Даниил Корецкий. Смягчающие обстоятельства

Изд. Москва, "Эксмо-пресс", 1998 OCR Палек & Alligator, 1998

Глава первая. МОЗАИКА

Слухи буквально душили город. Всегда сопутствующие пожарам, авариям, несчастным случаям, оживленные прямо пропорционально необычности события, сейчас они бурлили как никогда — настолько чрезвычайным, из ряда вон выходящим было происшествие.

— У них еще за углом машина стояла, а в ней три здоровенных битюга... — шептались на троллейбусной остановке.

— Двести тысяч, жена в банке работает, в курсе дела... — слышалось в толпе у кинотеатра.

— Так и написали: мол, и судью, и прокурора, и начальника милиции...

Вот уже несколько месяцев изощрялась взбудораженная фантазия обывателя, компенсируя недостаток информации вымыслом или преувеличениями. Кто-то напрягается, измышляя, чтобы продемонстрировать причастность к сведениям, недоступным "простому" человеку, кто-то добросовестно пересказывает услышанное в очереди — приятно хоть на несколько минут оказаться в центре внимания, — кто-то просто болтает от скуки.

— А я слыхала: грозятся сорок детей украсть, — вещает старушка на лавочке у подъезда. — Я своего Игорька ни на шаг не отпускаю...

Молва стоуста и безлика. Но в основе слухов — болтливость и некомпетентность, качества, которые порознь не живут. Игнат Филиппович Сизов, известный множеству хороших и еще большему числу совсем скверных людей под прозвищем Старик, знал это лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому, услышав досужие россказни, он брезгливо морщился. В душе. На лице его редко отражались эмоции.

— Она в тот день снимала с книжки деньги и все видела. Так они ее выследили и через окно застрелили. Вчера вечером, истинная правда, я живу напротив...

Протискивающийся в трамвайной толчее к выходу, Сизов раздраженно взглянул на массивную челюсть и толстые накрашенные губы, вплетающие еще одну чушь в букет небылиц о "Призраках".

Спрыгнув на серую булыжную мостовую, он через несколько кварталов отыскал нужный адрес, открыл ветхую калитку и прошел в угол захламленного двора к запущенному, покосившемуся флигелю.

Последний раз он был здесь давно, лет пятнадцать назад, да, точно, декабрьской ночью шестьдесят четвертого. Желторотый Мишуев, подчиняясь короткому жесту, стал под окно, а он взлетел на крыльцо и с маху вышиб дверь. Может быть, именно эту — растрескавшуюся и многократно латанную.

Не стараясь скрыть шаги" он поднялся по скрипучим ступенькам и вежливо постучал.

В это время на другом конце города в своем кабинете Мишуев, поучая, как обычно, Кранкина и Гортуеза, тоже вспоминал Старика:

— Не учитесь работать у Сизова! Его слава сильно преувеличена, хотя когда-то что-то, возможно, и было. Но теперь он выработался и списан в тираж. Одно слово — пенсионер. Чтобы не скучать, ходит, копается в мелочах, занимается всякой ерундой.

А Сизов сидел в убогой, пахнущей сыростью комнатенке и толковал с субъектом весьма предосудительного вида о каких-то котах и кошках, выяснял, сколько у них усов и когтей на лапах, как расположены хвосты, есть ли кисточки на ушах.

Если бы молодые сотрудники увидели эту картину, они согласились бы со словами Мишуева, тем более что говорить он умел очень убедительно.

Но Александр Крылов знал цену его убедительности, знал Сизова и потому ни при каких обстоятельствах не признал бы, что Старик может заниматься ерундой. Он вообще позволял себе не соглашаться с начальством, а Мишуева откровенно недолюбливал, потому и сидел в районе, хотя несколько раз подворачивалась возможность уйти с повышением в областной Аппарат.

Иногда он об этом жалел, сейчас наступила как раз такая минута: рутинные обыденные бумаги, осточертевшая повседневная мелочевка, а там, в управлении, другой уровень работы, другой масштаб, именно там осуществляется настоящий, главный розыск, к которому районные отделы подключены постольку-поскольку...

Крылов меланхолично глядел в окно, туда, где, сталкиваясь, перекручивались и втягивались воронкой подземного перехода плотные потоки прохожих. Усредненные модой прически, одежда и обувь делали их похожими. То, что отличает каждого, запрятано глубоко внутри и проявляется в привычках, поступках, линии поведения. Беглым да порой и пристальным взглядом этого не ухватишь. Лишь в конкретной жизненной ситуации личностные свойства обнаруживают себя, и человек может раскрыться с совершенно неожиданной стороны.

Крылову и его товарищам подобные превращения были хорошо известны, но и они к ним не привыкли. Одно дело, когда в основе содеянного лежит неконтролируемый взрыв эмоций, вспышка страстей, аффект, и совсем другое — подленький расчет, похоть, корысть.

Сизов особенно ненавидел трусость, двоедушие и коварство, считал, что эти свойства натуры ни при каких обстоятельствах понять и объяснить невозможно. Превыше всего Старик ставил уверенность в человеке; ненадежность, по его мнению, тоже не могла быть ничем оправдана.

Крылов, делающий жизнь со Старика, был солидарен с его мнением и старался, чтобы на него самого можно было полностью положиться. До сих пор ему это удавалось — он никогда никого не подводил, даже по воле объективных обстоятельств, на которые частенько списывают необязательность и разгильдяйство.

Ветер вогнал в кабинет облако пыли, и Крылов захлопнул раму.

Через несколько минут звонок внутреннего телефона отправит его на очередное происшествие районного масштаба, и оно неожиданно окажется узловым моментом жизни, первым звеном в длинной цепи причинно-следственных связей, ведущих к той самой обусловленной объективными обстоятельствами ненадежности, которую он допустит первый и последний, один-единственный раз, за которую будет плачено дорогой ценой и которую он никогда не сможет себе простить.

Но сейчас Александр Крылов ничего этого не знал, он вернулся к работе, настроение понемногу улучшалось.

А Сергея Элефантова угнетала тоска и тревога, окружающие замечали его состояние, но не удивлялись: очередной отказ Комитета по делам изобретений и открытий поступил в институт и канцелярия еще до обеда разнесла весть по всем этажам.

Орехов проснулся с тяжелой головой, но "поправился" и, весело насвистывая, загрузил в багажник "ЗИМа" ящик чешского пива и связку воблы — сегодня он организовывал баню для уважаемых людей. Один из них — Алексей Андреевич Бадаев — был не в духе, нервничал, даже париться не хотел. Но Кизиров с Платошкиным уговорили — дескать, все обойдется, не впервой. Кизиров накануне крупно выиграл в преф и был доволен собой, а Полковник и того больше: он купил Элизабет давно обещанные бриллиантовые серьги, та пришла в восторг и сделала все, чтобы Семен Федотович ощутил себя настоящим мужчиной.

Надежда Толстошеева и вовсе находилась на седьмом небе: все складывалось отлично, одно к одному. Хорошо съездила в столицу, удачно скупилась и выгодно расторговалась, Владимир позвонил в магазин и сообщил, что у них с братом все в порядке, скоро ожидается партия импортной обуви, а Марианна пообещала принести чеки... Да Галка из посредбюро пригласила к себе на вторник, познакомит с солидными людьми, может, и решится вопрос с кооперативом.

Вот только Нежинская не забрала набор на шубу, хотя и обещала зайти сегодня утром, а держать товар Надежда не любила: Бортануть бы ее — та же Марианна просила шкурки, — да не стоит: баба деловая, со связями, может пригодиться...

Вадик Колосов был, пожалуй, счастливей всех: на детской площадке он нашел интересную тяжеленькую штучку — сплющенный кусочек металла с четкими наклонными вмятинками сбоку. Дима сразу предложил в обмен никелированный шуруп, да и другие дети просили подержать или хотя бы посмотреть. Меняться Вадик не стал, держать и смотреть давал, а потом сунул находку в карман, куда складывал все нужные и полезные вещи. Вечером, когда он спал, мама вытряхивала из штанов в мусорное ведро граммов триста всякой всячины.

Если рассматривать вблизи кусочки мозаичного панно, нипочем не поймешь, что же оно изображает. Но чтобы охватить взглядом всю картину, надо по крайней мере догадываться, что цветные осколки связаны между собой определенной логикой единого замысла.

В кабинете Крылова звякнул внутренний телефон.

Глава вторая. ПРОИСШЕСТВИЕ

Хуже всего было то, что не удавалось установить направление выстрела. Я все-таки пригнулся к пробоине — будто ребенок продышал в мутном стекле чистый кружочек, позволяющий без пыльной пелены видеть серый бетонный скелет двенадцатиэтажной "свечки", колкие огоньки электросварки, оранжевые жилеты и коричневые каски монтажников, зависшую неподалеку кабину башенного крана, сияющие свежей краской рамы и балконы недавно заселенного дома.

Работы предстояло много, потому что и каркас двенадцатиэтажки, и кран, и добрый десяток квартир новостройки могли иметь отношение к этому окруженному паутинкой радиальных и круговых трещин отверстию с выщербленными краями, сквозь чешуйчатую воронку которого тянуло пыльным ветром и просачивался грохот близкой стройки.

Если соединить ниткой точку попадания с пробоиной и продолжить воображаемую линию, она упрется в место, где находился стрелок. Но сейчас обычный способ не годился: экспериментальная планировка — окна в противоположных стенах. Всегда светло, сухо, хороший обзор. И возможность сквозного пролета пули.

Я повернулся, сделал несколько шагов по пушистому ковру, по которому нужно ходить босиком, чтобы он упруго щекотал подошвы, переступил через ползающего на четвереньках Зайцева и подошел к окну, выходящему на южную сторону.

Перекресток внизу казался игрушечным, напоминающие божьих коровок легковушки, дожидаясь разрешающего сигнала, накапливались перед светофором, затем срывались с места и, набирая скорость, растягивались на подъеме к Южному микрорайону. До седьмого этажа доносился тугой гул протекторов и едва ощутимый запах выхлопных газов.

Я потрогал раму с неровными осколками оставшихся стекол. Второй опорной точки, необходимой для визирования, увы, не существовало. Может, необычная планировка способствует сквознякам... А в остальном эксперимент удался: квадратная комната, много солнца, воздуха. Распахнутость стен создавала ощущение простора, сохраняющегося даже сейчас, когда здесь толклись шесть человек.

Средних лет супруги — жильцы с четвертого этажа, — вполглаза наблюдая, как Ивакин штангенциркулем замеряет пробоину, то и дело непроизвольно осматривались по сторонам. Я много раз замечал: люди охотно идут в понятые, наверное, потому, что получают возможность на законном основании приобщаться к тайнам чужой жизни. Сейчас я попробовал взглянуть вокруг их глазами.

Солидный импортный гарнитур, низкие, располагающие к отдыху кожаные кресла, матово отблескивающий журнальный столик, пружинящие блестящим ворсом ковры на стене и на полу — все тщательно подобрано и гармонирует между собой. У хозяйки хороший вкус.

"Интересно, сколько стоит выстроить и обставить это кооперативное гнездышко?" — подумал я, направляясь в прихожую и вновь переступая через Зайцева.

— Не мельтеши, Саша, — сквозь зубы процедил тот. — Пойди лучше побеседуй с соседями.

Следователь старательно растягивал рулетку, конец которой держал Гусар, и диктовал сам себе:

— В трех метрах двадцати двух сантиметрах от северной стены, возле застеленной простыней тахты, на ковре темно-бурое пятно неправильной формы размером семнадцать на двенадцать сантиметров, по внешнему виду напоминающее кровь...

Я щелкнул затейливым замком и едва успел схватиться за ручку: невесть откуда взявшийся ветер резко рванул дверь. Подъезд играл роль вытяжной трубы.

В трех соседних квартирах никого не оказалось, я спустился на шестой этаж, потом поднялся на восьмой, для очистки совести заглянул на девятый. Безрезультатно. Никто ничего не знал, не слышал и не видел.

Когда я вернулся, Зайцев, неловко согнувшись у простреленного окна и закрыв левый глаз ладонью, смотрел через бумажную трубочку, вставленную в пробоину. Трубочка свободно двигалась вправо-влево и вверх-вниз, но следователь упрямо пытался сориентировать ее по единственной опорной точке. Ясно: хочет хотя бы приблизительно представить, откуда могли стрелять.

— Диаметр отверстия — от девяти до девяти с половиной миллиметров, — значительным тоном сообщил Гусар. — Можно было бы предположить "ПМ", но расстояние... Сотня метров — для пистолета далековато... Скорей всего какой-то из девятимиллиметровых охотничьих карабинов — "лось", "медведь"...

— В стекле пуля оставляет отверстие больше своего калибра, — вмешался Ивакин. — Так что здесь не "девятка"...

— Вы уже начали оперативное совещание? — недовольно спросил Зайцев, отрываясь от своего занятия и выразительно посмотрев на превратившихся в слух понятых. — Пусть лучше Гусаров ознакомит товарищей с протоколом.

Сделать это вызвался Ивакин. Пока он выразительно читал казенный текст, мы вполголоса переговаривались в противоположном углу просторной комнаты.

— Или с двух верхних площадок этой башни, — Зайцев кивнул в сторону стройки, — или из кабины крана. Может, крайние окна нового дома, но маловероятно.

— Однако! — Лицо Гусара выражало полнейшее недоумение. — Прямо итальянский детектив! И ради чего? Уж точно не из ревности!

— Почему же, мой юный друг? — поинтересовался Зайцев.

— Слишком сложно. Обычно кухонный нож, кирпич, топор, кастрюля с кипятком... Да и потом... Видели ее фотографию? Вот, на серванте лежала.

Он протянул маленький прямоугольник. Вытянутое лицо, длинный нос, запавшие щеки, мешки под глазами. Вид нездоровый и изможденный. Я испытал некое разочарование, наверное, оттого, что по ассоциации с обстановкой и убранством квартиры представлял хозяйку иной.

— Внешний вид ни о чем не говорит, — сказал Зайцев. — Слышал поговорку: на каждый товар есть свой покупатель, только цена разная? А в любовном ослеплении люди склонны переплачивать...

Верно. Кровавые драмы разыгрываются, как правило, вовсе не из-за красавиц.

— И вообще, юноша, избегайте категоричных суждений, — нравоучительно произнес Зайцев. — Особенно если они поспешны и не продуманы.

Следователь зевнул.

— Устал и есть хочу. По "Призракам" ничего нового?

Я качнул головой.

Понятые подписали протокол, но уходить не спешили. Тайны хороши, когда разгаданы.

— Сколько стоит такая квартира? — неожиданно брякнул Гусар. Женщина обиделась:

— Это вы не у нас спрашивайте. Мы пять лет за границей работали, в тропиках, в обморок от жары падали! И на заводе уже пятнадцать лет!

Тон ее стал язвительным.

— Потому вы у других спросите, на какие деньги да как попали в кооператив... У нас своим поотказывали!

— А что вы можете сказать о Нежинской? — продолжал наступать Гусар.

— Да ничего. Встречаемся иногда в подъезде. Здороваемся.

— Культурная дамочка, — подал голос мужчина, но под взглядом жены осекся.

— Знаем мы культурных! Я горбом, а они...

Женщина замолчала. Я дернул Гусара за рукав, предупреждая следующий вопрос.

— Большое спасибо, товарищи. — Зайцев с открытой улыбкой пожал понятым руки. — Вы нам очень помогли. Сейчас опечатаем квартиру, и все — можете быть свободны.

Через полчаса я обследовал строящееся здание. Кроме неогороженных лестничных маршей и междуэтажных перекрытий, еще ничего смонтировано не было, поэтому путешествие на двенадцатый этаж, производило сильное впечатление. Трудно представить, чтобы кто-нибудь отважился подняться туда в сумерки. Бригада рабочих сваривала арматуру железобетонных плит с каркасом и заделывала раствором монтажные проемы. Пахло горящими электродами и мокрым цементом, трещала вольтова дуга, громко перекрикивались монтажники. Под ногами змеились черные провода с неизолированными медными скрутками соединений.

— А если наступят? — Я пальцем показал сопровождавшему прорабу опасные места.

— Не наступят! — преувеличенно весело ответил тот. — Ребята опытные, со стажем!

— Опытные, говоришь? А в прошлом месяце на Котловане неопытного убило? Сидеть-то кому — знаешь?

Прораб поскучнел.

— Сейчас сделаем! — и с натугой рассмеялся. — Если днем черт ногу сломит, то ночью и подавно! Никого здесь не было!

Действительно, рабочие не заметили следов пребывания постороннего человека. Я походил по площадке. Причудливая башня экспериментального кооператива "Уют" хорошо просматривалась почти отовсюду, но прилепившаяся, как ласточкино гнездо, квартира Нежинской то пряталась за колонну, то перекрывалась сварочным агрегатом или бетономешалкой, то оказывалась в створе с тросами лебедки. Одно место было подходящим, но оружие пришлось бы держать на весу, что снижает вероятность верного выстрела.

А вот кабина крана расположена подходяще...

Направляясь к лестнице, я заметил, что провод надежно изолирован.

— Сказано — сделано! — похвастал прораб.

— Пока гром не грянет... — пробурчал я. — Кто охраняет стройку по ночам?

— Есть люди, специальный штат держим. И днем, и ночью сторожат...

— Не спали этой ночью?

Небритый, неопределенного возраста сторож, часто моргая красными веками, отрицательно покачал головой.

— Кто-нибудь посторонний на стройку заходил?

Он снова мотнул головой.

— Вы что, немой?

— Гы-гы-гы... Почему немой? Очень даже разговорчивый! Только не с милицией, гы-гы-гы...

Он старался дышать в сторону, но хитрость не помогла — запах перегара чувствовался даже на расстоянии. Понятно, как он сторожил территорию в минувшую ночь и что мог видеть.

Я подошел к прорабу, ожидавшему в стороне с безразличным лицом.

— Кабина крана заперта?

— Должна. Но точно не скажу, а спросить некого — крановщик болеет.

— А ты слазь, посмотри, гы-гы-гы, — прогнусавил сторож. — Могу подсадить, гы-гы-гы...

Лезть на верхотуру не хотелось. Зачем? Вызвать крановщика, поручить ему осмотреть свое хозяйство, допросить — и дело с концом! Но я разозлился. Не столько на пьяного полудурка, неспособного хорошо выполнять любую работу и начисто отрицающего в других возможность риска ради дела, сколько на себя, готового подтвердить эту тупую, примитивную уверенность. Сплюнув, шагнул к лестнице.

Самое главное — не смотреть вниз, но и тогда ощущаешь под ногами многократно увеличенную воображением бездну. И приходит мыслишка, что рука или нога могут соскользнуть, проржавевшая скоба — отвалиться, либо порыв ветра опрокинет кран...

Когда видишь вблизи много аварий, несчастных случаев и катастроф, очень легко представить, как все это может произойти с тобой. И хочется замереть, а потом медленно, осторожно сползти туда, где твердо, привычно и безопасно. Кто что скажет? А на гыгыканье какого-то пьянчуги — плевать...

Но я не спускался, а карабкался вверх, пока не уткнулся в исцарапанную, мятую, с облупившейся краской дверь. Мне нужна была передышка, к, к счастью, кабина оказалась незаперта — Забравшись внутрь, перевел дух и плюхнулся на крохотное жесткое сиденье. Руки и ноги дрожали. Ладони саднили, в них глубоко въелась ржавчина, кое-где содрана кожа.

Балкон Нежинской находился почти прямо напротив, и, если поднять половину рамы, получится прекрасный упор для винтовки. Стрелять отсюда очень удобно. Удобно? Я с сомнением посмотрел на дрожащие пальцы. Вначале надо успокоиться. Я расслабился, закрыл глаза и вдруг ощутил... Или показалось? Вроде бы нет. Даже не запах, а слабый его оттенок. Знакомый, но очень неподходящий для этого места. Кислый, острый, несмотря на ничтожную концентрацию. Так пахнет в тире, круглосуточно, им пропитаны воздух, стены, пол стрелковой галереи. Запах сгоревшего пороха.

Встрепенувшись, я тщательно осмотрел кабину: шарил по полу, заглянул за кресло, проверил пазы рычагов, приподнял резиновый коврик. Что надеялся найти? Гильзу? Окурок со следами слюны и характерным прикусом? Визитную карточку или паспорт преступника? Не знаю. Просто делал то, к чему был приучен многими годами розыскной работы с ее основным принципом — не упускать ни малейшей возможности добыть новое доказательство. Достаточно четкое, материальное, не допускающее двояких толкований. При этом не особенно рассчитывал на успех. Чудеса случаются крайне редко.

Несколько минут я спокойно посидел в металлическом, обтянутом потрескавшимся дерматином креслице, смотрел на ведущую к Южному микрорайону дорогу и размышлял о делах, не имеющих ни малейшего отношения к службе. Потом начал спускаться, и получалось это гораздо лучше.

Ступив на землю, с облегчением вздохнул и с удовольствием сказал сторожу:

— Может, тебя подсадить? Слазишь, проветришься!

— Не надо, гы-гы-гы... Мы не милиция, нам это ни к чему.

Издевательские нотки в голосе исчезли, я усмехнулся...

Когда я вернулся в отдел, кабинеты коллег пустовали, все напряженно работали по "Призракам". Дело Нежинской возникло совсем не ко времени, отняв почти полдня. Впрочем, новые происшествия никогда не приходятся кстати. Я тоже окунулся в водоворот событий: проверил несколько сообщений о подозрительных лицах, обошел ранее работавших врачами пенсионеров.

В конце дня я сидел в кабинете и, глядя в пространство перед собой, оттягивал момент, когда надо будет заняться оформлением собранных материалов.

— Это вы следователь Крылов?

Дверь открыл высокий полный мужчина лет шестидесяти. Красное лицо, седые, стриженные "под ежик" волосы.

— Если вам угодно называть следователем инспектора уголовного розыска, то да.

Он помолчал, переваривая нарочито запутанную фразу, потом махнул рукой.

— Какая разница! Я живу по Каменногорскому проспекту, двадцать два, и дежурный сказал, что мне надо разговаривать с Крыловым! — В голосе слышались нотки раздражения.

— Все правильно, это моя зона. — Я вспомнил четырехэтажный дом старой постройки, стоящий на пересечении двух оживленных магистралей. — И что случилось?

— Бабков Егор Петрович, председатель домкома, — отрекомендовался посетитель. — К тому же председатель товарищеского суда и командир народной дружины. И чтоб вы были в курсе, в прошлом — ответственный работник.

Я едва заметно поморщился.

— Я звонил вам месяц назад и сообщал о подозрительном факте. Теперь хочу узнать, какие меры приняты.

— Что за факт?

— Вечером, около десяти, слышу — Кто-то прошелся мимо моей двери. Я живу на четвертом этаже, квартира — в конце коридора, дальше — только лестница на чердак. Кого туда может понести? Тем более что он заперт!

Председатель домкома многозначительно поднял палец.

— Жду, что дальше будет. Полчаса, час — тишина. Не спит же он под дверью! Оделся, вышел, глядь — чердак открыт! Значит, воры? Но что там красть? Подхожу, а навстречу — человек! Меня что удивило: тепло, сухо, а он в плаще-болонье и в таком же берете!

Я удостоверение дружинника предъявляю, говорю: "Кто вы такой и что здесь делаете?" А он в ответ: "Из райжилуправления, состояние крыши проверял". — "Почему ночью?" — "Днем, — говорит, — времени нет". — "Тогда покажите документы!" И что вы думаете?

Бывший ответработник раздулся от негодования.

— Он меня отталкивает с улыбочкой: "Ложись спать, папаша, а то бессонницу наживешь!" И пошел себе. Я за рукав — хвать! Только он вырвался и вниз. Тут я какое-то звяканье услышал... Мне с самого начала показалось: что-то у него спрятано под плащом! Ну, бежать за ним я не стал, пошел позвонил, ваши приехали, осмотрели чердак и ушли. "Не волнуйтесь, — говорят, — все в порядке!" А где же порядок? Вот вы мне разъясните: кто это был, чего хотел?

— Может, бродяга? Ночлег искал или собирался белье украсть?

Заявитель с сомнением покачал головой:

— Не похоже. Лицо, манеры, поведение... Какой там бродяга! Я подумал, что и вправду из РЖУ, сходил, поинтересовался — никого не посылали.

Наступила пауза.

— Знаете, что я думаю?

Под требовательным взглядом мне стало неловко за свою недогадливость.

— Может, он из тех бандитов? — со зловещей интонацией выпалил седоволосый. — Кстати, сколько человек они убили? Болтают разное, а мне для информированности...

— Почему, у вас появилось такое подозрение? Милицию буквально засыпали сообщениями о предполагаемых "Призраках", не имеющими под собой абсолютно никаких оснований.

— Честному человеку ночью на чердаке делать нечего... А денег много забрали? Неужели правда сто тысяч? А визитную карточку оставили?

Посетитель утратил сановитость: любопытство пересиливало привычный стереотип поведения.

— Сколько их — трое? Я все-таки представитель общественности!

— Спасибо за сигнал, мы проверим, если понадобится — примем меры.

То, что я оставлял вопросы без ответа, вызвало у посетителя раздражение.

— И дайте письменный ответ, чтобы все было официально!

Дверь за Бабковым закрылась.

Управившись почти со всеми бумагами, я сделал то, в чем отказывал себе три дня: набрал знакомый номер и попросил Риту Владимировну.

— А кто спрашивает? — после паузы поинтересовался женский голос.

Я назвался.

— Рита Владимировна в командировке, звоните послезавтра.

— Вы это не всем говорите? Иначе для чего представляться?

На другом конце провода чувствовалось замешательство.

— Она в командировке, — заученно повторили ответ и отключились.

Я очень тихо положил трубку.

С Ритой мы познакомились год назад во время операции "Прыгающие тени". В городе совершались разбойные нападения на гуляющие пары, приманкой для преступников пустили поисковые группы. Яшку Волошина сопровождала высокая худая дружинница, на них и вышел расстрелянный ныне Толстых. Волошин сумел обезвредить бандита, но получил серьезные ранения, мы с товарищами ожидали в "неотложке" до часу ночи, пока хирурги не сказали, что опасность миновала. Врачи попросили доставить домой выведенную из нервного шока Риту, я отвез ее — нашпигованную транквилизаторами, безвольно-молчаливую, с огромными синими кругами вокруг запавших глаз. А через неделю мы встретились у Волошина в больнице, Лешка шел на поправку, и Рита улыбалась, но синие тени остались, и, когда улыбка исчезала, девушка выглядела усталой и грустной.

Впечатление оказалось неверным, просто такова особенность ее лица, но это я узнал позднее, а тогда мы вместе вышли из больницы, пошли пешком, поужинали в кафе, погуляли по набережной, рассматривая огромные белоснежные теплоходы.

Прогулка удалась на славу, мы обменялись телефонами, стали встречаться регулярно.

Одно время мне казалось, что я влюблен, но отношения наши складывались не просто, светлая полоса сменялась черной, и вот странная и неожиданная командировка...

Выяснить в отделе кадров, что к чему?

Я привычно поднял телефонную трубку. Отдел кадров, вокзал и аэропорт, гостиницы города пребывания — технология поиска заинтересовавшего уголовный розыск человека отработана достаточно хорошо.

Я чертыхнулся и бросил трубку.

Глава третья. РАССЛЕДОВАНИЕ

— Если ты не ошибаешься, надо искать здесь...

Зайцев вычертил схему, как всегда, аккуратно, и тонкая линия, проведенная от кабины крана через квартиру Нежинской, уперлась в фасад девятиэтажного дома.

— ...но обнаружим мы в лучшем случае след рикошета. А пуля могла уйти куда угодно...

Несколько секунд он посидел молча.

— К тому же, если стреляли не из мощного оружия — боевой винтовки, карабина, автомата, пуля, потеряв энергию, вообще не долетела до стены, а упала где-то тут...

Он указал карандашом на площадку между домами.

— В любом случае шансов найти ее практически нет. Но мы все же попытаемся...

— А что дал визит в больницу?

— Посмотри сам. — Зайцев протянул тонкую папку. — А потерпевшую можешь даже послушать, кассета внутри.

Я пробежал глазами протокол допроса дежурного хирурга, отыскивая интересующие меня вопросы. Ага, вот...

"Что можно сказать относительно размера пули, причинившей ранение?"

"Ничего определенного. Как вы понимаете, цель передо мной стояла совсем другая. А сейчас, после операции и ушивания раны, установить это и вовсе невозможно".

Надо же, и здесь ничего! Так, теперь еще одно...

"Почему вы сразу не сообщили в милицию о поступлении пациентки с огнестрельным ранением?"

"Раненая заявила, что она сама позвонила нольдва, поэтому дублировать звонок необходимости не было, тем более началась подготовка к операции. Утром заведующий отделением, обнаружив в регистрационном журнале отсутствие отметки о передаче телефонограммы в милицию, дал указание оформить все как полагается. Тогда я на всякий случай позвонил еще раз".

С этим все ясно. Послушаем запись...

Я вставил кассету в видавший виды магнитофон и нажал клавишу.

"Следователь прокуратуры Центрального района, юрист первого класса Зайцев сего числа в помещении хирургического отделения горбольницы N 2 допросил в качестве свидетеля Нежинскую Марию Викторовну, русскую, беспартийную, незамужнюю, имеющую на иждивении сына семи лет, с высшим техническим образованием, работающую инженером в научно-исследовательском институте проблем передачи информации..."

Зайцев говорил без выражения, монотонно, привычно перечисляя все то, что требуется отражать в вводной части протокола. Качество записи неважное: плывет звук, слегка фонит, время от времени раздается шорох или громкий треск.

"... Нежинской объявлено, что допрос производится с применением звукозаписи. Используется магнитофон "Весна", пленка шестого типа, скорость — четыре и семь десятых сантиметра в секунду".

Зайцев перевел дух и продолжал обычным тоном:

"Мария Викторовна, расскажите о вчерашнем происшествии".

"Даже не знаю, что рассказывать..."

Пауза. Чувствовалось, как она сосредоточивается.

"Я приняла душ и собиралась ложиться спать... Только подошла к кровати, застелила, вдруг удар, как будто кнутом или, точнее, раскаленным прутом... Не поняла, в чем дело, схватилась за бок — кровь..."

Долгая пауза.

"Продолжайте, пожалуйста".

Пауза.

"Ну, вот и все... Что еще рассказывать?"

"Во сколько это было?"

"Где-то в начале одиннадцатого".

"Слышали выстрел?"

"Нет. Я даже не могла понять, что случилось, откуда кровь..."

"Стреляли с северной стороны или с южной?"

"Ей-Богу, не знаю..."

"В каком положении вы находились?"

"В каком? Попробую вспомнить..."

Пауза.

"Наклонилась, выпрямилась, повернулась... Нет, не помню..."

"Кто, кроме вас, находился в квартире?"

"Никого..." — В голосе явно слышалось недоумение.

"В двадцать два двадцать в диспетчерскую "Скорой помощи" позвонил неизвестный мужчина, который рассказал о случившемся. Кто это был?"

"Ах, вот вы о чем! — Недоумение в голосе исчезло. — Я выбежала на лестничную площадку, сверху шел человек, я попросила его вызвать "Скорую"..."

Странно. В интересующее нас время никто из квартир, расположенных на восьмом и девятом этажах, не выходил. Да если бы и выходил, то ехал бы в лифте. А чердак заперт на замок, я проверял. Кто же это мог быть? Ладно, потом, слушаем дальше...

"Почему вы не зашли к соседке? Ведь по лестнице мог никто и не идти?"

"Все правильно. Но в такой момент разве об этом думаешь..."

"Скажите, как получилось, что кровь осталась только на месте ранения? Если вы выходили, то пятна должны быть и в прихожей, и на лестничной площадке..."

Пауза.

"Так я же зажала рану полотенцем..."

"И полностью остановили кровотечение?"

"Ну, не совсем..."

"Да, в комнате много пятен — между кроватью, сервантом и столом. Но ни одного — за пределами этого участка. Ни одного в коридоре. Ни одного на лестничной площадке".

Долгая пауза.

"Что же вы можете сказать по этому поводу?"

"По какому? Вы же ничего не спрашиваете!"

Хитрая штучка! Отчего же она так крутит?

"Относительно локализации пятен крови на определенном участке вашей квартиры и отсутствии их за его пределами".

С Зайцевым подобные номера не проходят. Чем больше юлит допрашиваемый, чем старательнее прикидывается дурачком, тем терпеливее и внимательнее становится следователь.

"Просто у тахты я находилась больше времени — перевязывалась, ждала "Скорую"... А на площадку выскочила на секунду..."

"Понятно... — Зайцев секунду помолчал. — А как разбились стекла в окне и балконной двери?"

"Сквозняк. Когда открывается входная дверь, я всегда их закрываю. А тут было не до того..."

"И с этим ясно, — мягко произнес Зайцев. — Но на осколках брызги крови. Как они могли появиться, если вас в этот момент не было в комнате?"

Пауза.

"Ну, потом же я пришла! А кровь продолжала идти!"

Судя по голосу, она вполне искренне хотела помочь следователю разобраться в неясных для него вопросах.

"Недавно вы сказали, что зажали рану полотенцем и почти остановили кровь..."

"Да, но она просачивалась, продолжала капать..."

"Все ясно, все ясно..."

Я достаточно хорошо знал Зайцева, чтобы понять, что он намеревается задать неожиданный вопрос.

"А чьи тапочки стояли возле тахты?"

"Ничьи. Их надевают мои гости".

"В этот день у вас были гости?"

"Нет, я же сказала: никого не было".

"Почему же домашние туфли стояли возле тахты, а не в прихожей?"

"Не знаю. Это такая мелочь, на которую не обращаешь внимания. Наверное, переставили во время уборки..."

"И наконец, основной вопрос: кто мог в вас стрелять?"

"Понятия не имею! Скорее всего кто-то ошибся... Или случайность..."

"Враги у вас есть?"

"Нет, что вы! Наоборот — друзей много!"

Короткая пауза.

"И последнее. Почему вы сказали врачу, что звонили в милицию?"

"Я сказала?"

Удивление было ненаигранным.

"Да, вы".

"Ах да, действительно..."

Вспомнила? Что ж, звучит вполне естественно.

"Я же попросила того мужчину вызвать "Скорую" и позвонить в милицию. Разве он этого не сделал?"

"Вы хотите еще что-нибудь сообщить по существу дела?"

"Нет, больше добавить нечего".

"В таком случае вам предлагается прослушать звукозапись допроса..."

Я выключил магнитофон.

— Ну, что скажешь?

Судя по едва заметной улыбке Зайцева, он был не очень склонен верить показаниям потерпевшей, во всяком случае в отдельных деталях. О том же говорила и схема, по которой он построил допрос.

Но, заново прокручивая в уме фонограмму, я не находил ничего такого, что могло бы насторожить. Отвечала Нежинская совершенно спокойно, ровно, уверенно. Тон, отдельные нотки, интонации — все было искренним, без малейшей напряженности или натянутости, которые всегда сопутствуют лжи. Разве что паузы в нескольких местах... Но это объяснимо — вспоминала. Кстати, на наиболее острые вопросы она отвечала без всяких раздумий. Нет, придраться не к чему. Разве что логические зацепки?

— По-моему, она говорит правду.

— И тебе ничего не показалось странным?

— Показалось. Что она не послала тебя к черту, когда ты выяснял всякую ерунду насчет расположения пятен крови и домашних туфель вместо того, чтобы устанавливать преступника.

Зайцев засмеялся и многозначительно поднял палец:

— Вот то-то и оно. Значит, это не показалось ей ерундой. К тому же она, похоже, совершенно не интересуется перспективами следствия.

— Оба этих обстоятельства могут объясняться очень просто. Воспитанность не позволяет грубить следователю, деликатность — задавать лишние вопросы.

Зайцев как-то странно смотрел на меня.

— Может быть, может быть... Ну, а как тебе человек на лестнице?

Это самое слабое место в ее версии. Притянуто за уши. Слишком часто нам подсовывают таких случайных прохожих, которых невозможно установить и допросить. Но с другой стороны...

— Разве можно полностью исключить случайности?

Зайцев посмотрел на меня с тем же выражением.

— Признайся, тебе хочется ей верить?

— Я стараюсь верить каждому. До тех пор, пока он меня не убедит, что этого делать не следует.

— Брось, Саша! Ты же не интервью даешь для газеты! Мы с тобой профессионалы, постоянно имеем дело с ухищрениями разного рода, обманом, ложью. Это неизбежно сказывается на отношении к тому, что нам рассказывают, появляется критичность восприятия, в общем, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Без этого мы не смогли бы успешно работать — любой обвел бы вокруг пальца... Но интересный психологический феномен: я поймал себя на том, что мне хочется верить Нежинской! И принимать за правду ее толкование самых сомнительных фактов! Вчера весь вечер ломал голову, пытаясь это объяснить, — не мог... А сегодня вижу, что ты тоже утратил специфику восприятия! Так?

А ведь действительно, Зайцев прав! Что же получается?

— Да, точно... Я тоже склонен ей верить. Даже с этим сомнительным человеком на лестнице...

— Вот видишь!

— Но, может, она действительно говорит правду! Мы это чувствуем и верим ей, несмотря на мелкие неувязки. И тут же удивляемся своей доверчивости. Значит, мы не чрезвычайно доверчивы, а слишком подозрительны. Все становится на свои места, и оснований для беспокойства нет!

— Подожди, Саша, давай без шуток.

Зайцев выглядел озабоченным, и мне стало неловко за свое зубоскальство.

— Противоречий и неточностей в рассказе Нежинской — вагон и маленькая тележка. Я буду раскручивать каждое, невзирая на субъективные ощущения, но сейчас речь даже не об этом. Тебе не кажется, что мы столкнулись с очень странным преступлением?

Следователь выжидающе поднял брови.

— А что в нем, собственно говоря, странного?

— Давай посмотрим. — Зайцев взял ручку и положил перед собой листок бумаги для заметок. — Необычный способ: выстрел с дальней дистанции в окно седьмого этажа из нарезного оружия. Раз!

Он поставил жирную единицу.

— Звука выстрела никто не слышал. Значит, глушитель? Два! Выстрел прицельный, точный, несмотря на расстояние. Скорее всего использовалось специальное прицельное устройство. Три!

— Стоп, стоп, стоп! — перебил я его. — Ты уж совсем расфантазировался! Глушитель, прицел! Это же Гусар придумал! Ну, ему-то простительно... Мало ли почему не слышали выстрела! Уличный шум, машина проехала, ветер отнес звук — тысяча причин! Да и далеко! А малокалиберка, например, хлопает слабо — Что касается точности, то хороший стрелок и без прицела обойдется!

Зайцев слушал с легкой усмешкой.

— Я говорил с экспертами-баллистами. До крана — девяносто два метра. Это много. Значит, стреляли из боевого оружия, а не из мелкашки. А в темноте по цели в освещенном окне даже хороший стрелок без специального устройства вряд ли попадет.

— Этак ты договоришься до инфракрасного стереоприцела!

— Не исключено.

Зайцев произнес это настолько серьезно, что мне стало не по себе.

— Далее. Пули у нас нет. Четыре! Стекла по случайному стечению обстоятельств разбиты вдребезги. Пять! Потерпевшая ничего не знает. Шесть! Мет ни одного очевидца — семь! Неизвестно, кто звонил в "Скорую", — восемь! Противоречия между обстановкой места происшествия и показаниями Нежинской — девять! А мы с тобой склонны ей верить! Десять!

Зайцев намалевал на исчерченном листке огромную десятку и отбросил ручку.

— Не слишком ли много неясностей, стечении обстоятельств и мешающих следствию совпадений? У тебя в практике было хоть одно подобное дело? Дело, в котором полностью отсутствуют улики, соображения о причинах и мотивах преступления и даже основания для выдвижения обоснованных версий? Лично у меня не было!

Он встал, обошел стол, выглянул в коридор и, плотно захлопнув дверь, подошел к сейфу. Позвенел ключами, с лязгом повернул стальную ручку, вытащил из внутреннего отделения лист бумаги и, вернувшись на место, положил перед собой текстом вниз.

— А Нежинская, между прочим, работает в НИИ проблем передачи информации и, насколько мне известно, в группе, разрабатывающей совершенно новый перспективный метод! Все вместе взятое заставляет проверить вот эту версию.

Он протянул лист:

— Прочти внимательно.

Я читал очень внимательно, потом еще раз и, не удержавшись, покрутил головой:

— Ну, ты придумал!

— Конечно, она совершенно непривычна и кажется невероятной, но полностью охватывает всю совокупность "случайностей". Поэтому игнорировать ее нельзя.

— Однако это находится вне нашей компетенции...

— Что — это? Голая гипотеза? Я звонил туда. — Он неопределенно указал через плечо. — Говорят: проверяйте, будут подтверждающие факты — подключимся...

— И потом, я бывал в НИИ ППИ...

Зайцев встрепенулся:

— Когда?

— Месяца два назад, сразу после разбоя... Их инженер видел, как уходили "Призраки", чуть не раздавили его в лепешку... Так вот, в подробности я не вдавался, но, кажется, никакой оборонной тематики у них нет.

— Сейчас все надо проверять тщательно. С учетом многочисленных странностей происшествия.

— Ну хорошо, будем проверять.

Я задумался: спросить или обидится?

Следователь почувствовал и вопросительно посмотрел на меня.

— Слушай, Виталий, а зачем ты выглядывал в коридор? Что надеялся увидеть? Или кого?

Зайцев засмеялся:

— Глупости, конечно. Но, знаешь, когда подумаешь, что это может быть действительно так, — он показал на лист, который я держал в руках, — ей-Богу, не по себе становится!

— По-моему, ты преувеличиваешь.

Зайцев пожал плечами.

— А как себя чувствует потерпевшая?

— Нормально... Ранение касательное, повезло: пуля скользнула по ребрам. Кстати, — он улыбнулся, — она совсем не похожа на свою фотографию.

— Когда выписывают?

— Обещают через неделю. За это время отработай институт, если не будет никаких зацепок, займись версией ревности. Пройдись по ее связям, установи круг общения...

— Характер взаимоотношений с окружающими, особое внимание — бывшему мужу, — продолжил я. — Так?

— Иными словами, не учи ученого. Что ж, вас понял. Ну ладно, посиди минуту.

Зайцев отстучал на машинке несколько строк, подписал и дал бумагу мне.

Письмо на имя начальника райотдела. "В связи с расследованием уголовного дела по факту покушения на убийство гр-ки Нежинской М. В, прошу активизировать розыск преступника, а также принять меры по установлению личности очевидцев и иных лиц, осведомленных по интересующим следствие вопросам. В порядке статьи 127 У ПК РСФСР поручаю в случае необходимости производить допросы свидетелей и протоколы направлять в мой адрес".

— Все ясно?

— Яснее некуда. — Я изобразил почтительный поклон. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Подыгрывая мне, Зайцев важно махнул рукой:

— И не забывайте докладывать о ходе работы!

— Может, прикажешь докладывать и о ходе личной жизни?

Следователь улыбнулся.

— Не стоит. Это оставь для дневников. Или мемуаров.

— При том объеме заданий, которые ты мне даешь, мемуары останутся ненаписанными — на личную жизнь просто не остается времени...

Глава четвертая. КРЫЛОВ

В шутке Крылова имелась немалая доля истины. Когда он учился в школе, его время четко делилось на урочные часы и часы отдыха. Распорядок дня висел над столом перед глазами и неукоснительно соблюдался: строгий отец и властная мать поддерживали в доме железную дисциплину. Выйти гулять с пятнадцати до восемнадцати — промежуток, отведенный для выполнения домашних заданий, — было так же невозможно, как, например, закурить за семейным столом, плюнуть на воскресной прогулке или привязать банку к хвосту соседского кота.

Зато в восемнадцать наступала свобода, которой можно было пользоваться как угодно (не нарушая, разумеется, принятых в семье принципов поведения) с одним обязательным условием: вернуться не позже установленного срока. И насколько Саша помнил, это условие соблюдалось им при любых обстоятельствах.

После восьмого класса родители отдали Александра в техникум, чтобы приобрел хорошую специальность, приучился работать и не стал, упаси Боже, валять дурака с ранних лет. Техникум был выбран не просто так — престижный, радиотехнический, программа оказалась сложной, не имеющий склонности к точным наукам Александр учился с большим трудом, и только выработавшаяся привычка подчиняться дисциплине помогла пересилить неоднократно возникавшее желание бросить все к чертовой матери и пойти рабочим на завод.

Границы свободного времени для него расширились до двадцати двух часов, но и в этот период Саше не удавалось избавиться от неприятных опасений, что зазубренные формулы по электротехнике могут к завтрашнему дню вылететь из головы, или что курсовой проект рассчитан неверно, или что в сегодняшнюю контрольную по математике вкралась ошибка, да не одна, а может, и не две...

Он возвращался домой раньше положенного, испуганно просматривал конспекты, читал учебники — родители не могли нарадоваться прилежанию сына — и рано ложился спать, чтобы с утра еще раз повторить заданный материал.

Так продолжалось все четыре года. Александр ухитрялся неплохо учиться и окончил техникум почти без троек, родители были довольны и настаивали на продолжении учебы — радиотехнический институт находился всего в двух кварталах от дома, очень удобно. Но он отказался наотрез, первый бунт на корабле, оказавшийся, как ни странно, успешным: отец усмотрел в нем проявление воли, а мать — признак взросления.

Александр работал на радиозаводе, в конструкторском бюро, с восьми до семнадцати, а потом наслаждался свободным временем, которое наконец действительно освободилось от беспокойных мыслей. Работа его не увлекала, и он забывал о ней сразу же, как переступал порог проходной.

Если попытаться, найти в его жизни предпосылки перехода в милицию, это вряд ли бы удалось: в отличие от сверстников, Саша Крылов не увлекался даже детективными книжками.

Но в нем жили стремление к справедливости и ненависть к торжествующему хамству, к грубой, не признающей преград силе. В школе, а позднее в техникуме он вступался за слабых, хотя не всегда это происходило удачно: случалось получать синяки, шишки и ссадины, но они не останавливали. Несколько раз Александр одергивал на улице распоясавшихся хулиганов, при этом обойтись словами увещеваний не удавалось. Однажды одурманенный алкоголем длинноволосый юнец вытащил нож, Крылов еле успел перехватить руку, и тут рядом скрипнули тормоза патрульного автомобиля.

В милиции отчаянный парень понравился, лейтенант Свиридов, документировавший происшествие, пригласил его заходить, Александр зашел — раз, второй, третий. Инспектор был немногим старше — года на три-четыре, они подружились, все свободное время Александр стал проводить в райотделе, выезжал на места происшествий, разбирался с доставленными, отбирал объяснения, участвовал в обысках и не слишком рискованных задержаниях.

"Свободное" время стало для него более насыщенным, чем рабочее, и он с нетерпением ждал момента, когда можно будет оторваться от ватмана, покрытого замысловато пересекающимися линиями очередной радиосхемы, от листков с расчетами частотных характеристик приемного или усилительного блока, от толстых, пестрящих цифрами справочников и окунуться в хитросплетения человеческих отношений, в анализ чужих, не охватываемых поправочными коэффициентами поступков, в разгадывание тайн, перед которыми бессильна даже высшая математика.

У него появились новые друзья, новые интересы, новые проблемы, и желание поступить на юридический факультет появилось как бы само собой. Родители его не одобрили — отец всю жизнь работал мастером, потом начальником участка станкостроительного завода, мать трудилась там же нормировщицей, и в их представлении уважения заслуживала только деятельность, непосредственно связанная с материальным производством. Но препятствовать замыслам взрослого сына они благоразумно не стали, понимая, что вряд ли сумеют его переубедить.

Год Александр проучился на вечернем отделении, потом перевелся на стационар, все это время поддерживал самые тесные связи с милицией, и, когда подошел момент распределения, вопрос о судьбе нештатного инспектора уголовного розыска Крылова решился как само собой разумеющийся.

Он пришел на службу не новичком, но бремя ответственности, которое раньше не ощущалось, придавало работе совсем другой смысл. Александр попал на стажировку к Старику и потом считал, что именно Старик сделал из него настоящего сыщика. Отчасти это соответствовало действительности, хотя огромную роль тут сыграли трудолюбие, добросовестность, точность и обязательность — качества, привитые Крылову в семье.

На самостоятельной работе Крылов показывал неплохие результаты, сразу ощутив, путем каких затрат удается этого добиться.

Время перестало делиться на рабочее и личное, в любой момент он мог перейти из обычного, знакомого всем привычного мира в другой — тревожный, нервный, нередко опасный. Иногда для этого надо было войти в дверь — райотдела, служебного автомобиля, следственного изолятора, больницы или морга, чаще граница перехода не имела материальной формы — просто незримая черта вокруг места происшествия, известных немногим адресов людей, внешне ничем не отличающихся от окружающих, или определенный рубеж времени, рассекающий его жизнь надвое.

И когда он возвращался в обыденный мир, мысли оставались там, за чертой: не темнил ли на допросе Валерка Котов по кличке Фингал, где, кроме автоматической камеры хранения, могут быть спрятаны вещи с квартирной кражи на Садовой, почему не удалось тралом и магнитом вытащить из озера нож Николаева и есть ли смысл обращаться за помощью к водолазам...

Да и можно ли разграничить служебную и личную жизнь инспектора Крылова, если даже с Ритой он познакомился в связи с розыском "прыгающих теней" — разбойников Толстых и Браткова!

И потом... Они встречались три месяца, Рита не подпускала его ближе той границы, которую она наметила для себя как допустимую, в их отношениях стал чувствоваться холодок, и, судя по всему, они должны были расстаться. Наступил день, когда Крылов решил: пора, не следует дожидаться, пока она сама тебя бросит.

Дело было вечером, моросил дождь, скверная погода, скверное настроение, он медленно брел по улице и бездарно вмешался в драку, вспыхнувшую у винного магазина. Двое били одного, и, как нередко бывает, вся троица обрушилась на непрошеного чужака, имевшего наглость их растаскивать. Представляться работником милиции было поздно, положение складывалось глупое, Крылов вяло отмахивался, калечить нетрезвых драчунов он не собирался и пытался придумать, как выпутаться из этой истории. Проще всего, конечно, было убежать, мокрые улицы пустынны, никто не увидит, но такой позорный путь не годился для уважающего себя человека.

Скованность жертвы вдохновила нападающих, они прижали Крылова к стене и энергичней замолотили кулаками, а низенький кривоплечий субъект, тот самый, которого только что били, подобрал ящик из-под бутылок и бросил ему в голову.

Крылов разозлился, на счастье его противников, из магазина выскочила женщина в некогда белом халате и истошным голосом закричала: "Милиция! ", после чего компания без малейшего промедления бросилась наутек.

Спасительница завела Крылова в подсобку, смазала водкой ссадины и предложила принять стаканчик вовнутрь. Он отказался, чем окончательно расположил к себе продавщицу, и она выпила за его здоровье, ругая рваных шаромыжников, нападающих на приличных трезвых людей.

Дождь усилился, болела голова, нос распух, кровоточили царапины на лице, магазин закрывался. Идти домой не хотелось, чтобы не пугать мать, да и вообще не хотелось двигаться — досталось ему все-таки прилично.

Было только одно место, куда хотелось попасть, и если, бы его там ждали, это окупило бы все неприятности сегодняшнего вечера. Крылов последовал совету многоопытной продавщицы, настойчиво рекомендовавшей запастись от простуды бутылкой водки, взял такси и поехал к Рите. В этот вечер он впервые остался у нее ночевать. Некоторое время спустя она рассказала, что приняла в тот день такое же решение, и, если бы он, избитый, не пришел к ней, доказав тем самым, что она ему необходима, они бы наверняка расстались.

— Перст судьбы! — улыбнулся Крылов, а сам подумал, что судьба только поставила на его пути пьяных дебоширов, а довершила дело въевшаяся в кровь привычка пресекать беспорядки независимо от того, находишься ты на службе или нет. И еще раз отметил, что служебное и личное переплетаются в жизни инспектора настолько тесно, что иногда их трудно разделить.

Пожалуй, только один раз удалось это сделать: когда они с Ритой уехали на месяц в небольшое село под Анапой. Недостаток бытового комфорта компенсировался километровой ширины песчаным пляжем, тянувшимся до самого горизонта. Курортники концентрировались на маленьком пятачке вокруг лежаков и тентов, дальше пляж был непривычно пустым, они уходили подальше и, перейдя вброд неширокую протоку, устраивались на небольшом островке — остатке размытой волнами косы.

Лежали под пощипывающим кожу солнцем на чуть влажном песке, ели с хлебом и солью огромные — три штуки на килограмм — розовые помидоры, поднимая фонтаны брызг, бегали по мелководью, любили друг друга в теплой солоноватой воде, смотрели, как погружается в море багровый солнечный диск, пытаясь поймать приносящий счастье зеленый луч, устало брели по остывающему рыхлому песку к далеким маленьким домишкам...

Этот месяц у моря остался для Крылова воспоминанием о личной жизни в чистом виде, полностью освобожденной от служебных забот, но и тогда ниточка, связывающая его с райотделом, не обрывалась: начальство знало, где искать инспектора в случае необходимости, и он был готов к тому, что в любой момент местный участковый может принести предписание прервать отпуск и возвратиться к месту службы. Может быть, эта готовность и позволяла ему острее ощущать прелесть каждого дня, каждого часа отдыха.

И вообще, как Крылов неоднократно убеждался, те, кого угнетало вытеснение личного времени служебным, не задерживались в милиции, а оставшихся такое положение не пугало, и если они и жаловались, то больше для порядка, как это сделал он сам, упрекнув Зайцева, что тот лишает его личной жизни. Тем более что сегодняшний вечер инспектор собирался посвятить именно ей: они с Ритой шли в гости.

К месту встречи Рита пришла, как всегда, вовремя — свежая, энергичная, праздничная, хотя Крылов затруднился бы сразу ответить, как ей удалось достигнуть такого эффекта, имея всего лишь час после работы.

Они прошли два квартала, сокращая путь, свернули на узенькую старую улочку, чудом сохранившуюся среди районов современной застройки: облупившиеся фасады, выбоины на мостовой, низкие мрачные подворотни.

На перекрестке притулилась к забору остроконечная будочка образца начала пятидесятых годов с перекошенной вывеской "Пирожки". Крылов сжал локоть спутницы:

— Обрати внимание.

Рита непонимающе осмотрела грузную, равнодушно жующую женщину неопределенного возраста за тусклым стеклом.

— Что в ней особенного?

— О-о! Тетя Маша — уникум. Торгует пирожками почти сорок лет и все на этом месте. Питается исключительно своим товаром, ходит в одном платье и платке, а по слухам — миллионерша.

— Миллионеры всегда отличаются скромностью и умеренностью в еде.

— Не веришь? Когда мне ее показали лет пятнадцать назад, я тоже не, поверил. Кстати, она выглядела точно так же и так же ела пирожок. Похоже, время ее не трогает.

— Ну, время ладно. А почему ее не трогает ОБХСС? Не из скромной же зарплаты скоплен этот миллион? Да и как она могла ухитриться сделать такой бизнес на копеечном товаре?

— Настойчивость и последовательность — вот весь секрет. Подойди, купи пару пирожков. Даже если ей пригрозят, что отрежут руку, все равно недодаст дветри копейки, не грозить — обсчитает на гривенник. С рубля или тем более с трешки сыпанет такую кучу меди — вовек не пересчитаешь. Никто и не считает — ссыпал в карман и пошел. А там уже обман на полтинник.

Мелочевка, конечно, постарела тетя Маша, а раньше не брезговала "левым" товаром, была в доле с кухней — недовложения, хищения продуктов, а в голодное время за кило муки золотое колечко с камушком не глядя отдавали...

Дело рискованное, три судимости, никогда не признавалась: я не я, и хата не моя — вот весь разговор. Деньги в бутылках хранила: зальет горлышко сургучом — и в землю в разных местах. В шестьдесят восьмом у нее обыск делали — весь огород перекопали, замучились, шесть бутылок нашли, а сколько их всего? Небось сама не помнит...

После того раза затихла, сшибает копейки, опасается, нюх как у лисы, сколько контрольных ни делали — обсчет мизерный, извиняется, кается, ошиблась, мол, без того умысла, неграмотная, старая, больная, одинокая — пожалейте... За три копейки не судят, ну, объявят выговор да премии лишат. А она в день две тысячи пирожков продает!

— Кошмар какой-то! — Рита невольно оглянулась. — С виду обычная тетенька... Как же так?

— А ты хотела, чтобы у нее клыки росли?

— Да нет, но вообще... И зачем ей деньги в земле?

— Спроси. Она, конечно, откровенничать не будет, но для самой себя объяснение у нее имеется, не сомневайся. И по нему выходит, что она умней, хитрей и достойней всех вокруг. А ощущать себя так ей помогают те бутылочки закопанные. Кстати, в определенных кругах она авторитет, к ней прислушиваются, советуются. Пару раз видел: подъедет какой-нибудь франт — машина разукрашена, стекла темные — и беседует с тетей Машей почтительно, а то и домой подвезет, не боится, что жиром сиденья испачкает.

— Никогда не подумаешь...

Переулок закончился, Крылов с Ритой вышли на светлый широкий проспект, Рита вздохнула:

— Здесь все совсем по-другому. Бедный ты мой сыщик!

— Почему бедный?

— Тебе большую часть жизни приходится проводить в таких закоулках.

— На красивых улицах тоже есть для меня работа...

Они шли мимо модного в городе коктейль-бара. За тяжелыми портьерами метались сполохи цветомузыки, гремели динамики мощных стереоустановок, клубился табачный дым, но толстые стекла наглухо отгораживали все происходящее внутри от неудачников, не догадавшихся заранее приобрести входной билет и томившихся в отдалении от интимного полумрака, подсвеченного изнутри танцевального круга, модерновой, обтянутой красной кожей стойки с высокими табуретами, коктейлей в запотевших стаканах. Томление усиливали яркие блики, прорывающиеся сквозь щели в шторах.

Среди ожидавших у Крылова было много знакомых, большинство отворачивались или делали вид, что не узнают инспектора, который вряд ли вызывал у них положительные ассоциации, наоборот — напоминал о старых грехах, забытых обещаниях, невыполненных обязательствах, так и оставшейся неизмененной жизни и других неприятных вещах.

Три симпатичные, без чувства меры использующие косметику девицы все же поздоровались, с явным интересом разглядывая Риту.

— Это и есть твоя работа? — с сарказмом спросила она.

— Именно.

— Молодые, красивые...

— С расстояния не меньше трех метров.

— ...одеты, как кинозвезды.

— И что интересно, стоимость наряда на каждой превышает сумму годового заработка. А две вообще не работают последнее время.

— Как же это им удается?

— По-разному. Клянчат у родителей — это называется "доить стариков", спекулируют, не брезгуют и приемами древнейшей профессии...

— Такая же плесень, как твоя тетя Маша. Только вид фирменный.

— И резоны у них свои имеются: дескать, умеют жить красиво, не в пример сереньким мышкам, вкалывающим за зарплату и попадающим в ресторан два раза в год. У них каждый день праздник, такси, бары, шампанское, коньяки. Они выходят "на охоту", чтобы самим выбирать себе партнера, как это делают мужчины. И тешатся мыслью, что это им удается.

— А на самом деле разве нет?

— Обойти особенности пола нельзя, и срабатывают извечные законы природы: выбирают все-таки их, хотя они и получают некоторую возможность корректировать этот выбор, возможность, ограниченную степенью спроса на предлагаемый товар. А выглядит такая, с позволения сказать, "охота" гораздо постыднее, чем соответствующее занятие мужчин, и обозначается словом, не допускающим двояких толкований. Они знают это и пытаются изобразить себя этакими свободными женщинами, стоящими выше предрассудков...

Крылов внезапно замолчал и усмехнулся:

— Я разговорился, как на лекции.

— Мне было интересно. Ты, оказывается, еще и философ да вдобавок знаток женских душ... Бедный Сашка...

— Опять "бедный"! Почему же?

— Нельзя быть знатоком женских душ. Иначе неизбежно станешь циником или несчастным разочаровавшимся человеком, а то и подлецом. Да-да, не перебивай меня, я знаю, что говорю. Так что ты не заглядывай, пожалуйста, мне в душу, ладно? И вообще никому, если не по службе. Пока бродишь там, в нехороших темных переулках — дело одно, а вышел — все!

— Ты меня пугаешь? У тебя в душе есть что-то такое, что не хочется показывать?

Крылов хотел сказать это весело, но шутливый тон не получился. Он привык находить ясность во всем и не терпел недомолвок, умалчиваний, туманных намеков. С Ритой достигнуть полной ясности не удавалось. Иногда у нее резко менялось настроение, и он не мог понять, почему. Как-то раз она неделю избегала его, потом все пошло, как прежде, объяснить, что произошло, она отказалась. Она вообще не любила рассказывать о своей прошлой жизни, Крылов так и не узнал, кто был холеный, в летах мужчина, поздоровавшийся как-то с Ритой на улице, почему она не ответила и у нее на весь вечер испортилось настроение. И что она имела в виду сейчас?

— Просто предостерегаю тебя. Это еще хуже, чем идеализировать нас: когда стремишься к идеалу, всегда разочаровываешься. Вот я и предупреждаю: не надо заглядывать внутрь, копаться в чувствах, мыслях, поступках, не надо...

Неясности, связанные с Ритой, задевали Крылова за живое, вызывали беспокойство, он понимал, что ревнует, а поскольку считал ревность свойством слабых натур, злился на себя и отчасти на Риту. Сейчас он тоже ощутил раздражение и не посчитал нужным, а может, просто не сумел скрыть.

— Я не патологоанатом, чтобы "заглядывать внутрь" и в чем-то там "копаться"! Но анализировать чувства близкого человека, стремиться узнать его духовный мир, радости, сомнения, переживания — естественная потребность каждого. Исключая, конечно, дураков. И если тебе это неприятно, если есть что скрывать, то, может, имеет смысл подыскать мне замену?

Крылов остановился, Рита, по инерции сделав несколько шагов, обернулась, они напряженно смотрели друг на друга. Рита не терпела резкого тона, при каждом удобном случае любила подчеркнуть свою независимость, и Крылов был почти уверен, что сейчас она вздернет подбородок и медленно, почти по слогам скажет: "Может, и имеет".

И все закончится, он повернется и уйдет, забудет адрес и телефон, а она, конечно, тоже не придет и не позвонит. Но получилось по-другому.

Рита подошла вплотную, взяла его под руку, коснутлась губами щеки.

— Ладно, извини, не будем... Это я так.

И без всякого перехода спросила:

— Ты расследуешь дело Нежинской?

Крылов даже растерялся от неожиданности. Он никогда не говорил с Ритой о "живых" делах, тех, что находятся в производстве, еще не прошли через суд и не сданы в архив, и сейчас молниеносно прокрутил в голове, где и как он мог проговориться. Нет, ничего.

— Откуда ты знаешь?

— Встретила институтских подружек, они и рассказали, что в Марию кто-то стрелял через окно. Высоко, седьмой этаж, а ты рассказывал, что на кран лазил. Здорово? Кажется, это называется дедукцией?

Рита говорила весело, оживленно, как будто между ними не было никакой размолвки. Да и Крылов, ошеломленный услышанным, мгновенно забыл происшедший только что инцидент.

— Ты училась с Нежинской?

— На одном курсе. Только группы разные.

— Вот так совпадение! И что за человек?

Рита засмеялась:

— Теперь я представляю, как ты допрашиваешь!

У Крылова нетерпеливо дернулся уголок рта.

— Тихая, ничем не выделялась, училась средне, старалась быть "как все". Но себе на, уме: скрытная, девчонки любят посплетничать — она слушала, но о себе никогда не рассказывала.

— Часто ее видишь?

— После института встречались случайно раза три в городе. "Как живешь, кого видишь?" — поболтали и разбежались. Мария за последние годы изменилась: знаешь, есть женщины, которые в тридцать гораздо привлекательнее, чем в шестнадцать. Расцвела, одета шикарно, броская, красивая и фигура по нынешней моде пришлась: высокая, худая, как мальчишка, — французский тип. Через дорогу идет: машины притормаживают, сигналят — приглашают покататься. Она освоилась с новой ролью, держится, будто так и должно быть.

— Может, ты говоришь про однофамилицу? Я видел ее фотографию — ничего похожего...

— А ты посмотри в натуре. И обрати внимание на одежду. Импорт, фирма, высший разряд!

— На какие шиши?

— Вот этого не знаю. С мужем разошлась, живет одна... Я тебе только одно скажу: одета она явно не по средствам. Слишком дорого для порядочной женщины... Да ладно, что мы все черт-те о чем! Хватит. Уже пришли.

Обойдя припаркованный вплотную к подъезду массивный черный "ЗИМ", они поднялись на второй этаж.

— Хотя бы сказала, к кому и по какому поводу.

Крылов оглядел обитую обожженными досками дверь, бронзовую табличку с витиеватой надписью: "Р. Рогальский".

— Галка — школьная подруга, сто лет не виделись, а на днях встретились случайно в магазине... — Рита не закончила фразу.

— Наконец-то!

На пороге стояла миниатюрная симпатичная брюнетка в рискованно декольтированном платье, подвижная, быстрая — этакий живчик с голой спиной.

— Думала, уже не придете!

В одно мгновение она расцеловала Риту в щеки, царственно подала Крылову расслабленную кисть и, явно удивившись, что он ограничился рукопожатием, увлекла в комнату.

Во главе богатого стола сухопарый, с лошадиным лицом человек в сером отлично пошитом костюме стоя произносил тост. Прервавшись на полуслове, он недовольно повернул к вошедшим строгое лицо с бородавкой на правой щеке. Эту бородавку Крылов уже; видел, но когда и где — не помнил, очевидно, в одну из необязательных мимолетных встреч, которыми изобиловала его служба.

— Подруга немного задержалась, — извиняющимся тоном сказала Галина и, указывая пальцем, спешно представила десяток напряженно застывших с рюмками гостей.

Не успев опомниться, Крылов оказался между круглолицей скованно чувствующей себя Надеждой и крепко пахнущей дорогими духами Викой, похожей на маленькую тропическую птичку с ярким оперением.

— ...Но теперь, Ромик, работать тебе будет сложнее, — продолжил тостующий. — Больше ответственности, строже спрос. Из рядового труженика ты превратился в руководителя, в подчинении у тебя люди, на плечах — план. От души поздравляю, хочу пожелать успеха в новой должности и не сомневаюсь, что ты сумеешь преодолеть все трудности!

Растроганный хозяин протянул через стол мощную, длинную, как оглобля, руку, тонко запел хрусталь.

— Ты молодой, растущий, дай Бог, не последний раз пьем за твое повышение.

Очевидную снисходительность интонации Рогальский принимал как должное.

— Спасибо, Иван Варфоломеевич, большое спасибо...

Необычное отчество оказалось второй броской причиной, и Крылов вспомнил все вплоть до фамилии: семь лет назад у Кизирова обворовали дачу, и он почему-то старался преуменьшить размер ущерба, чем удивлял работающего по делу Волошина: странный потерпевший.

Судя по уверенным манеайм, обкатаным официальным оборотам речи и властному тону, он перерос должность прораба стройуправления. Вон как почтительно слушают его Рогальские, да и остальные, кроме, пожалуй, Семена Федотовича. Тот всем своим видом дает понять, что тоже важная шишка.

Крылов терпеть не мог незнакомых компаний, пришел сюда только из-за Риты, которую хозяйка посадила между собой и пегим — неудачно покрасился, что ли? — Толиком, и сейчас, подавляя нарастающее раздражение, пытался определить, что же за люди выпивают, закусывают" смеются и оживленно болтают вокруг него.

— Ах нет, Семен, я плохо переношу тропики, и потом змеи... Хочу в круиз по северным морям, — капризно говорила отстранение — красивая Элизабет, отправляя в рот прозрачно-розовый ломтик семги.

— ...выменял малый альбом Дали — ну и вещь, доложу я вам, — ум за разум заходит!..

— ...достань, не пожалеешь: вся жизнь царского двора описана, министры, военные, и как его убили...

— ...Алексей Андреевич специальный экстракт принес, финский. Капнешь на камни — пар мятой пахнет... Что-то последний раз его не было, видно, ревизия не окончилась...

— Тихо, товарищи! — внушительно сказал Семен Федотович, поднимаясь с рюмкой, и шум моментально стих. — Я предлагаю поднять бокалы за нашего друга Алексея Андреевича Бадаева. Многие из присутствующих его знают — это честный и порядочный человек, готовый прийти на помощь в трудную минуту. Сейчас у него неприятности по работе — козни недоброжелателей и завистников, но мы не дадим Алексея в обиду, каждый найдет веское слово, чтобы защитить его от кляузников и анонимщиков!

— За Алексея Андреевича!

С суровой сосредоточенностью все истово, будто оказывая помощь попавшему в беду товарищу, выпили до дна.

Крылов поставил на стол чуть пригубленную рюмку, поймал осуждающий взгляд Кизирова и принял его, увидел мелькнувшую искорку узнавания, которая тут же потухла: где уж там — мимолетная встреча в коридорах отдела, вот Волошина он бы узнал... И все же что-то удержало негласного тамаду от готового сорваться замечания, он отвернулся и принялся за бутерброд с икрой.

Строгость момента прошла, снова ели, добродушно улыбались, разговаривали.

— ...с моего номера ничего не видно, тем более туман, ну, думаю, зря все, расслабился, а он как раз на меня и вышел...

Начинающий полнеть парень с развитыми надбровными дугами и носом бывшего боксера вскинул воображаемое ружье, и жест получился убедительнее, чем его недавние рассуждения о сюрреализме Сальвадора Дали.

— Ты, Орех, не первый раз засыпаешь, — хохотнул гориллообразный Рогальский и угодливо добавил: — Хорошо, что Иван Варфоломеевич не дремал, — ушел бы зверь!

— ...Никогда не подумаешь, что из воска! В зале ужасов — мороз по коже, одна из нашей группы чуть в обморок не упала!

Элизабет повернулась к Рите, в мочке уха вспыхнула сине-зеленая искра, Крылов перехватил жадный взгляд Ореха.

— Вы были в Англии? А во Франции? Где же вы были? Ну что вы, обязательно поезжайте! Париж, Эйфелева башня — на фотографиях совсем не то...

— ...Зауэр "три кольца" лучше, тут меня никто не переубедит...

Крылову казалось, что все разговоры нарочиты и призваны создать некий уровень, отвечающий представлению собравшихся об атмосфере светского общения.

Но все их старания изобразить если не интеллектуальную элиту, то по крайней мере достаточно близкий к ней круг были напрасны. Хотя Крылов мог поклясться, что сами они этого не понимают и любуется собой: умными, развитыми, осведомленными о вещах, недоступных всяким середнячкам. Но разве может напыжившаяся кошка выдать себя за тигра?

— Первый раз попала в избранное общество, все такие умные, культурные. — Приняв молчаливость Крылова за смущение. Надежда почувствовала в нем родственную душу, а выпитый коньяк способствовал доверительности и откровенности. — Мы люди простые — я в магазине, муж слесарем...

Она вдруг осеклась, будто сболтнула лишнее, даже испуг метнулся в глазах:

— В таких домах никогда не бывала, вот и сижу как дура... Когда кругом незнакомые и сказать нечего, каждый себя дураком почувствует, правда ведь?

— Как же оказались у незнакомых? — нехотя ответил не расположенный к беседе Крылов.

— Галину знаю, доставала ей кое-что: сапоги, пиджак кожаный...

— Наденька, милая, мне тоже сапоги позарез нужны! — перегнулась через Крылова, щекоча лицо густо надушенными волосами. Вика. — Зима на носу, а я разута, сделай, век не забуду! Что надо — с меня!

Надежда выпрямилась, ощутив привычную почву под ногами, — куда девалась сконфуженность!

— Приходи в универмаг, пятая секция, спросишь Толстошееву, — с достоинством ответствовала она. — Мы хоть и не начальники, но тоже кое-что можем!

— Поменяемся местами? — возбужденно попросила Вика, переставляя тарелки. — Хочу выпить с подругой". А пальто с ламой сейчас есть?

Крылов пересел, оказавшись рядом с Рогальским.

— Все кричат: "Ах, какой спектакль! ", билетов не достать, по четвертаку продают, ну, купил — чепуха на постном масле...

— Ты не прав, Ромик, надо воспитывать вкус, чаще бывать в театрах, постепенно начнешь понимать... — втолковывал Семен Федотович.

Они продолжали пыжиться. Но запал скоро пройдет, иссякнет запас умных слов, а выпитое спиртное довершит дело, и вечеринка войдет в привычное русло, когда сразу станет видно, кто есть кто.

Так и получилось. Минут через сорок в комнате стало шумно, чинный строй застольных бесед разлетелся на рваные осколки, и содержание их стало более приземленным и практичным.

— ... с лидазой очень тяжело, но для Бадаева я конечно, постараюсь...

— ...стекла на веранду и шифер. Иван Варфоломеевич все подписал, надо машину подогнать и вывезти...

— ...пятнадцать метров сверх нормы — очень много, придется переписать акт обследования, я скажу кому следует...

— ...если переведут на безалкогольные да еще пиво запретят — нам всем труба...

— ...провели инвентаризацию — опять недостача двести рублей! Я говорю: Катька, раз вместе работаем, надо друг другу доверять. А ты что же делаешь?

"В чудную компанию мы попали", — Крылов снова ощутил волну раздражения, тем более что Толик с видом записного соблазнителя обхаживал Риту.

Какого черта вообще его сюда занесло? Впрочем... Обычно они проводили время вдвоем или в узком кругу с друзьями, подругами — устойчивые связи, привычные отношения, неожиданности исключены. Другое дело сейчас: незнакомое окружение, новые знакомства, обильная выпивка, соблазны — вон как сосед старается, тут возможны всякие зигзаги, этакий "люфт" поведения, когда человек раскрывается с неизвестной стороны... Значит, первый раз появилась возможность посмотреть, как Рита проявит себя в тех или иных ситуациях.

Крылов отогнал возникшую мысль как недостойную, она просочилась из тех участков мозга, которые пропитаны сомнениями и недоверием, но все-таки что ей говорит этот хмырь?

Крылов напряг слух.

— Такой женщине обязательно надо иметь свободные деньги, чтобы не задумываться, сколько можно потратить...

— На тряпки? Я сама шью и прекрасно обхожусь.

— Не только. От красивой женщины должно хорошо пахнуть, значит, французские духи, мыло по два рубля...

— Не обязательно. Нужно мыться каждый день, и запах будет не хуже.

— Можно в этом убедиться? — В голосе Толика появились многозначительные интонации, и он потянулся носом к шее собеседницы.

— Конечно. — Рита с улыбкой качнула в пальцах вилку, и Толик едва успел отдернуть голову. — Попробуйте мыться каждый день.

Крылов рассмеялся.

— Выпьем за чистоплотных людей! Ваше здоровье, Толик!

Тот натянуто улыбнулся и поднял рюмку.

В компании возникло некоторое замешательство: никто не понял, чем вызван странный тост Крылова.

— И за хороший слух! — Низкий баритон Семена Федотовича прозвучал как разрешение, рюмки опрокинулись, хотя вряд ли сказанное Крыловым стало понятнее. А сам Крылов уяснил две вещи: во-первых, Семен Федотович здесь главный, во-вторых, он пристально наблюдает за ним весь вечер.

— Хватит пить! — весело закричала хозяйка. — Давайте танцевать. Ромик, сделай!

Хозяин подошел к сверкающей никелем стойке, вывел звук на полную мощность и приглушил свет в соседней комнате.

— Здесь у нас будет танцзал, прошу. Только хрусталь не бейте.

— Пляшем?

Сухой лапкой с хищными кроваво-красными коготками Вика вцепилась Крылову в локоть, подалась к нему, почти вплотную приблизив бледное лицо. По расширенным зрачкам и неконцентрируемому взгляду было видно, что она сильно пьяна.

— Следующий танец.

Крылов высвободил руку и, успев оттеснить быстро оправившегося от неудачи Толика, увлек Риту в розоватый сумрак, где, тесно прижавшись друг к другу и не слишком прислушиваясь к музыке, колыхались несколько пар.

— Зачем ты меня сюда привела? — отодвинув прядь волос и прикоснувшись губами к чуть оттопыренному ушку, спросил он. — Ты хоть знаешь, что это за публика?

Прикосновение и исходивший от Риты родной будоражащий аромат успокоили его, раздражение начало проходить.

— Не сердись, Сашок. — Рита провела ладонью по его шее. — Люди как люди. Лиза-Элизабет — заваптекой, Галка работает в посредбюро по квартирой, Романа только назначили заведующим в баре на Широкой. Остальные тоже приличные люди. Нам-то что до них?

"Действительно, чего я взвился? — подумал Крылов. — Ничего страшного не происходит: пришли в гости, посидели, потанцевали и разошлись. Водить дружбу с четой Рогальских или их приятелями никто меня не заставляет".

Но в глубине души он понимал, что, успокаивая себя подобным образом, сознательно закрывает глаза на важное обстоятельство: далеко не все равно, с кем садишься за один стол, неосмотрительность здесь оборачивается неразборчивостью, диктующей свои правила поведения, порождающей компромиссы с самим собой, настолько мелкие и незначительные, что никогда не поверишь, если не знаешь наверняка, что они способны до неузнаваемости перекроить человека и тот даже не поймет, что в длинной цепи уступок собственным слабостям, порокам или бесхарактерности решающую роль сыграла та, первая, самая маленькая и безобидная.

— И все-таки давай уйдем отсюда.

Рита замешкалась с ответом.

— Так сразу неудобно. Побудем еще немного для приличия. Хорошо?

Крылов нехотя кивнул.

— Вот и умница.

Рита поцеловала его в подбородок.

— Пойдем к остальным, а то мы остались в одиночестве.

Действительно, кроме них, в "танцзале" возилась на диване только одна пара. Гости сидели за столом и оживленно разговаривали, при их появлении наступила пауза.

"Похоже не на веселую вечеринку, а на деловую встречу", — отметил Крылов.

— Присаживайтесь, сейчас Ромик сделает всем коктейли, — с обворожительной улыбкой произнесла хозяйка, пристально рассматривая Крылова.

— Только не такие, как на работе, — ухмыльнулся Толик.

— Все равно они лучше твоих котлет, — парировал Роман. — По крайней мере от них никто не болел дизентерией.

— Не ругайтесь, мальчики, — вмешалась Галина. — Лучше пусть кто-нибудь расскажет интересное.

— А в мою знакомую через окно стрельнули! — сообщила раскрасневшаяся Надежда. И, оказавшись в центре внимания, бойко пояснила: — Я ей иногда коечто доставала, а тут договорились — не пришла. Оказывается, какие-то бандиты убить хотели, хорошо, промахнулись, ранили только, сейчас в больнице. И никого не поймали...

Напрягшийся было Крылов расслабился. Такими сведениями располагает полквартала.

— И не поймают! — Дряблые щеки Толика, обвисая, делали его похожим на бульдога. — Даже этих, которые банк ограбили, найти не могут!

— Не банк, сберкассу, — поправил Орех. — Троих охранников перебили, у них обрез из пулемета. Забрали двести тысяч и визитную карточку оставили — череп с костями и подпись: "Призраки".

— Вранье, — авторитетно перебил Кизиров. — Не двести тысяч, а восемьдесят. Никаких пулеметов, никаких карточек. И застрелили не трех, а одного.

— Я слышала, они письмо в милицию прислали: если будете нас искать, убьем сто человек.

— Какой ужас! — Вика схватила Рогальского за руку. — Неужели и правда убьют?

— И про письмо вранье! Весь город кишит самыми нелепыми слухами, меньше верьте сплетням!

— Иван Варфоломеевич, конечно, более информирован, но люди зря говорить не будут, — не сдавалась Рогальская.

— Вот сволочи, работать не хотят, грабят, людей убивают! — Роман сжал огромные кулаки. — Надо будет ружье зарядить!

— Такие жулики серьги вместе с ушами вырвут! — поежилась Элизабет. — Хоть бы их поскорее посадили!

— Ты бы выдала их, если б знала? — Вика налила очередную рюмку.

— Вот еще! Чтоб дружки отомстили?

— Поймать их не так-то просто, — сказал Орех, плотоядно щурясь на Элизабет. — Все учтено, все продумано, видать, умные люди. К тому же за свою жизнь борются да за деньги большие. А милиционеры за зарплату работают да за медальку... У кого интерес больше?

Элизабет поощряюще улыбнулась, Семен Федотович нахмурился.

— Неверно говоришь, голубок. Найдут, из-под земли достанут! Государственных денег да крови им не простят!

— Государственных денег и без крови не прощают, — бросил реплику Кизиров. — Девяносто три прим, в особо крупных — и к стенке.

— Интересно, где они сейчас, в эту минуту? — спросил, обращаясь ко всем, бывший боксер. — И что делают?

— Сидят в каком-нибудь подвале, деньги пересчитывают, пьют...

— Да они, видать, совсем не из нашего города: свои-то разве пойдут на такое? — с житейской мудростью рассудила Толстошеева. Она снова утратила бойкость и держалась скованно и напряженно, как в начале вечера. — Небось уехали давно за тысячу верст, схоронились где-то на Севере...

— Может, даже в этом доме сидят в подвале, на чердаке или в квартире за стеной. — Орех постучал по ковру.

— Не нужны мне такие соседи! А ружье заряжу медвежьими пулями...

— Пошел бы охотиться на них?

— Нет уж, лучше на кабанов, у тех пулеметов нет!

— Я бы тоже не хотел этих ребят ловить — терять ведь им нечего.

Крылов почувствовал гордый взгляд Риты.

— Однако здесь не много смелых мужчин!

— Сколько же? — поинтересовался Кизиров. — И что считать смелостью?

— То, что противоположно трусости! Давайте выпьем за Сашу...

Крылов досадливо поморщился, протестующе поднял руку, но она не остановилась.

— Он совсем недавно награжден орденом...

— За трудовую доблесть? Передовик? Пятилетку в четыре года?

Толик оживился, и даже в глазах невозмутимого Семена Федотовича мелькнула тень интереса.

— Саша получил боевой орден Красного Знамени! В голосе Риты отчетливо читалось удовлетворение собственницы. Что с ней происходит, черт побери?

— Вы военный?

Это спросил сам Семен Федотович.

— Летчик! — со смехом сказала Рита, давая возможность Крылову молчанием подыграть ей и скрыть профессию, которая, судя по всему, не должна была вызвать у собравшихся теплых чувств.

Но зачем вообще она это затеяла?

— Вы правда летчик? — поинтересовалась хозяйка.

— Я работник уголовного розыска, — отчетливо выговорил Крылов, и в голосе его прозвучало больше вызова, чем ему бы хотелось.

— Какой ужас! — ахнула Вика. — Теперь нас всех посадят!

Роман резко ткнул ее локтем в бок, водка выплеснулась на платье.

В компании наступило замешательство.

— Ну и ничего, — сглаживая неловкость, бодро проговорила хозяйка. — В милиции тоже есть хорошие люди. Вот один раз, когда у меня украли сумку...

— Конечно, ничего, — тоном, которым тактичные люди разговаривают с тяжелобольными, поощрил Крылова Семен Федотович и отпихнул возбужденно шепчущего ему на ухо Толика. — У нас любой труд почетен... Тем более угрозыск... Это ОБХСС придирается, а угрозыск ловит бандитов, жуликов.

— Ничего себе... — хихикнула Вика и выпила. — А ты можешь этому бульдогу руку сломать?

— Убери ее. Рома, — обиделся Толик. — Каждый раз одно и то же.

— Пусть умоется! — распорядился Семен Федотович, и Роман утащил упирающуюся Вику в ванную.

— Вам тоже нехорошо? — наклонился Кизиров к Надежде Толстошеевой, которая побелела, словно перед обмороком.

Та беззвучно шевельнула губами.

— Перебрали девчата! — деланно весело сказала Галина, выводя Надежду в другую комнату. — Ничего, оклемаются!

— Да, пить — здоровью вредить! — скорбно кивнул Кизиров. И без всякого перехода продолжил: — Так что там с этими бандитами? Сведения есть разные, а как на самом деле?

Крылов пожал плечами:

— Я занимаюсь другой работой.

Кизиров переглянулся с Семеном Федотовичем.

— Понимаю, понимаю... Служебная тайна, бдительность — все правильно...

Он сделал паузу.

— Но объясните мне как специалист дело Волопасского... Мы все его знали, человек порядочный, не бандит, как же он мог задушить эту девку? Да еще изза денег? Ерунда какая-то! Все равно что представить, будто Семен Федотович убьет Элизабет, чтобы забрать серьги!

Крылов снова пожал плечами.

— Вина Волопасского доказана, приговор вступил в законную силу. О чем тут говорить?

— Не приставай к человеку, Иван, — прогудел Семен Федотович. — У него работа болтовни не любит, понимать надо! Давайте лучше выпьем за человечность...

К столу вернулась Галина Рогальская, поискала глазами по сторонам, рассеянно сообщила:

— Полегчало Надьке. Воды попила, на воздухе постояла — и очухалась. Я ее в такси посадила.

— Работать можно везде, — продолжил Семен Федотович, — главное, надо оставаться человеком.

— Что вы имеете в виду? — Крылов уже понял, как закончится этот вечер.

— Вот вы пили за чистоплотных людей. И я о том же. Неважно, какая у тебя профессия, важно быть порядочным, принципиальным. Если там вор, бандит, убийца — никакой пощады, крути его в бараний рог! А если хороший человек, по работе неприятности, попался, семья, дети, — надо ему помочь. Ведь правильно? У него ни ножа, ни пистолета, он никому не опасен, зачем же его за решетку сажать, вместе с преступниками? Люди должны помогать друг другу! Ты его поддержал в трудную минуту, он тебя — всем хорошо, все довольны. По-моему, так и надо. Правда?

Слова Семена Федотовича проще всего было расценить как призыв к индивидуализации ответственности, гуманности закона, глубокому и всестороннему выяснению всех обстоятельств дела — основным принципам советского судопроизводства, с которыми солидарен любой юрист.

Проще всего было неопределенно кивнуть головой, промычать что-то вроде согласия, как принято среди воспитанных интеллигентных людей, чтобы не вступать в ненужный спор и не портить настроения себе и другим. Ведь ничего не стоило сделать вид, что не понимаешь, какой смысл прячет сосед по дружескому застолью за хорошими и правильными словами о порядочности, принципиальности, человечности.

Но сам-то Семен Федотович знает, что ты прекрасно понял подтекст, да и остальные — Толик, Галина, Элизабет — все они ждут твоего кивка, потому что это и будет тот самый, первый маленький безобидный компромисс...

— Правильно я говорю? — Семену Федотовичу не терпелось получить подтверждение своей правоты.

— Не понял. Вы хотите сказать, что грабителя и хулигана надо сажать в тюрьму, а расхитителя и взяточника отпускать, рассчитывая на его ответную благодарность?

Называть вещи своими именами не принято по правилам игры, и Семен Федотович Оторопело замолк. Наступила короткая пауза. Вдруг Галина, которая уже несколько минут напряженно прислушивалась к чемуто, вскочила и бросилась в коридор. Распахнулась дверь ванной, раздался хлесткий шлепок.

— Идиотка, глаза!

В комнату вбежал Роман с расцарапанным лицом, одна щека сохранила отпечаток ладони супруги.

— Вот дура! Я же ничего не делал!

Из ванной донеслись еще несколько шлепков, Элизабет поспешила туда.

— Хорошо сидим! Еще по одной? Ваш тост, Семен Федотович! — откровенно издевался Крылов.

— За чувство долга! — Семена Федотовича было трудно выбить из колеи даже таким убийственным юмором. — А вам что же, действительно никогда не предлагали?

Крылов вспомнил тамбур ночного скорого, замызганный железный пол, по которому катались они с Глушаковым, тусклый свет слабой лампочки где-то далеко вверху, противную мысль о возможной смерти и о том, что проводник плохо подметает: в углу у распахнутой в грохочущую темноту двери валялись окурки. Как он все-таки заломал противника и отобрал у него пистолет, но поверил в победу и ощутил радость от выполненного задания только тогда, когда бандит срывающимся от боли голосом, выдавил: "В купе чемодан, там сорок тысяч. Бери себе, и разошлись, я здесь прыгну..."

— Отчего же! — весело сказал он. — Было дело!

— Раз рассказываешь, значит, не взял. Почему? Побоялся?

Семену Федотовичу действительно было интересно.

— Побоялся, — кивнул Крылов. — Что он может в один прекрасный день прийти не к тебе, а к какомунибудь приличному человеку.

Он посмотрел на Риту.

— Не знаю, как вы, мадам, а я ухожу. У хозяев и без нас много дел.

Из "танцзала" доносились крики Галины и успокаивающее бормотание Романа. В коридоре Крылов столкнулся с Элизабет, которая выводила из ванной закутанную в халат и, казалось, совсем протрезвевшую Вику.

— Вы уже уходите? — как ни в чем не бывало спросила она.

— Да, все было очень мило, как в лучших домах. Передайте привет хозяевам. До свидания.

На углу Крылов остановился и взглянул на часы, твердо решив не ждать больше пяти минут. Рита выбежала через три.

— Зачем ты это затеяла?

Она почувствовала, что скрывается за ровным тоном, но виду не подала.

— А что такого? Разве я сказала неправду?

Но, встретив яростный взгляд Крылова, осеклась и продолжила, как бы извиняясь:

— Все бабы хвастались — одна бриллиантами, другая — заграницей, третья — платьем, четвертая — мужем. Ну и я похвасталась тобой. Или нельзя?

— А зачем тебе вообще мериться с ними? И выставлять мой орден против чьих-то побрякушек? Считаешь, что сопоставимые вещи?

— В том-то и дело, что нет! Орденов ни у кого нет...

Они долго препирались под яркой ртутной лампой, вокруг которой кружилась в таком бессмысленном, как их перебранка, хороводе всякая ночная мошкара, наконец поссорились окончательно. На такси Крылов отвез Риту домой, не выходя из машины, сухо попрощался, усталый, злой и раздраженный поехал к себе.

Это был далеко не самый удачный вечер в личной жизни Александра, и, если бы кто-нибудь взялся за повесть об инспекторе Крылове, он бы никогда не стал его описывать.

Глава пятая. РЕЙД

Спецмероприятие назначили на двадцать три часа. Как правило, в это время интересующие милицию лица уже возвращаются по домам, а если нет, ждать приходится недолго.

Старик встретил Крылова внизу, в вестибюле, но Ласкин — новый замполит отдела, пожелавший присутствовать на инструктаже, заметил его и отозвал Александра в сторону:

— Кто это?

— Не знаете, Николай Фомич? — удивился Крылов. — Это Игнат Филиппович Сизов. Слышали? Старик, Сыскная машина?

— А-а-а, — без особого энтузиазма протянул Ласкин. — И что он здесь делает?

— Пойдет со мной в паре.

— Пенсионер? В рейд? — поморщился замполит. — А случится с ним что — кто будет отвечать?

— Да что вы, Николай Фомич, — урезонивающим тоном сказал Крылов. — Игнат Филиппович сам за себя ответит. Да и за нас с вами, если понадобится. К тому же вы его вполне могли и не увидеть.

Последний довод подействовал — Ласкин что-то пробурчал, но отстал. Крылов вернулся к Сизову.

— Про меня говорил? — спросил Старик. — Мол, какого черта старым козлам по притонам шляться, пусть дома телевизоры смотрят?

— Примерно так, — усмехнулся Крылов. — Только без чертей, старых козлов и телевизоров.

— И то хорошо. Новые начальники образованные, и слова у них другие, и знают все. Только скажи: почему преступность растет, раскрываемость падает, а они делают вид, что все нормально? И другим лапшу вешают?

— Не заводитесь, Игнат Филиппович, — миролюбиво сказал Крылов. — Может, сегодня еще будет повод.

Они вышли на улицу. Возле отдела стояли пять микроавтобусов, мобилизованных на обувной фабрике, механическом заводе и в стройтресте. Крылов сверил номера с записью на обрывке протокола.

— Вот наш, — он указал на видавший виды "рафик". Кроме водителя, в нем сидели два дружинника — не столько для помощи, сколько для свидетельской базы.

— Александр Семенович, подождите! — их догонял Юра Гусаров.

— Что случилось?

— Ничего. Ласкин сказал, что у вас нет пары, и направил...

— Ну, молодец! — восхитился Старик. — Меня вроде и нету, вы вдвоем, все, как положено, никаких отступлений. До этого без академии не дойдешь! Раньше думали, как преступление раскрыть, а сейчас — как свою задницу уберечь.

— И вода раньше мокрей была... Поехали, что ли? — Крылов полистал записную книжку. — Вначале на Красногорскую, двести семь.

— К Медузе? — с сомнением спросил Сизов. — Был у него наган, так и ушел неизвестно куда. А потом за обрез отсидел. Но к "Призракам" он вряд ли вяжется... Хотя чего рассусоливать...

Сизов распахнул дверцу и бодро запрыгнул на переднее сиденье рядом с водителем.

— Добрый вечер! Как настроение?

— Какое настроение! — хмуро ответил водитель. — Сегодня футбол по телеку, а я вторую смену ишачу! Им-то хоть три дня к отпуску дадут, — он ткнул большим пальцем через плечо назад, в сторону дружинников, — а мне что? Директор сказал: "Езжай", — и все дела.

— Ладно, не плачься. — Крылов хлопнул водителя по плечу. — В случае чего я за тебя перед гаишниками похлопочу.

— Да мы сами за себя хлопочем... То бензин, то пятера, то червончик... Куда ехать-то?

— Крылов назвал адрес. "Рафик" неожиданно резво рванул с места, прокатил по ярко освещенному проспекту, свернул в проулок. Здесь фонари не работали, водитель включил фары и снизил скорость.

