Пол ди Филлиппо. Верите ли вы в чудо?

© Paul DI Filippo. Do You Believe In Magic?

"Fantasy and Science Fiction" January 1989

Журнал "Сверхновая Американская Фантастика" 10/11 1996

Перевод - Юлия Смиренская

Из коллекции Я.Варганова

---

Это, вероятно, худший день моей жизни, дружище!

Семь часов утра, и я крепко и мирно сплю, проведя большую часть ночи за написанием рецензии для пре­стижного журнала «Мэгнетик Моумент» на какую-то сверх­мультимедийную дрянь, присланную Поп-Маркетплейс, - сейчас не помню, на какую именно: вся эта новая музыка звучит одинаково. Ложась спать, я не собирался вставать до полудня. Но мои блаженные грезы о днях иных разбиты вдребезги скрежетом, вслед за которым что-то брякнулось на пол.

Итак, едва мне удается высвободиться из объятий покры­вал «Уют» - я, как всегда, метался во сне, - я с трудом осознаю, что сегодня тот день, когда мне приносят продукты из бакалейной лавки. Мальчишка из магазина только что втолкнул ящик через специальную дверцу, которая тяжело хлопнула: пневматический замок сломан.

Разбуженный всем этим, я не могу вновь уснуть и решаю встать. Внезапно меня начинает интересовать, что прислали из магазина — следовало бы разобрать ящик.

Встаю со своего старого, испятнанного временем матраса, ле­жащего на полу. Надеваю чистые джинсы и свитер, которые, выстирав вчера, повесил сушитъ на веревку на всю ночь. Они еще сырые и липкие и облепляют меня, как водоросли. Это только начало. Я выглядываю в Иллюминатор, чтобы определить погоду, хотя, как и

обычно, не собираюсь выходить. (Все окна комнаты закрашены черным. Иллюминатор - та область в верхней части одного из них, откуда краска осыпалась.) Панорама, открывшая-ся таким образом - клочок неба и несколько квадратных футов стены. На улице пасмурно, местами кирпично - почти как всегда.

Я плетусь босиком к ящику с провизией. Ух ты, тяжелый, зараза! Понятия не имею, где они раздобыли все эти консер­вы для меня. В последнее время они особо не баловали меня ассортиментом. (Не переношу на дух эти новые пластиковые банки. Либо алюминий и жесть, - либо я отказываюсь прини­мать пищу!) Подумай только - пластиковые банки! Конец света... К сожалению, местные продукты больше не запечаты­вают в жесть. Поэтому я вынужден питаться импортными, ввозимыми из стран, где традиции более сильны (можно, конечно, считать их отсталыми), а именно: португальскими и норвежскими сардинами, уэльскими пирогами с мясом, ис­панским осьминогом, итальянским скунгилли, северокорейс­кой шар-рыбой, частями тела нигерийской гиены, лапками бирманских ящериц, побегами китайского бамбука - меня уже тошнит от этой экзотики. Мне не терпится поскорее узнать, что принесли в этот раз. В полумраке я подхожу с коробкой к старому деревянному столу и тяжело опускаю ее.

Слышится душераздирающий ХРУСТ! Слишком поздно. Я понимаю, что наделал. Быстро хватаю ящик со стола и ставлю его на стул. Тихий стон срывается с моих губ:

- О-ох!

Я дергаю за цепочку и включаю голую лампочку над столом, надеясь, что ничего страшного не произошло, в винило­вые осколки сейчас превратилась всего лишь какая-то чепуха, вроде пятьдесят пятого альбома Лайонела Ричи.

(Лайонел Ричи - американский поп-певец, в прошлом - участник группы Коммодорес - прим. перев.).

Не тут-то было! Со мной вечно так.

Это настоящий шедевр, выпущенный 30 лет назад, уни­кальное издание, самый первый альбом из купленных мною, краеугольный камень безвозвратно ушедшего десятилетия, отправная точка моей жизни... И все это теперь безвозвратно разбито на осколки, что полоснули меня по самому сердцу: пластинка группы «Lovin’ Spoonful» «Верите ли вы в чудо».

(«Лавинг Спунфул» - созд. в 1964 г. в США. «Do you believe in magic?» - их дебютный альбом. Современники охарактеризовали стиль группы как «музыку для вечеринок» - прим. ред.).

