Александр Гембицкий. Выздоровление

Библиотека

Александр Гембицкий. Выздоровление

From: Kiria@citycat.ru

Date: 05 Apr 2000

Дуэль

С утра льет безнадежный дождь. Легкими, приглушенными каплями в нервозном ритме отстукивает свою беспорядочную дробь, разнося эхо до самой выси. Тугой пеленой создает бесконечный календарь пустых белых страниц, бегущих мерно вспять. Тоскливо. Пробираешься через сорвавшееся в бездонность небо с чувством своего каждодневного падения, во время которого все же остается грусть, безбрежная, доводящая до исступления. Все вокруг — стена неземной, потусторонней, ненормальной серости, в которую по малейшей частице отходит вся отравленная душа, покуда не растает там полностью. И на какие-то минуты затихает пожар, а прозрачная стая рушится на землю, гонимая непонятым ветром. Ожившие камни, возымевшие вдруг зеленые глаза, алчно, вожделенно таращатся в небеса, и тоска по непреступному раю рушить их силу и твердость, заставляя от слабых ударов капель превращаться в ничтожную пыль. И города больше нет. Впервые покорившись чему-то свыше, он лег блестящим асфальтом под теперь уже покорные ноги, превратился в дорогу, перешедшую и вскрывшую человеческие вены. Потихоньку к серому примешиваются более темные тона, и мир без единой звездочки готовится к встрече с бесконечной ночью. В такие секунды усталое воображение раздражается до невозможного предела, и новая доза неземной, вечной тоски, переполняет границы граненого стакана. Облаков уже не видно, и лишь каким-то предчувствием встрепенувшейся, настроившейся души можно уловить всю тяжесть и опасность нависшего над головой существа, полного седины и нежных голосов потусторонних ангелов. Здесь же их не слышно. Здесь свои, более родные, малым худым ростом своим дотянувшиеся до малой выси - еще не открывшиеся миру святые цветы. И умиротворенный белый ветер грустно прохаживается по лицу и глазам, ежеминутно заглядывая в душу и каждый раз с ревом вырывался оттуда, забирая с собой комья, отравившейся ненавистью и предательством, крови. Добивает усталость, и желчь изливается в чистые лужи, развращая ту параллельную высоту, называемую раем. Время злыми счетами отстукивает последние жизни, разбавленные водой и печалью. Им еще что-то осталось... А меня больше нет.

