Владимир Григорьев. Вложено при рождении
———————————————————————————————————- Авт.сб. "Рог изобилия" ("Библиотека советской фантастики").
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 September 2000 ———————————————————————————————————- - Ходит он, ходит, - озабоченно заключил майор и откинулся от крупной карты города, - среди нас ходит.
Остальные не разогнули натруженных поясниц. Распластанные над картой города, они будто парили над ним на невидимых крыльях. Точно пронзительные взгляды их могли среди мешанины коммунальных домов, бань, кинотеатров, универмагов разом выхватить того, о ком шла речь, виновника.
- Ходит, ходит, - снова прошелестело над городскими застройками, отлакированными картографическими лаками.
- Брать надо, - торжественно, как бы открывая заветнейшее желание, выложил лейтенант.
- Легко сказать, брать! - Майор значительным взглядом окинул присутствующих. - Где?!
- Слышал я, - грудным голосом любителя многоголосого пения произнес сержант, обязательный слушатель заезжих лекторов, - слышал я, люди далекого прошлого уважают восточные сладости. На восточном базаре брать надо...
Завязка приключенческой истории этой, взволновавшей должностные и прочие умы города, началась на операционном столе местной больницы.
Голос сержанта звенел, как муха в стакане. И все снова склонились над картой, кто с циркулем, а кто и с простой древесной линейкой, высматривая положение базара дынь, хурмы, халвы азиатской.
Молодой, но твердо уверенный в себе хирург больницы этой брал скальпелем мышцы пациента энергично и даже привычно-весело. А волокна шли одно к одному. Без грамма жира.
- Пресс культуриста! - хвалил хирург, стремительно проникая в податливые полости брюшины. - А печенка! - От восхищения руки врача остановились, и на секунду работа прервалась. - Убей меня бог, если это не та самая абсолютно нормальная печенка, математическая модель которой создана Мак-Петровым. Без малейших отклонений. Которую ищут все клиницисты.
- Ну уж, та самая... - Теперь и ассистент склонился над больным, цепко вглядываясь в его внутренности.
- Да, действительно напоминает... - Ассистент выпрямился и быстро оглянулся по сторонам, считая свидетелей разговора.
Взгляды хирурга и ассистента тревожно встретились и снова разбежались по внутренностям больного.
Возможно, будь рассказ этот навеян иностранными мотивами, сюжет его увлекательно повернул бы к похищению абсолютно нормальной печенки, перепродаже из рук в руки и большому бизнесу, ажиотажу вокруг феномена. А в эпилоге, подчиняясь законам жанра, юный и, положим, безработный студент, которому во время операции всадили чужую печенку, ходил бы на последние центы в Федеральный музей медицины обозревать абсолютную печень, стоящую теперь миллионы, не подозревая, что печень-то его, кровная.
Но поскольку истинные события никоим образом не были связаны с местами, где все продается и все покупается, а, наоборот, протекали в местах обыкновенных, отдаленных от соблазнительных, а потому сомнительных коллизий супергородов-спрутов, дышащих ежесекундной возможностью внезапного возвеличения, то и сюжет наш не промчится по разным авеню и стритам и не вольется в то медленные, то бешеные потоки "шевроле", за рулем которых метры науки чеканного профиля и сатанеющие от близкой сверхприбыли деляги бросают из угла в угол рта многодолларовые сигары.
Трепет и даже некая опаска, заставившие ассистента обернуться по сторонам, возникли по причинам иным. Сенсация или даже намек на нее редко посещали скромную больницу: точнее, не посещали никогда. Прожекторные световые столбы, излучаемые светилами медицинской практики, смыкались где-то высоко над крышей двухэтажной больницы. Там, в жгучем переплетении лучей, как пойманные метеориты, блистали уникальные диагнозы и исцеления, по-метеоритному сгорали величайшие из неизлечимо больных, и только легкая как тень пыль этого пожара бесшумно оседала на больничную крышу.
И вдруг такое! Абсолютная нормаль!
И однако, операция прервалась лишь на несколько мгновений.
- Сенсация?!
- Да, сенсация.
- Первая и последняя.
