Уильям Фолкнер. Справедливость
(A Justice)
Напечатано впервые в сб."Тринадцать" 1931
На русском языке — в сборнике "Семь рассказов" 1958
Перевод И.А.Кашкина.Действие относиться к раннему детству Квентина
Компсона (конец 90-х), когда он проводил лето на ферме у деда под
присмотром Сэма Фазерса.
OCR по тексту "Собрание рассказов" М.,НАУКА 1978
вып.Б.Г.Беркман (Хайфа,Израиль 1999г)
I
Пока не умер дедушка Компсон, мы каждую субботу вечером отправлялись к нему на ферму. Сейчас же после обеда мы выезжали в шарабане: я с Роскесом на козлах, а дедушка с Кэндейс (мы ее звали Кэдди) и Джейсоном на заднем сиденье. Дедушка с Роскесом толковали о разных разностях, а лошади резво бежали, это была лучшая упряжка во всем округе. Они легко тащили шарабан и по ровному месту, и даже в гору. Было это в северном Миссисипи; на подьемах тянул ветер, и тогда мы с Роскесом чувствовали запах дедушкиной сигары. До фермы было четыре мили. Там, в роще, стоял длинный-длинный дом, некрашеный, но содержавшийся в полном порядке искусным плотником из рабочего барака, по имени Сэм Два Отца. Позади дома были сараи и сушильни, а дальше и самый барак, за которым смотрел все тот же Сэм. Других обязанностей у него не было, и говорили, что ему не меньше ста лет. Он жил среди негров; негры — те считали его метисом, а белые — негром. Но он не был негром. Об этом-то я и хочу рассказать. Когда мы приехали на ферму и Кэдди с Джейсоном собрались на ручей ловить рыбу, мистер Стокс, управляющий, послал с ними негритенка: ведь Кэдди была девочка, а Джейсон совсем маленький. Но я не пошел с ними, а пошел к Сэму, под его навес, где он мастерил ярма и фургонные колеса и куда я всегда приносил ему табаку в подарок. Он бросал работу, набивал трубку — он сам их лепил из глины, прилаживая тростниковые чубуки,— и принимался рассказывать мне о том, как все было в старину. Говорил Сэм, то есть выговаривал слова, как негр, но слова-то были другие. И волосы у него курчавились, как у негра, а кожа была светлее, чем у самого светлого негра, нос же, рот и подбородок — совсем не негритянские. Да и всем обликом своим он вовсе не походил на негра в старости. Спина у него была прямая, а сам он невысок, коренаст, и лицо все время спокойное, как будто он был вовсе не здесь, и когда работал, и когда с ним говорили (даже белые), и когда он сам говорил со мной. Казалось, словно он где-то на крыше что ли, совсем один приколачивает дранку. А то вдруг бросит работу, что-нибудь не доделав, и долго сидит, покуривая трубку. И приди тут хоть мистер Стокс или сам дедушка, ни за что Сэм не вскочит и не схватится за неоконченное дело. Вот и в этот раз я отдал ему табак, и он бросил работу, присел на скамью,набил трубку и стал со мной болтать.
— Уж эти негры,— сказал он.— Они меня зовут дядюшка Помесь, а белые люди — те прозвали меня Сэм Два Отца.
— Значит, это не настоящее твое имя? — спросил я.
— Нет. Меня в старое время не так звали. Я помню, что мальчишкой твоих лет я видел только одного белого — торговца водкой. Он каждое лето приезжал к нам на плантацию. А имя мне дал сам Человек.
— Какой человек?
— А тот, что владел этой плантацией, всеми неграми и моей матушкой. Он владел тут всей землей по всей округе. Он был вождем племени чикасо. Он-то и продал мою матушку твоему прадедушке. Он сказал, что я могу не идти с ней, если не хочу, потому что все-таки я тоже индеец. Вот он-то и назвал меня Два Отца.
— Два отца? — спросил я.— Ведь это же не имя! Это ровно ничего не значит.
— Так меня назвали когда-то. Вот послушай!