Дыхание. Наивная привычка к жизни. Сижу и чувствую, как ухожу, как подхваченный на грязно-серые крылья какого — то безразличного, безликого существа, я прохожу через грубые слои вашей атмосферы и по каким - то причинам все еще поглощаю в себя лед этого воздуха. Смешно и странно. Меня больше нет, а, впрочем, ладно, не будет завтра, и все же я чувствую, как уже мчусь, пролистывая, проглатывая последние страницы, с каким-то пошлым оттенком желтеющих газет. Вдыхаю в себя последние блики жизни и ни о чем не жалею. Они приходят ко мне каждый день и пластами накипи, мерзкими тенями ложатся на мои и без того темные окна. Честные люди, взявшие в израненные заложницы всю мою жизнь. А завтра дуэль... Моя дуэль- и меня больше нет, как и нет всего мира, созданного, похоже, моим нездоровым воображением. Ни любви, ни страха, ни этой тоски, ни этой страницы, ни этой дикой усталости. Вчера они пришли все и, как компетентное в таких случаях жюри, наблюдали мое падение, смотрели на мои всевозможные судорожные па. Но завтра этого не будет! Не умею стрелять, не хочу, не убийца. А теперь этот дождь: верный, вобравший в себя столько преданных лиц, и я каждый раз ухожу вместе с ними, целую их чистые следы и стремлюсь только к ним в их дали, где я свой. Туда, куда проходят лишь самые несчастные. Они приходят ко мне уже спокойные, высвобожденные, безразличные, и счастливыми образами святых становятся над моей почему — то усопшей душой. Приходят и другие они — спутники земные мои, проводившие меня до этой смертельно скучной комнаты, в которой давно пора ставить свечи по моей усопшей жизни. Дуэль. Теперь во мне мой богоподобный достиг грани, и я вместе с это белой плаксивой стаей мчусь к только что родившейся звезде предельного, последнего счастья. В какой то обманчивой дымке врезалась в бездонный купол выси белым, без примесей, стерильно -белым светом, и я, жалкий комар, пикирую на этот свет. Омываюсь лечебным, прозрачным душем, забирающим все мое существо. И не страшно, и не важно, просто хорошо. Прощайте... Вот он выстрел. Вот эта счастливая боль. И свет становится и липким и злым, а дождь все рвет последние безумные страницы, сплошные пустые страницы, все держит за горло мой дар Божий, мою Жизнь. Один за другим слетают с меня оборванные осенним ветром земные ярлыки: неплохо обеспеченный, работающий человек и все прочее, за что теперь уже нестрашно. И с каждой секундой я теряю все больше и больше вас — братьев моих, людей. Милая моя Саша, помнишь ли? Как вне жизни и смерти, в стороне от бесконечности, мы отдавали одному мигу всю долю вечного наших душ. Не строили небес на земле, а лишь были переполнены чем-то добрым, человечным. А потом ничего не стало... И каждый день пустота, схватившая меня изнутри за горло. Холод. Вечный холод, и только грусть, и только усталость. Все вы, кого я теперь с каждой каплей крови теряю. Мы все так устали, очень устали, и умирать мне не горько, не страшно. Мне нечего вам оставить, у моей жизни нет даже сюжета, лишь слова, вдруг хлынувшие глупым потоком, нашедшие выход в другие подзамочные сферы. И вот меня закопали. И вот они собрались, смотрят прямо мне в лицо, что — то шепчут и бросают в размытую безнадежным дождем землю моей могилы милые святые цветы, ничего уже не значащие. Мы все просто очень устали. Устали. А ее, "Звезды последнего счастья" вовсе нет, как этот предсмертный мой дождь, самый рядовой, строевой, самый обыкновенный дождь. Мерзкий, липнущий, холодный. Никто никогда отсюда не уходит. Здесь я осознал все, как будто все чувства вмиг обострились, в миллион раз, стали способны охватить бесконечность. Вижу, как хоронят людей, как они, озлобленные на обманувший их звездный свет, разочаровавшиеся, понимают с ужасом, что нет ни Бога, ни Дьявола — ничего, и лишь еще более узкое, душащее визгливое пространство - холод, самое страшное, безумный холод, разбивающий на осколки состарившуюся душу. Каждую секунду я слышу стоны убитых и убийц, проигравших свою вечную дуэль с чем — то непонятым, бесконечным, громадным. И я полюбил их всех, как полюбил каждого из вас, а потому я и есть ваш бог. Понявший, увидевший вас, ответивший любовью на убийство, совершенное каждым из вас надо мною. Иду вам извечно навстречу с утешеньем и миром. И каждую ночь, каждую страшную ночь, вижу лицо стрелявшего в меня. Плачущее, бледное, искаженное судорогами, убитое навеки. Столетия здесь проходят быстро, оставляя свои недолгие следы, которые будут съедены следующим звеном этой плотоядной цепочки. А мы... Мы все очень устали. Мы — посторонние.

На дворы уже осела беззвездная, тяжелая, бездарная ночь, раздавившая любое начинание света. Сплошная муть рвала последние, не спящие сердца. Небо, как затянутое траурным экраном, закрыло от скуки простудившиеся глаза. И любой голос подавлялся этой смертельной тишиной — голосом последнего счастья. Из отсутствующей, уставшей больницы вышли две фигуры, сгорбленные от усталости. На еле видимых лицах сохранялась нервная дрожь, вечно напряженные скулы и полное отсутствие, усталое раздраженное безразличие. Шли молча, затем завязался какой- то разговор, часто прерывающийся из — за тяжелого дыхания:

— Странно. До чего же обидно и странно.