Я слушал этот альбом прошлой ночью, чтобы вознагра­дить себя за мучения и очистить слух от той дребедени, накоторую мне пришлось писать рецензии. Я снял ее с проиг­рывателя и, ощутив специфический позыв, забыл положить обратно в конверт. Облегчившись, я упал в постель. Безза­щитная пластинка пролежала всю ночь ничком на столе, об­реченно ожидая своей участи...

Обрушиваюсь на стул. Просто невозможно поверить. Трид­цать лет она существовала и приносила счастье, хранилась как зеница ока, - и надо же было ее упаковкой скунгилли!. .В этот момент вся еда мне ненавистна. Впору переключиться на пластиковые банки...

Я в оцепенении гляжу на бессмысленные останки. Даже бумажная этикетка изуродована. На ней желтый фон, крас­ные лучи, зеленое индийское божество с тремя лицами и че­тырьмя руками - эмблема фирмы грамзаписи «Кама Сутра», диски которой распространяются «Эм Джи Эм». Предста­вить себе: ни единой царапины, ни единого отпечатка пальцев на всей пластинке. Было так приятно держать ее в руках, такую плотную и тяжелую, в отличие от сегодняшних жалких пластиночек... Она могла просуществовать еще сто лет!

Я смотрю в другой конец комнаты, где лежат ничем не украшенный бумажный (а не пластиковый) внутренний конверт и картонная обложка диска. Из-под названия пластинки, на­писанного старомодным шрифтом, выглядывают и дразнят меня ухмыляющиеся лица Джона, Зэла, Джо и Стива. (Забавно, когда-то именно этот стиль назвали «модерн». Но так уж повелось: сегодняшний модерн завтра превращается в ретро...). Особенно едок взгляд Джона, держащегося двумя пальцами за проволочную дужку своих очков... Внезапно со мной происхо­дит что-то вроде припадка, даже вздохнуть не могу. Встав, я плетусь к фарфоровой раковине в ржавых пятнах, сую голову под кран и включаю холодную воду. Это немножко помогает. Проклятие! ЭТОТ АЛЬБОМ БЫЛ СРЕДОТОЧИЕМ МОЕЙ ЖИЗНИ! МНЕ БЫЛО ШЕСТНАДЦАТЬ, КОГДА Я КУПИЛ ЕГО! ТА МУЗЫКА БЫЛА ПРЕКРАСНА! БЕЗ НЕЕ МНЕ НЕ ЖИТЬ!

Тут я осознаю, что реву в голос. К счастью, мои соседи - кем бы они ни были - привыкли к исходящему из моей квар­тиры шуму. Во всяком случае, похоже на то. Никто уже тысячу лет не жаловался. Несомненно, что если кто и слы­шал, как я тут беснуюсь, то, скорее всего, принял это за очередную запись. Внезапно на меня снисходит озарение: пора действовать! Я должен покинуть свое жилище, и обрести еще один экземпляр этой пластинки, воспроизведение оригинала. Я действительно не могу жить без нее. Вся жизнь моя - случайное собрание осязательных примет и звуковых симво­лов. Изъять один из них - значит исказить всю музыкальную мозаику.

Картина Мироздания должна быть воссоздана!

Я уже полон энергии и отправляюсь во Вселенский По­иск!

Вытаскиваю кеды из-под груды одежды, надеваю их на босу ногу и завязываю шнурки. Теперь погода за Иллюмина­тором обретает более существенное значение. Я снова выгля­дываю. М-да... Лучше надеть куртку. Выудив несколько бан­кнот из жестянки, где у меня хранятся деньги и необналичен­ные чеки, засовываю их в карман куртки. Направляюсь к двери и останавливаюсь. Уже двадцать лет я не выходил за порог своей квартиры. Наверное, в последний раз это случи­лось где-то в 1972 году.Но увидев, что дела пошли в худшую сторону, я забился в нору. Половину этого срока у меня не было посетителей. Я связан с миром почтой, телефонными линиями и коаксиальными кабелями. Даже не уверен, суще­ствует ли этот мир вообще в каком-либо ином воплощении, чем те записи, которые я получаю для рецензирования.

