли, Князь порядком вымотался и устал. Из намеченных на сегодня объектов он успел посетить два — типографию и библиотеку. Ни в хранилище мудрости, ни в пропахшем типографскою краской цехе о книге и слыхом не слыхивали.

— Может, кто из стариков помнит,— посоветовала ему в типографии барышня-заместитель, ВРИО уволенного директора.— Иван Иванович Козлов. он еще при царе работал. Проживает на Данилкиной Даче, дом не помню, да там его любая собака знает.

— Если старик не помер,— добавила она, улыбнувшись.

Запасшись коммерческой водкой и банкой сельдей в томате, Князь отправился пытать счастья у старика Козлова.

На площади возле злополучного "Коммунальщика" второй раз за день он набрел на продавца кваса. Несмотря на сумеречные часы тот упрямо сидел у бочки, уткнувшись лицом в газету. На Князя он даже не посмотрел. Князь кашлянул в кулак, потом постучал о бочку, давая о себе знать. Читающий продавец ни слова не говоря кивнул и, не глядя, наполнил кружку. Князь выпил. Квасник продолжал читать. Если по совести, Князь подошел к нему неспроста, а собирался узнать несколько полезных вещей: 1) последние городские новости; 2) что такое Данилкина Дача, и как до нее добраться; и 3) вопрос о жилье. Надо же ему где-то ночь ночевать.

— Ветерок,— сказал Князь для зачина.— Гроза будет. Насчет жилья у вас как? Сдают?

Продавец посмотрел на него, вздохнул и ничего не ответил.

— Я утром к вам подходил. Помните?

— Многие с утра подходили,— насупясь, сказал квасник.— Только с утра и подходят.

Он согнулся и пробормотал еле слышно: — Везде плохо. На одной Луне хорошо, где нас нет.

Князь ничего не понял, пожал плечами и собрался уходить с площади. Но только он отошел, как услышал из-за газеты: — Ты бы уезжал поскорей. Тут ко мне подходили, про тебя спрашивали — что, да как, да не рассказывал ли я тебе про музей — музеем особенно интересовались. А мне — что. Я им так и сказал: не знаю. Подошел человек, квасу выпил, получил сдачу, и — все, привет. Но ты, борода, уезжай. Это люди такие. Тимофеевские. Он у нас здесь хозяин.

6

Итак, он оказался в опале. Пес, жрущий человеческие останки. Костлявая личность в плаще. Тимофеевские и сам Тимофеев — хозяин. Кто он здесь? Мориарти каменьгородских масштабов? Душегуб-мэр? Главный рубака из движения за чистоту нации? Мясник в магазине? Или начальник ОБХСС?

Предостережение продавца кваса поначалу огорошило Князя. Ему вспомнился убитый и обворованный Фогель. Дыра с яйцо во лбу — не лучшее украшение для головы. И все-таки Князь решил — сдаваться ему пока рано.

Музей. Первым делом надо попасть в музей. Старорежимный Иван Иванович Козлов может и потерпеть. Раз при царе терпел, потерпит еще денек при обновленном социализме. Все терпят.

День медленно угасал. Майские вечера тянутся в провинции долго. Сирень почти отцвела и в сумерках отливала фосфором. Прохожих на улицах не встречалось. На скамейках у молчаливых домов не дремали совы-старухи и не хихикали влюбленные парочки. Город был похож на пустыню, и если бы не редкие голоса из окон и не свистки на железнодорожной станции, в пору было подумать, что в городе объявили эвакуацию.

От безлюдья и непокоя захотелось нырнуть в сирени, уйти от невидимых глаз, что Князь и сделал немедля, свернув с улицы в сад. Музей, насколько он помнил, находился где-то неподалеку. Князь выбрался на соседнюю улицу, такую же сумеречную и пустую, опять окунулся в кусты и скоро за невысоким забором увидел здание музея. Призрачные деревья бросали по сторонам тень. Тени переплетались, воздух пропах сыростью и влажной древесной корой. Князю сделалось зябко.

Стояла тишина. Где-то близко постукивали часы — тихо-тихо, чтобы смертный не догадался, что это отмериваются минуты, которые ему остается жить. Двухэтажное здание, в котором находился музей, задником выходило к древним развалюхам-сараям и могучей куче угля, наваленной вперемешку с мусором. Где-то там ближе к сараям должен быть запасной выход, а может быть, и пожарная лестница.

Князь яко тать в нощи перебежками от дерева к дереву скоренько пересек сад и спрятался за тощей поленницей. Он прислушался. Тихо. Пустые окна смотрели на него со стены. От дома веяло смертью. Где-то там за желтыми стенами нашли убитого Фогеля.

Лестница скрывалась в тени. Бесшумно, по-обезьяньи, Князь вскарабкался под козырек крыши и посмотрел с высоты на город. Тусклая полоса зари еще серебрила землю. В меркнущем свете вечера успокоенно и неподвижно разлегся перед Князем зверь-город. Казалось, он уже спит. Улицы тонули во мгле, и тонкие ребра антенн чернели над горбатыми крышами — мертво, как кладбищенские кресты. На западе, на городской окраине светились огни депо, там вздыхали и лязгали тепловозы; голос железной дороги — единственное, что оставалось живого в этом сонном царстве теней.

Решетка на чердачном окне по счастью оказалась незапертой. Ползком, чтобы не грохотать железом, Князь пробрался в теплую темноту и выждал, чтобы успокоилось сердце. Чердак утопал в пыли. На ощупь, касаясь балок, Князь сделал шаг в темноту, и в стороне что-то взвизгнуло, мелкие шелестящие звуки заставили сердце подпрыгнуть. В нос ударила пыль. Князь отпрянул от неожиданности, но тотчас взял себя в руки. Это были всего лишь мыши.

Скоро его глаза притерпелись к темноте чердака, и он уже смог различать туманные полосы окон, зарешеченных железом запоров. Он пошел наугад вперед и, пройдя с десяток шагов, оказался у невысокой двери. Князь толкнул ее осторожно, дверь скрипнула и открылась. Он ступил на короткую лестницу и прошел в безлюдный музей.

Тихо постанывали половицы. Свет зари проникал внутрь и пятнами растекался по стенам. Он выхватывал из застекленных рам какие-то точки и линии; чтобы рассмотреть их получше, нужно было подойти вплотную к картине, но когда Князь подходил, собственная его тень падала так плотно и густо, что изображение исчезало совсем. Живопись Князя не интересовала, тем более современная. Он и днем-то прошел бы мимо кртин, зевая, сейчас и вовсе было не до того. Князь мог себе примерно представить расположение музейных залов. Все провинциальные музеи выглядят на одно лицо.

Князь и сам толком не знал, что он должен здесь отыскать, но особым старательским нюхом чувствовал — попахивает удачей. Он прошел несколько залов и ничего особенного не приметил. Картонные коробки и купола, спичечные деревца и человеческие фигурки из воска. Перспективы развития города. Не то, не то. А еще эта гнетущая темнота, когда из пустой стены вылезает вдруг деревянная рука идолища, или глаз с закоптелой иконы просверливает в спине дыру.

Еще один зал долой. Следующий. Паровоз братьев Черепановых, Юрий Гагарин, двухголовый младенец в колбе, осколки греческой вазы, копия с репинских "Бурлаков". Не то, не то.

Спускаясь на первый этаж, на лестнице Князь чуть не подвернул ногу. Он с трудом удержался, схватившись за холодную стену. И ладонью угодил в выключатель. Князь на секунду ослеп и от света прикрыл глаза. А когда открыл, первое, что он увидел,— скрючившегося на полу человека и бурые сгустки крови, запекшейся на мертвом лице.

Человек был стар, худые тонкие руки протянулись к большому шкафу, занимавшему полстены напртив. В шкафу, тускло отсвечивая, висели воинские доспехи.

Не спуская глаз с мертвеца, Князь стал отступать по лестнице. Если его сейчас обнаружат — ночью, в пустом музее, один на один с покойником,— веселенькая выйдет история. Он почти добрался до верха, когда мертвый на полу шевельнулся и издал стон. Князь совсем упал духом. Ни жив ни мертв он стоял на площадке лестницы. Внутри все вымерзло и охладело, словно он наглотался снега. Хотелось волком завыть, плюнуть на эти страсти и бежать, не раздумывая, из города — сейчас же, покуда цел, пока его не сглодали с кожей трупоеды-собаки и оживающие по ночам мертвецы. На вокзал, забиться на полку в вагоне и не открывать глаз, пока холодный ветер с равнины не развеет страшный туман.

— Там...— Мертвец медленно оживал. Он с трудом поднял руку. Она была высохшая и желтая, как у больного, умирающего от холеры.— Там...

Он показывал на шкаф у стены, где за толстым пыльным стеклом лежало оружие воина.

— Меч... Скорей достань меч.— Рука лежащего опустилась.— Скорей, осталась ровно минута.

С трудом соображая, что делает, Князь скатился вниз по ступеням и подбежал к шкафу. Он дернул узкую ручку. Шкаф был заперт, а замочная скважина опечатана запекшимся сургучом. В сургуче крупно и четко отпечаталась буква Т.

— Заперто.— Князь обернулся. Старик смотрел на него. На лбу в глубоких морщинах блестели алые капли. Волосы на голове спутались в кровавый колтун. Губы едва шевелились.

— Меч... Разбей стекло и возьми.

Меч был странный, огромный — про такие Князь только в сказках читал, а вживе видеть не приходилось. С длинной кованой рукоятью и с широким лезвием из тронутой чернью стали. По лезвию, полустертая, шла узорная вязь из слов. Некогда было читать, его торопил старик.

"Все одно,— тоскливо подумал Князь.— Пусть уж будет и это." Он высадил каблуком стекло. Колкая стеклянная крошка мгновенно вонзилась в щеку. Он хотел обтереть кровь, но сзади хрипел старик. Тогда он взялся двумя руками за рукоять, с силой рванул на себя, но меч как висел, так продолжал висеть, вросши намертво в стену. Князь бессильно развел руками.

— Не могу.

— Сможешь, напои его кровью.

Князь ладонью провел по лицу и наложил ее на холодное лезвие. Только он это сделал, как меч сам скользнул ему в руку. Он стал легким, как птичий пух, словно весу в нем не было никакого. Это был призрак меча, и в то же время, когда Князь взмахнул им над головой, воздух рассекся со свистом и в лицо ударило ветром.

В голосе у старика силы заметно прибавилось.

— Теперь разруби узел.

Князь с зажатым в руке клинком обернулся, не понимая приказа. И вдруг увидел в ногах старика тяжелую железную цепь. Князь мог поклясться, что еще минуту назад никакой цепи не было.

— Руби, или будет поздно.

Князь ударил мечом по цепи, и она разлетелась в пыль.

— Все, теперь я свободен.— Морщины на лице старика разгладились. Он все еще продолжал лежать, но глаза светились покоем.— Князь — твое имя. Я ждал, я знал, что ты должен придти. Сейчас я уйду к себе, а тебе еще многое надо сделать. Меч и книга. Меч теперь твой. Ты — хозяин меча. Когда он тебе понадобится, назови свое имя: Князь.

— Книга? — Князь услышал знакомое слово.

Старик не дал ему говорить.

— Все в книге. А теперь делай, что должен делать. Мне пора уходить.

Только он это сказал, как музейный зал опустел. Старик исчез, и пятна крови исчезли; меч, что только что играл у Князя в руке, занял свое место в витрине. Стекло было по-прежнему пыльным, и за ним на продранном бархате висел самый обыкновенный клинок с инвентарным музейным номером.

7

Власть красит человека. Труд превращает его в раба. В камне сила, и сила камня — во мне. Тимофеев сидел в кабинете и нервно набирал номер. Словно драконий панцырь, тело его обтягивал плащ. Хозяин города чувствовал себя скверно, всю ночь ворочались в печени тяжелые свинцовые камни и снились чужие сны. На другом конце провода подняли, наконец, трубку. Голос сказал: — Сторожка.

Тимофеев помолчал, потом заговорил быстро, словно спешил: — Плохие дела, Вдовец. Пришлый освободил Фогеля. Понимаешь, что это значит? Это дурной пример. Того и гляди, что всякая двуногая сявка начнет поднимать голову. Фогеля я проучил, Фогель похитил книгу. Свободу почувствовал, старичок. Помирать собрался, решил перед смертью очиститься. Еженощная пытка убийством — хорошее наказание предателю. Вдовец, пока этот питерский здесь, не видать нам спокойной жизни. Печенкуа всю ночь болела. Двести лет не болела, а тут схватило — хоть помирай. Хоть клещами вытаскивай. Ладно, слушай. С Фогелем сделаешь так. Могилу старика раскопай, тело залей цементом, а гроб со всех сторон обнеси железной решеткой. И не забудь окропить железо водой из Змеева Яра. Как сделаешь, дай мне знать.

Высунув горячий язык, у ног хозяина лежала собака. Он грел об нее свои плоские ревматические ступни и рукой разглаживал шерсть. Не опуская трубку и продолжая гладить собаку, Тимофеев набрал новый номер.

— Это отдел культуры? Баранова? Кто из ваших отвечает за городской музей? Выходит, раз смотрителя нет, так и неси оттуда что хочешь? Поставить сторожа. Провести инвентаризацию. Все проверить. По моим сведениям из музея разворовывают экспонаты. Есть сигналы. Милиция в курсе. Так что, милая моя, срочно примите к сведению. На ваше место всегда найдутся желающие.

Тимофеев повесил трубку и откинулся на высоком кресле. Сверху над его головой со спинки из резного картуша смотрела темная буква Т. Та же самая буква была на перстне хозяина. Он прикрыл прозрачные веки и словно бы задремал. В кабинете было не по-утренни сумрачно от наглухо задернутых штор. Хозяин не любил света. Он не любил солнца, луны и звезд. Он завидовал их покою. Он любил полумрак, и серый дождливый день, и ветер, разбивающий птичьи стаи и с волн срывающий пену. Бурный, безумный ветер, под которым сгибается человек. Как перед ним, хозяином.

Не открывая век, он сказал: — Что-то не слышно вестей от моего должника Каменного.

8

Утро выдалось мирное. Город спал, ночные тени попрятались по углам и подвалам, и свозь серую дымку Востока пробивалось раннее солнце. После событий ночи Князь чувствовал себя больным и разбитым. Тело ныло, в висках покалывало, а во рту словно ночевала жаба. Он умылся прямо на улице из какой-то допотопной колонки и теперь брел наугад мимо длинного некрашенного забора.

Улица скоро кончилась, пошли клочки огородов, и за неглубокой речушкой открылись пустеющие поля. Так он шел с полчаса, вдыхая утренний воздух и распугивая на дороге ворон. На пути за лысым бугром он увидел рощу деревьев — несколько старых ив, окружавших болотистую низину. У обочины рядом с рощей лежал выгоревший на солнце валун, похожий на конский череп. Князь почувствовал, что устал. Он сел на лежащий камень и вытянул усталые ноги.

— Май,— подумал он грустно.— В Ленинграде уже белые ночи. Мосты разводят, сиренью торгуют на набережной. Как-то там моя Галя-голубушка, Галина Петровна?

Он вспомнил ее Галерную и белые занавески на окнах.

— Александр Викторович, вы? — Она выходит под козырек парадной и поправляет сбившиеся очки. Значит, спешила.

— Здравствуйте, Галина Петровна. Вот прогуливаюсь перед сном. Светло. Случайно проходил мимо. Может, вместе?

А она, дура дурой, скажет, будто не понимая: — Ой, Александр Викторович, мама меня в аптеку послала.

— Я вас до аптеки.

Аптека, конечно, уже закрыта, дежурная — за мостом, и мы идем через мост, обжигаясь друг о друга плечами. Потом обратно, над черной коркой воды, по черному вечернему диабазу, по белому вечернему городу.

Белая занавеска гаснет, это Галина Петровна выключила на столе лампу. Под лампой спит до утра последний номер "Отечественных архивов" со статьей А.В.Князя "Опыт прочтения маргиналий". Времени уже третий час.

Князю стало теплее. Он сидел в прозрачной тени и лениво жевал травинку. В болотце неподалеку вяло позвякивали камыши, воздух сделался сонным, незаметно подкрадывалась дремота.

— Галя, Галина Петровна. Вот приеду и поведу тебя прямо в ЗАГС. Сколько можно тянуть, так до пятидесяти дотянешь. И ей уже почти сорок. Старые голубки.

Мысли потекли медленно и тягуче, травинка выпала из руки, и Князь, улыбаясь сонно, подумал, прежде чем провалиться в туман: — А с мечом в руке я выглядел, наверно, неплохо. Посмотрела бы на меня Галина Петровна, голубушка...

— Человек,— то ли услышалось Князю, то ли голос пришел во сне.

Он открыл глаза и прислушался. Тень от ивы сдвинулась на дорогу, небо на западе обложили тучи, и ветер гулял в камышах, раскачивая сухие верхушки.