— Чуть в сторону — и все, колдобина на колдобине. Хозяева! А по Красногорской вода уже десять лет течет. Осенью, весной — слякоть, зимой — лед. В одном и том же месте. А в кране воды нет, по графику; два часа утром, три — вечером. Это порядок? А милиция работяг в вытрезвитель забирает Да шоферов штрафует! И все при деле...

Видно было, что шофер уже выместил на собеседниках раздражение и бубнит по привычке к нравоучениям и обличению существующих порядков.

— Вот сейчас небось тоже какого-нибудь работягу захомутаете! У вас как рейд, хватают без разбора, для галочки. Вот меня один раз...

— Я тебе покажу этого "работягу"! — перебил водителя Гусар, — Зайдем вместе, и покажу. Кличка Медуза, вес под сто двадцать, хобби — огнестрельное оружие. Очень любит таскать на животе наган да пугать кое-кого при случае...

— А нам что, тоже надо идти? — спросил дружинник.

— Как захотите.

— Нам-то зачем, посидим в машине, — буркнул водитель и замолчал.

"Рафик" подскакивал на выбоинах, и в такт качался на пружинной ножке прихваченный резиновой присоской к лобовому стеклу термометр в виде глобуса. Этот термометр и упоминание о нагане Медузы пробудили в сознании Старика ассоциативную цепочку, и он, как бывало во время сердечных приступов, увидел словно воочию большой школьный глобус со сквозной пулевой пробойной.

Глобус прострелил Гром — такой грозный псевдоним выбрал себе маленький и худой Вася Симкин. Они занимались в обычном школьном классе с традиционным глобусом и скелетом, которому во всех школах Советского Союза обязательно вставляли между челюстями папиросу. И плакаты на стенах висели традиционные: таблица Менделеева, правила правописания шипящих, а поверх были наброшены другие — граната "Ф-1" в разрезе, схема расстановки противопехотных мин, уязвимые места танка... А в челюстях скелета вместо папиросы торчала острая финка с утяжеленной черной ручкой, одну глазницу закрывала повязка — бинт из индпакета, тоже работа Грома. Видно, в школе он был не подарок и учителям от него доставалось, правда, тогда у него не было нагана.

— Спорим, засажу прямо в фашистское логово?

Он нервозно покручивал глобус, да и все нервничали более или менее заметно — до начала рейда оставалось несколько часов.

— Брось дурить, — отозвался Старик, но Гюрза подначила:

— Ни в жизнь не попадешь, особенно если крутиться будет!

— Посмотрим! — задиристо отозвался Гром, заглянул в барабан, оттянул курок. — С одного раза!

Коршун бочком, вроде по нужде, направился к двери. Быстрый тоже поднялся и вышел.

Гром проводил их взглядом, подумал и перенес глобус в угол, чтобы не был на одной линии с главным портретом, потом, не торопясь, раскрутил, быстро прошел к дальней стене и вскинул руку.

Ба-бах! В замкнутом пространстве наган грохнул, как девятимиллиметровый вальтер.

— Теперь поглядим...

Гром был рисковый парень, но подходил к желтоголубому шару с опаской: если попал не туда, кто знает, как обернется, могут и не посмотреть, что вечером переход. Недаром Коршун и Быстрый не захотели попасть в свидетели...

По счастью, входное отверстие оказалось в центре никому не известной Гренландии, а выходное — вообще в Тихом океане.

— Промах. — Гром облегченно вздохнул. — Спирт с меня.

— Лучше шоколад, — попросила Гюрза. — Две плитки.

— Идет. — Симкин спрятал наган в карман галифе и поставил глобус на место. — Не удалось перед рейдом выиграть. Ну, может, там повезет...

В тот раз всей группе действительно повезло. Вечером переоделись в гражданское, построились вдоль глухого забора — разношерстная компания, вроде охотников или рыболовов, только вместо двустволок да спиннингов — пистолеты, редкие по тому времени автоматы да тяжеленные рюкзаки, набитые взрывчаткой. Две группы — двадцать восемь человек. В первой — командир Быстрый, комиссар — Старик. Во второй командуют Смелый и Гвоздь. Интервал между переходами за линию фронта — сутки.

— Ваша основная задача — навести панику на территории врага. — Командир диверсионного отряда особого назначения Грызобоев шел вплотную и строго, пристально вглядывался в глаза, будто гипнотизируя. — Если каждый из вас взорвет одну машину и убьет пять немцев, цель будет достигнута! Запомните, вы в долгу перед теми, кто с первого дня бьется на передовой, кто уже убит или искалечен. Поэтому будьте готовы умереть достойно. Любое проявление трусости карается смертью! Командир и комиссар обязаны немедленно пристрелить труса и паникера.

Грызобоев остановился возле Быстрого.

— Да и любой боец обязан убить труса независимо от его должности и звания, — многозначительно продолжал он, почти прижавшись к лицу командира первой группы.

Сильно пахло хорошим одеколоном. Скосив глаза, Старик увидел вытаращенный глаз, чисто выбритую щеку и несколько торчащих под самым носом жестких волосков.

— Плен исключен! — Грызобоев продвинулся дальше и теперь гипнотизировал Старика. — Если хоть один человек попадет в плен, я с комиссара шкуру спущу!

Бешено расширенные зрачки, казалось, заглядывают в самую душу, и Старик ощутил испуг от того, что командир отряда разглядел в неведомой ему самому глубине что-то зловредное, чуждое, опасное для "нашего дела" иначе ничем нельзя было объяснить полыхающую в глазах ярость.

— Я не говорю: сдастся в плен. В каком бы виде наш боец не попал в руки немцев — оглушенным, раненым, контуженным, полумертвым, — все равно это предательство, которому нет прощения и пощады!

Грызобоев наконец шагнул в сторону, и Старик испытал облегчение, будто и в самом деле избежал возможного разоблачения.

— При переходе через реку есть опасность провалиться в прорубь, трещину, полынью. В этом случае тонуть молча, чтобы не обнаружить группу. Да, маекхалатов нет. Но они вам и не нужны — не прятаться идете! Пусть фашисты от вас прячутся.

Грызобоев отошел от строя на обычные два метра, напряжение в его голосе стало спадать.

— И последнее. Вы прошли специальную подготовку. На вас истрачено много денег, продуктов, израсходованы боеприпасы, выдано новейшее оружие. Чтобы оправдать все это, вы должны работать достаточно долго. Погибнуть сразу — проще всего, но выгодно такое только фашистам.

Грызобоев улыбнулся, как строгий, но заботливый и справедливый отец-командир.

— Поэтому все должны вернуться живыми. Этот рейд — только проба сил. Главное у вас впереди! Желаю удачи!

"Да он неплохой мужик, — подумал Старик. — А что глаза злые, так не время сейчас для доброты".

Первая группа погрузилась в старый разболтанный автобус. Оставшиеся смотрели молча, некоторые ободряюще улыбались. Гюрза подмигнула Старику и помахала рукой. Он отвернулся.

Скрипя и дребезжа, автобус преодолел восемь километров укатанной снежной дороги и замер у обрывистого берега, рядом со стогом сена.

— Вот он, наш ориентир, — сказал Быстрый. — Выходи!

Днем здесь проводили рекогносцировку, ориентируясь по дымам костров на той стороне. Напротив стога постов вроде не было.

Растянувшись цепочкой, двинулись по льду. На белом открытом пространстве четырнадцать теней могли стать хорошими мишенями, каждый остро ощущал свою уязвимость.

Старик, еще не убедившийся в том, что можно уворачиваться от пуль и затыкать вражеские стволы ответным потоком огня, был готов в любой миг молча уйти под лед или принять смертельный кусок свинца. При ощущении обреченности страх исчезает.

Только когда добрались до другого берега и вошли в потрескивающий от мороза лес, чувство обреченности прошло, вернулось желание жить и вместе с ним страх. Побродили в поисках подходящей полянки, расположились на поваленных бревнах, через час поняли, что без огня не обойтись: мороз давил под тридцать. Развели крохотный костерок, сгрудились вокруг, дожидаясь рассвета. Старик даже задремал, точнее, впал в оцепенение, не перестав слышать, что происходит вокруг. Заскрипел снег — кто-то отошел от костра. Вскинулся Быстрый:

— От группы не отходить! Кто там разгулялся?! В ответ трещали ветки.

— Кто?! — Старик рванул клапан кобуры. Быстрый тоже стоял с пистолетом в руке, считая бойцов.

— Все на месте... Ты тоже слышал? Может, волк? Гром, глянь на снег!

Верткий Гром, подсвечивая фонариком, кинулся в темноту и тут же вернулся с перекошенным лицом.

— След! Обшитый валенок, немецкий!

В стороне, метрах в сорока, за деревьями грохнул выстрел, второй, третий. Свиста пуль слышно не было.

— Что делать будем? — нервно дергая шеей, спросил Гром.

Быстрый молчал. Старик растерянно соображал. "Вступить в бой!" — была первая мысль, но на ее фоне возникло понимание полной бесперспективности ночного боя для прижатой к реке группы.

Бесшумно взлетела красная ракета, еще одна... Вдалеке ударил автомат.

Взгляды бойцов устремлены на командира и комиссара. У Старика появилось чувство безысходности.

— Отходим! — наконец скомандовал Быстрый.

Группа скатилась к реке, бойцы попрыгали с обрыва берега и угодили в ледяную воду. Полынья!

— Быстро, а то забросают гранатами! Оружие и взрывчатку беречь!

Через полчаса группа была на своей стороне. Над противоположным берегом висели осветительные ракеты, по реке шарили трассеры автоматных очередей.

— Все целы? Пересчитайтесь! — хрипло сказал Быстрый. — Ну и начало!

Одежда схватилась ледяной коркой и трещала при каждом движении. Старик испытывал досаду и недовольство собой. Быстрый как-никак руководил группой, а он, комиссар, не принял ни одного решения.

— Видно, этот немец вначале нас за своих принял, — подпрыгивая и растирая руки, говорил Гром. — Потом рассмотрел, растерялся — и назад, поднимать тревогу. Хорошо, что у него гранат не было.

— И без гранат мог трех-четырех завалить, — мрачно сказал Старик. — Повезло, что трусливый попался. Легко отделались.

— Не говори "гоп", — оборвал его Быстрый. — "Отделались"! Задание провалено, вполне можно и под трибунал угодить. Командиру и комиссару — по пуле, а остальным — штрафбат!

Он как в воду смотрел. Грызобоев был мрачнее тучи.

— Не выполнили задания, засранцы! Надо бы вас шлепнуть перед строем, да мы уже доложили в Центр, что группа приступила к работе! — зловеще цедил он. — Так что у вас есть шанс: сегодня же повторить переход и искупить свою вину. Ясно?!

Старик хотел сказать, что после купания в ледяной воде людям нужна хоть короткая передышка, но Грызобоев, решено вытаращив глаза, опередил его:

— А если кто заболеет, это будет расценено как дезертирство и прямое пособничество врагу! И тогда я вас своей рукой пристрелю! Ясно?!

Удивительно, никто не получил даже насморка. Переоделись, выпили спирта, поели, день отсыпались, а вечером их влили в группу Смелого, и теперь уже двадцать восемь человек перешли на вражеский берег. Командиром назначили Смелого, комиссаром — Гвоздя.

— Вам, засранцам, я не верю, — сказал на прощание Грызобоев. — Подчиненные ваши по глобусам стреляют, от немцев бегают. Не умеете наводить дисциплину. Или не хотите! Ну, да мы еще с вами разберемся!

Старик чувствовал себя преступником.

Наученный горьким опытом. Смелый выставил посты боевого охранения, ночь прошла спокойно, а утром усиленная диверсионная группа двинулась в глубь захваченной врагом территории. Но оказалось, что за прошедшие сутки обстановка изменилась: выравнивая линию фронта, немцы отошли на восемь километров, а сюда, на рубеж деревни Сосновка, выдвинулась изрядно потрепанная за последний месяц вторая ударная дивизия.

Мороз ослаб, ярко светило солнце, владевшее бойцами напряжение сменилось умиротворенной расслабленностью.

— Сделаем привал, командир? — предложил Гвоздь. — Здесь кухни, покормим людей горячим, свяжемся с отрядом, доложим...

— А что ты будешь докладывать? — мрачно спросил Смелый. — Что мы прохлаждаемся и зря тратим время? Надо переходить линию фронта — тогда и доложим. Так, товарищи? — обратился Смелым к Быстрому и Старику.

— Только так! — твердо ответил Быстрый. Старик кивнул. Ему не терпелось искупить вину.

Забросив оружие за спины, бойцы пересекли окраину Сосновки и вошли в редколесье.

— Земляки, дайте закурить. — К Старику подошел пожилой сержант в обгоревшей мешковатой шинели. Из разрезанного левого рукава торчал комок бинтов и ваты.

— Фриц сам отошел. Может, так и драпанет до границы? Комиссар говорил, там у них рабочие поднялись против Гитлера. Не слышал?

— Нет. — Старик озабоченно насыпал в подставленную ладонь махорки. Если немцы и впрямь отступают, то они не смогут выполнить задание и тогда Грызобоев точно спустит с него шкуру.

— Сверни мне папироску, — попросил сержант и, показав забинтованный кулак, пояснил: — Носил бутылки с горючкой, одна и раскололась. А вы небось диверсанты?

— Угу. — Старик склеил самокрутку. — Кури, отец, выздоравливай.

Он хотел бегом догнать своих, но в это время впереди рвануло, посредине группы блеснула вспышка, черные фигурки полетели в разные стороны, взметнулся столб дыма.

— Воздух! — истошно заорал сержант и присел, закрыв голову здоровой рукой, но тут же понял свою оплошность и сконфуженно матюкнулся. — Наверное, мина... Так вроде не было...

Вышедший из минутного оцепенения. Старик бросился вперед. "Не может быть, не может быть", — пульсировала в сознании идиотская мысль. Несколько фигурок копошились на земле, несколько даже поднялись на ноги, но большинство лежали неподвижно. Через полкилометра начинался лес, там ворохнулась какая-то бесформенная масса, затарахтело, медленно упало дерево, поплыл вниз сизый дым.

— Танк, сука, танк! — Гром приложился к автомату и пустил длинную очередь. — Ты понял, танк! В засаде оставили, сволочи! — На губах у него выступила пена.

— Не ори, мозги болят. — Быстрый сидел на земле, держась двумя руками за голову, и раскачивался из стороны в сторону. — О пень ударило... Проверьте, рации целы?..

— Я тебя, падлу навозную! — Отстегивая гранату, Грои бросился к лесу.

Обожженный сержант сноровисто шнырял среди лежащих, ловко переворачивал одной рукой, иногда расстегивал одежду и слушал сердце.

— Пятеро готовы, — сообщил он, обойдя всех. — Одну вообще в клочки, вместе с рацией.

Рации были у Чайки и Гюрзы. Старик осмотрелся.

Гюрза бинтовала себе руку. Жаль Маринку.

Он подошел к уцелевшей радистке:

— Ну как?

— Сквозное. А рацию порубило осколками.

Старик поискал Смелого и Гвоздя. Оба были мертвы. Гвоздю разворотило грудь, а Смелому осколок снес половину лица.

— Ушел, гнида! — Гром тяжело дышал, в побелевшей руке он сжимал гранату с выдернутой чекой. — Что делать будем?

— Вставь чеку. Офигел — с "эфкой" на танк? — машинально спросил Старик. Он не знал, что делать. — Быстрый немного очухается, посоветуемся.

Быстрый лежал навзничь, сержант, встав на колени, приложился ухом к его груди.

— Тоже готов. Шестой.

— Как готов?! — выругался Старик. — Что ты мелешь! Отойди, дай я...

Он оттолкнул сержанта и прижался к груди командира. Тело было теплым, сердце не билось.

— В него ж не попало... Только что разговаривал...

— А ты че, такого не видал? А еще диверсант! — Сержант застегнул на Быстром полы. — Человек — нежная тварь. Не приспособлен он, чтоб головой о землю. Сколько я перевидал — рядом разорвется, осколки мимо, а он мертвый — волной убило. Вот вошь, ту попробуй... Не раздавишь, пока лежа ногтями не зажмешь... Вши тебя небось тоже еще не ели?

Покряхтывая, сержант выпрямился.

— Пойду ребя посмотрю.

Через полчаса в одной из изб Сосновки Старик мысленно подводил итоги. Шесть убитых, двадцать раненых. Трупы сложили в тень у забора, накрыли брезентом. Семерых тяжелых отравили в санбат. За длинным деревянным столом сидели пятнадцать человек, молча ели горячую картошку с тушенкой, добытую Громом, и колбасу из сухого пайка. Им и предстояло выполнять поставленную задачу. Возвращение в отряд — верная и позорная смерть. Может, раненые, если захотят...

— За ребят! — Лис поднял алюминиевый стаканчик со спиртом.

Так же молча выпили. Через некоторое время душившее всех оцепенение стало отступать.

— Не повезло! — сказал Коршун. Он был ранен в правую руку, но легко управлялся с ложкой левой. — Еще не перешли через фронт, а, считай, полгруппы нету!

— Жаль, я танк упустил! — в который раз выругался Гром.

Дверь в избу заскрипела, только начавшийся разговор оборвался. Через порог, пригнувшись, шагнул пригожий молодой лейтенант — высокий, крепкий, румяный, в новой шинели, туго перехваченной портупеей.

— Кто командир? — спросил он у Грома, сидевшего ближе всех.

Тот посмотрел на Старика, к нему же повернули головы остальные бойцы. Только сейчас отчетливо Старик осознал, что остался единственным руководителем группы.

— Я командир.

— Комдив вызывает, — сказал лейтенант. — Велено проводить.

Старик встал.

— Погодь, лейтенант, чего горячку пороть? — свойски спросил Гром. — Сядь с нами, выпей за товарищей погибших.

— Не пью, — холодно ответил он. — Особенно когда ждет командир дивизии.

— Ну, а мы выпьем. — Гром потянулся к стаканчику. — За победу!

— Лейтенант усмехнулся:

— Выпить — дело нехитрое. Даже за победу. А автоматов у вас больше, чем во всей нашей дивизии, как погляжу. Стреляют?

Он круто повернулся и вышел.

"Интересно, зачем я понадобился комдиву? — думал Старик, шагая вслед за своим провожатым. — Может, хочет какую помощь предложить?

Это единственное пришедшее на ум предположение показалось сомнительным, хотя он еще не набрал опыта, чтобы убедиться: начальство никогда не предлагает помощь, да еще по собственной инициативе, наоборот — норовит выжать из тебя все что только можно, а зачастую — и чего нельзя. Да и вид у пригожего лейтенанта был не особо доброжелательным, а это косвенно свидетельствовало о настроении комдива.

Штаб располагался в неказистой избе с закрытыми почему-то ставнями. У стены тарахтел дизель, черный кабель вползал в свежую щель между бревнами. Часовой на крыльце неодобрительно осмотрел Старика и заступил было дорогу, но потом глянул на лейтенанта и шагнул в сторону.

Старик и сопровождающий миновали просторные сени, где бубнила рация и толклись штабные офицеры, комнату, в которой небритый капитан в круглых очках рассчитывал что-то на крупномасштабной карте, наконец лейтенант, постучавшись, открыл последнюю дверь, коротко доложил:

— Привел, товарищ комдив! — и пропустил Старика впереди себя.

Командир дивизии в мятой, внакидку, шинели сидел за столом и, явно не ощущая вкуса, хлебал деревянной ложкой борщ из глубокой фаянсовой тарелки. У него был вид смертельно уставшего и безразличного ко всему человека.

— Командир специальной группы отдельного отряда особого назначения НКВД СССР сержант госбезопасности Сизов!

Старику показалось, что лейтенант за спиной хмыкнул. Спецзвания ГБ на три ступени превышали армейские, и общевойсковики относились к этому ревниво, хотя в обычных условиях своего отношения никогда не высказывали.

— Возьмете полуторку и под командованием капитана Петрова через тридцать минут выедете на операцию, — не отрываясь от борща, тихим, монотонным голосом сказал комдив. — Боевая задача: освободить от фашистов город Светловск. Выполняйте!

Старику показалось, что или он сам, или комдив сошел с ума.

— В группе осталось десять бойцов... Остальные...

— Не рассуждать! — рявкнул комдив. И прежним монотонным тоном добавил: — Оружие, раненых и убитых сдать начбою.

Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда достигать своей цели.

— Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД СССР!

Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был мертв.

— Расстрелять! — без выражения сказал он и снова наклонился к тарелке.

— Есть! — четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик: — Пошел!

Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем. Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со всяким, кто встал на пути, — импульсивно, ничего не взвешивая и не задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его знаменитым Стариком, а впоследствии — Сыскной машиной, еще не успело окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через пальто упершийся в спину дульный срез нагана.

— Постой, брат, куда... — Он попытался обернуться, но кусок стали больно ударил между лопаток.

— Не слышал, что ли? — зло отрезал лейтенант. — Хватит за нашими спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились! Нет, не хочешь воевать — к стенке!

— Да ты что, чокнулся? Где комиссар?!

Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был услышан.

— В чем дело? — поднял голову небритый, взлохмаченный человек в шинели без знаков различия. — Я комиссар. Кто вы такой?

Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может пожаловаться на самоуправство комдива.

Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд.

— Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник — командир дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют...

— Точно! — подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в кобуру, а только опустил ствол к полу. — Сейчас построим комендантский взвод, и готово!

— Что же делать? — отупело спросил Старик.

— Выполнять приказ! — Комиссар пригладил волосы. — Занять Светловск, проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину!

Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил, решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров — тот самый небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой.

Перед выездом их энергично напутствовал комиссар:

— Самое главное — решительность и смелость! Не давайте им опомниться! С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора! Закрепитесь — дадите сигнал зеленой ракетой.

Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: "Светловск — б км".

Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на дорогу:

— Куда, там немцы, вертайтесь назад!

Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича:

— Нельзя, немцы! Немцы в Светловске!

На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была хорошо пристреляна — столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике. Капитан Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли.

Когда стемнело, Петров передал командование Старику:

— Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда закрепитесь в городе, дадите сигнал.

Петров отвернулся и выругался.

— А я что? — спросил водитель. — Я без машины чего? Может, мне тоже вертаться? За подкреплением, а?

— Давай, отец, возвращайся, — разрешил Старик.

Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со своим вечным вопросом:

— Ну, чего делать будем?

— Выполнять свое задание. — Старик потер снегом начавшее терять чувствительность лицо. — Только теперь нам надо опасаться и своих. Попадемся — расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа.

В эту ночь группа наконец перешла линию фронта.

Две недели они, по выражению Старика, "шкодили" на дорогах: подрывали машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки. Как ни странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь.

Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с повышением в наркомат. Новый командир — лейтенант госбезопасности Гуськов, веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с выполнением гаданий и сказал:

— Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал, подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой.

Так и получилось.

— Здесь, что ли? — спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из смертельной зимы сорок первого.

По залитой водой Красногорской улице "рафик" подкатывал к большому кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся.

— Заезжай во двор, — сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери среднего подъезда.

— Как пойдем? — Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно грозно.

— Постой под окном для страховки, а мы зайдем, — понизив голос, сказал Крылов.

Рейд начался.

Глава шестая. РАССЛЕДОВАНИЕ

Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и лгал, но реальных основании предполагать это не имелось.

Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала — то, чем он в ней занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию нравов, если бы таковая у нас имелась.

Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал с каждой.

Марта Еремина — крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер, пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы производила совсем неплохое впечатление.

Шура Яковлева — эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла фигуру, морщины — рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает...

Вера Угольникова — откровенно вульгарная, манерная, но с претензией, хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно обстоятельство — деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой чуть заметно пахло спиртным.

Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что связывает столь разных людей с потерпевшей?

Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем... Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает — вот и все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают. А знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется против него самого. "Омерта — закон молчания". Почему в памяти вдруг всплыло название давней книжки "Подсознательные процессы ассоциативной связи" Соединение гипотезы Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств — цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы принимать всерьез любую версию!

Мы схватили воздух трижды.

Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных сотрудников, тоже не увенчались успехом — Эти попытки "найти иголку в стоге сена" и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды. Но...

Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул, купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело, возбужденное по факту его смерти.

Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами, читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется положительно. Замкнут, иногда вспыльчив — Очень тяжело пережил развод — болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве.

Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать.

Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей практике еще не бывало.

На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего селектора:

— Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь!

В дежурке получили оружие. Расхитители — народ спокойный, не то что наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся, куда там хулигану или грабителю!

Широков, видно, о том же думал, в машине спросил:

— Помнишь Чигина?

— Помню.

Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся, положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих — и поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились...

Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной работы как пример недопустимости подобных ошибок.

— А Косовалокову помнишь?

Широков улыбнулся:

— Только подумал.

Тоже давний пример и тоже памятный. Старухасамогонщица во время обыска обварила кипятком участкового.

— Об одном и том же думаем, старик. Есть всетаки телепатия!

Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье, глаза прикрыл — думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая, обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него.

Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор — Андреевич, бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к сохранности народного добра, и себя не пожалел — покаялся в благодушии, доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал.

Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола.

Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили.

— Оговорили, сволочи, — сипло произнес он. — Только я тут ни при чем, сами убедитесь...

Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок минут назад.

С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал.

— Оболгали, подкинули, — монотонно, как автомат, бормотал он, не вникая в смысл произносимого. — Руководитель всегда за всех отвечает...

Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков — позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором, косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные, оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела.

А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и дальновидным: сохранял все записочки, документы на "левый" товар с бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул — любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья — расхитители.

Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки недругов, дескать, запугать, грязью замарать кого угодно можно.

В машине Бадаев заплакал:

— Как же так, столько лет на руководящей работе, грамоты, премии, и все коту под хвост? Оказывается, вор я, преступник... Да где же тогда справедливость?

Тягостная сцена. Воры, мошенники, грабители — тоже справедливости хотят, требуют даже. Только справедливость для них заключается в том, чтобы можно было красть и грабить сколько угодно, в любое время суток, у кого захочется и при этом оставаться безнаказанными. А гак, к счастью, почти никогда не бывает.

Когда мы сдали арестованного в следственный изолятор и возвращались обратно, Широков неожиданно спросил:

— А ведь тебе стало жаль Бадаева?

— Пожалуй. Когда задерживаешь убийцу или насильника — все на своих местах. А тут вроде бы приличный человек...

— Вид респектабельный: костюмчик финский, рубашка крахмальная, галстук выглаженный, а выбрит как! Бритва у него "Браун" — из "Березки", — медленно продолжил Широков. — Да если бы только это! Авторитеиный руководитель, хороший семьянин, куча благодарностей. Собрания проводил, обязательства брал, речи пламенные произносил! Душой за производство болел, фонды на реконструкцию выбивал, станочный парк обновлял! Вот что страшно! В кабинете своем за одним столом начальников цехов, охрану инструктировал насчет контроля, бдительности, а потом с шайкой своей делишки грязные обсуждал. Одной ручкой благодарности передовикам производства и липовые наряды подписывал. Ну да кабинет, стол, — ерунда. А сам-то он, сам — тоже один: то в президиуме заседает, то о сбыте левака договаривается, то с трибуны правильные слова говорит, то в подсобке, в закутке, деньги за украденное получает! Ты знаешь, сколько работаю, а привыкнуть к такому не могу. Иногда думаю: вот найти бы у него в мозгу участочек, откуда все идет, облучить рентгеном, ультразвуком, вырезать, наконец, к чертовой матери, и готово — выздоровел человек!

— Что ж, он — больной, по-твоему?

Широков невесело усмехнулся:

— Это я для примера. Нету, конечно, вредоносного кусочка в мозге, есть натура двойная — одна для всех, другая — для себя да для таких же, как сам, которых не стыдишься. Оборотни. Знаешь, что интересно: бадаевы поначалу всегда отпираются. По инерции. Стыдно. Надеются, что до второй их натуры не докопаются, обойдется. Потом очные ставки, экспертизы, ревизии, все дерьмо и выплыло, для следователя ты как на ладони, отпираться глупо, надо срок сматывать, тогда и пойдут "чистосердечные" признания да задушевные разговоры. Когда следователь про тебя и так много знает, признаваться легче...

А в суде по-другому оборачивается: здесь не наедине беседуют — судьи, прокурор, адвокаты, публика в зале — родственники, соседи, друзья, сослуживцы. И принародно надо свое грязное белье выворачивать: так, мол, и так, вор я, мерзавец, негодяй... Стыдно. И в обратную сторону картина завертелась: я не я, хата не моя, следователь заставлял, запугивал, а я писал, протоколы подписывал, не читая, ну знаешь, обычная шарманка.

А процесс идет, и вот оно — бельишко-то твое срамное, куда от него денешься, и слушают все, узнают твою вторую натуру, а коли так — чего стыдиться, опять каяться надо. Когда есть привычка к лицедейству, нетрудно наизнанку выворачиваться: признался, отказался, снова признался... Что выгодно — то и правда, что невыгодно — то и ложь. Нет, не кусочек мозга — у них каждая клеточка заражена, ни ультразвук, ни скальпель не помогут...

— Ты мне так подробно про вторую натуру рассказал, что можно подумать, мои разбойники в лесах живут, а по ночам на большую дорогу с кистенем выходят.

— Да это я в запале. — Широков махнул рукой. — Твои тоже нормальных людей из себя разыгрывают. Только знаешь, расхитители, взяточники, они куда как больше боятся, чтобы про их второе лицо не узнали. Сможешь сформулировать — отчего?

— Чего ж не смочь. Я Ваньку Крюка две недели гонял, схватил наконец в каком-то проходном дворе, и первое, что он сказал: "За мной только один магазин, а больше ничего и не цепляйте". А ты своего Бадаева прямо в кабинете взял, и он тебе совсем другое пел: "Руководитель я, оболгали..." Вот и разница. Одному падать с чердака на нары, другому — с небес в преисподнюю. Да и маскировка-то у них разная: Крюк изображает "не вора", а Бадаев твой — порядочного человека.

— Вот это особенно противно. Завтра он, конечно, начнет "колоться" и обязательно найдет для себя чтонибудь в оправдание. Или обманули его, или впутали, или соблазнили, или запугали... А сам он хороший, не такой, как другие...

— А ты вообще видел хоть одного преступника, который считал бы себя хуже других, не оправдывал бы то, что он сделал? Лично я не видел. Даже всякая опустившаяся пьянь — ворье, бродяги и то находят кого-то более жалкого, грязного и вонючего, у кого больше трясутся руки, кто совершил еще более мерзостную пакость и на кого можно презрительно указать пальцем сверху вниз! Разве кто-то из них судит себя полной мерой?

— А Волопасский?

Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с мысли.

Действительно, Волопасский...

Его знали и я, и Широков — высокого, крепкого, импозантного мужчину с густой, чуй" начинающей седеть шевелюрой. Завсегдатай ресторанов, большой любитель скачек, уверенный, напористый, умеющий постоять за себя в споре, ссоре, а если понадобится, то и в драке. Со звучным и необычным именем Цезарь.

Когда-то он учился в юридическом, его отчисляли за пропуски и неуспеваемость, потом восстанавливали, и никто уже не помнил, получил он в конце концов диплом или нет.

В последние годы Цезарь Волопасский возглавлял самодеятельные строительные бригады, работавшие по договорам в колхозах области. Его шибай возводили коровники, асфальтировали тока, ставили навесы над площадками для хранения техники. Работа шла аккордно, от зари до зари, не обходилось и без приписок, на которые в таких случаях заказчики смотрят сквозь пальцы: лишь бы получить в срок готовый объект.

Сам Волопасский не брал в руки инструмента, иногда неделями вообще не появлялся на стройке — у него были иные функции. Он называл их организационно-управленческими. С солидной кожаной папкой, набитой рекомендательными письмами колхозов, ходатайствами районных организаций, чистыми бланками с оттиском печати, на которых можно было за несколько минут изготовить нужное в данной ситуации письмо. Цезарь Волопасский представительствовал в областных учреждениях, выбивая технику, фонды, стройматериалы.

Веселый, остроумный и обаятельный, он быстро сходился с людьми, производил приятное впечатление, и там, где он один раз побывал, потом его встречали как хорошего знакомого.

Цезарь постоянно расширял круг знакомств и делал это в первую очередь в силу общительной натуры, а уже во вторую — с расчетом, что в будущем каждое знакомство может оказаться полезным. Он не забывал однокашников — некоторые уже занимали ответственные должности, и неопределенность рода занятий бывшего соученика их смущала, но, в конце концов, ничем противозаконным он не занимался, с просьбами не обращался, хлопот не доставлял, напротив — прекрасно организовывал рыбалку с ухой, мог раздобыть лицензию на отстрел кабана, знал нескончаемое число тостов, блестяще вел стол — почему не потрафить старой дружбе?

В охотничье-рыболовных компаниях Цезарь встречался с друзьями своих однокашников — тоже руководителями различных уровней — и впоследствии мог заходить в их кабинеты без стука.

Он никогда не просил для себя лично: хлопотал для колхоза "Рассвет" или "Заря", представлял необходимые документы, так что все было законно и официально, требовалось только небольшое участие, желание пойти навстречу. И он его получал вместе с визами, подписями, резолюциями.

Для хозяйств Цезарь Волопасский был золотым человеком, так как с ходу решал самый безнадежный, годами не сдвигаемый с мертвой точки вопрос.

Он перерос роль бригадира шибаев, превратившись, по существу, в ходатая по хозяйственным делам. Бригадирство являлось формой официальной связи с колхозами-заказчиками да возможностью получать вознаграждение за свои услуги.

Расчеты со строителями шли через руки Волопасского, члены бригады получали до тысячи в месяц, сам Цезарь, не зарываясь, расписывался в ведомости за полторы.

Такого рода деятельность безгрешной не бывает, логика событий требовала, чтобы Волопасским рано или поздно заинтересовалась служба БХСС. Но случилось по-другому.

Цезарь был жизнелюбом. Вкусные обеды, марочные вина, дорогие коньяки, азарт ипподрома... Вокруг него всегда крутились приятели, он не мелочился, и все это знали, бурлеск, веселье, шоколад, шампанское, яркие тряпки... Как мотыльки на огонь, летели на Волопасского девицы определенного сорта. Цезарь отбирал красивых. Отношения между ними складывались легко, просто и бездумно, так же легко обрывались, но в любой момент могли снова возобновиться.

Волопасский щедро дарил подарки, катал подруг на такси, возил к морю, помогал в житейских делах. Даже после происшедшего все его бывшие любовницы сходились в мнении, что он был хорошим, добрым, отзывчивым человеком.

Таня Линник скиталась по чужим углам и попросила Цезаря помочь ей получить квартиру. Тот пообещал — он любил показать себя влиятельной фигурой. Посоветовал собрать нужные документы, стать на квартирный учет.

Тем временем на ниве шибайничества произошли серьезные перемены. Началось все с разоблачения нескольких наемных бригад, бригадиры которых в сговоре с руководителями хозяйств разворовали сотни тысяч рублей. Прошли громкие судебные процессы, были вынесены частные определения, выступила пресса. Облисполком запретил колхозам пользоваться услугами самодеятельных строителей, управление сельского хозяйства проводило сплошные проверки соблюдения штатно-финансовой дисциплины, полетели со своих кресел многие приятели Волопасского. А сам он оказался не у дел.

Выбитый из привычной колеи, Волопасский растерялся. Деньги закончились очень быстро, куда идти работать, он не знал, тем более что обычная месячная зарплата могла обеспечить его жизнь по ставшим привычными меркам не более чем на два-три дня.

Он кинулся по колхозам, вспоминая, где, когда и сколько ему недоплатили, но из этой затеи ничего не вышло.

Надвигались праздники, жене он обещал увлекательную поездку, приходилось лихорадочно врать, что вот-вот ему должны выплатить крупную сумму, надо только подождать чуть-чуть, самую малость.

А на горизонте снова появилась Таня Линник со своей просьбой. Волопасский повел ее в крупный строительный трест, посадил в приемной, а сам зашел к управляющему — одному из тех шапочных знакомых, с которым как-то раз вместе ловили рыбу. Поговорил десять минут, посетовал на трудные времена, спросил, не найдется ли для него место в юридическом бюро или отделе снабжения. Потом вышел к Тане Линник и сообщил, что все в порядке: ее включат вместо выбывшего члена кооператива, дом сдается в следующем квартале, надо довершить формальности и внести паевой взнос.

Таня Линник сняла с книжки деньги, снесла в ломбард зимние вещи и золотые украшения, позанимала у знакомых. Когда в следующий раз она встретилась с Волопасским, в ее сумочке лежали четыре тысячи рублей.

Теперь Волопасский привел ее в исполком и скрылся за внушительной, обтянутой кожей дверью. Там работал соученик, и Цезарь поделился с ним планом: собрать однокашников, чтобы отметить двадцатилетие их выпуска, организационные хлопоты он, разумеется, брал на себя.

Пока бывшие студенты беседовали, вспоминая молодые годы, Таня Линник отчаянно волновалась. Но вот наконец дверь в приемную распахнулась и сияющий Волопасский гордо потряс какими-то бумагами:

— Порядок, дело сделано. Поедем, обмоем.

В загородной шашлычной выпили за будущее новоселье, затем Водопасский предложил прогуляться в рощу. Там и нашли на следующий день Таню Линник задушенной.

Раскрыть преступление не составило труда. Хотя Волопасский предупредил, чтобы она никому не рассказывала, куда и с кем идет, но, видно, Линник чувствовала исходящую от "доброго и отзывчивого человека" опасность, потому что оставила дома записку: "Если я не вернусь, ищите Цезаря".

Цезаря Волопасского нашли в столичной гостинице, где он с присущим ему и привычным размахом проводил праздники. Слово, данное супруге, он сдержал — отдых удался на славу: номер "люкс", увеселительные поездки на такси, рестораны, шумные компании новых друзей, словом, все, как обычно. Жене он сказал, что один из задолжавших ему колхозов выплатил наконец кругленькую сумму. Деньги были небрежно рассованы по карманам пиджака — оставалось почти три тысячи.

Все, кто знал Волопасского, не хотели верить в происшедшее: "Цезарь не из тех людей. Подумаешь, четыре тысячи! Мало через его руки денег прошло? Он же деловой мужик, ну, афера какая, хищение — это он еще мог, но убийством себя замарать — извините! Тут чтото не так".

Он признался сразу, на первых допросах, лишь корыстный мотив отрицал: якобы Линник передала ему деньги для сохранности, потом они поссорились, он пришел в ярость, а когда опомнился, было уже поздно...

Могло показаться, что Волопасский изворачивается, пытается избежать высшей меры, но когда ему предоставили последнее слово, он глухо, но отчетливо проговорил: "Я убийца. Прошу меня расстрелять. Не хочу жить".

Ему дали пятнадцать лет. После суда он пытался покончить с собой.

— Так что скажешь про Волопасского?

— Волопасский не исключение. На убийстве он сломался, жить не захотел, попросил расстрела — это достаточно непривычно. А в остальном? Осудил себя, пришел в ужас, пытался очиститься? Нет, обычная история: "Себя не помнил, как все получилось, не знаю, деньги взял случайно". Вроде и не особенно виноват. Самоубийство не получилось — и ничего, живет. Ест с аппетитом, спит крепко, смотрит кино в клубе, передачи получает. Небось рассказывает, что попал случайно.

А вот другая история: на днях пьяный ножом ударил прохожего. Ни за что. И туда же: "Это все он — дал бы мне закурить, ничего бы и не было". В чем же разница между ним и Цезарем? Один — опустившийся бродяга, другой — лев полусвета. Но и в нем было чтото этакое: недаром Линник записку оставила... А в остальном полное сходство.

Да так всегда: каждый находит себе смягчаюшие обстоятельства. Пусть притянутые за уши, глупые, пусть для окружающих их нелепость очевидна, ничего, сойдут для самого себя, для дружков, родственников, соседей — для всех, кто хочет, чтобы они были.

Возвращаясь после обеда к себе, я привычно огляделся на этаже. Длинный пустынный коридор упирался в окно, яркие солнечные лучи высвечивали плавающие в воздухе бесчисленные пылинки, казенные стулья у стен, жесткие с вытертыми сиденьями, отбрасывали длинные тени.

У окна спиной ко мне стояла женщина, высокая, стройная. Я подумал, что это Рита, но тут же понял, что ошибся. Когда щелкнул замок, она обернулась, но против солнца лица видно не было, только светлым ореолом вспыхнули волосы, как нимб какой-нибудь Богородицы на старинной иконе. Наверное, красивая. Интересно, кого она ждет?

Оказалось — меня. Когда она без стука распахнула дверь и положила на стол повестку, я быстро прокрутил в памяти, по какому делу и в качестве кого может проходить у меня такая дама.

Худощава, тонкие черты лица, красивые задумчивые глаза, маленькая головка на длинной шее. Подчеркнуто прямая спина, плечи шире бедер, длинные тонкие ноги. Несмотря на рост, высокая "шпилька", безукоризненно сидящий дорогой велюровый костюм, который не купить в свободной продаже. Картинка из французского журнала мод.

В прошлом году, когда обворовали городской Дом моделей, ко мне приходили многочисленные свидетельницы — яркие, экзотические пташки-манекенщицы, модельеры, со стандартными фигурами, в броских ультрасовременных нарядах, и это служило коллегам источником однообразных и не слишком остроумных шуток. Но сейчас у меня в производстве не было ни одного подобного материала.

Разглядывание посетительницы затянулось, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке. Я перевел взгляд на повестку и чуть не присвистнул:

— Это вы — Нежинская?!

Улыбка стала явной.

— Да, Нежинская Мария Викторовна. Почему вас это удивляет?

Я достал нужную папку и вытряхнул маленькую фотографию.

— Вашего фотографа следует привлечь к уголовной ответственности за такой снимок!

Нежинская рассмеялась. Она не стала говорить обычных в подобных случаях слов о своей нефотогеничности, просто приняла комплимент как должное, так же, как свое право без стука входить в любую дверь. Но я не собирался говорить ей комплиментов! А выходит — сказал. Впрочем, скорее она своей реакцией превратила нейтральную фразу в комплимент. Пожалуй, ухо с ней надо держать востро!

— Садитесь.

— Спасибо.

Села она аккуратно на краешек стула, положив изящную кожаную сумочку на плотно сдвинутые колени.

— У вас, наверное, уйма работы, как в фильмах про следователей?

Держалась Нежинская уверенно, даже первой начала разговор, превращая допрос в светскую беседу.

— Я не следователь.

Она вопросительно подняла брови, ожидая разъяснении, но я перехватил инициативу вовсе не для того, чтобы объяснять разницу между следователем и инспектором ОУР.

— А как вам работается?

Она улыбнулась:

— Работа как работа.

— Как себя чувствуете?

— Почти нормально.

Улыбка ей шла, и она это знала, поэтому выработала манеру, разговаривая, улыбаться.

— При резких движениях рана побаливает, но это скоро пройдет. Врач сказал, что мне повезло.

Она опять обаятельно улыбнулась.

— Потому что в вас выстрелили?

Почувствовав мое раздражение, она стала серьезной.

— Ну что вы! Потому что не попали.

— А кто мог в вас стрелять?

— У меня уже спрашивали. — Нежинская совсем по-девчоночьи пожала плечами. — Но я не знаю. Тут какая-то ошибка.

Она поморщилась, видно, пошевелила рану, и мне стало ее жаль, разом пропала настороженность и желание ловить на мелких неточностях и противоречиях в предыдущих показаниях. Я все-таки попробовал зайти то с одного, то с другого бока, но слышал одно и то же: не знаю, ума не приложу, понятия не имею.

В том, что не касалось происшествия. Нежинская была словоохотливой, непринужденно поддерживала разговор, по своей инициативе пересказала несколько городских сплетен, вспомнила забавный случай из студенческой жизни.

Она была приятной собеседницей и вообще производила хорошее впечатление.

Чувствовалось, что она привыкла быть в центре внимания и умеет такое внимание поощрять. Это могло ничего не значить, а могло значить очень многое.

Беседа затянулась. Мы проговорили почти час, хотя протокол получился коротким — неполный лист специального бланка.

Когда Нежинская подписывала показания, я заметил, что у нее крупноватые кисти, сильно выраженные суставы пальцев и морщинистая кожа рук. Надо сказать, что общего впечатления эти недостатки не портили и компенсировались ухоженными, миндалевидной формы ногтями, покрытыми перламутровым лаком. С таким маникюром не очень-то удобно стирать, мыть полы, готовить.

— Когда вы выписались из больницы? — спросил я напоследок, чтобы заполнить паузу между окончанием допроса и прощанием.

— Позавчера. Еще с неделю амбулаторное лечение. Ужасно надоело. Невезучий у меня этот год — третий раз по врачам: уколы, лекарства.

— Почему третий?

— Что?

Переспросила она довольно естественно, но что тут переспрашивать?

— Почему третий раз вы обращаетесь к врачам? Что с вами случалось первые два раза?

— Ах, вот вы о чем.

Нежинская легко поправила прическу. Умышленно сделанная пауза?

— Не так давно я попала в аварию. Переходила улицу — на Фонарной, напротив промтоварного, там стояла очередь, давали какую-то ткань красивую, думаю, дай посмотрю. Ну, и угодила под машину. Хорошо, водитель затормозить успел — ушибы, синяки, легкое сотрясение мозга. Провалялась в клинике почти месяц. И вот опять.

— А второй раз?

Нежинская непонимающе посмотрела на меня.

— В связи с чем вы второй раз попали к врачам?

— Ну... После аварии меня отвезли в травмопункт, оттуда я ушла, домой, а потом стало хуже, пришлось лечь в больницу. Вот я и считаю — два раза.

У меня снова возникло двойственное ощущение, такое же, как при прослушивании фонограммы.

Смотрит Нежинская открыто, голос искренний, убеждающий, а объяснение какое-то совершенно беспомощное и явно неправдоподобное. Так могла бы отвечать девочка шестнадцати лет, а она, совсем непохожа на наивную простушку, скорее наоборот, в Марии Викторовне чувствуется этакая искушенность.

Если человек врет, он прокалывается на мелочах, второстепенных деталях. Но сейчас речь даже не о второстепенном — посторонний вопрос, не имеющий отношения к делу, официальный протокол уже составлен и подписан... Непонятно.

На прощание Нежинская еще раз улыбнулась, и я проводил ее до двери, хотя вообще не имею такой привычки и сейчас тоже не собирался этого делать.

Черт возьми, как ей удаются подобные штуки? Флюиды какие-то, биотоки, неотразимое обаяние?

Нежинская, безусловно, располагала к себе, и чего я цеплялся к ней со всякими глупыми вопросами? Сколько раз попадала в больницу, да как лечилась, да какая авария... Кстати!

Если бы меня спросили, я вряд ли смог бы объяснить, зачем позвонил в ГАИ и запросил данные по наезду на пешехода у промтоварного магазина. Но я это сделал и получил ответ, что в текущем году ни одного подобного происшествия на улице Фонарной не зарегистрировано.

Неужели соврала? Но зачем?!

Я набрал номер травматологического пункта. Здесь подтвердили: да, три месяца назад с автодорожного происшествия доставлена гражданка Нежинская. Ей оказана первая помощь, выписано направление на госпитализацию.

Странно. Раз пострадавшая госпитализирована, авария не могла не попасть в сводку происшествий и учеты ГАИ. Возникшее противоречие следовало разрешить.

"А нужно ли? — спросил я сам себя. — Какое мне дело до этой аварии, до полноты учета происшествий госавтоинспекцией, до противоречий, не имеющих отношения к выстрелу в окно квартиры Нежинской? Этак можно закопаться по уши и никогда в жизни не переварить обильный поток лишней информации!"

Тем более что полезных данных у нас практически нет. Я полистал дело. Да, такого у меня еще не было. Ну понятно, неудачи, топтание на месте, досадные, а иногда извинительные ошибки — это, конечно, случается. Но чтобы совсем ничего... Груда скользких, округлых, выскальзывающих из рук разрозненных фактиков, не имеющих прямого отношения к делу. Довольно пухлая папка — все равно что пустая.

Оставалось рассчитывать, что по месту работы Нежинской удастся установить какие-нибудь новые обстоятельства. Но, честно говоря, я на это не очень надеялся.

Глава седьмая. ИНСТИТУТ

Научно-исследовательский институт проблем передачи информации размещался в новом четырехэтажном здании кубической формы. Войдя в вестибюль, можно было сразу определить, что оборонной тематикой здесь и не пахнет: ни турникетов, ни охраны с револьверными кобурами — обычная деревянная стойка, за которой подслеповатый вахтер мирно читает газету. Все как два месяца назад.

Заместитель директора до науке пояснил, что работами закрытого характера институт не занимается и в ближайшие двадцать лет заниматься, очевидно, не будет.

Тогда я спросил, какой перспективный метод разрабатывается в этих стенах в настоящее время. С равным успехом можно было посадить Кабаргину за шиворот разъяренную пчелу. Он буквально подскочил в своем глубоком кресле, покрылся красными пятнами и даже раздулся от возмущения.

— Перспективный метод?! Ха-ха-ха! Чушь, а не метод! Это всего лишь самореклама Элефантова!

— Элефантова? — удивленно переспросил я. Именно он и сообщал о "Призраках".

— Вы тоже о нем слышали? Вот дела! Занижается глупостями, а ведь умеет себя подать — звонят, пишут, за опытом приезжают! Моя бы воля — давно бы от него избавился. Если бы не директор... Хотя я предостерегал Илью Васильевича: сомнительные занятия, от них за версту мистикой отдает, лженаукой, если что — неприятностей не оберешься. За идейные ошибки и руководителя по головке не погладят...

Мне с трудом удалось перебить Кабаргина. Немного успокоившись, он рассказал, что Элефантов с разрешения директора внепланово занимается разработками передачи мыслей на расстоянии, набрал себе всяких шарлатанов и уверяет, что добился определенных результатов. Более того, пишет о своих "трудах" — Кабаргин презрительно выделил это слово — статьи, некоторые даже протащил в серьезные журналы, выступает на конференциях и совершенно неосновательно пожинает лавры.

— Прибор какой-то там придумал, только все это липа, новый вариант вечного двигателя!

Подробности меня не интересовали, и следующий вопрос я задал, что говорится, для души:

— А почему вы вообще заговорили об Элефантове? Я спрашивал о перспективном методе, а не о шарлатанах.

Кабаргин помолчал, переваривая вопрос и отыскивая в нем скрытый смысл, потом понял и покраснел.

Теперь я стал его недругом: прозорливость подобного рода не прощают.

На следующий день вызвал семерых сослуживцев Нежинской, одного за другим.

Элефантов, Спиридонов, Громов, Зелинский, Трифонова, Сигналова, Кузина.

Все они ничего не знали о происшествии с Нежинской. Ее отсутствие на работе объясняли обострением травмы, полученной в недавней автоаварии. Понятия не имели, кому могло понадобиться в нее стрелять.

Высокий, костистый, чуть сутуловатый Элефантов, как и при первой встрече, произвел на меня хорошее впечатление. Умные глаза, высокий с залысинами лоб мыслителя, интеллигентные манеры.

— Не поймали бандитов? — вяло поинтересовался он. — Скорей бы: какой только чепухи не болтает обыватель...

За прошедшее время он изменился: сник, утратил оптимизм и жизнерадостность, на вопросы отвечал нехотя, как бы через силу. Да и внешне — осунулся, круги под глазами... болеет? Или затравили, перегорел? Если так, жаль — не видать ему лаврового венка!

Спиридонов. Одет безвкусно, хотя с претензией, опухшие глаза, тонкие, только начинающие пробиваться прожилки на картофелеобразном носу. Пьет? Похоже... Старается говорить значительно, дабы произвести впечатление. Мне показалось: он пытается дать понять, что гораздо более осведомлен о происшедшем. Скорее всего играет — "для авторитета".

Громов — педантичный, аккуратный, в очках. Долго думает, прежде чем что-то сказать, немного насторожен, нервничает. С чего бы? Хотя кому приятно получить вызов на допрос? Отвечает односложно, избегает расширенных ответов. Когда речь зашла о работе, оживился, стал разговорчивее, но ненадолго. В обыденной жизни он, очевидно, ни рыба ни мясо.

Зелинский — высок, красив, наряден, надушен. Аккуратно подстриженные усики, платочек в нагрудном кармане. Держится непринужденно, охотно вступает в контакт. Не боится суждений. О работе (интересная, но перспективы нет и платят мало), о коллегах (Элефантов молодец — нащупал жилу и роет, только бы пусто не оказалось), о начальстве (Курочкин — невежда, свежую мысль придушить готов, если, правда, в соавторы не пригласят). С изрядной долей сарказма. Женщины его, наверное, любят.

Женщины были на одно лицо. Даже платья одинаковые. Трифонова и Сигналова курили. Кузина нет, зато красила ногти зеленым лаком. У них были одинаковые голоса, манеры, слова и фразы, одинаковые взгляды на мир. У меня осталось ощущение, что в науке все три звезд с неба не хватают и еще — Нежинскую они не любят и за чашкой чая без записи рассказали бы гораздо больше, чем для протокола. Что ж, обычная история.

Уже прощаясь. Кузина небрежно бросила:

— Наша Мария Викторовна какое-то открытие вроде сделала, в крупные ученые пробивается. Может, потому и пальнули в нее?

Она не скрывала иронии, даже откровенной издевки.

— Какое открытие?

— Где уж нам разобраться. Статью гениальную написала, а что в ней — не каждый поймет. Поинтересуйтесь у начальства, коли охота есть.

Честно говоря, никакой охоты заниматься побочными вопросами у меня не было.

Я доложил дело руководству, сообщил о результатах работы Зайцеву, передал ему все протоколы допросов. В конце полагается высказать свое мнение, и я это сделал, объективно высветив неутешительную картину. Все, что положено сделать, — сделано. Изучив планы розыскных и следственных мероприятий, ознакомившись с пухлым томом уголовного дела, ни один самый въедливый проверяющий не найдет, к чему придраться. Следствие проведено качественно, документы в полном ажуре. Есть только маленький пустячок, мелочь, не стоит внимания: преступник не найден и ни один из традиционных вопросов: "кто, почему, чем" — гак и не разрешен. А возможности для расширения круга свидетелей и отыскания новых доказательств исчерпаны. Очень похоже на тот тупик, из которого дела с постановлением о приостановлении следствия из-за отсутствия лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, отправляются на пыльные полки архива.

Начальству я на этом излагать свое мнение закончив а Зайцеву добавил еще кое-что. Что в деле имеются некоторые зацепки, но такие, которые не поддаются обычной фиксации: запах сгоревшего пороха в кабине башенного крана, странные оговорки Нежинской, неувязки в ее показаниях, непонятные намеки Кузиной.

— Что же она имела в виду? — спросил следователь.

— По-моему, просто издевалась над Нежинской. Точнее, над ее способностями к научной работе.

— И все же — что за статья? Что за метод Элефантова? Перспективен ли он? Что за человек сам Элефантов и его коллеги? Каковы их взаимоотношения с Нежинской? Что за человек Нежинская? Почему она путает нас в незначительных деталях? Что за несуразности с аварией? Ты можешь ответить?

— Нет.

— И тебя это не смущает?

— Ничуть. Есть поговорка: один дурак может задать столько вопросов, что на них и сто умных не ответят!

— Однако! — Зайцев осуждающе покрутил головой.

— Я, конечно, не имею в виду тебя, скорее обстоятельства, которые все эти вопросы нам" подкидывают. Но ведь они, как ни крути, не имеют отношения к выстрелу!

— Прямого не имеют, но могут иметь косвенное. И, отвечая на них, можно натолкнуться и на другие ответы. Да ты сам прекрасно все это знаешь. Уверен, что твое руководство сказало тебе то же самое. Так?

Он как в воду смотрел. Мне было предложено тщательно поработать в институте, погрузиться в царящую там атмосферу, изучить отношения Нежинской с коллегами и постараться раздобыть данные, которые могли бы способствовать выдвижению новых версий. Так я снова очутился в НИИ ППИ.

Часть комнаты, отгороженная некрашеной фанерой от пола до потолка, напоминала пенал, кофейные чашки, чайник, окурки со следами помады показывали, что атмосфера тут довольно свободная.

У дальней стены на белом лабораторном табурете сидел высокий человек с изможденным лицом, глаза у него были полузакрыты, руки лежали на коленях, тонкие пальцы заметно вздрагивали. В унисон со стрелкой какого-то небрежно смонтированного — все потроха наружу — прибора, на который мне порекомендовал смотреть Элефантов.

— Евгений Петрович, посильнее, пожалуйста, два максимума, если можно. — Тон Элефантова был явно просительный.

Человек на табуретке поморщился. Стрелка резко — до середины шкалы — качнулась вправо, потом еще раз.

— Все, хватит, мне это уже осточертело. — Человек рывком встал, нервно хрустнул пальцами. — Тем более что твоему гостю это неинтересно. У него на уме какие-то головоломки, он ищет сам не знает чего, почти как ты.

Пореев насыпал в чашку растворимого кофе, сахара, капнул воды и начал взбивать ложкой пену.

— На эти сеансы у Евгения Петровича тратится много нервной энергии, поэтому он бывает раздражительным. Давайте мы тоже выпьем кофе с пенкой.

Элефантов постарался сгладить резкость Пореева, а тот принял это как должное, чувствовалось, что такова обычная манера отношений между ними.

— Вот так мы и работаем. — Элефантов сосредоточенно размешивал светлеющую на глазах смесь. — Экранировки помещения практически нет — тонкий лист свинца по периметру — и только, технического персонала нет: то дадут лаборантку, то заберут снова, индуктор — капризный энтузиаст, если бы он работал за плату, то вел бы себя более спокойно. Кустарщина!

Он налил в чашки кипяток, поднялась густая белая пена.

— То что надо. А результат, между прочим, налицо. Сами видели: мозговая энергия фиксируется на расстоянии, несмотря на помехи.

— А каков практический выход вашей разработки? — "Не считая того, что вы научились готовить вкусный кофе?" — вторая часть фразы осталась непроизнесенной.

Пореев хмыкнул:

— Индуктор может передать нужную информацию.

Пока азбукой Морзе или двоичным кодом, вот у нас целая груда лент, а потом непосредственно образами — зрительными или смысловыми. Это, конечно, дело не сегодняшнего дня...

— Значит, сейчас работа носит абстрактный характер?

— Ну почему же? А кофе, товарищ сыщик? — издевательски заметил Пореев.

Я вспомнил, что ему не говорили, кто я и зачем пришел.

— Не абстрактный, а теоретический.

Элефантов недовольно покосился на Пореева.

— Все упирается в одну вещь: мой прибор фиксирует пока только мощное биополе, которое встречается у очень немногих людей. Уважаемый Евгений Петрович — один из них, потому я и терплю его скверный характер. А вот если, например, вы или еще кто-то сядет на это место, — Элефантов кивнул в сторону белой табуретки, — стрелка не сдвинется с места...

— Насчет нашего гостя ты ошибаешься, — с усмешкой проговорил Пореев. — Попробуй и убедишься: у него мощный биопотенциал. Хотя, конечно, с моим не сравнится.

Элефантов усадил меня на табуретку, щелкнул тумблером.

— Невероятно!

— Примерно в два раза меньше моего, — в голосе Пореева чувствовалось нескрываемое самодовольство.

— Напрягитесь! Попробуйте выплеснуть мысленную энергию! Э, черт, не так!

Я встал.

— Спасибо за кофе. Признаться, первый раз в жизни меня делают объектом лабораторных опытов. Но очень жаль, вряд ли смогу пригодиться вам в этом качестве.

Элефантов потух так же внезапно, как и вспыхнул.

— Извините, я увлекся...

— Где там, увлекся. — Пореев поднял палец к потолку. — Если бы товарищ сыщик попался тебе полгода назад, ты бы его отсюда не выпустил. Даже если бы пришлось связать его по рукам и ногам и посадить меня ему на голову. А сейчас ты какой-то другой, надорвавшийся, что ли...

— Вам бы не понравилось у меня на голове, — довольно недоброжелательно оборвал я Пореева. — Кстати, откуда вы взяли, что я сыщик?

— Вижу. — Он опять самодовольно улыбнулся. — Весь вы у меня на ладони. Хотите, скажу, о чем думаете?

Хотя потом мне было смешно, в этот момент я действительно поверил, что он умеет читать мысли, и поспешно ретировался с неприятным ощущением человека, попавшего в дурацкое положение.

Может, они сами ненормальные? Я сразу понял, что такая мыслишка представляет простейшую защитную реакцию, и постарался ее отогнать. Но, общаясь с другими сотрудниками института, неоднократно слышал, что Элефантов — шарлатан, да еще с заскоками, а Пореев — настоящий душевнобольной. Впрочем, такое мнение исходило от тех, кто не замахивался на открытия, тихо греясь возле науки да подаивая ее дважды в месяц. Таких людей видно за версту.

— Он слишком много берет на себя, этот Элефантов! Слишком! — щуря круглые глаза за толстыми стеклами очков и яростно размахивая руками, высказывался главный инженер проекта Бездиков. — И явно противопоставляет себя коллективу! Явно! Что?.. Хотите пример? Пожалуйста! Мы получили задание — срочное, важное, ответственное: рассчитать параметры экспериментальной приемопередающей лазерной установки для нашего полигона. Собрали людей, обсуждаем, высказываемся, намечаем сроки, берем обязательства — все заинтересованы, все участвуют, а он сидит, журнал читает. Порядок? Непорядок! Я его поднимаю, мол, разве вас, товарищ Элефантов, не интересует предстоящая работа?

А он так свысока отвечает: "Да я ее уже сделал".

Представляете?! Бригаде расчетчиков сидеть неделю, а тут такое самонадеянное заявление! Я даже, честно скажу, растерялся. Поднялся шум, гам — как, когда успел, быть не может!

А он опять с улыбочкой: "В выходные делать было нечего, вот и посчитал по своей методике". И листки с результатами — бух мне на стол! Что же это получается? Выходит, все дураки, а он один умный? Хорошо это? Нет, плохо!

Что потом было? Я на авантюру, конечно, не поддался, распределил задания, коллектив важность дела понял, к концу недели все завершили. Вот так-то. Что совпало? Да никто и не сверялся с его расчетами! Мало ли какую галиматью он напишет! Вон додумался до чего: мысли передавать! Разве это ученый? Ученому яснее ясного: самый перспективный метод информационного обмена — лазерная связь. Тысячи каналов в одном луче, высокая помехоустойчивость, да что говорить! А он чуть ли не до алхимии дошел! И других приучает. Нежинская под его дудку статью написала! Не знаю, плохая, хорошая, все это вообще вне плана, самодеятельность с разрешения начальства!

В отличие от доказательственной, ориентирующую информацию официально фиксировать не обязательно. Тем более что люди не любят, когда их слова записывают. Поэтому я разговаривал со всеми без бумаги и ручки, а потом, улучив момент, кратко набрасывал, чтобы не забыть, содержание беседы в карманный блокнот. Он был исписан почти полностью, когда я попал к директору НИИ ППИ.

Доктор наук, председатель ученого совета, делегат, депутат — фигура! Но встретил меня просто и дружелюбно, без той высокомерной снисходительности, которую иные руководители называют "демократизмом".

— Элефантова я переманил из НИИ автоматики и связи, парень перспективный, голова у него хорошая, умеет далеко видеть и, самое главное, — не пугается непривычного, нестандартного. Наука, к сожалению, а быть может, к счастью, ортодоксальна и достаточно инерционна. С одной стороны, это препятствует проникновению в нее всевозможных лжеучений, с другой — затрудняет внедрение нового, особенно если это новое трудно подтвердить экспериментально. А уж если идея скомпрометирована и на нее навешен ярлык...

Быстров махнул рукой.

— ...Дело становится совсем безнадежным. Правда, жизнь идет, меняется обстановка, взгляды и соответственно... Сколько вам лет? И вы наверняка не помните, как кибернетику и генетику обзывали реакционными лженауками? Вот видите! А телепатию, телекинез считали шарлатанством совсем недавно. Но голое отрицание не аргумент, да и время ярлыков миновало, стали изучать — что-то есть! Но что это? Экстрасенсы, биополе, аура — термины, почти вошедшие в обиход, хотя что за ними — никто не знает. Какова физическая природа феномена, качественные и количественные характеристики, распространенность? Нужны целенаправленные исследования, отработка методик, научный поиск.

А противников хватает, вокруг необычного собирается столько жулья и шарлатанов, что к любому делу могут доверие подорвать. Но это шелуха, она отлетит со временем, главное — есть ядро, явление, которое надо изучать!

Встает вопрос: как? Специальной техники нет, в основном все строится на субъективных ощущениях, да еще помогают испытанные приборы: магнитометры, фотоаппараты, амперметры. Кустарщина! А Элефантов сделал устройство, фиксирующее достаточно мощное биополе! Уже за одно это можно докторскую степень присвоить! Но... Необходимо официальное признание изобретения, тогда будет все — фонды, специальная лаборатория, люди. А чтобы обосновать все как положено и добиться признания, Элефантову уже сейчас необходимы целевая тема, фонды, персонал. Замкнутый круг.

Я, когда звал Элефантова к себе, наобещал золотые горы: отдел, возможности, но не от одного меня все зависит, тема вылетает из плана раз за разом. Разрешил ему заниматься внепланово" стараюсь помогать, поддерживать. Без этого его бы давно съели. Зам мой, например, его терпеть не может, Бездиков — тоже, хотите знать, почему? Это так называемые подводные течения океана науки, кулуарные рифы, мели, водовороты. Курочкин — "холодный" профессор — получил звание без докторской степени, так сказать, за заслуги. А скорее за услуги, послушание и прилежание. У Бездикова — десяток опубликованных статей, все по частным вопросам, все в соавторстве. А тут какой-то Элефантов на кардинальные проблемы замахивается, постановочного характера работы печатает, да еще в солидных изданиях. Надо либо признать его на голову выше себя, либо прибегнуть к тем же ярлыкам — дескать, выскочка, дилетант, ну и всякое прочее... Серость вообще не терпит талантливых людей. Кстати, у Элефантова уже сейчас пошел в серию прибор — энцефалограф, только в два раза меньше обычных, вдвое чувствительнее, и, самое главное, никаких контактов на голову пациенту надевать не надо.

Я ему предлагал — оформи материалы и защищайся, тема диссертабельная, а станешь кандидатом, и основную свою идею легче будет пробить. А он смеется — чего на побочный продукт размениваться! Энтузиаст. И других за собой увлекает. Я сейчас редактировал наш институтский сборник, а там статья Нежинской — никогда она в науке не выделялась, и вдруг толковая смелая работа, хотя явно чувствуется влияние идей Элефантова. Значит, последователи появляются, может, зарождается школа, каждому исследователю такое лестно. Нет, никакого практического значения разработки Элефантова на сегодняшний день не имеют, а уж об оборонном характере и говорить нечего. Поработает с такой же интенсивностью еще лет пять — будут и практические результаты, но опять же — ограниченная мощность передач, специфика приема... Нет, в военных целях это неприменимо.

Быстров сделал паузу, и я подумал, что разговор окончен, но он задумчиво произнес еще несколько фраз:

— И вообще, не знаю, получится ли у Элефантова что-нибудь. В последнее время он изменился: сник както, интерес к работе потерял. Ничего не просит, командировки в Москву не выбивает. Перегорел, устал? А может, еще хуже — выработался? Так тоже бывает.

Уходя от Быстрова, я вспомнил, что нечто похожее сказал об Элефантове Пореев. Как это он выразился? Надорвавшийся... Что ж, после того, что я услышал, немудрено поверить и в такой исход.

Перечитывая и группируя записи в блокноте, я обнаружил, что противоречивые мнения вызвал только Элефантов. Суждения о его сослуживцах совпадали почти у всех опрошенных. Нежинская — вежливая, приятная, обходительная, хороший работник... Спиридонов — культурный, доброжелательный, знающий специалист... Зелинский — грамотный инженер, активный общественник. И так далее.

К этому времени я наверняка знал одно: Спиридонов — пьяница. Боязливый, тихий, избегающий конфликтов, соблюдающий законы, но пьяница. Есть такая категория людей, тщательно, хотя и безуспешно скрывающих свое пристрастие. Они старательно прячут бутылки в портфель и свертки, напрягаясь, ровной походкой проходят мимо соседей, дыша в сторону, жалуются на бессонницу и нездоровье, от которых отекает лицо и краснеют глаза, тайком сдают пустую тару и убеждают сами себя, что их наивные уловки способны обмануть окружающих.

Но пьянство — самый наглядный и очевидный из человеческих пороков. Участковый инспектор, побывавший в доме Спиридонова, за двадцать минут собрал исчерпывающую информацию о его образе жизни, и предполагать полную слепоту сослуживцев, ни один из которых не обмолвился о наклонностях коллеги, было, конечно, нельзя.

Когда я напрямую задал вопрос профгрупоргу лаборатории — услужливой и словоохотливой женщине, она округлила глаза, будто я спросил о чем-то неприличном.

— Позвольте, как же я могу об этом говорить? В вытрезвитель его не забирали, в милицию не попадал, писем от соседей не поступало — никаких официальных материалов нет. А без документов разве можно? Мало ли кто что видит, кто чего знает...

После такого ответа стало ясно, что возлагать большие надежды на собранную в блокноте информацию не стоит. А на что можно возлагать большие надежды в ходе розыска? Нередко самый железный факт оказывается круглым нулем. Зато институт отработан, задание выполнено, версия Зайцева проверена и, кажется, не подтверждается... Утешая себя таким образом, я зашел в лабораторию попрощаться.

Прощание затянулось. Элефантов уговорил-таки меня снова измерить биополе, и на этот раз всплески мозговой активности привели его в восторг:

— Блестящая динамика! Если вам потренироваться... Знаете, я буду просить, чтобы вы выделили для меня как-нибудь половину дня. Можно в выходные, когда удобно. Это очень важно!

Элефантов оживился, стал быстрым, бодрым и деятельным. Пореев меланхолично поглядывал на внезапно объявившегося конкурента, механически замешивая кофейную смесь.

— В последнее время я тебя таким не видел. Серый. И тонус подскочил и, по-моему... Ну-ка, сам сядь, попробуем... Гляньте-ка на стрелочку, товарищ майор, колыхнулась? Нет? Жаль.

Откуда он знает мое звание?

Пореев налил в чашку кипятку, помешал, неожиданно достал плоскую бутылочку коньяку, приглашающе приподнял в мою сторону, потом повернулся к Элефантову:

— Майору не предлагаю, знаю — он ответит: "На службе не пью", а мы с тобой можем принять по сто граммов, тем более что рабочий день на исходе.

Именно такими словами я и собирался отказаться. Неужели он действительно читает мысли?

Элефантов пить не захотел, отмахнулся, записывая что-то в толстый лабораторный журнал.

— Давай, давай, взбодрись! И биопотенциал подскочит. Помнишь, у тебя уже было такое? Стрелка отошла деления на четыре, я глазам не поверил! Значит, и в этом деле есть допинг. Ты почему-то здесь нелюбопытен!

Элефантов раздраженно бросил ручку.

— Хватит трещать! И убери бутылку, ты не в кабаке.

Пореев долил в чашку коньяк.

— Приказывать мне ты не можешь, я не твой подчиненный и нахожусь не на работе. Правда, употребление спиртного в общественном месте чревато, но можешь спросить у майора: многих ли оштрафовали за то, что они пили кофе с коньяком не там, где положено?

На улицу мы вышли втроем. Пореев опьянел и болтал без умолку:

— ...И тогда они идут к Порееву — сделай, чтобы не болела голова, заговори зубы, одна дура попросила даже бесплодие вылечить. И никто не вспоминает, как косились на того же Пореева и называли шарлатаном.

— Шарлатан и есть. — Элефантов еще был не в духе. — Девчонки из отдела кадров болтали про молодого майора, а ты делаешь вид, что мысли прочел!

— Мало ли кто что болтает. Я и так все про всех знаю. Но раз ты меня обижаешь, я ухожу.

Он свернул в первый попавшийся переулок. Элефантов покачал вслед головой.

— Человек-уникум, но со странностями. Огромный биопотенциал, умение концентрированно излучать мозговую энергию, но надо же — пытается выдать себя за этакого сверхчеловека, всеведущего и всезнающего. Он очень чуток, по вегетативным реакциям — взгляд, непроизвольное сокращение мышц, подрагивание век — может определять приблизительный ход мысли собеседника, кое-какие несложные мысли, допускаю, улавливает, но ему этого мало. Бывает, исподволь узнает о человеке все что можно, а потом вдруг огорошит: три года назад вы сильно болели, даже оперировались, точно, вам удалили желчный пузырь и так далее. Такое фанфаронство компрометирует саму идею, а она и без того... Но что делать! Приходится мириться: люди его типа встречаются редко, методики их отбора не существует, наткнулся случайно — благодари судьбу. Правда, опыт с вами навел меня на интересную мысль...

Элефантов говорил медленно, монотонно, недавнее оживление прошло бесследно. Глаза тусклые, ничего не выражающие, как у оглушенной рыбы. Казалось, его что-то гнетет. И эта неадекватная ситуации вспышка раздражения...

— Вам приходилось задерживать преступников?

— Много раз.

— Я имею в виду серьезных, опасных, вооруженных.

— И такое бывало, к счастью, нечасто.

— А вы можете рассказать? Чего это его вдруг понесло в эту сторону?

— Сейчас я объясню.

Ну вот, совсем необязательно читать мысли, чтобы ответить на незаданный вопрос.

— Понимаете, большинство людей выполняют обыденную работу: вовремя пришел, стал за станок, сел за стол, сделал то, что тебе предписано, — и домой. Самим образом жизни они не приспособлены к решительным действиям. А у вас совсем другое. Противостояние преступнику, готовность рисковать, вступить в единоборство, преодоление страха, естественного чувства самосохранения. Не исключено, что все это способствует росту биопотенциала, и я хочу поближе познакомиться с людьми действия, замерить...

Именно этого не хватало нашим ребятам — стать объектами лабораторных опытов! Я ухмыльнулся и тут же почувствовал неловкость, которую попытался немедленно загладить.

— Самый большой "человек действия", которого я знаю, — это Старик. Замерьте его и, если результата не будет, можете бросить свою идею.

— А кто он?

— Наш сотрудник, сейчас пенсионер. Когда я пришел в органы, проходил у Старика стажировку.

— Он что, уже тогда был старым?

— Да нет. Это псевдоним, с войны. Командовал диверсионной группой для выполнения специальных заданий, ребятам по двадцать, двадцать два, а ему двадцать пять — вот и Старик.

— Не хотите про себя — расскажите о нем.

О Старике можно рассказывать долго, даже написать книгу, что я и предложил однажды писателю, у которого обворовали квартиру. Но тот ответил, дескать, документалистика — дело журналистов, а художественные образы должны быть рождены фантазией, тогда они, как ни странно, получаются более яркими и объемными.

Я рассказал Элефантову, как впервые увидел Старика в деле. Это было двенадцать лет назад, я работал второй день, и Старик взял меня на обход зоны. Показал охраняемые объекты, проходные дворы, расположение телефонов, сторожевых постов, познакомил с нашими помощниками из числа местных жителей, провел по местам сбора подучетных элементов, мы проверили несколько квартир, хозяева которых представляли интерес для уголовного розыска.

О Старике ходили легенды, и я не спускал с него глаз, впитывая каждое движение, жест, манеру держать себя и разговаривать с людьми, перенимая его тон, фразы, слова, начинающие и заканчивающие беседу. Никаких особых премудростей не уловил: он держался спокойно, вежливо, доброжелательно, хотя доброжелательность эта вовсе не располагала к тому, чтобы похлопать его по плечу или просто первым протянуть руку.

Уже смеркалось, ноги гудели, хотелось есть, мы шли по старым кварталам, их давно снесли, и, гуляя в городском саду с кинотеатром, кафе, аттракционами, плавающими в искусственном озере лебедями, трудно представить узенькие кривые улочки этого "Шанхая", убогие, покосившиеся домишки, помойки в ямах под ветхими заборами.

Последний адрес оказался небольшим домишкой, сложенным из обломков кирпича, почерневших досок, с крышей, покрытой толем. В нем веселилась большая и весьма живописная компания. Когда я рассмотрел лица собравшихся, мне захотелось попятиться. Старик поздоровался, спокойно сел за стол, сдвинул в сторону карты, вынул из-под чьего-то локтя финку в черном футляре, вылил на пол водку из початой бутылки, потом, указывая пальцем, пересчитал собравшихся.

"Двенадцать. Иди, позвони, пусть пришлют автобус".

Держался Старик так, что было сразу видно, кто здесь хозяин положения. Почти все присутствующие его знали и вели себя тихо, но один оказался залетным, у него задергалась губа и налился кровью тонкий бритвенный шрам через левую щеку.

"Это еще что за чучело? Пошел вон, а то кусков не соберешь!"

Компания зашевелилась, на пьяных лицах явственно проступила угроза, руки полезли в карманы, опустились под стол к пустым бутылкам. Атмосфера мгновенно накалилась, теперь достаточно было одною слова, чтобы сработал стадный инстинкт и пьяная толпа, не думая о последствиях, начала бить, топтать, калечить, убивать.

Я не считал еще себя настоящим работником милиции, но фактически им являлся, и до сих пор стыдно вспоминать охвативший меня страх и чувство беспомощности перед надвигающейся опасностью. А Старик молча запустил руку за борт пиджака, так неспешно и даже лениво, что у меня мелькнула глупая мысль, будто он хочет почесать под мышкой, вытащил свой наградной "ТТ" — табельного оружия он никогда не носил — и выстрелил. В замкнутом пространстве небольшой комнатки грохот мощного патрона больно ударил по барабанным перепонкам, так что у всех заложило уши, пуля вывалила кусок стены с два кулака в полуметре над головой человека со шрамом, тот побелел, и рубец стал выделяться еще сильнее, а Старик уже спрятал пистолет и спокойно, будто ничего не произошло, сказал мне, продолжая прерванную мысль: "Так и объясни дежурному: в "газик" все задержанные не поместятся, нужна "стрела" или что там есть под рукой".

Инцидент был исчерпан. С этого момента Старик стал для меня кумиром.

Рассказанная история произвела на Элефантова сильное впечатление, и он спросил, не могу ли я познакомить его со Стариком. Я ответил, что могу, и если мы его застанем, то прямо сейчас.

Старик оказался дома. Разговор завязался быстро. Элефантов изложил, что его интересует. Старик порасспрашивал о новом приборе и, к моему удивлению, легко согласился подвергнуться измерениям.

Потом Старик угостил нас крепким чаем с пиленым сахаром и сухарями, Элефантов попросил рассказать о войне. Старик усмехнулся: мол, об этом говорить можно неделю. Тогда Элефантов уточнил:

— Что было самым трудным и запомнилось больше всего?

— Для меня самым трудным испытанием была сытость.

— Что-что? — не понял Элефантов.

— Быть сытым среди голодных — самое противное на свете, — продолжал Старик. — Нас готовили на задание. Особое задание, особая подготовка. Усиленный рацион: белки, жиры, углеводы — все по научным таблицам, по формулам. Хочешь, не хочешь — ешь! Я за три месяца набрал два кило, и это при изнурительных тренировках, такой и был расчет — организм укрепить, запасы впрок сделать. А через поле от нашего лагеря — голодающая деревенька. Детишки, женщины в мерзлой земле ковыряются, картошку ищут, кору с деревьев дерут... Кожа да кости, еле на ногах стоят, ветром качает. Через день похороны. А у нас сахар, масло, мясо, консервы, шоколад... Увольнений у нас не было, они тоже близко не подходили — запретная зона, ничего не передашь... Ребята в бинокли смотрят да зубами скрипят: стыдно, кусок в горло не идет.

А один был в группе — Коршун, здоровый такой, краснощекий, бодрячок, он жрал в три горла да приговаривал: нас не зря кормят, подкожный жир поможет задачу выполнить, так что ешьте, раз положено, это дело государственное...

Все правильно говорил. Потом мы голодали неделями, три дня под снегом лежали, по сто километров за сутки проходили. Если бы не подкожный жир, не запасы энергии — нипочем не выдержать. Только Коршуна с нами не было. Перед самой заброской ногу подвернул. Может, правда, и не нарочно, но у меня к нему веры ни на грош! Если человек не стыдится брюхо набивать, когда кругом голод, то дрянь он и больше ничего!

Старик плюнул в пепельницу. Он всегда очень спокойно рассказывал о боевых действиях, но здорово горячился, когда речь шла о трусости, предательстве, шкурничестве.

— Среди своих такая сволочь маскируется, а вот в оккупированной зоне их сразу видно! И одежда не та, и курево, и жратва. Особенно это на женщинах заметно. Одна изможденная, в ватнике и сапогах, другая — ухоженная, нарядная, чулочки шелковые, туфельки, духи французские. И пусть ее не видят с немцами в автомобиле или за столиком в варьете, все равно все ясно! — В голосе Старика появилось ожесточение.

— А какой-нибудь случай вы можете рассказать? — Элефантов перебил довольно бесцеремонно, как будто хотел сменить тему разговора.

— Случай? Случаев всяких хватало.

Старик любил вспоминать прошлое, но его рассказы напоминали кусочки мозаики, из которых нельзя было сложить цельную картину.

— Когда освобождали Польшу, мы вчетвером на "газике" заехали в маленький городишко, какой там городишко — одни развалины. Немцы ушли, наши еще не пришли, пусто. Улицы завалены обломками, где-то что-то горит, ни души не видно, тишина такая, что жуть берет. Искали помещение для контрразведки, ничего подходящего — все дома сильно повреждены, наконец, смотрим — целое здание, только стекла выбиты. Во дворе парты сломанные, глобус, муляжи всякие — школа. Я говорю Сашке Бурцеву: пойду посмотрю, как там внутри, а вы поезжайте дальше, может, что получше найдете.

Зашел, осмотрелся, наверх поднялся — подходит: лестница в порядке, перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги, мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано вернулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по лестнице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а передо мной, метрах в пяти, — эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на него, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно — к кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я упал на колено, он тоже не лыком шит — отскочил за колонну, короче, оба промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины: конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь входит, бах — готово!

Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой удар — не поздоровится.

— Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял...

Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с красивой костяной ручкой.

— Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.

Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пистолет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзотический трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот которой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем, о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предметы "оттуда" резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызывали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим героическим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все вокруг.

Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, крепкий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщины на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица, взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.

Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком государственным. В свое время ему доверяли очень многое и от его решений зависело немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу — например, я, много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не представлял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими событиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он выполнял.

Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать или пытками вырвать то, что он не считал нужным сообщать. Даже убить его было нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Старике сидели четыре пули, все пистолетные — он близко сходился со смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы заросли и стали почти незаметны.

На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем заслуживал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших — и польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и тогда вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных случаях. Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо — выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в капитанах он вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся майором. Но потом все пошло наперекос: что получилось — я не знаю, хотя уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое да служба, не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отделался разжалованием в лейтенанты.

После войны тридцать лет прослужил в милиции, работал фанатично, по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом, знатоком преступного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи, традиции и язык которого берегли вымирающие "паханы", редкие, как зубры, даже в колониях особого режима.

Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как облупленных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступлений у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого, даже к самым отпетым, ворам в законе, находил подход.

Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инспектора и майорского потолка так и не поднялся, потому что образования не имел, начальства не чтил, "подать себя" не умел. Каждый из этих недостатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но взятые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о выдвижении.

Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта супружества, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил квартиру в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень этому обрадовался. Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе, пожалуй, не думал.

Война пращей запустила его в самое пекло, туда, где надо мгновенно ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро стрелять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с людьми, определяя, кто друг, а кто — враг, рисковать своей и чужими жизнями, предугадывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться, атаковать, где все подчинено одной цели — выполнению задания и где именно это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега превращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необходимости можно обойтись.

Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он никогда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учились у него азам сыска, а получив дипломы, поглядывали уже несколько свысока.

Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал начинающих, учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справочные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни машинная память, тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто рассказать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше, и Старик брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за тоненькие, одному ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, глядишь, давал результат. Отставка ничего не изменила, Старик продолжал жить так же, как раньше, так, как привык. И по-прежнему ни во что не ставил комфорт и материальные блага.

Да, Старик не был обычным человеком, таким же, как все вокруг. К сожалению. Если бы все были такими, как он... Увы! Я изо всех сил старался походить на Старика, но сомневался, что мне это удается.

Правда, тогда в ночном поезде, когда внутренний голос, основанный на инстинкте самосохранения, убеждал, что отвернувшийся к двери тамбура человек с сигаретой не Глушаков и проверять его нет никакой необходимости, во всяком случае сейчас, одному, я примерил к ситуации Старика и спросил у курящего документы.

И Элефантова, который сейчас вертит в руках самурайский нож, снятый Стариком тридцать семь лет назад с убитого им эсэсовского офицера, захватывающие истории интересуют не сами по себе, он же не мальчик десяти лет от роду. И не научный интерес им движет, хотя, может, и играет какую-то роль, но не основную; а главное, что подающего надежды ученого волнует, — теперь это видно невооруженным взглядом, — смог бы он сам в пустом городе выйти один на один с врагом? Смог бы победить и с теплого еще тела снять документы и трофей?

Уж не знаю, что стряслось у этого парня — симпатичный, талантливый, с перспективой, а вот забрали же сомнения, мол, чего я стою, и пытается их разрешить — присматривается к "людям действия", примеряет их поступки, ищет отличия себя от "них".

Да, отличий уйма, ни я, ни Старик в жизни не изобретем никакого прибора и не додумаемся до десятой доли тех вещей, которые ты придумал, зато отобрать у пьяного нож, пистолет выбить, наручники надеть, в притон ночью войти — это у нас лучше получится. Каждому свое. И мы от нашего неумения и незнания не страдаем, а ты свое, похоже, болезненно переживаешь. Потому что еще в каменном веке выслеживать, убивать и свежевать дичь считалось делом сугубо мужским и потому почетным, а вот там звезды рассматривать, огонь жечь, на стенах рисовать мог вроде бы каждый кому не лень. И хотя охотники обеспечивали день сегодняшний, а созерцатели и рисовальщики — завтрашний, сейчас это всем ясно, в генах все равно сохранилось деление на мужское ремесло и всякое там разное.

Но чтобы вылезло наружу это глубоко запрятанное, чтобы начали сомнения мучить, нужна какая-то встряска, взрыв какой-то нужен, да чтобы он наложился на давний душевный надлом, неуверенность в себе, скрытую, залеченную, похороненную как будто, а оказывается — живущую. И отгадку надо искать в прошлом твоем — юности, а может, в детстве...

Интуитивная догадка Крылова была верной. Чтобы понять специфические черты характера Элефантова, сыгравшие определяющую роль в рассказываемой истории, следовало заглянуть на тридцать лет назад...

Глава восьмая. ЭЛЕФАНТОВ

Сергей Элефантов рос единственным ребенком в семье, и, если исходить из стереотипных представлений, его должны были безмерно баловать. Всю жизнь ему внушали, что именно так оно и было, в качестве примеров приводили необыкновенную, купленную на толкучке за большие деньги коляску, покупаемые на рынке апельсины и всегда наполненную вазочку с конфетами на обеденном столе. Сам Сергей ничего этого не помнил.

Семейная хроника сохранила факт прибытия новорожденного к домашнему очагу — счастливая мать неловко захлопнула дверцу такси, прищемив ему руку. К счастью, резиновый уплотнитель смягчил удар, а компрессы и примочки привели распухшую и посиневшую кисть в норму. Сергей этого не помнил, но случай многократно пересказывался как забавный курьез, и только много лет спустя, сжимая и разжимая кулак, он смог оценить истинную юмористичность давнего события.

Помнить себя в окружающем мире Сергей стал с трех лет, хотя потом родители не верили этому, тем более что в его памяти откладывались события, которые они, конечно, давно забыли. Например, попытка вызвать большой снег. Отец сказал, что снег выпадает от дыхания людей, и Сергей, лежа закутанный в одеяло на санках, всю прогулку старательно выдыхал воздух ртом прямо в небо.

На следующий день, проснувшись, он бросился к окну, ожидая увидеть сугробы вровень с подоконником, и испытал первое в жизни разочарование.

Второе разочарование связано с отношением взрослых к правде, которую они учили его говорить всегда и везде. Был праздник, гости сидели за столом, он вышел из спальни, где прихорашивалась перед зеркалом мать, и на шутливый вопрос, что там делает твоя мама, серьезно ответил: "Красит щеки губной помадой".

Гости захохотали, появилась мать с натянутой улыбкой и румянцем, забивающим помаду, весело сказала, что он все перепутал, но потом на кухне отвесила подзатыльник.

Какое разочарование было третьим, Сергей не помнил. То ли старшие мальчишки под предлогом испытания смелости и умения писать склонили его изобразить на цементном полу подъезда неприличное слово, а потом, пока двое держали его под руки, чтобы не стер, третий позвал родителей: "Посмотрите, что ваш Сережа написал", то ли Моисей, поклявшись страшными клятвами, что вернет, взял посмотреть чудесный из черной пластмассы — большая редкость по тем временам — подаренный бабушкой пистолет и неожиданно убежал вместе с любимой игрушкой, то ли... Разочарований приходилось переживать все больше и больше, Сергей потерял им счет. Одни проходили безболезненно, другие наносили глубокие раны, повзрослев, он понял, что самый верный способ избежать их вообще — не очаровываться, и заковался в броню скепсиса и сарказма, будто предчувствуя, что самое горькое, перевернувшее всю его жизнь разочарование еще впереди.

До семи лет мир Элефантова делился на две неравные половины. Первая ограничивалась высоченными, покрытыми золотым и серебряным накатом, потрескавшимися стенами, стертым желтым паркетом и бурым, с громоздкими лепными украшениями потолком. Двадцать восемь квадратов жилплощади неоднократно подвергались перестройке, и о прошлом квартиры можно было судить по заложенным и вновь пробитым дверям, неудобствам планировки да неистребимому запаху коммуналки.

Здесь негде было играть и прятаться: жили тесно, углы и простенки плотно заставлены разномастной обшарпанной мебелью, в чулане размещалась фотолаборатория, даже заглядывать в которую Сергею строгонастрого запрещалось. Запреты вообще пронизывали всю детскую жизнь Элефантова и мешали развиваться и шалить в гораздо большей степени, чем скученность и теснота. Запреты и постоянно царящая в семье атмосфера тревожной напряженности.

Мать Сергея закончила ветеринарный институт, его рождение совпало с моментом распределения, и много лет спустя, сопоставив эти обстоятельства, Сергей пришел к выводу, что обязан своим появлением на свет ее отвращению к сельской глубинке и боязни любых животных крупнее кошки. Прав он был или нет — сказать трудно, но факт остается фактом: Ася Петровна, благополучно избежав распределения, осталась на кафедре ассистентом, лелеяла мысли об аспирантуре, а когда выяснилось, что научную стезю ей не одолеть, пристроилась в отраслевую лабораторию, здорово напоминающую эффективностью проводимых исследований контору "Рога и копыта", где всю жизнь составляла таблицы, чертила диаграммы эпизоотии крупного рогатого скота и видела бодливых коров, кусачих баранов и лягающихся лошадей только на цветных плакатах, где они преимущественно изображались в разрезе.

Однажды, правда. Асе Петровне пришлось две недели провести в непосредственной близости от настоящих животных, и еще два года она с ужасом вспоминала об этом.

А было так: кафедра проводила исследование эффективности новой вакцины и Асю Петровну послали в глубинку собирать материал. Она предусмотрительно взяла с собой пятилетнего Сергея, и у того воспоминание о жизни в деревне навсегда врезалось в память яркими красочными обрывками.

...Вечером с пастбища гонят коров, женщины выстраиваются вдоль улицы, ожидая; скорее это дань традиции, а не необходимость: животные прекрасно знают свои дома, безошибочно сворачивают к нужным воротам, лбом открывают калитку и сами заходят во двор.

Оживленно, шум, гам, звяканье колокольчиков, мычанье... Солидно шествует стайка гусей, вид у них грозный, и, чтобы они не подумали, что он испугался, Сергей швыряет в вожака камнем. Гусак расставляет крылья, угрожающе вытягивает шею, с шипением раскрывает клюв и гонится за ним. Приходится бежать в спасительный двор, но гусак не прекращает преследования, сердце уходит в пятки, Сергей вбегает в сени и закрывает нижнюю половину двери, опасаясь, что метровое препятствие не остановит рассерженную птицу. Но гусь удовлетворенно складывает крылья и вразвалку важно удаляется.

На двуколке подъезжает мать, прощается с тетей Клавой, та взмахивает вожжами. Ася Петровна видит, что Сергей ест цибулю — только что выдернутую луковицу и круто посоленный хлеб — самый вкусный ужин на свете, но это криминал, дома не миновать бы скандала, а здесь все по-другому, дети тети Нюры, хозяйки, едят то же самое, и мать, улыбаясь, чмокает Сергея в макушку...

...Жаркий полдень, слепни, матери нет, Сергей капризничает, тетя Нюра отвлекает его: "Видишь, дедушка мимо пошел". Сергей решает, что дедушку зовут Мимо. Хочется с ним познакомиться, дедушка живет страшно далеко — через два дома, тетя Нюра разрешает: "Сходи, тут рядышком, дедушка хороший". Сергей, замирая, шагает по пыльной дороге, пугливо озирается, подойдя к дому, нерешительно заглядывает сквозь дырку в заборе, дедушка Мимо приглашает во двор, угощает помидорами с грядки, Сергей отказывается: немытое есть нельзя, заболеешь. Дедушка смеется и надкусывает помидор: "Видишь, не болею".