Меня охватывает дрожь. НЕ ХОЧУ ТУДА ВЫХОДИТЬ! Пытаюсь зацепиться хоть за какой-то признак уюта в сво­ем жилище. Кругом беспорядочные груды книг, в основном о музыке, сломанный телевизор, не работавший со смерти Дика Кларка. Залежи аудио-оборудования: колонки разных видов, усилители, эквалайзеры и проигрыватели для пластинок и компакт-дисков и магнитофоны для цифровых аудиокассет, обыкновенные кассетники и различные пульты дистанционно­го управления. А вот старое пишущее устройство, при помо­щи которого я строчу свои статьи для «Мэгнетик Моумент» и других изданий, которые отправляю по электронной почте. Затем, естественно, моя коллекция записеи: приблизительно шесть тысяч долгоиграющих пластинок и столько же сороко­пяток. Они с любовью расставлены по стелажам, старейшие же из них защищены пластиковыми конвертами. Среди них - серия концертных записей Спрингстина с 1985 по 1995 год из пяти пластинок, впрочем, в этом формате десятитысячный тираж так и не разошелся. Компакты и цифровые кассеты, которые получаю, я не собираю, за исключением переизданий недостающих у меня записей старых групп. В противном слу­чае выбрасываю все в вентиляцонную шахту в ванной. Навер­ное, я забил ее до второго этажа.

Вид моих владений придает мне силы. Я должен выстоять в этих испытаниях, хотя бы для того, чтобы сохранить все это в неприкосновенности. Мне невыносима мысль о том, что после моей смерти неизвестно кто войдет и погубит эту коллекцию.

Вновь поворачиваю к двери. На ней пять замков и засов, проходящий под скобой ручки и вогнанный в пол. Пытаюсь повернуть ручки замков, но все насмерть заклинило. Засов крепко-накрепко увяз в податливых досках пола. Приходится позорно лезть через маленькую дверцу, чтобы выбраться из своего логова.

Ну и мерзко же здесь! Полно пыли, паутины, использо­ванных шприцов, ветоши, золы и нанесенного ветром мусора. Через весь этот сор проходит тропинка, которую протоптал посыльный из магазина. Она доходит только до моей двери. И за это, спрашивается, я плачу сто двадцать пять долларов в месяц? Надо навестить мистера Гаммиди, хозяина дома, и потребовать лучшего ухода за помещением! Ведь это не ка­кой-нибудь заброшенный дом. Но скоро я убеждаюсь, что так и есть. Я живу в настоящих руинах! Все окна и двери, кроме моих, выбиты. Других жильцов нет, за исключением нескольких крыс, собак да, судя по некоторым признакам, редких бродяг. Ага! Этим-то и объясняется отсутствие жалоб на мою музыку! Бог знает, почему мне все еще не отключили электричество. Как-то, пять лет назад, погас свет и всю неде­лю не было электроэнергии. Кто же мог спаять провода?.. Эй, если никто не приглядывал за зданием, то кто убирал мусор? Бродяги, наверное. Удивительно, что медный водо­провод ни разу не испортился. А, точно! Медные трубы были заменены пластиковыми еще в 1975 году. Я тщетно протесто­вал, мне было противно пользоваться водой, прошедшеи че­рез ПВХ (ПВХ - поливинилхлорид. Прим. ред.).

Наконец я сдался и научился довольствоваться шоколадным напитком «Ю-ХУ», единственным, что все еще разливают в настоящие банки...

Наконец я выбрался на улицу. Ого! Этот район всегда был довольно неказистым, но теперь все вокруг пришло в полный упадок.

Передо мной - усыпанная щебнем местность акров в 40 величиной. Мой дом - в центре затерянного мира. Это един­ственное наполовину сохранившееся строение. Стена, кото­рую я невольно осматривал каждое утро из Иллюминатора, - на самом деле единственное, что осталось от соседнего зда­ния. Что же это, старина? Когда-то на месте этой камено­ломни была Амстердам-Авеню!

Я устало бреду под серым небом через заброшенную пус­тыню, усыпанную обломками кирпича. Представляешь, пря­мо будто проснулся в поэме Т.С. Элиота!

На окраине моей собственной Сумеречной Зоны я обнару­живаю цивилизацию в виде жилых домов, пресекающих друг друга улиц, транспорта, магазинов, людей... Гарлем никогда не был так хорош, старина! А я то думал, что это послед­ствия Третьей Мировой войны! А выходит, что жестоким разрушениям подверглись лишь непосредственные окрестности моего дома.

Я подхожу к нескольким братьям по разуму, шатающимся перед обменным пунктом,

- Послушайте, приятели, что это тут приключилось?

