Фазиль Искандер. Англичанин с женой и ребенком. Попутчики

Текст подготовлен С. Виницким для некоммерческого распространения по изданию: Ф. Искандер. Дерево детства. М., "Советский писатель", 1974.

Англичанин с женой и ребенком

В кофейне я узнал, что к нам в город приехал англичанин. Мне сказали, что он сейчас на берегу моря возле гостиницы беседует с представителями местной интеллигенции и, если я поспешу, пожалуй, успею познакомиться с ним. До этого я никогда не был знаком с англичанами, даже не видел живого англичанина, поэтому охотно согласился. К тому же меня предупредили, что он профессор, крупнейший социолог левого толка и дружественно к нам настроен. Я допил кофе и пошел посмотреть на англичанина. {143}

Я вышел на улицу, прошел до берега, завернул в сторону гостиницы и увидел их. Был яркий летний день. Англичанин с женой и ребенком стояли посреди улицы в центре небольшой, но почтительной группы.

Я сразу узнал его, хотя до этого никогда не видел ни одного англичанина. Почему-то к нам они редко заезжают. Я его сразу узнал, хотя, в сущности, он даже не был похож на англичанина, вернее на того англичанина, облик которого я представлял себе по книгам и кинофильмам.

Но, с другой стороны, не узнать его было невозможно, просто потому, что кто-то из них должен был быть англичанином, а так как всех остальных я знал (наши ребята), я так и решил: вот этот и есть англичанин. Если б вокруг него стояли не наши ребята, а какие-нибудь незнакомые люди, я бы скорее подумал на кого-нибудь из них, до того он был не похож на англичанина.

Это был крепыш небольшого роста с круглой золотистой головой и мужественным профилем скандинавского викинга или в крайнем случае эллинского воина. Такую голову почему-то хотелось представить в шлеме, мне даже показалось, что я ее уже где-то видел в тяжелом рыцарском шлеме.

Сначала я немного огорчился, что англичанин оказался недостаточно типичным, тем более что и жена его, хотя и красивая женщина, никак не походила на англичанку. Скорее она была похожа на египтянку. Она была похожа на красивую египтянку, но сравнивать ее с Нефертити было бы натяжкой, тем застольным преувеличением, к которому так склонны мои любимые земляки.

Кстати, потом выяснилось, что она и в самом деле египтянка. Из чего, конечно, не следует, что англичанин тоже оказался скандинавом или тем более греком. Англичанин оказался настоящим англичанином, хотя внешность его меня сначала несколько разочаровала.

Я думаю, что, кроме книжного представления, тут еще сыграло роль то, что мне сказали о нем — профессор, крупнейший социолог левого толка. А тут тебе такой крепыш, в рубашке навыпуск, в босоножках на голую ногу, с мощной шеей, как бы переразвитой от долгого ношения тяжелого рыцарского шлема. Нет, наши профессора выглядят куда солидней. {144}

Когда я подходил к ним, экскурсовод что-то рассказывал. Англичанин внимательно слушал, время от времени делая какие-то записи в своем блокноте.

Экскурсовод наш местный парень. Зовут его Анзор. Я его знаю с детства. Когда я вспоминаю, каким он был вратарем сначала в юношеской, а потом во взрослой команде, мне почему-то делается грустно.

Казалось бы, он неплохо в жизни устроен, а стоит мне вспомнить, каким он был замечательным вратарем, как у меня портится настроение.

Однажды он взял такой невероятный мяч, что об этом у нас помнили несколько лет.

Тогда он играл в юношеской команде. Вот как это было. Из свалки на штрафной площадке кто-то сильно пробил в правый нижний угол. Анзор в прыжке отбил мяч. И еще он лежал на земле, когда один из защитников противника с разгону врезал мяч в тот же, но теперь верхний угол.

Казалось, неминуемый гол. Но Анзор, словно подброшенный, отделился от земли. Я до сих пор отчетливо помню его скошенное к правому углу, как бы висящее в воздухе тело. Помню то замечательное мгновение, когда он усилием воли, уже исчерпав инерцию прыжка, все же дотянулся до мяча. Так, бывало, в детстве дотягиваешься до самого верхнего яблока, рискуя обломать трепещущую ветку и обрушиться вместе с нею вниз.

Именно тогда знаменитый тренер местной команды "Динамо", проходя вдоль поля, вдруг остановился и сказал своему помощнику:

— Мальчика надо попробовать...

Через пять минут о его словах уже знал весь стадион и даже сам Анзор. И вот теперь, когда я вспоминаю все это, у меня почему-то портится настроение. Может быть, дело в том, что сейчас Анзор похож на вратаря, который уже взял свой лучший мяч. Сам-то он наверняка об этом не догадывается, но со стороны видно...

Обычно он возится с нашими туристами, но иногда ему поручают иностранцев. Однажды, когда он показывал обезьяний питомник одной иностранной делегации, кто-то из туристов спросил, кивнув на вольер с одиноким орангутангом:

— Как зовут эту обезьяну? {145}

Анзор мгновенно повернулся к орангутангу и спросил:

— Обезьяна, как тебя зовут?

Члены делегации оценили юмор экскурсовода, хотя задавший вопрос почему-то обиделся. Эта бестактная шутка, если ее можно назвать бестактной, никак не повлияла на его карьеру экскурсовода, и он продолжал заниматься с туристами.

Кажется, кроме этого внезапного юмора, от его когда-то знаменитой взрывной реакции на мяч ничего не осталось. Анзор живет один с больной матерью, так что надолго отлучаться или выезжать из города он никак не может. Потому-то даже в местной команде он по-настоящему не мог играть. Вечно он ищет какие-то редкие лекарства для своей больной матери. Иногда ему присылают их из Москвы туристы, с которыми ему случалось подружиться.

В прошлом году ему здорово не повезло, так что он имел шанс лишиться даже своего внезапного юмора. Дело в том, что его обвинили в изнасиловании.

Недалеко от города, возле развалин крепости Баграта, какие-то два негодяя соблазнили двух девушек из турбазы. Говорят, они им угрожали, одновременно давая ложные обещания жениться. Во всяком случае, девушки пожаловались в милицию. Через несколько дней Анзора схватили, потому что одна из них указала на него. Возможно, он был похож на одного из тех парней. Но, с другой стороны, для многих россиянок все кавказцы похожи друг на друга, как китайцы, точно так же, как для китайцев, вероятно, все россияне похожи друг на друга.

Я думаю, что девушка сначала и в самом деле решила, что он один из тех парней. Но потом на очной ставке не могла не сообразить, что ошиблась, если, конечно, она не абсолютная кретинка, что тоже не исключается. Все же, скорее всего, она догадалась о своей ошибке, но, испугавшись собственного обвинения, продолжала стоять на своем.

Тогда, помнится, всполошился весь город. Все понимали, что Анзор никак не мог оказаться таким подлецом, к тому же настолько непоследовательным, чтобы днем показывать туристкам достопримечательности города, а ночью насиловать их на тех же исторических {146} развалинах, таким образом сводя на нет не только свои дневные труды, но и бросая тень на патриотический смысл памятников старины.

Наши ребята тогда сделали все, что могли. Они оградили мать Анзора от слухов о его аресте. Ей сказали, что он внезапно уехал с одной очень важной делегацией, которую не могли поручить никому другому. Старушка охотно поверила, тем более что ребята помогали ей по дому, ходили на базар, а главное, оберегали ее от горестной правды.

Закон, как и следует, стоит на стороне пострадавших, так что даже общественное мнение не могло Анзору помочь. Он был до того потрясен случившимся — я думаю, больше всего он терзался мыслью о судьбе матери, — что ничего не мог придумать в свое оправдание, а только твердил, что все это ошибка и он ни в чем не виноват.

И тут опять пришли на помощь друзья. Оказалось, что именно в тот роковой вечер он сидел на теплоходе с друзьями и пил пиво.

У наших ребят есть такой обычай заходить на теплоходы, пока они стоят на пристани, с тем чтобы посидеть там в ресторане, пройтись по палубам, постоять у поручней, глядя на пристань и на город с некоторым выражением транзитного превосходства, а потом сойти по трапу и разойтись по домам.

Это как-то встряхивает, облагораживает душу, не дает закиснуть в однообразии (что скрывать!) провинциальной жизни нашего города. Окунувшись в этот плавучий праздник, ты как бы возбуждаешь увядающие рефлексы жизнестойкости и жизнерадостности, черт бы их подрал.

Короче говоря, товарищи Анзора и он сам, после того как ему напомнили, твердо заявили, что они в тот вечер были на теплоходе. Казалось бы, все прекрасно, стоит подтвердить кому-нибудь из работников ресторана, что они там были, как обвинение отпадет.

Но тут последовал новый удар — оказывается, именно этот теплоход снят с рейсов и поставлен в Одессе на ремонт. Прокуратура заподозрила некий сговор, желание при помощи лжесвидетельства спасти своего товарища. Но друзья Анзора опять не растерялись. Кто-то из них неожиданно вспомнил, что, уходя из ресторана в некотором подпитии, они оставили в книге жалоб благодарность {147} за хорошее обслуживание и при этом все расписались.

Прокуратура связалась с пароходством, и примерно дней через десять оттуда пришла эта самая книга жалоб. Или фотокопия их благодарности.

Анзора, конечно, освободили. С тех пор он каждую субботу, теперь уже регулярно, ходит на теплоходы, почему-то моется там в душе, а потом пьет в баре пиво и рассказывает историю своего спасения, если в баре находится хоть один слушатель. А в баре всегда полным-полно хороших слушателей, потому что хороший слушатель сам надеется рассказать что-нибудь свое.

И вот он, Анзор, долговязый, худой, как я думаю, от излишней нервности, стоит перед англичанами и что-то рассказывает. Чтобы не прерывать его, я остановился на тротуаре в некоторой ненавязчивой близости, но достаточно заметно, чтобы в нужный момент присоединиться к ним.

Только я остановился, как Анзор повернулся в мою сторону и уже было раскрыл рот, чтобы перейти к новому объекту, он даже успел сказать:

— А это...

Возможно, он хотел сказать: "А это Черное море", потому что других объектов здесь не было. Разве что ресторан на сваях, устремленный в море с целью возбуждать в клиентах романтический азарт, желание посоперничать широтой натуры с широко распахнутым морским кругозором и, в конце концов, довести их до состояния джентльменской раскованности в обращении с собственными бумажниками.

Во всяком случае, Анзор сказал:

— А это... — и тут, увидев меня, на самое молниеносное мгновенье запнулся и договорил не меняя голоса, — типичный абориген...

Наши ребята, — кстати, такие же аборигены, — посмотрели на меня с тупым любопытством, словно теперь-то им и раскрылся истинный смысл моей персоны. Из какой-то непонятной угодливости я замер в позе этнографического чучела.

Англичанин взглянул на меня, потом взялся было за блокнот, потом, видимо почувствовав, что здесь что-то не {148} то, приподнял свои выгоревшие брови и что-то спросил у жены.

Жена его сверкнула улыбкой в мою сторону и что-то ответила мужу. Англичанин захохотал. Продолжая смеяться, он сунул блокнот в карман и так хлопнул Анзора по плечу, что тот слегка осел. Сила удара выражала степень восхищения.

Я подошел, и мы познакомились. Через минуту Анзор продолжал свой исторический экскурс, а англичанин взялся за блокнот. Было видно, что жена его довольно хорошо знает русский язык, да и он ориентируется, только иногда просит у нее кое-что уточнить.

Анзор рассказывал о затонувшей в бухте части нашего города. У нас любят рассказывать про затонувшую, — кажется, в начале нашей эры, — часть города. При этом получается так, что, хотя наш город и в самом деле красив, все же красивейшая часть его находится под водой.

Говорят, иногда в очень тихую погоду рыбаки видят на дне бухты развалины древних строений.

Кстати, я лично, хотя у меня и есть лодка, никогда ничего подобного не видел. Правда, иногда и меня подмывает рассказать, что я видел затонувшую часть города, но пока я сдерживаюсь. Насколько я знаю, и рыбакам никогда не приходит в голову смотреть на затонувшую часть города.