Они подружились, дедушка Мимо удивлялся, что Сергей знает наизусть много стихов, умеет рассказывать сказки, что он ходит в сандалиях: "Босиком надо, полезнее" — и в панамке от солнца. Как-то вышли в поле — зеленое, бескрайнее, деревня скрылась за косогором, кругом только ровная колышущаяся зелень да яркое солнце. Сергей ощутил какое-то незнакомое волнение, потом, много времени спустя, понял — чувство привольного простора. Хотелось бежать плавными огромными скачками, полубег-полуполет, мчаться вперед, куда глаза глядят, долго бежать, до самого синего горизонта. Попробовал, но поле только казалось ровным: под зеленью скрывались ямки, рытвины, сусличьи норы, Сергей упал, ощущение приволья пропало, хотя потом возвращалось во снах, да и наяву: когда на душе было очень хорошо, Сергей стремительно несся по бесконечному упругому изумрудному покрывалу, приятно пружинящему под ногами. Как резвый, сильный, немного дурашливый молодой конь...

И неприятное воспоминание оставила деревня: Сергей и дедушка Мимо наткнулись на умирающего коня. Сергей сильно расстроился, а Мимо, поговорив с хозяином, сокрушенно качал головой: "Загнал по пьянке, печенка лопнула у коняги. У них сердце крепкое, а печенка послабее, чуть что — трах и пополам!"

...Сергею казалось, он живет в деревне очень долго. Муж тети Нюры соорудил ему в тени трактор из чурбака и разбитого ящика, и он твердо решил стать трактористом, что веселило дедушку Мимо и тетю Нюру. Появились друзья — несколько соседских пацанов, босоногих, исцарапанных, чумазых, не понимающих, почему Сергей не ест с земли яблоки и груши.

Но однажды Ася Петровна привела Сергея в кабинет к строгой женщине с седыми волосами, посадила рядом с собой на жесткий, обтянутый черной клеенкой стул, и он, безуспешно пытаясь вытащить за большие блестящие шляпки хоть один диковинный гвоздь, краем уха слышал слова: городской мальчик, другой рацион питания, постоянный уход, похудел на два килограмма...

Потом они с матерью шли к "пассажирке" — автобусу с выступающей мордой радиатора и одной дверью впереди, которую водитель открывал длинной блестящей ручкой, тетя Клава несла чемодан, жалела Сергея и обещала провести все необходимые опыты и выслать результаты.

— Главное — соблюдать методику, — озабоченно поучала Ася Петровна.

На станции в ожидании поезда мать развеселилась, купила мороженое и мечтательно сказала:

— Сейчас сядем в вагон, ту-ту, и больше нас в эту дыру не загонишь.

Сергей поинтересовался, кто и в какую дыру хочет их загнать, мать в ответ рассказала сказку про теткупрофессоршу, которая копает в разных далеких местах глубокие ямы и прячет туда непослушных детей, иногда вместе с родителями.

Сказка произвела на Сергея удручающее впечатление, когда состав тронулся, он тревожно выглядывал в окно: не бежит ли следом злая тетка-профессорша.

Но оказалось, что она поджидала мать в городе, пыталась-таки загнать ее в дыру, строила козни, решила зарубить, но Ася Петровна сумела избежать все опасности и переселилась в комнату с муляжами коровы и лошади в одну шестую натуральной величины, к цифрам и графикам.

Перемены не помешали Асе Петровне считать себя высокообразованной и тесно причастной к большой науке, не сделавшей блестящей ученой карьеры только из-за происков менее талантливых, но более пронырливых завистников.

Муж это мнение разделял и полностью поддерживал. Николай Сергеевич Элефантов образования не имел, работал фотографом по договорам, часто выезжая в сельские районы, допоздна возился в лаборатории, иногда прихватывал "левые" работы или производил съемку на дому. Сергей не понимал, чем "левые" работы отличаются от "правых", но знал, что следует опасаться каких-то финнов, которые могут обложить налогом, а потому нельзя разговаривать с незнакомыми людьми, рассказывать кому-либо о занятиях отца, приводить домой товарищей и даже возвращаться самому, когда у него клиент.

Последний запрет был самым неудобным. Сколько раз Сергей, разгоряченный беготней, был вынужден переносить жажду в то время, как другим пацанам ничего не стоило забежать домой и напиться. А однажды, когда он не в силах больше терпеть, справлял нужду за сараями, его застукала дворничиха и подняла крик на весь двор. Он чуть не сгорел от стыда и запомнил свой позор на долгие годы, но по-прежнему соблюдал запрет, нарушив его только один раз: когда распорол ногу осколком бутылки и, истекающий кровью, заколотил в родную дверь в неположенное время. Ему долго не открывали: отец прятал фотокамеру и снимал софиты, а он стучал все сильнее — инстинкт самосохранения оказался сильнее страха родительского гнева, к тому же где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что происшедшая с ним беда важнее, чем все "левые" и "правые" работы Элефантова-старшего.

Наконец отец с перекошенным лицом и безумными глазами выскочил на порог, оглядел заполненную детьми и вышедшими на шум соседями площадку, схватив Сергея за грудки, втянул в дом, изо всех сил захлопнул дверь и принялся орать, вымещая на нем злость за пережитый испуг. При этом он оказывал сыну помощь: промывал рану, останавливал кровь, бинтовал, но Сергей плакал уже не от боли и страха, а от обиды и думал, что лучше бы он остался во дворе, забился за сараи и умер от потери крови.

Отец всегда был нервным, взвинченным, очень мнительным и многократно преувеличивал опасность и рискованность своих занятий. Допускаемые им финансовые нарушения не шли ни в какое сравнение с размахом коллег по цеху: Иваныча, Краснянского, Наполеона, но боялся он больше, чем все они вместе взятые. Двадцать пять лет спустя, разглядывая длинный белый шрам на ноге, Элефантов пожалел отца, посчитавшего, что его выследили и настигли с поличным, и ожидавшего увидеть за дверью целую бригаду финнов и милиционеров. Но тогда отсутствие сострадания, на которое он имел право рассчитывать, повергло шестилетнего Сергея в бездну отчаяния. Вечером в постели он плакал, накрывшись одеялом, и ему казалось, что ничего хорошего, радостного и веселого в жизни у него не будет.

Правда, утром это ощущение прошло, родители его пожалели, делая перевязку, отец говорил ободряющие слова, и неприятный осадок в душе растворился без остатка.

Но детские переживания Элефантов не забыл и старался не доставлять их своему сыну, а если случалось накричать на Кирилла под горячую руку, потом он обязательно извинялся.

Перед ним в детстве не извинялись, и даже мысль об этом не могла прийти в голову отцу или матери. И друг перед другом они не извинялись, хотя поводов хватало: шел период притирки характеров, процесс проходил болезненно, часто вспыхивали скандалы, отец, утверждаясь в роли главы семьи, орал так, что сотрясались стены и дребезжали стекла в буфете, и не подозревал, что бросает бумеранг, который через несколько десятков лет ударит его самого.

Мать плакала, Сергей успокаивал ее и выслушивал упреки и обвинения в адрес мужа, тот, в свою очередь, жаловался на жену, иногда в конфликт вовлекались обычно соблюдающие нейтралитет дедушка и бабушка со стороны отца, тогда ссора приобретала такие масштабы, что Сергей убегал во вторую половину своего мира.

Двор с проходняками на сопредельные территории, прохладными, пахнущими сыростью подъездами, тенистым палисадником перед окнами тети Вали, длинным рядом сараев у задней стены, за которыми можно было жечь костер и заниматься другими столь же запретными делами, пугающе высокими пожарными лестницами, деревьями, заборами, кошками и собаками, полутора десятками пацанов различных возрастов засасывал Сергея, как омут.

Здесь играли в казаков-разбойников, пиратов, в войну, делали воздушных змеев — драночных и простых — "монахов", рассказывали в темных подвалах страшные истории, зажигали костры и жарили насаженные на прутики куски колбасы.

Здесь Сергей общался со сверстниками из так называемых неблагополучных семей, которые хвастались друг перед другом, чей отец больше отсидел или чей брат больше знает самых отпетых уркаганов. У них был особый язык, и, кроме ругательств, Сергей узнавал новые для себя слова, удивляясь пробелам собственного образования. Васька Сыроваров долго смеялся, обнаружив, что приятель не знает, что такое чекушка, а Моисей надрывал живот, когда Сергей отвечал, что малина — это ягода, а пером пишут буквы.

У них существовала своя система ценностей, по которой опрятно одетые и не знающие простых вещей Сергей, Юрка Рогов да еще несколько ребят считались маменькиными сынками, негодными к сколь-нибудь серьезному делу. То, что Сергей мог рассказать уйму сказок. Юрка Рогов говорил по-английски, Павлик прекрасно рисовал и учился играть на скрипке, положения не меняло, эти достоинства во дворе не котировались, скорее напротив — подтверждали неполноценность их обладателя.

Пытаясь добиться расположения, Сергей скармливал вынесенные из дому бутерброды вечно голодному Моисею, тот поощряюще хлопал его по плечу и говорил, что теперь они навек кореша. Но когда Сыроваров и пацаны постарше, перемигиваясь, шли с соседской Веркой в подвал "смотреть курицу", Моисей давал Сергею шелобан и прогонял, приговаривая: "Пойди кошке под хвост загляни".

Оскорбленный Сергей бродил по враз опустевшему двору, ощущая свое одиночество и ущербность. Он догадывался: то, что делается сейчас в пыльном, пахнущем мочой подвале, связано с довольно распространенной, хотя и запретной игрой "в доктора", когда мальчик и девочка, уединившись в укромном месте, делают щепочкой уколы друг дружке, но это вводная, для приличия, часть игры, а главное, ради чего, собственно, нарушали запрет и прятались, происходило потом: снимали трусики и рассматривали стыдное, трогая иногда палочкой, вроде как медицинским инструментом, и испытывая пугающее и приятное возбуждение. Но в подвале все, конечно, было интересней, и хотя представить подробностей Сергей не мог, он ощущал то же острое запретное чувство, будто касался палочкой белого девчоночьего тела.

Время тянулось медленно, но наступал момент — и замызганная деревянная дверь распахивалась. Сергей жадно вглядывался в щурящуюся на свет ватагу, безуспешно выискивая следы тайны. Особое внимание привлекала Верка. И что удивительно: неприметная, ничем не выделяющаяся среди других девчонок во время дворовых игр и вечерних посиделок, сейчас она казалась загадочной и красивой. Однако через несколько минут очарование пропадало. У Верки был резкий крикливый голос, она буднично произносила скверные ругательства и поминутно сплевывала сквозь зубы.

И когда Моисей нарочито громко говорил: "А что, ребята, давайте в следующий раз и Сергея возьмем, он парень что надо! ", Сергею уже не хотелось лезть в загаженный подвал с развинченной задрыгой Веркой, так как ничего хорошего, интересного и приятного там происходить заведомо не могло. Но он не отстранялся, когда Моисей обнимал его, называл корешом и жарко шептал на ухо, чтобы вынес еще пожрать.

Дворовые "авторитеты" были маловпечатлительны и практичны, обладали неразвитым воображением и слабой эмоциональностью. Как-то Сергей стал свидетелем жуткой сцены: троллейбус сбил слепого побирушку, пострадавшего увезла "скорая", а на асфальте осталась лежать запачканная кровью старая кепка, дно которой едва закрывалось собранными медяками.

Под сильным впечатлением Элефантов пересказал увиденное во дворе, и Васька Сыроваров, хищно блеснув глазами, тут же убежал, а вернувшись, долго сокрушался, что на месте наезда много людей и милиции, поэтому взять деньги не удалось.

Уже тогда у Сергея зародилась смутная, не оформившаяся мысль о том, что внутренне люди отличаются друг от друга гораздо сильнее, чем внешне. Его поражало пренебрежение дворовых пацанов всеми запретами и ограничениями, которые сам он даже в мыслях боялся нарушить. Моисей, Васька и рыжий Филька курили за сараями собранные на улице бычки, играли в айданы, ели убитых из рогаток и зажаренных в маленьких, сложенных из трех кирпичей печках воробьев, утоляли жажду снегом или сосульками, никогда не мыли рук.

Сергей рассказывал об этом дома, когда ему в очередной раз сулили воспаление легких от едва заметного сквознячка, но родители многозначительно покачивали головами и зловеще предрекали нарушителям запретов скорую и неминуемую кару в виде брюшного тифа, холеры, дизентерии, менингита и других столь же страшных заболеваний.

Сила родительского авторитета в те годы еще была велика, и на следующий день Сергей выходил во двор с опаской, ожидая увидеть валяющихся прямо на улице в страшных мучениях детей или вереницы санитарных машин у каждого подъезда. Но все оказывалось, как обычно, — Моисей, Васька и Филька, здоровые и веселые, затевали очередную игру, рвали зеленые жерделы, запивая сырой да к тому же холодной водой из дворовой колонки. А сам Сергей начинал кашлять, шмыгать носом или у него расстраивался желудок, и отец с матерью в два голоса ругали его за недостаточно тщательное мытье рук и пренебрежение джемпером.

Вконец растерянный Сергей вновь пытался сослаться на Моисея или Фильку, но мать раздраженно говорила, что просто им до поры до времени везет, а отец запальчиво, хотя и довольно непоследовательно, кричал, чтобы он себя с ними не равнял, так как ему до них далеко. Так опять проявлялся мотив о какой-то второсортности Сергея.

Дело в том, что на свою беду Сергей плохо ел. Как удалось родителям отбить у него естественно существующий у каждого человека аппетит, осталось загадкой даже в зрелом возрасте, очевидно, сказывалась давящая необходимость садиться за стол в строго определенное время и без остатка съедать то, что дают. Любое отступление от предписываемого домашним уставом процесса потребления пищи считалось актом грубейшего нарушения порядка и строго каралось. Мать запирала нарушителя в темной ванной, секла ремнем, ставила в угол, однажды вылила недоеденный суп на голову. Затем кормление продолжалось, как будто наказания могли способствовать появлению аппетита.

Неудачи за обеденным столом Сергей переживал очень болезненно, тем более что они служили основанием для сравнения его с соседскими детьми и сравнение всегда было не в его пользу. Даже когда речь шла о Моисее, Фильке, Ваське Сыроварове, слывших беспризорниками и хулиганами, оказывалось, что у них есть и достоинства — они "хорошо кушают", потому и могут отколотить во дворе любого, потому инфекции и простуды их не берут. Любимцем родителей был толстенький розовощекий Вовочка Зотов из соседнего подъезда, его ставили в пример чаще других.

У Вовочки была педальная машина, велосипед, электрическая железная дорога и другие шикарные игрушки, заслуженные, как внушалось Сергею, округленькими щечками и заметным животиком.

Элефантов не хотел походить ни на расхристанного грязного Моисея, ни на жирного Вовочку, к последнему он ревновал родителей, тщетно пытаясь понять, почему посторонний мальчик может быть для них более привлекательным, чем собственный сын.

Став взрослым, он понял, что родители хотя и не со зла, а от педагогического невежества, отсутствия эмоциональной чувствительности сделали все, чтобы выработать у него комплекс неполноценности, и не их вина, если это в полной мере не удалось.

Сергея спасли книги. Его воображение пробудили сказки, которые бабушка рассказывала, как только выдавалась свободная минута, а иногда — не отрываясь от хлопот по хозяйству.

Бабушка говорила особым, сказочным голосом, и он полностью погружался в мир удалых богатырей, хрустальных замков, добрых и злых волшебников.

...И прикинулась гадюка черная красавицей девицей, Иванушка склонился поцеловать уста сахарные, тут бы ему и смерть пришла, да крестная спасла, не дала пропасть, палочкой волшебной взмахнула — чары злые развеялись, увидал Иванушка перед собой змею ядовитую, раз! — и отсек ей голову!

Здесь Сергей заплакал, бабушка всполошилась, что напугала ребенка, долго утешала, обняв за плечи и приговаривая: "Да не бойся ты, не бойся, ведь все хорошо кончилось..."

Но Сергей плакал не от страха, он сам не смог бы выразить чувства, которые испытывал. Эту сказку он запомнил на всю жизнь и много раз то в кошмарном сне, а то и наяву в угнетенном состоянии духа видел жуткую своей противоестественностью картину: ослепленный колдовством добрый молодец тянется губами к брызжущей ядом гадюке.

Он научился читать рано, пяти лет, помогло желание самому, без посторонней помощи уходить в сказочный мир. Через год-два Сергей читал толстые книжки, намного обгоняя сверстников и удивляя сотрудников районной библиотеки.

Книги помогли ему понять, что умение "хорошо кушать" вовсе не главное в жизни, а розовые щечки и складка под подбородком — совсем не те добродетели, за которые можно уважать или любить. Собственно, он и сам, детским умом и неразвитой интуицией понимал это, но, поскольку родители утверждали обратное, необходимо было найти союзников, и Сергей их нашел: дядя Степа, пятнадцатилетний капитан. Дон Кихот и Тиль Уленшпигель авторитетно подтверждали его правоту.

И все же в жизни Элефантова нет-нет, да случались моменты, когда из глубин памяти выплывало унизительное ощущение собственной ущербности и какойто несостоятельности, приходилось делать усилие, чтобы его преодолеть, доказать всем окружающим, а в первую очередь самому себе, что он, Сергей Элефантов, ничуть не хуже, не слабее и не трусливее других.

Доказывая это, он не обходил острых углов, лез на рожон, встревал в необязательные драки, с пятого класса не расставался со складным ножом, старательно создавая образ человека, способного пустить его в ход. Сверстникам, не знавшим истинных причин такого поведения, казалось, что оно объясняется особой уверенностью в себе, хотя на чем базировалась эта уверенность у худого, не отягощенного мышцами Сергея, было совершенно непонятно. Кто-то пустил слух, что он связан с компанией лихих уличных ребят, такая версия вроде бы расставляла все по местам, поэтому в нее поверили.

Сергей по мере возможности подкреплял сложившееся мнение то многозначительным намеком, то упоминанием прозвищ признанных уличных "авторитетов", то появлением в школьном дворе с Моисеем и его дружками.

Все шло хорошо до тех пор, пока в восьмом классе в их класс не пришел Яшка Голубев, отпущенный из специальной школы, где провел два года за уходы из дома, кражи и хулиганство.

По комплекции такой же, как Элефантов, Голубь обладал природной наглостью, развинченными манерами и бесцветными маленькими глазками, бесцеремонно карябающими всех вокруг. Пару раз поговорив с Сергеем, он установил его полную неосведомленность в целом ряде специфических вопросов, после чего обозвал фраером и сказал, что в воскресенье приведет на пустырь "своих ребят", а Сергей пусть приводит своих.

Предложение было простым и понятным: если бы за спиной Сергея стояли реальные "свои ребята", во время встречи в каждой компании нашлись бы общие знакомые и дело кончилось бы мирной выпивкой к обоюдному удовольствию и взаимному укреплению авторитета. Но "своих ребят" у Элефантова не было.

Дело в том, что, когда Сергей пошел в школу, его мир расширился ненамного. Снедаемая неудовлетворенным тщеславием, Ася Петровна во всеуслышание объявила о своем намерении "вывести сына в отличники". Очевидно, несостоявшаяся научная карьера требовала компенсации: она с таким рвением взялась за дело, что в первый же день чуть не отбила у Сергея всякую охоту к дальнейшей учебе, пять раз заставив его переписывать домашнее задание: полстраницы палочек и полстраницы крючочков.

Сергей вконец занудился от непривычно долгого сидения за письменным столом, пальцы, сжимающие ручку, затекли и начали дрожать, палочки и крючочки выходили все хуже и хуже. Ася Петровна обзывала его олухом и бездарностью, щипала за руку, клянясь, что он не встанет из-за стола, пока не напишет все идеально, хотя как именно "идеально", показать не могла, ибо сама писала словно курица лапой.

Стемнело, выведенные дрожащими пальцами палочки и крючочки не шли ни в какое сравнение с самым первым вариантом, безжалостно изодранным Асей Петровной в клочья, наконец вмешался отец, и Сергей, получив напоследок звонкий подзатыльник, был отпущен в постель, где долго плакал под одеялом в тоскливой безысходности от предстоящего ему такого долгого кошмара, называемого учебой в школе.

Скоро запал у матери прошел, и свою роль домашнего педагога она свела к наказаниям за плохие оценки. Плохой оценкой считалась тройка, а с наказаниями вышла неувязка. Самое распространенное — не пускать на улицу — здесь не годилось: бесконечные ограничения, преследование Сергея во дворе привели к тому, что он потерял интерес к прогулкам, предпочитая провести время за книжкой. И Ася Петровна, идя от противного, придумала уникальное взыскание, от которого впоследствии, когда Сергей стал взрослым, изо всех сил пыталась откреститься: запрет на чтение. Проштрафившийся Сергей выставлялся "дышать свежим воздухом" и томился обязательное время на просматриваемом из окон пятачке, прикидывая, удастся ли выкрасть хоть одну из конфискованных книг, чтобы урывками почитать в ванной или туалете.

Такие явно не способствующие обзаведению друзьями "прогулки", запрет водить мальчишек домой и замкнутый характер Сергея объясняют, почему у маленького Элефантова не было верных, надежных ребят, на которых можно было бы положиться.

К восьмому классу положение не изменилось. Одноклассники, соседи, несколько чистеньких опрятных филателистов — и все. Никого из них нельзя было привлечь к столь щекотливому и в известной степени рискованному делу, как столкновение с компанией Голубя. Вот если бы Моисей или Васька... Но они только посмеются над сопливой беззащитностью маменькиного сынка, которого всегда в глубине души недолюбливали.

Оставался мир взрослых — любой из них мог в два счета разрешить проблему, поставив Голубя, да и всех, кого он приведет, на место. О вечно куда-то спешащем, затурканном и крикливом отце Сергей как о возможном защитнике даже не думал, хотя однажды тому уже приходилось выступать в этой роли.

А дело было так: классе во втором или третьем Сергей, катаясь с Горного спуска на санках, заспорил с каким-то пацаном, у того оказался великовозрастный приятель, который без лишних разговоров ударил Сергея в лицо, расквасив нос. Сдерживая слезы бессилия и унижения, Сергей отошел в сторону, размазывая снегом не желавшую останавливаться кровь, и тут увидел отца. Помня урок с раненым коленом, он обреченно пошел навстречу, жалко улыбаясь, чтобы показать: ничего страшного не произошло. Но против ожидания отец не стал его ругать, кричать и топать ногами, он коротко спросил: "Кто? ", Сергей показал, обидчик, видя надвигающуюся опасность, спешно покатился под гору, а отец выхватил у Сергея санки и помчался в погоню. Неожиданное заступничество и позорное бегство противника привели Сергея в ликование, он испытал такой прилив любви и нежности к отцу, которого не ощущал ни до, ни после этого случая. Но вечером отец стал насмехаться над ним за то, что он подставил свой нос под чужой кулак, и все стало на свои места. А Сергей зарекся обращаться к отцу за защитой.

Правда, был у Сергея знакомый, который с удовольствием взялся бы уладить щепетильное дело и выполнил бы это весело, блестяще, со смаком, как делал все, за что брался. Любимец дворовой детворы Григорий — разбитной и бесшабашный мужик, в молодости ожегшийся на молоке и теперь дующий на воду. Жена не выпускала Григория из-под надзора, бдительно следила, чтобы он не сбивал компанию, но не возражала, когда он возился с пацанами. Он показывал ребятам фокусы, делал змеев, лазал с ними по чердакам, рассказывал, сильно привирая, про собственные приключения, бесплатно водил в зоопарк, где работал смотрителем животных.

Григория можно было просить о чем угодно, он умел хранить тайну и любил выступать арбитром во всех дворовых конфликтах. К тому же обладал могучей фигурой, зычным голосом и огромными кулаками. Один вид его вызывал страх и почтение уличной шпаны. Григорий был козырной картой, обещавшей легкую победу в любой игре. Стоило только попросить.

Но просить Григория Элефантову не хотелось по причине, казалось бы, совершенно незначительной, но для него весьма существенной: однажды Григорий его предал. Ни сам Григорий, ни присутствовавшие при этом пацаны не видели в происшедшем никакого предательства: один из уроков жизни, щедро и, главное, охотно, от чистого сердца преподаваемых старшим товарищем. Но Сергей расценивал полученный урок по-другому.

Тогда он еще был первоклашкой и во время очередного похода в зоопарк завороженно замер у клетки куницы. Красивый мех, симпатичная мордочка, мягкие грациозные движения буквально пленили ребенка. Он долго любовался куницей, жалея, что не может ее погладить, и, когда Григорий вернулся за ним и спросил, чего он тут прилип, попросил взять куницу на руки.

— Тю, — удивленно сказал Григорий. — Ты чо? Она ж тебя сожрет!

Такой красивый зверек не может никого сожрать, для Сергея это было совершенно очевидно, он добрый и ласковый и уж, конечно, не способен обидеть другое живое существо, но Григорий, которого он попытался в этом убедить, схватился за живот.

— Да это же хищник, понимаешь, хищник, — втолковывал Григорий. — Она мелкую живность жрет, птиц, гнезда разоряет: то яйца выпьет, то птенцов передушит. И тебе палец отхватит — глазом не успеешь моргнуть.

Сергей спорил, защищая куницу, и у Григория лопнуло терпение.

— Добрая, говоришь? Никого не обижает? Ладно.

Он немного подумал, посмотрел на часы.

— Вот если в клетку цыплят пустить, как думаешь, что будет?

— Мирно жить, играть начнут, — убежденно ответил Сергей.

Григорий захохотал, снова посмотрел на часы и махнул рукой.

— Ладно. Хотя и рано еще... Погоди, я сейчас.

Он вынес картонную коробку, в которой копошились хорошенькие желтые цыплята, открутил проволоку задвижки.

— Значит, так, я открываю дверцу, а ты пускай, посмотрим, в какие игры она с ними поиграет.

— Сожрет, и все дела, — хмыкнул хорошо знающий жизнь Васька Сыроваров.

— Готов?

Григорий открыл дверцу, и Сергей вывалил в нее суматошно попискивающих цыплят. Куница подняла голову, лениво зевнула, обнажив мелкие острые зубы, и в сердце Сергея шевельнулись на миг нехорошие сомнения. Но ничего не произошло. Цыплята с гомоном разбрелись по клетке. Зверек снова положил голову на лапы, только глаза уже не закрывались да нервно подергивался хвост. Слова Сергея сбывались, он с гордостью оглядел затихших в ожидании пацанов. Васька Сыроваров скверно улыбался.

Потом куница встала, неторопливо подошла к ближайшему цыпленку, мягко тронула его лапой. Сергей понял, что затомившийся в одиночестве зверек хочет поиграть с новыми товарищами.

— Сытая, зараза, — проговорил Васька.

— Ничего, сейчас разойдется, — ответил Григорий.

Они говорили как о неизбежном, их уверенность Сергея удивила, и он дружелюбно смотрел на гладкого, мягкого, блестящего зверька, которому предстояло посрамить так плохо думающих о нем Сыроварова и Григория.

Раз! Голова куницы метнулась вперед, щелкнули зубы, и безгранично доверявший ей Элефантов не понял, что происходит. Но зверь метался по клетке, безошибочно настигая всполошенные желтые комочки, до Сергея начал доходить ужасный смысл того, что не могло, не должно было происходить, но тем не менее, вопреки всем его ожиданиям, происходило прямо у него на глазах и, больше того, с его помощью.

Он закрыл глаза ладонями и затрясся, безуспешно сдерживая рыдания.

— Еще не время кормить, вот и не проголодалась, — пояснял Григорий. — Передушила и бросила, потом сожрет. А ты. Серый, чего ревешь?

Сергею было стыдно перед ребятами, он вытер глаза, глубоко подышал носом и успокоился.

Куница снова дремала, и вид у нее вновь был мирный, располагающий, хотя желтые пятнышки, разбросанные на грязном деревянном полу, неопровержимо свидетельствовали, что впечатление это обманчиво.

— Она их потом сгребет в кучу, аккуратная, зараза, — продолжал учить жизни пацанов Григорий.

Элефантов молчал до самого дома, чувствуя себя нагло и бессовестно обманутым. Кем? Он не мог бы ответить на этот вопрос. Было жаль цыплят, которых он собственными руками отдал на съедение красивой, но злой и хищной твари. И ощущалась глухая неприязнь к Григорию.

Со временем неприязнь прошла, но остался горький осадок, Сергей избегал Григория, хотя тот, не задумывавшийся над мелкими деталями жизни, ничего не подозревал, громогласно здоровался, шутливо замахивался пудовым кулаком. И, конечно, начисто забыл случай в зоопарке. Строго говоря, Сергею тоже следовало его забыть: как-никак прошло восемь лет!

Подумав хорошенько и понимая, что лишает себя единственной надежды, Сергей решил к Григорию не обращаться. Положение складывалось безвыходное, Сергея захлестнула тоска, и, как всегда в таких случаях, он инстинктивно нырнул в вымышленный мир, существующий параллельно с настоящим и служащий убежищем в трудные минуты.

Сколько раз маленький Элефантов убегал от обид и огорчений в бескрайние зеленые луга под ярким желтым солнцем, всегда сияющим на голубом, с легкими перистыми облаками небе! Здесь прямо в воздухе были распылены радость и спокойствие, надо только расслабиться, и тогда они беспрепятственно проникают в мысли, вытесняя все тревожное, угнетающее и печальное. Здесь жили его друзья — герои прочитанных книг, и здесь трудности определенного сорта легко преодолевались с помощью кольта или навахи, которой бесстрашный Элефантов мог с двадцати шагов пронзить горло злодею. Здесь было кому за него заступиться, примчаться на помощь в нужную минуту и метким выстрелом или точным броском лассо перевесить весы удачи, если они вдруг начнут склоняться не в его пользу. Здесь Сергей предложил Голубю стреляться по-мексикански: с трех шагов через пончо" и тот, конечно же, струсил, принес извинения и, заискивающе кланяясь, поспешно удалился.

Единственным недостатком этого чудесного мира была необходимость возвращаться в суровую реальность и заново делать то, в чем уже успешно справился. Можно, конечно, и не возвращаться — сказаться больным, просидеть неделю дома, момент пройдет, и все забудется, но Сергей понимал, что это самый короткий и верный путь в лентяи и трусы.

Он вернулся и в четверг вечером уже знал, что надо делать: решить все вопросы с Голубем один на один. Интуитивно он чувствовал, что тот не очень большой смельчак и, если ощутит опасность для себя, быстро скиснет. Но это было в теории, а как обернется дело на практике? Ткнуть бы ему под нос кольт или наваху...

В столовом наборе Сергей отыскал нож для резки лимонов, новый, блестящий — им никогда не пользовались, — с волнистым лезвием и пластмассовой ручкой. На ручку он надел кусок резиновой трубки, а сверху намотал изоляционной ленты. В безобидном фруктовом ноже сразу появилось нечто зловещее.

В пятницу Сергей подстерег Голубя в мрачном сыром подъезде, вышагнул из-за двери на ватных ногах, схватил левой рукой за ворот и рванул в сторону, слабо рванул, руки тоже были ватными, но Голубь подался и оказался притиснутым к стене в темном углу, как и было задумано. В правой руке Сергей держал нож, который намеревался приставить к горлу противника, но не решился, и водил им влево-вправо напротив живота Голубя. Теперь следовало сказать что-нибудь грозное, и слова соответствующие были приготовлены, но сейчас они вылетели из головы, да и горло сжал нервный спазм.

Сергей видел себя со стороны, ужасался, представляя, что к подъезду уже бегут вооруженные милиционеры с собаками, и нож в его руке прыгал все сильнее. Но на Голубя его молчание и пляшущий клинок, будто выбирающий место для удара, произвели ошеломляющее впечатление: он побледнел, вытаращил глаза и фальцетом крикнул:

— Ты чего. Серый, не режь, я пошутил!

Еще не выйдя из столбняка, Сергей чуть опустил нож, и Голубь, обрадованный, скороговоркой уверил его в вечной дружбе, готовности к услугам, пообещал сводить к тайнику с оружием и подарить браунинг. Испуг противника привел Сергея в равновесие, он спрятал нож в карман и сказал:

— Если что — разбираться не буду и виноватых искать не буду, с тебя спрошу! — При этом многозначительно хлопнул по карману.

— Замазано, Серый, о чем разговор, я и так видел, что ты свой парень, просто решил на испуг попробовать, а ты молоток!

Голубь мгновенно пришел в себя, повеселел, обрел обычные манеры и лексикон.

— Покажи финарик, ух ты, уркаганский, таким брюхо пробьешь — все кишки вылезут, обратно не затолкаешь! Продай, червонец даю!

— Не продается.

Элефантов засунул руки в карманы, чтобы не была видна дрожь пальцев, и на подгибающихся ногах пошел домой.

На следующий день в школе Голубь рассказал всем, как Сергей его чуть не запорол специальной бандитской финкой, оставляющей незаживающие рваные раны, но произошло это по недоразумению, которое уладилось, и теперь они большие друзья, водой не разольешь.

Он действительно стал набиваться к Сергею в друзья, знакомил с ним своих приятелей, и Элефантов ощутил оборотную сторону репутации отчаянного головореза: к нему стала подходить известная в школе шпана из старших классов с просьбой "показать финочку" и с предложением выпить вина на черной лестнице.

Выпутаться из сложившегося положения было трудно, но Сергей придумал, что финку отобрала милиция, самого его поставили на учет и, возможно, даже следят, в связи с чем он должен хорошо себя вести. Такую версию приняли с полным пониманием и оставили его в покое, даже Голубь отстал, пояснив, что не хочет попадать в поле зрения милиции, так как с его прошлым это небезопасно: "Извини, Серый, сам понимаешь, пока мне лучше держаться от тебя подальше".

Сергея такой оборот вполне устраивал.

Анализируя происшедшее, он испытывал двойственное чувство. Радовала победа над заносчивым и наглым Голубем, но способ, которым он ее достиг, не доставлял удовлетворения.

Во-первых, он блефовал и никогда не смог бы действительно применить нож, а это ставило его на одну доску с жирным неопрятным Юртасиком, который в любой ссоре хватал доску, палку, гвоздь, кирпич — что под руку попадется, дико выкатывал глаза и, пуская слюни из перекошенного рта, гонялся за своим недругом. Юртасика побаивались, считали психом, тем более что мамаша периодически укладывала его в нервную клинику, убивая сразу двух зайцев: учителя делали скидку на болезненное состояние Юртасика и он благополучно переходил из класса в класс, что вряд ли бы ему удалось при других обстоятельствах, а милиция списывала на психическую неустойчивость многие проделки этого субъекта, за некоторые из них он вполне мог бы загреметь в колонию.

Одноклассники Юртасика презирали, понимая, что никакой нервной болезни у него нет, он просто истерик и трус, выбравший такую необычную форму зашиты от любых внешних влияний, и Сергею никак не хотелось ему уподобляться.

Но ему не хотелось походить и на всех этих голубей, Моисеев, блатных, полублатных и приблатненных, использующих нож как аргумент в споре и способных при случае пустить его в ход.

В результате Сергей решил, что в данной ситуации действовал правильно, но в дальнейшем надо пользоваться другими методами.

Алик Орехов занимался боксом, и Сергей попросился к нему в секцию, походил неделю, но был отчислен как неперспективный. Орехов предложил тренироваться дома и старательно учил Сергея ударам: прямой, крюк сбоку, снизу... Потом он сказал: "Зачем тебе это нужно? Ты же не собираешься участвовать в соревнованиях? А для уличных ситуаций я покажу тебе одну серию... Смотри: правой в солнечное, левой — в челюсть, можно наоборот, а потом или коленом снизу, или двумя кулаками сверху. Раз, два, три! Готово! Или так: раз, два, три!"

Орехов долго возился с Сергеем и даже подарил старую боксерскую грушу, объяснив, что надо "накатывать" эту серию ежедневно, утром и вечером, чтобы выработался автоматизм.

Незаметно они сдружились, к ним примкнул сосед Орехова — Костя Батурин, за малый рост прозванный Молекулой, и высокий крепкий Валера Ломов по кличке Лом. Так сложилась компания, в которой Сергей провел юношеские годы.

Элефантов больше других читал, много знал, умел далеко просчитывать жизненные ситуации и, хотя физически был слабее приятелей, по существу являлся лидером. Фокусы и выверты трудного возраста преломлялись через ковбойско-гусарскую атмосферу компании, обильно читавшей приключенческую литературу. Они играли в карты на деньги или коньяк — напиток ремарковских настоящих мужчин, культивировали обычаи рыцарства, и когда однажды Сергей, а кличка у него была Слон, так как познаний компании в английском хватило наконец, чтобы перевести его фамилию, так вот, когда Слон сильно поссорился с Ломом и дошло до взаимных оскорблений, то дело было решено кончить, как и положено среди благородных джентльменов, — дуэлью.

Стрелялись из пневматического ружья Элефантова на огороженной забором территории стройки поздно вечером при тусклом свете фонарей.

Сергею секундировал Орехов, Лому — Молекула. Оговорили условия: расстояние тринадцать шагов, стреляют по очереди согласно жребию в любую часть тела противника, который отворачивается спиной, чтобы пыль не попала в глаз.

Первым стрелял Лом, он целил в голову, но пулька прошла рядом с ухом Сергея, тот услышал даже свист рассекаемого воздуха.

Потом выстрелил Сергей, раздался шлепок. Лом схватился за затылок и резко согнулся, чтобы кровь не запачкала одежду. Все вместе пошли в травмлункт, где Лому выстригли клок волос и наложили скобку, посоветовав аккуратней ходить по улицам и не падать на спину.

На следующий день дуэлянты торжественно помирились и долго гордились тем, что испытали ощущение человека, стоящего под дулом и ожидающего выстрела. Никто в их окружении не мог этим похвастать.

В десятом классе Элефантов уже не сомневался в своей состоятельности. Он учился лучше многих сверстников, знал больше других, с ним советовались, его уважали, Орех, Лом и Молекула молчаливо признавали его верховенство в компании, он неоднократно доказывал окружающим, а еще больше самому себе свою смелость и умение рисковать.

Поступив в институт, он записался в парашютную секцию и совершил два прыжка, несколько лет занимался альпинизмом и обрел полную уверенность в себе, хотя дома его продолжали считать растяпой, неумехой и грубияном: он не оставался в долгу, когда вспыхивали домашние скандалы, а случалось это, как и раньше, довольно часто.

Студенческие годы шли своим чередом, Сергей учился легко, занимался в научных кружках, по-прежнему много читал. Он чувствовал себя повзрослевшим и часто задумывался, какие перемены ждут его после окончания вуза.

Со сверстниками Сергей часто обсуждал проблему, как жить, чем заниматься, к чему стремиться. Сокурсники по этому поводу имели разные мнения: кто-то хотел поступать в аспирантуру, кто-то мечтал о конструировании сверхсовременной, опережающей время радиоаппаратуры, некоторые не задумывались о будущем, настроившись спокойно плыть по течению жизни.

Чистенький и аккуратный Вадик Кабаргин был единственным, кто собирался стать большим начальником. Правда, эту мысль он высказал только однажды, в колхозе после первого курса, когда они узкой компанией сидели у ночного костра, ели печеную картошку и пили крепкий портвейн, купленный специально снаряженным гонцом в сельмаге за три километра. Тогда его высмеяли, и он замолчал, тем более что после второго семестра у него оставался "хвост" еще за первый, и возможность выдвижения в крупные руководители, наверное, даже ему самому в тот момент казалась малореальной.

Но потом Кабаргин выучился виртуозно шпаргалить, умело пользоваться помощью сильных студентов (особенно часто он обращался к Элефантову), активно занялся общественной деятельностью (стенгазета, художественная самодеятельность), на третьем курсе его выдвинули в профком...

У него была выигрышная внешность: высокий, правильные черты лица, умный взгляд — картинка. Когда он молчал и вдумчиво смотрел на преподавателя, не могло возникнуть сомнений, что он знает предмет меньше чем на "отлично". Стоило ему заговорить — впечатление мгновенно портилось, но по инерции преподаватели ставили активному студенту четверки.

Удивляясь успеху ничего не смыслящего в науках Вадима, Элефантов все чаше вспоминал его ночную откровенность и подумывал, что, может быть, зря они смеялись над далеко идущими планами соученика.

Как-то раз, на вечеринке у школьных товарищей, в очередной раз толкующих о дальнейшем житье-бытье, Элефантов рассказал о феномене Кабаргина.

— Умеет крутиться парень, — одобрил Орехов. — Вот увидишь — выбьется в начальники. Раз есть хватка...

— По-твоему, хватка главное? — спросил Элефантов.

— Конечно. Впрочем, еще нужно везение, удачное стечение обстоятельств.

— А знания, умение, способности?

— Без них можно распрекрасно обойтись. Деньги платят за должность. А что у тебя за душой — никого не интересует.

— Я буду в международный поступать, — икнув, вмешался Юртасик. — Мать протолкнет.

— Ты серьезно, Орех? — не поверил Элефантов.

— Вполне. В жизни надо уметь устроиться, отыскать уютное, теплое местечко. Ум кое-что значит, но не всегда, к тому же он не главное. Иначе все дураки на свете перевелись бы, а их кругом тьма. И процветают. Зачастую и умный дураком становится — так проще жить. И удобней.

— А не получится, пойду на кладбище могилы копать, — бубнил Юртасик. — Там зашибают — куда профессору!

— Слышишь? — Элефантов показал на Юртасика. — Вот дальнейшее развитие твоей мысли.

И, обращаясь к кандидату в дипломаты или могильщики, спросил:

— Если предложат такую работенку: сидишь на скамеечке, физиономия в окошке, человек проходит мимо — плюет, второй — плюет, третий, десятый, сотый... сто рублей в день. Пойдешь?

— Еще бы! — расплылся Юртасик. — Не надо надрываться, землю ворочать, а в месяц три штуки набегают. Я бы без выходных сидел!

— Может, и ты бы сел к такому окошку?

— И сел бы! — ответил Орех. — Сильное дело! Какой тут ущерб? Вечером умылся душистым мылом, французским одеколоном протерся — чего жалеть, денег хватит — и все! Иди с девочками на танцы, в ресторан, машину можно купить, катайся, музыку слушай, летом — море, шикарные бары. Красиво!

— А если в таком шикарном баре ты встретишь того, кто плевал тебе в физиономию? Красиво? Смотрит на тебя, пальцем тычет и смеется!

— Подумаешь, — сказал Юртасик. — Можно в маске сидеть.

— Ничего страшного, пусть, мне-то что! Да и не будет он смеяться, если узнает, сколько я заколачиваю, еще позавидует.

— Попросится рядом сидеть, на полставки! — хохотнул Юртасик.

— Чушь говорите! — зло бросил молча потягивающий пиво Лом.

— Подожди, — остановил его Элефантов. — Так что же. Орех, деньги главнее всего в жизни?

— А то! — авторитетно откликнулся Юртасик, хотя его мнением никто не интересовался.

— А как же честь, достоинство, самоуважение? — Элефантов "завелся", разговор перестал быть обычным трепом, его задело за живое. — Что ты будешь рассказывать сыну о своей работе, за что тебя будет любить жена, как представишься при знакомстве?

— Дипломатом, — снова икнул Юртасик. — Или директором магазина. Мало ли что можно выдумать!

Орехов молчал.

— Говори, Орех, — поддержал Элефантова Ломов. — Что сын напишет в сочинении про своего папочку?

— Сына у меня пока нет, значит, и говорить не о чем, — огрызнулся Орехов. — Только честь, достоинство — это все слова. А в жизни часто придется морду под плевки подставлять, без всякого окошка и бесплатно. Иначе не проживешь. Всегда кто-то над тобой, кто-то сильнее, главнее, от кого-то ты зависишь... Так что никуда не денешься, придется терпеть.

— Точно, Орех, правильно говоришь, — одобрил Юртасик.

— Два придурка, — высказался Ломов.

— А ради чего терпеть? — не успокаивался Элефантов. — Ради чего унижаться, себя ломать?

— Да мало ли... У каждого своя цель. Деньги, карьера, успех... Один за десятирублевую надбавку начальнику задницу лижет, ты этого, конечно, делать не будешь, а вот подвернется возможность съездить в загранкомандировку на пару лет или какой другой серьезный вопрос, и придется подсуетиться, про достоинство подзабыть...

— Черта с два! У каждого своя цена, суетись не суетись, карлик и на ходулях остается карликом. А если я чего-то стою, то и унижаться ни к чему!

— Правильные слова, ты сочинения всегда на пятерки писал, не то что я... Все ломаются. Кто на водке, кто на славе, кто на женщине... А когда сломался — правильные слова побоку...

— Я на водке сломался, — вставил Юртасик. — Не стал бы закладывать — ого-го-го!

— ...И ты сломаешься рано или поздно, не знаю только на чем. Тогда меня вспомнишь.

Элефантов снисходительно улыбнулся. Он не знал, как сложится его жизнь, но был уверен, что обладает достаточным потенциалом, чтобы добиться любой цели, которую поставит, не прибегая к методам, противоречащим его принципам и убеждениям. И жалел Орехова, готового капитулировать еще до начала боя.

Институт Элефантов окончил с отличием, получил диплом радиофизика и возможность свободного распределения, которую использовал совсем не так, как принято: уехал радистом на метеорологическую станцию в южной йоги Сахалина. Там он провел около трех лет и там наткнулся на идею экстрасенсорной связи, идею, которая определила направленность его научных увлечений на последующие годы.

Как часто бывает, наткнулся он на нее случайно. В сорока километрах от метеостанции находился небольшой аэродром, принимавший самолеты с грузом для геологических партий и рыбоконсервного комбината. Рейсы случались не часто, каждый был событием, привлекавшим внимание немногочисленного населения района. Элефантову приходилось бывать на аэродроме и по делу, и просто так — поглазеть на свежих людей, расширить круг общения, что в условиях отдаленных и малонаселенных местностей так же важно, как регулярный прием витаминов и противоцинготных препаратов.

С радистом Славой Мартыновым он сошелся вначале по профессиональному интересу, но они понравились друг другу, и знакомство переросло в дружбу. Общались не столько лично, как по рации, когда позволяло время и обстановка. Когда аэродром готовился принимать очередной рейс, Элефантов передавал Мартынову прогноз, они обменивались новостями, рассказывали относительно свежие анекдоты, оказиями передавали друг другу книжки и журналы.

Погода в тех краях менялась быстро, и однажды Элефантов, через час после того, как передал благополучный прогноз, получил новые данные: со стороны Тихого океана к острову приближается мощный циклон. Тяжело груженный борт уже находился в воздухе, на этот раз рейс выполнялся с материка, и скоро самолет должен был зависнуть над Татарским проливом. Его следовало вернуть.

Пока еще ничего страшного не произошло, связь с аэродромом поддерживалась периодически до момента посадки опекаемого самолета, и в любой момент в полет можно было внести необходимые коррективы. Но атмосфера была насыщена электричеством, ни в основном, ни в запасном диапазоне установить связь не удавалось, Элефантов стал нервничать.

Он не знал, что передаваемые им данные дублируют и уточняют применительно — к месту посадки метеосводки, получаемые центральной диспетчерской по всей трассе полета. Циклон своевременно обнаружили, и экипаж уже получил приказ на возвращение. Мартынов спокойно пил чай, а Элефантов, представляя летящий навстречу катастрофе самолет и чувствуя себя виновником его предстоящей гибели, лихорадочно щелкал переключателем настройки.

Он отыскал диапазон, на котором в силу причуд природы оказалось меньше помех, и принялся вызывать Мартынова, хотя и понимал, что тот понятия не имеет, где искать позывные его радиостанции. Элефантов отчетливо представлял радиорубку аэропорта, ручку переключателя диапазонов мартыновской станции, руки Мартынова, выставляющие нужную волну, бывает же раз в жизни чудо, так необходимое сейчас для спасения человеческих жизней! И чудо произошло: Мартынов ответил, выслушал сбивчивое сообщение Элефантова, спокойно проинформировал его о действительном состоянии дел и отключился.

Сергей сразу обмяк, ощутил чудовищную усталость, проспал двенадцать часов кряду и чувствовал себя скверно еще несколько дней, врач станции определил у него нервное истощение.

Потом все вошло в норму, а через пару недель, на дне рождения одного из метеорологов Элефантов встретился с Мартыновым, и тот рассказал, как интуитивно почувствовал, что надо прослушать именно этот диапазон, больше того, ощутил смутное неопределенное беспокойство, связанное с изменением погоды, хотя причин для беспокойства явно не было.

Необычный случай тут же стал предметом всеобщего обсуждения, все вспоминали аналогичные происшествия, с которыми сталкивались они сами, их знакомые, а чаще — знакомые знакомых, потом затеяли пересказывать читанное про таинственные явления: телепатию, снежного человека, космических пришельцев, короче, все вылилось в обычный застольный треп.

А Элефантов подробно зафиксировал происшедшее в документе, скрепленном подписями Мартынова, его самого и двух очевидцев, завел общую тетрадь, на первом листе написав следующее: "Не исключено, что человеческий мозг испускает неизвестные современной науке волны, способные распространяться на значительные расстояния, и способность эта усиливается крайними ситуациями..." Дальше дело не пошло, потому что проверка предположения требовала специальной аппаратуры, отработанной методики и других условий, которых на метеостанции, да и вообще на острове, естественно, не было. И Элефантов вернулся на материк.

Несмотря на телеграмму, его никто не встретил, дверь долго не открывали, наконец мать страдальческим голосом спросила: "Кто там? ", и лязгнула замком.

Из фотолаборатории, сильно щурясь, вышел постаревший отец в запачканном химикатами фартуке, долго тер тряпкой желтые пальцы и жаловался на большую загруженность, потом, опомнившись, стал расспрашивать Сергея о житье-бытье, но быстро остыл и, сославшись на срочность заказа, вернулся в темный чулан. На секунду Сергей, как бывало в далеком детстве, ощутил себя приемышем. Но вечером за праздничным столом собрались приглашенные на торжество родственники и знакомые — Элефантовы отмечали приезд сына. Как положено, родители всегда стремились, чтобы "все было как у людей".

Лет двадцать назад хорошим тоном считалось развлекать гостей детским пением, и Сергею предстояло, нарядившись в новенькую матроску и взобравшись на табурет, исполнить "Катюшу". Он рос застенчивым, закомплексованным ребенком, сама мысль о подобном выступлении приводила его в ужас, и он пытался объяснить свое состояние родителям, но те были неумолимы. Перед приходом гостей отец устроил репетицию: водрузил Сергея на табурет и, угрожая ремнем, заставлял петь. Дело кончилось истерикой, концерт сорвался, и Сергей еще раз выслушал, насколько он хуже других детей.

Сейчас собравшиеся поднимали тосты за семью Элефантовых и дружно сходились в одном: у хороших родителей и сын хороший. Ася Петровна, согласно улыбаясь, снисходительно давала понять, чьими усилиями выращен и поставлен на ноги герой торжества.

Потом начались будни. Отвыкший от напряженной атмосферы отчего дома, Сергей заново удивлялся беспочвенности родительских ссор и ничтожности существующих у них проблем. Правда, перемена в расстановке сил, которую Элефантов наблюдал вторую половину своей жизни, уже окончательно завершилась. Теперь скандал, устроенный мужу Асей Петровной из-за непроветренной после разведения химикатов квартиры, ничуть не уступал скандалам, учиняемым двадцать лет назад Николаем Сергеевичем по поводу пропажи воронки для переливания фиксажа.

Несостоявшийся глава семьи, не сопротивляясь, прятался в чулан или убегал разносите заказы. Ася Петровна сломала его окончательно и полностью подчинила себе, но, не довольствуясь достигнутым, постоянно утверждала свое превосходство и делала это мстительно, изощренно и зло. Успехи, которых она достигла в подавлении личности супруга, несомненно, могли заинтересовать психологов. И дрессировщиков.

Николай Сергеевич полностью разучился воспринимать окружающий мир самостоятельно. Его мнение о людях, оценка кинофильма, текущие планы определяла Ася Петровна, причем сам он этого не осознавал, напротив, воззрения жены немедленно становились его собственными убеждениями, которые он был готов яростно, не щадя живота, защищать, свято веря, что отстаивает собственную точку зрения.

Его образ жизни определялся дешевыми записными книжками, в которые он, не полагаясь на память, записывал указания Аси Петровны. Записи выполнялись неукоснительно и строго в назначенные сроки. Сергей был уверен, что если вписать в книжку, например, "быть у входа в театральный парк — 19.00", то отец в назначенное время прибежит к парку и будет терпеливо ждать неизвестно чего, растерянно топчась на месте и вопросительно поглядывая по сторонам.

Собственных интересов у Николая Сергеевича не было, не было друзей и даже приятелей, не было увлечений. Его сотоварищи по ремеслу — Краснянский и Иваныч — баловались рыбалкой, устраивали веселые междусобойчики, выезжали на пикники со своими или чужими женами, а иногда и с молоденькими девочками, годными по возрасту им в дочери. Солидный Наполеон увлекался автомобилями, парусным спортом, в отпуске путешествовал, часто выезжал за границу. К Николаю Сергеевичу коллеги относились как к мальчишке: работал по старинке, цветную печать не освоил, новейшую технику не признавал, компании не поддерживал. "Пойдем, Николай, посидим в ресторане, молодость вспомним!" — звал Краснянский — заводила в застольных, да и других развеселых делах.

"А-а! — махал рукой Элефантов — старший. — Меня это не интересует. Да и некогда, надо бежать, спешу..."

"Брось, Колька, — вмешивался Наполеон. — Всех дел не переделаешь, всех денег не заработаешь! Да и хватит тебе бегать, пора ездить начать! Хочешь "тройку" устрою? Всего сорок тысяч пробежала, и отдадут недорого..."

"А-а! — снова махал рукой Николай Сергеевич. — Ерунда все это". И убегал как-то бочком, вприпрыжку, под насмешливыми взглядами коллег.

Он спешил домой, где проводил целые дни в фотолаборатории или, лежа на диване, смотрел телевизор. По представлению Сергея, так и надлежало поступать семейному человеку, он считал отца выше разгульных, часто хмельных, склонных к сомнительным развлечениям фотографов и досадовал, что мать не оценивает по достоинству его склонности к домашнему очагу.

За время отсутствия Сергея Ася Петровна вжилась в амплуа больной женщины. В немалой степени этому способствовало ее знакомство с Музой Аполлоновной — дородной рыхлой матроной, наряды и убранство квартиры которой были не менее претенциозны, чем ее имя и отчество.

Муза Аполлоновна болела всю жизнь, что позволяло ей целыми днями лежать на кровати, капризничать, ничего не делать по дому и пользоваться услугами домработниц, которые менялись одна за другой, ибо выдержать бесконечные придирки хозяйки нормальная женщина не могла.

Болезнь Музы Аполлоновны была таинственной: диагностированию и лечению не поддавалась, во многом это объяснялось тем, что врачей больная не жаловала, считая их неучами, неспособными разобраться в столь сложной и тонкой организации, как ее девяностокилограммовый организм. Лечила она себя сама: прописывала редкие заграничные лекарства, на добывание которых мобилизовывалось все ее окружение, в первую очередь мужья, — несмотря на болезнь, Муза Аполлоновна пережила троих.

Мужья располагали обширными возможностями — все они были руководящими торговыми работниками, злые языки утверждали, что Муза переходит по наследству вместе с должностью, сама она считала себя очень красивой — и когда-то это соответствовало действительности, умной — в этом тоже имелась доля истины, а самое главное — знающей скрытые потайные ходы-выходы, хитрые пружинки, нужные ниточки, без которых в торговом мире существовать ох как непросто — и здесь она была права на все сто процентов, именно это и делало ее идеальной женой руководящего торгового работника. Так вот, возможности мужей позволяли достать в конце концов недоступный простому смертному заморский препарат. Муза Аполлоновна оживала, хвастала яркой упаковкой, а когда радость от приобретения проходила, оказывалось, что есть еще более эффективное и менее доступное лекарство, на добывание которого следует бросить все силы.

Красивые упаковки накапливались в ящике секретера, их содержимое старело и по мере истечения срока годности тихо выбрасывалось, а по неведомым каналам из самых дальних уголков мира поступали к Музе Аполлоновне новые дефицитнейшие ампулы, порошки, таблетки, драже, которые тоже не могли поднять ее на ноги.

Правда, деверь Музы Аполлоновны по второму мужу, человек от медицины далекий, по-житейски мудрый, в задушевной беседе с братом за бутылкой двадцатилетнего коньяка, взялся вылечить больную в двадцать четыре часа без всяких импортных, приобретаемых за валюту лекарств, а с помощью простой бамбуковой палки, которая раньше служила для выколачивания ковров, а теперь без дела валялась в прихожей.

Но Муза Аполлоновна, к достоинствам которой относилась и высокая бдительность, сумела услышать высказанное полушепотом предложение и мгновенно выставила самозваного лекаря за дверь, навсегда отказав ему от дома.

В Асе Петровне она нашла заинтересованную и почтительную слушательницу, готовую стать последовательницей, помогла той отыскать у себя имеющиеся болезни и даже стала снабжать красочными конволютами из того самого ящика. Ася Петровна с благодарностью брала чудодейственные лекарства, охотно показывала их знакомым. Но имеющихся медицинских познаний ей хватало для того, чтобы не принимать неизвестных препаратов. Выбрасывать их было жалко, и, чтобы добро не пропадало, она прописывала их мужу. Высоко оценивший врачебные способности супруги, Николай Сергеевич исправно глотал разноцветные пилюли и хвастал мнительному Наполеону, будто после них чувствует себя совсем другим человеком. Тот завидовал и переписывал иностранные слова, бурча, что во время очередной поездки за рубеж обязательно найдет себе точно такое лекарство.

Ася Петровна оказалась достойной ученицей. Она шила шляпки и платья, как у Музы Аполлоновны, рассматривала с ней модные журналы, сопровождала к портнихам и в комиссионные магазины, до которых та была большой охотницей. Роль больной тоже удалось освоить довольно быстро, правда, на первых порах случались накладки: однажды она переиграла, и перепуганный Николай Сергеевич вызвал "Скорую помощь". Врач прослушал ей сердце, померил давление и, уходя, сказал: "Ничего страшного. Возрастные изменения, гиподинамия и элемент агравации".

Ася Петровна чуть не провалилась сквозь кроватную сетку, но Николай Сергеевич мудреных слов не понял, уяснив только, что раз в ходу латынь, то дело плохо. Так что визит врача сыграл больной на руку, впрочем, чтобы избежать неприятностей, Ася Петровна наотрез отказалась от услуг этих "коновалов", заявив, что сама будет себя лечить.

Преимущественно лечение заключалось в том, что Ася Петровна, лежа на кровати, часами напролет болтала по телефону с приятельницами, в основном с Музой Аполлоновной. Поскольку набрать полезной информации для столь длительных бесед было невозможно, предметом разговоров являлись ничего не значащие вещи, которые обычно никому не придет в голову обсуждать, например, как прошла у Музы Аполлоновны прогулка с любимой болонкой Чапой, какой мозоль натерла новыми туфлями Ася Петровна и какие меры приняла для его ликвидации, как лучше травить тараканов, что сказала про платье Музы Аполлоновны эта нахалка Светка и т, д.

Сергея раздражало безделье матери, никчемность ее подружек, их пустопорожние разговоры, злила ее высокомерность и безапелляционность по отношению к отцу, безвылазно ковавшему в темном закутке фундамент ее безбедного существования. Он пытался изменить отношения в семье, порывался рассказывать про большие проблемы жизни, вспоминал масштаб работы на Сахалине, ругал бездельницу Музу, заступался за отца и тем самым вызвал громкие скандалы, в которых отец примыкал к Асе Петровне, и оба родителя высказывали свое мнение о нем в тех же выражениях, что и двадцать лет назад.

Когда Сергей женился, обстановка в семье вообще стала невыносимой. Вначале Ася Петровна стала опекать Галину, исходя из того, что та, конечно, хозяйка никудышная, но под руководством свекрови когда-нибудь научится хоть как-то вести дом. Все это говорилось вслух, без обиняков, молодой жене ясно давали понять, где ее место, и как само собой подразумевалось, что с Асей Петровной она никогда сравниться не сможет.

Но Галина оказалась старательной, способной, умела шить, стирать, убирать, готовить и, самое главное, любила Сергея. Жили они хорошо, и Асе Петровне, внушающей невестке, что семейные скандалы неизбежны, и лицемерно утверждающей, что при этом женщина должна во всем уступать мужу, хотя и добавлявшей осмотрительно: "Если он, конечно, прав", такая идиллия не нравилась. Не нравилось ей и то, что Галина быстро и умело управлялась по хозяйству, все у нее получалось ловко и весело, в то время как Ася Петровна всю жизнь жаловалась на тяжелый воз домашнего хозяйства и волокла его медленней с каждым годом, а в последнее время и вовсе перестала заниматься домом.

Когда Галина пришила пуговицы Николаю Сергеевичу и заштопала ему карманы, это было расценено как подрыв авторитета хозяйки домашнего очага, демонстрация своего превосходства и Бог знает что еще. И Ася Петровна объявила невестке войну, не открытую, конечно, а тайную, в которой непосредственным исполнителем военных действий являлся послушный Николай Сергеевич. Галина не понимала, чем вызвано недовольство свекра, и обращалась за советом к Асе Петровне, та ругала тяжелый характер мужа, загубившего ее лучшие годы, а потом передавала ему содержание разговора с определенными коррективами: чуть изменена интонация, ослаблено одно место и усилено другое, слово пропущено, фраза добавлена — она была большой мастерицей в такого рода делишках, — в результате Николай Сергеевич кипел от негодования на неблагодарную невестку, посмевшую жаловаться, и с удвоенной энергией искал поводы к придиркам.

Сергей расценивал все эти конфликты как естественный результат притирания нового человека к сложившейся в семье обстановке, успокаивал жену, утихомиривал отца, призывал мать на роль миротворицы и удивлялся, когда та расписывалась в полной своей неспособности повлиять на мужа. После рождения Кирилла у него открылись глаза. Когда мать сварливо требовала делать ребенку клизмы, потому что маленьким это полезно, когда давала совершенно невежественные советы, как лечить мальчика, когда издали, спрятав руки за спину, кричала, что Галина неправильно пеленает малыша, он отчетливо понимал, что она заботится не о крохотном беспомощном существе, а о своем авторитете самой умной и знающей в семье, отстаивает свое право давать обязательные указания и подавлять волю ближайшего окружения. Давая безапелляционным тоном глупые советы, она вовсе не думала, как это скажется на здоровье внука, — важно было показать, кто в доме настоящий хозяин.

Сергей понял, что и раньше поведение матери в семье диктовалось теми же соображениями, просто он не придавал этому значения и никогда бы не стал отыскивать истинные мотивы ее поступков, если бы не новое чувство — безраздельной ответственности за сына. Он решительно выступил против Аси Петровны, такого домашнего бунта она перенести не смогла, и в квартире началась настоящая вражда.

Ася Петровна устраивала безобразные сцены, истерики, Николай Сергеевич в унисон вторил своей повелительнице, но, когда она начинала кричать: "Вон из моего дома! ", он смущался и прятался в свой чулан. Иногда Ася Петровна, театрально схватившись за сердце, валилась на кровать, не забыв пресечь естественный порыв мужа вызвать "Скорую", и тогда Николай Сергеевич, суетливо заламывая руки и вытаращив глаза, шепотом кричал Сергею: "Видишь, что вы наделали!" — и возмущался бездушием и черствостью сына, которого разыгрываемые Асей Петровной трагедии начисто перестали трогать.

Так продолжалось около трех лет, но затем в квартале началась реконструкция, дом снесли, и Элефантовы расселились не только в разные квартиры, но и в разные здания. Некоторое время они вообще не ходили друг к другу, потом отношения восстановились, но оставались натянутыми, мать в своем доме Элефантов видел только по семейным праздникам, и сам без крайней необходимости к ним не заходил.

Возвратившись на материк, Элефантов поступил инженером в научно-исследовательский институт средств автоматики и связи. Здесь он быстро пошел в рост: стал старшим инженером, потом заведующим сектором. Оформил соискательство, хотя с утверждением темы сразу возникли сложности: вопросы внечувственной передачи информации еще не были объектом научных исследований и, как выразился ученый секретарь совета, "это не тема диссертации, а заголовок сенсационной статьи в газете".

Элефантов настаивал, и тему за ним закрепили: умудренные опытом члены совета знали, что начинающие быстро утрачивают желание ниспровергнуть основы, спускаются с небес мечтаний на житейскую твердь и, бывает, превосходят своих наставников в практичности и осторожности. А сменить тему никогда не поздно.

— Напрасно ты, Сергей, ерундой занялся, — поприятельски, но уже несколько свысока сказал бывший однокашник Кабаргин. — Всякими глупостями настроишь людей против себя, прослывешь выскочкой — какой в этом толк? Тебе же надо защититься? Иди в аспирантуру к Палтусову, его конек — системы автоматического пожаротушения, все ясно и понятно, к тому же у него вес, а значит, сила продавливания... Через три года — кандидат наук, а тогда, пожалуйста, — можешь оригинальничать.

Кабаргин прошел такой путь, защитился и потому говорил веско и значительно, чувствуя свое моральное право поучать. Конечно же, он начисто забыл, как списывал у Сергея задачи по радиотехнике, как просил сделать расчетную часть дипломного проекта, как ждал на экзамене спасительной шпаргалки.

— А ты уже начал оригинальничать?

— Не понял, — поднял брови Кабаргин.

— Ну, после защиты вернулся к смелым и интересным идеям?

Элефантов хотел сбить спесь с Кабаргина, у которого никогда не возникало самой завалящейся идеи, но это не удалось.

— Зря ты так! — надменно бросил он. — Я по-хорошему... Мне твои дела не нужны, у меня порядок...

Действительно, Кабаргин уверенно двигался по административной линии, и перспективы у него были самые радужные. Ходили даже слухи о предстоящем головокружительном взлете, никто не знал, насколько они оправданы, но ссориться с ним избегали.

Элефантов подумал, что последняя фраза имеет целью напомнить ему о могуществе собеседника, и если он смолчит, Кабаргин решит, что сумел его запугать.

Поэтому он сдержанно улыбнулся и кивнул головой.

— Знаю, как же, читаю твои статьи. Только почему у тебя столько соавторов, да еще все аспиранты?

Вопрос был лишним, к тому же Элефантов не собирался его задавать и сделал это по въевшейся привычке не допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил его в трусости. Но впоследствии, когда слухи подтвердились и Кабаргин, став заместителем директора, при каждом удобном случае ставил ему палки в колеса, Сергей понял, что тот не забыл дерзости. Но не пожалел о проявленной независимости, считая, что гнуть себя для достижения благосклонности начальства — последнее дело.

Элефантов с головой окунулся в работу, за обилием дел стало казаться, что он никуда из города не уезжал и вообще только-только окончил институт. Но когда он возвращался в реконструированный двор со снесенными сараями, выпрямленными закоулками, пропавшими проходняками, приметы прошедших лет били в глаза со всех сторон.

Моисей сидел в тюрьме, а Васька Сыроваров уже освободился и, встречая под хмельком Сергея, любил рассказывать, как его ценит начальник и уважает участковый.

Григорий растолстел, здорово сдал, жаловался на сердце и пересказывал публикации в журнале "Здоровье". Элефантову стало жаль его, но Григорий вдруг отвлекся от болезней и развеселился: "Помнишь, Серый, как ты цыплят с куницей сдруживал? Ну и смехота была!" Сергей вспомнил и вновь ощутил к Григорию глухую неприязнь.

Пример детских лет — Вова Зотов — стал телемастером, женился на кассирше телеателье, такой же бледной и пресной, как макароны, которые она готовила мужу с удивительным постоянством.

Тучный, рыхлый, с мучнистым лицом и ранней одышкой, он ухитрился сохранить детский оптимизм и жизнерадостность, для которой, по мнению Элефантова, не было никаких оснований. Чему, спрашивается, радоваться, если имеешь унылую жену, отвадившую от дома всех твоих друзей и считающую, тебя своей собственностью, чем-то вроде домашнего животного, обязанного за скармливаемые макароны выполнять все хозяйственные работы, какие только можно придумать, если изо дня в день приходится выполнять монотонную, не приносящую удовлетворения работу, если к тридцати годам у тебя живот до колен и редкие, обильно выпадающие волосы? Да тут впору повеситься с тоски!

Но Зотов, очевидно, считал по-другому. Общительный, не в меру говорливый, он относился к категории людей, знающих все обо всем. Не было вопроса, на который он не взялся бы ответить. Пожелай кто-нибудь узнать, как ликвидировать пожар в реактивном истребителе на высоте двенадцать тысяч метров при отказавшей системе пожаротушения, Вова тут же дал бы подробный совет. Правда, с его помощью вряд ли удалось бы погасить тлеющую в мусорном ведре тряпку, но это уже другое дело. Главное, что сам он ощущал себя знающим человеком, полезным окружающим.

Поручения жены Вова рассматривал очень серьезно и выполнял со всей ответственностью. Если требовалось просверлить дырку в стене на кухне, этому посвящался целый выходной день: он обходил соседей, одалживал дрель и сверла, искал удлинитель электрического шнура и провод для заземления, потом резиновые перчатки... Когда можно было приступать, Вова вспоминал, что есть более мощные дрели, снова ходил по квартирам, перебирал инструменты, сравнивал, попутно участвовал в разговорах, если приглашали, присаживался к столу. Поздно вечером в квартире Зотовых становилось на одну дырку больше, и Вова с чувством выполненного долга ложился спать, не подозревая, что к следующему воскресенью планы жены могут измениться, дырку придется сверлить в другом месте, а сегодняшнюю — тщательно заделывать.

Все это его нисколько не угнетало, считалось, что он живет ничуть не хуже других, а когда удавалось позволить себе маленькие радости, например, вырваться из стойла под предлогом отнести взятые на время инструменты и поболтать вволю часок-другой за кружкой пива с приятелем, жизнь вообще превращалась в праздник, и даже предстоящий скандал с женой, не выносившей его отсутствия, не омрачал настроения.

Элефантов как-то не вошел в дворовую жизнь. Его не привлекало домино на дощатом столе, пиво с водкой в увитой виноградом беседке, беседы про футбол у подъезда, субботние застолья с музыкой и песнями. Основные интересы его лежали за пределами этой сферы, в институте, куда он, бывало, приходил и в выходные дни.

Экспериментируя с чувствительными микроволновыми приемными устройствами, Элефантов пытался обнаружить электромагнитные поля, которые могли быть носителями внечувственной информации. Однажды стрелка дрогнула, Сергей утроил усилия и почти переселил на выползающую из-под пера самописца подрагивающую линию и ощущал торжество первооткрывателя, несколько омрачаемое мыслью, что так просто великие открытия не делаются, как бы не попасть впросак...

Не обнародуя результатов, Элефантов понес рулончик бумажной ленты в мединститут и попросил специалистов по физиологии мозга высказать свое мнение о происхождении покрывавших ее зигзагов. В глубине души он все-таки надеялся, что прибор зафиксировал неизвестный вид мозговой активности, тем большее разочарование вызвал ответ: обычная энцефалограмма, причем очень некачественная.

Огорчение Элефантова было наглядным, врачи поинтересовались, в чем дело; когда он рассказал, настроение специалистов резко изменилось.

— Молодой человек, да вам плясать следует! — завкафедрой — румяный доцент с модной бородкой, ненамного старше Элефантова, снова, уже заинтересованно, принялся разглядывать ленту. — В обычных условиях надо присоединить контакты к черепу пациента, поместить его в специальную сетчатую клетку, чтобы экранировать помехи, а ваш аппарат позволяет обойтись без всего этого! Низкое качество объяснимо: вы же вообще не имеете понятия об энцефалографии!

Бородач решительно свернул ленту.

— Знаете что? Бросьте заниматься поисками несуществующих субстанций, давайте вместе доведем прибор! Опытный образец — наш. На приоритет, естественно, претендовать не будем, открытие ваше, вознаграждение — тоже, авторское свидетельство получите на свое имя... Как ваша фамилия? Прекрасно! БЭЭ-1. Звучит? Бесконтактный энцефалограф Элефантова, первая модель. Почему первая? Навалится наша медицинская братия, начнут усовершенствовать, модифицировать, уменьшать вес, габариты, увеличат число каналов, да мало ли что еще?

Доцент возбужденно размахивал руками.

— И потом, чувствительность вашего прибора позволяет использовать его гораздо шире, для контроля функционирования многих внутренних органов. Я, например, вижу перспективы для бесконтактной кардиографии, локации желчного пузыря, почек... Это изобретение сделает вас знаменитым, не сразу, конечно, когда реализуются все те разработки, основанные на вашем принципе... И мы не останемся в тени...

Элефантов почувствовал, что ему передается возбуждение собеседника.

— Знаете что? Сейчас мы пойдем к проректору по науке, у нас планируется создать лабораторию медицинской техники, нужен толковый зав, технарь, как говорится, на ловца и зверь бежит...

— Подождите, я совсем не собирался... — Элефантова смутил такой натиск.

— А чего ждать? Куй железо, пока горячо!

Румяный бородач вскочил и, схватив Элефантова за руку, попытался увлечь за собой, но тот решительно освободился.

— Разработка медицинской техники в мои планы не входит, — сказал Элефантов довольно сухо: он не любил слишком напористых людей. — Переходить в мединститут я не собираюсь, потому идти к проректору незачем.

— Воля ваша, — несколько обиженно ответил доцент.

Правда, он учтиво проводил Элефантова и, вручив визитную карточку, призвал к сотрудничеству, повторяя, что оно выгодно обеим сторонам.

— А в чем ваша выгода? — поинтересовался Элефантов, разглядывая плотный кусочек картона с золотым тиснением: "Пичугин, кандидат медицинских наук, доцент, телефоны, адрес".

— Неужели вы не понимаете? — удивился Пичугин. — Это же золотое дно! Новое направление интересных, перспективных исследований! Думаете, часто к нам приходят с такими идеями? Нет, вы — первый.

Он рассмеялся.

— Ходил один шизик, просил его исследовать, он якобы чуть ли не мысли читает. "Я, — говорит, — феномен". Еле избавились.

— А адрес его у вас есть? — неожиданно спросил Элефантов. — И фамилия?

— Зачем? — Пичугин недоуменно поднял брови. — Пореев, как зовут, забыл, он оставлял телефон, если не выбросил... Но зачем он вам?

— Нужен, — Элефантов сам не мог объяснить причину своего интереса, просто следовал интуиции, подсказывающей, что с "шизиком" надо познакомиться.

Пичугин порылся в пухлой записной книжке, вынул мятый листок.

— Нашел! Отдаю безвозмездно, но будьте осторожны: психи очень часто производят впечатление вполне нормальных людей и убедительно излагают свои бредни. Этот Пореев как раз из таких.

Элефантов спрятал листок в карман, но позвонить по записанному на нем телефону пришлось не скоро: доводка бесконтактного энцефалографа занимала все свободное время на протяжении восьми месяцев.

Наконец аппарат был отлажен, чувствительность и качество записи превосходили показатели серийных приборов, можно смело оформлять заявку на изобретение.

В это время Элефантова вызвал Кабаргин. Поднимаясь к заместителю директора, Элефантов вспомнил, что за последние полгода тот дважды обратил к нему свое внимание. Первый раз запретил пользоваться библиотечным днем, мотивируя тем, что это право распространяется только на научных сотрудников, но не на инженерно-руководящий состав. Второй — исключил из плана работу над бесконтактным энцефалографом, как не соответствующую профилю лаборатории. Что он приготовил сейчас? Уж не сокращение ли штатной единицы заведующего сектором?

Но Кабаргин встретил его приветливо, дружески спросил, как дела, поинтересовался семейной жизнью, предложил сигарету. Затем перешел к делу.

— Читал результаты испытаний, — он со вкусом затянулся и красиво выпустил дым. — И понял, что ошибся: надо было включать прибор в план, а не пускать по хоздоговору. Я, честно говоря, думал, что это пустая фантазия и ничего путного у тебя не выйдет. Но... Недооценивал. Молодец! Ошибки надо исправлять, для того тебя и вызвал... Сейчас начнется вся эта канцелярская канитель, бумажная волокита, другие — там, наверху, тоже могут ошибиться в оценках... Надо както застраховаться от этого.

— Как же?

Кабаргин отвел взгляд в сторону.

— Тебе нужно заручиться поддержкой, опереться на чей-то авторитет. Тогда и здесь оформление документов пройдет быстрее, да и дальше не возникнет осложнений.

Элефантову все стало ясно.

— Где же его взять, авторитет-то? Солидный человек не пойдет на липовое соавторство, я предлагал Никифорову, но он — наотрез... Да и ты бы тоже, конечно, не согласился...

Кабаргина передернуло от этого "ты", но деваться некуда — он сам задал беседе свойский тон.

— Подписаться на такое может только какая-нибудь дешевка, совершенно несостоятельная в творческом отношении...

Элефантов простодушно смотрел в ничего не выражающие глаза собеседника.

— ...Но зачем она мне? Лучше уж обходиться своим авторитетом, большой он или маленький — какой есть. Правильно?

Кабаргин внимательно разглядывал кончик сигареты.

— Когда берешься за большое дело, важно не переоценить свои силы. Иначе можно надорваться. Поэтому я тебя и пригласил — вместе подумать, посоветоваться...

Элефантов непонимающе развел руками.

— Сейчас что советоваться — дело-то сделано. Заявку подготовил, а если наши бюрократы начнут волокитить, тогда обращусь за помощью — и к тебе, и к директору... Но думаю, такой необходимости не возникнет: я заручился блестящим отзывом мединститута и ходатайством перед министерством о внедрении аппарата в серийное производство. При таких обстоятельствах вряд ли кто осмелится тормозить заявку — это, пожалуй, небезопасно, можно прослыть консерватором, ретроградом, да мало ли кем еще...

— Ну ладно.

Кабаргин осторожно затушил сигарету о край пепельницы.

— Можете быть свободны.

— До свидания.

Выйдя в приемную, Элефантов улыбнулся: они с Кабаргиным прекрасно поняли друг друга. И хотя он только что приобрел могущественного врага, Элефантов был доволен собой — у него ни на миг не появилась мысль, что можно пойти на выгодную сделку, он не дал подмять себя, не позволил навязать чужую волю. Пусть даже в дальнейшем это грозило осложнениями, он действовал как подобает: честно, по правилам.

Когда он рассказал о происшедшем Никифорову, тот посмеялся:

— Ничего, такие типы пасуют, когда им дают отпор. Они процветают на уступках, боязливости, угодничестве. Молодец!

Алик Орехов расценил ситуацию иначе.

— Старик, надо вперед смотреть. Ты себя показал, ткнул начальника носом в стол, — конечно, приятно, но приятность пройдет, а недруг останется. Вот Семен Федотович в таких делах великий дока. Умеет и свой интерес соблюдать и конфликта избежать!

— Этот Семен Федотович у тебя с языка не сходит. Ты его приводишь примером на все случаи жизни, скоро начнешь цитировать.

Сергею много раз приходилось выслушивать восторженные отзывы об этом человеке. Орех восхищался умом и деловой хваткой Семена Федотовича, его умением жить, уймой полезных знакомств, способностью достать что угодно. Он с упоением рассказывал, как и с какими людьми провели они время в сауне, какой замечательной оказалась рыбалка на особой, открытой далеко не всем даче, какой великолепный мебельный гарнитур подарил Семен Федорович своей любовнице...

Элефантов восторга приятеля не разделял, и его равнодушие бесило Ореха до крайности.

— Ты бы учился у умных людей, как надо жить! — в запале он даже забыл об обычной, старательно отработанной сдержанности. — А то водишься с этим Никифоровым, у которого, кроме старого, залатанного пальто, ничего за душой нет!

— Да ты что. Орех, спятил? — Элефантов рассматривал Алика с явным удивлением человека, растолковывающего другому совершенно очевидные вещи. — У Никифорова за душой больше, чем у всех твоих проходимцев, вместе взятых. У тех и душ-то нет — одна жадность да расчет сплошной: кому улыбнуться, кому услугу оказать, а кого облаять... А Борис — умница, талантливый парень, порядочный, на него во всем положиться можно. И никогда выгоды не искал, потому и ходит в старом пальто.

— И дурак!

Спокойствие Элефантова, его убежденность в своей правоте задевали Орехова за живое.

— А Семена Федотыча и его друзей ты зря проходимцами считаешь. Солидные люди, с положением, авторитетные. Все их уважают...

Элефантов улыбнулся.

— До поры. Пока характеристика для суда не потребовалась.

— Ты их просто не знаешь. Как-нибудь познакомлю — изменишь мнение.

Через пару недель, когда Элефантов уже забыл об этом разговоре, Орехов притащил его на дачу, где веселились пятеро дородных, похожих на лоснящихся бобров мужчин.

Алик был здесь своим, но как шофер, повар или банщик. Элефантова приняли как равного, хотя дали понять, что для него это большая честь.

Семен Федотыч умело говорил тосты, впрочем, в этом ему никто не уступал, и застольные речи выходили красивыми, мудрыми и поучительными.

Выпили за гостей и за хозяев, за родителей, за настоящую дружбу, за порядочных людей. Слова "порядочность" и "честность" употреблялись здесь очень часто, но смысл в них вкладывался совсем не тот, к которому Элефантов привык и который считал для этих понятий единственным.

Например, Семен Федотович очень хвалил какогото Мамонова, отсидевшего семь лет, а потом отдавшего крупную сумму долга.

— Был бы непорядочным — сказал: все забрали, описали, конфисковали, сколько времени прошло, я совсем голый... И мне стыдно требовать. А он по-честному поступил.

— А сидел за что? — поинтересовался Элефантов.

— Не за кражи, конечно! — хмыкнул Семен Федотович. — Неприятности по работе...

"Не в лоб, так по лбу", — подумал Элефантов и хотел спросить: какая же честность может быть у человека, осужденного за противозаконные махинации, но передумал. В этой компании существовала своя система представлений о хорошем и плохом, похвальном и постыдном, она отличалась от общепринятой, и исповедующие ее должны осознавать собственную ущербность среди нормальных людей, когда они загоняют свою сущность глубоко-глубоко, позволяя ей только настороженно выглядывать наружу через глазницы оболочки.

И сейчас компенсационный комплекс заставляет их превозносить высокие человеческие качества друг друга и повторять, до затертости, слова, которые не принято произносить всуе.

Жалкая жующая и пьющая протоплазма!

Честность не появится от того, что за нее сто раз выпито!

Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть под тщательно пригнанные маски" ату его, бей и в воду!

Элефантов усмехнулся.

До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем портить вечер? Посижу молча.

Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.

Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух шагах от центра города.

Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку тридцатилетнего коньяка.

После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.

Элефантов думал, что его просто завезут домой, но "ЗИМ" Орехова затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.

— Теперь прошу ко мне, — радушно прогудел Семен Федотович и первым вышел из машины.

— Везет тебе, старик, — подмигнул Орех. — У Полковника немногие дома бывали.

— Почему Полковника? — спросил Элефантов первое, что пришло в голову. Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался понять, чем вызван такой интерес к его персоне.

— Полковника он давно перерос, это верно, — ухмыльнулся Орех. — Да прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.

Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире, воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон, космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были сразу демонстрировать неординарность хозяина.

Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом победителя уставился на приятеля.

— Ну, как? Умереть и не встать?

Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи, опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.

Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары, конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах, заграничные командировки.

Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной, персональный автомобиль, командировочные в валюте.

Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия, огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило, приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.

И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили, благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись основным в жизни.

Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений, убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской, как в детстве относился к ужам — безобидным, но все-таки змеям.

Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность. Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что Орех расценил как сдержанное проявление восторга.

— Еще не то увидишь! — гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком кресле.

Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный деликатесами сервировочный столик.

— Элизабет, — коротко представил хозяин.

Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.

— Сядешь с нами, малыш? — явно для приличия спросил Семен Федотович.

— Нет, пойду посмотрю видеомаг.

У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.

— Я хочу выпить за тебя, Сергей, — хозяин наполнил хрустальные рюмки пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.

— Я много слышал о тебе от Олега, — он указал на почтительно замершего Орехова, — а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть того, чего ты заслуживаешь.

— Так вот об условиях, — продолжил Семен Федотович, прожевывая бутерброд. — Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во многом помочь...

— Например? — дерзко перебил Элефантов.

— Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в доме...

Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.

— При случае могу замолвить за тебя словечко...

— Да я и сам говорить умею.

— Важно, как и когда сказать, — Семен Федотович держался с ним терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.

— С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным, Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.

Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.

— Вы хорошо информированы.

— И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков, Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя также неосмотрительно, как и раньше.

— Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под кого-то!

— Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут! При твоих способностях этого вполне достаточно.

Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:

— И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две сотни в месяц, а это никуда не годится.

— Вы и в этом хотите мне помочь? — засмеялся Элефантов. — Может, вы мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками совести?

— Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты — генератор идей. У тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас — аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?

Семен Федотович внимательно смотрел Элефантову в глаза.

— Услуга за услугу, баш на баш и квиты? И как вы представляете мою помощь? Консультации, занятия по индивидуальному графику, снабжение полученными мной данными?

— Нет. Я хочу заключить с тобой договор, — рука Семена Федотовича нырнула во внутренний карман пиджака. — При Олеге можно, он свой. Ты полностью сделаешь Василию диссертацию, а я помогу тебе всем, чем надо, и кроме того...

Семен Федотович вынул из кармана записную книжку и сунул в руки Элефантова.

— Это компенсация затрат времени и сил.

Элефантов непонимающе посмотрел на Семена Федотовича, увидел отвисшую челюсть Ореха и понял, что держит не записную книжку, а пачку денег в банковской упаковке.

Все, что говорил до сих пор Полковник, было чепухой на постном масле, и предложение его являлось совершеннейшей нелепицей, стопка сотенных купюр призвана была перевести дело на твердую почву реальности, но получилось наоборот.

— Здесь десять тысяч, должно хватить, — Семен Федотович говорил обычным своим уверенным тоном, как будто не первый раз заключал договор о написании диссертации.

— Ты, наверное, никогда в жизни не держал в руках столько денег?

— Я столько и не потратил за всю жизнь, — выдавил из себя Элефантов.

— За скорость и качество будут надбавки.

Неужели он это всерьез? Бредятина!

— А научный руководитель, контроль за подготовкой работы, общественность, советы, оппоненты...

Как будто кто-то другой говорил за Сергея, притом не то, что следовало.

— Это мои печали.

По логике вещей Элефантов должен был оскорбиться неслыханному нахальству проходимца, пытающегося купить его мозг, мысли, способности. Но абсурдность ситуации только усугублялась баснословностью предложенной суммы, и Элефантов не воспринимал происходящее как реальность.

Тугая пачка в его руках не расценивалась, как обычно расцениваются деньги, это было нечто абстрактное, чуждое, пугающее — кусок того тайного мирка, в котором обитают Семен Федотович и ему подобные.

Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил пачку на стол.

— Нет уж, это вы не по адресу.

Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось самообладание и обычный сарказм.

— Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу — согласится!

Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в руки.

— Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты никогда не заработаешь!

— Посмотрим. А вдруг?

Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником, и над всеми этими кичащимися неправедно добытым богатством дельцами.

Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом, отчетливо видимом пути.

Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал, что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний, станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета, а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели у себя сегодняшнего.

И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли станут предметом расследования по уголовному делу.

Глава девятая. РАССЛЕДОВАНИЕ

Пухлая папка с материалами о покушении на убийство гражданки Нежинской была все равно что пустая. Возможности пополнить ее новой информацией исчерпаны. В таких случаях остается одно: идти вглубь, перелопачивать заново факты, события, анализировать слова, жесты, искать достоверное объяснение мотивов, устранять неувязки, неясности.

В диспетчерской станции "Скорой помощи" я узнал, что записи вызовов хранятся две недели, после чего стираются и пленки вновь поступают в оборот. Узнал я и то, что свободного времени и лишних рук у сотрудников нет, поэтому архивные поиски вести некому. Впрочем, последнее не явилось для меня неожиданностью, скорее наоборот — подтвердило, что я поступил предусмотрительно, взяв с собой двух внештатников.

Пока ребята перебирали гору потертых коробок с кассетами, я отправился в клинику мединститута, где лежала Нежинская после аварии. В толстой истории болезни меня интересовало одно: как она представила причину травмы? Ничего нового: попала под автомобиль на Фонарной улице.

Мне захотелось плюнуть и бросить эту линию как бесперспективную, но, вспомнив Старика, точнее его слова о том, что отличает профессионала от дилетанта, я поехал в травматологический пункт городской больницы. Полистав журнал регистрации, нашел нужную запись: "Нежинская М. В. — автомобильная авария на 14-м километре Загородного шоссе. Диагноз: ушибы, закрытая черепно-мозговая травма, подозрение на сотрясение мозга. Выдано направление на госпитализацию".

Я тут же позвонил в дежурную часть ГАИ. На этот раз осечки не произошло — авария на Загородном шоссе нашла отражение в журнале учета происшествий, по данному факту в возбуждении уголовного дела отказано, материал проверки сдан в архив. Все начинало становиться на свои места. Если еще магнитофонная запись в "Скорой помощи" оправдает мой интерес...

И надо же — оправдала. Пленка зафиксировала торопливый мужской голос: "Срочно приезжайте к раненой, сильное кровотечение... Запишите: Нежинская Мария, адрес... ". Диспетчер, как и положено, спросил, кто говорит, но звонивший уже положил трубку. Постороннему человеку, случайно встреченному потерпевшей на лестничной площадке, но знающему ее имя, фамилию и адрес, представляться явно не хотелось.

Я поручил внештатникам переписать вызов на портативный кассетник, а сам поехал в ГАИ и получил проверочный материал по факту аварии на Загородном шоссе.

Протокол осмотра места происшествия и схема к нему. Все понятно — машину занесло на повороте, водитель затормозил, но поздно — вылетели на обочину и врезались в столб.

Протокол осмотра транспортного средства: "Москвич-2140", рулевое управление и тормозная система исправны, разбита правая фара, смяло крыло, выбито лобовое стекло".

Акт освидетельствования водителя на алкоголь — остаточные явления, накануне вечером пил шампанское, авария произошла в шесть утра, все сходится. Объяснения участников.

Хлыстунов Эдуард Михайлович, тридцать лет, музыкант оркестра "Дружба": "Я со своей знакомой Нежинской провел выходные на базе отдыха, в понедельник рано утром мы возвращались в город, так как Марии надо было идти на работу. Стоял туман, и я не заметил поворота... Накануне мы пили шампанское, но я был совершенно трезв. Только ушибся о руль, в медицинской помощи не нуждаюсь..."

Нежинская Мария Викторовна пояснила то же самое, только добавила: "Претензий к Хлыстунову я не имею, от госпитализации отказываюсь".

Справка травмпункта со знакомым уже диагнозом.

Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: "Поскольку тяжких последствий не наступило, потерпевшая не желает привлечения водителя к ответственности, а материальный ущерб причинен самому Хлыстунову, ограничиться применением мер административного воздействия..."

Вот так. В деле появляется новый фигурант, о котором не упоминала ни сама Нежинская, ни люди из ее окружения. Хлыстунов — музыкант, характеризуется положительно, ранее не судим, но что-то в его установочных данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему... Проживает по улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти, вызывая смутное беспокойство.

Речная, 87. Посмотрим по схеме... Вот здесь, угловой дом, одна сторона выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер двадцать... А напротив, через улицу — двадцать второй. Каменногорский, 22... Где-то я слышал этот адрес... Точно! Заявление пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой факт без тщательной проверки нельзя.

На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников, запасся мощным фонарем.

Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом.

При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость, запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома N 87 по улице Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону, этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти лучшее место вряд ли возможно.

Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной пулей.

Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен, что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова — тайного друга Марии Нежинской.

Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так и нет.

Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной, факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или прямой ложью, дымовой завесой.

И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий патрон калибра 8 мм иностранного производства.

Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева.

В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши без перил казались гораздо уже, чем в действительности, а пропасть под ними зияла совершенно зловеще. Чего меня понесло сюда второй раз, да еще в такое время, я не знал, но чувствовал: впереди — важное открытие.

С прошлого раза строители успели смонтировать потолочное перекрытие — на двенадцатом этаже царил плотный черно-серый полумрак. Стен по-прежнему не было, и, подойдя к краю, я невольно отпрянул: казалось, что "свечка" накренилась, как Пизанская башня, угрожая сбросить непрошеного гостя туда, где точечные огоньки уличных фонарей обозначали широкий и оживленный обычно проспект.

Там, внизу, лежал другой мир, но и в нем сейчас жизнь приостановилась: ни одной машины, ни одного движения, ни звука.

Предчувствие необыкновенного охватило меня — что-то должно произойти! Прямо сейчас, сию минуту! Может, по темно-синему небу, перекрывая звезды, косо скользнет круглая, издающая легкое жужжание тень летающей тарелки, перемигнутся разноцветные сигнальные огоньки и ко мне выйдет инопланетное существо — зеленое, с глазами-блюдцами и рожкамилокаторами...

Подул ветер, на этаже нехорошо завыло, зашевелились силуэты бетонных опор, из углов полезли бесформенные угрожающие тени. Желтый лунный свет поблек, и все окружающее приобрело неправдоподобный, призрачный вид.

И тут раздался отдаленный звук... Или показалось обостренному слуху? Нет... Вот еще... И еще... Неужели... Я уже понял, но пытался не признаваться в этом. Шаги! Медленные, крадущиеся — шерк, шерк, шерк. Кто-то поднимался по лестнице, и разумного объяснения — кому могло понадобиться в полночь забираться на верхотуру недостроенного дома — в голову не приходило. Я инстинктивно спрятался за железную бочку из-под цемента, искренне надеясь, что сию минуту все разъяснится — появится нетрезвый, обросший щетиной сторож и можно будет перевести дух и посмеяться над своим глупым страхом. Шерк, шерк, шерк... шаги приблизились, уже должен был показаться и человек, если сюда поднималось материальное существо, но в поле зрения никто не появлялся.