Они с опаской разглядывают меня. Наконец, один из них отвечает: - Да тут мэр и полицейские бомбу сбросили зажи­гательную.

- Какого черта?

- Пытались остановить торговлю наркотиками,

Ого! Вот почему тогда выдался по-настоящему жаркий де­нек! Я думал это просто наступила обычная августовская жара. Моему дому повезло! Его как-то обошли языки пламени.

Пока я пытался уместить все это в своем сознании, эти темнокожие ребята обступили меня.

- Ты и есть тот псих, который живет в доме с призраками?

- Наверное...

- Ты, верно очень богат. Можешь поделиться с нами?

- Вот-вот, - говорит другой. Он извлекает откуда-то... пла­стиковый пистолет. - Или мы тебе наскипидарим задницу.

Я выбиваю у него пистолет, и тот, как погремушка, скачет по асфальту. Все вытаращились на меня, не веря глазам.

- Слабо, парень! Что это ты тыкаешь в меня своей плас­тиковой пипеткой? Разве не знаешь, что перед тобой спод­вижник самого Книга?

Ребята уставились друг на друга:

- Это какой Книг?

- Наш брат, в честь которого объявили выходной.

-А!...

- Ты правда знал его, старик?

Я прерываю упорно хранимое молчание:

- Спросите у медведя, запирает ли он дверь в сортире.

Эта старая хохма повергает ребят в конвульсии. Неужели возможно, что им никогда ее не приходилось слышать? Как бы то ни было, придя в себя, они улыбаются. Пользуясь случаем, я задаю главный вопрос.

- Где теперь самый лучший магазин пластинок?

- Это “Тауэр Рекордз”, на Бродвее, где-то на шестидеся­тых улицах.

- Ну спасибо, мужики, давайте пять!

Эти парни настолько ущербны, что не знают, как по-на­стоящему надо пожимать на прощание руку.

Приходится разгибать их большие пальцы, чтобы руки соединились, как это полагается. Я оставляю их упражнятьсяв рукопожатии между собой и выхожу на Бродвей.

Господи, проезд в метро уже стоит аж два доллара! И жетончики с какими-то странными вставками. Хотя ездить также паршиво: тот же шум, та же толпа. Правда, стена вагона не исписана. Меня занимает вопрос, почему бы это, но тут я замечаю мальчика, который выхватывает из кармана маркер и пытается писать на стене. Чернила собираются в капельки и стекают на пол, будто стена смазана жиром. Ребенок бранится:

- Черт возьми, мне сказали, что этот новый маркер пишет на всем! Пять долларов - словно в трубу! - И он садится на место. Я дотрагиваюсь до стены: она сухая. Круто, какое-нибудь тефлоновое покрытие....

Я по ошибке доезжаю до Коламбус Секл, и мне приходит­ся вернуться немного пешком до Тауэр Рекордз. Ох, и стран­но же одеты эти люди. Девицы щеголяют в нижнем белье: бюстгальтерах и пестрых трико, а мужчины - прямо в каких-то жеваных костюмах и цветных майках. Значит, теперь в чем спят, в том и ходят? Почему же тогда все так вылупи­лись на меня? Может быть, это из-за моих длинных волос. Кажется, никто уже не отращивает их до пояса. Черт бы их побрал. Ну и придурки.

А вот и “Тауэр Рекордз”. Ух ты!

...Глазами больно смотреть на эту пестроту. Здесь больше неона и люминесцентной краски, чем в Грейсленде. Если хо­рошенько подумать, когда-то мне нравилось, когда все блес­тит и сверкает. Старею, верно. Все равно, не понимаю, зачем все эти телевизоры? В конце концов, это музыкальный магазин или распродажа ­электроприборов?

На экранах повсюду - причудливые отрывки чьих-то «шедевров» под Бунюэля... Ладно, не важно. Только бы войти в двери, пройти под этим сканирующим устройством (просвети меня, Скотт, хи-хи), и оказаться в магазине.

Ну и толпа же тут! У каждого наушники без проводов, каждый пританцовывает в своем ритме. В этом вшивом поме­щении даже нет усилителей? Какое же это рок-н-ролльское братство? Одно из счастливейших воспоминаний моей жиз­ни - слушать новую запись прямо в магазине, когда все рас­качивались в такт... Да и продавцов не видать, только один единственный кассир на весь магазин. А что делают эти люди? Они заказывают компакт-диски по компьютеру, и тот выбра­сывает их через какую-то щель внизу! Ну, прямо конец света!