— О чем это вы?

— О человеке, понимаете, живом человеке.

— Его сегодня привезли с нервным припадком. С ним я провел весь этот не реальный день. Он безукоризненно верит в то, что он мертв, убит. Он все вторит, что он убит и что таких, как он, миллион. Сейчас много кто так свихивается "Дуэлянт". Смешно. Убит на дуэли. Даже романтично.

— Дуэль? В наше время? Видно я вас недопонимаю.

— Да я и сам ничего не понимаю. Конечно же, никакой дуэли не было и быть не могло. Просто он верит в то, что проиграл дуэль. Жутковато. Сидит на одном месте и все без умолку повторяет, как колдун какое- то заклинание, одно и то же. Твердит, что все устали, очень устали. Все ждет какую — то звезду, по его словам, его обманувшую. И столько на лице его горя, обиды и доброты. Какой — то ненормальной сумасшедшей доброты.

— И все ж дуэль — это и вправду романтично. Честь, достоинство. Защищать их, по крайней мере, красиво...

— Но ведь он убит! Как вы не понимаете. Он потерял все. Бога, призрачный свет последней звезды, пообещавшей ему успокоение. Мне больно от его раны. Хороша романтика. Он ведь и в самом деле убит. Какой — то силой, каким- то страшным выстрелом над ним совершено убийство, убита его душа, его вечность. А вы! "Романтик"!

— Бросьте. Вы явно завираетесь, неужто вы и вправду верите в какую- то бесконечность! Он лишь очередной сумасшедший, каких много. Тут уже играет ваше воображение. Успокойтесь.

— А ну вас к черту, ничего вы не поняли!

— Бросьте!

— К черту! Он безнадежно прав. Мы все устали. Очень.

Утро следующего дня было великолепным воскресным утром. Свет, настоящий добрый свет наполнял светом глаза, и кошмары прошедшей ночи были разорваны. Доктор окружной больницы проснулся в великолепном настроении. Выспавшись, он плотно позавтракал и с легкостью в походке пошел к реке. Сегодня он еще не видел никого из Них. Лишь солнцем залитые луга, лишь радостная нега, фонтаном бьющая из просветлевшей души. Лишь естественная, освещенная правдивым светом солнца, земная Истина, полная неоспоримых достоинств. Спускаясь к реке, он уже не помнил ни вчерашней озлобленной ночи, ни убитого "дуэлянта". Теперь он чувствовал себя живым. Навсегда.

Воля

Завтра я уезжаю. Ухожу, убегаю. Она здесь. Пришел вечером домой, а она здесь. Глупо, пожалуй, садиться писать, когда она столь рядом, но это по ее же просьбе. Она настойчиво требует, что бы я все-все записал. Она меня утомила: страшно, безвозвратно. Она не страшная и не веселая. Просто наглая, просто никакая. Итак; все с самого начала.

— Я знал, что ты придешь сегодня. Именно сегодня. Какие то темные вспышки внутри меня, заволакивающие всю душу, тянущие сотнями исчезнувших когда-то рук куда-то вниз в, какое-то безликое сладостное никуда, ну что ж, здравствуй. Вот он я. Вот она ты - смерть...

— Здравствуй. Тебе не страшно?

— Нет.

— А если я за тобой?

— Знаю, что за мной. Сегодня смерть каждой моей клетки диким животным страхом отражаться на мне безумной трепещущей живой болью.

— Это не я, это — жизнь. Я же зашла просто так, как захожу очень часто к каждому из вас, любуюсь вами, люблю вас. Смотрю, как вы рождаетесь вместе со мной, страдаете вместе со мной, живете моей жизнью.

— Почему я так плохо тебя вижу?

— Я создана по образу и подобию вашему.

— А где он, твой образ?

