Фред Хойл. Черное облако

Перевод с английского Д.А.Франк-Каменецкого, д.ф.-м. н.

Редактор перевода Н. Явно

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Эта книга отличается от многих других произведений научно-фантастического жанра тем, что ее написал профессиональный ученый, активно и плодотворно работающий в тех самых областях науки, о которых идет речь в романе. Автор хорошо знает образ мышления, условия работы и быт ученых-астрономов и физиков в Англии и США в наше время. Поэтому, кроме научной фантазии, в книге содержится много интересных бытовых деталей. С большим знанием дела описаны взаимоотношения ученых с государством в капиталистическом мире, методы организации научной работы в западных странах и т.п. Ф. Хойл всегда отличается оригинальностью и самостоятельностью мышления; действующие лица романа высказывают весьма своеобразные взгляды по многим вопросам не только науки, но и политики, морали, образования и даже музыки. Читатель едва ли во всем согласится с ними, но во всяком случае роман не только доставит ему удовольствие, но и даст обильную пищу для ума. Правда, в свою очередь, он потребует от читателя некоторых элементарных знаний по астрономии в пределах хотя бы школьного курса.

При чтении книги следует помнить, что она была написана до 1957 года. В переводе, с разрешения автора, сделаны незначительные сокращения.

Д.А. Франк-Камеиецкий

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Я надеюсь, что мои товарищи по науке получат удовольствие от этой шалости пера, написанной в часы отдыха. В конце концов, почти все, что здесь рассказано, вполне могло бы произойти на самом деле. Так как упомянутые в книге научные учреждения действительно существуют, я хотел бы подчеркнуть, что персонажи книги не имеют никакого отношения к людям, которые работают в этих учреждениях. Обычно считают, что мнения, высказываемые персонажами, отражают собственные взгляды автора. Я хотел бы добавить, несмотря на избитость этих слов, что подобная параллель может быть ошибочной.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Научная фантастика существует, вероятно, очень давно. Задолго до первых письменных памятников литературы, у костров на стоянках древних кочевых народов уже рассказывали фантастические истории. Когда человек достигает пределов своего понимания, ему хочется взлететь на крыльях воображения и искать путей в неведомое. В прежние времена фантазия не шла дальше рассказов об отдаленных уголках Земли и диковинных обычаях населяющих их людей. Именно такого рода фантастику мы находим в античной древности. Что такое "Одиссея" Гомера, как не прекрасный образец фантастики? То же самое можно сказать и о большей части "Историй" Геродота.

Стремление дать простор свободной игре воображения — это нечто большее, чем просто попытка уйти от повседневности. Оно служит более значительной цели. Будущее показалось бы нам — если бы мы могли заглянуть в него — столь же, если не более странным, чем самые удивительные истории, которые создает наше воображение. Во всяком случае, так всегда бывало до сих пор: представьте себе, каким показался бы наш современный мир людям уже семнадцатого столетия, и сразу станет ясно, что у нас нет основания полагать, что все радикально новые открытия уже сделаны. Только с помощью воображения, да и то не в полной мере, мы можем предугадать, что сулит нам будущее.

Для ученого фантастика таит в себе особую привлекательность. В своей повседневной работе ученый по необходимости должен сосредоточивать внимание на ближайших задачах — на тех, которые он способен разрешить, но не на тех, которые он хотел бы решить. Только в форме научной фантастики он может представлять себе задачи отдаленного будущего. Писатель, художник, музыкант счастливее ученого: материал, над которым они работают, не в такой степени ограничивает свободу их творчества. Ведь ученый обязан строго следовать велениям природы, в то время как люди искусства вправе преобразовывать свой материал согласно собственным устремлениям и желаниям. Может быть, именно поэтому ученые иногда чувствуют потребность сочинять фантастические истории, как, например, Кеплер, написавший роман о путешествии на Луну. Если Кеплеру удалось предугадать многое, то и ученый наших дней может подчас предсказать, что несет нам будущее. Здесь главная опасность — остаться в плену современных представлений, видеть слишком мало. Будущее всегда замечательно именно тем, что оно открывает нечто совершенно непредвиденное. Двадцатое столетие поразило бы людей восемнадцатого века не теми достижениями, которые уже можно было предугадать, но такими совершенно неожиданными явлениями, как, например, радиоволны. Конечно, здесь есть элементы противоречия, ибо ясно, что неожиданное нельзя предвидеть! Но по крайней мере мы можем стараться избежать наивной экстраполяции нынешних направлений развития. Мало интересного можно придумать, например, о машинах. Очевидно, что машины и различные приборы будут с течением времени делаться все сложнее и совершеннее. Ничего неожиданного здесь нет.

В то же время в фантастике нужно избегать прямого противоречия с представлениями современной науки. Новые достижения никогда не противоречат старым теориям в пределах их точности. Напротив, новые теории, обладающие более широкой применимостью, включают в себя старые. Мне кажется, что уже нынешние наши знания исключают возможность путешествий к далеким звездам. Нельзя ожидать чего-то совершенно нового в области химических ракетных топлив, и, хотя легко представить себе ракету с ядерным двигателем, все равно ей не под силу преодолевать колоссальные расстояния, отделяющие нас от звезд. Ведь даже если бы скорость современных ракет удалось увеличить в десять раз — и тогда потребовалось бы 10 тысяч лет, чтобы добраться хотя бы до ближайшей звезды. С другой стороны, мне не кажется исключенной возможность установить связь с живыми существами — обитателями планеты, вращающейся вокруг какой-нибудь далекой звезды. При нынешних темпах развития радиотехники возможность связи с обитателями далеких миров может скоро оказаться вполне реальной. Если на путешествие требуется 10 тысяч лет, то между нашим сигналом и ответом на него будет проходить, скажем, всего лет 100. Станет возможным обмен телевизионными передачами, и мы увидим, что собой представляют другие планеты и как выглядят их обитатели. Таким путем мы узнаем не меньше, а скорее больше, чем если сами там побываем. Ведь, путешествуя, можно посетить каждый раз лишь одну планету, в то время как радиосигналы или световые сигналы лазеров смогут дать сведения о многих планетах (особенно если будет создана система ретрансляции в Галактике). Наши ближайшие соседи, быть может, уже имеют библиотеку, содержащую сведения об огромном числе обитаемых планет по всей Галактике.

Вот, мне кажется, одна из областей, в которых будущее может самым необычайным образом отличаться от настоящего. При этом не приходится слишком далеко отходить от научных представлений нашего времени. Естественно, хотелось бы представить себе, каковы живые существа других миров. Интересно, чем они походят на нас и чем отличаются. И для фантастики, пожалуй, особенно интересны именно эти различия. В своем романе я поставил себе задачу придумать живое существо, возможно более непохожее на нас. Оно оказалось настолько непохожим, что ему не понадобилась даже планета, на которой оно могло бы жить. Но пора кончать — а то я уже начал пересказывать содержание романа.

Ф. Хойл

ПРОЛОГ

Эпизод с Черным облаком всегда очень интересовал меня. Диссертация, которая принесла мне звание члена Колледжа королевы в Кембридже, касалась некоторых сторон этой эпопеи. К моему большому удовольствию, работа моя послужила основой для соответствующей главы "Истории Черного облака" сэра Генри Клейтона.

Не удивительно, что покойный сэр Джон Мак-Нейл, бывший заслуженный член нашего колледжа и широко известный врач, завещал мне после своей смерти большое количество материалов о том, что он пережил сам в связи с появлением Облака. Замечательно было письмо, приложенное к этим бумагам. Вот оно:

Колледж королевы,

19 августа 2020 г.

Дорогой Блайс,

Надеюсь, вы простите старика, если некоторые ваши рассуждения относительно Черного облака вызывают у него усмешку. Случилось так, что во время бедствия я находился в положении, позволившем мне изучить действительную природу Облака. Эти данные по ряду веских причин нигде не были опубликованы и, кажется, остались неизвестными авторам официальной традиционной версии. Меня очень волновала мысль, должно ли то, что я знаю, сойти вместе со мной в могилу или нет. В конце концов, я решил поведать вам о моих трудностях и сомнениях. Я думаю, все станет яснее, когда вы получите мою рукопись, где я выступаю от третьего лица, чтобы моя персона не занимала слишком много места в повествовании. Кроме того, я оставляю вам конверт, содержащий рулон перфоленты, который прошу вас бережно хранить до тех пор, пока вы не поймете его значения.

Искренне Ваш

Джон Мак-Нейл.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТСЯ

Было восемь часов утра на гринвичском меридиане. 7 января 1964 года над Англией поднималось зимнее солнце. По всей стране люди мерзли в своих плохо отапливаемых домах, проглядывая утренние газеты, завтракая и ругая погоду, и в самом деле отвратительную в последнее время.

Гринвичский меридиан идет к югу по Западной Франции, через покрытые снегами Пиренеи и Восточную Испанию. Линия тянется затем к западу от Балеарских островов, где северяне поумнее проводят зимний отпуск — на пляже в Менорке можно было встретить смеющихся людей, которые возвращались с утреннего купанья, — и дальше пересекает Северную Африку и Сахару.

Нулевой меридиан затем направляется к экватору, проходя через Французский Судан, Ашанти и Золотой Берег, где "новые алюминиевые заводы выросли вдоль реки Вольты. Здесь меридиан выходит на бескрайную гладь океана, простирающегося до самой Антарктиды. Экспедиции из многих стран работают тут бок о бок. Вся Земля к востоку от этой линии до самой Новой Зеландии была повернута к Солнцу. В Австралии приближался вечер. Длинные тени легли на крикетную площадку в Сиднее. Шли последние минуты встречи между командами Нового Южного Уэльса и Квинсленда. На Яве рыбаки делали последние приготовления к ночному лову.

На большей части Тихого океана, в Америке и Атлантике стояла ночь. В Нью-Йорке было три часа пополуночи. Город был ярко освещен и, несмотря на недавно выпавший снег и холодный северо-западный ветер, на улицах сновало много машин. И на всей Земле вряд ли нашлось бы в эту минуту более шумное место, чем Лос-Анжелос. Вечернее оживление продолжалось здесь за полночь, по бульварам шли нескончаемые толпы народа, машины неслись по автострадам, рестораны были переполнены.

В ста двадцати милях к югу от Лос-Анжелоса астрономы на горе Паломар уже приступили к ночному дежурству. И хотя ночь стояла ясная и звезды искрились от горизонта до зенита, с точки зрения профессионального астронома условия были неблагоприятные: плохая видимость из-за слишком сильного ветра на больших высотах. Поэтому все без сожаления оставили приборы, когда пришло время перекусить. Еще вечером стало ясно, что наблюдения вести будет нельзя, и ученые договорились встретиться в куполе 48-дюймового Шмидта.

Поль Роджерс прошел целых четыреста ярдов, отделяющих 200-дюймовый телескоп от Шмидта, и увидел, что Берт Эмерсон уже принялся за суп, а его ночные ассистенты Энди и Джим заняты у плиты.

— Я жалею, что начал, — сказал Эмерсон, — все равно эта ночь пройдет впустую.

Эмерсон вел специальное обозрение неба, и для его работы были необходимы хорошие условия наблюдения.

— Берт, тебе везет. Похоже, ты собираешься сегодня улизнуть пораньше.

— Я повожусь еще часок-другой и, если не прояснится, залягу спать.

— Суп, хлеб с вареньем, сардины и кофе, — сказал Энди. — Что вам?

— Суп и чашку кофе, пожалуйста, — попросил Роджерс. — Что вы собираетесь делать на 200-дюймовом? Применить качающуюся камеру?

— Да, я все-таки поработаю сегодня. Хочу сделать несколько снимков.

Разговор был прерван появлением Кнута Йенсена, который пришел сравнительно издалека — с 18-дюймового Шмидта. Эмерсон приветствовал eго:

— Привет, Кнут. Есть суп, хлеб с вареньем, сардины и кофе, его сварил Энди. — Начну-ка я с супа и сардин, пожалуй. Молодой норвежец, любитель подурачиться, взял тарелку супа из томатов и бросил туда несколько сардин. Остальные изумленно взирали на него.

— Черт возьми, парень, верно, проголодался, — сказал Джим.

Кнут взглянул на него с притворным удивлением. — Вы никогда не ели сардины с супом? Ну, тогда вы не знаете, как их надо есть. Попробуйте, вам понравится.

Поразив таким образом воображение слушателей, он добавил:

— Мне показалось, когда я подходил сюда, что здорово несет скунсом.

— Именно такой запах идет от вашей стряпни. Кнут, — сказал Роджерс. Когда смех утих, Джим спросил: — Вы слышали о скунсе, который был здесь две недели назад? Он испустил всю свою вонь возле того места, где засасывается воздух в вентиляционную систему 200-дюймового. Прежде чем успели выключить насос, все здание наполнилось этой гадостью. Вот уж вонь стояла! А внутри было человек двести посетителей.

— Хорошо, что мы не берем денег за вход, — усмехнулся Эмерсон, — иначе пришлось бы возвращать их обратно, и обсерватория бы разорилась.

— Задали они, верно, работы химической чистке, — добавил Роджерс.

По дороге назад к 18-дюймовому Шмидту Йенсен остановился и стал слушать шум ветра в деревьях на северном склоне горы. Сходство пейзажа с его родными холмами вызвало волну неудержимой тоски по дому, страстного желания быть снова со своей семьей, с Гретой. Двадцатичетырехлетний норвежец приехал в Америку для усовершенствования.

Йенсен двинулся дальше, пытаясь стряхнуть с себя непонятную грусть. Причин унывать у него не было. Все к нему относились прекрасно, работу ему дали по силам.

Астрономия добра к начинающим. Здесь много работы, которая может привести к важным результатам, но не требует большого опыта. Йенсен был одним из таких начинающих. Он искал Новые звезды, которые взрывались с необычайной силой. У него были все основания надеяться, что в течение года он обнаружит одну или две. Так как нельзя заранее знать, когда взрыв может произойти и в какой части неба может оказаться взрывающаяся звезда, единственное, что остается — это фотографировал все небо ночь за ночью, месяц за месяцем. В один прекрасный день ему повезет. Правда, если он обнаружит Новую, расположенную не слишком далеко в глубинах космоса, тогда более опытные руки возьмутся за работу. Вместо 18-дюймового Шмидта вся мощь огромного 200-дюймового будет направлена на то, чтобы раскрыть манящие тайны этих странных звезд. Но в любом случае ему будет принадлежать честь первооткрывателя. И опыт, который он приобретет в самой большой в мире обсерватории, поможет ему, когда он вернется домой: будет надежда получить хорошую работу. Тогда он и Грета смогут пожениться. Чего ему еще желать? Он ругал себя, что так глупо разнервничался из-за ветра на склоне горы.

Он уже подошел к помещению, где находился маленький Шмидт. Войдя, он прежде всего заглянул в свой журнал узнать, какую часть неба ему нужно теперь фотографировать. Затем установил соответствующее направление к югу от созвездия Ориона: середина зимы — единственное время года, когда эту область неба можно наблюдать. Следующий шаг — начать экспозицию. Все, что нужно затем, — это ждать, пока сигнальные часы не возвестят о ее конце. В это время ничего не остается, как сидеть в темноте и ждать, дав волю своим мыслям бродить, где им вздумается.

Йенсен работал до зари, меняя пластинки одну за другой. Но работа его на этом не кончилась. Ему нужно было еще проявить пластинки, накопленные за ночь. Работа требовала большого внимания. Промах на этой стадии — и тяжкий труд пропадал впустую.

Обычно он не спешил проявлять пластинки. Он шел в спальню, спал пять или шесть часов, завтракал в полдень и только потом снова брался за работу. Но сейчас смена подходила к концу. Теперь по вечерам вставала луна, а это означало прекращение наблюдений на две недели, так как поиск Новых не может производиться в те полмесяца, когда ночью в небе луна. Она засвечивает чувствительные пластинки, используемые при этой работе.

Вот почему в тот день он должен был вернуться в управление обсерватории в Пасадену, расположенную в 125 милях. Автобус в Пасадену отправлялся в половине двенадцатого, и к этому времени нужно было проявить пластинки. Йенсен решил, что лучше всего сделать это немедленно. Затем он поспит четыре часа, быстро позавтракает и будет готов ехать в город.

Ему удалось сделать все по плану, но, сев в автобус, он почувствовал страшную усталость. Их было трое: водитель, Роджерс и Йенсен. У Эмерсона дежурство должно было продолжаться еще две ночи. Друзья Йенсена в ветренной, снежной Норвегии немало удивились бы, узнав, что он спит в то время, когда автомобиль мчится сквозь апельсиновые рощи, по которым проходит дорога.

На следующее утро Йенсен проснулся поздно, и было почти одиннадцать, когда он добрался до управления обсерватории. Ему предстояло еще не меньше недели работать над пластинками, заснятыми в течение последних двух недель. Нужно было сравнить последние наблюдения со снимками, сделанными в прошлом месяце. И это следовало сделать отдельно для каждого участка неба.

Поздним утром 8 января 1964 года Йенсен спустился в подвал обсерватории и сел за прибор, называемый мигалкой. Как показывает само название, мигалка — это прибор, который позволяет взглянуть сначала на одну пластинку, затем на другую, затем опять на первую и так далее с очень большой частотой. Если так делать, то звезда, которая существенно изменилась за время между двумя наблюдениями, будет выглядеть, как осциллирующая, или "мигающая" точка света, в то время как подавляющее большинство звезд, которые не изменились, мигать не будут. Таким способом можно сравнительно просто извлечь из десятков тысяч звезд ту, что изменилась. При этом сберегается огромный труд, так как не нужно проверять каждую звезду.

Чтобы пластинки можно было использовать в мигалке, необходима огромная точность. Пластинки должны не только сниматься одним и тем же инструментом, но по возможности и в одинаковых условиях: время экспозиции должно быть одинаково, и проявление должно производиться настолько стандартно, насколько это возможно. Вот почему Йенсен был так аккуратен при экспозиции и проявлении.

Трудность теперь состояла в том, что взрывающиеся — не единственные, блеск которых изменяется со вpeменем. Хотя в огромном большинстве звезды остаются неизменными, существует несколько типов переменных звезд. Такие истинные переменные звезды должны быть отдельно выявлены к исключены из рассмотрения. Йенсен высчитал, что ему придется выявить и исключить не меньше десяти тысяч переменных звезд, прежде чем он обнаружит одну новую. Как правило, он исключал такую "ложную мигалку" после короткой проверки, но иногда бывали сомнительные случаи. Тогда ему приходилось обращаться к звездному каталогу, а это требовало точного измерения положения каждой сомнительной звезды. В целом просмотр всей пачки пластинок требовал изрядного труда. Работа была довольно утомительная.

К 14 января он просмотрел уже почти всю пачку. В тот день он решил пойти в обсерваторию вечером. Днем он был на интересном семинаре в Калифорнийском технологическом институте, где обсуждался вопрос о спиральности галактик. После семинара возникла оживленная дискуссия. Йенсен и его друзья продолжали спорить по этому вопросу и за обедом, и позднее, по дороге в обсерваторию. Затем Йенсен решил просмотреть последнюю серию пластинок, ту, которую он заснял в ночь на 7 января.

Он закончил просмотр первой пластинки. Ему пришлось немало потрудиться над ней. Снова и снова каждая из "подозрительных" звезд оказывалась обычной, давно известной переменной звездой. Скорей бы уж разделаться наконец с этой работой. Куда лучше быть на горе у трубы телескопа, чем портить глаза над этим чертовым прибором, думал он, согнувшись над окуляром. Он нажал кнопку, и вторая пара пластинок появилась в поле зрения. Через мгновение Йенсен на ощупь вынул пластинки. Он долго изучал их, просматривая на свет, затем опять вставил в мигалку и включил ее снова. На густо покрытом звездами поле было расположено большое, почти круглое, темное пятно. Но поразило его кольцо звезд вокруг этого пятна: все звезды были "переменными", мигающими. Почему? Он не мог найти удовлетворительного ответа на этот вопрос: он никогда не видел и не слышал ничего подобного.

Йенсен почувствовал, что не может продолжать работу: он был слишком возбужден этим открытием. Его тянуло с кем-нибудь поговорить. Конечно, нужно обратиться к Марлоу — одному из старших сотрудников. Большинство астрономов — узкие специалисты в той или иной области своей науки. У Марлоу тоже была своя узкая специальность, но, кроме того, он был человеком широчайшей общей эрудиции. Вероятно, именно поэтому он делал меньше ошибок, чем большинство его коллег. Он готов был говорить об астрономии в любое время дня и ночи и с одинаковым энтузиазмом пускался в рассуждения и с крупными учеными, каким был он сам, и с молодыми людьми, только начинающими свою научную деятельность. Естественно поэтому, что именно с Марлоу захотел поговорить Йенсен о своем любопытном открытии.

Он осторожно уложил обе пластинки в коробку, отключил приборы, притушил свет в подвале и направился к доске объявлений, которая находилась возле библиотеки. Здесь он просмотрел список наблюдений и тех, кто их вел, и к радости своей убедился, что Марлоу не уехал ни в Паломар, ни в Маунт Уилсон. Но, конечно, вечером его могло и не быть дома. Однако Йенсену повезло. Он позвонил Марлоу по телефону и застал его. Когда он объяснил, что хочет поговорить об одном очень странном явлении, Марлоу сказал:

— Приходите, Кнут, я буду вас ждать. Нет, пустяки, никаких особых дел у меня нет.

То, что Йенсен вызвал такси, чтобы поехать к Марлоу, ясно свидетельствовало о его душевном состоянии. Студенты с годовым доходом в две тысячи долларов в такси обычно не разъезжают. Это в особенности касалось Йенсена. Ему нужно было, беречь деньги, потому что до возвращения в Норвегию он хотел побывать в различных обсерваториях Соединенных Штатов и, кроме того, купить подарки домой. Но сейчас ему и в голову не пришло подумать о деньгах. Он ехал в Пасадену, сжимая в руках коробку с пластинками и размышляя о том, не свалял ли он дурака, не сделал ли какой-нибудь нелепой ошибки. Марлоу ждал его.

— Входите, — сказал он. — Выпейте чего-нибудь, у вас в Норвегии много пьют, не правда ли? Кнут улыбнулся.

— Не так много, как вы думаете, доктор Марлоу. Марлоу указал Йенсену на кресло у горящего камина, столь дорогого сердцу всех, кто живет в домах с центральным отоплением, и, согнав большого кота с другого кресла, сам.

— Хорошо, что вы позвонили, Кнут. Жены сегодня нет дома, и я не знал, куда себя девать.

Затем, как обычно, он перешел прямо к делу — тонкости дипломатии были ему чужды.

— Ну, что у вас там? — сказал он, кивнув на желтую коробку, которую принес Йенсен. Чувствуя некоторую неловкость, Кнут вынул первую из двух пластинок, ту, что была заснята 9 декабря 1963 года, и молча протянул ее Марлоу. Реакция собеседника его обрадовала.

— Боже, — воскликнул Марлоу. — Сделано на 18-дюймовом. Ага, вот и отметка на краю пластинки. — Вы думаете, здесь какая-нибудь ошибка? — Насколько я вижу, нет. — Марлоу вынул лупу из кармана и внимательно осмотрел пластинку. — Все выглядит совершенно нормально. Никаких дефектов на пластинке не видно.

— Скажите, почему вы так удивились, доктор Марлоу?

— Именно это вы и хотели мне показать? — Не совсем. Странное явление становится очевидным, лишь когда сравниваешь ее со второй пластинкой, которую я снял месяцем позже.

— Но эта и сама по себе достаточно удивительна, — сказал Марлоу. — И вы целый месяц держали ее у себя в столе! Жаль, что вы не показали мне ее раньше. Но, конечно, откуда вам было знать.

— Но я не понимаю, почему вас так удивляет одна эта пластинка?

— Посмотрите-ка на это темное круглое пятно. Очевидно, это темное облако, не пропускающее свет звезд, расположенных позади него. Такие глобулы нередки в Млечном Пути, но обычно они имеют очень маленькие размеры. Боже мой, а взгляните на эту! Громадина! Чуть ли не два с половиной градуса в поперечнике!

— Но, доктор Марлоу, существует много облаков, больших, чем это; особенно в созвездии Стрельца.

— Если вы внимательно посмотрите на такие очень большие облака, вы обнаружите, что они состоят из огромного числа гораздо более мелких. А эта штука, на вашей пластинке, напоминает отдельное сферическое облако. Что мне действительно непонятно, так это то, как я мог ее проглядеть.

Марлоу снова осмотрел пометки на пластинке. — Правда, это на юге, и мы не особенно много занимались зимним небом. Но все равно, я не могу понять, как я мог его не заметить, когда работал над Трапецией Ориона. Это было всего три или четыре года тому назад, и я бы такого не забыл.

То, что облако оказалось для Марлоу незнакомым, а это несомненно было так, очень удивило Йенсена. Марлоу знал небо и все необычные объекты, которые могут встретиться там, не хуже, чем улицы Пасадены.

Марлоу подошел к буфету наполнить бокалы. Когда он вернулся, Йенсен сказал: — Меня удивила вторая пластинка. Марлоу смотрел на нее несколько секунд, а затем снова взглянул на первую пластинку. Его опытному глазу не нужно было мигалки, чтобы увидеть на первой пластинке кольцо звезд вокруг облака, которое полностью или частично отсутствовало на второй. Он продолжал задумчиво смотреть на эти две пластинки.

Не было ли чего-нибудь необычного в способе, которым вы получили эти снимки?

— По-моему, нет.

— Они действительно выглядят нормально, но никогда нельзя быть полностью уверенным.

Марлоу резко вскочил. Теперь, как всегда, когда он был возбужден или взволнован, он выпускал огромные клубы пахнущего анисом табачного дыма. Он курил табак какого-то южно-африканского сорта. Йенсен удивлялся, почему его трубка не загорается.

— Иногда происходят самые дикие вещи. Лучше всего нам заснять как можно быстрее новую пластинку. Хотел бы я знать, кто сегодня на горе.

— Вы имеете в виду Маунт Уилсон или Паломар?

— Маунт Уилсон. Паломар слишком далеко. — Да, насколько я помню, один из приезжих астрономов работает со 100-дюймовым. На 60-дюймовом, кажется, Харви Смит. Послушайте, пожалуй, лучше будет, если я поеду сам. Харви разрешит мне немного поработать с его приборами. Я не смогу, конечно, исследовать всю туманность, но заснять некоторые звезды у ее края смогу. Вы знаете точные координаты? — Нет. Ведь я позвонил вам сразу, как только проверил на мигалке. У меня не было времени установить иx.

— Пустяки, мы можем сделать это по дороге. Но, по-моему, вам нет необходимости проводить эту ночь без сна. Подвезти вас домой? А Мэри я оставлю записку, что не вернусь до завтра.

Йенсен был еще очень возбужден, когда Марлоу высадил его около дома. Прежде чем лечь спать, он написал письма домой. Одно — родителям, в котором упомянуло своем необычайном открытии, и другое — Грете, где рассказал, что, по-видимому, натолкнулся на какое-то интересное явление.

Марлоу поехал в управление обсерватории. Прежде всего, он позвонил в Маунт Уилсон Харви Смиту, Услышав голос Смита с мягким южным акцентом, он сказал:

— Говорит Джефф Марлоу. Послушай, Харви, произошло нечто удивительное, настолько удивительное, что я хотел бы попросить у тебя 60-дюймовый на эту ночь. Что? Я и сам не знаю и хочу выяснить. Касается работы молодого Йенсена. Приходи сюда завтра в десять часов, и я смогу рассказать побольше. Если тебе будет скучно, поставлю бутылку виски. Идет? Прекрасно! Скажи ночному ассистенту, что я буду около часа, ладно?

Затем Марлоу позвонил Биллу Барнету из Калифорнийского технологического.

— Билл, это я, Джефф Марлоу, звоню из управления. Хочу сообщить, что завтра в десять утра здесь будет довольно важное собрание. Я хотел бы, чтобы ты приехал и захватил с собой нескольких теоретиков. Не обязательно астрономов. Захвати несколько способных ребят... Нет, я не могу сейчас ничего объяснить. Завтра я буду знать гораздо больше. Я собираюсь сейчас на 60-дюймовый. Но обещаю тебе, если завтра будет скучно, или ты подумаешь, что это розыгрыш — ставлю тебе ящик виски. Договорились!

Возбужденно напевая что-то, он сбежал по лестнице в подвал, где этим вечером работал Йенсен. Около часа он измерял пластинки Йенсена. Точно определив место, в которое следовало направить телескоп, он вышел, сел в машину и поехал на Маунт Уилсон.

На следующее утро, придя в семь тридцать в управление, доктор Геррик, директор обсерватории, поразился, что его уже поджидает Марлоу. У директора была привычка приходить на работу часа за два до начала рабочего дня "сделать кое-что", как он говорил. Марлоу, напротив, обычно появлялся не раньше половины одиннадцатого, а то и позже. На этот раз, однако, Марлоу сидел за столом и внимательно разглядывал пачку снимков. То, что Геррик услышал от Марлоу, отнюдь не уменьшило его удивления. Они горячо о чем-то разговаривали в течение следующих полутора часов. Около девяти они наспех позавтракали и вернулись как раз вовремя, чтобы успеть подготовить все к собранию, которое должно было состояться в десять часов в библиотеке.

Когда пришел Билл Барнет со своей компанией из пяти человек, в зале собралось уже с десяток сотрудников обсерватории, среди них Йенсен, Роджерс, Эмерсон и Харви Смит. Доска, экран и проектор для диапозитивов были подготовлены. Среди вновь прибывших собравшиеся видели впервые только Дэйва Вейхарта. Об этом блестящем молодом физике Марлоу уже много слышал и был рад, что Барнет привел его.

— Будет лучше, — начал Марлоу, — если я объясню все по порядку и начну с пластинок, которые Кнут Йенсен принес ко мне домой вчера вечером. Когда я их покажу, вы поймете, почему было созвано это экстренное совещание.

Эмерсон, сидевший у проектора, поставил диапозитив, который Марлоу сделал с первой пластинки Йенсена, снятой ночью 9 декабря 1963 года.

— Центр темного пятна, — продолжал Марлоу, — имеет прямое восхождение 5 часов 49 минут, склонение минус 30 градусов 16 минут.

— Прекрасный образец глобулы Бока, — сказал Барнет. — Каковы ее размеры?

— Около двух с половиной градусов в поперечнике. У астрономов захватило дух.

— Джефф, оставь мою бутылку виски себе, — сказал Харви Смит.

— И мой ящик тоже, — добавил Билл Барнет среди общего смеха.

— Я думаю, вам все же понадобится глоточек, когда вы увидите следующий снимок. Берт, подвигай их взад-вперед, чтобы можно было сравнить, — продолжал Mapлоу.

— Невероятно! — воскликнул Роджерс. — Выглядит, будто целое кольцо переменных звезд окружает облако. Но разве это возможно?

— Нет, — ответил Марлоу, — это я понял сразу. Если же мы примем невероятную гипотезу, что облако окружено кольцом переменных звезд, все равно совершенно немыслимо, чтобы они осциллировали в фазе друг с другом — все одновременно вспыхивали, как на первой картинке, и все одновременно гасли, как на второй.

— Нет, это абсурд, — отрезал Барнет. — Если предположить, что на снимке все верно, то остается, очевидно, одно объяснение. Облако движется к нам. На второй картинке оно ближе к нам и поэтому закрывает больше звезд. Каков интервал времени между этими двумя снимками? Чуть меньше месяца. Тогда наверняка дефект на снимке. Точно так же я рассуждал вчера вечером. Но поскольку я не увидел ничего ненормального на пластинках, самым естественным было сделать новые снимки. Если за месяц произошли такие изменения, как на пластинках Йенсена, тогда эффект должен быть легко замечен и за неделю. Последняя пластинка Йенсена была заснята 7 января. Вчера было 14 января. Я помчался на Маунт Уилсон, отнял у Харви 60-дюймовый и всю ночь фотографировал края облака. Вот все мои новые снимки. Они сняты, конечно, не в том же масштабе, что у Йенсена, но довольно хорошо видно, что за это время произошло. Покажи их одну за другой, Берт, а потом снова йенсеновский снимок от 7 января.

Следующие несколько минут в мертвой тишине астрономы сравнивали звезды, расположенные у края облака. Наконец Барнет сказал:

— Сдаюсь. Насколько я понимаю, нет ни тени сомнения — это облако движется к нам.

И было ясно, что все собравшиеся с ним согласны. Облако по мере того, как приближалось к солнечной системе, постепенно закрывало звезды.

— Да, действительно, нет никаких сомнений. Когда я обсуждал это сегодня утром с доктором Герриком, он напомнил мне, что эту часть неба у нас фотографировали двадцать лет назад.

Геррик вынул фотографию.

— Мы не успели сделать с нее диапозитив, — сказал он, — так что придется передавать ее из рук в руки. Вы видите темное облачко, но оно на этом снимке совсем маленькое — обыкновенная маленькая глобула. Я отметил ее стрелкой.

Он протянул снимок Эмерсону, который, передав его Харви Смиту, сказал:

— Оно невероятно выросло за двадцать лет. Трудно представить себе, что произойдет в следующие двадцать лет. Похоже, оно закроет все созвездие Ориона. Этак астрономы скоро останутся без дела. И тут впервые заговорил Дэйв Вейхарт: — Я хотел бы задать два вопроса. Первый относительно положения облака. Как я понял из ваших слов, кажущийся размер облака увеличивается из-за того, что оно приближается к нам. Это совершенно ясно. Но я хотел бы узнать, остаются ли центр облака на месте или он сдвигается по отношению к окружающим его звездам?

— Дельный вопрос. За последние двадцать лет центр сместился очень незначительно относительно звезд, — ответил Геррик.

— Это значит, что облако летит точно на солнечную систему.

Вейхарт соображал значительно быстрее, чем обычные люди, поэтому, увидев, что его не все сразу поняли, он вышел к доске.

— Я могу пояснить это на рисунке. Вот Земля. Предположим сначала, что облако движется прямо на нас, как здесь из A в В. Тогда в В облако будет казаться больше, но центр его будет находиться там же. Это соответствует тому, что мы увидели на снимках.

Все согласились, и Вейхарт продолжал: — Теперь предположим, что облако, двигаясь к нам, одновременно движется в сторону, и предположим, что скорости этих движений одного порядка. Тогда облако может двигаться вот так. Если вы теперь рассмотрите движение из A в В, то обнаружите два эффекта: облако будет казаться больше в В, чем в А, точно так же, как в предыдущем случае, но теперь центр будет двигаться. И он переместится на угол АЗВ, который должен быть порядка ...

— Я не думаю, чтобы центр переместился больше, чем на четверть градуса, — заметил Марлоу.

— Тогда боковое движение не должно составлять больше одного процента от движения к нам. Такое впечатление, будто облако летит на солнечную систему, как пуля в мишень.

— Вы хотите сказать, Дэйв, что нет шансов, что облако пролетит мимо солнечной системы или, скажем, лишь чуть ее заденет?

Судя по фактам, которыми мы сейчас располагаем, облако летит прямо в цель, в самый центр мишени. Помните, оно уже два с половиной градуса в диаметре. Чтобы оно пролетело мимо, необходима поперечная скорость, по крайней мере равная десяти процентам от радиальной. А это вызвало бы гораздо большее угловое смещение центра, чем то, которое, по словам доктора Марлоу, наблюдается сейчас. Другой вопрос, который я хотел задать: почему облако не было замечено раньше? Не хочу никого обидеть, но, по-моему, удивительно, как его не зарегистрировали раньше, скажем, лет десять назад.

— Это, было, конечно, первое, о чем я подумал, — ответил Марлоу, — и было это столь удивительно, что я с трудом поверил в открытие Йенсена. Но потом мне в голову пришло много объяснений. Если бы в небе произошла вспышка Новой или Сверхновой, она немедленно была бы замечена тысячами простых людей, не только астрономами. Но ведь это не свет, а нечто темное, а темное пятно не так-то просто заметить: оно очень хорошо маскируется на небе. Конечно, если бы облако закрыло яркую, ранее хорошо видную звезду, такое не прошло бы незамеченным. Хотя исчезновение яркой звезды не так легко засечь, как появление новой яркой, все же тысячи астрономов, профессионалов и любителей заметили бы это. Случилось так, однако, что все звезды вокруг облака имеют яркость не выше восьмой величины. Это первое объяснение. Далее, вам должно быть известно, что для того, чтобы иметь хорошие условия видимости, мы вынуждены работать с объектами, расположенными близко к зениту, а наше облако лежит очень низко над горизонтом. И мы, естественно, избегаем наблюдений над этой частью неба, если она не содержит чего-нибудь особенно интересного. Действительно, до того, как мы узнали об облаке, так оно и было. Это вторая причина. Правда, для обсерваторий южного полушария облако высоко над горизонтом, но этим обсерваториям было бы трудно обнаружить его вследствие малочисленности персонала, загруженного к тому же решением таких важных проблем, как Магеллановы Облака и ядро Галактики. Раньше или позже облако должны были заметить. Это случилось позже, но могло случиться и раньше. Вот все, что я могу сказать.

— Не стоит из-за этого волноваться, — сказал директор. — Наша следующая задача — измерить скорость, с которой облако приближается. Мы с Марлоу долго обсуждали этот вопрос и думаем, что это возможно. Как показывают снимки, полученные Марлоу этой ночью, звезды, находящиеся на каемке облака, уже частично затемнены. На их спектре можно найти линии поглощения облака, и их доплеровское смещение даст нам скорость.

— Тогда можно будет вычислить, когда облако достигнет нас, — подхватил Барнет. — Должен сказать, мне не очень все это нравится. То, как увеличился угловой диаметр облака за последние двадцать лет, показывает, что оно будет здесь лет через пятьдесят или шестьдесят. Как вы думаете, сколько времени потребуется, чтобы сверить доплеровское смещение?

— Около недели. Это не очень сложная работа. Извините, но я не совсем понимаю, зачем это, — сказал вдруг Вейхарт. — Для чего вам понадобилась скорость облака? Вы можете прямо вычислить время, за которое облако достигнет нас. Позвольте, я сделаю это. По моему подсчету, потребуется не пятьдесят лет, а гораздо меньше.

Вейхарт опять поднялся с места, вышел к доске стер свои предыдущие рисунки.

— Покажите, пожалуйста, еще раз снимки Йенсена. Иногда Эмерсон показал их по очереди, Вейхарт спросил: — Можете вы определить, насколько облако больше на втором диапозитиве?

— Мне кажется, процентов на пять. Может быть, не только больше или меньше, но около того, — ответил Мерлоу.

— Правильно, — сказал Вейхарт. — Введем сначала некоторые обозначения.

Далее последовали относительно длинные вычисления, в конце которых Вейхарт провозгласил: — Итак, мы видим, что черное облако будет здесь к августу 1965 года, или, возможно, раньше, если некоторые из принятых в расчете предположений не совсем точны. Он отошел от доски, исписанной его математическими вкладками.

— Похоже, что это правильно. В самом деле, все весьма сложно, — сказал Марлоу, выпуская огромные клубы дыма.

— Вот более подробно замечания Вейхарта и то, что он делал на доске.

Обозначим через

a — теперешний угловой диаметр облака, выраженный в радианах,

d — линейный диаметр облака,

D — расстояние от него до нас,

V — скорость, с которой оно к нам приближается,

Т — промежуток времени, через который оно достигнет солнечной системы.

— Да, это безусловно верно, — ответил Вейхарт. Когда Вейхарт закончил свое необычайное сообщение, директор счел необходимым предупредить всех, что обсуждение было секретным. Верны эти вычисления или нет, не следует говорить о них вне обсерватории даже дома. Малейшая искра может превратиться в бушующее пламя, если эта история попадет в газеты. У директора никогда не было причин придерживаться высокого мнения о репортерах, в особенности об их точности при изложении научных фактов.

От полудня до двух часов он сидел один в своем кабинете, переживая самую острую в своей жизни внутреннюю борьбу. Только проверив и тщательно продумав результаты исследований, он считал возможным их оглашать. Однако вправе он молчать еще полмесяца, а то и больше? Пройдет по крайней мере две или три недели, прежде чем какая-либо сторона вопроса будет полностью исследована. Могут ли они себе это позволить? В десятый раз он проверял выкладки Вейхарта. Он не видел в них никаких ошибок. В конце концов он вызвал секретаря.

— Пожалуйста, закажите для меня через Калифорнийский технологический место в ночном самолете на Вашингтон. В том, который вылетает около девяти. И потом соедините меня с доктором Фергюсоном.

Джеймс Фергюсон был важной шишкой в Национальном научном фонде: он ведал вопросами физики, астрономии и математики. Его немало удивил вчерашний телефонный разговор с Герриком. Было совсем непохоже на Геррика предупреждать о своем приезде всего лишь за день.

— Не понимаю, какая муха укусила Геррика, — сказал он жене на следующее утро за завтраком. — Помчаться Вашингтон ни с того ни с сего. Он очень настаивал. Слышно было, что он очень взволнован, и я сказал, что приеду за ним в аэропорт.

— Не надо принимать это так близко к сердцу, — ответила жена. — Скоро все узнаешь.

По дороге из аэропорта в столицу Геррик отделывался ничего не значащими фразами. Лишь когда они вошли в кабинет Фергюсона, он заговорил о деле. На вопрос Геррика:

— Надеюсь, нас здесь никто не подслушает? Фергюсон ответил:

— А что, это так серьезно? Подождите минутку! — он снял телефонную трубку. — Эми, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы меня не отрывали... Нет-нет, никаких телефонных разговоров... Ну, может, час, а может два, не знаю. Спокойно и последовательно Геррик объяснил, что происходит. Пока Фергюсон разглядывал фотографии, Геррик говорил:

— Вы видите предварительные данные. Если мы огласим и потом окажется, что это ошибка, мы будем выглядеть последними дураками. Если же мы потратим месяц на проверку и окажется, что мы правы, нам влетит за трусость и медлительность.

— Конечно, влетит, как старой опытной курице, высиживающей тухлое яйцо.

— Джеймс, мне всегда казалось, что у вас огромный опыт общения с людьми. Вы для меня человек, к которому можно обратиться за советом. Что я должен делать?

Некоторое время Фергюсон молчал. Затем он сказал:

— Я думаю, это может оказаться делом серьезным. А принимать серьезные решения экспромтом я люблю ничуть не больше вашего, Дик. Вот что я предлагаю сейчас. Возвращайтесь в гостиницу и спите весь день — этой ночью вы, наверное, не особенно выспались. Мы можем встретиться с вами снова за обедом, к тому времени я все обдумаю. Попытаюсь прийти к какому-нибудь решению.

Фергюсон оказался верен своему слову. Когда он и Геррик приступили к обеду в одном тихом ресторане, Фергюсон начал:

— По-моему, я во всем разобрался. Мне кажется, не следует тратить еще целый месяц на проверку ваших данных. Картина и так достаточно ясная, а полной уверенности все равно никогда не будет. Разве что вместо девяноста девяти процентов уверенности — девяносто девять целых и девяносто девять сотых. Ради этого не стоит терять времени. С другой стороны, вы недостаточно подготовились, чтобы идти в Белый дом прямо сейчас. По вашим собственным словам, вы и ваши сотрудники пока что потратили на эту работу меньше дня. Наверняка есть еще многое, что вам надо обдумать. Именно: сколько времени пройдет, пока облако приблизится к нам? Что произойдет при этом? Вот вопросы, которые встают перед нами.

Мой совет — возвращайтесь немедленно в Пасадену, запрягайте всех в работу, напишите за неделю доклад, изложите в нем ситуацию, какой она вам представляется. Пусть все ваши сотрудники под ним подпишутся, чтобы не возникло разговоров о спятившем директоре. А потом возвращайтесь в Вашингтон. Тем временем я постараюсь подготовить почву здесь. В подобных случаях мало толку начинать снизу, шептать на ушко какому-нибудь члену конгресса. Единственное разумное — это идти прямо к президенту. Я постараюсь пробить вам к нему дорогу.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СОБРАНИЕ В ЛОНДОНЕ

3а четыре дня до этого в Лондоне, в помещении Королевского астрономического общества, состоялось весьма примечательное собрание Британской астрономической ассоциации, объединяющей в основном астрономов-любителей.

Крис Кингсли, профессор астрономии Кембриджского университета, приехал поездом в Лондон специально на это собрание. Присутствие этого чистейшего теоретика на сборище астрономов-любителей было случаем из ряда вон выходящим. Однако он прослышал, что обнаружены не объяснимые отклонения от расчетных значений в положении Юпитера и Сатурна. Кингсли не верил этому, но, считая, что всякие сомнения должны быть обоснованными, решил все же послушать, о чем будет речь. По прибытии в Берлингтон-хаус он с удивлением обнаружил там многих своих коллег и среди них Королевского астронома. "Никогда ничего подобного не видывал. Похоже, распространением слухов занялся какой-то лихой рекламный агент", — подумал Кингсли. Через полчаса он вошел в зал заседаний и увидел свободное место в первом ряду возле Королевского астронома. Как только он сел, доктор Олдройд, председатель, открыл собрание такими словами:

— Леди и джентльмены, мы собрались здесь сегодня, чтобы обсудить некоторые новые и необычные данные. Но прежде чем предоставить слово первому докладчику, я хотел бы сказать, как приятно нам видеть здесь так много выдающихся ученых. Я уверен, что время, которое они проведут с нами, не будет для них потерянным, и я надеюсь, что важная роль любителей в астрономии будет продемонстрирована еще раз. Тут Кингсли усмехнулся про себя, а некоторые из его коллег заерзали на стульях. Доктор Олдройд продолжал:

— Я имею удовольствие предоставить слово мистеру Джорджу Грину.

Мистер Джордж Грин вскочил со своего места в середине зала и поспешил к трибуне, сжимая в правой руке большую кипу бумаг.

Первые десять минут Кингсли смотрел с вежливым вниманием, как мистер Грин показывает диапозитивы, на которых было изображено оборудование его частной обсерватории. Но когда десять минут перешли в четверть часа, он начал ерзать на стуле; следующие полчаса он тоже промучился: вытягивал ноги, убирал их под стул, клал ногу на ногу, поминутно оборачиваясь, чтобы взглянуть на стенные часы. Все было напрасно — мистер Джордж Грин несся, закусив удила. Королевский астроном с довольной улыбкой посматривал на Кингсли. Другие астрономы не спускали с него глаз, предвкушая удовольствие. С минуты на минуту они ожидали взрыва.

Однако взрыва не последовало, ибо мистер Грин, казалось, внезапно вспомнил о цели своего выступления. Покончив с описанием своего возлюбленного детища, он быстро выпалил полученные результаты, точно пес, который спешит отряхнуться после купания. Он наблюдал Юпитер и Сатурн, тщательно измерял их положение и обнаружил расхождения с Морским альманахом. Затем он подбежал к доске, выписал величины расхождений и сел.

Расхождение в долготе

Расхождение в склонении

Юпитер

+1 мин. 29 сек.

- 49 сек.

Сатурн

+ 42 сек.

-17 сек.

Кингсли был так взбешен, что даже не слышал громких аплодисментов, которыми наградили мистера Грина. Идя на собрание, Кингсли был уверен, что речь будет о расхождениях, во всяком случае не превышающих десятых долей секунды. Такие расхождения он мог отнести за счет неточности или некомпетентности наблюдателя. Могла вкрасться также и ошибка статистического характера. Но числа, написанные на доске мистером Грином, были нелепы, фантастичны; они были так велики, что даже слепой мог бы увидеть их. Мистер Грин должен был сделать совершенно нелепую ошибку, чтобы получить такие числа.

Не следует думать, что Кингсли был интеллектуальный сноб и относился к любителям с предубеждением. Менее двух лет назад он слушал в этом же зале доклад совершенно неизвестного автора. Кингсли сразу же почувствовал высокий уровень и грамотность работы и первым публично похвалил ее. Но он не выносил неграмотности, когда ее обнаруживали не в частном разговоре, а выставляли на показ. Она раздражала его не только в науке, но и в живописи и в музыке. Поэтому теперь он кипел от ярости. Столько негодующих мыслей теснилось у него в голове, что он никак не мог выбрать из них главную: так жаль было отказываться от всех остальных. Но прежде чем он успел излить свой гнев, доктор Олдройд преподнес следующий сюрприз:

— Я имею честь предоставить слово следующему оратору — Королевскому астроному, — сказал он.

Королевский астроном собирался говорить кратко и по существу. Но теперь он не мог противиться искушению растянуть речь, просто чтобы насладиться бешенством Кингсли. Ничто не могло вывести последнего из себя больше, чем второе выступление в духе мистера Джорджа Грина, и Королевский астроном начал именно так. Он показывал диапозитивы, на которых было сфотографировано оборудование Королевской обсерватории, наблюдатели, работающие с этим оборудованием, отдельные его детали; затем он приступил к подробному объяснению работы телескопов в терминах, вполне пригодных для беседы с умственно отсталыми детьми. Все это говорилось спокойным уверенным тоном в отличие от нерешительной манеры мистера Грина. Минут через тридцать он почувствовал, то все это может пагубно отразиться на состоянии Кингсли, и решил прекратить болтовню.

— Наши результаты в общих чертах подтверждают то, что мистер Грин уже доложил вам. В положении Юпитера и Сатурна наблюдаются отклонения, величины которых приводил мистер Грин. Между его результатами и нашими имеются небольшие расхождения, но в основном они одинаковы. В Королевской обсерватории наблюдались также отклонения в положении Урана и Нептуна, правда, не такие значительные, как для Юпитера и Сатурна, но все же весьма заметные.