Просто это стало легендой, хорошей, облагораживающей традицией говорить про затонувшую часть города. И, насколько я помню, все гости, которым при мне рассказывали о ней, слушали солидно, с оттенком некоторой исторической скорби, впрочем, смягченной временем.

И, насколько я помню, никому не приходило в голову усомниться в ее существовании или тем более просить, чтобы ее показали. Это было бы даже несколько неприлично. Но только не для англичанина. Вот чего мы не учли. Вернее, не учел Анзор. Во всяком случае, англичанин не только не проявил приличествующую моменту скорбь, но, наоборот, его голубые глаза полыхнули, и он энергично толкнул себя в грудь:

— Наблюдайт город!

— Это возможно только в очень хорошую погоду, — сказал Анзор отчетливо, стараясь выставить перед его сознанием барьер, впрочем, стихийного происхождения. {149}

— Теперь, теперь! — заревел англичанин, не то чтобы перешагивая барьер, а просто-напросто сметая его.

— Но у нас нет лодки, — растерялся Анзор.

— Мой нанимайт! — твердо сказал англичанин.

— У меня есть лодка, — вставился я зачем-то.

— О! — воскликнул англичанин и хлопнул меня по плечу.

— Все равно ничего не увидите, — попытался возразить Анзор, — вода мутная!

— Я имейт акваланг! — радостно взорвался англичанин, кивком головы показывая, что ответственность за состояние воды берет на себя.

— Но это опасно, — обратился Анзор и жене англичанина, — подождите, я позвоню на водную станцию, и нам дадут специалиста.

— Но, но! — закричал англичанин. — Я есть специалист: Красный море, Адриатик, Бискай!

Жена его улыбкой подтвердила, что не боится за него. Потом она взглянула на мальчика и что-то быстро сказала. Англичанин огляделся и подошел к ларьку.

— Ребенку надо поесть, — объяснила англичанка.

Через минуту англичанин возвратился с пачкой печенья и бутылкой лимонада. Спартанская непритязательность такого завтрака меня приятно удивила. Я подумал, что жена нашего профессора при подобных обстоятельствах навряд ли ограничилась бы таким завтраком для своего ребенка, даже учитывая, что это второй завтрак и притом в чужой стране.

Жена англичанина положила бутылку лимонада и пачку с печеньем к себе в сумку. Англичанин неожиданно попросил у Анзора карту подводного города. Анзор сказал, что у него такой карты нет. Тогда англичанин спросил, у кого можно достать такую карту. Мы с Анзором переглянулись, Анзор признался, что такой карты, скорее всего, не существует; во всяком случае, он о ней не слыхал. Англичанин высоко приподнял свои выгоревшие брови, удивляясь, но не меняя решения увидеть подводную часть города.

Мы вышли на причал. К этому времени наши ребята незаметно рассосались: поиски подводного города местных жителей никогда не привлекали.

Я сказал своим спутникам, чтобы они меня дожидались {150} на причале, а сам пошел к речке, где стояла лодка. Я слегка тревожился, что пограничник заметит, что в море я вышел один, а потом оказался с не отмеченными при выходе пассажирами, тем более иностранцами.

Обычно он стоит под грибком у выхода в море. Подобрав мгновенье, когда он смотрел в сторону моря, я прошел мимо него, стараясь грести быстро и бесшумно. Кажется, он меня не заметил.

Я вышел в море и стал грести к причалу. Я оглянулся на причал и увидел жену англичанина, ребенка и Анзора. Рядом с высокой стройной женой англичанина фигура Анзора возвышалась несколько уныло, во всяком случае недостаточно празднично. Англичанина не было видно. Я понял, что он пошел в гостиницу за аквалангом. Мальчик, заметив меня, стал махать панамкой, чтобы я по ошибке не проплыл мимо.

Пока я подходил к причалу, англичанин вернулся. Теперь в руке у него была огромная сумка.

Я обогнал лодку с музыкой. Она тоже шла в сторону причала, но держалась поближе к берегу. На корме, развалившись, почему-то в пиджаке, сидел гармонист и лениво играл на гармошке. На второй банке сидела молодая женщина лицом к гармонисту и пела частушки. Спутники ее время от времени нестройно подхватывали припев, и тогда женщина привставала, поводя полными белыми руками, как бы пытаясь сплясать, но тут же шлепалась на сиденье.

Милые родители,

Поители, кормители,

А наши воздыхатели

Дороже отца-матери!

Воздыхатели, всего их в лодке было четыре человека, улыбчиво озирались, радуясь за береговое население, которому они доставляли удовольствие. Один из них, тот, что сидел на носу, держал в руках транзисторный приемник, по-видимому на случай, если у гармониста иссякнут силы. Я развернул лодку и осторожно кормой подошел к причалу. Анзор, наклонившись, придержал лодку за корму. Я бросил весла и подошел к корме, чтобы помочь мальчику спуститься в лодку. Но мальчик сам спрыгнул и, перебежав по банкам, уселся на носу, бегло лопоча по-английски, как вундеркинд. {151}

Жена англичанина подала мне сумку. Я поставил сумку и помог ей спуститься. Она ступила на лодку с той недоверчивой осторожностью, с которой умные животные и женщины ступают на зыбкую, неустойчивую поверхность. Она была большая и гибкая, как танцовщица, и помогать ей было приятно. Мы вежливо разминулись, и она уселась рядом с мальчиком.

В это время лодка с музыкой подошла к причалу и стала неуклюже разворачиваться возле нас. Гармонист продолжал играть, а женщина пела еще более старательно, учитывая непосредственную близость слушателей.

Пляжники, ожидавшие катера на верхнем ярусе причала, столпились у барьера, чтобы послушать эту водную капеллу. Теперь лодка медленно двигалась вдоль причала, чтобы обслужить своим весельем всех, кто находился на причале. Компания пела, приподняв головы и доверчиво глядя на своих слушателей. Видно было, что они слегка подвыпили. Скорее всего, взяли выпивку с собой в лодку, потому что навряд ли их в таком виде выпустили бы на прокатной станции.

Когда они немного отошли, англичанин неожиданно сказал:

— Плохой спортсмэн.

— Кто? — спросил я.

— Эти люди, — он кивнул в сторону лодки. Это был довольно странный вывод, учитывая, что поющие рассчитывали на артистический, а не на спортивный успех. Англичанин поставил свою сумку и руками показал, как плохо и неравномерно греб парень, что сидел на веслах.

— У вас мало спортсмэн, — сказал он несколько удивленно.

— У нас много спортсменов, — ответил я на всякий случай

— Я наш санаторий наблюдайт — мало спортсмэн, — повторил он, удивляясь, что мы не используем своих широких спортивных возможностей.

— Ты ему скажи, какой я мяч взял, — вполголоса подсказал Анзор. Он сидел на корточках, все еще придерживая лодку.

Но тут жена англичанина что-то сказала мужу. Мне кажется, она обратила его внимание на Анзора. Англичанин {152} приподнял свою тяжелую сумку и неожиданно без всякого предупреждения спрыгнул вместе с нею в лодку. Удар был такой сильный, что мне показалось — лодка разваливается. Каким-то чудом моя довольно-таки ветхая лодка все-таки выдержала, сильно покачнулась и, вырвавшись из рук Анзора, отошла от причала. Мне показалось, что в этом прыжке проявилась вся англосаксонская решительность. Я поймал весла и выровнял лодку.

— Смотри, чтоб не утонули, — сказал Анзор.

— Теперь не бойся, — ответил я и сел на весла.

— В-15 не знаешь, где достать? — спросил он. Анзор любил задавать неожиданные вопросы.

— А что это? — спросил я.

— Редкий витамин, — сказал он и, немного подумав, добавил: — Схожу в аптекоуправление, часа через два буду здесь...

Я кивнул ему и стал грести к ближайшему ставнику. Я решил, что мы с него начнем, потому что не знал, с чего начинать, а во всяком деле хочется иметь какую-то точку, с которой можно было бы вести отсчет.

Берег в розовой пене цветущих олеандров отходил все дальше и дальше. От прогретого моря подымался густой телесный запах.

Вода была тихая и прозрачная, но не настолько, чтобы увидеть затонувшую часть города. Мне все-таки кажется, что она никогда не бывает настолько прозрачной. Англичанин разделся и остался в одних плавках. Тело у него было мощным и молодым. Теперь еще трудней было представить, что он знаменитый профессор, социолог левого толка. На вид ему никак не больше сорока. На его круглой золотистой голове все еще хотелось представить шлем, теперь уже хотя бы тропический.

Сейчас он молча возился в своей сумке, вытаскивая оттуда боевые принадлежности подводника. Жена его и мальчик тоже разделись.

Жена англичанина вытащила из сумки пачку с печеньем, вскрыла ее и протянула сыну. Мальчик ел и упорно смотрел на воду. Наверное, он хотел первым увидеть подводный город. Жена англичанина теперь еще больше была похожа на танцовщицу в своем купальном костюме в черно-белую полоску. Вернее, на бывшую танцовщицу, {153} вырванную благородным англичанином из какого-нибудь восточного вертепа. Это было бы в духе египетских фильмов, хотя навряд ли в современном египетском фильме найдется роль для благородного англичанина. Но такой фильм лет десять — пятнадцать тому назад могла бы поставить какая-нибудь смешанная англо-египетская компания.

Мальчик начал крошить печенье стайкам мальков, проносившимся у поверхности воды. Когда он наклонился над водой, я заметил на его ноге повыше колена большое красное пятно, похожее на ожог или лишай или еще что-нибудь в этом роде. Мне показалось странным, что рана не перевязана, а родители на нее не обращают внимания. Я подумал, что они, пожалуй, злоупотребляют спартанским воспитанием. Мысленно я вынужден был приписать очко в пользу жены нашего профессора, даже учитывая, что в подобных обстоятельствах она могла проявить немало вздорной суетливости.

Становилось жарко. Я медленно подгребал к ставнику. Солнце играло на поверхности воды и на широких плечах англичанина, осыпанных редкими иностранными веснушками. Жена англичанина вытащила из сумки бутылку с лимонадом и подала мужу. Тот достал из мешка тяжелый тесак и, поддев жестяную пробку, попытался сдернуть ее. Но не тут-то было — пробка не поддалась.

Это замечательное, я бы сказал, фирменное свойство наших жестяных пробок, по-видимому, призвано вызывать дополнительную жажду, в процессе самого раскупоривания, с тем чтобы с большей полнотой оценить вкус прохладительного напитка.

Однажды у себя дома (дома, а не где-нибудь в гостинице), пытаясь открыть бутылку с боржомом, я снес спинку от стула, до того упорной оказалась пробка.

Вот почему теперь я с интересом следил за единоборством англичанина с жестяной пробкой.

После того как пробка не поддалась, англичанин сердито засопел и снова поддел ее своим тяжелым тесаком. Поднатужившись, он рванул ее с такой целенаправленной энергией, словно подавлял самую идею сопротивления, маленький заговор, неожиданно открывшийся под колпачком бутылки. Пробка вылетела и, описав серебряный полукруг, нырнула в воду. {154}

Я не ожидал, что расправа будет столь короткой. Англичанин проследил за нею глазами и, убедившись, что она пошла на дно, приподнял бутылку и сделал несколько победных глотков. После этого он передал бутылку мальчику и занялся своим снаряжением. Теперь мальчик ел печенье, время от времени запивая его лимонадом.

Метрах в пятидесяти от ставника я бросил весла. К этому времени англичанин облачился в свой подводный костюм, со свинцовым поясом и кислородным или еще каким-то там баллоном за плечами. Тесак в железных ножнах теперь висел у него на поясе.

Англичанин натянул маску, подышал, потом, освободив свой рот от дыхательной трубки, стал осторожно с кормы спускаться за борт. Почти без всплеска, на мускулах он вошел в воду и, держась одной рукой за борт, другой поправил маску, вставил в рот дыхательную трубку и несколько раз погрузил голову в воду, проверяя, не подтекает ли маска и хорошо ли работает баллон.