Подхожу к кассиру. Этой девушке не больше пятнадцати. У нее в ушах золотые серьги в форме скарабеев, ползающих вверх и вниз на маленьких ножках.

- Мир вам, милая леди. У вас случайно нет подборки старых пластинок для серьезного коллекционера?

- Чаво?

- Пластинки - это виниловые диски, вращающиеся на про­игрывателе со скоростью 33 и 1/3 оборотов в минуту, и вот там ма-аленькие такие дорожки, по которым бежит граммо­фонная игла и воспроизводит музыку.

Пигалица сердито надувает губы:

- Не морочьте мне голову! Такого не бывает!

- Могу я поговорить с кем-нибудь еще?

- Не знаю. Посмотрите в задней комнате.

Нахожу какую-то дверь, которую самонадеянно принимаю за вход на обычный склад, и, ничего не подозревая, откры­ваю ее.

Обнаженные до пояса мускулистые и мокрые от пота ра­бочие огромными лопатами грузят компакт-диски и цифро­вые кассеты из громадной кучи на транспортер, бегущий к распределительным устройствам. Бригадир с черной повязкой на глазу щелкает бичом над их исполосованными шрамами спинами. Он видит меня и кричит:

- Чужак! Хватайте его, ребята, пока не убежал!

Я хлопаю дверью, и меня словно ветром сдувает. Ну но­женьки, не подведите!

Пробежав несколько кварталов вниз по Бродвею, я ос­танавливаюсь, жадно ловя ртом воздух. Ну и кросс. Кажет­ся, несмотря на все проведенные в затворничестве годы, я оторвался от своих преследователей, Приспешников Индуст­рии Звукозаписи. Прислоняюсь к стене дома, чтобы передо­хнуть, и внимательно осматриваюсь.

Адрес на другой стороне улицы кажется мне знакомым. Тут до меня доходит, что я уставился прямо на тот дом, в котором размещается редакция журнала “Мэгнетик Моумент”! Какое совпадение! Решаю плыть по течению. Я должен вой­ти и заявить о себе. Уверен, что меня примут с энтузиазмом. Их Старший Сотрудник, Живая Энциклопедия Рока, Мистер Поп-Популяризатор Собственной Персоной.

Вхожу внутрь здания; поднимаюсь в лифте, механический голос которого осведомляется, куда меня везти, и попадаю в великолепный вестибюль, За письменным столом сидит обво­рожительная птичка. В нижнем белье, естественно.

- Мир вам, мэм. Не могли бы вы объявить всем и каждому, что мистер Бинер Уилкинз спустился с высот, чтобы поприветствовать преданных ему и прочистить им мозги от Запоя, Зуда и Занудства.

Крошка смотрит на меня с еле скрываемым отвращением. Она нажимет на кнопку внутренней связи и говорит в микрофон:

- Эй, охрана! Тут еще один.

Не упевает она убрать свой наманикюренный палец с кнопки, как четверо громил появляются из потайных дверей и весьма болезненно завладевают моими конечностями.

- Эй, вы, свиньи, за что? Выпустите, освободите меня, руки прочь! Я же ничего не сделал. Я - уважаемый сотрудник этого листка, я просто хочу видеть своего редактора!

- Все они так говорят, - мычит один из мордоворотов, зажавший мою шею, словно карандаш, между большим и указательным пальцами.

- Кто это “все”? Никого я знаю. Я - это я, Бинер Уил­кинз, Одинокий Волк. И я не связан ни с какими кликами, клаками и кагалами.

Все напрасно. Меня несут к лифту. На мои крики высовы­ваются штатные сотрудники, которые толпятся у дверей сво­их комнат, наблюдая мое унижение.

- Эмилио! - кричу я. - Эмилио Кучилло! - Я выхватываю взглядом лоснящееся лицо своего молодого редактора. - Эми­лио, это я, Бинер!

Видно, что он колеблется, но не делает попытки сдержать Громил из Охраны. Я пытаюсь вырваться.

- Ну ладно, хватит, - говорит один из охранников. - На­деньте на него наручники.

Браслеты защелкиваются на запястьях моих рук.

- БРРР! Пластик! Снимите, снимите, снимите их с меня!

Тут каким-то образом Эмилио оказывается рядом со мной:

- Все в порядке, ребята, вышло недоразумение. Этому пар­ню назначена встреча. Сейчас я им займусь.