Кроме того, ко мне пришло письмо из Гейдельберга от Гротвальда, в котором он сообщает, что в Гейдельбергской Обсерватории получены результаты, хорошо согласующиеся с данными Королевской обсерватории. Королевский астроном вернулся на свое место. Доктор Олдройд тут же обратился к собравшимся:

— Джентльмены, теперь вы слышали то, что я осмелюсь назвать результатами самой первостепенной важности. Сегодняшнее собрание может стать поворотным пунктом в истории астрономии. Я не хочу более занимать ваше время, так как полагаю, вам самим есть что сказать. В особенности многое, я думаю, могут сообщить нам теоретики. Разрешите начать дискуссию и попросить профессора Кингсли поделиться с нами своими соображениями.

— Сейчас мы получим хорошую порцию злословия, — прошептал один из астрономов другому.

— Господин председатель, — начал Кингсли. — Пока выступали предыдущие ораторы, я имел возможность проделать довольно длинный расчет.

Астрономы-профессионалы обменялись улыбками, Королевский астроном усмехнулся.

— Собравшимся, возможно, будет небезынтересно узнать результат этого расчета. Я пришел к выводу, что если данные, которые были доложены нам сегодня, правильны, если, повторяю, эти данные правильны, то это говорит о наличии в окрестностях солнечной системы какого-то никогда ранее не наблюдавшегося тела. Причем масса этого неизвестного тела примерно равна или даже больше массы Юпитера. Совершенно невероятно, чтобы результаты, которые были здесь доложены сегодня, являлись следствием простой ошибки наблюдения, повторяю, простой ошибки наблюдения, но так же невероятно, чтобы тело, обладающее столь большой массой и находящееся в пределах солнечной системы или вблизи от нее, оставалось так долго незамеченным.

Кингсли сел. Специалисты уловили ход его рассуждений и поняли, что он изложил свою точку зрения до конца.

В вагоне поезда, отходившего в 8.56 вечера от станции Ливерпуль-стрит в Кембридж, Кингсли так свирепо глянул на железнодорожного служащего, который попросил у него билет, что тот поспешно отступил в сторону. Раздражение Кингсли отнюдь не улеглось после того, как его накормили скверным обедом в претенциозном, но грязном ресторане с высокомерными официантами. На должном уровне там были только цены. Кингсли шел по вагонам, отыскивая свободное купе, где он мог бы, наконец, остаться в одиночестве. Когда он быстро проходил через вагон первого класса, один из мелькнувших перед его глазами затылков показался Кингсли знакомым. Проскользнув в купе, он плюхнулся на диван рядом с Королевским астрономом.

— Первый класс, приятно и комфортабельно. Что может сравниться с государственной службой!

— Нет, что вы, Кингсли. Я еду в Кембридж на банкет в Тринити-колледж.

Кингсли состроил гримасу. Он еще ощущал во рту вкус отвратительного обеда.

— Меня всегда поражает, откуда эти нищие в Тринити берут столько еды, — сказал он. — Банкеты по понедельникам, средам и пятницам и четырехразовое питание в остальные дни!

— Это не так уж плохо. Вы сегодня не в духе, Кингсли. Что случилось?

Можно добавить, что при этом Королевский астроном внутренне ликовал.

— Не в духе! Хотел бы я посмотреть, кто на моем месте был бы в духе. Послушайте, сэр, что это за водевиль разыграли сегодня?

— Все, что было сказано сегодня, — просто-напросто трезвые факты.

Трезвые факты! Было бы значительно трезвее, если бы вы вскочили на стол и сплясали джигу. Отклонение положений планет на полтора градуса! Чепуха!

Королевский астроном снял с багажной сетки портфель и вынул из него большую папку с бумагами, где было собрано огромное количество наблюдений.

— Вот факты, — сказал он. — На первых, примерно, пятидесяти страницах приведены необработанные данные наблюдений всех планет за каждый день в течение последних нескольких месяцев. Во второй части содержатся те же данные, пересчитанные к гелиоцентрическим координатам.

Кингсли почти на целый час погрузился в изучение бумаг. Наконец, он сказал:

— Вы понимаете, сэр, что у вас нет ни малейшего шанса протащить такое жульничество? Здесь столько материала, что я легко могу проверить его подлинность. Не дадите ли вы мне эти таблицы на денек-другой?

— Кингсли, если вы думаете, что я устраивал все это представление или, как вы выражаетесь, жульничество только для того, чтобы обмануть или подразнить вас, то уверяю вас, вы себе льстите.

— Ладно, — сказал Кингсли, — в таком случае я могу предложить две гипотезы. Обе на первый взгляд кажутся невероятными, но одна из них должна быть правильной. Согласно первой гипотезе, неизвестное тело с массой порядка массы Юпитера вторглось в солнечную систему. Согласно второй — Королевский астроном спятил. Я не хочу вас обидеть, но, откровенно говоря, вторая гипотеза кажется мне более вероятной.

— Что меня в вас восхищает, Кингсли, это привычка резать правду в глаза. — Королевский астроном задумался ненадолго. — Вам следовало бы заняться политикой. Кингсли ухмыльнулся:

— Так вы дадите мне эти таблицы дня на два?

— Что вы собираетесь делать?

— Во-первых, я проверю согласованность данных, во-вторых, определю местонахождение неизвестного тела.

— Как вы это сделаете?..

— Сначала, исходя из данных об отклонении одной из планет, скажем, Сатурна, я определю расположение вторгшегося в солнечную систему тела или массы вещества, если это не отдельное тело. Это будет сделано примерно так же, как Адамс и Леверье определили положение Нептуна. Затем, зная характеристики вторгшегося тела, я смогу вычислить вызываемые им возмущения в движении Юпитера, Урана, Нептуна, Марса и так далее. И тогда я сравню полученные результаты с вашими наблюдениями этих планет. Если у меня получится то же, что у вас — значит это не жульничество. Если же результаты не сойдутся, то...

— Все это прекрасно, — сказал Королевский астроном. — Но как вы собираетесь сделать столько расчетов за несколько дней?

— О, с помощью электронной машины. К счастью, у меня уже есть соответствующая программа для кембриджской машины, за завтрашний день я немного ее изменю и напишу несколько дополнительных подпрограмм для этой задачи. Завтра вечером можно будет начать расчеты. Послушайте, сэр, почему бы вам не прийти в лабораторию после вашего банкета? Если мы поработаем всю ночь, мы быстро управимся.

На следующий день в Кембридже было холодно, город затянуло мелкой сеткой дождя. С утра до середины дня Кингсли упорно работал, сидя перед камином в своем кабинете в колледже. Он выписывал на бумаге каракулями различные символы, составляя программу, в соответствии с которой машина должна выполнять всевозможные арифметические и логические операции. Вот краткий пример такой записи:

0

23

1

11

2

2

3

13

Около половины четвертого он вышел из колледжа, закутавшись по уши в шарф, пряча под зонтом объемистую пачку бумаг. Кратчайшим путем он прошел на Корн-Экстейндж-стрит к зданию, где помещалась счетная машина, способная сделать за одну ночь расчет, на который человеку потребовалось бы пять лет. В этом здании некогда вмещался анатомический театр, и говорили, что в нем водятся привидения, но Кингсли думал совсем о другом, сворачивая с узкой улицы в боковую дверь дома. Сначала он пошел не в то помещение, где находилась машина, которая все равно была еще занята решением другой задачи. Кингсли должен был прежде всего превратить написанные им буквы и цифры в знаки, которые могли быть введены в машину. Это он сделал с помощью перфоратора — устройства, напоминающего пишущую машинку; при нажатии клавиш, соответствующих различным буквам и цифрам, на бумажной ленте, протягивающейся через это устройство, пробиваются в определенном порядке отверстия. Каждое из многих тысяч отверстий должно быть пробито точно на своем месте, иначе расчет будет неправильный. Работать на перфораторе приходится весьма тщательно, так как должна быть достигнута буквально стопроцентная точность.

Было уже около шести, когда, дважды проверив свои перфоленты, Кингсли убедился, что все сделано как следует, проверено и перепроверено. Тогда он направился к машине на верхний этаж здания. В холодный и сырой январский день было особенно приятно попасть в комнату, где было сухо и тепло от тысяч электронных ламп. В помещении стоял приглушенный шум электромоторов и раздавался стук печатающего устройства.

...Королевский астроном приятно провел день в гостях у старых друзей и вечер на банкете. Теперь, около полуночи, он размышляло том, что ему гораздо больше хотелось бы провести ночь в постели, чем в математической лаборатории. Тем не менее, видимо, пора было пойти посмотреть, как там этот сумасшедший. Один из друзей подвез его к лаборатории на автомобиле, и вот теперь он стоял под дождем и ждал, когда ему откроют. Наконец Кингсли появился.

— Привет, вы как раз вовремя, — сказал он. Они поднялись по лестнице к счетной машине. — Ну как, есть какие-нибудь результаты?

— Пока нет, но, кажется, я все подготовил, и можно приступить к работе. В программах, которые я написал сегодня утром, были ошибки, и мне пришлось потратить несколько часов, вылавливая их. Теперь, надеюсь, все верно. Так, во всяком случае, мне кажется. Если с машиной ничего не случится, через час или два мы должны получить правильные результаты. Ну, как банкет?

Около двух часов ночи Кингсли сказал:

— Теперь уже скоро. Через несколько минут мы получим первые результаты.

Не прошло и пяти минут, как раздался шум скоростного перфоратора, и из него выползла длинная бумажная лента. Пробитые в ней отверстия содержали решение задачи, которую без помощи машины один человек решал бы целый год.

— Посмотрим, что получилось, — сказал Кингсли и вставил ленту в печатающее устройство. Вместе с Королевским астрономом они смотрели, как машина печатает один за другим ряды цифр.

— Боюсь, я выбрал довольно неудачный порядок выдачи результатов. Вероятно, их следовало привести к более удобному для понимания виду. Первые три ряда дают значения серии параметров, которые я ввел в расчеты, исходя из данных ваших наблюдений.

— А как насчет положения вторгшегося тела? — спросил Королевский астроном.

— Его положение и масса даны в следующих четырех рядах. Но они записаны в довольно неудобной форме — как я уже говорил, порядок выдачи результатов неудачен. Я собираюсь использовать эти результаты для того, чтобы рассчитать, какое влияние должно оказывать вторгшееся тело на Юпитер. Для этой цели такая запись как раз вполне пригодна. — Кингсли указал на бумажную ленту. — Чтобы привести эти данные к действительно удобному виду, мне еще придется сделать самому кое-какие расчеты. Но прежде всего давайте рассчитаем положение Юпитера. Кингсли нажал несколько кнопок, затем вставил катушку с бумажной лентой в читающее устройство машин.

Как только он нажал другую кнопку, катушка начала вертеться, разматывая ленту.

— Посмотрите, что происходит, — сказал Кингсли, — когда лента сматывается с катушки, через пробитые в ленте отверстия проходят пучки света, которые затем попадают на расположенные в этом ящике фотоэлементы. В результате в машину поступают серии электрических импульсов. Лента, которую я сейчас поставил, содержит инструкцию для машины о том, как рассчитывать отклонения в положении Юпитера. Но это еще не все. Машина должна также знать положение вторгшегося тела, его массу, скорость его движения. Пока мы не введем эти данные, машина не начнет расчета.

Кингсли был прав. Машина остановилась, как только размоталась вся длинная бумажная лента. Одновременно на пульте зажглась маленькая красная лампочка. Кингсли показал на нее:

— Машина остановилась, потому что введенная в нее информация недостаточна. Где тот кусок ленты, на котором отперфорированы результаты предыдущего расчета? Да вот он, на столе около вас.

Королевский астроном передал ему длинную полоску бумаги.

— Здесь содержится недостающая информация. Когда мы введем ее, машина будет знать все о вторгшемся теле.

Кингсли нажал Кнопку. После того как этот кусок ленты прошел через читающее устройство точно так же, как предыдущий, по электронно-лучевым трубкам начали пробегать огоньки.

— Ну вот, она заработала. Теперь в течение часа машина будет умножать за каждую минуту сотни тысяч десятизначных чисел. Давайте пока выпьем кофе. Я ничего не ел с четырех часов дня и очень проголодался.

Так они работали всю ночь. Уже занимался холодный рассвет январского дня, когда Кингсли сказал:

— Ну, все в порядке. Все результаты получены, но их надо еще обработать, прежде чем мы сможем сравнить их с вашими наблюдениями. Это сделает сегодня лаборантка. Давайте пообедаем вместе сегодня вечером, и потом обсудим все как следует. А сейчас идите скорее спать. Я подожду, пока народ придет на работу.

Вечером после обеда Королевский астроном и Кингсли встретились и пошли к Кингсли в его квартиру в колледже Эразма. Обед был очень хорош, и теперь они оба уютно устроились у пылающего камина.

— Болтают всякую ерунду об этих закрытых печках, — сказал Королевский астроном, кивая на огонь. — Предполагается, что все это высоконаучно, однако на самом деле ничего нет в них научного. Самое приятное тепло — излучение открытого огня. Закрытая печка дает лишь много горячего воздуха, а он крайне неприятен для дыхания. Душит, но не согревает.

— Совершенно верно, — согласился Кингсли. — Никогда не пользуюсь такими приборами. Может, выпьем по рюмочке, прежде чем заняться делами? Мадеры, кларета, бургундского?

— Чудесно. Мне, пожалуй, бургундского.

— Прекрасно, у меня есть очень недурной поммар пятьдесят седьмого года.

Кингсли наполнил два больших бокала, вернулся на свое место и продолжал:

— Так вот. Я получил рассчитанные нами ночью величины отклонений Марса, Юпитера, Урана и Нептуна. Согласие с вашими наблюдениями фантастически точное. На каждом из этих четырех листков я выписал основные данные по каждой из четырех планет. Вот, посмотрите сами.

Королевский астроном несколько минут рассматривал листки.

— Да, здорово, Кингсли. Эта ваша машина — совершенно потрясающий инструмент. Ну, теперь вы удовлетворены? Все соответствует гипотезе о вторгшемся в солнечную систему постороннем теле. Кстати, вы получили подробные данные о его массе, положении и скорости? Здесь они не приведены.

— Да, эти данные тоже есть, — ответил Кингсли и взял еще один лист бумаги из толстой папки. — Они-то и беспокоят меня. Получается, что масса тела равна примерно двум третям массы Юпитера. Королевский астроном улыбнулся: — Помнится, на собрании вы говорили, что она по крайней мере равна массе Юпитера. Кингсли проворчал:

— Если вспомнить, как меня отвлекали, то это неплохая уценка. Но посмотрите на расстояние тела от Солнца: 21,3 астрономической единицы, всего в 21,3 раза больше расстояния от Земли до Солнца. Это же невозможно!

— Почему вы так думаете?

— На таком расстоянии его можно было бы легко увидеть невооруженным глазом. Тысячи людей видели бы его. Королевский астроном покачал головой. — Ни из чего не следует, что это обязательно планета, вроде Юпитера или Сатурна. Может быть, у этого тела гораздо большая плотность и меньшая отражательная способность. Это должно сильно затруднить визуальное наблюдение.

— Все равно, его должны были бы обнаружить с помощью телескопа. Видите, оно находится на ночной стороне неба где-то к югу от Ориона. Вот его координаты: прямое восхождение 5 часов 46 минут, склонение минус 30 градусов 12 минут. Я не очень-то хорошо знаю небо, но это где-то южнее Ориона, не правда ли? Королевский астроном опять усмехнулся: Когда вы последний раз смотрели в телескоп, Кингсли?

— Да, наверное, лет пятнадцать назад.

— По какому случаю?

— Показывал обсерваторию группе посетителей. Так вот, не кажется ли вам, что хватит нам спорить — лучше пойти в обсерваторию и посмотреть самим, можно ли что-нибудь разглядеть. Может случиться, что это вторгшееся тело, как мы с вами его называем, вовсе не твердое.

— Вы хотите сказать, что это облако газа? Да, это уже лучше. Такое облако было бы не столь легко увидеть, как конденсированное тело. Но облако должно быть довольно компактным, с диаметром не намного больше диаметра земной орбиты. Выходит, оно должно иметь плотность около 10^[-10] г/см^[3]. Может, это очень маленькая звезда в процессе образования?

Королевский астроном кивнул.

— Мы знаем, что очень большие газовые облака, вроде туманности Ориона, имеют плотность около 10^[-21] г/см^[3]. С другой стороны, внутри таких газовых туманностей постоянно образуются звезды типа Солнца с плотностью порядка 1 г/см^[3]. Это, очевидно, значит, что должны быть сгустки газа со всевозможными плотностями от, скажем, 10^[-21] г/см^[3] до плотности звездного вещества. Ваши 10^[-10] г/см^[3] попали как раз в середину этого интервала, что кажется мне весьма правдоподобным.

— Да, похоже на правду. Я считаю, что облака с такой плотностью должны существовать. Но вы совершенно правы, нам надо съездить в обсерваторию. Пойду позвоню Адамсу и схвачу такси, а вы пока кончайте свое вино.

Однако когда они приехали в университетскую обсерваторию, небо было покрыто облаками, и хотя они прождали несколько часов, сырая холодная ночь, так и не прояснилась, и звезды были скрыты за облаками. То же повторилось и в следующие две ночи. Так Кембридж потерял честь первооткрытия черного облака, как он потерял честь открытия планеты Нептун более ста лет назад.

17 января, на следующий день после того, как Геррик побывал в Вашингтоне, Кингсли и Королевский астроном снова пообедали вместе и отправились к Кингсли домой. Снова они сидели перед огнем, попивая поммар пятьдесят седьмого года.

— Слава Богу, не придется опять сидеть там всю ночь. Я думаю, на Адамса можно положиться, он позвонит нам, если небо очистится.

— Пожалуй, мне надо ехать завтра к себе в обсерваторию, — сказал Королевский астроном. —В конце концов, там тоже есть телескопы.

— Я вижу, эта проклятая погода опротивела вам так же, как и мне. Послушайте, сэр, надо браться за дело. Я составил телеграмму Марлоу в Пасадену. Вот она. Там им не помешает облачность.

Королевский астроном посмотрел на листок бумаги в руке Кингсли.

"Пожалуйста, сообщите, есть ли необычный объект в точке прямое восхождение пять часов сорок шесть минут, склонение минус тридцать градусов двенадцать минут. Масса объекта две трети массы Юпитера, скорость семьдесят километров в секунду прямо по направлению к Земле. Расстояние от Солнца 21,3 астрономической единицы".

— Как вы думаете, отправить? — спросил Кингсли озабоченно.

— Отправляйте. Я хочу спать, — благодушно ответил Королевский астроном, подавляя зевок.

На следующий день в девять утра у Кингсли была лекция, поэтому к восьми он уже умылся, оделся и побрился. Его слуга накрыл стол к завтраку.

— Вам телеграмма, сэр, — сказал он. Не может быть, подумал Кингсли, чтобы так быстро пришел ответ от Марлоу? Распечатав телеграмму, он изумился еще больше.

НАСТОЯТЕЛЬНО НЕОБХОДИМО ВАМ И КОРОЛЕВСКОМУ АСТРОНОМУ НЕМЕДЛЕННО, ПОВТОРЯЮ, НЕМЕДЛЕННО ПРИБЫТЬ В ПАСАДЕНУ. САМОЛЕТ В НЬЮ-ЙОРК ВЫЛЕТАЕТ В 15.00. БИЛЕТЫ ЗАКАЗАНЫ. ВИЗЫ ПРИГОТОВЛЕНЫ В АМЕРИКАНСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ. В АЭРОПОРТУ ЛОС-АНЖЕЛОСА ЖДЕТ АВТОМАШИНА. ГЕРРИК.

Самолет медленно набирал высоту, держа курс на запад. Кингсли и Королевский астроном расположились в своих креслах, и Кингсли смог, наконец, спокойно вздохнуть впервые с того момента, как он утром прочел телеграмму. Сначала ему пришлось перенести лекцию, затем обсудить тысячу вопросов с секретарем факультета. Нелегко было все устроить, уж очень внезапно пришлось уезжать, но, в конце концов, все уладилось. Было уже, однако, одиннадцать часов. Оставалось всего три часа, а нужно было еще долететь до Лондона, оформить визу, получить билеты и успеть на автобус до аэропорта. Спешка была невероятная. Королевский астроном находился в лучшем положении: он так часто ездил за границу, что его паспорта и визы всегда были на всякий случай оформлены.

Теперь они оба достали взятые в дорогу книжки. Кингсли взглянул на книгу Королевского астронома и увидел яркую обложку с изображением группы головорезов, паливших друг в друга из револьверов. Бог знает, до какого чтива можно так дойти, подумал Кингсли.

Королевский астроном посмотрел на книгу Кингсли и увидел "Истории" Геродота. Господи, этак он скоро до Фукидида дойдет, подумал Королевский астроном.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В КАЛИФОРНИИ

Теперь нужно рассказать, как встретили телеграмму Кингсли в Пасадене. Вернувшись из Вашингтона, Геррик собрал всех в своем кабинете. Присутствовали Марлоу, Вейхарт и Барнет. Геррик объяснил, что необходимо срочно выработать определенную точку зрения на возможные последствия сближения с черным облаком.

— Положение таково: наши данные показывают, что облако достигнет Земли примерно через восемнадцать месяцев; во всяком случае, такая оценка кажется вероятной. Но что мы можем сказать о самом облаке? Сильно ли оно будет поглощать солнечное излучение, если окажется между нами и Солнцем?

— Пока у нас слишком мало данных, чтобы ответить на этот вопрос, — проговорил Марлоу, выпуская клубы дыма. — Сейчас мы не знаем, является ли облако чем-то очень маленьким и близким, или, наоборот, чем-то огромным, но весьма удаленным. Мы не имеем также ни малейшего представления о плотности вещества внутри облака.

— Если бы мы получили скорость облака, мы узнали бы его размеры и расстояние от Земли, — заметил Вейхарт.

— Да, я думал об этом, — продолжал Марлоу. — Такую информацию можно получить у ребят с австралийского радиотелескопа. Весьма вероятно, что облако состоит в основном из водорода, и тогда можно получить допплеровское смещение на линии 21 сантиметр.

— Прекрасная мысль, — сказал Барнет. — Надо прямо послать телеграмму Лестеру в Сидней.

— По-моему, это не наше дело, Билл, — вмешался Геррик. — Давайте заниматься тем, что касается нас самих. Мы пишем доклад, а Вашингтон уже сам договорится с австралийцами насчет радиоизмерений.

— Но ведь мы должны указать, что следует подключить группу Лестера к этой проблеме?

— Конечно, мы можем это сделать, и, пожалуй, должны. Но я хотел сказать, что не наше дело проявлять инициативу в таких вопросах. Вся эта история может принять политическую окраску. Я думаю, нам лучше держаться подальше от таких вещей.

— Правильно, — вмешался Марлоу. — Не хватало еще впутываться в политику. Но, очевидно, для определения скорости нам нужны радиоастрономы. Что касается определения массы облака — это труднее. Насколько я могу судить, лучший и, вероятно, единственный путь для этого — наблюдение возмущений движения планет.

— Довольно архаическая штука, не правда ли? — спросил Барнет. — Кто же занимается этим? Разве что англичане.

— Да, хм, — проворчал Геррик, — вероятно, не стоит особенно углубляться в эту сторону дела. Правда, самый подходящий у них человек, по-моему, Королевский астроном. Я укажу на это в докладе, за который мне нужно браться как можно скорее. Ну, по основным пунктам мы как будто согласны. Еще кто-нибудь хочет высказаться?

— Нет, мы обсудили все достаточно основательно, вернее, настолько основательно, насколько могли, — ответил Марлоу. — Мне хотелось бы вернуться к работе; по правде говоря, совсем ее забросил за последние дни. А вам, я полагаю, нужно закончить доклад. Рад, что не мне его писать.

Они вышли из кабинета Геррика, оставив его работать над докладом, к чему он немедленно и приступил. Барнет и Вейхарт уехали к себе в институт, а Марлоу отправился в свой кабинет. Но оказалось, что работать он не в состоянии, поэтому он решил прогуляться до библиотеки, где оказалось несколько его коллег. Время до обеда они провели в оживленном обсуждении диаграммы цвет-светимость для звезд галактического ядра. Когда Марлоу вернулся с обеда, его разыскал секретарь.

— Вам телеграмма, доктор Марлоу. Слова, напечатанные на листке бумаги, показались ему выросшими до гигантских размеров:

^{[ПОЖАЛУЙСТА, СООБЩИТЕ, ЕСТЬ ЛИ НЕОБЫЧНЫЙ ОБЪЕКТ В ТОЧКЕ ПРЯМОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ ПЯТЬ ЧАСОВ СОРОК ШЕСТЬ МИНУТ, СКЛОНЕНИЕ МИНУС ТРИДЦАТЬ ГРАДУСОВ ДВЕНАДЦАТЬ МИНУТ. МАССА ОБЪЕКТА ДВЕ ТРЕТИ МАССЫ ЮПИТЕРА, СКОРОСТЬ СЕМЬДЕСЯТ КИЛОМЕТРОВ В СЕКУНДУ ПРЯМО ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ЗЕМЛЕ. РАССТОЯНИЕ ОТ СОЛНЦА 21,3 АСТРОНОМИЧЕСКОЙ ЕДИНИЦЫ.]}

Вскрикнув от изумления, Марлоу кинулся к кабинету Геррика и ворвался в него без стука.

— Вот они, — вскричал он, — все данные, которые нам нужны!

Геррик внимательно читал телеграмму. Затем он довольно криво улыбнулся и сказал:

— Это значительно меняет дело. Похоже, что теперь мы должны консультироваться с Кингсли и Королевским астрономом. Марлоу еще не оправился от волнения.

— Нетрудно догадаться, как это произошло. Королевский астроном получил наблюдательный материал о движении планет, а Кингсли сделал расчеты. Насколько я знаю этих парней, весьма маловероятно, чтобы они ошиблись.

— Мы легко можем проверить их результат. Если объект находится на расстоянии 21,3 астрономической единицы и приближается к нам со скоростью семьдесят километров в секунду, мы можем быстро подсчитать, через сколько времени он достигнет Земли, и сравнить ответ с теми восемнадцатью месяцами, которые получились у Вейхарта. — Ваша правда, — сказал Марлоу. Затем, он набросал на листке бумаги следующее: "Расстояние 21,3 астр. ед. — 3 ·10^[14] см приблизительно. Время, нужное для того, чтобы преодолеть это расстояние при скорости 70 км/сек:

приблизительно....

— Великолепное совпадение! — воскликнул Марлоу. — Более того, положение, которое они указали, почти точно совпадает с нашим. Все сходится.

— Это делает мой доклад гораздо более трудным делом, — сказал Геррик, нахмурившись. — Его, действительно, нельзя писать без Королевского астронома. Я думаю, мы должны вызвать их с Кингсли сюда как можно скорее.

— Совершенно верно, — сказал Марлоу. — Пусть секретарь этим немедленно займется. Я думаю, они смогут здесь быть через тридцать шесть часов, то есть к утру послезавтра. Лучше всего устроить это через ваших друзей в Вашингтоне. Что же касается доклада, то почему бы не написать его в трех частях? Первая часть может содержать наблюдения нашей обсерватории. Вторую часть напишут Кингсли и Королевский астроном. Наконец, третья часть — это будут выводы, которые мы сделаем совместно с англичанами после их приезда.

— Вы говорите дело, Джефф. Я смогу закончить первую часть к приезду наших друзей. Вторую часть мы оставляем им и в заключение тщательно обсуждаем выводы.

— Ну, прекрасно. Вы, наверное, управитесь к завтрашнему дню.

Марлоу поднялся и уже выходил из кабинета, тогда Геррик обратился к нему:

— Все это довольно серьезно, не правда ли?

— Конечно. У меня было что-то вроде предчувствия, когда я увидел в первый раз снимки Кнута Йенсена. Но я не мог себе представить, до чего это скверно, пока мы не получили телеграмму. Получается, что плотность облака порядка 10^[-9]-10^[-10] г/см^[3]. Значит, солнечный свет сквозь него не проходит.

Кингсли и Королевский астроном прибыли в Лос-Анжелос рано утром 20 января. Марлоу ждал их в аэропорту. Они быстро позавтракали в аптеке, сели в машину и помчались по автостраде в Пасадену.

— Боже мой, до чего не похоже на Кембридж, — проворчал Кингсли. — Шестьдесят миль в час вместо пятнадцати, вместо бесконечно моросящего дождя — голубое небо, такая рань, а температура уже под двадцать градусов.

Он очень устал: сначала долгий перелет через Атлантику, затем несколько часов ожидания в Нью-Йорке — слишком мало, чтобы успеть сделать что-либо интересное, но достаточно, чтобы вконец утомить путешественника и, наконец, ночной полет через Соединенные Штаты. Правда, это было много лучше, годичного морского путешествия вокруг мыса Горн, которое пришлось бы совершить сто лет назад в подобном случае. Он хотел лечь и хорошенько выспаться, но так как Королевский астроном намеревался сразу же пойти в обсерваторию, Кингсли решил, что должен присоединиться к нему.

После того, как Королевскому астроному и Кингсли представили сотрудников обсерватории, с которыми они раньше не встречались, и после обмена приветствиями со старыми знакомыми, в помещении библиотеки началось совещание. Кроме гостей из Англии, в нем участвовали те же, кто обсуждал открытие Йенсена на прошлой неделе.

Марлоу сделал краткий отчет об открытии Йенсена, о своих собственных наблюдениях и о том, как Вейхарт пришел к своим поразительным выводам.

— Итак, вы видите, — сказал он в заключение, — почему ваша телеграмма вызвала у нас такой интерес.

— Да, конечно, — ответил Королевский астроном. — Фотографии необычайно интересны. Вы рассчитали, что центр облика находится в точке прямое восхождение б часов 49 минут, склонение минус 30 градусов 16 минут. Это прекрасно согласуется с расчетами Кингсли.

— Не расскажете ли вы нам теперь коротко о своих исследованиях? — сказал Геррик. — Видимо, Королевский астроном сможет сообщить нам все, что касается наблюдений, а затем доктор Кингсли мог бы информировать нас о своих расчетах.

Королевский астроном описал отклонения в положениях планет, особенно тех, которые находятся на периферии солнечной системы. Он подчеркнул, что результаты наблюдений тщательно проверялись с целью выявить возможные ошибки. Королевский астроном не преминул также воздать должное мистеру Джорджу Грину. О небо, опять он за свое, подумал Кингсли. Остальные, однако, слушали с интересом.

— Итак, — закончил Королевский астроном, — я уступаю место доктору Кингсли, который ознакомит вас в общих чертах со своими расчетами.

— Тут не о чем особенно говорить, — начал Кингсли. — Если допустить правильность данных наблюдений, о которых только что рассказал нам Королевский астроном, — а я должен признаться, что поначалу мне было трудно в них поверить, — становится ясно, что на планеты действует возмущающая гравитационная сила от какого-то тела или массы вещества, вторгшегося в солнечную систему. Проблема заключалась в том, чтобы, исходя из имеющихся данных об отклонениях планет, вычислить положение, массу и скорость вторгшегося вещества.

— При расчетах вы предполагали, что это тело ведет себя, как точечная масса? — спросил Вейхарт.

— Да, мне казалось, что такое предположение наиболее удобно, во всяком случае для начала. Королевский астроном указал, что мы, возможно, имеем дело с протяженным облаком. Однако, должен сознаться, размышляя над этой задачей, я, по привычке, представил себе конденсированное тело сравнительно малых размеров. Только теперь, когда я увидел эти фотографии, я стал воспринимать это явление как облако.

— Как вы думаете, сильно ли повлияло это неправильное предположение на результаты расчета? — спросили у Кингсли.

— Едва ли оно вообще на них повлияло. Поскольку речь идет о влиянии данного объекта на положения планет, разница между вашим облаком и гораздо более конденсированным телом совершенно ничтожна. Возможно, этим и объясняются незначительные различия между моими результатами и вашими наблюдениями.

— Да, это совершенно ясно, — вмешался Марлоу, окруженный клубами пахнущего анисом дыма. — Какое количество информации понадобилось вам для получения этих результатов? Вы использовали возмущения всех планет?

— Одной планеты оказалось достаточно. Я использовал наблюдения Сатурна для получения данных об облаке. Затем, зная положение, массу и другие характеристики облака, вычислил, каковы должны быть возмущения Юпитера, Марса, Урана и Нептуна.

— И тогда вы могли сравнить ваши результаты с наблюдениями?

— Совершенно верно. Вот, посмотрите, на этих таблицах произведено сравнение. Вы видите, совпадение достаточно близкое. Поэтому у нас появилась уверенность в полученных результатах, и мы решили послать вам телеграмму.

— Теперь мне хотелось бы сказать, как ваши оценки согласуются с моими. У меня получилось, что облако должно достигнуть Земли примерно через восемнадцать месяцев. А у вас? — спросил Вейхарт.

— Я уже проверял это, Дэйв, — заметил Марлоу. — Совпадение очень хорошее. Данные доктора Кингсли дают около семнадцати месяцев.

— Вероятно, несколько меньше, — сказал Кингсли. — Семнадцать месяцев получается, если не учитывать ускорения облака по мере его приближения к Солнцу. В данный момент оно движется со скоростью около семидесяти километров в секунду, однако когда оно подойдет к Земле, скорость возрастет до восьмидесяти. В результате облако достигнет Земли примерно через шестнадцать месяцев.

Геррик незаметно стал направлять разговор в нужное ему русло.

Итак, теперь мы поняли точку зрения друг друга. Какие напрашиваются выводы? По-моему, до сих пор все мы представляли себе ситуацию несколько неверно. Что касается нашей группы, мы представляли себе большое облако, находящееся далеко за пределами солнечной системы, в то время как, судя по тому, что говорит доктор Кингсли, он думал о конденсированном теле внутри солнечной системы. Истина где-то посредине. Мы имеем дело с небольшим облаком, которое находится уже в пределах солнечной системы. Что можно о нем сказать?

— Не так уж мало, — ответил Марлоу. — Измеренное нами значение углового диаметра облака — два с половиной градуса и полученное доктором Кингсли расстояние около 21 астрономической единицы показывают, что диаметр облака равен примерно расстоянию от Земли до Солнца.

— Да, и зная диаметр облака, мы сразу можем оценить плотность вещества в нем, — продолжал Кингсли. — Получается, что объем облака равен, грубо говоря, 10^[40] см^[3], его масса равна примерно 1,3 ·10^[30] г, что приводит к значению плотности 1,3 ·10^[-10] г/см^[3].

Последовало молчание. Его нарушил Эмерсон:

— Исключительно высокая плотность. Если пространство между нами и Солнцем будет заполнено этим газом, он полностью поглотит солнечный свет. В результате на Земле наступит адский холод.

— Нет, необязательно, — возразил Барнет. — Газ может разогреться и станет пропускать через себя тепло.

— Это зависит от того, сколько потребуется энергии, чтобы нагреть облако, — заметил Вейхарт.

— А также от прозрачности газа и еще от ста одного фактора, — добавил Кингсли. — Должен сказать, мне кажется весьма маловероятным, что газ будет пропускать заметное количество тепла. Давайте вычислим энергию, необходимую, чтобы нагреть облако до обычной температуры.

Он подошел к доске и написал:

Масса облака 1,3·10^[30] г.

Состав облака, вероятно, газообразный водород, в основном нейтральный. Энергия, которая потребуется для того, чтобы поднять температуру газа на Т градусов, равна:

1,5 ·1,3 ·10^[30] RT эрг,

где R — газовая постоянная. Обозначим через L полную энергию, испускаемую Солнцем за одну секунду. Тогда время, нужное для нагрева облака, есть:

1,5 ·1,3 ·10^[30] RT/L секунд.

Возьмем RT = 8,3 ·10^[7], T = 300°, L = 4 ·10^[33] эрг/сек. Тогда получим, что время равно 1,2 ·10^[7] секунд, то есть около 5 месяцев.

— Это выглядит вполне правдоподобно, — заметил Вейхарт. — Время нагрева облака во всяком случае не меньше этой величины.

— Верно, — кивнул Кингсли. — И эта минимальная оценка уже гораздо больше, чем время, за которое облако пройдет мимо нас. При скорости восемьдесят километров в секунду оно будет находиться в пределах земной орбиты примерно месяц. Поэтому мне представляется несомненным, что если облако окажется между нами и Солнцем, оно полностью прекратит доступ тепла от Солнца.

— Вы сказали, если облако окажется между нами и Солнцем. Вы думаете, есть вероятность, что оно может пролететь мимо, не вторгаясь в земную орбиту? — спросил Геррик.

— Да, такая возможность несомненно существует. Вот, посмотрите. Кингсли опять подошел к доске.

Вот орбита Земли вокруг Солнца. В настоящий момент мы находимся здесь. А облако, нарисуем его в масштабе, находится здесь. Если оно движется, как показано в случае а, прямо к Солнцу, оно, несомненно, закроет его от нас. Если же оно движется так, как показано в случае б, то весьма вероятно, что оно пролетит мимо, за пределами орбиты Земли.

Мне кажется, нам еще повезло, — Барнет невесело рассмеялся. — Так как Земля движется вокруг Солнца, через шестнадцать месяцев она будет находиться на противоположной стороне орбиты по отношению к облаку.

— Это означает лишь, что облако достигнет Солнца раньше, чем Земли. При этом солнечный свет все равно не будет попадать на Землю, если облако закроет Солнце, как в случае на рисунке Кингсли, — возразил Марлоу.

Что же можно сказать относительно движения облака: летит оно точно по направлению к Солнцу или нет? — спросил Геррик.

Наши наблюдения не могут дать ответа на этот вопрос, — ответил Марлоу. — Взгляните на первый рисунок Кингсли. Облако может попасть между Солнцем и Землей или пролететь мимо в зависимости от ничтожной разницы в направлении его движения. Мы сможем определить это направление со столь высокой точностью, лишь когда облако подойдет ближе к Земле.

— И сделать это чрезвычайно важно, — заметил Геррик. — Может ли теория помочь нам еще в чем-нибудь? — обратился он Кингсли.

— Думаю, что нет. Расчеты недостаточно точны для этого.

— Странно слышать, Кингсли, вы — и вдруг сомневаетесь в своих расчетах, — заметил Королевский астроном.

— Так ведь мои расчеты основаны на ваших наблюдениях! Во всяком случае, я согласен с Марлоу. Надо проводить тщательные наблюдения за облаком. В конце концов мы разберемся, суждено ли ему угодить прямо в нас, или оно пролетит мимо, не причинив особых неприятностей. Я полагаю, это должно выясниться через один-два месяца.

— Что до наблюдений, — сказал Марлоу, — можете положиться на нас: мы будем следить за облаком так пристально, как если бы оно было из чистого золота.

После ленча Марлоу, Кингсли и Королевский астроном сидели в кабинете Геррика. Геррик изложил им свои соображения о необходимости написания совместного отчета.

— По-моему, выводы наши совершенно ясны. Я сформулировал бы их так:

1. В солнечную систему вторглось облако газа.

2. Оно движется почти прямо на нас.

3. Оно появится у земной орбиты примерно через 16 месяцев,

4. Оно будет находиться вблизи Земли в течение времени порядка одного месяца.

Если облако окажется между Солнцем и Землей, Земля погрузится в темноту. Сейчас еще неясно, произойдет ли это, но дальнейшие наблюдения позволят определенно ответить на этот вопрос.

— Я думаю, нам следует остановиться также на дальнейших наблюдениях, — продолжал Геррик. — Оптические наблюдения будут продолжаться. Было бы полезно дополнить их наблюдениями австралийских радиоастрономов, особенно при определении пути движения облака.

— По-моему, вы прекрасно обрисовали сложившуюся обстановку, — согласился Королевский астроном.

— Предлагаю закончить отчет как можно скорее, затем мы четверо подпишем его и немедленно направим правительствам наших стран. Я думаю, излишне говорить о том, что все это совершенно секретно; во всяком случае, мы обязаны этого не разглашать. К сожалению, получилось так, что много людей уже в курсе дела, но я надеюсь, мы можем положиться на их благоразумие.

В этом Кингсли был не согласен с Герриком. Кроме того, он очень устал, и это, несомненно, усилило его раздражение.

— Сожалею, доктор Геррик, но тут я не могу вас понять. Почему мы, ученые, должны идти к политиканам и вилять перед ними хвостом, как собачонки: "Пожалуйста, сэр, вот наш доклад. Пожалуйста, похлопайте нас по спине: может быть, мы заслужили даже кусочек сахару?" Зачем нам связываться с людьми, не умеющими навести порядок в обществе даже в обычных условиях, когда все идет нормально. Они что, могут издать закон, по которому облако не должно больше к нам приближаться? Или предотвратить катастрофу? Если да, мы должны во что бы то ни стало уведомить их, а если нет, то зачем вообще с ними связываться. Доктор Геррик оставался тверд.

— Простите, Кингсли, но, насколько я понимаю, правительство Соединенный Штатов и Британское правительство являются демократически избранными представителями наших народов. Я считаю, что наш прямой долг — представить этот отчет и сохранять молчание до тех пор, пока наши правительства не выскажутся на этот счет. Кингсли встал.

— Прошу извинить, если я был резок, я устал. Мне надо пойти и выспаться. Посылайте ваш доклад, если хотите, но, пожалуйста, имейте в виду, если я и решил воздержаться на какое-то время от публичных высказываний, то лишь потому, что мне так захотелось, а не потому, что меня к этому обязывают, и не из чувства долга. А теперь, с вашего разрешения, я хотел бы вернуться к себе в отель.

Когда Кингсли вышел, Геррик взглянул на Королевского астронома:

— Да, Кингсли, кажется, несколько...э-э...

— Несколько ненадежен? — Королевский астроном улыбнулся и продолжал: — Трудно сказать. Если правильно воспринимать суждения Кингсли, они всегда абсолютно логичны, убедительны и нередко блестящи. Я думаю, что он кажется странным только потому, что исходит из необычных предпосылок, а не потому, что ход его мысли нелогичен. Кингсли, вероятно, смотрит на общество, совершенно иначе, чем мы.

— Тем не менее, я думаю, неплохо, если бы Марлоу присматривал за ним, пока мы будем работать над этим докладом, — заметил Геррик.

— Прекрасно, — согласился Марлоу, который в это время возился со своей трубкой, — у нас с ним есть о чем поговорить.

Когда на следующее утро Кингсли спустился к завтраку, Марлоу уже ждал его. — Хотите прокатиться на денек в пустыню? — Великолепно! Что может быть лучше! Через несколько минут я буду готов.

Они выехали из Пасадены, резко свернули вправо с главного шоссе, пересекли холмы, минуя поворот на Маунт Уилсон, и помчались прямо к пустыне Мохаве. Через три часа они были у горной стены Сьерра-Невады, откуда была видна покрытая снегом вершина Уитни. Пустынные дали, простирающиеся к Долине смерти, были окутаны голубоватой дымкой.

— Сколько ходит рассказов и историй, — сказал Кингсли, — о том, что переживает человек, когда узнает, что ему остался год жизни — болезнь неизлечима и прочее. Да, странно подумать, что каждому из нас осталось, вероятно, жить немногим больше года. Пройдет несколько лет, горы и пустыни останутся точно такими же, как теперь, но уже не будет ни вас, ни меня, ни одного человека вообще, и никогда уже никто здесь не проедет.

— Боже мой, вы слишком пессимистичны, — проворчал Марлоу. — Вы же сами считали вполне возможным, что облако пролетит мимо нас.

— Послушайте, Марлоу, я не хотел слишком нажимать на вас вчера, но если у вас есть старая фотография облака, вы должны четко представлять себе, как оно движется. Можете ли вы сказать, с какой стороны от Солнца пролетит облако?

— Нет, во всяком случае, поручиться не могу.

— Так вот, одно это является достаточно веским основанием считать, что облако летит прямо на нас или во всяком случае прямо на Солнце.

— Я все-таки не уверен в этом.

— То есть вы согласны, что облако скорее всего попадет в нас, но есть еще надежда, что оно пролетит мимо.

— Все равно, я думаю, вы слишком мрачно настроены. Посмотрим, что покажут ближайшие один-два месяца. Но пусть даже Солнце будет заслонено от нас, разве мы не сумеем пережить это время? В конце концов это будет продолжаться всего около месяца.

— Что же, давайте продумаем, как это пойдет с самого начала, — сказал Кингсли. — После обычного заката Солнца температура начинает падать. При этом охлаждение ограничивается двумя факторами. Первый из них — наличие атмосферы, огромного резервуара, накапливающего для нас тепло. Однако, по моим подсчетам, этот резервуар будет исчерпан менее чем за неделю. Вспомните хотя бы, как холодно становится здесь, в пустыне, ночью.

— Почему же тогда поверхность Земли не так уж сильно охлаждается полярной ночью, когда Солнце исчезает на месяц и более? — возразил Марлоу, но затем добавил: — Хотя, наверное, в Арктику постоянно поступает нагретый Солнцем воздух из более низких широт.

— Конечно. Арктику все время обогревает воздух из тропических и умеренных областей.

— А какой же второй фактор?

— Вторая причина, замедляющая потерю тепла поверхностью Земли, — пары воды в атмосфере. В пустыне очень мало водяных паров, и температура падает ночью очень резко. Наоборот, в местах с большой влажностью, как в Нью-Йорке летом, ночью воздух почти не охлаждается.

— И какой же вы делаете вывод?

— Произойдет следующее, — продолжал Кингсли. — Предположим, что Солнце скроется. В течение одного или двух дней после этого охлаждение пойдет не очень быстро — отчасти из-за того, что воздух еще теплый, отчасти из-за водяных паров. Однако по мере охлаждения воздуха пары начнут выпадать на Землю в виде осадков — сначала в виде дождя, потом — снега. И дней через пять, а может быть даже через неделю или десять дней, водяные пары полностью исчезнут из атмосферы. После этого начнется резкое падение температуры, и за месяц мороз дойдет по крайней мере градусов до ста пятидесяти — ста шестидесяти.

— Выходит, здесь будет такой же холодина, как на Луне?

— Да, как известно, на Луне после заката Солнца температура падает примерно на сто пятьдесят градусов за час. Из-за атмосферы на Земле охлаждение будет происходить гораздо медленнее, но конечный результат будет примерно таким же. Нет, Марлоу, хоть месяц и не такой уж долгий срок, нам все-таки его не выдержать.

— Вы считаете, интенсивное центральное отопление зданий, как, например, в холодных районах Канады, не поможет?

— Вряд ли есть здания, которые достаточно хорошо теплоизолированы, чтобы выдержать такие громадные перепады температур. Во всяком случае, их должно быть очень мало, ведь при строительстве домов никогда не рассчитывают на такую низкую температуру. Я все же допускаю: некоторые люди, те, которые живут в зданиях, приспособленных к условиям сурового климата, могут выжить. Однако у остальных, я думаю, никаких шансов нет. Население тропиков окажется в совершенно безнадежном положении — вспомните, какие там домишки.

— Да, все это не очень-то весело.

— По-моему, самое лучшее, что можно сделать — это найти глубокую пещеру и отсидеться под землей.

— А воздух для дыхания? Как же быть, когда он охладится до такой степени?

— Построить энергетическую установку и нагревать идущий в пещеру воздух. Вряд ли это так уж сложно. Вот чем займутся все эти правительства, о которых так пекутся Геррик и Королевский астроном. Они будут отсиживаться в уютных теплых пещерах, а мы с вами, мой друг Марлоу тем временем превратимся в сосульки.

— Ну, не такие уж они плохие, — засмеялся Марлоу.

— Ну, конечно, кричать об этом на всех углах они не будут. Они всегда найдут тысячу веских доводов себе в оправдание. Когда станет ясно, что спасти можно лишь ничтожную горстку людей, они сумеют доказать, что этими счастливцами должны быть те, кто крайне необходим обществу; затем, после ряда манипуляций, окажется — а ведь это не кто иной, как политические деятели, фельдмаршалы, короли, архиепископы и так далее. Разве они не самые необходимые для общества?

Марлоу решил, пока не поздно, менять тему разговора.

— Ладно, оставим пока людей в покое. Что же будет с животными и растениями?

— Сами растения, конечно, погибнут, но с семенами, вероятно, все будет в порядке. Они могут переносить очень низкие температуры и сохранять способность к прорастанию в подходящих условиях. Поэтому можно с уверенностью сказать: флора планеты в сущности не пострадает. С животными дело обстоит гораздо хуже. Не представляю себе, как сумеет выжить какое-либо из обитающих на суше крупных живых существ, кроме небольшого числа людей и, быть может, нескольких животных, которых люди возьмут с собой в убежище. Правда, маленькие пушные зверьки смогут укрыться от холода в своих глубоких норках и тоже выживут. В гораздо лучшем положении будут представители морской фауны. Моря и океаны сохраняют тепло значительно лучше, чем атмосфера. Температура воды в них понизится не очень сильно, так что рыбы, вероятно, уцелеют.

— Подождите, получается непонятно — возбужденно воскликнул Марлоу. — Раз моря остаются теплыми, воздух над ними тоже будет согреваться. И на сушу должен все время поступать теплый воздух с моря!

— Нет, не согласен, — ответил Кингсли. — Нет никакой уверенности, что воздух над морями будет нагреваться. Поверхностные слои воды замерзнут, хотя в глубине вода останется теплой. А как только моря замерзнут, не будет уже большой разницы в температуре воздуха над ними и над землей. Всюду будет лютый холод.

— Печально, но вы, видимо, правы. Выходит, неплохо было бы укрыться на это время в подводной лодке.

— Ну, как сказать, ведь лед не позволит ей подниматься на поверхность, а создать в лодке запас кислорода на такой долгий срок совсем нелегко. И корабли не смогут двигаться из-за льда. И еще одно возражение против ваших доводов. Даже если бы воздух над морем оставался сравнительно теплым, он бы практически не поступал на материк, где скопление холодного плотного воздуха вызовет устойчивый антициклон. В результате воздух над сушей остался бы холодным, а над морем — теплым.