"Послышалось",— закуривая, подумал Князь. От сидения на камне затекли ноги, он встал и огляделся вокруг.

— Человек.— Голос повторился опять.

Князь обошел иву, удивленно посмотрел на дорогу и, остановившись взглядом на камышах, подумал, что спрашивают оттуда.

— Добрый человек, помоги.

Голос шел не из камышей, скорее, он раздавался от камня, но говорившего нигде не было.

— Где вы? Я никого не вижу.

— Посмотри на камень, я здесь. Помоги мне, я не могу выйти.

Голос явно раздавался из камня. Камень лежал в земле, окруженный примятой травой,— валун как валун, гладкая глыба известняка с редкими вкраплениями кварца. Князь, помня об опасных событиях, осторожно к нему приблизился, но близко не подходил, а остановился поодаль.

— Не бойся, подойди ближе.

"Знать бы, кого бояться",— сказал сам себе Князь, но вдруг подумал, сидел же он на нем с полчаса, задремал даже, и ничего. Он подошел к валуну и стал ждать, что же будет дальше. Скорее всего, решил Князь, камнем завален какой-нибудь лаз в земле, и человеку из-под него не выбраться. Он уперся руками в валун и попробовал сдвинуть. Камень даже не покачнулся.

— Помогайте — толкайте снизу,— крикнул Князь неизвестно кому.— Вместе, раз-два...

Ему показалось, что камень отозвался смешком, но Князь не подал виду и продолжал толкать.

— Силой мне не поможешь,— сказал голос.

Князь отступил. Вытирая вспотевший лоб, он удивленно смотрел на валун.

— Думай, что ты внутри камня,— сказал голос устало,— думай, что тебе тяжело, что тебя жалят кристаллы, что тебе нечем дышать и вокруг темно. Думай, что ты внутри камня. Это просто, только попробуй. Сделай, добрый человек. Закрой глаза и представь.

— Зачем? — замешкался Князь.

— Помоги мне, я умираю. Сделай, как я сказал.

"Чертовщина не желает кончаться,— со вздохом подумал Князь.— Ладно, все-таки это не оживающий труп." Он закрыл глаза и стал думать о колючей каменной тесноте, обо всем, что говорил ему голос. И только он об этом подумал, как дыханию сделалось тесно, тело словно сдавило, холодные слюдяные грани больно налегли на глаза, а когда он их с трудом разлепил, то увидел подошву ботинка и две колонны-ноги, уходящие высоко в небо.

Человек был великаньего роста, голова его, скрытая тенью ивы, терялась среди высоких ветвей. И само дерево, разросшись в полнеба, превратилось в широкий купол, застилающий божий свет.

— Спасибо, добрый человек. И наперед подумай, как вставать на дороге у Тимофеева. Теперь прощай, лежи здесь в тенечке, дожидайся нового дурака.— Человек с силой пнул Князя в каменный бок и добавил, давясь от смеха: — Долго же тебе ждать придется. Не все такие доверчивые, как ты. Люди нынче пешком по дороге не ходят, а если ходят, то не оглядываются — себе дороже.

9

День прошел, или год, лил дождь и палило солнце. Мысли Князя окаменели, он еще пытался понять, как же с ним случилось такое. Почему в век разума и прогресса на свете существуют такие странные вещи. Волшебный меч, каменное заклятье. Почему сказки, в которые верят разве что несмышленые дети да какие-нибудь пигмеи в африканском лесу, вдруг превращаются в явь — дикую, непонятную, от которой невозможно избавиться. И как же его такого полюбит теперь Галина Петровна.

Князь лежал и чувствовал, как трутся о его тело скользкие земляные черви, как, сложившись тугими кольцами, отдыхает на камне уж. Несколько раз он видел на дороге машины. Они проносились мимо, те, кто в них ехал, ни в какие сказки не верили. От машин поднималась пыль, она оседала на камне, и тело начинало зудеть. Это было не самое тяжкое из мучений, наложенных на него судьбой. Пыль смывал дождь, дождь служил ему вместо рук. Но — память, но — одиночество, но — будущее, в котором не оставалось света. С этим справиться помощников не было.

Однажды ночью, когда рощу остудило туманом, он услышал со стороны болота какие-то неясные звуки. Звук шел снизу из-под земли, словно там, в сырой глубине, трудился огромный крот. Скрипели раздвигаемые пласты, и осыпалась крошка. Звук то пропадал, то появлялся снова. Князь ждал, напряженно вслушиваясь. Скоро он услышал отдаленный металлический лязг. Об опасности Князь не думал — что ему, заключенному в камне, какая-то возня под землей. Звук тем временем нарастал, скоро монотонные удары из-под земли стали сотрясать почву. Окаменевшим сердцем Князь почувствовал беспокойство. Он не мог понять, что же происходит внизу. И когда беспокойство переросло в ожидание и тревогу, Князю послышалось будто кто-то окликает его по имени.

— Князь! — Голос был странно знакомый.— Хозяин меча, ответь.

Князь вспомнил. Ночь. Безлюдный музей. Меч, разрубающий колдовской узел. Фогель — старик-смотритель, которого Князь освободил мечом от заклятья и которому возвратил покой. Фогель — это был он.

— Где ты, ответь? Князь! Назови себя, чтобы я не потерял направление.

— Я здесь,— закричал он в ответ невидимыми каменными устами.— Здесь, у дороги, меня превратили в камень.

Ждать пришлось еще долго. Туман стал понемногу спадать, и в путанице мокрых ветвей, оплетающих ночную поляну, робко заговорили птицы. Фогель его больше не звал, но удары делались громче. Князь зорко всматривался в темноту и вскоре у края низины заметил в траве движение. Земля вздыбилась широким горбом, лопнула во многих местах, полетели влажные комья, и в редеющем на заре тумане из земли показался гроб. Большой, разбухший, тяжелый, облепленный рыжей глиной и оправленный в стальную решетку.

На секунду все стало тихо, потом крышка медленно отошла и, отплевываясь от серой пыли, из гроба выбрался Фогель.

— Смотри, что они со мной сделали. Надели смирительную рубашку. Думали, раз душа не досталась, то хоть тело прибрать к рукам. Накось-выкуси, Тимофеев! Не просто старого Фогеля усмирить. Живого-то не смогли, а мертвому сам Бог помогает.

Он потряс в воздухе кулаками и, схватившись за металлический прут, согнул и закрутил его в узел.

— А ты, я гляжу, влип.— Старик уже стоял на траве, стряхивая с себя присохшую бетонную корку.— Крепко сел, это плохо. Негоже господину меча попадать в такие истории. Я знаю, кто это сделал. Это Каменный, слуга Тимофеева. Когда-то Тимофеев наказал Каменного за кражу золотой табакерки, превратил в придорожный камень. Кабы ты не помог, так бы ему и лежать в пыли у дороги.

Старик огляделся.

— Эге, тут и болотце. Гнилая, а все вода.— Он подошел к низине и принюхался к стоячей воде.— Однако Мокрым попахивает. Ты здесь никого не встречал? — Старик выдернул из зарослей камышину, размахнулся и запустил ее, как копье.— Молчит. Ну и пес с ним. Пора заняться тобой.

Фогель подошел к камню и погладил шероховатый верх.

— Хорошо, что я не весь ушел на покой. А еще спасибо Вдовцу — есть такой дурень из тимофеевских,— поленился сходить за водицей к Змееву Яру. А облил бы — так эту медвежью решетку никакими зубами не перегрызть. От той водицы любой металл каменеет. Слава тебе, лень-матушка, что наперед нас родилась. Не ты бы — лежать нашему Князю камнем до второго пришествия.

Старик опять тронул камень и покачал головой.

— Меч здесь не поможет, нужна кровь. Немного, хватит и капли. Как же быть? Кровь, кровь... Моя — черная, не годится. Придется тебе потерпеть.

Старик обхватил камень руками и изо всех сил стал сжимать. Князь почувствовал, как спирает дыхание. Фогель сжимал все сильнее, от боли Князь едва не кричал — в мертвых стариковских руках, с виду высохших и невзрачных, скрывалась такая сила, что Князь скоро не выдержал: — Не могу больше. Отпусти.

— Терпи.— Старик сжимал и шептал: — Мертвое одолей живое, мертвое одолей...

Перед глазами Князя закрутились радужные круги, он подумал, что умирает, и когда терпеть стало вовсе невмоготу, старик впился в камень зубами и на белой зернистой поверхности выступила алая капля. Старик перестал давить и, омочив палец в крови, поставил на валуне крест.

Роща наполнилась шумом, заговорили птицы, туман растаял. Князь лежал на траве и чувствовал, как оживает тело. Встал он не сразу, а когда встал — покачнулся и едва не упал. Камня под ивами не было, оставалась одна глубокая вмятина.

— Светает.— Фогель посмотрел на восток.— Скоро солнышко выкатится. Значит, пора до дому. Ну что, горе ты мое бородатое, ожил? Поди умойся.

Князь медленно, качаясь как пьяный, сделал два шага к болотцу.

— Иди, иди,— поторопил его Фогель.— Пока я здесь, Мокрый тебя не тронет.

— Мокрый? — Князь посмотрел на низину, но спрашивать старика не стал. Подошел к воде, зачерпнул ладонью и обтер измученное лицо.

Старик уже собирался.

— В любом несчастье есть своя хорошая сторона,— сказал он, спрямляя погнутые прутья решетки.— Ты прошел испытание камнем, это тебе пригодится. Тимофеев, конечно, умница, но и дурак большой. Сам себе яму роет. Ты тоже хорош. Мог наперед подумать. Вспомни-ка, что говорится в книге: "Сторонись придорожного камня, сторонись зацветшей воды, беги красного человека." Ты, Князь, хоть и великий читатель, а прочел — ничего не понял. Все в книге — что было, есть и что будет,— я уже тебе говорил. Хорошо, я был под боком, а кабы меня не было? Есть такие места, куда мне пути заказаны. А тебе их пройти придется.

10

Пахло серой и йодом, и чем выше поднималась волна, чем жарче она кипела, тем громче кричали птицы, выхватывая из бурой пены больших красногрудых рыб.

Лицо хозяина города было белее мела, а глаза в коричневых впадинах горели злее огня. Он раздавил подошвой семенящего по песку краба, но легче ему не стало. Наверху на каменном рубеже скрипели старые ели. Их выеденные солью стволы протянулись в небо, как струны, и на игольчатых остриях, огромные, словно головы великанов, висели круглые облака. Пригнув тяжелые плечи, Тимофеев пошел на волну. Та вздохнула и отступила.

— Фисон, геон, тигр, ефрат,— сказал он, взмахивая плащом.— Пусти проход.

Вода раздалась на стороны, открывая желтое дно и мягкую колею дороги. Дорога шла под уклон. Тимофеев зашагал по проходу, под ногами ссыхались и гасли зеленые петли водорослей. Блестели пятна медуз. Хрипели, хватая воздух, не успевшие отступить рыбы. Он шел, не глядя по сторонам и не оборачиваясь. Стены, словно живые, дрожали от скрытой силы. Когда он делал полшага, они беззвучно смыкались, и где-то там, наверху, взметывался белый бурун.

— Руки дрожат, сердце дрожит — трясавица. Пелыньки бы отварить. Вернусь, накажу старухе.

Дорога стала выравниваться. Теперь она тянулась полого, и ущелье среди водяных гор делалось светлее и шире. Белая полоса наверху — все, что оставалось от неба — мерцала фосфорным светом; она то гасла, съеденная ветром и непогодой, то с высоты срывалась бледная световая струя. Тогда Тимофеев морщился и низко пригибал голову.

Шел он долго, час или больше. Почва сделалась зыбкой, но не от придонного ила, а от желтых кружков монет, в беспорядке разбросанных по песку. Монеты холодили ступни. Это было приятно, и Тимофеев выжал из губ улыбку.

Наконец он вышел на ровное открытое место. Вокруг была все та же вода. Она блестела, как уголь, наполняя пространство холодом, и в непрозрачной угольной темноте проступали то здесь, то там зыбкие белесые пятна — глаза подводных чудовищ.

На этом пустом пространстве ровно посередине поднимался и пропадал в темноте широкий каменный столб.

Он подошел к стене и ударил кольцом о камень. В стене открылся проход, и Тимофеев, стуча по плитам, прошел под низкие своды. Он оглядел исподлобья стоящие вдоль стен сундуки, пнул ногой лежащую на боку табуретку и отер рукавом лицо. У стены на высоком помосте сидело странное существо — без возраста, без лица, с жидкими распущенными волосами. Беззубый рот его шевелился, а черные от графита пальцы зажимали сточенный карандаш.

— Как работа? Что-то не вижу трудового энтузиазма. Раньше ты была попроворней. Небось, пока меня нет, с Мокрым шашни разводишь?

Она ответила ему равнодушно стершимся, как и зубы, голосом: — Работа от меня не уйдет. С чем, братец, пожаловал?

— Дерзишь, сестренка. Так-то встречаешь братца. Будто я в своем доме больше и не хозяин.

— Как пожаловал, так и встречаю. Не больно ты сегодня приветлив.

— Сестренка, сердце дрожит.— Тимофеев поднял табурет и уселся, обхватив плечи. Глаза его затянулись морщинистой кожей век.— Вот ведь как вышло. Жил себе жил, а пришел дурак на мою голову, так хоть гроб себе колоти.

— Дожили — о гробе заговорил. Ты, братец, будто сегодня родился. Что тебе написано на роду? Служить до скончанья века. Вот и служи, не ной. Лучше о том думай, как не допустить пришлого к девке. А то — гроб, сердце... Да пришлый мягкий, как воск, лепи из него хоть черта. Правильно говорил Каин-Фогель, чтоб его черви съели,— ничего твой дурак не понял. Такого дурака обхитрить — только ленивый не сделает.

— Каменный был не ленивый.

— Не о нем речь. Фогель вон тоже не поленился. А Вдовый твой — хуже Фогеля. Тот хоть смердит открыто, а этот из-под хозяйского крылышка.

— Вдового больше нет, я его отправил на пенсию. Знаешь на Камень-острове большой раскольничий крест? Там он теперь, в кресте.

— Что-то я тебя, братец, не узнаю. Подобрел что ли?

— Перестань, сестренка,— болит. И не болтать я с тобой пришел, а о деле подумать. Книга — вот мое дело.

— Трудное дело.

— Все дела трудные, легких у меня не бывает.

— Книга ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Слова в ней не стираются, и в чьи она руки попала, тому и служит до смерти.

— Это, сестрица, я и без тебя знаю.

— Уничтожить ее может только один человек на свете — ее хозяйка. А ты знаешь, что может быть, если она встретится с Князем. Тогда уже ничем не поможешь. И про гроб — не то, что теперь — запоешь в полный голос.

— Может быть, а может и не быть. Меч! Если между ними ляжет на ложе меч, то и греха не будет. И этот же меч, если умело с ним обойтись, сделает за нас другое важное дело — убьет дурака Князя.

— Ты все хорошо задумал. Остается за малым — освободить девку. Не сюда же его вести, в твой дом. А если освободить девку, да отправить ее наверх, да устроить им, голубкам, встречу — много чего может за это время случиться. То ведь город. Хоть и ты в нем хозяин, да сторона-то подсолнечная, изменчивая.

Тимофеев поднялся на ноги.

— Книга — она одна не дает мне покоя. Я пятую ночь не сплю, а вчера заснул на минуту, так приснилось, как меня жрет обезьяна.

— Знаешь что, братец,— ответила сидящая на помосте.— Видно, крепко в тебя запала эта шальная мысль. Но сперва сделай, что делал. Попробуй уморить его так.

11

Туманный текст завораживал. И так и этак пробовал его читать Князь, и по-прежнему он оставался собранием невразумительных символов, неразрешимых загадок и неясных поэтических аллегорий. С одной стороны, фраза... ну хотя бы такая — на четвертой странице вверху: В мертвом месте свет тебе светлый в помощь, Блещущий меч тебе в помощь...

— с оглядкой на события этих дней, к нему отношение имела. "Меч — в помощь". Меч, действительно, был, и чудо с мечом происходило у него на глазах. Фогеля меч спас, Фогель вспоминал о мече не однажды, мало того, он, Князь, с Фогелева благословения назван господином меча, а значит, его повелителем. Это так. Здесь текст "Повести" худо-бедно увязывался с контекстом жизни. Но ведь, в принципе, любое такого рода иносказанье можно прикладывать к частной человеческой жизни и толковать события так, как положится толкователю на душу. Что и делается со времен Ноя как пророками самолично, так и разноречивым скопищем комментаторов и комментаторов комментаторов. А что дальше? То есть как читать Книгу жизни о тех событиях, которым срок еще не пришел? Про меч еще ладно, хотя попробуй растолкуй кто-нибудь Князю скрытый смысл таких строк о мече: Кован я во дни сотворенья камня, Шестеро в кузне шесть полос ковали, Ведьмы из кузни огонь воровали...