Шерк, шерк, шерк... Пол на этаже покрывала цементная пыль, и сейчас она поднималась столбиками, зависала на несколько секунд и медленно опускалась на черные рубчатые следы, проявлявшиеся один за другим на сером бетоне.

Я впал в оцепенение: руки и ноги стали чужими, голос пропал, как будто кто-то другой вместо меня находился здесь и, безгласный и недвижимый, наблюдал картину, противоречащую самим основам с детства привычных представлений об окружающем мире.

Шерк, шерк, шерк... Следы протянулись к дальнему краю площадки, луна наконец вынырнула из облаков, и на полу вырисовывалась квадратная, немного скособоченная тень, упиравшаяся основанием в замершие у обрыва следы.

Очевидно, разум у меня не функционировал, но гдето на уровне подсознания я почему-то отчетливо понимал: это не бестелесный пришелец из космоса, нет, не научной фантастикой тут пахнет, совсем другим, дремучим, многократно перевернутым и разоблаченным, осмеянным и развенчанным, чепухой, предрассудками, ставшими вдруг реальностью, страшненький такой запашок, от которого, оказывается, и впрямь волосы дыбом встают и кровь в жилах стынет. А ведь и выпьют, чего доброго, ее, кровушку твою, и пистолетик макаровский девятимиллиметровый не поможет, и приемчики всякие хитрые, быстрые и надежные, тоже не сгодятся против потустороннего, нематериального, тут иные средства нужны, простые, проверенные: заговор там или молитва подходящая, кол осиновый, на худой конец пуля серебряная, водица святая.

Нету у тебя ничего такого, нетути, вон ты какой голенький, мягонький да беззащитненький, и сиди потому тихонько, не рыпайся, не кличь беды, может, стороной пройдет, если не учуют они духу человеческого. Почему они? Да потому что сейчас еще кто-то явится, не любит их брат поодиночке-то шастать...

И точно: раздалось какое-то мяуканье, сверху голова чья-то свесилась, осмотрелась и спряталась, а вместо нее ноги показались, потом вся фигура кругленькая на руках повисла, покачалась над пропастью, прогнулась пару раз и исхитрилась на этаж запрыгнуть, прокатилась по полу колобком, вскочила, отряхнулась по-кошачьи, так, что пыль цементная во все стороны полетела, и прямиком к лебедке: корыто металлическое для цемента тросиками прихватила и вниз столкнула. Завизжала лебедка, ручка закрутилась как бешеная, а рядом, оказывается, Семен Федотович Платошкин стоит, директор заготконторы, пиджак платочком очищает. Почистился, прихорошился, хвать за ручку и крутит, корыто свое обратно поднимает. Хитрец великий, не наш клиент — обэхээсовский, живет будто на пять зарплат, а как ревизия или проверка какая — у него полный ажур. Чего это он ночью по крышам лазит? Любит на здоровье жаловаться, валидол показывает, а сам может акробатом в цирке работать. Да и ручку лебедки вертит легко, свободно, а когда поднял корыто, в нем целая компания: и Рома Рогальский с женой, и Иван Варфоломеевич Кизиров, и две девочки из "Кристалла", и тетя Маша, и пегий Толик-повар, и какие-то незнакомые.

Веселые, нарядные, но не такие, как внизу, отличаются чем-то, хотя сразу и не разберешь, в чем тут дело.

— Ромик, включи электричество, — Кизиров к бетономешалке подошел, голову внутрь засунул. — Страсть размяться хочется.

Рогальский зажал своей лапой кабель, мотор взвыл, ноги Кизирова дернулись полукругом, но он их подобрал, только туфли снаружи остались, кожаные югославские, на "молнии" сбоку. Грохотало и хрюкало сильно, а все равно хруст слышался, у меня чуть внутренности не вывернуло.

А Платошкин еще раз свой лифт поднял, и опять там была знакомая публика: Козлов, что в прошлом году жену зарезал, не признался, хотя улик было два вагона и на суде в последнем слове клялся, мол, невиновен, плакал, уверял: ошибка вышла, Бадаев — растратчик и взяточник, Вика — секретарша большого начальника.

Бетономешалка остановилась, видно, Ромке надоело кабель держать, оттуда какой-то куль бесформенный вывалился, полежал, поохал, а потом опять собрался в Кизирова.

— Ох, и здорово же, Ромик! Куда там массаж в сауне!

— А ты свое начальство приезжее сразу с вокзала не на базу вези, а на стройку, — захохотал Рогальский. — Да прокрути с песочком! Дешево и сердито. Заодно посмотрят, что ты строишь, а из финского домика этого не увидишь, даже через коньячную бутылку!

— Видят, Рома! Начальство, оно все видит! Недаром я из передовиков не выхожу! Строить каждый может, один лучше, другой хуже — не в этом дело! Да и какая ему, Ромик, начальству, разница, у кого качество выше — у меня или у Фанеева? Для него лично другое важно: кто умеет уважить, развлечь, внимание оказать! Ко мне приедут — отдых на природе, икорка, коньячок, банька, девочки... А к Фанееву — жалобы да проблемы: качество бетона низкое, поставки неритмичны, столярка сырая... Потому я всегда на первом месте, а он на втором. Кто из нас лучше? Честно скажу — он, Фанеев! Зато я щедрее, удобнее, приятнее. А потому — впереди. И точка! Раз я первый, значит, и лучший. Это и справедливо. Организовать развлечения надо уметь, средства изыскать, иногда свои деньги доложить приходится... А дипломатом каким надо быть! Чтобы все тонко, прилично, да что там — простая заминочка пустяковая, неловкость минутная и все — пропал, сгорел синим пламенем!

— А строить, — Иван Варфоломеевич махнул рукой, — это штука не хитрая. Я девять домов поставил, он — шесть, и тут я впереди. А что у меня щели в стенах, крыша течет, двери не закрываются — ерунда, частности. По бумагам мои дома ничуть не хуже. А новоселы потихоньку, как муравьишки, щелочки заделают, двери починят, крышу залатают.

— Что-то ты, Иван, те же песни поешь, как давеча на ухе. Я же тебе не председатель исполкома, чего меня охмурять, — насмешливо прогудел Роман и хлопнул Ивана Варфоломеевича по плечу так, что у того подогнулись коленки.

Похоже, заведующий баром чувствовал себя с управляющим треста на равных.

— А ведь прав ты, братец! — визгливо засмеялся Кизиров. — Язык, проклятый, привык туману напускать. А сейчас кого стыдиться? Бояться кого? На равных мы!

— Жулик я! — завопил он дурным голосом и запрыгнул на бетономешалку. — Все мы жулики!

Платошкин уже давно перестал крутить ручку лебедки, на этаже собралось человек двадцать. Они не разбредались, держались кучно, пространство их было явно ограничено неимоверно увеличившейся тенью Бестелесного, которая занимала теперь половину площадки. Стояли небольшими группками, прогуливались по двое, по трое, чего-то ожидая, так зрители в фойе театра проводят время до первого звонка.

Вопль Кизирова послужил сигналом. Оживились, загалдели, руками замахали.

— За два месяца четыре тысячи украл — сообщил Платошкин с нескрываемой гордостью. — Кому рассказать — не поверят! И главное — концы в воду. Копай не копай — бесполезно!

— А я и не знаю, сколько ворую, — пожаловался Рогальский. — Пиво — дело текучее. Недолив, замена сорта, чуть-чуть разбавил — не для денег, для порядку — доход, но тут же и расход идет: кому на лапу подкинул, а тут бочка протекла или недоглядел — прокисшее завезли, запутался вконец!

— Чего бухгалтерию разводить, хватает — и ладно! — рассудительно сказал Толик-повар, шеки которого отвисали сильнее обычного. — Мне хватает! Вот вчера книжек купил на пять тысяч, полгрузовика, толстые, зараза, и тяжелые, чуть грыжа не вылезла, пока таскал. Соседям сказал — чтобы дети читали. Ха-ха, курам на смех! Надо было шкаф загрузить в немецком гарнитуре, не ставить же и туда хрусталь! Обложки глянцевые, одинаковые — красиво получилось.

— Это БВЛ, — вмешалась аптекарша Элизабет. — Я себе тоже взяла. В школе двойки да тройки получала, потом, правда, всех отличниц и самих училок за пояс заткнула — живу, как хочу, бриллиантами обвешалась, но они, дуры, думают, что это фианиты со сторублевой зарплаты. Так я их и в книжках переплюнула!

— МВЛ! — передразнил Толик и с похабной ухмылкой ущипнул ее за грудь. — Хватит умную корчить! Не внизу!

— Да ничего я не корчу! Верно, как была дурой, так и осталась. Зато при голове и всем прочем! Чего захочу, то и получу!

— Расхвасталась! — завизжала толстая, вульгарная блондинка не первой молодости в скверно сидящем кожаном пиджаке. — Я, может, еще дурее тебя, а бабки девать некуда! Это я придумала вместо хрусталя и ковров книги скупать! У меня уже сорок полок, на грузовике не увезешь, и ХМЛ и энциклопедии разные, доцент с третьего этажа как в библиотеку приходит. Я ему даю, пусть читает, дочке на тот год поступать...

Атмосфера вседозволенности опьяняла собравшихся, напряженность нарастала, они перестали слушать друг друга, каждый орал свое, брызгала слюна, судорожно дергались черные фигуры, выкрики, вой, хохот сливались в оглушительную какофонию, в которой время от времени можно было разобрать обрывки отдельных фраз.

— ...сто двадцать тысяч чистыми, не считая того, что роздал — ревизору, начальнику...

— ...два этажа наверху и один подземный, с виду обычный домик, никто не догадается...

— ...они, идиоты, улыбаются, просят кусочек получше, а я каждого накрываю — хоть на пять копеек, хоть на копейку...

— ...жена ему давно надоела, так он мне и путевку, и одежду, продукты завозит, деньги дает...

— ...а мне директор сказал — поставит заведовать секцией, потому и терплю, хотя он противный, потный...

— ...я сразу с тремя живу и никаких проблем не знаю, люди солидные, что захочу — тут же сделают...

Они взахлеб хвастались пороками и мерзостями, которые внизу старательно прятали, маскировали, чтобы кто-нибудь, упаси Бог, не догадался, и этот тяжкий труд утомлял настолько, что сейчас, сняв ограничения, они буквально шли вразнос, стараясь перещеголять друг друга в мерзости, подлости, отвратительности. И внешность их стала изменяться, и поведение в соответствии с тем, что произносилось вслух — глубоко скрытые качества пробивались сквозь привычную оболочку наружу: свиные рыла, вурдалачьи клыки, рога, острые мохнатые уши...

Галина Рогальская превратилась в плешивую мартышку, кривлялась, корчила рожи, остервенело выкусывала блох. В опасливой, хищно нюхающей воздух гиено-свинье угадывалась Надежда Толстошеева.

Девочки из "Кристалла" стали похожи на драных, гулящих кошек, они сидели на ведрах в похабных позах, курили, несли нецензурщину, похотливо поглядывая на мужчин, подавали недвусмысленные знаки.

— ...весь вечер гудели, коньяк, шампанское, на девяносто шесть рублей, а потом я в сортир пошла и смылась...

— Поймают, набьют... Я всегда расплачиваюсь почестному.

Клыкастый, потный Платошкин втолковывал низкорослому живчику с лицом сатира:

— Твердо решил: накоплю миллион и фьюи, туда... Деньги переправлю по частям, вызов пришлют. Хочу развернуться, настоящим миллионером себя почувствовать, не подпольным.

— А мне и здесь хорошо: жратва, водка, девочки... Вот сейчас с шестнадцатилетней...

— Говнюки вы все! — истошно заорал Козлов. — Сволочи трусливые! Я вот жену пришил, а вы по-тихому пакостите, чистенькими остаетесь, порядочными прикидываетесь! Да я вас, если захочу!..

Он явно чувствовал свою ущербность: считал-то себя отъявленным злодеем, самым страшным здесь, уважения ждал, авторитета, а на него никто и внимания не обращал. И рожа у него оказалась не устрашающей, а противной — обычное свинячье мурло. Не дотянул Козлов по своим душевным качествам до волкоподобных дельцов Платошкина и Кизирова, жутковатого упыря Рогальского, спрутообразного Бадаева. А уж с благочинной продавщицей пирожков тетей Машей жалкий свинтух ни в какое сравнение не шел, вот уж у кого харя наикошмарнейшая! Помесь Медузы Горгоны и кровососущего монстра из заокеанских фильмов ужасов!

Ей выкрик Козлова, видать, сильно не понравился — шасть сквозь толпу, вплотную, а с боков его уже волкоподобные обступили, морды клыкастые приставили, глядят недобро, плотоядно облизываются...

— Чего... Чего... Ну... — Если и была у Козлова душа, то точно в пятки ушла, жалел он уже, что повел себя не по чину, зачастил, сбился и еще хуже себе сделал.

Тетя Маша впилась в него высасывающим взглядом, и он все меньше становился, и рыло съеживалось, и пятачок посинел.

— Это, да, ножом... Думаете, просто...

— Рви! — тихо выдохнула тетя Маша, однако все услышали. Лиловое щупальце перехватило Козлова поперек лба, голову запрокидывая, тетя Маша в кадык зубами впилась, захрипел Козлов, кровь цевкой брызнула, тут со всех сторон клыкастые налетели, хруст, чавканье, брызги... В мгновенье ока все кончилось. И какой тут поднялся ор, вой, галдеж!

Кизиров запихал Гришку в бетономешалку, придерживает, чтоб не вылез, и мелет, дробит, перемеливает. Платошкин пиджак сбросил, вокруг своей лебедки гопака отплясывает, тетя Маша козловыми костями в городки играет. Бадаев щупальцами толстую блондинку обхватил, под юбку залез, под кофточку, сопит, потеет, а она смеется га-а-аденько так... Вика на плитах стриптиз изображает, а девочек из "Кристалла" уже давно в темный угол утащили, только и слышно, как повизгивают... Шум, гам, хруст, стук, рев, визг... Меняются картинки, как в калейдоскопе, одна другой мерзостнее. Не позволили бы себе такого бюрократизированные чиновники из орловских Девяти Слоев, и булгаковская свита Князя Тьмы, грешащая иногда забавными безобразиями, но собранная и целеустремленная, тоже бы не позволила. Вот гоголевская нечисть устраивала подобные шабаши без смысла и цели, но этот все равно был хуже, потому что и смысл и цель здесь как раз имелись и заключались именно в упоении бессмысленностью и бесцельностью запретных и предосудительных там, внизу, действий, которые здесь можно было совершать абсолютно безнаказанно и, более того, при полном одобрении и поддержке окружающих.

Крутится колесо дьявольского веселья, все сильнее раскручивается, уже отдельных фигур не различишь и слова не услышишь, как в кинозале, если запустить проектор с бешеной скоростью. Чем же закончится эта ночка? Хорошо еще, что они за границу тени не выходят, а то сожрали бы и тебя, Крылов, косточками твоими в городки сыграли б...

— А ну, хватит! — голос, несомненно, принадлежал Бестелесному. — Не за этим собрались, к делу!

Колесо резко остановилось, распалось на множество частей, и каждая поспешно приводила себя в порядок. Поправлялись платья, вытирались красные пятна вокруг жадных ртов, да и внешность изменялась в обратную сторону: рожи оборотней приобретали первоначальный вид.

Мимо прошел возбужденный, тяжело дышащий Кизиров, рядом семенил Платошкин с неизменным платочком в руке.

— Зарвался он совсем, — злобно шипел Иван Варфоломеевич, и Семен Федотович согласно кивал. — В кои веки соберемся, где еще так отдохнешь, так недосуг, надо свою власть показать! "К делу, к делу", — передразнил он, скорчив гримасу. — Надо будет его прокатить на отчетно-выборной!

Между тем на площадке появился стол под сукном, цвета которого было не разобрать, и несколько рядов стульев. Начали присаживаться. Девочки из "Кристалла" и Вика сзади примостились — растрепанные, красные.

— Ужас какой-то! Все хорошо, весело, только не нравится мне, когда людей жрут... Каждый раз комунибудь кровь выпускают — бр-р-р...

— Ничего, привыкнешь.

— Привыкнуть-то я привыкла, только знаешь, какие мысли в голову лезут? Сегодня его сожрали, а завтра меня сожрут.

— Не бойся, дура, нас не тронут, мы для другого нужны, в худшем случае морду набьют, ну да это и внизу схлопотать можно, особенно если из кабака сбегать...

Раздался смешок.

— Тихо!

За столом появился председатель — солидно надувшийся Алик Орехов в строгом, официальном костюме.

— Не для того мы собрались, чтобы веселиться и зубоскалить, совсем не для того...

Начал он привычно, нравоучительным тоном, но тут же увял, запнулся и, махнув рукой, выругался сквозь зубы.

— В общем, заслушаем Терентьева, пусть расскажет, какую пользу он приносит нашему делу...

— Опять Терентьев! Что я, крайний, что ли! — заныл пегий Толик-повар, скисая на глазах. — Показатели у меня хорошие: за последний месяц две души уловил, а развратил, растлил, разложил морально — без счета. Три инженера дипломы спрятали, двое в мебельный пошли, грузчиками, а один — на пиво, к Ромочке подручным.

— Точно, — сочным басом подтвердил Рогальский. — Дельный парень, сразу видно — толк будет.

— Во-во! А институт с отличием окончил, между прочим, в аспирантуру собирался. Думаете, легко было его с прямого пути сбить?

— Ты расскажи лучше, как материальные фонды используешь! — перебил его Орехов, и чувствовалось, что он большой дока по части всяких вливаний и нахлобучек, и уж если надо кого-то с толку сбить да дураком выставить, то за ним не заржавеет...

— А чего фонды... Я знаю, это Бадаев написал... Да врет он все, гад! Я в поте лица тружусь, тенета расставляю, в соблазн ввожу...

— Пышные фразы для низа оставьте, — снова перебил председатель. — Про доблестный труд, про недосыпы, нервотрепки, горение на работе, инфаркты. А нам факты подавайте.

И, расчетливо выдержав паузу, когда пегий Толик решил, что настал его черед говорить и раскрыл рот, кляпом вбил следующий вопрос:

— Дубленку серую заказывали?

Повар снова раскрыл рот, закрыл, собрался с мыслями, набрал в грудь воздуха, но Орехов опять не дал ему ответить.

— Сорок восьмой размер, четвертый рост, женская? Почему молчите? Или сказать нечего?

— Так это для искушения, душу ловил... — промямлил Терентьев, но видно было, что вину за собой он чувствует.

— А без строго фондируемых материалов душу поймать нельзя было?

Председатель явно расставил ловушку, но глупый Толик охотно сунул голову в петлю.

— Никак! Женщина попалась с принципами, высоких моральных качеств, тут какой-то мелочью не отделаешься!

— Да-да-да, — сочувственно проговорил Орехов. — Только нам известно, что ту душу, по которой вы отчитались, удалось искусить флакончиком "Же-о-зе", бутылкой ликера "Арктика" и коробкой шоколадных конфет. А дубленку серую вы презентовали собственной супруге, душа которой и так целиком и полностью нам принадлежит! Как вы это объясните?

Терентьев молчал, растерянно хлопая глазами, щеки скорбно отвисали почти до плеч. Голос председателя обретал обличающую силу.

— Привыкли там, внизу! Все к рукам липнет, даже своих обманываете! Думаете, мы с вас не спросим?

Терентьев, явно чувствуя недоброе, огляделся по сторонам.

— Товарищи, дорогие, — он не обратил внимания на пробежавший шумок и театрально ударил себя в грудь. — Ошибся, виноват! Но по-человечески можно ведь меня понять, по-людски?

Собрание возмущенно зашумело.

— Наглец, совсем стыд потерял!

— Людьми нас обзывает!

— С кем сравнивает, мерзавец!

— Да неужели мы еще оскорбления терпеть будем?

По рядам вновь прокатилось опасное возбуждение. Завертелись головы, замелькали хищные хари, злые ожидающие взгляды отыскивали тетю Машу. Она неторопливо поднялась с места и медленно направилась к трясущемуся Толику. Он дернулся было, да не тут-то было: предусмотрительные соседи вцепились в волосы, рукава, брюки — все, амба, деваться некуда.

Тетя Маша подошла вразвалочку вплотную, повернула Терентьева за плечи поудобнее, в глаза уставилась.

— Ну, что с ним делать, с голубчиком?

Лениво так спросила, не скрывая даже, что для проформы.

Терентьев побледнел, схватился руками за горло. Напряжение стремительно нарастало. Назревал тот самый момент, когда оно прорвется свалкой, топотом, хрустом, брызгами. Девочки из "Кристалла" изо всех сил шеи вытянули.

И тут в зловещей тишине трубно раздался голос Бестелесного:

— Баста на сегодня. В другой раз. А сейчас все вон. Некогда мне.

— Зарвался, зарвался, — снова зашипел Иван Варфоломеевич, но тень Бестелесного начала уменьшаться, и ее границы одного за другим слизывали участников шабаша. Через минуту площадка была пуста. Только истоптанная цементная пыль, пятна подозрительные, перевернутые стулья да горстка свежих, дочиста обглоданных костей — все, что осталось от убийцы Козлова.

— Насвинячили-то как, — сказал Бестелесный обычным голосом справного хозяйственного мужика. — Разве можно тут женщину принимать! Культу-ура-а...

Пронесся легкий ветерок, заклубилась пыль, и следы шабаша исчезли. Остались отпечатки рубчатых подошв и скособоченная квадратная тень у края этажа. Впрочем, тень стала понемногу выправляться, а на фоне звездного неба проявился силуэт, загустел и превратился в отлично одетого красавца мужчину лет сорока, дородного, представительного, из тех, которые, как говорится, умеют жить. Он явно кого-то ждал.

И дождался.

Между звезд появилась прямая фигура, бесшумно скользившая снизу вверх, как будто по натянутому под углом канату. Вот она ближе, ближе, ближе...

— Добрый вечер.

Теперь она стояла рядом с Бестелесным. Тот церемонно поклонился.

— Добрый, добрый. Рад вас видеть. Как здоровье?

Фигура повернулась, и луна осветила впалые щеки, длинный нос, мешки под глазами. Нежинская! Точно такая, как на неудачном маленьком снимке!

— Уже хорошо. Легко отделалась.

— Да, вам повезло. Эта штука... — В руках Бестелесного оказалась короткая, тускло отблескивающая винтовка. Длинная трубка телескопического прицела, на конце ствола — цилиндр глушителя. — Эта штука и ее хозяин обычно не оставляют раненых. Но вам нечего опасаться, мы его устранили.

Нежинская захлопала в ладоши.

— Браво!

— Теперь о делах.

Винтовка куда-то исчезла, и Бестелесный вынул флюоресцирующий блокнот.

— Только... Как видите, я учел, что вам неприятно разговаривать с пустотой. Снимите и вы это...

Бестелесный неопределенно провел пальцем полукруг.

— Что ж, пожалуй...

Нежинская ухватила себя двумя пальцами за нос и потянула. Нос вытянулся, за ним, деформируясь, подались щеки, лоб, подбородок, раздался щелчок, какой бывает, когда стягивают хирургические перчатки.

— Вот так-то лучше.

Действительно, содрав старое лицо. Нежинская стала похожа на кинозвезду.

— Вы поработали неплохо. Теперь вам предстоит заняться этим...

Бестелесный протянул ей блокнот.

— Так, так, ясно. Завтра же приступлю.

— Канал связи меняем. Здесь все записано, — Бестелесный передал Нежинской пакет.

— Там же батарейки к аппаратуре. И старайтесь меньше пользоваться внушающим блоком. Он на пределе ресурса, а новый поступит только на той неделе. По-прежнему опирайтесь на наших помощников.

Бестелесный ткнул рукой в место шабаша.

— Жадны, глупы, беспринципны, злы, завистливы — это как раз то, что нам нужно. И старайтесь насаждать такие же качества в ком только сможете. Самое главное — находить неустойчивых и подталкивать для первого шага. А дальше они пойдут сами!

Задания, формы связи, технические средства, инструктирование исполнителя — события вошли в более-менее привычное русло, и я почувствовал необыкновенное облегчение. Да это же обычные шпионы! А оборотни-кровососы всего лишь гипнотические штучки! Все логично, рационально, материально! Я испытывал почти нежные чувства к Бестелесному и Нежинской. Происходящее получало вполне удовлетворительное объяснение и становилось с головы на ноги. Антигравитационные летательные аппараты, приборы невидимости и гипноза, — все это творения человеческих рук, хотя и созданные в секретных заокеанских лабораториях, но использующие законы природы и укладывающиеся в наши представления об окружающем мире. Я ощутил почву под ногами и готовность действовать. С этим надо было спешить: Бестелесный шагнул с этажа и унесся прочь, превращаясь в крохотную точку, растворившуюся в черно-синем небе.

Нежинская осталась одна.

С трудом распрямляя затекшие ноги, я вышел изза бочки.

— Что вы здесь делаете?

Мое появление не произвело никакого эффекта. Нежинская не проявила ни удивления, ни испуга.

— Добрый вечер.

Она была в обтягивающем черном без украшений платье, перехваченном широким кожаным поясом с массивной резной пряжкой, на ногах узкие черные туфельки на высоченной "шпильке". Мне стало неловко за свой мятый, перепачканный цементом костюм, взъерошенный, возбужденный вид, грубый, бесцеремонный тон.

Нежинская улыбнулась, и я понял: именно этого — смущения и замешательства — она и добивалась фальшивым спокойствием и светскими манерами, уместными, если бы мы встретились вечером в парке возле ее дома.

На меня накатила волна злости.

— Уже не вечер, а ночь! И когда вы теми же словами приветствовали своего шефа, тоже была ночь! Что вы здесь делаете в такое время?

— Дышу воздухом.

Ее пальцы скользнули по пряжке ремня.

— Я ведь живу поблизости, вот мое окошко.

Она показала пальчиком.

— Когда не спится, прихожу сюда немного погулять.

— По воздуху?

— Почему по воздуху? — удивилась Нежинская. — По асфальту.

Мы стояли в парке возле цветочной клумбы, мимо проходили нарядные люди, где-то играла музыка, и я не мог понять: что я здесь делаю, где находился раньше, почему на мне такой грязный жеваный костюм и с какой стати я задаю незнакомой красивой женщине бестактные вопросы.

Но тут в поясе у моей собеседницы что-то затрещало, заискрило, вырвалась тонкая струя дыма, деревья, кустарник, цветочная клумба и прохожие заколыхались, как киноизображение на раскачиваемом ветром экране, в картине окружающего стали появляться трещины и разрывы, в которые проглядывали бетонные балки, перекрытия, звезды, и мы вновь оказались на двенадцатом этаже недостроенного дома, я все вспомнил и полез за пистолетом.

— Не шевелиться!

Но было поздно: Нежинская прыгнула вперед, вытянув руки с растопыренными пальцами, из-под ногтей торчали отсверкивающие в лунном свете бритвенные лезвия. В этот миг на ней вспыхнуло платье, удар не достиг цели: пальцы скользнули по пиджаку, располосовав его в клочья. Нежинская зарычала, извиваясь змеей, сорвала через голову пылающее платье, под ним ничего не было, даже тела: только голова, шея, руки до плеч и ноги до бедер были из плоти, потом шли шарниры и пружины, которыми они крепились к металлическому туловищу.

Я бросился к лестничному пролету и покатился вниз, чувствуя омертвевшей спиной жадное леденящее дыхание. Лестничные марши мелькали один за другим, где-то на восьмом или седьмом этаже я почувствовал опасность впереди и, свернув по изгибу лестницы очередной раз, увидел впереди страшную паукообразную фигуру Нежинской, к которой меня неумолимо несла сила инерции.

Я выстрелил. Бесшумно вспыхнул оранжевый шар, заклубилось облако дыма, его я проскочил на скорости, ожидая каждую секунду, что десяток бритв раскромсает мне горло.

Я бежал, прыгал, катился, сумасшедший спуск должен был уже давно кончиться, но лестница по-прежнему уходила вниз, и у меня даже мелькнула ужасная мысль, что поверхность земли осталась наверху, а меня умышленно гонят дальше — прямо в преисподнюю!

Но нет, вот знакомая груда кирпичей, деревянные носилки — последний пролет. Я пролетел его как на крыльях и, не успев затормозить, с маху врезался в бетонную стену. Выход был замурован.

Я обернулся, прижавшись к преграде спиной, и увидел Нежинскую, распластавшуюся в прыжке, рука машинально вскинула пистолет и правильно выбрала прицел, но я знал, что это не поможет, и точно — спуск не поддавался, мгновение растянулось. Нежинская наплывала медленно и неотвратимо, тускло отсвечивало металлическое туловище, ярким огнем полыхали бритвы из-под ногтей, на ногах тоже был этот ужасный педикюр, и все двадцать острых, чуть изогнутых лезвий нацеливались в наиболее уязвимые и незащищенные места — шею, живот.

Я дернулся, закричал, проснулся и еще несколько секунд не мог поверить, что не надо никуда бежать, ни от кого спасаться, докладывать начальству о шабаше упырей, подвергаться освидетельствованию у психиатра... Все позади!

Но позади ли? Я лежу на стульях, кругом толстые каменные стены, сводчатый потолок, сбоку кто-то сопит в ухо... Поворачиваю голову и прямо перед собой вижу волчью морду!

Черт побери! Теперь я проснулся окончательно.

— Пошел вон!

Буран, не привыкший к такому обращению, обиженно отворачивается и уходит, а я встаю с болью во всем теле и, поднимаясь в дежурку, кляну на чем свет стоит свое жесткое ложе и заодно тех, кто уже два месяца ремонтирует комнату отдыха. И все же, к чему этот сон?

"К активизации розыска!" — ответил бы Фролов. Начальство однозначно истолковывает любые приметы и неодобрительно относится к отсутствию положительных результатов. Что совершенно справедливо.

"Ладно, Мария Викторовна. Я все-таки развею дымовую завесу, один за другим переберу все скользкие фактики вашего дела и выясню, кто стрелял и почему! — мысленно обратился я к Нежинской, чувствуя, что испытываю к этой красивой и элегантной женщине глухую неприязнь. — А заодно и то, почему вы не хотите нам помочь, окружаете себя недомолвками, оговорками, прямой ложью, наконец!"

До конца недели я приложил все усилия, чтобы раскрутить колесо розыска.

В комитете ДОСААФ договорился о включении в соревнования по пулевой стрельбе команды НИИ ППИ. Институт выставил пятерых стрелков, в том числе Спиридонова.

Через областное общество охотников вышел на крупного знатока охотничьего оружия, владельца богатейшей коллекции патронов Яковченко, провел с ним два часа, получил уйму интересных, но не относящихся к розыску сведений, а напоследок узнал, что не опознанный экспертами патрон — японский, от двуствольного промыслового штуцера, снабженного точным прицельным устройством. Такие штуцеры в небольших количествах раньше поступали к нам по береговой торговле, как правило, оседали в пограничной полосе и в глубь страны не попадали, во всяком случае, сам Яковченко ни одного не видел.

Проверил Спиридонова — тот никогда не бывал в зонах береговой торговли, родственников или знакомых там не имел, охотой не увлекался. И вдруг неожиданность: десять лет назад он занимался стрельбой, выполнил первый разряд! Эту запись я обвел двумя кружками, с тем чтобы еще к ней вернуться.

Несколько дней я собирал фотографии лиц из окружения Нежинской, наклеивал на бланки фототаблиц вперемежку со снимками посторонних лиц. Потом пришел в экспериментальный дом кооператива "Уют", в бесшумном лифте поднялся на седьмой этаж и позвонил в дверь против квартиры потерпевшей.

— Здравствуйте, Валентина Ивановна, я из милиции, майор Крылов.

У соседки Нежинской Прохоровой острый нос, тонкие выщипанные брови и быстрые маленькие глазки. Такими любят изображать на карикатурах сплетниц. Гусар уже беседовал с ней, но безрезультатно: "Не слышала, не видела, не знаю". Скорей всего не хочет "ввязываться в историю".

— Вы меня знаете? — беспокойный взгляд обшаривал с головы до ног, настороженно шевелился острый носик. — Ах, ваш товарищ здесь был... Вот жизнь! Инкассаторов грабят, по квартирам стреляют. Нашли его, да? Кто же это?

— Пока нет, Валентина Ивановна...

Она огорченно поджала губы.

— Но если вы нам поможете, обязательно найдем. Кое-какие соображения уже есть.

— А какие? Что вы подозреваете? Любовник, да? Кто?

В любопытстве Прохоровой было что-то болезненное.

— Вот вы и подскажите, — добродушно улыбнулся я. — А то скромничаете, отказываетесь. У вас же в двери "глазок"!

Толстые накрашенные губы сложились в многозначительную улыбку.

— Имеется. Иногда я выгляну, не без того.

— И чудесно, — я постарался улыбнуться еще добродушней. — Расскажите, кто приходил к Нежинской, с кем она дружила, — это может очень пригодиться следствию.

— Конечно, тогда вам будет ясно, кого ловить, тогда отыщете, — видно было, что Прохоровой очень хочется поспособствовать поимке преступника, хотя бы для того, чтобы узнать наконец разгадку мучающей ее тайны. — Только не хочу я всех этих протоколов, судов, повесток. Зачем мне? Если бы так, без записей...

— Можно и без записей.

Хоть ориентирующую информацию получить. Как говорится, "с паршивой овцы... ".

— Тогда слушайте.

Прохорова понизила голос и скороговоркой рассказала, что Нежинская ведет далеко не монашеский образ жизни, сын постоянно живет у бабушки, а она часто принимает гостей, веселится, много мужчин (бабенка интересная, следит за собой, хотя и тоща больно), и тогда, когда бабахнули, привела одного, сидели весь вечер, потом он выскочил как ошпаренный — и в дверь, а вскоре врачи приехали.

— Только все это, — Прохорова приложила палец к губам, — в тайне, как договорились.

— Как он выглядел?

— Последний-то? — Прохорова презрительно скривилась. — Мордатый такой, глаза круглые, во!

Она прижала свернутые бубликами пальцы к переносице.

— Губы отвисают, бакенбарды торчат — страхолюдина! И чего она в нем нашла? Одет, правда, по-модному: курточка желтая замшевая, джинсы, да и держаться барином — важный, не подступись!

— А как зовут, фамилия?

— Вот этого не знаю. На машине приехал, видела, я как раз домой шла, у подъезда и встретились. "Жигули" синего цвета.

— Номер не запомнили? — безнадежно спросил я.

— Как же не запомнила? — обиделась Прохорова. — Записала. Я все машины записываю на всякий случай. Краж-то сколько развелось...

Она открыла сервант, порылась в коробке из-под конфет.

— Вот он! 22-81 КМП.

— Спасибо, Валентина Ивановна, нам это пригодится.

Я положил на скользкий пластик кухонного стола фототаблицу.

— Кого-нибудь знаете?

— Как же! Вот этот к ней часто ходил и этот тоже, — палец с неровно подрезанным ногтем указал на Хлыстунова, Спиридонова, потом уперся в лицо Элефантова.

— Вот он раза два-три был. Редко да метко, однажды за полночь заявился! Да вы не всех принесли...

Улыбка Прохоровой была явно ехидной.

Вернувшись в отдел, я дал задание ГАИ и через час узнал, что владельцем автомобиля является гражданин Федотов, инвалид третьей группы, а пользуется им по доверенности некто Гасило — дальний родственник хозяина, завскладом мебельной базы.

На следующий день Гасило робко приоткрыл дверь кабинета. От его важности не осталось и следа — подчеркнуто предупредительный, законопослушный гражданин, которого непонятно почему, очевидно по недоразумению, вызвали в милицию.

— Чем могу... уголовному розыс... Никогда не быв... но если чего над...

Скороговорка, проглоченные окончания слов — именно этот голос записал магнитофон диспетчерской "Скорой помощи".

Я спросил Гасило про вечер у Нежинской, он удивленно моргал глазами, а когда понял, что его персона сама по себе милицию не интересует, выложил с определенными корректировками суть дела.

Получалось, что он зашел к Марии Викторовне выпить чашку чаю, они разговаривали на общие темы, вдруг со звоном лопнуло стекло, хозяйка схватилась за бок, между пальцев побежала кровь. Нежинская попросила вызвать "Скорую", что он и сделал, а обратно возвращаться не стал, чтобы не "впутываться в историю". Нежинскую знал две недели, познакомились, когда она покупала мебель, разумеется, абсолютно законно, через магазин, на складе просто проверяла комплектность гарнитура, мол, чтобы царапин не было, стекла целы, винтики-гаечки на месте... Отношения между ними чисто товарищеские, ничего другого он, конечно, и в мыслях не держал. Что произошло в тот вечер, он толком не понял. Нежинскую больше не видел и уточнить не мог, поэтому никакого мнения на этот счет не имеет, догадок и подозрений тоже нет и вообще не задумывался над происшедшим. О взаимоотношениях потерпевшей с другими людьми ничего не знает, добавлений и уточнений нет.

Когда протокол был подписан, я предупредил Гасило, что, возможно, ему придется еще давать показания, он снова скис и бесшумно вытек из кабинета, прошелестев напоследок что-то вроде "до свид... ".

Фамилии опознанных Прохоровой заняли свои места в плане расследования. На схеме они выглядели кружочками, связанными пунктирами с квадратиком, в котором была вписана фамилия потерпевшей.

Глава десятая. ПРЕДЫСТОРИЯ

Судьбы Элефантова и Нежинской сплелись в тугой узел три года назад. Он еще работал в экспериментальной лаборатории НИИ средств автоматики и связи и только начал собирать материал о возможности использования биологических энергоресурсов организма для внечувственной передачи информации. Дело спорилось, появлялись новые идеи, как-то сами собой намечались пути их реализации. В редакции солидных журналов было направлено несколько объемных статей, содержащих оригинальный анализ полученных данных. Элефантов сумел несколько раз выступить на научных конференциях, преподнося свои доклады как результат обобщения побочных эффектов, возникающих по ходу основных исследований.

Его сообщения вызвали интерес, широкое обсуждение, что помогло Боре Никифорову, напористому и энергичному завлабу, "пробить" тему в план и получить под нее новое оборудование и несколько штатных единиц. Одну из них заняла Нежинская.

В то время ей было двадцать семь, но Элефантов сразу отметил, что выглядит она значительно моложе, что у нее фигура балерины, красивые васильковые глаза, располагающая внешность. Голубое платье идеально подходило к цвету штор, это вызывало шутки насчет предусмотрительности нового инженера, и оказалось, что у нее хорошая мягкая улыбка.

Она пришла с производства и охотно рассказывала о прошлой работе, но, не теряя времени, начала осваивать новые обязанности: перечитала все имеющиеся в лаборатории инструкции, ознакомилась с техническими характеристиками приборов, просмотрела отчеты по оконченным темам. Натыкаясь на непонятное, не стеснялась спрашивать, и Элефантов объяснял, замечая, что она быстро схватывает суть.

Нежинская оказалась общительной, доброжелательной и быстро освоилась в коллективе. Теперь традиционные ежедневные чаепития проходили под ее руководством, и все сразу ощутили преимущества этого. Мария принесла из дому огромный, ярко расписанный чайник, ввела систему дежурств и то поручала кому-нибудь купить пирожных, то посылала за колбасой, сыром и делала бутерброды, а иногда угощала пирогами собственного изготовления. Обязанности по уборке и мытью посуды она добровольно взяла на себя, как принимала на себя и многое другое, чего могла бы и не делать.

Поскольку институтские уборщицы не слишком перетруждались, Мария по утрам вытирала пыль со столов, брала стирать шторы и занавески. В конце работы, если мужчины замешкаются, аккуратно подстелив газету, ловко забиралась на высокий подоконник и закрывала фрамугу. Тонкая, хрупкая, узкобедрая, на фоне неба она казалась совсем девчонкой, школьницей.

Элефантов слыл в институте весельчаком, остряком и, хотя по натуре не являлся ни тем, ни другим, вынужден был оправдывать сложившуюся репутацию. Его считали любителем "клубнички", и он, подыгрывая, привык отпускать соленые шутки, рассказывать рискованные анекдоты.

К его удивлению. Нежинскую это нимало не шокировало, она громко и весело смеялась и даже, не оставаясь в долгу, поведала несколько пикантных житейских историй с забавным концом.

Такую простоту в общении Элефантов расценил как признак раскрепощенности, этакой эмансипированности современной молодой женщины, которой, впрочем, трудно было ожидать от Марии, с ее внешностью и манерами прилежной, скромной старшеклассницы.

Свое открытие Элефантов не обнародовал, но стал присматриваться к Нежинской повнимательнее. И обнаружил, что в ее поведении проскальзывают черточки, приглашающие к ухаживанию, а загадочный взгляд наводит на мысль о тихом омуте, в котором, как известно, водятся черти.

Все это удивляло, будоражило любопытство, предполагаемая тайна притягивала как магнит. И тогда Элефантов решил попробовать ее разгадать.

Однажды, улучив момент, когда поблизости никого не было, он предложил Марии вместе пообедать. Как отреагирует Нежинская на попытку перевести их отношения из чисто служебных в иное русло, он не знал и приготовился в случае отказа обратить все в шутку, чтобы не оказаться в неловком положении.

Но она медленно и, как ему показалось, со значением наклонила голову, соглашаясь, так что оставалось только назначить место и время встречи.

На такси они приехали в загородную шашлычную, Элефантов получил из рук плотного армянина с побитым оспой лицом глубокую тарелку, наполненную щедро посыпанными луком и политыми уксусом крупными ломтями дымящейся свинины, несколько кусочков хлеба и бутылку сухого вина, а Мария тем временем заставила неопрятную женщину в замызганном сером халате убрать со столика, стоящего в самом уютном месте — в углу веранды под деревьями, — принесла из буфета салфетки и еще раз протерла липкую пластиковую поверхность, а из нескольких соорудила импровизированную скатерть.

— О, да ты отлично похозяйничала, молодец, — Элефантову понравилась самостоятельность спутницы. — Не знаю, что бы я без тебя делал!

— Пустяки, — засмеялась Нежинская. — Вот я без тебя действительно умерла бы от голода. А так, — она кивнула на гору аппетитно пахнущего мяса, — мы являемся обладателями отменного шашлыка.

— Грузины говорят, что шашлык может быть только из баранины, — сосредоточенно проговорил Элефантов, наполняя стаканы.

— Ничего, — бодро ответила Мария. — У свинины свои преимущества — она мягче.

Элефантов поднял стакан.

— Выпьем за общение. За то, чтобы встречаться не только в служебной обстановке, но и вот так, на природе!

— С удовольствием!

Мясо брали прямо руками, из одной тарелки. Мария ела деликатно, не торопясь, мелкими глотками отпивая терпкое красное вино. Элефантов подкладывал ей куски без жира, рассказывал смешные историй из своей жизни и был рад, что все складывается так удачно и они чувствуют себя легко и непринужденно.

Одна из многочисленных живущих здесь собак подошла близко к столику и смотрела на них умными и добрыми, как у человека, глазами. Мария улыбнулась и бросила ей кусочек. Пес понюхал, покрутил головой и важно удалился.

— Собачки здесь избалованные, — сказал Элефантов. — С утра столько мяса съедают...

— Хорошо им, — засмеялась Нежинская. — Не приходится связываться с общепитом. Я каждый день иду в столовую с дрожью...

Они поднялись.

— Спасибо за обед. Но мы, наверное, опоздаем?

— Спасибо за приятную компанию, — в тон ей ответил Элефантов. — А насчет опоздания не волнуйся: Никифоров у нас демократ — требует результативной работы, а когда она делается, его не интересует.

В обеденный перерыв они не уложились, пришлось сказать коллегам, что ходили в модное кафе, пользующееся преувеличенной славой качества пищи и длинными очередями. Объяснение было естественным, и больше никаких вопросов не последовало.

Раскованность Нежинской Элефантову понравилась, ее общество оказалось приятным, и этот обед он вспоминал с удовольствием. А установившиеся между ними неформальные, скрытые от глаз окружающих отношения волновали предвкушением чего-то нового и необычного.

Примерно через неделю Элефантову позвонил Алик Орехов.

— Послушай, старик, нельзя же так! Ты совсем пропал! Ну, я понимаю — наука, большие свершения, это все хорошо, но друзей тоже забывать не годится!

— Да я...

— Не надо, не надо! Расскажешь все сегодня вечером. Я отремонтировал наконец свою колымагу, и мы с Толиком собираемся проскочить в "Нептун". Естественно, заедем за тобой. Ну, как?

— Ладно. А если я буду не один?

— О чем речь, старик! Все равно возьмем!

Выслушав приглашение, Мария задумалась, и ему показалось, что откажется, но нет, она кивнула и спокойно ответила:

— Поедем. Только ненадолго.

После работы они вышли к условленному месту. "ЗИМ" Орехова прибыл минута в минуту.

— Как тебе нравится такой вид транспорта? — спросил Элефантов, когда они направились к машине. — Не правда ли, сразу видно, что владелец умеет жить?

— Да-а-а, — протяжно проговорила Мария, рассматривая сверкающий свежей краской лимузин. — Тут не ошибешься!

"Нептун" стоял на холме у восточного въезда в город, значительно возвышаясь над окружающей местностью. Из больших овальных окон открывался хороший обзор: берег, лежащий далеко внизу, прыгающие на волнах у причальной стенки лодки и катера, которые отсюда казались разноцветными щепочками, юркие буксиры, медленно идущие по фарватеру тяжело груженные баржи; противоположный берег с широкими песчаными пляжами, неровная полоса рощи и желто-зеленые квадраты полей до самого горизонта.

Официантами здесь были мужчины, все как на подбор проворные, расторопные, в одинаковых черных костюмах, с галстуками-бабочками, похожими манерами и выражением лиц.

Мягкий рассеянный свет, лепные водоросли, медузы и морские звезды на стенах должны, по замыслу оформителей, создавать иллюзию пребывания на океанском дне.

Оркестр находился в другом конце вытянутого полукругом зала, поэтому можно было разговаривать, почти не повышая голоса. Мария участия в беседе не принимала, хотя оживленно смеялась анекдотам, которых Орехов знал бесчисленное множество.

После нескольких рюмок водки, выпитых под тонкие ломтики розоватого балыка, Орехов, и без того словоохотливый, вообще не закрывал рта: сетовал на трудную и неблагодарную работу снабженца, возмущался отсутствием гибкости законов, из-за которых правильные, целесообразные и всем выгодные действия могут нежданно-негаданно привести на скамью подсудимых.

— Если все так плохо, почему же ты не уйдешь? — спросил Элефантов. — Подыщи себе место полегче и поспокойнее!

— Тут я уже привык, — Алик наполнил всем стопки. — Да и свои преимущества имеются: кого-то я знаю, кто-то знает меня... Я помог одному, мне помог другой. Простой пример: купил списанный старый "ЗИМ" за две тысячи. Капитальный ремонт с заменой двигателя, подтяжка, регулировка — еще две. Сейчас ходит как часы! А обошелся дешевле "Москвича"! Вот так-то!

Добедко взмахнул рукой.

— Но что это я все о себе? Расскажи, Серый, как ты науку двигаешь? Когда результаты будут? Нельзя же всю жизнь на двух сотнях сидеть!

— Сто восемьдесят.

— Что? — не понял он.

— Оклад, говорю, у меня сто восемьдесят.

— И вдобавок ко всему — навару никакого! Разве это тебя устраивает?

— Пока да.

— Пока! А потом?

— А потом буду получать больше.

— Сколько? Ну у двести пятьдесят, пусть даже триста! Много, по-твоему?

— Перестань, Орех, — вмешался Толик. — Даме эти разговоры неинтересны.

— Почему же, как раз наоборот. — Алик наклонился к Нежинской. — Как вы считаете, сколько должен зарабатывать мужчина?

— Не знаю, — улыбнулась она. — Наверное, столько, чтобы хватало...

— Давайте выпьем за удачу, — предложил Элефантов. — А что касается заработка, то скажу тебе так — еще ни разу в жизни не чувствовал себя ущербным изза недостатка денег. И надеюсь, что не почувствую. За удачу!

Он чокнулся с Марией и выпил.

Ему казалось, что Нежинская разделяет его взгляды. По сравнению с сидящими за соседними столиками женщинами, щеголяющими шикарными вечерними туалетами, обилием колец, перстней, сережек, она в простеньком шерстяном платьице и видавших виды босоножках выглядела весьма скромно.

И дело не в том, что, отправившись в ресторан неожиданно, не успела сменить повседневную одежду. У нее не было дорогих вещей, и, зная ее три недели, Элефантов мог уверенно сказать, что весь ее гардероб видел. Пара платьев, поношенный костюмчик, девчоночьи желтые туфли, на стельках которых остались следы предыдущего ремонта — крупные цифры, выведенные химическим карандашом, да похожие на мужские полуботинки со шнуровкой для дождливой погоды... Но Мария не испытывала комплекса неполноценности и наверняка не завидовала всем эти бабам, затянутым в дорогие тряпки и увешанным ювелирными побрякушками. И это делало ее проще, ближе, понятнее.

"Молодец девочка, — Элефантов с удовольствием смотрел в открытое чистое лицо Марии. — Сказано — человек моего круга! Живет на зарплату, значит, солидарна с такими же, как она. И умница — этого фанфарона Орехова видит насквозь, вон, смешинки в глазах..."

Он почувствовал прилив теплых чувств к симпатичной и умной женщине, единомышленнице и, нащупав под скатертью узкую кисть, нежно ее погладил. Мария не убрала руки и никак не отреагировала на ласку, выражение лица тоже не изменилось, так что Орехов и Толик ничего не заметили.

Помня о просьбе спутницы, Элефантов все время поглядывал на часы и, когда стрелка приблизилась к восьми, предложил возвращаться в город.

Веселье в "Нептуне" только начиналось. Орехов заупрямился, но, когда Элефантов сказал, что они доберутся на попутках, сдался. Они вышли на улицу, Мария без малейшего смущения попросила Элефантова подержать плащ и отлучилась в туалет, и он подумал, что впервые встретил женщину, абсолютно лишенную жеманности, расценив полную естественность поведения как свидетельство высокого уровня развития.

Алик с Толиком курили в машине, а Элефантов стоял над обрывом и рассматривал реденькую цепочку чуть мерцающих огней у черного горизонта. Вспышки неоновой вывески ударяли по глазам красным и голубым цветом.

Логика событий требовала, чтобы на обратном пути он попытался поцеловать Марию: ответная реакция определит характер их дальнейших взаимоотношений. Но, в отличие от большинства собратьев по полу, Элефантов не считал, что, принимая приглашение в ресторан, женщина автоматически дает согласие и на все остальное, что может за этим последовать. Более того, он опасался, что Мария расценит его поползновения как стремление заставить ее расплатиться за угощение. Бр-р-р! Его передернуло от одной возможности, что такая мысль может прийти ей в голову. А ведь она, чего доброго, связав ресторан и поцелуи и чувствуя себя обязанной, постесняется сказать "нет"... Тем более что находится в какой-то зависимости: без их машины добраться до города трудно, к тому же "голосовать" на трассе в сумерках одинокой молодой женщине рискованно...

Нет, к черту, раз существует такая вероятность, лучше воздержаться от всяких вольностей! Элефантов скорее предпочел бы умереть, чем становиться на одну доску с типами, которые, затратившись на ужин, любыми путями пытаются "получить свое"...

Но с другой стороны — вдруг он все усложняет? Если он нравится Марии, она с удовольствием проводит с ним время и ждет чего-то большего, то его пассивность может ее разочаровать...

Элефантов знал за собой склонность к самокопанию. Часто оно приводило к раздуванию из простых вещей трудноразрешимых проблем, созданию препятствий, которые не мешали никому, кроме него самого: сверстники, проще смотревшие на мир, их попросту не замечали, а потому успешно преодолевали.

Особенно наглядно это проявлялось в отношениях с женщинами. В решающий момент любая, за редким исключением, говорит: "Не надо, перестань". Девяносто девять процентов за то, что это притворство, обычная женская уловка, но все же появляется мысль: а вдруг она действительно не хочет? Тогда всякое продолжение будет грубым и некрасивым домогательством, нарушением необходимого в подобных случаях принципа добровольности... Чувствуя его колебания, партнерша, чтобы не уронить достоинства, уже не может отступать, хотя, возможно, досадует на такую нерешительность и была бы рада, прояви он настойчивость и не послушайся... Но он слушайся, боясь совершить недостойный поступок, после которого будет стыдиться сам себя и не сможет смотреть в глаза обиженной...

Иногда подобная щепетильность, возвращаясь как неумело запущенный бумеранг, причиняла болезненную травму. Как с Настеной. Они встречались довольно долго, и, пожалуй, он даже был в нее влюблен. Она позволяла целовать себя, ласкать, раздевать донага, но потом говорила "нет", и он останавливался в полной уверенности, что у нее есть веские основания не позволять ему большего. А потом узнал, что в то же самое время она спала со своим соседом, красивым нахальным парнем, не отягощенным иллюзиями насчет женских добродетелей. Ему стало горько и почему-то стыдно, хотя ничего позорного он не совершил. Он понял, что, хотя женщине нравится, когда о ней думают хорошо и возвышенно, проще ей с приземленными, практического склада людьми, умеющими помочь согрешить, подтолкнуть к постели обыденно и как будто против ее воли. А романтикам достается только лирика: прогулки при луне, походы, кино да поцелуи.

Это показалось Элефантову ужасно несправедливым, становиться грубо-приземленным и практичным он не хотел, да и не мог, оставалось примириться с мыслью, что отрицательные свойства "человеческой натуры имеют в любовных делах преимущества перед порядочностью и благородством. Но принять настолько чудовищную мысль было совершенно невозможно! И он решил: нельзя всех стричь под одну гребенку! Утонченная, умная женщина никогда не клюнет на нахальство и плохо задрапированную похоть!

Стало легче, но где-то в глубине сознания шевелилось: объяснить можно все что угодно, особенно когда хочешь успокоиться. Надо переделывать себя, братец, становиться проще!

Но это оказалось трудной задачей. Сколько раз он давал себе зарок покончить с бесконечными сомнениями, "упроститься" до предела, но болезненно обостренное самолюбие перестраховывалось в стремлении избежать даже возможностей какой-либо унизительной ситуации, заставляло "прокручивать" все варианты поведения и анализировать возможные последствия — не представляют ли они опасности для его достоинства?

Выбраться из клубка сложностей он так и не смог, решив в конце концов, что комплексы есть у каждого человека, а боязнь "потерять лицо" — не самый худший из них.

— Эй, ученый! — окликнул его Орехов. — О чем задумался? Опять решаешь мировые проблемы? Иди лучше к нам — анекдот расскажу, обхохочешься!

Элефантов направился к машине. Если бы Орехов узнал, о чем он думает, то обхохотался бы без всяких анекдотов. Для него все в жизни было просто, никаких проблем не существовало. Тем более с женщинами. И как ни странно, их не отпугивала его прямолинейность, нахрапистость и бульдожья хватка.

Элефантов объяснял это так: тот имеет дело с женщинами недалекими, малоинтеллигенгными, низкого культурного уровня, одним словом, с самками. Орехов не утверждал, что все бабы одинаковы, и чем больше с ними церемониться, тем больше они выкобениваются.

"Как лошадь! — хохотал он. — Если почувствует, что наездник неопытный, сам не знает, чего хочет, или не умеет правильно узду держать — мигом сбросит! А настоящего жокея почует — и пошла, милая, как по струнке!"

Такие откровения Элефантова коробили, и верить им не хотелось. Для себя он твердо решил, что Ореху просто не приходилось встречать порядочных женщин, которые дали бы ему прочувствовать всю глубину его заблуждений.

— Однажды муж уехал в командировку, — давясь от смеха, начал Алик.

Элефантов устроился на широком заднем сиденье и, потянув за ремень, откинул приставное кресло. И тут же сообразил, что особенность конструкции "ЗИМа" предоставляет Марии свободу выбора: она может сесть в кресло, отгородившись от него проходом, а может — рядом с ним. Как женщина сообразительная, она, безусловно, выберет место, которое ее больше устраивает не только удобством...

— А ты что, нашел дома шпалу или кусок рельса? — продолжал Орехов. — Нет, просто я застал у нее в постели железнодорожника!

Мария села рядом с Элефантовым, ответила на поцелуй, потом чуть отстранилась.

— Быстро ты нашел общий язык с новой сотрудницей?

В полумраке отчетливо выделялись чуть крупноватые белые зубы, открытые широкой улыбкой.

Не отвечая, Элефантов вновь привлек ее к себе. Они целовались всю дорогу, в то время как Орех с Толиком вполголоса обсуждали какие-то свои дела и, казалось, забыли про пассажиров.

В городе Элефантов вышел первым и, глядя вслед удаляющимся огонькам "ЗИМа", подумал: как Мария объяснит мужу позднее возвращение? Что-нибудь придумает... Хотя, глядя на нее, никогда не скажешь, что она способна правдоподобно лгать...

"Все-таки ты дурак! — обратился он сам к себе. — Носишься со своими сомнениями, пестуешь их, и что в результате? Вот сегодня — хорош бы ты был, если бы сидел сложа ручки, как пай-мальчик! Обмануть ожидания женщины, лишить себя и ее приятных минут — и ради чего? Из-за боязни, видите ли, выглядеть в дурном свете! С этой глупой мнительностью пора кончать!"

И он еще, уже в который раз, дал себе слово покончить с самокопанием, всевозможными сомнениями и ненужными переживаниями.

Жена привыкла к тому, что он задерживается на работе, занимаясь внеплановыми опытами, поэтому объяснять ничего не требовалось и врать не пришлось. Отказавшись от ужина, Элефантов включил телевизор, но мысли витали далеко от происходящего на экране.

Процесс сближения с Нежинской мог завершиться тем, что они станут любовниками. Хотя такая возможность и не представлялась Элефантову достаточно реальной, в принципе она существовала. Значит, следовало определить линию дальнейшего поведения.

Элефантов вышел на балкон, уселся в шезлонг и, запрокинув голову, закурил, рассматривая черное, исколотое звездами небо.

Ему нравились глаза Нежинской, импонировала свобода поведения и внутренняя культура, которую он усмотрел в манерах, разговоре, умении держать себя в обществе малознакомых людей. Каких-либо чувств или хотя бы физического влечения к ней он не испытывал, и вообще она была женщиной не его вкуса.

Но, с другой стороны, в несоответствии между обликом и поведением Марии скрывалась загадка, относящаяся к ее внутреннему миру, которую Элефантов хотел разгадать. А сделать это можно было, только сойдясь с ней поближе. Тем более что все предшествующие попытки к сближению воспринимались ею благосклонно, и теперь, когда остается сделать последний шаг, останавливаться вроде бы как-то неудобно... Она может заподозрить его в недостатке смелости, чрезмерной стеснительности или в чем-то еще...

Чаши весов уравновесились.

Элефантов не был ни застенчивым, ни трусливым, несколько раз ему приходилось изменять жене, хотя потом он каждый раз жалел об этом, но расценивать близость с женщиной как нечто повседневное и обыденное он не мог, за это Орехов и считал его слюнявым идеалистом.

Как всякий самолюбивый человек, Элефантов стремился избавляться от тех черт характера, которые могут истолковываться как проявление комплекса неполноценности или, по крайней мере, загонять их поглубже, чтобы скрыть от посторонних глаз.

Сейчас он вновь выругал себя за сомнения и колебания. В конце концов, окончательное решение остается за Марией, то, что она проводила с ним время, ездила в ресторан и целовалась, вовсе не означало, что она согласится на большее. Но если он, со своей стороны, не предпримет попытки к решающему шагу, значит. Орехов прав, да и Нежинская может подумать, что он слюнтяй. Что ж, раз так...

Сильным щелчком Элефантов отбросил окурок и проследил, как красный огонек, описав дугу, рассыпался, ударившись об асфальт, на мелкие искорки, которые тут же потухли.

На следующий день Элефантов пришел на работу рано, но Нежинская уже сидела за своим столом.

— Будем целоваться? — с порога спросил он, стремясь шутливостью вопроса сгладить возможную неловкость, которая могла возникнуть между ними.

— Да что ты говоришь! — со смехом ужаснулась Мария.

— Ну, а что тут такого, ведь никого же нет! — Он легко коснулся ее губ и заметил, что глаза Марии ласково сияют.

В перерыве Элефантов вышел с Марией на улицу и как можно небрежнее предложил:

— Давай съездим ко мне в гости.

— К тебе? В гости? — не поняв, переспросила Нежинская.

— Ну, не совсем ко мне, — удивляясь собственному нахальству, пояснил он. — Есть одна уютная свободная квартирка...

Для того чтобы говорить это, ему приходилось делать над собой усилие, но, преодолевая застенчивость, он с удовлетворением думал, что теперь его нельзя упрекнуть в слюнтяйстве, хотя где-то в подсознании шевелилось опасение: вдруг Мария оскорбится, с возмущением оборвет его, исхлещет обидными словами, а то, чего доброго, бросит в лицо деньги, которые он на нее истратил. И тогда останется только провалиться сквозь землю, Элефантов знал, что такого позора он не вынесет.

— Видишь ли, ты очень просто смотришь на эти вещи, — глядя в сторону, медленно проговорила Мария. — Наверное, это правильно... Но у меня много знакомых, нельзя, чтобы кто-то нас увидел...

Вот и все. Беспокоящая мысль исчезла, на смену пришла другая: пожалуй, Орехов прав — решительность дает хорошие результаты, а вечно сомневающиеся слюнтяи всегда оказываются в дураках. Конкретный пример: слово сказано и ответ получен. Остается, прикрывшись флером благопристойности, обговорить конкретные детали.

— Не увидят, — убеждающе произнес он. — Так когда?

Они стояли в десятке метров от входа в институт, мимо проходили сотрудники, многие здоровались, и никто не подозревал, о чем беседуют заведующий сектором Элефантов и инженер Нежинская.

В этот раз Мария не сказала ничего конкретного, но Элефантов, войдя в роль "настоящего жокея", повторил вопрос через день, потом через два, через неделю...

Наконец она решилась.

Уезжая в двухмесячную командировку, Витя Ларин оставил Элефантову ключи от новой квартиры и поручение приглядывать, чтобы все было в порядке, но за прошедшее время он так и не удосужился выбраться сюда. Вся обстановка единственной комнаты состояла из двух стульев и массивной тахты без спинки и ножек, стоявшей прямо на полу. Везде лежала пыль, застоявшийся воздух тоже пропах пылью.

Мария должна подойти через пять минут — чтобы не привлекать постороннего внимания, они решили заходить порознь, и до ее прихода следовало хотя бы немного навести здесь порядок.

Намочив тряпку, Элефантов протер подоконник, стулья, поколотил ладонью матрац и распахнул дверь на балкон. Окраина. Частный сектор. Маленькие, покосившиеся домишки, бесконечные заборы, прямоугольники приусадебных участков, крохотные огородики. Размеренный, почти деревенский уклад жизни. Старый, обреченный на снос район — новостройки подошли уже вплотную.

Внизу толпились люди, вначале показалось — вокруг прилавка. Небольшой базарчик, что ли? Присмотревшись, он понял, что ошибся. Это отпевали покойника.

Элефантову стало неприятно. Подумалось: увиденная картина символична и как-то связана с тем, что сейчас должно произойти. Но в чем смысл этого символа? Дурное предзнаменование? Грозное предостережение: мол, ничего хорошего греховная связь с Марией не сулит? Или, наоборот, напоминание о бренности и кратковременности человеческого существования, о том, что часы, дни, недели, месяцы и годы пролетают быстро, и если не заботиться о маленьких радостях, то можно безнадежно опоздать?

А может быть, это выражение философской концепции: мертвым — небесное, а живым — земное? Или еще более глубокий: хотя человек и умер, но жизнь продолжается, молодость берет свое, а любовь обещает зарождение новой жизни?

Впрочем, он не может сказать, что любит Марию, и вряд ли она любит его, к тому же адюльтерные связи, как известно, не преследуют цели продолжения рода...

Но тогда вообще зачем он здесь?

Элефантов закурил, выпуская дым в проем балконной двери.

Если Нежинская размышляет о том же самом, она тоже задаст себе этот вопрос. Ответить на него ей очень просто: достаточно повернуться и уйти. Может, так и будет лучше... Кстати, сколько минут уже он ее ждет?

Плям-плям, — раздельно проговорил звонок.

"Утри слюни, братец, — посоветовал Элефантов сам себе, направляясь к двери. — Опять тебя потянуло на высокие материи. Горбатого могила исправит!"

— Сразу нашла? — спросил он.

— Конечно. Ты же объяснил.

Переступив порог, Мария с интересом осмотрелась.

— Интерьерчик, конечно, своеобразный... — затараторил Элефантов. Ему было неудобно за обнаженную недвусмысленность обстановки, и он пытался затушевать это оживленной болтовней.

— ...как у вегетарианца Коли Калачова из дикого общежития имени монаха Бертольда Шварца...

Мария смотрела непонимающе.

— Ну, Ильф и Петров, — подбодрил он. — "Двенадцать стульев". Комната — пенал, и посередине — матрац. Помнишь?

— Я не читала, — покачала головой она.

Такую неосведомленность в любом другом человеке Элефантов расценил бы как признак крайней невежественности, но сейчас он подумал, что Мария молодец — не старается казаться умнее, чем есть.

— Много потеряла. Ничего, я тебе дам. Замечательный роман!

Собираясь сюда, Элефантов хотел купить бутылку шампанского, но в магазине была только водка и крепленое вино. Значит, подготовительный период отпадал, следовало сразу переходить к делу: всякая заминка усиливала неловкость.

— Наконец-то мы одни... — другим голосом произнес он, подойдя вплотную к Нежинской.

— Ты этого долго ждал? — тихо спросила Мария.

— Да, долго...

— Просто так тебе казалось...

Лицо Марии было совсем близко, глаза загадочно поблескивали. Губы у нее оказались мягкими и влажными.

Когда он начал ее раздевать, она, в свою очередь, стала расстегивать на нем рубашку, сняла и положила на стул галстук. Смелая женщина!

— Чему ты улыбаешься? — Элефантову показалось, что она почему-то смеется над ним.

— Я всегда улыбаюсь, — немного напряженным тоном ответила она.

Когда одежды упали, оказалось, что Нежинская худее, чем он предполагал. Выступающие ключицы, оттопыренные лопатки, торчащие кости таза — во всем этом было что-то болезненное. Когда она нагнулась, чтобы расшнуровать свои полуботинки, Элефантов с трудом заставил себя поцеловать узкую спину с отчетливо выделяющимися позвонками.

Нагота Марии не располагала к ласкам, и Элефантов поспешил быстрее закончить то, ради чего они сюда пришли.

В последнюю минуту Мария сказала:

— Иногда я думаю, что этого не следовало бы делать...

— Перестань, — приникнув к влажному рту, он подумал, что она тоже не удержалась от кокетства. От тахты почему-то пахло мышами.

Близость с Марией не доставила Элефантову удовольствия, и она, почувствовав его холодность, поспешила высвободиться.

— Все, я убегаю.

И тут же добавила:

— Это наша последняя такая встреча.

"Ну и хорошо", — подумал он. Теперь, когда все кончилось, он жалел, что вступил в связь с женщиной, к которой не испытывал никаких чувств. Сейчас он потерял к Марии всякий интерес, но допустить, чтобы она это поняла, было нельзя: некрасиво, неблагородна.

Поэтому он вслух произнес:

— Не надо так говорить.

И постарался, чтобы в голосе чувствовалась некоторая укоризна.

Когда она встала, он, вспомнив что-то, сказал:

— Посмотри в окошко.

Мария босиком подошла к окну. Ноги у нее были прямые, длинные, икры почти не выражены, узкие щиколотки и широкие пятки.

— Продают что-то?

— Присмотрись внимательней.

— Фу! Зачем ты это сделал?

— Я размышлял, как соотносится то, что происходит там, и то, что происходило здесь. И не пришел к определенному выводу. А ты что скажешь?

— Да ну тебя! — она действительно была раздосадована. — Испортил мне настроение!

Собрав свои вещи в охапку, Мария ушла на кухню одеваться.

Выходили они тоже раздельно, договорившись встретиться на остановке такси. Элефантов пришел туда первым и, ожидая Марию, размышлял о том, что произошло.

Все очень просто, как и говорил Орех. Неужели он во всем прав? И действительно, ни к чему сомнения, переживания, а вера в идеалы попросту глупость?

На другой стороне улицы показалась Мария. Немного угловатая, с сумкой через плечо, она шла как ни в чем не бывало.

Впрочем, а как она должна идти? Судя по уверенному поведению в постели, она не первый раз изменяет мужу. А так никогда не скажешь... Хотя некоторые сомнения появились уже во время знакомства... Но мало ли что может показаться. Предположения остаются предположениями. Возможно, это ее первое грехопадение... К тому же, по существу, вынужденное — под натиском домогательств очень напористого субъекта... Не исключено, что она сожалеет о случившемся...

"Опять? — одернул себя Элефантов. — Когда-нибудь ты покончишь с этим самоедством?"

Они отсутствовали на работе часа два: по официальной версии, получали на заводе "Прибор" результаты внедрения в производство последних исследований лаборатории. На самом деле все необходимые данные Элефантов получил накануне — работник он был быстрый и энергичный.

Жизнь шла своим чередом. Новые идеи проверялись расчетами, потом на ватмане появлялась блоксхема будущего прибора, затем рождалась принципиальная схема — десятки конденсаторов, резисторов, реле, катушек индуктивности, транзисторов, причудливо связанных сложной, как кровеносная система, сетью проводников. На следующем этапе в лаборатории пахло канифолью и расплавленным оловом — начинался монтаж модели, ее доводка и много других операций, которые завершались либо внедрением нового образца, либо закрытием темы как бесперспективной.

Сектор Элефантова обеспечивал теоретическую сторону разработок, а также проверку жизнеспособности идей, предлагаемых многочисленными изобретателями. Работы хватало, кроме того, Элефантов ухитрялся выкраивать время и медленно, но верно доводил бесконтактный энцефалограф.

Дни пролетали один за другим, нередко приходилось задерживаться по вечерам. В обеденный перерыв он с Нежинской ходил в институтскую столовую, иногда они вместе возвращались с работы. Мария держалась так, будто между ними ничего не было, и порой Элефантов сомневался в реальности того, что происходило несколько недель назад в нежилой, пахнущей пылью и мышами квартире на окраине города.

Как-то Орехов предложил поехать поужинать в только что открывшийся загородный ресторанчик "Сторожевая вышка". Элефантов пригласил Марию, и, к его удивлению, она отказалась. Совершенно неожиданно это его огорчило; хотя он и принял участие в поездке, но настроение было испорчено.

Впоследствии он еще несколько раз подкатывался к Нежинской с предложениями посетить ресторан или сходить "в гости", но каждый раз натыкался на холодный отказ.

Элефантов не мог разобраться, в чем дело. Набивает себе цену? Вполне вероятно. Он чувствовал, что если бы она охотно поддерживала с ним связь, то вскоре бы надоела. А нестандартное поведение подогревало интерес и усиливало влечение. Значит, хитрость, уловка? Но слишком долго хитрить нельзя: недолго и перегнуть палку, насовсем отпугнув любовника. Это-то она должна понимать?

Впрочем, возможен и другой вариант: не ощутив любви к себе, оскорбилась и не захотела продолжать банальную интрижку. Тогда она благородная женщина, а он на ее фоне выглядит похотливым и беспринципным типом.

Кто же такая на самом деле Мария Нежинская? Элефантов не терпел неопределенностей, ему нужен был ясный и четкий ответ. Получив очередной отказ, он попытался выяснить отношения.

— В чем дело, Мария? Ты что, шутишь со мной?

— По-моему, это ты шутишь, — холодно ответила она. — И довольно давно!

Последние слова прозвучали хлестко, как пощечина.

Объяснять она ничего не хотела, только однажды сказала:

— Знаешь поговорку — как женщина становится другом? Знакомая — любовница — друг. Так вот теперь мы друзья. Разве тебе этого мало?

"Своеобразный способ приобретать друзей!" — подумал Элефантов, а вслух сказал:

— Ну что ж, давай будем друзьями.

И оставил ее в покое, хотя не переставал ломать голову над вопросом: что же представляет собой Мария Нежинская?

Он знал, что мужа она не любит. Об этом свидетельствовал ряд косвенных признаков: она почти никогда не вспоминала о нем, в то время как он звонил ей несколько раз в день, беспокоился, не заставая ее на месте, расспрашивал, куда пошла и скоро ли вернется. Коллеги иронизировали по поводу такой опеки, и Мария не только не пресекала шуток, но охотно к ним присоединялась. Да и при разговоре с супругом в ее голосе часто проскальзывали высокомерные, снисходительные или раздраженные нотки.

Однажды, когда непринужденная, свободно текущая беседа за чашкой чая коснулась деликатного вопроса о семейном счастье, Мария высказала свой взгляд на проблему.

— В браке бывает счастливой только одна сторона. Поэтому надо выбрать: либо выходить за человека, которого любишь ты, и подчинять свою жизнь его прихотям и желаниям, либо за того, кто любит тебя и будет делать все для твоего удобства, довольства и благополучия...

— Ты выбрала второй вариант? — бестактно спросил Элефантов.

— Ну почему же...

Она уклонилась от прямого ответа и перевела разговор на другую тему. Но все было и так ясно.

Элефантов неоднократно видел практическое воплощение этого принципа: Нежинский, словно молодой влюбленный, встречал Марию после работы, разглядывал ее светящимися глазами, пытался забрать сумки, а супруга, принимая знаки внимания как должное, гордо и независимо шагала рядом.

Иногда к Марии приходил рыжеватый" немного заторможенный парень — Вася Горяев, который раньше работал с ней на "Приборе". Он некоторое время сидел в лаборатории, старательно поддерживал разговор, цепляясь за ускользающие темы, потом просил Нежинскую проводить его и долго беседовал с ней в коридоре или на скамеечке под окнами института. Бывало, что он звонил и тоже о чем-то говорил с Марией.

И Элефантов и остальные сотрудники считали его несчастным влюбленным, безуспешно добивающимся взаимности, подтрунивали над ним, при этом Мария смеялась и веселилась вместе со всеми. А Элефантов удивлялся: чем могла Нежинская так приворожить парня?

Впрочем, он и сам испытывал к ней странное, противоречивое чувство. С одной стороны, он ее не любил, а с другой — его влекло к ней как магнитом.

Он снова стал предлагать ей сходить "в гости", и внезапно она согласилась. Связь возобновилась. Ларин вернулся из командировки, женился, поэтому Элефантову пришлось одалживать ключи у разных своих приятелей. Все происходило по старой схеме: они уходили на "Прибор", в библиотеку либо испытательный сектор, приезжали то в один, то в другой район города, порознь заходили в квартиру, проводили там полторадва часа, по отдельности выходили и возвращались в институт. Это была странная связь: они не ходили в рестораны, театры и кино, не клялись в любви, не говорили друг другу ласковые слова. По-прежнему близость с Нежинской не приносила Элефантову удовлетворения, и каждый раз он решал, что следующего не будет. Но она, очевидно, принимала такое же решение, и это заставляло Элефантова вновь добиваться ее, она отказывала, чем усиливала его настойчивость, процесс развивался лавинообразно и заканчивался очередной близостью.

Как ни пытался Элефантов разгадать Нежинскую до конца, сделать это ему не удавалось: ее помыслы и чувства никак не проявлялись вовне, а руководившие ею побуждения не поддавались логическому объяснению. Ясно было одно: похожая на девчонку Мария Нежинская совсем не так проста, как кажется на первый взгляд, за ее скромной внешностью и благопристойными манерами скрывается не одна тайна.

Вскоре Элефантову представился случай убедиться в обоснованности своих предположений. Визит в лабораторию главного инженера "Прибора" Петра Васильевича Астахова был совершенно неожиданным. Он поинтересовался, что нового есть у науки и чем она порадует консервативную практику, посмотрел чертежи проектируемого прибора, рассказал пару анекдотов и распрощался, а Мария пошла его проводить.

Ничего странного в этом не было: несколько лет назад Нежинская и Астахов, тогда еще мастер, работали в одном цехе. Потом он стал начальником участка, вскоре возглавил цех, а еще через год занял пост главного инженера.

Досужие языки многократно обсуждали столь быструю карьеру: некоторые считали, что Астахов имеет мощную "руку", другие утверждали, что он человек толковый, деловой, хорошо знает производство и потому "сделал себя" сам. Как бы то ни было, основная масса приборостроителей его уважала. Заняв ответственную должность, он не зазнался, держался со старыми знакомыми по-прежнему, не подчеркивая дистанции. И то, что он запросто, не чинясь, заглянул к ним в лабораторию, только подтверждало его демократизм.

Но потом он стал приходить к ним еще и еще, говорил о своих планах шире внедрять в производство достижения научных исследований, жаловался на несовершенство станков, приборов и другого оборудования, мешающее поднять качество продукции до уровня мировых стандартов, и уходил, сопровождаемый Нежинской.

Элефантов все еще думал, что молодой главный инженер увлечен идеей использовать результаты их разработок в производстве и то ли действительно надеется достигнуть конкретных результатов, то ли хочет новым подходом к работе заслужить одобрение начальства и подтвердить, что выдвинут на руководящую должность не зря.

Даже когда Астахов стал во время командировок звонить в лабораторию из других городов и, приглашая к телефону Нежинскую, подолгу говорил с ней, Элефантов и то не заподозрил, что главного инженера интересуют не достижения науки, а сама Мария.

Но однажды, возвращаясь на работу с обеденного перерыва, Элефантов увидел за рулем проезжающей "Волги" Петра Васильевича Астахова. Рядом с видом послушной школьницы сидела Мария Нежинская.

Тут он вспомнил, что в давнем разговоре об общих знакомых Мария проявила хорошую осведомленность о служебных делах Астахова. Слишком хорошую. Которой не могла располагать, если бы постоянно с ним не общалась.

И наконец понял: главный инженер крупного завода — слишком занятой человек для того, чтобы из праздного любопытства ходить к ним и тратить драгоценное время на беседы с Нежинской. Не говоря уже о катании ее на автомобиле.

"Ай да Мария, — удивленно подумал Элефантов. — Правду говорят про тихий омут! Сколько же это у них длится? Года три-четыре? Не меньше!"

Придя в институт, он спросил, где Нежинская — Мария Викторовна в обед заканчивала расчеты, а сейчас пошла покушать. Потом собиралась ненадолго забежать в библиотеку — посмотреть новые поступления.

Все понятно. Ай да Мария! Элефантов не испытывал ни ревности, ни разочарования — только удивление. Да еще некоторое удовлетворение от того, что "просчитал" Астахова, в то время как тот ничего не подозревает о его, Элефантова, отношениях с Марией.

Нежинская вернулась через полтора часа.

— Нашла в библиотеке что-нибудь интересное? — с понимающей улыбкой спросил Элефантов.

— Ты знаешь, не успела зайти. Как-нибудь в другой раз.

Она заметила, что он видел ее в машине Астахова, но ответила совершенно спокойно, без тени смущения, словно этот факт ни о чем не говорил. У них все продолжалось по-прежнему: время от времени она соглашалась на его уговоры, и они ходили "в гости". Каждый раз Элефантов спрашивал себя: сколько знала Мария чужих полужилых или ненадолго оставленных хозяевами квартир, сколько повидала продавленных, незастеленных диванов? Наиболее вероятный ответ аттестовал бы ее как шлюху, но Нежинская совсем не походила на женщин подобного сорта, к тому же Элефантову казалось, что, уступая его настояниям, она делает над собой усилие и поступает нетипично, вынужденно, вопреки своим принципам и убеждениям. Поэтому ни к какому определенному выводу он прийти так и не смог. Тем более что вскоре пища для размышлений исчезла — Мария снова прервала с ним связь и больше на уговоры не поддавалась.

— Это оправданно, если есть чувства, — объяснила она. — А если их нет...

— Почему ты решила, что их нет?

— Видно невооруженным глазом. Ты равнодушен, холоден, никогда не говоришь комплиментов...

Возразить было нечего, она права на все сто процентов. Значит, как он и предполагал, она, соглашаясь на близость, надеялась, что рано или поздно в нем проснутся чувства... И когда убедилась, что этого не произойдет, оборвала тонкую, связывающую их ниточку. Винить можно было только самого себя, хотя по некоторым, едва заметным изменениям в поведении Марии Элефантов интуитивно чувствовал: что-то переменилось, в ее жизни появился неведомый фактор, обусловивший разрыв в большей степени, чем отсутствие любви, с которым она мирилась целых два года. Он даже поставил вопросительный знак в июньском календаре, но вскоре забыл о своих сомнениях — осталось только ощущение вины перед доверившейся ему женщиной, надежды которой он так бессовестно обманул.

"Ну да ладно, — успокаивал он сам себя. — Все проходит, все забывается. Ничего страшного не произошло, обошлось без трагедий, сердечных ран и душевных мук. И слава Богу".

Элефантов ошибался. Как нищий арабский рыбак, откупоривая заинтриговавший его кувшин из желтой меди с печатью Сулеймана ибн Дауда на свинцовой пробке, не подозревал, к чему это приведет, так и он, бездумно, из любопытства вступая в связь с Нежинской, не мог предположить, что выпускает на свободу могущественного недоброго джинна, который через несколько лет предъявит счет за проявленное легкомыслие. И потребует оплатить его сполна.

Глава одиннадцатая. СТАРИК

Биопотенциал у Старика оказался немногим выше обычного, но Элефантова это не особенно огорчило. В последнее время работа отошла на задний план, на первый же выдвинулись проблемы, ранее для него не существовавшие, в которых он мучительно пытался разобраться, путался, не получая прямого, однозначного и ясного ответа, и оттого злился сам на себя.

Теперь он пытался сделать то, чего обычно не признавал: прибегнуть к посторонней помощи и использовать уникальный жизненный опыт Старика в качестве рабочего инструмента для решения задачи, оказавшейся не по зубам ему самому.

Старик пошел навстречу: рассказывал, отвечал на вопросы, приводил примеры. Они немного сошлись — побывали в гостях друг у друга, однажды далеко за полночь пили водку, которую Элефантов не переносил, а Старик употреблял как воду.

Элефантова удивляла монолитность личности Старика, исходившая от него внутренняя сила и непоколебимая уверенность в себе, он остро ощущал: именно этих качеств не хватает ему самому — и в глубине души надеялся, что общение с новым знакомым поможет их почерпнуть. Но, передергиваясь после пятой рюмки, от которой он при других обстоятельствах и в другой компании, несомненно, отказался бы, Элефантов позволил себе понять, что твердость характера и другие привлекательные личностные качества — штука незаемная и, например. Старик не стал бы делать того, чего ему не хочется, чтобы не отстать от него, Элефантова, либо от кого-нибудь другого, сколь бы уважаем и авторитетен ни был этот самый другой. Потому что Старик не ориентировался на других, не чувствовал зависимости от них и оттого не старался им подыграть, не стремился понравиться, произвести благоприятное впечатление. Поддержку своим решениям и поступкам он находил в себе самом. Склонный к образному мышлению, Элефантов, опьянев, представил, что вместо позвоночника у Старика стальной стержень, откованный в жестоком страшном горниле и имеющий форму трехгранного штыка. И тут же почувствовал собственные гибкие позвонки, готовые в любой момент сложиться самым удобным образом.

Он был не прав, доходя до крайности в болезненном самоанализе. Он не был трусом, подхалимом и приспособленцем, не кланялся начальству, не угождал людям, от которых в какой-либо мере зависел, и твердостью позвоночника выгодно отличался от многих из тех, кто его окружал. Если бы он хотел покоя, достаточно было оглянуться вокруг. Он, истязаясь вопросом о своей состоятельности как личности, искал критериев высшей пробы и поэтому проводил сравнение со Стариком, которое, естественно, успокоить не могло, хотя и в Старике отыскивались крохотные человеческие слабости.

Некоторые странности поведения. Иногда он пропадал неизвестно куда, появляясь так же внезапно, как исчез. Однажды Элефантов случайно встретил его у привокзальной пивной в компании нетвердо стоящего на ногах татуированного субъекта и пока растерянно думал, следует ли подойти. Старик равнодушно повернулся спиной.

Были у него и свои болевые точки" которые Элефантов тоже нащупал случайно.

Из потертой планшетки вывалился пакет со старыми фотографиями. Пожелтевшая бумага, растрескавшийся глянец, на обороте чернильным карандашом короткие пометки.

Группа немецких офицеров возле заляпанного грязью "Опель-Капитана". Первый слева — Старик. Псков, 1942.

Трое обросших, изможденных, но весело улыбающихся парней в фуфайках, с автоматами. Лес, 1942.

Печальный очкарик с впалыми щеками. Вася Симкин. Пог, в 1942.

Старик в польской форме, конфедератке, грудь в крестах. Радом, 1944.

А вот совсем другие снимки — портреты в три четверти, чуть нерезкие, переснятые с официальных документов — кое-где в уголках просматривается идущий полукругом готический шрифт печати. Одинаковые мундиры, похожие лица — властность, высокомерие, презрение. Отто фон Клаймнихаль, Фриц Гашке, Генрих фон Шмидт... И даты: 4 октября 42-го, 12 ноября 43-го, 3 января 44-го...

Последняя фотография того же формата, но отличная от других, коротко стриженная симпатичная девушка, прямой взгляд, советская гимнастерка с лейтенантскими погонами. Нерезкость, характерная для пересъемки, здесь отсутствует, имени и фамилии на обороте нет, только цифры: 9.12.1944.

Старик заваривал чай на кухне, и Элефантов пошел к нему спросить, действительно ли он снят с немцами или это переодетые разведчики, зачем в его архиве хранятся портреты врагов, что за девушка запечатлена на последней фотографии и что обозначают даты на каждом снимке.

Но он не успел даже рта раскрыть, как Старик почти выхватил фотографии, сунул их в пакет, пакет — в планшетку, до скрипа затянул ремешок и запер ее в стол.

— Ничего не спрашивай — про это говорить мне нельзя, время не вышло.

Элефантов, конечно, поверил бы в такое объяснение, если бы у Старика вдруг резко не изменилось настроение: он замкнулся, ушел в себя, а потом неожиданно предложил выпить водку и вместо обещанного чая поставил на стол литровую бутылку "Пшеничной".

Тут-то Элефантов, которому подобные перепады настроений были хорошо известны, понял, что дело не в каких-то запретах, а в глубоко личных, тщательно запрятанных причинах нежелания ворошить некоторые эпизоды своей жизни. Он понял, что у железного Старика в душе тоже есть незажившие раны, которые он неосмотрительно разбередил. И, не попытавшись отказаться, с отвращением проглотил содержимое первой рюмки.

— Вот этот твой прибор, он мог бы мысли читать? — неожиданно спросил Старик, будто продолжая давно начатый разговор.

Элефантов качнул головой.

— Жалко. А то б я за него руками и ногами схватился — и людей подходящих разыскал для опытов, и у начальства вашего пробил все что надо: деньги, штаты, оборудование!

— Для чего?

— Нужная штука. И нам для работы, и вообще всем.

— Непонятно.

— Вот смотри, — Старик загнул палец. — В прошлом веке разбойники изгоями жили, кареты грабили, купцов потрошили, женщин захватывали, награбленное в пещеры прятали да в землю зарывали. К людям путь заказан — на первом же постоялом дворе, в любом кабаке узнают — в клочки разорвут. Одним словом — полная ясность: кто есть кто. Тридцать лет назад на притонах да "малинах" всяких жизнь ключом била: воровские сходки, гулянки, "правилки", разборы — блатное подполье — документов нет, железяки разные в карманах, облаву устраивай, хватай — тоже все понятно!

Старик загнул второй палец.

— А сейчас совсем по-другому... Выровнялось все, сгладилось, "малин" нет, профессионады вымерли или на далеком Севере срок доматывают, кто же нам погоду делает? Пьянь, шпана, мелочь пузатая, вроде работает где-то, дом есть, какая-никакая семья, а вечером или в праздник глаза зальет и пошел — сквернословить, бить, грабить, калечить... И снова под свою крышу, в норку свою — юрк, сидит, сопит тихонько в две дырочки, на работу идет, все чин-чинарем, попробуй с ним разберись! В душу-то не заглянешь!

Да это еще ерунда, а вот валютчики, взяточники, расхитители и прочая "чистая" публика так маскируются, что бывает их тяжело раскусить — можно себе зубы поломать. Вот тут-то такой прибор очень бы пригодился!

— И вообще, — Старик загнул еще два пальца. — Очень много живет на свете перевертышей. Внешность у них обычная, может, даже приятная, а нутро черное, гнилое...

Элефантов почувствовал, что у него захолодело сердце, а в голову ударила знакомая горячая волна, как обычно, когда он вспоминал о человеке, которого хотел выкинуть из памяти навсегда.

— ...одежда, слова, косметика — шелуха, а попробуй докопаться до сути! Поступками человек меряется, только они тоже есть разные: для всех — одни, правильные, похвальные, а для себя — другие, тайные, которые повыгоднее.

В войну шелуха слетала, настоящие люди на фронт рвались или в тылу на победу до кровавого пота вкалывали, а сволочь всякая до тепла и сытости дотягивалась, продбазы, склады — и тогда жирные коты жировали, среди смертей, голода, разрухи сало со спиртом жрали, баб пользовали, золото на хлеб выменивали, впрок запасались... Только когда попадалась такая мразь, разговор короткий...

Старик скрипнул зубами.

— Да не все попались, не все, многие так и проскользнули в хорошую жизнь, на ценностях, мародерством добытых, благополучие свое построили и не сгорели синим пламенем, не провалились под землю.

Старик зло усмехнулся.

— И смех и грех. В сорок втором в Пскове охотились за одним эсэсовцем, большая шишка, вредил нам много и хитрый, гад, осторожный, как лис, всегда с охраной, маршруты меняет, каждый шаг в секрете держит, никак добраться до него не можем. Потом отыскали зацепку: он с секретаршей бургомистровой спутался, молодая сучонка, красивая, ушлая... Пришли к ней, прищемили хвост, дескать, сдавай, овчарка подлая, своего любовника, если жить хочешь, она шкурой почувствовала, что на краю стоит, и сдала его с потрохами. У него, оказывается, для постельных делишек специальная квартира была, ясное дело, без охраны — шофер с адъютантом, и все, там мы его и шлепнули, даже штаны надеть не успел. Ее, как обещали, — отпустили, живи, сучонка, да держись от фашистов подальше, а то заработаешь свою пулю. Пропала она куда-то, да иначе ей и не уцелеть бы — гестапо ее разыскивало, а лет пять назад выплыла: хлопочет о льготах как участник партизанского движения. Я, мол, помогала подпольщикам в ликвидации крупного эсэсовского чина, скрывалась от гестапо.

Старика передернуло от отвращения.

— Так что не только ценности мародерством добывали, но и славу, почести, пенсии... Этой-то овчарке не удалось: факты вроде сходились один к одному, да вспомнил ее кто-то, а сколько проскочило таких перевертышей! Тех, кто сильно напакостил, до сих пор находят и судят, а другие скрипят потихоньку, коптят белый свет, слюной заразной брызжут во все стороны. Они свое дело сделали — пронесли в наше время бациллы жадности, подлости, жестокости, посеяли их, потому что хорошего сеять не умеют, — щеки старика побагровели от гнева. — Когда юнцы своего сверстника до полусмерти избивают, чтобы джинсы содрать, завскладом дефицитный товар прячет и спекулянтам отдает за взятки, контрабандист икону старинную через границу тащит — все это всходы тех посевов. Так что нужен нам прибор, чтоб мысли читать, очень нужен!

Старик разлил водку, подвинул Элефантову банку консервов.

— Ну а пока его нет, давай выпьем, чтобы передохла нечисть двоедушная. Я ее всю жизнь давил и до самой смерти давить буду!

В сознании Элефантова мелькнула догадка, связывающая рассказ Старика с содержимым его архива. Вот оно что...

— Фотография того эсэсовца у вас в планшетке? В фуражке с черепом? Фон... как там его?

— Клаймнихаль. Все они там, — мрачно процедил Старик и перевел разговор на другую тему, предупреждая вопрос, который неминуемо должен был последовать.

— Однажды я здорово жалел, что у меня такого прибора нет... Провалилась наша группа, серьезное задание сорвалось, шесть человек погибли — ребята на подбор. Такое происходило по двум причинам: случайность или предательство. Здесь случайность исключалась — операция готовилась давно, все продумано, взвешено, отработаны запасные варианты... Предательство исключалось тоже — люди испытанные, проверенные много раз, стальные люди. А факт налицо! Ломали головы, ничего не придумали. И вдруг оказывается, что немцы пятерых расстреляли, а шестой через пару дней к нам в лес пришел. Коля Финько — командир группы. Я ему как самому себе доверял. Раньше... До того...

Рассказал он, как их врасплох застали, у самого глаза тоскливые, ждет вопроса, а как ты-то жив остался? Спрашиваю. Отпустили, говорит, почему — не знаю.

Вот такой расклад. Сидим, молчим. Дело ясное — просто так немцы не отпускали. Он первый начал: если бы я ребят выдал, если бы на гестапо работал, они бы как-то правдоподобно все обставили — побег бы имитировали, меня подготовили: синяки, ссадины, следы пыток, сквозное ранение... А то ничего — выпустили, и все. Логично? Логично. Только логика тут факты не перевесит: ребята погибли, а его отпустили. За какие заслуги?

Мне говорят, чего, мол, с иудой церемонишься, прислонить к дереву — и дело с концом! А я его хорошо знал, на задания вместе ходили, один раз думали: все, амба, гранаты поделили, попрощались... Достойно себя вел, хорошим другом был, надежным. И вдруг — гестаповский агент, предатель — чушь собачья! Что тут делать? Вот ты как думаешь?

— Не знаю, — растерянно проговорил Элефантов.

— И я не знал. Только решение-то все равно надо было мне принимать, больше некому.