Толстокожие громадины неуверенно подчиняются. Меня от­пускают под опеку Эмилио. Собрав все свое достоинство, я при­вожу в порядок повязку на голове и распутываю длинную бахрому своей кожаной куртки. Затем следую за Эмилио в его кабинет.

Мы садимся, и Эмилио, подавшись вперед и положив руки на стол, несколько минут внимательно смотрит на меня. На­конец он прерывает молчание.

- Это действительно вы. Я вижу сходство с тем старым снимком, который мы помещаем над вашей колонкой. Ну, вы знаете, групповая фотография из Вудстока, где вы испачка­ны в грязи. Бинер Уилкинз.... Не могу поверить. Знаете, иногда мы задумывались: вдруг вас уже нет среди живых и ваши колонки печатает компьютер?

- Я явно не мертв, дружище. Просто я дорожу своим уединением. Кроме того, ваш современный мир явно не распо­лагает к общению. Но послушайте. Что заставило Вас вме­шаться и спасти меня?

- Ну, во-первых, скажу я вам, у нас минимум раз в месяц появляется какой-нибудь псих, утверждающии что он и есть Бинер Уилкинз. Знаете, вокруг вас сложилось целая легенда. Она влечет к себе неудовлетворенных жизнью субьектов, по­коление за поколением. Так что поначалу, знаете ли, я не испытывал к вам ни малейшего сочувствия. Но этот эпизод с наручниками заставил меня насторожиться. Я вспомнил, что настоящий Бинер ненавидел... - то есть ненавидит - пластик.

Теперь я немного расслабляюсь и расщедриваюсь на похвалу.

- Вы очень проницательны, Эмилио. Я рад, что у вас такая точная память, так как меня не очень радовала перспек­тива вместо вас сейчас

приветствовать мостовую.

- Ваша ненависть к пластику никогда не выходила у меня из головы. Мне казалось чудным, что тот, вся жизнь которо­го вращалась вокруг старых записей, настолько терпеть не может пластик. Какое-то противоречие....

- Я не ем пластинки и не надеваю их на себя, поэтому то, что они из пластика, меня не беспокоит. Тем не менее, меня коробит от еды, упакованной в материалы, производные от углеводородов, или от одежды, сшитой из них.

Эмилио откидывается в кресле.

- Так что вас привело сюда, Бинер?

Не успеваю я ответить, как меня внезапно охватывает жгу­чая жажда, как в центре Сахары. События этого дня иссуши­ли мое горло.

- Эмилио, у вас есть чего-нибудь выпить? - спрашиваю я.

Эмилио ударяет по клавише внутренней связи:

- Миз Орсон, принесите нам две коки, пожалуйста....

- Ну да, - возражаю я, - это в пластиковых-то банках?

- Ну, конечно... А-а, понимаю. Я отменяю мое распоряже­ние, Миз Орсон. Тогда, Бинер, я не знаю, что и делать...

Глаза мои, блуждавшие все это время по кабинету, радостно останавливаются на витрине, в которой находятся кожаная кур­тка, расческа, обгоревший корпус гитары... и жестяная банка с напитком “Ю-ХУ”. Не спросив разрешения, я иду к витрине, запускаю туда руку - и в следующую секунду вскрываю банку.

У Эмилио вырывается вопль.

- Успокойтесь, приятель, - советую я. - В чем дело?

- Это банка! .. Знаете, кто касался ее в последний раз?

- Нет...

- Джон Леннон, всего за несколько минут перед тем, как его застрелили!

- Ой...- Я заглядываю внутрь витрины, и действительно - перед каждым предметом - маленькая табличка: куртка Лу Рида , гита­ра Хендрикса, расческа Элвиса, банка «Ю-ХУ», принадле­жавшая Леннону... Ну вот... Sic transit Gloria... («Так проходит слава...» (лат.) прим. ред.) и все такое...

Вернувшись на свое место, я посвящаю Эмилио в суть своих Поисков. Он кивает, вытирая с глаз слезы. По окон­чании рассказа он уже почти в норме.

- Ну и задали же вы себе работенку, Бинер, - примири­тельно замечает он. - Эти старые пластинки никому больше не нужны, и поэтому их практически никто не продает. Един­ственное, что вы можете попробовать сделать, - это поискать в том магазинчике, что в Виллидже...