- Заметано!
И все опять пошло как по маслу.
Уж такая работа у хирурга - нельзя удивляться. Удивишься, ахнешь, а уж какой-нибудь нерв в клочьях. Вот отчего хирурга тотчас отличишь по железному рукопожатию и особой, жесткой безоговорочности в суждениях. Отступать некуда, только вперед! Потому и в народе идет об этих людях твердая слава.
Молодой больной отдал свое здоровье в надежные руки. Хирурги словно позабыли о чудесной находке и вершили начатое с удвоенной легкостью, что в любом филигранном деле свидетельствует о повышении самоотдачи до уровня полной самоотдачи. Скальпель блистал в бестеневом свете медицинских ламп, как сталь коньков фигуриста, экспромтом срывающего звание восходящей звезды.
Казалось, дай еще незначительное прибавление темпов, и в ушах запоет серебристый звон вибрирующего на перегрузках скальпеля. И действительно, что-то вдруг звякнуло, а точнее, скрипнуло, будто сталь прошлась по стеклу. Бывает такой ничтожно слабый, но прохватывающий все нутро звук.
Но настоящий мороз по коже прошел через секунду или через несколько секунд, точной цифры тут не установишь. А именно тогда, когда скальпель вдруг остановил стремительное проникновение, упершись во что-то предельно твердое.
Не спасовали люди и здесь. Скальпель автоматически перешел в пружинные руки медсестры, а во взрезанную мякоть погрузились пальцы хирурга, обтянутые резиной перчатки. Но тут же резким движением изъял он руку из недр больного, и на свету эатрепыхало это нечто ставшее на пути скальпеля - прямоугольная, трепещущая, как пойманная рыба, но плотная на ощупь пластинка, испещренная четкими письменами. Она колыхнулась несколько раз, озаряясь молочно-розовыми, идущими из средних слоев тонами, и... напрочь окаменела.
Впоследствии и оперирующий и ассистент во всех инстанциях единогласно заявили, что пластинка трепетала как живая. Эксперты только головами качали.
- Чисто нервное, эффект психической перегрузки, - говорили эксперты прочности. - Машины, разрывающие материалы, сломались, пластинка же осталась цела. Камень!
Трудно, конечно, противостоять убедительности актов. Документация! Но хирург точно помнил, как трепетала в руках вынутая пластина. Рыбье биение ее он ощутил не только зрением и слухом, но и костяком пальцев, утонченной плотью своей, а плоти мы верим больше, чем глазам, ушам, графикам и документам, вместе взятым.
- Поймите, - говорил он экспертам, - твердая пластинка такой конфигурации не может безболезненно вписаться в ансамбль живущих тканей. Она обязана быть эластичной.
- А теория молекулярного строения? - козыряли материаловеды. - Какая, спрашивается, структура способна к подобному перевоплощению? За считанные-то секунды.
- Тем не менее, - чеканил хирург, - человек содержал прямоугольник неопределенно долгое время: на покровах пациента не было ни швов, ни надрезов, все заросло. Пластинка не мешала ему. Операция потребовалась из-за обыкновенного внутритравматологического гнойника.
- Больному ничего не мешало? - поддельно оживлялась комиссия. - Так давайте устроим опрос больного!
Такой ход мысли откровенно лишен логики, но очень уж хотелось всем своими глазами взглянуть на чрезвычайную личность.
Разумеется, хирург не сразу рискнул приступить к странному в стенах учреждения, волнующему кровь разговору.
- Прекрасная у вас перистальтика, - вскользь замечал он, будто случайно задерживаясь у заветной койки, - показательное отсутствие вредной микрофлоры...
- Ничуть не удивлен, - хладнокровно соглашался пациент, - первая болезнь за все протекшие времена. (При слове "все" он едва уловимо усмехнулся.) Перед глазами хирурга прошло много мнимых здоровяков, бравирующих несокрушимостью организма, с показным шиком бросающих взгляды на острия хирургических инструментов - эх, до поры до времени! Но здесь привычные мерки не подходили.