Или далее: Жало ворожейное ужо расплавится, Коли кожа проколота, коли тело проколото, Коли кость проколота, коли кровь проколота, Коли рука проколота, никакого горя не бойся. Коли нежить колола, от боли тебя избавлю...

Или длинное многоточие, заканчивающееся одним-единственным словом: лед.

Из тумана неразгаданных смыслов выступила человеческая фигура. Князь сидел в окраинной тишине, и шаги по траве за спиной, опеленутые мягкими стеблями, были тихи, как сон. Человек обогнул полукругом Князя и, выйдя из-за спины в лоб, нехотя ему козырнул: — Так,— сказал он.— Документы, гражданин, предъявите.

Князь вначале не понял, потом до него дошло. Он достал помятую паспортину и вложил ее в сержантскую пясть. Сержант выел глазами чернильное содержимое паспорта и, должно быть, удовлетворившись, кивнул.

— Он-то мне и нужен. Березкин! За спиной Князя послышалось шумное копошение.

— Этот, Березкин. Бери гражданина на мушку.

Сержант, убрав документ куда-то себе под мышку, сказал Князю весело: — Давай-ка с нами в "козла". Только без этих... в общем, иди спокойно.

Князь поднялся, развел руками и спросил с виноватой улыбкой: — А что я, собственно говоря, нарушил?

— В отделение доставим, там и узнаешь. А если по дороге задумаешь убежать, то у Березкина разряд по стрельбе. Верно, Коля? Так что имей в виду.

Дорога до отделения заняла минут двадцать. В машине пахло бензином, и всю дорогу сержант развлекал Князя разнообразными милицейскими подвигами. Князь, когда надо, кивал, но служал сержанта вполуха, больше его занимало собственное странное настоящее. Тень от человека в плаще незримо висела над ним, и он стал всерьез подумывать, не пора ли кончать с приключениями и расстаться с этим городом навсегда.

Переехали железнодорожное полотно, и, обогнув водонапорную башню, машина затормозила у двухэтажного кирпичного здания каменьгородской милиции.

В кабинете их уже ждали. Когда сержант распахнул дверь, сидевший за столом человек поднялся, с шумом отодвигая стул.

— Все спокойно, Теплов? Попыток к бегству, сопротивления — не было?

— Доставлен без осложнений. Спокойный товарищ.

Сержант передал старшему паспорт Князя. Тот его полистал и спросил у Князя, прищурившись: — Не женаты?

— Нет,— ответил Князь и смутился.

— Что ж вы так? Столько невест на выданье.

Он вытащил лист бумаги и заскрипел пером. Прошла минута, и две, он все писал и писал и вдруг спросил, не отрывая глаз от бумаги: — Скажите, Александр Викторович, а где вы провели ночь? В гостинице вас не видели. Сняли у кого-нибудь угол?

— Ночь? — Князь не знал, что ответить. Не говорить же этому человеку в форме, что ночь и день перед этим он провел в каменном теле. Милиция — неподходящее место рассказывать волшебные сказки.— Я? — Он замешкался.

— Вы, не я же.

— Так вышло,— Князь с трудом подбирал слова,— что пришлось ночевать на улице.

— А улица эта была случайно не Данилкиной Дачей?

— Нет, я ночевал за городом. В роще, рядом с проселком.

— И кто-нибудь вас видел, когда вы таким образом проводили ночь? Кто-нибудь проходил мимо? Проезжал? Или вы куда-нибудь отходили?

— Нет, точно не помню. Кажется, никого не было. Не понимаю, к чему все эти вопросы. Что-нибудь произошло?

— Произошло, Александр Викторович, и происшествие очень печальное. Сегодня утром в собственном доме соседями обнаружен труп пенсионера Козлова, Ивана Ивановича. Он убит колющим острым предметом, удар нанесен в область сердца. Смерть наступила мгновенно. Вы знали этого человека?

— Нет. То есть я о нем слышал, мне рассказывали в типографии.

— Вам дали адрес Козлова, это было позавчера вечером, в восемнадцать часов. С тех пор вас видели несколько раз в городе — на улицах и в районе городского музея. После этого ваш след потерялся. Таковы факты.— Он откинулся на скрипучем стуле и стал молча разглядывать потолок.

— Вот видите, что получается. Козлов убит, вы последний, кто спрашивал про убитого пенсионера, алиби у вас нет. Что прикажете думать? Сейчас проводится следствие, на время мы вынуждены вас задержать — до выяснения некоторых обстоятельств. Здесь распишитесь.

Он пододвинул к Князю бумагу, и тот неслушающейся рукой поставил внизу свою подпись.

12

Следственный изолятор находился тут же при отделении — маленький флигелек с абсидой и с окошками, похожими на бойницы. В камере, куда поместили Князя, стены были выкрашены известкой; по углам у пола и потолка по серому известковому полю растекались синие пятна и противно пахло карболкой. Ничего сказочного здесь не было.

Будущее его было темно. Настоящее — оправлено в серые стены тюрьмы. Свет из оконца под потолком стекал по капле в минуту и был не белее стен. Да и то, что попадало снаружи, съедали зубья решетки и грязная вата в углах.

Князь сидел на краю низких откидных нар и как какой-нибудь восковой болванчик взглядом буравил стену. Часа через три сидения за дверью послышался шум и давешний говорливый сержант принес тарелку и кружку.

— Хлебай через край, ложек здесь не положено.

Он поставил посуду на пол, а сам отошел к стене. Так первый раз в жизни Князь отведал тюремной пищи. Сегодня, не как в машине, сержант был не больно-то разговорчив. Хмуро уставясь на Князя, он сказал забирая посуду: — Плохи твои дела. Лукищев нашел свидетелей.— И грохнув дверью, ушел.

Князя охватила тоска. Он лежал на досчатых нарах, в мыслях зиял провал, темнота внутри и снаружи грызла голодным зверем. Наверно, настала ночь. В лампе под решетчатым колпаком тлел волосок электричества. Он высвечивал на потолке овал, и в этом маленьком световом загоне метались полудохлые пауки и, срываясь, падали на пол.

С воли не доносилось ни звука. Мир умер, ожидая рассвета. Князь припомнил из читанных книг, что рассвет — печальное время. На рассвете ведут на казнь. Земля только проснулась. Тихо вокруг. Глухо бухает сердце, и скрипят сапоги солдат, позевывающих после ранней побудки. Тлеют в утренней мгле их закуренные натощак папиросы. В машине привезли палача. Он похмельный и краснорожий, он облизывает пересохшие губы, ему муторно, он вчера перебрал, ему хочется поскорей отделаться от стоящего под охраной смертника, он хочет домой к жене, пока не проснулись дети; на кухне недопитая водка, в холодильнике полбанки икры, он хлопает ладонью по ляжке — где же эти чертовы папиросы?

Князь поежился, ему стало холодно. Тени расстрелянных родственников обступили его кольцом. Дед, отец, брат отца и жена брата, и все дальние, имен которых не помнил, и совсем незнакомые — без лиц, без имен, только тени.

Он понял, что стоит под окном, руками упершись в стену, и струя холодного воздуха наполняет тело ознобом. Ниоткуда явился звук. Князю сперва показалось, что это просыпается память и осторожно, чтобы не подслушала ночь, нашептывает ему изнутри. Князь вздрогнул, за спиной чиркнула спичка. Обернувшись, он увидел лепесток пламени, трепещущий в чьей-то руке.

Человек был мал и похож на юношу-недоростка. Он спокойно смотрел на Князя, курил, табачные змеи, завиваясь, исчезали под потолком. Человек кивнул и спросил: — Не сильно вас напугал?

Князь хотел ответить, но незнакомец приставил палец к губам: — Говорите шепотом.

— Вы кто? — спросил его Князь.

— Ваш соузник. Моя камера за стеной. Стало скучно, решил навестить соседа.

— Как вы сюда попали?

— О! Тюрьма старая, и в ней много секретов. А вы, я гляжу, совсем приуныли. Это не дело. В тюрьме надо быть бодрым, унывать можно на воле.

Он подмигнул Князю и вдруг спросил: — На волю не желаете прогуляться?

— То есть как это — прогуляться? — не понял Князь.

— Попросту говоря — бежать. Это не трудно, не труднее, чем схлопотать вышку. Зато много приятнее.

Князь не знал, шутит он или нет, если сосед шутил, то шуточки у него были уж больно висельные. И эта вышка, о которой он помянул походя. Князь хмуро на него посмотрел: — А потом, когда убежим?

— Потом будет видно. Кстати, мы еще не знакомы. Моя фамилия Змеев. Змеев, Александр Николаевич. Тезки.— Он протянул Князю руку.— А вас я знаю, наслышан. Можете не представляться. Вы — Александр Викторович Князь, археограф из Ленинграда. Не удивляйтесь, в тюрьму новости приходят раньше, чем на воле. Там еще и по радио не передавали, а тюремный народ уже знает. Вам, например, известно, что на Кубе военный переворот? Внебрачный сынок Фиделя двадцать лет прожил под Москвой, а сегодня утром, смотрите-ка, с отрядом коммандос захватил столицу Гавану. Ожидаются массовые репрессии. Уже расстреляны все члены демократического правительства. Об этом еще ни по радио, ни в газетах ни слова, а я знаю. А эпидемия чумы в Магадане? Полгорода лежит по баракам. А станция "Орбита-4", про которую еще позавчера передали, что работа идет нормально? Ничего себе — нормально. Прошлой ночью в полном составе они выбросились в открытый космос. Представляете? Без скафандров защиты, голые, в чем мать родила. Жуть! Князь смотрел на него, не веря. Жизнерадостности этому человеку было не занимать. Глаза его светились каким-то диким огнем, как будто и не в тюрьме вовсе рассказывал он свои странные вещи.

— К'урите? Кур'ите.— Змеев достал папиросу и передал Князю. Тот от него прикурил. После второй затяжки на сердце сделалось веселее.

— Так вот, Александр Викторович, заявляю авторитетно: бежать вам не можно — нужно! Представляете, что вам грозит? Расстрел — вот что.

Князь подавился дымом. Глаза у него заслезились, он закашлялся, прикрывая рот кулаком.

— За что? — выдавил он сквозь кашель.

— Тимофеев знает, за что. Странно, как вы сами не догадались. Разве Фогель вам ничего не сказал?

— Вы знаете Фогеля?

Змеев кивнул.

— Можно я перейду на ты? В камерах как-то не принято называть соседа на вы.

Он продолжил: — Лукищев — пешка. Главный здесь Тимофеев. Это он подобрал свидетеля — бабку, соседку по улице, которая якобы видела, как ты выходил от Козлова. У Тимофеева это просто. Он только свистнет — весь город потащится против тебя в свидетели. Горожане — народ сговорчивый, Тимофеев их вот где держит.— Он показал кулак и накрыл его сверху ладонью.— Это что. Знаешь, что они на тебя навесили кроме убийства Козлова? Два изнасилования, отравление общественного колодца и еще пытаются пришить тебя к делу Фогеля. Здесь у них неувязка со сроками. Фогель убит за две недели до твоего приезда. Но память у людей слабая. На две недели раньше — позже: переправят в деле число, вот тебе и второе убийство.

Князю стало смешно. Уж слишком много напастей — и все на его голову. Вот какой важной занозой оказался никому неведомый археограф для отца города.

— Ты в музее не наследил? — задал новый вопрос Змеев.

— Вы и про музей знаете?

— А то нет. Я и про меч знаю, и про книгу. И как ты в камне сидел. Я много про тебя знаю — жаль, что говорить про все не могу.

Он вздохнул и сказал печально: — Мало таких, кто идет против хозяина, почти никого. Потихоньку Тимофеев всех вывел. Кого со свету сжил так или этак, Фогеля — убил, кому-то заткнул рот затычкой из своего золота. Но у всех, кто стоит у него поперек горла,— печаль общая. Мы все — молчальники. А Тимофеев — сила. Нам и нужен был ты — человек княжеской крови. Книга, которая тебе досталась от Фогеля,— он так устроил, чтобы она попала к тебе, за это и поплатился,— книга эта дает тебе над Тимофеевым власть. Она твоя охранная грамота и одновременно посох в его владениях. Я сказал, что не про все могу говорить. Это правда. Все мы — Фогель, я и другие — дали зарок молчания. Мы ведь сами часть его мира, того, где Тимофеев владыка. Он — Князь, как и ты. Вы с ним равны в правах. Если я скажу все, что знаю, я превращусь в камень или буду убит. Ты видел меч. Это меч справедливости, и он — твой. Но кроме меча есть кинжал. Кинжал мести. Он появляется ниоткуда. Стоит мне в слове или делах перейти предел тайны, как ниоткуда, из воздуха явятся рука и клинок, и моя песенка спета. Фогель это узнал на себе. Я не хочу повторить его опыт. Но помочь я тебе — помогу. Во-первых, выведу тебя из тюрьмы. Во-вторых, напомню про меч. Он тебе скоро понадобится. В-третьих, дорога вниз. Ты должен найти начало и идти по ней, не сворачивая. А сейчас — идем.

Они подошли к стене, и там, где висели нары, невидимая в полутьме камеры открылась неширокая щель. Пахнуло сыростью и свободой. Змеев и за ним Князь протиснулись между холодными кирпичами и оказались в тесном проходе. Змеев вел. Через несколько минут хода он чем-то прозвенел в темноте, и вдруг перед их глазами развернулось ночное небо и шумящие на ветру деревья.

— Помни: ты теперь вне закона. Будь осторожен и не забывай, что я тебе говорил.

Фигура Змеева, осеребренная сиянием ночи, как-будто сделалась выше, а уходящая к звездам стена показалась Князю неприступным и грозным замком, стерегущим королевский покой. Змеев стоял, не двигаясь. Словно не человек был перед Князем, а призрак древнего короля, посылающего слугу на подвиг. Князь почувствовал в себе силу и желание броситься в бой. Он сжал руку в кулак, словно примеривал рукоять клинка, посмотрел на высокие звезды и сделал шаг в темноту.

— А вы? — Он повернулся к Змееву.

— Я возвращаюсь в камеру.

— Зачем? — Князь вздрогнул от неожиданного ответа.— Зачем вам возвращаться в тюрьму?

Снова перед Князем был маленький человек, похожий на юношу-недоростка.

— За меня не бойся. Неизвестно еще, кто на свободе — я в тюрьме или те, кто в городе. Тюрьма, может быть, единственное место на свете, где чувствуешь себя на свободе. Если, конечно, знаешь, что такое свобода.

— Кто вы, Александр Николаевич?

— Я? Внучатый племянник одной престарелой ведьмы. Помнишь — маленький камешек в столовой при "Коммунальщике"?

Он замолчал, хотел сказать что-то еще, но, устало махнув рукой, повернулся и растворился в стене.

13

На склоне лесного холма, где Князь скрывался в землянке, время остановилось, запутавшись в сосновых корнях и листьях зацветшей таволги. Вечерами, когда лес успокаивался, он делал набеги на пригород и, затаившись, ждал, пока в окнах не загорится свет. Ждал подолгу, долго смотрел на чужую непонятную жизнь, на старух, копошащихся, как кроты, в огородах, на скучных молчаливых хозяев, на их тощих жен и детей, на беспородных собак, гоняющих по дворам кур. Он смотрел на них с завистью.

Волчья жизнь утомляла. После прощанья с тюрьмой и последнего разговора со Змеевым боевой его пыл поубавился. Бесцветная повседневность изгнания стирала волшебные краски. Все опасные приключения, которые он пережил в эти дни, сделавшись воспоминаниями, потускнели и уже не казались правдой.

На третий день он не выдержал. Над городом били молнии и стояла стена воды. Здесь, на склоне холма, повисла душная темнота, и эхо громовых раскатов металось между стонущими стволами.

На дороге у косого навеса в луже стоял автобус. Пассажиров не было никого. Водитель, сгорбившись за рулем, курил и читал газету. Князь хотел пройти мимо, но порыв ветра с дождем и сверкнувшая за спиной молния подтолкнули его к машине. Князь не знал, зачем едет в город. Двухдневное сидение в землянке, молчание и тяжелые сны убили чувство опасности. Наверное, он бежал от себя.

У моста на остановке "Гора" в автобус вошли двое. Они косо посмотрели на Князя и уселись на переднем сиденьи. Уныло гудел мотор, уныло струи дождя стекали по запотевшим стеклам. Стало совсем темно. Тучи, стелясь над землей, напирали одна на другую, тень накладывалась на тень, и плотное покрывало из тени, прошитое дождевыми нитями, ложилось на город и на дорогу. Автобус, словно тяжелая лодка, прокладывал дорогу вперед. За стеклами проплывали тени — дома ли или прибитые к земле тучи — что-то бесформенное и бессветное громоздилось по сторонам.