Потом он оттолкнулся от лодки и пошел на дно. Я посмотрел за борт и увидел, как тело его бесформенной массой уходит в глубину, тускнея и исчезая.

Я тоже разделся и сел на весла, время от времени подгребая к тому месту, где он нырнул, потому что течение слегка относило нас в сторону.

Потом, когда стали появляться пузыри, отмечая его путь по дну, я тихонько подгребал за ним. Жена англичанина надела темные очки и замерла, чтобы не мешать солнцу покрывать ее тело ровным загаром. Мальчик, свесив ноги за борт, болтал ими в воде.

Минут через десять англичанин вынырнул рядом с нами. Я подгреб к нему, и он ухватился за корму. Держась одной рукой за лодку, он сдернул маску с лица и несколько раз тяжело вздохнул.

— Ну что? — спросил я.

Он повертел ладонью возле глаз, показывая, что видимость ужасная.

— Черное море, — напомнил я ему и пожал плечами в том смысле, что никаких ложных обещаний и не было. Англичанин немного поговорил с женой, потом сполоснул горло морской водой, как боксер перед гонгом, и, натянув маску, снова нырнул.

Я снова сел на весла и, послеживая за пузырьками, {155} подгребал. Мы постепенно подходили к пляжу военного санатория. Сквозь зелень парка были видны ослепительно белые строения санатория, стилизованные под грузинскую архитектуру. За ними громоздились горы, темно-зеленые у подножья, с пятнистыми от снега вершинами. На пляже было полно народу. Веселый разноголосый гул иногда прорезался счастливым женским визгом. Возле флажков медленно проплывала спасательная лодка, лениво охраняя жизнь отдыхающих. Спасатель иногда подходил к заплывшим за флажок, отгоняя их к берегу, а чаще в рупор переругивался с ними.

— У вас очень красиво, — сказала англичанка, стараясь не шевелиться, чтобы не прерывать небесную косметику.

— Что вы, — ответил я, — у вас не хуже.

— Нет, у вас сказочно красиво, — добавила она и замерла в удобной для солнца позе.

Говоря, что у них не хуже, я имел в виду и Англию и Египет и готов был поддержать эту тему в любом ее ответвлении, особенно в египетском. Мне хотелось узнать, как она стала женой англичанина и откуда она так хорошо знает русский язык. У меня брезжила догадка, что она дочь какого-то русского эмигранта, который в свое время нашел приют в ее далекой стране и женился на египтянке.

— Не правда ли, эта гора напоминает пирамиду, — не выдержал я и кивнул на один из отрогов Кавказского хребта. Сходство было весьма относительным, но сравнение могло быть оправдано традициями гостеприимства.

— Да, — рассеянно согласилась она, не заметив моего египетского уклона.

Недалеко от нас показался прогулочный катер. Я повернул к нему лодку носом, чтобы нас не опрокинуло волной. Борт, обращенный в нашу сторону, был облеплен разноцветной толпой пассажиров. Внезапно на катере выключили мотор, и, когда он бесшумно проходил мимо, до нас отчетливо донеслась немецкая речь.

Жена англичанина встрепенулась.

— К вам приезжают немцы? — спросила она, снимая свои черные очки, чтобы ничего не мешало слушать мой ответ.

— Да, а что? — в свою очередь удивился я. {156}

— Но ведь они столько горя вам принесли?

— Что поделаешь, — сказал я, — ведь с тех пор столько времени прошло.

— И часто они приезжают? — спросила она, отклоняя мою ссылку на время.

— Довольно часто, — сказал я.

Когда волна от катера закачала лодку, она придержала мальчика за плечи, чтобы он не вывалился в море, и таким взглядом проводила катер, что мне показалось, я вижу над водой бурунчик от мины, догоняющей его.

...Я вспомнил, как во время войны пленные немцы, жившие у нас в городе, однажды устроили у себя в лагере концерт с губными гармошками и пением. Прохожие столпились у проволочной изгороди и слушали. А потом прошел немец со странной корзинкой, подозрительно напоминавшей инвентарь Красной Шапочки, и, подставляя ее поближе к проволочной изгороди, повторял страстным голосом проповедника: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"

В корзину сыпалось не слишком густо, но все же сыпались папиросы, фрукты, куски хлеба. Немец на корзину не обращал внимания, а только страстно повторял: "Гитлер капут, дойч ист кайн капут!"

Часовой со стороны ворот медленно приближался, правильно рассчитав, что к его приходу немец успеет обойти всех. И в самом деле, когда часовой подошел к изгороди и прогнал пленного, тот уже успел обойти всех и в последний раз, сверкая глазами, крикнул:

— Гитлер капут, дойч ист кайн капут!

— Запрещается, разойдись! — кричал часовой громко, силой голоса прикрывая отсутствие страсти.

Я помню: ни в толпе, которая медленно расходилась, ни в часовом не чувствовалось никакой вражды к этим немцам. Правда, они были пленные, а их соотечественники уже драпали на всех фронтах, но все еще шла война, и у каждого кто-то из близких был убит или еще мог быть убитым...

— Вы, наверное, кого-нибудь потеряли в войну, — сказал я.

— Нет, — ответила она, — но они бесчеловечны, что они сделали с Лондоном...

— А муж ваш воевал? — спросил я почему-то, {157}

— Да, — сказала она и вдруг улыбнулась какому-то далекому воспоминанию, — он был танкистом.

Я про себя подумал, что ощущение рыцарского шлема на голове англичанина было в какой-то мере оправдано, раз он был танкистом.

Может быть осмелев от своей проницательности, я спросил, не объясняется ли ее хороший русский язык хотя бы отчасти ее происхождением. Она благодарно улыбнулась и сказала, что она чистокровная египтянка, а русский язык выучила после войны, в Лондоне. Одно время она даже преподавала его, но теперь она целиком занимается семьей и только помогает мужу, собирая ему русские источники по вопросам социологии. По ее голосу можно было понять, что труд этот не слишком обременителен. Оказывается, у нее еще двое детей, они сейчас отдыхают на Средиземном море.

— Папи, папи! — неожиданно гневно закричал мальчик, показывая рукой в сторону от лодки. Мне показалось, что в голосе его прозвенела затаенная ревность. В самом деле, за разговорами мы об англичанине слегка подзабыли. Он вынырнул метрах в пятнадцати от лодки, и видно было, с каким трудом он держится на воде. Как только я подгреб, он ухватился одной рукой за лодку, а другой осторожно передал мне тяжелую глыбину с приросшими к ней кусками цемента, мелкими ракушками и водорослями. Она была величиной с голову мальчика. Я даже не знаю, как он удержался на воде в своем тяжелом снаряжении да еще с такой глыбой.

Он сорвал маску и, не говоря ни слова, минуты две дышал. Жена ему стала что-то говорить, видно, она его звала в лодку отдохнуть, но он замотал головой, а потом, натягивая маску, сказал:

— Стэн, — и снова нырнул.

К этому времени мы совсем близко подошли к берегу, правда, несколько в стороне от пляжа, но все еще во владениях санатория.

Человек, неожиданно вынырнувший с аквалангом, да еще что-то передавший в лодку, вызвал немедленно любопытство отдыхающих. Время от времени они подплывали и спрашивали, что мы здесь ищем. Я пытался погасить их интерес научным характером наших изысканий, но это не помогало. {158}

— А что он положил? — спрашивал каждый, ухватившись за борт и заглядывая в лодку.

Некоторые после этого теряли интерес к нашей находке, зато, разглядев мою спутницу, начинали из воды ухаживать за нею, бесполезно пытаясь выманить ее в море или на берег.

У других, наоборот, находка англичанина разожгла любопытство. Во всяком случае, они стали нырять возле лодки, чтобы подсмотреть, что он там делает под водой. Здесь уже было довольно мелко, так что донырнуть до англичанина было нетрудно.

Вдруг я заметил, что вся эта подозрительная возня возле нашей лодки привлекла внимание пограничника, про которого я совсем забыл.

Он все еще стоял под своим грибком, теперь метрах в пятидесяти, и почти в упор рассматривал нас из бинокля. Я старался сделать беззаботное лицо, чтобы производить в бинокле хорошее впечатление. Возможно, мне это удалось, потому что через некоторое время, взглянув в его сторону, я заметил, что он уже за нами не следит.

На этот раз англичанин вынырнул у самой лодки и, ухватившись одной рукой за борт, другой осторожно вбросил тесак. Потом он сдернул с головы маску и знаками объяснил, что работать с тесаком опасно ввиду того, что многие ныряют вокруг. Немного отдохнув за бортом, он влез в лодку и снял с себя тяжелое снаряжение.

Мне было неудобно за его бесплодные поиски, но оказалось, что он доволен результатами.

— Стэн так шел, — показал он рукой в сторону моря. Потом он подержал в руке свой трофей, оглядывая его с разных сторон и пытаясь тесаком выколупать из него куски цемента. Цемент не поддавался. Англичанин весело злился.

— Старинный работ, великий работ, — сказал он удовлетворенно и вложил тесак в ножны.

— Яичная кладка, — пояснил я небрежно, сразу же исчерпав все свои познания по этому поводу.

Англичанин радостно закивал. Разумеется, я не был уверен, что здесь именно яичная кладка, но я знал, что в таких случаях принято так говорить, и, видно, попал в точку. {159}

Мальчик что-то стал канючить, и по тону его я понял, что он просится в воду. Наконец англичанин разрешил ему, и мальчик как сидел, свесив ноги за борт, так и плюхнулся в море.

Англичанин порылся в своей неисчерпаемой сумке и вынул оттуда ржавый железный ящичек. Было похоже, что он его когда-то нашел на морском дне. Ящичек напоминал небольшую адскую машину времен первой мировой войны.

Англичанин мне объяснил, что это фотоаппарат для подводных съемок. Я вежливо кивнул, после чего он попросил меня сфотографировать его под водой. Я ему дал знать, что у меня нет никакого опыта подводных съемок. О том, что я и на суше никогда не фотографировал, я ему не стал говорить.

Англичанин махнул рукой и показал, что надо делать. Он отвинтил несколько колпачков от железного ящичка и показал мне на кнопку, которую надо нажимать, как только он, англичанин, появится на экранце видоискателя, что ли. Как только он появится — ни раньше, ни позже.

Я надел его маску, чтобы лучше было видно под водой, и спустился за борт. Англичанин подал мне свой аппарат. Я осторожно поставил его на грудь и, придерживая его правой рукой, немного отошел от лодки. Только теперь я почувствовал, насколько это неудобное занятие. Аппарат был довольно увесистым, и я не представлял, как я его буду наводить на ныряющего англичанина и гнаться за ним под водой.

Англичанин спрыгнул за борт и стал подплывать ко мне, знаками показывая, чтобы я нырял, как только он уйдет под воду. Я приготовился. Как только он открыл рот, чтобы набрать воздуху, я нырнул к нему навстречу. Хотя тело мое род тяжестью аппарата охотно погружалось в воду, я понял, что управлять им с перемещенным центром тяжести, да еще одной рукой, мне не под силу.

Все же несколько раз мы пытались с ним встретиться под водой. Но он уходил из поля моего зрения прежде, чем я успевал поднести к глазам этот проклятый аппарат, тяжелый, как утюг. {160}

Один раз мы довольно близко сошлись под водой, и он даже успел мне сделать руками некий поощрительный знак, как бы означавший:

— Плыви ко мне, рыбка.

Я сделал еще один рывок к нему навстречу, но как только приспособил аппарат к глазам, почувствовал, что еще одно мгновенье, и снимок мой можно будет считать посмертным или даже потусторонним.

Я рванулся вверх, едва подавив искушение бросить аппарат. Через несколько секунд после того, как я вынырнул и все еще никак не мог отдышаться, на воде появился неутомимый англичанин.

Отфыркиваясь, он сделал удивленную гримасу, теперь означавшую:

— Почему ко мне рыбка не приплыла?

У меня появилось неудержимое желание швырнуть этот аппарат в его голову, хотя бы для того, чтобы убедиться, насколько хорошо защищает ее этот рыцарский шлем.