— Можно испытать его как-нибудь... В бою или задание специальное.

— Да он уже двадцать раз испытан! Вопрос так стоит: или верить ему, или не верить? Пускать в свою среду или нет? А испытание он любое пройдет — и если не виновен ни в чем, и если к немцам переметнулся.

Так я промучился всю ночь. То ли это психологи гестаповские испытание такое изощренное придумали для него, да и для нас тоже — честного человека изменником выставить, то ли это хитрость, уловка, чтобы от настоящего предателя подозрение отвести, то ли тщательно запутанный план внедрения агента.

Ох и жалел же я тогда, что не могу Коле в душу заглянуть, ох, жалел!

— Но вы же знали человека, другом ему были, неужели поверить нельзя? — не выдержал Элефантов. — Не мог же он так маскироваться и измениться мгновенно тоже не мог!

— Ну почему же...

У Старика дернулась щека.

— И маскировались, и ломались порой — всякое бывало... Не в том дело: раз есть вероятность, хоть самая ничтожная, что он враг, если даже просто сомнение появилось, нельзя его к работе допускать, никак нельзя, это значит — других людей не беречь, их жизни на карту ставить.

Да и не в моих силах было веру ему давать. Я только два решения мог принять: расстрелять на месте или на Большую землю отправить, чтобы трибунал разбирался. Что в лоб, что по лбу... Факты-то никуда не уберешь, а догадки, предположения и сейчас суды на веру не берут, а тогда война — сам понимаешь... Шпионов, паникеров, дезертиров, диверсантов, провокаторов — пруд пруди. И Коля Финько, отпущенный гестапо... Он у меня пистолет попросил — застрелиться, я не дал — если он фигура во вражеской комбинации, то и на тот свет отпускать его нельзя, надо попробовать для контригры использовать. Короче, отправил Колю к нашим, что там дальше получилось — не знаю.

Старик запустил руку в ящик стола, что-то искал, перебирая невидимые Элефантову увесистые предметы, и задумчиво смотрел перед собой, хотя видел наверняка картины далекого прошлого, которые, судя по окаменевшему лицу и крепко сжатым губам, не могли его успокоить.

— С любой стороны, крути-верти как хочешь, поступил я правильно. А душа, поверишь, до сих пор болит...

Он наконец нашел то, что искал, и зажал в руке металлический цилиндрик с набалдашником на конце.

— Вот ты говоришь — поверить, люди, мол, не могут сразу меняться, маскироваться не могут...

Старик задумчиво постукивал набалдашником по столу.

— А ведь в те годы мы на всякие чудеса насмотрелись. Война такие свойства людской натуры обнажала, о которых порой и сам человек не знал. Простые ребята подвиги совершали, на героев непохожие, раньше скажи — не поверят. И наоборот было.

Ты знаешь, предательство оправдать нельзя, но если кто под пытками ломался — тех хоть понять можно. А некоторые продавались — за деньги, звания их паршивые, за корову, домик с усадьбой, да мало ли за что!

Старик шевельнул рукой — щелк! — из цилиндра выпрыгнул шилообразный клинок, резать хлеб или открывать консервы им было нельзя, это орудие предназначалось для одной-единственной цели, и Элефантов, читавший много книг о войне, понял, что Старик держит немецкий десантный нож.

— А бывало, и вовсе ничего не понимаешь — человек как человек и вдруг вроде беспричинно продает товарищей, только причина, конечно, есть, хотя глубоко спрятанная; какая-то изначальная подлость, склонность к предательству, найти бы их, выжечь, ан нет, не найдешь, а зацепит обида какая-то или самомнение, выхода не нашедшее, и готово!

Щелк, щелк. Клинок мгновенно спрятался и выскочил опять. Элефантову это напомнило нечто никогда не виденное, но знакомое.

— А вы можете рассказать хоть один такой случай?

— Лучше б не мог!

Старик провел свободной рукой по лицу. Щелкщелк.

— В школе с нами училась девушка, хорошая девчонка, нормальная, веселая, компанейская. Радиодело знала хорошо, стреляла прилично, ножом работала, со взрывчаткой свободно обходилась, многие парни за ней не могли угнаться.

Старик говорил медленно, неохотно, как бы выталкивая слова.

— Только одна странность: псевдо она себе выбрала какое-то неприятное — Гюрза. Зачем себя такой пакостью называть? А она смеется: быстрая, говорит, хитрая, для врага опасная... Все правильно объяснила.

Старик поморщился и машинально пощупал под сердцем.

— Да не в прозвище дело. Заканчивали школу — получили задание, вроде как выпускной экзамен. Задание простое: выйти в город и собрать разведданные, кто какие сможет. Военное положение, документов никаких, город всем незнакомый. Попадешься — выкручивайся сам. Каждый понимает: если что — помогут, но и риск имеется — могут на месте расстрелять как немецкого шпиона.

И пошли в город поодиночке. Я по легковым машинам штаб вычислил, сосчитал, к номерам машин их привязал, вернулся, в общем, не с пустыми руками. Ну и ребята: кто на станцию проник, сведения о военных перевозках собрал, кто оборонный завод установил, кто склад боеприпасов... А Гюрза всем нос утерла: принесла пакет с совершенно секретными документами!

Спрашиваем: как удалось? Смеется: работать надо уметь! А в отчете написала, как полагается: познакомилась с летчиком — подполковник, молодой, лет тридцать, не больше, переспала с ним, а на следующее утро пакет из планшетки вытащила, проводила от гостиницы до штаба, попрощались до вечера. Как показатель полного доверия письмо приложила: подполковник ее к своей матери направлял, рекомендовал невестой. В общем, виртуозная работа, и Гюрза явно гордилась, она вообще любила первой быть, чтобы замечали, хвалили...

Щелк, щелк, щелк. Жало змеи, тонкое и быстрое, — вот на что это было похоже. Опасной, ядовитой змеи. Может, гюрзы.

— ...только тут ее хвалить не стали. С одной стороны, подполковника жалко — его разжаловали за потерю бдительности и разгильдяйство, в штрафбат отправили, да и вообще, нехорошо как-то, нечистоплотно. Но результат-то Гюрза дала!

Среди ребят мнения разделились: кое-кто говорил — молодец, сумела объект выбрать, в доверие войти, документы важные добыть, но большинство по-другому рассудило: курва она, и все тут! Короче, отвернулись от нее многие, да и комиссия с учетом всех обстоятельств вывела ей "четверку", а многие "пятерки" получили, хотя таких важных сведений, как Гюрза, никто не собрал.

И Гюрза обиделась, хотя виду не подала. Вела себя как всегда, шутила, смеялась, а когда перебросили ее за линию фронта, застрелила напарника и явилась в гестапо. Вот так.

Старик замолчал.

— А что было дальше?

— Дальше? Работала на немцев, великолепно провела радиоигру против нас, несколько групп провалила, дезинформации кучу...

Старик бросил нож, со стуком захлопнул ящик.

— И что интересно: не изменилась она — такая же улыбчивая, компанейская. Только компания другая.

Жила в специальном особняке гестапо, сошлась с кем-то из ихнего начальства, тот ей туалеты из Парижа выписывал, драгоценности дарил... Авто, рестораны, вечеринки. А в остальном все по-прежнему: добрая, отзывчивая, простая.

На допросы к нашим приходила, советовала по-хорошему, по-дружески, как товарищам, не надо, мол, дурака валять и в героизм играть, переходите на эту сторону, не прогадаете. При пытках и расстрелах не присутствовала, считала себя выше грязной работы. Сама с собой комедию играла: выставлялась порядочной, благородной.

Но знала, что ее к смерти приговорили, с оружием не расставалась: "вальтер" в сумочке и на теле маленький "браунинг" спрятан, "шестерка". Надеялась — поможет...

Старик снова разлил водку, выпил, не чокаясь, шагнул к холодильнику, обратно и, как будто забыв, зачем поднялся, зашагал взад-вперед по тесной кухоньке, отражаясь в черноте незавешенного окна.

— Так что не обойтись без твоего прибора, делай его, Сергей, надо будет — помогу! Если бы нам его тогда, в войну...

— А чем дело-то закончилось? — спросил Элефантов. — С Гюрзой?

— Чем и положено.

Старик сел к столу, протянул руку к бутылке, но передумал.

— Исполнили приговор — и точка.

И прежде, чем Элефантов успел задать следующий вопрос, Старик решительно рубанул ладонью воздух:

— Хватит об этом. Сыт по горло. Сколько раз зарекался не вспоминать! Газетчиков отшивал несколько раз — не хочу, мне бы вообще забыть все к чертовой матери! А сейчас опять разболтался. К дьяволу! Давай лучше выпьем.

Элефантов опять подумал, что Старик не стал бы пить, если бы не хотел, кто бы его к этому ни приглашал, но приложился к рюмке, хотя и не допил до дна.

Старик покосился на него и улыбнулся.

— Когда что-нибудь делаешь, на других не оглядывайся, прислушивайся к себе. А то не идет, а пьешь. Зачем?

Элефантова смутила проницательность Старика, созвучная его собственным мыслям. Он пожал плечами.

— Это называется... Когда ориентируются на окружающих, стремятся не отстать от них... Как же... Ведь читал, а забыл!

— Конформизм.

— Вот-вот! — обрадовался Старик. — Во дворе у нас десятка два пенсионеров. У каждого сад с домиком, фрукты-овощи, сто пятьдесят на свежем воздухе, интересы общие и всем понятные. Встретятся: удобрения, ядохимикаты, посев, полив, плодожорка, медведка, опыление, подрезка.

А я к ним подойду — и поговорить не о чем. Мне с ними неинтересно, им — со мной. Агитируют: возьми участок, подберем в товариществе хороший и недорого — будешь как все... Вот ведь аргумент — "быть как все"! Отказываюсь — посмеиваются, чудаком считают. Что же ты делаешь, говорят, ты же отдыхать должен, для себя ведь тоже пожить надо!

"А я и живу для себя. Только так, как мне нравится!" Не верят. Ничего, говорят, еще надумаешь, мы тебе садик полузаброшенный придержим, придешь — доволен будешь.

Им так удобней — считать, что рано или поздно стану "как все".

— А действительно, чем вы занимаетесь?

Видя, что Старик резко сменил тему разговора, Элефантов пошел ему навстречу.

— Пенсионеры рыбу ловят, пчел разводят, огороды копают, а у вас, наверное, даже удочки нет!

— Точно нет! Я как списанный по старости охотничий пес: на медведя или на волка не гожусь, а перепелов поднять или утку в камышах отыскать — могу. Вот и шустрю по мелочам, помогаю ребятам чем могу...

Старик говорил неправду. Последние пятнадцать лет службы он работал по тяжелым делам, раскрывал особо опасные преступления. Выход на пенсию ничего не изменил: если к нему обращались за помощью, то речь шла не о похищенном кошельке или пропавших курах. Сейчас Старик занимался "Призраками" — разбойным нападением на инкассаторскую машину.

Преступление было столь же дерзким, сколь и необычным.

Сберкасса N 6 являлась последней точкой инкассаторского маршрута, после которой машина возвращалась в банк. Собирающий вошел в здание и занялся оформлением документов, как вдруг с улицы донесся дробный звук, напоминающий автоматную очередь, и грохнул пистолетный выстрел. Он выбежал на крыльцо и успел несколько раз выстрелить в уходящую машину, два раза — прицельно.

Водитель лежал на земле напуганный, но живой и невредимый. В нарушение инструкции он ел пирожок, когда дверь распахнулась и в лицо ткнулся холодный предмет, он подавился, был выброшен на мостовую, получил пинок под дых и сделал вид, что потерял сознание.

Старший инкассатор схватился за оружие и был сражен автоматной очередью, но успел выстрелить и, по свидетельству очевидца, ранил одного из нападающих в плечо.

Преступников было трое, с нейлоновыми чулками на головах, в неприметной, скрывающей фигуры одежде. Примет их никто не запомнил.

Через пятнадцать часов на пустыре за городом нашли пропавшую машину с трупом в багажнике. Убитый имел пулевое ранение правого плеча и касательное ранение черепа, оба несмертельные, смертельным оказался ножевой удар в, сердце. Мешок с деньгами исчез.

Бандиты, заплатив за тридцать четыре тысячи рублей двумя человеческими жизнями, ухитрились не оставить следов. Кроме одного — трупа соучастника. Легкость, с которой на это пошли, подсказывала: тесной связи между ними нет.

Установить личность убитого по дактилоскопической картотеке не удалось: очевидно, ранее не судим.

Старик обратил внимание на татуировки: кошачья голова на левом предплечье, кот в сапогах с котомкой — на бедре, кошачья лапа на кисти — и вспомнил своего старого знакомца с аналогичной символизирующей волю и удачу картинной галереей на теле.

Того разыскали, сравнили татуировки и, убедившись в их идентичности, допросили. Оказалось, что "кошачью" серию ему наколол дядя Коля Соловей во время совместной отсидки. Отыскали Соловья, который давно освободился и, бросив старое, жил-поживал в небольшом уральском городке...

Едва взглянув на фотографию убитого налетчика, дядя Коля опознал в нем своего бывшего соседа Вальку Макогонова, в тюрьме не сидевшего, но стремившегося пустить пыль в глаза и выставиться "авторитетом". Ради этого он не пожалел богатого угощения и претерпел болезненную процедуру, зато потом очень гордился залихватскими картинками и хвастал, что у него впереди большие "дела" и что все, в том числе и Соловей, о нем еще услышат. В этом он оказался прав, хотя возможности убедиться в своей правоте уже не имел.

Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку, ведущую к преступникам.

Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел, он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе. Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о некоторых вещах.

Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто товарищем по оружию — умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую реакцию — ужас и растерянность — холодно бросила: "Нечего распускать слюни — это война".

И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее, потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала — про жизнь спросила и про ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала автоматически и ошибки сделать не могла.

А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре, тут-то она пистолетик свой второй и вытащила.

Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со стороны посмотришь — барах — лит моторчик, ан нет — рана там у него, самая болезненная, всю жизнь не рубцуется.

Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно поговорил, душу раскрыл, считал — секретов между близкими не должно быть, да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось... Когда не сжились они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь позарился да имущество делить начнет, и упредила — явилась к замполиту да вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами, а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал... В одну кучу все свалила, вот ведь дури!

И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы, кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить...

Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать, жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес попутал, хотя и разница не особо — десять лет, да вся жизнь В этих годах. Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала, вежливая.

Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо распирали воспоминания, видно, к старости... Только с Крыловым говорил иногда о прошлом, да сейчас вот с Элефантовым, хороший парень, а неустроенный — тоска в глазах, сидит ночью в чужом доме, хотя к водке интереса нет, слушает жадно, чтото жжет его изнутри, мучает...

Старик допил водку, Элефантову уже не наливал, чему тот явно радовался, потом они пили крепкий чай, потом Элефантов ушел, задаваясь вопросом, какая же невидимая субстанция отличает Старика от других людей, в чем секрет его силы, уверенности и спокойствия, а Старик сидел в пустой кухне, глядя остановившимися глазами в черное блестящее стекло окна, о чем-то крепко думал и, наверное, не считал себя самым сильным, уверенным и спокойным.

Утром Старик вышел во двор, как всегда, бодрым, собранным и энергичным. Возле подъезда он столкнулся с Семеновым — председателем садоводческого товарищества. Тот был в форме, на кителе звенели четыре медали и десятка полтора юбилейных значков.

— Иду выступать перед школьниками, — пояснил он в ответ на молчаливый вопрос Старика. — Надо рассказывать молодому поколению, как мы воевали и на фронте, и потом...

Старик хорошо знал, что Семенов всю жизнь служил в паспортном отделе и участия в боевых действиях не принимал, но сам Семенов об этом забыл и часто удивлял окружающих подробностями своего героического прошлого.

— А ты зря самоустранился, — сурово выговорил он Старику, — тебе ведь, как и мне, есть что вспомнить! И награды у тебя тоже имеются, показать их молодым — не грех... А ты все в стороне, в стороне... Сейчас куда идешь? В кино?! — В его голосе было такое возмущение, будто Старик признался, что направляется в вертеп разврата. — Эх! — Он печально махнул рукой. — Не хотят люди пользу обществу приносить, совсем не хотят! Сидят на всем готовом, пенсии получают да в кино ходят. Стыдно!

Глядя в обиженную спину уходящего Семенова, Старик почему-то вспомнил, что работником тот был нерадивым и частенько получал нагоняй от начальства. А в отставке у него проснулась инициатива, ключом забила активная деятельность, соответственно изменилась самооценка. Вон даже походка стала куда уверенней!

Старик покрутил головой, взглянул на часы, отметив, что встреча с Семеновым отняла у него семь минут и грозила выбить из намеченного графика, и ускорил шаг.

К проходной завода он подошел, как и рассчитывал, предъявил вахтеру удостоверение — не внештатного сотрудника, а старшего инспектора по особо важным делам, оставленное ему по особому распоряжению генерала, — и беспрепятственно прошел на территорию.

Завод числился на хорошем счету — хищений здесь почти не было, в вытрезвитель и милицейские протоколы рабочие не попадали, ЧП не происходило.

Побродив по двору минут двадцать. Старик убедился, что дисциплина здесь поддерживается на высоком уровне: никто не болтался без дела, не ходил из цеха в цех, его самого трижды остановили и поинтересовались, кто он такой и кого ищет. Не дожидаясь четвертого вопроса, Старик направился в дирекцию.

Его принял главный инженер, уже осведомленный, что по территории завода ходит майор милиции. Старик коротко изложил суть дела, точнее, ту часть сути дела, обойтись без которой было нельзя, потом его провели в инструментальный цех, а затем в отдел кадров.

Через два часа Старик вышел из проходной, имея в нагрудном кармане список рабочих инструментального цеха и схему расположения их станков, а в боковом — два десятка пронумерованных полуторасантиметровых отрезков бронзы диаметром шесть миллиметров.

Вряд ли кто-то из помогавших Старику работников завода догадался, что именно он ищет. Понять это мог человек, знающий, что инкассатор был убит из самодельного автомата самодельными пулями калибра 5,6 мм, изготовленными из бронзового стержня. И что прутки бронзы соответствующей марки поступали только на один завод в городе.

Физико-техническая экспертиза подтвердила идентичность отобранных Стариком образцов бронзы составу пуль. И если бы трассологи сумели "привязать" пули к конкретному станку, на что старик, хорошо знающий цену подобным удачам, не очень-то надеялся, дело было бы наполовину сделано. Но в данном случае наука оказалась бессильной.

Старик считал, что ничего страшного не произошло, круг поисков достаточно сужен и дальнейшая работа в этом же направлении является перспективной. Однако руководивший розыском подполковник Мишуев на ближайшем оперативном совещании высказал другое мнение. Дескать, подобрать несколько прутков бронзы мог бы кто угодно: грузчик, сторож или совсем посторонний еще до того, как они попали на завод, поэтому ковыряться там — только время терять, на что штатные сотрудники не имеют права.

В его словах был известный резон, к тому же он не препятствовал Старику ковыряться на заводе, теряя пенсионерское время, но фраза прозвучала обидно, Старика покоробило.

Когда-то Мишуев стажировался у Старика, и тот считал, что толку из него не выйдет, но ошибся. Мишуев активно брал на вооружение тактические новинки, постоянно использовал научно-технические средства, охотно, с жаром выступал на совещаниях, писал блестящие отчеты, из которых было видно, что он не щадит себя в работе и делает все необходимое, и если положительный результат все-таки не достигнут, то не по его вине. Он оказался неплохим организатором и, хотя хорошей работы у него было больше, чем раскрытых преступлений, стал двигаться по служебной лестнице, окончил академию, и последние два года Старик прослужил под его руководством.

Мишуев был хорошим администратором, но Старик, считавший, что руководить сыском должен классный сыщик, относился к нему довольно скептически и не скрывал этого, что приводило к конфликтам и в конце концов послужило одной из причин его отставки.

Надо сказать, что Мишуев не был безразличен к мнению Старика о себе: зародившееся еще во времена стажерства желание завоевать у наставника авторитет не исчезло, переродившись в скрытое состязание, в котором подполковник стремился превзойти Старика, да так, чтобы это было наглядно не только для окружающих, но в первую очередь для самого Старика.

Однако добиться превосходства Мишуеву не удавалось, наоборот, выигрывал пока Старик — Сыскная машина, как называли его в управлении друзья и недоброжелатели, вкладывавшие в это прозвище различные оттенки.

Для установления личности убитого налетчика Мишуев использовал возможности информационнопоисковых систем почти всей страны, его сотрудники безрезультатно перебирали тысячи карточек подходящих по возрасту уголовников с кошачьей символикой на теле, а Старик, покопавшись в памяти и поговорив с двумя людьми, безошибочно вышел на жителя далекого уральского городка Валентина Макогонова, ранее не судимого и, естественно, не попавшего в картотеки информационных центров.

Но сейчас Старик шел долгой кружной дорогой, шел к анализу данных, полученных на родине Макогонова. Убитому было двадцать семь лет, по профессии шофер, последний год работал слесарем автобазы, так как за пьянство его лишили водительских прав. Болтун, враль, любил хвастать уголовным прошлым, особенно когда выпьет. Попадал в вытрезвитель, доставлялся в милицию за распитие спиртного в общественных местах, за нецензурную брань на улице, штрафы платил исправно и обещал впредь ничего подобного не допускать. Серьезных правонарушений за ним не водилось, контактов с уголовными элементами не поддерживал.

Жил с престарелой матерью, соседями характеризуется положительно, по работе в целом тоже, хотя отмечается пристрастие к алкоголю.

Знавшие его люди обращали внимание, что он хочет казаться значительнее, чем есть на самом деле, отсюда бахвальство связями с преступным миром. Лишившись водительских прав, он потерял возможность "калымить" и в последнее время жаловался на нехватку денег.

За месяц до нападения на инкассаторов Макогонов уволился с работы и, объяснив матери, что поехал на заработки, отбыл в неизвестном направлении. Больше в родном городе его не видели.

Дядя Коля Соловей, опознавший Макогонова по фотографии, на повторном допросе вспомнил многозначительную подробность: летом тот отдыхал на море, в Новом Афоне, и, вернувшись, поставил магарыч в знак благодарности за хорошие татуировки. Дядя Коля удивился, так как Валька уже рассчитался с ним сразу же по выполнении работы, но Макогонов, размякнув после двух стаканов, пояснил причину повторного угощения: "Молодец, постарался, от души сделал. Большие люди за своего принимают".

Соловей попытался расспрашивать, что за люди и за кого они приняли Вальку, но тот только довольно щурился и повторял: "Большие люди, авторитетные. И меня за своего посчитали".

— Какие "большие и авторитетные люди" могли принять Макогонова за "своего"? — поднял палец Мишуев. — Министры, начальники главков, директора заводов? Ясное дело — он имел в виду каких-нибудь рецидивистов! Те увидели на пляже татуировки, подумали: крупная птица, вор в законе, — пошли на контакт, а потом привлекли к участию в нападении. Резонно?

— Нет, — сказал Старик.

Мишуев был настолько уверен в логичности своих рассуждении, что даже поперхнулся от неожиданности.

— Почему нет? — растерянно переспросил он, превратившись на миг в не очень толкового стажера, понимающего свою несостоятельность в премудростях сыска.

— Так серьезные дела не делаются. Солидные блатные случайного знакомого в долю никогда не возьмут. И потом, какой он вор в законе? Жаргоном не владеет, обычаев не знает, авторитетов лагерных назвать не может, о распорядке дня в зоне — и то представления не имеет! Любой вор его за минуту раскусит!

— Во-первых, лагерей и зон у нас нет, а есть исправительно-трудовые учреждения, поэтому не нужно таким образом демонстрировать знание терминологии преступников. — Мишуев опять превратился в начальника отдела по раскрытию особо тяжких преступлений и досадовал на себя за минутную растерянность, проклиная гипнотизирующее влияние Старика. — Во-вторых, не следует перебивать начальника...

Он выдержал паузу, давая Старику возможность в полной мере ощутить, что роли давно и безвозвратно переменились.

— А в-третьих. Макогонов познакомился на отдыхе с какими-то людьми, вскоре принял участие в вооруженном ограблении, и этот факт перевешивает наши рассуждения о том, что серьезные преступники не взяли бы его в дело! Резонно?

В кабинете воцарилась тишина. Старик сказал дело, но его слова опровергались происшедшими событиями, всем присутствующим было ясно, что прав Мишуев.

— Вот так, — удовлетворенно проговорил подполковник и командным голосом подвел итог: — Кранкин и Гортуев завтра выезжают в Новый Афон устанавливать "авторитетных" друзей Макогонова, мы тут пойдем пока по линии оружия, проверим любителей изготавливать всякие стреляющие штучки... Ну а если у вас есть желание работать на заводе, — он сделал неопределенный жест в сторону Старика, — пожалуйста, я не возражаю.

Если Мишуев ждал возражений, то он накрепко забыл характер своего первого наставника: Старик промолчал.

Старик отрабатывал начатую линию три дня, вычеркивая одну за другой фамилии в своем списке. Наконец их осталось две, каждую он подчеркнул красной пастой, потом одну подчеркнул еще раз, а через некоторое время поставил рядом с ней восклицательный знак.

— Два человека представляют для нас интерес, — докладывал он Мишуеву на четвертый день. — Пузанов, судим за грабежи и разбойное нападение, отбыл семь лет, судимость скрывал...

— Что удивительного? — снисходительно улыбнулся начальник. — Это же не правительственная награда!

— ...часто выпивает, вспоминает старое, в день нападения был в отгуле. Второй — Толстошеев — слесарь пятого разряда, с металлом творит чудеса, рационализатор...

— За что же вы его в подозреваемые записали? — снова хмыкнул Мишуев, безразлично рассматривая крышку стола.

— Дома у него есть маленький токарный станок...

— Если бы автомат!

Старик докладывал в обычной манере — спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на реплики подполковника, на его снисходительный тон и демонстративное отсутствие интереса.

— Пять лет назад Толстошеев работал инкассатором в госбанке, — монотонно продолжал он, и шутливо-снисходительное настроение Мишуева как ветром сдуло. — Летом Толстошеев отдыхал в Новом Афоне вместе с братом, тот дважды судим за мошенничество и подделку денег, провел в колонии почти двенадцать лет, злостный нарушитель режима, на свободе три года, ведет себя тихо, работал грузчиком в речпорту.

Мишуев слушал с явным нетерпением, от безразличия не осталось и следа.

— Вернувшись с моря, братья уволились, окружающим говорили, что собираются на Север, на прииски...

Мишуев потянулся к селектору.

— В настоящее время братья дома не живут, якобы поехали отдохнуть перед тяжкими трудами в холодных краях...

Подполковник опустил руку.

— На хозяйстве осталась жена Владимира, ведет замкнутый образ жизни, на улицу почти не выходит. Братьев несколько раз видели в городе, но домой они не показываются.

Мишуев опять потянулся к селектору.

— Здесь данные на братьев, — Старик положил на стол несколько схваченных скрепкой листков, и рука подполковника повисла над клавишами.

— Проводить у Толстошеевых обыск или какиенибудь другие активные действия в настоящее время нецелесообразно и даже вредно.

— Почему?

Мишуев отдернул руку, снова превратившись в неуверенного стажера, полностью полагающегося на своего наставника.

— Братья чрезвычайно хитры и подозрительны, дома у них, конечно, ничего компрометирующего нет, они держатся в стороне и выжидают, а если почувствуют, что на их след напали, скроются из города, и ищи ветра в поле!

Мы и розыск не сможем объявить — даже косвенных доказательств их причастности к нападению нет. Все, что находится здесь, — Старик постучал по исписанным мелким почерком листкам, — только основание для того, чтобы тщательно проверять эту версию.

Пожалуй, Старик допустил слишком нравоучительный тон, потому что Мишуев поморщился и пренебрежительно махнул рукой.

— Это все ясно даже ребенку. Но сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего мы не имеем права. Впрочем, я сам решу, как поступать.

— Целесообразно подождать возвращения ребят из Нового Афона, — не обращая внимания на происшедшую с начальником перемену, сказал Старик. — Надо передать им фотографии Толстошеевых. Если удастся "привязать" братьев к Макогонову, это будет уже серьезной уликой.

— Понятно, понятно, — Мишуев, не слушая, перебирал листки, и Старик знал, что ему не терпится доложить результат руководству. Он даже представлял, как будет подан собранный им материал.

— Чем вы думаете заниматься? — не поднимая глаз, спросил подполковник.

— Отработаю Пузанова.

— Кого?

— Ранее судимого за разбой рабочего инструментального цеха.

— А-а-а... А чего его отрабатывать?

— На всякий случай. Вдруг и он отдыхал в Новом Афоне.

— Что?!

— Отпуск провел на море, где — я пока не знаю. Что делал в отгуле в день преступления — не знаю тоже. Поэтому буду все это проверять.

Мишуев посмотрел на Старика долгим пронзительным взглядом. Старик не знал, что он научился так смотреть.

— Не надо разъяснять мне азбучные истины. Сейчас я не хуже вас разбираюсь в работе! И вам следовало давно это уяснить!

— Я постараюсь, — улыбнулся Старик и вышел из кабинета, оставив Мишуева в состоянии, близком к бешенству.

Но и сам он находился не в лучшем состоянии, наверное, поэтому, проходя мимо Института проблем передачи информации, и решил зайти к Элефантову — отвлечься.

— Если злость усиливает эти самые биоволны, то я поставлю на твоем приборе рекорд! — с порога заявил Старик.

— Наверное, нет, — Элефантов посмотрел на шкалу и развел руками. — Результат такой же, как и в прошлый раз. А что случилось?

— В очереди поругался, — отмахнулся Старик. — Меня бесит человеческая ограниченность, нежелание понимать простые вещи, неумение разбираться в сложных.

— В очереди? — проницательно улыбнулся Пореев. — А по-моему, вы поссорились с начальством.

Старик ответил долгим тяжелым взглядом, и Порееву стало неуютно.

— Вот Сергей однажды прибежал откуда-то — как на крыльях прилетел, замерили: действительно рекорд! А он почему-то...

Пореев наткнулся на угрюмый взгляд Элефантова и осекся.

— Лучше я пока посмотрю схему, где-то время от времени отходит контакт. У кого тестер?

— Интересно, почему вообще существует тупость, ограниченность, узколобость? — вслух размышлял Старик. — Казалось бы, носители таких качеств должны были вымереть, как динозавры. АН нет — живехоньки, да еще и процветают.

— Мы сами им частенько и помогаем. — Элефантов рассказал про Кабаргина.

— Тебе еще придется испытать его "благодарность", — мрачно напророчил Старик. — Знаю я таких... Он начисто забыл, как принимал помощь, и испытывает неприязнь к тебе, потому что ты это помнишь. А если дашь такому типу понять, что считаешь его менее умным, талантливым, способным, чем ты сам, он вообще возненавидит...

Прозвенел звонок, возвещающий об окончании рабочего дня.

— Я еще задержусь, — пробурчал Пореев, не разгибая спины и не поворачиваясь. Это означало, что он обижен.

Элефантов со Стариком вышли на улицу.

— Евгений Петрович, ну, Пореев, — Элефантов показал назад, — так вот, он говорит, что мог бы стать отличным следователем.

— Прямо отличным?

— Да, он вообще не страдает от скромности. Говорит, что видит людей насквозь, а это, мол, главное.

— Что ж он — рентген? — усмехнулся Старик. — Тогда можно ему позавидовать, я так не могу. Просто когда знаешь прошлое человека, его привычки, наклонности, можно предположить, как он поведет себя в определенной ситуации. Чем больше знаешь о нем и чем обычней ситуация, тем выше точность прогноза.

Элефантов вспомнил недавний ночной разговор со Стариком.

— Почему же неожиданны предательства? Они ведь всегда исходят от хорошо известных людей?

Старик кивнул.

— Иначе и быть не может, такова суть этой гнусности. Предают только своих, враг не сможет при всем желании. А о своих думаешь хорошо, потому и неожиданно. Чем ближе человек, тем больнее... К тому же ситуация при этом, как правило, отличается от привычных: опасность, лишения, голод... Но не в ситуации, конечно, дело! Человек не меняется, какой он есть, таким и будет, другое дело, что проявляются качества, которые в обычных условиях так бы и остались тайными!

Кстати, из Пореева вряд ли вышел бы хороший сыщик. Ну разглядит он спрятанную в душе подлость, объявит об этом, что дальше? "Обиженный" его в суд потащит за клевету: другие-то ничего не видят! Так что передай — одной прозорливости мало.

— А что же нужно еще?

— Сейчас ты мне напомнил смешную историю, — лицо Старика оживилось. — Пришел как-то корреспондент: вы, мол, ветеран, расскажите, какими качествами должен обладать работник уголовного розыска? Ну, я вообще пустых рассуждении не люблю, говорю: как и любой работник — врач, учитель, инженер — должен быть человеком. А он парень настырный, как начал меня обрабатывать: есть же отличия в работе инженера и инспектора! А раз так — должны быть отличия в характере и других личностных качествах! Помогите раскрыть вопрос нестандартно!

Ну ладно, говорю. Возьмем животный мир: волки, серые разбойники, овец воруют, коров, лошадей режут — сплошной ущерб. Кто с ними борется? Скажем — собаки. Любая ли годится на это дело? Болонка аккуратная, пудель — красавчик, фокстерьер — умница, все призы на выставках, грамоты, у хозяев на шее медалей куча, а на волка не пустишь — сожрет! Тут нужен волкодав — мощный, увертливый, как сам волк.

Смотрю, корреспондент совсем ошалел. "Что вы имеете в виду?" — спрашивает.

А то, говорю, что сыщик должен обладать теми же качествами, что и преступник, только со знаком плюс. Непонятно? Преступник дерзок — сыщик должен быть смелым, преступник изощрен — сыщик хитер, преступник вооружен, жесток — сыщик силен не только физически, и характер твердый, и нервы крепкие иметь надо. А это не у каждого есть.

Послушал он, покивал, попрощался. Выходит статья, а в ней я говорю, что в розыске может работать тот, кто хорошо учился и не боится трудностей. Ну что ж, все правильно. Но потом встретил как-то корреспондента, спрашиваю — где же нестандартность?

А он отвечает: рассказали вы все очень интересно, но разве можно это печатать? Тем более в молодежной газете? Волки, болонки, волкодавы... Это не для прессы.

Старик остановился на перекрестке.

— Так что можешь поднять газету и прочесть, какие качества должны быть у сыщика. И Порееву покажешь. Кстати, он не похож на волкодава.

Старик протянул руку.

— Мне сюда. Может, на неделе загляну. А если нет — приходи. Водкой поить не буду. — Он засмеялся и повернул за угол. Больше ему не довелось зайти к Элефантову в институт.

Розыск по делу об убийстве инкассатора вступил в решающую стадию.

Кранкин и Гортуев отыскали в Новом Афоне хозяина квартиры, где жил Макогонов. Тот пояснил, что несколько дней квартирант отдыхал один, потом познакомился с двумя мужчинами, и они проводили время вместе. В основном квартирант дома не находился, с его слов, новые друзья оказались денежными людьми, щедрыми на угощение, и почти каждый вечер приглашали его в ресторан. Сам хозяин видел новых знакомых Макогонова издали и примет не запомнил, но в ресторане несколько официантов опознали по фотографиям всю троицу.

Протоколы опознания послужили первыми официальными документами, подтверждающими причастность братьев к преступлению.

Установленное Мишуевым скрытое наблюдение за домом Толстошеевых результатов не принесло, осторожные попытки обнаружить их в городе тоже успехом не увенчались.

Следователь по особо важным делам областной прокуратуры Трембицкий, в производстве которого находилось уголовное дело, потерял терпение и вынес постановление о производстве обыска, но согласился с предложением руководства уголовного розыска подождать еще пару дней.

Выдвижению такого предложения во многом способствовал Старик, считавший, что надо усыпить бдительность братьев и застать их врасплох. Если же их спугнуть, последствия трудно предугадать, так как придется иметъ дело с чрезвычайно опасными вооруженными преступниками, которым нечего терять. А он хорошо знал, какой ценой приходится платить в таких случаях.

Собственно, это знали все. Но розыскная работа так же, как и любая другая, требует определенной отчетности, а пассивное выжидание сродни бездеятельности, в отчетах по столь громкому, привлекшему внимание многих инстанций преступлению его не покажешь. К тому же, когда имеешь дело с убийцами, медлить нельзя ни минуты.

Так и получалось, что обстановка требовала активных действий, которые, в свою очередь, могли резко обострить обстановку. Никто не знал, как разрешить это противоречие.

Не знал и Старик. Он тоже понимал, что сидеть сложа руки и ждать у моря погоды нельзя, неизвестно, сколько времени братья будут проверять реакцию милиции, к тому же он признавал только наступательную тактику и сейчас лихорадочно придумывал, как заставить Толстошеевых выйти из укрытия. И у него появилась идея.

Когда он высказал свои соображения Мишуеву, тот покачал головой.

— Это детские игры. Сегодня суббота, понаблюдаем за домом до понедельника, если они не появятся, сделаем обыск, объявим розыск, перекроем выходы из города — все как положено, и никуда они не денутся.

— А оружие?

— Ну и что? — презрительно выпятил губу Мишуев. — Первый раз, что ли, задерживаем вооруженных бандитов?

Старик попытался вспомнить, в скольких рискованных операциях участвовал Мишуев, но ни один эпизод так и не пришел в голову. Впрочем, он мог просто не знать всех деталей жизни подполковника.

— Вы, наверное, переутомились, — продолжал тот. — Эти угнанные машины, беспочвенные догадки, теперь фантастические идеи. Отдохните, и все войдет в норму.

Старик скрипнул зубами.

Выйдя в коридор, он направился к высокой, обшитой дубом двери, но оказалось, что начальник уголовного розыска выехал в область.

Старик хотел было пойти к начальнику управления или его заму, но передумал и махнул рукой.

— Ладно. Сам управлюсь.

Он никогда не любил ходить к руководству, и даже сейчас желание доказать Мишуеву, прозрачно и обидно намекнувшему на его возраст, что Старик — Сыскная машина, а он гордился этим прозвищем, — еще не вышел в тираж, не могло перевесить этой нелюбви.

Переступая порог управления, он ощутил, полное удовлетворение от принятого решения и весело подумал: сами управимся. Попрошу Крылова — подстрахует.

У Старика было много благодарных учеников, в их числе и начальник уголовного розыска, но самые теплые отношения связывали его с Крыловым. И сейчас, продумывая предстоящую операцию, он знал, как взять в прикрытие.

Мысль о том, что подавляющее большинство людей, с которыми пришлось работать, ценит и уважает его, согрела сердце Старика. Но Мишуев...

Старик выругался про себя.

Нельзя ставить хорошего администратора руководить раскрытием преступлений. Никак нельзя. Он не способен схватывать детали, не укладывающиеся в привычные схемы. Как получилось, например, с угнанными машинами.

Угонов было четыре. Объединяла их одна странность: совершались профессионально, умело, с учетом расположения постов ГАИ выбирались маршруты движения, и когда, казалось, с добычей можно было делать все что угодно — ее бросали. Машины выглядели как после гонок по пересеченной местности: запыленные, смятые фартуки, разболтанные крепления ходовой части. Все остальное — в полном порядке, ни одной детали не снято. Создавалось впечатление, что это дело рук подростков, любителей острых ощущений, именно к такому выводу и пришли в конечном счете все, кто занимался этим делом.

Старика насторожил класс преступлений, гораздо более высокий, чем можно ожидать от озорующих юнцов. Полное отсутствие следов, стертые с рулевого колеса отпечатки пальцев и другие приметы почерка опытных преступников.

Но какую цель они могли преследовать? И Старик дал ответ — тренировка.

Николай Толстошеев когда-то был шофером, но за двенадцать лет, проведенных в колонии, естественно, утратил необходимые навыки. К тому же на работе он неудачно поднял мешок и сильно вывихнул левое плечо. Случилось это перед отпуском, и если предположить, что братьям понадобился водитель, то становится понятен их интерес к татуированному вралю Макогонову и объясняется та снисходительность к дилетанту, выдающему себя за отпетого рецидивиста, которая сразу же удивила Старика. Очевидно, судьба Макогонова была предрешена еще до того, как в него попала инкассаторская пуля.

Но полностью полагаться на Вальку бандиты не могли, он играл роль запасного варианта, и Николай, по предположению Старика, подлечив плечо солнцем и морскими ваннами, занялся тренировками, восстановив забытые способности.

Версия Старика подтверждалась тем обстоятельством, что во время нападения за руль захваченной машины сел не Макогонов.

Но Мишуев не оставил от нее камня на камне, и слова "беспочвенное фантазирование" были не самыми худшими из тех, которые он при этом использовал.

— Сами справимся, — повторил Старик. — Сами. Будет результат — тогда и посмотрим, кто чего стоит.

Вечером Старик встретился с Крыловым, описал сложившуюся ситуацию и изложил свой план.

— Вместе пойдем, — сказал Александр. — Я прикрою.

Он хотел добавить, что вообще-то положительный результат представляется ему маловероятным, но авторитет наставника оставался непререкаемым, и он промолчал.

Обговорили детали у Старика дома, за приготовленным на скорую руку немудреным ужином. Потом Крылов стал советоваться по делу о покушении на Нежинскую, но тут пришел Элефантов, и разговор пришлось прекратить.

— Я вот шел мимо, думаю — загляну на огонек... — сбивчиво начал Элефантов, чувствуя, что помешал. — Я на минуту, сейчас пойду дальше...

— Спешишь?

Он вздохнул.

— Да нет. Никто меня не ждет, дома пусто...

— Что так? — спросил Крылов, знающий, что от Элефантова ушла жена, но не докопавшийся до причин этого.

— Полоса неудач. И в одном, и в другом, и в третьем... А я всегда боялся стать неудачником.

— Неудачи — понятие относительное. То, что для тебя представляется дном пропасти, для другого — недостижимая вершина. Все зависит от точки отсчета.

— И от мнения окружающих, — вмешался Старик. — Каждый смотрится как в зеркало: каков он в глазах друзей, родственников, соседей? Нравится ли он им, уважают ли, любят? И волей-неволей старается угодить, сделать то, что от него ожидают. И здесь вся штука в том, какое зеркало перед глазами. Окажется кривое, начнешь приспосабливаться, искривишь сам себя, да так, что потом и не выправишь!

— Кривое зеркало! — повторил Элефантов. — Точно! Только как узнать, что оно кривое? Сразу, бывает, и не увидишь...

— Тут нет рецептов. Я тебе так скажу: надо веру в себя иметь, к душе прислушиваться, не спешить под других подстраиваться, так проще всего, но опасно — раз, два, три — и ты уже не ты. А когда произошло превращение — и сам не заметил.

Старик встал, стремительно прошелся по комнате, развернулся на каблуках.

— Да и не сразу оно происходит — превращението. Не бывает, чтобы заснул честным человеком, а проснулся преступником. Нет, последний шаг всегда подготовлен предыдущим. А знаешь, какой самый опасный? Первый шажочек...

— Работник уголовного розыска любой разговор к преступлению сводит, — улыбнулся Крылов. — Сергея-то это не волнует, у него дела не ладятся, в личной жизни непорядок, вот и упало настроение.

— Ничего! — Элефантов тряхнул головой и встал. — Все имеет свое начало, и все имеет свой конец. Я пошел.

— Ты не думаешь, что он как-то причастен к этому твоему выстрелу? — спросил Старик, когда они с Крыловым остались вдвоем.

— А почему я должен так думать?

— Мечется он что-то, мучается. Чувствуется — изменился за последнее время сильно. В чем причина?

— Работа не ладится. В один миг все, чего достиг со своими биологическими полями, могут объявить шарлатанством: завистников и недоброжелателей полно. Жена ушла к тому же! Причина?

— Может быть, может быть... А оружия у него нет?

— Вы что, действительно подозреваете...

— Не знаю, но сдается, что он прикасается какимто боком к этой истории. Парень самолюбивый, в себе, видно, не очень уверенный, такие могут самые неожиданные штуки выкидывать. Чтобы доказать нечто окружающим, а чаще — себе. Так что проверь хорошенько все, что с ним связано. А я при очередной встрече присмотрюсь к нему хорошенько, прощупаю. Чувствую: там что-то есть!

Старику не суждено было больше встретиться с Элефантовым, потому что вскоре одному из них предстояло погибнуть.

— При очередной встрече — обязательно! Специально зайду в институт.

Когда у него появлялась версия. Старик загорался и шел до конца.

— И знаешь, он тоже почувствовал мой настрой. Готов спорить, что сейчас он думает как раз об этом!

Старик почти угадал.

Элефантов шел по вечерним улицам и думал, что хорошо бы встретить Крылова и Старика несколько лет назад. И хотя тогда их пути не могли пересечься, ему было приятно представлять такую возможность. Эти люди — твердые, цельные, будто высеченные из гранитной глыбы — пробуждали желание походить на них хоть в малой степени, хоть чуть-чуть...

И память Элефантова погрузилась в прошлое, когда он впервые заглянул в кривое зеркало и сделал первый шаг к происшедшему с ним превращению.

Глава двенадцатая. МАРИЯ

Когда организовывался Научно-исследовательский институт проблем передачи информации, Элефантова пригласили туда, и он охотно согласился: заниматься разработками, не вполне совпадающими с планами НИИ средств автоматики и связи, становилось все труднее, тем более что Кабаргин ставил палки в колеса при каждом удобном случае.

К этому времени его первое детище, бесконтактный энцефалограф, демонстрировался на ВДНХ, где удостоился серебряной медали за оригинальность конструкторского решения сложной технической проблемы. Элефантов получил авторское свидетельство на изобретение и 800 рублей премии. Минздрав заинтересовался новым прибором, разрабатывалась документация для запуска его в серию, и товарищи шутили, что сумм вознаграждения Элефантову хватит до конца жизни. Завистники и недоброжелатели кисло добавляли, что иногда этих денег приходится ждать всю жизнь.

— Ничего, — отвечал Элефантов. — Главное — вовремя посеять, а всходы появятся раньше или позже. К тому же — не в деньгах счастье!

Он действительно так считал, хотя и говорил с оттенком иронии: на новом месте оклад вопреки обещаниям увеличился только на десять рублей. Но Элефантов был доволен — работа приносила удовлетворение и видимые результаты: одна за другой выходили публикации, его имя стало довольно известным в кругах специалистов.

И он продолжал сеять. Теория экстрасенсорной передачи информации, которую он рассчитывал создать, должна была стать делом всей жизни, а пока следовало собрать эмпирический материал — результаты опытов, экспериментов, наблюдений.

Директор НИИ ППИ профессор Быстров разрешил Элефантову заниматься экспериментированием вне плана, но заверил, что добьется для него отдела специально по этой тематике. Прошло два с половиной года, отдел так и не был создан, положение Элефантова оставалось неопределенным.

Личная жизнь текла размеренно и спокойно, летом они всей семьей ездили на море, по воскресеньям уходили в кино, зоопарк, иногда выбирались за город. Привычный, устоявшийся уклад.

Про Нежинскую Элефантов почти не вспоминал. Но однажды, случайно узнав от кого-то, что Марии предстоит удалять хронический аппендицит, заволновался, поехал к ней, долго разговаривал и, стараясь както поддержать, ободрить и успокоить, подбирал самые убедительные, неизбитые слова. Беспокоился он и в день операции, и в последующие дни, часто звонил, справляясь о ходе выздоровления. Неожиданно для самого себя он обнаружил, что Мария дорога ему, а проанализировав свои чувства, понял: в этой женщине есть какая-то изюминка, которая влекла его раньше и не меньше влечет теперь.

Через полгода, встретившись с Нежинской на улице, Элефантов услышал, что в НИИСАиС закончилась хоздоговорная тема, предстоит большое сокращение штатов и она подыскивает новое место. В их лаборатории как раз открылась вакансия, так они снова стали работать вместе.

Мария заметно изменилась за прошедшие годы. У нее появилось много модных дорогих вещей, со вкусом подобранных и максимально подчеркивающих достоинства фигуры. Шатенка, она перекрасилась в брюнетку, небрежно собранную на затылке косичку сменила продуманная стрижка, которая очень ей шла. Она стала больше следить за собой, чаще смотрелась в зеркальце, тщательно поддерживая незаметные штрихи умело используемой косметики.

Из серенькой неприметной девчонки с чарующими глазами она превратилась в броскую, яркую, красивую женщину. Соответственно изменилось и поведение. Окружающие мужчины наперебой предлагали свои услуги, и Мария охотно позволяла подавать ей пальто, мыть чайную посуду, выполнять мелкие поручения. Она привыкла ограничиваться указаниями, и теперь казалось совершенно невероятным, что когда-то она сама карабкалась на подоконник и закрывала фрамугу.

Особое усердие в оказании Нежинской всевозможных услуг проявлял Валя Спиридонов — холостяк, среднего роста, с большой плешью и несколько одутловатым лицом. Работал он недавно и с первого взгляда Марии не понравился.

— Неопрятный субъект, — поморщилась она. — Даже запах от него неприятный...

Спиридонов оказался покладистым малым, добросовестно выполнял задания, прекрасно чертил. Но цвет лица, глаз и перегарный дух по утрам красноречиво свидетельствовали, что он тихо спивается. Парень он был неглупый и специалист хороший, его жалели, Элефантов предлагал даже определить к знакомому наркологу на лечение, но Спиридонов отделывался шуточками и дурацкими придуманными алкоголиками присказками типа "кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет".

— Я могу бросить в любой момент, — объяснял он. — Но не хочу. Зачем? Это маленькая радость, скрашивающая неустроенный быт.

Жил он один в коммунальной квартире, почти всю зарплату пропивал и, чтобы сводить концы с концами, брался ремонтировать приемники, магнитофоны, чертил студентам курсовые и дипломные проекты.

Как и все пьяницы, Спиридонов считал, что выпивка ничем ему не мешает и ее вполне можно совмещать с профессиональным совершенствованием. Действительно, он еще продолжал следить за литературой, мог принять участие в теоретической дискуссии, бегло читал незнакомые стихи. Но Элефантов видел — он опирается на старую базу, вновь получаемые знания, как взбадривающие инъекции, поддерживают приемлемый уровень, однако качественного роста не дают — верный признак того, что скоро начнется медленный, но неотвратимый путь вниз. Это было особенно наглядно, когда у Спиридонова начинали дрожать руки и он не мог становиться к кульману. Справедливости ради надо отметить, что такое случалось нечасто.

Знакомые Спиридонова делились на две контрастные группы: те, с кем он учился или работал, и те, с которыми проводил досуг. Последняя категория включала преимущественно темных личностей: барыг, фарцовщиков, спекулянтов. Через них он мог доставать "дефицит" — джинсы, батники, гольфы, иностранные сигареты.

Фирменные шмотки оказались тем звеном, в котором неожиданно пересеклись интересы Спиридонова и Нежинской. Несколько раз он помог Марии раздобыть, хотя и с переплатой втридорога, интересующий ее товар, у них появились общие темы для разговоров, общие дела.

По случайному стечению обстоятельств Спиридонова и Нежинскую одновременно командировали на курсы усовершенствования, после возвращения с которых они и вовсе подружились. Валя стал вхож к ней в дом, иногда выпивал с Нежинским, за что Мария устраивала ему выволочки. Спиридонов сносил их стоически, ничуть не обижаясь. Он вообще был бесхарактерным человеком, хотя многими эта черта воспринималась как покладистость и добродушие.

Эле фантов не любил безвольных людей, которые стремятся быть хорошими для всех, а потому ненадежны, вольно или невольно попустительствуют несправедливости, злу и жестокости и чаще всего становятся двурушниками и ренегатами. Когда Спиридонов, откровенничая о своих пьяных похождениях, грязно отзывался о женщинах, а через несколько минут, с приходом Марии, резко менялся и начинал источать елейные комплименты, Элефантов убеждался в правильности своего отношения к нему. И хотя тот общался с далеко не лучшей частью прекрасной половины человеческого рода, это ничего не меняло. Нельзя быть одновременно джентльменом и подонком. Истинное лицо определяется по нижнему уровню шквалы допустимости слов, действий и поступков. Потому подонок может носить маску джентльмена, но не наоборот.

Мария не могла не понимать всего этого, и Элефантова очень удивляла ее дружба со Спирей, как запанибрата называли Валю в институте. Присмотрелась? Принюхалась? Да и он стал больше следить за собой — каждый день брился, чистил обувь, чаще менял рубашки... И все равно, странно... Они стали работать в паре, зачастили на "Прибор", проводя там гораздо больше времени, чем требовалось. Однажды Элефантов, направляясь в библиотеку, увидел: Мария и Валентин, прислонившись к цистерне с квасом, едят пирожки, весело и понимающе глядя друг на друга и оживленно беседуя. В двадцати метрах от дома Спири. Элефантову стало неприятно. А как-то раз, когда они вернулись "с объекта", Элефантов заметил на обычно бледных щеках Марии румянец и обмер: он-то хорошо знал, после чего лицо Нежинской розовеет.

Да нет, чушь, не может быть! Она никогда не опустится до этого! Ну Астахов — понятно, ну кто-нибудь другой, только не Спиря... В конце концов, долгое отсутствие ничего не означает — могли просто-напросто сходить в кино или болтаться по городу, заходить в магазины и случайно оказались возле квартиры Спиридонова... Да и румянец — мало ли от чего он появился...

Неожиданно Мария оставила мужа. На вопрос Элефантова ответила, что не испытывает к нему чувств, а жить с нелюбимым человеком не хочет. Такое объяснение вызвало уважение к мужеству и принципиальности молодой женщины, которая предпочла одиночество с ребенком на руках внешне благополучному браку без любви. Решиться на это, несомненно, могла не каждая.

Нежинский сильно переживал, изо всех сил пытался сохранить семью, но Мария была непреклонна. Через все неприятности процедуры развода она прошла гордо, не показывая окружающим, что творится в душе.

Элефантов восхищался ее самообладанием и искренне жалел, считая, что, несмотря на производимое Марией впечатление независимого, уверенного в себе человека, на самом деле она глубоко несчастна и остро переживает личную трагедию. Он даже ощутил, что испытывает к ней какие-то новые чувства, намекнул Марии на это и дал понять, что если она нуждается в Помощи, то вполне может на него рассчитывать. Однако Мария никак не отреагировала, и самолюбивый Элефантов решил не навязываться.

После развода Спиря стал часто бывать у Марии. Он хорошо изучил ее вкусы, привычки, черты характера, советовал коллегам, что нужно купить ей ко дню рождения или женскому празднику, словом, превратился в этакого официального друга дома. Он давал понять, что знает Нежинскую гораздо лучше других, и как-то удивил Элефантова, обмолвившись, что кроткая и добрая на вид Мария на самом деле резка, эгоистична, часто зла. Его осведомленность касалась самых неожиданных сторон, так, например, он знал, что Мария летом бреет ноги, а зимой этого не делает, что она любит драгоценности, хотя их и не носит, что она рациональна и практична, хотя не производит такого впечатления.

Подобная компетентность в вопросах сугубо личной жизни Нежинской могла свидетельствовать только об одном, но Элефантов по-прежнему считал, что Спиря недостоин Марии и она никогда не снизойдет до него. К тому же мужчина не станет рассказывать о своей любовнице того, что рассказывал Спиря о Марии. Значит, все объясняется очень просто: Валентин часто бывает у Нежинской, привыкнув, она держится с ним запросто, как с подругой, и он невольно проникает в подробности ее быта.

Такое истолкование Спириной осведомленности успокоило Элефантова, но он тут же поймал себя на мысли, что раз неразрешенные вопросы взволновали его, то, значит, Мария ему небезразлична. И действительно, зароненная в душу несколько лет назад искорка не погасла, она тлела все это время и сейчас начинала разгораться...

Его тянуло к Марии все сильнее и сильнее, но влечение это было совсем иным, чем раньше, хотя разобраться, в чем же состоит новизна, Элефантов пока не мог. Он пригласил ее в кино, и она пошла. Но, когда он попытался ее обнять, убрала руку:

— Не надо. Ни к чему.

После сеанса Элефантов попросился в гости, "на чашку кофе". Мария отказала:

— Проводить себя немного я разрешу, но потом пойдешь домой.

Проявлять настойчивость и другие качества "настоящего жокея" Элефантов не стал, тем более что на самом деле не обладал ими, а то новое, что появилось в его отношении к Марии, не позволяло, пересиливая себя, действовать по рецептам Орехова, как он делал три года назад.

Вскоре у Марии настал день рождения, она пригласила сотрудников, и Элефантов первый раз оказался у нее дома. Почему-то он не считал, что Нежинская может быть хорошей хозяйкой, поэтому чистота и уют в квартире, вкусный, красиво сервированный стол его приятно удивили.

Но еще больше удивили новые ощущения: он не сводил глаз с оживленного лица Марии, любовался ее проворными руками, каждым грациозным движением... Вдруг он почувствовал, что больше всего на свете ему сейчас хочется сесть на пол возле ее кресла, обнять тонкие ноги и положить голову на трогательно худенькие колени.

Он предложил длинный, экспромтом придуманный тост об особой женской прелести именинницы, выделяющей ее так же, как тонкий аромат роз отличает их от других цветов, а изыск шампанского — от прочих вин. Он был в ударе и говорил искренне, поэтому тост получился хорошим, и Мария, смеясь воркующим смехом, говорила:

— Спасибо, большое спасибо, я просто таю...

И было видно, что ей действительно приятно. А он, как музыку, слушая ее смех и слова, думал, что был глупым слепцом и не смог в свое время по достоинству оценить эту замечательную женщину и отнестись к ней так, как она заслуживает. И если бы она согласилась начать все сначала, то не была бы разочарована.

Элефантов пригласил Марию танцевать, наговорил кучу комплиментов и, стараясь, чтобы голос звучал естественно и спокойно, как бы между прочим спросил:

— Можно я останусь, помогу помыть посуду? Мария, не переставая улыбаться, отрицательно покачала головой.

"Черт побери, собирался же не навязываться!" — с досадой подумал Элефантов, который не любил просить и болезненно переносил отказы.

Когда наступило время расходиться, Спиридонов вспомнил о каком-то неотложном деле, заспешил, выйдя на улицу, суетливо распрощался и вскочил в такси.

Элефантов тоже остановил машину и, помахав остающимся рукой, подумал: отъезд на виду у всех — лучший способ отвести возможные подозрения, если собираешься вернуться. Не надо даже придумывать срочную встречу, пороть горячку и демонстративно уезжать первым. Это уже переигрывание, дешевый водевиль. Неужели все-таки его подозрения верны? Или опять совпадение? Но какие дела могут быть у этого пьяницы в одиннадцать часов ночи?

Очень хотелось вернуться, но Мария, к сожалению, его не ждет. Можно оказаться в положении третьего лишнего либо распоясавшегося наглеца — любой вариант унизителен до крайности... Разве что посидеть на скамейке у подъезда, посмотреть, появится ли там Спиря... Все сразу станет ясным... Ну и что? Уйти как оплеванному не менее унизительно... Нет, чушь, чушь! Спирька поехал "добавить" к дружкам такого же пошиба, а Мария вымоет посуду, уберет в квартире и ляжет спать. Одна. Нельзя быть таким мнительным!

Червячок новых ощущений в душе не давал Элефантову покоя. Преодолевая гордость, он еще несколько раз пытался восстановить отношения с Марией, но безуспешно.

"Хватит! — решил он. — Нет так нет? Недоставало еще страдать по юбке на старости лет! Не мальчишка!"

Он зажал в кулак мучающий его огонек, перетерпел боль и подумал, что все кончилось.

Как-то, танцуя на вечеринке у друзей, Галина Элефантова потеряла сережку, а Сергей наступил на нее. Жена огорчилась, и на следующий день он понес смятый кусочек металла в ювелирную мастерскую. Приемщик — маленький, лысый, с моноклем в глазнице, придирчиво, как воробей зерно, осматривал каждую вещь, и очередь продвигалась медленно. Элефантов глазел по сторонам и вдруг заметил у окошка знакомую фигуру. Астахов получал изящный, тонкой работы золотой браслет. "Наверное, у жены день рождения, вот Петр Васильевич и расстарался с подарком. Сразу видно — хороший семьянин!" Последняя мысль была насквозь пропитана сарказмом.

А через несколько дней Элефантов увидел знакомый браслет на узком запястье Нежинской.

Его как током ударило! За прошедшие несколько лег Астахов ни разу не подходил к Марии, не звонил, и он думал, что между ними все кончено. Оказывается — нет... Память тут же услужливо преподнесла полузабытый факт: год назад Нежинская попросила его дать какие-нибудь материалы для дипломных проектов двум заочникам института связи. Элефантов не любил подобных вещей, считая, что каждый должен добиваться поставленных целей своим трудом, но желание Марии было для него законом, он только вскользь поинтересовался, откуда она знает своих протеже, и Нежинская ответила как-то невразумительно. Теперь все стало ясно: парни работали на "Приборе", в непосредственном подчинении Астахова, а тот всегда хлопотал за своих сотрудников и однажды уже обращался к нему с аналогичным ходатайством.

Просить второй раз ему, очевидно, было неудобно... Сергей представил, как где-нибудь в чужой квартире Астахов спросил у Марий: "Ты не можешь поговорить с этим Элефантовым, чтобы он помог моим ребятам?" И как она уверенно ответила: "Конечно. Он все сделает".

Ему стало обидно. Значит, связь между ними продолжалась все эти годы... Банальная интрижка не просуществует столько времени, да и дорогих подарков при ней не делают... Любовь?

Элефантов впал в меланхолию. Задушенный, как он думал, огонек снова вспыхнул, и поделать с ним он ничего не мог. А тут еще Астахов вновь начал звонить Марии, договаривался с ней о встречах, она охотно соглашалась, и в ее голосе проскальзывали новые, не слышанные Элефантовым ранее интонации.

Когда после очередного звонка Мария засобиралась "в библиотеку", Элефантов, стараясь, чтобы голос звучал достаточно бодро, через силу пошутил: "Только особенно долго там не задерживайся".

— В библиотеке? — с чуть заметной улыбкой переспросила Нежинская.

— Перестань! Я же знаю, куда ты идешь...

— Знать ты ничего не можешь! — резко бросила она. — Ты можешь только догадываться!

"Странная логика, — думал мучимый ревностью Элефантов. — Воплощение принципа "не пойман — не вор"... А чем отличается знание от догадки? Только степенью достоверности. Если она достаточно высока, даже в науке факт считается условно доказанным. А в таких делах тем более... Ведь тут стопроцентного знания, которое дают личные наблюдения и эксперименты, не достигнешь...

Но я-то хорош! Каков глупец! Подозревал Спирьку — несчастного пьяницу. А секрет в другом... Конечно, Астахов — крупная фигура: положение, авторитет, персональный автомобиль, наконец, материальная обеспеченность... Любой женщине приятно внимание такого человека. А кто такой я? Типичный неудачник — должностей не достиг, открытия не совершил, даже диссертацию никак слепить не могу! Копошусь понемногу, получаю свои сто девяносто рэ, на которые, конечно, путного подарка не купишь... Рядовой чиновник от науки, клерк, просиживающий последние штаны...

Элефантов уже давно не ощущал комплекса неполноценности, и сейчас осознание своей ущербности выбило его из привычной жизненной колеи. Никогда не отлынивающий от работы, он пользовался каждым удобным случаем, чтобы улизнуть из института, бесцельно бродил по улицам, спускался к набережной и тупо глядел на воду, ведя сам с собой нескончаемый диалог.

"Неудачник? Но почему, собственно? У меня большой задел, многое сделано, надо только чуть-чуть подождать, и появятся всходы... Астахов, конечно, достиг большего, но он старше на добрый десяток лет... Я ничем не хуже, не глупее, просто позже стартовал, но сил у меня побольше, и я еще могу прийти к финишу первым...

Чушь, братец. Это всего лишь надежды, планы, одним словом, журавли в небе. Не все мечты сбываются. Надо оперировать тем, что реально имеешь. А тут тебе похвастаться нечем: висишь между небом и землей. Тема твоя каждый раз вылетает из плана, чинов и званий не приобрел, административных постов не занял. А годы идут. Ты думаешь, что финишная ленточка где-то далеко, за горизонтом, но не успеешь оглянуться, а она уже перед тобой. Разорванная другими. Оказывается — дистанция пройдена, и то, чего не успел, уже не наверстать. Что, непривычно?

Еще бы! Ты никогда не был самокритичным, считал себя умнее, способнее, талантливее других, хотя, надо отдать тебе должное, не кичился, не хвастал этим, и надо было в конкретной ситуации сравнить себя с конкретным человеком, которого предпочла тебе Мария, чтобы уяснить, что это совсем не так..."

Он старался, чтобы окружающие не заметили его состояния, вел себя как прежде, очень много работал, не оставляя ни одной свободной минуты.

И завидовал тем людям, которые не мучаются тягостными размышлениями и полностью свободны от проблем подобного рода.

Как раз к такой категории принадлежал Эдик Хлыстунов, которого он как-то раз встретил недалеко от института.

— Как дела?

Раньше тот работал у них электриком. Довольно смазливый парень, впечатление портила несуразная фигура: короткие ноги, чересчур большая квадратная голова, довольно округлый для неполных тридцати лет живот. Этакие резкие движения, быстрая речь, несколько развязные манеры. Солидности никакой. Таких до преклонных лет зовут по имени.

Единственный сын престарелых родителей, Эдик и в зрелом возрасте оставался домашним мальчиком. Ездил на папиной машине, кушал мамины пирожки с яблоками, пользовался их связями и сбережениями. На случай обзаведения семьей ему предусмотрительно построили кооперативную квартиру в Южном микрорайоне.

— Дела идут, контора пишет, — весело ответил Элефантов, насмешливо оглядев Хлыстунова с головы до ног. — А у тебя?

Вначале Эдик Элефантову понравился. Потом насторожила его привычка угождать всем без исключения, оказывать мелкие услуги и чересчур явное желание обходить острые углы, "дабы не наживать врагов". Очень скоро стало ясно, что услуги он предлагает не так уж неразборчиво и большей частью небескорыстно: либо надеется на ответные, либо устанавливает "контакты" — авось пригодятся. Так же быстро Элефантов понял, что Эдик жаден до денег Он постоянно заключал какие-то сделки, занимался коммерческим посредничеством и с детской непосредственностью радовался, извлекая копеечную выгоду. Как он говорил, "навар".

— Мои дела! — Хлыстунов махнул рукой. — Завтра опять в суд.

Год назад он женился на копировщице Верухе Болтиной, после чего его налаженная, благополучная жизнь круто изменилась.

Хлыстунов считал себя хватом, ушлым, бойким парнем, умеющим выйти сухим из воды и, завсегда урвать свое. Но по недомыслию он не разглядел в новых родственниках тех же качеств, да еще возведенных в превосходную степень. Умудренные жизненным опытом родители, познакомившись с семейством Болтиных, поняли, что их любимый сын скоро окажется в положении цыпленка, попавшего в лисью стаю, но изменить хода событий уже не могли и сидели за свадебным столом явно грустные, как бы предвидя дальнейшее развитие событий.

Вылетев из-под крылышка родителей, Эдик уже через пару месяцев приобрел довольно подержанный вид: неглаженая одежда, грязные воротнички, оторванные пуговицы. Обносившийся и полуголодный, он во всех своих бедах винил почему-то тещу. В отличие от Эдика, Веруха высказывалась о супруге довольно скептически и доходила до того, что пренебрежительно отзывалась о его мужских способностях, чего нормальные жены никогда не делают. Во всяком случае, принародно.

В конце концов Эдику приелись радости семейной жизни. Развод шел со скандалом, взаимным обливанием помоями, перетряхиванием грязного белья. С обеих сторон участвовали родственники и знакомые, семейную жизнь Хлысту новых обсуждали "в инстанциях". Потом начались судебные тяжбы из-за квартиры, имущества, денег.

— Ты знаешь, что она придумала на этот раз? Элефантов почти не слушал скороговорку Хлыстунова. Зная Веруху, нетрудно было предположить, чего от нее можно ждать.

К тому же Эдик уже подробно информировал всех, кого мог, о перипетиях судебной процедуры. Эта способность посвящать посторонних в сугубо личные дела всегда удивляла Элефантова. Впрочем, Эдик стремился быть свойским парнем, дружить со всеми, и излишняя откровенность органично вписывалась в привычный стереотип его поведения.

— ...А я говорю: "Как не стыдно, ведь это подарок моих родителей..."

Разочаровавшись в Верухе, он яростно изобличал все ее отрицательные качества и пороки натуры.

— Хочу ей предложить: пусть забирает подарки, но выписывается и уходит к чертовой матери. Лучше потерять несколько сотен, чем квартиру.

Расчетлив он был до мелочей. Однажды они поехали на рыбалку к дальнему, разведанному Элефантовым озеру. Против ожидания поймать ничего не удалось, и припасший объемистый мешок Эдик заметно погрустнел. Всю обратную дорогу он сетовал на холостой прогон машины и сожженный даром бензин. Элефантов, который был инициатором поездки, чувствовал себя несколько неловко.

Когда подъехали к бензоколонке, Элефантов решил развеселить Хлыстунова и с серьезным видом протянул два рубля: "Чтобы не разорять тебя, я оплачу половину за горючее". Он ожидал, что Эдик засмеется шутке, но тот обрадованно взял деньги и действительно заметно повеселел. После этого он перестал для Элефантова существовать.

— Как ты думаешь, я правильно решил?

— Конечно, правильно, — с тех пор Элефантов разговаривал с ним в ироничном тоне, но Эдик не всегда это понимал. — Лучше расскажи, как новая работа?

Полтора года назад Хлыстунов уволился. В детстве он окончил музыкальную школу и сейчас устроился в ресторанный оркестр. Почему вдруг? Он не делал из этого тайны: папин друг занял руководящую должность в общепите, почему же не использовать удобный случай? "Чистая специальность, веселая, всегда на виду, — охотно объяснял он. — Заработки неплохие, к тому же вечер отыграл — день свободный, можно частные уроки давать".

Элефантов был уверен, что Эдик тщательно подсчитывал, какой "навар" принесет ему деятельность на музыкальной ниве. И, конечно, учел побочные выгоды. Теперь он снабжал особо ценных знакомых зернистой икрой, осетриной, копченой колбасой и прочим вкусным дефицитом.

— Все нормально. Правда, Верка дала маху, но там разобрались, что к чему.

"Ой ли?" — усомнился Элефантов, но вслух ничего не сказал.

— Мне на троллейбус.

— Тогда держи, — Эдик протянул короткопалую руку. — Как там коллеги? Марии Викторовне привет!

Чего это он вспомнил про Нежинскую!

— А тебе если вдруг понадобится столик на праздники — обращайся, сделаю! С деликатесами сейчас туго, но если очень захочешь — приходи, что-нибудь придумаем.

Хлыстунов остался верен себе.

"Ну и гусь!" — Элефантов саркастически хмыкнул. Неужели он действительно может вызвать у кого-то симпатию? А почему бы и нет? Откровенен, доброжелателен, услужлив. Одним словом, милейший человек, приятный во всех отношениях. И очень легко плывет по жизненным волнам, никаких проблем, разве что пустячные, вроде раздела имущества с бывшей женой.

Но завидовать Хлыстунову Элефантову не хотелось.

Наступил сезон отпусков. Мария собиралась на море, в Хосту.

— Будь осторожна, — пошутил Спиря. — Там сердцееды так и ищут жертвы!

— Ну и что? — засмеялась она. — Я — женщина свободная!

Эти слова резанули Элефантова по сердцу. Не может быть, чтобы она действительно так думала!

Элефантов спросил, каким поездом она уезжает, но Нежинская отшутилась, оставив вопрос без ответа.

Шестым чувством Элефантов ощутил, что она едет не одна, и готов был поставить десять против одного за то, что знает, кто является ее спутником. Но ошибся. Как-то зайдя на "Прибор", он встретил Астахова и так обрадовался своей ошибке, что готов был подпрыгнуть до потолка. А следующим побуждением было немедленно поехать к Марии, провести с ней хотя бы день или два, рассказать о новых чувствах, которые он к ней испытывает... Но что-то удерживало от этого шага, интуиция подсказывала: в жизни Марии есть неизвестные обстоятельства, о которые могут вдребезги разбиться все его идиллические намерения.

И Элефантов решил получить ответы на интересующие его вопросы у более осведомленного Спирьки. Несколько раз он как бы между прочим заводил разговор о Нежинской. Спирька охотно поддерживал его, и Элефантов жадно впитывал каждую крупинку информации.

Спиридонов отзывался о Марии довольно скептически, критиковал ее внешность — мол, длинный нос, маленькие глаза — и нередко приводил ее в качестве отрицательного примера.

Вот Элефантов с возмущением пересказал уличную сценку: приличная на вид и хорошо одетая девушка в разговоре со спутником буднично употребляла нецензурные слова, и Спирька тут же пожал плечами: "Подумаешь, Мария тоже ругается..."

Зашла речь о спекулянтах — вновь тот же жест: "И Мария спекулирует!"

Само по себе двуличие Спирьки Элефантова не удивляло, но причин, по которым тот старается очернить Нежинскую, возводя на нее явную напраслину, он понять не мог.

Однажды, возвращаясь с работы, они остановились выпить по кружке пива возле обшарпанного ларька, под яркой табличкой "Пиво есть" у мокрой стойки толкались несколько человек со стеклянными баллонами и алюминиевыми бидончиками. Чуть в стороне две размалеванные девицы в шумной компании лихо пили водку из замызганных стаканов. Элефантов поморщился.

— Мария тоже пьет! — перехватив его взгляд, пакостно засмеялся Спирька. — Когда мы были на курсах, в кабаке раздавили бутылку коньяка и шампанского! На равных! А вторую бутылку распили у нее в номере!

— А что потом? — тихо спросил Элефантов, чувствуя, как у него похолодело внутри.

— Потом? — Спирька бросил на него короткий взгляд из-под опухших век. — Потом ничего. Я попрощался и ушел. Давай и мы водочки выпьем?

Ни обстановка, ни компания, ни окружение не располагали к выпивке, но Элефантова охватило болезненное желание узнать, было ли что-нибудь между Спиридоновым и Нежинской, а ситуация для этого складывалась подходящая: выпив, Спирька обязательно развяжет язык.

— Давай.

Спирька быстро принес бутылку, Элефантов придержал горлышко, дав налить себе только четверть стакана.

— Напрасно, — Спирька наполнил свой до краев. — Ну, будем!

Водку он запил пивом, лицо сразу покраснело и покрылось каплями пота.

— Зачем отказывать себе в удовольствиях? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет, ха-ха... Пей, пока пьется, гуляй, пока гуляется, да баб не пропускай, покуда получается!

Он снова разлил водку.

— Видишь, как девочки веселятся! — Он кивнул на шумную компанию.

— Шлюхи! — брезгливо сказал Элефантов.

— Так все бабы шлюхи! И ничего плохого в этом нет: что естественно — то небезобразно.

Элефантова бесила привычка Спирьки подводить "теоретическую базу" под всевозможные гадости и оправдывать любые гнусности. Если послушать его рассуждения, то пьянство, подлость, разврат являются естественными свойствами человеческой натуры и потому их не следует стыдиться или осуждать. Он был последователен и, придерживаясь этого принципа, рассказывал о таких своих похождениях, о которых нормальные люди предпочитают умалчивать.

— По-моему, тебе известно, что я придерживаюсь иного мнения. И если хочешь знать, этих стерв вообще за людей не считаю. А ты делаешь на их примере широкие обобщения!

— Просто в них порок более нагляден. Они опустились, деградировали. И я с тобой согласен — на них неприятно смотреть. С Марией, например, не сравнишь. Она чистюля, следит за собой, одевается по высшему разряду. Все подобрано со вкусом, белье — французское, трусики — "неделька": понедельник, вторник...

— Откуда ты знаешь? — у Элефантова снова похолодело внутри, и он до боли сжал ручку пивной кружки.

— Откуда? — Спирька безразлично махнул рукой. — Да зашел как-то, а она гладит, на столе — куча белья...

Применительно к любой другой ситуации Элефантов назвал бы такое объяснение ширмой для дурака, но, глядя на неопрятного потного Спирьку, он не мог представить другого источника его осведомленности.

Они выпили еще: Элефантов четверть стакана и Спирька-полный.

— А ты к Марии неровно дышишь! Думаешь, я не вижу, как ты у меня все про нее выпытываешь?

Элефантов не нашелся, что ответить, и сделал вид, что занят пивом.

— И к Астахову ее ревнуешь...

— С чего ты взял? — придя в себя от неожиданной прозорливости Спирьки, изобразил удивление Элефантов.

— А с того! Ты же знаешь, что она с ним живет. Знаешь! И тебе это неприятно! — в голосе Спирьки явно чувствовалось удовлетворение.

— Чушь какая-то! — продолжал лицемерить Элефантов. — Какое мне до всего этого дело?

— А вот такое! — с пьяным упорством настаивал Спирька. — Ты еще не все знаешь! Думаешь, она на море одна?

На этот раз Элефантова, бросило в жар. Сначала стала горячей голова и лицо, потом горячая волна прокатилась по всему телу, и он ощутил прилив тошноты.

— Конечно. А то с кем же? — голос звучал хрипло, но контрвопрос он поставил умело.

— Этого я тебе не скажу. Если она узнает, то не простит, а я не хочу портить с ней отношения.

"Мразь! — подумал Элефантов. — Но врет или нет?"

— Просто имей в виду, что, кроме Астахова, у нее есть и кое-кто еще...

"Врет или нет?"

— Ну да какое это имеет значение? Молодая, красивая, свободная женщина... Ей поневоле часто приходится использовать свои прелести... — он шумно отхлебнул, на верхней губе повисла пена.

— Хочешь сказать, что она тоже шлюха? — Элефантова затрясло от ненависти к этому жалкому пропойце, походя поливающему грязью женщину, даже ногтя которой он не стоит.

— Ну почему обязательно шлюха? Жизнь есть жизнь. — Спирька развел руками. — Вот представь: заболел у нее зуб. В поликлинике очередь, два дня потеряешь, намучаешься, да еще сделают плохо... А она пришла, улыбнулась ласково, и через полчаса все готово в лучшем виде. Ну, а потом обменяются с врачом телефонами: у нее еще зубки есть, а ему, может, захочется с ней в ресторан сходить, так что интерес взаимный...

Спирька сделал несколько жадных глотков.

— Да так и везде. Одеться красиво хочется, а в магазинах товары — только на пугало надевать. Чтобы "фирму" достать, тоже надо людей хороших знать, а раз так — принцип простой: услуга за услугу...

Элефантов вспомнил, что в последнее время Мария одевается с иголочки и немалую помощь в этом ей оказывает Спирька, и его опять затошнило.

— Портной, скорняк, сапожник, да мало ли к кому еще приходится обращаться. И везде нужно внимание, качество, так сказать, индивидуальный подход. Значит, что? Ну, одному достаточно глазки построить да дать "на чай", а другому этого мало, интерес у него в ином... Не страшно, от нее не убудет...

Первый раз в жизни Элефантову захотелось убить человека.

— Так что не обращай внимания: Астахов или ктото там другой, третий — все в порядке вещей. Она обычная баба, нечего делать из нее святую и молиться на нее. Тем более что другие не тратят времени на подобные глупости и ложатся с ней в постель и развлекаются как душа пожелает! Понял, наконец? Обычная баба! И каждый может с ней переспать!

— Чтобы так говорить, надо как минимум самому это испытать, — голос был спокойный, но чужой и страшный. Внутри туго, до отказа закрутилась опасная пружина, которая, сорвавшись, должна была толкнуть его на неожиданные, совершенно непредсказуемые действия. — Иначе все твои слова — гнусная брехня. Ты сам спал с ней?

— А может, и спал! — торжествующе захохотал Спирька, с превосходством глядя на него, и эти торжествующие нотки, это пьяное превосходство убедили Элефантова в том, что Спирька сказал правду.

Его плешивая голова была совсем рядом, один взмах тяжелой кружкой, хруст костей, кровь... Крик, шум, толпа любопытных, милиция и самое главное — допросы, выяснение мотивов, копание в самом сокровенном... Но Спирьку спасли даже не эти картины, которые мгновенно прокрутил мозг Элефантова. Он вдруг ощутил сильную слабость, головокружение, к горлу подкатил комок. Едва он успел отбежать в сторону и прислониться лбом к грязному некрашеному забору, как его вырвало.

— Нажрался как свинья, интеллигент вонючий, — злобно ощерился мордатый татуированный парень с железными коронками. — Пошел отсюда, не порть аппетит людям!

Элефантов никому не позволял разговаривать с собой таким тоном и в другое время обязательно бы завязался с наглецом, несмотря на то, что тот был явно сильнее, но сейчас он молча повернулся и пошел, с трудом переставляя тяжелые ноги.

— С чего это ты, Серега! Вроде и не пил почти! Спирька шел рядом, как-то суетливо заглядывая ему в лицо, и, наверное, жалел, что сболтнул лишнее.

— Сейчас я тебя доведу...

Добрый, заботливый друг. Впрочем, он, наверное, искренен и действует в соответствии со своеобразным кодексом чести — ни в коем случае не бросать собутыльника и, оградив от возможных в таких случаях неприятностей: милиции, вытрезвителя — доставить до самого порога и сдать на руки домочадцам. Добрый, заботливый друг!

Элефантов испытывал к Спирьке такую ненависть, что не мог на него смотреть. Но проявить это — значило выдать себя окончательно.

— Все уже прошло. От жары ударило в голову. Ну пока, мне сюда.

Не подав руки, Элефантов свернул в первый же переулок.

На неприглядном, поросшем бурьяном пустыре возле трамвайного депо громоздились штабеля черных, крепко пахнущих смолой шпал. Выбрав относительно чистое место, Элефантов растянулся на земле и, положив руки под голову, уставился в яркое голубое небо. Если бы кто-то из знакомых увидел его в таком месте и в такой позе, он бы несказанно удивился, да и сам Элефантов никогда раньше не поверил бы, что будет валяться в жухлой вытоптанной траве на окраине города и думать тяжкую думу о вещах, которые не волновали его уже много лет.

Он понял, что неимоверно любит Марию, не представляет себе жизни без нее и бешено ревнует. Удивительно! Когда все это зародилось в его душе, почему так неожиданно дало столь бурные всходы? Он испытывал горечь и обиду, и мысли были горькими и обидными.

"Спирька... Жалкий, ни на что не годный человечишка, пьянь... пусть бы кто-нибудь другой, это можно было бы понять... Впрочем, я сам виноват... Тогда, три года назад, Мария доверилась мне — и что получила взамен? Ни любви, ни тепла, ни участливости...

Потом чертовы курсы... Вдвоем в чужом городе, это невольно объединяет. А в один прекрасный день он воспользовался ситуацией, подпоил и добился своего. Потом это могло войти в привычку — женское сердце мягкое, а он умеет быть обходительным, услужливым, необходимым... Ей же надо на кого-то опереться в жизни, и она, конечно, не подозревает, что он способен предать за бутылку водки... Он хамелеон — с ней совершенно другой, и она пребывает в заблуждении... Несчастная женщина. А все потому, что я вел себя как животное..."

Элефантову захотелось заснуть, чтобы уйти от тяжких размышлений, как давным-давно, когда все обиды и душевная боль проходили за время детского сна... И оставалось только жалеть, что такой простой и действенный способ избавления от переживаний с годами становился недоступным.

Через несколько дней на работу позвонила Мария. Ее голос подействовал на Элефантова, как инъекция кофеина.

— Здравствуй, Машенька! — возбужденно заорал он, не пытаясь скрыть радости. — Мы по тебе очень соскучились!

— Я слышу, — она говорила совершенно спокойно, без эмоций, не выказывая своего отношения к его радости и его словам.

Они поболтали ни о чем, Элефантов отчетливо представлял Марию, стоящую в будке междугородного автомата, и сердце его колотилось быстрее. Где-то вдалеке мелькала мысль: "Кто ждет ее возле переговорного пункта? ", но никаких реальных образов за ней не стояло, и поэтому она не могла омрачить радостного настроения.

Поняв, с кем он разговаривает, подошел Спирька и, протянув руку, застыл в выжидающей позе.

— Ну ладно, Машенька, тут у меня вырывают трубку, так что до свидания, желаю хорошо отдохнуть, надеюсь, скоро увидимся.

— Спасибо, тебе тоже счастливо.

Элефантов передал трубку. Поговорив с Марией, он почувствовал прилив бодрости, а давешние рассуждения Спирьки показались совершеннейшей чушью, не заслуживающей никакого внимания. Но тут же в сердце снова зашевелились сомнения.

Спирька разговаривал с Нежинской о таких же пустяках, как и он, — спрашивал о погоде, теплое ли море, как отдыхается. Но что-то изменилось в его лице, интонациях, он говорил очень мягко, с отчетливым налетом грусти, и Элефантов опять ощутил укол ревности.

— Ну пока, — Спирька печально покивал головой и слегка улыбнулся. — Я тоже.

От этих последних слов Элефантова снова, как и накануне в пивной, бросило в жар, и он ощутил тошноту. Что "я тоже"? Это могло означать только одно: на прощанье Мария сказала ему "целую" и он, чтобы не поняли посторонние, ответил совсем безобидно: "Я тоже".

Никто ничего и не понял, кроме того, кто обостренно воспринимал каждое слово, анализировал тональность голоса, интонацию, выражение лица говорившего... Кто знал больше других и сопоставлял фразы с взаимоотношениями, стоящими за ними, кого нельзя было обмануть кажущейся незначительностью как бы невзначай брошенного слова...

"Значит, все-таки правда! И она его любит — ведь звонила не просто так и не мне, а именно ему, значит, скучает!" Сердце разрывалось от ревности и тоски.

"Но почему он как в воду опущенный?"

Спирька курил, невидящими глазами глядя в окно, и вид у него был совсем не веселый.

"Я бы на его месте веселился, дурачился, рассказывал анекдоты, хохотал... В чем же дело?"

И вдруг Элефантов понял, что Мария в Хосте действительно не одна и Спирьку мучает ревность, поэтому он так отзывался о ней, чернил ее, чтобы как-то загладить причиняемый его самолюбию ущерб. Но почему сейчас он говорил с Марией как ни в чем не бывало? Впрочем, бесхребетностный человечишка... Мария ошибается в нем, не знает истинного лица...

И Элефантов твердо решил, что, как только Мария вернется, он вступит в игру и вытеснит Спирьку из ее жизни. В том, что это ему удастся, он не сомневался: Мария умная женщина и может определять цену людям. И если Элефантов по ряду показателей проигрывал Астахову, то, безусловно, превосходил Спиридонова.

Мария вышла на работу в пятницу, и, увидев ее — красивую, загорелую, — Элефантов ощутил такое волнение, что у него закружилась голова. С трудом он взял себя в руки, но она заметила необычность в его поведении, хотя и не подозревала, что является ее причиной.

Во время перерыва Элефантов предложил Нежинской погулять вечером по набережной, и она согласилась. Он с нетерпением ждал окончания работы, потом считал минуты на месте свидания. Ему показалось, что в конце квартала мелькнула тоненькая знакомая фигурка, но к условленному месту Мария так и не подошла: либо он ошибся, либо она перепутала и свернула на другую улицу. Как ни странно, Элефантов испытал некоторое облегчение: сейчас его намерения открыть Марии душу казались глупыми и совершенно мальчишескими. К тому же такой порыв оправдан только тогда, когда встречается понимание и сочувствие, в противном случае есть риск оказаться в глупом положении. А глупых положений Элефантов боялся пуще всего на свете.

"Ладно, подождем до понедельника, — решил он. — Там будет видно".

Но в понедельник Нежинская на работу не вышла. В конце дня позвонила ее мать и сказала, что Марию сбила машина.

Отделалась она относительно легко: ушибы, несколько ссадин и слабое сотрясение мозга. Элефантов ходил к ней почти каждый день. Выдумывая самые невероятные предлоги, он срывался с работы и ехал на рынок, покупал у краснощеких кавказцев мандарины, яблоки, персики, гранаты, придирчиво отбирая красивые, крупные, один к одному плоды, затем отправлялся в цветочный ряд. Здесь он тоже священнодействовал, выбирая самые свежие розы, и не всякие, а только нежно-розового цвета с длинными, туго сжатыми в бутон лепестками. Потом, сгорая от нетерпения, мчался в клинику на автомобиле и волновался всю дорогу и когда бросал камешек в окно на третьем этаже, успокаиваясь только тогда, когда за стеклом появлялась Мария и с улыбкой кивала, давая понять, что сейчас спустится вниз.

Мария похудела и осунулась, под глазами появились темные круги, челка не могла замаскировать кровоподтека на лбу, но для Элефантова она ничуть не утратила очарования и притягательной силы.

В отличие от большинства находящихся здесь женщин, растрепанных, неопрятных, расхаживающих в рваных халатах и стоптанных шлепанцах, Мария не перестала следить за собой. Красивые отглаженные платья, модные босоножки. И пахло от нее совсем не больничным: чистым телом, шампунем и импортным мылом.

— Как тебе это удается? — поинтересовался как-то Элефантов.

— Очень просто: познакомилась поближе с сестрой-хозяйкой и теперь принимаю душ каждый день!

Встречала она его весело, целовала в щеку, зарывалась лицом в букет.

— Ты меня балуешь! Чудесные розы! В палате все заметили, что у тебя постоянный вкус!

"И постоянен я не только к сорту цветов", — впрочем, это он сказал про себя. Решиться на объяснение он так и не мог, потому что не был уверен, как расценит Мария его признание.

Они уходили за больничную ограду в большой тенистый парк, гуляли по малолюдным аллеям, сидели на разноцветных скамейках, грызли яблоки и болтали. Травмы и больничная обстановка не оказали угнетающего влияния на Марию. Она шутила, смеялась анекдотам, рассказывала забавные истории из местной жизни.

Элефантов пытался расспросить, что же с ней произошло, но Мария отвечала кратко, без всяких подробностей:

— Пошла на красный свет, а из-за поворота — "Волга". Хорошо еще, что водитель успел притормозить.

У Элефантова на миг возникло неприятное ощущение, что она лжет. Но с какой стати?

— Если посмотреть на твои ушибы, то может показаться, что ты сидела в самой машине, — осторожно сказал он. — Знаешь, такие ссадины остаются от удара в лобовое стекло во время резкого торможения...

— Ну почему... Ссадины все одинаковы...

То же самое ощущение шевельнулось опять, хотя Элефантов не смог бы объяснить, каким чувством он улавливает оттенок фальши в невозмутимо-спокойном голосе. Да ему и не хотелось ничего объяснять и ни о чем задумываться. Сомнение шевельнулось и исчезло.

Элефантову было хорошо с Марией, он подумал, что за годы знакомства они никогда не проводили столько времени вместе, не гуляли просто так, не разговаривали на мелкие житейские темы, которые, оказывается, тоже могут быть важными и интересными. И никогда он не хотел так заботиться о — Марии, никогда не скучал по ней и не стремился увидеться, никогда не дарил ей цветов.

"Моя вина! — думал он, досадуя на себя. — Сколько времени упущено! Если бы я отнесся к ней тогда по-другому, все было бы иначе. Она бы, конечно, не связалась с этим ничтожеством Спирькой, дорвала бы с Астаховым и была бы гораздо счастливее, чем сейчас... Каким же я был дураком!"

Часы их свиданий пролетали очень быстро, она провожала его до ворот и возвращалась, а Элефантов смотрел вслед, лаская взглядом легкую фигурку до тех пор, пока она не скрывалась из глаз. Каждый раз он ожидал, что она обернется, помашет рукой, улыбнется на прощание, и будет понятно, что между ними протянулась какая-то ниточка, пусть пока еще тонкая... Но Мария никогда не оборачивалась, и это его обижало, хотя обида оставалась глубоко-глубоко внутри, а в голову одна за другой приходили тягостные мысли.

Да, Мария радовалась его приходу, да, она целовала его и охотно проводила с ним время, но он чувствовал, что она рассматривает его просто как хорошего знакомого, отвлекающего от однообразия больничной жизни. И не больше. Наверное, так же, а может быть, еще радостнее она встречала и Спирьку, который тоже часто приходил сюда.

Элефантов поморщился, как от зубной боли.

По молчаливому уговору они со Спирькой проведывали Марию в разные дни, и тот тоже очень суетился, собираясь к ней. После беседы у пивной Элефантов почти перестал с ним разговаривать, но по отдельным репликам, которые предназначались специально для него, понял, что к Марии ходит кто-то еще. Присутствие этого третьего иногда давало о себе знать: как-то Мария, позвонив, отменила Спирькин визит, и тот, отвернувшись к окну, переживал, нервно глотая сигаретный дым. А однажды соседка по палате, которая завидовала небольничному виду Марии, частым посещениям и обилию цветов, улучив момент, как бы невзначай сообщила Элефантову:

— Сегодня к ней муж приходил. Долго разговаривали, почти до самого обеда!

Элефантов понял, что это и есть Он. Но почему "муж"? Догадки досужей сплетницы? Или так отрекомендовала Мария? Недалекие, примитивные бабы всегда выдают любовников либо сожителей за законных супругов, чтобы подчеркнуть свою добропорядочность. Но Мария не станет прибегать к столь жалким уловкам.

Как бы невзначай, полушутя, он пересказал этот разговор Марии и напряженно замолчал. Нежинская неопределенно пожала плечами.

— Они же не знают, кто муж, кто не муж...

От этого обтекаемого, ничего не объясняющего и довольно двусмысленного ответа тоже дохнуло неискренностью. Почти неуловимо. Но достаточно для того, чтобы на душе заскребли кошки.

Впрочем, теперь кошки скребли на душе постоянно. От неопределенности положения. Ревности. Неотвязных тягостных мыслей.

Вчера, например, Мария привела его к остановке и посадила в подошедший троллейбус раньше обычного. Попросту говоря, выпроводила. Умело, так, чтобы он этого не заметил. Зачем?