Даже необъятный, вредительски скроенный казенный халат мутных, сивушных расцветок не мог скрыть конструктивной законченности сложения этого человека. Такие тела хирург видел на журнальных фотографиях: эмульсионно лоснясь, они взвивались над планками пятиметровых отметок, пружинно срабатывали в коронных апперкотах, стремительным спуртом вспарывали воздух гаревых дорожек, оставляя за спиной клубящийся вакуум, подчеркиваемую ретушерами пустоту.
- Ну а вот ощущение... мм... внутренней угловатости не посещало вас? Да, угловатости. - Досадуя на себя, хирург отметил, что голос его приобрел льстиво-коварное, насморочное звучание, каким в радиопередачах наделяют кокетничающих лис и министров королевского двора. - Вот знаете, забыли однажды внутри оперируемого пинцет. Забыли, понимаете, пинцет, и баста! Стерильно чистый, прокипяченный такой пинцет. Реконвалесцент был удовлетворен исходом операции. Но однажды-таки почуял присутствие излишнего предмета. И пинцет, к общему торжеству, был изъят из тела.
- Пинцет? - Больной разглядывал доктора с неподдельным и всевозрастающим удивлением.
Но выйти из образа работающего на намеках детектива хирург уже не мог.
- Да, пинцет. Обратиться к специалистам заставило его вот это, я бы сказал, геометрическое ощущение угловатости. Во сне ему снилось, будто он работает шпагоглотателем и иногда заглатывает шпаги натуральным образом, без обмана.
- Доктор, - меняясь в лице, сказал больной, - вы готовите меня к чему-то ужасному. Уж не зашили ли вы мне чего-нибудь лишнего?!
От этого вопроса лоб доктора собрался морщинами, точно лужица под секундным ударом ветра.
- Нет, нет! - в отчаянии замахал руками хирург. - О пинцете это я так, ассоциативно. Аллегория!
Теперь, казалось, больной вообразил, что над ним просто не очень удачно подшучивают, испытывают грубоватый медицинский фольклор. Он безучастно откинулся на подушки, потеряв видимый интерес и к разговору, и к стоящему перед ним врачу.
Тогда доктор решился на крайнюю меру. Он пошел в лоб, во весь рост, как солдат идет против танка, пугаясь собственной решимости, но полный новых надежд.
- Мы вам ничего не вшивали, - страшным шепотом сказал он, и весь груз сказанного улегся на это "мы". - Проделал это кто-то другой. Давно, в детстве...
Превозмогая сопротивление тугих бинтов, больной привстал с кровати. Доктор продолжал рассказывать, пристально вглядываясь в лицо потрясенного собеседника.
- Зачем вы не положили ее обратно? Зачем?! - словно в бреду вырвалось у больного. - Никто не должен был знать. Никто! Даже я. Это послание. Послание, но не для ваших эпох. Вы все равно...
И, разрывая бинты, больной рухнул на подушки.
- Кислород! - повелительно протрубил хирург, в мгновение оказываясь у дверей палаты.
Топот ног шквалом пронесся по больничному коридору.
- Тишина! - рявкнул он в сумрак служебных пространств.
Коридор замер. И в легкие больного хлынули свежие потоки живительного газа.
Ввергнутый ходом событий в ситуацию хирургической действительности, доктор как бы обрел самого себя. И привычный покой профессионально окутал его сердце.
В коротком лихорадочном признании больного доктор уловил хрупкий, как тающая льдинка, край тайны, рассеивающегося миража. О каких эпохах проговорился больной? Кому суждено расшифровать текст таблицы? Кто, в конце концов, зашил ее? И зачем?
- Доктор, - неожиданно произнес больной. Доктор вздрогнул. Он знал: такие голоса принадлежат привыкшим повелевать, превышать полномочия. - Пластинку необходимо вернуть. Извольте вернуть!
Доктор отчетливо осознал - большего из него не выжмешь.
- Все же последнюю-то фразу прочитали, - оправдываясь, сказал с места специалист по клинописям. При этом он развел руками, показывая, что, мол, сделали все возможное. - Получается однозначно: "ВЛОЖЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ".