— Послушайте, Кингсли, засмеялся Марлоу, — вам не удастся испортить мне настроение своими мрачными прогнозами. Вы не подумали, что внутри самого облака может существовать тепловое излучение с довольно высокой температурой? Ведь облако может содержать заметное количество тепла, и оно будет компенсировать нам потерю солнечного света, если предположить, что мы окажемся внутри облака — а я все еще в этом не уверен.

— Но я считал, что температура в облаках межзвездного газа всегда очень низкая.

— В обычных облаках — да, но это облако значительно плотнее и меньше, и его температура, насколько я понимаю, может быть вообще какой угодно. Конечно, она не может быть очень высокой — тогда бы облако ярко светилось, но может быть вполне достаточной, чтобы обеспечить нас теплом.

— И вы еще считаете себя оптимистом? А откуда вы знаете, вдруг облако такое горячее, что мы сваримся заживо? Ведь вы сами говорите, температура его может быть какая угодно. Откровенно говоря, такая возможность нравится мне даже, меньше. Если облако слишком горячее, это уже верная гибель для всего живого.

— Тогда мы залезем в пещеры и будем охлаждать поступающий снаружи воздух!

— Но семена растений хорошо переносят только охлаждение, они не выдержат сильного перегрева. Что толку, если человечество уцелеет, а вся растительность на Земле погибнет.

— Семена можно сохранить в пещерах вместе с людьми, животными и холодильными установками. Смотрите-ка, пожалуй, мы посрамим старика Ноя!

— Да, и, может быть, эта тема вдохновит будущего Сен-Санса.

— Ну, Кингсли, даже если эта беседа не была особенно утешительной, по крайней мере выявилась одна важная деталь: мы должны выяснить температуру облака, и как можно скорее. Вот еще работка для радиоастрономов.

— Двадцать один сантиметр? — спросил Кингсли.

— Верно! Кажется, у вас в Кембридже есть группа, которая может делать такие измерения?

— Да, совсем недавно у нас начали заниматься этим. Надеюсь, они смогут достаточно быстро получить что нужно. Я свяжусь с ними, как только вернусь.

— И, пожалуйста, дайте мне поскорее знать, что получилось. Видите ли, Кингсли, хоть я и не совсем согласен с вашими взглядами на политику, мне не очень-то по душе полное отсутствие контроля с нашей стороны. Но один я ничего сделать не могу. Геррик просил держать все в секрете, он мой хозяин — я должен подчиняться. Но к вам это не относится, особенно после того, что вы сказали вчера. Поэтому вы можете спокойно заниматься этим делом, и я посоветовал бы вам времени не терять.

— Не беспокойтесь, тянуть я не собираюсь.

Ехать пришлось долго. Только к вечеру они спустились через перевал к Сан-Бернардино. Марлоу подвел машину к одному ресторану в западной части городка, и они отлично пообедали.

— Вообще-то я не любитель ходить по гостям, но, мне кажется, нам обоим не помешало бы сегодня провести вечер подальше от ученых. Один мой приятель, здешний бизнесмен, приглашает меня заехать вечерком.

— Но ведь я не могу врываться без приглашения...

— Ерунда, вам будут рады — гость из Англии! Вы будете гвоздем вечера. Вероятно, с полдюжины киномагнатов из Голливуда тут же захотят подписать с вами контракт.

— Тем более нечего идти, — сказал Кингсли, но все-таки пошел.

Дом мистера Сайласа У. Крукшенка, крупного агента по продаже недвижимости, оказался большим, просторным и хорошо обставленным. Марлоу не ошибся. Кингсли встретили с восторгом. Ему налили огромный бокал крепкого виски.

— Ну вот, замечательно, — сказал мистер Крукшенк. — Теперь все в порядке.

Кингсли так и не понял, почему именно теперь все было в порядке.

После обмена любезностями с вице-президентом авиационной компании, директором большой фруктовой компании и другими почтенными людьми Кингсли разговорился с хорошенькой темноволосой девушкой. Их беседа была прервана появлением красивой блондинки.

Подойдя, она обняла их за плечи и сказала хрипловатым низким голосом:

— Пойдемте с нами. Мы собираемся к Джиму Холиди, потанцевать.

Увидев, что темноволосая девушка склонна принять это предложение, Кингсли тоже решил пойти.

— Зачем мне беспокоить Марлоу, — подумал он. — Доберусь как-нибудь сам до отеля.

Жилище Джима было значительно меньше резиденции мистера С.У. Крукшенка, тем не менее, удалось освободить большой пятачок, на котором две или три пары начали танцевать под сиплую мелодию проигрывателя. Опять появилось множество напитков. Кингсли это вполне устраивало, так как в мире танца он отнюдь не был светилом. Темноволосую девушку приглашали два раза какие-то мужчины, к которым Кингсли, несмотря на виски, проникся сразу глубокой антипатией. Он решил немного погодя вырвать ее из рук этих грубиянов, а пока что поразмыслить над судьбами мира. Но это ему не удалось. Низкий голос обратился к нему:

— Милый, станцуем, — сказала она.

Кингсли изо всех сил старался войти в ленивый ритм танца, но, по-видимому, угодить партнерше не смог.

— Почему вы танцуете так напряженно, дорогой? — пpoшeптaлa она.

Замечание это совсем обескуражило Кингсли — по-другому танцевать в такой толкучке он бы все равно не сумел. Совсем упав духом, Кингсли вывел ее из гущи танцующих и, добравшись до своего стакана, хватил хороший глоток. Бормоча что-то невнятное, он ринулся в вестибюль, где, как ему помнилось, был телефон.

— Ищете что-нибудь? — сказал кто-то позади. Эта была темноволосая девушка.

— Вызываю такси. Как говорится в старой песенке, "я устал и хочу в постельку".

— Разве можно так разговаривать с порядочной молодой женщиной? Нет, правда, я сама уезжаю. У меня машина, я вас подвезу. Такси не понадобится. Девушка лихо катила по окраинам Пасадены.

— Ездить медленно опасно, — объяснила она. — В это время ночи полицейские вылавливают пьяных и тех, кто возвращается домой из гостей. И они останавливают не только машины, которые гонят вовсю, медленная езда тоже вызывает у них подозрения.

Она включила свет на приборной доске, чтобы проверить скорость. Затем увидела уровень горючего.

— Черт возьми, мы остались почти без бензина. Придется задержаться у следующей колонки. Когда она стала платить за заправку, то увидела, что ее сумочки нет в машине. Кингсли заплатил за бензин.

— Не пойму, где я могла ее оставить, — сказала она. — Я думала, она сзади, в машине.

— И много там было?

— Не очень. Но вот беда — я не знаю, как теперь попасть домой. Ключ от двери в сумке.

— Да, действительно, неудачно. К сожалению, я не особый мастер взламывать замки. Можно туда как-нибудь еще забраться?

— Можно, но только нужна помощь. Там есть окно, оно довольно высоко, я всегда оставляю его открытым. Одна через него влезть не смогу, но если бы вы подсадили меня?.. Вас это не затруднит? Я живу совсем недалеко.

— Нисколько, — сказал Кингсли. — Интересно вообразить себя на минутку квартирным вором.

Девушка не преувеличивала: окно было высоко. Туда можно было влезть, только забравшись сперва к кому-нибудь на плечи. Предприятие было не из легких.

— Давайте, я полезу, — сказала девушка. — Я легче вас.

— Итак, вместо блестящей роли грабителя, мне суждена скромная доля подставки.

— Именно, — сказала девушка, снимая туфли. — Теперь пригнитесь, а то мне не взобраться к вам на плечи. Не так низко, вы не сможете выпрямиться.

Сначала девушка чуть не свалилась, но удержала равновесие, вцепившись Кингсли в волосы.

— Не оторвите мне голову, — проворчал он.

— Простите, знаю, не надо бы мне пить столько джина. Наконец операция была завершена. Окно было открыто, и девушка полезла внутрь: сначала в окне исчезли голова и плечи, потом — ноги. Кингсли подобрал туфли и пошел к двери. Девушка открыла.

— Заходите, — сказала она. — У меня все чулки поехали. Заходите, не стесняйтесь.

— А я и не стесняюсь. Хочу получить обратно свой скальп, если он вам больше не нужен.

Было около двух часов, когда Кингсли явился в обсерваторию на следующий день. Он пришел прямо в кабинет директора, где застал Геррика, Марлоу и Королевского астронома.

Ого, похоже, он вчера здорово перебрал, подумал Королевский астроном.

Ну и ну, до чего может довести человека непомерная доза виски, подумал Марлоу.

Да, вид у него такой же дикий, как всегда, даже еще похуже, подумал Геррик.

— Ну как, все доклады закончены? — спросил Кингсли.

— Все закончены и ждут вашей подписи, — ответил Королевский астроном. — Мы не могли понять, куда вы запропастились. Нам заказаны билеты на вечерний самолет сегодня.

— Билет на самолет обратно? Глупость какая! Сначала несемся как угорелые через весь земной шар по всем этим чертовым аэропортам, а теперь, когда мы уже здесь и можно хоть погреться на солнышке, надо мчаться обратно. Смешно, Королевский астроном. Почему бы вам не дать себе передышки?

— Вы что ж, забыли, какое у нас серьезное дело?

— Дело серьезное, я с вами согласен. Но я говорю вам со всей ответственностью: с этим делом ни вы, ни я и никто другой справиться не может. Черное облако на пути к нам, и ни вы, ни вся королевская конница, ни все королевское войско, ни сам король не в силах его остановить. Мой совет — бросить всю эту чепуху с докладом. Надо греться на солнышке, пока оно еще нам светит.

— Мы были уже знакомы с вашей точкой зрения, доктор Кингсли, когда Королевский астроном и я решили лететь на восток сегодня вечером, — заявил Геррик размеренным тоном.

— Должен ли я понять вас так, что вы направляетесь в Вашингтон, доктор Геррик?

— Я уже договорился о встрече с секретарем президента.

— Если так, то, я думаю, лучше будет нам с Королевским астрономом отправиться без задержки в Англию.

— Кингсли, как раз это мы и пытаемся вам втолковать, — проворчал Королевский астроном, думая, что в некоторых отношениях Кингсли самый бестолковый человек, какого он когда-либо встречал.

— Это не совсем то, что вы пытаетесь мне втолковать, сэр, хотя, может быть, так вам кажется. Ну, теперь насчет подписей. В трех экземплярах, наверное.

— Нет, здесь только два экземпляра, один для меня и один для Королевского астронома, — сказал Геррик. — Будьте любезны подписать здесь.

Кингсли вынул авторучку, нацарапал свою фамилию в обоих документах и сказал:

— Вы точно знаете, сэр, что нам заказаны билеты на самолет в Лондон?

— Да, конечно.

— Тогда все в порядке. Господа, я к вашим услугам у себя в номере, начиная с пяти часов. Но до этого времени есть кое-какие неотложные дела, я должен ими заняться.

И с этими словами Кингсли ушел из обсерватории. Астрономы в кабинете Геррика посмотрели друг на друга с изумлением.

— Какие неотложные дела? — спросил Марлоу.

— Один бог ведает, — ответил Королевский астроном. — Образ мышления и поведение Кингсли выходят за пределы моего понимания.

Геррик сошел с самолета в Вашингтоне. Кингсли и Королевский астроном полетели дальше, в Нью-Йорк, где они должны были три часа ждать самолета на Лондон. В аэропорту из-за тумана не знали, полетит ли самолет вовремя. Кингсли очень волновался, пока, наконец, им не предложили пройти в ворота No 13 и приготовить билеты. Через полчаса они были в воздухе.

— Слава богу, сказал Кингсли, когда самолет взял курс на северо-восток.

— Я могу согласиться, что есть много вещей, за которые вам следует благодарить бога, но не понимаю, за что вы ему так благодарны сейчас, заметил Королевский астроном.

— Я рад бы вам объяснить, но едва ли мое объяснение вас устроит. Давайте лучше выпьем. Чего вы хотите?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРИНИМАЮТСЯ ВАЖНЫЕ РЕШЕНИЯ

Правительство США было первым, узнавшим о приближении Черного облака.

Геррику понадобилось несколько дней, чтобы добраться до высших правительственных инстанций США, но после этого дело пошло довольно быстро. Вечером 24 января он получил приглашение явиться на следующее утро к половине десятого на прием к президенту.

— Вы ознакомили нас с очень странным явлением, доктор Геррик, очень странным, — сказал президент. — Но у вас и ваших сотрудников такая блестящая репутация, что я ни на минуту не усомнился в справедливости ваших утверждений. Напротив, я пригласил некоторых официальных лиц, чтобы мы могли обсудить дальнейшие действия.

Результаты двухчасового обсуждения суммировал министр финансов:

— Наши выводы кажутся мне совершенно ясными, господин президент. Нет оснований опасаться серьезных экономических потрясений по двум причинам. Доктор Геррик заверил нас, что этот э-э... визит не будет продолжаться много больше месяца. Это настолько короткий срок, что даже если расход горючего сильно возрастет, общее требуемое количество его все равно останется весьма умеренным. Следовательно, нет особой необходимости создавать для этого специальные запасы горючего. Возможно даже хватит тех, что есть. Более серьезный вопрос: сможем ли мы достаточно быстро доставлять горючее к жилым массивам и индустриальным объектам? Могут ли нефте- и газопроводы функционировать достаточно эффективно? Эту проблему нужно обязательно изучить, однако за оставшиеся полтора года все трудности, конечно, будут преодолены.

Вторым благоприятным фактором является время визита. К середине июля, когда, по мнению доктора Геррика, должны начаться события, мы соберем уже большую часть урожая. И повсюду урожай будет уже почти собран. Так что недостаток продуктов, который мог бы оказаться действительно угрожающим, если бы похолодание пришлось на май или июнь, будет на самом деле вполне терпимым.

— Я думаю, мы все согласны, какие шаги нужно предпринять, — добавил президент. — Когда мы решим вопрос о нашей подготовке к этому периоду, возникнет более трудная проблема о помощи, которую мы сможем предложить другим народам. Так что сначала давайте наведем порядок в своем собственном доме. А теперь, я полагаю, все вы, джентльмены, хотели бы вернуться к своим разнообразным и важным делам, а у меня есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать лично доктору Геррику.

Когда все разошлись и они остались одни, президент обратился к Геррику:

— Итак, доктор Геррик, вы понимаете, пока все это нужно держать в строжайшей тайне. Я видел в докладе, кроме вашей собственной, еще три другие подписи. Эти джентльмены, по-видимому, работают у вас? Не можете ли вы назвать имена других сотрудников, знакомых с докладом.

Отвечая на этот вопрос, Геррик кратко изложил обстоятельства, приведшие к открытию, подчеркнув, что до того, как стала очевидной исключительная важность новых данных, о них уже знала вся обсерватория — иначе и быть не могло.

— Конечно, это вполне естественно, — заметил президент. — Хорошо еще, что информация не пошла дальше обсерватории. Я убежден, я искренне убежден, доктор Геррик, что вы можете заверить меня в этом.

Геррик заметил, что четыре человека вне обсерватории располагают всеми имеющимися сведениями о Черном облаке: Барнети Вейхарт из Калифорнийского технологического, но это одна компания, и двое английских ученых: доктор Кристофер Кингсли из Кембриджа и сам Королевский астроном. Подписи двух последних и стоят под докладом.

— Двое англичан! — воскликнул президент. — Скверное дело! Как это случилось?

Геррик понял, что президент прочитал только резюме его доклада, и рассказал, как Кингсли и Королевский астроном независимо от американцев сделали вывод о существовании Облака, как в Пасадену пришла телеграмма от Кингсли и как два англичанина были приглашены в Калифорнию. Президент успокоился.

— А-а, они оба в Калифорнии, не так ли? Вы правильно сделали, пригласив их. Это, по-видимому, самое разумное, что вы могли сделать, доктор Геррик.

И только сейчас Геррик по-настоящему понял, зачем Кингсли так внезапно понадобилось возвратиться в Англию.

Спустя несколько часов Геррик летел на запад, вспоминая все подробности своего визита в Вашингтон. Он не рассчитывал получить от президента сдержанный, но суровый выговор, не ожидал он и того, что его так скоро отправят назад в Пасадену. Как ни странно, но выговор беспокоил его гораздо меньше, чем он мог бы ожидать. Он знал, что выполнил свой долг, а строжайшим судьей для Геррика был он сам.

Королевскому астроному тоже понадобилось несколько дней, чтобы проникнуть в высшие правительственные сферы. Его путь к вершине шел через первого лорда Адмиралтейства. Восхождение на вершину прошло бы значительно быстрее, если бы ученый пожелал объяснить суть дела. Однако Королевский астроном не хотел пускаться в объяснения, он лишь требовал аудиенции у премьер-министра. В конце концов, он добрался до личного секретаря премьера, молодого человека по имени Фрэнсис Паркинсон. Паркинсон был откровенен: премьер-министр чрезвычайно занят. Как должно быть известно самому Королевскому астроному, кроме обычных государственных дел, премьеру в ближайшее время предстоит одна весьма сложная международная конференция, весной ожидается визита Лондон мистера Неру и, кроме того, намечается визит самого премьер-министра в Вашингтон. Если Королевский астроном не изложит сути своего дела, то, очевидно, рассчитывать на аудиенцию нечего. Конечно, дело должно быть исключительной важности, иначе, как это ни прискорбно, он, секретарь, не станет оказывать никакого содействия. Королевский астроном капитулировал и сообщил секретарю самые краткие сведения о Черном облаке. Через два часа он давал объяснения, на этот раз со всеми деталями, премьер-министру.

На следующий день премьер-министр созвал экстренное совещание узкого кабинета, на которое был приглашен также министр внутренних дел. Паркинсон присутствовал здесь в качестве секретаря. Дав точное изложение доклада Геррика, премьер-министр обвел собравшихся глазами и сказал:

— Цель этого совещания ознакомить вас с фактами, могущими привести к серьезным последствиям. Обсуждать безотлагательные действия, которые следует предпринять, мы пока не будем. В первую очередь нам нужно, видно, проверить точность данных этого доклада.

— А как мы можем это сделать? — спросил министр иностранных дел.

— Ну, прежде всего я попросил Паркинсона осторожно навести справку об э...э... научной репутации джентльменов, подписавших доклад. Наверное, вы хотели бы услышать, что он скажет? — Собравшиеся выразили такое желание. — Было не очень легко получить нужную информацию, особенно о двух американцах. Но самое главное, я узнал от своих друзей в Королевском обществе, что любой доклад, подписанный Королевским астрономом или обсерваторией Маунт Уилсон, является абсолютно достоверным с точки зрения наблюдения. Они были, однако, значительно менее уверены в дедуктивных способностях подписавших. Я понял, что только Кингсли из этих четверых может претендовать на компетентность в данном вопросе.

— Что вы подразумеваете под "может претендовать"? — спросил лорд-канцлер.

— Говорят, что Кингсли блестящий ученый, но не все считают его вполне нормальным человеком.

— Как же это получается? Выходит, что дедуктивная часть доклада зависит только от одного лица, одновременно и блестящего ученого и не совсем нормального человека, — сказал премьер-министр.

— То, что мне удалось узнать, сводится именно к этому. Хотя, пожалуй, это резко сказано, — ответил Паркинсон.

— Возможно, — продолжал премьер-министр, — но во всяком случае за нами остается право сомневаться. Наша обязанность всесторонне разобраться в этом вопросе. Что именно мы можем сделать для получения дополнительной информации — вот, о чем я хотел бы поговорить с вами сейчас. Можно поручить совету Королевского общества создать комиссию, которая выполняла бы все необходимые исследования. Вторая и последняя возможность, осуществление которой зависит уже от меня лично, — это связаться с правительством США. Ведь оно тоже заинтересовано в достоверности или, вернее сказать, в точности выводов профессора Кингсли и его коллег.

После дискуссии, продолжавшейся несколько часов, было решено немедленно обратиться к правительству США. Это решение было принято под сильным нажимом министра иностранных дел. Он не пожалел красноречия, добиваясь решения, которое передавало этот вопрос в его ведомство.

— Решающим, — сказал он, — является то, что хотя передача дела Королевскому обществу и желательна со многих точек зрения, но в этом случае неминуемо очень одного людей узнает о фактах, которые на теперешней стадии лучше было бы держать в тайне. Я думаю, все мы согласимся с этим.

Все согласились. Конечно, министр обороны хотел бы знать, "какие шаги следует предпринять, чтобы знать с уверенностью, что ни Королевский астроном, ни доктор Кингсли не смогут сеять повсюду панику, излагая свою точку зрения на предполагаемые факты".

— Это тонкий и серьезный вопрос, — ответил премьер-министр. — Об этом я уже подумал. Потому, собственно, я и попросил министра внутренних дел присутствовать на совещании. Я намеревался обсудить с ним этот вопрос после совещания.

Все согласились, что последний вопрос должен быть рассмотрен премьером и министром внутренних дел, и совещание было закрыто.

В глубокой задумчивости министр финансов вернулся к себе в кабинет. Из всех присутствовавших на совещании он единственный был серьезно встревожен, так как он один знал, сколь неустойчива национальная экономика и как мало нужно, чтобы вконец ее развалить. Напротив, министр иностранных дел был очень доволен собой. Он думал о том, как прекрасно он держался на совещании. Министру обороны все это казалось бурей в стакане воды, и, во всяком случае, его ведомства это не касалось. Непонятно, зачем его пригласили на это совещание. Министр внутренних дел был очень доволен и с радостью остался для дальнейшего обсуждения с премьер-министром.

— Я уверен, — сказал он, — что мы отыщем закон, который даст нам право взять под стражу этих двоих: Королевского астронома и ученого из Кембриджа.

— Я тоже в этом уверен, — ответил премьер. — Ведь не зря свод законов существует столько веков. Но гораздо лучше действовать как можно тактичнее. Я уже имел случай поговорить с Королевским астрономом. Я намекнул ему насчет соблюдения государственной тайны и из ответа понял, что мы можем быть совершенно уверены в его осторожности. Но по некоторым его замечаниям можно сделать вывод, что с доктором Кингсли дело обстоит совсем иначе. Ясно, что мы должны без промедления связаться с доктором Кингсли.

— Я пошлю кого-нибудь в Кембридж немедленно. — Не кто-нибудь, а вы сами должны поехать. Доктор Кингсли будет э...э.., можно сказать, польщен, если вы посетите его лично. Позвоните ему и скажите, что вы будете в Кембридже завтра утром и вы хотели бы получить консультацию по одному важному вопросу. Я думаю, это самый действенный путь и в то же время самый простой.

Кингсли чрезвычайно много работал с тех пор, как вернулся в Кембридж. Он хорошо использовал те несколько дней, которые потребовались, чтобы колеса политической машины пришли в движение. Им было отправлено за границу множество заказных писем. Сторонний наблюдатель отметил бы, вероятно, два письма, адресованных Грете Йохансен в Осло и мадемуазель Иветте Хедельфорд в Клер-монферранский университет. Только эти два письма были адресованы женщинам.

Больше всего дела он имел с радиоастрономами. Он уговорил Джона Мальборо и его сотрудников заняться интенсивными наблюдениями приближающегося Облака к югу от Ориона. Было нелегко убедить их в необходимости взяться за эту работу. Радиотелескоп для наблюдений на волне 21 сантиметр в Кембридже только что вступил в строй, и Мальборо хотел вести на нем другие исследования. Но, в конце концов, Кингсли удалось, не раскрывая своей действительной цели, переубедить Мальборо. И как только радиоастрономы направили свой телескоп на Облако, были получены столь удивительные результаты, что уже не было необходимости уговаривать Мальборо продолжать работу. Вскоре его группа уже работала круглосуточно. Кингсли едва успевал обрабатывать результаты и извлекать из них самое существенное. На четвертый день Кингсли завтракал с Мальборо, который был в приподнятом настроении.

Сочтя момент наиболее подходящим, Кингсли заметил: — Ясно, что мы могли бы в ближайшее время опубликовать эти новые результаты. Но, по-моему, хорошо бы получить независимое подтверждение. Почему бы кому-нибудь из нас не написать Лестеру? Мальборо попался на удочку.

— Хорошая мысль, — сказал он. — Я напишу. Я и так собирался написать ему письмо в связи с другими делами.

Как Кингсли хорошо знал, дело было в том, что Лестер ранее претендовал на первенство в открытии одного или двух явлений, и Мальборо хотел воспользоваться случаем, чтобы показать Лестеру, мол, и другие тоже не лыком шиты. Мальборо действительно написал Лестеру в Сиднейский университет в Австралию. И то же самое сделал для верности (не сказав об этом Мальборо) сам Кингсли. Оба письма содержали один и тот же фактический материал, но Кингсли добавил несколько косвенных намеков, которые многое могли сказать человеку, знающему, чем грозит Черное облако, но не Лестеру, который об этом ничего не знал.

Когда на следующее утро Кингсли вернулся в колледж после лекции, его окликнул взволнованный привратник. — Доктор Кингсли, сэр, вам тут очень важное письмо! Это была записка от министра внутренних дел о том, что он был бы рад, если бы профессор Кингсли согласился принять его в три часа дня.

Для ленча слишком поздно, для чая слишком рано, ну да он, видно, сам приготовил мне хорошенькое угощение, подумал Кингсли.

Министр внутренних дел был точен, чрезвычайно точен. Часы били три, когда тот же самый, все еще взволнованный привратник проводил его в комнату Кингсли.

— Министр внутренних дел, сэр, — провозгласил он торжественно.

Министр был одновременно и резок и тактичен. Он прямо перешел к делу.

Правительство, естественно, удивлено и, возможно, несколько встревожено докладом, полученным от Королевского астронома. Правительство высоко оценило замечательные дедуктивные способности доктора Кингсли, которые проявились в этом докладе. Он, министр внутренних дел, специально приехал в Кембридж с целью, во-первых, поздравить профессора Кингсли с блестящим научным успехом и, во-вторых, сообщить, что правительство очень хотело бы поддерживать постоянную связь с профессором Кингсли и иметь возможность советоваться с ним.

Кингсли понял, что ему остается лишь принять с должной скромностью хвалебную речь и обещать сделать все, что в его силах.

Министр выразил свое восхищенье деятельностью ученых и добавил так, как будто он сейчас только вспомнил, что премьер лично заинтересовался вопросом, который профессору Кингсли может показаться незначительным, но который он, министр внутренних дел, считает весьма деликатным: число лиц, посвященных в суть дела, должно быть строго ограничено. По сути дела об этом должны знать только профессор Кингсли, Королевский астроном, премьер-министр и узкий кабинет, в который на этот случай включен и он, министр внутренних дел.

Хитрый дьявол, подумал Кингсли, хочет заставить меня делать как раз то, чего я не хочу. Я могу избежать этого только, если буду чертовски груб, хоть он и мой гость. Попытаюсь постепенно накалить атмосферу, Вслух он сказал:

— Можете быть уверены, я понимаю и полностью разделяю ваше естественное стремление держать это дело в тайне. Но здесь имеются трудности, о которых, по-моему, не следует забывать. Во-первых, мало времени: шестнадцать месяцев — это срок небольшой. Во-вторых, нам нужно получить об Облаке слишком много сведений. В-третьих, эти сведения не могут быть получены при сохранении секретности. Королевский астроном и я не можем что-либо делать в одиночку. В-четвертых, тайна может сохраняться лишь некоторое время. Другие могут проделать то же, что изложено в докладе Королевского астронома. Вы можете рассчитывать самое большее на одно- или двухмесячную отсрочку. А к концу осени уже и каждому, кто посмотрит на небо, все будет ясно.

— Вы меня не так поняли, профессор Кингсли. Я имею в виду лишь настоящее время, лишь данный момент. Как только наша политика в этом вопросе будет выработана, мы намереваемся развить самую активную деятельность. Все, кому надо знать об Облаке, будут о нем знать. Мы просим лишь об одном — строгое соблюдение секретности в промежуточный период, пока вырабатываются наши планы. Мы, естественно, не хотим, чтобы этот вопрос стал предметом сплетен до тех пор, пока мы, так сказать, не приведем в боевую готовность наши силы.

— Я крайне сожалею, сэр, но все это не кажется мне достаточно убедительным. Вы говорите, что сначала выработаете нужный курс, а потом займетесь этим делом вплотную. Это очень сильно напоминает телегу впереди лошади.

Невозможно, уверяю вас, выработать хоть мало-мальски стоящую политику, пока не будут получены новые данные. Мы не знаем, например, столкнется ли вообще Облако с Землей. Мы не знаем, ядовито ли вещество, из которого состоит Облако, или нет. Прежде всего, приходит в голову мысль, что из-за Облака на Земле станет чрезвычайно холодно, но может случиться и обратное, может стать очень жарко. Пока мы не получим необходимые научные данные, выработать какую-нибудь политику совершенно невозможно. Единственная разумная политика — это сбор всех относящихся к делу сведений, причем без промедления, что, повторяю, невозможно при соблюдении строгой секретности.

Когда же, наконец, думал Кингсли, кончится эта беседа, которой скорей надлежало бы происходить в восемнадцатом веке. Может быть, поставить чайник?

Развязка, однако, быстро приближалась. Эти два человека слишком сильно отличались друг от друга образом мыслей, чтобы разговор между ними мог продолжаться более получаса. Когда говорил министр внутренних дел, его целью было добиться от собеседника той реакции, которая была предусмотрена заранее разработанным планом. При этом ему было совершенно все равно, как он достигал успеха, лишь бы его достигнуть. Любые средства хороши для достижения цели: лесть, обращение к здравому смыслу, политическое давление, игра на честолюбии собеседника и даже откровенное запугивание. В большинстве случаев, как и другие администраторы, он удачнее всего использовал эмоции собеседника, облекая, однако, свои доводы в кажущуюся логической форму. Он никогда не обращался к истинной логике. Для Кингсли, напротив, логика была всем или почти всем. И тут министр допустил ошибку:

— Дорогой профессор Кингсли, боюсь, что вы нас недооцениваете. Можете быть уверены, при составлении планов мы будем предусматривать самые худшие возможности. Кингсли так и подпрыгнул.

— Тогда, я боюсь, вам придется предусмотреть такую возможность, когда все мужчины, женщины и дети погибнут и на Земле не останется ни животных, ни растений. — Позвольте спросить, какую политику вы выработаете на этот случай?

Министр внутренних дел не принадлежал к разряду людей, которые защищаются в проигранном споре. Когда он заходил в тупик, он просто менял тему разговора и больше уже к старой не возвращался. Он счел, что пора взять новый тон в беседе, и таким образом совершил вторую, еще более грубую ошибку.

— Профессор Кингсли, я пытался представить дело в разумном виде, но, видимо, вы просто хотите сбить меня с толку, поэтому буду говорить прямо. Я должен заявить, что если это дело получит огласку по вашей вине, у вас будут очень большие неприятности. Кингсли застонал.

— Мой дорогой друг, как ужасно! Очень большие неприятности! Как же, я тоже уверен, что больших неприятностей не избежать, особенно в тот день, когда Облако закроет Солнце. Каким образом ваше правительство собирается это предотвратить?

Министр с трудом сдерживал себя.

— Вы исходите из предпосылки, что Солнце непременно будет закрыто Облаком, как вы выражаетесь. Позвольте мне быть с вами откровенным и сказать, что правительство навело некоторые справки и правительство не уверено полностью в достоверности вашего доклада. Удар попал в цель.

— Что?!

Министр внутренних дел продолжал атаку.

— Возможно, это и не относится к вам, профессор Кингсли. Предположим, я говорю, предположим, что все это окажется бурей в стакане воды, химерой. Представляете ли вы себе, профессор Кингсли, ваше положение — вы возмутили всеобщее спокойствие, а потом вдруг оказалось, что вы попали пальцем в небо? Я со всей ответственностью заявляю вам, что это могло бы иметь только один исход, очень неприятный исход.

Кингсли слегка оправился. Он чувствовал, что сейчас взорвется.

— Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за ту заботу, которую вы обо мне проявляете. Я также весьма удивлен тем, как глубоко правительство изучило наш доклад. Говоря откровенно, я просто поражен. Жаль только, что вы не столь глубоко изучаете вопросы, в которых вы с гораздо большим основанием можете считать себя компетентным.

Министра больше ничто не сдерживало. Он поднялся, взял шляпу и трость и сказал:

— Любое ваше действие в том направлении, о котором здесь говорилось, будет рассматриваться правительством как серьезное нарушение закона о сохранении государственной тайны. В последние годы было много случаев, когда ученые ставили себя выше закона и выше общественных интересов. Вам следовало бы знать о том, что с ними случалось.

Впервые Кингсли заговорил резко и повелительно:

— Разрешите мне указать вам, господин министр внутренних дел, что любая попытка со стороны правительства лишить меня свободы передвижения уничтожит для вас последний шанс на сохранение секретности. Таким образом, пока этот вопрос не стал известен широкой публике — вы в моих руках.

Когда министр ушел, Кингсли посмотрел на себя в зеркало.

— Я, по-моему, прекрасно сыграл свою роль, но лучше бы он не был моим гостем.

Далее события развивались стремительно. Группа сотрудников МИ5 сделала обыск на квартире у Кингсли, пока он обедал в зале колледжа. Был найден длинный список лиц, с которыми он переписывался. С него сняли копию. Из почтового ведомства получили сведения о письмах, посланных Кингсли после его возвращения из США. Сделать это было очень просто, поскольку письма были заказные. Выяснилось, что, вероятно, только одно письмо, адресованное доктору Лестеру в Сиднейский университет, еще находилось в пути. Из Лондона полетели телеграммы. Через несколько часов письмо было перехвачено в Дарвине, в Австралии. Его содержание телеграфировали в Лондон в зашифрованном виде.

На следующее утро ровно в десять часов на Даунинг-стрит, 10 состоялось совещание. На нем присутствовали министр внутренних дел сэр Гарольд Стэндард, начальник МИ5, Фрэнсис Паркинсон и сам премьер-министр.

— Итак, джентльмены, — начал премьер-министр, — все вы имели возможность ознакомиться с относящимися к делу фактами, и я думаю, все мы согласны с тем, что надо принять какие-то меры в отношении этого Кингсли. Содержание перехваченного в Австралии письма заставляет нас действовать без промедления. Остальные молча кивнули.

— Вопрос, который мы должны сейчас решить, — продолжал премьер-министр, — это, как нам конкретно действовать.

Министр внутренних дел не колебался в своем решении. Он настаивал на немедленном аресте.

— Я думаю, мы можем не принимать всерьез угрозу разглашения со стороны Кингсли. Мы можем перекрыть все явные каналы, по которым возможна утечка информации. И если это и причинит нам некоторый ущерб, он будет гораздо меньше, чем если мы пойдем на какой бы то ни было компромисс.

— Я согласен, все явные каналы можно перекрыть, сказал Паркинсон.— Что мне не ясно, это как мы перекроем скрытые. Могу я говорить откровенно, сэр?

— Почему бы нет? — ответил премьер-министр. — Хорошо. Неловко получилось с моим докладом относительно Кингсли на предыдущем нашем совещании. Я сказал тогда, что многие ученые говорили о нем как о человеке талантливом, но в то же время не совсем нормальном. Это я изложил вам правильно. Я не сказал, однако, что нет ни одной области, в которой люди так завидовали бы успехам и таланту другого, как в области науки. А зависть не позволит никому признать другого одновременно и блестящим и нормальным. Откровенно говоря, сэр, я очень сомневаюсь, что в докладе Королевского астронома может содержаться сколько-нибудь существенная ошибка. — И что отсюда следует?

— Сэр, я изучил доклад очень тщательно, и мне кажется, что я представляю себе характеры и способности людей, подписавших его. И я попросту не верю, что человек такого интеллекта, как Кингсли, затруднился бы найти способ предать все гласности, если бы он действительно этого хотел. Если бы мы могли медленно затягивать сеть вокруг него в течение нескольких недель, так медленно, чтобы он ничего не заподозрил, то, быть может, мы достигли бы успеха. Но он, конечно, предвидел, что мы можем допытаться внезапно его схватить. Мне хотелось бы спросить сэра Гарольда вот о чем. Сможет ли Кингсли разгласить эти сведения, если мы его арестуем внезапно?

— Боюсь, мистер Паркинсон совершенно прав, — начал сэр Гарольд. — Мы можем перекрыть все явные каналы: прессу, радио — наше радио. Но можем ли мы предотвратить распространение информации через радио Люксембурга или предусмотреть десятки других возможностей? Несомненно, да, если бы у нас было время, но боюсь, что за одну ночь мы с этим не справимся. Но, кроме того, — продолжал он, — слух об этом будет распространяться, как лесной пожар, стоит только ему просочиться даже без помощи газет или радио. Слухи поползут, как цепные реакции, о которых мы столько теперь слышим. Очень трудно бороться с такими возможностями, они могут возникнуть где угодно. Кингсли, предположим, оставит в одном из тысячи возможных мест запечатанный конверт с тем, чтобы его вскрыли в определенный день, если не поступит других указаний. Вы же знаете, это обычная вещь.

— Это то же, о чем говорил Паркинсон, — прервал премьер. — Ну, Фрэнсис, мне кажется, у вас есть что-то еще про запас. Мы хотели бы услышать, что именно.

Паркинсон изложил план, который, по его мнению, мог себя оправдать. После некоторого обсуждения было решено его испробовать, тем более, что если этот план использовать вообще, то нужно действовать немедленно. Если же с ним ничего не выйдет, всегда останется возможность применить план министра внутренних дел. Совещание закончилось. Последовал звонок по телефону в Кембридж. Не сможет ли профессор Кингсли принять мистера Фрэнсиса Паркинсона, секретаря премьер-министра, в три часа дня? Да, профессор Кингсли сможет. Паркинсон отправился в Кембридж. Он был всегда точен и появился на квартире у Кингсли, когда часы били три.

— Гм, — проворчал Кингсли, — для ленча слишком поздно, для чая слишком рано.

— Надеюсь, вы не вышвырнете меня так же быстро, как других, — парировал Паркинсон с улыбкой.

Кингсли оказался гораздо моложе, чем ожидал Паркинсон; вероятно, ему было лет тридцать семь — тридцать восемь. Паркинсон представлял себе его рослым стройным мужчиной. В этом он не ошибся, но он никак не ожидал замечательного сочетания густых темных волос с удивительно синими глазами, которые были бы необычными даже у женщины. Кингсли несомненно был не таким человеком, которого легко забыть.

Паркинсон пододвинул кресло к огню, устроился поудобнее и сказал:

— Я слышал все о вашем вчерашнем разговоре с министром внутренних дел и разрешите мне сказать, что я категорически не одобряю вас обоих.

— По-другому он закончиться не мог, — ответил Кингсли.

— Может быть, но я все-таки жалею о случившемся. Я не одобряю таких дискуссий, в которых обе стороны занимают позиции, исключающие компромисс.

— По этому нетрудно угадать вашу профессию, мистер Паркинсон.

— Вполне возможно, что этой так. Но, откровенно говоря, я был поражен, узнав, что такой человек, как вы, занял столь непримиримую позицию.

— Я был бы рад узнать, какой компромисс мне предлагается.

— Это как раз то, зачем я сюда пришел. Давайте, я пойду на компромисс первым, чтобы показать, как это делается. Вот, кстати, вы упомянули о чае недавно. Не поставить ли нам чайник? Это напомнит мне дни, которые я провел в Оксфорде, и многое другое, о чем помнят всю жизнь. Вы — парни из университета, и не представляете себе, как вам повезло.

— Вы намекаете на финансовую поддержку, оказываемую правительством университетам? — проворчал Кингсли, возвращаясь на свое место.

— Я далек от того, чтобы быть столь неделикатным, хотя министр внутренних дел об этой самой поддержке упоминал.

— Еще бы! Но я все еще надеюсь услышать о компромиссе, которого от меня ждут. Уверены ли вы, что слова "компромисс" и "капитуляция" не являются синонимами в вашем понимании?

— Ни в коем случае. Позвольте мне доказать это, изложив условия компромисса.

— Кто их составлял, вы или министр внутренних дел?

— Премьер-министр.

— Понятно.

Кингсли занялся приготовлением чая. Когда он накрыл стол, Паркинсон начал:

— Итак, прежде всего я приношу извинения за все то, что министр внутренних дел сказал о вашем докладе. Во-вторых, я согласен: первый наш шаг — это собрать возможные научные данные. Я согласен, что мы должны взяться за дело как можно быстрее и что все ученые, которые потребуются для этого, должны быть полностью информированы о положении дел. Однако я не могу согласиться с тем, что остальные должны теперь уже все знать. Вот та уступка, которой я у вас прошу.

— Мистер Паркинсон, я восхищен вашей откровенностью, но не вашей логикой. Держу пари, вы не сможете назвать ни одного человека, который узнал о страшной угрозе со стороны Черного облака от меня. А сколько человек узнали об этом от вас или от премьер-министра? Я возражал против намерения Королевского астронома информировать вас, ведь я знал, по-настоящему держать что-нибудь в секрете вы не можете. Теперь я особенно жалею, что он меня не послушался.

Паркинсон так и подскочил.

— Но вы, конечно, не будете отрицать, что написали весьма многозначительное письмо доктору Лестеру из Сиднейского университета?

— Конечно, я не отрицаю этого. Зачем? Лестер ничего не знает об Облаке.

— Но он знал бы, если бы письмо дошло до него.

— Если бы да кабы — это дело политиков, мистер Паркинсон. Как ученый, я имею дело только с фактами, а не с мотивами, подозрениями и прочей бессмыслицей. Я утверждаю, что по сути дела никто от меня ничего не узнал. В действительности разболтал все премьер-министр. Я говорил Королевскому астроному, что так оно и будет, но он мне не поверил.

— Вы не очень высокого мнения о моей профессии, профессор Кингсли, не правда ли?

— Поскольку вы сами ратовали за откровенность, я откровенно скажу вам — нет. Для меня политики то же, что приборы на щитке моего автомобиля. Они мне говорят, в каком состоянии машина, но держать ее в исправности не могут.

Внезапно Паркинсона осенило, что Кингсли просто морочит ему голову. Он расхохотался. Кингсли тоже.

С этого момента между ними больше не возникало натянутых отношений.

После второй чашки чая и беседы на общие темы Паркинсон вернулся к основному вопросу.

— Позвольте мне изложить цель моего визита, без этого вам от меня не отделаться. Путь, который вы избрали для накопления научной информации, не является самым быстрым и не дает нам гарантированной безопасности в широком смысле этого слова.

— У меня нет иных возможностей, мистер Паркинсон, и не мне вам напоминать, как теперь нам дорого время.

— Может быть, у вас и нет иных возможностей сейчас, но они могут появиться.

— Я не понимаю.

— Правительство предполагает собрать вместе тех ученых, которых следует информировать обо всех фактах, Мне известно, что вы работали последнее время с группой радиоастрономов во главе с мистером Мальборо. Я верю вам, что вы не передали мистеру Мальборо сколько-нибудь существенной информации, но разве не лучше устроить так, чтобы можно было посвятить его в суть дела?

Кингсли вспомнил трудности, которые он испытывал сначала с радиоастрономами.

— Несомненно.

— Значит, договорились. Далее, нам представляется, что Кембридж или любой другой университет вряд ли является удобным местом для проведения исследований. Вы тесно связаны со всем университетом и трудно надеяться, чтобы вы смогли здесь одновременно и соблюдать секретность и свободно обсуждать интересующие вас вопросы. Невозможно создать замкнутую группу среди тех, кто работает вместе. Правильнее всего создать совершенно новую организацию, новую группу, специально занимающуюся этим вопросом, и предоставить ей неограниченные возможности.

— Как Лос-Аламос, например.

— Совершенно верно. Подумайте сами, и я уверен, вы согласитесь что другого реального пути нет.

— Я, по-видимому, должен вам напомнить, что Лос-Аламос находится в пустыне.

— Никто не собирается загонять вас в пустыню. Я думаю, у вас не будет никаких оснований для недовольства. Правительство как раз заканчивает перестройку удивительно живописного загородного дома восемнадцатого века в Нортонстоу.

— А где это?

— В Котсуолдзе, на возвышенности к северо-западу от Сайрэнсестера.

— Почему и как его переоборудуют?

— В нем должен был разместиться сельскохозяйственный колледж. В миле от дома построено совершенно новое здание для обслуживающего персонала: садовников, рабочих, машинисток и так далее. Я же вам сказал — у вас будут все необходимые условия для работы, и заверяю вас, что будут.

— А не станут эти люди возражать, ведь их выставят и вместо них въедем мы?

— В этом отношении не будет никаких трудностей. Не все относятся к правительству так же пренебрежительно, как вы.

— И очень жаль. Но есть трудности, о которых вы не подумали. Потребуется научное оборудование, например радиотелескоп. Прошел целый год, пока смонтировали один такой телескоп здесь, в Кембридже. Сколько времени вам понадобится, чтобы его перенести?

— Сколько человек его монтировали?

— Человек двадцать.

— Мы сможем использовать тысячу, а если нужно — десять тысяч человек. Мы можем обеспечить перестановку и монтаж любого прибора, который вам необходим, в самые короткие сроки, скажем, в течение двух недель. Нужны еще какие-нибудь большие установки?

— Нам будет нужен хороший оптический телескоп, хотя и не обязательно очень большой. Новый Шмидт здесь, в Кембридже, подходит лучше всего, хотя я не знаю, как вы сумеете уговорить Адамса с ним расстаться. Он столько лет добивался этого телескопа!

— Ну, это будет не так уж трудно. Не пройдет полугода, и он получит новый телескоп, лучше прежнего.

Кингсли подбросил в огонь поленья и снова сел в кресло.

— Не будем спорить о вашем предложении, — сказал он. — Вы хотите, чтобы я позволил посадить себя в клетку, пусть она и позолоченная. Это уступка, которой вы от меня ждете, уступка весьма существенная. Теперь мы должны поговорить о тех уступках, которые я хочу получить от вас.

Но, по-моему, мы только тем и занимаемся, что идем вам на уступки.

— Да, но в весьма неясной форме. Я хочу, чтобы все было ясно до конца. Первое: я буду уполномочен комплектовать персонал этого дома в Нортонстоу, я буду уполномочен назначать заработную плату, которую сочту разумной, и использовать любые аргументы, которые не будут раскрывать истинное положение дел. Второе: никаких я повторяю, никаких государственных служащих и никаких политических связей, кроме как через вас.

— Чему я обязан столь исключительной честью?

— Тому, что хотя мы мыслим по-разному и защищаем разные интересы, у нас достаточно много общего, чтобы столковаться. Это редкий случай, который едва ли повторится.

— Вы мне льстите.

— Ошибаетесь. Я говорю совершенно искренне. Я торжественно заявляю: если я или кто-то из моих сотрудников обнаружит в Нортонстоу джентльменов вышеуказанной разновидности, мы просто-напросто вышвырнем их вон. Если в это вмешается полиция или если эти джентльмены будут столь упорны, что мы не сможем их выставить, то я столь же торжественно предупреждаю — какое бы то ни было сотрудничество станет невозможным. Если, по-вашему, я слишком упорствую в этом вопросе, то могу ответить: я поступаю так потому, что знаю, насколько неразумны бывают политики.

— Благодарю вас.

— Не за что. Теперь перейдем к третьему пункту. Для этого понадобятся бумага и карандаш. Я хочу, чтобы вы записали со всеми подробностями, чтобы не могло возникнуть никакой ошибки, все до единого предметы оборудования, которые должны быть на месте, прежде чем я перееду в Нортонстоу. Еще раз повторяю, оборудование должно прийти в Нортонстоу раньше, чем приеду я. Я не буду принимать никаких отговорок, что, дескать, произошли неизбежные задержки и что то или другое прибудет в течение нескольких дней. Вот, берите бумагу и пишите.

Паркинсон вернулся в Лондон с длинным списком. На следующее утро у него был серьезный разговор премьер-министром.

— Все в порядке? — спросил премьер.

— И да, и нет, — отвечал Паркинсон. — Мне пришлось пообещать оборудовать это место как настоящее научное учреждение.

— Это делу не повредит. Кингсли совершенно прав: нам нужно больше фактов, и чем быстрее мы их получим, тем лучше.

— Я в этом не сомневаюсь, сэр. Но я бы предпочел, чтобы Кингсли не был столь важной фигурой в новом учреждении.

— Разве он для этого не подходит? Можно найти кого-нибудь лучше?

— О, как ученый он вполне подходит. Но не это беспокоит меня.

— Я понимаю, гораздо лучше работать с более сговорчивым человеком. Но его интересы в основном как будто бы совпадают с нашими. По крайней мере, пока он не разъярится, узнав, что не может выезжать из Нортонстоу.

— О, он не питает никаких иллюзий на этот счет. Он рассматривает это как основу для сделки.

— Каковы же его условия?

— Прежде всего он требует, чтобы не было никаких государственных служащих и никакой связи с политикой, кроме как через меня. Премьер-министр засмеялся:

— Бедный Фрэнсис, теперь я понимаю, что вас беспокоит. Ну, ничего. Что касается государственных служащих, это не так уж серьезно, а насчет связей с политикой, там будет видно. Может быть, они рассчитывают, что мы будем платить им э...э... астрономические суммы.

— Вовсе нет. Кингсли только хочет воспользоваться высоким жалованьем как средством заманивать людей в Нортонстоу, пока он не сумеет объяснить им истинную причину.

— Что же тогда вас тревожит?

— Я не могу ясно выразить, но у меня какое-то беспокойное ощущение: тысячи мелочей, каждая в отдельности — пустяк, но все вместе они тревожат.

— Продолжайте, Фрэнсис, выкладывайте все.

— В общем, у меня такое чувство, что не мы ведем игру, а нас используют.

— Не понимаю.