— Потому-то старики меня и боятся, потому-то по многим описаниям я страшна, всю вашу жизнь я с вами. Рождаюсь, цвету, взрослею, ожесточаюсь — становлюсь уродливой. Все, что у вас внутри, все ваши веры и неверья, все падения и обиды все на мне. Я становлюсь уродлива, страшна, в лучшем случае безлика, и так же как и вы, однажды умираю. Красоту во мне видят лишь святые да сумасшедшие. Смешной случай. Один человек ходит да рассказывает; как его жена спаслась от страшной смертельной болезни, о ее чудеснейшем абсолютном выздоровлении. Самое веселое то, что он на самом деле в это верит, в то время, как жена его два года тому назад умерла. И все вы ему верите. Вы почему-то всегда падки на чудеса касательно меня, не узрев главного. Ведь по сути я и есть самое большое чудо из чудес. Ну, да ладно. Тебя же я люблю очень, ты остановил процесс моего старения, умирания. Застывший когда то, отказавшийся от жизни ради чего-то более высокого. Для вас это красиво, для меня же просто выгодно.

— А есть ли оно, высшее. Бог?, Дьявол?

— Не знаю. Лично я их никогда не видела и надеюсь, никогда не увижу. Тут что-то странное: надо мной главный — любой полубожок. Мною управляют, натравливают на кого-то, и я несу на себе его лик. Меня боятся. И в то же время надо мной нет главных.

— Да, порой ты свирепствушь похлеще каждого .

— Что ты имеешь ввиду?

— Чума, холера...

— О, это не я. Не спрашивай кто — я не знаю. Может быть, вообще нет на свете никакой чумы. По — моему, это ваша массовая бездарная выдумка, когда вы из какого то бессильно бунтарского порыва мстите жизни. Я же тут ни причем. И мне больно и смешно, когда вы с искаженными от судорог лицами клянете меня. Тогда мне хочется раз и навсегда уйти от вас.

— Почему же не уходишь?

— Во — первых, подумай, что тогда с вами станется, во вторых, в ком тогда воскресну я. Мне же тоже присущи животные инстинкты как и каждому из вас. Я не лучше и не хуже вас. Не выше и не ниже, не грязнее, не чище. Я, вообще, самое обыкновенное явление, каких много, только обо мне слишком много разговоров с глупой примесью мистики, фатализма. Такова, уж видно, моя судьба.

— Так ты веришь в судьбу?

— Ни в коем случае. Ее нет. Есть жизнь, но не у всех, есть смерть — это я.

— А святость, грех?

— Это, разумеется, тоже есть, но как разновидность жизни или смерти. К тому же у вас обо всем этом ложные представления. Вы говорите, что младенцы святы. Бред. На самом же деле, они самые грешные. На них весь ваш грех, вся ваша вина. Рождаетесь уж вы таковыми. Святость куда сложнее. Она приобретается годами, для нее нужно жить. Если кто-либо из вас умеет из всего выйти живым, то он и свят.

— А рай, ад?

— Вот этого не знаю. По-моему, там, где-нибудь что ни будь и есть. Иначе зачем я тогда нужна? Но мой долг — не верить ни во что, что я на протяжении веков и делаю, что на протяжении веков и вам советую делать.

— Бред. Бред какой-то, что-то нереальное. Все во что я раньше верил, была ты. Теперь же я сомневаюсь и в этом.

— И правильно делаешь, я сама порой в себе сомневаюсь.

— Нет! Тебя здесь нет. Ты лишь мой кошмар, мой бред, что-то во мне!

— Правильно. Давно в тебе, всю жизнь в тебе. Самой дорогой иконой осела на твою грудь, что и помогает тебе выстоять, выжить.

— Ты издеваешься над мной.

— Именно! Впрочем, мне пора. Ты со мной?

— Мне все равно.

— Ну тогда прощай.

— Навсегда?

— А ты как хочешь?

— Мне все равно.

— Мне тем более.