Князь задумчиво всматривался в непогоду. Однотонная музыка за стеклом пыталась его усыпить. В автобусе было тепло и пахло разогретой резиной. Часы на руке у Князя остановились еще в тот день, когда он расстался с камнем. Он так и не собрался их завести, а потом и вовсе забыл. В тюрьме, как и в изгнаньи, жизнь находится под покровом вечности и время не имеет значенья. И все-таки он ощутил, что невидимые стрелки часов словно намертво припаяны к циферблату и путешествие сквозь дождливый мир что-то уж больно затягивается. Когда водитель в последний раз открывал двери? Князь не мог точно сказать, хотя и вздрагивал первое время, ожидая, что вместе с дождем в автобус ворвется стража. Он посмотрел на кабину, но водителя не увидел — мешали затылки тех двоих, что влезли после него. Плечи их были плотно прижаты и раскачивались вместе с автобусом, как широкий спаренный маятник с головами вместо чугунных гирь. И вдруг за мельканием спин Князь заметил, что еще один пассажир находится, кроме них, в салоне. Человек смотрел на него со стекла кабины водителя, с белого квадрата бумаги, и на знакомом лице отпечатались усталость и страх. Сиденье под Князем сделалось горбатым и твердым. Он заворочался, прикрывая руками лицо, чтобы двойник на стекле не признал в нем своего отражения. Сверху на печатной листовке была крупная надпись: "Разыскиывается" — и под ней, мельче,— описание примет беглеца. Рост, возраст, одежда — все, что требуется при розыске. Князь понял, что влип. Достаточно тем двоим обернуться, чтобы призрак возвращенной свободы лопнул, как воздушный пузырь, и все повторилось снова: тюрьма, ночные кошмары и расплата за несовершенное преступление.

Близко ударила молния, и белая изломанная стрела пронзила дождливую стену. Уши заложило от грохота, автобус дернулся в сторону, словно уворачиваясь от удара. Молчаливая двоица впереди, не сговариваясь, посмотрела на Князя, и то, чего он себе не желал, по-видимому, случилось. Его узнали. Это было заметно сразу по напряженному изгибу их спин и белым вздувшимся желвакам на плохо побритых щеках. Князь прикинул: расстояние до задней площадки можно преодолеть прыжком, раздвинуть гармошку дверей — тоже дело нехитрое. Он передвинулся на сиденье к краю и держался за железную спинку, не спуская глаз с тех двоих. Выждав еще секунду, он рванулся по проходу к площадке, и тут новая вспышка ударила его по глазам. Автобус резко затормозил, пол ушел из-под ног, потом накренился круто, и потерявшего равновесие Князя отшвырнуло прямо к кабине. Он уперся рукой в металл, попытался встать, но два сильных, тяжелых тела навалились на него сверху. Один из них коленями зажал Князю шею, другой удерживал ноги и заламывал руки за спину. Князь понял, что проиграл. Силы были неравные. Острое колено давило, дыхание давалось с трудом, еще минуту, не более, он может сопротивляться, а дальше...

Его выручила судьба. Автобус опять качнуло, и тот, что сдавливал горло, отвалился и, переломившись углом, со стуком ударился об кабину. Второй от неожиданного толчка тоже ослабил хватку, и Князь, вывернувшись из-под противника, вскочил и ударом ноги загнал его между сиденьями.

Тот, что застрял у кабины, мыча поднимался на ноги. Лицо его было разбито, он судорожно водил руками, пытаясь отыскать под сиденьем какой-нибудь тяжелый предмет. Наконец, ему повезло, он отодрал от пола короткую металлическую полосу и занес ее, словно саблю, чтобы атаковать Князя.

Князь сплюнул кровавый сгусток и приготовился отразить удар. Он отступил назад и только сейчас заметил, как по стеклам и стенкам автобуса мечутся багровые отсветы. Он сначала не понял, в чем дело, потом взглянул за кабину и увидел пылающий факел, выедающий в тучах дыру. Пламя стояло стеной, нависало над крышей машины, и кровавые языки огня слизывали с деревьев листья. Автобус стоял на месте, упершись в опаленную стену. В кабине никого не было. Дверца была открыта, и дождь вперемешку с пеплом заливал водительский пульт.

Зачарованными глазами Князь смотрел на огненную стихию. О противниках он позабыл, новая опасная сила была пострашней тюрьмы. Лопнуло боковое стекло, горящая оконная рама, свалившись откуда-то сверху, рассыпалась красной крошкой. В кабине затлела кожа. Едкий противный дым, извиваясь желтыми змеями, полез через щели в салон. Князь вспомнил про бензобак. Когда до него доберется пламя, лежать ему обугленной головешкой в этом железном гробе. Он бросился к передней площадке. Рукой прикрывая голову, навалился на горячую дверь. Та под тяжестью подалась, и Князь уже был на свободе, когда почувствовал у себя на груди чью-то жесткую хватку. Его обхватил тот, которого он ударил ботинком. Он хрипел, брызгал слюной и бормотал на ухо Князю: — Вылезай, дурачок, приехали. Твоя последняя остановка.

Князь сделал попытку высвободиться. Человек засмеялся и сдавил грудь сильнее. Лицо пылало от жара. Князь видел лишь горящую стену и дымные проймы окон, в которых ревел огонь. И вдруг он узнал эти горящие стены. Музей. Пожар охватил музей. Потоки дождя не спасали, они падали с высоты и, не достигнув стен, исчезали в горячем тумане.

— Пойдем-ка попаримся в баньке. Славная получилась банька.

Человек приподнял его над землей и потащил в горящее здание. Сзади грохнуло и обдало жаром. Искореженный взрывом капот ударился о стену музея. Человек бешено всхохотнул. Удар грома и вспышка молнии слились с ревом огня. Князь дернулся и свободной ногой попытался зацепиться за стену. Кажется, он кричал, но крик затерялся в грохоте. Слезящиеся от дыма глаза различали лишь пляску пламени, черное пятно впереди и сорванную с петель дверь.

Держа на весу Князя, человек прошел с ним короткой лестницей и внес в красную печь. Руки его были желты, как бронза, и холодны, словно лед. Он шептал бессмысленные слова, и они ядовитыми жалами больно впивались в затылок.

— Славная банька для Талоса, да надо бы, где пожарче.

Князь не слушал, ему было больно. От огня плавился мозг и на теле горела кожа. Мертвая хватка не ослабевала. Они шли по горящим залам. Князь висел тяжелым мешком, уже не силясь сопротивляться. В мыслях он принял смерть и желал лишь одного — скорей бы остановилось сердце. Лопалось полотно картин, трещали тяжелые рамы. Искаженные лица портретов оживали и дырами ртов молили его о пощаде. Князь вяло мотал головой и тупо глядел на пожарище. Разбухшее чучело обезьяны, упав, загородило проход. Человек на секунду остановился и, наклонившись с Князем, ткнул его в обезьяну лицом.

— Узнаешь своего старшего братца?

Князь почувствовал затхлый запах и ему стало нехорошо.

— Отпусти,— проговорил он с трудом.

— Отпущу,— ответил ему человек.— Только сперва поворошу угольки, которые от тебя останутся.

И вдруг в огненной чертовне Князь увидел что-то знакомое. Белая сталь клинка светилась в закопченной витрине.

— Меч,— прошептал он запекшимися губами,— здесь твой хозяин.

И только он так сказал, как свисающая плетью рука ощутила холод металла. Руки у человека разжались. Замычав, как раненый бык, он медленно отступал к стене.

Князь твердо стоял средь огня, и меч в его занесенной руке играл радужным светом. Не осознавая, что делает, он резко взмахнул клинком. Человек у стены заметался и вдруг, замерев на месте, стал быстро и часто дышать. Он выдыхал воздух, и с каждым выдохом изо рта вылетало круглое снеговое облачко. Облачка повисали в воздухе, потом, превращаясь в лед, звонко падали на пол и разбивались. И чем больше он так дышал, тем сам делался меньше, и скоро на полу перед Князем оказалась белая ящерка с острыми ощеренными зубами. Князь проткнул ее острием клинка и отбросил тельце в огонь.

Надо было выбираться из пекла. Балки вовсю трещали, и над самой его головой с треском провисал потолок. Огонь подступал все ближе. Лестница, по которой он когда-то спускался, была охвачена пламенем. Оставалось возвращаться дорогой, которой нес его оборотень. Вращая перед собой клинком, Князь вошел в пылающий коридор; пламя меркло и отступало, усмиренное непонятной силой.

Он выбрался из обреченного здания. Ноги не слушались и дрожали. Он обхватил руками ствол тополя и так стоял какое-то время, размазывая по лицу сажу и радуясь потокам дождя. На дороге послышался шум. Словно из-под воды, выплывали из дождевого тумана размытые пятна фар. Печально завывали сирены. Скрытый от глаз деревьями, Князь смотрел, как из бурых брандмейстерских "саломандр" спрыгивают на землю люди.

Спасатели повели себя странно. Часть людей разбрелась по округе и, подсвечивая дорогу фонариками, что-то искала в кустах. Другие, развернув пожарные пушки, суетились у ревущих машин. За шумом огня и ливнем Князь не слышал их голосов, видел лишь блики на лицах и короткие выставленные стволы, прикрытые накидками из брезента.

По огню ударили пушки. Радужные струи, дробясь, прошили багровое облако, и в тех местах, куда они попадали, набухали огненные шары. Шары с грохотом разрывались и с силой разметывали по сторонам желтые жаркие стрелы. От этой непонятной работы пламя совсем взбесилось. Здание трещало по швам. Десятки ревущих смерчей закручивались и прожигали тучи. Машины после каждого залпа рывками отъезжали назад, не прекращая атаковать здание. Через минуту боя рухнула боковая стена. Из открытой раны проема вынесло огненным сквозняком черные обгорелые внутренности. Дождь из оплавленных стекол, изломанные квадраты рам, какие-то бесформенные куски и горящие, как ракеты, балки посыпались на отряды спасателей. Князь видел, как несколько человек упали, сраженные ответной атакой. Другие поднимали упавших и оттаскивали их за машины. Те, что искали в кустах, исчезли, растворившись в тумане. Изредка из темноты вырывались лучи фонарей и долетали сквозь шум неясные короткие голоса.

Князь не стал дожидаться, чем закончится это сражение. Он побежал через сад к чернеющей полосе забора, выломал несколько досок и, не оглядываясь, пошел на мерцающие огни шоссе.

14

Обожженный и облепленный грязью, Князь вышел на пустое шоссе и сразу же увидел ее. Она стояла у столба на обочине, и две бесформенные фигуры в плащах прижимали ее к бетонному основанию. Она пыталась от них отбиться, но силы были неравные — перепуганная невысокая женщина против рослых верзил с оружием и с бьющим по глазам фонарем.

Князь понял, что эти двое — люди с пожарных машин. Плащ на женщине был разорван до пояса, и один из пожарников шарил рукой в прорехе. Скаля зубы и постанывая от смеха, он притискивал незнакомку к столбу, и та, уже не в силах сопротивляться, стояла, откинув голову, и что-то тихо шептала. Второй, приставя к лицу женщины автомат, вторил первому сиплым смехом.

— Мы что, гражданочка,— донеслось до Князя с дороги,— работа у нас такая. Ищем здесь поджигателя. Такого бородатого дядьку. Вы как раз подходите по приметам.

— Ты, Ипатов, проверь, не прячет ли где дамочка бороду.

— Сейчас, Павленко, и до бороды доберемся.

Пожарник с силой навалился на женщину, пытаясь оторвать ее от столба. Она вскрикнула и одновременно вскрикнул пожарник. Он перегнулся в поясе, схватился рукой за пах и закричал на нее со злостью: — Сука! Ты у меня ответишь.

Второй продолжал смеяться.

— Хана, Ипатов. Не видать тебе больше баб.

Дорого бы дал сейчас Князь, чтобы снова с ним оказался меч. Но меч исчез сразу же после того, как Князь чудом выбрался из музея. Исчез, растаял в руке, и сколько Князь ни пытался вызвать его обратно, ничего у него не вышло. Видно, нужно было совсем отчаяться, совсем распрощаться с надеждой, чтобы он вернулся опять.

"Вот тебе и хозяин меча",— подумалось Князю горько, и в этот момент скорчившийся от боли пожарник разогнулся и сильным ударом отбросил женщину на обочину. Она упала и, закрывая лицо, стояла на коленях и плакала.

Князь не мог больше смотреть. Ненависть к этим людям переполнила все на свете. Он схватил подвернувшийся камень и, сжимая его в руке, бросился на дорогу. Тот, что был с фонарем, обернулся на топот ног, но неловко, и потерял равновесие. Он упал, запутавшись в полах дождевика, автомат вывалился из рук, и желтый круг фонаря померк на мокром асфальте. Он поднялся почти мгновенно, но Князю хватило секунды, чтобы каменным молотком ударить его по лицу. Он вложил в удар всю ненависть, что в нем накопилась. Кровь залила асфальт. Человек откинулся навзничь и лежал, вертя головой и пуская кровавые слюни. Второй растерялся от неожиданности. Он медленно отступал назад. Наверно, лицо у Князя было страшным от злого огня. Отступающий закричал. Руки его не слушались. Он пытался расстегнуть кобуру, но та ему не давалась. Тогда он побежал наискось по шоссе, петляя, словно спасаясь от пули.

— Вам больно? — Князь обернулся к женщине. Та уже была на ногах и молча наблюдала за Князем. Он вздрогнул, так странен был ее взгляд. Темные и печальные, глаза жили словно отдельно, плавали над бледным лицом, облепленным мокрыми волосами, и в их колодезной глубине вдруг вспыхивали и гасли золотые звезды зрачков. Такого взгляда Князь не помнил ни у одной женщины. У Галины Петровны позапрошлой осенью после больницы иногда мелькало в глазах похожее, но то были отголоски болезни и длились мгновенье, не больше. А у этой маленькой женщины, встретившейся ему на дороге, глаза как-будто блуждали в нездешней дальней стране, может быть, утраченной и погибшей, и от этого дорогой вдвойне и не сравнимой с той, что сейчас ее окружает.

Женщина ему не ответила. Он повторил: — Вам помочь?

Она медленно повернула голову к лежащему на дороге телу. Провела рукой по глазам и пристально посмотрела на Князя.

— Вы видели, как он меня ударил? Вам нельзя было это видеть, вы не должны. Стыдно видеть, как бьют женщину.

Князь опешил от таких слов. Он стоял, не зная, что говорить.

— Кто вы? — спросила его незнакомка.— Зачем вы мне помогли? Вы из этих?

Она говорила так, словно не ее только что пришлось выручать, и стоящий перед ней Князь не спаситель вовсе, а какой-нибудь провинившийся служка, приведенный к госпоже на правеж.

— Надо отсюда уходить. Сейчас здесь будут другие. Их там много.— Он показал рукой на багровые отсветы в тучах. Они были теперь не такие яркие, как недавно. Музей уже догорал и не прекращающийся ни на минуту дождь сбивал высокое пламя.

— Так идемте, чего ж вы меня не ведете. Идемте, мне холодно. И не стойте, как истукан, если время дорого.

Она первая пошла по шоссе, запахнув разорванный плащ и разбрызгивая подошвами лужи. А Князь все стоял и раздумывал, не зная, как ему поступить. Идти было совершенно некуда. Город был для него закрыт. В землянку с ней не пойдешь. Он медлил от нерешительности. Потом подумал: "А будь что будет, пойду прямо к ней, раз так".

— Эй,— крикнула она, обернувшись.— Когда вы меня спасали, то были не таким робким.

Князь сделал шаг в ее сторону, как вдруг она подбежала к нему сама и поцеловала в губы.

— Женитесь на мне,— сказала она серьезно. И протянув руку к обочине, выхватила из придорожных кустов мокрую ветвь сирени. Она тряхнула веткой перед лицом Князя, и на него посыпались пахучие лепестки цветов.

Князь совсем растерялся, неловко принял цветы и уже хотел отшутиться, но опять уведел глаза. И опять они заполняли все небо, и тянули, затягивали в себя, и лежало на самом их дне что-то живое и жалкое. Была в этой жалости сила, и решимость, и нескрытая грусть, и сколько Князь ни пытался отвести взгляд, они не отпускали, а ждали его ответа.

— Я не знаю, что со мной будет сегодня,— сказал он ей очень грустно.— У меня здесь и дома-то нет. И уехать я не могу. А вы говорите — жениться.

— Я не говорю, я вам предлагаю — взять меня себе в жены. Я дала себе слово: первый, кто меня спасет от этих мерзавцев, и станет моим мужем.

— А если он не захочет? Если он любит другую? Если он другой обещал?

— Я не говорю про любовь, я сказала: стань моим мужем.

— Я даже имени вашего не знаю.

Она вырвала у Князя цветы и отбросила их далеко в сторону.

— Имя мое — жена, а у жены имени не бывает. Она служит своему мужу.

— Но должен же я, черт возьми, вас как-нибудь называть.

— Жена. Этого тебе мало?

Князь махнул в раздраженьи рукой. Он стал уставать от прихотей этой маленькой женщины.

— Ладно, жена так жена. Но куда мы сейчас пойдем? У вас есть где жить?