II
Вот как рассказывал об этом Герман Корзина, когда я достаточно подрос, чтобы его понимать. Он говорил, что когда Дуум возвратился из Нового Орлеана, он привез с собой женщину. Всего он привез тогда шесть негров, хотя, по словам Германа Корзины, на плантации и без них негров девать было некуда. Бывало, что негров травили просто ради забавы, как травят лисиц, кошек или енотов. А тут Дуум привез еще шестерых из Нового Орлеана. Он сказал, что выиграл их на пароходе и ему волей-неволей пришлось взять их. Так он и сошел с парохода с этими шестью неграми, с большим ящиком, где ворочалось что-то живое, и золотой табакеркой с какой-то солью, которую он привез из Нового Орлеана. Герман Корзина рассказывал, как Дуум вынул из ящика, где что-то копошилось, маленького щеночка, скатал катышек хлеба со щепоткой соли из табакерки и скормил его щенку, и щенок тут же издох. Вот какой человек был Дуум. Герман Корзина рассказывал, что, когда Дуум сошел в этот вечер с парохода, одежда у него была вся расшита золотом, а в карманах трое золотых часов. Но глаза у него, рассказывал Герман Корзина, не изменились. Они, говорил Герман Корзина, были такие же, как перед отъездом. когда его еще не звали Дуум и он вместе с моим отцом и Германом Корзиной спали на одном тюфяке и всю ночь напролет болтали о своих мальчишечьих делах. Тогда Дуума звали Иккемотуббе, и по рождению он не должен был стать вождем, потому что вождем был брат его матери и у того был свой сын, да еще и брат в придачу. Но и тогда, когда он был твоих лет, уже тогда Вождь, бывало, взглянет на Дуума и скажет:
— О сын сестры моей, у тебя дурной глаз! Как у дурной лошади. И Вождь, по словам Германа Корзины, не опечалился, когда Дуум подрос и решил отправиться в Новый Орлеан. Вождь к тому времени уже состарился. Раньше он одинаково любил играть в свайку и метать подковы,. но теперь он мог развлекаться только свайкой. Так что он не опечалился, когда Дуум уехал, но не забывал про него. Герман Корзина рассказывал, что каждое лето, когда на плантацию приезжал торговец виски, Вождь спрашивал его о Дууме.
— Он теперь называет себя Давидом Коленкором,— говорил Вождь,— но настоящее его имя Иккемотуббе. Так вот, не слышно там, чтобы этот Давид Коленкор утонул в Большой Реке или, может быть, он погиб в драке белых там, в Новом Орлеане? Но, говорил Герман Корзина, никто ничего не слыхал о Дууме целых семь лет. Потом Герман Корзина и мой папаша получили от него бирку с извещением, чтобы его встречать на Большой Реке. По нашей реке пароход к тому времени уже не мог подняться. Пароход-то на нашей реке был, но только он уже не мог двинуться ни вверх, ни вниз. Герман Корзина рассказывал, как однажды в полную воду, года через три после отъезда Дуума, пришел к нам пароход, всполз брюхом на мель и издох. Герман Корзина рассказывал, как Дуум получил свое второе имя еще до того, как его прозвали Дуумом. Пароход четыре раза в год поднимался по реке, и все племя собиралось на берегу и ждало его прибытия, и человека, который вел пароход, звали Давид Коленкор. И вот когда Дуум сообщил Герману и папаше, что он собирается в Новый Орлеан, он заявил:
— А кроме того, скажу вам вот что. Отныне меня больше не зовут Иккемотуббе. Я теперь Давид Коленкор. И когда-нибудь у меня тоже будет свой пароход. Вот какой он был, этот Дуум. А через семь лет он прислал нам бирку с извещением. Тогда Герман Корзина и папаша взяли фургон и отправились встречать Дуума на Большую Реку, и Дуум сошел с парохода с шестью неграми.
— Я их выиграл на пароходе,— сказал Дуум.— Ты и Рачий Ход (прозвище моего папаши было Рачий Ход) можете поделить их между собой.