Импровизированное совещание по итогам всесторонней экспертизы "Пластинки Эпох" (иначе ее теперь не называли) подходило к концу.
- Да, получается, - согласился хирург, - этот вывод напрашивался и из чисто клинических впечатлений. Но вот датировка...
- Датировка убийственна... Классный результат... Точные методы... - раздались голоса с мест.
Все зашевелились вместе со стульями, подтверждая тем значимость этой части экспертизы.
- Одиннадцать тысяч лет, цифра, конечно, ошеломляющая. Можно полагаться на ваши результаты? - спросил хирург, отыскав кого-то глазами.
- Не подлежит сомнению, - веско ответил очкастый физик, представитель лаборатории проб времени. - Вещичка сработана и вложена одиннадцать тысяч лет назад. Подпись потрудились поставить... - он зашелестел листком папиросной бумаги, - два доктора и несколько кандидатов наук. Матричная обработка краевых условий гистерезисно-интроскопийной кривой... Чисто теоретические интересы требуют...
- Ну, поехал, - пробурчал чей-то недовольный голос.
- О времени он говорил что-то очень своеобразное, - хирург пошарил взглядом по потолку, - очень поэтическое.
Ну будто бы он как бутылка с письмом: брошен в океан времени. Катапультирован в века.
- Как же так! - с отчаянием вырвалось у кого-то. - Человек, можно сказать, заброшен в века, прошел через тысячелетия, мелькнул рядом совсем и не остановился. А у нас реальная была возможность, да упустили.
- Не остановился, - с горечью согласился хирург. - А вы, как бы вы поступили на его месте?
Человек зябко передернул плечами.
- Ушел, а расшифровать пластинку нам не дано. Вуалировка образами, абстрактная манера письма. Не доросли. Не та, понимаете ли, эпоха! Не угодили! - В иронии хирурга все же явственно проступили интонации обиды, досады на кого-то, посчитавшего эту эпоху неокончательной, недостойной главного внимания. - Выздоровел в три дня. Собрался и ушел. Ка-акой организм! - Хирург даже всплеснул руками.
По залу прошелестел вздох, вздыхали язвенники, почечники и гипертоники.
- К событию нужно подойти шире, - сказал, вставая, человек в старательно, видно, с утра отглаженном костюме и очень чистой рубашке, преподаватель истории. Вставая, он быстро втянул манжеты сорочки в рукава - запонки на них были разные.
Историк тщательно, в мелочах продумывая все, как к празднику готовился к совещанию, полагая, что выступать главным образом придется ему, лучше других знакомому с пройденными этапами человеческого общежития. Большинство же явилось, имея на руках рулоны ватмана с ярко раскрашенными графиками, выкладки, украшенные интегральными выражениями, столбцы цифровых показателей. Доклады грешили, он бы сказал, узостью научного местничества. И историк, беспокойно прислушиваясь к сжатым, прессующим неизвестные термины речам, все ждал, когда перейдут к основному, обобщающему эпохи. До конца совещания оставались считанные минуты. Он поискал взглядом графин с водой.
- Шире - это значит с позиций перспектив. Ведь кто знает, сколько у него таких пластинок было. Вдруг не одна?!
- У вас выкладки, расчеты? - сухо прервал его секретарь, представитель группы прочнистов, человек в куртке из кожзаменителя.
- Да что вы все - вычисления, вычисления! - восстал преподаватель, но внезапно уверенность покинула его, и он сел.
- Может, и не одна, - ответил хирург, - но симптоматичнее то, что он пренебрег этим экземпляром. Верно, пластинка не столь уж и важна для него. Может быть, в минуты откровенности он пытался поведать о своем прошлом, взывал к доверию. А мы все века крутили пальцем у лба. Зевали. Обидно смеялись. Теперь он смеется над нами, а жить ему тысячелетия.
- Забудет, - убежденно произнес чей-то бас.
- Он упоминал о каких-то братьях по времени. Будто не один он послан через века. Что они проявляются то в одном, то в другом месте, коснутся нас - мчатся дальше, несут эстафету времени. Кто они, эти посланцы? Может, последние Атланты? Как бомбу времени несут они тайну тысячелетий, всю правду. А пластинка просто мандат перед людьми будущего. Свидетельство о рождении. Там уж сумеют расшифровать, в нужной эпохе. А нам - что же жалеть, предназначено не для нас. Но искать надо. Не мы, так дети наши, внуки вдруг найдут!