Разумеется, я сдержал себя и только ограничился тем, что мысленно скинул с его головы золотистый, под цвет волос, великолепный рыцарский шлем. Во всяком случае, больше он мне не мерещился.

Я решил умереть, но добиться успеха. Я все-таки не забывал, что сверху за нами следит жена англичанина, а главное, я помнил его несправедливый упрек насчет спорта.

После моего первого неудачного ныряния у меня было мелькнула мысль тихо влезть в лодку и уже на обратном пути незаметно рассеять его спортивные впечатления дружеским рассказом о том, какой труднейший мяч взял когда-то Анзор.

Но теперь после его дважды повторенного жеста ("Плыви ко мне, рыбка!" и "Почему рыбка не приплыла?") я не мог перевести наш спор в область школьных воспоминаний.

Как только я твердо решил, что без подводного снимка английского социолога я сегодня не выйду из воды, мне в голову пришла довольно здравая мысль. Я решил не нырять ему навстречу с аппаратом, как он мне предлагал, а просто вертикально погружаться в воду, постепенно {161} выдыхая воздух. Тут аппарат не только не мешал, а, наоборот, облегчал погружение. Я даже удивился, как ему самому такая простая мысль не пришла в голову. Во всяком случае, он сразу же со мной согласился.

Я набрал воздуху и стал погружаться в воду, постепенно выдыхая и стараясь не шевелиться. Теперь руки мои были заняты только аппаратом и я не тратил силы на ныряние. Через несколько секунд я заметил впереди себя в зеленой толще воды серебристую туманность. Стараясь не перевернуться, я осторожно поднес к глазам аппарат и, поймав на экранце эту туманность, стал держать ее на прицеле. Через несколько мгновений из серебристых пузырьков туманности показалось лицо англичанина. Секунду он прямо смотрел на меня выпуклыми глазами Посейдона. Я успел нажать кнопку. Через миг экранец опустел, и я вынырнул.

Мы почти одновременно вынырнули. Отдышавшись, англичанин взглянул на меня и, видимо почувствовав удачу, спросил:

— Хорошо?

— Ол райт, — сказал я бодро.

После этого мы еще несколько раз ныряли, и почти каждый раз мне удавалось заснять его. В последний раз, когда он проныривал надо мной, распластав руки, мне удалось заснять его в позе, напоминающей парящего орла.

Наконец мы влезли в лодку. Англичанин затащил своего сына. Мальчик, хотя и слегка посинел от холода, все еще не хотел вылезать. Я до того устал, что еле вскарабкался на лодку. Все-таки я был доволен, что справился с этим делом и в какой-то мере защитил наш спортивный престиж. Я даже решил, что, пожалуй, можно и не рассказывать англичанину, какой красивый мяч взял когда-то Анзор.

Жена англичанина протерла сына полотенцем и, укутав его этим же полотенцем, посадила рядом с собой. Другое полотенце она протянула мужу. Он предложил его мне, но я отказался. Англичанин тщательно и добросовестно протер себя полотенцем, как хорошо поработавшую, принадлежащую ему машину. Полотенце было мохнатым, узорчатым и ярким. Может быть, поэтому, чтобы красота полотенца не пропадала даром, он подпоясался {162} им и стал складывать в сумку свое снаряжение аквалангиста.

Я заметил, что мальчик, все еще сидевший рядом с матерью на корме, украдкой посматривает на свою рану и слегка морщится.

— Что у него с ногой? — спросил я у матери.

— Не знаем, чесал, чесал, — проговорила она и, наклонившись к мальчику, выпростала ему ногу из полотенца.

— Надо показать доктору, — сказал я.

— Да, приедем — покажем, — согласилась она.

— Давайте покажем сейчас, — сказал я и кивнул в сторону санатория.

Жена англичанина поговорила с мужем, после чего он спросил у меня осторожно:

— Сколько деньги?

— Деньги не надо, — сказал я, обернувшись к нему.

— Не надо — это хорошо, — заметил он, как мне показалось, не вполне уверенно. Он уложил в сумку свой акваланг и теперь, стянув ее сверху ремешком, застегивал.

Мы еще шли вдоль территории военного санатория. Здесь уже редко кто купался. Метрах в двадцати от берега за высокой оградой из проволочной сетки отдыхающие играли в волейбол. Я повернул лодку, и через пять минут она врезалась в береговой песок.

Англичанин помог мне вытащить лодку, я убрал весла и оделся. Мы договорились оставить жену у лодки, а сами втроем отправились к врачу. Я думал, что и он оденется, но он спокойно, взяв мальчика за руку, ждал, пока я оденусь. Мне хотелось сказать, чтобы и он оделся, но было как-то неудобно навязывать ему наш образ жизни или наши представления о приличии. Я знал, что, хотя санаторий расположен у самого берега, ходить здесь в таком виде не разрешается.

Я боялся, что по дороге нас задержит комендант или кто-нибудь из обслуживающего персонала. Пожалуй, даже было бы лучше, если б он был просто в плавках, а так могли подумать черт знает что, не зная, что он англичанин и мохнатое полотенце вокруг его бедер в какой-то мере может сойти за шотландскую юбку.

Когда мы проходили мимо ограды из проволочной {163} сетки, где играли волейболисты, я снова почувствовал некоторую тревогу. Дело в том, что в такое время здесь играют самые никудышные игроки. Настоящие игроки приходят позже, и тогда эти им уступают место. Но пока их нет, они резвятся на площадке самым безобразным образом.

Англичанин задумчиво посмотрел на волейболистов, но ничего не сказал. Я решил, что, пожалуй, все-таки стоит рассказать ему, какой мяч взял когда-то Анзор, но не навязывать ему этот рассказ, а так, вставить при случае.

— Деньги не берет? — снова неожиданно спросил англичанин, выходя из глубокой задумчивости. Мы уже благополучно миновали волейбольную площадку и окунулись в прохладу парка.

— Нот мани, — сказал я и небрежно махнул рукой в том смысле, что деньги для нас не имеют большого значения.

Я не думаю, что он, как крупнейший социолог левого толка, не слыхал, что у нас лечение бесплатное. Вероятно, он хотел установить, распространяется ли право на бесплатное лечение на иностранных туристов, а может быть, он практически не мог представить, что такое бесплатное лечение, и, если оно есть, не пытается ли население симулировать болезни с тем, чтобы лишний раз попользоваться бесплатным лечением.

— Это хорошо, — кивнул он головой на мои слова и остановился, чтобы лучше их усвоить.

Я слегка сдвинул его с места, и мы снова пошли. Он все еще не выходил из глубокой задумчивости. Вид у него был особенно комичен оттого, что сам он не испытывал ни малейшего стеснения по поводу своей шотландской юбки.

Мы обогнули клумбу с каннами, горящими, как кровавые факелы. Почему-то хотелось сорвать один из этих цветов и вручить ему, как олимпийский факел. Обогнув клумбу с каннами, мы вошли в бамбуковую аллею, и тут англичанин неожиданно стал похож на магараджу, возвращающегося в свой дворец после омовения в священных водах. Особенно он был похож на магараджу со спины.

Бамбуковая аллея выходила прямо к главному корпусу, {164} где находилась медицинская служба. Заросли бамбука у самого здания настолько редели, что аллея легко просматривалась с обеих сторон. Поэтому мне хотелось, Чтобы мы как можно быстрей прошли это место. Но именно здесь англичанин остановился и с некоторой тревогой спросил:

— Вояж доктор считай?

— Что? — переспросил я, не понимая, о чем он говорит.

Главное, он останавливался после каждого вопроса. Мы уже были в каких-нибудь двадцати шагах от главного корпуса.

— Мой платил вояж Совьетский Союз, — начал англичанин, глядя мне в глаза и терпеливо помигивая выцветшими ресницами.

— Да, — сказал я, стараясь понять его и украдкой наблюдая, нет ли поблизости коменданта или кого-нибудь из его помощников, что было бы еще хуже.

— Мой платил вояж, море, коттедж, — перечислял он и вдруг с силой логической догадки (лекторский прием!) добавил: — И доктор!

Тут я догадался, что он имеет в виду. Он хотел сказать, что наш случайный поход к врачу входит в стоимость его путешествия в Советский Союз. Разумеется, такое толкование закона о бесплатном лечении я не мог оставить без уточнения, даже рискуя подвергнуть опасности само практическое применение этого закона.

— Биг дог, папи! — внезапно прервал нас звонкий голосок мальчика. Он прозвучал, как голос юнги, первым заметившего вражескую бригантину.

Мальчик гордо приподнял голову, выпятил грудь к воинственно уставился на дорогу. Мне показалось, что в его храбром голосенке прозвучала англосаксонская готовность оказать сопротивление насилию в любой точке земного шара. Впрочем, одной рукой он крепко держался за руку отца.

Здоровенная санаторская овчарка, пес давно заласканный и закормленный отдыхающими, ленивой трусцой прошел мимо нас, по-видимому даже не почуяв иностранного происхождения моих спутников. Мальчик проводил его взглядом и успокоился.

— Доктор не входит в стоимость вояжа, — сказал я {165} несколько поникшим голосом, возвращаясь к нашей беседе, и сделал попытку сдвинуться с места.

— Зачем не входит? — строго спросил англичанин, отстраняя мою попытку.

— У нас доктор без денег, доктор нот мани, — добавил я для большей ясности. — Мне доктор без денег, вам доктор без денег, ему доктор без денег, — показал я на мальчика и сделал широкий жест рукой, как бы присоединяя к нам пляж, санаторий и всю страну.

— Коммунизмус! — радостно догадался англичанин.

— Да, — подтвердил я, но почему-то не успокаиваясь на достигнутом понимании. — Вир бауен моторен! Вир бауен турбинен! Вир бауен машинен! — в ритме марша добавил я неожиданно для себя.

По-видимому, в результате умственного перенапряжения в голове у меня произошел какой-то сдвиг и на поверхность всплыл этот обрывок стишка, когда-то наспех проглоченный на уроке немецкого языка и с тех пор бесцельно блуждавший в мутных глубинах памяти.

— Я, я! — по-немецки же прервал меня англичанин с некоторым раздражением, но не к самой индустриальной программе, как я понял, а к тавтологической длине списка.

После этого нам удалось сделать несколько шагов, но тут раздался карающий голос:

— Голые, куда прете, голые!

Я оглянулся. Пожилая женщина в хозяйственном халате вышла позади нас прямо из бамбуковой рощи.

Я решил этой горластой хозяйственнице не давать возможности приблизиться к нам и сам пошел ей навстречу. Я шел, глядя на нее и делая тайные знаки в том смысле, чтобы она замолкла, что это совсем особый случай, где не нужно кричать, что сейчас я к ней подойду и все будет ясно.

— Голыми куда прете! — еще громче повторила она, показывая, что ее гримасами не возьмешь.

— Сейчас, сейчас, — взмолился я, убыстряя шаги и делая руками жесты наподобие дирижера, который умоляет оркестр перейти на пианиссимо.

— Вы с какого заезда, вы что, не знаете правила, а еще москвичи, голыми прете по территории!

— Во-первых, я не голый, а во-вторых, он англичанин, {166} — начал я, пытаясь настроить эту камнедробилку на более академический лад.

— Так вы не наши! — взорвалась она и ринулась вперед в сторону англичанина так решительно, словно собиралась сдернуть с него полотенце.

Но нет, приблизившись к англичанину, она сначала девственно отвела голову в сторону, а потом и сама повернула направо к поредевшим зарослям бамбука, чтобы сократить путь к административной конторке. Халат ее развевался на ходу, цепляясь за мелкие поросли бамбука. Она его гневно одергивала руками, не давая снизить праведную скорость своего движения.

Когда я подошел к своим спутникам, она уже прошумела сквозь заросли и крикнула с той стороны:

— Стойте на этом месте, никуда не уходите!

— Мадам кричайт? — спросил англичанин, приподняв свои выгоревшие брови.

Я махал рукой возле головы, как бы ссылаясь на некоторое умственное расстройство этой женщины.