— Не хочу я их,— сказал мой папаша.
— Ну, так пусть их берет Герман.
— Не хочу и я, зачем они мне? — сказал Герман Корзина.
— Ну и ладно,— сказал Дуум. Потом Герман Корзина спросил Дуума, носит ли он по-прежнему имя Давида Коленкора, но Дуум вместо ответа сказал что-то на языке белых одному из своих негров, и тот зажег смоляной факел. Тут-то, по словам Германа, Дуум и вытащил щенка из своего ящика, закатал в мякиш щепотку новоорлеанской соли из маленькой золотой табакерки, а папаша возьми и скажи:
— Значит, мы с Германом Корзиной должны поделить этих негров? Тут только Герман заметил, что среди негров есть женщина.
— Вы же оба только что отказались от них, — сказал Дуум.
— Я передумал. Я возьму вот этих двоих с женщиной в придачу, а Герман пусть берет трех остальных.
— Не хочу я их,— сказал Герман Корзина.
— Ну бери четырех,— предложил папаша.— Я возьму женщину и еще одного.
— Не хочу я их,— сказал Герман Корзина.
— Ну хорошо. Я возьму только женщину,— настаивал папаша.
— Не хочу я их,— сказал Герман Корзина.
— А ты тоже их не хотел,— сказал Дуум папаше.— Ты же сам говорил. Тут Герман Корзина сказал, что щенок-то издох.
— Что же ты не скажешь нам своего нового имени? — обратился он к Дууму.
— Теперь меня зовут Дуум,— ответил тот.— Мне это имя дал француз, вождь из Нового Орлеана. По-французски это выговаривается Длоом, а по-нашему — Дуум.
— А что оно значит, твое имя? — спросил Корзинщик.
— Это значит Человек,— сказал Дуум.— Вождь. Герман Корзина рассказывал, как все это было. Они стояли среди тьмы; остальные щенки, до которых не дошла очередь, фыркали и скулили в ящике, свет от смоляного факела отражался в белках шестерых негров и на золотом кафтане Дуума и освещал издохшего щенка.
— А ты не можешь быть вождем,— сказал наконец Герман Корзина.— Ты ему родня только с женской стороны, а у Вождя есть брат и сын.
— Ну да,— сказал Дуум.— Но если бы я стал вождем, я отдал бы Рачьему Ходу вот эту парочку негров. Я и Германа не забыл бы. Парочку негров для Рачьего Хода, а Герману — пару добрых коней. Вот что я сделал бы, если бы стал вождем.
— Рачьему Ходу нужна только эта женщина,— сказал Герман Корзина.
— Ну, как бы то ни было, а Герман получил бы свою шестерку лошадей,— сказал Дуум.— Или, может быть, Вождь уже дал ему лошадь?
— Нет,— сказал Герман Корзина,— дух мой еще ходит пешком. Три дня они добирались до селения. Ночью они разбивали лагерь, и Герман Корзина рассказывал, что больше они друг с другом не разговаривали. Наконец они добрались. Вождь был не очень доволен встречей с Дуумом, хотя Дуум и привез конфет в подарок его сыну. У Дуума были припасены подарки для всей родни, даже для брата Вождя. Брат Вождя жил один в хижине у ручья. Звали его все Иногда Бодрствующий. Изредка кто-нибудь приносил ему еды, а в остальное время его и не видно было. Герман Корзина рассказывал, как они с папашей пошли вместе с Дуумом навестить Иногда Бодрствующего. Дело было вечером, и Дуум велел Герману запереть дверь. Потом Дуум взял еще одного щенка у папаши из рук, поставил его на пол, скатал катышек из хлеба с новоорлеанской солью и показал Иногда Бодрствующему, как это снадобье действует. Герман Корзина рассказывал, что, когда они уходили, Иногда Бодрствующий зажег палочку и завернулся с головой в одеяло. Это был первый день пребывания Дуума в родных местах. На другой день, рассказывал Герман Корзина, Вождь как-то странно повел себя, перестал есть и умер еще до того, как знахарь пришел и зажег свои палочки. Тогда Носитель Жезла пошел к сыну Вождя, чтобы известить его, что он стал Вождем, но тот тоже вел себя странно и вскоре умер.