- Да, будем искать, будем! - дружно поддержали все, вставая с мест.
Собственно, на этом следовало водрузить последнюю точку повествования. Казалось бы, сюжет исчерпал себя до дна, по законам приключенческого жанра прошел через небывалую-завязку, испытал и цейтнот кульминационного происшествия. Однако чрезвычайные обстоятельства, тесно связанные с дальнейшей судьбой восхитительной пластинки, заставили автора снова взяться за перо.
Если помнит читатель, рассказ начинался с организованного поиска замечательного больного. Собственно, искать начали после ошеломляющих итогов экспертизы. До этого хирург был относительно спокоен: ну, печень, ну, пластинка, ну, выписался человек. Однажды в общем-то в текучке жизни промелькнуло нечто подобное: работник торговой сети проглотил шило. Ну, извлекли. В городской газете не поскупились на место, дали репортаж "Проглоченное шило". Газетная та вырезка подбадривала, успокаивала. Мол, обойдется и на сей раз. И вдруг сто одиннадцать веков!
Помчались по месту жительства. Соседка рассказывает:
- Из больницы явился сам не свой. Собрал чемоданчик, бумаги какие-то во двор вынес, сжег. Прощаться начал. Вдруг вещички бросил, побег куда-то. Возвращается с килограммом апельсинов, подарок, значит, нашей Машутке. Любил девочку, потакал ей. Все сказки рассказывал. Сядет, бывало, на табуретку, глаза в стенку, и пошел. Девчонка несмышленыш еще, а не оторвешь. А он как по-писаному. И про тьму египетскую, и про пирамиды, про булатную сталь, и совсем про неведомые времена. Мол, была такая земля обетованная, да под воду ушла без остатка. Потопом занесло будто. Я, случалось, заслушаюсь, хоть телевизор не смотри. Да спохватишься: обед на конфорке пригорает, бельишко неполосканное мокнет. Спрашиваю, откуда, мол, все знаешь в подробностях. Как глазами повидал. А он смеется, говорит: а что, как и в самом деле смотрел, пирамиды эти своими руками выкладывал? Пошутить любил!
Пошутить! Хирург яростно сжал кулаки. Простая душа, щи на кухне убегали. Магнитофон надо было заводить! Да что уж там...
Искали его поначалу лихорадочно. Беспокоили схожих лиц. Тройными взглядами обмеривали в те дни таксисты профили и фасы пассажиров. Куда! За тысячелетия усовершенствовался он в искусстве растворения среди масс. Поди разведай все его потайные приемы.
Пришел тренер, организатор городских олимпиад. Рассказал:
- В прошлом сезоне сидел один человек на трибунах, молча сидел. Вдруг не выдержал. "Плохо бегут!" - сказал. Рубашку снял, грунт ощупал да как рванет. У меня сердце похолодело. "Не заявленный, - думаю, - куда ж он в брюках!" А уж круга четыре стайеры прошли. Он эти четыре прочесал за милую душу, к фаворитам пристроился, да так и повел, весь бег за собою повел. Стадион, понятно, шумит. На девятой тыще метров обернулся, смотрит: стайеры позади трудятся. Каждый в своем графике выкладывается. А жарища! А он только рукой махнул. "Ий-эх!" - говорит, брюки скинул, да как припустит по стометровочному. Гляжу на циферблат: "Батюшки, рекорд бьет!" Подлетаю к нему: "Рекорд! - кричу. - Рекорд!" А он косо так, одеваясь, глянул: "Какой, - говорит, - там еще рекорд? В Греции, - говорит, - разве так марафонили?!" Я говорю: "Голубчик, родной, приходите, на весь мир прогремим, в веках останемся". А он только: "Греметь мне вроде ни к чему, а в веках мы и так останемся..." Годовой давности показания тренера не могли существенно повлиять на ход поисков, как не могли потеснить систему официально зарегистрированных мировых рекордов.