— Солнце, — догадался англичанин и кивнул на небо.

— Да, — сказал я, увлекая своих спутников как можно быстрее вперед.

— Голый англичанин! — услышал я издали, когда мы заворачивали за угол главного корпуса.

Нам нужно было войти в первую же дверь. У входа за столиком сидела девушка-дежурная.

— Кабинет кожника? — быстро спросил я, не давая ей опомниться.

— Второй этаж, первый направо, — по-военному отрапортовала она, стараясь не удивляться.

Я повернулся к англичанину и жестом устремил его в сторону лестницы, стараясь хотя бы с тыла прикрывать его наготу.

Англичанин был совершенно спокоен. Продолжая держать мальчика за руку, он с достоинством поднимался по лестнице, устланной ковром. Узор на ковре каким-то образом гармонировал с узорами на его набедренной повязке, и теперь он еще больше был похож на магараджу.

К счастью, больных, ждущих очереди, не оказалось, и я постучал в дверь.

— Войдите, — раздался спокойный женский голос. {167}

Я открыл дверь и вошел. За столом сидела миловидная женщина в халате, источавшем свет милосердия.

— Простите, — сказал я и в двух словах объяснил, в чем дело, не забыв отметить не вполне обычный костюм англичанина. Доктор внимательно слушала меня, кивая головой и глядя на меня тем ясным профессиональным взглядом, цель которого не столько понимать пациента, сколько успокаивать его.

— Ничего страшного, — заключила она нашу короткую беседу, — зовите своих англичан.

Я сделал слегка замаскированный прыжок в сторону двери и открыл ее. Англичанин с ребенком вошли, и я быстро прикрыл за ними дверь. Теперь я был уверен, что комендант, даже если при нем и окажется достаточная подмога, не осмелится устраивать свалку в кабинете врача. Все же я считал: чем быстрее мы отсюда уберемся, тем лучше. Доктор, минуя обычные формальности, сразу взялась за ребенка. Она подозвала мальчика, повернула его к окну и наклонилась над раной. При этом ее ангельский халат издал хруст надкушенной вафли.

— Ничего особенного, — сказала она и, взяв со стола пузырек с зеленкой, стала смазывать рану.

Мальчик мужественно молчал, время от времени слегка сжимая губы. Доктор смазала рану какой-то мазью, а потом перевязала ее бинтом, таким же белоснежным, как ее халат.

Вдруг зазвонил телефон. Доктор сняла трубку. С того конца провода доносилось тревожное бормотанье. Я понял, что речь идет о нас, хотя ответы доктора были предельно односложны, а взгляд сохранял профессиональную ясность. И взгляд и ответы действовали успокаивающе. Во всяком случае, тревожное бормотанье на том конце провода постепенно теряло силу и наконец погасло.

Закончив сеанс телефонной психотерапии, доктор положила трубку и сказала:

— Мальчику не стоит купаться дней шесть, и все пройдет.

— Спасибо, доктор, — сказал я и пожал ей руку.

— Спасибо, доктор, — повторил англичанин и пожал ей руку. {168}

— Не за что, — сказала доктор и вручила англичанину баночку с мазью.

— Смазывайте на ночь, и все пройдет, — сказала она.

Мы попрощались с доктором, она нас провела до двери и, прощаясь, потрепала мальчика по голове.

Англичанин с некоторой преувеличенной бережностью держал в мощной руке баночку, как бы перенося на этот маленький подарок ту почтительность, которую он испытывал к доктору. Бинт на ноге мальчика белел, как знак небесного прикосновения.

До лодки мы добрались без всяких приключений. Англичанин вручил жене баночку с мазью, как мне показалось, с тайным облегчением, перекладывая на нее бремя почтительности.

— Смазывать на ночь и дней шесть не купаться в море, — сказал я.

— Хорошо, — кивнула она, выслушав, и сунула баночку в один из кармашков своей сумочки. Она подошла к мальчику и, тронув рукой повязку на его ноге, что-то спросила.

Мальчик отрицательно мотнул головой, после чего мать поцеловала его в щеку. Мальчик тут же плечом стер символический след поцелуя.

Мы с англичанином столкнули лодку в воду. Я вставил весла в уключины, усадил гостей и, оттолкнувшись от берега, влез в лодку. Я в последний раз посмотрел на волейбольную площадку, но там все еще трудились дилетанты. Я налег на весла, но не успел отгрести и десяти метров, как мальчик закричал, показывая рукой на берег:

— Биг дог, папи!

Я посмотрел на берег и увидел возле ограды перед волейбольной площадкой ту самую женщину, что остановила нас в бамбуковой аллее. Она из-под руки смотрела в нашу сторону. У ног ее сидела та самая овчарка.

— Мадам кричайт, — нежно вспомнил англичанин.

Я повернул лодку в сторону причала и налег на весла. Я чувствовал, что мы слишком задержались. Англичанин и его жена стали одеваться.

Через некоторое время, оглянувшись, я заметил на причале долговязую фигуру Анзора. По его позе было заметно, что он уже давно нас ждет. {169}

— Ну как? — спросил он, когда лодка слегка ударилась о деревянную стойку причала и стала отходить. Анзор ухватился за цепь, прикрепленную к бушприту, и подтянул лодку.

— Все хорошо, — сказал я.

— Надо делать карт! — крикнул англичанин и, приподняв со дна лодки обломок подводной стены, показал Анзору.

— Надо спешить, мы опаздываем в питомник, — сказал Анзор, уныло любуясь трофеем англичанина.

— Достал витамин? — спросил я у него, когда спутники мои вышли на причал.

— У них нет, но один человек обещал достать в военном санатории, — кивнул он в сторону моря.

— Стэн так идет, — сказал англичанин и тоже показал рукой в сторону моря.

— Очень интересно, — сказал Анзор.

Не выходя из лодки, я за руку попрощался с ними. Англичанин долго тряс мою руку, благодаря за нашу морскую прогулку. Потом он что-то быстро сказал жене. Порывшись в сумке, она достала визитную карточку и протянула мне.

— Будете в Лондоне, обязательно заходите, — сказала она, приветливо улыбаясь.

Это было так неожиданно, что я слегка растерялся.

— Мой дом — мир дрюжба! — радостно закивал головой англичанин в том смысле, чтоб я не стеснялся, а запросто, по-свойски зашел бы к ним, как только представится случай.

— Он такой, он обязательно зайдет, — сказал Анзор.

— Это хорошо! Пускай, пускай! — быстро замотал головой англичанин: дескать, так и надо, по-дружески, без церемоний.

— Спасибо, — сказал я и, осторожно вложив визитную карточку в карман, сел на весла.

Анзор оттолкнул лодку, я развернулся и стал грести к речке.

Я все еще видел, как они шли по причалу. Впереди англичанин с тяжелой сумкой в одной руке и подводным трофеем в другой. Он держал его, прижав к груди, с той праздничной торжественностью, с какой отец семейства несет с базара первый арбуз сезона. Когда они поднялись {170} на берег, мальчик оглянулся, и я ему махнул рукой, но он меня, кажется, не заметил.

Отойдя на порядочное расстояние от причала, я вынул из кармана визитную карточку, немного полюбовался ею и выбросил в море. Дело в том, что в ближайшие годы я не собирался ехать в Англию, а коллекционировать визитные карточки, как и любые вещи, у меня нет ни малейшей склонности. Тем не менее у меня остались самые приятные воспоминания об этой забавной встрече.

Кстати, мои воспоминания чуть было не омрачило одно происшествие. К счастью, оно окончилось благополучно, и я не вижу причин не рассказать о нем.

Оказывается, дней через десять после нашей встречи какой-то вор пробрался на территорию дома отдыха, где жил англичанин с женой и ребенком. Вор ограбил их коттедж, в котором оставался только мальчик, потому что сами они ушли куда-то в гости.

Вор вложил их вещи в их же чемоданы и, уже уходя, прихватил драгоценное колье, лежавшее на столике у зеркала. Жена англичанина собиралась его надеть перед тем, как идти в гости, но потом передумала и оставила его у зеркала.

Все это видел мальчик, который из своей кровати украдкой следил за вором. Когда вор стал уходить, мальчик мужественно пытался его остановить, но тот сделал вид, пользуясь незнанием английского языка, что он его не понимает. К счастью, мальчика он не тронул, только пригрозил ему, чтобы он лежал тихо. Вор забрал почти все, что у них было, кроме акваланга и обломка подводной стены.

Это была очень неприятная история, и я подумал, как бы она не отразилась на их добром и даже отчасти восторженном отношении к нам. Говорят, жена англичанина была безутешна от потери фамильного колье, а про остальные вещи даже не вспоминала.

Но тут я должен воздать хвалу нашим ребятам из уголовного розыска и других соответствующих учреждений. Они сделали все, что могли, и через три дня вор был пойман.

В одном из прибрежных городков, а именно в Гудаутах, вор обменял колье у местной продавщицы на бутылку дагестанского коньяка. Вечером продавщица пришла {171} в этом колье на танцплощадку, где и была задержана. В ту же ночь вор был пойман у себя дома, и почти все вещи, за исключением каких-то пустяков, были возвращены хозяевам.

Через неделю, срочно отремонтировав помещение суда, вора судили. Англичанин с женой, приглашенные как пострадавшие, слушали дело. Говорят, они очень удивились, увидев, что судья женщина. Оказывается, в Англии женщина не может быть судьей. Выходит, у них мужчина может судить женщину, а женщина мужчину не может. Вот тебе и походы Кромвеля!

Говорят, англичанам так понравилось безупречное ведение суда, что они даже пытались воздействовать на приговор в смысле его смягчения. Но тут женщина-судья, говорят, объяснила им, что, хотя вор обокрал англичан, судить его мы можем только по нашим законам, поэтому, при всем уважении к нашим гостям, она никак не может пойти на незаконное смягчение приговора.

Говорят, такая твердость законов, а также твердость женщины-судьи тоже понравилась англичанам, и они больше не стали настаивать на своем, а продолжали отдых уже без всяких приключений.

Позже я несколько раз читал в наших центральных газетах перепечатки статей моего знакомого англичанина. В этих статьях он довольно удачно высмеивал лейбористов за их неумелое управление государством, при этом у него как-то само собой получалось, что консерваторы отнюдь не лучше, хотя о них он и не писал.

Говорят, в этом году он снова приезжал отдыхать к нам на Черное море, но я его больше не видел, потому что теперь он отдыхал в Крыму.

Анзор по-прежнему работает экскурсоводом.

Недавно недалеко от причала я встретил его с большой группой наших туристов. Он им рассказывал про затонувшую часть города, не забыв упомянуть, что в прошлом году в нашей бухте нырял с целью ее исследования знаменитый английский социолог. Туристы, как всегда, покорно слушали, хотя по их лицам я не заметил желания последовать примеру знаменитого англичанина. {172}

Попутчики

Поздней осенью в полупустом вагоне я ехал с Кавказа в Москву. По причинам, которые сейчас скучно было бы размусоливать, я чувствовал себя забытым и ненужным самым близким людям и поэтому бесполезным для самого себя.

Одним еловом, было то самое настроение, когда ты с деловитой нежностью оглядываешь достаточно высоко вбитые в стену крюки, пожарные лестницы, устремленные в чердачный люк, или внезапно задумываешься, {207} взглянув на женственный изгиб водопроводной трубы над бачком коммунального туалета.

Небольшая вентиляционная решетка, впрочем на вид достаточно прочная, тускло сверкала с потолка моего купе. В купе я был один. Я подумывал, что, если я это сделаю здесь, дух мой мгновенно вылетит в вентиляционную трубу, подобно летчику, который, катапультируя, покидает горящий самолет.

Я подумал, что сделать это будет удобно, встав на столик. При этом у меня в голове мелькнула мысль, мелькнула и тихо притаилась где-то на краю сознания, что если это мне не понравится, то в последнее мгновение можно будет как-нибудь зацепиться ногами за столик. Но тут я вспомнил о проводнице, и мне стало не по себе. Я подумал, что мой вероломный поступок доставит ей массу неприятностей, не говоря о проклятиях, которые падут на мою голову, и понял, что решение мое бесчеловечно. Чем больше я думал о проводнице, тем яснее становилось мне это. Я почувствовал некоторое облегчение.