— Ну, теперь вождем станет Иногда Бодрствующий. Носитель Жезла пошел к Иногда Бодрствующему, чтобы звать его в вожди. Но скоро он вернулся ни с чем.
— Иногда Бодрствующий не хочет быть вождем,— сказал он.— Он сидит в своей хижине, завернувшись с головой в одеяло.
— Тогда вождем должен быть Иккемотуббе,— сказал папаша. Так Дуум стал вождем. Герман Корзина рассказывал, что папашин дух не унимался. Герман утверждал, что он уговаривал папашу дать Дууму какой-то срок.
— Смотри, я-то ведь хожу пешком,— сказал Герман Корзина.
— Ну, у меня совсем другое дело,— сказал папаша. И еще не ушли в землю старый Вождь и его сын, еще не кончились поминки и конные состязания, а папаша уже заявился к Дууму.
— Какая такая женщина? — спросил тот.
— А та, что ты обещал мне дать, когда станешь вождем. Герман Корзина рассказывал, что Дуум смотрел на папашу, а тот старался не глядеть на Дуума,
— Значит, ты не веришь мне,— сказал Дуум. Герман Корзина рассказывал, что папаша совсем не глядел на Дуума.
— Значит, ты полагаешь, что щенок был больной? — сказал Дуум.— Ты об этом хорошенько поразмысли. Герман Корзина говорил, что папаша крепко задумался.
— Ну так как же? — спросил Дуум. Герман Корзина рассказывал, что папаша все-таки не глядел на Дуума.
— Нет, щенок был здоровый,— сказал папаша.
III
Поминки и конные состязания кончились. Старый Вождь и его сын ушли в землю, и тогда Дуум сказал:
— Завтра все пойдем за пароходом. Герман Корзина рассказывал, что, став вождем, Дуум только и думал, что о пароходе, и твердил, что дом у него недостаточно велик. И вот в тот вечер Дуум сказал:
— Завтра пойдем за пароходом, что издох там, на реке. Герман Корзина рассказывал, что пароход находился за двенадцать миль и сам не мог плыть по воде. Только на другое утро на плантации не осталось ни души. кроме самого Дуума и его негров. Герман рассказывал, что Дууму пришлось разыскивать весь день людей своего племени. Дуум пустил по следу собак и кое-кого нашел в пещерах у ручья. На ночь он запер всех в своем доме, а собак спустил сторожить дом. Герман Корзина рассказывал, что он слышал в полной темноте, как Дуум разговаривал с моим папашей.
— Сдается, что ты мне не веришь,— сказал Дуум.
— Верю,— сказал папаша.
— Что тебе и советую,— сказал Дуум.
— Посоветуй лучше моему духу,— сказал папаша. Наутро они отправились к пароходу. Женщины и негры шли пешком, мужчин усадили в повозки, сзади их провожал Дуум с собаками. Издохший пароход лежал на боку. На нем было трое белых.
— Ну, теперь нам можно возвращаться,— сказал папаша. Но Дуум спросил белых:
— Это ваш пароход?
— Во веяком случае, не твой,— сказали белые. И хотя они были вооружены, Герману Корзине показалось, что они не похожи на хозяев. — Ну, что ж, убивать их что ли? — спросил он Дуума. Но тот продолжал беседовать с белыми:
— Что вы за него хотите?
— А что ты дашь? — спросили белые.
— Он же мертвый,— сказал Дуум.— Он ничего не стоит.
— Дашь десять негров? — спросили белые.
— Ладно,— сказал Дуум.— Кто прибыл со мной по Большой Реке — выходи вперед. Вышли пятеро мужчин и женщина.
— Еще четыре негра выходи. Еще четверо вышли.
— Теперь вы будете есть хлеб вот этих белых хозяев,— сказал Дуум.— Пусть это вам идет впрок.