Она исчезла. Попытался лечь спать. Не вышло. Что-то до одури сладкое внутри. Какие-то вечные мгновения падения. Она назвала это жизнью. Стоило ей исчезнуть, как я захохотал. Задыхался от собственного смеха и не мог себя остановить. Миллионы маленьких живых, ожесточенно-веселых судорог колотили своими до боли нежными ударами по всему моему телу. Сколько радостного отчаянья былых болей оттаяло, переполнив мои глаза своими вешними водами. Сколько наполненной лишь минутным эфиром темноты с зыбкими прорезями звезд. Свет их, кочующий через века, чрез миллиарды лет, миллиарды смертей. Ни один из этих источников обманчивого черно-белого серебра уже, пожалуй, не существует. Летят на него лишь безумные стаи, постепенно растворяясь во все равняющей серости какой-то всеобщей исчезнувшей души. Я выбежал на улицу а там тишина захоронений, во мне кошмары, разливы рек, священные молнии, беспощадно разбивающие былой лед, а здесь нелепая тишина. Это все она. Взявшая меня в свои избранники и заложники, но когда-то, очень давно, родившаяся вместе со мной, бросившая первую искорку света в каждого. Ты. Я знаю, ты здесь. Я слышу твой сатанинский, издевательский смех. Ну и пусть, да светится имя твое, породившая, убившая и воскресившая меня. Теперь я четко вижу твои очертания и глаза твари, полные животного страха. Да, ты умрешь, ты состаришься со мной. Я не стану тем, кто уберег, спас тебя. Бойся меня — я живой, люби меня — я живой, гордись мной — я свят. Презираю тебя, но да святится имя твое, страшный, презренный и любимый проотец, в каждом листочке твой торжествующий и пугливый лик. Цветущий, стареющий, умирающий. Так умри же с каждым атомом моей бессмертной души. Люблю тебя, ненавижу тебя, боготворю, тебя вечно существующее неведомое божество. Живой... Такова моя воля.

По дороге случился обвал. Все погибли. Нелепая случайность, как вы говорите. Ложь. Случайностей не бывает. Вчера он все испортил. Когда готовишься умереть, всегда все портишь. Он погиб — моя порча. Я тоже предпочла все забрать, переломить — испортить

Моя воля сильней.

Свободен

Суббота. Еще с ночи небо заволокло пока еще седыми облаками, тихо жующими земную гладь. День, отведенный человечеством для свободы и забытый неосмотрительным Богом. Еле моросит липнущий к окнам продрогший дождь.Отяжелевшее небо все готовится обрушиться смертельной лавиной на памятники ушедших поколений, которые ныне заселяем мы, чтоб в последний раз затопить когда-то нахлынувшую жизнь. Еще заперты окна , задернуты шторы , и спящий безликий город готовиться к встрече с какой-то спокойной привычной волей. Кое-кто уже бросает свои первые нервные взгляды в поднебесье, пронизывая каждый вдох атмосферы, дабы предсказать предстоящую сегодня погоду. Радуется свободе, намазывает ее на хлеб, запивает ее утренним кофе, машинально переваривает и ближе к вечеру готовится забыть. Пустующие улицы, и лишь кое-где снуют дворники, пытаясь скудными метлами очистить их, оставляя за собой зачем-то сотрясенный, пораженный проникновением внутрь воздух. Легкое минутное успокоение, воскрешенное вокруг проснувшейся надеждой на светлую вечность и отсутствие очередного долга перед вчерашней невыполненной работой. Теперь неделя закончилась — осталась лишь проголодавшаяся Свобода, готовая, в сою очередь, проглотить уцелевший город. Тучи все сгущаются, образуя между крышами и собой закупоренное влажное пространство и страх нового потопа. Кто-то из свободных людей уже успел предсказать надвигающийся шторм...

Мой вылет отложили...