...В первые дни хирург лично выходил на поиски. В шляпе, сдвинутой на брови, он кружил по магистральным и окраинным улицам. Как режиссер, гоняющийся за фотогеничным типажом, с биноклем в руках забирался на уходящие из-под ног крыши домов, и крупным планом плыли перед ним задумчивые лики пешеходов.
В одну весьма дождливую ночь на углу улицы он лицом к лицу столкнулся с человеком в водонепроницаемом плаще. Сердце стукнуло: он! С поднятым воротником, в глубоко нахлобученной шляпе, незнакомец шарахнулся за угол и пошел петлять темными переулками.
Придерживая дыхание, хирург маячил позади, забегая в темные ниши и подворотни. В отсыревшем воздухе плыли специфические запахи водоотталкивающего плаща незнакомца. Из канав, застилая переулки, вставали торжественные туманы, и незнакомец умело тонул в них, будто прокладывал путь по известным ему туманообразованиям. Оступаясь, он сквозь зубы цедил что-то в адрес ненастья. Хирург прислушался и обомлел: отборная латынь! Язык древних! Он!
Но снес хирург и это разочарование: студент-фармаколог зубрил по дороге тексты рецептов...
Засыпая, хирург закрывал глаза, и крупным планом, экранно всплывали картины сегодняшнего, конспиративного бытия пациента. Вот он пробирается по запруженным улицам центральных городов, ищет себя в зеркальных отражениях витрин. Неузнанный, усаживается в кресла сверхзвуковых лайнеров, легкой походкой проходит в вестибюли приморских гостиниц...
Днем хирург гнал прочь эти иллюзии, днем он колдовал над пластинкой. Он все-таки не оставил мысли доказать, что пластинка была идеально гибкой. Хирург брал на базаре свежие куски говядины и обкладывал ими пластинку. Да! Поверхностные ее слои начинали сами собой мягчеть, а на торцах, вызывая сухое потрескивание в воздухе, змеились мерцающие прожилки. Чем свежее попадались куски, тем сильнее сказывался эффект размягчения.
Специалисты, коим посчастливилось участвовать в многогранной экспертизе пластинки, тоже не сидели сложа руки. Многие из них уже собирались защищать диссертации на собранном материале, другие изыскивали пути практического применения свойств "Пластинки Эпох".
Хирург не завидовал их деловым достижениям. Пошло на пользу кому-то, плохого в этом нет. Сам он воспринимал эту историю поэтически, художественно и переживал ее. Но кому поэзия, кому материальная сторона вопроса. Впрочем, и сама поэзия, в ее чистом виде, разве это только прекрасные слова, туман и молнии образов, аромат типографских красок? Нет, это и печатные станки, ржавеющие, если не покрасить; леса, плывущие к комбинатам, бухгалтерия, наконец! Стоят, гнутся в промозглых ветрах таежные стволы, а строчки, удачные, негодные ли, уже заготовлены на них, брызжут из-под пера...
Иногда хирург встречал преподавателя истории. Вот уж кто не скрывал недовольства поведением бывшего обладателя "Пластинки Эпох".
- Эх, будь я, к примеру, на его месте, - с ходу заявлял он, - отгрохал бы монографию. Все бы связал, обосновал на фактах. А личные наблюдения! Это же главы! Да на одних личных наблюдениях...
- Написал, и за новую монографию садись? - возразил хирург, любуясь азартом собеседника.
- А что, почему не каждый век? - опешил историк.
- А вот и принимайтесь. Начинайте с нашего века. Он вам знаком, - улыбался хирург.
- Времени не хватает. Занятость. - Историк хлопал по пухлому портфелю. - Ведь у него-то столько времени в запасе было!
- Да разве дело в запасах? - целил в уязвимые места хирург. - Сами-то те времена вспомните. Куда бы вас за такие делишки отправил, скажем, Калигула? Или, например, Грозный Иван? Так бы и загудели ваши монографии.
Историк трудно молчал.