— Жить можно везде, даже в лесной землянке.

Он вздрогнул и ничего не сказал. Лишь заглянул ей в лицо, но глаза была темнота. Они пошли по шоссе. Дождь почти перестал. В напитанном влагой воздухе летали черные хлопья. Она взяла его крепко за руку и прижалась к нему вплотную.

— Если тебя это интересует, то имя мое — Князь.

Она прижалась сильнее. Князь чувствовал, как вздрагивает под плащем ее тело. Ему стало жалко эту одинокую женщину, что-то похожее на любовь шевельнулось около сердца.

Позади в мокром тумане оставались городские огни. Они шли все дальше от города по пустынной ленте дороги. Вдоль шоссе, утопая в деревьях, блестели низкие крыши длинных деревянных строений. Безжизненны были окрестности. Безлюдны, сиры, бессветны. В небе кружилась муть. Дождь совсем перестал, лишь ветер, налетая порывами, окатывал их с головой, сбрасывая с деревьев воду. Чем дальше они уходили, тем чаще его странная спутница оглядывалась на оставленный город. Князь тоже посматривал за плечо, прислушиваясь — нет ли погони. Небо над дорогой расчистилось, тучи сносило к городу. Там еще грохотало, но сил у непогоды убавилось. Редкие огневые зарницы опаляли края облаков, свет их был мал и тускл — гроза, отбушевав, уходила.

Князь внимательно всматривался в окрестности. Где-то неподалеку шоссе должна была пересечь просека, заросшая молодым осинником. Если идти по ней до большой поваленной ели, а потом свернуть на восток, то минут через двадцать хода будет его землянка.

Внезапно спутница остановилась и, обернувшись, посмотрела на небо. Князь проследил ее взгляд, но сначала ничего не заметил. Стекались к городу облака, облегая его, темнели и, сплавляясь в темную массу, заливали свинцом горизонт. И вдруг среди облачных стай он увидел маленькое пятно, бегущее облакам навстречу. По цвету оно было черное, много чернее туч, словно птица, или тень птицы, скользя понизу облаков, быстро продвигалась в их сторону.

Тень двигалась над дорогой. Очертанья ее были смутны и каждую секунду менялись. И все же в этой изменчивости угадывалось что-то знакомое. Теневое пятно походило на скачущего на коне всадника — черного небесного всадника на черном небесном коне.

Назвавшаяся женой вскрикнула и прижалась к оторопевшему спутнику. Князь смотрел на летящую тень, гладил мокрые плечи женщины, и чем ближе приближалось пятно, тем больше в нем нарастали тревога и ощущенье беды. Так они стояли с минуту, плотно прижавшись друг к другу. Поворот дороги, который они только что миновали, прикрывался невысоким холмом. Князь смотрел на границу, где поросший травою скос перечеркивал полотно шоссе, стоял и умом понимал бессмысленность такого стояния. Если тень — предвестник погони, то самое ненадежное место — открытое пространство шоссе.

Он хотел ее увести, чтобы спрятаться за стволами деревьев, но женщина словно окаменела. Тело ее напряглось, губы были полуоткрыты, а сведенные за спиной Князя руки не давали ему идти.

Тень плясала среди облаков, и теперь, когда она почти доставала до ближних верхушек елей, Князь вполне мог убедиться, что это действительно тень, а не летящая под облаками птица. Он зачарованно наблюдал за ее стремительным летом и, забывшись, не сразу услышал, как за поворотом дороги возник непонятный звук. Легкое приглушенное цоканье — слишком легкое для подкованного коня. Он перевел взгляд на дорогу и увидел, как над скосом холма показалась голова человека. Голова плавно покачивалась в такт ритмичным цокающим ударам и была вознесена над землей, словно там бежал великан или ехал спешащий всадник. Опущенный на глаза капюшон не давал разглядеть лицо. Он выскочил из-за поворота дороги и стремительно понесся в их сторону. Князь вздрогнул и переменился в лице. Под всадником был не конь — по дороге, оскалив пасть, бежала большая собака. Князь узнал и собаку и оседлавшего ее человека. Развевающийся по ветру плащ и высокая сгорбленная фигура. И в черном пятне лица, скрытого под опущенным капюшоном,— горящие угли глаз. Увидев Князя и женщину, пес зарычал и понесся по дороге прыжками. Он летел прямо на них, так и не успевших укрыться, а в небе над скачущей парой прыгала по облакам тень.

Князь почувствовал, как у спутницы ослабело тело. Ноги ее подогнулись, теперь она висела на нем, и руки ее, как плети, бессильно опустились к земле. Князь подхватил ее легкое тело и хотел броситься в придорожный овраг, но не успел сделать и двух шагов. Удар был страшен и силен. Он увидел перед собой налитые кровью белки и пляшущие кроны деревьев. В лицо ударило ветром, и сразу же мокрый песок залепил рот и глаза. Когда он через секунду очнулся, на дороге никого не было. Ни всадника, ни собаки. А у обочины, на том месте, где их настигла погоня, темнел, намокая в луже, обрывок ее плаща.

15

Книга была с ним повсюду. В камне, в тюрьме, на холме в земляном убежище. В потайном нагрудном кармане он носил ее все эти дни, вынимая только затем, чтобы коснуться ладонями переплета. Он сердцем чувствовал исходящий от книги ток — слабый и теплый в редкие минуты покоя, пронизывающий и острый, когда ему грозила опасность. Слова Фогеля и тюремного постояльца Змеева о тайной силе, которая заключена в ней, поначалу его мало задели. Но чем больше он думал о книге, чем больше событий так или иначе с ней связанных происходили у него на глазах, тем более он уверялся в значении этих слов. При обыске в следственном изоляторе, когда у Князя проверили все карманы и отобрали папиросы, спички, рюкзак с записями и едой, книгу словно и не заметили. Князь глазам своим не поверил, увидев пустую ладонь сержанта, который его обыскивал. Он смолчал, прикусив язык, и на нарах в тюремной камере все время ощупывал выпирающий край переплета и вздрагивал, когда вспоминал пережитый из-за нее испуг.

Она не далась им в руки. Она была его силой, его защитой и, может быть, путеводной звездой. Почему это было так? Этого Князь не знал. "Все в книге",— так говорил Фогель. "Она дает тебе над Тимофеевым власть",— сказал ему в камере Змеев. Что значит "все"? И какую такую власть? Каковы у нее границы? И знать бы, как этой властью пользоваться. Вопросы, вопросы, и шум деревьев за земляными стенами, и шорохи, и вздохи в кустах, и осыпающаяся земляная крошка, и опять — вопросы, вопросы и безответная н'а сердце пустота.

Почему, обладая книгой, ему не дано было уберечься от хитрости человека, заманившего его в каменный плен? Хотя пришедший на помощь Фогель и обронил странную фразу об испытании камнем. И сколько еще испытаний ему предстоит? Он вспомнил дорогу в огне и подумал, не намеренно ли ему было послано и это страшное испытание.

А еще — глаза женщины, которую он обрел и которую у него отняли. Она назвалась женой. Там, на шоссе, это сумасбродное имя, которым она приказывала себя называть, было для Князя не более важным, чем все другие слова, сказанные ему сгоряча. Тогда он не придал им значения. Сейчас, когда тень Тимофеева разделила их, может быть, навсегда, эти слова молотом ударяли по сердцу, глаз не давали сомкнуть, мучали и сводили с ума. Он проклинал себя, что дал так легко отнять ее Тимофееву. Он вдвойне проклинал себя, что сразу же по горячим следам не бросился за ними в погоню. И теперь в землянке на склоне холма под стоны затихающей непогоды он не находил себе места, мял и разглаживал подобранный лоскуток плаща, единственное, что осталось от встречи.

Он не понимал, любовь это или что-то другое. Но сердце начинало болеть, когда память вырывала из времени взгляд ее неподвижных глаз, и ладонь вспоминала тепло прижавшегося в испуге тела. Может быть, это тело, эта темная, непонятая душа были лишь эхом, тенью другого тела, другой души, бывшей от Князя за тысячью гор и рек, за колдовскими болотами и лесами, полными кровожадной нечисти,— родной души, до которой самолетом лететь час от силы, и поездом — неполные сутки.

Может быть, это Галина Петровна, перелетев на волшебных крыльях, таинственно вошла в новый образ, заглянула из дали дальней, и сердце Князя и вздрагивает оттого, что в глазах встреченной на дороге отразились ее глаза.

Князь поднялся на вершину холма. Крапленое звездами небо стояло над ним высоко, пятно лунного света растекалось по одежде лесов и запутавшимся в ночной полумгле дорогам. Он вдохнул холодного воздуха. Голова закружилась, Князь присел на траву, чтобы набраться сил. Он сидел на влажной земле и смотрел, как пробираются между глыбами леса освещенные луной поезда. Как рождаются из ничего короткие брехи собак, и белые волны тумана наплывают с востока на город. Начали зябнуть ноги. Князь поднялся и перебрался на поросший мохом бугор. На какой-то миг он забылся, а когда очнулся от забытья, почувствовал на губах сладкую табачную мяготь. Он докурил сигарету и посмотрел на светящийся циферблат. Потом перевел взгляд вниз и отчетливо разглядел, как по краю поляны движется человеческая фигура.

Какое-то короткое время неясная тень внизу пробиралась по открытому месту. Шаг ее был осторожен, ступал человек крадучись, пригнув плечи и голову, и, пройдя с десяток шагов, растворился в темных кустах.

Склон холма, на котором укрылся Князь и на вершине которого он сейчас находился, был покрыт низкорослым ельником. Справа, севернее по склону, тянулся дремучий овраг, сзади холм обрывался и стеной уходил к болоту. Только теперь Князь понял, в каком невыгодном положении оказался. Страха он не испытывал. Слишком длинным было лезвие ножа, по которому он бежал уже пятые сутки кряду. Он прислушался к шорохам леса и вздрогнул, когда услышал далекий тепловозный гудок.

— "Стрела",— тихо сказали сзади.

— Что? — Князь обернулся. Он понять ничего не мог. Он стоял, тараща глаза и от неожиданности опустив руки.

— Опаздывает на полтора часа, под Зубовкой обвалилась насыпь. Хорошо, машинист заметил, а то бы — еще один гроб на колесах.— Человек сидел на земле, поза его была мирной, как он прошел незамеченным — одному Богу известно.

Князь смотрел на него настороженно, ожидая какого-нибудь подвоха. Он молчал.

— Той весной с рельс сошел товарняк. И все под Зубовкой, будто им железной дороги мало.

Человек помолчал, потом посмотрел на небо.

— Распогодилось, луна-то какая. Давно в наших краях не было такой луны. А там,— он показал на город,— луны отродясь не видели. Хозяин света не любит. Старый стал, раньше был не такой.

Человек усмехнулся, по лицу побежали тени и спрятались в морщинках на лбу.

— Значит, в город собрался? А не страшно в город-то?

Князь проглотил слюну.

— Почему я должен бояться?

— Ну, вообще. В городе теперь неспокойно. Говорят, объявился один лихой человек — дома поджигает, людей убивает, грабит...

— Уж не я ли?

— Ты — не ты, по бороде о человеке не скажешь.

— Как вы здесь оказались?

— Пришел.

— Для того, чтобы поговорить о луне?

— Луна — добрый знак. Кто собирается что-то сделать, должен поторопиться. Пока на небе луна — всякое дело сладится.

— Кто вы? Что вам от меня нужно?

— Я? Прохожий. Шел, увидел тебя, дай, думаю, поговорю с человеком.

Князю надоели темные ответы пришельца.

— Послушайте, давайте прямо. Мне нужно найти Тимофеева. Как мне его найти?

— Вопрос серьезный. Понимаю, зачем он тебе нужен. Только ничего у тебя, брат, не получится. Ты прошел два испытания. Первое — испытание камнем, второе — огнем. Остается еще одно. Не самое трудное, но без него ты Тимофеева не достанешь.

— Еще испытание? Какое?

— Третье испытание — водой. Помнишь, Фогель тебе говорил про Мокрого? Видишь, внизу болото? И тогда у камня за ивами было небольшое болотце. Не забыл?

Он помолчал и вдруг на глазах у обомлевшего Князя стал странно преображаться. Тело его расплылось, и будто мелкая рябь покрыла изменившуюся фигуру. Потом он стал оседать, и на месте, где он только что разговаривал с Князем, появилась продолговатая лужица с мерцающей под луной водой. Князь и слова сказать не успел, как вода в лужице вздыбилась, сделалась темной и плотной, и опять перед Князем стоял прежний человек и смеялся: — Я — Мокрый. Только не думай, что меня к тебе послал Тимофеев. Хозяин мне не указчик. Думаешь, легко всю жизнь просидеть в вонючем болоте? Чесать языком с пиявками да наказывать за грехи лягушек? У меня тоже есть сердце. И оно, между прочим, чувствует, что вскорости ожидаются перемены. Я еще там у камня это почувствовал. А когда появился Фогель, почти и не сомневался, что все это с тобой неспроста.

Он вытащил из-за пазухи бутылку с мутной водой и протянул Князю.

— Вода из Змеиного Яра. Пей.

— Всю? — недоверчиво спросил Князь.

— Пей, сколько сможешь. Вообще-то положено утопить тебя на время в болоте. Но раз ты сильно спешишь, придется ограничится этим.

Пока Князь морщился и пил из бутылки, Мокрый стоял перед ним и тихонечко бормотал под нос. Князь кончил и вытер губы. Мокрый спрятал бутылку.

— Теперь иди в город. О! — Он посмотрел на звезды.— Гляди, а ковш-то перекосился. Полегчал медведицын ковшик, неплохо я тебя угостил.

Князь взглянул на ночное небо, но ничего особенного не заметил. Когда он отвел взгляд от звезд, вершина холма опустела. На месте, где только что стоял Мокрый, кроме примятой травы да поблескивающих на ней капель влаги, уже никого не было.

— А Тимофеев? Где мне его искать? — сказал он неизвестно кому.

"Найдешь",— то ли прошелестело в траве, то ли сам по себе возник на слуху ответ.

Князь чертыхнулся в сердцах и бегом заспешил по склону.

16

— Девочка, ты мне нравишься. Ты ведешь себя хорошо, и если так пойдет дальше, я сделаю тебя царицей.

— Если так будет дальше, я к черту разнесу этот замок и обломками завалю твой труп.

— Когда ты говоришь дерзко, ты нравишься мне еще больше.

— Я выжгу тебе глаза.

— Другие пробовали — не вышло.

— Я тебя ненавижу.

— Это неважно. Главное, ты охмурила нашего бородатого друга. Полдела сделано.

— Я его ненавижу.

— А кого ты вообще любишь? Ну-ка, примерь ожерелье из младенческих ноготков. Полюбуйся, тебе понравится. В каждый вставлено по бриллианту. Звенит, как ангельский голос. А как играет! — Убери свое поганое ожерелье.

— Я думал, у тебя тонкий вкус.

— Подари его своей полоумной сестрице. Пусть прикроет дохлую грудь.

Тень, притихшая у стены на помосте, отвалилась от раскрытого сундука. Карандаш полетел в сторону, а сжавшаяся в кулак рука заходила над трясущейся головой.

— Гадина! Сколько можно терпеть выходки подлой девки. Ее выпустили из стеклянного гроба, а она вместо благодарности обливает нас грязью.

— Оставь, сестренка. Вспомни, какая сама была в молодости.

— Поучи ее лучше плетью.

— И плетью, и железными пауками. Это от нее не уйдет. А еще имеется про запас один очень влюбчивый упырек. Лучшего любовника не придумаешь. Бедняга совсем засох в одиночестве. То-то ему будет потеха.

Тимофеев щелкнул над головой пальцами, и в одной из множества ниш, вырубленных в каменных стенах, возник мерцающий свет. Дверь бесшумно открылась, и из тесного каменного мешка появилась высохшая фигура. Слепо щурясь, словно со сна, существо вышло на середину зала и, увидев перед собой Тимофеева, упало перед ним на колени.

— Вот наш жених. Скажи, чем не красавец? Покажи-ка девочке зубки.— Тимофеев кивком головы показал на сидящую женщину.

Упырь послушно оскалился. С острых верхних клыков на камень упала пена. Он боком стал подползать к женщине, все время озираясь на Тимофеева. Тело его дрожало, и бледное неживое лицо покрылось темными пятнами.

Тимофеев смотрел, улыбаясь. Потом громко сказал: "Хватит",— и из ниши, загородив проход, выглянул огромный паук. Он выбросил липкую нить, она опутала упыря целиком, и паук, быстро перебирая лапами, втащил его обратно в туннель. Тяжелая дверь захлопнулась, и Тимофеев кивнул головой.

— Не сердись, я ведь шучу. И на сестренку не обижайся, ты же знаешь мою сестренку. Не пристало будущей царице сердиться. Ты только подумай, какую власть я тебе дарю.