Теперь в этом аэропорту собралось множество узников нелетной погоды. Толпятся у касс, громко высказывая свою обреченную на "успокойтесь, пожалуйста" досаду. Какой-то маленький человек все жаловался мне на то, что у него умерла мама и что он никак не поспевает на ее похороны. Он бегал, ругался, размахивал руками, а потом, не выдержав, упал в кресло и тихо горько заплакал. Мне его не жаль. По крайней мере, он теперь свободен от материнской заботы и заботы о материю Год назад я похоронил повесившегося брата. В бога я никогда не верил на то у меня есть свои причины. Но странная прихоть: хотелось похоронить его по всем христианским обычаям. Брата я никогда не любил. Всю жизнь доставлял мне одни неприятности, и тогда покончив с собой, он от всего этого меня освободил. Он поступил верно за это я ему благодарен, потому и хотел подарить ему жизнь, светлую да вечную. Но какой-то недалекий священник объявил мне, что это уже невозможно, так как брат мой навеки проклят, как будут прокляты и его дети. Слава Богу, детей у него не было. Хоть мне и наплевать. Слава. Глупо, пожалуй, восхвалять того, кого только что упрекали в глупости, хотя опять-таки мне все равно. Тем временем мой несчастливец куда-то пропал. Вскоре он остепениться и заживет, как прежде, даже лучше. На улице уже льет вовсю, вода струиться с крыш, деревьев, невидимых небес — отовсюду, заставляя людей укрываться в заточивших их навеки стенах. Не стоит следовать их примеру. Я свободный человек, чужой здесь, проездом. Не знаю ни людей, ни названия улиц, меня никто не ждет, хоть у меня есть коллеги, семья. Сегодня день моей вечной Свободы, я свободен от всего, даже от гриппа. Знакомый врач меня давно привил, предвидя надвигающуюся эпидемию. Да здравствуют синоптики - они всегда правы. В окнах уже задернуты шторы. Не желая наблюдать столь ограничивающую, заточающую действие, панораму, люди предпочли вычеркнуть ее из стекол и ждать более свободной воли. Мои спутники тоскливо смотрят в нейтральную гладь широкого окна: вечно ожидая чуда, надеясь на жалость небес, которая их ни к чему не обяжет. "Да, застряли ",- прокряхтел кто-то из них. Они — да, но не я. Я никогда не застреваю, я всегда свободен. От любви, друзей, счастья. Вами не позволено не иметь и забывать, а потому я буду вечно прощен.

Черт возьми. Уже три часа, как я слоняюсь вокруг одного и того же места. Вымок до последней жилы. Холодно, к тому же я невыносимо голоден. Все это время льет безжалостный, безнадежный дождь, распространяя свою страшную серость над всей поверхностью остановившейся Земли. Ни одной живой души, образ всеобщего забытия. Я заблудился...Не могу идти, куда хочу, потому как уже не знаю куда вообще прорываюсь. И ветер, разрывающий скомканый воздух, разбивается о голые стены, протяжно звенит где-то там, под землей. Сбивающий меня с ног кричит свою злобную хмельную песнь, швыряя мусор в лицо. Чем же я хуже?! Я же тоже свободен, как и он, я тоже буду орать! Так же злобно, неистово о том, как мне хорошо. Я не боюсь потерять ни имени ни лица - у меня ни того, ни другого. Я просто свободный человек. ...Слышите?! Внимайте моей глотке, считайте меня за сумасшедшего, но вы — трусы, а я — нет! ...Злюсь... Я злюсь. Чувство, схожее с тем, когда меня, еще ребенком, отец запирал в ванной. Я кричал, а он все смеялся, швыряя в лицо свое ненавистное "успокойся!". Я злился, как злюсь теперь, но теперь все по-иному. Отца нет, а если и есть, то уже не здесь и не тот, очень далеко, гораздо менее сильный. Я - свободен! Свободен...