— Теперь,— сказал Дуум,— поднимем нароход и доставим его домой. Герман Корзина говорил, что они с моим папашей не пошли в воду с остальными. Папаша отозвал его в сторону потолковать. Предложил папаша, а Герман Корзина уверял, что он отговаривал убивать белых, но папаша убедил его накормить белых камнями и сбросить их в реку — и делу конец. И вот, рассказывал Герман Корзина, они подстерегли трех белых и вернулись с десятью неграми к пароходу. Перед тем как подойти к нему, папаша сказал неграм:
— Идите к Человеку. Идите и помогайте вытаскивать пароход, а я отведу эту женщину домой.
— Эта женщина моя жена,— сказал один из негров.— Она останется со мной.
— Ты что, хочешь покушать камней и лечь в реку? — спросил мой папаша негра.
— А может, ты сам хочешь в реку? — сказал негр папаше.— Вас двое, а нас девять! Герман Корзина рассказывал, что папаша задумался. Потом сказал:
— Пойдем к пароходу. Надо помочь Человеку. И они пошли к пароходу. Но Герман Корзина говорил, что Дуум будто и не замечал десятерых негров до того, как пришло время возвращаться на плантацию. Тогда Дуум посмотрел на негров, потом посмотрел на папашу.
— Выходит, белые не захотели брать негров? — сказал он.
— Выходит, что так,— сказал папаша.
— А эти белые, они что, ушли? — спросил Дуум.
— Выходит, ушли,— сказал папаша. Герман Корзина рассказывал, что каждую ночь Дуум запирал мужчин и спускал собак сторожить их. Каждый день он отвозил всех к пароходу. В повозках не хватало мест, и потому со второго дня женщины оставались дома. Но только через три дня Дуум заметил, что папаша тоже остается дома. Об этом, должно быть, сказал Дууму муж той женщины.
— Он повредил спину, поднимая пароход,— будто бы сказал негр.— Он говорит, что останется на плантации и будет парить ноги в горячем источнике, чтобы хворь через ноги ушла в землю.
— Что ж, неплохо придумано,— заметил Дуум.— И он уже три дня как парит ноги? Да? Так хворь, должно быть, уже успела уйти ему в пятки. Вернувшись вечером на плантацию, Дуум послал за папашей. Он спросил, как далеко ушла его хворь. Но папаша заявил, что хворь движется очень медленно.
— Ну что ж, посиди еще в источнике,— сказал Дуум.
— Так я и сделаю,— сказал папаша.
— А может быть, посидишь и ночью?
— Нет. Ночной воздух мне повредит.
— Ну, разведи костер,— сказал Дуум.— Я пошлю тебе негра, чтобы он поддерживал огонь.
— А кого из негров?
— Да мужа той женщины, которую я выиграл на пароходе.
— А спине моей полегчало,— сказал папаша.
— Ничего, полечись,— сказал Дуум.
— Да нет, спине моей полегчало,— сказал папаша.
— А все-таки попробуем, — сказал Дуум. Когда стало темнеть, Дуум послал четырех воинов отвести папашу и негра к источнику. Но Герман Корзина рассказывал, что те вскоре вернулись, вернулся с ними и папаша.
— Хворь стала выходить быстрее,— заявил он.— Уже к обеду она перешла в ноги.
— Так ты думаешь, что к утру она совсем вылезет? — спросил Дуум.
— Вылезет! — сказал папаша.
— А ты все-таки для верности посиди еще ночь в источнике,— сказал Дуум.
— Да и так к утру все пройдет,— сказал папаша.
К лету, рассказывал Герман Корзина, пароход подняли с отмели. Потребовалось пять месяцев, чтобы вытащить его на берег, потому что пришлось вырубить много деревьев. Но потом на катках дело пошло быстрее. Папаша тоже трудился. У него было особое место близ самого парохода, и за канат в этом месте никому браться не разрешалось. Было оне как раз под самым носом парохода, а наверху, в кресле, сидел Дуум, и один мальчишка держал над ним ветку от солнца, а другой отгонял веткой мух. Собаки тоже ехали вместе с Дуумом на пароходе. Летом, рассказывал Корзинщик, когда пароход еще двигался, муж негритянки опять пришел к Дууму.