Вот дырявая голова! Конечно же! Виллидж! Ведь это и есть родина «Loving Spoonful», духовное пристанище всех не­устроенных и мятущихся душ, каждого битника, хиппи и панка на планете! Наверняка там, в каком-нибудь магазинчике подержанных пластинок, - а там их не счесть, - я найду свой любимый альбом.

- Но, мне кажется, у вас несколько смещенный в прошлое взгляд на мир...

- Не надо! Я в курсе!

- Да, возможно... В курсе чего?

Я пропускаю мимо ушей сарказм Эмилио, и порываюсь скорее исчезнуть.

- Эмилио, чрезвычайно хитово было с вами познакомить­ся, но теперь мне пора двигать. Надеюсь, мои колонки вас удовлетворяют?..

- Да, все в порядке. Они привлекают читателей Вашего поколения, которое представляет важный сигмент рынка, а другим дают пищу для улыбки. Не

могли бы вы быть чуть снисходительнее к современной музыке? Вы же ничего не хвалили со времени выхода совместного альбома Мадонны и «Grateful Dead» незадолго до того, как у певицы родилась дочь - да и с тех пор минуло лет шесть!

- Я и дальше буду называть вещи своими именами, Эми­лио. Пусть музыканты пишут хорошую музыку, тогда я ее похвалю. Но я не буду превозносить однотипную, шаблонную чепуху.

Эмилио, скорчив горестную гримассу, пожимает плечами и встает, чтобы проводить меня.

- Вы все так же бескомпромиссны! И я обязуюсь прини­мать вашу телеметрию с минимальным количеством помех. Держитесь, дружище, наш носитель славных традиций. Как вы там говорили на прощанье? НЕ сбивайся с дорожки!

- С дороги!

- А я то думал, что это намек на звукосниматель...

Эмилио провожает меня на улицу. Затем я снова оказыва­юсь в метро и направляюсь в Виллидж.

Выхожу на Юнион-Сквер.

Ну дела! Тут и впрямь что-то не так!

Виллидж окружала пластиковая крепостная стена: на ба­шенках из искуственного камня трепыхались длинные вымпе­лы. Ворота, выходящие на Бродвей, охраняли Микки Маус и Гуфи. Оба вооруженные пистолетами.

Я пытаюсь слиться с компанией туристов, чтобы они как-нибудь прикрыли меня.

Но Микки видит меня в толпе и манит к себе. Я не при­вык спорить с вооруженными мышами и подчиняюсь ему.

- Где, черт возьми, твой значок? - спрашивает меня Вели­кий Мышонок.

- Ой!.. Я забыл его дома...

- Господи! Что-то вы слишком распустились, ребята! Ну ладно. Послушай: так уж и быть, я дам тебе временный про­пуск, но чтобы это было в последний раз!

- Конечно, в последний, мистер Маус. Спасибо, большое спасибо!

Получив значок с голографической диснеевской эмбле­мой, я по милостивому знаку миную контролера.

И тотчас же переношусь в 1967 год.

На улицах толпятся Дети Водолея, длинноволосые ребята и девушки, которые разрисовывают друг друга, позируют для фотографий туристов с пацифистскими значками и курят ог­ромные самокрутки, набитые, похоже, настоящей марихуа­ной. Из каждого окна музыка Битлз.

В чем дело, черт возьми?!

Пересекаю Десятую Улицу, и меня вдруг окружают моло­дые люди в черном, декламирующие Аллена Гинзберга. И тут я въезжаю в происходящее.

ВЕСЬ ВИЛЛИДЖ ТЕПЕРЬ СТАЛ ЧЕМ-ТО ВРО­ДЕ ДИСНЕЕВСКОГО ПАРКА!

Ну конечно, на Бауэри находится территория владения панков: компания бритоголовых, танцующих бесконечный пого под заводных «Ramones».

Я опускаюсь на асфальт.

И рыдаю.

Выплакавшись, я встаю. Я только хочу найти свой альбом и выбраться отсюда. Эмилио сказал что-то о магазине подер­жанных пластинок...

Обнаруживаю его на Бликер-Стрит, рядом со сверкаю­щим джазовым клубом, рекламирующим концерт Майкла Джексона, на котором он исполнит роль Чарли Паркера. (КАЖДЫЙ ВЕЧЕР В б И 8 ЧАСОВ).