Все дела и заботы отодвинулись для Элефантова на второй план, ничто его не интересовало, не радовало и не огорчало. Ничто, кроме одного. Мария. Мария. Мария. Он стал хмурым, невнимательным и рассеянным. Работа валилась из рук, исследования не продвигались ни на шаг, он с трудом отбывал урочные часы. И оживал, только когда шел к Марии. Нет, когда видел ее одну и проходили опасения, что можно столкнуться с Ним и оказаться в дурацком положении бедного родственника. Он ведь ужасно боялся дурацких положений. И не терпел неопределенности.

На первый решительный шаг его толкнул Спирька.

— Наверное, лучше не ходить к Марии, — он пришел с опухшей помятой физиономией, в обед выпил пива и опять захмелел. — Даже мне.

— Почему? — поинтересовался Элефантов.

— Видишь ли, в чем дело, — когда у Спирьки пробуждался алкогольный интеллект, он становился вычурным и велеречивым. — Можно ей помешать. У нее ведь свои дела, о которых ты, как человек, бесспорно, неглупый, — он сделал полупоклон, — безусловно, не можешь не догадываться. Она свободная женщина...

Элефантова передернуло.

— ...и это многое означает. Не правда ли?

— А почему ты подчеркнул "даже мне"? — В Элефантове вновь начала зарождаться тихая ярость.

— Да потому, — Спирька многозначительно полузакрыл глаза, — что у меня с ней особые отношения, в которые тебе лучше не лезть.

Элефантов стиснул зубы. "Ах ты жалкая пьянь! Особые отношения! Да я сделаю из тебя котлету! Но вдруг это правда? Нет, к черту, хватит! Спрошу у нее напрямую! Если она занята и я ей мешаю, значит, надо взять себя в руки и кончать со всем этим! А если он пытается интриговать, то я отучу его раз и навсегда!"

— Сегодня у меня к тебе дело.

Элефантов волновался и безуспешно пытался это скрыть, но отступать не собирался.

— Пожалуйста, — Мария не выразила удивления, как будто по деловым вопросам к ней обращались тут каждый день.

— Ты обсуждаешь с уважаемым Валентином Спиридоновым мои визиты?

Волнение усилилось, он почувствовал, что у него дергаются губы. Никогда раньше такого с ним не было.

— Нет, — несколько удивленно ответила Нежинская. — Почему ты спросил?

— Наверное, не просто так.

Губы у него задергались еще сильнее.

— Ты волнуешься, — встревоженно сказала Мария. — Серега, ты сильно волнуешься!

— Да, я сильно волнуюсь, — голос предательски подрагивал. — Но я хочу знать правду...

Волнение Элефантова передалось и Марии, она говорила напряженно и нервно.

— ...и я тебе отвечу. Спиридонов хороший человек — добрый, мягкий, отзывчивый. Но он не тот, кого я могла бы любить и находиться в близких отношениях...

Ее голос тоже дрогнул, на глаза навернулись слезы, она сдавила пальцами переносицу и запрокинула голову, но говорить не перестала.

— Не тот. Он недостоин любви. Мне очень неприятно говорить на эту тему, но раз ты поставил вопрос...

Ответ Марии опередил вопрос Элефантова, очевидно, она предугадала ход его мыслей.

— ...Я считаю, что человека, готового на все ради бутылки водки, любить нельзя!

Она прикрыла глаза и, закрыв ладонями лицо, приложила пальцы к векам. Такая реакция настолько не соответствовала ее обычной невозмутимости, что у Элефантова мелькнула чудовищно нелепая мысль: Мария играет, причем хорошо играет... Он даже не успел устыдиться: подозрение бесследно растворилось в нахлынувшей теплой волне. Она говорила искренне, она открыла свою душу, которую обычно прятала за напускным равнодушием и рискованной бесшабашностью, поэтому ее поведение и кажется необычным! Мария оказалась такой, какой он ее видел, и от этой мысли Элефантову — захотелось плясать!

— Успокойся, Машенька, — он отнял ее руки от лица и с жаром принялся их целовать. — Извини, что заставил тебя нервничать, ты хорошая, порядочная женщина...

— Порядочная! — с оттенком то ли горечи, то ли сарказма произнесла Мария, и Элефантов не понял, к чему относится эта горечь или сарказм.

— ...А Спирька — мерзавец!

В подсознании Элефантова вертелся целый рой вопросов по поводу обстоятельств, косвенно подтверждающих слова Спирьки, но он отмел их начисто. Если верить человеку, то полностью и безоговорочно. Именно так он и поверил Марии. А всякие зацепки для подозрений... Мало ли какие бывают совпадения, иной раз кажется, что факты бесспорны, а на самом деле за ними ничего не стоит. Мария откровенна и правдива, а раз так...

— Завтра же набью ему морду!

Этих слов Элефантов не говорил уже лет двадцать пять — со времен начальной школы.

— Не хватало еще, чтобы вы из-за меня дрались — Мария несколько успокоилась. — Нашли яблоко раздора! Не вздумай этого делать!

Элефантов пообещал, но про себя решил, что, если Спирька хотя бы намеком еще раз бросит тень на Марию, он вобьет слова ему в глотку вместе с обломками зубов.

Но Спирька больше ничего о Марии не говорил. Да и вообще они совсем перестали разговаривать, за исключением тех случаев, когда по условиям работы без этого нельзя было обойтись.

Теперь Элефантов постоянно думал о Марии, — и мысли эти были радостнее, чем прежде. Раскрывшись с неожиданной стороны, она стала еще дороже.

"Вот видишь, — говорил себе Элефантов, — стоило только поговорить откровенно, по-человечески, и все стало на свои места! А ты почти год носил в себе сомнения, переживания и чувства, стеснялся... Она же не может читать мысли?" И он решил всегда быть с Нежинской прямым и честным.

В эти же дни, размышляя о взаимоотношениях с Марией, он неожиданно сочинил стихи. Они родились сами — оставалось только перенести на бумагу: Будь все это игрою от скуки, Я, конечно, спокойней бы был И забыл твои нежные руки, Запах бархатной кожи забыл, Я не ждал бы тебя, как прохлады, И не видел бы в розовых снах, Позабыл бы я привкус помады На податливых мягких губах.

Постоянство мне служит укором, Но в привычном мелькании дней Все стоит перед мысленным взором Хрупкость стройной фигурки твоей.

Когда-то давно, в юности, он писал стихи одной женщине, но так и не показал их ей. Сейчас его тоже охватили сомнения: не будет ли он смешным?

Но колебался Элефантов недолго: он же решил быть откровенным и полностью доверять ей. А она сумеет правильно оценить его поступки.

— Удивительно...

Мария внимательно посмотрела на него и перечитала еще раз.

— Удивительно... — медленно повторила она. — Просто так этого не напишешь. Тут нужно вдохновение...

Мария с каким-то новым выражением рассматривала Элефантова, а он радостно думал, что не ошибся: только тонкая натура способна так точно все понять.

Фактически он признался ей в любви.

Выздоравливала Мария медленно: мучили головокружения, иногда нарушалась координация движений, резкость зрения. Ей кололи кучу витаминов и укрепляющих препаратов, но особого эффекта это не давало. Иногда Мария начинала грустить, и Элефантов ненавязчиво, исподволь ободрял ее, как бы невзначай рассказывая истории об аналогичных, только еще более тяжелых болезнях своих дальних знакомых, которые в конце концов полностью выздоравливали.

Ему удавалось ободрить ее, поднять настроение, и как-то она сказала:

— Ты действуешь на меня успокаивающе. Как это у тебя получается?

Он только пожал плечами. Ответить правду? Прозвучит слишком красиво и напыщенно.

— Не знаю.

Но то, что его поддержка нужна Марии, обрадовало Элефантова. Он чувствовал, что она стала относиться к нему лучше, и еще, уже в который раз, выругал себя за излишнюю гордость, мешавшую раньше открыться любимой женщине.

Но через несколько дней произошло событие, вновь выбившее его из колеи. Было воскресенье, и он приехал к Марии во внеурочное время — перед обедом.

— Сегодня мы не пойдем гулять, — она, как всегда, весело поздоровалась, поблагодарила за цветы. — Ко мне приедут из дома...

Они сидели на скамейке у входа в клинику, когда к ним вприпрыжку подбежал Игорек.

— Мама! — Он обхватил Марию за шею, и она прижала сынишку к себе.

Вслед за внуком не торопясь шла Варвара Петровна, а следом, широко улыбаясь, — Эдик Хлыстунов с объемистой хозяйственной сумкой в руках.

— Здравствуй, Серега, — он протянул руку, ничуть не удивляясь встрече. — Как наша больная?

— Да вроде поправляется. — Элефантов лихорадочно думал: почему Хлыстунов здесь? Обычная услужливость свойского парня — подвезти, поднести, проведать? Или нечто другое? Он умел быстро реагировать на неожиданные ситуации, но сейчас настолько растерялся, что не мог прийти ни к какому выводу.

— Пойдем, Мария, я тебе передачу до палаты донесу, а то сумка тяжеленная!

Элефантов первый раз встретился с матерью Марии, говорить им было не о чем, и он стал беседовать с Игорьком на школьные темы, одновременно напряженно обдумывая ситуацию.

Нежинской и Хлыстунова не было долго, раза в три дольше, чем требовалось, чтобы отнести передачу. За это время Элефантов связал воедино целую цепь, казалось, разрозненных фактов.

Эдик иногда звонил им и, поболтав с кем-нибудь из сотрудников, звал к телефону Марию. Время от времени он заходил, и Мария выходила его провожать. Все как в случае с Астаховым, один к одному, но Элефантов никогда раньше не обращал внимания на это совпадение, не проводил между Петром Васильевичем и Хлыстуновым никаких параллелей. Когда однажды Нежинский приревновал Марию к Эдику, Элефантов первым посмеялся над вздорностью подобных подозрений. Глупец! А цепочка разматывалась все дальше. Неоднократно Мария беседовала по телефону с матерью Эдика, на вопросы отвечала, что они знают друг друга давно, через общих знакомых. Элефантову показалось странным, что только после знакомства с Эдиком Мария выяснила, что давно знает его мать, но значения этому он не придал. В прошлом году Эдика видели в Хосте в то же время, когда там отдыхала Нежинская. Но и это он посчитал случайностью.

И, наконец, последнее — недавно Эдик на своем "Москвиче" попал в аварию. Сам он не пострадал, но сетовал, что сильно повредил машину. Вот и разгадка таинственному происшествию с Нежинской!

Хлыстунов! Элефантов чувствовал себя последним идиотом, которого только что обвели вокруг пальца. И не один раз. Он вспомнил придуманный Честертоном эффект почтальона: от привычного, примелькавшегося человека не ждут чего-то необычного.

Вернулись Эдик с Марией. Веселые, оживленные. Он сыплет анекдотами, она смеется.

— Ну что, поехали? Я тебя подвезу!

Эдик всегда был услужливым парнем.

Мария поцеловала мать и сынишку.

— А нас?

И предприимчивым, старался ничего не упускать.

Она чмокнула Эдика и Элефантова.

— До свидания. Спасибо, что проведали.

Потом подошла к Эдику вплотную и три раза крепко поцеловала его в щеку.

Сердце у Элефантова покатилось куда-то вниз.

Эдик завез домой Варвару Петровну и Игорька, дружески попрощался и пообещал еще заехать. Чувствовалось, что он в семье свой человек.

— Где ты отдыхал? — спросил Элефантов, когда они остались одни.

— На море, — беспечно ответил Хлыстунов.

— В Хосте?

— Ага, — он отвел глаза и не спросил, откуда Сергей это знает.

— С Марией? — продолжал Элефантов, подумав, что любой на месте Эдика послал бы его к черту за такую назойливость.

— Ну как тебе сказать... Я в санатории, а она дикарем...

Эдик не любил ни с кем ссориться. Элефантов почувствовал, что он врет, но даже эта ложь дела не меняла.

— Я слышал, ты разбил машину?

— Кошмар! Вернулся из отпуска и на второй день — бац! Пришлось крыло менять и лобовое стекло! Еще повезло — нашел знакомого, он все быстро сделал, и обошлось не так дорого!

"Марии обошлось дороже, — зло подумал Элефантов. — До сих пор расплачивается". Он вспомнил, сколько уколов и других неприятных процедур пришлось перенести Нежинской. И из-за чего? Из-за этого благополучного и самодовольного везунчика? Впрочем...

— Ты жениться не думаешь?

— Нет, — Эдик бросил быстрый взгляд и опять не поинтересовался, чем вызван подобный вопрос.

Взяв два дня за свой счет, Элефантов съездил в Хосту. Зачем он это делает — он не знал, но противиться охватившей его потребности оказался не в состоянии.

В квартирном бюро узнал, где останавливалась Нежинская, и через час стоял в маленькой опрятной комнатке с двумя кроватями и окном, выходящим на море.

— У меня летом жили муж и жена из вашего города, — хозяйка, маленькая приветливая женщина, как видно, любила поговорить. — Мария и Эдик. Им понравилось. Так будете заезжать?

"Муж и жена"! Элефантов посмотрел на стоящие рядом кровати, представил, как Хлыстунов и Нежинская ложатся спать, как они просыпаются... Как будто поковырял подсыхающую рану.

— Наверное, нет, — Элефантов чуть поклонился, — слишком жаркая комната, уж извините.

То, что таинственный соперник оказался всего-навсего Эдиком Хлыстуновым, вызвало у Элефантова двоякие чувства.

С одной стороны, было досадно, что Мария связалась с мелким коммерсантом, но Элефантов ее за это не осуждал: женщина — слабое существо, ее легко увлечь, особенно если рядом никого нет. Он вновь выругал себя за старые ошибки.

С другой стороны, Элефантов не считал Хлыстунова серьезным конкурентом. Так же как и Спирька, он во многом проигрывает ему, Элефантову, и Мария это увидит. А значит, можно радоваться, что у нее не оказалось кого-то похожего на Астахова.

Нежинская не спросила, почему он не приходил несколько дней, а Элефантов, естественно, не стал ничего объяснять.

— Скоро меня выписывают, — по тону нельзя было понять, радует это ее или нет. — Надо готовиться к нормальной жизни. В воскресенье нарушу режим и отправлюсь к маме. Тут мне уже изрядно надоело!

— Отлично! — обрадовался Элефантов. — Давай встретимся!

— Ну что ты, — Мария покачала головой. — Я так соскучилась по Игорьку. Проведу целый день с ним.

— Тогда я позвоню.

Но когда Элефантов в воскресенье позвонил, ответила Варвара Петровна.

— Марию?.. — голос у нее был несколько растерянный. — Она уже уехала.

"Куда?" — хотел спросить Элефантов, но не спросил. Возвратиться в клинику она не могла: еще рано, на какой-то час не стоило и вырываться. Значит...

Ему опять стало тошно. Значит, Мария соскучилась по Эдику больше, чем по сыну...

Сев в такси, он поехал к дому Нежинской. Если у подъезда стоит машина Хлыстунова, значит, догадка верна.

Еще издали среди нескольких автомобилей, припаркованных на тротуаре, он заметил светлый "Москвич". Тот или нет? 12-27 КЛМ. Но какой номер у Эдика? Этого он не помнил. Вроде бы его машина чуть светлее... А на крыше, кажется, багажник...

Элефантов поймал себя на том, что нарочно занимает голову всякими мыслями, лишь бы не представлять происходящего наверху, на седьмом этаже, в квартире Марии.

"Кого обманываешь? Сам себя? Ты же рассчитал, что они здесь, и приехал убедиться! Вот, пожалуйста, то, что ты и ожидал увидеть — автомобиль, светлый "Москвич"! Не будь его — это ничего бы не означало: Эдик мог повезти ее к себе на Южный, но ты бы тешил себя иллюзиями — дескать, ошибся... Так не прячь голову в песок! Ты же не открыл для себя ничего нового!"

Но одно дело — представлять отвлеченно, а другое — знать, что это происходит именно сейчас, сию минуту, совсем неподалеку...

Элефантов задрожал от горя и унижения. Подняться наверх и колотить в дверь? Скорее всего ему не откроют... А если и откроют? Элефантов почувствовал, как кулаки наливались свинцовой тяжестью. Раз! В солнечное правой! Два! Крюк слева в челюсть! Три! Сплетенными в замок руками добить ударом по шее!

Он никогда не решал таким путем никаких вопросов, считая, что драка — не метод достижения целей. Но сейчас испытывал острое желание избить Эдика. Жестоко. В кровь. Хотя никогда в жизни он по-настоящему не дрался, он ни на минуту не сомневался, что ему это удастся. Благопристойный, не любящий ссор Эдик — обыкновенный трус, он ничего не сможет противопоставить его ярости! Ну, а что потом?

Элефантов представил отвращение в глазах Марии, и кулаки разжались. Но ярость требовала выхода. Проколоть шины "Москвича"? Разбить стекла? Еще глупее.

Ссутулившись, Элефантов побрел прочь.

В конце концов, Эдик ни в чем не виноват. И она тоже. Когда у них все начиналось, он был равнодушен к Марии и его не стоило принимать в расчет. А сейчас изменить устоявшиеся отношения непросто. Для этого недостаточно дарить женщине цветы и писать стихи. Надо убедить ее в глубине и искренности своих чувств, войти в ее жизнь, стать для нее необходимым... И он сумеет это сделать!

Но безукоризненная логичность рассуждении не помогла Элефантову.

"Значит, все верно? Женщина, которую ты любишь, спит с каким-то хлыщом, а ты считаешь это правильным? — внутри сидел злой бес, считавший своим долгом как можно сильнее растравить ему душу. — Браво! Ты прямо образец объективности! И всепрощенчества!"

У Элефантова пропал аппетит и появилась бессонница. Осунулся, похудел. Как оленю с простреленным легким, ему не хватало воздуха, и он ходил с полуоткрытым ртом, не видя ничего вокруг.

Как-то вечером его неудержимо повлекло к дому Марии, он надеялся на чудо, и оно произошло: "Москвич" 12-27 КЛМ по-прежнему стоял у подъезда. Значит, машина принадлежала кому-то из жильцов! Значит, когда он в прошлый раз мучился подозрениями у безобидного автомобиля, в квартире на седьмом этаже никого не было! И хотя он понимал: это дела не меняет, то, чего он стыдился и боялся, скорее всего происходило в другом месте, у Эдика, в Южном микрорайоне, у него будто камень с души свалился. Странное существо — человек!

Правда, через некоторое время тоска нахлынула снова и с утроенной силой. Мария готовилась к выписке. Здесь он разнообразил длинные часы вынужденного безделья, помогал отвлечься от невеселых больничных размышлений, ободрял и поддерживал ее... Такая роль стала привычной для обоих. А как сложатся их отношения теперь? Ведь он может попросту оказаться ненужным...

— Я пока поживу у мамы, но буду звонить, — рассеянно сказала на прощание Мария. — И ты звони, когда захочешь.

Конечно, она не привязалась к нему так, как он бы этого хотел. Пока. Но скоро все переменится.

Сидящий в Элефантове бес издевательски засмеялся.

А, собственно, отчего все должно перемениться? Почему Мария вдруг предпочтет тебя остальным? Что есть у тебя за душой? Возможности, власть, деньги? Вот то-то!

Зато у меня голова на плечах!

Эка невидаль! Посмотри вокруг — вон их сколько, голов-то! Да еще каких, не чета твоей! Модные прически, фирменные шляпы, кожаные и замшевые кепочки! А что под ними — никого не интересует. К тому же там у всех одинаково — серое мозговое вещество. И каждому хватает: на недостаток ума никто не жалуется. Правда, ты гордишься своей способностью быстро перерабатывать информацию, выдавать качественно новые мысли, идеи, теории... Но кому это нужно? И какая польза, например, Марии от твоего хваленого интеллектуального потенциала?

И тут Элефантова осенило. Надо предложить Марии заняться наукой! Это ее захватит, отвлечет от глупостей и мелочей, на которые можно незаметно растранжирить всю жизнь. Перед ней откроется необозримое поле для приложения сил, появятся реальные перспективы! Скоро он получит отдел, и Мария сможет беспрепятственно разрабатывать свою тему. Да, в конце концов, у него самого собрано материала не на одну диссертацию!

Его идея Нежинской понравилась.

— Я и сама думала над этим. Я себя знаю, я справлюсь, буду работать как вол, надо только взяться. И чтобы меня кто-то подталкивал, направлял...

— Не беспокойся, я сумею подтолкнуть тебя, помочь. Через три года ты защитишься, гарантирую!

Элефантова распирала радость: он сможет сделать для своей любимой большое дело, станет ей полезным, у них появятся общие интересы, общая цель... Но почему на ее лице явственно проступает сомнение?

— Тебя что-то смущает?

— Все не так-то легко, — она помедлила, как бы раздумывая: продолжать или нет. — Ты, например, до сих пор не кандидат.

Элефантов немного обиделся.

— Я же не ставил пока такой цели. Занимался другими делами, экспериментировал, распылялся. Сейчас оформляю результаты и выйду на защиту. Ты что, сомневаешься?

— Да нет.

Сомнение на лице не исчезало.

— Так в чем же дело? Тебе будет легче идти за мной. Я отдам половину того, что собрал, определю направление поиска, не будет получаться — напишу сам!

— Вот это меня и смущает: все будет находиться в твоих руках.

Они катались в колесе обозрения, кабинка медленно поднималась над городом, руки Элефантова, нервные и жилистые, лежали на металлическом штурвальчике.

— А чем плохи мои руки? — он крутанул штурвальчик, и кабина завертелась вокруг оси. — Ничем не хуже чьих-либо других!

Бодрым тоном он пытался затушевать неприятное ощущение: Мария боится зависимости, но от друга, к которому искренне расположен, нельзя зависеть...

— Да, не хуже... — неуверенно согласилась Мария. — Ну что ж, попробуем...

Прощаясь, он напросился к ней в гости и, дожидаясь назначенного дня, страшно волновался. Если раньше он ждал каждого телефонного звонка, то теперь боялся, что Мария передумает и отменит встречу.

Он не стал вызывать лифт и пошел пешком, опасаясь, что Марии не окажется дома. Когда дверь открылась, волнение не прошло, к нему добавились неловкость и скованность, которых он не испытывал даже при первом свидании.

Он неуклюже вручил Марии цветы, положил на стол фрукты и поцеловал в щеку, ощутив горький привкус.

— Ты как будто продолжаешь проведывать меня в больнице, — засмеялась Нежинская.

— Наверное, уже привык, — Элефантов старался никак не проявить волнения и неловкости. — Ты ничего не чувствовала вчера, да и сегодня с утра?

— Ничего, — непонимающе посмотрела она. — А что?

— Ужасно тосковал по тебе, просто выть хотелось. Задрать голову и выть по-собачьи...

Он уткнулся лицом в ее ладони, по одному целовал тонкие пальцы.

— Какой ты нежный, — как-то задумчиво сказала Мария. — Я давно тебя таким не видела...

— Ты никогда меня таким не видела. Я люблю тебя.

Этого он не говорил ни одной женщине, даже собственной жене. Чтобы избегать красивостей.

— Что? — она, очевидно, тоже не ожидала таких слов.

— Я люблю тебя.

Он привлек Марию, целовал щеки, лоб, глаза.

— Почему ты такая горькая?

Мария тихо засмеялась, и он уловил ответный порыв.

— Это косметическая притирка. Я же не думала...

Она не договорила.

Губы Элефантова вобрали привкус лекарства, и теперь горьким казалось все: нежная шея, трогательно худенькие ключицы, горькой была плоская чуткая грудь с большими коричневыми сосками, упругий живот, длинные гладкие ноги... Горькими были мягкие губы и быстрый горячий язык, и она, ощутив эту вернувшуюся к ней горечь, на миг отстранилась:

— Горькая любовь?

— Нет... Вовсе нет... — ему хотелось высказать все, что делалось на душе, но слов катастрофически не хватало. — Эта горечь — ерунда...

— Ты стал совсем другим... Такой ласковый...

— Господи, Машенька, как я в тебя влюбился...

— Через три года? — Мария смеялась.

— Да, через три... Я так мучился, переживал...

Первый раз он полностью исповедовался, наизнанку выворачивал душу, и ему совсем не было стыдно.

— Я же этого не знала.

"Конечно, не знала. А теперь знает. И все будет подругому", — билась радостная мысль...

Принимая душ, Мария прихватила волосы резинкой, и они торчали вверх, как корона. Она ходила по комнате обнаженной, и Элефантов любовался ею, про себя удивляясь переменчивости восприятия.

— Знаешь, чем отличается любимая женщина от нелюбимой?

— Нет, — она выжидающе глянула ему в глаза.

— На нее приятно смотреть и после этого, — он сделал паузу. — А мне приятно смотреть на тебя.

Она села на диван, и он, как мечтал когда-то, положил голову на острые коленки.

— Будешь меня любить?

— Почему "будешь"?

Подразумевалось, что она уже сейчас любит, но Элефантову ее тон не показался убедительным.

— Будешь со мной?

Ставя вопрос по-другому, он все-таки рассчитывал получить более четкий и обнадеживающий ответ.

— Надеюсь.

Снова ему не понравилась неопределенность и нотки равнодушия в голосе.

"Просто ей надо ко мне привыкнуть, — решил он. — А для этого требуется время".

Уходить не хотелось. Элефантов долго прощался в прихожей, оттягивая момент, когда надо будет открыть дверь и захлопнуть ее за собой.

— Все было хорошо? — спросил он напоследок.

— Да, спасибо, ты молодец.

— Тебе спасибо.

Замок щелкнул, и Элефантов побежал вниз по лестнице. Все его существо пело, только в глубине души чувствовался неприятный осадок: на простыне он заметил несколько постыдных пятен — следы своего предшественника. Или предшественников?

Ну, ничего не поделаешь, жизнь есть жизнь... Сейчас его совершенно не интересовали ее взаимоотношения со Спирькой, Астаховым, Эдиком. Все это в прошлом!

Прыгая через три ступеньки, он выбежал на улицу. Возле подъезда стоял светлый "Москвич" 12-27 КЛМ. И хотя Элефантов понимал, что это совершенно не нужно, несолидно и даже глупо, он не удержался и показал ему кукиш.

Упругим, пружинящим шагом Элефантов шел по сказочному, раскинувшемуся на огромной зеленой равнине городу. Городу счастья из мечты своего детства. Он чувствовал себя молодым, бодрым, стремительным. Кровь играет, сила бьет через край. Сейчас он может бежать без устали несколько километров, прыгнуть на асфальт со второго этажа, драться один против троих, пробить голым кулаком стену в полкирпича!

И весь этот физический и духовный подъем, это чудо перевоплощения вызваны чудесной женщиной, которая доверилась ему и ответила любовью на его чувство.

Элефантову хотелось петь.

"Все равно обойду я любого, в порошок разгрызу удила, лишь бы выдержали подковы и печенка не подвела!"

Огромными упругими скачками он несся по бескрайнему зеленому простору, в лицо бил встречный ветер. Спирька, Эдик и даже Астахов остались далеко позади. Мария предпочла его им! И, черт побери, она не пожалеет об этом! У нее не сложилась судьба, она металась из стороны в сторону, наделала уйму ошибок... И все потому, что рядом не было надежного любящего человека, на которого можно положиться... Но теперь такой человек у нее есть... Его захлестнула теплая волна нежности. Он сделает все, чтобы помочь ей стать счастливой! Все, что сможет!

В состоянии блаженной прострации Элефантов переходил через дорогу, как вдруг из-за остановившегося перед светофором троллейбуса с ревом выскочил автомобиль; он инстинктивно отпрыгнул, и машина пронеслась впритирку, обдав волной спрессованного воздуха и парализующего ужаса: слишком невероятной была эта бешеная скорость на красный свет по полосе встречного движения, гипсовая маска водителя, не сделавшего попытки объехать или затормозить, чудовищная реальность неожиданной, а оттого еще более нелепой смерти, которой только чудом удалось избежать.

"Пьяный, что ли?" — подумал ошарашенный Элефантов, глядя вслед вильнувшей обратно через осевую серой "Волге — фургону с круглым пятнышком облупившейся краски на задней стойке кузова и вывалившимся уголком матового стекла.

Трудно было поверить, что похожий на человека шофер только что походя готов был раздавить его и оставить расплющенным на асфальте на полпути от дома Марии к его собственному дому. Элефантов с болезненной ясностью почувствовал, что его смерть стала бы подлинным несчастьем только в одном из этих домов. От хорошего настроения ничего не осталось.

Вечером по телевизору передали сообщение про нападение на инкассаторскую машину, очевидцев просили сообщить об увиденном. Элефантов позвонил, в институт пришел поджарый целеустремленный инспектор с волевым лицом, они поговорили в вестибюле, Крылов записал его адрес и служебный телефон: если понадобитесь — вызовем, хотя вряд ли, опознать не сможете...

Разглядывая собеседника, Элефантов думал, что этому обычному на вид парню предстоит стать на пути той темной и беспощадной силы, которая вчера пронеслась рядом, внушив ощущение беспомощности, растерянность и страх. А майору, похоже, не страшно, он рвется встретиться с взбудоражившими весь город "Призраками", тем острее ощущается собственная несостоятельность: даже примет не запомнил... Впрочем, ерунда, у каждого своя работа, а у него еще есть Мария" которая сочувственно выслушала рассказ об этой ужасной истории. Мария, Мария...

Если бы в этот момент кто-нибудь сказал, что слова Марии про горькую любовь окажутся пророческими, он бы плюнул такому человеку в физиономию.

Глава тринадцатая. РАССЛЕДОВАНИЕ

Слова Старика запали мне в душу. Рассматривая вразброс усеянную пробоинами мишень, невольно подумал: а как бы отстрелял Элефантов? У него не дрожат руки, взгляд тверд и цепок, к тому же занимался альпинизмом. А Спиридонов, кстати, боится высоты...

Зуммер внутреннего телефона прервал размышления.

— Саша, надо выехать на задержание, — голос Гапаськова был достаточно серьезным. — Получи оружие, Котов уже в машине, по дороге расскажет.

Участковый рассказал немногое. Дом спокойный, и вдруг — бытовой дебош с ножевым ранением. Преступник вооружен, грозит убить каждого, кто подступится.

— Наверное, это Петька — больше некому, — озабоченно размышлял вслух Котов. — Выпить любит, нервнобольного изображает по пьянке, но серьезного за ним не водилось...

Возле подъезда стояла "скорая", толпился народ, раненого успели погрузить в машину.

— В живот, проникающее, — на ходу сказал врач. — Состояние средней тяжести, нетрезв. После операции можно будет делать прогнозы...

Мигнул маячок, "скорая" рванула с места. Врачам предстоит одна работа, нам — другая.

— ...На кухне со всех столов ножи собрал и бегает по квартире, мать-перемать, всех порешу...

— ...думали, притворяется, а видно, вправду дурной — глаза вытаращены, красный, ничего не соображает...

— Хорошо, успели выбежать, мог любого зарезать, он психованный...

Возбужденно гомонили женщины в шлепанцах и домашних халатах, непривычно выглядящие на оживленной улице.

— Пойдешь с нами, Васильич? — спросил Котов у крепкого, средних лет мужчины в майке и тренировочных брюках и расстегнул кобуру.

Васильич без особого воодушевления кивнул.

По крутой лестнице поднялись на третий этаж. Котов осторожно толкнул дверь, возле которой лепился добрый десяток звонков.

— Заходи, кому жить надоело! — вырвался на площадку истеричный крик.

— Не дури, Петя, милиция.

Котов нырнул в дверной проем, что-то ударилось о стенку, зазвенел металлический таз. Я прыгнул следом. В длинном коридоре голый по пояс человек с охапкой ножей под мышкой занес над головой руку, Котов, закрываясь табуреткой, двигался на него. Рука резко опустилась, нож пролетел над головой и хлестко ударился о дверь. Я схватил таз, защищаясь им, как щитом.

Вам! Звонко отозвался импровизированный щит. Хлоп! Третий нож стукнулся о табуретку.

Петя, как заправский метатель в цирке, выхватывал из-под мышки ножи и бросал, а мы наступали, оттесняя его в глубь коридора. Когда мы приблизились, он повернулся и побежал, я схватил с подоконника цветочный горшок и бросил вдогонку. Горшок угодил в голую спину, дебошир шлепнулся на пол. В каждой руке он держал ножи и отчаянно размахивал ими.

— Все равно не дамся! Всех порежу!

— Сейчас поглядим!

Котов длинными деревянными щипцами, с помощью которых хозяйки вынимают из выварки белье, прижал шею хулигана к полу, я наступил на одну руку, осмелевший Васильич — на другую.

— Докатился, поймали тебя, как гадюку! — укорил он соседа.

— Убью и отвечать не буду! — продолжал хрипеть тот. — Ты, сука, считай, уже мертвец!

— Сейчас, сейчас...

Котов защелкнул наручники.

— Вот теперь пугай как можешь!

— Что же вы со мной делаете, — Петя неожиданно жалобно заплакал. — Я — больной, у меня нервы, в психиатричке лежал, а вы — в кандалы... Да знаете, что вам за это будет?! У меня справок полный чемодан...

— Все, Петя, кончились твои справки.

Котов перевел дух, вытер клетчатым платком вспотевшее лицо, поправил галстук, поднял с пола и отряхнул о колено фуражку.

— Кончились. Подошьют их, конечно, к делу, экспертизу тебе проведут и напишут: психопатические черты личности, алкогольный невроз...

Петя притих, слушал внимательно, а при последних словах участкового блаженно улыбнулся и согласно закивал головой.

— ...а в конце добавят: способен отдавать отчет в своих действиях и руководить ими, вменяем. Значит, можешь отвечать перед судом, перед людьми, потерпевшим...

Петя икнул, из носа выскочила сопля.

— А если я извинюсь? Извинюсь я? Я ж его не сильно порезал! И перед вами на колени встану...

— Пошли в машину!

По дороге Петя плакал, жаловался на горькую судьбу, нервное расстройство, помешавшее стать дипломатом, ругал потерпевшего, который и сам во всем виноват.

Сдав его наконец в дежурную часть, я с облегчением вздохнул и тщательно вымыл руки. Но через час пришлось повторить эту процедуру, потому что ко мне пришел сотрапезник по вечеринке у Рогальских — величавый Семен Федотович, который начал с приглашения потолковать в ресторане по душам, а закончил обещанием завтра же вручить сберкнижку со вкладом на предъявителя.

Между этими предложениями он невнятно бормотал что-то про неприятности по работе, непорядок в документах, из-за которых образовалась недостача, упоминал Широкова, опечатавшего склад, и делал многозначительные жесты, сопровождающиеся столь же многозначительным подмигиванием.

Он изрядно подрастерял свою важность, был явно напуган и выглядел довольно жалко, если бы не эти потирания пальцами и подмигивания — как своему, я бы не вышел из себя, не стал бы хватать его за шиворот и выбрасывать из кабинета и уж, конечно, не наподдал бы коленом под зад, что совсем недостойно работника милиции.

Тем более что к двери приближался очередной посетитель, и посетителем этим, как ни странно, оказался Сергей Элефантов.

— Ты что, мысли прочел? Теперь тебя можно вызывать без повесток?

— Да я насчет Юртасика. Его мать на работу прибежала: узнай, что теперь будет...

— Какая мать, какой Юртасик?

— Вы сегодня задержали Петю Юртасика, он соседа ножом пугал, что ли... Я с ним в школе учился. Вот мать и пристала: сходи, узнай у Крылова, он тебя допрашивал, вроде как знакомый...

— А она откуда в курсе всех дел? Элефантов махнул рукой.

— Когда придет к вам, поймете. Уникальная женщина! Энергии вагон, уже весь город на ноги поставила!

— Скажи, что ко мне ходить не нужно. Дело передадут в прокуратуру — тяжкие телесные повреждения, сопротивление работникам милиции, а потом — в суд.

Раз Элефантов и без вызова оказался у меня, я решил его допросить, но сказать о своем намерении не успел: в кабинет влетела полная краснолицая женщина в черном траурном платье с ворохом бумаг в одной руке и клеенчатой хозяйственной сумкой в другой.

— Кого в суд? Петю моего?! — с негодованием закричала она и, отпихнув Элефантова в сторону, плюхнулась на стул передо мной.

— Да вы знаете, какой он больной? Он себя не помнит, не отвечает за себя, его психозы накрывают... Вот, вот, — она бросала неразборчиво исписанные листки с лиловыми печатями и прихлопывала сверху ладонью. Толстые, унизанные кольцами пальцы громыхали о стол, подтверждая весомость каждого документа.

— А вот от самого профессора Иваницкого, — победно громыхнула посетительница последний раз и снисходительно глянула на меня. — А вы говорите — под суд! — в голосе Петиной мамы слышались великодушные нотки, извиняющие человеческую глупость.

— Так что оставляйте себе справки, какие надо, кроме, конечно, профессорской, а Петьку отдайте, мы его с Серегой сейчас в психдиспансер отвезем, я уже договорилась.

Как у нее все просто получалось!

— Да вы не думайте, я через час заявление от Кольки привезу, что он претензий не имеет. Если надо еще чего — тоже привезу. Хотите, напишет — сам на ножик напоролся?!

— Ничего он не напишет.

— Да ну! Как же иначе! Я ему уже апельсинов купила, — посетительница приподняла, как бы взвешивая, свою сумку. — Меду купила, курицу, орехов...

— Потерпевший сейчас на операционном столе, неизвестно, выживет ли...

— Ничего, завтра напишет. Я ему бульон понесу вместе с Серегой...

Элефантов незаметно выскользнул за дверь.

— Так где Петька? — деловито спросила она. — Смирительную надевали? Можете снять, мы с Серегой его управим, он меня слушается.

Я вызвал помощника дежурного и, с трудом прервав словоизвержение Петиной мамы, объяснил, что отпускать ее сына никто не собирается, интересующие вопросы она сможет выяснить у следователя, а сейчас я прошу ее покинуть кабинет.

Сержант взял ее под локоть и, преодолевая некоторое сопротивление, с вежливой настойчивостью вывел в коридор, а я, чуть не испепеленный ее прощальным взглядом, посочувствовал следователю, которому придется вести это дело.

Бесцеремонная посетительница выбила меня из колеи и спугнула Элефантова, который, видимо, хорошо знал, чего можно ожидать от матери бывшего соученика.

Я сидел перед чистым лицом бумаги, собираясь с мыслями, когда в кабинет зашел председатель домкома по Каменногорскому, 22, Бабков, такой же величавый, как и в прошлый раз.

— Только что повестку принесли, — сообщил он, усаживаясь. — Да я и сам собирался. Вы меня позавчера позвали чердак смотреть, а зря... Вот!

Он вытащил из портфеля и бухнул на стол тяжелый газетный сверток, в котором оказался ржавый амбарный замок.

— В углу лежал, а вы не заметили! Как он туда попал, где раньше висел — вопросов встает много...

— Егор Петрович, а вы могли бы узнать того человека?

— Который на чердак лазил? Конечно! Только покажите, сразу скажу!

Я пригласил понятых и положил перед Бабковым лист с десятком фотографий.

— Не этот, не этот, не этот...

Палец миновал фото Спиридонова, не остановился и на снимке Элефантова.

— Вот он!

— Точно?

— Абсолютно, так и запишите: твердо опознал на девятой фотографии, ну и так далее.

Бабков "опознал" подставную фотографию, на которой изображен человек, заведомо не имеющий отношения к делу.

— Ошибки не будет?

— Никогда! У меня память острая! Я составил протокол, Бабков с достоинством расписался.

— Я так понимаю, что если у вас его фотография имеется, то, значит, узнали, кто такой, — он был явно доволен своей проницательностью. — Неплохо, неплохо...

Егор Петрович настолько размяк, что мне удалось убедить его забрать замок. Ушел Бабков в полной уверенности, что оказал следствию неоценимую услугу.

На следующий день я допрашивал мордатого автомобилевладельца Петра Гасило. Он, как и в прошлый раз, ничего не знал и не помнил, но я придумал, как освежить его память.

— На каком-этаже вы живете?

— На втором, — вопрос его явно удивил.

— Вокруг есть высокие дома?

— Напротив пятиэтажка... — удивление возрастало.

— Вы занавешиваете окна?

Гасило стал нервно теребить замок своей замшевой куртки.

— Когда как... А почему... Почему вы об этом спрашиваете?

— Да так. Советую задергивать шторы перед тем, как включаете свет. И поплотнее.

Гасило бросило в жар.

— Вы думаете, и в меня могут...

— Не исключено. На всякий случай примите меры предосторожности и не выходите на балкон.

— Какие это меры! — Гасило подскочил на стуле. — Он может меня у подъезда, в машине, да где угодно! Не я, а вы обязаны принять меры!

— Для этого мы должны знать как можно больше. А вы не хотите говорить откровенно. И тем самым, возможно, подвергаете свою жизнь опасности.

— Еще не хватало! И правда, Машка... То есть Мария Викторовна сказала: "От него всего можно ожидать". Действительно, стрельнет в меня, чего доброго... Вот ввязался в историю!

Гасило обхватил голову руками. Он был готов. И я предложил ему по порядку, подробно рассказать о событиях того вечера. Страх оказался прекрасным стимулятором памяти: он заговорил охотно, с жаром и жестикуляцией.

— С Машкой меня кент познакомил, Толян, она с ним в институте работает. Было у них что или нет — не знаю, он говорит: помоги, баба деловая, внакладе не останешься. Ну, помог, не жалко, взяла стенку, потом звонит: на чашку кофе... Ну, ясное дело. Пришел, кофе, коньяк, то да се, короче, остаюсь ночевать, она уже постель стелит, вдруг — дзинь! Я сразу думаю: кто-то камень в стекло пустил! А она за бок — хвать, согнулась, смотрю — кровь!

Гасило испуганно выкатил глаза, заново переживая страшную картину.

— Эх, говорит, зря связалась с этим полудурком, и мне — быстро звони в "Скорую".

Он перевел дух.

— Выбежал на улицу, позвонил, сел в тачку, а ехать не могу: руки, ноги дрожат. Думаю: еще чуть, получил бы "маслину" в голову, и все удовольствие!

— Нежинская знает, кто в нее стрелял?

— Конечно! — хмыкнул Гасило. — Не каждый же день в нее стреляют. Но не скажет. Я потом расспрашивал, она в ответ: наверное, один дурачок из бывших друзей, от него всего можно ожидать. И предупредила: держи язык за зубами!

Гасило посмотрел искренним взглядом раскаявшегося правонарушителя.

— Потому и держал. Но если самого могут прихлопнуть — какой резон молчать?

Уходя, он спросил, не мог бы я охранять его по вечерам частным образом, за вознаграждение. Видно, от страха ум за разум совсем зашел у бедняги.

Следующим на повторный допрос пришел Спиридонов.

Пористая дряблая кожа, воспаленные глаза, отечность — скрытый порок все отчетливее проявлялся во внешности, по существу, переставая быть скрытым. Добавь сюда грязную мятую одежду — и никаких вопросов: спившийся бродяга, готовый клиент для вытрезвителя. Но Спиридонов в отглаженном, хотя и не слишком тщательно, костюме, чистой рубашке, при галстуке.

И впечатление меняется, потасканный вид можно легко объяснить нездоровьем... Особенно если такому объяснению склонны верить.

Он тоже придерживался первоначальных показаний, демонстрируя полную неосведомленность по всем задаваемым вопросам.

— Вы хорошо стреляете?

Я спросил это неожиданно, без всякой связи с предыдущим, но Спиридонов не удивился.

— Не знаю... Когда-то занимался, имел разряд. А недавно на соревнованиях отстрелял скверно. Без тренировки навык теряется...

"Да и пьянство не способствует точности", — подумал я и спросил, где он находился в вечер преступления.

— Какого числа? — переспросил Спиридонов, сосредоточенно щурясь, и мучительно задумался.

— Точно не помню. В какой-то компании.

И поспешил пояснить:

— Как раз дни рождения у товарищей шли один за другим да торжества разные.

Он вытащил записную книжку с календариком и принялся тщательно его рассматривать.

Я уже точно знал главное — не он. Независимо от того, есть у него алиби или нет. Не он.

— Вот, кажется... Да, точно! Вначале пили пиво в баре, до закрытия, а потом пошли ко мне. Ну, в общем... посидеть. С кем был? Пожалуйста, записывайте...

— Вас не удивляют мои вопросы?

— Чего ж удивляться? Мария мне все рассказала. Вот вы и ищете...

— Нежинская кого-нибудь подозревает?

— Спросите у нее. Насколько я знаю, нет. Она вообще не распространяется об этой истории — кому приятно?

— Что вы можете сказать об Элефантове?

— А чего мне о нем говорить? Я не начальник, не отдел кадров.

Спиридонов держался совершенно спокойно, хотя пальцы дрожали. Может, они всегда дрожат?

Подписав протокол, он задержался у двери.

— Элефантов — способный парень. На все руки мастер! Сейчас ищет биополя, когда учился — увлекался акустическими системами, научную работу писал, премию получил. А недавно вспомнил старое и сделал Громову глушитель на лодочный мотор, тот очень доволен. До свидания.

Выходя, Спиридонов чуть заметно улыбнулся.

Что ж, намек более чем прозрачен. Интересно, за что он ненавидит коллегу?

Громова я повстречал у института после работы, мы шли в одном направлении и разговорились. Об отдыхе на природе, охоте, рыбалке. Громов рассказал, что проводит выходные на реке, забираясь на катере вверх по течению, где есть необитаемые острова с прекрасными пляжами и отличным клевом.

Я спросил, сколько времени надо добираться до столь благодатных мест и много ли при этом сжигается бензина. Разговор перешел в техническое русло, оказалось, что у Громова такой же катер, как у моего приятеля, я пожаловался на сильный шум мотора, мешающий отдыхать.

Громов обрадованно закивал, сказав, что это конструктивный недостаток данного типа двигателя, но ему сделали специальное устройство, сводящее шум к минимуму. Видя мое сомнение, он азартно предложил немедленно проехать на пристань и убедиться в сказанном. Я согласился.

Действительно, небольшой перфорированный цилиндр, врезанный в районе выпускного патрубка, почти устранял рев мотора. Я очень заинтересовался приспособлением, но Громов сказал, что такие не продаются, ему изготовил сослуживец — Элефантов, "я его знаю и могу попросить сделать еще одно".

— Работы здесь немного, Сергей за два часа выточил, прямо у нас, на производственном участке. Главное — все рассчитать. А у него есть универсальная формула — сам вывел! Говорил: возьми авторское свидетельство — пойдут эти штуки в производство — разбогатеешь. А ему возиться неохота!

Громов любезно одолжил чертеж глушителя, и расстались мы весьма довольные друг другом.

Мне не терпелось поговорить с Элефантовым, и хотя следующим днем была суббота, позвонил ему домой.

— Вас слушает автоматический секретарь, — раздался голос Элефантова. — Хозяина нет дома, если хотите что-нибудь передать — магнитофон запишет. У вас есть три минуты, говорите.

Я ничего говорить не стал и повесил трубку.

Тут же раздался звонок.

— Добрый день. Это я звоню.

С момента ссоры после посещения Рогальских мы не виделись.

— Добрый день.

— Ты еще злишься? — Она говорила примирительным тоном.

— Да нет...

Я действительно не злился, но что-то в отношении к Рите изменилось, хотя я пока не понял, что именно.

— Может, встретимся вечером?

— В семь возле речного вокзала?

— Хорошо.

Я позвонил экспертам, Давыдов оказался на месте. Главный специалист по любым смертоносным предметам.

— Ты мне и нужен. Сейчас подъеду.

Через полчаса я положил перед ним чертеж и спросил, можно ли использовать подобную штуку для бесшумного выстрела.

Давыдов всмотрелся, одобрительно причмокнул языком.

— Конечно. Только почему такой здоровый? На пушку?

— Изготовить меньшего размера, наверное, несложно?

— Дело техники. Важно знать принцип.

Прямо из кабинета Давыдова я позвонил Элефантову.

— Вас слушает автоматический секретарь, алло, я слушаю, хозяина нет дома, да здесь я, говорите, — два одинаковых голоса накладывались друг на друга, — ...магнитофон запишет, черт, опять...

Раздались короткие гудки.

Я собирался вызвать Элефантова к себе, но в конце концов можно приехать и к нему домой.

Дверь открылась после второго звонка. Элефантов держал в руке дымящийся паяльник, пахло канифолью.

— Только влез в схему, пока не сделал пайку, не мог оторваться, — пояснил он. — Проходите.

Элефантова, похоже, не удивил мой приход. А может, он хорошо владеет собой.

Серый, выкрашенный эмалевой краской ящик возле телефона был раскрыт, наружу торчали жгуты разноцветных проводов.

— Автоматический секретарь барахлит. Не отключается, когда я беру трубку. Чаю выпьем?

Видимо, отказ прозвучал слишком сухо.

— Это официальный визит?

— Да, пожалуй.

— Тогда одну секунду, я сделаю так... и вот так...

Он дважды прикоснулся паяльником к контактам.

— Теперь — к вашим услугам.

Я спросил, где он был в вечер покушения на Нежинскую, Элефантов пожал плечами.

— Может, гулял, ходил в кино, может, дома: работал или читал. Не помню. Да для вас это и неважно. Вас интересует, чтобы кто-нибудь подтвердил, где я находился в тот момент. А я веду довольно замкнутый образ жизни, мало с кем общаюсь. Так что алиби у меня нет.

— А что вы можете сказать о Нежинской?

Лицо Элефантова окаменело.

— Почему я должен о ней говорить?

Он принялся запихивать жгуты проводов в чрево автоматического секретаря, лица его я больше не видел.

— Вы с ней долго работали, ее научные исследования соприкасаются с вашими, она написала статью под влиянием ваших идей.

Плечи Элефантова дернулись.

— Черт, током ударило!

В дверь позвонили.

— Зотов Володя, — представил Элефантов жизнерадостно улыбающегося толстяка с грушевидным лицом и таким же грушевидным туловищем. — Мой сосед и товарищ по детским играм.

Похоже, он был рад перемене темы разговора.

— Я к тебе за шнуром, — объявил Зотов и капитально уселся в кресло. — Хочу переписать пластинку, а подсоединить проигрыватель к магнитофону нечем. Проигрыватель старый, там выход двухконтактный, а сейчас на всех шнурах штепсельные разъемы, — пояснил он мне. — Я, конечно, если бы знал — на работе подобрал, но сегодня выходной, а товарищ принес пластинку...

Элефантов вынес ему шнур.

— Это не такой. Здесь вилка не с той стороны.

— Да какая разница? Включишь наоборот!

— Это будет неправильно. Качество может пострадать. Зачем? Лучше все сделать хорошо.

— Ну, бери этот, — Элефантов дал гостю второй шнур.

Тот его придирчиво осмотрел, помял в руках, вытянул во всю длину и покачал головой.

— Этот тоже не годится. Изоляция треснута. Вот тут. Давай нож — разрежем оплетку — сам увидишь.

Элефантов обреченно махнул рукой и принес целый моток разнообразных шнуров.

— На, сам выбирай! Ты меня вводишь в безысходное состояние!

Он повернулся ко мне.

— Однажды на Памире ночевали на леднике, туман, звезд нет, чернота кругом, крючья поползли, пока закрепились заново, потеряли ориентировку, где пропасть — справа, слева, близко, далеко?

— Со мной тоже был случай! — оживился Зотов и положил шнуры на пол. — Пошел я в подвал, тут свет погас, а у меня ни свечки, ни фонарика, и где дверь — убей, не помню...

— Пожалуйста! — Элефантов воздел руки к небу. — Ну можно ли выносить этого человека? На леднике оставалось только ждать рассвета и не шевелиться, а с ним — не давать пищи для разговора и ждать, пока уйдет.

Зотов не обиделся.

— Я не спешу. Нюсе сказал — к тебе пошел, за шнурами. Может, пива попьем? Я схожу. Только баллон дай, да и деньги у меня в других штанах.

— Пива не хочу. Выбирай шнур, я спешу.

Элефантов мученически вздохнул и вышел на балкон.

— Чего это он такой нервный? — добродушно улыбаясь, спросил Зотов, и я понял, что выносить его в больших дозах очень трудно. — Вы где работаете?

— В пожарной охране.

Нелюбезность тона не смутила собеседника, наоборот, он улыбнулся еще шире.

— Вот здорово! Я тоже хотел когда-то. Вы у меня дымоход не посмотрите, я тут рядышком живу, три минуты хода...

— Исключено, сегодня я отдыхаю.

— Ну ладно. — Зотов рассматривал шнуры вместе и по отдельности, сравнивал длину, толщину и другие, известные только ему параметры, морщил лоб, хмурил брови, но сделать выбор не мог и вновь положил шнуры на пол.

— Интересно, как он починил свой автоответчик?

Выставив массивный, обтянутый вылинявшим трико зад, Зотов склонился над аппаратом, чем-то щелкнул, послышался характерный звук движущейся ленты.

— ...Ты даже этого не смог сделать! Я буду молчать, мне ни к чему скандал, думаю, у тебя хватит ума...

Злой женский голос был мне знаком, я бы вспомнил, кому он принадлежит, если бы послушал еще немного, но Элефантов вихрем влетел в комнату, отшвырнул Зотова в сторону и выключил магнитофон.

— Какого черта! Ты мне все испортил! Я не закончил ремонт, а теперь надо все начинать заново!

По ярости Элефантова я понял, чей это голос.

— Ничего ему не сделалось. Серый, давай посмотрим, — растерянно бубнил Зотов, но Элефантов не желал его слушать.

— Ты нашел, что хотел?

— Они все не подходят: один короткий, у другого вилка плохо припаяна... Знаешь что, дай паяльник, я быстренько поправлю.

По лицу Элефантова было видно, что сейчас он сделает нечто страшное, но тут, к счастью, зазвонил телефон.

— Меня нет, — быстро сказал толстяк. — Я только что ушел домой.

Элефантов снял трубку.

— Да, у меня, — он мстительно улыбнулся. — Передаю...

Грушевидное лицо Зотова обмякло.

— Сейчас иду... У него не было подходящего, пришлось искать, подбирать, чинить... Да, домой... Нет, больше никуда... Нюсь, а Нюсь...

— Уже положила...

Испуг прошел, и Зотов говорил как ни в чем не бывало.

— Дай мне тот шнур, что я первым смотрел. Раз такая спешка — больше ничего не придумаешь.

Толстяк неуклюже выкатился из комнаты.

— Посмотрите в окно, не пожалеете, — сказал Элефантов.

Мы вместе пронаблюдали, как Зотов выскочил из подъезда, дернулся было к беседке, где забивали "козла", но, влекомый неведомой силой, протрусил мимо, рысцой пересек двор и скрылся за углом.

— Живет и доволен жизнью...

Я почувствовал, что настроение у хозяина испорчено, и не стал спрашивать про устройство к лодочному мотору Громова. В конце концов, сделать это никогда не поздно.

Вечером, как договорились, мы встретились с Ритой. В свое оправдание она сказала, что пошла со мной к Рогальским "для установления контактов", так как Галина обещала помочь ей разменять квартиру.

— Не могу же я вечно жить с родителями! А разъехаться на хороших условиях тяжело. Пообщались для дела, ничего страшного, не понимаю, почему ты вдруг встал на дыбы!

— "Для дела"! Ко мне на правах друга приходил Семен Федотович, просил уладить его неприятности!

— Кстати, Галина мне об этом говорила. Ты можешь что-нибудь сделать?

— Уже сделал. Дал коленом под зад и выбросил из кабинета.

Рита надулась.

— Не исключено, что она так же поступит со мной.

— Может, прикажешь "для дела" влезть в грязные махинации твоих приятелей?

— Галина сказала, что там недоразумение с документами, надо просто объяснить...

— За такое "недоразумение" положено лет десятьпятнадцать. И помогать в этих делишках я никому не намерен. Даже ради твоей квартиры.

— Ладно, не сердись, — Рита взяла меня под руку, плотно прижалась, заглянула в лицо. — Я же не знала, что это так серьезно. Больше никогда не обращусь с подобными просьбами, обещаю.

— И вообще держись подальше от этой публики. Их взаимные услуги, встречные уступки засасывают, как болото. Дашь палец — руку откусят.

— Хорошо, милый, — кротко согласилась она.

Мы гуляли по набережной, поужинали в крохотном кафе у самой воды, потом поехали ко мне — родители были в отпуске.

И все же в наших отношениях что-то изменилось. Но что?

Обдумывать это мне было некогда, потому что перипетии расследуемого дела вытесняли из головы все остальное.

— Значит, ты его подозреваешь? — спросил Зайцев, рассматривая чертеж глушителя.

— Прямых данных по-прежнему нет, но... Чувствую, что он как-то причастен к этому выстрелу. Может быть, не в качестве главной фигуры, но все-таки...

— Почему не главной?

— Нет мотива. Просто так положительный человек, научный сотрудник, автор изобретений, статей и т.д., и т.п., не станет лезть на башенный кран и палить в сослуживицу из винтовки с самодельным глушителем. Не станет, и все тут!

— Это верно.

Следователь раскрыл картонную папку, перелистнул несколько страниц.

— Давай твои протоколы — подошью в дело, — скучным голосом сказал он. И невыразительно продолжил:

— Ты знаешь, что у него произошло с женой? Нет? А я узнал. Влюбился он внезапно! Горячая любовь, безумная страсть — настолько, что решился бросить семью! А от сильных чувств к поступкам из ряда вон выходящим — один шаг!

— Даже к покушению на убийство? Трудно поверить. Не тот человек!

— Кстати, многие допрошенные отмечают, что он сильно изменился в последнее время. Очень сильно.

Зайцев опять полистал дело, нашел нужный лист, с расстановкой прочел:

— Элефантова трудно узнать, иногда создается впечатление, что он превратился в другого человека.

Следователь захлопнул папку.

— Вот в каком направлении нам придется работать. Почему он так изменился, чем вызвано происшедшее с ним превращение?

И самое главное: на что способен новый, изменившийся Элефантов?

Глава четырнадцатая. ПРЕВРАЩЕНИЕ

После близости с Марией все изменилось. Исчез сгибающий в три погибели гнет, стало легко дышать, жизнь снова наполнилась смыслом. Элефантов расправил плечи, ощущая, что к нему вернулась былая энергичность и уверенность в себе. За неделю он разобрал гору накопившихся бумаг: возвращенные на доработку статьи, отклоненная заявка на изобретение, черновики неоконченных работ, беглые заметки по проведенным опытам. Еще недавно ему казалось, что справиться со всем этим будет невозможно и за полгода.

Наконец-то он сделал то, что давно собирался: отыскал и склонил к сотрудничеству раздражительного и нелюдимого Пореева, которого все считали сумасшедшим или шарлатаном, потому что он уверял, будто умеет читать чужие мысли. Но он не был ни тем, ни другим. Уровень биопотенциала Пореева оказался в восемь раз выше, чем у любого из наугад выбранных полутора десятков человек. Полуинтуитивные догадки подтверждались практически. Теперь следовало проводить сотни контрольных измерений, экспериментировать, расширяя состав контрольной группы, активно искать других, подобных Порееву уникумов. Предстояла огромная, дьявольски интересная и чрезвычайно перспективная работа, справиться с которой в одиночку, полукустарными методами Элефантов не мог.

Он подготовил подробную докладную записку в министерство, аргументированно обосновал необходимость организации отдела по проблемам сверхчувственной связи. Директор поморщился, покачал головой:

— Уж больно здесь мистикой попахивает. Смотри, Сергей Николаевич, не навреди сам себе. Курочкин и так тебя алхимиком выставляет, да и бывший начальник, Кабаргин, считает авантюристом. Защитился бы на своем энцефалографе, положение приобрел, а потом...

Но докладную подписал.

Итак, все шло хорошо, все получалось и удавалось. Наступила полоса везения, и Элефантов не сомневался: удачу ему приносит Мария. Она же — источник вдохновения, муза, способствующая его творчеству. Он хорошо спал, часто снилась Мария, и сны эти были легкими, радостными и приятными.

Они встречались несколько раз в неделю, и каждый раз Элефантов волновался, отправляясь на свидание. Он обнаружил, что для него стало потребностью дарить Марии цветы, причем только такие, которые ее достойны. Приторно красивые каллы отвергались, как неискренние, восковые лилии — как ненатуральные, георгины казались слишком печальными. И если не было достаточно свежих и красивых роз излюбленного им сорта, Элефантов покупал естественные и милые ромашки либо махровые с горьким ароматом гвоздики. Ярко-красные или снежно-белые. Полутонов и оттенков он не признавал.

По дороге он внимательно осматривал встречающихся женщин, сравнивая их с Марией. И сравнения были явно не в их пользу. Мария никогда не наденет желтые туфли под зеленое платье. Не будет зевать и лузгать семечки на улице. Не станет перекрикиваться с подружкой через дорогу. Разве что вот эта стройная девушка в джинсовом костюме и красивых солнцезащитных очках... Но когда они поравнялись, Элефантов заметил, что умопомрачительные босоножки открывают давно не мытые ступни, и брезгливо передернулся. Представить, чтобы Мария легла в постель, не вымыв ноги, было, конечно, совершенно невозможно.

Несомненно, Нежинская — необыкновенная женщина. Хотя и довольно своеобразная. Она ничего не рассказывала о себе, и он знал о ней очень мало.

Она не ходила в театры, редко бывала в кино. Мало читала. Не боялась пьяных и темных улиц. Принимала как должное комплименты и знаки внимания. Никогда ни на что не жаловалась и ни о чем не просила. Никогда не говорила: "Я люблю тебя".

Он шептал эти слова в маленькое нежное ушко в минуты близости, как-то она со стоном выдохнула в ответ: "И я... ", и в другой раз: "Я тоже..." И только.

Элефантов не считал вырванное в мгновенья страсти признание полностью добровольным, ему хотелось большего. Однажды, когда все кончилось, он спросил напрямую:

— Ты меня любишь?

И услышал:

— Мне хорошо с тобой.

Сдержанность Марии насторожила.

— Почему ты не говоришь, что любишь?

— Я так не могу...

"Что "не могу"? Не могу сказать неправду? Но она же спит со мной, а без любви, конечно, не стала бы этого делать... Или не могу выражать словами сокровенные чувства? Более вероятно, ведь Машенька — сложная натура..."

Мысли роились, как всполошенные птицы, но ответа — точного, ставящего все на свои места — не появлялось, и оттого Элефантов, любящий ясность и определенность, испытывал какой-то дискомфорт. Сомнения порождали тягостные размышления.

Сколько раз эта красивая женщина со внешностью школьницы обсуждала вопрос о своем отношении к любовнику? И со сколькими мужчинами?

Всегда стремящийся к полной информированности Элефантов с удивлением обнаружил, что лучше пребывать в неведении на этот счет, и если бы смог, то предпочел бы забыть о том, что знал. По молчаливому уговору они не упоминали имен Спирьки, Эдика, Астахова, как будто те не имели к Марии никакого отношения, но их тени время от времени омрачали настроение Элефантова. Когда он смотрел на белье Марии, изящное, невесомое, сразу же вспоминалось, что Спирька видел его тоже. И хотя воспоминание, вытесненное реальностью происходящего, мелькало глубоко-глубоко в подсознании, он ощущал острый укол ревности.

В объятиях Марии он забывал обо всем на свете. Но неприятное чувство никогда не исчезало совсем, проявляясь в самые неподходящие моменты.

Она говорила "спасибо" после каждой близости, и это расценивалось им как признак глубокой внутренней культуры и душевной тонкости. Но иногда мелькала болезненная мысль: какой предыдущий любовник научил ее этому?

Он ругал себя, обзывал ханжой, но отделаться от ранящих переживаний не мог. Ему казалось, что Мария холодна и не испытывает таких же чувств, как он. Изо всех сил он старался убедиться в том, — что ошибается.

— Ты вспоминала обо мне?

— Конечно, глупый...

И на сердце сразу становилось легко и спокойно.

"Время, на, все нужно время. Она привыкнет ко мне, убедится в моей искренности, в моих чувствах, поймет, что я совсем не тот, каким был три года назад. И тогда доверится мне полностью".

Но время шло, а спокойствие не приходило. Скорее наоборот.

— Ты знаешь, я собираюсь уехать. На север.

Они гуляли по длинному, рассекающему город надвое тенистому бульвару, и то, что она сказала, прозвучало совершенно ошеломляюще.

— ??!

— Наш родственник сейчас работает в Воркуте начальником шахты. Зовет к себе: заработки высокие плюс коэффициент...

— А как же диссертация? — более глупого вопроса задать было нельзя.

— Буду там заниматься. Да и уезжаю-то не на всю жизнь. Года через три вернусь...

Элефантов не мог поверить, что она говорит всерьез.

— Да Бог с тобой, Машенька! Какая Воркута? Ты посмотри на себя!

Мария была в кипенно-белом сафари (все белые вещи она стирала каждые три дня), превосходно оттеняющем загар, изящные босоножки на высоченной "шпильке" подчеркивали стройность тонких ног. Хрупкая, как былинка.

— Ты же европейская женщина, картинка из журнала! — Элефантов даже проглатывал слова от волнения. — Пальчики как спички, маникюр... Что тебе взбрело в голову? Да и зачем тебе эти деньги?

Мария выпятила нижнюю губу.

— Без денег ты не человек...

— То есть как? — Элефантов не поверил ушам. Это была "философия" деляг и коммерсантов, которых он откровенно презирал. — Выходит, Никифоров не человек?

У него самого тоже не было денег, но он привел как пример безденежья своего бывшего завлаба, непрактичность и житейская беспомощность которого вошли в поговорку у всех, кто его знал.

— Человек, конечно, человек, — голос у Марии был скучный, казалось, она жалеет, что сболтнула лишнее.

Интересно, где она набралась этой дури? Сама-то она так думать не может, это ясно...

— ...Но без денег не обойтись, — вслух размышляла она. — Нужна дубленка, а это как-никак восемьсот рэ. А то и больше. Где их взять?

— Может, купить пальто? — нерешительно посоветовал Элефантов, ощущая радость от сопричастности к делам и заботам любимой женщины.

— В нем мне будет холодно, — чуть капризно проговорила она, и Элефантов понял, что сморозил глупость. Стереотип мышления! Жена прекрасно обходится стареньким пальто, дубленка для нее — недостижимая мечта. Но Мария — совсем другое дело! Ей, худенькой и нежной, красивый тулупчик просто необходим!

И тут же он остро ощутил свою несостоятельность. Он всегда считал, что деньги — всего лишь бумажки, которые не определяют человеческого счастья. Но если бы сейчас случилось чудо и откуда-то появились эти проклятые восемьсот рублей, он был бы счастлив, что может порадовать Машеньку, защитить любимое существо от зимнего холода. Хотя дубленки в большом дефиците... Просто так не купишь, надо "доставать", а для этого знать ходы-выходы, иметь "контакты", связи с нужными людьми... Жизнь повернулась непривычной стороной, и Элефантов почувствовал незнакомое чувство беспомощности.

Неожиданно вспомнился забывшийся эпизод детства.

На открытой киноплощадке неподалеку от дома по субботам собирался "птичий рынок". Кроме голубей, канареек и попугайчиков, здесь продавали рыбок, черепах и прочую живность. Сергей любил разглядывать умильно-потешных котят и неуклюжих щенков, которых хозяева приносили в выстланных тряпицами корзинах, клеенчатых сумках или просто за пазухой, выкладывали на жесткие лавки и отчаянно нахваливали, привлекая внимание возможных покупателей.

— Злые, как черти, а вырастают во! — крепкий небритый парень лет двадцати пяти, который казался маленькому Сергею взрослым мужиком, может быть, благодаря именно заросшей физиономии, а может, изза уверенной манеры держаться, будто весь базар принадлежал ему, — водил ладонью в метре от земли, и хотя с трудом верилось, что пять мохнатых комочков могут превратиться в таких огромных псов, Сергей заинтересованно остановился.

Щенков было пять — четыре черные, как смола, один светлый и мельче размером.

— Их мать чуть не до смерти загрызла соседа, а в прошлом году двоих в клочья порвала, — громко рассказывал мужик. — Я ее по пьяному делу ногой ударил, так килограмм мяса из икры вырвала. Подходи, покажу!

Он задрал штанину.

"Нашел чем хвастать", — подумал Сергей, уверенный, что такими жуткими историями можно только отпугнуть покупателей.

Но небритого обступили люди, с интересом разглядывали изуродованную ногу, с таким же интересом поворачивались к щенкам, поднимали их, распяливая на весу, тыкали пальцами в крошечные ротики, разжимали слабые челюсти, проверяя прикус.

Черные пытались устрашающе щериться, издавали писк, похожий на рычание, хватали острыми неопасными пока зубками грубые чужие руки и тем вызывали смех и одобрительно реплики. Светлый щеночек добродушно переносил малоприятные процедуры, очевидно, думая, что с ним так играют, и даже несколько раз лизнул малюсеньким круглым розовым язычком вертевшие его пальцы.

— Сейчас, надо его разозлить, — мужик поставил светлого на скамейку и стал больно щелкать по головке, но щенок только пятился, растерянно тычась мордочкой то в одну, то в другую сторону.

— Сейчас, сейчас... — приговаривал мужик, сам начиная свирепеть.

— Брось, не видишь, что ли, — злости у него нет, — сказал кто-то. Люди стали расходиться.

Черных щенков раскупили, светлый остался один, и охотников на него не было, хотя, на взгляд Сергея, из всей пятерки он самый симпатичный и совсем не заслужил разлуки с братьями, одиночества и ударов по голове.

— Что смотришь, пацан, нравится? — обратился хозяин к Сергею и добродушно подмигнул. — Беги к мамке, бери деньги, за десятку отдам.

Старая десятка, а впоследствии новый рубль, была по тем временам для шестилетнего пацана солидной суммой. Но он со всех ног бросился домой, уверенный, что на такое благое дело деньги у матери найдутся.

Ася Петровна выслушала его сбивчивый рассказ и поморщилась:

— Что за глупости, не хватало еще псины в доме! И потом, они заразные — глисты, блохи, чумка. Ты совсем с ума сошел!

Сергей побежал обратно, опасаясь, что продавец ушел, но тот был на месте.

— Ну что, принес? Нет? Эх ты, — мужик опять добродушно подмигнул. — Ну ладно... Не тащить же его обратно.

Он махнул рукой и стал собираться. У Сергея мелькнула надежда, что сейчас хозяин возьмет и отдаст ему щенка без всяких денег. А уж мать он сумеет уговорить, в конце концов, можно положить подстилку в коридоре, у двери, он сам будет ухаживать, ведь держат же многие собак и ничем не болеют...

Мужик посчитал деньги, засунул в карман, осмотрелся — не забыл ли чего, но не положил щенка в уютную, пахнущую собачьим теплом корзинку, а взял двумя пальцами за задние ноги и коротким движением ударил о край скамейки, в третий раз добродушно подмигнул Сергею, завернул серое тельце в смятую газету, которую постилал на лавку, и бросил в кучу мусора.

Если бы не эти добродушные подмигивания, до Сергея тоже не сразу бы дошел смысл совершившегося, настолько невероятно жестоким и вместе с тем будничным оно было, но, по крайней мере, он не стал бы лезть в мусор и разворачивать смятую газету в надежде, что это фокус, пусть и неудачная, но шутка неплохого в общем мужика, оставившего ему таким образом целого и невредимого щенка...

Потом он бился в истерике, ругал мать самыми жуткими словами, и испуганные родители всерьез собирались купить ему собаку...

Беспомощный Элефантов из далекого детства вернулся в настоящее.

Вдруг вспомнилась тяжесть десятитысячной пачки, которую он весело швырнул перед Семеном Федотовичем, и он с удивлением ощутил сожаление... Да что это с ним! Через некоторое время подоспеет крупная сумма за внедрение в производство бесконтактного энцефалографа, и тогда...

— Пока я не могу тебе ее купить... Но через годик...

— Да ну тебя к черту! — раздраженно сказала Мария. — Что я, тебя прошу?

Элефантов ошеломленно замолчал. Он никогда не думал, что корректная и тихая Мария способна на грубость. Тем более что он ее не заслужил.

Тут же всплыл в памяти давний разговор со Спирькой, когда тот утверждал, что кроткий вид Нежинской обманчив, на самом деле ей пальца в рот не клади.

"Неужели он знает ее лучше, чем я?" — мелькнула горькая мысль. А на втором плане проплыла другая, не менее неприятная: что кроется за этим желанием уехать на север?

...Одно из двух: или она тяжело переживает разлуку с Астаховым и хочет убежать подальше, как раненое животное прячется в чащобе, зализывая раны, либо... Начальник шахты, о котором говорила Мария, — Петренко Петр Григорьевич — уехал в Воркуту совсем недавно. Раньше Мария не называла его родственником, считалось, что он хороший знакомый их семьи. Сорок лет, энергичный, перспективный. Как Астахов. И тезка... Может, и он такой же родственник?

Любой из этих вариантов означал, что к нему, Сергею Элефантову, она не испытывает никаких чувств, не связывает с ним свои планы на будущее. Но почему? Неужели он такой никчемный?

"Да брось, Серега! Нечего цепляться к мелочам и превращать муху в слона! Надо занять ее делом, заинтересовать, и она перестанет метаться туда-сюда!" — одернул он себя, но неприятное ощущение не исчезло полностью — какая-то крохотная пружинка закатилась в дальний закоулок души, где уже накопилось изрядное количество других, точно таких же.

Тему для Марииной диссертации Элефантов сформулировал в тот же день: "Физико-математический аппарат экстрасенсорной связи". Тут же составил план, за неделю написал реферат.

— Так быстро? — Мария удивилась не зря: у начинающего аспиранта или соискателя на все это уходит обычно месяцев семь, а то и десять. — Ты молодец!

Ему было приятно, тем более что похвалила она его только второй раз. Сдержанность Нежинской огорчала, полностью раскрывшись, он ожидал такого же ответного чувства, но вместо теплой волны любви и нежности ощущал исходивший от нее холодок. Он убеждал себя, что это ему только кажется, заглядывал в васильковые глаза, надеясь увидеть то ласковое сияние, которое появлялось иногда три года назад, но, увы, непроницаемые шторки скрывали происходящее в ее душе, и лицо всегда оставалось спокойным и до равнодушия бесстрастным.

Вскоре Элефантова вызвали в Москву, в министерство. Он доложил результаты своих исследований вначале сотруднику, курирующему их институт, затем начальнику отдела. Те слушали внимательно, но, как ему казалось, без заинтересованности и в конце задавали один и тот же вопрос: "Чем подтверждаются ваши выкладки?"

Он рассказывал о феномене Пореева, показывал таблицы, схемы и графики контрольных измерений, чувствуя, что все это особенно не убеждает собеседников.

— А вы уверены, что биопотенциал вашего, гм, телепата, — слово "телепат", непривычное и даже неуместное в строгой обстановке министерства, прозвучало как ругательство, — действительно выше нормы?

Начальник отдела внушительно возвышался над полированным, темного дерева столом. Массивная голова на толстой шее, аккуратный пробор в редеющих волосах. Красивые импортные очки с дымчатыми стеклами несколько компенсировали заурядность лица. И голос у него был внушительный, веский, отбивающий всякую охоту спорить.

— Но, Алексей Архипович, вот же результаты замеров, а вот, для сравнения, данные контрольной группы.

Элефантов держался уверенно, так как был убежден в неопровержимости представленных материалов, но по безмолвной реакции куратора понял, что дерзость его поведения переходит всякие границы.

Дымчатые стекла зловеще блеснули.

— Графики и таблицы я видел. — Фразы получались рублеными и тяжелыми. — Но это только цифры, не больше. Как они получены? Методика экспериментов? Оборудование, аппаратура? И вообще, как вы фиксируете биопотенциал? И что это за единица измерения "мнеж"?

Элефантов смутился. Во-первых, потому, что Алексей Архипович нащупал самые уязвимые точки его теории, а во-вторых... "Мнеж" расшифровывалось очень просто: Мария Нежинская. Но об этом не знал еще ни один человек на свете. Даже она сама.

— Биопотенциал измерялся на приборе моей конструкции...

— Он защищен авторским свидетельством?

Безусловно, Алексей Архипович обладал железной хваткой и беспощадным ударом. Элефантов уже знал, что последует за этим.

— Нет, заявка отклонена...

— Наверняка в связи с недостаточным теоретическим обоснованием?

— Да... Но прибор-то существует! А заявку я доработаю и представлю повторно!

— Я вам, конечно, желаю успеха. Но пока получается, что все ваши выводы строятся на результатах измерений уровня биополя, а прибор, которым это делается, официально не признан! Так?

— Так.

Эле фантов решил и проигрывая не терять достоинства.

— А следовательно, научность и достоверность вашего исследования равняется... Чему?

— Вы хотите сказать — нулю? Ну а если через полгода, год заявку примут, биоэнергометр получит право гражданства, что тогда?

— Не знаю. — Теперь дымчатые стекла блестели немного снисходительно. — Тогда будет видно.

Куратор поднялся, всем своим видом давая понять, что недопустимо затянувшийся визит пора заканчивать.

— Но такой подход приведет только к потере времени! Ведь уже сейчас видно, что существует эффект экстрасенсорной связи! Разве можно отказываться от исследований только по формальным соображениям?

Элефантов почти кричал, куратор, втянув голову в плечи, делал вид, что его здесь нет, он не видит и не слышит происходящего. Наступила тревожная пауза. В проблеске очков появился интерес.

— Ну что ж... Если ваша правота пропорциональна убежденности... Пусть головной НИИ даст свое заключение. Одобрят саму идею — мы не станем придираться к формальностям.

В головном институте Элефантов разговаривал с профессором Карпухиным. Ранее они несколько раз встречались на конференциях, Карпухин доброжелательно отзывался о его докладах, интересовался научными планами. Сейчас он тоже встретил его приветливо.

— Мне лично твоя разработка нравится. Смело, ново, логично. Но, — он потрогал короткий седеющий "ежик". — Что скажет совет? С одной стороны — это не по нашему профилю, с другой — институтов и министерств такого профиля пока что вообще не существует. Да и все остальное — чисто оценочные вопросы. Можно решить их так, можно — этак. И каждое решение будет правильным. Даже не знаю, что получится...

Ну да ладно, — он решительно взмахнул рукой. — Зачем попусту гадать и распускать слюни раньше времени! Свои взгляды нужно отстаивать. Так что готовься убеждать членов совета!

— Иван Егорович, у меня еще один вопрос. — Элефантов прикладывал усилия, чтобы не показать смущения. — Наша сотрудница выбрала тему, смежную с моей. Я хотел проконсультироваться — насколько она диссертабельна.

Он протянул листок с планом.

— Ну-ка, ну-ка...

Карпухин читал, далеко отведя руку.

— Это даже слишком широко. Тут замах на докторскую! Но весьма толково. Как ее фамилия?

— Нежинская.

— Никогда не слышал. Она публиковала что-нибудь?

— Да нет, только начинает... Вы не согласитесь взять научное руководство?

— Ну отчего же! Тема интересная, перспективная. Вот только справится ли она? Знаешь, сколько есть соискателей, неспособных довести до конца то, за что они взялись?

— Справится.

— Тогда вопросов нет. Через месяц я приеду к вам на конференцию, пусть подготовят развернутый план, мы поговорим и будем решать. Кстати, а что ты думаешь?

— У меня уже все на выходе.

— Так выдавай побыстрее. А то талантливая молодежь, — Карпухин потряс планом, — тебя обойдет.

— Пусть обходит, я только порадуюсь.

Распрощавшись с Карпухиным, Элефантов выскочил на улицу. Три дня он работал на пределе. Бесконечные министерские коридоры, двери, похожие одна на другую, встречи на разных уровнях, беседы, от которых многое зависело, споры с теми, с кем удобнее соглашаться, обидное чувство неравенства, когда невольно ждешь, что собеседник противопоставит твоей аргументации административный окрик, сразу дающий понять, кто есть кто. Все на нервах, с постоянным напряжением.

Болела голова, хотелось есть, но усталости он не чувствовал, наоборот, ощущал эмоциональный подъем. Даже не от того, что командировка прошла в общем-то успешно; хотя значимость этого была чрезвычайно высока, она отходила на второй план по сравнению с тем, что являлось для него СЕЙЧАС более важным. Мария! Они договорились: если он окончит дела раньше срока, то прилетит к ней и ночь они проведут вместе. Шансов справиться с делами до окончания командировки было совсем немного. Но он приложил все силы, и ему это удалось. Уже опаздывая в аэропорт, Элефантов забежал в несколько магазинов. Французских духов, которые он мечтал подарить Марии, в продаже не оказалось, но зато ухитрился без очереди купить шикарный бельевой гарнитур в яркой, красочной коробочке.

Таксист гнал вовсю, но, когда они приехали, уже началась посадка в самолет, и билет ему продали на следующий рейс, вылетающий через два часа. Отсрочка огорчила Элефантова, он подошел к секции и, когда поток пассажиров иссяк, спросил у красивой, сильно накрашенной дежурной, не сможет ли она отправить его немедленно. Дежурная окинула внимательным взглядом, и, видимо, он ей понравился, потому что спросила она любезным тоном:

— А зачем вам спешить? Через два часа спокойно вылетите без лишних хлопот!

— Дело в том, что меня ждет любимая женщина. И хочется увидеть ее как можно скорей.

Элефантов сам удивлялся, что спокойно говорит такие слова постороннему человеку и не испытывает при этом ни малейшего смущения.

Дежурная посмотрела на него с новым выражением, сделала исправление в билете и пропустила к автобусу. Когда садились в самолет, она прошептала что-то на ухо стюардессе, та удивленно воскликнула: "Разве в наше время такое бывает?!" — и во время полета смотрела на Элефантова с нескрываемым интересом. От этих взглядов он чувствовал себя неловко и отворачивался к иллюминатору, хотя там ничего, кроме угольной черноты, видно не было.

На стоянке такси толпилась очередь, но расторопный дядя с лицом пройдохи, заломив невероятную цену, посадил его в оранжевую "Ладу" и, чтобы сделать поездку приятней, включил магнитофон. Стереоколонки создавали в замкнутом пространстве исключительный эффект, музыка обволакивала сознание, Элефантов расслабился и закрыл глаза.

Мария! Она была его путеводной звездой, маяком, к которому он стремился через время и расстояния, преодолевая все препятствия, встающие на пути. Сейчас они увидятся. Скучала ли она по нему? Ждет ли его с таким же нетерпением?

В окнах Нежинской света не было. Может, устала и рано легла спать? Ведь уже почти одиннадцать! Поднимаясь пешком по лестнице, он ощутил сильное волнение, когда звонил в дверь, волнение усилилось. Никакого ответа. Нет дома? Но они же договорились! Или наоборот — дома, но не одна? Его бросило в жар.

К будке телефона-автомата он подошел с ужасным настроением. Сейчас все выяснится. Если ее нет у матери... Уже заранее он чувствовал себя обманутым и обокраденным.

— Алло, — родной голос Марии мгновенно стер мрачные мысли, Элефантов ощутил острую радость, прилив сил и угрызения совести за то, что мог думать о всяких глупостях.

— Здравствуй, Машенька!

— Здравствуй.

Печаль в ее голосе вновь заронила в душу тревогу.

— Как дела, родная?

— Не очень хорошо. Неприятности...

— Что случилось?

— Потом расскажу.

— Так ты будешь ночевать у мамы?

— Наверное...

В голосе он уловил неуверенность.

— Или все-таки подъедешь?

— Ну хорошо... — произнесла она после чуть заметной паузы.

— Жду тебя, дорогая, целую!

Обуреваемый сложными чувствами, Элефантов сел на скамейку чуть в стороне от дома. Раз Мария ради него идет через ночной город, значит, она любит! Между ними уже существует незримая связь, и ее сдержанность и немногословие он напрасно принимает за холодность. От этих мыслей стало хорошо и спокойно. Но что за неприятности? Ведь ему почти ничего не известно о ее жизни. Как она проводит время без него, чем интересуется, что ее радует и печалит... Он не решался расспрашивать, боясь спугнуть преждевременным любопытством то тонкое, едва ощутимое, что их объединяло. Но, с другой стороны, она-то должна испытывать потребность поделиться с ним своими заботами? А если нет, значит, она ему не доверяет... Но почему?

Как бывало почти всегда, размышления о взаимоотношениях с Марией вызывали у него горький осадок своей шаткостью и неопределенностью. Ночной ветерок продувал насквозь, и Элефантов поежился.

Вдали показалась пара, Элефантов не обратил на нее внимания, но, когда они подошли ближе, в девушке он узнал Марию.

Вот тебе на! С кем это она? С Эдиком? Или с кемлибо еще, неизвестным ему, Элефантову, но имеющим на нее достаточные права? Откуда он взялся? Находился в гостях у Варвары Петровны и пошел ее проводить? А у Марии не было повода отказать?

У него опять стало муторно на душе. Ситуация складывалась совершенно нелепая. Если сейчас они как ни в чем не бывало поднимутся к Нежинской... Да нет, она этого не допустит, она же знает, что он здесь и ждет... Но она тоже может быть связана обстоятельствами, возможно, потому у нее и был такой грустный голос. Элефантов сжал зубы. Еще никогда неопределенность его положения по отношению к Марии не проявляла себя так наглядно.

Пара подошла поближе, и Мария протянула парню руку, но тот покачал головой и пошел с ней дальше. Свет фонаря высветил его лицо — Элефантову оно было незнакомо. Кто же это?

Они подошли к дому, Мария снова попыталась распрощаться, и вновь ее спутник не захотел этого сделать, а указал на дверь подъезда. Мария возражала и осматривалась по сторонам, и вдруг Элефантов понял, что это совершенно посторонний человек, который скорее всего увязался за ней в поисках легкого приключения. У него будто гора с плеч свалилась. Ситуация упростилась до предела. Он устал, перенервничал, замерз, ему совершенно не хотелось драться, да и настроение было совсем не боевое, но этот расклад был стократ лучше любого другого...

— Мария!

Он вышел из тени и направился к ней. Мария пошла навстречу.

— Это что — уличные приставания?

Он крепко взял Марию за руку, высоко, ощутив тепло ее подмышки.

— Да, — она засмеялась. — А я ищу тебя, ищу.

Они подошли к подъезду. Парень стоял на месте. Года двадцать два, довольно нахальное лицо, кажется, нетрезв. Надо было отдать Марии портфель, но теперь этот жест мог излишне обострить обстановку.

— Он тебе ничего не сделал?

— Нет, что ты, — она весело улыбалась.

Элефантов предпочел бы обойтись без драки, но был готов в любую минуту бросить портфель и выполнить отработанную серию: раз, два, три!

— Ну, вот вы меня и проводили, — весело обратилась Мария к парню. — Как и договаривались. До свидания.

Она протянула руку, тот попрощался и молча ушел. Элефантов расслабился. Ему не понравилось, что Мария слишком приветлива с каким-то пьяным уличным приставалой.

— Почему ты его сразу не отшила?

— Ну а как? Он привязался в трамвае — провожу и провожу...

— Существует много способов отбить охоту к подобным провожаниям!

— Ну я же не грубиянка... Я не могу рычать на человека...

"Странное рассуждение", — подумал Элефантов.

— К тому же на свету такая публика не опасна. Вот в темном месте им лучше не попадаться. Тогда они уже ничего не слушают.

От такой осведомленности Элефантова несколько покоробило, но, поглаживая сквозь мягкую ткань тонкую руку, он чувствовал, как все его печали, тревоги и сомнения улетучиваются без следа.

Лифт не работал, они поднимались пешком, на площадке шестого этажа Мария сказала:

— Постой пока здесь. Валька наверняка меня поджидает.

Она не ошиблась. Соседская дверь распахнулась, как только звякнули ключи, и сразу же завязался оживленный разговор. Слов разобрать было нельзя, и оставалось только догадываться, о чем можно болтать на лестнице в двенадцать часов ночи.

Время шло, и Элефантов готов был разорвать никогда не виденную им Вальку на куски. Не для того же он мчался за несколько тысяч километров, нервничал и мерз, чтобы торчать в полночь на площадке между этажами и слушать ее сплетнеобразную скороговорку. Он удивлялся выдержке Марии: она отвечала спокойно, иногда смеялась как ни в чем не бывало.

Наконец они распрощались. Хлопнула одна дверь, потом другая. Через несколько минут тихо спустилась Мария.

— Я сказала ей, что пойду выносить мусор. Так что поднимайся, дверь будет открыта.

Только попав наконец в квартиру Марии, Элефантов почувствовал, как он устал. Она готовила ужин, а он, сидя на табуретке, привалился спиной к стене и, любуясь каждым ее движением, рассказывал о результатах своей поездки, жаловался на бюрократизм чиновников министерства и ограниченность экспертов Комитета по делам изобретений. Мария возмущалась вместе с ним, и ее поддержка так радовала Элефантова и прибавляла ему сил, что все препоны, которые совсем недавно раздражали и несколько пугали, теперь казались совсем несерьезными и легко преодолимыми.

— Да, я же тебя просватал!

Мария посмотрела непонимающе, и он передал свой разговор с Карпухиным.

— Этот человек дельный, солидный, авторитетный. Если дал согласие на руководство — считай, полдела сделано.

— Спасибо, дорогой.

Ему показалось, что в этой благодарности нет души, и он уже в который раз отогнал неприятную, мысль.

Мария казалась веселой, поэтому только после ужина он со стыдом вспомнил, что не спросил о ее горестях.

— Что у тебя за неприятности, а, Маш?

— Мама заболела, — как всегда, не вдаваясь в подробности, ответила Мария, и опять ее ответ показался неправдоподобным.

— Как же ты ушла? И вообще, твоих родственников не шокировал поздний звонок и срочный вызов на ночь глядя?

Мария отмахнулась и скривила гримаску — дескать, не впервой. Элефантова слегка покоробило.

Когда Мария начала стелить постель, он вспомнил про подарок.

— Зачем это? — как-то растерянно спросила она, увидев яркий шелк и тонкие кружева. Губы ее дрогнули — за все годы, что он ее знал, это было первое неконтролируемое проявление эмоций.

— А зачем дарят? — он опять погладил ее руку. — Чтобы сделать человеку приятное. Нравится?

Она помолчала, ему показалось, для того, чтобы побороть дрожь в голосе.

— Очень красиво, но... Мне даже неудобно...

Она действительно смущена и растрогана, хотя, как обычно, пытается скрыть свои чувства. И ей действительно было неловко. Это омрачало радость Элефантова: ведь от Астахова она принимала более дорогие подарки.

Когда он вышел из ванной, Мария, как обычно, приготовила постель, убрала верхний свет и включила ночник.

— Уже поздно, а я так устала сегодня, — ему показалось, что она смотрит немного виновато. — И чувствую скверно. Голова кружится, поташнивает...

— Значит, давай спать, — не раздумывая, ответил Элефантов. — Просто спать.

Жертвуя радостью, которую ему доставляла близость с Марией, он не испытывал ни малейшего разочарования или досады. Напротив — удовлетворение от того, что может таким образом проявить искренность и чистоту своих чувств.

Предусмотрительная Мария достала два одеяла, и, лежа рядом, они не касались друг друга. Чуть слышно тикал будильник, четко прорисовывалась на полу посредине комнаты тень от рамы. Лунный свет ласкал полированную "стенку", отражался в зеркале, дробился в рюмках и фужерах. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Было хорошо, покойно, уютно. Нервотрепка в министерстве, спешка, неурядицы с билетами, ночной полет — совсем недавние события казались страшно далекими и совершенно нереальными. А остальное? Призрачный серебристый свет, зыбкие очертания малознакомой комнаты, блики и полутени, упругость непривычной тахты... Это разве реально? Или всего-навсего чуткий предрассветный полусон, который легко исчезает, оставляя разочарование и огорчение от того, что не сбылось что-то желанное, важное и хорошее, до которого было рукой подать?

— Чем у тебя пахнут волосы? — он ожидал, что ответ убедит в реальности происходящего и все опасения тут же исчезнут.

— Не знаю, — похоже, она не была расположена к разговорам.

— Лесом, — он зарылся в них лицом. — Ты русалка...

— Разве русалки живут в лесу?

— Да, в бездонных таинственных озерах, в самой чащобе.

Он поймал себя на мысли, что болтает чепуху. Аромат, исходящий от Марии, достигался умелым применением дорогой парфюмерии, никакого колдовства тут не было. Но разве это имеет значение?

— Я люблю тебя.

— Успокойся и спи.

— Да я не к тому, — его несколько обидело, что Мария так приземленно истолковала его слова. — Просто я хочу, чтобы ты это знала.

— Спокойной ночи.

— Спокойной.

Всю ночь Элефантов не спал. Он смотрел на тонкий профиль Марии, слушал ее тихое дыхание, поправлял одеяло и думал, что первый раз ночует в чужой квартире, но странно — чувствует себя здесь как дома. Стыдно сказать, но даже лучше, чем дома. И спящая рядом женщина близка и дорога ему, как никто другой. Что же это будет?

За завтраком Мария спросила:

— Почему ты вчера сидел в сторонке и не встречал меня?

Элефантов пожал плечами. Говорить напрямую об унизительной неопределенности своего положения ему не хотелось.

— Я же не знал, с кем ты идешь... Вот и ожидал, как развернутся события.

— А представляешь, если бы мы с тем парнем спокойненько зашли в дом и поднялись ко мне? — пошутила Мария и засмеялась.

Две серии опытов прошли удачно, как говорится, "в цвет". Поскольку визит в министерство дал обнадеживающие результаты, директор выделил Элефантову персональную лаборантку — совсем юную пухленькую Леночку, которая с осознанием важности выполняемой работы производила измерения и чертила на больших листах ватмана красочные графики. Благодаря этим графикам результаты экспериментов приобрели солидную и вполне наглядную форму.