Если это, рассуждал я про себя, может доставить служебные неприятности проводнице, значит, не полностью нарушена связь с людьми, значит, я кому-то нужен, хотя бы в виде живого пассажира, и в этом виде приношу пользу уже тем, что не приношу вреда.

Размышляя о том, что я спас проводницу от крупных неприятностей, я вышел из купе и прошел в конец вагона. Возможно, я это сделал в неосознанном стремлении получить заслуженную долю благодарности.

Поезд часто останавливался на маленьких черноморских станциях. Местные жители выносили к вагонам груши, орехи, первые мандарины, вареную кукурузу, чачу и молодое вино мачарку, сладость которого следует принимать как следствие его незрелости.

Проводница выходила на каждой станции и о чем-то переговаривалась с какими-то людьми, которые изо всех сил старались выглядеть подозрительно. Видимо, подозрительность их была недостаточно солидной, потому что она, ни о чем не договорившись, возвращалась в вагон и снова выходила на следующей станции.

Сонный вид проводницы придавал ей некоторую загадочность. Хотя я все время торчал в тамбуре, на меня {208} она не обращала внимания. В конце концов я не выдержал и сам вышел на платформу. Я купил у мальчика хорошую рюмку розовой чачи и початок еще теплой кукурузы и съел его, обмазав аджикой.

Несколько взбодрившись, я огляделся. У проводницы тоже дело пошло веселей. Во всяком случае, она приняла мешок у одного из тех людей, что подходили к поезду. Этот особенно удачно старался выглядеть подозрительным. Не переставая стараться выглядеть подозрительным, он помог проводнице занести мешок в вагон. Видимо, с этой же целью, выходя из вагона, он несколько мгновений смотрел на меня смертельно оскорбленным взглядом, всем своим видом показывая, что только неудобства короткой стоянки, а не экстерриториальность платформы заставляют его сдерживать себя. Возможно, ему показалось, что я не так смотрел на проводницу.

Поезд снова тронулся. Проводница вошла в свое купе, кинула на стол флажок, как детскую игрушку, и снова взялась за дело. Я попытался с ней заговорить, но она по-прежнему меня не замечала. Раздумывая, куда бы поставить мешок, она рассеянно посмотрела на меня, достала шахматы, книгу и молча сунула мне то и другое. После этого она снова занялась своим мешком. Все это было похоже на сон, и я, может быть, поверил бы, что все это происходит во сне, если бы мешок ее при каждом прикосновении не издавал сочный звук хорошо утрамбованных лавровых листьев.

Словно боясь нарушить этот навязанный мне ритм, я почему-то взял и книгу, и шахматы, хотя уже по обложке понял, какая это скучная книга, а в шахматы мне играть было не с кем. До этого я в вагоне заметил несколько офицеров с женами и детьми, но знакомиться было как-то неудобно, да и вообще я не любитель шахмат.

Рядом с моим купе у окна стоял маленький старичок в кепке с длинным козырьком и, глядя в окно, задумчиво курил. Я подумал, что старичок похож на старого жокея, хотя никогда жокеев вблизи не видел, особенно старых.

Услышав постукиванье фигур внутри шахматной коробки, он обернулся в мою сторону и взглядом предложил сыграть. Я кивнул, и мы вошли в дверь моего купе, вернее, я его пропустил вперед, а потом сам вошел. Старичок был такой маленький, что, когда он проходил мимо {209} меня, я имел возможность сверху посмотреть на его кепку. Ее обширная поверхность, порядочно выгоревшая на солнце, все-таки хранила коричнево-белые следы шахматной клетки.

Все это довольно странно, подумал я, почему именно этот старик должен был мне предложить сыграть в шахматы? Мы сели друг против друга и стали раскладывать фигуры. Старик взялся за белые. Я ничего против не имел, потому что мое шахматное мастерство нечувствительно к таким незначительным преимуществам.

Как только мы расставили фигуры, старик взял с доски черную и белую пешки, завел руки за спину и стал их там перебирать, опустив глаза и слегка шевеля губами. Иногда он подымал глаза — очень живые, светлые, на бронзовом, хорошо загорелом лице.

Наконец он осторожно поставил кулаки на стол, стараясь твердо смотреть мне в глаза. Кулаки у старика были большие, коричневые. Один из них слегка выдвинут в мою сторону. Я выбрал тот, что был подальше. Старик неохотно открыл кулак, в нем лежала белая пешка. Старик встал, чтобы уступить мне свое место, но я повернул доску, и он снова сел.

— Сами откуда будете? — спросил он после нескольких первых ходов и посмотрел мне в глаза. Я сказал, что сам я из Сухуми, хотя теперь живу в Москве.

— Сухум хорошо, но Москва тоже хорошо, — кивнул старик примирительно и неожиданно снял кепку, словно сокращая официальную часть своего визита в пользу более интимной.

Он легко вскочил и повесил кепку на крючок у дверей. На мгновенье он остановился у дверного зеркала и, слегка откинувшись, горделиво пощупал кадык.

Старик сел, и мы стали продолжать игру. Коротко остриженные седые курчавые волосы старика очень шли к его светлым глазам и бронзовому лицу. Я подумал, что без кепки он выглядит гораздо лучше и напрасно он так к ней привязан. Только я так подумал, как старик с любопытством посмотрел на свою кепку, словно хотел убедиться, достаточно ли спокойно она ведет себя в незнакомых условиях. Кепка со своими отчетливыми клетками висела на стене как эмблема маленького клуба жокеев — любителей шахмат. {210}

Старик был одет в чистую светлую рубашку и в старый просторный пиджак. Казалось, пиджак служил ему так давно, что сам старик с тех пор успел уменьшиться, Во время нашей довольно-таки бессмысленной игры я заметил, что старик замирает и вслушивается, когда кто-нибудь хлопает дверью в конце вагона, и не успокаивается до тех пор, пока шаги в коридоре не затихают с другой стороны.

— Немножко волнение имею, — объяснил он, застенчиво улыбаясь, почувствовав, что я заметил его тревогу.

— Почему? — спросил я.

— Немножко груш везу, — сказал он просто. Разговорились. Оказывается, старичок — бывший учитель географии неполной средней школы. Сейчас он на пенсии и в этом году решил заняться торговлей. Он спросил у меня, сколько в этом году стоят груши в Москве. Я сказал, что примерно копеек восемьдесят. Старичок задумался. Я спросил, сколько у него груш.

— Двести кило будет, — сказал он твердо.

— Груши свои? — спросил я.

— В селенье покупал, — ответил он.

Я подсчитал дорогу, примерное время на продажу груш (можно было предполагать, что навряд ли он связан с оптовыми фирмами), и у меня получилось, что никакой выгоды от этого предприятия он не будет иметь. Пожалуй, рублей пятьдесят, шестьдесят — не больше. Когда я ему сказал об этом, старичок покорно кивнул головой и улыбнулся своими светлыми глазами.

— Тогда зачем? — спросил я.

— Коммерсия, — сказал он и пожал плечами. Немного подумав, добавил: — Женщинам — кофты-мофты, туфли-муфли.

Даже если он бывший сельский учитель (они иногда выдают себя за городских в местах, где их не могут узнать), все равно, подумал я, доход его слишком ничтожен.

Вдруг старик что-то вспомнил и стал яростно рыться в своих карманах, вытаскивая оттуда платки, рецепты, перочинный ножик, четки, футляр от очков и кошелек для мелочи. В конце концов он нашел нужную бумагу и протянул мне. Это был адрес — какой-то переулок недалеко от Колхозной площади. {211}

— Знаешь место? — спросил он, немного подождав, чтобы я вникнул в смысл написанного.

— Знаю, — сказал я, — недалеко, на такси доедете.

Старик кивнул головой и стал рассовывать по карманам вынутые вещи. Но тут он вспомнил, как долго искал бумажку с адресом, и вынул ее из кармана. Стараясь не слишком распахиваться, он залез во внутренний, по-видимому Главный Карман пиджака, осторожно расстегнул там булавку, сунул туда свою бумажку с адресом и стал застегивать булавку, стараясь не шелестеть деньгами или по крайней мере придать этому шелесту незначительный смысл. Наконец, он заколол булавку и снова взялся за шахматы. Через минуту старик поднял голову и спросил:

— Сколько возьмет такси?

— Меньше рубля, — сказали.

— Меньше, — повторил старик и кивнул головой в знак согласия.

Мы снова углубились в шахматы. Старик долго обдумывал очередной ход, сделал его и, подняв голову, снова спросил:

— Восемьдесят копеек?

— Да, — сказал я.

Играли мы оба примерно на одном уровне. К концу партии, когда ряды фигур на шахматной доске достаточно поредели, мы вдруг оба заметили, что моя ладья уже давно стоит под боем, хотя ее почему-то никто не берет. Был его ход, когда мы оба это заметили.

Я почувствовал, что старик заволновался, он то поглядывал на доску, то пожимал плечами, стараясь разгадать мой замысел. Иногда он протягивал руку к моей ладье, но потом останавливал себя и подымал на меня свои светлые глаза, стараясь угадать, прозевал я фигуру или это следствие далеко идущего замысла. Я молчал, стараясь быть непроницаемым.

Наконец он не выдержал и, постукав желтым, прокуренным ногтем по башне моей ладьи, вопросительно посмотрел на меня. Я развел руками в том смысле, что ничего не поделаешь, проморгал.

Старик весь просветлел, заулыбался и закивал головой в том смысле, что ничего страшного, что со всяким {212} бывает, что мы свои люди, слава богу, не звери. Я попытался возразить, но старик был непреклонен.

— Не могу, — сказал он и поспешно сдвинул своего слона с угрожающей диагонали.

Ход старика хотя и придал игре благородство, но не мог сбить ее с вялого темпа. Через некоторое время старик спросил у меня, один ли я еду в купе, хотя и так было видно, что я еду один. Я сказал, что в купе больше никого нет. Старик немного помолчал, а потом спросил, нельзя ли ему один чемодан перенести в мое купе.

— Зачем? — спросил я.

— Инспекция, проверка, — сказал он, виновато улыбаясь, — три чемодана имею. Два поверят, что везу родственнику, но три никак не поверят.

— А если у меня спросят? — сказал я.

— Скажи, какой-то человек оставил и ушел, — живо откликнулся старик. Видно было, что этот вопрос он хорошо продумал.

— Так они ж его могут взять? — сказал я.

— Ничего. Коммерсия, риск, — развел он руками, показывая, что в Большой Игре и такая возможность допускается.

— Давайте, — сказал я почему-то сурово.

Старик живо вскочил, открыл дверь, посмотрел по сторонам и юркнул в свое купе. Через несколько минут он появился в дверях. У ног его стоял огромный чемодан сундучного типа. Я помог ему, и мы с трудом уложили его под моим сиденьем.

Мы снова сели за шахматы, но теперь играли не только вяло, но и настолько вежливо, что ничейный исход был предрешен. Я предложил ему сыграть вторую партию, но старик неожиданно быстро перевернул ладью, как переворачивают стакан, когда хотят показать, что напились чаю. При этом не без гримасы отвращения он замотал головой. Видно было, что ему все это смертельно надоело, а может быть, он просто устал.

Через минуту сонная проводница открыла дверь и молча остановилась с дымящимся чаем на подносе. Старичок властно поманил ее и взял с подноса четыре стакана. Я попытался расплатиться, но он, сделав страшные глаза, пресек мою попытку. Старичок порылся в своем {213} кошелечке и, вынув оттуда полтинник, важно, как золотой, положил на поднос.

— Сдач не надо, — сказал он и жестом маленького шаха отослал ее прочь, как бы оберегая свой слух от утомительного потока благодарностей.

Мы пили чай и говорили о погоде и видах на урожай в нашей республике.