— Власть? Над этими полутрупами, которыми ты заселил город? Пропившимися домовыми, которых ты согнал сюда силой? Беззубыми ведьмами? Выжившими из ума колдунами? Такими дохляками, как этот? — Она показала на нишу.— Что толку властвовать над отставной нечистью. Что они могут? Заговаривать зубы прохожим?

— Они многое могут, если ими правильно управлять.

— Так я тебе и поверила, что ты поделишься со мной властью. У тебя свое на уме.

— У тебя будет книга. У кого книга, у того и власть. Ты же давно мечтаешь, как вернуть себе книгу.

— Ты сам когда-то хитростью выманил ее у меня. Тоже в любовь играл. Я тебе поверила. Дура была.

— Но теперь-то ты поумнела. Да и я уже не тот, что был раньше. В мои годы в любовь играть не приходится. Стар я стал для любви. Так что — книга к тебе вернется, и теперь от тебя зависит, как ты поведешь себя с этим бородатым ослом. Он уже в городе, мне только что сообщили. Я приказал, чтобы его не трогали до поры. Он будет искать меня, чтобы совершить благородный подвиг. Что может быть благороднее, чем вырвать из рук злодея прекрасную даму. Я устрою так, чтобы он почувствовал себя героем. Пусть спокойно совершает свой подвиг. Пусть тебя освободит. Я даже двух-трех своих олухов не пожалею ради его тщеславия.

Он говорил, и пальцы его сжимались, как клещи.

— А пока мы с тобой расстанемся. Отдохни, детка, ты хорошо поработала. А что, неужели тебе не понравилось ожерелье?

Он поднес ожерелье к пламени догорающей на столе свечи. На низком сводчатом потолке дрогнули и зашевелились тени. Женщина отвела глаза. Тимофеев с легким смешком подбросил его на ладони, а потом, размахнувшись резко, швырнул в раскрытый сундук.

— Как хочешь.

Он опять щелкнул пальцами, и в зал, неслышно ступая, вошли два рослых слуги.

— Проводите царицу в ее покои.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил он сидящую у сундука на помосте, когда женщину увели.

Та со злостью плюнула в пол.

— Я ей не верю. Смотри, братец, ты затеял игру с огнем. Видел, какое нынче небо над городом? Когда-нибудь бывало такое, чтобы в небе над городом открыто светила луна? А звезды? Да они над тобой смеются, эти мерзкие светляки. Кругом все только и ждут, когда кончится твоя власть. Только о том и мечтают.

— Не говори, сестра. Я и сам иногда просыпаюсь ночью в поту, будто и не от камня родился. Мне тоже бывает страшно.

Тимофеев опустил плечи и уставился на холодный пол. Потом поднял голову вверх.

— А звезды,— сказал он резко.— Звезды — это пустое. Луна, звезды — все это ненадолго. Просто мне было не до того, сама знаешь.

Звякнули в сундуке монеты. Существо, сидящее на помосте опять принялось за свой бесконечный счет. Так продолжалось долго. Свеча совсем оплыла. Электрические светильники, спрятанные за резными пилястрами, почти не давали света. Зыбкая полутьма наполняла пространство зала. Тускло отсвечивали монеты, прозрачные пряди волос той, что склонилась над сундуками, отливали мертвенной желтизной.

— Раньше ты был не таким,— раздался голос с помоста.— Раньше тебе до всего было дело. Братец,— звон монет прекратился,— ты постарел.

Тимофеев с минуту молчал. Насупленным неподвижным взглядом он буравил камень стены. Свеча погасла. Он примял пальцами дымящийся фитилек и ответил, не поднимая глаз: — Я — бессмертный, а бессмертные старыми не бывают. Я всегда был таким, таким родился, всегда себя таким помню.

— Я не про тело. Кость у тебя крепкая, знаю. А там, под костью, внутри?

— Ты о чем, сестра? Что-то я перестал тебя понимать.

— Последнее время мне стало казаться, что чем дольше мы с тобой живем на земле, тем больше ты становишься мною. Что-то в нас поменялось местами. Ты стал мягче и говоришь по другому.

— Ты разве не я? Разве ты не моя половина?

— Так было, но меняются не одни люди. Даже камень со временем превращается в рыхлый песок.

— Сестренка, не надо меня пугать. Я камень, и буду камнем. Оставим ненужный спор. Я устал и сейчас пойду. Скоро вся эта маета кончится. Пришлому я дал отсрочку до вечера. Вечером мы устроим праздник — праздник моей победы. Нашей победы, сестра.

С помоста донесся смешок, и громко зазвенели монеты.

— Бородатый сбрил бороду — думает, что без бороды его не узнают. Мои слуги, черные муравьи, собрали все до последнего волоска. Здесь в ладанке у меня клубок, скатанный из его волос. Я наполню его душу печалью, чтобы приблизить вечер. Пусть умирает в печали.

17

Сначала ему подумалось, что плачет в деревьях ветер. Унылый, протяжный звук, он сливался с шумом листвы, ветви пригибались к решетке, и стук дерева о металл наполнял мелодию ритмом.

Князь быстро прошел вдоль ограды, пытаясь разглядеть сквозь стволы, откуда доносится музыка. Он обогнул сад и двигался по тенистой улице с низкими одинаковыми домами.

Город его встретил молчанием. Никто не набросился на него, а когда он приглядывался к прохожим, люди не отводили взгляда, но смотрели равнодушно, как в пустоту, и, не оборачиваясь, проходили мимо. Он дважды заговаривал ни о чем, что-то ему отвечали, чиркали перед сигаретой спичкой, а он все пытался понять, не уловка ли их спокойствие.

Непривычно было чувствовать на лице холодок и, ладонью разглаживая подбородок, не находить ничего, кроме гладкой выбритой кожи и узкой полоски пластыря, прикрывающей неосторожный порез.

Где искать Тимофеева, он не знал, а спрашивать у жителей не решался. Уже час он бродил впустую, проходя по случайным улицам и медленно приближаясь к центру. С утра небо заволокло облаками, они двигались по широкому кругу, словно кто огромной мешалкой перемешивал в небесном котле, взбивая мутную пену.

Князь миновал сад, музыка звучала не умолкая. Мелодия становилась внятней, в ней ясно просвечивала печаль. Приглушенные голоса труб не сыпали звонкой медью, а звучали будто из-под воды, скупо и напряженно вытягивая ноту за нотой.

Он вспомнил, где мог слышать такое. Вспомнил и недовольно поморщился. Князь не любил похорон. Он представил открытый кузов, заваленный неживыми цветами, между которыми, словно змеи, затаились черные ленты; как машина, едва вращая колесами, тащится впереди толпы; представил лица в толпе, тужащиеся казаться скорбными,— унылые, постные лица; детей, которым старухи ладонями позакрывали рты; оркестрантов в обшарпанных пиджаках — как в паузах между игрой они выскребают перхоть и пованивают дешевыми папиросами; и налившихся спиртом родственников, не знающих куда руки деть и, забываясь, срывающихся на смех. И самого виновника торжества, с лицом красивым и гладким — и фальшивым, как восковое яблоко.

Представив себе подобную оперетту, Князь хотел свернуть в переулок, но почему-то не смог — не прислушавшись к спазмам души, ноги понесли его сами, и через два квартала на площади у здания мэрии он и увидел то, чего не хотел увидеть.

Не было открытого кузова — был длинный черный автомобиль с занавешенными изнутри стеклами. Он медленно плыл среди луж, отсвечивая лаковыми боками. Следом ехал другой, такой же длинный и черный, верх его был открыт, за рулем сидела сгорбленная фигура шофера. А за ним — Князь вздрогнул, когда увидел,— руки сложив на груди, высился человек в плаще.

Тимофеев сидел неподвижно, плащ его раздулся как парус, казалось, по мокрой площади движется не автомобиль, а мимо пасмурно глядящих домов проплывает погребальная лодка. На широком заднем сиденье, подобно живой горе, развалилась тимофеевская собака.

Женщину он заметил не сразу. Скрытая за фигурой хозяина, она сидела неестественно прямо, руки с силой вцепились в борт, глаз было не видно. Ему и не нужно было их видеть, настолько живо и ясно стояли они перед ним.

Он пошел прямо по лужам, почти побежал, в висках колотилась кровь, музыки он не слышал, только видел одинаковые затылки, плечи и черных птиц, кружащихся над непокрытыми головами.

Процессия сворачивала в переулок. Князь быстро догнал последних и, расталкивая локтями строй, стал пробираться к машине. Только сейчас, окруженный молчаливой толпой прощающихся, он обратил внимание на лица. Люди двигались, как слепые, у некоторых были закрыты глаза. Губы не шевелились, щеки ввалились внутрь, от синих височных впадин расходились йодистые круги. Они мерно передвигали ногами — шаг в шаг, послушно поворачивали и стояли, когда поворачивали и стояли другие. Князю сделалось не по себе. Хоть бы кто из них перемолвился словом. Хоть бы кто ругнулся по-матерному или на ногу ему наступил. Князь смотрел на блеклые лица, стараясь разглядеть среди них хотя бы одно живое.

Здесь не было ни детей, ни старух — одни одинаковые, словно по росту подобранные фигуры. Они двигались под похоронную дудку, звуки музыки их вели. Князь пытался рассмотреть оркестрантов, тянул голову над толпой, но ни блеска труб, ни лоснящихся кож барабанов, как ни всматривался, не увидел.

С площади, когда он приближался к процессии, ему показалось, что людей, следующих за машинами, немного — не больше сотни. Теперь же, когда Князь слился с толпой и упорно двигался, опережая идущих, бесконечное море спин и вытертых неподвижных затылков никак не хотело кончаться. Он спешил, работал локтями, обгонял одного, другого, а до машины и сидящей в ней женщины расстояние не сокращалось.

Парус тимофеевского плаща, переливаясь металлом складок, отбрасывал на толпу тень. Пес сидел неподвижно — дремал, спрятав голову под себя, торчащее рыжеватое ухо было обращено к толпе и лениво вздрагивало, когда глухо ударяли тарелки. Женщины увидеть не удавалось.

Так он шел и порядком устал, пробираясь в начало шествия. Мимо проплывали дома. Из задернутых занавесками окон не выглядывали любопытные лица. Балконы были пусты, не хлопали двери парадных. Деревья, заполнявшие паузы в сером течении камня, уныло склоняли кроны, они словно стеснялись своего зеленого цвета и старались казаться мертвыми, пока не кончится шествие.

Однообразие навевало сон, от музыки холодело внутри. Одна и та же долгая тягучая нота звучала и не хотела кончаться. Доходя до вздоха трубы, она возвращалась к началу и снова начинала движение, однообразное, как морская волна.

И вдруг музыка смолкла. Тимофеев встряхнул плащом и медленно повернул голову. Тело его подалось назад, и длинная худая рука опустилась на загривок собаки. Пес приподнял морду и преданно посмотрел на хозяина. Тот ему что-то сказал, пес взглянул на идущих и оскалил красную пасть.

Князь пригнулся и спрятался за ближайшую спину. Шествие остановилось, но многие, втянувшись в ходьбу, продолжали шагать на месте. Князь увидел, что дома по сторонам кончились, а вместо них поднимаются к небу высокие кладбищенские кресты.

Тимофеев смотрел на толпу и молча играл желваками. Пес привстал на сиденье, и только теперь Князь заметил, что около его головы поднимается, словно цветущая лилия, широкая труба граммофона. Так же молча Тимофеев сошел с машины. Он обогнул ее спереди и открыл правую дверцу. Женщина продолжала сидеть. Тогда Тимофеев с силой схватил ее за руку, она нехотя поднялась и, покачиваясь, вышла из автомобиля. Опять заиграла музыка. Князь видел квадратный ящик и блестящий коготь собаки, налегающий на бегущий диск.

Лихой быстрый мотив сменил траурную мелодию. В воздухе запорхала скрипка. Кашляющий басок саксофона пытался ее поймать. Он ловил ее, она убегала. Костлявые пальцы пианиста бегали взапуски по клавишам, потом кто-то сильный и наглый ударял играющего по рукам, и звуку оборвавшихся струн вторил на ксилофоне дятел.

В толпе началось движение. Лица продолжали быть мертвыми, но выражение их поменялось. Люди сменили маски, что-то похожее на веселость выглядывало из уголков губ. Но что оставалось прежним — это глаза. Глаза их были пустыми.

Тимофеев подвел свою спутницу, или пленницу, к той машине, что возглавляла колонну. Он постучал о борт, и задняя стенка кузова откинулась на скрытой пружине. Из темной и узкой полости медленно, как во сне, стал выползать на свет обитый атласом гроб. Он выдвинулся наполовину, музыка продолжала играть. Люди, столпившиеся возле машины, близко к гробу не подходили. Они дергались в такт звукам, которые соскакивали с пластинки, толкали Князя коленями, словно и его хотели втянуть в веселую кладбищенскую игру — чужого сделать своим.

Когда гроб почти вылез из кузова и торчал, как пушечный ствол, из-за машины показался хилый на вид человек с закатанными по локоть рукавами и в топорщащемся клеенчатом фартуке. В одной руке он держал большой продолговатый футляр, в другой коптила на ветерке наполовину скуренная сигарета. Он бросил футляр на землю и, легко подхватив гроб, перенес его от машины в сторону.

Тимофеев ему кивнул. Человек в фартуке затянулся и, выпустив струю дыма, вытер о фартук руки. Потом он вернулся к машине и, покрякивая от натуги, вытащил из раскрытого кузова толстый деревянный чурбан. Края у чурбана были разбиты и сглажены, а на середине с торца темнела круглая вмятина. Он поставил чурбан стоймя и поправил его подошвой. Поднял футляр, положил его на чурбан и раскрыл. В свете бледного дня сверкнуло полукруглое лезвие.

Князь смотрел насупленным взглядом на эти странные приготовления. Он уже догадался, что за всем этим произойдет. По бледному лицу женщины он понял, кто будет жертвой, и следил глазами за палачом, который серым бруском водил по стальному лезвию.

Женщина стояла, не шелохнувшись. Казалось, она была равнодушна ко всему, что творится вокруг. Глаза ее смотрели поверх крестов, поверх приплясывающей толпы, и что в них скрывалось — боль, страх, надежда,— Князю не дано было знать.

Наконец, приготовления закончились. Тимофеев вышел вперед, толкая перед собой женщину. Он подвел ее к деревянной плахе. Палач стоял, подбоченясь, топорище упиралось в колено, сигарета во рту погасла и торчала, как ржавый клык.

— Последнее желание приговоренной? — кивком показав на женщину, спросил он у Тимофеева. Голос у палача был мягкий, мягче, чем сталь топора.

— Не будет,— сказал Тимофеев.— Хватит с нее желаний.

Палач пожал плечами и с безразличной улыбкой перебросил топор на плечо.

— Цербер! — Тимофеев повернулся к машине.— Концерт окончен.

Пес убрал коготь с пластинки и ленивым движением лапы захлопнул на граммофоне крышку.

Князь стоял как на иголках, он перебрался за спины переднего ряда и смотрел на слепящий отблеск, застывший на лезвии топора.

Время словно остановилось. Люди в толпе молчали. На крестах, на граните памятников, на обвислых ветвях деревьев, медленно поводя головами, сидели жирные птицы. Они ждали.

И тут женщина закричала.

Птицы вздрогнули, с шумом поднялись, и небо над кладбищем почернело от яростного мелькания крыльев.

Крик перешел в плач. Она стояла и плакала — все тише, тише, и когда плач стал совсем неслышным, Тимофеев пригнул ее плечи к плахе и показал палачу на топор.

Колени у женщины подогнулись, голова ее легла на чурбан, и на белой полоске шеи затрепетали тени.

— Мучаешься? — Голос прозвучал громко, хотя говорили шепотом.— Из пистолета стрелять умеешь? "Смит и Вессон", тридцать восьмой калибр. Из такого не промахнешься.

Князь скосил глаза в сторону и увидел стоящего рядом незнакомого человека в плаще. Он был непохож на других, лицо его было живым и узких блестящих глазах прыгали зеленые огоньки.

Князь не успел удивиться, пистолет был уже у него. Большая круглая рукоятка показалась горячей, как чайник.

— Сначала в собаку, а потом уж — по обстоятельствам. Только не стреляй в Тимофеева. Проку не будет и пулю зря изведешь.

Князь сглотнул и ничего не ответил.

Палач уже заносил топор, на лице играла улыбка. Князь прицелился, грохнул выстрел, руку с пистолетом тряхнуло. Пес взвизгнул и, вскинув голову, удивленно посмотрел на толпу. Вздохнул и замер, уткнувшись мордой в сиденье.

Вторым выстрелом он уложил палача. Тот тихо повалился на землю, и улыбочка его из веселой сделалась пустой и печальной.

Растолкав стоящих людей, Князь выбежал на открытое место. Тело женщины было легким, как воздух. Краем глаза он заметил мелькающий на фоне крестов железный плащ Тимофеева. За Князем никто не гнался. По утоптанной песчаной дорожке он бросился к раскрытым воротам. Поровнявшись с первой машиной, он увидел, как из кабины высунулась чья-то рука. Знакомые зеленые огоньки плясали в глазах шофера. Машина уже разворачивалась. Со спасенной женщиной на руках Князь втиснулся в открытую дверцу.