С разбитым сердцем я вхожу в магазин. Воздух пропитан пачулями, а на стенах развешаны плакаты бО-х годов. Из маленьких колонок слышится песня «Jefferson Airplane» «Хотите ли вы полюбить?»

- О, да!.. У прилавка стоит молоденькая пташка, одетая соответственно времени, но я игнорирую ее, и сосредотачива­юсь на желанном предмете своих поисков.

Нужно отдать должное Империи Диснея: здесь не жалеют денег. В этом магазине подобрана вся знаменитая коллекция редких пластинок пятидесятых - шестидесятьюх годов, первых изданий. Все они уютно упакованы в миляровские старые добрые конверты. Цены в основном предсказуемые, и боль­шинство пластинок стоит меньше тысячи долларов.

За черным разделителем, помеченным психоделически мер­цающей буквой «Л», я нахожу искомое:

«Верите ли вью в чудо», группы «Loving Spoonful», всего за восемьсот бумажек.

Прижимаю эту Священную Реликвию к груди и направля­юсь к прилавку. Девушка улыбается мне.

- Интересуетесь старыми записями на досуге? - спрашива­ет она меня. - Вам сочувствую. Все это настолько лучше того, что сейчас называют музыкой.

Кажется, она разводит обыкновенную рекламную болтовню, поэтому я просто киваю ей и принимаюсь вытаскивать деньги из кармана. Однако у меня не набирается и половины требуе­мой суммы. Какой облом!.. Тогда я вытаскиваю чек на три тысячи баксов за мою книгу «Дилан : Последние годы».

- Знаете, деточка, мне страшно необходим этот диск, и я не хочу больше здесь задерживаться. Разрешите я перепишу этот чек на вас? Можете получить деньги и оставить сдачу себе.

Девушка внимательно изучает чек и тут широко распахи­вает глаза:

- Бинер Уилкинз? Тот самый Бинер Уилкинз? Это и вправду вы?

Я гордо выпрямляюсь:

- Да, это и вправду я. Можете удостовериться! - Я достаю свои давно просроченные водительские права и передаю их девушке.

- О, господи! Просто не верится. Вот уж не думала, когда устраивалась на работу... то есть, что вы прямо так придете к нам в магазин. Да я читаю вашу вашу колонку каждый месяц! И каждую вашу книгу я прочла по меньшей мере дважды! Все что вы видели,- чем занимались, эра вашей молодости - это так

удивительно, так... так волшебно. Не то что теперь.

- Да-да, - я тороплюсь скорее убраться прочь, подальше от этого фарса, этой пародии на те самые славные годы моей молодости. - Вы возьмете чек или нет?

- Ну конечно же, мистер Уилкинз, ради вас!..

Я собираюсь надписать чек.

- Как вас зовут?

- Дженис Смиаловски.

Меня тут же охватывает любопытство:

- Случайно не в честь?!...

Тут она просияла:

- Да. Мои предки были от нее без ума!

(Имеется ввиду Дженис Джоплин - прим.ред.)

Переписав чек, я подаю его девушке.

Она восхищенно разглядывает его и говорит:

- А вот не буду его менять! То есть, я сохраню это как ваш автограф! А магазину заплачу сама.

Кажется, куколка морочит меня. Просто не верится. Она - самый приятный человек из всех, кого я здесь встретил, но даже с ней мне как-то не по себе. Совсем смутившись, пыта­юсь привести в порядок мысли, представив себе свою комна­ту, наполненную музыкой и воспоминаниями, с ее теплом, безмятежным миром и уютом.

Сразу узнаю следующую мелодию, доносившуюся как буд­то бы из моей молодости - это «Эй, девятнадцатилетняя!» Стили Дэна - и до меня доходит, что это сборник. Проигры­вание альбомов целиком запрещено: слишком большой со­блазн для слушателей...

Охваченный отвращением и смущенный, я иду к выходу, крепко прижав к себе драгоценный альбом.

- Пожалуйста, останьтесь еще хоть ненадолго, мистер Уилкинз, - кричит девушка вслед.

Я направляюсь домой. На полпути к воротам останавлива­юсь и возвращаюсь в магазин.

Увидев меня, Дженис просто расцветает от улыбки.

- Дженис, вам не хотелось бы отдохнуть сегодня вечером под какие-нибудь старые, добрые мелодии?

- О, мистер Уилкинз! С огромным удовольствием!!!

Это, пожалуй, лучший день моей жизни, дружище!

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я