— Я ведь тоже не совсем понимаю. С виду как будто все в порядке, но так ли это? Вот, например, такой вопрос: если учесть, что Кингсли отлично во всем разбирается, зачем ему надо было возиться, отправлять эти письма заказными — ведь нам за ними так легче проследить?

— Это мог сделать для него привратник колледжа.

— Возможно, но во всяком случае Кингсли должен был знать, если тот отправил их заказными. Потом это письмо к Лестеру. Похоже, Кингсли хотел, чтобы мы перехватили его, нарочно заставил нас это сделать. И не слишком ли он грубил бедному старику Гарри (так Фрэнсис называл министра внутренних дел)? Потом, взгляните на этот список. В нем такие подробности, словно его обдумали заранее. Насчет продуктов и горючего я еще могу понять, но зачем столько землеройного оборудования?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Но Кингсли-то имеет, ведь он уже все тщательно продумал.

— Мой дорогой Фрэнсис, какое нам дело, тщательно он все продумал или нет? Мы хотим заполучить группу компетентных ученых, изолировать их, и пусть радуются жизни. Если Кингсли можно задобрить этим списком — дайте ему все, чего он хочет. Зачем нам попусту голову себе морочить?

— Дело в том, что в этом списке много, электронного оборудования, невероятно много. Оно может быть использовано для радиосвязи.

— Тогда вычеркивайте его сразу. Этого он не получит.

— Минутку, сэр, это не все. У меня возникли подозрения насчет этой аппаратуры, и я проконсультировался со специалистами, и, по-моему, людьми очень сведущими. Дело вот в чем. При любой радиопередаче необходимо производить кодирование, а на принимающем конце дешифровку. У нас в Англии обычно используется кодирование, имеющее техническое название "амплитудная модуляция", хотя Би-би-си последнее время применяет также другую форму кодирования, называемую частотной модуляцией.

— А, это та самая частотная модуляция? Я часто о ней слышу.

— Да, сэр. В этом все дело. Передачи, которые Кингсли мог бы вести с помощью своего оборудования, были бы закодированы по-новому, так, что понадобилось бы специальное приемное устройство для их дешифровки. Таким образом, хотя он и посылал бы сообщения, никто их не смог бы принимать.

— За неимением специального устройства?

— Совершенно верно. Так как же, дадим мы Кингсли это электронное оборудование или нет?

— Как он объясняет, зачем оно ему нужно?

— Для радиоастрономии. Для исследования Облака с помощью радиоволн.

— Оно может быть использовано для этой цели?

— О, да.

— Тогда что же вас беспокоит, Фрэнсис?

— То, что его очень много. Я, конечно, не ученый, но мне трудно представить, зачем понадобилось столько приборов. Итак, позволим ему это или нет?

Премьер-министр задумался.

— Проверьте все хорошенько. Если то, что вы сказали о кодировании, окажется верным, дайте ему эту аппаратуру. Ведь она может оказаться весьма полезной. Фрэнсис, до сих пор вы подходили к делу с национальной точки зрения, с национальной в противоположность интернациональной, я хочу сказать, не так ли?

— Да, сэр.

— А теперь надо взглянуть на это шире. Американцы наверняка стоят сейчас перед теми же вопросами, что и мы. Почти наверняка они придут к мысли организовать учреждение, подобное Нортонстоу. Я думаю попробовать предложить им объединиться для обоюдной пользы.

— А не получится, что нам ехать туда, а не они сюда? — спросил Паркинсон, забыв о грамматике. — Ведь они считают, что их ученые лучше наших.

— Может быть, это не относится к этой области э... э... радиоастрономии, в которой мы и австралийцы, насколько я знаю, идем впереди? Так как в этой проблеме самое важное, по-видимому, радиоастрономия, я хочу ее использовать как основу для сделки.

— Безопасность, — простонал Паркинсон. — Американцы говорят, что у нас пренебрегают государственной безопасностью, и порой мне кажется, они недалеки от истины.

— Это компенсируется тем, что англичане флегматичнее американцев. Я подозреваю, что американская администрация хочет держаться подальше ото всех ученых, работающих в этой области. Иначе они все время сидели бы на бочке с порохом. До сих пор мне было неясно, как мы будем поддерживать связь. Но теперь я вижу: проблема будет решена, если мы установим прямую связь между Нортонстоу и Вашингтоном, используя новый код. Я буду всячески на этом настаивать.

— Когда вы говорили о международных аспектах, вы имели в виду только англо-американские отношения?

— Я имел в виду международное сотрудничество и австралийских радиоастрономов в частности. И, по-моему, скоро сведения об Облаке перестанут быть достоянием только Америки и Англии. С главами.других государств тоже нужно поговорить. Затем я постараюсь намекнуть, где следует, что доктор такой-то и доктор такой-то получали от Кингсли письма, касающиеся деталей этого вопроса, после чего мы вынуждены были ограничить свободу передвижения Кингсли пределами Нортонстоу. Я также скажу, что если доктор такой-то и доктор такой-то будут посланы в Нортонстоу, мы будем рады принять их и проследим, чтобы они не причинили никаких неприятностей своим правительствам.

— А согласятся они на это?

— Почему бы и нет? Мы ведь сами убедились, какие могут возникнуть затруднения, когда ученые ускользают из-под контроля правительства. Чего бы мы ни отдали вчера, чтобы избавиться от Кингсли? Может, вы и сейчас не прочь избавиться от него. Их ученые прибудут очень быстро, с первым же самолетом.

— Не исключено. Но к чему нам вся эта возня, сэр?

— А не бросилось ли вам в глаза, что Кингсли заранее подобрал себе сотрудников? Не для того ли он посылал все эти заказные письма? И я думаю, для нас очень важно собрать здесь самых толковых ученых. Сдается мне, что придет день, когда Нортонстоу станет важнее, чем Организация Объединенных Наций.

ГЛАВА ПЯТАЯ. НОРТОНСТОУ

Усадьба Нортонстоу расположена среди большого парка на возвышенности Котсуолдз, недалеко от крутого западного склона, на плодородных землях. Когда здесь впервые предложили разместить правительственное учреждение, это встретило резкий отпор в газетах всего Глостершира. Однако, как всегда в таких случаях, правительство сделало по-своему. Местное население несколько успокоилось, когда стало известно, что новое учреждение имеет сельскохозяйственный уклон, и фермеры могут обращаться туда за советом.

На землях Нортонстоу построили большой поселок примерно в полутора милях от поместья. Он состоял в основном из двухквартирных домиков для рабочих; было построено также несколько отдельных домов для начальства.

Хелен и Джо Стоддард жили в одном из белых двухквартирных домиков. Джо устроился садовником; он был близок к земле как в прямом, так и в переносном смысле. Его отец тоже был садовник. Сейчас Джо было тридцать один год, из которых тридцать лет он занимался своим делом: он стал учиться у отца, едва начав ходить. Работу свою он любил, так как мог проводить круглый год на воздухе. Кроме того, ему не приходилось возиться с бумажками — редкий случай в наше время, время анкет и документов, а, надо признаться, Джо читал и писал с большим трудом. Просматривая каталоги семян, он ограничивался изучением картинок. Это, впрочем, не могло привести ни к каким недоразумениям, так как все семена заказывал старший садовник.

Несмотря на изрядную его тупость, товарищи любили Джо и вовсе не считали ничтожеством. Никогда он не выходил из себя и ни при каких обстоятельствах не падал духом. Если он бывал озадачен чем-нибудь, что случалось нередко, лицо его расплывалось в добродушной, беззлобной улыбке.

Насколько слабо Джо шевелил мозгами, настолько прекрасно управлял он мышцами своего могучего тела. Он отлично играл в кегли, лучше всех в округе, хотя и предпочитал, чтобы счет за него вели другие.

Хелен Стоддард совершенно не походила на своего мужа. Это была хорошенькая хрупкая молодая женщина лет двадцати восьми, очень умная, но без образования. Совершенно непостижимо, как Джо и Хелен умудрялись так хорошо ладить друг с другом. Возможно, это было потому, что Хелен верховодила в семье, а добродушный Джо подчинялся. Во всяком случае, двое их детей унаследовали лучшие качества родителей: природный ум матери и физическую силу отца.

Но сейчас Хелен была сердита на своего Джо. В большом доме творилось что-то странное. За последние две недели туда съехались сотни людей. Старые постройки были снесены, чтобы освободить место для новых; был расчищен большой участок земли, на котором протянули, множество каких-то странных проводов. Джо не удосужился разузнать, что все это значит, а сразу поверил в смехотворное объяснение, будто провода нужны для подвязывания деревьев — додумался же кто-то до такой чепухи.

Что до самого Джо, он не понимал, чего ради поднимать такой шум. Ей кажется, это все очень чудно, да ведь мало ли на свете чудного, "Они"-то знают, что делают, и ладно.

Хелен сердилась, потому что теперь она могла узнавать все новости только от своей соперницы миссис Олсоп, дочь которой, Пегги, работала секретаршей в Нортонстоу. Пегги и сама была любопытна ничуть не меньше, чем ее мать или Хелен, поэтому семейство Олсоп было прекрасно осведомлено обо всем происходящем. Искусно пользуясь этим преимуществом, Агнес Олсоп сумела высоко поднять свой престиж среди соседей.

Нужно еще отметить склонность этой дамы к далеко идущим выводам. Ее авторитет утвердился в тот день, когда Пегги раскрыла тайну огромного количества ящиков с надписями "Стекло! Обращаться с осторожностью", доставленных в усадьбу.

— Там радиолампы, вот что, — сообщила миссис Олсоп многочисленной аудитории, собравшейся у нее во дворе.

— Миллионы ламп.

— На что им столько? — спросила Хелен.

— Да, на что? А на что все эти башни да провода, ведь пятьсот акров земли отхватили? Если хотите знать, они делают лучи смерти, вот что, — ответила миссис Олсоп.

* * *

Дальнейшие события ничуть не поколебали ее уверенности в этом.

В день, когда "они" прибыли, волнение в Горном поместье достигло предела. Захлебываясь от возбуждения, Пегги рассказала матери, как высокий синеглазый мужчина разговаривал с важными шишками из правительства, "как с мальчиками на побегушках, мам". "Ну, точно, лучи смерти", — только и могла вымолвить миссис Олсоп.

На долю Хелен Стоддард тоже все-таки выпала удача узнать интересную новость, и притом, видимо, самую важную с практической точки зрения. На следующий день после того, как "они" приехали, Хелен поехала рано утром на велосипеде в соседнюю деревню и обнаружила, что дорогу перекрыли шлагбаумом, который охранял полицейский сержант. Да, сейчас еще проехать можно, но в будущем въезд и выезд из Нортонстоу будет только по специальным пропускам. Пропуска должны быть готовы уже сегодня к концу дня. Пока они будут без фотографий, но до конца недели все должны сфотографироваться. Как быть с детьми, которым надо ходить в школу? Ну, он думает, что сюда уже послали учителя, так что детям вообще не надо будет ходить в деревню. К сожалению, больше ему ничего не известно.

Теория лучей смерти получила еще одно подтверждение.

Это было странное предложение. Энн Холей получила его через своего импресарио. Согласна ли она сыграть две сонаты, Моцарта и Бетховена, 25 февраля в некоем месте в Глостершире? Гонорар был высокий, очень высокий даже для способной молодой пианистки. Кроме нее, в концерте будет участвовать квартет. Больше никаких подробностей не сообщалось, за исключением того, что ей надо прибыть в Бристоль в два часа дня паддингтонским поездом; у вокзала будет ждать машина.

Что за квартет будет выступать с ней, выяснилось лишь в вагоне-ресторане поезда, куда Энн зашла выпить чашку чая: оказалось, это некто иной, как Гарри Харгривс со своей компанией.

— Мы играем Шенберга, — сказал Гарри. — Малость обработаем их барабанные перепонки. Кстати, кто они такие?

— Насколько я понимаю, это прием в загородной вилле.

— Должно быть, богачи, судя по деньгам, которые они платят.

Поездка из Бристоля в Нортонстоу была очень приятной. Уже появились первые признаки ранней весны. По приезде шофер провел их в дом и по коридору к двери, которую он открыл.

— Гости из Бристоля, сэр!

Кингсли никого не ждал, однако он быстро сориентировался.

— Хэлло, Энн! Хэлло, Гарри! Рад вас видеть!

— Мы тоже рады вас видеть, Крис, но что все это значит? Почему это вы вдруг превратились в помещика? Или, вернее, в лорда, если учесть великолепие этого места — имение среди холмов и прочее.

— Да нет, мы тут на специальной работе для правительства. Они, видимо, решили позаботиться о нашем культурном росте и поэтому пригласили вас сюда, — объяснил Кингсли.

Вечер прошел весьма удачно — и обед, и концерт, и музыканты с сожалением покидали этот гостеприимный кров на следующее утро.

— Ну, прощайте, Крис, спасибо за хороший прием, — сказала Энн.

— Машина, должно быть, уже ждет вас. Жаль, что вам нужно уезжать так скоро. Однако ни шофера, ни машины не оказалось.

— Ну, ничего, — сказал Кингсли. — Я уверен, что Дэйв Вейхарт охотно отвезет вас в Бристоль на своей машине, хотя вам будет нелегко втиснуться в нее со всеми инструментами.

Конечно, Вейхарт согласился подвезти их; они со смехом втиснулись в машину и отправились в путь. Однако не прошло и получаса, как вся компания возвратилась. Музыканты были в полном замешательстве, а Вейхарт просто рассвирепел. Он провел всех в кабинет Кингсли.

— Что тут творится, Кингсли? Когда мы доехали до охранника, он не пропустил нас за шлагбаум. Сказал, что ему приказано никого не выпускать.

— У нас у всех сегодня вечером выступления в Лондоне, — сказала Энн, — и если нас сейчас не выпустят, мы пропустим поезд.

— Ладно, если вы не можете выйти через главные ворота, надо попробовать другие пути, — ответил Кингсли. — Дайте-ка, я наведу справки.

Минут десять он провел у телефона; Вейхарт и музыканты совсем раскипятились. Наконец он положил трубку.

— Не одни вы здесь сейчас яритесь. Люди из поселка пытались пройти в деревню, и никого из них не выпустили. Охрана поставлена вокруг всего поместья. Я думаю, лучше прямо связаться с Лондоном. Кингсли набрал номер.

— Хэлло, это сторожевой пост у передних ворот? Да, да, конечно, вы действовали в соответствии с приказами начальника полиции. Я это понимаю. Нужно, чтобы вы сделали следующее. Слушайте внимательно. Позвоните по номеру Уайтхолл 9700. Когда вам ответят, скажите следующие буквы: QUE, а затем попросите мистера Фрэнсиса Паркинсона, секретаря премьер-министра. Когда вас соединят с мистером Паркинсоном, скажите ему, что профессор Кингсли хочет говорить с ним. Затем соедините меня с ним. Пожалуйста, повторите все, что я сказал. Через несколько минут их соединили. Кингсли начал: — Хэлло, Паркинсон. Я вижу, вы захлопнули ловушку... Нет, нет, я не жалуюсь. Я этого ожидал. Можете ставить сколько угодно охранников вокруг Нортонстоу, лишь бы их не было внутри. Я вам звоню, чтобы сказать, что связь с Нортонстоу теперь будет осуществляться по-другому. Мы собираемся обрезать все провода, ведущие к сторожевым постам. Если вы хотите связаться с нами, используйте радио... У вас еще не готов передатчик? Ну, это ваше личное дело. Вовсе незачем настаивать, чтобы министр внутренних дел вел всю радиосвязь... Не понимаете? А пора бы. Если ваши деятели в состоянии управлять страной во время кризиса, они должны быть в состоянии изготовить передатчик, особенно после того, как мы дали вам схему. Теперь я хочу обратить ваше внимание вот на что. Если вы не будете никого выпускать, мы не будем никого впускать в Нортонстоу. Или другой вариант: вы сами, Паркинсон, можете приехать, если захотите, но обратно мы вас не выпустим. Вот все, что я хотел сообщить.

— Но ведь какая нелепость, — сказал Вейхарт. — В самом деле, выходит, нас засадили в тюрьму. Вот уж не думал, что в Англии такое возможно.

— В Англии возможно все, — ответил Кингсли, — нужно только уметь подобрать подходящую мотивировку. Если вы захотите запереть группу мужчин и женщин в загородном поместье в Англии, не следует говорить страже, что она охраняет тюрьму. Скажите ей лучше, что те, кого она охраняет, нуждаются в защите от преступников, рвущихся к ним снаружи. Защита — вот наилучшее объяснение в данном случае, а вовсе не тюрьма.

И действительно, начальник полиции полагал, что в Нортонстоу хранятся атомные секреты, которые совершат переворот в области промышленного использования ядерной энергии. Он не сомневался, что иностранная разведка сделает все возможное, чтобы выведать эти секреты. Он знал, что скорее всего информация может просочиться через кого-либо из работников Нортонстоу. Отсюда естественно вытекало, что самый верный способ сохранения секретности — запретить вход в поместье и выход из него. Это решение было утверждено самим министром внутренних дел. Последний даже готов был признать, что, возможно, следует придать в помощь полицейской охране воинское подразделение.

— Но я не понимаю, причем тут мы? — спросила Энн Холей.

— Я мог бы сделать вид, что вы оказались здесь случайно, — сказал Кингсли. — Однако на самом деле это не так. Все делается по плану. Кроме вас, сюда послали еще кое-кого. Правительство поручило художнику Джорджу Фишеру сделать несколько зарисовок Нортонстоу. Еще здесь Джон Мак-Нейл, молодой врач, и Билл Прайс, историк, разбирает старую библиотеку. Я думаю, лучше всего попробовать собрать всех вместе, и я постараюсь объяснить вам, в чем дело.

После появления Фишера, Мак-Нейла и Прайса Кингсли обратился к ненаучной части населения усадьбы с популярными весьма красочным докладом об открытии Черного облака и о событиях, которые привели к созданию научного центра в Нортонстоу.

— Теперь ясно, откуда здесь охрана и прочее. Но это не объясняет, почему мы оказались здесь. Вы говорите, это не случайность. Почему же именно мы, а не кто-нибудь другой? — спросила Энн Холей.

— Моя вина, — ответил Кингсли. — Наверное, произошло вот что. Правительственные агенты обнаружили записную книжку. Там были фамилии ученых, с которыми я советовался о Черном облаке. Затем, видимо, правительство решило, что лучше обезопасить себя полностью, и они просто собрали здесь всех, чьи фамилии были у меня в записной книжке. Мне очень неловко перед вами.

— Вот ваша проклятая беззаботность, Крис! — воскликнул Фишер.

— Откровенно говоря, за последние полтора месяца у меня было слишком много всяческих забот. И в конце концов нечего вам особенно расстраиваться. Всем вам без исключения здесь понравилось. В то же время у вас здесь гораздо больше шансов выжить, если разразится катастрофа, чем в любом другом месте. Если будет вообще хоть какая-то возможность уцелеть, то мы здесь уцелеем. Так что в сущности можете считать, что вам повезло.

— Вся эта история с вашей записной книжкой, Кингсли, не имеет, по-моему, ни малейшего отношения ко мне, — сказал Мак-Нейл. — Насколько я помню, мы с вами впервые встретились всего несколько дней назад.

— В самом деле, Мак-Нейл, как вы здесь оказались, позвольте вас спросить?

— Меня тоже обманули. Я подыскивал место для санатория, и мне рекомендовали Нортонстоу. Министр здравоохранения предложил мне поехать сюда и осмотреть все самому. Почему именно мне — не имею представления.

— Видно, для того, чтобы у нас был свой доктор. Кингсли встал и подошел к окну. По земле неслись, обгоняя друг друга, тени облаков.

* * *

Однажды, в середине апреля, вернувшись домой после прогулки, Кингсли обнаружил, что его комната наполнена клубами пахнущего анисом дыма.

— Что за...! — воскликнул он. — Клянусь чем угодно, что Джефф Марлоу. Я уже потерял надежду заполучить вас сюда. Как вам удалось к нам пролезть?

— С помощью обмана и вероломства, — ответил Марлоу, набивая рот поджаренным хлебом. — У вас тут очень мило. Не хотите ли чаю?

— Спасибо, вы очень любезны.

— Не за что. После того, как вы уехали, мы вернулись в Паломар, и я успел еще немного поработать, затем нас отправили в пустыню, всех, кроме Эмерсона, которого, я полагаю, послали сюда.

— Да, у нас тут Эмерсон, Барнети Вейхарт. Я так и думал, что вас загнали в пустыню. Потому я и сбежал, как только Геррик сказал, что собирается в Вашингтон. Здорово ему досталось, когда он дал мне уехать из США?

— Думаю, да, хотя он особенно об этом не распространялся.

— Кстати, не к вам ли послали Королевского астронома?

— Да, сэр! Королевский астроном — Главный британский представитель при американском проекте.

— Тем лучше для него. Мне кажется, это ему очень подходит. Но вы не рассказали мне, как вам удалось улизнуть из пустыни и почему вы решили это сделать?

— Почему — объяснить легко. Потому что там все было до смерти заорганизовано.

Марлоу взял несколько кусочков сахара из сахарницы и положил один из них на стол.

— Вот парень, который делает дело.

— Как вы его называете?

— Кажется, у нас нет для него никакого общепринятого названия.

— Мы здесь называем его "роб".

— "Роб"?

— Да, сокращенное от "робот".

— Ну, что же, пусть будет "роб", хоть мы его так и не называем, — продолжал Марлоу. — Как вы скоро увидите, это роб что надо.

Затем он выложил в ряд остальные кусочки.

— Над робом стоит начальник отдела. Я как раз и есть начальник отдела. Затем идет заместитель директора — у нас им стал Геррик, хотя его кабинет не больше собачьей конуры. Далее наш друг — сам директор. Над ним — помощник инспектора, потом, естественно, сам инспектор. Они, конечно, военные. Потом идет руководитель проекта. Этот уже из политиков. Так, шаг за шагом, мы доходим до заместителя президента. Потом, я полагаю, идет президент, хотя тут я не совсем уверен, никогда не забирался так высоко.

— Думаю, вам все это не очень-то по нраву?

— Нет, сэр, — продолжал Марлоу, с хрустом жуя кусок поджаренного хлеба. — Я был на слишком низкой ступеньке этой лестницы, чтобы мне могла нравиться вся система. Кроме того, я никогда не мог узнать, что происходит вне моего отдела. Все было устроено так, чтобы держать нас совершенно изолированными друг от друга. В интересах безопасности, говорят они, но, я думаю, точнее было бы сказать в интересах волокиты. Так вот, мне это не нравилось, как легко понять. Такая организация дела не по мне. Поэтому я начал приставать, чтобы меня перевели сюда для участия в вашем спектакле. Я думал, здесь все делается много лучше. И я вижу, это так и есть, — добавил он, взяв еще один ломтик поджаренного хлеба. — Кроме того, меня внезапно охватило страстное желание взглянуть на зеленую травку. Когда такое находит, ничего с собой уже не поделаешь.

— Отлично, Джефф, но как же все-таки вы сумели вырваться из этого кошмарного заведения?

— Просто повезло, — ответил Марлоу. — Начальству в Вашингтоне пришла в голову мысль — а вдруг вы тут знаете больше, чем говорите. И так как они были уверены, что я с радостью соглашусь на перевод, меня послали сюда в качестве шпиона. Я же говорил вам — попал сюда благодаря вероломству.

— То есть предполагается, что вы будете докладывать обо всем, что мы тут, возможно, скрываем?

— Вот именно. Ну, и теперь, когда вы знаете, почему я здесь, разрешите вы мне остаться или выкинете вон?

— Всякий, кто попадает в Нортонстоу, остается здесь — такой у нас порядок. Мы никого не выпускаем.

— Значит, Мери тоже можно приехать? Она делает в Лондоне кое-какие покупки, но уж завтра обязательно приедет.

— Вот и прекрасно. Дом тут большой, места много. Мы будем рады принять миссис Марлоу. Откровенно говоря, у нас полно работы и почти некому ее делать.

— Может быть, мне все-таки посылать время от времени в Вашингтон какие-нибудь крохи информации? Чтобы доставить им удовольствие.

— Вы можете им говорить, что угодно. Я пришел к выводу: чем больше скажешь политикам, тем больше они расстраиваются. Поэтому мы решили сообщать им обо всем. Вообще у нас тут нет никакой секретности. Вы можете посылать все, что захотите, по прямой радиолинии в Вашингтон. Мы наладили связь как раз с неделю назад.

— В таком случае, может быть, вы расскажете мне в общих чертах о положении дел. Ведь я в сущности знаю почти столько же, сколько в день нашего разговора в пустыне Мохаве. За это время я кое-что сделал, но ведь сейчас нам нужны не оптические наблюдения. К осени мы сумеем что-нибудь выяснить, но мы уже договорились — это дело радиоастрономов.

— Да, я помню. И я растолкал Джона Мальборо, как только вернулся в Кембридж в январе. Пришлось порядком потрудиться, чтобы убедить его начать работу, ведь сначала я не говорил ему, зачем это в действительности нужно — хотя теперь он, конечно, все знает. Так вот, мы узнали температуру облака. Она несколько больше ста двадцати градусов, градусов Кельвина, конечно.

— Что же, это довольно хорошо. Почти так, как мы надеялись. Немного холодновато, но терпимо.

— На самом деле, это еще лучше, чем кажется на первый взгляд. Ведь когда Облако приблизится к Солнцу, в нем должно начаться внутреннее движение. Согласно моим первым расчетам, это приведет к увеличению температуры на пятьдесят — сто процентов, в результате чего температура станет немногим ниже нуля по Цельсию. Выходит, что некоторое время будет стоять морозная погода, и только.

— Лучше и быть не может.

— По-моему, тоже.

— Продолжайте.

— В то время, еще в январе, я думал, что всех, кого хочешь, проведу. Поэтому я решил попробовать обмануть власти. Я исходил из того, что политикам нужны во что бы то ни стало две вещи: научная информация и секретность. Я решил обеспечить им и то и другое, но на моих собственных условиях — на каких условиях, вы видите сами здесь, в Нортонстоу.

— Да уж вижу: местечко отличное, никакие военные вас не изводят, никакой секретности. А как вы набирали персонал?

— С помощью преднамеренных неосторожностей, как например заказные письма. Ведь совершенно естественно, что сюда доставляли каждого, кто мог знать что-либо от меня. При этом я сыграл одну нехорошую шутку. Это уж нa моей совести. Вы тут встретите одну очаровательную девушку, она великолепно играет на рояле. Кроме нee, вы встретите других музыкантов, а также художника и историка. Мне казалось, что если тут будут одни ученые, то заточение в Нортонстоу на год станет совершенно невыносимо. Поэтому я устроил подходящую неосторожноcть — и они оказались здесь. Только смотрите, не проболтайтесь, Джефф. Я думаю, обстоятельства в какой-то степени меня оправдывают, но все-таки лучше пусть они не знают, что я сознательно их сюда заманил. Не будут знать, не будут и сердиться.

— А как насчет пещеры, о которой вы говорили прошлый раз? В этом вопросе, я полагаю, вы тоже все уже уладили?

— Конечно. Вы, вероятно, не видели ее; это здесь недалеко, пониже холма. Там у нас работает много землеройных машин.

— Кто же этим занимается?

— Парни из нового поселка.

— А кто убирает тут в доме, готовит еду и так далее?

— Женщины из того же поселка; секретаршами работают тоже здешние девушки.

— Что же с ними будет, когда заварится каша?

— Они тоже укроются в убежище, конечно. Поэтому пещеру придется делать гораздо больше, чем первоначально предполагалось. Вот почему мы начали работы так рано.

— Ну, что же, Крис, я вижу, вы неплохо устроились. Но я не понимаю, почему вы считаете, что обманули политиков. В конце концов, им удалось загнать вас сюда, и, насколько я вас понял, они получают всю информацию, какую только вы можете им дать. Выходит, и они устроились совсем неплохо.

— Давайте, я расскажу вам, как мне все представлялось в январе и феврале. В феврале я думал взять под свой контроль все мировые события. Марлоу засмеялся.

— О, я знаю, это звучит до смешного мелодраматично. Но я говорю серьезно. И я не страдаю манией величия, во всяком случае, так мне кажется. Это только на один-два месяца, а потом я великодушно отказался бы от своей власти и вернулся бы к научной работе. Я не из тех, из кого получаются диктаторы. Я чувствую себя по-настоящему хорошо, только когда я мелкая сошка. Но это уж дар небес, что мелкой сошке удалось урвать такой кусок у власть имущих.

— В этом поместье вы как раз похожи на мелкую сошку, — сказал Марлоу со смехом, принимаясь за свою трубку.

— За все это пришлось бороться. Иначе мы получили бы организацию вроде той, на которую вы так гневаетесь. Разрешите, я коснусь немного философии и социологии. Приходило вам когда-нибудь в голову, Джефф, что, несмотря на все изменения, которые внесла наука в жизнь общества, такие, скажем, как освоение новых видов энергии, древняя общественная структура остается неизменной? Наверху политики, затем — военные, а действительно умные люди — внизу. В этом отношении нет никакой разницы между нами, древним Римом и ранними цивилизациями Месопотамии. Мы живем в обществе с нелепыми противоречиями, современном в области техники, но архаичном по своей социальной организации. Годами политики сетуют на нехватку квалифицированных ученых, инженеров и так далее. Они, кажется, никак не могут понять, что дураков существует весьма ограниченное количество.

— Дураков?

— Да, людей вроде нас с вами, Джефф. Мы дураки. Мы предоставляем свои мыслительные способности в распоряжение толпы ничтожеств; допускаем, что они вовлекают нас в свои сделки.

— Ученые всех стран, соединяйтесь! Такова ваша мысль?

— Не совсем. Ученые против остальных — это не совсем то. Суть дела глубже. Это столкновение между двумя совершенно различными формами мышления. Современное общество зиждется в области техники на математическом мышлении. С другой стороны, по своей социальной организации оно основано на мышлении, облеченном в слова. Конфликт возникает, таким образом, между мышлением словесным и математическим. Вам нужно бы встретиться с министром внутренних дел. Вы бы тогда увидели, о чем я говорю.

— И вы представляете себе, как все это изменить?

— Я представляю себе, как помочь математическому мышлению. Но я не такой осел, чтобы воображать, будто какие-либо мои действия могут иметь важное значение.

— Я думал, в случае удачи я смогу показать хороший пример того, как накручивать политикам хвосты.

— Боже мой, Крис, вы говорите о числах и словах, но я никогда не видел человека, который употребляет столько слов. Можете вы попросту объяснить, что вы замыслили?

— Говоря "попросту", что вы подразумеваете "с помощью чисел"?

— Что же, попробую объяснить. Предположим, что когда Облако окажется здесь, мы сможем уцелеть. Все равно, конечно, условия жизни будут отнюдь не из приятных. Мы будем либо мерзнуть, либо задыхаться от жары. Крайне маловероятно, что у людей при этом сохранится возможность нормального передвижения. Самое большее, на что можно надеяться, — это пещеры и подвалы, спрятавшись, мы как-нибудь продержимся. Другими словами, всякое нормальное передвижение из одного места в другое будет прекращено. Поэтому вся связь и человеческая деятельность будут целиком зависеть от радио.

— Вы говорите, что согласованность общества — та согласованность, благодаря которой оно не распадается на множество разобщенных индивидуумов, будет зависеть от радиосвязи?

— Совершенно верно. Газет не будет, так как все газетчики попрячутся.

— И тут появляетесь вы, Крис? Вы собираетесь устроить в Нортонстоу пиратскую радиостанцию? Ух, ты! Где моя накладная борода?

— Подождите. Когда радиосвязь приобретет такое громадное значение, жизненно важной станет проблема количества информации. Власть постепенно перейдет к людям, у которых будет возможность управлять наибольшими потоками информации. Согласно моим планам, Нортонстоу будет в состоянии оперировать Количеством информации, по крайней мере, в сто раз болшим, чем все остальные радиопередатчики на Земле, вместе взятые.

— Но это же немыслимо, Крис! Откуда вы, например, возьмете столько энергии?

— У нас есть собственный дизельный генератор и большой запас топлива.

— Но вы не в состоянии будете производить то колоссальное количество энергии, которое вам понадобится.

— А нам не нужно колоссальное количество энергии. Я не говорю, что у нас будет в сто раз большая мощность, чем у всех других передатчиков, вместе взятых. Я сказал, что мы будем передавать в сто раз больше информации, а это отнюдь не то же самое. Мы не будем передавать программы для отдельных людей. Мы будем вести передачи на очень малой мощности для правительств всего мира. Мы станем как бы международным центром по обмену информацией. Правительства будут сообщаться друг с другом через нас. Вскоре мы станем нервным центром всемирной связи и именно в этом смысле будем контролировать мировые события. Наверное, после моего вступления вы ожидали чего-нибудь более потрясающего, но я не склонен к мелодраматическим эффектам.

— Да, вижу. Но каким же образом вы предполагаете обеспечить передачу такого количества информации?

— Давайте, я сначала изложу вам теорию. На самом деле все это хорошо известные вещи. Причины, по которым они до сих пор не применялись, — частично инертность, капиталовложения в уже существующее оборудование, а частично некоторые неудобства: все программы записываются на магнитную ленту, а потом передаются в эфир.

Кингсли уселся в кресле поудобнее.

— Конечно, вы знаете, что вместо того, чтобы передавать радиоволны непрерывно, как это обычно делается, их можно передавать прерывисто, импульсами. Предположим, что мы можем передавать три сорта импульсов: короткие, средние и длинные. Практически длинный импульс может быть, вероятно, вдвое больше по продолжительности, чем короткий, а средний — соответственно в полтора раза больше. С помощью передатчика, работающего в диапазоне от семи до десяти метров — обычный диапазон при дальней радиосвязи, — при обычной ширине интервала частот можно было бы передавать около десяти тысяч импульсов в секунду. При этом три вида импульсов могут быть расположены в любом заданном порядке, и таких импульсов будет десять тысяч в секунду. Теперь предположим, что мы используем средние импульсы для обозначения конца каждой буквы, слова и предложения. Один средний импульс обозначает конец буквы, два средних импульса, следующих друг за другом — конец слова, три средних импульса подряд — конец предложения. Для передачи букв остаются длинный и короткий импульсы. При этом можно использовать, например, азбуку Морзе. Тогда в среднем на каждую букву понадобится около трех импульсов. Положив в среднем по пять букв на каждое слово, получим, что для передачи одного слова нужно около пятнадцати длинных и коротких импульсов. Если учесть еще средние импульсы, обозначающие концы букв, получим около двадцати импульсов на каждое слово. При скорости в десять тысяч импульсов в секунду это дает скорость передачи порядка пятисот слов в секунду, в то время как при обычных радиопередачах скорость не достигает и трех слов в секунду. Итак, выигрыш в скорости по крайней мере в сто раз.

— Пятьсот слов в секунду. Боже мой, вот это скороговорка!

— В действительности мы, вероятно, расширим интервал частот и сможем посылать более миллиона импульсов в секунду. Мы полагаем, что можно передавать сто тысяч слов в секунду. Ограничения возникают только из-за необходимости предварительной обработки. Очевидно, никому не под силу произнести сто тысяч слов в секунду; даже, — слава тебе, господи! — политикам. Поэтому программы придется записывать на магнитную ленту и затем считывать с огромной скоростью на специальном магнитофоне. Однако скорость считывания при современном оборудовании ограничена.

— Может быть, тут все-таки дело не так просто? Что помешало правительствам обзавестись таким оборудованием?

— Тупость и инертность. Как обычно — ничего не делается, пока не наступает кризис. Единственное, чего я опасаюсь, это, что политики со своей апатией не удосужатся изготовить даже по одному экземпляру приемника и передатчика, не говоря уже о целых радиостанциях. Мы нажимаем на них, как можем. Они ведь хотят получать от нас информацию, и мы отказываемся передавать ее иначе, чем по радио. Но тут есть еще одна трудность: в ионосфере могут произойти такие изменения, что станет необходимо перейти на более короткие волны. Мы здесь готовим оборудование для работы на волнах до одного сантиметра и все время предупреждаем их об этом. Но ведь они дьявольски медлительны и еле-еле поворачиваются.

— Да, кстати, кто здесь всем этим занимается?

— Радиоастрономы. Вы, вероятно, знаете, что у нас тут их собралась целая орава из Манчестера, Кембриджа и Сиднея. Их стало слишком много, и они наступали друг другу на пятки. Так было, пока нас не заперли на замок. Эти ослы чуть не спятили от злости, словно не было ясно с самого начала, что мы окажемся за решеткой. Тогда я разъяснил им с присущим мне тактом, что единственное, что мы можем сделать, это причинить политикам как можно больше неприятностей, для чего часть радиоастрономов должна заняться вопросами радиосвязи. Выяснилось, что у нас имелось, конечно, гораздо больше всякого электронного оборудования, чем нужно для радио-астрономических целей. Итак, скоро у нас уже работала целая армия радиоинженеров. И если бы мы захотели, то могли бы переплюнуть даже Би-би-си по количеству передаваемой информации.

— Знаете, Кингсли, я совершенно ошеломлен тем, что вы мне рассказали об этом импульсном методе. Я никак не могу поверить, что наши радиостанции посылают всего два-три слова в секунду, когда они могли бы передавать пятьсот.

— Но ведь это очень просто, Джефф. Человеческий рот может произносить около двух слов в секунду. Человеческое ухо способно воспринимать информацию лишь со скоростью менее трех слов в секунду. Великие умы, которые вершат нашими судьбами, решили, что электронное оборудование также должно быть сконструировано в соответствии с этими ограничениями, хотя с точки зрения электроники таких ограничений не существует. Ведь я же все время говорю — наша социальная система архаична, люди знающие находятся внизу, а на вершине — толпа недоумков.

— Мне кажется, — засмеялся Марлоу, — вы все-таки слишком упрощаете действительное положение вещей.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ОБЛАКО ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Все следующее лето Облака не было видно, так как оно находилось на дневном небе, однако его весьма интенсивно исследовали с помощью радиотелескопа в Нортонстоу.

Положение было лучше, чем ожидал премьер-министр. Новости из Нортонстоу позволяли надеяться, что Облако не вызовет острой нехватки топлива, чем премьер был очень доволен. Пока что не грозила и паника. Кроме Королевского астронома, в котором он был полностью уверен, опасность исходила от ученых, в особенности от Кингсли, но все они были надежно закупорены в Нортонстоу. И уступки, на которые пришлось пойти, были поистине смехотворные. Хуже всего было то, что он лишился Паркинсона. Пришлось послать Паркинсона в Нортонстоу, чтобы там не выкинули какого-нибудь фокуса. Но там, судя по сообщениям, ничто не давало поводов для подозрений, и поэтому премьер-министр решил не трогать лиха, покуда оно спит, невзирая на возражения со стороны некоторых министров. Иногда премьер-министр колебался в своем решении, в особенности когда ему приходилось проглатывать весьма часто поступавшие от Кингсли послания, в которых тот призывал сохранять государственную тайну.

В действительности намеки Кингсли были вполне оправданы: правительство не проявляло должной осторожности. На каждом уровне политической иерархии вышестоящие считали допустимым передавать информацию своим непосредственным подчиненным. Информация об Облаке медленно спускалась по политической лестнице, и к началу осени она уже почти достигла уровня парламента. Вскоре она чуть не стала достоянием прессы. Но еще не настал подходящий момент, чтобы Облако сделалось сенсацией.

Всю осень погода стояла очень плохая и небо над Англией хмурилось. Поэтому, хоть Облако и закрыло часть созвездия Зайца, до ноября тревоги не возникло. Первые вести пришли оттуда, где было ясное небо, — с Арабского Востока. Инженеры большой нефтяной компании бурили скважины в пустыне. Они заметили, что рабочие пристально вглядываются в небо. Арабы показывали на Облако, или, вернее, на темное пятно на небе, которое было теперь около семи градусов в поперечнике и походило на округлую зияющую яму. Они сказали, что такой ямы здесь не должно быть и что это небесное знамение. Что это знамение означает, никто не знал, но рабочие испугались. Конечно, никто из инженеров не видал до этого таких темных пятен, но они не достаточно хорошо знали расположение звезд и не могли с уверенностью определить, что это такое. У одного из них была, однако, звездная карта на базе. Закончив бурение и вернувшись на базу, он посмотрел звездную карту и понял — что-то в небе не так. Полетели письма в английские газеты.

Газеты не предприняли никаких немедленных действий. Но в течение недели поступило еще несколько подобных сообщений. Как часто бывает, за одним сообщением последовало множество других — так одна дождевая капля предвещает начало ливня. Лондонские газеты послали специальных корреспондентов с фотоаппаратами и звездными картами в Северную Африку. Репортеры выехали в отличном настроении, радуясь возможности удрать от ноябрьской непогоды. Они возвращались обескураженными. Оказалось, что с черной ямой в небе не так-то просто совладать. Ни одной фотографии не удалось сделать. Редакторы газет не знали, что фотографировать звезды обычными камерами дело не из легких.

Британское правительство не давало прессе никаких указаний о том, публиковать сообщение об Облаке или нет. Было решено ничего не предпринимать, так как любое давление лишь повысило бы интерес к этому делу.

Тон поступавших сообщений удивлял редакторов. Они отдали распоряжение сделать его более легким и беззаботным, и к концу ноября в газетах появились такие довольно банальные заголовки:

ПРИЗРАК В НЕБЕ.

В СЕВЕРНОЙ АФРИКЕ ОБНАРУЖЕНО ЗВЕЗДНОЕ ЗАТМЕНИЕ. ЗВЕЗД НА РОЖДЕСТВО НЕ БУДЕТ, ГОВОРЯТ АСТРОНОМЫ.

Лед тронулся. Фотографии поступали из многих обсерваторий и в Великобритании, и в других странах. Они появлялись на первых страницах ежедневных газет (но, конечно, на последней странице газеты "Тайме"), иногда основательно отретушированными. Помещались статьи известных ученых.

Читателям сообщалось, что существует сильно разреженный газ, занимающий огромные пространства между звездами. Указывалось, что в этом газе взвешены мириады мельчайших частичек, вероятно, частичек льда, не более стотысячной дюйма в диаметре. Именно эти частички создают десятки темных заплат, которые можно наблюдать вдоль Млечного Пути. Помещались снимки этих темных заплат. Новое небесное явление — просто одна из заплат, которую нам видно с близкого расстояния. Такие скопления иногда подходят близко к солнечной системе или даже проходят через нее. Это давно известно астрономам. Встречи такого рода даже послужили основой для одной широко известной теории происхождения комет. Снимки комет также помещались.

Научные круги не были полностью удовлетворены такими объяснениями. Облако стало темой разговоров и размышлений в научных лабораториях всего мира. Соображение, высказанное Вейхартом за год до этого, было снова выдвинуто. Вскоре стало ясно, что все зависит от того, какова плотность облака. Общей тенденцией было преуменьшать ее, но некоторые ученые вспомнили замечания, высказанные Кингсли на собрании британской астрономической Ассоциации. Обратили внимание и на исчезновение из университетов группы ученых. Миром овладело вполне понятное беспокойство. Без сомнения, тревога росла бы день ото дня, если бы правительства всех стран не обратились за помощью к ученым.

Ученых призывали принять участие в работе, связанной с подготовкой запасов пищи, горючего и строительством убежищ.

Однако страх непрерывно рос. В течение первых двух недель декабря появились признаки нетерпения. Известные фельетонисты требовали от правительства разъяснений в таком же резком тоне, как в период дела Берджесса-Маклина несколько лет назад. Но эта первая волна тревоги схлынула весьма любопытным образом. Третья неделя декабря была морозной и ясной. Несмотря на холод, люди на машинах и автобусах устремились из городов, чтобы посмотреть на небо. И никакой ямы в небе они не обнаружили. Всего-то из-за яркого лунного света было видно несколько звезд. Напрасно пресса пыталась втолковать, что Облако можно увидеть только на фоне звезд. Как газетная сенсация, на время по крайней мере, Облако умерло. К тому же до рождества оставалось всего несколько дней.

У правительства были все основания радоваться, ибо в декабре оно получило весьма тревожный доклад из Нортонстоу. Но сначала нужно упомянуть о событиях, предшествовавших этому докладу.

В течение лета организация дел в Нортонстоу окончательно устоялась. Ученые разделились на две группы, одна из них занималась "изучением Облака", а другая — вопросами связи, о которых Кингсли рассказывая Марлоу. Специальный штат занимался хозяйственными делами и постройкой убежища. Каждая из этих трех групп еженедельно проводила совещания, на которых мог присутствовать любой сотрудник. Таким образом, можно было узнать, как идут дела каждой группы, не вдаваясь в детали ее работы.

Марлоу работал в группе "изучения Облака" на телескопе Шмидта, взятом из Кембриджа. К октябрю он и Роджер Эмерсон решили вопрос о направлении движения Облака. Доклад Марлоу на созванном по этому случаю совещании изобиловал, пожалуй, слишком большим числом малосущественных деталей. В заключение он сказал:

— Таким образом, момент количества движения Облака относительно Солнца, по-видимому, равен нулю.

— А что это значит на обычном языке? — спросил Мак-Нейл.

— Это значит, что как Солнце, так и Земля окажутся внутри Облака, очевидно. Если бы Облако имело хоть какой-то момент количества движения, оно могло бы отклониться в сторону. Но теперь совершенно ясно, что этого не будет. Облако движется прямо на Солнце.

— Не странно ли, что Облако движется так точно прямо на Солнце? — снова задал вопрос Мак-Нейл.

— Должно же оно куда-то двигаться, — ответил Билл Барнет. — В одну ли сторону, в другую ли, но должно.

— Но мне все же кажется странным, что Облако движется прямо на Солнце, — настаивал упорный ирландец.

Еще несколько минут прошло в таких непоследовательных пререканиях, а потом Иветта Хедельфорт встала и обратилась к собравшимся:

— У меня есть причины для беспокойства! — воскликнула она.

Кругом захихикали, и кто-то заметил: "Черт возьми, как странно, не правда ли?"

— Да я не об этом, — продолжала девушка. — Я о том, что действительно вызывает беспокойство. Доктор Марлоу говорит, что Облако состоит из водорода. Измерения показывают, что плотность газа внутри Облака больше, чем 10[-10] граммов на кубический сантиметр. Я подсчитала, что если Земля будет двигаться через такое облако около месяца, то количество водорода, добавленное в нашу атмосферу, превысит сто граммов на каждый квадратный сантиметр земной поверхности. Это верно?

Стало тихо — собравшиеся, во всяком случае большинство ученых, поняли значение сказанного. — Нужно проверить, — пробормотал Вейхарт. Минут пять он писал что-то на клочке бумаги. — Верно, по-моему, — заявил он. Почти сразу же совещание было закрыто. Паркинсон подошел к Марлоу.

— Ну, доктор Марлоу, что все это значит? — Боже мой, разве нe ясно? Это значит, что водорода окажется достаточно, чтобы соединиться со всем атмосферным кислородом. Водород с кислородом образует взрывчатую смесь. Вся атмосфера взлетит к чертям. И уж, конечно, сообразила это женщина.

Кингсли и Вейхарт провели весь день в спорах. Вечером они вместе с Марлоу и Иветтой Хедельфорт собрались в комнате Паркинсона.

— Послушайте, Паркинсон, — начал Кингсли после того, как вино было налито. — Вам нужно решить, что сообщать Лондону, Вашингтону и всем другим греховным городам. Все оказалось совсем не так просто, как мы думали утром. И водород не так уж важен, как вы думали, Иветта.

— Я не говорила, что он важен, Крис. Я просто задала вопрос.

— И правильно сделали, мисс Хедельфорт, — прервал Вейхарт. Мы чересчур много внимания уделяли температуре и забыли про влияние Облака на земную атмосферу. Первый вопрос — энергия. Каждый грамм водорода, проникший в атмосферу, может высвободить энергию двумя способами: во-первых, путем удара об атмосферу и, во-вторых, путем соединения с кислородом. В первом случае выделится больше энергии и, следовательно, этот фактор важнее.

— Господи, час от часу не легче, — воскликнул Марлоу. — Почему? Подумайте, что будет, когда газ Облака столкнется с атмосферой. Самые верхние слои атмосферы сильно нагреются, так как там произойдет сжатие. Мы подсчитали, что температура внешних слоев атмосферы достигнет сотен тысяч градусов, может быть даже миллионов градусов. Следующий вопрос связан с тем, что Земля и атмосфера вращаются, и Облако будет налетать на атмосферу только с одной стороны.

— С какой стороны? — спросил Паркинсон.

— Положение Земли на орбите будет такое, что Облако будет двигаться на нас приблизительно от Солнца, — объяснила Иветта Хедельфорт.

— Хотя самого Солнца не будет видно, — добавил Марлоу.

— Таким образом, Облако будет налетать на атмосферу в то время, когда должен быть день?

— Правильно. И оно не будет налетать на атмосферу ночью.

— В этом все дело, — продолжал Вейхарт. — Из-за очень высокой температуры, о ней я уже говорил, внешние слои атмосферы будут стремиться улететь от Земли. Это не будет происходить в "дневное время", так как давление Облака будет удерживать их, но "ночью" верхние слои атмосферы устремятся в пространство.

— А, я понимаю, что вы хотите сказать, — прервала Иветта Хедельфорт. — Водород будет проникать в атмосферу в "дневное время", но будет снова улетучиваться "ночью". Значит никакого накопления водорода в атмосфере не будет.

— Совершенно верно.

— Но можно ли быть уверенными, что весь водород будет так улетучиваться, Дэйв? — спросил Марлоу.

— Даже если малая часть его будет оставаться, скажем, один процент или десятая процента, это вызовет пагубные последствия. Мы должны помнить, сколь малого возмущения — малого с астрономической точки зрения — может оказаться достаточно, чтобы мы перестали существовать.

— Я уверен, что практически весь водород будет уходить. Опасность совсем в другом, в том, что слишком много других газов также будет улетучиваться из атмосферы в космическое пространство.