- Помните монолог Пимена: "Когда-нибудь монах трудолюбивый найдет мой труд усердный, безымянный... и, пыль веков от хартий отряхнув..." Когда-нибудь, пыль веков, безымянный... Он знал, с кем имеет дело, своих начальников. Тоже ведь бомбу времени закладывал, по-своему, по-монашески.
На длинные разговоры времени у хирурга не было. Он спешил к себе в лабораторию. Доводить начатое. Предстояло еще вживить пластинку подопытному животному и тем окончательно подтвердить первые успехи на говядине.
Несколько псов уже не выдержали операционного режима и быстро скончались. Но то все были трущобные городской закалки дворняги, облезлые твари, прозябшие в ничтожных сварах и тоске по настоящему хозяину. Хирург дал объявление: "Нужна послушная собака с рекомендациями..." Поздним вечером у него на квартире прозвенел звонок. Хирург открыл дверь. На лестничной площадке никого не было. Однако из сумрака подъезда доносилось частое дыхание и... ну, конечно, тихий скулеж. Хирург включил лампочку. В углу площадки сидел огромный добрый зверь и преданно смотрел прямо в глаза хирурга. Хирург присвистнул. За ошейником пса торчала записка. Он прочитал: "Наш безвозмездный подарок уважаемому доктору. Чистопородный, дрессированный волк. Убеждены, что монтаж пластинки разрешится так же легко, как и тогда, 11 тысяч лет назад. Хотим верить, что пластина пойдет по своему прямому назначению... Группа энтузиастов, бывшие пациенты доктора".
Пойдет по своему назначению... Последние строчки несколько озадачили доктора. На что намекали энтузиасты? Впрочем, о целях эксперимента знали многие, а подарки у дверей квартир лечащие врачи находили не раз.
Доктор проследовал в кабинет, зверь шел рядом, прижимаясь к правой ноге хозяина. Хищник мягко вспрыгнул в кресло, тотчас показал трепещущий, как пламя, язык и принялся осматривать помещение. Разумный, осмысленный взгляд животного поразил доктора. Видел хирург умные взгляды собак, но здесь уж природа просто перехватила. Взглядом исполнителя, описывающего имущество, осмотрел серый убранство комнаты. Запоминал, где что лежит. Не легкомысленное собачье любопытство, а работа мысли сквозила в каждом взгляде. Доктор крепко схватился за ручки и ушел в кресло, в самые его глубины...
На другой же день, не мешкая, он приступил к делу. Блестяще удалась операция! Волк сам подошел к месту и лег на бок, приглашая начинать. Доктор сделал разрез, и пластинка легко скользнула в образовавшуюся полость. Волк тотчас блаженно прикрыл глаза, будто не оперировали его, а кормили вкусной похлебкой. И что же? - придержав руку в операционном проране, доктор ощутил знакомый, тот самый, рыбий трепет пластинки. Он помнил его!
Вскоре состоялась первая прогулка. Волк лихо затрусил вдоль больничного забора, круг, еще круг. Кто бы поверил, что совсем недавно отточенный скальпель гулял меж волчьих лопаток.
Другой раз доктор повел его собственноручно. Приятно гулять в компании с таким матерым, подобранным в теле экземпляром животного мира. Воплощение здоровья, силы и красоты! Доктор залюбовался им.
Неожиданно тонкий, высокий посвист прокатился над заборами пригорода. Свист, как аркан, взвился над головой и осел, рассыпался в яблоневых ветвях больничного сада. Звук оборвался на самой высокой ноте, и доктор увидел, как прянули уши осевшего на задние лапы волка.
- Держите! Держите его! - успел прокричать доктор. Но бедствие уже разразилось. Грозно щелкнув пастью, зверь мгновенно обернулся по сторонам, и серое, легкое в полете тело его дугой изогнулось над частоколом забора.
Персонал высыпал за ворота. Огромными прыжками, не оглядываясь, зверь уходил к лесу, туда, откуда снова хлестал и хлестал призывный раскат свиста.
Начальник ветеринарно-звероводческого контроля только покрякивал, когда ситуации повести выходили на предельную перегрузку.