По нашим наблюдениям в этом году было очень дождливое лето, из-за чего пострадал виноград, зато чай, именно благодаря бесконечным дождям, дал неслыханный урожай. Немного поговорив о диалектических превратностях погоды, мы наконец расстались с моим милым земляком. Пожелав мне хороших снов, он встал, символическим взглядом окинул сиденье, под которым стоял его чемодан, надел кепку и вышел.

Уже улегшись в постель, я снова увидел вентиляционную решетку и подумал, что теперь это было бы совсем невозможно, потому что я мог подвести не только проводницу, но и этого старичка с его чемоданом и шахматной кепкой. К тому же настроение у меня значительно улучшилось, хотя и не пришло в полную норму. Я погасил свет и заснул.

Весь следующий день старичок возился с детьми военного. Стоя возле коридорного окна, как возле витрины с наглядными пособиями, он им подолгу что-то рассказывал. Увидев меня, он замолкал и отдаленно из-под длинного козырька взглядывал мне в глаза, напоминая мне о нашей общей тайне и стараясь издали определить, не изменил ли я к ней отношение.

Сначала я, грешным делом, подумал, что вся эта возня с детьми военного объясняется тайной попыткой привлечь на свою сторону, так сказать, армию в случае осложнения с инспекцией. Но потом я понял, что это бескорыстная страсть старого учителя неполной средней школы. Да и дети такие вещи быстро чувствуют, а эти слушали его, по-моему, с обожанием.

Как он ни замолкал при моем появлении, все-таки разок мне удалось незамеченным остановиться у соседнего окна и услышать, о чем он говорит.

Старичок разъяснял детям разницу между кучевыми {214} и перистыми облаками. Я прислушался, но так и не понял, в чем разница.

За окном проносились голые, скучные поля, голые мокрые деревья, на которых сидели мокрые сороки со свернутыми набок от ветра хвостами.

Я еще немного постоял у окна, мне стало скучно, и я пошел в ресторан обедать.

Ресторан оказался переполненным. Некоторое время я постоял в проходе между столиками, выискивая себе место и вдыхая неопределимый запах кухонной кислятины. Наконец в сумерках табачного дыма я нашел полупустой столик и пробрался к нему.

За столиком сидело два человека. Я присел, взял в руки меню и только поднял голову, как увидел, что за соседним столиком официантка принимает заказ.

Наши взгляды встретились, и по тому, как она поспешно опустила глаза, я понял, что это наша официантка.

— Наша? — все-таки спросил я взглядом у человека, сидевшего напротив.

Он внезапно покосился в сторону моего кивка и, не выдавая себя, одними глазами, как хороший детектив, дал подтверждающий знак.

Я прошелестел бумажкой меню, чтобы обратить на себя внимание. Звук, издаваемый папиросной бумагой меню, показался мне ненадежным. Все же официантка кинула настороженный взгляд. Это был очень важный момент, надо было его не упустить.

Я замер, глядя на нее, заранее признающим свою вину извечным взглядом российского клиента.

— Раз еще не смотрели в меню, нечего шелестеть, — взглядом ответила она мне, взглянув на листок меню, малокровно обвисший у меня на руке.

Тут она решительно сунула свою книжечку в карманчик фартука и было двинулась, но я встрепенулся и не дал ей окончательно уйти. Я отбросил меню, как бы с некоторым пренебрежением к самой идее выбора блюд, как бы добровольно полагаясь на ее вкус и тем самым намекая на общепризнанную надежность этого вкуса. {215}

— Все это глупости, — ответила она мне взглядом, — мне ваша добровольность и общепризнанность вовсе ни к чему...

Официантка гневно удалилась, словно самой своей походкой отвергая невысказанные эротические намеки окружающих. Сосед по столику, тот, что давал мне подтверждающий знак, теперь смотрел на меня с некоторой укоризной, словно я когда-то не принял его полезный совет (может быть, взорвать вагон-ресторан?) и вот теперь сам расплачиваюсь за это.

Я пожал плечами, давая знать, что сожалею о своем промахе, и уставился в меню. Мне не хотелось с ним связываться, потому что было видно, что он уже выпил и хочет выпить еще. Товарищ его, флегматичный верзила, сидевший рядом со мной, слегка поклевывал носом. Этот же, напротив, был полон алкогольной энергии и время от времени покалывал меня своими острыми глазками, провоцируя на беседу. Между ними стоял графин, на самом дне которого плескалась недопитая водка, как мне кажется, сознательно оставленная в качестве эстетической приманки.

Время шло томительно медленно. Официантка дважды появлялась поблизости от меня, но на меня она уже не обращала внимания.

Кстати, с самого начала, когда я вошел в вагон-ресторан, я почувствовал какую-то неустойчивость во всем его облике, какую-то неприятную опасность, заключенную в самом его воздухе.

Такое чувство бывает, когда в темноте идешь сквозь кустарник — вот-вот ветка хлестнет по глазам или, скажем, кто-то при тебе долго и неумело открывает бутылку шампанского — сейчас, дуралей, хлопнет пробкой или обольет пеной.

Теперь я понял причину своей тревоги, она оказалась простой. Неподалеку от нашего столика я заметил свисающий с потолка горшочек с каким-то растением, сползающим по краю посуды курчавой пенкой зелени. Горшочек висел на шпагате, крепость которого не внушала ни малейшего доверия. Он шатался и неистово раскачивался по ходу поезда, как некое вегетарианское паникадило.

Я старался не смотреть на него, но глаза боковым {216} зрением улавливали его бестолковое раскачивание, невольно вызывая эгоистическое желание определить траекторию его будущего падения. Я оглядел потолок и увидел еще полдюжины горшочков, танцующих в воздухе, лихо заломив набок курчавые шапочки зелени. Я понял, что этот висячий садок Семирамиды грозит не мне одному, и немного успокоился.

Официантка снова появилась рядом с нашим столиком, но теперь я решил ждать, пока она сама не подойдет. Неожиданно она вступила в перебранку с одним из клиентов за соседним столиком, и это помогло мне ускорить заказ.

Из перебранки выяснилось, что она вместо заказанного коньяка принесла триста граммов вина, правда, коньячного цвета.

Любитель коньяка, сначала введенный в обман коньячным цветом вина, выпил рюмку, но, тут же догадавшись об ошибке, стал требовать свой законный коньяк. Официантка продолжала утверждать, что он заказал именно вино.

Но любитель коньяка вывернулся, доказав ей, что он заказал именно коньяк, а не вино на основании того, что в ресторан он пришел с дамой и кроме коньяка заказал еще шампанское. Тут последовал жест через столик: женщина, сидевшая напротив, поспешно кивнула головой, подтверждая, что речь идет именно о ней. А так как официантка не может отрицать того, что он заказал шампанское, выходит, что он никак не мог к шампанскому заказать вино, а мог заказать именно коньяк.

Любитель коньяка ссылался на несовместимость вина с шампанским и отвергал вино, как лжеотцовство, не подтвержденное анализом группы крови.

Официантка запуталась и сдалась. Тут-то мне и удалось всучить ей свой заказ, потому что вести два процесса подряд она не могла.

Я заказал полпорции солянки, шашлык, боржоми и кофе. Она молча приняла у меня заказ, хотя потом в виде маленькой мести принесла вместо боржоми смирновскую воду. Я сделал вид, что не заметил ее мнимой ошибки, тем самым обессмыслив ее месть.

Делая заказ, я заметил, вернее, почувствовал, что человек, сидевший напротив, как-то весь подобрался от {217} внимания или напряжения, но не придал этому значения. Когда официантка отошла от меня, я посмотрел на него и вдруг понял, что осложнил свое существование за столиком, не заказав ничего спиртного. Теперь он просто-напросто перестал меня замечать, что почему-то было обидно.

После солянки, несколько размякнув в ожидании шашлыка, я стал прислушиваться к разговору за столиком, чтобы в нужном месте влиться в беседу и каким-то образом реабилитировать себя за свой оскорбительный обед. Во всяком случае, смутное чувство вины я испытывал.

Говорил, конечно, тот, что сидел напротив. Его негромкий, но настойчивый голос иногда терялся в шуме вагона-ресторана и в грохоте встречных поездов. Я прислушивался.

Все больше и больше раздражаясь, он говорил, что Ташкент строят не так и не там, и хотя сам он, по его словам, прописан в Армавире, ему все-таки это неприятно. Из его слов следовало, что Ташкент надо было строить в ста километрах от города, а не поблизости, как его строят теперь.

Рассказчик, несмотря на свою армавирскую прописку, вкладывал в свои слова какое-то личное раздражение, словно кто-то один за другим отверг все его разумные проекты строительства нового города. Мало того, что отвергли его разумные проекты, но отвергли и заключение японских специалистов, а они-то уж в землетрясениях как-нибудь разбираются.

— А наши что? — сонно спрашивал его флегматичный собеседник.

— А наши говорят, что наше землетрясение, и мы будем строить по-своему, — пояснил он и неожиданно добавил: — Местный волюнтаризм...

— А японцы что?

— А японцы говорят: ваше землетрясение — это ваше внутреннее дело, но ежели вы будете строить на этом месте, мы вам фактически такой расписки дать не можем.

— А наши что?

— А наши говорят: хорошо. Вы нам расписки не давайте, но дайте рикиминдацию, потому что мы все равно фактически будем строить по-своему. {218}

— А японцы что?

— А японцы...

— А наши что?

— А наши...

Тут я неожиданно вступил в разговор. Я сказал, что сам был в Ташкенте и все видел своими глазами. Я сказал, что город выглядит не так плохо, как это кажется со стороны, и даже совсем неплохо. В самом деле так оно и было. Армавирец слушал меня, многозначительно прищурившись, как бы заранее зная все, что я скажу, ибо все это ему уже неоднократно говорилось и все это он уже неоднократно опровергал.

Может быть, из-за этого его выражения лица я вдруг свернул с рассказа об общем впечатлении от города и сказал, что при мне был толчок в шесть с половиной баллов, но я его даже не почувствовал. Это было грубой ошибкой. Армавирец заметно повеселел.

Особенно противно было то, что я это сказал не только для того, чтобы объяснить, что не всякий толчок опасен, но и безусловно хвастаясь своей бесчувственностью, которая должна была рассматриваться как застенчивый псевдоним храбрости.

Ведь в самом деле так оно и было. В тот день я возвращался в Москву с группой консультантов по экспериментальному строительству. Я познакомился с ними в гостинице, где я жил в качестве командировочного. И так как за две недели одинокой командировки я порядочно соскучился по руководству, то, естественно, я с удовольствием примкнул к этим ребятам.

Целую неделю мы вместе ездили по новостройкам, палаточным городкам и детским лагерям. И всюду мы давали полезные советы, как руководителям строительства, так и рядовым строителям. Если рядовых строителей не удавалось собрать, то руководитель группы не терялся, а тут же начинал давать советы по радио, потому что на таких новостройках всегда есть местное радиовещание. Однажды во время одной из таких передач, разгуливая у новостроек, я видел, как один парень, сидя у своей палатки, слушал радиоконсультацию, одновременно играя на балалайке. {219}

По утрам мы всей компанией шатались по старому базару, пробовали всевозможные фрукты, поедали гроздья карликовых шашлыков, пили зеленый чай и другие тонизирующие напитки.

Вся группа состояла из милых, свойских ребят и, не слишком скрытничая, любила своего руководителя, любовно называя его Глав. Эксом и человеком немалого гражданского мужества. Это был небольшого роста, широкоплечий крепыш, обычно к концу дня развивавший невероятную энергию.

И вот мы в последний день на аэровокзале, нас провожают активисты из горкома комсомола, тоже, по-моему, славные ребята. Все это время они старались, чтобы мы чувствовали себя в городе весело и уютно, насколько уютно может быть в городе, который время от времени потряхивают подземные силы.

И вот, значит, мы на аэровокзале, а наши хозяева все так же гостеприимно провожают нас, задаривают охапками исключительно ярких цветов да еще вдобавок каждому вручают по тюбетейке. Мне бы ее спрятать, эту тюбетейку, но я уже, возможно бессознательно, подражал Глав. Эксу, который ее тут же надел на голову.