— Как это? Вы же сказали, что только внешние слои атмосферы будут нагреты.

На это возражение ответил Кингсли: — Дело вот в чем. Верхняя часть атмосферы станет горячей, чрезвычайно горячей. Нижние ее слои, та часть, где мы живем, будет сначала холодной. Но постепенно возникнет поток энергии сверху вниз, он будет стремиться нагреть нижние слои.

Кингсли поставил на стол свой стакан с виски.

— Все дело в том, чтобы оценить, насколько быстрым может быть этот перенос энергии. Как вы сказали, Джефф, незначительные эффекты могут привести к самым пагубным последствиям. Нижняя часть атмосферы может так нагреться, что мы изжаримся, в буквальном смысле слова — изжаримся на медленном огне, все, включая и политиков, Паркинсон!

— Вы забываете, мы — толстокожие, и нас придется поджаривать дольше.

— Здорово сказано. Один — ноль в вашу пользу! Конечно, вертикальный перенос может оказаться настолько сильным, что вся атмосфера улетит в пространство.

— Это можно выяснить?

— Да, имеется три способа переноса энергии, все они наши старые знакомые: теплопроводность, конвекция и излучение. Уже сейчас мы совершенно уверены, что теплопроводность не может играть существенной роли.

— И конвекция тоже, — прервал Вейхарт. — Атмосфера, в которой температура растет с высотой, будет устойчива. Следовательно, никакой конвекции не будет.

— Значит, остается излучение, — заключил Марлоу.

— И каково будет действие излучения?

— Не знаем, — сказал Вейхарт. — Это нужно подсчитать.

— Вы это можете сделать? — спросил настойчивый Паркинсон. Кингсли кивнул.

Через три недели Кингсли попросил Паркинсона зайти к нему.

— Мы получили результаты со счетной машины, — сказал он. — Хорошо, я настоял на том, чтобы у нас была машина. Похоже, с излучением все в порядке. Мы имеем в запасе множитель порядка десяти и, следовательно, надежно защищены. По-видимому, сверху обрушится огромное количество смертоносных лучей — рентгеновские лучи, ультрафиолетовый свет. Но, видимо, в нижние слои атмосферы они не проникнут. На уровне моря мы будем прекрасно защищены. Но высоко в горах дело будет обстоять хуже. Я думаю, придется переселять людей вниз. В таких местах, как Тибет, никого оставлять нельзя.

— Но, вообще-то, по-видимому, все будет в порядке?

— Точно не знаю. Откровенно говоря, Паркинсон, я несколько обеспокоен. Это не относится к излучению. Здесь, я думаю, все в порядке. Но я не согласен с Дэйвом Вейхартом относительно конвекции и не думаю, что он говорит с полной уверенностью. Вы помните его точку зрения, что конвекция не может иметь места при возрастании температуры с высотой. В обычных условиях это верно, так называемые температурные инверсии хорошо известны, особенно в Южной Калифорнии, откуда сам Вейхарт родом. И совершенно правильно, что при температурной инверсии не происходит вертикального перемещения слоев воздуха.

— Тогда что же вас беспокоит?

— Самый верх атмосферы, с которым столкнется Облако. Из-за давления снаружи, со стороны Облака, в этой области должна будет возникнуть конвекция. Эта конвекция, конечно, не сможет проникнуть в нижние слои атмосферы. Тут Вейхарт прав. Но на небольшое расстояние вниз она проникнуть может. И в этой области возникнет огромный перенос тепла.

— Но если тепло не проникнет в нижние слои, чего же беспокоиться?

— Все-таки оно может туда проникнуть. Смотрите, как это будет развиваться во времени. В первый день потоки слегка проникнут внутрь. Затем ночью мы потеряем не только водород, который просочится за день, но и ту часть атмосферы, куда проникнут потоки тепла. Таким образом, в первые сутки мы потеряем внешнюю оболочку нашей атмосферы. За следующие сутки мы потеряем другую оболочку. И так далее. День за днем атмосфера будет сбрасывать с себя одну оболочку за другой.

— На месяц ее хватит?

— В этом-то и вопрос. И я не могу вам на него ответить. Может быть, она улетучится за десять дней, может быть, за месяц, точно не знаю.

— А можете определить?

— Попытаюсь, но очень трудно учесть все важные факторы. Это посложнее, чем проблема излучения. Несомненно, мы дадим какой-то ответ, но я не знаю, насколько ему можно будет верить. Скажу вам прямо, все будет висеть, по-видимому, на волоске. Откровенно говоря, не думаю, что через шесть месяцев мы будем знать намного больше. Это, вероятно, одна из проблем, которые слишком сложны для расчетов. Боюсь, нам остается только ждать и наблюдать.

— Что же мне передать в Лондон?

— Это ваше дело. Конечно, вы должны сказать об эвакуации высокогорных районов, хотя в Англии нет таких уж высоких гор. А что еще передать, решайте сами.

— Хорошего мало, не правда ли?

— Да. Если вы уж очень падете духом, советую поговорить с одним из садовников, Стоддардом. Он такой тугодум, что его невозможно вывести из равновесия, хоть вся атмосфера взорвись.

С третьей недели января судьбу рода человеческого можно было уже прочесть на небе. Звезда Ригель в созвездии Ориона исчезла. В последующие недели то же произошло с мечом и поясом Ориона и яркой звездой Сириус. Исчезновение любого другого созвездия, кроме разве Большой Медведицы, могли бы и не заметить, но исчезновение Ориона и Сириуса заметили все.

Пресса снова заинтересовалась Облаком. Ежедневно публиковались сообщения о происшедших изменениях. Чрезвычайно возросла популярность "ночных путешествий в погоне за тайной" на автобусах. Количество слушателей лекций Би-би-си по астрономии увеличилось втрое.

К концу января, наверное, уже каждый четвертый видел Облако. Но и всем остальным тоже захотелось увидеть его собственными глазами. Так как большинству горожан было трудно выезжать ночью за город, решили выключать в городах по ночам на некоторое время уличное освещение. Сначала это вызвало протест со стороны городских властей, но он только привел от вежливых просьб к студенческим демонстрациям. Первым городом в Англии, в котором стали каждую ночь тушить свет, был Вулвергемптон. За ним быстро последовали другие, а к концу второй недели февраля капитулировали и лондонские отцы города. Теперь наконец большинство населения могло само видеть, как Черное облако, подобно жадной руке, сжимало Орион — небесного охотника.

То же происходило в США и во всех других развитых странах. Соединенным Штатам пришлось, кроме того, заняться эвакуацией населения большинства западных штатов, так как значительная часть их территории лежит выше 1500 метров — предела, указанного в докладе Нортонстоу. Правительство США справилось, конечно, у своих собственных экспертов, но их заключения почти не отличались от полученных в Нортонстоу. США организовали также эвакуацию в высокогорных республиках Южной Америки.

Аграрные страны Азии были удивительно безразличны к тому, что сообщила им Организация Объединенных Наций. Их политика "жди и наблюдай" была в действительности, может быть, самой мудрой. За тысячи лет восточные народы привыкли к стихийным бедствиям — "божьей воле", как их называют на Западе. Жители Востока привыкли смиренно встречать и наводнения, и грабительские набеги, и налеты саранчи, и болезни, так же они отнеслись и к новой небесной напасти.

С приходом весны в северное полушарие Облако все больше и больше перемещалось с ночного неба на дневное. Поэтому хотя оно быстро затянуло часть неба уже вне созвездия Ориона, которое полностью скрылось, его присутствие стало менее заметным для случайного наблюдателя. Англичане все еще играли в крикет и копались у себя в садах; то же самое делали и американцы.

Широкий интерес к садоводству был вызван необычайно ранним летом — оно началось в середине мая. Мрачные предчувствия, конечно, жили повсюду, но они принимали с каждой неделей необычайно ясной, солнечной погоды все более смутные очертания. Овощи поспели к концу мая.

Правительства прекрасной погоде отнюдь не радовались — в ней таилась зловещая причина. С того времени, как его увидели в первый раз, Облако прошло около девяноста процентов своего пути до Солнца. Было ясно, что по мере приближения к Солнцу Облако должно отражать все больше и больше солнечных лучей, и это приведет к повышению температуры на Земле. Как и предсказывал Марлоу, количество видимого света не возросло. В течение всей чудесной весны и раннего лета заметного увеличения яркости неба не наблюдалось. Та часть, света от Солнца, которая попадала в Облако, переизлучалась им в форме невидимых инфракрасных тепловых лучей. К счастью, не весь падающий на Облако свет переизлучался, иначе Земля стала бы необитаемой. И к счастью, значительная часть инфракрасных лучей не проникала внутрь нашей атмосферы. Она отражалась назад в космическое пространство.

К июню стало ясно, что температура повсюду на Земле поднимется приблизительно на пятнадцать градусов Цельсия. Мало кто представляет себе, как близко к предельно допустимой для жизни температуре живет большая часть человечества. При очень малой влажности воздуха человек может выдерживать температуру до 65° Цельсия. Температура достигает такого уровня летом в низколежащих областях Западно-Американской пустыни и в Северной Африке. Но в условиях большой влажности предельная температура снижается до 45° Цельсия, при очень высокой влажности — до 40°, и эта температура обычно держится летом на восточном берегу США и иногда на Среднем Западе. Как это ни странно, на экваторе, при наличии высокой влажности, температура редко бывает выше 35°. Этот парадокс вызван тем, что на экваторе очень плотный облачный покров отражает значительную часть солнечных лучей.

Таким образом, во многих областях земного шара температура ниже предельной лишь на 10°, а в некоторых местах и того меньше. Перспектива дополнительного увеличения температуры на 15° вызывала серьезнейшие опасения.

Нужно еще добавить, что неспособность тела избавиться от постоянно выделяемого в нем тепла может вызвать смерть. Выделение этого тепла необходимо, чтобы у человеческого тела была нормальная рабочая температура, около 37° Цельсия. Увеличение температуры тела до 39° приводит к болезненному состоянию, до 40° — к бредовому состоянию, а 42° или больше вызывает смерть. Может возникнуть вопрос, как тело избавляется от тепла в среде с большей температурой, скажем, при 43°. Это происходит благодаря испарению пота с кожи. Такое испарение возможно, однако, лишь при малой влажности окружающего воздуха. Вот почему человек может переносить большие температуры при низкой влажности и жаркую погоду всегда легче переносить в сухих местах.

Следовательно, многое зависело от влажности воздуха, и это порождало какую-то надежду. Инфракрасные лучи от Облака будут быстрее нагревать сушу, чем море, и температура воздуха будет быстро расти с ростом температуры суши, в то время как содержание влаги в воздухе будет повышаться медленнее, так как оно зависит от температуры моря. Следовательно, относительная влажность должна была падать, во всяком случае, сначала. Именно это падение относительной влажности явилось причиной невиданно ясной весны и раннего лета в Англии.

Вначале значение инфракрасных лучей недооценивали. Иначе американское правительство никогда не расположило бы свой вновь организованный научный центр в западной пустыне. Теперь они вынуждены были эвакуировать людей и оборудование. Они стали в большей мере зависеть от информации из Нортонстоу, и роль Нортонстоу возросла еще больше. Но и в Нортонстоу были свои затруднения.

Джон Мальборо получил новые результаты, которые показались всем невероятными, однако он уверял, что не ошибся. Чтобы не зайти в тупик, решили, что работа будет повторена Лестером, который занимался проблемой связи. Работа была проделана заново, и спустя десять дней Лестер докладывал на многолюдном собрании.

Вернемся немного назад. Когда Облако было впервые обнаружено, мы выяснили, что оно движется по направлению к Солнцу со скоростью несколько меньшей, чем семьдесят километров в секунду. Было установлено, что скорость должна постепенно увеличиваться по мере приближения к Солнцу и что конечная скорость должна быть порядка восьмидесяти километров в секунду. Наблюдения, сделанные Мальборо две недели назад, показали, что Облако ведет себя не так, как мы предполагали. Вместо того чтобы ускоряться по мере приближения к Солнцу, оно на самом деле замедляется. Как вы знаете, было решено повторить наблюдения Мальборо. Лучше всего показать несколько диапозитивов.

Единственный, кого эти снимки порадовали, был Мальборо. Его работа получила подтверждение.

— Но, черт побери, — сказал Вейхарт. — Облако должно ускоряться в гравитационном поле Солнца.

— Если оно не отдает каким-либо способом свой импульс, — возразил Лестер. — Взгляните еще раз на последний снимок. Видите эти маленькие зернышки вот здесь? Они так малы, что можно их принять за дефект на снимке. Но если они действительно существуют, то скорость их должна быть около пятисот километров в секунду.

— Интересно, — пробормотал Кингсли. — Вы хотите сказать, что Облако выстреливает маленькие сгустки вещества с очень большой скоростью и таким образом замедляется?

— Может быть и так, — ответил Лестер. — По крайней мере такое объяснение согласуется с законами механики и является до некоторой степени разумным.

— Но почему Облако ведет себя таким чертовски странным образом? — спросил Вейхарт.

Паркинсон присоединился к Марлоу и Кингсли, когда они гуляли днем в саду.

— Интересно, изменится что-нибудь существенным образом из-за этого нового открытия? — сказал он.

— Трудно сказать, — ответил Марлоу, пуская клубы дыма. — Рано что-нибудь говорить. Теперь мы должны смотреть в оба.

— Наше расписание может измениться, — заметил Кингсли. — Мы считали, что Облако достигнет Солнца в начале июля, но если торможение будет продолжаться, это может отодвинуть сроки. Все начнется, может быть, в конце июля или даже в августе. И я теперь не уверен в наших оценках температуры внутри Облака. Изменение скорости изменит и температуру.

— Правильно я понял, что Облако замедляется таким же способом, как ракета — выбрасывает вещество с большой скоростью? — спросил Паркинсон.

— Похоже на то. Мы только что обсуждали возможные причины такого явления.

— Что же вы думаете на этот счет?

— Вполне вероятно, — продолжал Марлоу, — что внутри Облака действуют очень сильные магнитные поля. Уже наблюдались исключительно большие возмущения магнитного поля Земли. Может быть, конечно, они вызваны солнечными корпускулярными потоками, как обычная магнитная буря. Но мне кажется, мы испытываем влияние магнитного поля Облака.

— И по-вашему, все явления связаны с магнетизмом?

— Да, может быть. Целый ряд явлений может быть обусловлен взаимодействием магнитных полей Солнца и Облака. Сейчас еще не ясно, что именно происходит, но из всех объяснений, которые можно придумать, это выглядит самым вероятным.

Они завернули за угол дома и увидели коренастого человека, который снял перед ними кепку.

— Добрый день, джентльмены.

— Прекрасная погода, Стоддард. Ну, как сад?

— Да, сэр, прекрасная погода. Помидоры уже поспевают. Никогда раньше такого не бывало, сэр.

Когда они отошли, Кингсли сказал: — Откровенно говоря, если бы у меня была возможность поменяться с этим малым местами на ближайшие три месяца, честное слово, я бы ни минуты не колебался. Какое облегчение не видеть ничего вокруг, кроме зреющих помидоров!

Остаток июня и весь июль на всем земном шаре температура непрерывно поднималась. На Британских островах жара перевалила за 30° Цельсия и продолжала увеличиваться. Люди страдали от зноя, но серьезного беспокойства не возникало.

Количество жертв в США оставалось совсем небольшим, главным образом благодаря широкому использованию аппаратов для кондиционирования воздуха. По всей стране температура приближалась к летальному пределу, и люди были вынуждены неделями не выходить из дома.

Иногда аппараты для кондиционирования воздуха отказывали, и это приводило к самым плачевным последствиям.

Отчаянное положение сложилось в тропиках, это видно из того, что 7943 вида растений и животных полностью вымерли. Люди продолжали существовать лишь потому, что укрывались в пещерах и погребах. Не было никаких путей уменьшить непереносимый зной. Неизвестно, сколько людей погибло за это время. Можно только сказать, что всего за время нахождения Облака вблизи Солнца погибло более семисот миллионов человек. И если бы не различные благоприятные обстоятельства, о которых еще будет идти речь, число это было бы значительно больше.

Затем поднялась и температура воды на поверхности морей, не так, как температура воздуха, но достаточно, чтобы увеличение влажности приняло угрожающие размеры. Именно увеличение влажности привело к трагедии, которая была только что описана. Миллионы людей в широтах между Каиром и мысом Доброй Надежды жили в душной парильне, где температура и влажность неумолимо росли день ото дня. Всякие передвижения людей прекратились. Человеку ничего не оставалось, как только лежать, часто и тяжело дыша, как собака в жаркую погоду.

К четвертой неделе июля условия в тропиках колебались между жизнью и смертью всех обитателей. Затем внезапно надо всей землей стали собираться дождевые тучи. Через три дня уже нельзя было найти ни одного просвета. Земля окуталась толстым слоем облаков, как планета Венера. Жара немного спала — облака отражали больше солнечных лучей. Однако нельзя сказать, чтобы условия улучшились. По всей Земле прошли теплые дожди, даже на далеком Севере в Исландии. Необычайно возросло количество насекомых, так как для них жара настолько же полезна, насколько она губительна для человека и других млекопитающих.

Растения небывало разрослись. Пустыни зацвели, как они никогда не цвели за все время, пока человек существует на Земле. По иронии судьбы, однако, никакой пользы от неожиданного плодородия ранее бесплодных земель получить не удалось. Поля засеяны не были. Только на Северо-Западе Европы и на Крайнем Севере люди были в состоянии трудиться, во всех других местах они просто старались не умереть. Венец творения был поставлен на колени средой, в которой он жил, той самой средой, способностью управлять которой он так кичился последние пятьдесят лет.

Но, хотя улучшений не было, хуже тоже не становилось. При частичном или полном отсутствии пищи, но теперь с изобилием воды многие из тех, кто попал в эту страшную жару, умудрились выжить. Смертность достигла невероятных размеров, но она перестала увеличиваться.

За неделю до того, как облачный покров окутал Землю, в Нортонстоу было сделано открытие, представляющее определенный астрономический интерес. При столь драматических обстоятельствах было подтверждено существование на Луне пылевых вихрей.

Увеличение температуры сделало обычно прохладное английское лето тропически жарким, но не больше. Трава вскоре выгорела и цветы погибли. По сравнению с уровнем, существовавшим на всей Земле, можно было считать, что Англии просто повезло, несмотря на то, что температура днем поднималась до 38°, а ночью падала только до 32°. Морские курорты были переполнены и все побережье было забито прицепными домиками спасающихся от жары людей.

В Нортонстоу теперь было убежище с кондиционированным воздухом, и все большая часть обитателей замка располагалась в нем на ночь. В остальном все шло по-прежнему, только прогулки теперь совершались ночью, а не днем.

Однажды лунной ночью Марлоу, Эмерсон и Йенсен гуляли неподалеку от дома и вдруг заметили, что свет Луны изменился. Взглянув вверх, Эмерсон сказал:

— Знаете, Джефф, это чертовски странно. Я не вижу никаких облаков.

— Вероятно, это частички льда на большой высоте.

— В такую жару!

— Да, вряд ли.

— И кристаллики льда не могут дать такого странного желтого цвета, — добавил Йенсен.

— Тогда остается только одно. Сомневаешься — посмотри. Давайте пойдем на телескоп.

Они отправились к куполу Шмидта. Марлоу направил шестидюймовый поисковый телескоп на Луну.

— Боже, — воскликнул он, — она вся бурлит!

Эмерсон и Йенсен взглянули по очереди. Затем Марлоу сказал:

— Надо пойти в дом и всех позвать. Такое зрелище можно увидеть лишь раз в жизни. Я хочу получить снимки на самом Шмидте.

Энн Холей присоединилась к группе, поспешившей к телескопу в ответ на настойчивые приглашения Эмерсона и Йенсена. Когда до нее дошла очередь смотреть в поисковый телескоп, Энн не представляла себе, что она может там увидеть. Правда, у нее были самые общие представления о серой, изрытой безжизненной поверхности Луны, но она не была знакома с лунной топографией. Энн не улавливала смысла взволнованных восклицаний, которыми обменивались астрономы, и подошла к телескопу скорее из чувства долга. По мере того как Энн наводила на фокус, перед ее глазами предстал совершенно фантастический мир. Луна была лимонно-желтого цвета. Обычно четкие детали были размыты гигантским облаком, распространившимся за границы ее диска. В облако вливались потоки, исходящие из более темных участков, которые все время рвались на части и мерцали поразительным образом.

— Хватит, Энн. Мы хотим посмотреть, пока ночь не кончилась, — сказал кто-то.

Она неохотно уступила место.

— Что это значит, Крис? — спросила Энн у Кингсли, когда они шли к убежищу.

— Вы помните, мы говорили, что Облако замедляется? Что оно замедляется по мере приближения к Солнцу, вместо того чтобы ускоряться?

— Помню, все еще беспокоились из-за этого.

— Так вот, Облако замедляется, выбрасывая сгустки газа с очень большой скоростью. Мы не знаем, почему и как это происходит, но данные Мальборо и Лестера определенно говорят об этом.

— Не хотите ли вы сказать, что один из этих сгустков попал в Луну?

— Именно это я и думаю. Темные участки — гигантские вихри пыли, вихри, возможно, в две или три мили высотой. Все дело в том, что давление газа, движущегося с большой скоростью, подняло пыль на сотни миль над поверхностью Луны.

— А может один из этих сгустков попасть в нас?

— Не думаю, что вероятность этого велика. Земля слишком маленькая мишень. Но Луна еще меньше, и все же один из них в нее угодил.

— Что произойдет, если...?

— Если попадет в нас? Не хочется думать об этом. Мы беспокоились, что может случиться, если Облако ударится о нас, двигаясь со скоростью пятьдесят километров в секунду. Было бы гибельно, если бы один из этих сгустков столкнулся с нами, ведь его скорость чуть ли не тысяча километров в секунду. Боюсь, что вся земная атмосфера просто улетучилась бы в космическое пространство, подобно тому, как это произошло с лунной пылью.

— Чего я в вас не пойму, Крис, так это, как вы можете, зная такие вещи, уделять столько внимания политике и политикам. Это кажется таким незначительным и мелким.

— Энн, дорогая моя, если бы я все время думал о сложившейся ситуации, я бы сошел с ума за несколько дней. Одни сошли бы с ума. Другие спились бы. Я ухожу от этого кошмара, кидаясь на политиков. Старина Паркинсон прекрасно знает, что мы с ним просто участвуем в игре. Но, по правде сказать, теперь жизнь измеряется часами.

Она придвинулась ближе к нему.

— Или, — прошептал он, — говоря словами поэта:

Поцелуй меня нежно и крепко,

Наша жизнь ведь так коротка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. OБЛAKO НАДВИНУЛОСЬ

С конца июля в Нортонстоу были введены ночные дежурства. Джо Стоддард, естественно, участвовал в них, потому что его работа садовника к этому времени прекратилась. Садоводство — неподходящий вид деятельности в условиях тропической жары.

Случилось так, что в ночь на 27 августа была как раз его очередь дежурить. В течение ночи ничего не произошло. Тем не менее, в семь тридцать утра Джо робко постучался в дверь комнаты Кингсли. Предыдущим вечером Кингсли в компании с другими изрядно выпил. Поэтому сначала он никак не мог понять, чего хочет от него садовник. Постепенно он начал осознавать, что весельчак Джо на этот раз весьма озабочен. — Нету, сэр, нету!

— Чего нет? Принесите мне, ради бога, чашку чаю. У меня во рту, как на дне клетки с попугаями.

— Чашку чаю, сэр! —Джо было заколебался, но потом опять принялся за свое: — Вы же сказали, сэр, я должен докладывать обо всем необычном, а его и вправду нету.

— Вот что, Джо, при всем моем к вам уважении, должен сказать вам совершенно серьезно, что я распотрошу вас сейчас на этом самом месте, если вы не скажете мне, чего это такого нет.

Затем Кингсли медленно и громко произнес: "ЧЕ-ГО НЕТ?"

— Дня, сэр! Нету Солнца!

Кингсли схватил часы. Было 7 часов 42 минуты утра, конец августа, когда рассвет наступает задолго до этого часа. Он выскочил из убежища наружу. Кромешная тьма, даже свет звезд не мог проникнуть через сплошной облачный покров. Казалось, повсюду воцарился какой-то бессмысленный первобытный страх. Свет покинул мир.

В Англии и других странах Запада ночь смягчила удар: момент исчезновения солнечного света совпал там как раз с ночными часами. Вечером Солнце, как обычно, закатилось, однако восемь часов спустя оно уже не взошло. За это время Облако достигло Солнца и закрыло его.

Населению восточного полушария довелось в полной мере пережить ужас исчезновения света. Кромешная тьма опустилась на них среди дня. В Австралии, например, небо стало темнеть около полудня, и к трем часам нигде не было уже ни малейшего проблеска света, кроме тех мест, где включили искусственное освещение. Во многих крупных городах мира начались беспорядки.

Три дня Земля была погружена в полную темноту. Исключение составляли страны, где люди обладали техническими возможностями, чтобы обеспечить себя искусственным освещением. Лос-Анжелос и другие американские города жили при ярком свете миллионов электрических ламп. Однако это отнюдь не спасало американский народ от ужаса, охватившего все человечество. В самом деле, у американцев было больше времени и возможностей следить за происходящим, они толпились у телевизоров и ожидали последних официальных сообщений от властей, не способных ни понять, ни контролировать ход событий.

Через три дня произошли некоторые перемены. Днем небо опять светлело и стали выпадать дожди. Сначала дневной свет был совсем тусклый, но день за днем светлело, пока, наконец, освещение не стало похожим на нечто среднее между обычным ясным днем и лунной ночью. Но этот свет не принес людям душевного облегчения — его темно-красный оттенок с несомненностью указывал, что это не естественный свет.

Дожди сначала были теплые, но температура медленно и неуклонно понижалась. В то же время интенсивность ливней стремительно нарастала. Пока стояла жара, в воздухе накопилось громадное количество влаги. С понижением температуры, которое началось с исчезновением солнечного света, все больше и больше этой влаги стало выпадать в виде дождя. Реки быстро поднялись и вышли из берегов, разрушая дороги и лишая крова бесчисленное множество людей. Трудно описать состояние миллионов людей во всем мире, застигнутых неуемными ливнями после нескольких недель изнуряющей жары. А с неба струился тусклый темно-красный, какой-то потусторонний свет и отражался в потоках воды.

Но еще страшнее этого потопа были пронесшиеся над Землей яростные бури. При конденсации водяных паров в дождевые капли в атмосфере высвободилось совершенно беспримерное количество энергии. Это вызвало огромные колебания атмосферного давления, приведшие к ураганам невиданной, невероятной силы.

Усадьба в Нортонстоу сильно пострадала во время одного из таких ураганов. При этом под обломками погибли двое рабочих. Однако этой трагедией дело не ограничилось. Кнут Йенсен и его Грета, та самая Грета Йохансен, которой Кингсли писал в свое время, попали в жестокую грозу и были убиты упавшим деревом. Их похоронили вместе неподалеку от старого дома.

А температура все падала и падала. Дождь постепенно сменился снегом. Затопленные поля покрылись льдом, а к концу сентября даже бурные реки превратились в недвижные каскады льда. Снеговой покров медленно распространялся, подбираясь к тропикам. И к тому времени, как вся Земля была скована морозом и льдом и покрыта снегом, небо очистилось от облаков. Люди снова увидели вселенную.

Теперь уже было очевидно, что таинственный красный свет исходил не от Солнца. Свет распределялся почти равномерно от горизонта до горизонта, а не шел из какой-то одной точки. Каждый участок дневного неба, казалось, слабо тлел, испуская тусклое красное сияние. По радио и телевидению сообщили, что свет исходит не от Солнца, а от Облака. Это объясняется, говорили ученые, нагревом Облака при его соприкосновении с Солнцем.

К концу сентября передний чрезвычайно разреженный край Облака достиг Земли. При этом, как и было предсказано в докладе из Нортонстоу, верхние слои земной атмосферы начали разогреваться. Но пока еще газ был слишком разреженный, чтобы вызвать нагрев до сотен — тысяч или миллионов градусов. Все же температура верхних слоев атмосферы поднялась до нескольких десятков тысяч градусов, а этого было уже достаточно, чтобы оттуда начал исходить мерцающий синий свет, хорошо видимый с Земли ночью. Ночи стали неописуемо прекрасными, однако едва ли кто-нибудь по-настоящему мог оценить эту красоту: ведь человек способен в полной мере наслаждаться прекрасным, только если у него спокойно на душе. Разве что на севере какой-нибудь привычный ко всему пастух, охраняя свои стада, всматривался, быть может, с изумлением и благоговейным трепетом в испещренное фиолетовыми полосами ночное небо.

Так это и продолжалось: сумрачные красные дни и светящиеся синие ночи, и ни Солнце, ни Луна не имели к этому никакого отношения. И все ниже и ниже падала температура.

За это время погибли массы людей во всех странах, кроме самых развитых. Сначала несколько недель стоял почти невыносимый зной. Затем многие умерли во время бурь и наводнений. С наступлением сильных холодов люди стали гибнуть от воспаления легких. За время с начала августа до первой недели октября вымерла примерно четверть всего населения планеты. Невыносимое горе выпало на долю бесчисленных семей. Смерть безжалостно и неотвратимо навеки разлучала мужа с женой, родителей с детьми, влюбленного с возлюбленной.

Премьер-министр был зол на ученых из Нортонстоу. Гнев даже заставил его туда поехать. В дороге он продрог и измучился, что отнюдь не улучшило его настроения.

— Выясняется, что правительство было совершенно дезориентировано, — сказал он Кингсли. — Сначала вы говорили, что критическое положение будет длиться один месяц, не больше. Так вот, оно уже длится больше месяца, а конца все не видно. Когда же можно ожидать прекращения всей этой истории?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Кингсли.

Премьер-министр сердито посмотрел на Паркинсона, Марлоу, Лестера и затем, уже совсем свирепо, — на Кингсли.

— Чем же, я вас спрашиваю, объяснить столь грубую дезинформацию? Нужно ли напоминать, что Нортонстоу были предоставлены все возможности? Не будет преувеличением сказать, что вы тут как сыр в масле катаетесь. За это мы в праве ожидать от вас полной научной компетентности. Должен сказать, что условия жизни здесь значительно лучше тех, в которых вынуждено работать само правительство.

— Конечно, условия здесь гораздо лучше. Они лучше потому, что мы предвидели то, что сейчас происходит.

— Кажется, это единственное предвидение, на которое вы оказались способны, и предвидение к собственной выгоде и безопасности.

— В этом мы старались не отставать от нашего правительства.

— Я не понимаю вас, сэр.

— Тогда давайте я изложу обстановку более ясно. Когда начал обсуждаться вопрос об Облаке, главной заботой, вашего правительства, да и других правительств, насколько мне известно, было воспрепятствовать распространению фактов. На самом деле вся эта секретность была нужна, конечно, только для того, чтобы не дать народу подобрать себе более деятельных руководителей. Теперь премьер-министр рассвирепел окончательно.

— Скажу вам без обиняков, Кингсли: я считаю себя вынужденным, вернувшись в Лондон, сделать некоторые шаги, которые едва ли вас обрадуют.

Паркинсон заметил, как непринужденно-насмешливый тон Кингсли внезапно стал жестким.

— Боюсь, вам не придется возвращаться в Лондон, вы останетесь здесь.

— Я не могу поверить, что даже такой человек, как вы, профессор Кингсли, может настолько обнаглеть, чтобы ему пришло в голову арестовать меня!

— Что вы, мой дорогой премьер-министр, почему же арестовать, — сказал Кингсли с улыбкой. — Имеется в виду совсем другое. Если положение станет критическим, вы будете в гораздо большей безопасности в Нортонстоу, чем в Лондоне. Давайте так и говорить — мы считаем целесообразным в интересах всего общества, конечно, чтобы вы оставались в Нортонстоу. А теперь, я думаю, лучше нам с Лестером и Марлоу оставить вас с Паркинсоном наедине; у вас, без сомнения, найдется много о чем поговорить.

Марлоу и Лестер вышли из комнаты вслед за Кингсли. Они были несколько ошеломлены.

— Крис, но ведь этого нельзя делать, — сказал Марлоу.

— Можно и нужно. Отпустить его обратно в Лондон — это значит подвергнуть опасности жизнь каждого, кто находится здесь, начиная с вас, Джефф, и кончая Джо Стоддардом. Я просто обязан не допустить этого. Видит бог, у нас и без того положение не из блестящих.

— Но если он не вернется в Лондон, они пошлют за ним.

— Не пошлют. Мы сообщим по радио, что дороги здесь временно стали непроходимыми, и поэтому его возвращение откладывается на несколько дней. Температура опускается сейчас так быстро, что через несколько дней дороги на самом деле будут непроходимы. Помните, я говорил вам, еще когда мы беседовали в пустыне Мохаве, о том, что температура резко снизится; вот это сейчас и происходит.

— Не понимаю. Ведь непохоже, чтобы опять возобновились снегопады. — Конечно, нет. Но скоро температура опустится так низко, что двигатели внутреннего сгорания не смогут работать. Прекратится всякое движение по земле и по воздуху. Я понимаю, конечно, можно сделать специальные двигатели, но пока с этим справятся, положение настолько ухудшится, что никому уже не будет никакого дела до того, в Лондоне ли премьер-министр или где-нибудь еще.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Лестер, — нужно только поводить их за нос около недели, а потом все будет в порядке. Должен сказать, мне совсем не улыбается, чтобы нас выкинули из нашего уютного убежища, да еще после того, как мы положили на него столько трудов.

Паркинсону не часто доводилось видеть премьер-министра во гневе. Прежде в таких случаях он отделывался поддакиванием, считая, что самый простой выход — не возражать. Однако на этот раз он чувствовал, что должен принять на себя полный заряд ярости премьер-министра.

— Простите, сэр, — сказал он, послушав несколько минут, — но боюсь, что вы сами вызвали это. Вам не следовало упрекать Кингсли в некомпетентности. Обвинение было несправедливым. Премьер-министр взорвался.

— Несправедливым! Да вы понимаете, Фрэнсис, — закричал он, брызгая слюной, — что исходя из предсказанного Кингсли одного месяца, мы не сделали специальных запасов топлива? Понимаете вы, в каком положении мы оказались?

— То, что кризис будет продолжаться один месяц, высчитал не только Кингсли. То же самое нам сообщили из Америки.

— Ошибки одних никогда не оправдывают ошибок других.

— Я не согласен, сэр. Я ведь хорошо помню, что мы в Лондоне часто были склонны воспринимать обстановку не слишком серьезно. В докладах Кингсли всегда был тревожный оттенок, которого мы не хотели замечать. Мы всегда старались убедить себя, будто на самом деле все обстоит лучше, чем кажется. Мы никогда не учитывали возможности, что все может обернуться, наоборот, хуже, чем тогда казалось. Кингсли, возможно, ошибался, но он был ближе к истине, чем мы.

— Но почему он ошибся? Почему все ученые ошиблось? Вот что я пытался узнать, и никто мне этого так и не объяснил.

— Они бы объяснили, если бы вы потрудились спросить, вместо того, чтобы грозиться снести им головы.

— Я начинаю думать, что вы жили здесь, пожалуй, слишком долго, Фрэнсис.

— Я живу здесь достаточно долго, чтобы осознать, что ученые не претендуют на непогрешимость, и только мы, дилетанты, можем считать их выводы непогрешимыми.

— Ради бога, перестаньте философствовать, Фрэнсис. Будьте так добры, расскажите мне, наконец, в чем была ошибка.

— Ну, насколько я понимаю, Облако ведет себя так, как никто не ожидал, и причину этого никто не может понять. Все ученые ожидали, что скорость его будет возрастать по мере приближения к Солнцу, что оно пролетит мимо Солнца и станет удаляться. Вместо этого оно замедлило движение, и когда достигло Солнца, практически остановилось вообще. И теперь, вместо того, чтобы унестись в мировое пространство, оно просто торчит около Солнца.

— Но сколько оно еще там пробудет? Вот что я хочу знать.

— Никто не может сказать этого. Оно может оставаться здесь неделю, месяц, год, тысячелетие или миллионы лет. Никто этого не знает.

— Но, боже мой, послушайте, вы понимаете, что говорите? Если Облако не улетит, мы пропали.

— Вы думаете, Кингсли этого не знает? Если Облако останется еще на месяц, погибнет очень много людей, но и выживет порядочно. Если оно останется два месяца, выживет очень немного людей. Если оно останется три месяца, мы здесь в Нортонстоу умрем, несмотря на то, что все было хорошо подготовлено, и мы будем умирать одними из последних на Земле. Если оно останется год, ничто живое на всей планете не уцелеет. Как я уже говорил, Кингсли все это знает, вот почему он относится не особенно серьезно к политическим аспектам дела.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ИЗМЕНЕНИЯ К ЛУЧШЕМУ

Хотя в то время никто и не сознавал этого, приезд премьер-министра совпал с самыми тяжелыми днями в истории Черного облака. Первые признаки улучшения обстановки были замечены радиоастрономами, которые ни на минуту не прекращали своих наблюдений, несмотря на то, что приходилось работать на открытом воздухе в невыносимых условиях. 6 октября Джон Мальборо созвал совещание. Прошел слух, что будет сообщено нечто интересное, поэтому собралось много народу.

Мальборо рассказал, что за последние десять дней количество газа между Землей и Солнцем непрерывно уменьшалось, примерно вдвое за каждые три дня. Если бы это продолжалось еще две недели. Солнце засияло бы в полную силу, но никакой уверенности в том, что так будет продолжаться дальше, конечно, не было.

Мальборо спросили, не собирается ли Облако покинуть Солнце.

— Таких признаков нет, — ответил он. — Создается впечатление, будто вещество Облака распределяется таким образом, чтобы Солнце могло, светить только в нашу сторону, но ни в какую другую.

— Не чересчур ли это смело — надеяться, что Облако будет пропускать свет как раз в нашу сторону? — спросил Вейхарт.

— Это странно, конечно, — ответил Мальборо. — Но я только привожу вам факты. Я никак их не объясняю.

Премьер-министр сказал:

— Разрешите, я перейду на обычный язык. Правильно ли я понял, что кризис должен кончиться через две недели?

— Если все будет развиваться таким же образом, — ответил Мальборо.

— Тогда вы должны провести тщательные наблюдения и сделать выводы.

— Глубокая идея! — вырвалось у Кингсли.

Нужно сказать, что никогда за всю историю науки не делалось более ответственных измерений, чем те, которые были выполнены радиоастрономами в последующие дни. Построенная ими на основании полученных данных кривая была буквально кривой жизни или смерти: спад ее означал жизнь, подъем — смерть.

Каждые несколько часов наносилось новая точка. И ночью, и сумрачным тусклым днем все, кто понимал смысл происходящего, нет-нет да подходили взглянуть на новую появившуюся на графике точку. В течение четырех дней и ночей кривая продолжала понижаться, но на пятый день спад уменьшился, однако на шестой день вновь появились признаки сильного понижения. Никто ни с кем не разговаривал, перебрасывались изредка только случайными отрывистыми фразами. Напряжение достигло предела. На седьмой день спад продолжался, а на восьмой день кривая поползла вниз круче, чем когда-либо раньше. Страшное напряжение сменилось бурной радостью.

Кривая продолжала идти вниз, а это значило, что уменьшается количество газа между Землей и Солнцем. 19 октября на дневном небе появилось желтое пятно. Оно было еще тусклым, но перемещалось по небесному своду. Без сомнения, это было Солнце, появившееся впервые с начала августа, едва просвечивающее еще сквозь слой газа и пыли. Но этот слой становился все тоньше и тоньше. К 24 октября над замерзшей Землей Солнце вновь засияло в полную силу.

Те, кому приходилось встречать восход солнца после холодной ночи в пустыне, могут хоть в какой-то мере представить себе радость, охватившую людей 24 октября 1965 года.

Несколько слов нужно сказать о религии. По мере приближения Облака бурно расцветали все виды религиозных верований. Всю весну свидетели Иеговы полностью затирали любых других ораторов в Гайд-Парке. Изумленные священники в Англии читали проповеди в переполненных церквах, чего ранее никогда не бывало. Все это кончилось 24 октября. Мужчины и женщины всех вероисповеданий — христиане, магометане, буддисты, индуисты, евреи и атеисты — глубоко прониклись чувствами своих предков-солнцепоклонников. Правда, поклонение Солнцу не стало настоящей религией, ведь некому было его организовать и направлять, но некий оттенок древней религии появился и никогда больше не исчезал.

Первыми оттаяли тропики. С рек сошел лед. Таяние снега сопровождалось паводками, но они не шли ни в какое сравнение с тем, что было раньше. Северная Америка и Европа оттаяли лишь частично до уровня, обычного для наступавшей зимы.

Хотя городское население в странах с развитой индустрией немало пострадало, но ему не довелось переносить того, что выпало на долю народам в странах слаборазвитых, у которых не было ни промышленности, ни запасов энергии. Нужно отметить, однако, что все резко изменилось бы, если бы холод стал сильнее; улучшение произошло как раз тогда, когда и в передовых странах промышленность находилась на грани гибели.

Как это ни удивительно, сильнее всего пострадало от холода население тропиков, а меньше всего — эскимосы. Во многих районах тропиков и субтропиков погиб каждый второй. Среди эскимосов смертность была сравнительно невелика — немногим больше, чем в обычное время. На дальнем Севере в период жары повышение температуры не было столь значительным. Эскимосы в то время испытывали лишь некоторые неудобства, не более того. Таяние льда и снега сильно ограничило свободу их передвижения и, следовательно, уменьшило пространство, на котором они могли охотиться. Но жара в тех местах не была губительной. Не вызвал больших потерь и холод. Они просто зарылись в снег и пережидали. При этом они находились во многих отношениях в лучшем положении, чем обитатели Англии.

Премьер-министр вернулся в Лондон, не испытывая к Нортонстоу такого враждебного чувства, как можно было ожидать. Во-первых, он перенес кризис в гораздо лучших условиях, чем на Даунинг-стрит. Во-вторых, он вместе с учеными Нортонстоу пережил страшные дни, полные тревоги, а совместно перенесенные испытания всегда располагают людей друг к другу.

Перед отъездом премьер-министру разъяснили, что в целом инцидент еще не исчерпан. На обсуждении, состоявшемся в одной из лабораторий, перенесенных в убежище, все согласились с тем, что Облако теперь приняло форму диска, очень сильно наклоненного к эклиптике.

— Все-таки во всем этом есть очень много непонятного для меня, — сказал Кингсли. — Кстати, каков, по вашему мнению, наружный радиус диска?

— Около трех четвертей радиуса земной орбиты, он приблизительно равен радиусу орбиты Венеры, — ответил Мальборо.

— Когда мы говорим, что Облако сплющивается в диск, мы, конечно, выражаемся неточно. Мы хотим сказать, что большая часть вещества приняла форму диска. Но должно оставаться также много вещества, распределенного по всей земной орбите. Это ясно хотя бы из того, что наша атмосфера постоянно соприкасается с веществом Облака.

— Да, слава богу, образовался диск, а то мы до сих пор не видели бы Солнца, — сказал Паркинсон.

— Но помните, что мы не всегда будем оставаться сбоку от диска, — сказал Кингсли.

— Как это понимать? — спросил премьер-министр.

— Просто-напросто Земля, двигаясь вокруг Солнца, войдет в тень, отбрасываемую диском. Конечно, мы выйдем из тени снова.

Премьер-министр был обеспокоен, и не без оснований.

— А можно узнать, как часто это будет происходить?

— Два раза в год! Согласно теперешнему положению диска, в феврале ив августе. Продолжительность солнечного затмения будет зависеть от толщины диска. Вероятно, затмение будет длиться от двух недель до месяца.

— Все это чревато последствиями, — вздохнул премьер-министр.

— В первый раз я с вами согласен, — заметил Кингсли. — Но жизнь на Земле не становится невозможной, хотя условия будут весьма тяжелыми. Прежде всего, люди должны теперь жить очень большими группами вместе. Мы не сможем больше жить в отдельных домах.

— Не понял.

— Ну, ведь потери тепла в домах происходят через поверхность. Это ясно?

— Да, конечно.

— С другой стороны, число людей, которое может жить в доме, пропорционально его объему. Так как отношение поверхности к объему для больших домов гораздо меньше, чем для маленьких, то в больших домах люди могут жить с меньшими затратами горючего на жильца. Если в дальнейшем периоды похолодания будут бесконечно повторяться, наши топливные ресурсы не допустят другой организации жилья.

— Почему вы говорите "если"? — спросил у Кингсли Паркинсон.

— Потому что произошло слишком много странного. Я не могу уверенно предвидеть будущее, пока не пойму того, что уже случилось.

— Могут произойти весьма существенные изменения климата, — заметил Марлоу. — Хотя в ближайший год или два особых изменений, наверное, не будет, мне кажется, они обязательно произойдут в дальнейшем, если дважды в год будут повторяться эти затмения Солнца.

— Что вы хотите сказать, Джефф?

— Я хочу сказать, что не миновать нам нового ледникового периода. Прошедшие ледниковые периоды показали, сколь чувствительно сбалансирован климат на Земле. Сильное похолодание два раза в год, один раз зимой и один раз летом, должно сместить равновесие в сторону нового ледникового периода.

— Вы хотите сказать, что ледяной покров распространится на Европу и Северную Америку?

— Это безусловно должно произойти, хотя и не в ближайшие год или два. Процесс будет медленный. Как говорит Крис Кингсли, человек должен прийти к соглашению с окружающей средой. И мне кажется, не все условия этого соглашения будут человеку по вкусу.

— Существующие океанские течения могут не сохраниться, — сказал Кингсли. — Если такие изменения произойдут, последствия могут оказаться гибельными. А это может случиться очень скоро, скорее, чем наступит ледниковый период.

Премьер-министр почувствовал, что с него довольно.

В течение ноября пульс жизни усилился. И по мере того, как правительства осваивались с положением, все нужнее становилась связь между странами и внутри стран. Телефонные линии и кабели были отремонтированы. Но в основном люди пользовались радиосвязью. Вскоре длинноволновые радиостанции работали уже нормально, но с их помощью нельзя было, разумеется, осуществлять дальнюю связь. Для этого необходимо использовать короткие волны. Но по причинам, которые были вскоре найдены, коротковолновая радиосвязь вышла из строя. Оказалось, что атмосфера на высотах около восьмидесяти километров необычайно сильно ионизирована. Это привело к существенному затуханию радиоволн, как называют радиоинженеры. Высокая степень ионизации была вызвана излучением сильно нагретых верхних слоев атмосферы: небо из-за этого излучения по-прежнему мерцало голубоватым светом. Итак, радиоволны поглощались в атмосфере.

Единственное, что оставалось — это уменьшать длину волны. Попытались уменьшить ее до одного метра, но поглощение продолжалось, а подходящих передатчиков, работающих на более коротких волнах, не было, так как меньшие длины волн до этого никогда широко не применялись. Затем вспомнили, что в Нортонстоу есть передатчики, которые могут работать на волнах от одного метра до сантиметра. Более того, передатчики в Нортонстоу могли передавать огромное количество информации, на что Кингсли не замедлил указать. Было решено использовать Нортонстоу в качестве всемирного информационного центра. План Кингсли наконец начал осуществляться.

Требовалось произвести чрезвычайно громоздкие вычисления и, поскольку их надо было сделать быстро, использовали электронную вычислительную машину. Задача состояла в том, чтобы найти наиболее подходящую длину волны. Если она будет слишком велика, то волна будет поглощаться. Если длина волны будет слишком мала, то радиоволны будут проходить сквозь ионосферу и устремляться в космическое пространство, вместо того чтобы огибать Землю при передаче сообщения, скажем, из Лондона в Австралию. В конце концов пришли к заключению, что наилучшая длина волны — двадцать пять сантиметров. Она представлялась достаточно короткой, чтобы не слишком поглощаться, и в то же время не слишком короткой, чтобы не так много мощности излучалось в пространство, хотя некоторые потери все равно были неизбежны.

В первую неделю декабря был введен в действие передатчик в Нортонстоу. Как и предвидел Кингсли, он мог передавать громадное количество информации. В первый день для передачи всего необходимого оказалось достаточно получаса. Вначале только у некоторых стран были подходящие передатчики и приемники, но система работала так хорошо, что вскоре многие другие страны стали поспешно налаживать оборудование. Частично из-за этого сначала объем информации, проходящей через Нортонстоу, был невелик. Поначалу трудно было также освоиться с тем, что часовой разговор передается за малую долю секунды. Однако с течением времени разговоры и сообщения становились длиннее и подключалось все больше стран. Таким образом, продолжительность действия передатчика и приемника в Нортонстоу постепенно возросла от нескольких минут до часа в день и более.

Однажды Лестер, который заведовал системой передачи, позвонил Кингсли и попросил его прийти к нему в отдел связи.

— Что за паника, Гарри? — спросил Кингсли.

— У нас поглощение!

— Как!

— Да, самое настоящее. Посудите сами. Мы принимали сообщение из Бразилии. Посмотрите, сигнал затухает полностью.

— Невероятно. Должно быть, чрезвычайно быстро увеличивается ионизация. — Как вы думаете, что нам делать?

— По-моему, ждать. Может быть, это случайный эффект. Похоже, что именно так.

— Если так будет продолжаться, мы можем уменьшить длину волны

— Мы-то сможем. Но вряд ли кто-нибудь еще. Американцы смогут работать на новой длине волны очень скоро и, вероятно, русские тоже. Но сомнительно, чтобы другие страны смогли. Мы и так затратили немало усилий, пока заставили их сделать хоть такие передатчики.

— Тогда, значит, остается только держаться этой длины волны?