— Я же тебе помог, чего же ты еще хочешь? — сказал Дуум.— Почему ты не пойдешь к Рачьему Ходу и сам не уладишь с ним свое дело? Негр сказал, что он ходил, но что папаша предлагает решить все петушиным боем, выставив по петуху с каждой стороны. Кто выиграет — получит женщину, а кто откажется от боя — тот признает себя побежденным. Негр сказал, что у него нет петуха, а папаша заявил, что в таком случае он своим отказом признал себя побежденным и женщина принадлежит ему, папаше.
— Что же мне делать? — спрашивал негр у Дуума. Дуум стал соображать. Потом пошел к Герману Корзине и попросил показать лучшего папашиного петуха, а тот сказал, что у папаши всегонавсего один петух.
— Это тот, черный? — спросил Дуум. Герман сказал, что тот самый.
— А-а, вот оно что! — сказал Дуум. Герман Корзина рассказывал, как Дуум сидел в своем кресле на носу парохода и наблюдал за людьми своего племени и за неграми, которые на канатах тянули пароход посуху.
— Поди скажи Рачьему Ходу, что ты выставишь петуха,— велел Дуум негру.— Скажи просто, что петух будет. Бой назначай на завтрашнее утро. А пароход пока пусть посидит, отдохнет. Негр ушел. Потом, рассказывал Герман, Дуум посмотрел на него, а сам он не смотрел на Дуума, потому что ведь это он говорил, что во всем селении был только один петух лучше папашиного — петух Дуума.
— Сдается мне, что щенок тот был здоровый,— сказал Дуум.— А ты как считаешь? Герман Корзина рассказывал, что не смотрел на Дуума.
— И я так считаю,— сказал он.
— Что тебе и советую,— сказал Дуум. Герман Корзина рассказывал, что на следующий день пароход сидел на земле и отдыхал. Петушиный бой устроили в конюшне. Здесь собралось почти все племя и негры. Папаша выпустил на круг своего петуха. Тут и негр выпустил на круг петуха. Герман рассказывал, что папаша поглядел на этого петуха, да и говорит:
— Это петух не твой, а Иккемотуббе. А люди говорят папаше:
— Иккемотуббе отдал ему петуха, при свидетелях отдал. Герман Корзина рассказывал, что папаша тут же взял своего петуха обратно.
— Нехорошо,— говорит,— это получается! Как можно, чтобы он рисковал женой из-за какого-то петуха?
— Так, значит, ты отказываешься? — говорит негр.
— Дай-ка я подумаю,— говорит папаша. И он стал думать. Все за ним наблюдали. Негр напомнил папаше об уговоре. Папаша стал утверждать, что он этого не предлагал и что петуха он драться не выпустит. Тогда люди сказали, что, значит, он проиграл. Герман Корзина рассказывал, что папаша тут опять задумался. Люни ждали.
— Ну ладно, — согласился папаша. — Только нечестно это получается. Петухи сразились. Папашин петух упал. Тут папаша его сейчас же подхватил. Герман говорил, что он будто только того и ждал.
— Стойте,— сказал он и оглядел всех собравшихся.— Они ведь сравнились, так? Все подтвердили, что так.
— Значит, ни от чего я не отказывался. Герман Корзина рассказывал, что тут папаша мой стал проталкиваться из сарая.
— Будешь ты драться или нет? — спросил негр.
— Но это ничего не решает,— сказал папаша.— Согласен? Герман Корзина рассказывал, как негр поглядел на папашу. Потом отвел глаза и присел на корточки. Все люди племени смотрели, как негр сидел, глядя себе под ноги, как юн схватил комок грязи и сквозь сжатые в кулак пальцы стала проступать серая земля.
— Разве таким образом можно решить наш спор? — сказал папаша.