За стеклом замелькали кресты, высокая арка ворот ударила по глазам тенью. Резко затормозив на выезде, машина сделала еще один поворот — колеса затряслись на камнях, стекла заволокло пылью. Выскочив из пыльного облака, машина на полном ходу врезалась в фанерную будку, разворотила цветник и, яростно завывая мотором, вырвалась на большую дорогу.

18

— Куда мы едем? — Князь не переставал тереть зудящую от пистолета ладонь. Сердце все еще колотилось. Под веками жгло, и когда он пытался закрыть глаза, опять и опять ему виделось падающее на землю тело.

— Едем.— Водитель пожал плечами.

— А потом?

— Она знает, куда мы едем.

Женщина сидела, зажатая между шофером и Князем. За всю дорогу она не вымолвила и слова — сидела, смотрела вдаль, руки сложены на коленях, плечи подняты, на лице — безразличие и усталость.

Водитель крутил по городу, срезая углы поворотов. Их кидало от борта к борту, красные круги светофоров грозили им с перекрестков. Водитель только посвистывал да поплевывал в шель кабины.

— Фогеля благодари. Если бы не старик, было бы сейчас здесь на одну голову меньше.

Звук пощечины слился со скрипом шин. Князь смотрел на косой фонарь, метнувшийся от обочины на машину, и заметил лишь промельк ладони и подавшееся вперед плечо. Щека водителя покраснела. Он хмыкнул и облизнул губы.

— Хватит, мне нужно выйти,— сказала она громко и резко.

— Ручка у тебя еще та, только с виду игрушечная. Как тебе нравится? — Шофер обернулся к Князю.— Ее спасают от смерти, и тебя же за это по морде.

— Я не люблю повторять. Останови машину.— Она потянулась к рулю, но водитель локтем остановил ее руку.

— И куда же ты собралась идти? Обратно на кладбище? — На всякий случай он отклонил голову, ожидая, что она ударит опять.— С тобой не соскучишься.— Он ухмыльнулся и плюнул через плечо за стекло.— Ладно, раз тебе очень надо, могу и остановиться. Бензин нынче дорогой.

Он подрулил к обочине, и машина, затормозив, встала.

— Ты, я так понимаю, с ней?

Князь посмотрел на женщину, потом на ухмыляющегося водителя и кивнул.

— Тогда верни пистолет, мне он еще пригодится.

Князь достал пистолет и осторожно, чтобы не задеть спутницу, протянул его на вытянутой ладони. Шофер хотел его взять, но сидящая между ними женщина, резко выбросив руку, выхватила у Князя оружие. Князь и выдохнуть не успел, а водитель с развороченной грудью уже лежал на руле и кровь заливала кабину. Вороненое дуло было нацелено в голову Князя. Он сидел вполоборота к женщине, горький колючий ком стоял поперек горла.

— Я еще тогда, на шоссе, догадалась, что ты из этих. Слишком уж у тебя получается роль счастливого избавителя.

— Зачем вы его так? — Князь слушал ее и не слышал. Он смотрел на тело убитого, на алые пятна крови, забрызгавшей лобовое стекло. Второй раз за сегодня он видел смерть человека.

— Ты, действительно, идиот? Или притворяешься? Думаешь, я и вправду поверила, что ты пристрелил собаку?

Князь посмотрел на нее. Щека у женщины дергалась, и губы дрожали. Пистолет она держала нетвердо, ствол наклонился вниз, отогнутый указательный палец едва касался спускового крючка.

— Как ты оказался на кладбище? Кто ты вообще такой? Князь? Тимофеев, он тоже князь. Два князя на мою голову.— Она рассмеялась и уронила пистолет на колени.— Запомни, мне твоя доброта не нужна. И женой твоей я становиться не собираюсь.

— Пойдем.— Она ткнула Князя пистолетом под бок.— Вылезай из машины. Я тебя убивать не стану. Хватит и одного добренького. Надо же — и кровь у него настоящая. Красная, как у людей. Не пожалели послать живого.

Они выбрались из черной машины. Вылезая, Князь подал женщине руку. Она странно на него посмотрела и протянула ладонь. Перед тем, как захлопнуть дверцу, женщина бросила пистолет на сиденье и поморщилась, словно выпустила с ладони змею.

Они стояли возле длинного деревянного дома, больше похожего на барак. Облупившаяся краска крошилась, из щелей в каменном основании торчали пучки травы. Половина окон была заколочена досками, а из тех, что смотрели открыто, несло затхлостью и сырой землей. Они обогнули дом, и Князю всю дорогу казалось, что из окон за ними подглядывают чьи-то невидимые глаза. То и дело он озирался и тревожно смотрел на дом.

— Возьми меня под руку, я устала,— сказала спутница, когда они вышли на соседнюю улицу.

Князь осторожно прижал ее руку к своей и почувствовал под одеждой холод.

— Неприятно идти с убийцей? — Она нервно повела головой и искоса взглянула на Князя.

Он помедлил с ответом, не зная, что говорить. Потом сказал тихо и невпопад: — Сегодня я убил человека.

— Хорошее начало для разговора,— сказала она с издевкой.— Ну и как? Интересно было? Расскажи, как ты себя чувствовал, поплачься, мне нравится, когда мужчина плачет.

Князь выпустил ее руку, но она схватила его сама и сильно потянула рукав.

— Разве тебе нечем себя оправдать? Любой, кто хоть раз в жизни убил человека, находит себе оправдание.

— Человек не сам себя судит.

— Это слова младенца. Бога нет, Тимофеев его убил. Или Бог убил себя сам. Неважно, подробности не интересны. Зачем ты сбрил бороду? С бородой ты мне нравился больше.

— Через месяц вырастет новая.— Князь заставил себя улыбнуться.

— Если будет на чем расти.— Она улыбнулась тоже.— Помнишь, тогда на шоссе ты говорил, что любишь другую? Расскажи мне о ней. Она красивая?

— Не знаю.— Отвечать ему не хотелось.

— Красивей меня?

— Я не помню, что тогда говорил. Голова болит.

— Не помнишь, значит, не любишь.

Они перешли улицу. Наверное, со стороны они выглядели как прогуливающаяся пара, то и дело заговаривающая о пустяках, немного нервно, немного с надрывом, взрываясь и успокаиваясь, как и положено уставшим друг от друга супругам.

— А меня? Меня бы ты полюбить смог?

"Теперь нет",— хотел ответить ей Князь, но сказал коротко: — Нет.

— Ты мне нравишься. Я таких еще не встречала. Интересно, что я сделаю, если вдруг тебя полюблю? Я ведь не желаю терпеть, когда мне отвечают отказом.

Князь оглянулся назад, окидывая глазами дома.

— Надо было убрать с дороги машину.

— Без нас уберут. Забудь об этом юродивом. А любовником моим ты бы стал? Так, без любви. На время.

— Он нам помог.— Князь как будто не услышал вопроса.

— Он нам помог в одном — на время скрыться от Тимофеева.— Она сжала его руку сильнее.— И не потому, что дал тебе пистолет и увез с кладбища на машине. Потому, что лежит сейчас мертвый и не может за нами следить.— Она отпустила руку и остановилась, отступив от него.— Ты младенец. Ты видишь только то, что тебе показывают. И веришь, когда тебя заставляют верить. А я никому не верю. И тебе не верю. Ты — предатель. Все жалостливые и совестливые — предатели. Ты предашь меня из-за своего гуманизма. "Не убий", "не прелюбодействуй". Мерзость.

— Стой.— Она вгляделась в глубину улицы.— Видишь на углу человека? Это из тимофеевских. Идем спокойно, он нас уже видел.

Князь посмотрел вперед. Там, где улица упиралась в площадь — ту самую злосчастную площадь, в глубине которой возвышалось, как памятник его бедам, невзрачное здание гостиницы,— топтался на углу человек. Тощий папиросный дымок относило ветром в их сторону. Человек на них не смотрел, но, когда они подошли ближе, он внезапно исчез, скрывшись за угловым домом.

Князь замедлил шаг и нерешительно посмотрел на спутницу.

— Куда теперь?

— Идем, дорогу я знаю.

Они вышли на площадь. Ветер гонял по углам не по-весеннему сухую листву. Мелко дрожали лужи. Скрипел на высокой башне одинокий петушок флюгера. Диабаз был скользкий, как лед. Ноги скользили по камню, и узкие каблучки спутницы мешали быстро идти. Из дальней боковой улицы, той, где стояла гостиница, выскочил золотой "москвич", дал газу и пропал за углом.

— Я не предатель...— Пока они шли, Князь все подыскивал слово, которое бы не выглядело пустым. Ему надо было, чтобы она ему верила, надо было ей доказать, что не такой уж он наивный и скучный, как ей, должно быть, кажется.

— Замолчи.— Она его оборвала.— Мои слова стоят дешево. И не бойся, ты же мужчина. Посмотри.— Ее маленькая рука показывала вверх, за крыши.

Князь увидел, как по краю серого облачного покрова, что плотно обволакивал город, разламывая небо на части, протянулась белая полоса.

— Тебя провожала луна, а встречает солнце. Так встречают царскую кровь. Ты хотел бы, чтобы я стала царицей?

— Ты и сейчас царица.

— Да, без царства. Ты знаешь, что книга, которая сейчас у тебя, принадлежит мне?

Князь тронул рукой твердую грань переплета и почувствовал легкий ток, исходящий из-под одежды от книги. Раньше он такого не замечал или не обращал внимания.

— Мне много говорили про книгу, про ее скрытую силу, про власть, которую эта книга дает. Мне власть не нужна. Я человек свободный. Я плохо понимаю все эти тайные тонкости. Она мне помогала. Но если вы говорите, что книга принадлежит вам, возьмите, я буду рад.

— Если бы взять ее у тебя было так просто, я бы сделала это еще тогда, на дороге. Я не знаю, что сделал Фогель, чтобы она досталась тебе. Это не вещь, это как часть тебя, как голова или сердце.

Князь вспомнил, что о чем-то таком слышал, или читал. Подобное было в древние времена в Египте. Книга в руках царицы означала силу и власть.

— Что мне сделать, чтобы книга вернулась к вам?

— Я знаю только один способ, когда книга меняет хозяина.

— Какой?

Они все еще шли через площадь. Белая полоса вдали то пропадала в тучах, то наливалась светом и в землю ударяли лучи. Флюгер на башне дома, словно чувствуя перемену погоды, запевал звонче и чище. Ветер, взметая листья, поднимал их высоко над землей, и они кружились над крышами легко и свободно как птицы.

— Ты сильно любишь ту женщину?

Князь отбросил носком ботинка подвернувшийся под ногу камень.

— Мне кажется, да.

— Ты способен ей изменить?

Князь смутился, на такой вопрос ответить было не просто. Сказать "нет", значит, солгать себе. В его скитальческой жизни любовь была редкой гостьей. Она вспыхивала, как на пути звезда, глаза слепило от блеска. Он мучался, он забывал себя, женщина казалась ему существом из другого мира. Чистым и недоступным, которого и коснуться-то боязно, не то что назвать своей. Его тоже любили и тоже отвечали взаимностью. Но, видно, в нем было что-то такое — чужое,— что сразу не замечалось, но чем больше он себя тратил, чем больше проходило ночей, тем странней были взгляды и холодней ласки. И ему самому начинало казаться, что звезда была не его звездой, и ту, которую он называл любимой, он не любил вовсе, а обманывал как последний вор, только притворяясь счастливым.

— Раньше от любви умирали. Теперь — от чего угодно, только не от любви. Знаешь, сколько мужчин поубивали друг друга только ради того, чтобы я их наградила улыбкой? Мне не жалко ни одного. Хотя среди них попадались вполне приличные господа. Даже принцы бывали.

Они уже миновали площадь и по узкому тротуару подходили к зданию гостиницы.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Я не хочу отвечать.

— Не хочешь, не значит — не можешь. Выходит, я могу на что-то рассчитывать?

Князь ей не ответил.

— Это здесь? — спросил он, когда они остановились перед гостиничной дверью.

— Здесь начало дороги. Но перед тем, как по ней идти, обещай мне, что будешь сильным.

Князь удивленно на нее посмотрел.

— Ты — мой витязь. Витязь не должен быть курицей.

Она прижалась к нему и сказала, не поднимая глаз: — Я люблю тебя, Князь.

Князь взялся за ручку двери и с силой толкнул ее от себя.

— Обещаю,— сказал он твердо.

19

Он не знал, что такое бывает.

Под ногами скрипел песок, рыжая соленая пена шипела и заливала ступни. Над морем стоял туман. Он был плотный, как из бумаги, и отливал красным, словно скрытая под туманом вода была перемешана с кровью. Временами стена прорывалась, и гибкие ленты тумана тянулись живыми змеями, норовя прикоснуться к телу.

Князь поправил на поясе меч — когда он клал руку на рукоять ему становилось спокойно. Царица стояла рядом. Она словно сделалась выше, в сумрачном свечении облаков лицо ее белело, как мрамор, и волосы переливались, как ртуть.

— Небо — оно здесь всегда такое... мертвое? — Он, наконец, подобрал слово.

— Мертвое? — Она рассмеялась громко, и серая стена впереди заходила мелкими волнами.— Если знаешь, что оно будет принадлежать тебе, небо перестает быть мертвым.

Она провела рукой по щеке Князя, потом коснулась щеки губами и сказала, показывая на стену тумана: — Там, мой Князь. Все там — и мертвое и живое. Несколько ударов меча, и власть хозяина кончится. Ты слышишь, как плачет камень? Он по нему плачет.

Князь прислушался, но услышал лишь смутный гул да голодное завыванье ветра.

— Там,— повторила она и подтолкнула Князя вперед.

Он не стал спрашивать, как ему одолеть преграду. Он знал, что это ему по силам. Он чувствовал стихию воды, ощущал дрожание каждой ее частицы. Знание жило в нем изначально, сердце жгло от огня, и разлитая повсюду опасность лишь сильнее разжигала огонь.

Он вырвал из ножен меч и резким коротким взмахом рассек жидкую стену. Жирно блеснула вода, смоляная пика волны поднялась, отливая кровью, и выплеснула Князю в лицо желтую кляксу медузы. Он ступал по зыбкому дну, нанося удар за ударом. Вода перед ним отступала. Голос моря сделался жалким, сила ломила силу. Меч был сильнее воды.

Невесомый клинок перерубал тела рыбам, не успевшим спрятаться в глубину. Отливающая золотом чешуя ложилась Князю под ноги. Князь был спокоен как никогда.

— Посмотри на себя, Князь,— услышал он слова царицы.

Князь взглянул на зеркальную стену, поднимающуюся высоко вверх, и увидел свое отраженье. Он не узнал себя. От робкого, неуверенного в себе человека не осталось и тени. Какая-то жесткая нитка протянулась через его лицо: глаза стали жестче и уже, в них не было ни жалости, ни улыбки — одна холодная сталь клинка да блестки золотой чешуи.

И сама фигура с занесенным над головой мечом выпрямилась и сделалась суше. Плечи взлетели, как крылья, одежда отсвечивала серебром, а в темных откинутых волосах блестела морская соль.

— Кажется, я постарел.

— Это не старость, а сила.

Он взглянул на свою спутницу и обжегся от нетерпеливого взгляда.

— Сила. Но это только начало. Мы сделали первый шаг. Мой Князь, я еще ни в кого так не верила. Здесь.— Она сжала руками грудь.— Ты здесь. Я хочу быть твоей... Всегда.

— Царица.— Он подал ей свободную руку.— Я вспоминаю, однажды я видел сон. Не помню, когда он мне снился. Там было окно, и я стою под окном, и в окне — женщина. Это была ты, царица? Потом ты вышла, я что-то тебе говорил, мы шли или куда-то бежали... Не помню... Я тебя провожал... Была река или море...

— Это я тебе тогда снилась, Князь.

Он задумчиво на нее посмотрел, кивнул и вдруг прижал ее сильно и поцеловал в губы. Меч выскользнул из разжатой ладони — Князь даже не почувствовал, как,— и внезапно острая боль огнем обожгла ступню. Он не вскрикнул, только с силой прикусил губы — по золотым чешуйкам вокруг ступни растекалось алое пятно крови. Князь смотрел, как темнеет усыпанное блестками дно, с трудом привыкая к боли. Кровь мгновенно впитывалась в песок, раненая нога онемела. Царица всплеснула руками и упала перед ним на колени. Она колдовала с раной и что-то нашептывала чуть слышно. Не прошло и минуты, как Князь почувствовал — боль уходит. Он пошевелил пальцами на ноге, поднял ступню, опустил, взял в руку упавший меч и смахнул с него капли крови.