— Ну не думаю, что нужно пытаться передавать сообщения сейчас, ведь вы не узнаете, достигнут ли они кого-нибудь вообще. Видимо, приемник нужно оставить настроенным. Тогда мы сможем принять любое сообщение, которое до нас дойдет, если, конечно, условия станут лучше.

Ночью в небе полыхало сияние удивительной красоты. Ученые связывали его с внезапным увеличением ионизации. Наблюдались также необычайно сильные возмущения магнитного поля Земли.

Марлоу и Билл Барнет обсуждали это явление, прогуливаясь и восхищаясь сиянием.

— Господи, взгляните только на эти оранжевые полосы, — сказал Марлоу.

— Самое удивительное, Джефф, что сияние, вероятно, исходит из низколежащих слоев. Видно по цвету. Можно было бы снять спектр, но я и так в этом уверен. По-моему, это происходит на высоте не больше восьмидесяти километров, а может быть и меньше. Это как раз та высота, на которой, по нашему убеждению, имеется избыточная ионизация.

— Я знаю, о чем вы думаете, Билл. Можно легко себе представить, что сгусток газа столкнулся с внешними слоями атмосферы. Но это привело бы к гораздо большим возмущениям. Трудно поверить, что это вызвано ударом.

— Нет, не думаю. Мне представляется более вероятным, что это электрический разряд.

— Магнитные возмущения тоже могут быть вызваны разрядом.

— Но вы понимаете, Джефф, что это значит? Это не от Солнца. Никогда раньше Солнце не вызывало подобных явлений. Если это электрические возмущения, то, должно быть, от Облака.

На следующее утро Лестер и Кингсли сразу же после завтрака поспешно направились в отдел связи. В шесть двадцать пришло короткое сообщение из Исландии. В 7 часов 51 минуту начали принимать длинное сообщение из США, но через три минуты началось поглощение, и остальная часть сообщения не была принята. Около полудня приняли короткое сообщение из Швеции, но более длинная передача из Китая прервалась из-за поглощения вскоре после двух часов.

Во время чая к Лестеру и Кингсли подсел Паркинсон. — Пренеприятная история, — сказал он.

— Да, весьма, — ответил Кингсли. — И, кроме того, очень странная.

— Досадно, конечно. Я думал, проблема связи у нас в кармане. А что здесь странного?

— То, что мы все время находимся на грани возможности вести передачу. Иногда сообщения проходят, иногда — нет, как будто степень ионизации колеблется.

— Барнет полагает, что это электрический разряд. Разве в таком случае колебания не вполне естественны?

— Вы становитесь настоящим ученым, а, Паркинсон? — засмеялся Кингсли. — Но это не так просто, — продолжал он. — Колебания — да, но не такие, какие мы наблюдаем. Знаете ли вы, насколько они необычны?

— Нет, не знаю.

— Сообщения из Китая и США! Оба поглощены. Впечатление такое, что когда передача возможна, она едва-едва проходит. Колебания позволяют вести передачу, но она проходит на грани. Это может произойти раз, случайно, но весьма примечательно, что это повторилось дважды.

— Нет ли здесь ошибки, Крис? — Лестер грыз трубку; затем он стал ею жестикулировать. — Если происходит разряд, колебания могут быть очень быстрыми. Оба сообщения, и из США, и из Китая, были длинные, больше трех минут. Возможно, что период колебаний равен приблизительно трем минутам. Тогда мы сможем понять, почему мы получаем короткие сообщения полностью, такие, как из Бразилии и из Исландии, но не можем целиком получить длинное сообщение.

Весьма остроумно, Гарри, но на мой взгляд это не так. Я просмотрел запись сигналов во время приема сообщения из США. Сигнал строго постоянен, пока не начинается поглощение. Это не похоже на колебания, ведь в таком случае сигнал должен был бы изменяться постепенно. Кроме того, если колебания происходят с периодом в три минуты, то почему к нам не приходит еще множество других сообщений или, по крайней мере, их отрывков? Похоже, вам нечего ответить на мое возражение. Лестер снова принялся грызть трубку.

— Да, верно. Все это кажется чертовски странным.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Паркинсон.

— Хорошо бы, Паркинсон, если бы вы попросили, чтобы из Лондона телефонировали по кабелю в Вашингтон и попросили их посылать сообщения по пяти минут в начале каждого часа. Тогда мы узнаем, какие сообщения потерялись, а какие нет. Вы можете также информировать другие правительства о положении дел.

За три следующих дня не пришло ни одного сообщения. Никто не знал, вызвано ли это поглощением или тем, что, сообщения просто не посылали. Такое положение вещей никого не устраивало, и было решено изменить план действий. Марлоу сообщил Паркинсону:

— Мы решили как следует разобраться в этом явлении вместо того, чтобы надеяться на случайные передачи.

— Каким образом вы хотите это сделать?

— Мы направим все антенны вверх, а не почти горизонтально, как сейчас. Тогда можно будет использовать наши собственные сигналы для исследования этой необычной ионизации. Будем ловить отражения своих собственных сигналов.

Следующие два дня радиоастрономы налаживали антенны. К концу дня 9 декабря все приготовления были закончены. Целая толпа собралась в лаборатории в ожидании результатов.

— Порядок. Начали, — сказал кто-то. — С какой длины волны начнем?

— Попробуем сначала один метр, — предложил Барнот. — Если Кингсли прав и двадцатипятисантиметровая волна находится на границе прохождения и если действительно все дело в том, что она затухает, то эта длина волны должна быть близка к критической, если направить ее вертикально вверх.

Передатчик, генерирующий метровую волну, был включен.

— Она проходит, — заметил Барнет.

— Как вы узнали? — спросил Паркинсон Марлоу.

— Возвращается только очень слабый сигнал, — ответил Марлоу. — Видно на экране. Большая часть мощности поглощается или уходит через атмосферу в космос.

Следующие полчаса прошли в наблюдении и обсуждениях. Затем все оживились.

— Сигнал растет.

— Смотрите! — воскликнул Марлоу. — Он стремительно растет!

Отраженный сигнал продолжал расти около десяти минут.

— Он достиг насыщения. Сейчас он полностью отражается, — сказал Лестер.

— Похоже, вы были правы, Крис. Мы находимся, вероятно, около самой критической частоты. Отражение происходит на высоте около восьмидесяти километров, как мы и ожидали. Ионизация там, должно быть, в сто или тысячу раз выше нормы.

Еще полчаса потратили на измерения.

— Лучше посмотрим, что делается на десяти сантиметрах, — предложил Марлоу. Переключили тумблеры.

— Мы на десяти сантиметрах. Волна свободно проходит сквозь атмосферу, как, конечно, и должно быть, — отметил Барнет.

— Осточертела мне эта наука, — сказала Энн Холей. — Пойду заварю чай. Пойдемте со мной, Крис, если вы в состоянии оставить на несколько минут свои метры и шкалы.

Немного погодя, когда они пили чай и разговаривали на общие темы, Лестер изумленно воскликнул: — Боже праведный! Взгляните-ка! — Невероятно! — Но это так.

— Отражение десятисантиметровой волны увеличивается. Это значит, что ионизация растет с колоссальной скоростью, — объяснил Марлоу Паркинсону.

— Опять какая-то чертовщина. — Выходит, ионизация увеличилась в сотни раз, хотя не прошло и часа. Невероятно.

— Давайте теперь пошлем сигнал на волне в один сантиметр, Гарри, — сказал Кингсли Лестеру. Вместо десятисантиметрового сигнала был послан односантиметровый.

— Ну, он отлично проходит, — заметил кто-то.

— Погодите. Через полчаса и односантиметровая волна начнет отражаться, попомните мое слово, — сказал Барнет.

— Какое сообщение вы посылаете? — спросил Паркинсон.

— Никакого, — ответил Лестер. — Мы просто посылаем непрерывную волну. Как будто это что-нибудь мне объяснило, подумал Паркинсон. Но, хотя ученые просидели у приборов несколько часов, ничего значительного не произошло.

— Да, волна по-прежнему проходит. Посмотрим, что будет после обеда — сказал Барнет.

После обеда односантиметровая волна продолжала беспрепятственно проходить сквозь атмосферу.

— Может быть, переключим опять на десять сантиметров? — предложил Марлоу.

— Ладно, попробуем. — Лестер переключил тумблеры. — Интересно, — сказал он. — Она проходит теперь и на десяти сантиметрах. Видимо, ионизация падает, и к тому же очень быстро.

— Возможно, это образование отрицательных ионов, — проговорил Вейхарт.

Через десять минут Лестер возбужденно закричал:

— Глядите, сигнал снова растет!

Он был прав. В течение следующих нескольких минут отраженный сигнал быстро рос, приближаясь к максимальному значению.

— Теперь полное отражение. Что нам делать? Возвращаться к одному сантиметру?

— Нет, Гарри, — сказал Кингсли. — У меня есть революционное предложение пойти наверх в гостиную, выпить там кофе и послушать, что нам сыграют дивные руки Энн. Я предлагаю выключить все часа на два, а потом вернуться опять.

— Ради бога, Крис, что вы придумали?

— О, это совершенно дикая, сумасшедшая идея. Но надеюсь, вы простите мне ее в виде исключения.

— В виде исключения! — воскликнул Марлоу. — Да вам потакают, Крис, с того самого дня, как вы родились.

— Может, этой так, но едва ли ваше замечание очень вежливо, Джефф. Пошли, Энн. Вы давно собиралось сыграть нам Бетховена.Опус 106. И вот вам удобный случай.

Часа через полтора, когда в ушах у всех еще звучали аккорды Большой сонаты, компания вернулась к передатчику.

— Попробуем один метр сначала, вдруг повезет, — сказал Кингсли.

— Держу пари, что на одном метре полное отражение, — сказал Барнет, включая тумблеры.

— Нет, черт побери! — воскликнул он, когда через несколько минут приборы нагрелись. — Волна проходит. Трудно поверить, но это совершенно ясно видно на экране.

— Будете ли вы, Гарри, держать пари о том, что случится дальше?

— Я не буду держать пари, Крис. Это хуже, чем играть в жмурки.

— Держу пари, что снова будет насыщение.

— А можно это объяснить?

— Если насыщение будет, то да, конечно. Если этого не произойдет, то нет.

— Играете наверняка, а?

— Сигнал растет! — крикнул Барнет. — Похоже, Крис прав. Растет!

Через пять минут сигнал достиг насыщения. Он полностью отражался атмосферой, ничто не излучалось в пространство.

— Теперь попробуйте десять сантиметров, — приказал Кингсли.

В течение следующих двадцати или тридцати минут все молча и напряженно следили за приборами. Повторилась прежняя картина. Сначала отражение было очень слабым. Затем интенсивность отраженного сигнала стала быстро возрастать.

— Ну, так и есть. Сначала сигнал проникает через ионосферу. Затем через несколько минут ионизация возрастает и наступает полное отражение. Что это значит, Крис? — спросил Лестер.

— Давайте вернемся наверх и обдумаем это. Если Энн и Ив будут так добры и приготовят нам еще кофе, мы, возможно, сумеем разобраться, что к чему.

Когда варили кофе, пришел Мак-Нейл. Пока проводились эксперименты, он был у больного ребенка.

— Почему у всех такой торжественный вид? Что происходит?

— Вы как раз вовремя, Джон. Мы собираемся обсудить полученные факты, но не начинаем, пока не подали кофе. Кофе был подан, и Кингсли начал.

— Для Джона я начну с самого начала. То, что случится с радиоволнами при передаче, зависит от двух вещей: от длины волны и от степени ионизации атмосферы. Предположим, мы выбрали определенную длину волны для передачи; рассмотрим, что произойдет при увеличении степени ионизации. При малой степени ионизации радиоизлучение будет проходить сквозь атмосферу с очень маленьким отражением. Затем, по мере увеличения степени ионизации, отражается все больше и больше энергии, затем внезапно коэффициент отражения начинает расти очень быстро, пока вся энергия волны не начинает отражаться. Мы говорим тогда, что сигнал достигает насыщения. Это понятно, Джон?

— Более или менее. Я не понимаю только, при чем здесь длина волны.

— Просто, при меньшей длине волны, для насыщения нужна большая степень ионизации.

— Значит, если одна волна может целиком отражаться атмосферой, излучение с меньшей длиной волны может почти полностью уходить в пространство.

— Совершенно точно. Но вернемся на минутку к моей определенной длине волны и к последствиям увеличения степени ионизации. Для удобства назовем это "ситуацией А".

— Что вы хотите так назвать? — спросил Паркинсон.

— Вот, что я имею в виду:

1. Сначала низкая ионизация и, следовательно, почти полная прозрачность.

2. Затем увеличение ионизации, приводящее к усилению отраженного сигнала.

3. Наконец, столь сильная ионизация, что получается полное отражение. Вот что я называю ситуацией А.

— А в чем состоит ситуация Б? — спросила Энн Холей.

— Никакой ситуации Б нет.

— Тогда зачем вы обозначили ту буквой А?

— Спасите меня от бестолковых женщин! Я назвал ее ситуацией А, потому что мне так захотелось, понятно?

— Конечно, дорогой мой. Но почему вам этого захотелось?

— Продолжайте, Крис. Она просто вас разыгрывает.

— Ладно, вот здесь записано, что случилось сегодня днем и вечером. Позвольте мне зачитать это как таблицу.

Длина волны

Приблизительное время опыта

Результат

1 метр

14 час. 15 мин.

Ситуация А в течение приблизительно получаса

10 сантиметров

15 час. 15 мин.

Ситуация А в течение приблизительно получаса

1 сантиметр

15 час. 15 мин.

Полная прозрачность ионосферы в течение трех часов

10 сантиметров

19 час. 00 мин.

Ситуация А в течение приблизительно получаса

Передачи прерваны с 19 час. 30 мин. до 21 час. 00 мин.

1 метр

21 час. 00 мин.

Ситуация А в течение получаса

10 сантиметров

21 час. 30 мин.

Ситуация А в течение получаса

— Это выглядит вполне закономерно, когда собрано вместе, — сказал Лестер.

— Вот именно.

— Боюсь, до меня не дошло, — проговорил Паркинсон.

— И до меня тоже, — добавил Мак-Нейл.

Кингсли заговорил медленно.

— Насколько я понимаю, все это может быть объяснено очень просто с помощью одной гипотезы, но предупреждаю, это совершенно дикая гипотеза.

— Крис, перестаньте, пожалуйста, разыгрывать драму, скажите попросту, что это за дикая гипотеза.

— Хорошо. В двух словах — на любой длине волны от нескольких сантиметров и выше наши собственные сигналы автоматически приводят к увеличению ионизации, которая растет до насыщения.

— Но это просто невозможно, — покачал головой Лестер.

— Я не сказал, что это возможно, — ответил Кингсли. — Я сказал, что это объясняет факты. И это на самом деле так. Это объясняет всю мою таблицу.

— Я, кажется, немного понял, куда вы клоните, — заметил Мак-Нейл. — Значит, ионизация уменьшается, как только вы прекращаете передачу?

— Да. Когда мы прекращаем передачу, ионизующий фактор исчезает, и ионизация очень быстро падает. Дело в том, что область ионизации располагается в данном случае ненормально низко в атмосфере, где плотность очень велика. Поэтому спад ионизации должен быть очень быстрым.

— Давайте обсудим это несколько подробнее, — начал Марлоу, чей голос доносился из клубов пахнущего анисом дыма. — Выходит, этот гипотетический ионизирующий фактор должен очень хорошо соображать. Предположим, что мы посылаем десятисантиметровую волну. Тогда, согласно вашей гипотезе, Крис, фактор, какой бы он ни был, увеличивает степень ионизации атмосферы до уровня, при котором десятисантиметровая волна будет отражаться. И — это то, что я хотел сказать — ионизация не будет больше возрастать. Все это требует очень точной работы. Фактор должен знать, до каких пор идти и где остановиться.

— Что не слишком-то правдоподобно, — сказал Вейхарт.

— И есть еще другие трудности. Почему нам удалось так долго вести передачи на волне двадцать пять сантиметров? Это продолжалось много дней, а не полчаса. И почему вашей ситуации А, как вы ее назвали, нет в случае односантиметровой волны?

— Лестер взглянул на часы.

— Прошло уже больше часа после нашей последней передачи. Если Крис прав, то мы должны получить его ситуацию А, если начнем передачу на волне десять сантиметров и один метр. Давайте попробуем.

Лестер и еще человек пять ушли к передатчику. Через полчаса они вернулись.

— Все еще полное отражение на одном метре. Ситуация А на десяти сантиметрах, — сообщил Лестер. — Как будто, это подтверждает точку зрения Криса. — Я в этом не уверен, — заметил Вейхарт. — Почему на одном метре не было ситуации А?

— Я могу высказать некоторые предположения, но они еще фантастичнее, так что я пока воздержусь. Дело в том, я настаиваю, именно в том, что как только мы начинаем вести передачу на десяти сантиметрах, сразу же резко возрастает ионизация, и как только мы выключаем передатчик, ионизация начинает спадать. Кто-нибудь может это отрицать?

— Я не отрицаю, пока что все обстоит так, как вы утверждаете, — проговорил Вейхарт. — Согласен, здесь не возникает никаких сомнений. Я только сомневаюсь, можно ли делать заключение о причинной связи между флюктуациями ионизации и нашими передачами.

— Вы хотите сказать, Дэйв, что все, что мы видели сегодня днем и вечером, было случайным совпадением? — спросил Марлоу.

— Да, это то, что я хочу сказать. Я согласен, вероятность такой серии совпадений чрезвычайно мала, но предлагаемая Кингсли причинная связь кажется мне абсолютно невозможной. По-моему, невероятное может случиться, но невозможное — никогда.

— Невозможное — это слишком сильно сказано, — настаивал на своем Кингсли. — И я уверен, Вейхарт в действительности не может настаивать на этом слове. Мы должны сделать выбор между двумя невероятными вещами, а я с самого начала говорил, что моя гипотеза невероятна. Более того, я считаю, что единственный способ проверить гипотезу — это проверить предсказания, которые она даст возможность сделать. Прошло около сорока пяти минут, как Гарри Лестер провел свою последнюю передачу. Предлагаю ему пойти и провести еще одну на десяти сантиметрах. Лестер тяжело вздохнул:

— Опять!

— Я предсказываю, — продолжал Кингсли, — что повторится ситуация А. Хотел бы услышать, что предсказывает Вейхарт.

Вейхарт не хотел снова вступать в спор и решил уйти от прямого ответа. Марлоу засмеялся.

— Он вас прижал к стенке, Дэйв! Нечего теперь увиливать. Если вы правы и раньше были просто совпадения, то нужно согласиться, что вряд ли на этот раз предсказание Кингсли сбудется.

— Конечно, вряд ли, но это может случиться, как случалось раньше.

— Ну, смелее, Дэйв! Что вы предсказываете? Пойдете на пари?

И Вейхарт был вынужден сказать, что он держит пари против Кингсли.

— Отлично. Пойдемте и посмотрим, — сказал Лестер. Когда компания выходила из комнаты, Энн Холей сказала Паркинсону:

— Не поможете ли вы мне, мистер Паркинсон, приготовить кофе? Они попросят еще, когда вернутся. Они принялись за дело, и Энн продолжала: — Вы слышали когда-нибудь столько разговоров? Я всегда думала, ученые — молчаливый народ, а между тем никогда еще не слышала столько болтовни. Как это Омар Хайям сказал о науке?

— Кажется, что-то в таком роде:

Я видел Землю, что Земля? Ничто. Наука — слов пустое решето. Семь климатов перемени —все то же. Итог неутоленных дум — ничто.

— Меня удивляет не обилие разговоров, — продолжал Паркинсон, улыбаясь. — У нас, политиков, разговоров тоже хватает. Меня поражает, как часто они ошибаются, как часто происходит то, чего они не ожидают.

Вскоре все вернулись, и с первого взгляда было ясно, что произошло. Марлоу взял чашку кофе из рук Паркинсона.

— Благодарю. Да, так-то. Крис был прав, а Дэйв ошибался. Теперь, я полагаю, нам нужно попытаться решить, что это значит. — Ваше слово, Крис, — сказал Лестер.

— Предположим, что моя гипотеза верна и что наши собственные передачи так заметно воздействуют на ионизацию атмосферы.

Энн Холей протянула Кингсли чашку кофе.

— Мне было бы гораздо легче, если бы я узнала, что такое ионизация. Вот, пейте, пожалуйста.

— Ну, это значит, что с атомов сдираются их внешние оболочки.

— И как это происходит?

— Это может произойти по многим причинам: при электрическом разряде, например при вспышке молнии, или в неоновой лампе — газ в таких лампах частично ионизован.

— Я полагаю, все дело в энергии? Ваша волна не обладает достаточной энергией, чтобы вызвать такое увеличение ионизации, — сказал Мак-Нейл.

— Верно, — ответил Марлоу. — Совершенно исключается, чтобы наша волна могла непосредственно вызвать такие флюктуации в атмосфере. Господи, да чтобы их вызвать, нужна колоссальная энергия.

— Тогда как может гипотеза Кингсли быть правильной?

— Наши передачи не являются непосредственной причиной, как сказал Джефф. Это исключено. Тут я согласен с Вейхартом. Моя гипотеза состоит в том, что наши волны играют роль спускового механизма, приводя в действие гораздо более мощный источник энергии.

— И где, по-вашему, Крис, расположен этот источник энергии? — спросил Марлоу.

— В Облаке, конечно.

— Но дико же предполагать, что Облако может действовать таким образом, причем с такой прекрасной воспроизводимостью. Вы должны тогда предположить, что Облако снабжено неким механизмом, осуществляющим обратную связь, — сказал Лестер.

— Это очевидное и прямое следствие моей гипотезы.

— Но неужели вы не понимаете, Кингсли, что это совершенная чушь? — воскликнул Вейхарт.

Кингсли посмотрел на часы.

— Самое время пойти попытаться снова, если кто-нибудь хочет. Хочет кто-нибудь?

— Ради бога, не надо! — сказал Лестер.

— Либо мы идем, либо нет. И если нет, значит мы приняли гипотезу Кингсли. Ну как, ребята, пойдем мы или останемся? — спросил Марлоу.

— Останемся, — сказал Барнет, — и посмотрим, куда нас приведет наш спор. Пока мы дошли до наличия у Облака механизма обратной связи, механизма, высвобождающего огромное количество энергии, как только в Облако снаружи проникает радиоизлучение. Следующий шаг, вероятно, рассуждение о том, как работает этот механизм и почему он работает. У кого есть соображения?

— Я считаю, — начал Кингсли, — что Облако наделено разумом. Прежде чем кто-либо захочет возражать мне, позвольте сказать, что я прекрасно понимаю всю нелепость этой мысли, и она ни на минуту не пришла бы мне в голову, если бы все другие предположения не были еще более дикими. Неужели вас не удивляет, как часто наши предсказания о поведении Облака не сбываются?

Паркинсон и Энн Холей удивленно переглянулись.

— Только в одном все наши ошибки походят друг на друга. Все они были бы оправданны, если бы Облако было не неодушевленным сгустком газа, а чем-то живым.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ПОДРОБНОЕ ОБСУЖДЕНИЕ

Любопытно, как сильно прогресс всего человечества зависит от отдельных личностей. Тысячи и миллионы людей кажутся организованными в некое подобие муравейника.

Но это не так. Новые идеи — движущая сила всякого развития — исходят от отдельных людей, а не от корпораций или государств. Хрупкие, как весенние цветы, новые идеи гибнут под ногами толпы, но их может взлелеять какой-нибудь одинокий путник. Среди огромного множества людей, переживших эпопею с Облаком, никто, кроме Кингсли, не дошел до ясного понимания его истинной природы, никто, кроме Кингсли, не объяснил причины посещения Облаком солнечной системы. Его первое сообщение было воспринято с открытым недоверием даже его собратьями-учеными. Вейхарт выразил свое мнение весьма откровенно.

— Все это вздор, — сказал он. Марлоу покачал головой.

— Вот до чего доводит чтение научной фантастики. Мак-Нейл, врач, заинтересовался. Новая гипотеза была больше по его линии, чем всякие передатчики и антенны.

— Я хотел бы знать, Крис, что вы в данном случае подразумеваете под словом "живое".

— Видите ли, Джон, вы сами знаете лучше меня, что разница между понятиями "одушевленное" и "неодушевленное" весьма условна. Грубо говоря, неодушевленная материя обладает простой структурой и относительно простыми свойствами. С другой стороны, одушевленная, или живая, материя имеет весьма сложную структуру и способна к нетривиальному поведению. Говоря, что Облако может быть живым, я подразумеваю, что вещество внутри него может быть организовано каким-то необычным образом, и поведение этого вещества, а следовательно, и поведение Облака в целом гораздо сложнее, чем, мы предполагали раньше.

— Нет ли здесь элемента тавтологии? — вмешался Вейхарт.

— Я же сказал, что такие слова, как "одушевленный" и "неодушевленный", — всего лишь условность. Если заходить в их применении слишком далеко, тогда, действительно, получится тавтология. Если перейти к более научным терминам, мне представляется, что химия внутренних слоев Облака очень сложна — сложные молекулы, сложные структуры, построенные из этих молекул, сложная нервная деятельность. Короче говоря, я думаю, у Облака есть мозг. Марлоу обратился к Кингсли: — Ну, Крис, мы понимаем, что вы имеете в виду, во всяком случае, приблизительно понимаем. Теперь выкладывайте свои аргументы. Не торопитесь, выкладывайте их по одному, посмотрим, насколько они убедительны.

— Ну, что ж, приступим. Пункт первый. Температура внутри Облака как раз подходит для образования очень сложных молекул.

— Верно! Один — ноль в вашу пользу. Действительно, температура там, вероятно, несколько больше подходит для этого, чем здесь, на Земле.

— Пункт второй. Благоприятные условия для образования крупных структур, построенных из сложных молекул. — Это почему же? — спросила Иветта Хедельфорд. — Слипание на поверхности твердых частиц. Плотность внутри Облака так велика, что почти наверное там есть довольно крупные частицы твердого вещества; вероятнее всего — кристаллики обыкновенного льда. Я полагаю, сложные молекулы сцепляются друг с другом, оказавшись на поверхности этих частиц. — Очень верная мысль, Крис, — согласился Марлоу. — Нет, простите, мне непонятно, — Мак-Нейл покачал головой. — Вы говорите о сложных молекулах, образующихся путем слипания на поверхности твердых тел. Но молекулы, из которых состоит живое вещество, имеют большую внутреннюю энергию. Все жизненные процессы основаны на этой внутренней энергии. Неувязка в вашей идее слипания в том, что так вы не получите молекул с большой внутренней энергией. Кингсли это замечание ничуть не поколебало. — А из каких источников получают свою внутреннюю энергию молекулы живых организмов у нас на Земле? — спросил он Мак-Нейла.

— Растения — от Солнца, а животные — от растений или, конечно, от других животных. Так что в конечном счете энергия всегда идет от Солнца. Ну, а откуда набирает сейчас энергию Облако? Аргументы Мак-Нейла обернулись против него самого, так как ни он, ни кто-либо другой, казалось, не были склонны спорить, Кингсли продолжал: — Давайте примем доводы Джона. Допустим, этот зверь в Облаке построен из тех же молекул, что и мы с вами. Тогда для образования этих молекул нужен свет какой-нибудь звезды. Конечно, свет от звезд есть и в межзвездном пространстве, но там он слишком слаб. Поэтому, чтобы получить действительно мощный заряд энергии, зверю надо приблизиться вплотную к какой-либо звезде. Как раз это он и сделал! Марлоу разволновался.

— Боже мой, ведь это сразу связывает три разных явления. Первое — потребность в солнечном свете. Второе — Облако держит курс прямо на Солнце. Третье — достигнув Солнца, Облако останавливается. Очень хорошо, Крис.

— Действительно, прекрасное начало, — заметила Иветта Хедельфорд, — но кое-что остается еще неясным. Я не понимаю, отчего получилось так, что Облако оказалось в межзвездном пространстве. Если ему нужен солнечный или звездный свет, значит, оно должно всегда оставаться возле какой-нибудь одной звезды. Или вы думаете, этот ваш зверь только что родился где-то в пространстве и теперь решил пристроиться к нашему Солнцу?

— И кстати, не объясните ли вы, Крис, как этот ваш зверь управляет своими запасами энергии? Как ему удавалось выстреливать сгустки газа с такой фантастической скоростью, когда он тормозил свое движение? — спросил Лестер.

— Только не все сразу! Сначала я отвечу Гарри, потому что его вопрос вроде полегче. Мы пытались объяснить выбрасывание этих сгустков газа действием магнитных полей, но это не удалось. Ведь для этого потребовались бы поля огромной интенсивности, они просто разорвали бы Облако на куски. Иными словами, мы не могли представить себе способа, которым большие количества энергии можно собрать магнитными силами на сравнительно малых участках. Теперь давайте взглянем на эту проблему с нашей новой точки зрения. Начнем с того, что спросим, какой метод использовали бы мы сами, чтобы получить высокие локальные концентрации энергии.

— Взрывы! — воскликнул пораженный Барнет.

— Совершенно верно, взрывы с использованием либо ядерного деления, либо, более вероятно, ядерного синтеза. Водорода в этом Облаке хватает. — Вы это серьезно, Крис?

— Вполне. Если я прав в предположении, что в Облаке живет какой-то зверь, то зачем отказывать ему хотя бы в той доле интеллекта, какой наделены мы?

— Тут есть небольшая трудность с радиоактивными продуктами. Не слишком ли вредны они для всего живого? — спросил Мак-Нейл.

— Конечно, они были бы вредны, если бы соприкасались с живым веществом. Но хотя невозможно производить взрывы с помощью магнитных полей, вполне возможно предохранить два различных вещества от соприкасания друг с другом. Мне представляется, что этот зверь управляет веществом Облака с помощью магнитных полей и может таким образом перемещать массы вещества, куда ему угодно, по всему пространству внутри Облака. Я думаю, он внимательно следит, чтобы радиоактивный газ был полностью отделен от живого вещества — напомню, что я использую термин "живое" только для удобства. Я не собираюсь затевать философский спор на эту тему.

— Знаете, Кингсли, — сказал Вейхарт. — Все, действительно, получается гораздо лучше, чем я думал. Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что в то время как мы в основном действуем своими руками или с помощью машин, сделанных опять-таки нашими руками, этот зверь действует при помощи магнитной энергии.

— Примерно так. И должен добавить, как мне кажется, он находится по сравнению с нами в гораздо более выгодном положении. Во всяком случае в его распоряжении гораздо больше энергии, чем у нас.

— Бог мой, еще бы! Я думаю, по крайний мере в миллиарды раз больше, — воскликнул Марлоу.

— Ну, ладно, кажется, с этим вопросом вы управились, Крис. Но мы, ваши противники, возлагаем большие надежды на вопрос Иветты. По-моему, это очень дельный вопрос. Что вы можете на него ответить?

— Да, это дельный вопрос, Джефф; не знаю даже, смогу ли я на него ответить достаточно убедительно. Можно предположить следующее. Вероятно, зверь не может оставаться слишком долго в непосредственной близости от звезды. Видимо, он периодически подходит к той или иной звезде, строит молекулы, которые являются для него как бы запасом питания, а затем убирается прочь. Время от временя это, вероятно, повторяется.

— Но почему бы ему не жить постоянно около одной звезды?

— Ну, простое, обыкновенное облако, в котором нет никакого зверя, осталось бы навсегда около какой-то звезды и постепенно превратилось бы в компактное конденсированное тело или в несколько таких тел. В самом деле, ведь мы все хорошо знаем, что наша Земля, вероятно, некогда образовалась из точно такого же облака. Очевидно, нашему другу зверю было бы крайне неприятно обнаружить, что его защитное облако превратилось в планеты. Отсюда ясно — он спешит удалиться прежде, чем произойдет что-нибудь в этом роде. И, уходя, захватывает свое облако с собой.

— А как вы думаете, когда это произойдет? — спросил Паркинсон.

— Не имею представления. Думаю, что он удалится после того, как возобновит свои запасы продовольствия. Это может продолжаться неделю, месяц, год, а может быть, и тысячи лет.

— По-моему, что-то вы здесь накрутили, — заметил Барнет.

— Возможно, попробуйте раскрутить, Билл. А что вас волнует?

— Да многое. Мне кажется, ваши замечания относительно конденсации применимы только к неодушевленному облаку. Если мы допускаем, что Облако может регулировать распределение вещества внутри себя, то оно легко сможет не допустить конденсации. В конце концов, конденсация — это процесс очень постепенный, и я уверен, ваш зверь с помощью минимального контроля может полностью исключить конденсацию.

— На это есть два ответа. Во-первых, я думаю, что зверь потеряет возможность управления, если будет оставаться около Солнца слишком долго. Ведь в этом случае магнитное поле Солнца проникнет в Облако. Затем вращение Облака вокруг Солнца закрутит магнитное поле, и всякая возможность управления будет потеряна.

— Ну и ну, ловко придумано!

— Вы с этим согласны? А вот еще. Как бы этот наш зверь ни был отличен от земных живых существ, одно качество у нас должно быть общим. Он должен подчиняться тем же простым биологическим законам отбора и развития. Я хочу сказать вот что. Мы не можем предполагать, что Облако с самого начала содержало вполне развитого зверя. Вначале должно было быть нечто примитивное, точно так же, как жизнь на Земле началась с простейших форм. Поэтому сперва в Облаке могло и не существовать такого четкого управления распределением вещества. И если бы Облако было первоначально расположено поблизости от звезды, оно не смогло бы предотвратить конденсацию в планету или в несколько планет.

— Тогда как вы представляете себе его начало?

— Оно должно было зародиться далеко в межзвездном пространстве. Сначала жизнь в Облаке, вероятно, существовала за счет общего поля излучения звезд. Даже это дало бы ей больше энергии излучения для построения молекул, чем получает жизнь на Земле. Дальше, я думаю, было так: по мере того как в этом существе развивался интеллект, оно должно было понять, что источники питания несравненно увеличиваются, если ненадолго приблизиться к звезде. А вообще зверь, по-моему, должен быть обитателем межзвездных пространств. Ну как, Билл, вас еще что-нибудь волнует?

— Еще один вопрос. Почему Облако не может испускать свое собственное излучение? Зачем ему себя утруждать, подходить к звезде? Если оно умеет использовать реакцию синтеза ядер для гигантских взрывов, то почему бы ему не использовать этот же ядерный синтез, чтобы получить нужное излучение?

— Чтобы производить энергию в виде излучения контролируемым образом, нужен термоядерный реактор; как раз такими реакторами являются звезды. Солнце — гигантский реактор, использующий реакцию ядерного синтеза. Чтобы генерировать излучение в масштабах, сравнимых с солнечными, Облаку пришлось бы самому превратиться в звезду. Но тогда там стало бы слишком жарко, и наш зверь изжарился бы живьем.

— И притом я сомневаюсь, чтобы облако такой массы могло генерировать сильное излучение, — заметил Марлоу. — Его масса слишком мала. В соответствии с соотношением масса-светимость оно должно было бы испускать совершенно ничтожное количество энергии по сравнению с Солнцем. Нет, тут вы неправы, Билл.

— Я тоже хотел бы задать вопрос, — сказал Паркинсон. — Почему вы все время говорите об этом звере в единственном числе? Почему в Облаке не может быть много маленьких зверей?

— На это есть свои причины, но объяснять их было бы слишком долго.

— Да теперь уж все равно, полночи мы и так проговорили, давайте, выкладывайте все.

— Что ж, предположим, в Облаке не один большой зверь, а много маленьких. Я думаю, вы все согласны, что между различными индивидуумами обязательно должна быть связь.

— Несомненно.

И в какой же форме будет осуществляться такая связь?

— Уж об этом вы должны рассказать сами, Крис.

— Мой вопрос был чисто риторический. Я хочу сказать, что наши методы связи в данном случае не подходят. Мы сообщаемся друг с другом акустически.

— То есть разговорами. Это, действительно, ваш излюбленный метод, Крис, — сказала Энн Холей.

Но Кингсли сейчас не понимал шуток. Он продолжал:

— Любая попытка использовать звук потонула бы в невероятном шуме, который стоит внутри Облака. Это было бы еще труднее, чем пытаться разговаривать, когда ревет сильнейшая буря. Я думаю, можно не сомневаться, что связь осуществляется с помощью электричества.

— Да, пожалуй, это достаточно ясно.

— Хорошо. Кроме того, надо иметь в виду, что по нашим масштабам расстояния между индивидуумами были бы очень велики, так как размеры Облака, с нашей точки зрения, огромны. Очевидно, нельзя полагаться при таких расстояниях на постоянный ток.

— Нельзя ли попроще, Крис?

— Ну в сущности это то, что мы называем телефоном. Грубо говоря, разница между связью на постоянном и переменном токе та же самая, что и между телефоном и радио.

Марлоу улыбнулся Энн Холей.

— Кингсли пытается объяснить нам в своей неподражаемой манере, что связь должна осуществляться с помощью радиоволн.

— Если вы думаете, так понятнее...

— Конечно, все понятно. Подождите минутку, Энн. Когда мы посылаем световой или радиосигнал, испускаются электромагнитные волны. Они распространяются в пустоте со скоростью 300 тысяч километров в секунду. Даже при такой скорости для передачи сигнала через все Облако потребовалось бы около десяти минут.

— Теперь прошу обратить внимание на то, что количество информации, которое может быть передано при помощи электромагнитных колебаний, во много раз больше той информации, которую мы можем передать с помощью обычного звука. Это хорошо видно на примере наших импульсных радиопередатчиков. Поэтому если в Облаке живут отдельные индивидуумы, они могут общаться друг с другом значительно оперативнее, чем мы. Им должно хватать сотой доли секунды, чтобы изложить друг другу то, на что нам требуется целый час.

— Ага, я начинаю понимать, — вмешался Мак-Нейл. — При таком уровне обмена информацией становится вообще сомнительным, вправе ли мы говорить об отдельных индивидуумах!

— Ну, вот до вас и дошло, Джон!

— А до меня не дошло, — сказал Паркинсон.

— Попросту говоря, — дружелюбно пояснил Мак-Нейл, — Кингсли сказал, что если в Облаке и есть индивидуумы, то они должны быть в высокой степени телепатичны; настолько, что в сущности бессмысленно считать их существующими отдельно друг от друга.

— Почему же он сразу так и не сказал? — спросила Энн.

— Потому что, как и многие другие широко используемые слова, слово "телепатия" на самом деле не так уж много значит.

— Ну, во всяком случае для меня оно означает очень многое.

— И что же оно означает для вас, Энн?

— Оно означает передачу мыслей без помощи слов и, конечно, без всяких записей, жестов и так далее..

— Иными словами, оно значит — если оно вообще что-нибудь значит — неакустическую связь.

— А это означает использование электромагнитных волн, — вставил Лестер.

— А электромагнитные волны означают использование переменных токов, а не постоянных токов и напряжений, которые возникают у нас в мозгу.

— Но я думал, что в какой-то степени мы обладаем способностью к телепатии, — возразил Паркинсон.

— Вздор. Наш мозг просто не годится для телепатии. В нем все основано на постоянных электрических потенциалах, в этом случае никакого излучения не возникает.

— Я понимаю, что вообще-то это жульничество, но мне казалось, иногда у этих телепатов получается здорово, — настаивал Паркинсон.

— В науке засчитывается только то, что позволяет делать правильные предсказания, — ответил Вейхарт. — Именно таким образом Кингсли побил меня всего час или два назад. Если же сначала делается множество экспериментов и только потом в них обнаруживаются какие-то совпадения, на основе которых никто не может предсказать исход новых экспериментов, — от этого нет никакого толка. Все равно, что заключать пари на скачках после заезда.

— Идеи Кингсли очень интересны с точки зрения неврологии, — заметил Мак-Нейл. — Для нас обмен информацией — дело крайне трудное. Нам приходится переводить все с языка электрических сигналов — постоянных биотоков мозга. Этим занят большой отдел мозга, который управляет губными мускулами и голосовыми связками. И все-таки наш перевод весьма далек от совершенства. С передачей простых мыслей мы справляемся, может быть, не так уж плохо, но передавать эмоции очень трудно. А эти маленькие зверьки, о которых говорит Кингсли, могли бы, видимо, передавать и эмоции, и это еще одна причина, по которой, пожалуй, довольно бессмысленно говорить об отдельных индивидуумах. Страшно даже подумать: все, что мы с таким трудом втолковываем друг другу целый вечер, они могли бы передать с гораздо большей точностью и полной ясностью за сотую долю секунды.

— Мне бы хотелось проследить мысль об отдельных индивидуумах немного дальше, — обратился Барнет к Кингсли. — Как вы думаете, каждый из них сам изготовляет себе передатчик?

— Нет, никто никаких передатчиков не делает. Давайте я опишу, как я себе представляю биологическую эволюцию Облака. Когда-то на ранней стадии там было, наверное, множество более или менее отдельных, не связанных друг с другом индивидуумов. Затем связь все более совершенствовалась не путем сознательного изготовления искусственных передатчиков, а в результате медленного биологического развития. У этих живых существ средство для передачи электромагнитных волн развивалось, как биологический орган, подобно тому, как у нас развивались рот, язык, губы и голосовые связки. Постепенно они должны были достигнуть такого высокого уровня общения друг с другом, какой мы едва ли в силах себе представить. Не успевал один из них подумать что-либо, как эта мысль тут же передавалась. Всякое эмоциональное переживание разделялось всеми остальными еще до того, как его осознавал тот, у кого оно возникло. При этом должно было произойти стирание индивидуальностей и эволюция в одно согласованное целое. Зверь, каким он мне представляется, не должен находиться в каком-то определенном месте Облака. Его различные части могут быть расположены по всему Облаку, но я рассматриваю его как биологическую единицу с общей нервной системой, в которой сигналы распространяются со скоростью 300 тысяч километров в секунду.

— Давайте обсудим подробнее природу этих сигналов. Наверное, они длинноволновые. Использование обычного света, по-видимому, невозможно, так как Облако непрозрачно для него, — сказал Лестер.

— Я думаю, это радиоволны, — продолжал Кингсли. — Есть веские основания так думать. Ведь для того чтобы система связи были действительно эффективной, все колебания должны происходить в одной фазе. Этого легко достигнуть с радиоволнами, но, насколько нам известно, не с более короткими волнами.

— Наши радиопередачи! — воскликнул Мак-Нейл. — Они, наверное, помешали нервной деятельности Облака.

— Да, помешали бы, если бы им позволили.

— Что вы хотите этим сказать, Крис?

— Дело в том, что зверю приходится бороться не только с нашими радиопередачами, но и с целой лавиной космических радиоволн. Поступающие отовсюду из Вселенной радиоволны постоянно мешали бы его нервной деятельности, если бы он не выработал какую-то форму защиты от них.

— Какого рода защиту вы имеете в виду?

— Электрические разряды во внешних слоях Облака, вызывающие ионизацию, достаточную для того, чтобы не пропускать внутрь радиоволны. Такая защита играет столь же важную роль для Облака, как череп для человеческого мозга.

По комнате поплыли густые клубы анисового дыма. Марлоу вдруг почувствовал, что его трубка очень сильно нагрелась, ее невозможно было держать в руках, и он осторожно положил ее на стол.

— Боже мой, так вы думаете, это объясняет возрастание ионизации в атмосфере, когда мы включаем передатчики?

— Приблизительно так. Помните, мы говорили о механизме обратной связи? Так вот, он имеется у нашего зверя. Если внешние волны проникли слишком глубоко, напряжение возрастает и возникают электрические разряды. Они повышают ионизацию до тех пор, пока волны не перестают проходить.

— Но ведь ионизация происходит в нашей атмосфере.

— В данном случае, я думаю, мы можем рассматривать нашу атмосферу как часть Облака. Свечение ночного неба говорит нам, что все пространство между Землей и наиболее плотной, дискообразной частью Облака заполнено газом. Короче говоря, с точки зрения радиотехники мы находимся внутри Облака. Этим, я думаю, и объясняются наши неполадки со связью. Раньше, когда мы были еще снаружи Облака, зверь защищал себя от идущих с Земли радиоволн не ионизацией нашей атмосферы, а внешним ионизованным слоем самого Облака. Но раз мы оказались внутри этого защитного экрана, электрические разряды стали возникать у нac в атмосфере, нарушая радиосвязь.

— Логично, Крис, — сказал Марлоу.

— А как быть с передачами на волне в один сантиметр? Они проходили беспрепятственно, — возразил Вейхарт.

— Хотя цепь рассуждений становится довольно длинной, здесь напрашивается одна мысль. По-моему, она заслуживает внимания, она может подсказать нам, что делать дальше. Мне кажется маловероятным, что это Облако — единственное в своем роде. Природа ничего не изготовляет в одном экземпляре. Поэтому допустим, что нашу Галактику населяет множество таких зверей. Тогда естественно предположить наличие связи между ними. А это означало бы, что какие-то длины волн нужны для внешней связи, а именно, такие волны, которые могут проникать внутрь Облака и не причинять вреда его нервной системе.

— И вы думаете, для этого подходит длина волны в один сантиметр? — Ну, конечно.

— Но почему тогда не было ответа на наши передачи на этой волне? — спросил Паркинсон.

— Видимо, потому, что мы не посылали никаких сообщений. Что можно ответить на передачу, не несущую никакой информации?

— Тогда мы должны начать передавать на одном сантиметре импульсные сообщения, — воскликнул Лестер. — Но можно ли надеяться, что Облако сумеет их расшифровать?

— Для начала это не так уж важно. Будет очевидно, что наши передачи содержат информацию. Это будет ясно из частого повторения различных сочетаний сигналов. Как только Облако поймет, что наши передачи отправлены разумными существами, я думаю, можно будет ждать от него какого-либо рода ответ. Сколько вам понадобится времени, чтобы начать, Гарри? Пока вы, кажется, не готовы передавать модулированные сигналы на одном сантиметре?

— Да, но дня за два мы управимся, если будем работать по сменам круглые сутки. Я так и знал, не добраться мне сегодня до постели. Пошли, ребята, начинаем.

Лестер встал, потянулся и вышел из комнаты. Все стали расходиться. Кингсли отвел Паркинсона в сторону.

— Послушайте, Паркинсон, — сказал он, — об этом не стоит болтать, пока не узнаем больше.

— Ну, конечно, премьер-министр и так уже подозревает, что я малость тронулся.

— Но одно вы можете ему сказать. Если бы Лондон, Вашингтон и другие могли наладить десятисантиметровые передатчики, весьма возможно, что связь между странами была бы установлена.

Поздно вечером, когда Кингсли и Энн Холей остались одни, Энн спросила:

— Как тебе пришло в голову такое, Крис?

— Видишь ли, на самом деле это было довольно очевидно. Основная трудность заключалась в нашем предубеждении против таких мыслей. Представление о Земле как о единственной обители жизни укоренилось во всех нас глубоко, несмотря ни на какие научно-фантастические романы и детские комиксы. Если бы мы с самого начала смотрели на эти события не предвзято, мы бы все поняли уже давным-давно. С самого начала было много непонятного, и в этом непонятном была своя система. Как только я преодолел психологический барьер, я увидел, что все трудности могут быть просто и естественно устранены, если сделать одно-единственное предположение. И все сразу становится на свои места.

— И ты серьезно думаешь, что эта затея со связью удастся?

— Вся надежда только на это. От этого зависит все.

— Почему?

— Подумай, какие бедствия уже претерпела Земля, хотя Облако ничего предумышленно против нас не делало. Небольшое отражение света от его поверхности чуть не изжарило нас живьем. Краткое затмение Солнца чуть не заморозило. Если Облако направит против нас ничтожнейшую часть находящейся в его распоряжении энергии, все люди, растения и животные, будут стерты с лица Земли.

— Но почему это обязательно должно произойти?

— Откуда я знаю! Много ты думаешь о каком-нибудь ничтожном жучке или муравье, когда наступаешь на него ногой во время прогулки? Достаточно одного газового сгустка вроде того, что попал в Луну три месяца назад, и нам конец. Рано или поздно Облако, вероятно, станет снова выбрасывать такие же сгустки. Или мы можем погибнуть от какого-нибудь чудовищного электрического разряда.

— Неужели это и в самом деле возможно?

— А почему бы и нет? И Облако располагает поистине колоссальной энергией. Если же мы сумеем что-то ему сказать, возможно, оно и позаботится о том, чтобы не растоптать нас.

— Станет ли оно о нас беспокоиться?

— Ну, если бы жучок сказал тебе: "Пожалуйста, мисс Холей, постарайтесь не ступать сюда, а то вы меня раздавите", — неужели бы ты его раздавила?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. СВЯЗЬ УСТАНОВЛЕНА

Спустя четыре дня, после тридцати трех часов передач из Нортонстоу, от Облака поступили первые сигналы. Это привело всех в неописуемое волнение. По-видимому, было получено какое-то осмысленное сообщение — среди сигналов можно было обнаружить регулярное повторение одинаковых импульсов, и были предприняты отчаянные попытки их расшифровать. Но все попытки оказались безуспешными. Впрочем, в этом не было ничего удивительного; как отметил Кингсли, достаточно трудно раскрыть шифр даже в тех случаях, когда известен язык, на котором составлено сообщение. В данном случае язык Облака был совершенно неизвестен.

— Вы правы, — заметил Лестер, — причем перед Облаком стоит, очевидно, точно такая же проблема, как перед нами, и оно не поймет наших передач, пока не научится английскому языку.

— Боюсь, для нас это гораздо сложнее, — возразил Кингсли. — У нас есть все основания полагать, что у Облака значительно более развитый интеллект, чем наш, и язык его, — каким бы он ни был, — вероятно, много сложнее нашего. Я думаю, нам нужно бросить эти бесполезные попытки расшифровать полученные сообщения. Подождем, пока Облако разберется в наших. Оно освоит наш язык и сможет ответить в нашем собственном коде.