— Нет,— прошептал негр. Герман говорил, что слов негра не было слышно. Но папаша его прекрасно слышал.
— Ну, само собой,— сказал папаша.— Стоит ли тебе рисковать женой, ставя на какого-то петуха? Герман Корзина рассказывал, как негр поднял глаза, земля крошилась в его сжатых пальцах, Глаза его в темноте загорелись красным огнем, как у лисицы.
— Выпустишь ты своего петуха? — спросил он.
— А ты согласен, что этим ничего не решается? — спросил папаша.
— Да,— прохрипел негр. Папаша выпустил петуха на круг. Герман Корзина рассказывал, что папашин петух окочурился прежде, чем успел сообразить, в чем дело. Другой петух взгромоздился на него и собирался запеть, но негр смахнул его прочь и стал плясать на мертвом петухе, топча его ногами, и до тех пор плясал, пока от петуха только мокрое место осталось. Пришла осень, и пароход добрался, наконец, до селения, остановился возле дома и снова замер. Герман рассказывал, как они целых два месяца тащили пароход по каткам уже в виду селения, но теперь он прочно сел возле дома, и дом уже не казался вождю недостаточно большим. Он устроил пир, который длился целую неделю. И только этот пир кончился, как негр пришел к Дууму в третий раз. Герман рассказывал, что глаза у негра снова светились красным огнем, словно у лисицы, и дыхание его было слышно по всей комнате.
— Пойдем в мою хижину,— сказал он Дууму.— Я хочу тебе кое-что показать.
— По моим расчетам, теперь как раз время,— сказал Дуум. Он огляделся кругом, но Герман сказал, что папаша только что вышел.
— Вели ему тоже прийти туда,— сказал Дуум. Подойдя к хижине негра, Дуум послал двух людей своего племени за папашей. Потом вошел в хижину. То, что негр хотел показать Дууму, был новорожденный.
— Смотри,— сказал негр.— Ты вождь. Ты должен оберегать справедливость.
— А в чем дело? Тебе он не нравится? — спросил Дуум.
— Ты погляди, какого он цвета,— сказал негр. И он начал озираться по всем углам. Герман Корзина рассказывал, что при этом глаза его то вспыхивали красным огнем, как у лисицы, то потухали. И слышно было, как тяжело он дышит.
— Я требую справедливости,— сказал негр.— Ты вождь.
— Ты бы должен был гордиться таким желтокожим мальчишкой,— сказал Дуум. Он поглядел на ребенка.— Никакая справедливость не сделает его кожу темнее.— Потом оглядел хижину.— Выходи, Рачий Ход,— сказал он.— Хозяин — человек, а не змея, он тебя не ужалит. Но папаша не вышел. А глаза негра то вспыхивали красным огнем, то снова гасли, и он тяжело дышал. — Так! Не по чести получилось,— сказал Дуум.— Каждый огород надо беречь от лесных кабанов. Но прежде всего дадим ребенку имя,— и он задумался. Герман Корзина говорил, что глаза негра стали тогда спокойнее и дыхание тоже успокоилось.
— Назовем его Имеющий Двух Отцов,— сказал Дуум. Сэм Два Отца снова разжег трубку. Он делал это не спеша, угольком, который выхватил пальцами из кузнечного горна. Потом он снова уселся на место. Вечерело. Кэдди и Джейсон вернулись с ручья, и я видел, как дедушка, стоя у шарабана, разговаривает с мистером Стоксом. Словно почувствовав мой взгляд, дедушка позвал меня.
— Ну и что же было потом с твоим папашей? — спросил я.