Боже, до чего же есть хочется, и все вокруг закрыто. Боже. Слишком много я сегодня о Нем да к нему. Противоречу сам себе, чушь какая-то. Разговариваю с ним, с Отцом. А Он отражается и так же неумолимо корит. Каждая лужа, каждая капля возвращает его на землю. Ты здесь... Ты же тоже не свободен!.. Всегда пытаешься убежать от нас, от меня. Выгнав нас вон, ты все же остался на нашем общем с тобой распятье. Всегда хочешь уйти, но мы безжалостно своими молитвами дышим Тебе в висок, не позволяя забыть. Возвращаем на землю вместе с каждым живым дождем, воскрешая умершие предметы, вспоминая твое несуществующее имя за завтраком, обедом и ужином. Мы всегда за Твоей спиною. Все, только не я. Дарю Тебе свободу, как в свое время Ты подари ее мне, разрешив забывать и не верить. Только мы с тобой свободны, остальные наши смешные рабы. Только Я, только Ты. Нет. Только Я. Я свободный человек, я имею право на волю, я заслужил его, умерев навеки, еще не родившись. Я свободен, слышите, свободен? Только я, никто больше!

К высыхающему городу медленно подползал вечер, принося жизнь до сих пор молчавшим предметам. Зажигались фонари — единственные свечи, обреченные в эту ночь выйти на борьбу с бессмертным мраком и отмереть, не дожив единственной минуты до победной выстраданной зари. Весь воздух наполнен жидким эфиром, заполняющим пыльные легкие, вымывая оттуда кашель, хрип и прочий смертельный бред, оставляя место для Свободы, которая закончится завтра на службе в церкви, когда настанет час приклонить колени и головы. Теперь уже чистое, но тяжелое от беспрерывного молчания небо над скорбящим об убитом свободном дне городе. На ветвях деревьев расположились на ветвях вороны, образовав в синем небе черные дыры, в которые можно увидеть расползающуюся, жующую небо безобидную пустоту. Тяжесть безмолвия сдавила облысевшую земную грудь. Окна все еще закрыты, а за ними находятся люди, еще не готовые поверить тому что шторм прошел и смелые прогнозисты уже готовят природные капризы на завтра, не осмеливаясь высунуть нос на улицу. Из подъездов медленно причудливые тени, растворяющиеся на морщинистых стенах.

Из-за поворота вышел какой-то мокрый человек. Громко кашляя, он бормотал себе что-то под нос, все больше задыхаясь при каждом приступе. Вдруг он в ярости захрипел: "Я свободный человек. Слышите свободный. Трусы, открывайте окна, слышите? Я свободен!". С минуту постояв, он прислушивался лишь к еле слышным голосам, затем упал в лужу, содрогаясь от плача и скомканной боли. Начал хватать камни и кидать их в окна. Осколки летели на землю, заставляя уснувшее небо рыдать их протяжным звоном. Послышались голоса. Раздались милицейские сирены.

Ночь больной гриппом свободный человек провел за решеткой. Через прутья он видел одинокие холодные безучастные звезды, которые никогда не смогут упасть. Теперь он хотел лишь одного: скорее вернуться домой...

Выздоровление

Первое ощущение — страх. Впервые я здесь. Я маленький, ничтожный, заурядный человек. Стою на пороге бесконечно зияющей утробы могилы. Впервые я здесь. Умерли мать, отец, но ни разу я у них не был: ненавижу это место. Вся воля, все стремления всех поколений ведутся к этому безудержному, наглому, агрессивному разложению. Оргия смерти, заключенная в диадему из миллиардов исчезнувших аур, сгнивших лишь потому, что золотая тускнеющая нить вырвана, оплевана, растоптана. Заурядный, маленький человек с маленькими ничтожными чувствами, способными воспринимать лишь прошлое, которое щедро светом предстает в виде звезд. Незыблемое прошлое, откочевавшее через безауровое, безароматное пространство в то время, как живые они вожделенно пожирающими глазами впиваются в наше будущее. Будущее, в котором меня уже нет. В будущее, где я похоронен под позорным клеймом индивида. Все уже совершено. Выходят по вечерам на улицу, весело шагают. Смертники, люди, несущие на себе лишь печать прошлого. И я возненавидел их. Возненавидел за нелепость их жизни, которая тут же меркнет, стоит лишь изменить расстояние и точку взгляда на нее. Возненавидел за чад распада, сочащийся из всех их пор. Но я пришел сюда. Пришел ровно через год. Это гнильная утроба, горько — иронично называемая матерью, эта земля, неловко, как ожиревшая старуха, свершила свою хаотичную, круговую пляску, вкруг выбритой, каторжной головы солнца и в начале этой пляски затерялся он. Он, когда-то столь сильный, цветущий, талантливый, бывший лучше, выше меня, из-за чего чуть было не ставший моим врагом. Но он умиротворил мою зависть, освободил от злобы, заставил забыть. Как я верил в его бессмертие, красивый, счастливый, он заметил меня, своей щедрой рукой возложив на мою душу печать божью. Он был богом, и после него бога не стало. Он просто исчез, сгнил.