— Чертовски удачная мысль — всегда заставлять иностранцев изучать английский, — заметил кто-то из иностранных ученых.

— Для начала, я думаю, нужно в основном придерживаться тем, связанных с математикой и вообще с наукой, так как они, вероятно, наиболее общие. Позднее можно попробовать социологический материал. Нам предстоит огромная работа — записать все, что мы хотим передать, на магнитную ленту.

— Вы хотите сказать, что нам следует передать нечто вроде краткого курса математики и других наук, а также английского языка? — спросил Вейхарт.

— Вот именно. И, по-моему, нужно приступать к делу немедленно.

Их ожидал успех, и успех большой. Уже через два дня был получен первый вразумительный ответ. Он гласил: "Сообщение получено. Информации мало. Шлите еще".

Следующую неделю почти все были заняты тем, что читали вслух выдержки из различных, заранее выбранных книг. Все это записывалось на магнитную ленту и затем передавалось по радио. Но в ответ приходили только краткие требования все новой и новой информации.

Марлоу сказал Кингсли:

— Так невозможно, Крис, мы должны что-то придумать. Эта скотина скоро нас совсем измотает. Я хриплю, как старая ворона, от этого непрерывного чтения.

— Гарри Лестер старается придумать что-то новое.

— Рад слышать. И что же?

— Попробуем убить сразу двух зайцев. Беда не только в том, что сейчас мы делаем все очень медленно. Есть и другая трудность: ведь практически все, что мы посылаем, должно казаться крайне невразумительным. Большая часть слов в нашем языке относится к объектам, которые мы видим, слышим или осязаем. Откуда Облаку понять наши сообщения, если оно не знает, что это за объекты? Если вы никогда не видели апельсинов и не прикасались к ним, то будь вы семи пядей во лбу, не представляю себе, как вы сможете узнать, что означает слово "апельсины".

— Ясно. Что же вы предлагаете?

— Это идея Лестера. Он считает, что можно использовать телевизионную камеру. К счастью, я заставил Паркинсона запастись ими в свое время. Гарри думает, ему удастся приспособить камеру к нашему передатчику и, более того, он даже уверен, что сможет переделать ее для передачи около 20 тысяч строк вместо жалких 450 в обычном телевидении.

— Это возможно из-за того, что мы работаем на более коротких волнах?

— Конечно. Мы сможем тогда передавать великолепные изображения. — Но у Облака нет кинескопа!

— Конечно, нет. Как оно будет анализировать наши сигналы, это уж его личное дело. Мы должны обеспечить передачу как можно большего количества информации. До сих пор мы делали это неудачно, и Облако имело полное право выражать недовольство.

— Как вы предполагаете использовать телевизионную камеру?

— Мы начнем с того, что будем показывать отдельные слова — просто различные существительные и глаголы. Это будет предварительная часть. Надо подготовить ее как можно тщательнее, примерно пять тысяч слов, вряд ли это займет слишком много времени — неделю, не больше. Затем мы сможем передавать содержание, целых книг — будем помещать их страницы перед телевизионной камерой. С помощью такого метода можно разделаться за несколько дней со всей Британской энциклопедией.

— Это, конечно, должно удовлетворить жажду знаний нашего животного. Ну, пожалуй, мне пора вернуться к чтению. Сообщите, когда камера будет готова. Не могу передать, до чего я буду рад избавиться от этой каторжной работы.

Через некоторое время Кингсли пришел к Лестеру.

— Мне очень жаль, Гарри, — сказал он, — но появились кое-какие новые проблемы.

— В таком случае, я надеюсь, вы оставите их при себе. Наш отдел и так загружен выше головы.

— К сожалению, они имеют к вам непосредственное отношение, боюсь, они означают, что работы у вас еще прибавится.

— Послушайте, Крис, почему бы вам не снять пиджак и не взяться за полезную работу вместо того, чтобы сбивать с толку трудящихся? Ну, в чем дело? Давайте послушаем.

— Мы мало думаем об узле приема информации, то есть о том, как мы ее будем здесь принимать. Когда мы начнем передачи с помощью телевизионной камеры, мы убудем, по-видимому, получать ответы в такой же форме. То есть, получаемые нами сообщения будут появляться в виде слов на телевизионном экране.

— Ну, что же. Это будет очень приятно и удобно для чтения.

— Да, с передачами все будет в порядке. Но ведь мы можем читать только около ста двадцати слов в минуту, в то время как собираемся передавать по крайней мере в сто раз больше.

— Надо будет объяснить этому Джонни в небесах, чтобы он уменьшил скорость передачи своих ответов, вот и все. Мы скажем ему — мы такие тупицы, что можем воспринимать лишь сто двадцать слов в минуту, а не десятки тысяч, которые он, кажется, в состоянии заглатывать.

— Отлично, Гарри. Я могу только согласиться со всем, что вы сказали.

— Но при этом вы хотите все-таки прибавить мне работы, да?

— Совершенно верно. Как это вы догадались? Я думаю, неплохо бы не только читать поступающие от Облака сообщения, но и слушать их акустически. Читая, мы будем уставать гораздо сильнее, чем слушая.

— Ничего себе! Вы представляете, что это значит?

— Это значит, нам нужно будет хранить звуковой и визуальный эквивалентны каждого слова. Для этого мы могли бы использовать счетную машину. Нам надо хранить всего около пяти тысяч слов.

— Всего-навсего!

— Не думаю, что это так трудно сделать. Учить Облако отдельным словам мы будем очень медленно. Считаю, что на это потребуется около недели. Пока передается изображение какого-нибудь слова, мы можем одновременно записать соответствующий сигнал от телекамеры на перфоленту. Это нетрудно сделать. Вы можете записать на перфоленту и звуки, соответствующие отдельным словам; понадобится, конечно, микрофон для превращения звука в электрический сигнал. Но раз вся эта информация будет у нас на перфоленте, мы в любой момент можем заложить ее в электронную машину. При этом придется использовать магнитную память большой емкости. Скорость, которую она может обеспечить, в данном случае вполне достаточна. А в быстродействующую память машины мы заложим программу перевода. Тогда мы сможем либо читать сообщения Облака на телевизионном экране, либо слушать их через громкоговоритель.

— Ну, скажу я вам, никогда не видел человека, который так здорово придумывал бы работу для других. А вы, я полагаю, будете составлять программу перевода?

— Конечно.

— Приятно работать, сидя в мягком кресле, а? А мы, несчастные, должны в это время вкалывать, как проклятые, с паяльниками, прожигая дыры в собственных штанах. А чей голос мне записывать?

— Свой собственный, Гарри. Это будет наградой за все дырки, которые вы прожжете в своих штанах. Мы будем слушать вас часами!

Постепенно идея о превращении сообщений Облака в звук, казалось, привлекала Гарри Лестера все больше и больше. Через несколько дней у него уже не сходила с лица довольная ухмылка, но что его так радовало, никто не знал.

Телевизионная система оказалась в высшей степени удачной. Через четыре дня после начала ее работы было получено следующее сообщение: "Поздравляю с усовершенствованием аппаратуры".

Эта фраза появилась на телевизионном экране — звуковая система еще не работала.

При передаче отдельных слов возникли непредвиденные затруднения, однако в конце концов все обошлось. Передача же научных и математических сообщений оказалась делом совсем легким. Правда, скоро стало ясно, что эти передачи служили лишь для ознакомления Облака с уровнем развития человечества; выглядело это так, будто ребенок демонстрирует взрослому свои достижения. Затем были показаны книги на социальные темы. Выбирать подходящие оказалось довольно трудно, и в конце концов был передан обширный и в значительной степени случайно отобранный материал. Усвоение этого материала оказалось для Облака гораздо более трудным. Наконец, на телевизионном экране появился следующий ответ:

"Последние передачи кажутся наиболее запутанными и странными. У меня есть много вопросов, но я изложу их несколько позже. Дело в том, что ваши передачи очень сильно мешают мне, вследствие близости вашего передатчика, получать необходимые внешние сообщения. Поэтому я посылаю вам специальный код. В дальнейшем всегда пользуйтесь этим кодом. Я собираюсь создать электронную защиту от вашего передатчика. Этот код будет служить сигналом о том, что вы хотите проникнуть через защиту. Если в данный момент это будет удобно, я предоставлю вам такую возможность. Следующую передачу от меня вы можете ожидать приблизительно через сорок восемь часов".

На экране промелькнул какой-то сложный световой узор. Затем последовало дальнейшее сообщение:

"Пожалуйста, подтвердите, что вы получили этот код и можете пользоваться им". Лестер продиктовал следующий ответ:

"Мы записали ваш код. Надеемся, что сможем им пользоваться, но неуверены. Сообщим об этом во время нашей следующей передачи".

Наступила пауза. Минут через десять пришел ответ: "Очень хорошо. До свидания". Кингсли объяснил Энн Холей:

— Пауза возникает из-за того, что проходит некоторое время, пока наши сигналы достигнут Облака и пока ответ вернется обратно. Эти паузы делают, очевидно, невыгодным использование в разговоре коротких реплик.

Но Энн Холей гораздо больше интересовалась тоном сообщений Облака, чем паузами.

— Оно разговаривает совсем как человек, — сказала она, изумленно раскрыв глаза.

— Ну, конечно. А как же еще оно могло бы говорить? Ведь оно пользуется нашим языком и нашими фразами, поэтому оно вынуждено говорить, как человек. — Но это "до свидания" звучит так мило. — Чепуха! Для Облака "до свидания" является, вероятно, просто кодовым обозначением конца передачи.

— Ну, ладно, Крис, а как вы вообще смотрите на то, что произошло? — спросил Марлоу.

— Мне кажется, посылка кода — очень хороший признак.

— Мне тоже. Это нас очень подбодрит. Видит бог, мы в этом нуждаемся. Последний год был далеко не из легких. Сейчас я чувствую себя лучше, чем когда-либо, с того самого дня, как встретил вас в аэропорту Лос-Анжелоса. Кажется, это было сто лет назад. Энн Холей сморщила нос.

— Не могу понять, вы совсем помешались на своем коде, а на меня почему-то вылили ушат холодной воды за то, что я восхитилась этим "до свидания".

— Потому, дорогая, — ответил Кингсли, — что посылка кода была разумным, рациональным действием. Это доказательство контакта, понимания, совершенно не связанное с языком, а дорогое вашему сердцу "до свидания" — просто украшение речи. Лестер подошел к ним.

— Двухдневный перерыв очень кстати. Я думаю, за это время мы успеем подготовить звуковую систему. — А как насчет кода?

— Я почти убежден, что все в порядке, но на всякий случай проверим еще.

Через два дня вечером все собрались в лаборатории связи. Лестер и его товарищи были заняты последними приготовлениями. Около восьми часов на экране появились первые сигналы. Вскоре появились и слова.

— Ну, давайте, включим звук, — сказал Лестер. Донесшийся из громкоговорителя голос был встречен дружным хохотом, так как это был голос Джо Стоддарда.

Сначала все были уверены, что это просто шутка. Но вскоре стало ясно: голос произносит те же слова, которые появляются на экране. И то, что он говорил, явно не подходило для Джо Стоддарда.

Из-за недостатка времени Лестер не смог снабдить голос интонациями: все слова произносились одинаково и следовали друг за другом через равные интервалы; только между предложениями были небольшие паузы. Эти несовершенства звукового воспроизведения были незаметны, потому что у Джо Стоддарда речь и на самом деле была маловыразительна. Кроме того, Лестер искусно подобрал почти точно такую же скорость произнесения слов, с какой разговаривал Джо. В результате, хотя речь Облака была всего лишь имитацией речи Джо, эта имитация оказалась чрезвычайно удачной. Невозможно было привыкнуть к тому, как Облако говорило, слегка раскатывая "р", в несколько медлительной манере жителя западных графств Англии, и как оно неописуемо комично коверкало некоторые слова. Отныне Облако именовалось не иначе, как Джо.

В первом сообщении Джо содержалось приблизительно следующее:

— Ваша первая передача явилась для меня сюрпризом, ибо крайне необычно было обнаружить животных с техническими знаниями на планетах — телах с весьма неблагоприятными условиями для жизни.

На вопрос, почему он так считает, Джо ответил:

— По двум весьма простым причинам. Живя на поверхности твердого тела, вы испытываете воздействие силы тяжести. Это резко ограничивает размеры, до которых могут вырасти ваши животные и, следовательно, ограничивает возможности вашей нервной деятельности. Это приводит к тому, что вам необходимо иметь систему мускулов для того, чтобы двигаться, и защитную броню для предохранения от резких ударов, — например, череп необходим вам для защиты мозга. Лишний вес мускулов и брони еще больше сужает возможности вашей нервной деятельности. Поэтому ваши наиболее крупные животные состоят в основном из костей и мускулов и у них очень маленький мозг. Как я уже говорил, причиной этого является сильное гравитационное поле, в котором вы живете. Вообще наличия разумной жизни следует ожидать в рассеянной газовой среде, а не на планетах.

Второй неблагоприятный фактор — острый недостаток у вас основных химических продуктов. Для синтеза химических веществ в больших масштабах необходим свет от какой-нибудь звезды. А ваша планета поглощает лишь ничтожную часть солнечного света. В данный момент я как раз синтезирую нужные мне химические вещества, причем в количестве примерно в 10 миллиардов раз большем, чем их синтезируется на всей поверхности вашей планеты.

Недостаток у вас химических продуктов вызывает необходимость бороться за существование с помощью зубов и когтей, а в таких условиях первым проблескам разума трудно выдержать конкуренцию с крепкими костями и сильными мускулами. Конечно, при достаточном развитии интеллекта конкуренция с чисто физической силой становится легкой, однако первые шаги чрезвычайно трудны, настолько, что достигнутый вами уровень является большой редкостью среди планетных форм жизни.

— Вот вам, энтузиасты космических путешествий, — сказал Марлоу. — Спросите его, Гарри, благодаря чему появилась у нас на Земле разумная жизнь?

Вопрос был послан, и через некоторое время пришел ответ:

— Вероятно, благодаря стечению различных обстоятельств, среди которых я выделил бы, как наиболее важный, тот факт, что около шестидесяти миллионов лет назад на Земле развился совершенно новый тип растений: то, что вы называете травой. Появление этого растения вызвало коренную перестройку всего животного мира, так как траву, в отличие от всех других растений, можно щипать прямо с земли. По мере того, как трава распространялась по всей Земле, те животные, которые могли извлечь пользу из этой ее особенности, выживали и развивались. Остальные виды приходили в упадок или вымирали. По-видимому, это была главная перемена, благодаря которой разум впервые утвердился на вашей планете.

— В вашем способе связи имеется целый ряд весьма необычных особенностей, которые сделали расшифровку ваших сообщений довольно сложным делом, — продолжало Облако. — Особенно странным для меня является то, что символы, которые вы употребляете для связи, не имеют непосредственного отношения к деятельности вашего мозга.

— Тут, мне кажется, нам надо ему что-то ответить, — наметил Кингсли.

— Ну, конечно. Я вообще не понимаю, как это вы так долго сидели молча, Крис, вставила Энн Холей.

Кингсли изложил свои идеи относительно связи на постоянном и переменном токе и спросил, действительно ли функционирование самого Джо основано на переменном токе. Джо подтвердил это и продолжал:

— Но необычно не только это. Наиболее поразительным у вас является наличие большого сходства между отдельными индивидуумами. Это позволяет вам пользоваться очень грубым способом связи. Вы обозначаете штампами свое психическое состояние; гнев, головная боль, смущение, счастье, меланхолия — все это штампы. Если А хочет сказать Б, что страдает от головной боли, он не пытается описать, какие это нарушения деятельности его нервной системы. Вместо этого он выбирает нужный штамп. Он говорит: "У меня болит голова". Когда Б это слышит, он воспринимает штамп "головная боль" и истолковывает его в соответствии со своим собственным опытом. Таким образом, А может сообщить Б о своем недомогании, даже если оба не имеют ни малейшего представления о том, что такое в действительности "головная боль". Такой весьма своеобразный метод связи возможен, конечно, только между почти идентичными индивидуумами...

— Насколько я понял, вы имеете в виду следующее, — сказал Кингсли. — Если бы существовали два абсолютно тождественных индивидуума, то им вообще не нужно было бы никакой связи, каждый автоматически знал бы переживания другого. Для связи же между очень разными индивидуумами требуется уже гораздо более сложная система.

— Это именно то, что я пытался объяснить. Теперь вам ясно, почему я испытывал трудности при расшифровке вашего языка. Это язык, удобный для почти одинаковых индивидуумов, тогда как вы и я очень сильно отличаемся друг от друга, гораздо больше, чем вы, вероятно, можете себе представить. К счастью, ваша психическая структура оказалась довольно простой. После того, как я в ней немного разобрался, стала возможной и расшифровка.

— Но есть все-таки что-нибудь общее в функциях нашей нервной системы? Можете вы, например, испытывать что-нибудь соответствующее нашей головной боля? — спросил Мак-Нейл.

— Вообще говоря, у меня, так же как у вас, могут быть ощущения приятного и неприятного. Но эти ощущения должны быть у любого существа, обладающего какой-то нервной системой. Неприятные ощущения возникают при внезапном разрыве связей, а это может случиться со мной так же, как и с вами. Счастье — это динамическое состояние, когда нервные связи устанавливаются, а не разрываются, и это тоже может случиться со мной, как и с вами. Однако я все же считаю, что Мои субъективные переживания совершенно отличны от ваших, за исключением одного — неприятные ощущения для меня, так же как и для вас, это то, чего я хочу избежать, а приятные ощущения, наоборот, желательны.

Более конкретно: ваша головная боль проистекает от недостаточного кровоснабжения, в результате чего нарушается точность электрических импульсов в мозгу. Я испытываю нечто весьма похожее на головную боль, если в мою нервную систему попадают радиоактивные вещества. Это приводит к электрическим разрядам, как в ваших счетчиках Гейгера. Разряды нарушают синхронность процессов в нервной системе и производят крайне неприятные субъективные ощущения.

Теперь я хочу выяснить совершенно другой вопрос. Меня заинтересовало то, что вы называете "искусством". Литературу я могу понять как искусство выражения идей и эмоций в виде слов. Изобразительные искусства очевидным образом связаны с вашим восприятием мира. Но я совершенно не представляю, что такое музыка. Мое невежество в этом отношении едва ли удивительно, так как, насколько я понимаю, вы никогда не передавали музыки. Нельзя ли восполнить этот пробел?

— Ну, Энн, вот вам случай отличиться, — сказал Кингсли. — И какой случай! Ни один музыкант никогда еще не играл для такой аудитории!

— Что же мне сыграть?

— Как насчет той вещи Бетховена, которую вы играли на днях?

— Опус 106? Пожалуй, слишком сильно для начинающего.

— Ну-ка, Энн! Задайте работы старине Джо, — подбодрил Барнет.

He обязательно играть, Энн, если вам не хочется. Вчера я записал вас на магнитофон, — сказал Лестер. — Ну, и как получилось?

— С технической точки зрения мы сделали все возможное. Если вы были довольны исполнением, то мы начнем передачу хоть сейчас.

— Пожалуй, лучше, если вы поставите запись. Это звучит смешно, но мне кажется, я бы очень волновалась, если бы играла для этого существа, какое бы оно ни было.

— Ну, что за глупости! Старина Джо не кусается.

— Может, и не кусается, но я все-таки прошу поставить запись.

Итак, запись передали. Последовала такая реакция:

— Очень интересно. Пожалуйста, повторите первую часть со скоростью, увеличенной на тридцать процентов.

После того, как это было сделано, пришло сообщение:

— Лучше. Очень хорошо. Я хочу поразмыслить об этом. До свидания.

— Боже мой, вы прикончили его, Энн! — воскликнул Марлоу.

— Но я не понимаю, как музыка может нравиться Джо. В конечном счете музыка — это звук, а как было выяснено, для Джо не существует звуков, — удивился Паркинсон.

— С этим я не согласен, — сказал Мак-Нейл. — Хотя с первого взгляда кажется, что наше восприятие музыки неотделимо от звуков, на самом деле это совсем разные вещи. Наш мозг воспринимает электрические сигналы, идущие от ушей. В данном случае звук используется просто как удобное средство для возбуждения в мозгу электрических импульсов определенного типа. Имеются достаточные основания полагать, что музыкальные ритмы отражают главные электрические ритмы нашего мозга.

— Это очень интересно, Джон! — воскликнул Кингсли. — Тогда выходит, что музыка является наиболее прямым выражением деятельности нашего мозга.

— Нет, так, пожалуй, чересчур сильно. Я бы сказал, что музыка является наилучшим крупномасштабным отражением работы мозга. Но речь дает более полное представление о тонкой структуре мозговой активности.

Дискуссия продолжалась до глубокой ночи. Все сказанное Облаком подробнейшим образом обсудили. Вероятно, наиболее поразительное замечание сделала Энн Холей.

— В первой части сонаты си бемоль мажор есть пометка для метронома, требующая совершенно фантастического темпа, гораздо более быстрого, чем может достичь любой обычный пианист и, конечно, совершенно недостижимого для меня. Вы обратили внимание на просьбу увеличить скорость? Меня просто дрожь пробирает, хотя, вероятно, это было всего лишь странное совпадение.

На этой стадии развития событий все пришли к выводу, что следует сообщить политическим властям о действительной природе Облака. Правительства разных стран опять налаживали работу радиопередатчиков. Было обнаружено, что если передавать вертикально вверх трехсантиметровые волны, ионизация атмосферы может поддерживаться на уровне, удобном для связи на десятисантиметровых волнах. Нортонстоу еще раз стал мировым центром связи.

Никто особенно не радовался тому, что приходится огласить сведения, касающиеся Облака. Каждый чувствовал, что связь с Облаком будет изъята из-под контроля Нортонстоу. А было еще много такого, что ученые хотели бы узнать. Кингсли был категорически против передачи информации политикам, но на сей раз ему пришлось подчиниться общему мнению, что, как это ни печально, сохранять в тайне новые сведения больше нельзя.

Лестер записывал на пленку все разговоры с Облаком, и теперь они были переданы правительствам на десятисантиметровых волнах. У правительств всех стран, однако, не было никаких сомнений относительно целесообразности хранить все в секрете. Простые люди так никогда и не узнали о существовании жизни в Облаке, тем более, что в дальнейшем события приняли такой оборот, когда секретность стала совершенно необходимой.

В то время ни одно правительство не располагало односантиметровым передатчиком и приемником подходящей конструкции. И связь с Облаком, по крайней мере временно, должна была осуществляться из Нортонстоу. Специалисты в США указывали, однако, что связь на десятисантиметровых волнах с Нортонстоу и передачи оттуда на волне в один сантиметр позволят правительствам США и других стран установить с Облаком контакт. Было решено, что Нортонстоу станет центром не только для передачи информации по всей Земле, но и для связи с Облаком.

Обитатели Нортонстоу разделились на два лагеря. Те, кто поддерживал Кингсли и Лестера, считали, что нечего принимать план политиков и надо откровенно послать к чертям все правительства. Остальные, во главе с Марлоу и Паркинсоном, доказывали, что открытое неповиновение ничего не даст, и политики могут в случае необходимости добиться своего силой. За несколько часов до очередной передачи от Облака между двумя группами разгорелся жаркий спор. Было принято компромиссное решение: сделать приспособление, позволяющее отключать приемник десятисантиметровых волн, чтобы правительства могли только слышать Облако, но не разговаривать с ним.

И это решение провели в жизнь. В тот день самые высокопоставленные и высокочтимые персоны слушали Облако, но не могли отвечать. Случилось, что Облако произвело плохое впечатление на своих августейших слушателей, ибо Джо начал откровенно высказываться на сексуальные темы.

— Не можете ли вы объяснить мне такой парадокс? — сказал он. — Я вижу, весьма значительная часть вашей литературы посвящена тому, что вы называете "любовью"; главным образом, так называемой "плотской любви". В самом деле, из предоставленной мне литературы около сорока процентов, по моим подсчетам, посвящены этому предмету. Тем не менее, нигде в литературе не разъяснено, в чем же заключается "любовь"; то, чем она кончается, всегда тщательно скрывают. Это привело меня к убеждению, что "любовь" должна быть каким-то редкостным и необычайным процессом. Можете представить мое удивление, когда, наконец, я выяснил из медицинских учебников, что "любовь" всего лишь очень простой, обычный процесс, свойственный и большинству других животных?

Эти слова вызвали бурное недовольство со стороны высокопоставленных и высокочтимых представителей рода человеческого. Лестер заткнул им рты, отключив динамик.

— А ну, молчать, — сказал он, после чего передал микрофон Мак-Нейлу. — Полагаю, это по вашей части, Джон. Попытайтесь ответить Джо получше.

Мак-Нейл попытался:

— С чисто логической точки зрения производить на свет и воспитывать детей — дело весьма незавидное. Для женщины это означает страдание и бесконечные заботы. Для мужчины это означает лишнюю работу в течение многих лет, чтобы содержать семью. Итак, если бы мы были полностью логичны в половом вопросе, мы бы, вероятно, вообще не заботились о продолжении рода. Поэтому природа позаботилась сделать нас полностью и абсолютно нелогичными. Как это ни странно, если бы мы не были столь нелогичны, мы просто не могли бы существовать. Это касается, вероятно, и всех других животных. Лестер указал на мигающие огоньки. — Политики пытаются пробиться. Вашингтон, Лондон, Тимбукту... Соединить их, Крис?

— Конечно, нет. Держите их за глотку, Гарри. Джон, спросите Джо, как он воспроизводит себя.

— Как раз об этом я и хотел спросить, — сказал Мак-Нейл. — Ну, так давайте. Посмотрим, насколько он деликатен, когда речь идет о нем самом.

— Крис!

Мак-Нейл обратился к Облаку:

— Нам было бы интересно узнать о вашем способе размножения: сильно он отличается от нашего?

— Да. Размножение, появление нового живого существа происходит у нас совершенно иначе. Видите ли, если бы не несчастные случаи или непреодолимое желание уничтожить себя — такое случается с нами иногда, как и с вами — я мог бы жить бесконечно. Следовательно, в отличие от вас у меня нет необходимости породить кого-то, кто остался бы после моей смерти.

— Сколько же вам сейчас лет?

— Несколько больше пятисот миллионов.

— И ваше рождение было, так же как возникновение жизни на Земле, следствием какой-то спонтанной химической реакции?

— Нет. Во время наших путешествий по Галактике мы подыскиваем подходящие скопления вещества — облака, которые можно заселить. Мы делаем это примерно так же, как вы сажаете черенки от деревьев. Если бы я, например, обнаружил подходящее облако, еще не наделенное жизнью, я снабдил бы его сравнительно простой "нервной системой". Я посадил бы туда то же, из чего сделан я сам, часть себя самого.

Таким образом можно избежать тех многочисленных опасностей, с которыми сталкивается спонтанно возникшая разумная жизнь. Возьмем хотя бы такой пример. Как я уже объяснял в одной из наших предыдущих бесед, радиоактивные вещества не должны ни в коем случае попадать в мою нервную систему. Для этого у меня есть специальный весьма сложно устроенный электромагнитный экран, который препятствует доступу любого радиоактивного газа к моим нервным центрам — иначе говоря, к моему мозгу. Стоит только этому экрану выйти из строя, как я почувствую сильнейшую боль и вскоре погибну. Выход из строя экрана — один из возможных несчастных случаев, о которых я только что говорил. Суть этого примера в том, что мы можем снабдить своих "потомков" как экранами, так и разумом для управления ими, тогда как практически невероятно, чтобы такие экраны могли появиться в ходе самопроизвольного развития жизни.

— Но ведь это должно было случиться, когда появился первый из вашего рода, — возразил Мак-Нейл.

— Я не верю, что вообще когда-либо существовал "первый", — ответило Облако.

Мак-Нейл не понял этого замечания, но Кингсли и Марлоу переглянулись, как бы говоря: "Ого, вон он куда гнет! Что бы сказали сторонники теории "взрывающейся вселенной"!

— Обеспечив своих "потомков" такими защитными средствами, — продолжало Облако, — мы предоставляем им в остальном развиваться по своему усмотрению. Здесь я должен объяснить важное различие между нами и вами. Число клеток в вашем мозгу почти не изменяется с момента рождения. Поэтому ваше развитие заключается в том, что вы учитесь использовать наилучшим образом мозг фиксированной емкости. В нашем случае дело обстоит совершенно иначе. Мы можем увеличивать свой мозг сколько угодно. И, конечно, можем удалять или заменять изношенные или испорченные части. Наше развитие заключается, таким образом, как в развитии самого мозга, так и в том, что мы учимся использовать его наилучшим образом для решения возникающих перед нами проблем. Теперь вам должно быть ясно, что наши "дети" начинают со сравнительно простого устройства мозга; по мере того, как мы взрослеем, наш мозг становится все больше и сложнее.

— Не могли ли бы вы описать так, чтобы нам было понятно, как создаются новые части вашего мозга? — спросил Мак-Нейл.

— Думаю, что могу. Сначала я изготовляю сложные молекулы нужных типов из имеющихся химических продуктов, запасы которых у меня всегда под рукой. Затем молекулы укладываются соответствующим образом на поверхности твердого тела, образуя "нервную структуру". Материал твердого тела выбирается так, чтобы его температура плавления не была слишком низкой — лед, например, не подходит в данном случае, — и чтобы в электрическом отношении это был хороший изолятор. Поверхность тела также должна быть хорошо подготовлена, чтобы закреплять "нервную структуру" — мозговое вещество, как вы бы сказали, — там, где нужно.

Схема "нервной структуры", конечно, самое трудное. Надо добиться, чтобы новый мозг действовал как единое целое при выполнении своих задач. Необходимо также, чтобы этот новый узел не начинал работать самопроизвольно, а ждал поступления соответствующих сигналов от остальных частей моего мозга. Обмен такими сигналами между старой и новой частями мозга может происходить по многим каналам. В результате работа нового мозга может контролироваться, и он включается в общую нервную сеть.

— У меня еще два вопроса, — сказал Мак-Нейл. — Как производится доставка энергии к вашим нервным элементам? У человека для этого есть система кровоснабжения. Есть ли у вас что-либо подобное этой системе? Во-вторых, какого приблизительно размера ваши нервные элементы? Последовал ответ:

— Размер меняется в зависимости от того, для какой цели служит данный элемент. Твердое тело, на котором он строится, бывает от одного-двух до нескольких сот метров. Да, у меня есть нечто, подобное системе кровоснабжения. Доставка нужных веществ осуществляется потоком газа, который постоянно омывает нервные элементы. Но поток этот приводится в движение не сердцем, а электромагнитным насосом. Следует отметить, что насос имеет неорганическую природу, поэтому при насаждении нового очага жизни "родитель" обязательно обеспечивает своего "потомка" таким насосом. Идущий от насоса газ захватывает питательные вещества, затем проходит вблизи нервных элементов, которые поглощают различные нужные для работы мозга молекулы. Отработанные продукты деятельности организма выделяются в этот же поток газа и затем фильтруются в органе, подобном вашим почкам. Поток очищенного газа поступает опять в электромагнитный насос.

Чрезвычайно важно, что мое сердце, почки и кровь имеют неорганическую природу. В случае, если они перестают работать, ничего страшного не происходит. Если мое "сердце" начинает плохо работать, я просто подключаю запасное "сердце", которое держу всегда наготове. Если выходят из строя мои "почки", я не умираю, как ваш композитор Моцарт. Я опять-таки перехожу на запасные "почки". Пополнять объем крови я также могу практически неограниченно.

Вскоре после этого Джо "покинул трибуну".

— Все-таки потрясающе, насколько общими оказываются принципиальные основы жизни, — заявил Мак-Нейл. — Детали, конечно, сильно отличаются: газ вместо крови, электромагнитное сердце и почки и так далее. Но общая структура организма почти одинакова.

— И то, как он достраивает свой мозг, имеет что-то общее, мне кажется, с программированием для вычислительных машин, — сказал Лестер. — Вы обратили внимание, Крис? Это очень похоже на составление новой подпрограммы.

— Я думаю, наше сходство не случайно. Я как-то слышал, что коленный сустав мухи очень похож по своей конструкции на человеческий. Почему? Да потому, что существует, видимо, только одна хорошая конструкция коленного сустава. Точно так же существует какой-то единственный вполне определенный принцип, в соответствии с которым может быть построено разумное существо.

— Но почему вы думаете, что этот принцип единственный? — спросил Мак-Нейл Кингсли.

— Мы знаем, что вселенная построена в соответствии с некоторыми основными законами природы, которые постигает или пытается постичь наша наука. Мы склонны к некоторому зазнайству, когда, обозревая свои успехи в этой области, мы говорим, что вселенная построена логично с нашей точки зрения. Но это то же, что ставить телегу впереди лошади. Не вселенная построена логично с нашей точки зрения; это мы и наша логика развились в соответствии с логикой вселенной. Таким образом, можно сказать, что разумная жизнь есть нечто, отражающее самую суть строения вселенной. Это справедливо как для нас, так и для Джо. Вот почему у нас оказывается так много общего, вот почему в разговоре у нас обнаруживается нечто вроде общих интересов, несмотря на столь большое различие в нашем детальном строении. Ибо в основных чертах как мы, так и Джо построены по принципам, которые вытекают из общего устройства вселенной.

— Эти политики все еще пытаются пробиться. Проклятье, пойду выключу лампочки, — сказал Лестер.

Он направился к панели с лампочками, которые вспыхивали, извещая о том, что из разных стран поступают какие-то сообщения. Минуту спустя он вернулся на свое место, задыхаясь от смеха.

— Здорово! — еле выговорил он, его душил смех. — Я забыл прекратить трансляцию нашего разговора на десятисантиметровых волнах. Они слышали все, наши разговоры насчет того, чтобы держать их за глотку и прочее. Сейчас они, конечно, в дикой ярости. Ну что ж, теперь, я считаю, все стало на свои места.

Никто, казалось, не знал, как быть. Наконец, Кингсли подошел к пульту. Он переключил несколько тумблеров и сказал в микрофон:

— Нортонстоу. Говорит Кристофер Кингсли. Если есть какие-либо сообщения, передавайте.

В динамике послышался раздраженный голос:

— А, наконец-то. Это вы, Нортонстоу? Мы пытаемся связаться с вами уже три часа подряд.

— Кто это говорит?

— Громер, министр обороны США. Должен вам сообщить, что вы говорите с весьма рассерженным человеком, мистер Кингсли. Я жду объяснений относительно вашего возмутительного поведения сегодня.

— В таком случае, боюсь, вам придется еще подождать. Даю вам тридцать секунд, и если за это время ваши высказывания не облекутся в приемлемую форму, я отключаюсь опять.

Голос стал более спокойным, но и более угрожающим:

— Мистер Кингсли, я уже наслышан о вашем невыносимом характере, но сам я сталкиваюсь с вами впервые. К вашему сведению, я намерен принять меры, чтобы этот раз был и последним. Это не предостережение. Я просто говорю вам со всей ответственностью, что очень скоро вы будете удалены из Нортонстоу. Вопрос о том, куда вы будете удалены, я предоставляю вашему собственному воображению.

— Я хотел бы отметить, что в своих планах относительно меня, мистер Громер, вы не учли одного очень важного обстоятельства.

— Какого именно, смею я спросить? — Что в моей власти вообще уничтожить весь Американский материк. Если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, спросите своих астрономов, что случилось с Луной вечером 7 августа. Вам следовало бы также принять во внимание, что мне потребуется менее пяти минут, чтобы привести в исполнение эту угрозу.

Кингсли переключил несколько тумблеров, и лампочки на контрольной панели погасли. Марлоу был бледен; на лбу и над верхней губой у него выступили капельки пота.

— Нехорошо, Крис, нет, нехорошо, — сказал он.

Кингсли смутился.

— Мне очень жаль, Джефф. У меня совершенно вылетело из головы, что вы американец. Еще раз прошу прощенья, но имейте в виду, я ответил бы то же самое и Лондону, и Москве, и вообще кому угодно.

Марлоу покачал головой.

— Вы неправильно поняли меня, Крис. Я возражал не потому, что Америка — моя родина. В любом случае я прекрасно понимают вы его просто запугиваете. Меня беспокоит, что такие угрозы могут иметь чертовски опасные последствия.

— Чепуха. Не стоит делать из мухи слона. Газеты приучили вас думать, будто политики — важные персоны, и вы никак не можете отвыкнуть. Они, вероятно, понимают, что я пытаюсь их запугать, но пока остается какая-то вероятность, что я могу осуществить свою угрозу, они не решатся пустить в ход самое сильное свое оружие. Вот увидите.

Однако, как показали дальнейшие события, в данном случае прав был Марлоу, а не Кингсли.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. РАКЕТЫ И БОМБЫ

Через три часа Кингсли разбудили. — Извините, что я разбудил вас, Крис, но случилось нечто важное, — сказал Гарри Лестер.

Убедившись, что Кингсли окончательно проснулся, он продолжал:

— Паркинсона вызывает Лондон. — Да, времени они не теряют.

— Но ведь мы не можем допустить этого разговора. Это слишком большой риск.

Некоторое время Кингсли молчал. Затем, видимо, на что-то решившись, он сказал:

— Я думаю, нужно пойти на этот риск, Гарри, но мы будем стоять у него над душой во время всего разговора. Мы можем быть уверены, он не проболтается. Дело вот в чем. Хотя я и не сомневаюсь, что длинная рука Вашингтона может дотянуться и до Нортонстоу, нашему правительству, по-моему, не очень-то будет приятно, если ему начнут давать распоряжения, что оно должно делать на своей собственной территории. Следовательно, мы сейчас имеем то преимущество, что на нашей стороне симпатии нашего народа. Если не дать Паркинсону провести этот разговор, мы лишимся такого преимущества. Пойдемте к нему.

Когда они разбудили Паркинсона и сообщили ему о вызове, Кингсли сказал:

— Послушайте, Паркинсон, я буду говорить откровенно. Что до нас, мы все время вели честную игру. Верно, мы поставили много условий перед тем, как переселиться сюда, и мы потребовали, чтобы эти условия были выполнены. Но в свою очередь мы честно сообщали вашим людям все, о чем узнавали сами. Верно и то, что мы не всегда оказывались правы, но причина наших ошибок теперь совершенно ясна. Американцы тоже организовали соответствующее учреждение, но им руководили политики, а не ученые, и от него поступало меньше информации, чем из Нортонстоу. Вы отлично знаете, если бы не наши предупреждения, смертность в минувшие месяцы была бы значительно выше. — Куда вы клоните, Кингсли?

— Я просто хочу дать вам понять следующее: мы вели честную игру, хотя временами и могло казаться, что это не так. Мы продолжали играть в открытую, даже когда обнаружили истинную природу Облака, и передавали информацию, получаемую от него. Но с чем я не могу смириться, так это с напрасной тратой времени, которое отводится Облаком для связи с нами. Нечего рассчитывать, что Облако будет без конца с нами разговаривать, слишком мы для него мелкая рыбешка. И я ни в коем случае не буду, если это окажется в моих силах, тратить драгоценное время на политическую болтовню. Нам слишком многое еще нужно узнать. Кроме того, если политики ударятся, как на женевских совещаниях, в дебаты о повестке дня, Облако, вероятно, вообще не выдержит. Оно не захочет тратить время на разговоры с болтливыми идиотами.

— Мне всегда очень лестно слышать ваше мнение о нас. Но я все еще не понял, к чему вы клоните.

— Вот к чему. Вас запрашивает Лондон, и мы собираемся присутствовать при разговоре. Если в ваших словах промелькнет хотя бы тень сомнения относительно моего заявления о союзе между нами и Облаком, я продырявлю вам череп гаечным ключом. Пошли.

Оказалось, что Кингсли составил себе неверное представление о ситуации. Премьер-министр всего-навсего хотел узнать у Паркинсона, как он считает, есть ли хоть малейшее сомнение в том, что Облако может стереть с лица Земли целый континент, если оно действительно этого захочет. Паркинсон без труда ответил на этот вопрос. Он заявил вполне откровенно и без колебаний о своей полной уверенности, что Облако это сделать может. Премьер-министр удовлетворился таким ответом и, сделав несколько несущественных замечаний, закончил разговор.

— Очень странно, — сказал Лестер Кингсли, когда Паркинсон ушел досыпать. — Слишком много от Клаузевица, — продолжал он. — Их интересует только сила оружия.

— Да, им, видно, никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может обладать оружием невиданной силы и не применить его. — Особенно в таком случае, как этот. — Что вы имеете в виду, Гарри? — Ну, разве не аксиома, что всякий нечеловеческий интеллект должен быть злым?

— Полагаю, что да. Действительно, в девяноста девяти процентах историй о нечеловеческом интеллекте он мерзок по природе. Я всегда объяснял это тем, что трудно создать по-настоящему убедительного мерзавца, но, возможно, здесь и более глубокие причины.

— Да, люди всегда враждебно относятся к тому, чего не понимают, а по-моему, политики не очень-то поняли, что происходит. И вы еще думаете, они поверят, что мы со стариной Джо — друзья? Как бы не так.

— Если только они не рассматривают нашу дружбу, как сговор с дьяволом.

Первое, что предприняло правительство США после угрозы Кингсли и после того, как Лондон подтвердил разрушительную мощь Облака, была срочная постройка односантиметрового передатчика и приемника того же типа, что в Нортонстоу (при этом они воспользовались информацией, которую ранее получили из того же Нортонстоу). Технические возможности Америки были столь велики, что работу выполнили в чрезвычайно короткий срок. Но результаты оказались обескураживающими. Облако не отвечало на американские передачи, не удалось перехватить также ни одного сообщения от Облака в Нортонстоу. Эти неудачи были вызваны двумя причинами. Неудача с перехватом была вызвана серьезной технической трудностью. Как только связь между Облаком и Нортонстоу приняла характер беседы, отпала необходимость в очень быстрой передаче информации, как например, в период, когда Облако изучало нашу человеческую науку и культуру. Это позволило сильно уменьшить ширину полосы, на которой велась передача, что было весьма желательно для Облака, так как благодаря этому сообщения с Земли создавали меньше помех при приеме сообщений от обитателей других галактик. Ширина полосы была столь мала и так низка была мощность передачи, что американцы не смогли найти точную длину волны, на которой они могли бы перехватить связь. Причина, по которой Облако не отвечало американцам, была проще. Облако не отвечало, если в начале сообщения не было специально закодированного сигнала, а правительство США не знало кода.

Неудача со связью вызвала к жизни новые планы. Весть о них произвела в Нортонстоу впечатление разорвавшейся бомбы. Новость сообщил Паркинсон.

— Почему на свете столько дураков? — завопил он диким голосом, врываясь в кабинет Кингсли.

— Отлично, наконец-то у вас появились проблески сознания, — прокомментировал Кингсли.

— И вы среди них, Кингсли. Теперь мы находимся в страшно запутанном положении из-за вашего идиотизма в сочетании с кретинизмом Вашингтона.

— Ладно, Паркинсон, вот вам кофе и успокойтесь.

— Пошли вы к черту со своим кофе! Слушайте. Давайте вернемся к 1958 году, когда никто еще не слышал об Облаке. Вспомните гонку вооружений, вспомните о том, как США вслед за Советами стали готовить межконтинентальные ракеты с водородными зарядами. И как ученый вы понимаете, что запустить ракету на шесть или семь тысяч миль от одной точки земной поверхности в другую — это в общем то же самое, что запустить ракету в космическое пространство.

— Паркинсон, вы что, хотите сказать...

— Я говорю вам, что работа в США над этой проблемой продвинулась гораздо дальше, чем Британское правительство могло себе представить. Мы узнали об этом только день или два назад. Мы узнали об этом, только когда правительство США заявило, что они запустили ракеты, запустили их в Облако.

— Дураки непомерные! Когда это случилось?

— На этой неделе.

— Пойдемте к Марлоу и Лестеру и подумаем все вместе, что можно предпринять, чтобы предотвратить катастрофу.

Мак-Нейл был в это время у Марлоу, и он тоже принял участие в обсуждении. Когда Паркинсон повторил свой рассказ, Марлоу сказал:

— Свершилось. Это то, чего я опасался, когда мы ругались с вами на днях, Крис.

— Вы хотите сказать, что предвидели это?

— Ну, неточно, если говорить о деталях. Я не представлял себе, что они так далеко продвинулись со своими злосчастными ракетами. Но я печенкой чувствовал, что-нибудь такое должно случиться. Видите ли, вы слишком увлекаетесь логикой, Крис. Вы не знаете людей.

— Сколько этих ракет было послано? — спросил Лестер.

— По нашим сведениям, больше сотни.

— Ну, не думаю, чтобы это имело особое значение, — заметил Лестер. — Энергия сотни водородных бомб может казаться огромной для нас, но она ничтожна по сравнению с энергией Облака. По-моему, это так же глупо, как пытаться убить носорога зубочисткой.

Паркинсон покачал головой.

— Насколько я понял, они не пытаются разнести Облако в клочья. Они пытаются его отравить!

— Отравить! Как?

— Радиоактивными веществами. Вы слышали, как Облако рассказывало, что может случиться, если радиоактивные вещества проникнут сквозь его экран. Они все это узнали из слов самого Облака.

— Да, я думаю, несколько сот тонн сильно радиоактивного вещества — это совсем другое дело. Заговорил Кингсли.

— Радиоактивные частицы могут вызвать ионизацию в очень неприятных местах. Вернемся к старому разговору о том, что мы работаем на постоянном токе, а Облако на переменном. Для работы на переменном токе на больших расстояниях необходимы высоковольтные системы. В нашем теле не может возникать высокое напряжение, поэтому оно может работать только на постоянном токе. Но Облако должно иметь высокие напряжения, чтобы осуществлять высокочастотную связь на больших расстояниях. А при больших напряжениях несколько заряженных частиц в определенных местах в изолирующем веществе могут привести к чертовски серьезным повреждениям.

— А экран? Может быть, он не пропустит ракеты внутрь Облака? — спросил Марлоу.

— Видно, в этом заключается самая мерзкая часть плана, — ответил Кингсли. — Экран, вероятно, действует на газ, а не на твердые тела, так что он не может остановить ракеты. А пока они не взорвутся, не будет никаких радиоактивных веществ, и я думаю, главное в том, чтобы они не взрывались, пока не проникнут сквозь экран. Паркинсон подтвердил это.

— Верно, — сказал он. — Они должны автоматически направляться к любому твердому телу значительных размеров. Таким образом, они попадут прямо в нервные центры Облака. По крайней мере, таков замысел.

Кингсли вскочил и зашагал по комнате, продолжая говорить:

— Все равно, это дикая глупость. Действительно, во-первых, это может не сработать, или, предположим, это принесет Облаку серьезный ущерб, но не убьет его. Последуют ответные действия. Облако может уничтожить всю жизнь на Земле так же безжалостно, как мы давим муху. По-моему, оно никогда не выказывало особого восторга по поводу жизни на планетах.

— Но оно бывает всегда так рассудительно во время бесед, — вставил Лестер.

— Да, но из-за неистовой боли оно может потерять всю свою рассудительность. Во всяком случае, не думаю, чтобы разговоры с нами занимали хоть сколько-нибудь значительную часть мозга Облака. Оно, вероятно, одновременно делает тысячи других дел. Нет, я не думаю, что мы можем надеяться на сколько-нибудь деликатное отношение. Но это только одна сторона дела. Ничуть не лучше, если удастся убить Облако. Прекращение его нервной деятельности приведет ко взрывам колоссальной силы — назовем это его предсмертной агонией. По нашим масштабам, запасы энергии Облаке неимоверно грандиозны. В случае неожиданной смерти вся эта энергия высвободится — и опять у нас ни малейшего шанса выжить. Все равно, что вас запрут в загоне с бешеным слоном, и еще похуже, как сказал бы ирландец.

Наконец, и от этого тоже можно с ума сойти, если Облако убито и нам настолько повезло, что мы избежали всех этих возможностей подохнуть, мы вынуждены будем жить постоянно с диском газа вокруг Солнца. И все мы знаем, чем это пахнет. Таким образом, со всех точек зрения эти действия непонятны. Вам ясна психологическая подоплека этого дела, Паркинсон?

— Как это ни странно, но, по-моему, ясна. Несколько минут тому назад Джефф Марлоу заметил, что вы всегда мыслите логически, Кингсли, но здесь нужна не логика, нужно знание людей. Возьмем для начала ваш последний аргумент. Из того, что мы узнали от Облака, можно заключить, что оно собирается оставаться около Солнца примерно от пятидесяти до ста лет. Для большинства людей это все равно, что навсегда.

— Это совершенно разные вещи. За пятьдесят лет произойдут значительные изменения в земном климате, но не произойдет столь коренных перемен, как в случае, если бы, Облако осталось здесь навсегда.

— Я в этом не сомневаюсь. Я только говорю, что для подавляющего большинства людей совершенно все равно, что произойдет через пятьдесят, или, если хотите, через, сто лет. Что до двух других возможностей, то тут уж идут на риск.

Значит, вы согласны со мной?

— Нисколько. При каких обстоятельствах вы пойдете по пути, сопряженному с громадным риском? Нет, не пытайтесь отвечать. Я скажу вам. Ответ таков: вы пойдете на опасные действия, если все другие возможности будут казаться еще худшими.

— Но другие возможности не хуже. Была возможность ничего не предпринимать, и это не было связано ни с каким риском.

— Это было связано с риском, что вы станете всемирным диктатором!

— Чепуха! Я не из того теста, из какого делаются диктаторы. Моя единственная агрессивная черта — я терпеть не могу дураков. Разве я похож на диктатора?

— Да, Крис, — сказал Марлоу. — Не с нашей точки зрения, конечно, — добавил он поспешно, пока Кингсли не успел взорваться, — но с точки зрения Вашингтона — да. Когда человек разговаривает с ними, как с умственно отсталыми школьниками, и когда оказывается, что этот человек обладает невиданной мощью, можете ли вы осуждать их за несколько поспешные выводы?