К Сергею вернулась прежняя работоспособность. Он оформил первую главу диссертации, подготовил выступление к предстоящей конференции и написал статью "Биополе человека как носитель информации (Постановка проблемы)". Внизу он поставил фамилию автора — М. Нежинская.

Мария прочла, размашисто подписалась, поблагодарила.

— Я хочу, чтобы ты начала вникать в проблему. Может, что-то непонятно? Спрашивай, я объясню.

— Честно говоря, я не ухватываю сути. Только общий смысл, и то очень расплывчато.

— Ничего, малыш, это вполне естественно: ты же только начинаешь. Вот, почитай.

Он принес стопку специально подобранных книг. В нужные места уже были вложены закладки, особо важные, ключевые моменты он отчеркнул карандашом. Ни один научный руководитель не опекает так своего ученика. Духовная пища добыта, приготовлена и даже разжевана. Осталось только проглотить. А ведь основная масса непроизводительных затрат времени и сил при научной работе приходится на подбор, анализ литературы, выборку нужного материала. Уж кто-кто, а Элефантов это хорошо знал. И ощущение своей полезности для любимой женщины согревало ему душу.

Нежинская лечилась в пригородном санатории, но часто приезжала. Она предупредила, что будет давать один звонок и класть трубку, это послужит условным сигналом, и когда через несколько минут звонок повторится, у телефона должен находиться Элефантов. А он в разговоре называл ее именем своего товарища, и, таким образом, коллеги не должны были ничего заподозрить. Правда, Спирька каким-то шестым чувством улавливал, в чем дело, вздыхал, хмурился и мрачнел. Но Сергей не обращал на это внимания: все мысли концентрировались на взаимоотношениях с Марией. Наличие общей тайны, казалось, объединяло их, и он даже не задавался вопросом: откуда у Нежинской опыт в ухищрениях по части конспиративных телефонных звонков? Может быть, оттого, что самый естественный ответ был бы ему неприятен. Как правило, она назначала свидание, он отвечал нейтральными, ничего не значащими фразами, а в условленное время уходил по выдуманным неотложным делам.

Они встречались у Марии, и встречи эти были кратковременными: она спешила к ребенку, или на очередную процедуру, или куда-то еще, и самое неприятное заключалось в том, что Элефантов в глубине души не верил вполне убедительным и, казалось бы, безупречным во всех отношениях объяснениям. Хотя очень хотел им верить.

Он влюблялся в Нежинскую все сильнее и сильнее. Мельчайшие детали в ее облике, черточки, на которые Сергей не обращал внимания в других женщинах, подчеркивали необыкновенность Марии. Его восхищала изящная прямая фигура, стремительная летящая походка, манера держать голову. Восхищала чистоплотность и аккуратность, даже в сильный дождь она не забрызгивала ноги, не надевала несвежих или чуть примятых вещей. На стельках ее обуви не было следов пота, а кожа ступней была тонкой и гладкой, как пергамент, ни огрублений, ни мозолей, будто она ходила, не касаясь земли.

Он умилялся детской привычке употреблять слова с ласкательным оттенком: дождик, трамвайчик, зубик, полотешко.

Необыкновенная, возвышенная, чудесная — женщина из мечты. Прекрасная Дама. И помыслы она пробуждала соответствующие: чистые, романтичные и возвышенные. Преклонять колени, стремглав поднимать упавшую перчатку, салютовать шпагой, целовать край платья, выполнять прихоти и капризы, драться из-за нее на дуэли. Прекрасной Даме должны были соответствовать окружение и обстановка, и Элефантову хотелось ходить с ней в картинные галереи, театры, на концерты. Вспоминая свое прежнее отношение к ней, вспоминая пыльные неприбранные квартиры и незастеленные диваны, Элефантов содрогался от ужаса и отвращения. Надо же! Он обращался с ней, как со шлюхой! Она не подавала виду, что это ее унижает, но в душе, наверное, сильно переживала. Забыла ли она? Простила ли? Или до сих пор стоят между ними эти проклятые замызганные комнатушки с мышиным запахом и порождают тот холодок, который, он явственно ощущает, иногда проскальзывает в ее отношении?

Мысли Элефантова самопроизвольно возвращались к тому, о чем он старался не думать. Что-то не получалось. Отношения с Марией не складывались так, как бы ему хотелось, в них чувствовалось неравенство.

Он жил только ею. Одно ожидание встречи пробуждало приподнятость настроения, все другие "земные" дела отходили на второй план, казались мелкими и незначительными. Свидание было праздником, рождало бурю эмоций, светлые и радостные чувства. И сама она была праздником. Женщина-праздник.

Свои действия теперь он рассматривал с одной позиции: как отнесется к ним Мария? Каждый ее звонок, случайная встреча на улице будоражили все его существо. Если в условленное время телефон не звонил, он поднимал трубку: не испортился ли аппарат, а услышав ровный гудок, начинал волноваться, томился, не находя себе места, и не мог заниматься никакими делами до тех пор, пока не раздавался долгожданный звонок. Он понял, почему пешком поднимается к ней на седьмой этаж: ценность предстоящего свидания была настолько велика, что он не мог рисковать им из-за поломки лифта. В общем, он жил только ею.

А она... Элефантов так и не мог понять, как она относится к нему. Он вообще очень мало знал о жизни Марии. Что она любит и что ненавидит, чем увлекается, где, как и с кем проводит время в промежутках между их встречами? Скрытность Марии настораживала и вызывала тягостные раздумья. Так же, как некоторые слова и фразы, проскальзывавшие в безобидном разговоре.

— Можешь надеть эти тапочки, они специально для гостей.

— И часто у тебя гости?

— Довольно-таки. У меня ведь много друзей.

"Откуда ты их берешь?" — хотелось спросить Сергею.

Круг его друзей был довольно узок — в основном бывшие соученики, несколько сослуживцев да люди, с которыми его связывали длительные отношения и общие интересы. Он знал, что некоторые легко зачисляют в друзья случайного знакомого, попутчика в поезде, особенно, если он может оказаться чем-то полезен, обмениваются телефонами и обращаются за помощью, если понадобится.

Сергею такие легкие, поверхностные отношения казались какими-то недостойными, хотя иногда он думал, что чего-то не понимает и его взгляды чересчур консервативны.

Но Мария по идее тоже должна быть консервативной — женщинам, во всяком случае порядочным, вообще свойственна сдержанность при установлении контактов. И тем не менее ее пухлая записная книжка с трудом вмещала многочисленные номера телефонов, в основном с мужскими именами.

Откуда? Где она знакомится с ними и на какой почве находит общий язык, оставалось загадкой. Она вообще не афишировала свои знакомства, раскрывались они обычно случайно: неосторожной фразой, неожиданным телефонным звонком, нежданной встречей на улице.

Объяснить подобную контактность с противоположным полом у любой другой женщины Элефантов смог бы двумя-тремя словами, но применительно к Прекрасной Даме такое объяснение, конечно, не годилось.

Он отказался надевать "гостевые" тапочки и ходил босиком, решив, что со временем заведет здесь собственные домашние туфли. В своем воображении Сергей рисовал приятные картины: как квартира Нежинской станет для него вторым домом, а он сам превратится в необходимого Марии человека, с которым можно посоветоваться, поделиться горем или вместе порадоваться, которому можно полностью доверять и на которого можно рассчитывать в трудную минуту. И тогда все остальные "друзья" станут ей не нужны, ибо женщине достаточно одного преданного и любящего мужчины. А "гостевые" тапочки она выбросит.

Согреваемый такими размышлениями, Элефантов купил комнатные туфли, но вытащить их из портфеля в последнюю минуту постеснялся: в столь тонком вопросе инициатива должна была исходить от Нежинской. Но...

Похоже, что Мария и не помышляла об этом. Когда она встречалась с ним, улыбалась, разговаривала, его не оставляло болезненное чувство, что на его месте мог быть любой другой, ничего бы не изменилось: те же обезличенно-ласковые фразы, тот же внимательный, ничего не выражающий взгляд, те же округловежливые благодарности в ответ на знаки внимания...

Внешне казалось, что все хорошо, нормально, но между ними существовала какая-то стена. И только в минуты близости стена растворялась, Мария принадлежала ему вся, целиком и полностью. Исчезала тень отчужденности, холодок в отношениях, бесследно пропадала горечь, постоянно сопутствующая их отношениям.

И когда она билась в объятиях и закрывала трогательно согнутой ладошкой его глаза, чтобы он не видел искаженного гримаской страсти, но оттого еще более прекрасного лица, а он целовал эту ладошку и жадно впитывал каждое ее движение, каждый жест, стон или возглас, он в полной мере ощущал чувство, называемое любовью.

Но когда все кончалось, между ними вновь постепенно появлялась проклятая преграда и вместе с тем возвращалась мысль, что и в постели на его месте мог быть другой, ничего бы не изменилось, и вела бы она себя с другим точно так же. У него сразу портилось настроение и съеденная ложка меда начинала горчить и отдавать дегтем.

Он мучительно размышлял, почему сила и искренность его любви не вызывали у Марии такую же волну ответного чувства. Не находя ответа, он начинал опять винить себя, свою черствость и бестактность, проявленные тогда, три года назад. Что сделано, того не вернешь. А Марию можно понять: душевные травмы не затягиваются очень и очень долго и трудно сразу изменить отношение к тому, кто их причинил. Но он не пожалеет усилий, чтобы убедить Машеньку: того, прежнего, Элефантова больше нет!

Собственно, ему и не требовалось прикладывать никаких усилий: желание помогать Марии было так велико, что у него все получалось само собой.

В квартире Нежинской чувствовалось отсутствие мужской руки, и никогда не занимавшийся хозяйственными делами Сергей с удовольствием перечинил задвижки на дверях, поставил на место оторвавшуюся раковину в ванной, с трудом вывинтив пригоревший к патрону цоколь, заменил лампочку на кухне.

— Устал? — ласково спросила Мария.

— Да нет.

— Чего там нет. Я же вижу. — Она поцеловала его в щеку. Элефантов расслабился, усталость прошла. Он чувствовал удовлетворение от выполненной работы, а главное — от того, что в отличие от многочисленных друзей Марии, бывавших у нее в доме, обратил внимание на требовавший вмешательства непорядок.

После ужина они сидели на балконе.

— ...Да и вообще он был со странностями. Иногда его накрывало: внешне вроде нормально, а на самом деле напряжен, взвинчен, все внутри буквально дрожит. А я это хорошо чувствовала. Даже к психиатру ходил, какие-то таблетки принимал...

Как ни старался Элефантов, понять причину развода Марии он не мог. Она отвечала округло, обтекаемо, и было не ясно, что же побудило ее оставить человека, с которым она прожила восемь лет и который ее бесспорно любил. Она намекала, что он "делал гадости", но привести конкретных примеров не могла. Да и сказанное сейчас тоже ничего не объясняло.

— Ладно, зачем прошлое вспоминать! Смотри, какие звезды. Сюда бы телескоп. Может, увидели бы марсианские каналы.

— А что это такое?

— Ну и темная ты, Маруська!

— Какая есть! — она своенравно поджала губы.

— Только не вздумай обижаться! — Сергей схватил ее в охапку и, преодолевая шутливое сопротивление, покрыл лицо поцелуями.

Ночь он опять провел без сна, любуясь спящей Марией, но утром чувствовал себя бодрым, сильным и отдохнувшим. До тех пор, пока не увидел, как Мария, собираясь, надела подаренный Астаховым браслет. Враз все изменилось. Улетучилось приподнятое настроение, навалилась слабость, он сел на тахту и откинулся к стене — вялый, разбитый бессонной ночью, удрученный нахлынувшими мыслями.

Она не упоминала, даже намеком, о других мужчинах, которые были в ее жизни. Больше того, держалась так, как будто упрекнуть себя ей было решительно не в чем.

— Представляешь, — пожаловалась как-то она, — к Вальке пришли гости, — она показала пальчиком в сторону квартиры соседки, — а среди них оказались друзья Нежинского. Так они стали жалеть его, а меня поносить: дескать, я от него гуляла налево и направо. Представляешь? Налево и направо!

В голосе Марии было столько возмущения, что вздорность порочащих ее небылиц казалась очевидной, и Сергей сочувственно кивал головой, разделяя ее негодование, хотя глубоко-глубоко, где под чувствами и эмоциями сохранялась способность объективно мыслить, проскальзывало удивление: как может Мария так искренне жаловаться на несправедливость обвинения человеку, наверняка знающему, что она, мягко говоря, не являлась образцом супружеской верности? Ведь она изменяла мужу с ним, Элефантовым, и прекрасно знает, что ее отношения с Астаховым, Спирькой, да и связь с Эдиком, которая, судя по всему, возникла давно, еще в период замужества, не могут быть для него тайной. То ли у нее короткая память и она действительно верит в собственную непогрешимость, то ли разыгрывает специально для него сцену оскорбленной невинности. Оба объяснения не укладывались в облик той Марии, которую Сергей любил, и в результате защитной протестующей реакции он вообще выбросил из памяти этот эпизод.

Но однажды Мария рассказывала про свою стычку с начальством, и непрошеная мысль появилась снова.

— Вызывает меня Бездиков и говорит: "Вы почему отказываетесь работать по второй теме?" Ну, а я немного сартистировала и отвечаю: "Как же я могу по ней работать, если меня не включили в список исполнителей?"

Непривычное слово "сартистировала" резануло слух, но в большей степени царапнуло душу. Вспомнился их разговор в больнице, после которого он решил быть с ней во всем и всегда откровенным, и мимолетное подозрение по поводу неискренности ее доведения.

Если такое словечко обыденно в ее лексиконе и привычно употребляется в доверительных беседах с подружками... Значит, она "артистка"? Элефантов знал, что существует категория женщин, у которых фальшивы смех и слезы, взгляды и жесты, горячие слова и пылкие клятвы. Тогда она сыграла блестящую роль, возможно, лучшую в жизни. Подружки, наверное, обхохотались, слушая, как она обвела его вокруг пальца!

Но нет, непохоже. "Артистки" всегда преувеличивают свои чувства, а Мария, напротив, очень скупа на проявление эмоций. Вот хотя бы ее поведение во время развода — держалась как ни в чем не бывало. Элефантов спросил, чем это объясняется, неужели полным равнодушием?

— Люди бывают разные, — ответила она. — Один кричит: "Смотрите, как я страдаю! ", "мне плохо, пожалейте меня", "моя боль сильнее любой! ". А другой молчит, никому не жалуется, переживает все внутри себя. Но это вовсе не значит, что он меньше мучается.

После такого ответа Элефантову стало стыдно за свой вопрос.

И все же... В память врезался давний эпизод: они очередной раз собирались "в гости", Мария позвонила мужу и озабоченно-деловым голосом сообщила: "Меня посылают на завод, так что приду попозже. Да, да... Ну, что делать — работа..." Интонации передавали и огорчение, и вынужденную уступку настоятельной необходимости, проскальзывала даже тончайшая нотка желания как можно скорее разделаться с делами, чтобы быстрее оказаться дома, рядом с супругом.

А Элефантов, оглаживая взором угловатое девчоночье тело, которое меньше чем через час будет принадлежать ему, задумчиво удивлялся: "Ну и хитра, чертовка! А ведь никогда не подумаешь!"

Тогда он не оценивал эту хитрость: во-первых, она была направлена не против него, а во-вторых, тогдашнее отношение к Марии не вызывало потребности или даже желания анализировать руководящие ею побуждения либо каким-либо иным путем проникать в ее внутренний мир.

Да-а-а...

Вот и пойми ее! Настораживающие, пугающие черты настолько тесно переплетались с вызывающими уважение и нежность, что Сергей так и не мог разобраться, что же представляет собой Мария Нежинская.

Раньше, когда вопрос о ее взаимоотношениях с мужчинами его нисколько не волновал, в дружеской беседе они коснулись щекотливой проблемы.

— Как живешь, Машка? — после работы они зашли в летнее кафе и лениво ковыряли мороженое, прихлебывая мелкими глотками холодное "Ркацители".

— Да так, — она пожала плечами, разминая в мельхиоровой вазочке политые вареньем белые шарики. — Не особенно... Для души ничего нет...

Она сказала это тихим, как всегда, спокойным голосом, но с отчетливыми нотками грусти, что было для нее совершенно необычно. И главное — она говорила искренне, Элефантов почувствовал это всем своим существом и удивился еще больше, так как излишней откровенностью она его никогда не баловала. Он ощутил, что между ними на миг установилась такая атмосфера доверия и понимания, какой еще никогда не было. Только на мгновение, потому что он не был готов поддержать ее, сохранить, напротив, почувствовал неловкость и попытался ввести разговор в привычное русло ерничанья и рискованных, на грани приличия шуток.

— А для тела?

— А-а! — Мария небрежно махнула рукой. — Для тела разве трудно найти!

Тогда он посчитал это бравадой, но потом, влюбившись в Марию, думая о ней каждую минуту, мучительно ревнуя, он часто вспоминал сказанные ею в мгновенье откровенности слова. И каждый раз все внутри сжималось в комок.

Но хотя он никогда не заговаривал с Марией об Астахове и Эдике, его постоянно мучила мысль: какое место занимает он, Элефантов, в этом четырехугольнике? Хотелось надеяться, что она покончила со старым, а раз хотелось, то он на это и надеялся. И вдруг этот браслет...

Мария заметила изменение в его состоянии и присела рядом.

— Что тебя беспокоит?

— Понимаешь, — Элефантов привлек ее к себе, прижался лицом к душистым волосам и тонкой шее. — Когда мы близки, я чувствую, что ты меня любишь. А так — между нами какая-то стена.

— Ну это же вполне естественно.

Мария отстранилась и внимательно, думая о чемто своем, посмотрела ему в глаза.

— Ты чувствуешь, что я не полностью принадлежу тебе?

— Да, да, именно так, — Элефантов нервничал, не скрывал этого и больше всего хотел, чтобы Мария развеяла его сомнения, это было легко — улыбка, одно слово, ободряющий жест...

Но она только задумчиво наклонила голову.

— Послушай, Машенька, — решившись, он заговорил быстро и взвинченно. — Я хочу, чтобы ты была только моей женщиной!

То, что подспудно мучило его все это время, требовало выяснения, и он был рад неожиданно вырвавшимся словам, которые должны были сделать это.

— Это невозможно, — холодно ответила Мария.

Его как будто облили водой.

— Но почему, почему?!

— Хотя бы потому, что ты не можешь быть только моим мужчиной! — Тон ее стал совсем ледяным.

— Почему же не могу? Я только этого и хочу! Единственное, чего я не могу — жениться на тебе.

— Вот об этом и разговор. Что же ты мне в таком случае предлагаешь?

— Но ты можешь быть моей фактической женой...

— Да если хочешь знать, я это ненавижу! — с неожиданной злостью сказала она.

— Что ненавидишь?

— Фактических жен, вот что! — Она нервно мяла руками кружевной платочек.

— Но почему?

— Да что ты заладил: почему да почему! Подумай еще и о том, что я не могу все время оставаться одна! Мне надо выйти замуж, у ребенка должен быть отец!

— Одно не исключает другого. Встретишь хорошего человека и выйдешь...

— Как же я его встречу, если буду только с тобой? И потом, разве так сразу выходят замуж? Этому всегда предшествуют определенные отношения!

Она была права, и эта правота убивала, так как не оставляла места надеждам. А мысль об "определенных отношениях" вызвала неистовую волну ревности.

— Но я же люблю тебя... И эта неопределенность положения так унизительна... Помнишь свою шутку?

Она наморщила лоб.

— Ну, если бы ты с тем парнем поднялась к себе, а я остался сидеть внизу? Это же чертовски обидно...

— А ты не думаешь о том, что человек, с которым я поднялась бы наверх, может стать отцом моего ребенка?

Приставший к ней на улице подвыпивший юнец явно не подходил на роль отца Игоря, и Элефантов поморщился.

— Или, думаешь, меня не унижает, когда ты приходишь ко мне ночевать и вынимаешь продукты, приготовленные руками жены, собиравшей тебя в командировку!

Такой случай действительно был, они вдвоем съели сваренную Галиной курицу, он испытал неловкость и пожалел, что не выбросил приготовленный дома пакет, а Мария со смехом проехалась по поводу неверных мужей и сомнительных командировок. Значит, она просто скрыла, что ей так же неприятно, как и ему, значит, она тонко чувствует все шероховатости в их отношениях, отсюда и различаемый им холодок.

— И вообще, ты думаешь о моем положении? Что могут говорить обо мне? Шлюха, принимающая чужого мужа!

Мария вскочила и возбужденно ходила по комнате.

— Но я люблю тебя! Очень люблю! Мне тяжело, я страдаю...

— А может быть, это месть? — Она опять села рядом. — Свыше? — Пальчик указал на потолок.

— Но за что?

— За твое отношение ко мне три года назад! Нет, она не забыла незастеленных диванов, будь они прокляты!

— Но тогда я был совсем другим! — в отчаянии выкрикнул Сергей.

— А сейчас я другая! — отрезала Мария, и фраза причинила ему боль. Что она хочет этим сказать?

— Но что же делать?

— Да ничего. Пусть все так и остается. Чувства есть, будем встречаться время от времени на час-два...

Ну что ж, получай по заслугам. Бумеранг возвращается. Значит, всего-навсего один из четырех углов.

— Ты хотя бы сняла эту побрякушку, — он схватил ее запястье.

— Не буду! — с упрямой злостью она выдернула руку. — Браслет ни о чем не говорит! По крайней мере, о том, на что ты намекаешь!

Элефантов снова поморщился. Да что она его, дураком считает? Когда мужчина делает женщине такой подарок, все ясно и без намеков. В память о совместной работе или товарищеских отношениях золотые браслеты не дарят. Зачем же отрицать очевидное? Впрочем, есть бабы, уверяющие, будто в постели с любовником их застали во время невинного отдыха!

Но тут она тяжело вздохнула и, закрыв глаза, начала массировать веки — неприятные мысли ушли бесследно, как вода в песок.

— Я тебя расстроил? Извини... — порыв прошел. Остались только любовь, нежность и непереносимая горечь.

— Да ничего, — судя по тону, она уже успокоилась. — Пойдем, я обещала сходить с Игорьком в кино. Ты выходи первым.

Что интересно: когда он приходил к ней просто так, она не стеснялась уходить вместе. А после близости предпочитала расходиться поодиночке. Женская логика!

Поджидая ее на трамвайной остановке, Элефантов думал о состоявшемся разговоре. И чувствовал себя виноватым: Мария — прямая и честная женщина, сама не затрагивала щекотливую тему, а он напросился, и она ясно дала ему понять, что он эгоист, думающий только о себе и ни в грош не ставящий интересы женщины, которую будто бы любит.

Она права. Иметь комнатные туфли в ее квартире и жену — в своей может только махровый эгоист. Разойтись с Галиной? Та уже давно не волнует его как женщина, но она прекрасный человек, любит его и совершенно не заслужила такого финала семейной жизни. И потом, Кирилл... Он никогда не поймет, как это его любимый папка будет жить где-то в другом месте, с чужой тетей и каким-то незнакомым мальчиком. И объяснить ничего ему будет невозможно. И как он будет существовать без Кирилла? Но без Марии он тоже не может...

— О чем задумался? — Мария, как всегда, подошла незаметно, почему-то он не мог своевременно увидеть ее, даже если специально поджидал.

— О тебе.

Она никак не отреагировала. И вообще держалась как посторонний человек, как будто не она металась в его объятиях час назад.

Сергей проводил ее до дома матери и смотрел вслед, пока не захлопнулась дверь, ожидая, обернется она или нет. Она не обернулась. Как всегда. Тогда он поехал в аэропорт и вылетел в Москву, в командировку, которая для его жены началась еще вчера вечером.

В самолете он размышлял о разговоре с Марией и грустил, но это была светлая грусть: его возлюбленная — умная и порядочная женщина, она отвечает взаимностью, но более трезво смотрит на жизнь. И она права — от фактов не уйти...

Но эта правота казалась неправильной и несправедливой, мириться с ней было невозможно, но опровергнуть или поколебать невозможно тоже. Оттого и щемила душа и тоска требовала выхода.

Сергей достал ручку и пристроил на колене блокнот.

... Но внезапно проступают слезы россыпью, Глаз твоих заледенеет свет, Больно колешь острыми вопросами, На которые ответа нет.

И не первый я над ними мучаюсь — Это ведь одна из вечных тем: Гибнут чувства, безнадежно путаясь В паутине жизненных проблем.

Если бы она его не любила... Парадокс, но было бы легче: нет, значит, нет! А так... Вдвое, втрое обидней от злой гримасы судьбы, до боли, до слез жалко себя и ее. Нет, надо что-то делать! Черт возьми, но как же разорвать проклятую паутину?

За иллюминатором поплыл вверх горизонт, сильно накренилось крыло. Самолет заходил на посадку.

Элефантов снова ходил по кабинетам, снова демонстрировал таблицы, расчеты, схемы и графики, доказывал, убеждал, спорил и не соглашался, находил союзников и противников, в общем, варился в котле, избежать которого не может ни один человек, пробивающий новую спорную идею. Но странное дело: все это не затрагивало его как обычно, воспринималось отстранение, словно происходило с кем-то другим. Потому что значимость вопроса, который ему предстояло разрешить, отошла на второй план, оттесненная мыслями о Марии.

После окончания рабочего дня Элефантов не бродил по столице, не ходил в музеи, театры и выставочные залы, отклонял предложения ребят из головного НИИ "сообразить" чего-нибудь, хотя это, несомненно, способствовало бы установлению более тесных контактов, так необходимых человеку в его положении. Он просиживал вечера в отдаленной гостинице и остановившимися глазами смотрел в окно, разрываемый противоречивыми чувствами.

Ему все на свете стало неинтересно. Все. Кроме одного.

До-тошноты грустно в синий вечер, И по телу пробегает дрожь, Я другой, такой, как ты, не встречу, Но и ты меня второго не найдешь.

Втайне, не признаваясь даже себе, он надеялся: стихи сделают то, чего не смогли слова, — переубедят Марию. В конце концов, логически безупречные решения далеко не всегда являются правильными, любовь выше трезвого расчета.

Сергей писал Марии через день, как бы разговаривая с ней, ощущая ее присутствие. Часто рвал исписанные листы и начинал все заново: оказывается, сказанное и написанное здорово различаются между собой, на бумаге слова приобретают иной оттенок и из возвышенных могут стать стыдными и пошлыми.

Понимая, что при нынешних темпах почтовой связи он вряд ли успеет получить ответ, Сергей имел затаенную мысль: может, Мария напишет и, когда не заставшее его в Москве письмо вернется обратно, даст ему прочитать. А может, напишет и сохранит до его приезда...

Когда он вернулся, оказалось, что Мария писем не писала.

— Они бы все равно не дошли.

От ее трезвого тона мысли о написанных и неотправленных письмах показались ему совсем глупыми.

Отсутствовал он немногим более недели, но за это время Мария отдалилась от него еще больше. Иногда оказывалось, что им не о чем говорить, и Сергей, многократно извинившись, рассказывал привезенные анекдоты, большинство из которых совсем не подходили для нежных ушек Прекрасной Дамы. К его удивлению, Марию это ничуть не шокировало, более того, многие она уже откуда-то знала. Пытаясь вернуться к общему делу, Элефантов завел разговор о науке, но выяснилось, что Мария не раскрывала принесенных им книг.

— Знаешь, все некогда: то домашние дела, то с Игорьком надо позаниматься. Да и чувствую себя неважно, головокружения донимают.

Это объяснение тоже не показалось убедительным, тем более что Мария затеяла ремонт и тратила уйму сил и времени, чтобы добыть паркет, импортную плитку, необычную сантехнику.

— Валечка, здравствуй! — радостно говорила она в телефонную трубку, и Сергей удивлялся такой сердечности, ибо Мария всегда была невысокого мнения о соседке, считала ее сплетницей и за глаза пренебрежительно называла Валькой. — Я достала тебе чудесные босоножки. Да, да, шпилька, двенадцать сантиметров. Что-что? Югославские. Да, сто. В общем, принесу, посмотришь. А как там мой вопрос? Сейчас запишу. Как зовут? Молодой? Ха-ха-ха, постараюсь. Ну" всего доброго.

— Здравствуйте, это Алик? Я от Валентины Ивановны. Да, Прохоровой. Вы мне поможете с чешским компактом? Я буду очень признательна. Да, да. Ха-хаха. Ну, может быть. Так когда подъезжать?

И так целый день. Элефантов давно чувствовал, что интересы Марии лежат в чуждой для него сфере. Вот и сейчас он не мог понять, чем салатный или голубой унитаз лучше обычного и стоит ли он таких усилий.

Под предлогом разгрома в квартире и крайней занятости Мария прекратила свидания с ним, и оказалось, что без постели — единственного связывавшего их звена — они совершенно чужие люди. Пожалуй, со Спирькой у нее было больше общего. В период расцвета отношений Сергея с Марией тот терпеливо выжидал, а сейчас как ни в чем не бывало вернулся к прежней роли.

Вновь Мария заинтересованно обсуждала с ним что-то вполголоса, прекращая разговор при появлении постороних, вновь он приносил ей какие-то свертки и пакеты, у них была уйма общих знакомых, они могли подолгу разговаривать, весело смеялись. Все это вызывало у Элефантова чувство недоумения и обиды: ну что, спрашивается, могло связывать Прекрасную Даму с жалким спивающимся человечком?

Потом оказалось, что Мария подружилась с краснолицым истопником института Толяном. Молодые здоровые парни, занимающиеся работой для пенсионеров, всегда казались Сергею ущербными. Но Толян, судя по всему, таких взглядов не разделял. У него было много свободного времени и "жигуль" — он оказывал услуги по извозу тем институтским начальникам, которым не был положен персональный автомобиль, и, пользуясь их благосклонностью, успевал калымить, сшибая рубли, трояки и пятерки.

Когда Элефантов первый раз увидел, как Мария любезно беседует с Толяном, дружески улыбается ему, он от удивления чуть не лишился дара речи.

— Что у тебя с ним за дела?

— Договаривались насчет мебели, у него знакомый на базе.

— А почему он смотрел на тебя маслеными глазами?

— Глупый, Толян — хороший парень.

И снова для Элефантова оказалось загадкой, что хорошего может найти Прекрасная Дама в этом прощелыге.

Дела захватили Нежинскую целиком. Алик достал голубой унитаз и раковину для ванной, Толян — фарфоровые краны и какой-то необычный душ, неизвестный Саша — паркет. Эдик Хлыстунов и Толян перевозили все это на квартиру Нежинской, Виктор монтировал.

Сергей как-то сам собой оказался вне круга ее дел и интересов. Она его ни о чем не просила, хотя он был бы рад выполнить ее просьбу. Впрочем, он не умел ничего доставать и даже не знал, где водятся импортные унитазы, паркет и тому подобное добро. Мария это прекрасно понимала.

Зато Хлыстунов проявил способности незаурядного снабженца. То он принес образцы немецких моющихся обоев, то нашел человека, имеющего выход на розовый кафель, потом договорился насчет уникальной газовой плиты. Словом, незаменимый, очень полезный и практичный друг. Теперь Эдик заходил к Марии почти каждый день, ждал ее после работы на своем "Москвиче", несколько раз она уезжала с Толяном.

Все эти алики, эдики, толяны, саши и Викторы роились вокруг Марии, как мошкара вокруг яркой лампы, наперебой выполняя ее желания: договориться, достать, обеспечить, привезти. Вряд ли можно было предположить, что эта прожженная публика просто так, бескорыстно, оказывала ей всевозможные услуги, не ожидая ничего взамен.

Ну, Эдик понятно, но остальные... Глядя, как мило обращается Мария со всей этой братией, Элефантов вспомнил слова Спирьки о товаре, которым она расплачивается за услуги, и ему хотелось кричать. Разве она не понимает, как могут истолковать эти прохвосты ее любезность? А если понимает, почему так держится с ними?

Душа у него все время болела, он тосковал, не находя ответа на мучающие вопросы. Тугой узел проблем следовало решать радикальным способом. Так будет правильно и честно.

— Выходи за меня замуж.

Он ожидал любой реакции, но не такой. Мария надула щеки, выпучила глаза, сделав смешную гримасу и дурачась, закрутила головой.

— Нет, не выйду!

— Почему?

— Перестань! — она отмахнулась.

— Скажи почему, — настаивал Элефантов.

— Да потому, что это глупости, — Мария снова сделала пренебрежительный жест.

— Не понимаю.

Она оставила шутливый тон.

— У тебя хорошая семья, любимый сын. О тебе заботятся, и, к слову, лучше, чем это делала бы я...

— Я это знаю, и все равно...

— Подожди, — она остановила его решительным жестом. — Разрушать все это? Ради чего? Ведь нечто необыкновенное у нас будет недолго, от силы год. А потом — все то же самое.

Мария не была мудрее его и не сказала ничего нового. Обо всем этом он думал и сам. Но она рассуждала трезво, отстранение, чего он делать не мог.

— Пусть только год, я согласен...

— Согласен? — раздраженно перебила она. — А о Галине и Кирилле ты подумал? Она отдала тебе лучшие годы жизни, родила сына, а теперь ты хочешь бросить ее? Разрушить семью? Ведь семья — это самое главное, что есть у человека!

— Постой, постой, — на этот раз он осмелился не оставлять без внимания неоднократно подмечаемое противоречие между словами Марии и ее поступками. — От тебя, мягко говоря, странно слышать панегирики в защиту семьи! Ты же сама развелась с мужем! И по своей инициативе!

Мария запнулась, как плохо подготовленный оратор при неожиданном вопросе, и Элефантов испугался собственной дерзости: никогда раньше он ей не перечил.

— Да, я разошлась с мужем и живу одна, и мне это нравится! — Она быстро оправилась, и теперь в голосе слышалась злость. — Но я не ставила развод в зависимость от каких-нибудь причин. И не спрашивала ни у кого предварительного согласия на замужество! А ты это делаешь!

Элефантов смутился, почувствовал себя уличенным в чем-то предосудительном, недостойном, хотя, на его взгляд, ничего предосудительного или недостойного не сделал. А в мозгу раскаленным гвоздем торчала в запале вырвавшаяся у Марии фраза: "Я живу одна, и мне это нравится!"

Впервые пришла ужасная мысль, что она вовсе не женщина с несложившейся судьбой, напротив, она выбрала ту судьбу, которая ей больше подходит. Представления о Нежинской как о матери, в одиночку поднимающей ребенка, развеялись, еще когда он поближе познакомился с ее бытом. Игорек, о котором она много говорила, жил с Варварой Петровной сам по себе, лишь изредка на выходные Мария брала его погостить. Все остальное время она была свободна от семейных обязательств и тех ограничений, которые неизбежно связаны с замужеством. "Свободная женщина"! Когдато он считал это позорящим ярлыком. И это, оказывается, ее вполне устраивало! Как же так?

От растерянности и недоумения у Элефантова перехватило горло. Как же так? Совершенной только что открытие перечеркивало облик Марии. Значит, в его логические построения вкралась какая-то ошибка. Но какая? Он искал ее и не находил, спорил сам с собой, и все это вовсе не способствовало душевному покою.

Домой он приходил рассеянным и раздраженным, Галина ничего не спрашивала, обходясь с ним бережно и осторожно, как с тяжелобольным. Но долго это продолжаться не могло, и как-то она задала назревший вопрос: "Что с тобой, Сереженька? У тебя неприятности?"

Врать, изворачиваться и лицемерить он не мог. Или не хотел. Стараясь не глядеть в остановившиеся глаза жены, он сказал все, что требовалось в данной ситуации. Она хорошая жена и прекрасный человек, но, к сожалению, любовь прошла и семейная жизнь начала его тяготить. Он пытался бороться, но с этим ничего не поделаешь. Так что...

Высказавшись, он вышел на балкон и закурил, ощущая себя предателем. Галина весь вечер тихо плакала в спальне, потом ушла к матери, на другой день, вернувшись с работы, он обнаружил, что ее и Кирилла вещи исчезли. Квартира сразу опустела, и Элефантов почувствовал себя осиротевшим.

"Ничего, — стиснул зубы Сергей. — По крайней мере, так честнее".

Мария никак не отреагировала, когда он рассказал о случившемся, как-будто его личная жизнь не имела к ней ни малейшего отношения. Она была целиком поглощена своими новыми заботами. Толян принес ярко иллюстрированный западногерманский каталог "Квартирные интерьеры", и она с упоением подробнейшим образом изучала его. У Элефантова мелькнула мысль, что если бы она так же самозабвенно занималась теорией передачи информации, то достигла бы значительных успехов. А если бы уделяла столько времени чтению, то перечитала бы все книги из своей библиотеки.

Увы... За последние годы она прочла только несколько повестей, да и то таких, которые пользовались шумной популярностью у играющих в интеллектуалов обывателей. Читала очень медленно, как второклассница, — сказывалось отсутствие навыка. Суждения ее о книгах и кинофильмах были несамостоятельными, поверхностными, чтобы не сказать — примитивными. Все это ей снисходительно прощалось: мол, что взять с красивой женщины!

Влюбленный Элефантов собирался подтянуть ее до своего уровня, подбирал книги любимых авторов, представлял, как они станут обсуждать их, надеялся, что сможет сформировать у нее собственную позицию.

Но у Марии находились сотни причин, мешающих выполнять намеченную программу. В ее интерпретации все свободное время тратилось на хозяйственные заботы и воспитание ребенка. Однако Элефантов видел, на что у нее уходили часы, а то и целые дни.

Съездить в дальний конец города к знакомой посмотреть шкурки для дубленки, потом по рекомендациям искать хорошего скорняка, договариваться с ним, записываться в очередь. Потом надо было примерить у другой знакомой финские сапоги, и снова поиски сапожника, который может аккуратно ушить голенища по ноге. Постепенно Элефантов понял, что эти дела никогда не кончатся, на смену одним придут другие, отнимая у Марии силы и время. Бег в беличьем колесе? Но можно ли осуждать женщину за то" что она хочет быть элегантной? Жизнь есть жизнь, она молода и вынуждена сама заботиться о себе. Неужто было бы лучше, если бы она просиживала над книжками и одевалась в то вторсырье, которым завалены промтоварные магазины? Элефантов представил, как выглядела бы Мария в платьях, туфлях и пальто, купленных в свободной продаже. Нет, сказать такое мог только самый отъявленный ханжа. И все же... Есть немало женщин, успешно сочетающих природную тягу к красивым нарядам с занятием настоящим делом! Может быть, и Мария научится совмещать?

Поэтому он обрадовался, увидев у нее только что купленный томик Грина.

— Десять рублей отдала. Пусть лежит для Игорька.

Элефантов был противником покупок у спекулянтов. Хотя, с другой стороны, где еще взять хорошую книгу? Вот только прочтет ли ее Игорек? Достать книжку, легче, чем привить интерес к чтению. А кто занимается воспитанием парня? Бабушка знает одно: накормить и напоить. Приходящая мама? Она больше говорит, чем делает. Многочисленные дяди, играющие с ним, как с котенком? Впрочем, это уже другая тема.

— Дашь прочитать? — Элефантов провод рукой по обложке. Феерическая фантазия Грина увлекала его с детских лет.

— Конечно.

— Кстати, ты знаешь, что Грин никогда не путешествовал?

— Знаю. Он был пьяницей, работал в порту, ничего не видел... Выдумывал и писал...

Такая уничижительная оценка великого романтика сразу отбила охоту продолжать разговор. Но книжку он взял.

Сергей уже понял всю бесплодность своих мечтаний. Нежинскую не интересовало то, что, по его представлениям, должно было интересовать. В этом заключалась горькая правда. Точнее, ее половина. А вторая половина была еще более горькой, он сам тоже не оченьто интересовал Марию. Эту мысль он старательно прогонял и даже делал вид, что ее вообще не существует, но она мелькала вновь и вновь, и надо признаться, что каждый раз для нее были какие-то основания, и в последнее время все более весомые.

Сославшись на дела, она отказалась провести с ним выходные, а в субботу он видел ее в машине Хлыстунова. В воскресенье он искал ее целый день, на стук никто не отозвался, номер Варвары Петровны долго не отвечал, потом трубку взял Игорек и ответил, что мамы дома нет, и когда она придет, он не знает. Голос у ребенка был печальным, и Элефантова он называл дядей Валей.

Где она? С кем? Эти вопросы грызли Элефантова, не давали ему работать, читать, отдыхать, спать. Он чувствовал себя больным.

В понедельник Мария долго беседовала с Эдиком по телефону, он что-то предлагал, она соглашалась. После работы Сергей пошел ее проводить, пригласил в кино, но она ответила, что спешит к Игорьку.

— Почему так? — недоумевал Элефантов.

"Да потому, что ты отъявленный собственник и гордец. Ты презираешь Спирьку и Эдика, считаешь себя выше их, а почему, собственно? Они добрые, отзывчивые, покладистые ребята, они помогают Марии, не претендуя на монополию в чувствах. Ей с ними легче и проще, чем с тобой, недаром она поддерживает с ними ровные добрые отношения уже много лет. А ты вспыхнул как порох и требуешь исключительного внимания, такой же пылкой, как сжигающая тебя, страсти! Ты нетерпим, неуступчив и к тому же семейный, любые отношения с тобой создают женщине репутацию разрушительницы семейного очага! Что, съел?"

Невидимый собеседник был желчным, беспощадным и злым. Но был ли он правым?

Элефантов сидел один в пустой квартире. Вечер тянулся до бесконечности долго, деть себя было некуда. Он стал думать о Спирьке и Эдике. У них было много общего: оба не любили ни с кем ссориться, не могли открыто отстаивать в принципиальном споре свою точку зрения. Не отягощены особыми принципами, не стремились быть первыми в чем бы там ни было. Не ставили высоких целей и вместе с тем не упускали возможности урвать то, что можно, без особого риска для себя. Оба не слишком щепетильны в вопросах чести, им можно безнаказанно наставлять рога, да и плевок в физиономию они скорее всего снесут как безобидную шутку. Последствий-то никаких — вытерся, и все.

Нет, равняться на таких славных ребят он не будет. Но что привлекает к ним Марию? Что? Что?!

Они удобны, да, именно удобны, но разве это-свойство может казаться привлекательным для такой женщины, как Нежинская.

Мысль Элефантова билась в тупике, что было для него совершенно непривычно, он умел с ходу решать любую задачу, верил в свои силы, всегда рассчитывал только на себя. Все, чего он достиг, являлось результатом его собственных усилий, плодом его трудоспособности, целеустремленности, ума. Он знал себе цену и сознавал, что обладает большими способностями, чем многие его сверстники, поэтому чувствовал себя уверенно, не тушевался перед авторитетами, держался независимо с начальством, по всем вопросам имел собственное мнение и не боялся его высказать. Это позволило добиться хороших результатов в науке, уважения коллег, признания, пусть пока и небольшого, в профессиональных кругах.

Словом, у него никогда не было поводов к недовольству жизнью. Главное у человека — перспектива, считал он. А у него перспектива была. Он никогда не стремился к славе, почестям, огромным окладам и головокружительным премиям, не потому, что был аскетом и бессребреником, просто полагал, что все это вторично, главное — делать Дело, и делать его хорошо, чтобы дать Результат, а тогда как сопутствующие основному эффекту побочные явления появятся должности и почетные посты, успех и материальный достаток.

Он не любил хвалиться и хвастать по мелочам, в принципе был равнодушен к недоброжелательности завистников, не участвовал в тайной борьбе за лучшее место, десятирублевую надбавку к зарплате и благосклонность руководства.

По его мнению, каждый имел свою цену, ясно видимую любому умному и здравомыслящему человеку, и цену эту, нельзя искусственно поднять мышиной возней, угодничеством и подхалимством. Такое мнение не могли поколебать примеры дутых авторитетов, которые сумели окольными тропками добраться до желанного кресла и накрепко вцепились в подлокотники: бедняги всю жизнь дрожат от страха, что обман раскроется и придется покинуть чужое, хотя и насиженное, место.

Он не оглядывался на других, не завидовал более пробивным и удачливым, более оборотистым и ловким. Он делал свое Дело, и Дело должно было говорить само за себя. Трамплин почти построен, оставалось прыгнуть. И он был уверен, что ему удастся и это, как удавалось все, за что он брался.

И вдруг все пошло прахом. Оказалось, что Дело — не самое главное в жизни, самым главным оказалась Мария. А для нее почему-то не представляли ценности его достижения, цели и перспективы, отношения с ней были какими-то темными и запутанными, жила она по непонятным ему законам и руководствовалась побуждениями, постигнуть которых он тоже не мог.

Стремясь завоевать ее любовь, он как-то незаметно потерял самостоятельность и независимость, а вместе с ними — уверенность в себе. И если говорить положа руку на сердце, ничего не добился. Он чувствовал, что она оценивает людей по своей ценностной шкале, по каким-то одной ей известным показателям, и здесь он проигрывает аморфному пьянице Спиридонову, афористичному Хлыстунову, всем этим толянам, аликам, сашам, Викторам, которых он считал никчемными, нестоящими людишками.

Подошло время очередной региональной конференции по проблемам передачи информации, которая в этом году проводилась на базе их института.

— Готовься, будешь знакомиться со своим научным руководителем, — сказал Элефантов Марии.

Та умела переключаться быстро и несколько дней прилежно сидела над теми материалами, которые он для нее подготовил. Эдик, Толян и остальные исчезли как по мановению волшебной палочки, резко уменьшилось число телефонных переговоров.

"Может же, если захочет!" — умилялся Сергей и с радостью разъяснял Нежинской непонятное. У него создавалось впечатление, что непонятно ей больше, чем она показывает.

Общий интерес, темы для разговоров сделали свое дело: за эти дни они опять сблизились, точнее, Мария держалась так, будто никакого охлаждения отношений не было. Снова они вместе шли с работы, оживленно болтали, обсуждали предстоящую конференцию.

— Вообще-то я боюсь, — призналась Нежинская. — Как подумаю о встрече с профессором, становится не по себе...

— Почему? Карпухин очень доброжелательный, мягкий человек.

— Да я не о том! — Она досадливо взмахнула рукой. — Я же ни черта не знаю, а тут надо будет что-то обсуждать, отвечать на вопросы...

Это беспокоило и Элефантова. Он сам чувствовал, что форсирует события, не просто подталкивает Марию, как когда-то обещал, а тянет ее за собой со скоростью большей, чем та, на которую она способна. Но иного пути расшевелить ее он не видел. Ничего, втянется.

Мария произвела на Карпухина благоприятное впечатление. Он одобрил план диссертации, а прочитав статью, посмотрел на Нежинскую с интересом.

— Вы мыслите в унисон с Сергеем! Смело, масштабно, перспективно! Мы это обязательно опубликуем в следующем же сборнике. Кстати, почему бы вам не выступить на конференции с сообщением?

Мария удрученно покачала головой.

— Я сейчас нездорова. Недавно перенесла сотрясение мозга и никак не оправлюсь...

"И все-таки она артистка", — Элефантов подумал без осуждения, как об отвлеченном факте, ведь сейчас, в данный момент и в данной ситуации, это ее качество было для него неопасным.

Официально день конференции считался рабочим, но поскольку часть сотрудников выступала с докладами и сообщениями, а часть — обеспечивала организацию быта и досуга приезжающих участников, в лабораториях оставалось не так уж много народа.

— Ни пуха ни пера, — напутствовала Мария Элефантова, который, как всегда, в последнюю минуту просматривал тезисы докладов. — Желаю удачно выступить.

— Придешь послушать?

Она секунду помолчала, как бы прикидывая что-то.

— Пожалуй, нет. Чувствую себя неважно, а вечером — внутривенные вливания.

Нотку неискренности в ее голосе могло уловить только обостренное восприятие Сергея. Или его непомерно развитое и подозрительное воображение?

Выступил Элефантов успешно. Его засыпали градом вопросов, он отвечал быстро, коротко, точно, жалея, что в зале нет Марии.

Когда объявили перерыв, он незаметно ушел и вернулся к себе. В секторе оставался один Спирька. На стуле Марии висела ее сумка, которая для начальства должна была изображать, что она на минутку вышла, а на самом деле означала, что она еще зайдет в конце дня.

Элефантов сел за свой стол. Непредвиденное отсутствие Марии взволновало его. Почему она не сказала, что собирается уходить? Где она? Когда-то давно его эти вопросы не беспокоили. Сейчас же каждая отлучка Марии вызывала тревожное неприятное чувство. И ревность. Ведь теперь он любил ее. И знал, что может стоять за этими отлучками, короткими безобидными переговорами в коридоре, телефонными звонками.

Элефантов никогда не ревновал жену. Во-первых, она не давала повода, а во-вторых, он наверняка знал, чувствовал, что для нее другие мужчины просто не существуют. В Галине он был уверен. В Марии — нет. Да и о какой уверенности может идти речь, если она сама прямо и недвусмысленно сказала, что не собирается принадлежать только ему!

Зазвонил телефон, Спирька взял трубку.

— Марии нет. Нет, сегодня ее уже не будет.

Тревога Элефантова усилилась. Спирька, очевидно, догадывался, где она. И вид у него весьма хмурый. Значит...

Болезненно восприимчивая, саднящая интуиция Элефантова отчетливо воспринимала исходящие от пустого стула Нежинской и оставленной для маскировки сумки волны чего-то предосудительного, нечистого, стыдного. Шевельнулось побуждение поехать к ней домой, но тогда предполагаемый позор мог стать явным. Сергей почувствовал опустошенность и бессилие. Непривычные чувства — он всегда был уверен в себе, — но в последнее время ощущаемые все хуже.

Он ушел с работы, но на конференцию не вернулся и пошел домой. Есть не хотелось, с трудом заставил себя выпить чаю и проглотить кусочек хлеба с маслом. Галина всегда готовила к его приходу вкусный ужин. Как она сейчас? Что сказала Кириллу? Надо проведать его, но стыдно... И следует оформлять развод... столько лет прожито, зачеркнуть без боли невозможно... Терять всегда больно... А что приобретаешь взамен? Марию?

Как умный и дальновидный человек, Элефантов понимал, что с Нежинской у него ничего не получится. Но это понимание оставалось глубоко в подсознании, всплыть и оформиться в четкую мысль он ему не позволял. Также, как не допускал в сознание много других трезвых и правильных мыслей, касающихся Марии. Можно даже сказать, что применительно к ней он утрачивал и ум, и дальновидность. Правда, не до конца.

Галя и Мария... Одна думала о работе и семье, вторая — только о себе, тряпках, развлечениях. Одна любила его преданно и самоотверженно, для другой он всего лишь один из многочисленных "друзей".

Зато волосы у Марии пахнут лесом, любые связанные с ней пустяки будоражат все его существо, а каждая встреча с ней для него — праздник. Даже ее одежда кажется ему особенной и необыкновенной.

Элефантов вспомнил, что три года назад был равнодушен к Марии. Надо же! Как это могло быть? А может, так оно лучше? Ведь любовь принесла ему постоянную горечь, терзания, боль. А в равнодушии крылись спокойствие и неуязвимость!

Он задумался. Нет, без чувств к Нежинской он был беднее.

Тишину нарушила трель телефона.

— Добрый вечер.

Мария!

— Здравствуй, Машенька!

Тревоги, сомнения, переживания, подозрения и боль исчезли без следа.

— Ты меня искал?

В конце дня она звонила на работу, и Спирька, как дрессированный попугай, пересказывал, кто ею интересовался.

— Да, заходил.

— Неважно почувствовала и пошла домой полежать. Сейчас ведь мне на капельницу.

— Бедный малыш!

Элефантов искренне жалел ее.

— Как твой доклад?

— Нормально. Жаль, что тебя не было.

— Ничего, ты же можешь прочитать его специально для меня?

— Конечно. Приходи завтра в гости.

— Хорошо.

Элефантов от радости подпрыгнул на стуле. Сейчас ему казалось, что все недавние сомнения не стоят выеденного яйца.

Он с трудом дождался следующего дня, после работы томился, ожидая звонка в дверь. Мари" запаздывала. С улицы донесся замысловатый автомобильный сигнал: фа-фау-фау! Он вышел на балкон. Мария переходила улицу, а на противоположной стороне стояла украшенная разными побрякушками "Лада", шофер которой — молодой усатый парень — высунулся в окно и пытался привлечь ее внимание не только фасонистым сигналом, но и гортанными криками. Мария не реагировала, и "Лада" тронулась с места.

— Чего же ты опаздываешь, я заждался, — он поцеловал Марию в гладкую пахучую щеку.

— Спиря увязался. Шел до самого дома. Там я с ним распрощалась, подождала немного — и в машину.

— Вот в эту?

Элефантов кивнул в окно.

Мария захохотала.

— Нет. Из одной вышла, а другая уже тормозит! С собой звали.

Если Мария приехала в автомобиле, то только в этом — никакой другой машины поблизости не было. Но уточнять ничего не хотелось, и несоответствие между тем, что говорила Нежинская, и тем, что видел сам Сергей, прибавилось ко многим неясностям, не дающим ему покоя в последнее время.

— Куда же тебя звали?

— Не знаю, не интересовалась. Я ведь уже пришла куда хотела...

Эти слова пролили елей на его душу.

— Тебя нельзя одну выпускать на свободу. Надо везде ходить с тобой!

— Ну-у-у, — вытянув губы трубочкой, с легкой укоризной проговорила Мария. — Ты хочешь посадить меня в коробочку! — Она соединила согнутые ладошки, показывая, как именно он хочет оградить ее от окружающего мира. — Так нельзя!

"Почему нельзя?" — с недоумением подумал Элефантов, но ничего не сказал. Присутствие Марии так радовало и волновало его, что трезвость мышления он утратил начисто. Так бывает всегда.

— Давай поужинаем?

— Спасибо, я не голодна.

— Машенька, как я соскучился по тебе...

— Я знаю, иначе бы я не пришла, я ведь опять расхворалась...

— Ты даже не представляешь, как много ты для меня значишь...

— Ты стал совсем другим... Ты так волнуешься.

— Да, когда я тебя жду и не знаю, придешь или нет...

— И когда я прихожу, тоже волнуешься...

— Тоже волнуюсь, — Элефантов удивился, что Мария точно чувствует его внутреннее состояние. — Это хорошо или плохо?

"Почему?" — хотел спросить Элефантов и опять не спросил. Что слова! Иметь бы тысячу губ, чтобы целовать одновременно всю Марию, не упуская ни одного сантиметра нежной кожи, десяток рук — ласкать ее, как ли один мужчина на свете не ласкал свою возлюбленную... Сейчас он испытывал такую нежность к лежащей рядом нагой женщине, что, не задумываясь, вскрыл бы вены и отдал ей свою кровь.

— Машенька, ласточка, солнышко, звездочка...

— Иди ко мне, — прерывисто вздохнула она.

Потом Мария, как всегда, заспешила.

— Оставайся у меня.

— Не могу, обещала маме прийти. И так задержалась, надо позвонить. Сейчас только приму душик...

Выйдя из ванной, она забралась на письменный стол, положив ноги на подлокотник кресла, и придвинула телефонный аппарат.

Изнывающий от нежности Сергей гладил узкие ступни, хотел перецеловать пальцы, но постеснялся. И тут же подумал, что если бы Мария полностью отвечала взаимностью, он не боялся бы уронить себя в ее глазах таким проявлением чувств. Нет, не все у них гладко, далеко не все. И именно предчувствие близкой потери обостряет любовь и делает ее такой мучительной.

— Мам, здравствуй! Да, да, сейчас приду. Да, так получилось, задержалась. Из автомата. Да, около дома...

Сергей любовался ее телом, маленькой аккуратной головкой, миндалевидными ноготками, покрытыми темно-бордовым лаком, но его второе "я" бесстрастно отметило, что врет она умело — и интонации, и выражение лица были абсолютно правдивыми. Однако ко лжи она прибегала ради него, поэтому осуждать ее он не мог.

— Знаешь, что я тебе хотела сказать, — одевшись, Мария села рядом, но смотрела куда-то в сторону. — Ты должен быть спокойней.

Она сделала паузу, но он молчал, ожидая продолжения.

— Ты все время смотришь на меня, ходишь по пятам, ревнуешь. Также нельзя! Это привлекает внимание и вообще... Надо держать себя в руках...

Второе "я" Элефантова подсказало: "Уж она-то умеет держать себя в руках! Разговаривать с тобой, Спирькой, Эдиком, Астаховым, как с посторонними. Ни один мускул на лице не дрогнет! Артистка!"

Сергей не собирался выяснять отношения и не был готов к этому. Единственное, что он понял из рассудительной и в общем-то правильной тирады Марии, прозвучало как детский лепет:

— Но я же люблю тебя!

— Ну и люби себе на здоровье! Кто тебе мешает?

"Она говорит так, как будто это касается тебя одного!"

— Но любовь порождает ревность и все остальное...

Мария тряхнула головой, и в этом движении чувствовалась некоторая раздраженность.

— Да что ты заладил про ревность! Смотри, какой Отелло! Держи себя в руках! Вот Валентин, — голос ее приобрел явную назидательность, — ведь он не изменил своего отношения ко мне. Понимаешь? Не изменил!

"К чему она клонит?"

Но задумываться над мелькнувшим вопросом он не стал. Раз она сама заговорила о Спирьке...

— Кстати, Машенька, давно хотел тебя спросить...

Она выгнула бровь.

— Когда ты звонила из Хосты, помнишь? Мне показалось... В общем... Ты говорила ему "целуют в конце разговора?

Элефантов просто хотел убедиться во вздорности своих подозрений. И убедить его было легко, он даже был готов поверить, что Спирька сказал "я тоже" в уже умолкнувшую трубку специально, чтобы позлить его. Марии достаточно засмеяться, отшутиться, просто взлохматить ему волосы или легонько шлепнуть по затылку — дескать, каков ревнивец, — чтобы он поверил ей слепо и бесповоротно и облегченно вздохнул. Но...

— Я не помню, — она говорила невозмутимо и несколько задумчиво, и от этой невозмутимости и задумчивости за версту несло фальшью — не помнить таких вещей было нельзя. — Вообще-то не в моих правилах говорить такое...

Невозмутимость не помогла. Неопределенность ответа, который можно изменить в любую сторону в зависимости от степени осведомленности собеседника, только усилила его сомнения.

— И потом Спирька рассказал, как вы с ним пили коньяк и шампанское у тебя в номере...

— Ну и что? — Мария смотрела с вызовом, холодно и презрительно. — Да, я могу выпить с мужчиной в номере гостиницы. И что из этого следует?

Следует из этого обычно то, о чем взахлеб рассказывают любители похвастать пикантными похождениями, что обсуждают и смакуют всякие грязные типы и на что, не без умысла, расчетливо намекнул сам Спирька, чтобы вывести его из себя.

Мария почувствовала — вопрос получился риторическим.

— Ты ведь знаешь, я выпиваю очень умеренно и никогда не теряю контроля над собой. Даже если выпито много, это не значит, что пили поровну...

Спирька уверял — именно поровну. Да какое значение имеют детали! Кто сколько выпил — велика важность! Дело не в частностях, о которых она говорит, а в главном, что обходит молчанием. Хотя и намекнула, мол, может позволять вольности, обычно расцениваемые как предосудительные, но это ничего не значит: в последний миг она превращается в неприступную крепость! В тот самый миг, когда свидетелей такому удивительному превращению уже не бывает...

— И вообще, — Мария перешла в атаку. — Я тебе уже говорила насчет наших отношений с Валентином! Сейчас я повторялась! Надеюсь, ты удовлетворен? Или хочешь обсудить кого-либо еще? Давай! Кто же следующий?

Неприкрытая враждебность тона испугала Элефантова. Копаясь в прошлом, он может только озлобить Марию и потерять ее совсем.

— Да нет, ты меня не так поняла, — жалко залепетал он опять. — Я никого не хочу обсуждать и не хочу раздражать тебя...

Он оправдывался, и в глубине души это было ему противно. Ведь он же ни в чем не виноват.

— Ну ладно, — Мария смягчилась. — Мне пора.

— Я тебя провожу.

Несмотря на возражения, он на такси отвез Марию и, прощаясь, крепко сжал ем предплечье.

— Спасибо тебе.

— За что? — улыбнулась она.

— За то, что пришла. И не сердись, я не хотел сказать ничего обидного.

Мария кивнула и, не оборачиваясь, пошла к дому.

Возвращаясь к себе, Сергей, как всегда после близости с Марией, ощущал душевный подъем, прилив сил, бодрость и уверенность. Правда, внутри копошился червячок. Тоже как всегда. "Почему она всегда ставит мне в пример Спирьку? Разве бесхребетность и неуважение к себе — это достоинства? Какими мерками она руководствуется?"

И, как всегда, он не давал простора этим мыслям, возвышенно думал о своей возлюбленной, не подозревая, что уже включен механизм бомбы, которая вдребезги разнесет все иллюзии на ее счет.

Назавтра Элефантов опять уехал в Москву. Его вопрос стоял последним в повестке дня ученого совета, но он был спокоен: Карпухин сказал, что серьезных возражений ни у кого нет — обычные замечания по мелочам. И точно.

Председатель кратко доложил суть дела, охарактеризовал предложение Элефантова как новое и представляющее несомненный интерес, суммируя мнения членов совета, предложил доработать представленный материал, в частности, показать практические возможности внечувственной передачи информации, после чего на следующем заседании совет даст рекомендацию включить тему в план их института. Другие мнения есть? Других мнений не было. Обсуждение вопроса заняло пять минут.

— Доволен? — спросил Карпухин. — За месяц успеешь?

"Успею за два дня", — хотел ответить Элефантов чистую правду, но передумал.

— Постараюсь. Хотя замечания накидали серьезные.

— А что ты думал, брат, у нашей фирмы уровень — будь здоров!

На улицу Элефантов вышел в хорошем настроении.

— Постой, Серега, — его догнал Володя Калина, завотделом беспроволочной связи.

— Мечты сбываются, старик! Рад за тебя. Все сбывается, если изо всех сил бить в одну точку. Правда, — он хохотнул, — вопрос в том, сколько уйдет на это времени. Иногда всю жизнь простучишь, как дятел, а результатов — никаких! Так что тебе повезло.

Володя был умным парнем, довольно известным, несмотря на молодость, теоретиком и хорошим администратором. Ко всему этому — большим жизнелюбом, балагуром, знатоком бесчисленного количества анекдотов и постоянным тамадой на любых застольях. С Элефантовым они испытывали взаимную симпатию.

— Понял, к чему я клоню?

По его хитрому прищуру Сергей, конечно, все понял, но решил подыграть и постарался изобразить недоумение.

— Не совсем.

— Странно, ты же сообразительный парень. Видно, у тебя избирательная непонятливость. С тебя же причитается!

— Ну что ж, придется уступить такому прямолинейному натиску. Куда пойдем?

— О, я знаю чудесное местечко неподалеку.

Калина заговорщически взял его под руку.

— Как ты насчет кавказской кухни?

Элефантов подкатил глаза и восторженно покачал головой.

— Отлично, там мы с тобой обсудим взаимно интересный вопрос. И имей в виду — я угощаю!

По Гоголевскому бульвару они вышли на Калининский проспект.

— Хочешь пить?

Элефантов кивнул.

— Сейчас изопьем холодного кваску.

На углу вилась к квасной цистерне огромная очередь.

— Перестань. Пошли дальше.

— Почему?

— Тут человек девяносто, не меньше!

— Ничего, движется быстро.

— Пошли, пошли, — Элефантов потащил Калину за собой. Тот рассмеялся.

— Я и не думал становиться. Это был тест для тебя. Прелюдия к настоящему разговору.

— Что за тест?

— Ну вот объясни: почему ты ушел? Ты же хочешь пить?

— Ну и что? Потратить сорок минут из-за кружки кваса? Да дело не только во времени. Знакомиться, смотреть на потные физиономии вокруг... "Кто последний? Нет, я за этим мужчиной... Вы здесь не стояли!" Бесцельное, зряшное времяпрепровождение... И вообще...

— Ну-ну, формулируй четче! — Калина даже чуть забегал вперед, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Да, лучше потерпеть! А если хочешь четкую формулировку, пожалуйста: предполагаемая кружка кваса не превышает на весах целесообразности неприятных ощущений, связанных с ее получением. Значит, предпочтительнее от нее отказаться.

— Прекрасно, прекрасно, — Калина сиял от удовольствия. — Но люди-то стоят! Почему?

— Не знаю. Наверное, меньше ценят свое время. Или больше хотят пить.

— Вот туг ты не прав. Сам же сказал, дело не только во времени. И умирающих от жажды здесь нет — любой может потерпеть часок. В чем же загвоздка?

Элефантов пожал плечами.

— В разном отношении к своим желаниям, прихотям, потребностям! Эта очередь — только модель. Миниатюрная, но исправно действующая и достаточно наглядная. Тебе неприятно целый час изнывать на жаре, и ты уходишь, а есть люди, которые очень заботятся о каждом, даже самом маленьком, своем желании И удовлетворяют их, не считаясь ни с чем! Живоглоты!

Калина оживленно жестикулировал, так что Элефантов отошел на полшага в сторону.

— И рассуждают живоглоты совершенно иначе. Когда пить хочется, подумаешь — потерять полчасачас! Зато возьму уж не одну маленькую кружечку, а две большие и напьюсь от пуза. А значит, не зря стоял! Улавливаешь? Они каждый раз собирают все силы и бьют в одну точку. И достигают цели! Кстати, зачастую за наш с тобой счет!

— Вот да все как? — удивился Сергей. — Это уж ты загнул!

— Вовсе не г! Ты же ушел? Значит, очередь на одного человека короче! И я ушел. На двух! А сколько еще прошло мимо тех, кому лучше потерпеть, чем в толпе толкаться! Соображаешь?

Калина сделал короткую паузу, переводя дух.

— Ты сколько раз отдыхал по профсоюзным путевкам? Ни разу? Мол, чего там, и так обойдусь? А ведь наверняка есть у вас в конторе человек, который через год каждый год ездит! Есть ведь?

— Есть, — кивнул Элефантов.

— Небось жалуется все время на здоровье, сочувствия у всех ищет, начальству глаза мозолит, в местком бегает? Так?

— Примерно так.

— Вот пожалуйста. Что подтверждает мою теорию.

— Ну ты даешь, Владимир! Целую теорию из простой очереди вывел!

— Я же теоретик. Каждый день иду с работы, натыкаюсь на эту цистерну, размышляю, к людям приглядываюсь. Ведут они себя по-разному: один стоит и ждет, настырно, терпеливо, только с ноги на ногу переминается да пот утирает. Другой ловчит: вроде бы прохаживается от нечего делать, а сам норовит вперед пролезть, хоть несколько человек обойти.

Калина остановился.

— Хочешь, вернемся, сам понаблюдаешь?

— Да ладно! Верю на слово.

— Только есть у них одна общая черта...

Калина сделал паузу.

— ...Лица у всех какие-то, — он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово. — Невыразительные, что ли...

— Ну это понятно. Одухотворение не увидишь. Занятие-то мало способствующее самоуважению. И удовлетворения не приносит.

— На твой взгляд. И на мой тоже. Действительно, силы распыляются, дробятся и цели достигаются только мелкие, сиюминутные. Но сами-то они этого не понимают! Урвал путевку, приобрел ковер, достал цветной телевизор лучшей марки, выбил квартиру — и рад!

— Гм... Квартира, по-твоему, тоже украдена?

— Смотря с чем сравнивать. По их масштабам — событие грандиозное, главное в жизни. А Карпухин уже доцентом был, докторскую писал, а жил в коммуналке. Только недавно трехкомнатную получил Ну, новый дом, как обычно: обои отваливаются, плинтусы отходят, в рамах щели, кухня темно-синей масляной краской выкрашена, как общественный туалет. Жена жалуется: надо ремонт делать, а ему не до того — то монографию заканчивает, то рецензиями завален, то с аспирантами возится. Так и живут.

— За научными материями забывать о делах мирских тоже не годится. А то вся наша ученая братия будет в лохмотьях ходить да в винных бочках спать.

Полгода назад Элефантов бы этого не сказал. А сейчас пытался оправдать повышенную активность Марии по благоустройству своего жилья, чтобы не относить ее к обидной категории живоглотов, давящих друг друга в очереди за квасом. Впрочем, она не стала бы стоять в очереди. И терпеть жажду не стала бы тоже. Элефантов совершенно точно знал, как бы она поступила. Нашла бы знакомых, стоящих у самого прилавка. Или познакомилась бы с продавцом. На худой конец послала бы Спирьку, тот исправно выстоит сколько нужно и принесет ей кружку на блюдечке. Могла попросить Эдика или Толяна — те привезли бы по целой канистре. А если бы очень захотела, нашла бы среди своих друзей такого, который может пригнать полную цистерну прямо к ее дому. Да, именно так привыкла она решать все проблемы. Но...

Среди деляг, с которыми она связана, принцип "услуга за услугу" непоколебим. А какие услуги способна оказать она? Никаких, кроме разве что... Сергей вспомнил, что говорил по этому поводу Спирька. Тогда он и думать о таком не хотел, но другого объяснения ее широких контактов и обширных возможностей найти не удалось. К — тому же... Спирька, конечно, никчемный, спивающийся человечек, он безвольный, бесхарактерный, беспринципный... Но справедливости ради следует сказать, что пристрастия врать, звонить языком абы о чем, без всякого повода, у него нет.

Сердце Элефантова покатилось куда-то вниз, интерес ко всему пропал, от хорошего настроения не осталось и следа. Больше всего ему сейчас хотелось закрыться одному в комнате, лечь в постель и заснуть. Но рядом шел Володя Калина, и надо было скрыть свои чувства.

— Все правильно, старик, кто спорит! — Калина говорил по-прежнему с жаром, увлеченно. — Но дело в пропорциях — сколько приходится на духовное и сколько на материальное. Вот я на тот год во Францию по научному обмену еду. Буду читать лекции, заработок приличный, валюты — завались. Некоторые завидуют — оденешься во все фирменное, ковров накопишь, сервизов, а может, и автомобиль привезешь! Да разве в этом дело? Ну, куплю я, конечно, дубленку эту проклятую, пиджак кожаный, джинсы и другого говна наберу, но разве я из-за этого еду? Мне надо в ихнем котле повариться, литературу перекопать, с ведущими физиками пообщаться, материала для докторской поднабрать! Да еще хочу страну посмотреть, на Эйфелеву башню подняться, по ночному Монмартру погулять, по кафе, бистро, ресторанчикам пошляться! Это же интересно, старик! И впечатлений — на всю жизнь! А у меня от хороших впечатлений вдохновение появляется, идеи новые приходят, мысли кипят, работа сама идет! Может, привезу болванку диссертации!

— Смотри, если будешь во всеуслышание кричать о своих намерениях ходить по парижским ресторанам, то можешь дальше Тулы не уехать, — мрачно пошутил Элефантов.

Калина криво усмехнулся.

— Пару лет назад доцент Парненко вернулся из ФРГ. Нигде не был, ничего не видел, дом — лаборатория, лаборатория — дом. В кино ни разу не сходил, лишней чашки кофе не выпил. Аскет, да и только. На четырнадцать килограммов похудел! Зато навез десять чемоданов шмотья да "Волгу" двадцать четвертую на чеки взял. Теперь отъелся опять и важный — не подступись, даже с Карпухиным свысока разговаривает. А научный результат загранкомандировки — не надо было в Тулу посылать!

Они прошли по Калининскому, свернули между высотными зданиями на узенькую улочку, по ней вышли на Арбат.

— Пришли, — бодро объявил Калина, указывая на выписанную затейливыми буквами вывеску "Шашлычная "Риони".

Небольшой темноватый зал был почти полон, но заказ официантка приняла быстро, быстро принесла закуску, графинчик водки и бутылку "Цинандали".

— Что-тго ты поскучнел, старик, — сказал Калина. — В чем дело?

— Тебе не кажется, что жизнь устроена несправедливо? — спросил Элефантов — Водка быстро ударила в голову, и он захмелел.

— Бывает Особенно когда что-то не получается.

Но у тебя поводов грустить, по-моему, нет.

Калина наколол на вилку маслину и вопросительно поднял ее над тарелкой.

— Насколько я знаю, диссертация у тебя на мази.

Статьи приняты к публикации блестящие — наши их рецензировали. Ты закладываешь фундамент новой отрасли науки перспективы — дух захватывает...

— Да я не о том.

Элефантов разлил остатки водки.

— Твоя теория насчет квасной очереди навела меня на мысль: а ведь настырные, не отличающиеся щепетильностью люди находятся в лучшем положении, чем скромные и застенчивые.

На самом деле эта мысль периодически мучила Элефантова, и сейчас она появилась тоже не без причины. Но раскрывать ее Сергей не хотел и предпочел сослаться на теорию Калины.

— Почему?

— Маслина описала в воздухе полукруг.

— Да потому, например, что могут большего добиться.

— Чушь.

Калина аккуратно съел маслину и положил косточку на край тарелки.

— Настырность и бесстыжесть не заменят ума, способностей, таланта.

— Я опять не о том. Возьмем, например, успех у женщин...

— О да! — Володя рассмеялся. — Тут, как говорится, нахальство — второе счастье. Но...

Он съел еще маслину.

— Ну тоже с оговорками. Женщины есть разные. И та, о которой стоит говорить, не подпустит к себе нахала и проходимца на пушечный выстрел.

Элефантов тоже всегда так считал. Но теперь он любил женщину, которая постоянно общалась с проходимцами, не считая их таковыми. И поскольку сам он не мог объяснить, чем это вызвано, пытался получить ответ у свежего, незаинтересованного и умного человека.

— Не скажи На лбу у такой публики ничего не написано, а маскироваться умеют отлично Забьют баки — будь здоров!

— Ты рассуждаешь абстрактно? — проницательно посмотрел на него Калина.

— А что?

— Да то, что когда говоришь о женщинах вообще — это одно, а если при этом имеешь в виду определенную — жену, сестру, любовницу или кого-то там еще, — то совсем другое.

Калина ожидал ответа, но Сергей промолчал.

— Помнишь, в детстве в Опанаса играли? Глаза завязаны — и хватай кого сумеешь. У меня сосед был — Колька, лет на пять постарше, так вот его я никогда поймать не мог. По всей комнате поищу, и на шкаф загляну, нигде нету. Расспрашиваю — он смеется: "Фокус", — говорит.

Недавно встретил его, посидели, выпили, он и вспомнил: "Помнишь, как я тебя, маленького, дурил? Выйду на балкон и смотрю, как ты корячишься. Ну и умора! Неужто не догадывался?"

Калина усмехнулся и наколол очередную маслину.

— А я и вправду не догадывался. Не потому, что со, всем дурак, просто балкон — запретная зона, у меня и в мыслях не было, что он туда пойдет... Ну да это так, к слову. А вот на твой вопрос...

— Ты когда-нибудь задумывался: каково быть красивой женщиной?

Калина доел маслины и теперь задумчиво скреб вилкой донышко пустой розетки.

— Это настоящая трагедия! Представь себе: мужики вьются кругом, угождают, улещают, и каждый хочет только одного!

Хм! Пожалуй, Мария не считает свое положение трагическим.

— Буквально рвут на части! Одна, положим, устоит, а две другие махнут рукой: "А почему бы и нет?"

У Элефантова снова оборвалось сердце, и он пожалел, что затеял этот разговор. К счастью, подошла официантка с металлическими тарелочками, в которых дымился аппетитный шашлык.

— Настоящий, бараний! — гордо сказал Калина. — Теперь разливай вино!

Сергей ел и пил, хвалил вино и мясо, хотя не ощущал вкуса ни того, ни другого. К кофе он заказал триста граммов коньяка и опьянел довольно прилично.

— Послушай меня внимательно, старик, — голос Калины доносился откуда-то издалека. — У меня есть к тебе предложение.

— Замуж, что ли, зовешь? — неприлично захохотал Элефантов.

— Почти. — Владимир невозмутимо поигрывал кофейной чашечкой. — Не забегай вперед и не перебивай. Есть идея — создать у нас сектор внечувственной передачи информации. В моем отделе — все же это беспроводная связь!

Он улыбнулся и сделал маленький глоток.

— И, постарайся не упасть со стула, тебе предлагается его, возглавить.

Очевидно, он ожидал бурной реакции — радости, удивления, но Элефантов и бровью не повел.

— Условия сказочные: квартиру получишь в течение полугода, сейчас у нас сдается дом в Бирюлеве. Темы спланируешь сам. Оборудование, приборы — какие захочешь. Ну и всякое-разное: будешь нашим сотрудником — легче пройдет диссертация, возможности публикаций, полезные контакты, дальнейший рост. Я тебе говорил, что уезжаю на два года, порекомендую тебя на свое место, все равно возвращаться не думаю — или в докторантуру, или... Да неважно! И вообще, у нас завлабы пенсионного возраста и даже... Одним словом, перспективы имеются. Так как?

Элефантов плохо переносил сумятицу столичной жизни, огромные, отнимающие несколько часов в день расстояния, бурлящие толпы на улицах, шум, гам и суету. И был привязан к родному городу. Это начисто лишало предложение Калины какой-либо заманчивости.

Но вдруг пришла мысль, от которой он подпрыгнул на стуле.

— А для жены работа найдется?

— Разве она у тебя радиофизик? Я думал...

— Да, и занимается проблемами экстрасенсорной связи!

— Ну о чем разговор! Конечно, найдется!

Вот оно, решение проблемы! На этот раз узел будет наконец разрублен! И он, и, главное, Мария избавятся от прошлого, начнут жизнь на новом месте. Что было — уйдет, и черт с ним, у него и так голова кругом идет от всех раздумий!

Перегнувшись через стол, Элефантов хлопнул своего будущего начальника по плечу.

— Считай, что я дал согласие!

— Отлично, старик!

— Хотя... — сквозь вызванную алкоголем эйфорию проступила реальность и созданная в воображении радужная картина поблекла. — Лучше я вначале посоветуюсь с женой...

Раньше все важные для семьи решения принимал он, и любое Галина считала правильным. И она мечтала переехать в столицу. Но теперь, говоря о жене, он имел в виду Марию. А та, во-первых, не была его женой, а во-вторых, принимала все решения не руководствуясь побуждениями, которых он так и не смог постигнуть. При таких обстоятельствах давать согласие явно преждевременно, особенно если учесть, что без Марии переезжать в Москву он не собирался.

— Да, посоветуюсь... И тогда...

Тон его стал неуверенным. Несмотря на опьянение, он понимал: у них с Марией нет совместного будущего.

— Давай быстрей, старик! Я должен говорить с руководством. Ты сколько здесь пробудешь?

— Еще недели две, наверное. Мне попутно навесили кучу заданий.

— Это долго. Позвони ей.

Элефантов представил телефонный разговор с Марией и тяжело вздохнул.

— Серьезные дела обговариваются при личных встречах...

Калина с некоторым удивлением развел руками.

— Смотри, тебе видней. Две недели можно и подождать. Получше в таких делах не тянуть...

— Понимаешь, посоветоваться надо... Тогда и решим... — уныло бормотал Элефантов.

Он опять впал в меланхолию. В последнее время резкие перепады настроения стали для него привычными.

— Когда решишь, сразу же сообщи.

— Ладно, — Элефантов кивнул.

Через шестнадцать дней он позвонил Калине и сообщил, что не может принять его предложение.

— Да ты что, старик? — удивился тот. — И голос у тебя какой-то не такой. Случилось что?

— Приболел, — глухо ответил Элефантов и попрощался. Что он мог объяснить?

Вернулся Сергей в субботу в середине дня. Несколько минут размышлял, куда ехать. Собственно, такого вопроса перед ним не стояло: конечно, к Марии! Но он боялся появляться у нее без предупреждения, чувствуя, что то горькое и стыдное, что вплеталось в их отношения и на что он старательно закрывал глаза, может проявиться при неожиданном визите.

Правда, однажды он спросил у нее, вкладывая в интонацию особый смысл:

— Я могу приходить к тебе без приглашения?

— Ну... меня трудно застать дома...

— Неважно. Могу или нет?

— Конечно.

Она, ответила так, будто не существовало никакого скрытого смысла в этих вопросах и ответах, словно в их отношениях не было двойного дна, на которое она сама же указала, заявив, что не может принадлежать только ему. И он не поверил в искренность ответа, ни к чему ее не обязывающего, так как запертая изнутри дверь гораздо надежнее скрывает от глаз незваного гостя то, что ему не следует видеть, чем словесный запрет. Но не поверила одна рассудочная половина его "я", а другая, чувственная, возликовала: ведь если не очень задумываться, то именно так и должна ответить Мария. Он рассердился на себя за эту радость и никогда не пользовался предоставленным ему правом.

— Ладно! Почему надо предполагать что-то нехорошее?

На этот раз он вошел в лифт и, в напряжении выйдя на площадку, увидел, что дверь в квартиру Нежинской распахнута настежь. В недоумении он замешкался.

— Руки вверх!

Мария с красным пластиковым ведром стояла у него за спиной и широко улыбалась. Понятно: выбрасывала мусор. В домашнем халатике, без грима, с веником в руках, она казалась совсем девчонкой, помогающей матери по хозяйству...

— С приездом! Чего ты молчишь?

— Ты одна?

— Конечно! — Ее голос звучал так, будто иначе и быть не могло. У него отлегло от сердца.

— Проходи, раздевайся. Как съездил?

Она была приветлива, доброжелательна, и ему стало стыдно за свои сомнения. Похоже, что Мария рада ему, значит, соскучилась, значит... Сергей поцеловал ее, она ответила, но вдруг высвободилась.

— Не надо.

— Почему? Что случилось?

— Да то, что я не терплю, когда сразу берут быка за рога!

— О чем ты говоришь, Машенька? Какого быка? Я люблю тебя, я очень скучал, я хочу...

— Посмотри на себя, у тебя на лице написано, чего ты хочешь!

Это было обидно и несправедливо, Элефантов отчетливо почувствовал, что она лжет, и раздраженность в голосе — попытка как-то замаскировать ложь. Между ними вползло нечто скользкое и постыдное, он сразу подумал, что Мария встает очень рано и с утра занимается уборкой, а сегодня обычный распорядок нарушен, и это нарушение как-то связано с ее ложью и ее неестественным поведением. У Элефантова задрожали губы. Он чувствовал себя как ребенок, потянувшийся к близкому человеку за лаской, а вместо нее получивший пощечину.

— Я должна собираться, меня Игорек уже заждался.

— Собирайся, я зашел на минутку повидаться.

Ему удалось совладать с собой, голос звучал ровно, и он постарался, чтобы фраза получилась небрежной: дескать, забежал мимоходом и то, что она уходит, его вовсе не огорчает.

Как неприкаянный, он прошелся по коридору, заглянул зачем-то на кухню, выкурил сигарету на балконе и вернулся в комнату.

Мария сидела перед зеркалом, уверенно манипулируя затейливыми флакончиками, замысловатой формы коробочками, разноцветными тюбиками. Все яркое, красочное, с вытисненными золотом названиями известных европейских фирм. Руки ее так и летали — штрих, черточка, мазок, точка...

Элефантов никогда бы не подумал, что она употребляет краски не меньше, чем вульгарно размалеванные девицы: Напротив, чистое гладкое личико убеждало каждого, что она совсем не прибегает к косметическим уловкам. Вот что значит вкус. И умение скрывать свои секреты. И то и другое у Марии, несомненно, имелось.

Говорить или нет?

Раз, два, три... Не глядя, как хирург инструменты, она безошибочно выбирала то тонюсенькую кисточку, то крохотный карандашик, то пушистый тампончик. Движения быстрые, точные, расчетливые.

Спирька утверждал, что она чрезвычайно расчетлива и практична. Элефантов был уверен в обратном, но ему все чаще приходилось убеждаться: тот болтает не зря и знает Марию гораздо лучше. Ведь сдружилась она с Толяном, имеющим выходы на импортную мебель, именно с началом ремонта! Совпадение? Но тогда же появились Алик, Саша, Виктор — сантехника, паркет, монтажные работы. И вообще, у нее не было бесполезных друзей, каких-нибудь романтичных мечтателей или мечтательных романтиков. Все они обладали связями и какими-то возможностями. Вот разве что он сам...

Хотя... Эта мысль раньше не приходила в голову, и сейчас он даже вздрогнул. Ведь когда Мария пришла в НИИСАиС, он заведовал сектором и являлся ее непосредственным руководителем! Конечно, невеликий начальник, но всегда мог прикрыть опоздание или неуважительную отлучку, выполнить ее часть работы, представить в выгодном свете перед завлабом и руководством института. Кстати, он и делал все это, а значит, тоже был полезен. Неужели... В НИИ ППИ он уже не являлся начальником, к тому же прошлого хватало, чтобы относиться к Марии не так, как к другим, помогать с расчетами, когда она не укладывалась в срок. Значит, ей не было необходимости пускать его к себе в постель. До тех пор, пока он не защитил диссертации...

Черт побери! Это не совпадение — это продуманная линия поведения, образ жизни, круто замешанный на личной выгоде! Проклятый Спирька кругом прав! "А впрочем, так даже лучше, — мелькнула подленькая мысль. — Если Мария действительно настолько расчетлива, то она будет двумя руками держаться за меня! Ведь то, что я могу для нее сделать, не идет в сравнение с импортным унитазом! И за предложение поехать в Москву должна ухватиться!"

Мыслишка, что и говорить, недостойная. Плевать! Лишь бы Мария была с ним! Цель оправдывает средства? Раньше он так не думал. Изменился? И не только в этом. Он стал другим в тот момент, когда Мария заявила, что не может принадлежать только ему. Этим она перечеркнула образ Прекрасной Дамы, а он сделал вид, будто ничего не заметил. Один компромисс рождает второй, третий... Новый Элефантов мирился с унизительной неопределенностью своего положения и докатился до того, что готов вместо любви довольствоваться расчетливостью! И самое главное — он прекрасно понимал все это, как Понимает очнувшийся после наркоза хирургический больной, что ему ампутировали ногу. Но боль заглушена морфием, и в одурманенном сознании еще теплится надежда, что это только страшный дурной сон, проснувшись, он окажется здоровым и обе ноги, конечно, будут на месте... И ему, бедняге, только и остается пестовать свою сомнительную надежду — ведь больше он ничего сделать не в состоянии...

Говорить или нет?

Мария тщательно красила губы. Сначала темнокоричневой помадой, потом малиновой с перламутровым опенком.

Элефантов почему-то вспомнил, как три года назад во время очередного свидания просил ее вытереть губы: "А то явлюсь домой разрисованным", а она, хладнокровно посмотревшись в зеркальце, спокойно сказала: "Ерунда, еще пара поцелуев — и все сотрется".

Говорить или нет?

— Ну вот и все, я готова.

Лицо Марии неуловимо изменилось, вначале он не мог понять, отчего, но потом взгляд зацепился за одну мелочь: у нее были нечетко очерченные губы, и это ее нисколько не портило, но сейчас помада, скрыв незначительный промах природы, добавила ее внешности микроскопический плюс. Мария хорошо знала цену детали — десятки таких крохотных плюсиков, складываясь воедино, давали ошеломляющий эффект.

Она подошла совсем близко и смотрела в упор, как бы пытаясь разглядеть отражение своих усилий, но ничего не спрашивала, она вообще никогда не интересовалась мнением окружающих о себе. Или делала вид, что не интересуется.

— Ты просто красавица! Красивее тебя в городе нет женщины!

— Есть, есть, — снисходительно проговорила Мария, довольная произведенным впечатлением.

— Для меня нет...

Она так же снисходительно махнула рукой, и Элефантов совершенно ясно понял, что хотя ей и приятно его восхищение, но глубоко не затрагивает и что это не для него она так старательно делала макияж, не для него надела новую кофточку, с кадлевидным вырезом и бюстгальтер, поднимающий грудь. Она стояла радом — ослепительно красивая, нарядная, любезно улыбающаяся, и внешне все было в порядке, никаких поводов для беспокойства, но он чувствовал, что между ними тонкая ледяная пластинка и женщина по ту сторону ее — совершенно чужая, далекая и недоступная.

И он, уже ни о чем не раздумывая, со всего маху ударил в эту преграду: быстро, горячо вывалил ворох слов, в котором перемешались и предложение Калины, и прекрасные перспективы, и его чувства, и преимущества столичной жизни... Он торопился, нервничал, ощущал, что его слова не достигают пели, что не сейчас и не так следовало говорить на столь серьезную тему, видел со стороны себя — взволнованного и растерянного и ее — безразлично-спокойную, и от этого еще больше волновался и спешил, настолько, что даже стал сбиваться, а это было и вовсе ему не свойственно...

Когда он замолчал, заговорила Мария. Вначале спокойно, потом все более раздражаясь и повышая голос, она упрекнула его в том, что он думает только о себе, а у нее есть обязательства перед ребенком и престарелой матерью, бросить которых она не может, да и состояние здоровья не позволяет ей резко ломать жизненный уклад, срываться с места и начинать устраиваться заново в совершенно чужом городе, среди незнакомых людей, и он сам мог бы это понять и не заставлять ее лишний раз нервничать, если бы был более чуткий и испытывал к ней те чувства, о которых столь часто говорит. В конце она уже кричала, и он стушевался, потому что не мог с ней спорить — все аргументы напрочь вылетели у него из головы и возвращались, когда в них уже не было надобности.

Чувствуя себя виноватым, он стал успокаивать ее и успокоился сам, они вместе вышли из дома, на углу у сухонькой старушки он купил ей два букета белых гвоздик, она удивилась, что оба предназначены ей, и он, как мог небрежно, пошутил: "Чтоб крепче любила", тогда она сделала вид, будто отдает цветы обратно, и он не понял, что она хотела сказать этим жестом.

— Все-таки я рад, что тебя увидел, — сказал он на прощанье.

— А я вначале испугалась, — неожиданно призналась она и засмеялась.

Он удивился: во-первых, потому, что по ней это совершенно не было заметно, а во-вторых, чего же пугаться? И он спросил, но она ответила как-то невразумительно, фразой, которая ничего не объясняла:

— Ты пришел неожиданно...

Придя домой и прокручивая в памяти все происшедшее, он понял, что она действительно испугалась его неожиданного прихода, и довольно сильно, раз потом, когда испуг прошел, почувствовала такое облегчение, что даже сказала ему об этом.

Чего же было пугаться? Значит, было чего.

Придавленный тоской, Элефантов выпил снотворного и впал в тяжелый сон до утра. Ему приснилось, что Эдик целует Марию, уверенно, по-хозяйски, прямо у него на глазах, не перенеся такого позора, он вступил в драку, но силы оказались равными, а применять жестокие, эффектные приемы, которые сразу же принесли бы победу, он почему-то не стал.

Проснувшись, он долго думал о Хлыстунове, недоумевая уже в который раз: чем тот мог так расположить к себе Марию? Чем он лучше его, Элефантова?

Не находя ответа на эти вопросы, он испытывал к Эдику все большую неприязнь, временами доходившую до ненависти.

В воскресенье время тянулось еще медленней, а вечер и вовсе оказался бесконечным. Он ходил из комнаты в комнату, не находя себе места. Дьявольски хотелось увидеть Марию, услышать ее голос, погладить нежную кожу предплечья, уткнуться лицом в ладони... Но она сказала, что будет сегодня занята домашними делами. Девяносто девять процентов за то, что это обычная отговорка, но он предпочитал верить в остающийся один процент.

Элефантов опустился в кресло. В квартире был полумрак, сильно пахло сигаретами. Галина не разрешала курить в доме. Четко высвечивались зеленые цифры на циферблате электронных часов. Нервно прыгали точки, отмечавшие ход секунд. Они уходили быстро. И впустую. Раньше Элефантов считал себя рационалистом и не допускал непроизводительных затрат времени. "Надо спешить, — считал он, — только так можно успеть что-то сделать, чего-то достигнуть". У него была четкая, последовательно продуманная программа, ясная, реально достижимая цель. Как давно это было!

Сколько времени потрачено на бесплодные раздумья и нерациональные переживания! И цель теперь у него какая-то туманная и временами малореальная, как мираж. Интересно, какая цель в жизни у Марии?

Элефантов распечатал очередную пачку, щелкнула зажигалка, неверное газовое пламя выхватило из темноты стеллажи с книгами" стол, платяной шкаф.

Вопрос, который он задавал себе и раньше, но мимоходом, вскользь, не стремясь ответить. Красивое лицо Марии не было замутнено раздумьями о своем месте в жизни. Она производила впечатление женщины, которая знает, чего хочет. Но предпочитает не распространяться об этом. Даже становясь свидетельницей споров: что главное для человека, как нужно жить и для чего вообще живем мы на земле, споров, в которых люди часто против воли обнажают свое существо, — она отмалчивалась, не определяя собственной позиции. О чем думала Мария, чем жила? Что волнует ее, что радует и что огорчает? Этого Элефантов не знал, хотя был знаком с ней несколько лет, и не просто знаком...

Раньше он не задумывался, что Мария очень скрытная по натуре. О себе она практически не рассказывала. Хотя оброненные невзначай фразы — даже очень осторожный человек иногда проговаривается, редко: раз-два в год, но он хорошо помнил все, связанное с Марией, — так вот, эти случайные фразы, выстраиваясь одна за другой, могли дать представление о внутреннем мире Нежинской. И хотя Элефантов противился этому, давние, однажды произнесенные и уже забытые ею слова стали вспыхивать у него в памяти, как яркие цифры электронных часов, складываясь в цепочку, отражающую логику характера женщины, которая все эти годы оставалась для него загадкой.

"Знаешь, как женщина становится другом? Знакомая — любовница — друг... У меня много друзей... Без денег ты не человек... Я немного сартистировала... Они говорят, что я гуляла от мужа направо и налево. Представляешь? Направо и налево!.. Ну я же не грубиянка. Я не могу рычать на людей... Ведь семья — это самое главное, что есть у человека!.. Я — женщина свободная... Я живу одна, и мне это нравится!.. Знать ты ни о чем не можешь! Ты можешь только догадываться!.. Браслет ни о чем не говорит! По крайней мере, о том, на что ты намекаешь... Да, я могу выпить с мужчиной в номере гостиницы. И что из этого следует?"