В последние годы он стал совсем плох. Я уже не мог быть с ним, ведь он умирал. Все кричал, что это я его загубил, что я — ничтожество, принял его любовь и ответил любовью, но любовью низменной, отравленной, подвергнутой страху и разложению: затравил, загнал его. Но я ни в чем не виноват, и он это знал, и все же, умирая, он проклял меня, навеки отлучив от себя, отобрав тем бога, бога единого, которым был лишь он.

Теперь я не знаю, как и откуда он появился. Но то, что он существовал, точно. Что бы они не говорили, он был, дышал, верил. Не отмеченный смертью, он подошел ко мне, к маленькому, уродливому, к убогому и стал другом, сделал равным, позволил жить, а в последние дни я его не узнавал. Он бился, кричал, звал меня, молил подойти к нему, ползал за мной на коленях, унижаясь. И я его жалела. Они, эти садисты, звери. Как они его мучили. Когда он возвращался из их кабинета, он уже не жил. Он лишь скулил, превратившись в безликую тварь, лишь тупо молил меня, как будто я мог что-либо поделать. И я призрел его, ибо он становился таким же, как и я. Маленьким, жалким, ничтожным. И брезгал с ним говорить за то, что он умирал. А они все травили его, избивали, терзали, уничтожая во имя жизни моей.

Однажды он пришел совсем спокойный, такой, какой он был раньше. Тогда я подошел к нему, сел рядом на кровать. Он молчал. Когда я подошел ближе, увидел в руках его нож, направленный на меня. Он долго меня бил. Все мое тело кровоточило страшнейшим потоком болей, тревог, возведенных в более тонкую градацию предсмертных страданий. Я погибал, а он... Он хохотал, дико, безудержно, все чаще вонзая в меня лезвие по самую рукоять. Старательно, систематически. И в глазах его сквозила уже не та животная муть, но ясное лучезарное презрение, которое он каждым ударом ножа хотел втиснуть в сумятицу моей души, и в тот миг я понял, что должен однажды, обязан однажды умереть. И, поняв, каждому новому удару был рад, возненавидев, презрев его, его, Бога, ибо знал, что ему со мной не справиться. Со мной, маленьким, ничтожным, заурядным ни за что не справиться. Он был лишь всего не удавшимся божком, маленьким обманщиком, и я выжил, а он он назавтра скончался.

Они радостно оповестили меня о моем избавлении, щедро наградив себя званиями спасителей. Отпустили выздоравливать, одинокого, презирающего, ненавидящего.

Нет! Я не был болен. Мое я не раздваивалось. Я не мог быть очередным выродком всеобщего несчастья, подвергшегося обязательному выздоровлению.

Через неделю из презрения к нему, к ним, к себе, я заказал эту могилу в ряду бесконечных других... И сейчас стою среди множества людей, собравшихся здесь. Заурядных, половинчатых, одиноких, любимых...

Возвращаюсь домой. Я еще слишком болен. Слишком долог, не преодолим путь к выздоровлению, к умению любить. Надо выжить для этого, именно для этого он тогда и оставил меня в живых. Только для этого. И я выжил...