— И еще есть причина, по которой они никогда не пришли бы к другому решению, — добавил Паркинсон. — Можно, я расскажу историю моей жизни? В детстве я учился в привилегированной школе. В таких школах особенно способных ребят обычно поощряют к изучению классиков, и, хотя, может быть, нескромно с моей стороны так говорить, я тоже этим занялся. Я получил стипендию в Оксфорде, учился довольно хорошо и обнаружил на двадцать втором году жизни, что голова моя нашпигована бесполезными знаниями, во всяком случае для человека, не обладающего особо выдающимися способностями — а я ими не обладал. Ну, я и поступил на административную службу. И она привела меня к теперешнему моему положению. Мораль этой истории такова: я пришел в политику совершенно случайно, а не преднамеренно. То же самое случается и с другими — я не уникум и не претендую на это. Но нас, случайных рыбешек, ничтожное меньшинство, и мы обычно не занимаем особо влиятельных постов. Почти все политики избирают политическую карьеру потому, что она их привлекает, потому, что они стремятся быть в центре внимания, потому, что им нужно чувствовать свою власть.

— Какая исповедь, Паркинсон!

— Теперь вы видите, куда я клоню?

— Пока еще весьма смутно. По-вашему, ход мыслей у ведущих политиков таков: они не могут себе представить, что кому-то перспектива стать диктатором может казаться совершенно неприемлемой. Но почему перспектива нашей диктатуры над миром, пусть совершенно нелепая, как мы знаем, могла показаться им худшим вариантом, чем те пагубные действия, которые они предприняли?

— Полная и окончательная потеря власти — самая ужасная перспектива, которую политики могут вообразить. Все другое перед этим меркнет.

— Паркинсон, вы меня убили. Видит бог, я весьма невысокого мнения о политиках, но я не могу себе представить человека, сколь бы плох он ни был, для которого личное честолюбие значит больше, чем судьба всего живого.

— О мой дорогой Кингсли, как мало вы знаете людей! Вам известно библейское изречение: "Да не будет знать твоя правая рука, что творит левая"? А известно вам, что оно означает? Оно означает — держите свои мысли в маленьких, удобных непроницаемых отделениях, никогда не давайте им взаимодействовать и противоречить друг другу. Оно означает, что можно ходить в церковь один раз в неделю и грешить все остальные шесть дней. Не воображайте, что кто-нибудь предвидит, как эти ракеты могут принести гибель человечеству. Ни в коем случае. Это рассматривается как смелый удар по агрессору, который уже однажды причинил столько вреда населению Земли и привел даже сильнейшие нации на грань гибели. Это дерзкий ответ демократии на угрозу потенциального тирана. О, я не смеюсь, я говорю совершенно серьезно. — Но это же такая нелепость!

— С нашей точки зрения — да. С их — нет. Не приписывайте своего образа мыслей другим.

— Откровенно говоря, Паркинсон, по-моему, эта передряга лишила вас здравого смысла. Не может быть, чтобы все было так скверно, как вы думаете. Откуда вы узнали об этих ракетах? Из Лондона?

— Да, из Лондона.

— В какой-то степени это честно с их стороны?

— К сожалению, я должен вас разочаровать, Кингсли. Я не могу этого доказать, но думаю, никогда бы мы об этом не узнали, если бы Британское правительство могло присоединиться к США. Вы должны понять, эта страна менее других обеспокоена вашим предполагаемым господством над миром. Нечего себе глаза закрывать, Британия неуклонно и быстро теряет положение одной из ведущих стран мира. Возможно, Британское правительство не очень бы огорчилось, если бы США, Советы, Китай, Германия и остальные страны оказались в подчинении у группы людей, обосновавшихся на Британских островах. Возможно, они думают, что будут ярче сиять в лучах вашей, или, если позволите, нашей славы. Они надеются, быть может, обвести вас вокруг пальца так, чтобы вы передали эффективный контроль в их руки.

— Как ни странно, Паркинсон, но было время, когда я считал себя сверхциником.

Паркинсон усмехнулся.

— Впервые в вашей жизни, Кингсли, мой дорогой друг, я скажу вам с жестокой откровенностью то, что вам должны были сказать много лет назад. Как циник вы никуда не годитесь — вас кто угодно заткнет за пояс. По существу, и я говорю это совершенно серьезно, вы — неисправимый идеалист.

Марлоу вмешался в разговор.

— Может быть, все-таки, когда вы покончите с самоанализом, мы обсудим, что делать дальше?

— Совсем как в чеховской пьесе, — заметил кто-то.

— А все-таки интересно и весьма тонко, — сказал Мак-Нейл.

— Что нам делать, решить очень просто, Джефф. Расскажем все Облаку. Это единственное, что нужно сделать, как ни крути.

— Вы уверены в этом, Крис?

— Конечно, какие могут быть сомнения? Сначала я изложу наиболее эгоистические соображения. Мы, видимо, сможем предотвратить гибель всего живого на Земле, так как Облако, возможно, смягчится, если мы его предупредим. Но, несмотря на то, что говорил Паркинсон, я сделал бы то же самое, даже если бы этого мотива и не существовало. Пусть это звучит странно, и слова не совсем точно передают мою мысль, я считаю, что поступить так значит поступить человечно. Но я думаю, что этот вопрос мы должны решать сообща и, если не все с этим согласны, будем голосовать. Мы могли бы спорить еще много часов, но мне кажется, каждый уже все обдумал и решил про себя. Итак, голосуем. Лестер?

— Я за.

— Марлоу?

— Согласен.

— Мак-Нейл?

— Да.

— Паркинсон?

— Согласен.

— Для интереса, хотя это опять похоже на Чехова, объясните нам, Паркинсон, почему вы согласились? С нашей первой встречи и по сей день я считал, что мы с вами по разные стороны баррикад.

— Меня обязывала работа, а я хотел выполнять ее добросовестно. Сегодня, кажется, я освободился от этой добросовестности и обрел новую, истинную добросовестность. Возможно, я и сам становлюсь идеалистом, но я согласен с тем, что вы понимаете под человечностью.

— Итак, договорились, мы вызываем Облако и сообщаем ему об этих ракетах.

— Может быть, посоветоваться с другими? Как вы думаете? — спросил Марлоу. Кингсли ответил:

— Пусть это звучит по-диктаторски, но я решительно против какого-либо расширения дискуссии. Во-первых, если мы посоветуемся со всеми и в результате будет вынесено противоположное решение, я наложу на него запрет — придется стать диктатором. Но есть и еще одно обстоятельство — нам всем могут просто перерезать глотки. Мы всегда презирали общепризнанные авторитеты, но выражали это в полушутливом тоне. Обвинить нас в нарушении законов нельзя, суд такого иска и рассматривать не станет. Но тут дело обстоит иначе. Если мы передаем Облаку эту информацию, а ее можно назвать военной информацией, мы берем на себя громадную ответственность, и я против того, чтобы другие делили с нами эту ответственность. Я не хочу, например, чтобы Эйн была к этому причастна.

— А вы что думаете по этому поводу, Паркинсон? — спросил Марлоу.

— Я согласен с Кингсли. Вспомните, фактически мы совершенно бессильны. Мы даже не можем воспрепятствовать полиции арестовать нас, когда им вздумается. Конечно, Облако, быть может, захочет нас поддержать, в особенности после этого случая. Но потом мы опять можем оказаться без поддержки; или же Облако вообще прекратит всякую связь с Землей. И останется у нас в руках только блеф. Пока блеф проходит успешно, и нет ничего удивительного, что он удается. Но мы не можем блефовать всю жизнь. Более того, даже если нам удастся заполучить Облако в качестве союзника, в нашей позиции все равно остается губительная брешь. Это звучит очень лихо: "Я могу стереть с лица земли Американский континент", но ведь вы прекрасно знаете, что никогда мы на такое не пойдем. Так что в любом случае нам остается блеф и только. Эти слова несколько умерили пыл собравшихся. — Тогда совершенно ясно: мы должны держать свой план в строжайшем секрете. Кроме нас, никто о нем ничего не должен знать, — заметил Лестер.

— Соблюдать секретность не так просто, как вы думаете.

— Что вы имеете в виду?

— Вы забываете, что информация была получена мной из Лондона. В Лондоне уверены, что мы собираемся известить Облако. Поэтому все будет в порядке, пока идет наш блеф, но если он не...

— Раз уверены, значит надо действовать. Уж если нас все равно ждет наказание, то можно пойти и на преступление, — прервал Мак-Нейл.

— Да, надо действовать. Хватит разговоров, — сказал Кингсли. — Гарри, наговорите на пленку объяснение. Затем начинайте его непрерывно транслировать. И не бойтесь, что кто-нибудь, кроме Облака, перехватит нашу передачу.

— Ну, Крис, объяснение лучше составьте вы. Вы лучше умеете говорить, чем я.

— Ладно, начнем.

После пятнадцати часов передачи пришел ответ от Облака. Лестер отыскал Кингсли.

— Оно хочет знать, как мы такое допустили. Ему это не нравится.

Кингсли вошел в отдел связи, взял микрофон и продиктовал следующий ответ:

— Нападение предпринято вне всякой связи с нами. Я думал, это будет ясно из моего предыдущего послания. Вам известны основные факты, касающиеся организации человеческого общества, которое разделено на множество групп, имеющих самостоятельное управление, так что ни одна группа не контролирует деятельность других. Следовательно, вы должны понять, что ваше прибытие в солнечную систему не было воспринято другими группами так же, как это восприняли мы. Вам, может быть, будет интересно знать, что, предупредив вас, мы очень сильно рискуем не только своей безопасностью, но, возможно, и своей жизнью.

— Господи! Вы не должны были говорить этого, Крис. Вы не смягчите его гнев такими разговорами.

— Почему бы и нет. Во всяком случае, если нас подвергнут репрессиям, так хоть выскажемся напоследок.

Вошли Марлоу и Паркинсон.

— Вам будет приятно узнать, что Крис сейчас пытался умилостивить Облако, — заметил Лестер.

— Господи, он что, пошел по стопам Аякса? Паркинсон внимательно посмотрел на Марлоу. — Вы знаете, это очень похоже на идеи древних греков. Они верили, что Юпитер мечет молнии, восседая на грозовом облаке. Совсем как у нас сейчас.

Удивительно, правда? Только бы это не кончилось для нас в духе греческой трагедии.

Однако трагедия была ближе, чем кто-либо предполагал.

Пришел ответ на послание Кингсли.

— Сообщение и аргументы поняты. Из того, что вы сказали, я заключил, что эти ракеты не были посланы из близкой к вам части Земли. Если в течение следующих нескольких минут я не получу опровержения этому, то буду действовать согласно выработанному мною решению. Вам, быть может, интересно узнать, что я изменю направление движения ракет относительно Земли на противоположное. Направление будет изменено на обратное, но скорость останется та же. Это будет сделано в момент, когда каждая ракета пролетит целое число дней. Когда ракеты повернутся, к их движению будет добавлено небольшое возмущение.

Облако смолкло. Кингсли тихонько свистнул.

— Господи, ну и решение, — прошептал Марлоу.

— Простите, я не совсем понял, — проговорил Паркинсон.

— Ну, изменение движения ракет на обратное означает, что они полетят назад по своим траекториям — заметьте, что все это относительно Земли.

— Вы хотите сказать, что они попадут в Землю?!

— Конечно, но это еще не все. Если они повернут назад через целое число дней, чтобы лететь обратно по тем же траекториям, то, когда они достигнут Земли, они попадут точно в те же точки, из которых были пущены.

— Почему точно в те же?

— Потому что через целое число дней Земля будет находиться в той же фазе своего вращения.

— А что значит "относительно Земли"?

— Это значит, что учитывается вращение Земли вокруг Солнца, — сказал Лестер.

— И движение Солнца вокруг центра Галактики, — добавил Марлоу.

— И, значит, те, кто послал ракеты, получат их назад. О, боги, воистину соломоново решение.

Кингсли сначала только слушал этот разговор. Теперь он сказал:

— Еще одна последняя пикантная подробность для вас, Паркинсон: к движению будет добавлено малое возмущение, так что мы не можем точно знать, куда они попадут. Мы знаем лишь приближенно, с точностью до сотен миль, или, возможно, до тысяч миль. Я выражаю вам соболезнования по этому поводу, Джефф.

Казалось, Марлоу постарел сразу на много лет.

— Могло быть хуже; можно утешаться хоть этим. Слава богу, хорошо еще, что Америка — большая страна.

— Ну, вот и конец нашей секретности, — заметил Кингсли. — Я никогда не верил в секретность, и теперь это ударило по мне. Еще одно соломоново решение.

— Что вы, имеете в виду, какой конец секретности?

— Гарри, мы должны предупредить Вашингтон. Если сотня водородных бомб упадет через несколько дней на США, они, по крайней мере, должны рассредоточить население больших городов.

— Но если мы расскажем, что мы сделали, нас просто разорвут в клочья.

— Знаю. Все равно мы должны идти на риск. Как вы думаете, Паркинсон?

— Вы правы, Кингсли. Мы должны их предупредить. Но нельзя допустить ошибки, иначе наше положение будет совершенно безнадежным. Нужно продолжать этот блеф, иначе...

— Не к чему выпутываться из беды, в которую мы еще не попали. Первое, что надо сделать — это связаться с Вашингтоном.

Кингсли включил десятисантиметровый передатчик. Марлоу подошел к нему.

— Не так просто с этим справиться, Крис. Если вы не возражаете, я это сделаю. И я бы хотел беседовать с ними наедине. Не хочу попадать у вас на глазах в унизительное положение.

— Нелегко вам будет, Джефф. Но если вы так решили, что ж, валяйте. Мы вас оставим, но помните, мы будем рядом на тот случай, если вам понадобится помощь.

Кингсли, Паркинсон и Лестер оставили Марлоу отправлять сообщение — сообщение, которое явилось следствием тягчайшей государственной измены в том смысле, в каком любой земной суд понимает государственную измену.

Приблизительно через час Марлоу бледный, как полотно, и обессиленный вернулся к остальным.

— Им, конечно, не очень это все понравилось, — только и сказал он.

Еще меньше понравилось американскому правительству то, что спустя два дня водородная бомба стерла с лица земли город Эль Пасо, а другая попала в юго-восточную часть Чикаго. Хотя правительство США предприняло срочные меры по рассредоточению населения, это рассредоточение было, конечно, неполным, и более четверти миллиона человек погибло.

Гибель людей от стихийного бедствия вызывает скорбь, даже глубочайшую скорбь, но она не вызывает гневного возмущения. Совсем другое дело, если люди гибнут в результате преднамеренных действий человека. Слово "преднамеренных" здесь важно. Одно преднамеренное убийство может вызвать куда более бурную реакцию, чем десять тысяч смертей на дорогах. Можно понять, почему четверть миллиона погибших при взрывах бомб произвели на правительства во всем мире значительно большее впечатление, чем катастрофические бедствия в период великой жары и затем в период великого холода. Тогда все это было воспринято как стихийное бедствие. Но правительство Соединенных Штатов гибель сотен тысяч людей от водородных бомб рассматривало как убийство гигантского масштаба, осуществленное кучкой отчаянных негодяев, которые для удовлетворения своего ненасытного честолюбия заключили союз с какой-то штукой в небе; людьми, которые предали весь род человеческий. Отныне ученые в Нортонстоу были обречены.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ОБЛАКО УХОДИТ

История с ракетами и водородными бомбами принесла Кингсли много жестоких и непримиримых врагов. Но, против ожидания, на ближайшее время положение Кингсли и его друзей сильно упрочилось. Ответный удар продемонстрировал устрашающую силу Облака. Всем уже было ясно теперь, что Облако причинит Земле непоправимый ущерб, если ученые из Нортонстоу попросят его об этом.

Вашингтон раньше сомневался, готово ли Облако встать на сторону Кингсли; теперь таким сомнениям уже не осталось места. Обсуждали возможность стереть Нортонстоу с лица земли межконтинентальными ракетами. Серьезного сопротивления со стороны Британского правительства не будет — ведь его собственное поведение далеко не безупречно; тем не менее от этого плана скоро отказались. Точность попадания ракет была недостаточной, а неточная бомбардировка могла привести к невероятным и бессмысленным разрушениям.

Но увы — сознание своей силы не подняло дух обитателей Нортонстоу, во всяком случае тех, кто был в курсе дела. К ним теперь относился и Вейхарт. Он поправился от жестокого гриппа, который вывел его из строя в самые тяжелые дни. Но скоро его пытливый ум проник в существо дела. Однажды он участвовал в забавном споре. Споры теперь затевались часто. Прежние сравнительно беззаботные дни прошли. Им не суждено было возвратиться.

— Я подозреваю, что эти возмущения в движении ракет не случайны, ими словно управляли умышленно, — начал Вейхарт.

— Что вы хотите сказать, Дэйв? — спросил Марлоу. — Ведь если выпустить, не целясь, сотню ракет, едва ли можно попасть в два города. Поэтому я прихожу к выводу, что ракеты летели неслучайно. Я думаю, их направили именно на эти цели.

— Тогда непонятно, — заметил Мак-Нейл, — почему только две ракеты попали в цель?

— Может быть, только две были нацелены, а может быть, точность прицела оказалась недостаточной. — Странная аргументация. Но Вейхарт не сдавался, он продолжал: — Мне совершенно ясно. Если эти штуки имели определенную цель, им было гораздо легче в нее попасть, чем если они летели как придется. А раз они попали в цель, то, очевидно, значит, их полет направлялся.

— Ну, что ж, самое правильное — спросить об этом Облако. Это единственный способ решить вопрос. Спор здесь не поможет.

Тут все вспомнили о весьма неприятном обстоятельстве. После истории с ракетами всякая связь с Облаком прекратилась. И ни у кого не хватало духа попытаться ее возобновить.

— Вряд ли Облаку такой вопрос придется по вкусу. Похоже, оно на нас разгневалось, — заметил Марлоу.

Но как они узнали через два или три дня, Марлоу был не прав. Неожиданно пришло сообщение, что Облако собирается улететь от Солнца дней через десять.

— Невероятно, — сказал Лестер Паркинсону и Кингсли. — Раньше казалось, что Облако твердо намерено остаться лет на пятьдесят, не меньше, а может быть, и на сто.

Паркинсон разволновался.

— Должен сказать, для нас теперь это хуже всего. Как только Облако уйдет, мы — конченые люди. Ни один суд на свете не оправдает нас. Сколько еще времени можно надеяться на связь с Облаком?

— Ну, что касается мощности передатчиков, мы можем держать связь лет двадцать, а то и больше, даже если оно будет улетать с максимальной скоростью. Но судя по последнему сообщению, нам вообще не удастся поддерживать с ним контакт, пока оно ускоряется. По-видимому, электрические поля в его внешних частях станут в это время беспорядочными, и слишком много появится электрических "шумов", в таких условиях связь невозможна. Так что пока идет ускорение, связь будет прервана и, вероятно, на несколько лет.

— О боже, Лестер, вы хотите сказать, что у нас осталось всего десять дней, а потом несколько лет мы ничего не сможем сделать.

— Именно.

Паркинсон простонал:

— Тогда нам конец. Что же делать?

Тут в разговор вступил Кингсли:

— Ничего тут особенно не придумаешь. Но, во всяком случае, попробуем выяснить, почему Облако решило улететь. Оно, видно, изменило свои планы совсем неожиданно, и тут должна быть какая-то веская причина. Интересно, в чем дело. Посмотрим, что оно нам скажет.

— Может быть, мы вообще не получим никакого ответа, — сказал Лестер угрюмо.

Но ответ пришел.

— Мне трудно объяснить все так, чтобы вы поняли, Речь идет о вещах, о которых ни я, ни вы ничего не знаем. Прежде мы с вами не обсуждали вопросов религии. Религиозные верования людей, по-моему, крайне нелогичны. Раз и вы смотрите на них так же, значит, не было смысла поднимать этот вопрос. Коротко говоря, обычная религия нелогична, потому что она пытается осмыслить нечто, лежащее вне вселенной. Вселенная включает все, и ничто не может находиться вне ее. Идея "бога", сотворившего вселенную, — механистический абсурд, явно придуманный по аналогии с человеком, творящим машины. Я считаю, что в этом мы с вами согласны.

Но многое остается таинственным. Вам, вероятно, приходилось размышлять, существует ли более высокая ступень интеллекта, чем ваша. Теперь вы знаете, что существует. Подобным же образом и я размышлял, существует ли разум, высший в сравнении с моим. Насколько мне известно, такого нет ни в нашей, ни в других галактиках.

И все же есть веские доводы в пользу того, что такой высший разум играет определяющую роль в нашем существовании. Иначе кто же решил, как должна вести себя материя? Чем определяются ваши законы физики? Почему эти законы такие, а не другие?

Эти проблемы исключительно трудны, так трудны, что я не в состоянии решить их. Одно ясно — такой разум, если он существует, никоим образом не может быть ограничен ни во времени, ни в пространстве.

Хотя эти проблемы, как я сказал, предельно трудны, есть основания считать, что решить их можно. Около двух миллиардов лет назад один из нас утверждал, что нашел такое решение. Он сообщил об этом по радио, но не успел объяснить, в чем дело, так как передача внезапно прервалась. Попытки возобновить контакт с существом, о котором идет речь, оказались безуспешны.

Аналогичный случай повторился опять около четырехсот миллионов лет назад. Я тогда только что родился и хорошо помню, как все было. Помню восторженное известие, что решены величайшие загадки природы. Я ждал, "затаив дыхание", как вы сказали бы, но опять связь внезапно прервалась. И опять не нашли никаких следов существа, которое вело передачу.

То же самое только что повторилось в третий раз. И случилось так: тот, кто утверждает, что сделал великое открытие, находится лишь немногим дальше двух световых лет отсюда. Я — его ближайший сосед, и поэтому мне нужно немедленно направиться к нему. Вот почему я ухожу. Кингсли взял микрофон.

— Что вы надеетесь узнать? Есть ли у вас достаточный запас пищи?

Пришел ответ:

— Благодарю за участие. У меня есть запас пищевых химических веществ. Он невелик, но его хватит, если я буду двигаться с максимальной скоростью. Я хотел отложить свой уход на несколько лет, но для этого нет оснований. Вы спрашиваете, что я надеюсь узнать. Я надеюсь разрешить старый спор.

Считалось и, по-моему, без особых на то причин, что эти необычайные явления — результат ненормального состояния нервной системы, приводящего к самоубийству. Для таких существ, как мы, самоубийство может означать громадный ядерный взрыв, причем все тело разлетается. Может быть, поэтому не удалось найти никаких остатков погибших.

Сейчас я могу подвергнуть эту теорию решающей проверке. Ведь это явление, что бы оно собой ни представляло, произошло очень близко. Я смогу туда добраться за двести-триста лет. Это короткий промежуток времени, остатки взрыва, если там был взрыв, не успеют полностью исчезнуть.

В конце передачи Кингсли оглядел лабораторию.

— Ну, ребята, это, видимо, одна из последних наших возможностей задавать вопросы. Составим список. У кого есть предложения?

— Что случилось с этими типами, если они не кончали жизнь самоубийством? Спросите, нет ли у него каких-нибудь предположений на этот счет, — сказал Лестер.

— Интересно знать, постарается ли оно не повредить Земли, когда будет покидать солнечную систему, — сказал Паркинсон. Марлоу кивнул.

— Верно. Могут случиться три неприятности:

1. В нас попадает одна из тех газовых пуль, которые Облако выбрасывает при ускорении.

2. Наша атмосфера будет захвачена Облаком и уйдет вместе с ним.

3. Мы будем изжарены заживо либо отраженным от поверхности Облака солнечным светом, как было во время великой жары, либо выделившейся в процессе ускорения энергией.

— Идет. Задаем эти вопросы.

Ответ Облака на вопросы Марлоу оказался утешительнее, чем можно было ожидать.

— Я ни на минуту об этом не забываю, — сказало оно. — Я собираюсь создать экран, чтобы защитить Землю на ранних стадиях ускорения, а ускорение будет гораздо более мощным, чем замедление при моем приходе сюда. Без этого экрана вся жизнь на Земле, несомненно, погибнет, все сгорит. К сожалению, этот экран одновременно заслонит Солнце от Земли и лишит вас солнечного света примерно на две недели; но это, я думаю, не причинит серьезного вреда. На поздних стадиях моего ухода вы получите некоторое количество отраженного солнечного света, но нагрев от этого будет не столь сильным, как во время моего приближения.

Трудно дать ответ на другой ваш вопрос так, чтобы вы поняли его при современном состоянии вашей науки. Грубо говоря, по-видимому, существуют естественные ограничения физического характера для типа информации, которой могут обмениваться мыслящие существа. Есть предположение, что существует как бы непреодолимая преграда для передачи информации, связанной с глубокими проблемами. Быть может, всякое разумное существо, которое пытается передавать такую информацию, как бы заглатывается окружающим пространством, то есть пространство замыкается вокруг него таким образом, что любая связь с другими существами того же ранга исключается.

— Вы понимаете это, Крис? — спросил Лестер.

— Нет, не понимаю. Но есть еще один вопрос, который мне хотелось бы задать.

И Кингсли спросил:

— Вы, вероятно, заметили, что мы не пытались задавать вопросов, касающихся физических теорий и фактов, неизвестных нам. Этот пробел произошел не от недостатка интереса, а оттого, что мы думали перейти к таким, вопросам позднее. Теперь, оказываются, у нас такой возможности не будет. Можете вы нам посоветовать, как лучше использовать оставшееся время?

Пришел ответ:

— Я думал об этом. Здесь возникает принципиальная трудность. Наши беседы велись на вашем, языке. Мы поэтому вынуждены были ограничиваться тем кругом идей, которые могут быть поняты при использовании вашего языка, а это значит, что мы по существу ограничивались вопросами, которые вы уже знаете. Ни о какой быстрой передаче совершенно новой информации не может быть и речи, пока вы не выучите кое-что из моего языка.

Не говоря о чисто практических трудностях, перед нами встает коренной вопрос: обладает ли человеческий мозг достаточной мощностью? Дать на него точный ответ я не могу. Однако, позволю себе сказать, что теории, которыми обычно объясняют появление гениальных людей, кажутся мне заведомо неверными. Гении — не биологическое явление. Дитя не может родиться гениальным; чтобы стать гением, нужно учиться. Биологи, которые думают иначе, не считаются с данными собственной науки: человек как биологический вид не получил в процессе эволюции задатков гениальности, и нет оснований считать, что гениальность передается от родителей к детям.

То, что гении появляются редко, объясняется простыми вероятностными соображениями. Ребенок должен многое выучить раньше, чем он достигнет зрелости. Можно по-разному научиться делать такие арифметические действия, как, скажем, умножение. Это значит, что мозг может развиваться в различных направлениях, каждое из которых дает возможность умножать числа, но отнюдь не одинаково легко. Тех, кто развивается удачно, называют "сильными" в арифметике, а тех, кто вырабатывает в своем мозгу неудачные способы, называют "слабыми" или "неспособными". Отчего же зависит, как будет развиваться данная личность? Я уверен, что только от случая. И случай же определяет разницу между гением и тупицей. Гений — тот, кому повезло в процессе обучения. С тупицей случилось обратное, а обычный человек — это тот, кто не был ни особенно удачлив, ни особенно неудачлив.

— Боюсь, я слишком похож на тупицу, чтобы понять, о чем оно там толкует. Может быть, кто-нибудь объяснит? — заметил Паркинсон во время перерыва в передаче.

— Ну, если считать, что обучение может проходить разными путями, из которых один лучше, чем другие, то я думаю, что это действительно вопрос случая, — ответил Кингсли. — Это как пари на футболе. Вероятность того, что ребенок выберет самый лучший способ обучения для каждого из дюжины предметов, не больше, чем вероятность заранее угадать победителя в двенадцати футбольных матчах.

— Понимаю. И это объясняет, почему гений — такая редкая птица, верно? — воскликнул Паркинсон.

— Да, он встречается не чаще, чем человек, который выиграл все пари за целый футбольный сезон. Это также объясняют, почему гений не может передать детям свои способности. Везение не передается по наследству.

Облако возобновило передачу.

— Это наводит на мысль, что человеческий мозг от природы способен действовать гораздо совершеннее, если только вести обучение наилучшим образом. Вот это я и предлагаю сделать. Я предлагаю, чтобы кто-нибудь из вас попытался научиться моему способу мышления и потом мы постараемся найти наилучший метод обучения. Ясно, что учиться придется не на вашем языке и связь нужно организовать совсем по-новому. Из ваших органов чувств наиболее подходят для получения сложной информации глаза. Правда, вы почти не пользуетесь глазами в обычном разговоре, но именно с помощью глаз ребенок воспринимает картину окружающего мира. И с помощью глаз я хочу открыть вам новый мир.

Мои требования будут сравнительно просты. Сейчас я их изложу.

Последовали технические детали, которые Лестер тщательно записал. Когда Облако кончило, Лестер сказал:

— Ну, это будет не так уж трудно. Что-то вроде громадного телевизора со множеством экранов.

— А как мы должны получать информацию? — спросил Марлоу.

— Ну, конечно, первичная информация будет поступать по радио, а затем через узкополосные усилители отдельные группы сигналов будут подаваться на электронно-лучевые трубки.

— Для каждого усилителя будет свой код.

— Правильно. Так что какая-то упорядоченная картина будет поступать на трубки, хотя ума не приложу, как мы будем в ней разбираться.

— Пора начинать. Времени у нас мало, — сказал Кингсли.

Настроение обитателей Нортонстоу значительно улучшилось после этой беседы. Вечером они, возбужденные и заинтересованные, собрались у только что установленной аппаратуры.

— Пошел снег, — заметил Барнет. — Боюсь, нас ждет суровая зима, не говоря уже об этой двухнедельной арктической ночи, — сказал Вейхарт. — Вы понимаете, к чему все это представление?

— Понятия не имею. Что можно узнать, глазея на эти трубки?

— И я тоже ничего не понимаю.

Первое сообщение Облака вызвало некоторое замешательство:

— Лучше, если участвовать будет только один человек, во всяком случае вначале. Позднее я смогу обучить остальных.

— А я-то думал, мы все получим билеты в ложу бельэтажа, — заметил кто-то.

— Нет, это правильно, — сказал Лестер. — Видите, аппаратура установлена так, что на нее удобно смотреть только сидя вот в этом кресле. Нам были даны специальные инструкции, как расположить места для зрителей. Я сам не понимаю, что все это значит, но надеюсь, мы все сделали правильно.

— Ну, вызовем добровольца, — объявил Марлоу. — Кто первый?

Последовала долгая пауза. Наконец Вейхарт вышел вперед.

— Если все боятся — я согласен быть первым подопытным кроликом.

Мак-Нейл пристально посмотрел на него.

— Есть одно обстоятельство, Вейхарт. Понимаете ли вы, что это опасная затея? Отдаете себе в этом отчет? Вейхарт рассмеялся.

— Не волнуйтесь. Не в первый раз мне придется провести несколько часов, глядя на экран.

— Ну, смотрите сами. Если хотите попробовать, садитесь в кресло.

— Будьте осторожны с креслом, Дэйв. Может быть, Гарри специально для вас подключил к нему ток, — пошутил Марлоу.

Вскоре на экранах стали вспыхивать огоньки.

— Джо начинает, — сказал Лестер. Трудно было сказать, вспыхивали огоньки в каком-то порядке или нет.

— Что он говорит, Дэйв? Вы что-нибудь понимаете? — спросил Барнет.

— Пока ничего не понятно, — ответил Вейхарт, закидывая ногу на ручку кресла. — По-моему, это полная неразбериха. Но я все-таки попробую найти в ней какой-нибудь смысл.

Время тянулось тоскливо. Большая часть общества потеряла интерес к переливающимся огонькам. Начались разговоры, и Вейхарта оставили наедине с экраном.

Наконец, Марлоу спросил его: — Как дела, Дэйв? Ответа не было.

— Эй, Дэйв, в чем дело? Молчание.

— Дэйв!

Мэрлоу и Мак-Нейл подошли с двух сторон к креслу Вейхарта.

— Дэйв, почему вы не отвечаете?

Мак-Нейл тронул его за плечо, но ответа по-прежнему не было. Они следили за его глазами, направленными сначала на одну группу трубок, затем быстро перебегающими на другую.

— В чем дело, Джон? — спросил Кингсли. — По-моему, он в каком-то гипнотическом состоянии. Похоже, сейчас он способен воспринимать что-либо только глазами, а глаза не отрываются от экранов. — Как это могло случиться?

— Хорошо известно, что зрительные воздействия могут вызвать гипнотическое состояние.

— Вы думаете, оно было вызвано умышленно?

— Очень похоже, на то. Едва ли это могло произойти случайно. И посмотрите на его глаза. Глядите, как они двигаются. Это не просто так, в этом какой-то смысл, глубокий смысл.

— По-моему, Вейхарт — не очень подходящий объект для гипнотизера.

— Согласен. Страшное зрелище и совершенно необычное.

— Что вам кажется необычным? — спросил Марлоу.

— А вот что. Обычный гипнотизер может пользоваться зрительными воздействиями, но он никогда не ограничивается только ими. Гипнотизер говорит своему объекту, он передает смысл словами. Но здесь нет слов. Чертовски странно.

— Интересно, ведь вы предупреждали Дэйва. У вас были какие-то предчувствия, Мак-Нейл?

— Да нет, ничего определенного. Правда, физиологи недавно обнаружили, что вспышки света при частоте, близкой к частоте сигналов в мозгу, производят необычное действие. С другой стороны, было ясно, что Облако может выполнить свое обещание только каким-то совершенно необычайным способом. Кингсли подошел к креслу.

— Не думаете ли вы, что мы должны что-то сделать? Может быть, утащить его? Мы могли бы легко это сделать.

— Я бы не советовал, Крис. Он, вероятно, стал бы яростно сопротивляться, а это может быть опасно. Самое лучшее — оставить его в покое. Он пошел на это с открытыми глазами в буквальном и переносном смысле слова. Я, конечно, останусь с ним. Остальные должны уйти отсюда. Оставьте кого-нибудь на случай, если нужно будет связаться с вами — Стоддард подойдет — и тогда я позову вас, если понадобится.

— Хорошо. Мы будем наготове, — согласился Кингсли. Уходить из лаборатории никому не хотелось, но было ясно, что Мак-Нейл говорит дело.

— А то еще, чего доброго, всех нас загипнотизируют, — заметил Барнет, — только бы со стариной Дэйвом все обошлось, — добавил он с беспокойством.

— Можно, наверное, просто выключить установку. И Мак-Нейл боится, как бы не наделать этим беды.

— Еще вызовешь у Вейхарта какой-нибудь шок, — сказал Лестер.

— Чертовски интересно, чему он сейчас учится, — Указал Марлоу.

— Скоро узнаем. Едва ли передача будет продолжаться много часов. Такого до сих пор не бывало, — заметил Паркинсон.

Но передача оказалась долгой, и постепенно все разбрелись по своим комнатам.

Марлоу выразил общее мнение:

— Ну, Дэйву мы помочь все равно не можем, а спать хочется. Я, пожалуй, пойду вздремну.

Стоддард разбудил Кингсли.

— Доктор просит вас, мистер Кингсли.

Оказалось, что Мак-Нейл и Стоддард уже перенесли Вейхарта в одну из спален — сеанс был закончен.

— Как дела, Джон? — спросил Кингсли.

— Не нравится мне его состояние, Крис. Температура быстро повышается. Думаю, вам незачем к нему идти. Он без сознания и едва ли придет в себя с температурой 40°.

— Как выдумаете, в чем дело?

— Не знаю, никогда в жизни ничего подобного не видел. Но если бы я не знал, что здесь происходило, я сказал бы, что у Вейхарта воспаление мозга.

— Это ведь очень серьезно?

— В высшей степени. Помочь ему мы все равно не можем, но, по-моему, вам надо быть в курсе дела.

— Да, конечно. Как выдумаете, отчего это?

— Я бы сказал, слишком напряженная работа нервной системы и всех связанных с ней тканей. Но это тоже только предположение.

Весь день температура у Вейхарта повышалась, и к вечеру он умер.

По профессиональным мотивам Мак-Нейл хотел произвести вскрытие, но, щадя чувства окружающих, решил этого не делать. Он избегал людей и был полон мрачных мыслей — ведь он должен был предвидеть трагедию и принять меры, чтобы предотвратить ее. Но он не предусмотрел ни того, что случилось, ни того, что еще предстояло.

Первое предупреждение исходило от Энн Холей. Она прибежала к Мак-Нейлу, близкая к истерике.

— Джон, вы должны мне помочь. Это Крис. Он собирается убить себя.

— Что?!

— Он хочет сделать то же, что Дэйв Вейхарт. Я уже несколько часов его отговариваю, но он и слушать не желает. Говорит, что попросит эту штуку вести передачу с меньшей скоростью, чем когда она убила Дэйва. Вы думаете, это поможет?

— Как знать? Я ни за что поручаюсь. Слишком мало об этом знаю.

— Скажите мне откровенно, Джон, есть хоть какая-нибудь надежда?

— Может быть. Но мне трудно сказать что-то определенное.

— Тогда вы должны его остановить.

— Попробую. Пойду и поговорю с ним напрямик. Где он?

— В лаборатории. Говорить бесполезно. Его нужно остановить силой. Это — единственный способ.

Мак-Нейл пошел прямо в лабораторию радиосвязи и забарабанил изо всех сил в запертую дверь. Голос Кингсли едва можно было расслышать: — Кто это?

— Это Мак-Нейл. Впустите меня. Дверь открылась. И Мак-Нейл сразу увидел — аппаратура была включена.

— Энн только что пришла и рассказала мне, Крис. Это чистое безумие. Ведь не прошло и нескольких часов после смерти Вейхарта.

— А вы думаете, Джон, я это делаю с удовольствием? Могу вас заверить, я люблю жизнь не меньше вашего. Но на это нужно пойти, и непременно сейчас. Через неделю будет уже поздно, а такую возможность мы, люди, просто не можем позволить себе упустить. После бедняги Вейхарта едва ли кто-нибудь другой отважится, так что это мой долг. Я не из тех храбрецов, которые хладнокровно рассуждают о предстоящей опасности. Если я должен делать опасную работу, то предпочитаю браться за нее сразу — меньше будет времени на неприятные раздумья.

— Все это понятно, Крис, но никому от вашей смерти лучше не станет.

— Глупости. Ставки в этой игре очень высоки, так высоки, что стоит попытаться даже при небольших шансах на выигрыш. Это во-первых. А во-вторых, мои шансы, может быть, не так уж малы. Я уже связался с Облаком и попросил его уменьшить, насколько возможно, скорость передачи. Оно согласилось. Вы сами сказали, что это может устранить главную опасность.

— Может, да. А может, и нет. Кроме того, если даже вы избежите того, что погубило Вейхарта, могут быть другие опасности, о которых мы и не подозреваем.

— Тогда вы узнаете о них благодаря мне, а это облегчит дело для кого-нибудь еще — ведь после Вейхарта мне легче браться за дело. Ни к чему это, Джон. Решение мое бесповоротно, и я начну через несколько минут. Мак-Нейл понял, что Кингсли не переубедишь.

— Ну, что ж, делать нечего, — сказал он. — Я думаю, вы не будете возражать, если я останусь здесь. У Вейхарта это продолжалось около десяти часов. У вас будет дольше. Вам понадобится пища, чтобы поддерживать приток крови к мозгу.

— Но я не могу делать перерыва для еды, Джон! Вы понимаете, что я должен сделать? Освоить целую новую область знаний, освоить ее всего за один урок!

— Я и не настаиваю на перерыве для еды. Я хочу время от времени делать вам инъекции. Судя по состоянию Вейхарта, вы этого даже не заметите.

— О, меня это нимало не тревожит. Уколы так уколы, если вам приятно. Но простите, Джон, пора приступать к делу.

Нет необходимости подробно описывать последующие события. С Кингсли все происходило примерно так же, как и с Вейхартом. Гипнотическое состояние продолжалось, однако, дольше — около двух дней. Наконец Кингсли уложили в постель по указанию Мак-Нейла. В течение последующих нескольких часов обнаружились симптомы, устрашающе сходные с теми, что наблюдались у Вейхарта. Температура у Кингсли подымалась до 38... 39... 40°. Но затем жар стал спадать — температура установилась и час за часом стала медленно понижаться. И по мере того, как температура падала — росла надежда тех, кто был у постели больного: у Мак-Нейла и Энн Холей (она не отходила от Кингсли), у Марлоу и Паркинсона.

Больной пришел в сознание через тридцать шесть часов после окончания передачи. Несколько минут выражение лица Кингсли менялось самым неожиданным образом; иногда оно становилось совершенно неузнаваемым, и внезапно стало ясно, что с Кингсли творится что-то страшное. Это началось с непроизвольных подергиваний лица и нечленораздельного бормотания, которое быстро перешло в крики, а затем в дикие вопли.

— О боже, у него какой-то припадок! — вскричал Марлоу.

Наконец, приступ утих после того, как Мак-Нейл сделал укол и потребовал, чтобы его оставили одного с больным. Весь день остальные слышали время от времени заглушенные крики, которые затихали после новых инъекций.

Марлоу удалось уговорить Энн Холей выйти с ним погулять после обеда. Это была самая тяжелая прогулка в его жизни.

Вечером он мрачно сидел у себя в комнате, когда вошел Мак-Нейл, без сил, с потухшими глазами.

— Он скончался, — проговорил ирландец. — О боже, какая ужасная трагедия, ненужная трагедия!.

— Это еще более страшная трагедия, чем вы думаете.

— А что еще?

— Я хочу сказать, что он чуть не выпутался. После обеда он был в полном сознании около часа. Он объяснял мне, что произошло. Он боролся, и минутами я думал, что он победит. Но получилось не так. Наступил новый приступ и убил его. — Но что же это было?

— Нечто совершенно закономерное, мы должны были это предвидеть. Мы не учли, какое невероятное количество нового материала Облако способно сообщить мозгу. Это, конечно, должно повлечь широкие изменения в структуре многочисленных электрических контуров мозга, изменения местных сопротивлений в больших масштабах и так далее.

— Вы хотите сказать, весь мозг должен был полностью перестроиться?

— Нет, не совсем так. Перестройки не требовалось. Старые нервные связи мозга остались нетронутыми. Новые связи устанавливались параллельно со старыми, так что и те и другие могли работать одновременно.

— То есть, получилось так, как если бы мои познания были добавлены в мозг древнего грека?

— Да, но, пожалуй, в еще более крайней форме. Можете вы представить себе, какие жестокие противоречия будут раздирать мозг вашего бедного грека, привыкшего к представлениям о Земле как о центре вселенной и еще к сотне подобных анахронизмов, если внезапно на него обрушится запас ваших современных знаний?

— Да, нелегко ему придется. В конце концов, ведь все мы очень тяжело переживаем, если хотя бы одна из взлелеянных нами научных идей оказывается неверной.

— Именно, и представьте себе религиозного человека, который внезапно теряет веру, а это означает, конечно, что он узнает о противоречии между его, религиозными, и нерелигиозными убеждениями. Такой человек часто переживает тяжелый нервный кризис. А случай Кингсли был в тысячу раз хуже. Его убило невероятное возбуждение нервной активности, или, пользуясь ходячим выражением — ряд невообразимо жестоких душевных потрясений.

— Но вы сказали, он почти преодолел это.

— Так оно и было. Он понял, в чем дело и выработал своего рода план, как с этим справиться. Вероятно, он решил принять за правило, что новое всегда должно пересиливать старое, каковы бы ни были противоречия между ними. Я наблюдал, как он целый час систематически прослеживал ход своих мыслей с этой точки зрения. Стрелка отсчитывала минуты, и мне казалось, что битва выиграна. Потом что-то случилось. Вероятно, какое-то переплетение логических ходов, неожиданное для него. Сначала расстройство мысли было незначительным, но затем оно начало нарастать. Он отчаянно боролся, но, видимо, у него иссякли силы, и наступил конец. Он умер спокойно — я ввел ему успокаивающее. Наверное, это была своего рода цепная реакция в его мыслях, которая вышла из-под контроля.

— Хотите виски? Нужно бы предложить вам раньше.

— Теперь, пожалуй, выпью, благодарю вас.

— Не кажется вам, — сказал Марлоу, передавая стакан, — что Кингсли не годился для этого эксперимента? Кто-нибудь другой, с гораздо более низким умственным уровнем подошел бы больше? Если его погубило противоречие между старыми знаниями и новыми, то, несомненно, кто-нибудь с очень малым запасом старых знаний подошел бы куда лучше.

Мак-Нейл посмотрел на Марлоу поверх своего стакана.

— Интересно, как интересно, что вам это пришло в голову! Когда Кингсли уже перед концом пришел в себя, он сказал — я постараюсь вспомнить точно его слова: "Какая злая ирония, — сказал он, — меня эта история убила, а ведь Джо Стоддард или кто-нибудь вроде него остался бы цел и невредим".

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

А теперь, мой дорогой Блайс, я могу снова говорить, обращаясь непосредственно к Вам. Так как Ваша мать родилась в 1966 году, а ваша бабушка с материнской стороны носила фамилию Холей, вы поймете теперь, почему я завещал эти документы вам.

Остается сказать немногое. Солнце появилось ранней весной 1966 года; однако холода продолжались. Но, удаляясь от Солнца, Облако принимало такую форму, которая могла отражать в направлении Земли часть падающей на него солнечной энергии. И уже в начале мая установилась теплая летняя погода, а это было особенно приятно после холодной зимы и весны. Итак, Облако ушло из солнечной системы. История Черного облака, как ее обычно понимают, пришла к концу.

После смерти Кингсли и ухода Облака те из нас, кто остался в Нортонстоу, не видели смысла продолжать свою прежнюю тактику. Паркинсон отправился в Лондон и объявил, что уход Облака был результатом наших благородных усилий. Эту версию было не так уж трудно поддерживать: истинная причина ухода Облака не могла прийти в голову никому за пределами Нортонстоу. Меня всегда огорчало, что Паркинсон позволил себе бросить тень на бедного Кингсли: изобразил его как своенравного упрямца и дал понять, что мы его убрали силой. Этому тоже поверили, ведь по вполне понятным причинам и в Лондоне, да и во всем мире, Кингсли считали крайне неприятной личностью. Смерть Кингсли делала эту версию совсем правдоподобной. Короче говоря, Паркинсону удалось убедить британское правительство не предпринимать мер против своих подданных и не соглашаться на высылку иностранцев. Другие правительства неоднократно требовали выдачи своих подданных, но по мере того как политическое положение становилось устойчивым и Паркинсон приобретал все больший вес в правительственных кругах, становилось все легче отражать эти нападки.

Марлоу и все остальные, кроме Лестера, остались Англии. Их имена можно найти в научных журналах. Лестер, как я уже сказал, не захотел остаться. Вопреки советам Паркинсона, он стремился домой, в родную Австралию. Но ему не суждено было туда вернуться: пришло сообщение, что в пути он исчез с корабля. Марлоу оставался в близкой дружбе и с Паркинсоном и со мной до своей смерти в 1981 году.

Все события, описанные мной, уже отделены от нас пятьюдесятью годами. На сцену вышло новое поколение. Люди, которых я описал здесь, давно забыты. Но я по-прежнему вижу их всех так ясно: Вейхарт, молодой, талантливый, с едва сформировавшимся характером; кроткий Марлоу, вечно дымящий своим отвратительным табаком; Лестер, остроумный и веселый; Кингсли, блестящий, необычный, многословный. Этому поколению было свойственно ошибаться, оно не совсем понимало, куда идет. Но в некотором смысле это было героическое поколение, неразрывно связанное в моем сознании с первыми звуками великой сонаты, которую Ваша бабушка играла в ту памятную ночь, когда Кингсли впервые разгадал истинную природу Черного облака.

Итак, я подхожу к концу, казалось бы, довольно безрадостному. Однако это не так. Я оставил под конец один сюрприз. Код! Вначале только Кингсли и Лестер имели доступ к коду, с помощью которого устанавливалась связь с Облаком. Марлоу и Паркинсон думали, что код погиб вместе с Кингсли и Лестером, но они ошибались. Кингсли передал его мне, когда в последний раз пришел в себя. Код находился у меня все эти годы, и я не мог решить, должен я раскрыть тайну его существования или нет. Предоставляю теперь вам решать эту проблему.

В последний раз примите мои наилучшие пожелания.

Джон Мак-Нейл.

ЭПИЛОГ

Я впервые прочел удивительный рассказ Мак-Нейла о Черном облаке в холодный, дождливый день — такой же январский день, какой пережил Кингсли много лет назад. И весь вечер я сидел перед камином у себя в комнате в Колледже королевы. Кончив читать рукопись (я закончил чтение с грустью, ибо Мак-Нейл покинул нас несколькими днями раньше с неумолимой неизбежностью, присущей только смерти), я распечатал последний оставшийся пакет. Внутри находилась маленькая металлическая коробка с катушкой бумажной ленты, пожелтевшей от времени. На ленте было пробито больше десяти тысяч крохотных дырочек, какие употреблялись в считывающих аппаратах старой конструкции. Это был код! Я мог швырнуть бумагу в огонь и в один миг всякая возможность дальнейшей связи с Облаком погибла бы навеки.

Но я сделал другое. Я заказал тысячу копий кода. Должен ли я разослать их по всему миру, чтобы кто-нибудь, где-нибудь, раньше или позже опять установил с Облаком связь? Хотим ли мы остаться большими людьми в маленьком мире или стать маленькими людьми в более обширном мире? Вот основная мысль, к которой ведет все это повествование.

Дж. Б. 17 января 2021 года.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я