И вот провожающие, оставив нам юного комсомольца в качестве последнего распорядителя, уезжают в город. Мы подходим к кассе, где у нас были заказаны билеты, и обнаруживаем, что нам запасли билеты не на тот рейс. Этот самолет вылетал на Москву несколькими часами позже и летел более длинным путем, что меня лично нисколько не волновало.

Но почему-то Глав. Экс, которого я уже успел полюбить как человека немалого гражданского мужества, пришел в неистовое раздражение и тут же набросился на юного комсомольца, которому в свое время было поручено заказать билеты. Он утверждал, что, опаздывая на несколько часов, он срывает свой доклад перед членами государственной комиссии, и в сардонической форме спрашивал у юного комсомольца, что он после такого опоздания должен сказать членам комиссии. Юный комсомолец, понятно, не знал, что он должен сказать членам комиссии, что еще больше раздражало Глав. Экса.

Все это выглядело довольно нелепо и постыдно, особенно учитывая, что несколькими минутами раньше мы {220} прощались с нашими друзьями, обменивались адресами, зазывали в Москву, в том числе и юного комсомольца, конечно.

А самое главное — эти разнесчастные тюбетейки. По-моему, позорно, приняв в подарок тюбетейки и даже отчасти надев их на головы, тут же набрасываться с руганью на человека, так или иначе причастного к дарителям тюбетеек.

То ли тут сказывается мое горское в известной мере воспитание, то ли это в самом деле постыдно, но мне тогда было очень не по себе.

Я думаю, одно из двух — или ты, общаясь с людьми, не доводишь дело до того, чтобы тебе дарили тюбетейку, и тем самым оставляешь в чистом виде свое право на скандал, или же ты берешь подаренную тюбетейку и тем самым добровольно отказываешься от права на скандал, особенно если ты эту подаренную тюбетейку тут же напяливаешь на голову.

А иначе получается смещение понятий, безумная и бесполезная путаница моральных представлений.

Так оно и получилось. Юный распорядитель слушал эту непристойную ругань, время от времени останавливая блуждающий взгляд на его тюбетейке, и, видимо, никак не мог соединить в единую гармонию ярость Глав. Экса с миролюбивым шатром тюбетейки на его голове.

В конце концов наш распорядитель куда-то исчез, с тем чтобы обменять наши билеты, а мы расположились в тени у здания аэровокзала. Как только он ушел, я на всякий случай незаметно снял тюбетейку и сунул ее в карман.

В дальнейшем наш распорядитель, морально поврежденный Глав. Эксом, действовал сбивчиво и странно.

Через некоторое время он прибежал к нам восторженный и, довольно небрежно выхватив у кого-то букет, сказал, что хочет подарить его какой-то женщине, которая все устроит. С этими словами он снова побежал в здание аэровокзала. Мы все, конечно, обрадовались, а Глав. Экс даже немного смутился и что-то пробормотал, косясь на небо, как бы отчасти объясняя свое нервное состояние удручающей жарой. Я до того умилился его смущением, что даже не заметил, как снова надел тюбетейку. {221} Но вот проходит полчаса, час, а юного распорядителя все нет.

Глав. Экс мрачнеет и не спускает ненавидящих глаз с входа в аэровокзал. Только я успел снять тюбетейку и незаметно сунуть ее в карман, как раздался голос Глав. Экса.

— Стойте здесь, а я пойду поищу этого сукина сына, — прорычал он грозно в нашу сторону, словно почувствовал, что бацилла разложения уже проникает и в нас. С этими словами он ринулся к двери аэровокзала.

Одним словом, все кончилось еще более грандиозным скандалом. Оказывается, наш юный распорядитель, пользуясь отсутствием депутатов, сидел в их помещении с какой-то совершенно транзитной девушкой, не имевшей никакого отношения к администрации аэровокзала, и что-то ворковал ей, тогда как она улыбалась ему, нагло прижимая к груди наши цветы. В таком виде и застал их наш Глав. Экс.

— Мы его ждем, а он сидит с красивой девушкой! — повторял он то и дело с побелевшими от гнева глазами.

И вдруг мне почему-то стало его жалко, потому что я понял, до чего ему самому хочется посидеть с красивой девушкой в прохладном помещении для отлетающих депутатов, и если при этом не забывать, что он человек немалого гражданского мужества, все становится человечным и объяснимым. А если к сказанному добавить, что Глав. Экс вез в Москву большую корзину божественных персиков, нежных и желтых, как свежевылупленные цыплята, все становится еще более понятным и человечным.

Одним словом, во время всей этой суматохи и случился толчок, которого никто из нас не заметил. Но зачем сейчас, в вагоне-ресторане, перед неумолимым взором армавирского скептика, было об этом вспоминать? Зачем?

— Что, не верите? — спросил я у повеселевшего армавирца, чтобы услышать от него хотя бы возражение и как-нибудь выкарабкаться из этого тупика, куда я сам себя загнал.

— Зачем спорить, — ответил он примирительно, не давая мне выкарабкаться, — мы разговариваем со своей компанией, вы — со своей, каждый говорит, что думает... {222}

Я молча уткнулся в свой шашлык, который наконец принесла официантка. Армавирец продолжал витийствовать, время от времени повышая голос, как учитель, который таким образом, не прерывая занятия со всеми учениками, дает знать отдельному шалуну, что он его видит и осуждает.

Я постарался поскорее расплатиться и уйти. Когда я уходил, армавирец говорил, что в Ташкенте в результате землетрясения пятьдесят тысяч сумасшедших. Хотя я не оглядывался, я был уверен, что он при этом смотрел мне в спину.

Мой идиотский разговор о Ташкенте ухудшил мое настроение и довел его почти до того уровня, с которого я начинал дорогу. Моя бессильная злость требовала какого-то выхода, и я решил выйти на ближайшей станции и выпить пива.

Может, я так решил еще и потому, что это был вокзал одного среднерусского города, где я когда-то работал и часто во время командировок, а иногда и независимо от них захаживал в вокзальный буфет.

Я узнал, сколько времени стоит наш поезд, и, когда мы подошли к станции, выскочил на перрон. Под моросящим дождем я добежал до вокзала и прошел в буфет. У буфета стояла большая очередь за пивом. Я пристроился в хвост и стал ждать, прислушиваясь к сообщениям вокзального диктора.

Через минуту в буфете стали появляться пассажиры с нашего поезда. Некоторые из них вглядывались в меня, тускло узнавая, и, узнав, сердито отворачивались, недовольные излишеством этих умственных усилий, когда и так мало времени.

Одни из них садились за накрытые столы, а другие прямо проходили к стойке буфета. Я удивился, что очередь не выражает возмущения, и уже готов был сам возмутиться, но тут заметил на стойке небольшую вывеску, гласящую, что пассажиры с поездов обслуживаются вне очереди.

Бормоча какие-то слова, я вышел из очереди и присоединился к своим попутчикам. Некоторые представители большой очереди враждебно взглянули на меня, как бы изобличая в двуличии. {223}

Когда подошла моя очередь, буфетчица посмотрела на меня и покачала головой.

— Я с поезда, — сказал я, чувствуя какую-то неуверенность.

— Ну конечно, — улыбнулась она, — первый раз вижу.

— Правда, — сказал я, чувствуя, что все пропало, — я теперь здесь не живу, я с поезда...

— Он сюда приезжает пиво пить, — сказал кто-то из большой очереди.

— Мне что, — протянула буфетчица, улыбаясь и подмигивая, — как скажет очередь...

— Ничего, ничего, — согласился я и, быстро повернувшись, вышел из буфета.

Я выскочил на перрон. От раздражения этой маленькой неудачей кровь ударила мне в голову и разлилась теплотой. Я почувствовал, что тело мое теряет вес, вернее, наполняется легким, грузоподъемным веществом веселья. Слегка оттолкнувшись от земли, я влетел в тамбур нашего вагона. Я понял, что раз буфетчица вспомнила меня через несколько лет и даже не заметила промежутка между моим последним приходом и этим, значит, не так уж плохи мои дела и не так бесследны наши отношения с людьми, как нам иногда кажется. И когда, друзья мои, вам кажется, что весь мир отвернулся от вас, вы должны помнить, что в нем всегда найдется буфетчица, которая, презрев пространство и время, вечно держит вас в незримом списке своих клиентов.

В некотором восторженном возбуждении я с полчаса простоял в тамбуре и с удовольствием курил, обсасывая эту не слишком богатую, но приятную мысль.

Когда радость, исходящая от нее, стала во мне слабеть, я вспомнил про моего старичка и решил рассказать ему об этом случае и таким образом, путем агитации другого, поддержать в себе уверенность в важности своего вывода.

Я вошел в вагон. В коридоре его не было. Я приоткрыл дверь его купе.

Старичок сидел в своей шахматной кепке за столиком и обедал. Он ел хлеб, запивая его кефиром прямо из бутылки.

Когда я приоткрыл дверь, он, запрокинув голову, пил из горлышка. Сейчас он был похож на маленького звездочета, {224} сквозь бутылку, как сквозь самодельный телескоп, рассматривающего небесные тела.

Увидев меня, старичок страшно смутился и, быстро поставив бутылку на столик, отряхнул руки, подчеркивая случайный характер своих занятий, в известной мере даже баловство, никакого отношения не имеющее к истинной трапезе, и как бы приглашая меня тут же вместе с ним забыть об этой неловкости.

Я обнял его и прижал к груди, так что козырек его кепки больно уперся в мою ключицу. Смущение старика сменилось испугом, он яростно затрепыхался и, вырвавшись их моих объятий, радостно догадался:

— Водка пил? Ничего! Спи, спи!

Он с шутливой настойчивостью вытолкнул меня из своего купе и втолкнул в мое.

— Спи, спи, ничего! — повторил он, озираясь и знаками показывая, что никто, кроме него, об этом не узнает. Старичок прикрыл дверь и, стоя с той стороны, даже слегка запел, может быть, чтобы рассеять подозрения окружающих.

Утром я проснулся от настойчивого прикосновения. Я повернулся и открыл глаза. Надо мной стоял мой старичок. Теперь он был в кепке и плаще, который сидел на нем еще более широко, чем пиджак.

— Груш, — тихо, как пароль, напомнил он мне. Я вскочил и посмотрел в окно. Поезд подходил к Москве. Я помог старику выволочь сундучный чемодан, попрощался с ним и, схватив полотенце, побежал в туалет. За ночь в вагон набралось довольно много пассажиров, и теперь почти все они стояли в проходе с чемоданами и узлами.

Когда я возвращался к себе, диктор поезда торжественным голосом сообщил, что поезд приближается к столице нашей Родины Москве. И хотя все, безусловно, знали, что поезд приближается именно к Москве, напоминание диктора было приятно; во всяком случае, оно никому не показалось лишним.

Возможно, оно всеми нами воспринималось как символ исполнения мечтаний, совпадения планов с действительностью: вот захотелось приехать в Москву — и приехали, {225} захочется еще чего-нибудь сделать — сделаем еще чего-нибудь.

Поезд мягко, как бы извиняясь, проплыл мимо встречающих, которые, узнавая своих близких и друзей, махали руками, радостно улыбались и, не слишком отставая, бежали за нужным вагоном.

Носильщики, отталкивая встречающих, как потенциальных штрейкбрехеров, первыми врывались в вагоны.

С трудом защитив свой чемодан, я вылез на перрон. Через несколько минут, уже в тоннеле подземного перехода, я увидел, как мимо меня промелькнула шахматная кепка старичка. Впереди него с сокрушительной бодростью вышагивал грузчик с двумя сундучными чемоданами, перетянутыми ремнем и перекинутыми через плечо. Сам старичок волочил третий чемодан. Безумными глазами он следил за спиной грузчика, стараясь не потерять ее в толпе. Рукой, свободной от чемодана, он крепко, как охранную грамоту, держал листок с адресом.

"Коммерсия..." — вспомнил я и, потеряв его в толпе, привычно погрузился в собственные заботы. {226}

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я