— Они с Германом Корзиной строили забор, — ответил Сэм. — Герман Корзина рассказывал, как Дуум сначала велел им врыть в землю два столба и набить перекладину. Дуум тогда ничего не сказал о заборе ни папаше, ни негру. Герман рассказывал, что вот в точности так же бывало у них в детстве, когда они с папашей и Дуумом спали на одном тюфяке. Тогда, бывало, Дуум будил их среди ночи и заставлял идти вместе с ним на охоту или принимался тузить их кулаками так, что они от него прятались. Вот Дуум позвал папашу и негра к столбам с перекладиной и говорит негру: — Это забор. Можешь ты через него перелезть? Герман Корзина рассказывал, что негр схватился рукой за перекладину и перемахнул через нее, словно птица. Тогда Дуум сказал папаше:
— Перелезай и ты.
— Забор для меня слишком высок,— сказал папаша.
— Перелезешь — получишь свою женщину,— сказал Дуум. Герман говорил, что папаша долго глядел на забор.
— А можно мне подлезть под него снизу? — спросил он.
— Нет. нельзя! — сказал Дуум. Папаша тут стал оседать на землю.
— Ты не подумай, что я тебе не верю,— сказал он.
— Ну вот мы и построим такой забор,— сказал Дуум.
— Какой забор? — спросил Герман Корзина.
— Забор вокруг хижины этого негра,— сказал Дуум.
— Не могу я строить забор, который мне не одолеть, — сказал папаша.
— Ничего. Герман тебе поможет,— сказал Дуум. Герман Корзина рассказывал, что точно так же бывало, когда Дуум будил их среди ночи и заставлял идти на охоту. Он рассказывал, как на другой день к обеду их настигли с собаками и к вечеру они уже принялись строить забор. Герман Корзина рассказывал, как им пришлось рубить столбы и жерди в пойме ручья и таскать их на себе, потому что Дуум не разрешил им пользоваться фургоном, так что иногда на один столб уходило у них по два-три дня работы.
— Ничего,— говорил Дуум.— Куда вам спешить? А прогулка поможет Рачьему Ходу крепче спать по ночам. Герман Корзина рассказывал, что они возились с этим забором всю зиму и все следующее лето, так что продавец водки успел и приехать и уехать восвояси. Наконец забор был окончен. В тот самый день, когда они вкопали последний столб, негр вышел из своей хижины, положил руку на столб и перемахнул через забор, словно птица.
— Хороший забор,— сказал негр.— Подождите, я вам кое-что покажу. Он перемахнул через забор, вошел в хижину и вышел из нее с ребенком на руках. Он поднял его над забором так. чтобы его было видно с той стороны, и сказал:
— А эта масть как вам нравится? Дедушка снова позвал меня. На этот раз я поднялся и пошел к нему Солнце уже скрылось за персиковым садом. Мне было тогда двенадцать лет, и то, что рассказал Сэм, казалось неясным, незаконченным. Но на голос дедушки я отозвался не потому, что устал от болтовни Сэма, а с непосредственностью ребенка, который стремится отстранить от себя на время то, что ему не совсем понятно. Впрочем, было в этом и инстинктивное послушание дедушке — не от страха наказания, но потому, что мы все верили, что он способен вершить удивительные дела и всю свою жизнь совершал подвиг за подвигом. Все уже сидели в шарабане, дожидаясь меня. Я влез, и застоявшиеся в конюшне лошади сразу же взяли рысью. Кэдди промокла до пояса, но она везла рыбку, хоть и со щепочку величиной. Лошади бежали бойко Проезжая мимо кухни мистера Стокса, мы почувствовали запах жареной свинины. Так пахло до самых ворот. Когда мы свернули на дорогу домой, солнце уже садилось. Запах свинины отстал от нас.
— О чем это ты разговаривал с Сэмом? — спросил дедушка. Мы ехали в странных, почему-то зловещих сумерках, сквозь которые мне виделась фигура Сама Два Отца, сидящего на своем сосновом чурбаке. Сосредоточенный, неподвижный, весь словно из одного куска, он казался каким-то заспиртованным музейным экспонатом. В том-то и дело. Мне было тогда двенадцать лет, и надо было еще долго ждать, пока я преодолею это марево сумерек. Я уже тогда знал, что когда-нибудь все пойму, но к тому времени Сэма в живых не будет.
— Так, дедушка,— сказал я,— просто мы болтали.