Царица все еще стояла перед ним на коленях и смотрела на него снизу вверх. Он опустился рядом, их лица почти касались — глаза смотрели в глаза, и влажная волнистая прядь прибилась к его щеке. Она закрыла глаза, но тут же их вновь открыла, качаясь, поднялась на ноги и потянула за собой Князя.

— Посмотри туда.— Она показала вперед на зеркальную стену воды.— Камень-з'амок. Там наш дом, Князь. Там нас ждут стол и слуги. Ты увидишь, как там хорошо.

И...— Она замолчала и протянула к нему ладони. Он положил на них голову и почувствовал на горячем лбу ее холодные губы.

Они шли еще долго, меч разрезал воду, прокладывая дорогу вперед. Проход становился уже, воды колыхались вокруг, и рука с разящим мечом с трудом прорубала стену. Высокая гора впереди темнела смутными очертаниями и, казалось, не думала приближаться.

Силы у Князя таяли. От бесконечного боя, от бесконечности пройденного пути, от тоскливого зуда в сердце. Перед глазами стояла вода, одна трепещущая стена воды, и ничего больше. Точка света вверху то пряталась, то появлялась. На свет Князь не смотрел, ему не хотелось света.

Замок возник внезапно, когда Князь отчаянно прорубаясь вперед, уже потерял надежду. Среди расступившихся вод открылась огромная площадь, окруженная бесконечными стенами, мерцающими изумрудным светом. Замок стоял посередине. Высокая каменная стена вырастала и уходила вверх, как ствол громадного дерева с невидимыми в вышине ветвями.

Князь окинул глазами замок, взгляд ни на чем не споткнулся: ни щели, ни подобия входа — камень и только камень, уложенный плита на плиту. На камне дрожали блики, и от трепещущей паутины света плиты, казалось, дышали, словно там, за толстыми стенами, билось сердце пленного великана.

Царица встала с ним рядом, они стояли вдвоем — молча, рука в руке,— подавленные мрачным величием. Он пришел в себя от тихого, едва слышного звука. Звук шел со стороны замка, будто кто-то крался, скрываясь в пляшущих на стене бликах. Князь прислушался, проследил направление звука и вдруг увидел, как вдоль стены движется какая-то тень. Он сильнее сжал в руке меч и закрыл царицу спиной.

Скоро на фоне стены едва различимая среди плит показалась человеческая фигура. Человек двигался вдоль основания замка и, когда оказался напротив застывшего в неведении Князя, отделился от темной стены и быстро направился к ним. Расстояние скрывало его черты. Человек это или выходец из придонной тьмы — трудно было понять. Князь ждал, напрягая зрение, когда он подойдет ближе.

Всполох света вверху отразился в зеркальных стенах, фигура высветилась из темноты, и в бледном пятне лица мелькнуло что-то знакомое. Князь напряг свою память, силясь вспомнить, где он видел это лицо. Но сколько он ни старался, усилия оставались тщетны. На воспоминаниях о прошлом лежала печать запрета — память была мертва.

Человек был уже рядом — высохшая старческая фигурка, согнутая от груза лет.

— Ты не узнал меня, Князь? — Морщины на лице старика сложились в частую сетку.

Князь с трудом догадался, что старик ему улыбается.

Царица вышла вперед и выбросила перед собой руку.

— Так ты встречаешь своего господина, Фогель.

— Старые слуги — верные слуги, и не тебе мне говорить о приличиях.

Князь хмуро на него посмотрел, слова старика отразились непонятной тоской, слушать его было больно, а откуда пришла эта боль — этого Князь не знал.

Царица нахмурилась, вскинула голову и в упор посмотрела на старика. Лицо ее потемнело от гнева, глаза сузились и загорелись огнем.

— Убей его, ему нельзя верить,— произнесла она с ненавистью.

На лице старика не дрогнула ни одна морщина. Он продолжал улыбаться. В ответ на слова царицы он медленно качнул головой и сказал, не изменив голоса: — Старое добро забывается, а новое не вырастает из ничего. Напомни ему о книге.

— Убей его, Князь. Он запутался в лживых словах. Он забыл, кто перед ним стоит.

Она выхватила из руки Князя меч и сделала шаг вперед. Старик даже не шелохнулся. Князь молчал, равнодушно глядя перед собой. Мозг его словно спал, и происходящая перед ним сцена не вызывала ни жалости, ни желания остановить ее руку.

— Ты убиваешь себя.— Слова Фогеля были печальны.— Кто убивает себя...

Договорить он не успел. Меч сверкнул изумрудной искрой, тело его обмякло и рухнуло, завалившись набок. Острым носком сапожка царица пнула мертвое тело, потом обернулась к Князю и бросила ему в руки меч.

— Иногда и мне приходится становиться мужчиной.

Он поймал меч на лету, пальцем коснулся лезвия и отдернул руку, словно обжегся.

— Дом,— произнес он медленно, пробуя слово на слух.— Я чувствую запах дома. Посмотри, не горят ли окна. Сегодня будет много гостей. Ты готова встретить гостей?

Он высоко поднял голову и, весь подавшись вперед, стал всматриваться в неприступную стену.

— Она открыла окно. Слышишь, ударила ставня? Красное... Слишком много цветов... Я ненавижу герани... Из-за них не видишь лицо. Горечь... Кто этот человек? Почему она не зажигает света?

Он схватил царицу за руку и резко приблизил к себе.

— Почему ты не зажигаешь света?

— Пойдем.— Царица освободила руку и наотмашь ударила его по лицу.— Не то не успеем принять гостей. Первый гость уже здесь.— Она показала на Фогеля, и смех ее отозвался эхом.

— Пойдем же...— Теперь она взяла Князя за руку и, как младенца, которого учат ходить, осторожно повела за собой.

— Ты почитаешь мне перед сном книгу? Как мама?

— Хватит притворяться безумным.— Голос ее стал злым, она его уже не вела, а тащила. Перед самой стеной замка она повернулась к Князю и сказала, показывая на стену: — Возьми меч, идиот. Обведи им квадрат и ударь по стене крест на крест.

Он сделал как она говорила.

Еще не утих звон и не успели погаснуть искры, а тяжелая каменная плита треснула, как пережженная глина, и рассыпалась, открывая проход.

Князь ступил в него первым, и следом вошла царица. Они не успели сделать и двух шагов, как багровое облако дыма вырвалось из стены на свободу и змеями расползлось по площади. В лица ударило гарью и запахом горелых костей. Царица закрыла лицо, Князь закашлялся, наглотавшись дыма. Он взмахнул наугад мечом, белая полоса света разрезала дымное облако, и они увидели тлеющие сундуки и оплавленные слитки металла. По залу плясал огонь. Сильными широкими взмахами Князь заставил огонь погаснуть. С шипением огненные языки умирали, меняя цвет, и превращались в влагу. Влага собиралась в кристаллы, и скоро каменный пол заблестел от их обманной игры. Жар сменился на холод. Царица закуталась в плащ и хмуро огляделась вокруг.

Было тихо и пахло смертью. Повсюду на блестящем полу лежали черные обугленные тела. Одинаково подвернув под себя головы и сжимая в руках оружие — автоматы и короткие палаши,— они смотрели выжженными глазами, и в глазах жила темнота. Угрюмая темнота смерти.

Князь еще не остыл от короткой схватки с огнем — взглядом удивленным и тихим он перебегал с тела на тело. На лице его застыла улыбка. Казалось, что знаки смерти, оставленные на полу огнем, не доходят до его закованного в цепи сознания. Он спал и одновременно бодрствовал: дышал, двигал руками — но движения и работа мечом были действиями управляемой куклы, а не человека вольного и живого.

На помосте у дальней стены что-то взвизгнуло и с шумом зашевелилось. Кашляющий надрывный смех возник и сразу же оборвался, словно тот, кто его издал, подавился, захлебнувшись слюной.

— Дождались нового господина,— послышался дряхлый голос.— И новая госпожа при нем. Проходите, что ж вы остановились. Игрушки приготовлены загодя. Князек, а, князек? Ты любишь играть в солдатиков? Их здесь много — целое войско. И все как на подбор храбрецы.

Царица, сжав кулаки и перешагивая через тела убитых, направилась к возвышающемуся помосту.

— Так это ты, ведьма, подарила ему свое безумие?

Из-за высокого кованого сундука вылезла трясущаяся от смеха старуха. Высоко подняв руки и скалясь щербатым ртом, она держала над головой какой-то темный комок.

— Вот он, мой дитятко. Здесь, волосок к волоску. Я сжигаю их по одному, чтобы надольше хватило. Мой, никому его не отдам.

Она прижала комок к груди и стала водить руками, словно укачивала младенца. На сундуке перед ней на плоской тяжелой крышке стояла плошка с огнем. Прозрачное островерхое пламя казалось вылепленным из воска. Она опустила руки, и теперь стало ясно видно, что в сморщенных старушечьих пальцах зажата маленькая человеческая фигурка.

— Иди ко мне, женушка,— поманила она царицу.— Увидишь, как горит мой младенчик. Иди, коли успеешь дойти.

Она поднесла фигурку к огню, и острие пламени коснулось волосяного покрова. Меч выпал из руки Князя, и лицо его перечеркнула морщина боли. Он покачнулся, одежда на нем затлела. Он упал на холодный пол и стал ползать и извиваться, прижимаясь к каменным плитам.

Старуха вынула куклу из пламени, едкий синий дымок пополз по ее руке. Она вдыхала тонкие струи, и лицо ее расплывалось в улыбке.

— Ты думала, что умнее всех. А старуха глупа-глупа, а тебя, умную, перехитрила.

Царица мучалась от бессилья, не зная, как подступиться к старухе. Когда она пыталась сделать шаг в ее сторону, та грозила ей пальцем и подносила куклу к огню.

— Что ты хочешь за его освобождение?

— А что ты мне можешь дать? Только не говори про золото.— Она пнула ногой сундук, и тот отозвался звоном.— Постой.— Старуха задумалась.— Я знаю, что у тебя взять. Отдай мне свою молодость, и князек будет твой.

На полу ворочался Князь. От боли лицо его сделалось старым, пальцы скребли по плитам, он пытался поднять голову, но не хватало сил.

— Тебе не нравится мой обмен? — Старуха погладила куклу.— Дело твое. Я бы на твоем месте не выбирала. Подумай — не будет у тебя этого жеребца, не видать тебе твоей книги. А без книги ты просто девка. И, кроме соплей между ног, ничего у тебя нет.

Царица стояла, не двигаясь. Голова ее опустилась, глаза спрятались в тень.

— Согласна,— проговорила она чуть слышно.

— Еще бы,— хрипло рассмеялась старуха.— Я и не сомневалась. Власть и молодость. Все и ничего.

Она поманила рукой.

— Иди сюда, ну же...— Она взяла в руку плошку с огнем и держала, легко покачивая. Кукла, изображавшая Князя, была зажата в другой.— Я жду.

Царица сделала шаг. Старуха с огнем и куклой отступила ближе к стене. Прямо за ней, очерченная овальной тенью, в стене была прорублена ниша. Она вошла в эту тень, и в мягком свете огня блеснули каменные ступени.

— Сюда.— Старуха ступила на лестницу и повернула к царице голову, приглашая ее за собой.

Царица, как завороженная, шагнула следом за ведьмой. Лестница, загибаясь спиралью, уходила все выше и выше. Старуха шла впереди, у царицы перед глазами мелькала ее согнутая спина и по низким сводчатым стенам прыгала горбатая тень.

Чем выше они поднимались, тем круче становился подъем. Ступени сделались уже, и каждый шаг давался царице все тяжелее и тяжелее. Ей хотелось остановиться, унять колотье в груди, но идущая впереди старуха, ловко одолевая ступени, не давала ни минуты на отдых. Наоборот, она поднималась быстрее, и лицо ее, когда она оборачивалась, стало странно преображаться. На глазах она делалась молодой, разглаживалась кожа лица, куда-то исчезли морщины. Волосы из бледных и торчащих пучками метелок сделались густыми и темными и спадали на молодые плечи.

Подъем не кончался. Ноги у царицы дрожали. Ей стало казаться, что бесконечная дорога наверх окажется для нее последней — впереди только мрак и смерть. И когда на очередном повороте в лицо ударило холодом и забрезжил неясный свет, царица отказывалась поверить, что дороге пришел конец.

Пламя дернулось и погасло. Царица бросилась, чтобы вырвать куклу, но почувствовала, как заходится сердце, и без сил схватилась за стену. И тогда она увидела свою руку — высохшую руку старухи.

Она подняла глаза и посмотрела на ту, что стояла сейчас перед ней. Трудно было поверить, что юное существо, почти девочка со смеющимися глазами, еще недавно было дряхлой сгорбленной ведьмой, немощной и едва живой.

— Вот мы и пришли. Больше она мне не нужна.— Бросив царице куклу, она пальцем показала на лестницу.— Возвращайся к своему Князю. Он ждет. И возьми плошку с огнем, чтобы в темноте не подвернуть ногу.

Круглая каменная площадка, опоясанная зубцами стен, вздрагивала от порывов ветра. Белые вихри света разрывали туманный свод, из прорех вылетали птицы и, расправив ломкие крылья, падали и исчезали из глаз. Внизу под стенами башни глухо ревела вода. Пахло солью и океанской свежестью. Брызги соленой воды взметывались над каменными зубцами и бисером ложились у ног.

Протянув плошку царице, девочка отбежала к стене, легко запрыгнула на ее край, руками удерживаясь за зубья.

— Прощай.— Она обернулась и помахала царице рукой.

Ветер ударил с силой, и последнее, что царица увидела,— парус ее белого платья и золотой блеск в волосах. Ветер уносил ее в небо, туда, где в невидимой глубине над миром вставало солнце.

20

Князь сидел на высоком стуле с вырезанной над изголовьем "К", и глаза его были закрыты. В ногах развалился пес. Временами он вскидывал голову, прислушиваясь к неясным звукам, озирался беспокойно и грозно и вновь погружался в дрему. Зал был едва освещен. Князь не любил света. От света болели глаза, а мягкая ласковая полутьма, которая его окружала, дарила сердцу покой, а мыслям — сонную сладость.

— Господин,— услышал он голос.— Вас требует царица.

Князь поднялся. По черной коже плаща пробежали тусклые блики. Опираясь рукой на услужливое плечо слуги, он пересек зал и остановился у двери с зажженными по сторонам светильниками. Слуга распахнул створки. Из-за двери потянуло теплом и смоляным запахом из камина.

Укутанная в тяжелые одеяла, царица лежала, не двигаясь. Казалось, она спала. Прозрачное основание ложа светилось внутренним светом, мягкие световые волны перекатывались в глубине стекла, и если бы не ворох перин и не свешивающиеся края одеяла, можно было подумать, что ее бесплотное тело неподвижно лежит на воздухе.

Князь подошел к ней близко, посмотрел, оставил ли их слуга, и, убедившись, что дверь закрыта, нагнулся и поцеловал ей руку. Губы обожгло холодом. Он отступил на шаг, не спуская с царицы глаз.

Она чуть приоткрыла веки. Взгляд бессмысленно метнулся по комнате, потом остановился на Князе.

— Ты звала меня, я пришел.

— Долго же пришлось тебя ждать, я думала, ты давно умер.

Руки ее, тронутые старческой желтью, лежали на переплете книги. Когда она открывала губы, прозрачная кожа век вздрагивала в такт словам.

— Что-то стало с глазами. Тебя я вижу, значит, ты еще жив. Скажи, что у меня в руках?

— Ты держишь книгу.

Она кивнула, и пальцы у нее побелели, с силой сдавив переплет.

— Почему она перестала греть? Она всегда меня грела.

— Царица, сейчас зима. Я прикажу слуге, и он затопит камин. Поленья совсем прогорели.

— Когда ни спросишь, всегда у тебя зима. Открой ее, я открывала и ничего не могла прочитать.

Князь поднес книгу к глазам и почувствовал, как в ладонь вонзаются ледяные иглы. Он раскрыл ее наугад, белые квадраты бумаги были белы как снег. Не тающий налет инея покрывал немые страницы.

Он листал их одну за одной, пока не дошел до последней, и с лица его не сходила улыбка. Пальцы его онемели, холод, идущий от книги, медленно разливался по телу. Князь посмотрел на камин, пытаясь согреться взглядом, но твердая оболочка льда накрепко затянула сердце и не было внутреннего огня, чтобы ее разбить.

— Читай.

— Здесь написано...— Он вдруг замолчал. В камине дотлевали поленья. Дымка, застилавшая взгляд, на секунду сделалась зыбкой, и в красных точках углей ему померещились звезды. Большие теплые звезды, и дорога, протянувшаяся среди лесов и полей, и незнакомая человеческая фигура, легко ступающая по искрящемуся асфальту, и город в конце дороги, и светлое платье женщины у откинутой занавески окна. И две ладони — большая и маленькая,— вложенные одна в другую.

— Я устал,— сказал он.— Пойду позову слугу, пусть разожжет камин.

(C) Александр Етоев, 1996.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я