- Н-да, прошлое, будущее... Увлекательная штука! - начальник контроля прищелкнул языком. - Но он-то хорош! Не спасовал перед веками. Мужик, видать, не из пугливых. Мо-ло-дец! - емко похвалил он человека из времени словом коим награждают и дворника, расчистившего проезжую часть, и школяра, принесшего радость родителям - заветную пятерку, и лейтенанта, отстоявшего господствующую высоту.
- Молодец-то молодец. А вот как зверя сыскать? - напомнил доктор о цели своего визита.
- Пса-то? - добродушно отозвался ветеринар. - Где ж его найдешь? Ушел небось в стаи. А скорее подсунул его вам этот загадочный больной. Не было никаких энтузиастов. Неспроста и в записке о прямом назначении сказано. Принес зверь ему пластинку, вот оно и прямое назначение. Припрячет в хорошее место, а то и обратно зашьет.
- Но вы представляете, сколько тайн завязывается на этой пластинке. Из прошлого, из будущего... - не теряя надежд, сказал доктор.
- Чего уж там не понимать, - согласился ветеринар. - Будущее волнует. Загадочно. Прошлое еще более загадочно.
Ветеринар значительно помолчал.
- Но для нас, людей каждодневной практики, самое загадочное - настоящий момент! Что поделаешь, умчался волк - в стаи, к хозяину ли своему? Дело о "Пластинке Эпох" на этом и застопорилось. Действительно, нельзя ведь всем броситься на разгадку одной лишь тайны природы, одной из тысяч. Настоящий момент перегружен ими, наболевшими тайнами, успевай только разворачиваться. И какую же из них решимся мы озаглавить за номером один?
Многие уже изучаются; несомненно, какой-то процент их скоро предстанет в исчерпанном до дна виде. Иные разгадки окрестят прозорливыми, иные - гениальными. А вот загадки, как их расставить по полочкам? Ведь не говорят "гениальная загадка природы". Загадки, как курсанты в строю, кто из них станет генералом?
Но в том-то и дело, что загадка "Пластинки Эпох" соприкасалась где-то с чертой, за которой открываются искомые дали гениальности. Потому, видимо, и потрясла она соучастников происшествия. Потрясла так, что будут они теперь долгие годы зорко вглядываться в собеседников, вслушиваться. Нет ли в них чего такого странного, а на самом деле необыкновенного. А вдруг да тоже гость из Времени, из тайных зон гениального?! Ведь не один бродит по свету.
Как сказал Он сам, вынырнув однажды в одном из сновидений доктора: "Оглянитесь, есть среди вас с прекрасной отметиной, огражденные временем. Тоже "Вложено при рождении", каждому своей мерой. Конечно, многих судьба обошла, но кое-кому вложено!
Только не будьте слишком суровы к ним, не спугните, потом ведь не воротишь. Край вечного зыбок, уйдет из рук, если не так взяться. Не каждому и виден. Вот меридиан на глобусе четок и строг, натянут, как бельевая веревка, от полюса к полюсу. Но кто ж видел его среди автострад и полей? А грянула магнитная буря и пошла буйствовать, рушить радиосвязь, плясать по ионосферам. Попробуй одерни, вынеси выговор по административной линии. У многих руки чешутся, да не дано!" Ах, промчалось видение, обожгло грудь мимолетных свидетелей звездным жаром, стужей космоса. Взвилось по-дельфиньи, переблеснуло, чтобы без следа уйти в глубинные коловороты времени. Появится ли снова, жди!
А ведь будет с кем-то разговаривать, смотреть в глаза, ввергать в трепет чьи-то сердца и... бесследно исчезать, разлагаясь на полутона зрительных воспоминаний. Как герой киноэкрана, распростерший улыбку в двухмерном, плоскостном мире полотна обозрения: стреляет, мчится на автомобилях, прыгает из окна, ненавидит, страдает, и зал страдает вместе с ним. Но вспыхнула под потолком люстра - ничего, пустое полотно экрана. Он умер до следующего сеанса.
И так до нужных эпох. А там появится, скажет:
- Я пришел! В трех измерениях объема и четвертом измерении - Времени. Я и братья мои!