Цепочка получилась скверная, от нее за версту несло ложью, изощренностью и пороком. Эти сорвавшиеся с языка фразы, соединенные друг с другом, приобретали совершенно иное звучание. И никак не могли принадлежать Прекрасной Даме. За ними крылась логика хищницы — недалекой, но хитрой, жадной, расчетливой и распутной.

Элефантов так вдавил сигарету в пепельницу, что обжег себе пальцы. Однажды они с Марией заспорили: что есть хитрость. Он считал, что это способ компенсировать недостаток ума, она же горячо отстаивала прямо противоположное.

Элефантов с горечью усмехнулся. Он не раз говорил ей, что она умная женщина. Да и другие говорили. Лесть? Отчасти, но не только. Она умела производить такое впечатление. Интеллигентное лицо, задумчивые глаза, немногословность, за которой должно скрываться нечто значительное, определенный житейский опыт. Вот, пожалуй, и все. Маска, прикрывающая пустоту. Широтой кругозора и глубиной мышления она, конечно, не обладала. Умение "подать себя" — другое дело. Например, когда нечего сказать, сделать вид, будто есть о чем промолчать...

Стемнело, но свет включать не хотелось. Элефантов встал, на ощупь нашел диван, растянулся, не забыв поставить на пол, чтобы были под рукой, пепельницу и сигареты. Курил он обычно немного и сегодня втрое перекрыл норму, во рту было горько, в горле першило. В открытую балконную дверь тянуло свежим ветерком.

На душе тоже было горько. По всем канонам сейчас следовало напиться, но для него такой рецепт не годился: будет еще хуже.

Конечно, Марию не назовешь умной женщиной — вернулся он к прерванной мысли. Или хотя бы последовательной.

Сквозь разрывы в облаках просматривались звезды. Дул ветер, облака двигались, и казалось, что светящиеся точки летят по небу, как армада ночных бомбардировщиков. Хотя ночные бомбардировщики наверняка не имеют сигнальных огней. Вот что значит стереотип мышления!

Она мыслила стереотипами, подходящими для данной конкретной ситуации. В отрыве от нее безупречно правильные стереотипы вступали в противоречие. Вот, например, как в разные моменты времени она оценивала их отношения. Снова в телетайпной ленте памяти отчетливо пропечатывались давно умершие фразы.

"Это оправдано, если есть чувства. А если их нет... Я не могу быть только с тобой! Мне надо выйти замуж, у ребенка должен быть отец!.. Нет" не выйду, все это глупости... А о Галине и Кирилле ты подумал?.."

Элефантов глубоко затянулся и, ощутив прилив дурноты, погасил сигарету.

Кто же такая Мария Нежинская?

Если быть объективным и придерживаться логики фактов, получить ответ нетрудно. Как называется женщина, постоянно изменяющая мужу? Да еще с несколькими любовниками? Идущая на связь без любви вопреки объявляемым вслух принципам? Привыкшая изощряться, выкручиваться, лгать и предавать? Ничего не стесняющаяся и до бесстыдства раскованная в постели? И, конечно, научившаяся всем своим постельным штучкам не в супружестве? Не пощадившая мужа ради сомнительной "свободы" и откровенно упивающаяся ею?

Ответ так и вертелся на языке, — короткое, хлесткое и оскорбительное бранное слово. Если бы кто-нибудь посмел так назвать Нежинскую, Элефантов сцепился бы с ним насмерть, бил, кусал, царапал, грыз, пока не прикончил или пока сам оставался жив. Но сейчас к страшному ответу он пришел сам! На основе бесстрастного анализа неопровержимых фактов!

Но ведь Мария, чистоплотная и аккуратная Мария, с нежным лицом и прекрасными глазами, с милой привычкой добавлять уменьшительные суффиксы в слова, с синей жилкой на левой щиколотке, которую он так любил целовать, не могла, никак не могла быть!.. На этот раз он даже мысленно не произнес грязного, обжигающего, как позорное клеймо, слова.

Элефантов вскочил и щелкнул выключателем. Как вообще можно было додуматься до такого! Он стоял посредине комнаты, щурясь от яркого света, и постепенно приходил в себя.

Виноваты темнота, одиночество, ударная доза никотина, гипнотизирующие мерцающие часы.

Человек, который несколько минут назад в темноте с холодной безжалостностью патологоанатома препарировал светлый облик Прекрасной Дамы, не был Сергеем Элефантовым!

"Как раз он им и был! Нормальный человек — спокойный, трезвый, с цепким аналитическим умом! А не слепой сентиментальный олух, в которого ты превратился за последние месяцы!"

Такое с Элефантовым случилось впервые: его "я" раздвоилось, одна часть управлялась разумом, вторая — чувствами, и эти части спорили между собой. Расщепление сознания — признак шизофрении. Он вспомнил рассказ Марии, как ее муж лечился у психиатра.

"Да ее просто нельзя любить, если не хочешь сойти с ума. Нежинский испытал это на себе, теперь ты почувствовал то же самое. Так всегда бывает, когда любимая женщина оказывается дрянью".

Элефантов привык спорить аргументирование, даже с самим собой. Но сейчас у него был только один, весьма шаткий, чтобы не сказать более, аргумент — Мария не может быть такой. Почему? Да нипочему. Не может — и все тут. И хотя он понимал, что голословное утверждение и доводом-то считать нельзя, но ухватился за него обеими руками. Что еще ему оставалось делать, если чувства вступили в непримиримое противоречие с разумом?

"Все это чушь, — обратился он к своей разумной половине. — Ряд неблагополучных жизненных обстоятельств может, конечно, представить ее в неверном свете. Но это если пользоваться только двумя красками — черной и белой. А разве можно все упрощать там, где речь идет о сложной человеческой натуре? Легче всего свести ее слова, действия и поступки к привычным шаблонам: хорошо и плохо. Попробуй понять ее до конца, разобраться во всех нюансах, руководивших ею побуждениях! Может, она стоит выше тех предрассудков, которые называют моралью? Ведь есть вольные, свободолюбивые лошади, на которых нельзя накинуть узду!"

Там, где касалось Марии, быть объективным он не мог, а придерживаться логики не хотел. И все же, несмотря на все хитрости и уловки, избавиться от терзающего его смятения, тягостных, на грани уверенности подозрений и острой тоски не удалось.

Вдруг ему показалось, что виновник всего — Хлыстунов, вот кто вытесняет его из сердца Марии! Но за счет чего? Чем он лучше? Подходящего ответа не было. Так внезапно оказавшийся в цивилизованном мире папуас не смог бы понять, отчего все его огромное богатство — дюжина консервных банок, десяток разноцветных осколков и даже целая бутылка с яркой этикеткой — ровным счетом ничего не стоит.

Что же делать? Что? Что?!

Нет, надо отвлечься, так недолго и сойти с ума! Он не глядя взял с полки книгу и усмехнулся подсознательной целенаправленности немотивированного внешне движения. Тот самый томик Грина. Принадлежащий ей. Помнящий прикосновение Ее рук...

Он перелистнул несколько страниц.

"Черняк слушал, недоумевая, что могло так мучить контрабандиста. Логика его была совершенно ясна и непоколебима: если что-нибудь отнимают — нужно бороться, а в крайнем случае — отнять самому.

— Вас это мучает? — спросил он, посмотрев на Шмыгуна немного разочарованно, как будто ожидал от него твердости и инициативы. — А есть ли у вас револьвер?.."

Это место, да и весь рассказ производили на него сильное впечатление. Группка нагло обманутых, застывших в беспомощной растерянности людей и их случайный знакомый, бродяга и авантюрист, мимоходом решивший все их проблемы. С помощью твердой натуры, крепкой руки и револьвера.

Сюжет не новый, постоянно повторяющийся: герой-одиночка, восстанавливающий справедливость мощным ударом и метким выстрелом. Но гриновский Черняк вовсе не супермен, у него обычные, а не пудовые кулаки и даже револьвер — только атрибут, не столько решающий довод, сколько необходимый довесок к спокойному умению отчетливо видеть цель и с непреклонной решительностью ее добиваться.

Сам Элефантов, привыкший действовать только в рамках дозволенного, не представлял, как можно без колебаний и сомнений идти напролом через все преграды и запреты, и всегда немного завидовал тем, кто на это способен.

Он положил книгу на стол.

А ты, Серега, можешь стремиться к заветному рубежу без оглядки, не считаясь ни с чем? Ведь ты не трус и если раньше не делал ничего такого, то только потому, что не было значительной цели. Сейчас она есть...

Он прислушался к себе. Та же тоска, растерянность, горечь. "Если что-то отнимают, надо бороться, а в крайнем случае отнять самому". Уже давно он не испытывал душевного покоя, метался, ревновал, переживал... "Вас это мучает? А есть ли у вас револьвер?"

Сергей открыл платяной шкаф и, пошарив среди изрядно поредевших вещей, вытащил из дальнего угла тяжелый, глухо лязгнувший чехол зеленого брезента. Пальцы привычно расстегнули два ремешка, присоединили стволы к ложу, защелкнули цевье. В руках у него был короткий японский штуцер. Верхний ствол гладкий, двенадцатого калибра, под дробовой патрон, нижний — нарезной. Из любого он легко попадал с пятидесяти метров в консервную банку.

Двадцать два тридцать семь. Самое время. Элефантов читал достаточно детективных романов, чтобы знать, что делают в подобных случаях. Он положил в карман два — хватит и одного, но всегда должен быть запас — хищно вытянутых остроконечных патрона, связку ключей, накопившихся в хозяйстве за долгие годы, фонарик. В футляр для чертежей поставил разобранный штуцер, завернутый в старую болонью. Готово. В двадцать два сорок пять он вышел на улицу, на такси подъехал к нужному месту, последний квартал прошел пешком. В темном углу двора, надетской площадке, надел плащ и дождевую кепочку, спрятал в песочницу футляр, накинул на шею ружейный ремень и, придерживая через карманы части оружия, чтобы не звенели, зашел в подъезд и поднялся наверх.

Вопреки опасениям, подобрать ключ к чердачной двери удалось довольно быстро. Здесь было душно и темно, фонарик пришелся как раз кстати. Осторожно ступая, Элефантов подошел к слуховому окну. Нужные ему окна располагались как раз напротив и чуть ниже — очень удобно. Лампа под старинным оранжевым абажуром освещала обеденный стол, за которым ужинал Эдик Хлыстунов.

"Какие-то тридцать пять — сорок метров", — прикинул Элефантов, собирая штуцер. Патрон мягко скользнул в патронник, четко щелкнул замок. Отличная машина.

В оранжевой комнате появилась мама Эдика со стаканом чая в руках. Элефантов прицелился. Он охотился на кабана, лося и волка, но в человека целил впервые. Как всегда, перед выстрелом он сросся с оружием, стал продолжением непомерно удлинившегося ствола и перенесся в миг, следующий за спуском курка. Резкий, усиленный замкнутым пространством звуковой удар, красно-желтая вспышка, слабо тренькнувшее в комнате со старомодным абажуром стекло, опрокинувшийся навзничь вместе со стулом Хлыстунов, безумное лицо и истошный, душераздирающий крик его матери...

Отраженное от цели воображение вернулось на захламленный чердак, где остро пахло бездымным порохом, и убийца лихорадочно разбирал сделавший свое дело штуцер.

Элефантов вернулся из будущего мгновения, которому так и не суждено было стать настоящим. Нажать на спуск и хладнокровно влепить пулю в лоб Хлыстунову он, конечно, не мог.

Собственно, он с самого начала знал, что не выстрелит. Сделанное до сих пор — только попытка доказать самому себе нечто весьма существенное, но настолько неуловимое, что точно сформулировать это словами было затруднительно. А приблизительно, огрубленно... Что ж, можно сказать так: способность бороться за свою возлюбленную методами, свойственными настоящему, не знающему сомнений мужчине. И тем, что он уже выполнил, а на юридическом языке это называлось приготовлением к убийству, он доказал требуемое.

Ведь от научного сотрудника Сергея Элефантова — начинающего ученого, соискателя степени кандидата технических наук, законопослушного гражданина и члена профсоюза, все совершенное за последний час потребовало не меньшего напряжения воли, смелости и решительности, чем расправа с шайкой бандитов от лихого ковбоя из заокеанского вестерна. А стрелять в людей он, естественно, не умел. Эта способность, наверное, требовала каких-то особых качеств, которыми он не обладал.

Элефантов переломил ружье. С отрывистым щелчком вылетел и шлепнулся где-то позади неиспользованный патрон. "Черт, забыл выключить эжектор! Теперь не найдешь! Ну да хрен с ним!"

Все. Игра в гриновского героя кончилась. В реальной сегодняшней жизни пуля козырем не является. Элефантов снова повесил разобранное ружье на шею, под плащ.

Хлыстунов допил чай и смотрел телевизор — гладенький, самодовольный и благополучный. У него не было серьезных проблем и мучительных переживаний, он не умел жить страстями и, уж конечно, не был способен на авантюрные, экстраординарные поступки. Даже из-за Марии.

Элефантов ощутимо почувствовал свое превосходство, и у него улучшилось настроение. Что Мария в таком нашла? Нет, это не соперник!

"Все равно обойду я любого, в порошок разгрызу удила, лишь бы выдержали подковы и печенка не подвела!" — насвистывая, он направился к выходу, не зажигая фонарика, так как прекрасно ориентировался в темноте.

Но по дороге домой настроение снова стало портиться от мысли, отогнать которую не удавалось. Элефантов постарался думать о чем-либо другом, но она упорно выплывала на первый план, настолько короткая и четкая, что не воспринять ее однозначно было невозможно при всем желании.

Дело вовсе не в Хлыстунове!

Когда Элефантов прятал штуцер обратно в шкаф, его второе "я" ехидно прошептало: "Тебе пришлось бы перестрелять полгорода. Патронов не хватит. Лучше уж выстрели один раз в нее — и дело с концом!"

Элефантов выругался и сильно хлопнул дверцей.

Утром он позвонил Орехову.

— Скажи своему купчику, что, если он не передумал, я готов. Да, по тому делу. И чем скорее он раскошелится, тем лучше.

Орех поощряюще закудахтал в ответ, но Элефантов не стал слушать.

"Попробуем по-другому, — с тяжелой злостью думал он, захватив ладонью нижнюю часть лица. — Всей этой свистобратии до меня далеко. И если я возьмусь за крапленые карты и сяду играть по их же правилам — все равно буду первым!"

Под пальцами скрипнула щетина, Элефантов достал бритву. Из зеркала на него смотрело незнакомое лицо: запавшие щеки, туго обтянутые кожей скулы, мешки под глазами, лихорадочный недобрый взгляд.

— Ну, здравствуй, — сказал Элефантов. — Только имей в виду: ты не победил меня, а я поддался тебе.

"А это имеет значение?" — глазами спросил тот, новый.

И Элефантов должен был признать, что никакого.

Глава пятнадцатая. РАССЛЕДОВАНИЕ

Ответ с Сахалина пришел раньше, чем можно было ожидать. Крепкий парень с обветренным лицом уверенно распахнул дверь кабинета, резко протянул руку, и еще до того, как представился, стало ясно: свой.

— Палатов, начальник Холмского уголовного розыска.

Он дружелюбно улыбнулся.

— Исполнял запрос, а тут появилась необходимость проскочить в ваши края: интересующий нас человек здесь объявился. Вот, думаю, два дела сразу и сделаю.

Палатов положил на стол несколько бумаг.

— Посмотрите вначале это, а потом о моих нуждах потолкуем.

Протоколы допросов нескольких сотрудников метеостанции, знавших Элефантова.

"... Хороший, дельный человек, знающий специалист, в общем, надежный парень. Увлекался охотой, хорошо стрелял. Своего оружия не было, пользовался ружьями товарищей..."

Во втором протоколе то же самое, в третьем... Вот оно! "... Несколько раз охотился с двуствольным карабином иностранного производства, который одалживал у кого-то из местных жителей. Собирался купить его, но купил или нет — я сказать не могу..."

Справка Холмского РОВД: "За Элефантовым С. Н. огнестрельного либо холодного оружия не зарегистрировано".

— Что у вас там за карабины иностранного производства?

— Японские двустволки. Верхний ствол под дробовой патрон, нижний — пулевой. Хорошая штука. Откидной диоптрический прицел, автоматический выбрасыватель гильз. У местного населения их много, да и в экспедициях...

Я порылся в сейфе, поставил на стол патрон.

— От нижнего ствола?

— Точно!

Палатов подбросил патрон на ладони и вернул на место.

— Этот парень, которым вы интересовались, стрелял классно. На пари вешал на палку консервную банку, отходил и метров с пятидесяти — бах! Вся в пробоинах! Ну дробовой сноп — понятно, многие попадали, а потом он пулей — бац! И опять в цель. Вот этого почти никто повторить не мог. Кстати, в связи с чем вы его проверяете?

— Покушение на убийство.

— Из этой японской штучки?

— Похоже, что да.

— А почему "покушение"?

— Промахнулся, чуть зацепил по ребрам.

Палатов с сомнением покачал головой.

— Судя по тому, как о нем отзываются, непохоже, чтобы он выстрелил в человека. Да еще промазал!

Палатов невесело улыбнулся, глядя, как я прячу патрон.

— Впрочем, чего в жизни не бывает! И люди меняются, и отличные стрелки промахиваются. Давайте перейдем к моему делу...

Вечером без вызова пришел Элефантов.

— Вы забыли спросить, делал ли я глушитель для двигателя.

Понятно, Громов рассказал о нашем разговоре.

— Я и так знаю.

— Значит, хотели поинтересоваться, могу ли изготовить такой же, но поменьше?

Да что с ним случилось? Умышленно обостряет ситуацию, лезет на рожон! Нервы? Непохоже — спокоен...

— А действительно, можете?

— Могу. Только...

Элефантов улыбнулся, глядя прямо мне в глаза.

— Только нет смысла с ним возиться для разового использования. Компенсировать перепад давлений и уменьшить силу ударной волны можно с помощью подручных материалов. Например, двух обычных резиновых сосок для детского питания.

— Понятно. Что вы еще хотите рассказать?

— Пока ничего. Только спросить.

— Пожалуйста.

— Раз вы меня подозреваете, мне, очевидно, нельзя больше приходить к Игнату Филипповичу?

Так звали Старика.

— Я хотел с ним посоветоваться.

— Почему же нельзя? Посоветоваться всегда можно. Только вряд ли вы его застанете, он сейчас очень занят.

— Я постараюсь.

— Кстати, получить совет вы можете и у меня.

— Учту. Спасибо.

Он круто повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я набрал номер Зайцева. Телефон не отвечал, следователя на месте не было.

Визит Элефантова и его поведение можно было расценивать одним-единственным образом: как заявление — это сделал я!

Но какова цель такого заявления? И зачем ему Старик?

Старик был нужен Элефантову для того, чтобы вывалить весь груз, накопившийся на душе за последнее время, вдавливающий его в землю с каждым днем все сильнее, не дающий спать, есть, пить, жить. Вывалить и получить совет. Элефантов знал, каким будет этот совет, но хотел выслушать его от Старика.

Старика дома не оказалось.

Окно Сизова было темным, на стук никто не отозвался. Элефантов решил ждать, чтобы убить время, забрел в гремящий музыкой парк и почти сразу наткнулся на аляповатую будочку с заманчивой надписью: "Иллюзион". Пожелтевшая табличка у входа поясняла: аттракцион создает иллюзию вращения, полета и падения.

Хороши иллюзии! Элефантов нагнулся к крохотному окошку кассы.

— А иллюзию радости он не создает?

— Нет, — старушка в круглых очках поджала губы. — Это в комнате смеха. Нам зачем, у нас и так очередь целый день стоит...

Элефантов двинулся в глубь парка, постоял у павильона "Игральные автоматы", заглянул в дверь, как притянутый магнитом, прошел внутрь к стенду "Снайпер", машинально бросив в узкую щель монету, пригнулся к закрепленному на шарнире ружью. Вдавив в плечо вытертый тысячами рук приклад, он легко ловил цель, вдавливал спуск до легкого щелчка, чуть поворачивал корпус. Щелчок, поворот, щелчок — после каждого гас очередной светящийся круг. Элефантов погасил один ряд мишеней, второй, третий...

Цели вспыхнули заново, загорелось табло "призовая игра". С прежней неотвратимой методичностью Элефантов вновь загасил мишени одну за другой.

— Видал, бесплатно! Вот здорово!

Четверка пацанов обступила "Снайпер", восторженно рассматривая Элефантова.

Он вытащил пригоршню монет, протянул: "Налетайте".

Три щепотки из маленьких пальцев ударили в ладонь, склевывая монеты. Больше всех ухватил востролицый пацан, похожий чем-то на Ваську Сыроварова.

— Ура, живем! Аида в "Подводный бой", — три маленькие фигурки бросились к соседнему автомату.

— А ты что же? — обратился Элефантов к четвертому, который не брал денег.

— Да не надо... — тот пожал плечами и смущенно попятился. Он тоже кого-то напоминал. Элефантову вдруг показалось, что пласты времени деформировались, вспучились и перед ним стоит семилетний Сергей Элефантов, скованный и закомплексованный, ошарашенный невиданными электронными играми и не умеющий воспользоваться внезапной удачей.

— Бери, не стесняйся, — Элефантов пошарил в кармане и протянул мальчику смятую трехрублевку.

— Нет, нет, что вы, — испуганно забормотал тот и даже спрятал руки за спину.

— Дядя, давайте мне, мы потом поделим, — "Васька Сыроваров" подскочил вплотную, требовательно дергая Элефантова за пиджак. — Мы и ему дадим, че-слово!

Купюра выпорхнула из пальцев. "Сыроваров" мгновенно исчез, двое приятелей выбежали следом за ним. "Пьяный... пока не передумал", — донеслось с улицы, раздался топот.

— Убежали... Видишь, парень, зазевался — и все! В жизни зевать нельзя...

— А чужое разве можно брать? — спросил мальчик, — И зачем вы деньги раздаете? Это тоже неправильно.

— Нельзя, говоришь? А он считает — можно.

— Игорь все хапает. Его мать учит: дают — бери, бьют — беги.

— А тебя по-другому учат?

Мальчик снисходительно улыбнулся.

— Конечно, по-другому. У него своя голова, у меня своя. До свиданья!

Элефантов побрел по узким аллеям. В закутке возле забора "Васька Сыроваров" объяснялся с приятелями.

— Во вам, выкусите! Я взял — значит, мое! А то схвачу кирпич и дам по роже!

Элефантов долго сидел на влажной от чего-то скамейке, наконец встал. Пора идти. Только куда?

"Австралийские аборигены и бушмены Южной Африки — бродячие собиратели и охотники, на стоянке вкапывают в землю шест, развешивают на нем скарб, вытаптывают вокруг ямку, а после ночлега кочуют в том направлении, куда укажет наклон шеста", — вспомнил он вычитанную где-то фразу и выругал сам себя. Надо было меньше читать! Тогда бы не рефлексировал, как прыщавый гимназист!

Когда он проходил мимо нового модного ресторана "Турист", с автостоянки выкатился знакомый "ЗИМ", проехал было мимо, но тут же мигнул стоп-сигналом и сдал назад.

— Садись, не зевай! — с обычным смешком бодро крикнул Орехов.

Рядом с ним сидела женщина, и Элефантов тяжело плюхнулся на заднее сиденье.

— Вечерний моцион? А мы вот поужинали... Кстати, познакомьтесь: Сергей, Элизабет...

Женщина полуобернулась. Красивая. Обольстительная улыбка, равнодушные глаза. Волна дорогих духов.

— Мы уже знакомы.

— Ах да, правда.

Улыбка потухла. И шлюхам бывает стыдно.

— Давно не виделись, Сергей, надо поговорить. Сейчас завезем Элизабет...

Орехов завез Лизу домой, и это был совсем не тот дом, в котором Сергей с ней познакомился.

— Пока, зайка, не скучай, я заеду.

Орехов чмокнул ее в щечку, ароматное облако вытекло из авто.

— Она теперь здесь живет?

— Да. У Полковника неприятности, вот и сменила квартиру.

— И не только квартиру, я вижу.

Орех довольно рассмеялся.

— Семену Федотовичу все равно не до нее.

Это точно. Элефантов вспомнил, как тот вылетел из кабинета Крылова, жалкий, испуганный, словно побитая собака. Если бы Сергей не был уверен, что такого не может быть, он бы решил, что ему наподдали пониже спины.

— А что случилось?

— Что случилось?

Орехов резко затормозил и повернул к Элефантову круглое лицо с испуганно вытаращенными глазами.

— Время наступило другое, вот что случилось! Строгости, учет, контроль, ответственность! Помнишь Ивана Варфоломеевича? Сидит! Дом описали, имущество, бассейном, дурак, хвастался, а теперь это отягчающее обстоятельство! Он с Полковником крепко повязан, так что тот, считай, тоже погорел. Кстати! Тебе здорово повезло, что не успел с Семеном связаться! Счастливчик!

Элефантов горько усмехнулся.

— А как твои дела?

— Нормально. Мне-то что до них! Я сам по себе. Когда ловят китов, плотве бояться нечего.

Орехов включил передачу и плавно тронулся с места.

— С ребятами сошелся замечательными: спортсмены — здоровые, веселые. На стадион с ними хожу, в сауну — жир сбрасываю, пить почти бросил — только по субботам. Так что все хорошо! Хочешь, познакомлю с друзьями?

Характерной чертой Орехова было то, что у него в друзьях никогда не числились больные и неудачники.

Оказавшись дома, Элефантов подумал о Крылове. Они с майором держались за разные концы невидимой, прочной нити, тот медленно, но верно подтягивал ее к себе, рано или поздно они сойдутся вплотную. Интересно, о чем сейчас думает он?

А Крылов в этот момент размышлял об Элефантове и пытался понять, какие же мотивы заставили его прицелиться в Нежинскую. И почему он промахнулся.

Глава шестнадцатая. МОТИВ

— Твоя ошибка в том, что ты ее обожествлял. Неземная, возвышенная, необыкновенная, единственная, неповторимая! Этими представлениями ты связал себя по рукам и ногам, отсюда твоя необоснованная требовательность, подозрительность, глупые претензии... Все это только отпугивает женщину!

— Но...

— Она хорошая девочка, холостячка, отдельная квартира, кофе, коньячок, музыка. Можно отлично отдохнуть, развлечься, для этого надо вести себя свободно и раскованно, твоя закомплексованность сюда никак не вписывается!

— Но вся жизнь не сводится к отдыху и развлечениям, музыке, коньяку и постели, кое-что существует и за пределами этого круга...

— Немногое!

— ?!

— Особенно для свободной женщины.

— Говори прямо — для шлюхи!

— С такой прямолинейной категоричностью можно прилепить оскорбительный ярлык куда угодно.

— Работать в наше время необходимо, ну а после... Тут есть два пути: бежать в магазин, на рынок, выстаивать очереди, тащить тяжеленные сумки, торчать в жаре у чадящей плиты, стирать, гладить, шить, кормить мужа, проверять уроки у ребенка, убирать квартиру, оплачивать коммунальные услуги, размораживать холодильник — я даже перечислять устал!

— А второй путь?

— Парикмахерская, косметический салон, маникюр-педикюр, цветы, поклонники, шампанское, автомобили, музыка, рестораны, танцы, волнующий флирт, новые увлечения...

— Так живет бабочка-однодневка.

— Ну и что? Для нее этот единственный день длится очень долго, всю жизнь. Радостную, красочную, беззаботную... Ласковое солнце, изумрудная трава, сладкий клевер, веселые товарищи и подружки, непрерывный причудливый танец... Удовольствие, удовольствие и еще раз удовольствие! Если бабочка ощущает себя, то наверняка испытывает счастье. И, уж конечно, не завидует ломовой лошади, которая весь свой век тянет лямку в каменоломнях!

— Но в конце концов наступает время расплаты.

— Знаю, знаю. "А зима катит в глаза!" Такие поучительные концовки встречаются только в баснях. В жизни расплачиваются другие: растолстевшие, потерявшие привлекательность, пропахшие кухней... Извини меня, но где твоя Галина? И почему ты сохнешь по яркой и бездумной стрекозе?

— Она вовсе не такая!

— Конечно, конечно. Вечное заблуждение влюбленных. Но сказал ты это без убеждения. Значит...

— Хватит копаться в душе!

— Помилуй, ты же для этого меня и пригласил! Или я не прав, тебе не нужен мой опыт в чуждой для тебя сфере и мой дельный совет?

— Совета я пока не слышал — одни поучения.

— Значит, так. Полковник в отъезде, вернется через неделю. Получишь свои десять штук, я тебя веду к одному человеку, отовариваешься по полной программе: сапоги, дубленка, норковая шапка — размеры знаешь? И отлично. Упаковываешь в красивую сумку, прикупаешь гастрономический набор: "Мартель", икра, балык, две палки сухой колбасы — все это я тоже обеспечу, — и двигаешь к ней. "Примите, маркиза, в знак моей любви".

— По-моему, это все ерунда... Не возьмет.

— Берут не у всех, это верно. Тут надо постараться, дипломатично, тонко все изобразить. Будто не ты ей, а она тебе одолжение делает, и взамен ты ничего не просишь, просто уважение оказал, внимание проявил... поломается немножко для вида и возьмет. А какая любовь меж вами вспыхнет! Все другие враз с горизонта смотаются...

— Так не подарки делают, а взятки дают! — Элефантов выругался.

— Много ты знаешь про взятки! — почему-то озлился Орех. — Просил совета — слушай!

В прокуренном зале третьеразрядного ресторана шло бурное веселье. Здесь жрали, пили, орали, пели, заключали сделки, ругались с официантами, ссорились, выходили драться и блевать в туалет, мирились, слюняво лобызались, клялись в верности и вечной дружбе. Оглушительно гремела музыка, черноволосые усатые молодцы, удачно торговавшие мандаринами на рынке, выводили из-за столиков торопливо дожевывающих некрасивых потасканных женщин, прекрасно понимающих, где и как закончится сегодня их путь, начатый первым шагом к пятачку для танцев.

Элефантов был пьян. Он с отвращением смотрел на колышущуюся толпу плотных, разгоряченных тел, белые и красные маски, соответствующие старательно разыгрываемым ролям. Здесь не было отрицательных персонажей: все, как сговорившись, лепили только два образа — галантного, мужественного, обходительного мужчины и добродетельной, безусловно порядочной женщины, хотя липкие похотливые руки и бесстыдно вихляющиеся зады напрочь перечеркивали старания актеров.

— Протоплазма. Танцующая протоплазма...

Ему было противно все происходящее и сам себе, а он в любом состоянии умел видеть себя со стороны — и сам себе он был противен.

Но слова Ореха казались убедительными, и он не жалел, что обратился к нему за советом. В последнее время он начал подозревать, что в опьяняющей вседозволенности, легкой бесшабашности отношений есть притягательная сила, которую он, жестко стиснутый рамками положенного и недопустимого, не в состоянии понять, и это делает его на голову ниже Марии. Рамки следовало раздвинуть или даже сломать вообще, и лучшего помощника, чем Орех, для этого не найти.

— Сейчас присмотрим баб-с... Классных девочек тут, конечно, нет, ну да какая разница, нам же не жениться...

— Я не желаю связываться с проститутками, — надменно сказал Элефантов.

— Опять ярлыки! Смотри на вещи проще — в этом твое спасенье. Все бабы одинаковы. Стоит тебе уяснить эту простую истину, и ты уже никогда не будешь мучиться любовными переживаниями.

— И превращусь в животное, — прежним тоном проговорил Элефантов, но Орех пропустил его слова мимо ушей.

— Кстати, вношу поправку в свой совет: зачем тебе тратить на эту птичку столько денег? Я подберу ей замену с учетом всех твоих пожеланий: рост, упитанность, цвет волос...

— В тебе пропадает торговец лошадьми! — изрек Элефантов. — Лучше ее никого нет!

— Бедняга, ты зациклился. Верней всего от подобных заблуждений способна излечить дурная болезнь. Если понадобится хороший доктор — у меня есть...

— Я тебе морду набью!

Элефантова бросило в жар.

— Хо-хо-хо! А хорошо бить старых друзей? К тому же я тебя учил драться, а не наоборот! — Орех выпятил челюсть.

— А мне плевать!

— Это за тобой водится, потому и уважаю. В бой с открытым забралом, не считая врагов! Молодец. Но обязательно сломаешь шею, и никто тебя не похвалит. Скажут — дурак!

— Боря Никифоров похвалит. Он молодец. Раздел вчера на партсобрании этого индюка Кабаргина. И за соавторства липовые, и за чванство, некомпетентность. Не побоялся!

— Тоже неумно. Доплюется против ветра! Чего ж ты у него совета не спросил?

— А он всякой хурды-мурды не знает. Он правильно жить учит, честно.

— Ты был с ним всегда заодно.

— Был. Пока не сломался...

— Вот то-то! Помнишь, что я когда-то говорил? Все ломается! Рано или поздно.

— Не все. Никифоров не сломается, потому мне ему в глаза глядеть стыдно. Уверен, еще много есть людей таких, как он, только я их, жалко, не знаю.

— Нету их, потому и не знаешь. Нетути!

Элефантов уперся в Орехова долгим изучающим взглядом.

— Жалко мне тебя, бедняга.

— Себя пожалей.

— И себя жалко. Только я стал таким, как ты, сознательно и понимаю, что спустился на десяток ступеней вниз. А ты ничего этого не осознаешь.

Орехов зевнул.

— А какая разница?

И снова Элефантов подумал, что никакой особой разницы тут нет.

В его жизни опять наступила черная полоса. Мария вертелась в суматошном колесе ремонтно-приобретательских забот, в хороводе многочисленных друзей, разрывалась на части телефонными звонками, постоянно куда-то спешила. С Элефантовым она была обычно-улыбчивой, стандартно-любезной; и чрезвычайно занятой, вопрос о свиданиях отпадал сам собой.

Чтобы поговорить наедине, Элефантов поджидал Марию утром на остановке, но она приехала с другого направления. Откуда? Не скрывая раздражения, ответила, что была у портнихи.

— В восемь утра у портнихи?

Невинный вопрос, обнажающий всю нелепость ее объяснения, привел Марию в ярость:

— А почему, собственно, я должна перед тобой отчитываться? Кто ты такой?

Элефантов растерянно молчал, сраженный откровенной враждебностью и расчетливой безжалостностью тона.

— Ты же никто, понимаешь, никто!

Мария прошла сквозь него, как через пустое место. Цок, цок, цок — постукивали об асфальт высоченные каблуки. Независимая походка, гордо вздернутый подбородок. Отставая на шаг, за ней плелся уничтоженный Элефантов.

— Ты все хочешь выпытать, расспрашиваешь обо мне Спирьку, Эдика! — Нежинскую распирало от негодования, она остановилась, повернув к Сергею злое красивое лицо. — Что тебя интересует? Хочешь, чтобы я сказала: "Сережа, после развода (она не забыла вставить это реабилитирующее "после развода") я спала с тем, с тем, с тем?"

Резкими жестами она загибала пальцы — один, второй, третий...

"Не хватит пальцев..." — мелькнуло в оглушенном сознании.

— Это идиотское желание разложить все по полочкам, вместо того чтобы довольствоваться тем, что есть!

Мария снова двинулась к институту, бросив через плечо:

— ...Тем более что претендовать на большее ты не можешь!

Элефантов как привязанный потащился следом. Кабан с простреленным сердцем иногда пробегает несколько сот метров, пятная кровью жухлую желтую траву или ослепительно белый снег. Но на асфальте, как ни странно, крови не было. Впрочем, еще не все выстрелы сделаны.

— Ты почему-то решил, что имеешь на меня исключительное право. Думаешь, я не чувствую, что с тобой происходит, когда мне звонит Эдик, Алик, Толян? Ты бы хотел отвадить их всех и остаться один! Свет в окошке!

Хотя последняя фраза сочилась сарказмом, Элефантов беспомощно объяснил:

— Я же люблю тебя...

— Брось! — Мария презрительно отмахнулась. — Помнишь, как это начиналось? "Нептун" помнишь? Ты хотел похвастать перед друзьями — вот и все! И усадил рядом с собой на заднее сиденье!

— Подожди, подожди, — Элефантов встрепенулся.

Он хорошо помнил тот вечер, и свои сомнения, и то, что Мария сама выбрала место рядом с ним. Нацеленные в самое уязвимое жаканы упреков пролетели мимо. Благородное негодование Нежинской было игрой, и сознание этого придало ему силы.

— Опомнись, милая! А то договоришься до того, что я совратил невинную девушку!

Мария опять отмахнулась, не желая слышать его возражения.

— Когда ты вызвался помочь мне с научной работой, я думала, что это от чистого сердца, для моей пользы...

— А для чего же? — Элефантов остановился, будто ударившись лицом о фонарный столб.

— Для зависимости! — Мария пронзила его ненавидящим взглядом.

От чудовищной несправедливости этого обвинения у Сергея перехватило дыхание.

— Дура. Ты просто дура!

Язык сам произнес слова, которых он не посмел бы сказать Прекрасной Даме, ноги круто развернули туловище и понесли прочь, телом управляли рефлексы прежнего Элефантова, не сносившего оскорблений, а новый жалко надеялся, что Мария догонит, извинится и разрыва, несмотря ни на что, не произойдет, хотя прекрасно понимал тщетность этой надежды.

Возмущенное цоканье каблучков растворилось в шуме начинающего день города, а для Элефантова все было уже кончено.

Ничего не видя вокруг, он добрел домой, разбито провалялся три часа в постели, уткнувшись лицом в мокрую подушку, потом, следуя въевшейся в плоть привычке к порядку, пошел в поликлинику и получил освобождение от работы. Диагноз: переутомление, нервное истощение. Рекомендовано получить консультацию у психоневролога.

К психиатру Элефантов не пошел. Он сидел дома, глотал пригоршни транквилизаторов и целые дни проводил в глухом оцепенении, много спал, старательно вытеснял из памяти подробности и детали своей беседы и учился переносить не проходящую ни на минуту ноющую боль в душе.

Когда ой вернулся на работу, то с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, и Мария была такой же, как прежде, разве что держала себя с ним чуть суше, чем с остальными. Внешний, видимый всем слой жизни оставался вполне пристойным, благополучным, а более глубокий и скрытый от глаз окружающих струился теперь для него отдельно, был сумрачным и тоскливым, тем более что тайная жизнь Марии оставалась яркой, красочной и веселой. Он определял это по ее улыбке, по возбужденному шушуканью с привлекательной блондинкой Мартой Ереминой, которая стала заходить к подруге почти каждый день, по отрывкам телефонных переговоров с чрезмерно накрашенной Верой Угольниковой, по односложным, чтобы не поняли посторонние, ответам в плотно прижатую к уху трубку, по понимающему хихиканью в ответ на шутки невидимых собеседников.

Стараясь уберечься, Элефантов выходил из лаборатории, как только Нежинскую просили к телефону, медленно гулял по коридорам, иногда спускался вниз, во внутренний дворик, неспешным, прогулочным шагом проходил в невидимый из окон закоулок и со всего размаха ввинчивал кулак в кирпичную стену. Но отвлечься удавалось только на миг, когда в мозг ударяла первая, самая острая волна боли, потом, когда он не торопясь шел обратно, рассеянно полизывая ссадины, боль в разбитых фалангах жила на равных с той, другой, не заглушая ее, и облегчения не наступало.

Потом он возвращался на место, органично вписывался в рабочую обстановку, и никто ничего не замечал, кроме одного человека: он знал, что Мария чувствует его внутреннее состояние, видит его полную растерянность, смятение и боль, понимает, что причиной этому — она сама. И он подсознательно ожидал, что Женщина-Праздник придет ему на помощь, ведь от нее одной зависело его восприятие окружающего мира, и, конечно, ей об этом было известно.

Но Мария никак не проявляла свою осведомленность и, судя по всему, не собиралась приходить к нему на помощь. И такое бессердечие, безжалостность Прекрасной Дамы угнетали Элефантова еще больше, чем все ее предыдущие поступки.

Мир сузился, он загнанно выглядывал наружу через черную с острыми рваными краями щель, пьянки с Ореховым не помогали ее расширить — даже во время самого развеселого застолья щемящая боль в сердце не отпускала, а утром похмелье добавляло к душевным мукам и физические страдания.

Карпухин прислал письмо, торопя с обоснованием темы, он писал также, что Кабаргин развил активное наступление на методологически ошибочную, чуждую нашей науке теорию внечувственной передачи информации, пропагандируемую безответственным выскочкой Элефантовым, и советовал подготовиться к серьезным сражениям. В последнем абзаце профессор интересовался успехами Нежинской и недоумевал, почему она не поддерживает связь с научным руководителем. Завершалось письмо выражением надежды на трудолюбие и способности Сергея, которые только и могут обеспечить достижение поставленной цели.

Элефантов бросил конверт в ящик и больше о нем не вспоминал.

Сияющий Орехов принес радостную весть: приехал Семен Федотович и готов "отгрузить хрусты", можно прямо сегодня.

— К черту! — ответил Элефантов. — Я передумал продаваться.

— Дурак, продаются все! Не обязательно за деньги: должность, квартира, почести, женские ласки — что угодно может служить разменной монетой!

Орех даже охрип.

— Разница лишь в цене. Десять тысяч — достаточная сумма, чтобы тебя стал уважать каждый, кто об этом узнает! Обычно продаются гораздо дешевле!

— А по-моему, женщина называется продажной независимо от того, за сколько ее купили. И я не желаю уподобляться этим!..

Орех поднял руку.

— Подумай хорошо, Сергей! Десять штук тебе никогда не заработать.

— Плевать мне на твои десять штук, — устало сказал Элефантов. — И на всех, кто продается, кто покупает и кто в этом посредничает.

Орех побагровел.

— Тогда какого черта ты морочишь голову солидным людям?! Из-за тебя и я попал в глупое положение! С какими глазами я приду к Полковнику?! В общем, так, — он перевел дух. — Больше я с тобой никаких дел не имею! А ты сядь перед зеркалом и подумай, что у тебя есть и что ты потерял!

Вряд ли Орехов предполагал, что Элефантов последует его совету. Итог коротких размышлений оказался убийственным: в активе не было ничего! Ничего...

Вспомнился давно прочитанный в фантастическом сборнике необычный по сюжету рассказ: атомная война — нажата роковая кнопка, вспыхнул ослепительный шар, и все кончено... Но в мертвой пустыне чудом уцелел крохотный кусочек жизни. Не атомное убежище — обычная вилла, тонкие стены, зловещий мутный свет проникает сквозь покрытые радиоактивной пылью стекла, но люди внутри живы. Смертоносное излучение не может им повредить, потому что они защищены Светлым Кругом любви и счастья. Их воля и любовь мешают невидимой неуловимой смерти проникнуть внутрь дома, поэтому опасней жестокого излучения любое сомнение, недоверие, недостаток любви... У Элефантова тоже был свой Светлый Круг, в котором он чувствовал себя защищенным и неуязвимым. Но любовь он предал, волю потерял...

"Здесь нет моей вины: рок, судьба... И необыкновенно сильное чувство к Марии".

"Найти себе оправдание проще всего, — возразила вторая половина его "я". — Нежинская тоже легко объяснит себе бессердечие и жестокость отсутствием чувств к тебе, влечением к кому-нибудь другому, да мало ли чем еще. А как ты оправдаешься перед Галиной? И Кириллом?"

Предательство не имеет смягчающих обстоятельств, Элефантов это прекрасно понимал, и возразить ему было нечего. Мелькнула мысль о зеленом чехле в шкафу. Традиционный конец банкротов...

Несколько раз звонили из головного института Калина и его зам, оставляли и без того известные Элефантову телефоны, просили с ними связаться. Он собирался сделать это со дня на день, но каждый раз откладывал: не знал, о чем говорить и на что соглашаться, в его жизни царила полнейшая неопределенность и еще жила надежда на восстановление отношений с Марией.

Как-то после работы Марию встретили Еремина и Угольникова, оживленно болтая, они пошли рядом — броские, яркие, нарядные. Элефантов с Дореевым отставали шагов на пятнадцать, Сергей с болезненной чуткостью улавливал слова и фразы, обостренной интуицией восполнял пробелы, когда проехавший автомобиль или громыхающий трамвай заглушал звонкие голоса.

Марту и Веру пригласили в ресторан какие-то парни, но их трое, и они попросили прихватить подружку для комплекта. Марии предлагалось дополнить компанию, чтобы развлечение было полноценным.

Предложение знакомиться с посторонними мужчинами для ресторанного веселья должно было оскорбить Марию. К тому же она до предела занята, страдает от головных болей и каждую свободную минуту спешит провести с сыном. Элефантов был уверен: откажется, дав понять, что такое времяпрепровождение не для нее.

Но Мария соглашалась идти в ресторан, ее интересовал только один вопрос: что собой представляют предполагаемые спутники и можно ли будет "убежать в случае чего".

Еремина и Угольникова в один голос заверили: "Ребята хорошие, убегать не захочешь..." Мария засмеялась и сказала, что доверяет мнению подруг.

Подслушанный разговор просветил Нежинскую как рентген. Знание правил постыдных игр, в которых уход из ресторана домой является запрещенным ходом, готовность следовать этим правилам, делить красиво сервированный столик с незнакомыми мужчинами, получающими право требовать ответных услуг, — все это не оставляло места иллюзиям.

Спирька был прав. С ней действительно может переспать каждый. Почему бы и нет? Если отсутствует фильтр чувств, разборчивости, взыскательности... Каждый. Кто захочет. И кто может оказаться полезным. Или вызовет ответное желание. Или просто будет достаточно настойчив. Почему бы и нет? С ее пониманием "свободы", взглядами на "друзей", со свободными подружками, считающими семью помехой и имеющими отдельные квартиры.

От боли в душе Элефантов скрежетал зубами.

Между делом лечь в постель с новым "другом" для нее так же привычно, как сходить в кино. Ни бури эмоций, ни трепетного волнения, ничего. Она не сохранит привязанности, не строит планы на будущее, не договаривался о свиданиях. Спарились и разбежались. Но в пухлой, исписанной записной книжке остаются координаты партнера. Так хороший хозяин прячет в кладовку найденный гвоздь, гайку, шайбу — когда-нибудь пригодится.

Она чрезвычайно практична, тут Спирька тоже прав. "Друзья" подобраны, как инструменты в мастерской, разложены по возможностям: продукты, промтовары, стройматериалы, железнодорожные билеты, "фирменные" вещи, транспорт, индпошив — и так далее, на все случаи жизни. Не беда, что они забыли про нее, позвонит — вспомнят, охотно окажут требуемую услугу и переспят с ней еще разок. Она для них такой же инструмент, как и они для нее, а когда обе стороны придерживаются одинаковых правил, нет поводов для разногласий и обид.

Правда, некоторые, имеющие такую же склонность к слюнтяйству, как и он сам, не могут или не хотят забыть ее и зачисляются в действующий резерв: постоянно крутятся вокруг, оказывают услуги, из кожи вон лезут, чтобы угодить... И получают иногда то, что для них так много значит, а для нее ничего не стоит. И радуются объедкам с чужого стола, хотя выглядят смешными и жалкими.

Элефантов вспомнил Васю Горяева, визиты которого к Марии представлялись теперь совершенно в ином свете. Был ли он в действительности несчастным влюбленным? И так ли уж безуспешно добивался взаимности? Они посмеивались над ним, и Мария смеялась тоже, но были дни, когда она отпрашивалась с работы на несколько часов — к врачу, портнихе или куда-то еще...

Тогда Элефантов еще не подозревал, что может стоять за подобными отлучками, и потешался над Нежинским, который, не заставая жену на месте, с явным беспокойством расспрашивал, где она и когда придет. Н-да... Как он теперь понимал это волнение!

Да и многое стало понятным. Как пелена с глаз! Элефантов прозрел.

Он приписывал ей мысли, которые никогда ее не посещали, и чувства, которых она никогда не испытывала, находил сложность в натуре простой, как кафельная плитка.

Прекрасная Дама... Гордая, честная, бескорыстная... Идиот, Господи, какой идиот! Но как можно было не видеть очевидного? Ну понятно: в любимой женщине легко отыскать те черты, которые хочется. И все-таки... Ведь он до определенного времени сомневался, но потом поверил ей во всем и сразу. Элефантов вспомнил их первое объяснение в больнице, и забытый с детства спазм обиды бессовестно обманутого, верящего в идеалы мальчика перехватил горло. Слова, жесты, слезы — все было ложью. Тебе нужна тонкая ранимая натура? Пожалуйста, получай! Хочется иметь единомышленницу, думающую так, как ты? Бери, не жалко! Рецепт прост: правильные слова да немного артистизма...

Она не особенно старалась, решающую роль играло его собственное воображение. И все же фальшь ощущалась, расхождения между словами Марии и ее поступками накапливались и приводили его в смятение, а каждая попытка выяснить отношения натыкалась на явное раздражение и неподдельную злость. Еще бы! Ведь своими глупыми притязаниями на любовь, верность он посягал на весь ее уклад! Хотел лишить многочисленных нужных инструментов, лишить права знакомиться с кем и где она хочет, права с кем хочет кататься на машине и ложиться в постель...

А что предлагал взамен? Себя! Ха-ха-ха! Не имеющего ни денег, ни полезных знакомых, ни широких возможностей! Не умеющего облегчать жизнь, доставать красивую одежду, вывозить на шикарные курорты!

С точки зрения практичной деловой женщины, предлагаемая сделка была полностью проигрышной. Хотя... Сделать для нее диссертацию не сможет больше никто. Но это слишком далекая перспектива, такая же абстрактная и малореальная, как какие-то там марсианские каналы. Для игр, к которым она привыкла, он предлагал слишком крупную ставку.

И потом — канитель с диссертацией, даже при условии, что основную работу он возьмет на себя, требовала от нее значительных усилий. А надо признать, как ни неприятно, но никуда от этого факта не денешься, что очаровательная, интеллигентного вида Мария относилась к людям со стратегией поведения низшего типа, которые приносят более значимые, но отдаленные цели в жертву ближайшему удовлетворению своих потребностей.

Так что, с ее точки зрения, сделка была проигрышной по всем статьям.

Но он не предлагал сделку! Он признавался в любви, писал ей стихи, дарил цветы — обращался к ее душе, не сомневаясь, что она способна понять и правильно оценить его порывы! И от этого она, наверное, начинала ощущать себя дрянью и, чтобы избавиться от неприятного ощущения, била наотмашь в самые уязвимые места, передергивала факты, подтасовывала слова, искажала события, и в результате виноватым оказывался он. Но сама-то она знала, что он ни совсем не виноват, и ненавидела его за это, как предатели ненавидят предаваемых ими людей.

Внезапно мелькнула догадка настолько ужасная, что у него ослабели ноги и вспотел лоб. Новый облик Нежинской предсказывал другое объяснение недомоганию, которое Элефантов посчитал последствием купания в холодном озере и заглушил антибиотиками! Он вспомнил слова Орехова в ресторане и ощутил прилив дурноты: во всем, что касалось теневых сторон жизни, тот был ясновидцем!

На другой день он пошел в поликлинику, усатый врач поздравил его с "боевым крещением" и посоветовал не унывать.

— Ничего страшного, вроде насморка. Через неделю будешь здоров! Только в следующий раз не затягивай, бывают варианты похуже!

Как большинство медиков этой специальности, он был циником.

Неделю Элефантов сидел в унизительных очередях, получал болезненные уколы, сдавал анализы, белый кафель процедурной напоминал мертвецкую — наверное, потому, что внутри у него было холодно и мертво.

Когда усатый весельчак поздравил его вторично, на этот раз с окончанием процедур и "возвращением в большую жизнь", он не испытал ни радости, ни облегчения. Мир рухнул, все летело в тартарары, ничего хорошего и чистого больше не существовало.

Прекрасная Дама умерла, придя к Нежинской, он попросил вернуть адресованные покойной письма и стихи. Объясняться Элефантов не собирался, но, когда Мария удивленно-озабоченно начала расспрашивать, что случилось, он не удержался. Она разыграла изумление, попыталась убедить, что произошло недоразумение, какая-то нелепая ошибка, игра была безупречной, но с обычными неувязками концов и фальшивыми нотками. Элефантов сорвался и высказал все, что накопилось на душе. Ему сделалось страшно от тех слов, которые он бросал в красивое лицо Марии, но еще страшнее было оттого, что он говорил чистую правду. Мария разыгрывала ярость, а скорее всего ярость была подлинной, потому что вина, свежо ощущаемая во время напугавшего ее внезапного визита Элефантова месяц назад, успела бесследно выветриться, начисто забыться, и она, пожалуй, действительно чувствовала себя безгрешной.

Последовала безобразная сцена, в которой перегоревший Элефантов участвовал как зритель. Оглушенный разум плохо воспринимал происходящее, он только отметил: даже искаженное злостью лицо Марии оставалось красивым — еще одна несправедливость в длинной цепи связанных с ней несправедливостей, унижений и обид, испытанных им в последнее время.

Ему хотелось, чтобы все кончилось как можно быстрей, и наконец он дождался. Мария сунула ему пакет с письмами и какой-то сверток, сказав напоследок почти спокойно:

— Так меня еще никто не оскорблял. И я никого... Ты испортил мне настроение. И это все, что ты мог. Ведь набольшее тебя не хватит?

В голосе слышалась издевка, но уже потом Элефантов понял, она хотела узнать, не собирается ли он рассказать кому-нибудь о случившемся и приклеить ей позорящий ярлык, как полагалось по правилам известных ей игр.

Он отрицательно покачал головой.

— Прощай.

Мария распахнула дверь.

— Я и тогда, три года назад, жалела, что была близка с тобой" и сейчас жалею.

— Наверное, потому, что я хуже всех этих твоих...

Дверь захлопнулась прежде, чем Элефантов закончил фразу.

Механически он спустился на несколько пролетов, вдруг понял, что держит в руках мешающий газетный сверток, заглянув, обнаружил бельевой гарнитур — единственный подарок, сделанный им Марии, и бросил яркий комок душистого шелка в черную лязгающую пасть мусоропровода.

На строительной площадке Элефантов сжег письма, глядя воспаленными глазами, как корежатся стихи, превращаются в пепел ласковые, нежные слова. На душе было пусто, затхло и страшно, словно в разграбленном и оскверненном склепе.

Мир поблек, краски выцвели, силы иссякли.

Вдруг судьба обожгла, как крапивою, И, не веря, трясу головой, Что кобылка, до боли любимая, Оказалась распутной и злой...

Маленький Сергей стоял рядом с дедушкой Мимо, жалея умирающего жеребца. И немного — себя!

"Хватит, Серый! Все ясно, точки над "и" расставлены, надо брать себя в руки. Черт с ней, жизнь продолжается!"

Но по-прежнему солнце сияет, Зеленеет трава на лугах, И другие кобылки играют На высоких и стройных ногах!

Он пытался взбодрить себя, но это не удавалось. Перебираясь через рельсы башенного крана, посмотрел вверх. Кабина находилась напротив окна Марии. Интересно, что она сейчас делает? Он испытал болезненное желание заглянуть в квартиру Нежинской и тут же понял, что произошло самое худшее: даже после всего случившегося Мария не перестала для него существовать!

В правильных и поучительных книгах, прочитанных Элефантовым, на последних страницах обязательно торжествовала справедливость: добродетель побеждала, а порок примерно наказывался — ударом шпаги, приговором суда или, по крайней мере, всеобщим презрением. Закрывая книгу, он был уверен, что разоблаченному злодею нет места в жизни и, даже избегнув физической гибели, тот неизбежно обречен на моральную смерть.

Но, в отличие от художественного вымысла, реальная действительность не обрывается на сцене развязки, а течет дальше, буднично пробегая тот момент, на котором любой писатель обязательно поставил бы точку. И оказывается, что закоренелый преступник не сгинул навечно в ледяных просторах севера, а, отбыв свой срок, возвратился в привычные места, приоделся, набриолинил остатки волос, вставил вместо выпавших золотые и фарфоровые зубы, прикатил к морю и посиживает на веранде курортного ресторана, кушая цыплят-табака и посасывая коньяк-под ломтики ананаса. И, представьте, не отличается от веселящихся вокруг курортников, потому что клеймить лбы и рвать ноздри каторжникам перестали больше ста лет назад.

А что же говорить о каком-нибудь мелком негодяе! Вчера он, красный и потный, ежился под взглядами товарищей, выслушивал гневные слова, боялся протянуть руку сослуживцу, а сегодня оклемался, ходит с улыбочкой, будто ничего и не было!

Перипетии отношений Элефантова с Нежинской не стали достоянием общественности, страсти кипели и отношения выяснялись в глубинном слое жизни, недоступном посторонним взглядам. Верхний, видимый слой казался гладким и незамутненным.

Впрочем, окружающие отметили замкнутость и угрюмость Элефантова, но отнесли это на счет неудач в научной работе. В Нежинской никаких изменений не произошло. Она не проваливалась сквозь землю, не ссутулилась, не утратила царственной походки и гордой посадки головы. Такая же общительная, веселая и обаятельная, как обычно. На людях она вежливо здоровалась с Элефантовым, хотя без свидетелей обходилась с ним, как с пустым местом, явно давая понять, что он — жалкое ничтожество, с которым порядочная женщина и знаться не желает.

И если бы Элефантов испытывал такие же чувства, их судьбы могли разойтись навсегда, как пересекшиеся в океане курсы двух приписанных к разным портам судов. Но с ним творилось нечто совершенно непонятное; он презирал Нежинскую и вместе с тем продолжал любить Прекрасную Даму. Его по-прежнему волновал ее смех, голос, быстрые, чуть угловатые движения, тонкая девчоночья фигура. И напрасно он убеждал себя, что Прекрасной Дамы нет и никогда не было, существует только оболочка, алчный порочный оборотень, принявший ее облик — двойственное чувство разрывало его пополам.

Мучило одиночество и ощущение брошенности, оттого, наверное, и забрел в холостяцкую квартиру Никифорова, где раньше часто проводил вечера и куда в последнее время избегал заходить. Здесь ничего не изменилось: рабочий беспорядок на столе, улыбающийся хозяин в неизменном растянутом трико и клетчатой рубашке с вечно оторванной пуговицей.

Как всегда, Элефантов отказался от супа из концентратов и яичницы на маргарине, пока хозяин варил кофе, полистал бумаги на столе и удивился, тоже как всегда, целеустремленности, с которой непрактичный, не приспособленный к житейской жизни Никифоров двигался вперед в профессиональной сфере.

— Доктором скоро станешь?

— Сейчас с этим тяжело, — отмахнулся Никифоров. — Не хочется тратить время на оформительскую волокиту и бег через бюрократические барьеры. Потом видно будет. У меня сейчас вырисовывается неожиданный поворот, вот послушай.

Кофе неожиданно оказался хорошим, и Элефантов даже расслабился на продавленном диване, чего с ним не случалось уже давно.

Все было как раньше, когда они с Никифоровым говорили вечера напролет на любые темы, в основном острые, волнующие, и хотя не всегда полностью сходились во мнениях, но хорошо понимали друг друга.

— А у тебя, я слышал, не заладилось? И вроде руки опустил?

Элефантову не хотелось обсуждать эту тему.

— Расскажи лучше, как разгромил Кабаргина?

— Земля слухом полнится! Все подходят, спрашивают... Велика доблесть: сказать кретину, что он кретин!

— Многие не решаются. Орехова помнишь? Предрекал, что ты сломаешь голову.

— Орехов? Предприимчивый молодой человек, который хотел купить у нас якобы списанные осциллографы? Хм... Вполне вероятно! Те, у кого рыльце в пуху, никогда не выступают против начальства. А также лентяи, бездари, карьеристы. Им необходимо быть удобными: ведь безропотность и покорность — единственное достоинство. И мне нашептывали: напрасно ты так, как бы хуже не вышло!

Никифоров улыбнулся.

— А чего мне бояться: не пью, не курю, взяток не беру, с женщинами тоже не особенно... Даже на работу не опаздываю! Темы заканчиваю успешно, в сроки укладываюсь, процент внедрений — самый высокий в институте. Потому очень легко говорить правду! И Кабаргин, заметь, без звука проглотил критику. Он же прекрасно понимает, что ничего не может мне сделать!

— Я тоже так считал. Но у сидящего наверху много возможностей нагадить на нижестоящего, несколько раз приходилось убеждаться. Помнишь, как он отменил мне библиотечные дни? А сейчас представился случай навредить по-крупному — вообще рубит тему!

— Знаю, слышал, — кивнул Никифоров. — Только высокие каблуки роста не прибавляют. В жизни существует определенная логика развития: каждый получает то, чего заслуживает, и никакие уловки, хитрости не позволяют обойти эту закономерность.

— Тогда на земле должны царить справедливость и гармония, — зло усмехнулся Элефантов. — Ты впадаешь в идеализм чистейшей воды! Вон сколько кругом сволочей, мерзавцев, приспособленцев, процветающих, вполне довольных собой!

— Отдельные частности, да еще взятые в ограниченном временном диапазоне, не могут отражать общую картину. В конечном счете жизнь все расставляет по своим местам. Правда, если вычертить график, некоторые точки окажутся выше или ниже: кто-то урвал больше положенного, кто-то недополучил своего. Но в целом...

— Я знаю одного парня, который побоялся стать точкой ниже графика справедливости, — перебил Элефантов. — Начал суетиться, менять себя в угоду окружающим, поступать вопреки принципам, в суматохе совершил предательство... Когда дурман прошел, он ужаснулся и мучается в спорах с самим собой — можно ли оправдаться логикой, не укладывающейся в твой график?

— Так не бывает!

Никифоров поучающе покачал пальцем перед носом собеседника.

— Негодяев не мучают угрызения совести!

— А если он не негодяй? Обычный человек, в какой-то миг проявил слабость... И раздвоился...

Никифоров посмотрел испытующе.

— Случайно раздвоился? Не знаю... Только скажу тебе так: он пропащий человек. Надо либо иметь чистую совесть, либо не иметь никакой! Половинчатость немыслима. По логике развития, о которой я сейчас говорил, обязательно перерождается и вторая половина: с самим собой примириться легко — и вот уже нет никакого внутреннего спора! Процесс завершен — перед нами стопроцентный негодяй!

Элефантов поморщился.

— Чересчур прямолинейно!

Он поймал себя на мысли, что повторяет упрек Орехова в свой адрес.

— А если вторая, добрая, половина сохраняется без изменений? И примириться с самим собой не удается? Что, по твоей логике, должно последовать тогда?

— То, что много раз описано в классике, — будничным тоном сказал Никифоров, — безумие. Или самоубийство.

В разговоре возникла пауза. Элефантов допил свой кофе, Никифоров отнес чашки на кухню.

— Если бы человеческие пороки были наглядны, как бы все упростилось!

Никифоров хмыкнул.

— Радужная оболочка вокруг каждого? Доброта, честность, порядочность — светлые тона, подлость, похоть, коварство — черные... Так, что ли?

— Хотя бы. Тогда все мерзавцы вымрут, как блохи на стерильной вате.

— Ошибаешься, Серега, — Никифоров привычно свалил в раковину грязные чашки. — Эта публика так легко не сдается! Перекрашивались бы сами, чернили других, срывали и напяливали на себя чужие цвета! А то и попросту объявили бы, что черный и есть признак настоящей добродетели... Кстати, так и сейчас делается. Вручили же орден Победы человеку, не выигравшему ни одного сражения! И ничего, нормально: одобрили, единодушно поддержали... — Никифоров пустил струю воды и склонился над раковиной. — Пойми, дело ведь не в отдельных негодяях. Люди таковы, каковыми им позволяет быть общество. Создай режим наибольшего благоприятствования Личности — настоящей, с большой буквы, и все станет на свое место! Умный, порядочный начальник возьмет такого же зама, потому что не боится подсиживании, тот подберет по себе начальников отделов, те — сотрудников. И кому будут нужны посредственности, болтуны, вруны, подхалимы? Они сразу же выпадут в осадок, и ни машин, ни дач, ни пайков...

Никифорор повернулся, потряс мокрыми руками, стряхивая капли, поискал глазами полотенце, потом машинально погладил себя по бедрам, где трико было заметно вытерто и засалено.

— Только кто ж это все отдаст? Поэтому сейчас, когда царствует серость. Личность никому не нужна, наоборот — выделяется, мешает, раздражает, надо подогнать ее под общий уровень. Как? Элементарно. Общественное выше личного — и все тут! Кто сделал открытие? Коллектив! Неужели сразу весь? И Петров с Сидоровым? Они ведь не просыхают! А вклад внесли, и не смейте принижать роль простого народа!

Войдя в роль, Никифоров повысил голос, но тут же опомнился и печально усмехнулся.

— Серости выгодна всеобщая серость. Пусть тянут лямку: высиживают до конца работы, томятся на собраниях, безропотно едут в скотские условия сельхозработ, добывают еду, бьются в очередях за шмотками, всю жизнь ждут квартиру, получают убогие радости — кино, заказ на праздник, спаривание в супружеской постели, "белое" или "красное" под селедочку с картошкой... А кто изобрел? Все! К черту объективные критерии, мы сами будем определять, кто чего заслуживает!

Никифоров грузно опустился на колченогий стул.

— А ты вылазишь со своим внеплановым энцефалографом и не благодаришь за то, что использовал казенное оборудование и рабочее время, не расплачиваешься соавторством. Имеешь наглость думать, что обязан только собственным способностям, что твой мозг не куплен за сто восемьдесят рублей в месяц. Словом, грубо нарушаешь правила игры...

— Плевал я на эти правила, — вставил Элефантов.

— Или эта твоя экстрасенсорная связь, — не обратив внимания на реплику, продолжил Никифоров. — Какова идейно-методическая основа твоих разработок? В любой момент тебя могут объявить апологетом, низкопоклонником и лжеученым. А то и идеологическим врагом! И то, что будто бы у тебя в руках, лопнет, как мыльный пузырь. Мне кажется, что эта неопределенность положения и угнетает тебя в последнее время.

— И что же, на твой взгляд, я должен делать?

— То же, что и раньше. Я никогда не подделывался под обстоятельства, и ничего — живу! Хотя многие считают, что живу плохо, — Никифоров обвел рукой вокруг. — Зато как умею. И ты делай то, что считаешь правильным. Вкалывай, не оглядывайся на других, не приспосабливайся. У тебя один выход — дать результат. Официально признанный результат. Если запатентуешь прибор или метод экстрасенсорной связи, чтобы ни один руководящий осел не мог объявить твои исследования чепухой, считай, что ты победил. Вольно или невольно, но с тобой начнут считаться и, до крайней мере, не смогут отнять сделанного. Словом, надо пахать, рвать жилы, не оглядываться на недругов, и тогда никакие кабаргины страшны не будут!

— Терпенье и труд все перетрут, — саркастически подхватил Элефантов. — Тебе надо быть проповедником. Или профессиональным утешителем.

Никифоров его не убедил. Терпеливо ждать, пока восторжествует справедливость, не хотелось. Тем более — его судьба могла оказаться частным случаем, не отражающим общей закономерности. Когда он смотрел на чистенькую, модную, красивую Марию, ему казалось, что так оно и есть.

Нежинская преуспевала, находилась в полном согласии сама с собой и с "окружающими. Ее, безусловно, не мучили угрызения совести, если она и вспоминала о существовании Элефантова, то с раздражением.

"Она рассчитала точно: о тебя можно вытереть ноги и выбросить, как грязную тряпку, никакими неприятностями это не грозит", — издевательски констатировало его второе "я".

Мысль о том, что Мария, обходясь с ним так, как она сделала, учитывала его неспособность к решительным действиям, угнетала Элефантова с каждым днем все сильнее...

Значит, мне следовало убить ее?"

"Следовало быть мужчиной, а не тряпкой. С Ореховым она никогда не позволила бы таких штук!"

"Я же не Орехов!"

"Оно и видно", — не унимался сидящий внутри злой бес.

Со стола лаборантки Элефантов почти машинально утащил две резиновые соски, которые надевали обычно на бутылочки с клеем. Аккуратно прорезал маленькими острыми ножницами отверстия в нужных местах, определенным образом вложил одну в другую. Действовал механически, будто кто-то другой водил его рукой.

Потом отстраненность исчезла, он выругался и бросил получившийся предмет в корзину для бумаг.

В конце дня Мария позвонила какому-то Гасило, любезно поблагодарила за мебель и пригласила в гости, на чашечку кофе. В голосе ее явно слышались обещающие нотки. Элефантова бросило в жар, когда вернулась способность думать, он понял, что Нежинская умышленно сделала его свидетелем разговора, прекрасно понимая, что причиняет боль, и желая этого.

Уходя с работы, он залез в урну, вытащил изготовленное утром приспособление и опустил в карман. Дома, мучительно размышляя, как быть, Элефантов снова швырнул перешедшие в новое качество соски в помойное ведро.

— Бред!

"Вот в этом ты весь! Недаром она умышленно пинает тебя, как безответную собачонку, которая заведомо не осмелится показать зубы!"

Внутренний голос, как всегда, был язвительным и беспощадным. И он был, как всегда, врав. Мария хотела, чтобы он корчился от ревности и бессильной ярости, глядя на часы, отсчитывающие время ее свидания с неизвестным мебельщиком Гасило, уверенная в том, что на большее он не способен. Так что, расписаться в своей ничтожности?

Элефантов ощутил чувство, заставлявшее в детстве ввязываться в неравные драки, и, сжав зубы, ринулся доказывать всем, а в первую очередь самому себе, что он не тряпка, не трус и не размазня.

Когда он прикручивал проволокой одноразовый глушитель к стволу штуцера, когда шел, спотыкаясь о кучи строительного мусора, к притягивающему и пугающему огоньку на седьмом этаже, когда лез по решетчатой черной громаде крана, он был уверен, что все кончится как в случае с Хлдютуновым и демонстрация готовности действовать "как подобает мужчине" успокоит и заменит само действие. Но, заглянув в окно Нежинской, Элефантов понял, что сам загнал себя в ловушку и отрезал путь к отступлению. Потому что на расстеленной постели сидел без рубашки мужчина, рассмотреть лицо которого на таком расстоянии было нельзя, а Мария, в легком халате, надетом, как знал Элефантов, на голое тело, вышла из ванной, она чистоплотная, как кошка, хотя можно ли назвать чистоплотной женщину, меняющую любовников чаще, чем простыню, на которой их принимает? — и того, что должно было сейчас произойти, прямо у него на глазах, он допустить, конечно, не мог.

Ах, если бы он сидел у себя дома — догадываться, даже знать — совсем не то, что видеть, — или если бы у него была безобидная рогатка — разбить стекло, спугнуть, предотвратить. Но вместо рогатки в руках смертоносный штуцер. Когда и кто успел его собрать, поднять рамку прицела?

Мария направилась к тахте, включила ночник, сейчас пройдет через комнату и уберет верхний свет, но раньше ваза на столе разлетится вдребезги, насмерть перепугав милую парочку и испортив им вечер... Мария мимоходом коснулась рукой прически гостя, так она ерошила волосы Элефантову, и улыбается, наверное, так, как когда-то ему, — ласково и откровенно.

Мушка прицела метнулась с вазы на левую сторону груди Нежинской, но в последнее мгновение, когда палец уже выбрал свободный ход спуска и все его существо сжалось в ожидании выстрела, Элефантов шевельнул ствол на долю миллиметра вправо, через девяносто два метра отклонение составило одиннадцать сантиметров, и пуля вместо того, чтобы пробить сердце Нежинской, оцарапала ей бок.

Но когда Кризис придет к убеждению, что в Марию Нежинскую стрелял не кто иной, как Элефантов, он не сможет предположить истинного мотива, руководившего им в тот момент.

Глава семнадцатая. РАЗВЯЗКА

На тень мотива Крылова натолкнула известная в определенных кругах Верунчик Статуэтка, поплатившаяся за пренебрежение своим и чужим здоровьем разбитым носом и двумя сломанными ребрами. В травматологии она долго жаловалась на превратности судьбы, из-за которых ей приходится безвинно страдать, чистыми глазами, явно ожидая сочувствия, глядела на Крылова, а он нетерпеливо дописывал протокол, спеша скорее проверить внезапно возникшую догадку.

Догадка подтвердилась: в регистратуре он нашел историю болезни Элефантова.

— Когда прочел, ну, думаю, круг замкнулся, — рассказывал инспектор Зайцеву. — Как в историях о Шерлоке Холмсе — торжество дедуктивного метода!

— Беда в том, что умозаключения Холмса невозможно подшить в дело. Никогда не задумывался? Каждый сюжет завершается блестящим описанием того, как могло быть совершено преступление. А так ли было на самом деле? Предположения великого сыщика чаще не подтверждаются однозначными доказательствами, и обвиняемый найдет имеющимся фактам десяток других объяснений! Мол, откуда я знаю, где бегала моя собака, вымазанная фосфором для забавы! Но по воле автора злодей сам обличает себя: нападает на детектива, пытается бежать... Аплодисменты, занавес закрывается! Хотя отчаянная выход — где-то подтверждение вины...

Зайцев только вернулся от прокурора и сейчас другими словами пересказывал собеседнику то, что выслушал несколько минут назад.

— Почему же твой шеф отказал в санкции на обыск? Нашли бы винтовку — вот и доказательство!

— А если бы не нашли? Прокурор считает, что преступник не станет хранить изобличающее его оружие, а неосновательный, на предположениях обыск у честного человека оскорбит его, причинит моральную травму, скомпрометирует в глазах окружающих! И следует признать, что он прав...

Следователь поднял руку, предупреждая возражения.

— ...ведь твоя находка в поликлинике тоже ничего не добавляет к доказательствам. Только подтверждает обоснованность предположений.

— Кстати, — Зайцев брезгливо скривил губы, — наша красавица оказалась предусмотрительной! Очевидно, обращалась к частному врачу, чтобы все шитокрыто... Вот ведь штучка! А сразу и не подумаешь...

— "Не бойся грешной быть, а бойся грешной слыть", — процитировал Крылов.

— Вот-вот. Ей совершенно ни к чему, чтобы дело кончилось судом и все ее грязное, хотя и импортное бельишко вывернулось наружу...

Они посидели молча, думая об одном и том же: скрытые, тщательно замаскированные пороки зачастую гораздо отвратительнее явных.

— Если перейти из сферы юридических оценок в область моральных категорий, то потерпевшим можно считать этого парня, — задумчиво проговорил следователь. — И по-человечески мне его жаль, хотя он тоже далеко не ангел. Как он там?

— По-моему, скверно, — ответил Крылов.

Инспектор не ошибался — Элефантову действительно было худо. Он сидел за письменным столом, бессмысленно вертя пачку сотенных купюр в банковской упаковке, бесконтактный энцефалограф пошел в серийное производство. Новенькие глянцевые бумажки не вызывали у него никаких эмоций. Может, из-за нереальности суммы, может, оттого, что он вообще был почти равнодушен к деньгам, может, потому, что проиграл игру, в которой эта тугая пачка ровным счетом ничего не значила.

Если бы немного раньше... Нет, все равно... Деньги не приносят счастья и не решают жизненных проблем. Хотя Орех считает иначе... Орех!

Элефантов оделся, небрежно сунул пачку в карман. По дороге он представлял, как тот удивленно выпучит глаза, потеряет на минуту дар речи, как оживленно затарахтит потом, и вопросы представлял все до единого: неужели успел у Полковника? Или тот сыну оставил? А может, с кем другим договорился?

А вот выражения лица Ореха, когда тот узнает, что, вопреки его предсказаниям, Элефантов заработал фантастическую сумму честным трудом, он не представлял. И очень хотел увидеть, как переживет тот крах твердых своих убеждений, непоколебимой уверенности в невозможности достичь материального благополучия иначе как всякого рода уловками, ухищрениями, мошенничеством. Потому и шел: наглядно подтвердить свою правоту теми аргументами, которые Орех чтил превыше всего. Порадовать себя напоследок.

Не получилось. Крах своего мировоззрения Орехов уже пережил накануне, во время ареста.

Известие Элефантова не удивило, впрочем, сейчас его было трудно удивить чем-нибудь. Он тяжело брел сквозь плотный, вязкий воздух, по щиколотки проваливаясь в асфальт. Толчок в спину он оставил без внимания, но его трясли за плечо, и он повернулся к изрядно поношенному субъекту, обнажавшему широкой улыбкой плохие зубы с тускло блестящими "фиксами".

— Серый, ты чего, пьяный? Или обкурился до одури? Я ору, ору.

— Пойдем, Яша, чего к приличным людям вязнешь, опять обознался, — плачущим голосом причитала невзрачная бледная женщина с плохо запудренным синяком на скуле и тянула фиксатого за рукав в сторону.

— Да отвяжись ты! Это же Сережа Слон, мы вместе в школе учились! Помнишь?

Элефантов посмотрел в маленькие бесцветные глазки, окруженные теперь густой сетью морщин.

— Помню, Голубь.

— Вот! — восторженно заорал тот. — А ты, дура, лезешь! Говорю тебе — кореш мой!

Женщина заискивающе улыбнулась и стала счищать с плеча Голубя засохшую грязь.

— Помнишь, ты меня чуть не зарезал? Голубь хлопнул Элефантова по плечу, его спутница бросила испуганный взгляд, но тут же недоверчиво покачала головой.

— Я уже завязал, — гордо сообщил Голубь. — Надоело сидеть, четыре ходки, сколько можно! По молодости два раза на квартирах рюхался, потом гоп-стоп пришили, а последний раз по-глупому — хулиганка. Вот она меня посадила!

— Яша, перестань, что человек про тебя подумает!

— Отвяжись! — Он привычно ткнул ее локтем. — Серый сам был приблатненный, да и сейчас за ним небось много чего есть! Точно, Серый?

— Точно. Такое, что тебе и не снилось.

— Неужто мокряк? Ну ты даешь! Пойдем, тут забегаловка рядом, потолкуем...

Опасливо втянув голову в плечи, женщина снова потащила его в сторону и вновь получила толчок в бок.

— Давай водки возьмем ради такой встречи, а то у меня от "чернил" желудок болит — язва проклятая... Трояк найдется?

— Можно разменять...

Элефантов вытащил пачку сторублевок.

— Спрячь!

Голубь отскочил.

— Ты что, сдурел? Так и сгореть недолго...

— А ну домой иди, кровосос проклятый, — неожиданно фальцетом завопила женщина и с отчаянной решимостью толкнула Яшку кулаком в шею. — Мало по тюрьмам мыкался? Хватит с бандитами якшаться!

Она с ненавистью посмотрела на Элефантова.

— Он, может, и правда людей убивает, мильены в кармане носит, а ты за него сидеть будешь! За две сотни четыре чреда отмотал, а тут всю жизнь просидишь!

— Пока, Сергей! Я по натуре завязал... — извиняющимся тоном проговорил Голубь и скрылся за углом.

— Вот люди! Напьются и хулиганят! — сочувственно сказал Элефантову какой-то прохожий. — Не расстраивайтесь. Чего обращать внимание на всякую пьянь!

Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком, совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем.

Такое чувство уже возникло — сразу после выстрела, когда он, спрятав оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника, кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И оттого особенно противно.

Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и превратиться в него полностью — это очень простой путь: ничего не надо специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие так и поступают.

Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома, условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась.

— Это наш сын, — сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в голосе его явно чувствовался непонятный сарказм.

Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил.

— Я тебя слушаю, — он нетерпеливо повел головой. — Что ты хотел?

Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел? Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул — бросили спасательный круг. Атак...

— Зачем ты пришел? — снова спросил Николай Сергеевич. — Что-то случилось? — Он непонимающе хмурился.

— Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас.

— Ха-ха! — оживился отец. — Проходи!

Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное объяснение.

— Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет? Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины...

— При чем здесь это? — растерянно заморгал отец.

— И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в походы... Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты больше его занят... Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор, директор института...

— Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? — обратился отец в глубину комнаты. — Я ничего не могу понять...

— Ерунду всякую мелет, — пояснила с кровати Ася Петровна. — Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не обращай внимания.

— До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом!

— Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, — услышал за спиной Элефантов. — Зачем он приходил? Я так и не понял...

Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов, свернул за угол.

"Надо было сразу, с утра идти к нему, — нервно подумал он. — Сейчас Игната Филипповича может не быть дома".

И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на полчаса.

— Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам?

Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку над "и".

Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя дорога... Все думали — особое задание, и он сам так считал. Оказывается, нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое произойдет с ним самим.

Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги — самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло отблескивали четыре шпалы в петлицах — недавно Грызобоев получил капитана, что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было.

Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, — грубую маску с презрительным выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах, преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях.

— Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык проглотил от страха?

Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево, лестница в подвал — и все. И ему действительно было страшно, пожалуй, впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона. Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его.

— Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, — зло сказал он. — И никогда не трусил. И язык не глотал!

— Читал твое дело, — мучнисто-белая с прозеленью — от абажура? — рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные листки. — Весь ты здесь, как голенький...

Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую эбонитовую трубку.

— У аппарата!

Дальше звук пропадал — в реальности Старик не помнил разговора, только общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением отказывался, говоря, что ему еще "надо разобраться с одним изменником". ("Это я изменник? — отстранение подумал Старик. — Неужели ребята поверят?! "), — его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала.

— Ладно, иди пока, подумай... Да напиши чистосердечное раскаяние... Утром придешь. И без глупостей — не мальчик!

Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант — бдительный, знающий службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем положиться. Образец подчиненного.

— Машину к подъезду. А этот пусть идет... пока.

По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления.

— Оружие?

— Верни... пока...

В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее.

Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались — слишком многое стояло на карте. Незначительная ошибка — своя или чужая, любая шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого результата, не говоря уже о провале, — могли дать повод для подозрений. А еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка, клевета...

Провалов в работе Старика не было, по крайней мере, он о них не знал, всего остального со счетов не сбросить, но, получив обратно холодный тяжелый пистолет и беспрепятственно пройдя мимо часового сквозь огромные, в два человеческих роста, обитые понизу медью двери, он мог абсолютно уверенно сказать: поводов для обоснованных подозрений у Грызобоева нет! Значит...

В спартанской обстановке ведомственной гостиницы Старик докручивал догадку, испугавшую при выходе из солидного кабинета.

Если его скомпрометировать и убрать, а еще лучше, чище и грамотнее — дать возможность сделать это самому, — тот, кто недостаточно знал Старика, мог однозначно рассчитывать, как он распорядится полученной до утра отсрочкой и возвращенным "ТТ"; если его опорочить, мертвого проще, чем живого, то автоматически потеряют доверие работавшие с ним люди, оборвутся связи с многочисленными источниками информации на оккупированной территории, обесценятся добытые с неимоверным трудом сведения, свернутся начатые им и замкнутые на него операции.

Это могло быть выгодно только коварному и изощренному врагу, оборотню, получившему возможность под предлогом борьбы за безопасность фронта и тыла одним махом срывать тщательно продуманные и перспективные планы командования.

В управление Старик шел в таком напряжении, в каком обычно переходил линию фронта. Утреннее мироощущение отличается от ночного большей рассудительностью, и он хорошо понимал, что такая логичная и убедительная для него самого догадка в глазах руководства будет выглядеть иначе — как попытка изменника спасти свою шкуру ценой оговора. Да и скорей всего, ему вообще не удастся попасть к кому-нибудь выше уровня Грызобоева. Но оставлять вредителя в святая святых Сизов не собирался.

Вчерашний липкий ужас беспомощности исчез бесследно: то, что в основе страшных обвинений лежало не ошибочное подозрение, а злонамеренный расчет, меняло дело коренным образом. Перед ним был враг, а как поступать с врагами. Старик хорошо знал.

Недооценив Сизова, Грызобоев допустил главный в своей жизни промах, и зря он надеется на правило отбирать оружие в приемной, потайную кнопку сигнализации и здоровенного адъютанта с беспощадным взглядом...

Старик двигался стремительно и неотвратимо, как мчится навстречу взрыву самонаводящаяся торпеда, намертво вцепившаяся в цель акустическими захватами. Собственная судьба его не интересовала, так как находилась за пределами поставленной самому себе задачи.

Многие считали Старика везунчиком, хотя чаще всего его удачи объяснялись железной волей, целеустремленностью и бесстрашием, но надо признать, что судьба благоволила к нему и иногда подбрасывала счастливый билет.

Пост на проходной он миновал беспрепятственно, расценив это как первую удачу, вытекающую из самоуверенности и недальновидности Грызобоева, но через несколько минут, столкнувшись с тремя мужчинами, выходящими из приемной начальника управления, понял, что дело не в еще одной ошибке оборотня, а в резком изменении обстановки.

Вид адъютанта, зажатого с двух сторон не уступающими ему телосложением спутниками, был жалок: распахнутый ворот, споротые петлицы, болтающийся клапан кобуры, а главное — лицо: растерянное, с перекошенным ртом и умоляющими глазами.

— Покажу... все... Я-то ни при чем... За него, гада, не ответчик, — мокро шлепали безвольные губы.

Порученец в приемной отвечать на вопросы не стал, другие сотрудники ничего не знали или делали вид, что не знают. Наконец замнач оперативного отдела, служивший одно время с Сизовым, рассказал, что Грызобоев минувшей ночью пойман на контакте со связником абвера и убит в перестрелке. Перед этим он развлекался в интимной компании, и Сизов понял, что уцелел только благодаря пристрастию оборотня к сомнительным увеселениям, которые даже заставляли его откладывать на завтра незавершенные дела.

— Дерьмо — оно кругом дерьмо! — только и произнес Старик и вытряхнул из правого рукава последнюю техническую новинку немецких диверсантов — тонкую, с авторучку, трубочку, бесшумно выбрасывающую на десяток сантиметров трехгранный отравленный клинок.

— Держи, вы таких еще не видели.

Старик открыл глаза. Трудно, даже невозможно было определить, с какого момента страшный сон перешел в неприятные воспоминания. А он пытался это сделать: если сон прервался до разоблачения оборотня — дурной знак, если после — счастливая примета. Когда-то давно они старались перед выходом на задание отыскать добрые предзнаменования в любой мелочи. Но шли независимо от того, находилось оно или нет.

Он встал, размялся, глянул в окно. Утро выдалось солнечным, но прохладным, приближение осени ощущалось все явственней. Старик пожарил картошку, выпил запрещенный врачами кофе, посидел на продавленном диване, сосредоточенно размышляя, и стал собираться.

Он надел клетчатую домашнюю рубашку, мятые брюки, лет десять валявшиеся в шкафу, и такой же старый, с потертыми локтями пиджак. Вещи висели свободно, и эта наглядность происшедших с ним перемен была неприятна.

Выгоревшую, с обвисшими полями шляпу Старик взял у соседа, заранее раздобыл очки, обмотанные на переносье изоляционной лентой, — глаза могли свести на нет весь маскарад, и он это знал.

Поглядев в зеркало, он оторвал пуговицу на вороте, подумав, потянулся за иголкой и добавил на месте отрыва несколько свисающих белых ниток. Двухдневная седая щетина придавала Старику неопрятный старческий вид, и сейчас он выглядел неухоженным, провинциальным дедом, неизвестно по какой надобности попавшим в город.

Внимание к деталям сохранилось еще с тех времен, когда ему приходилось погружаться в чуждый, враждебный мир, грозящий смертью за малейшую оплошность.

Во дворе гомонили дети, стукали кости домино, взревел и тут же заглох двигатель старой "Победы". Старик достал из ящика тщательно смазанный пистолет, вогнал в обойму, дослал патрон в ствол. Пошарил в карманах мелочь, нашел несколько двухкопеечных монет, порадовался, что не надо менять, — одной заботой меньше.

Соседи смотрели с недоумением, и Старик опять порадовался, что не столкнулся с Семеновым, тот задал бы кучу вопросов по поводу его странного вида.

Он медленно шел по улице среди знакомых домов и мирных людей и с каждым шагом все больше казался себе впавшим в детство стариком, играющим в давнюю, забытую всеми игру. Сейчас он не находился во враждебном мире, напротив — все, что его окружало, было привычным, близким и родным, это был его мир, который если и таил опасности, то как раз для тех, кого он собирался сегодня найти.

И Старик вдруг устыдился своего маскарадного костюма, пистолета, натиравшего левый бок, договоренности с Крыловым, отрывавшей того от законного отдыха. Другой на его месте вообще бы отказался от задуманного, но Старик не привык бросать начатое на полпути, хотя сейчас мало верил в реальность своего плана.

Он позвонил Крылову и сказал, что необходимость в его помощи отпала и он может отдыхать. Крылов возразил, и они условились, что Старик позвонит через час, расскажет о результатах, а если звонка не будет, Крылов выедет на место и будет действовать по обстановке.

Потом Старик приехал на тихую кривую улочку, подошел к маленькому аккуратному домику и постучал в зеленую калитку, представляя, как пост наблюдения фиксирует этот факт и какой шум поднимет завтра Мишуев.

Когда к нему вышла миловидная располневшая женщина (Надежда Толстошеева, 27 лет, жена младшего, старший — холостяк, а люди болтали об этой семье разное). Старик спросил Владимира или Николая, увидел, как напряглось лицо хозяйки, и услышал, что Их дома нет, когда будут — неизвестно и вообще непонятно, зачем они нужны совершенно незнакомому человеку.

Тогда Старик с простецкой откровенностью поведал, что он является родным дедом Вальки Макогонова, который поехал в гости к своим новым друзьям, брательникам Толстошеевым, Володьке и Николаю, а обратно не возвратился. Обеспокоенный дед приехал следом, в справочном получил адрес и хочет узнать, где его внук, а если здесь ответа не найдет, то останется только один путь — идти в милицию.

Надежда слушала настороженно, губы ее сжались, руки комкали какую-то цветастую тряпку. Сохранить незаинтересованный вид ей не удалось, а при последних словах в глазах явно мелькнул испуг.

"Знает, все знает, — подумал Старик. — Без деталей: кто за рулем, кто стрелял, да кого убили, да куда Валька делся — подробности ей не нужны, без них спокойней, а догадки не в счет, так легче прикинуться, будто живешь не с бандитами и убийцами да не на кровавые деньги жировать собираешься".

— Вообще-то муж сегодня обещал заявиться, — растерянно лгала хозяйка и этой ложью выдавала свое тайное знание, хотя приехавший в поисках внука простодушный старичок не мог бы определить ни растерянности, ни лжи, ни тем более предвидеть собственную участь, намек на которую читался в бегающем, беспокойном взгляде Надежды Толстошеевой.

— Заходите, дедушка, отдохните, а то знаете, как у мужиков, — кружка пива, потом стакан вина, потом бутылка водки... Вот и гуляют... На дачу поехали отдохнуть, да там и застряли...

Она сыпала словами, провожая Старика в дом, но, когда дверь на улицу закрылась, вдруг замолчала и обессиленно опустилась на старинный, обитый железными полосками сундук.

— А что, и Валек мой с ними загулял? — спросил дед Макогонова слегка неодобрительно.

— С ними, — готовно кивнула Надежда, и Старику стало ясно: она знает, что Макогонова нет в живых.

Но у деда пропавшего Вальки подобной ясности не было, да и быть не могло. Хозяйка оказалась не только красивой, но и приветливой, говорливой, обстановка в доме не внушала тревоги и беспокойства. Разве придет в голову, что ты неожиданный, крайне нежелательный свидетель, способный провалить так удачно начатое дело, а потому обреченный...

Дед Макогонова расслабился на кушетке.

— Отдохните, дедушка, я сейчас, в магазин и обратно...

В Толстошеевой появилась целеустремленность, очевидно, она приняла решение, как надо поступать.

Хлопнула дверь. Дед Макогонова исчез, как только шаги Надежды пропали вдали. Пружинистой кошачьей походкой Старик скользнул по комнатам, осматривая дом.

Три комнаты. Маленькие, опрятные, плотно заставленные. Хельга, набитая разномастным хрусталем и аляповато расписанным золотом фарфором, цветной телевизор под яркой шелковой накидкой, всюду ковры: на стенах, на полу в два слоя, свернутые в трубку по углам. Гимн дурному вкусу. Зато богато, значит, "не хуже, чем у людей".

В спальне Старик споткнулся о коробку из-под австрийских сапог, еще две белели под кроватью. Спекулирует она, что ли? Или обеспечивает себя по высшей норме? Скорее всего и то и другое. Братья часто заглядывают в бутылку, так что зарплат и левого заработка Владимира не хватит, чтобы так набить это "гнездышко".

На крохотной веранде оборудовано рабочее место: верстак, тиски, небольшой токарный станок. Здесь Владимир изготавливал запчасти к лодочным моторам, мотоциклам, здесь же, очевидно, сделал автомат. Все чисто убрано, ни стружки, ни пылинки, ни кусочка металла. Как он предполагал: подготовились к возможному обыску.

Старик вернулся на кушетку. Сейчас бы в самый раз позвонить Крылову. Вряд ли Надежда станет травить деда Макогонова крысомором или рубить его сзади топором — на такое она, конечно, не способна. А вот канал связи с мужем у нее имеется, и она, как верная, преданная жена, сообщит об опасном госте, пусть, мол, мужики сами решают...

Если бы Мишуев одобрил его план и операция была соответствующим образом подготовлена. Старику не пришлось бы сейчас ломать голову, прогнозируя дальнейшее развитие событий. Братья вряд ли сунутся в дом, тогда все просто: пост наблюдения засечет их, и капкан захлопнется. Слишком просто для таких предусмотрительных волков. Они предпримут что-то другое, хитрое, в чем не осведомленные о происходящих событиях наблюдатели могут и не разобраться.

Старик не заметил, как изменилось все вокруг, просто ощутил давно не испытываемое чувство опасности, исходящей отовсюду: от стен этого домика, богатой безвкусной обстановки, радушной хозяйки, выскочившей на минутку по своим, но тесно связанным с ним надобностям; вся атмосфера логова Толстошеевых была ненавидящей и враждебной. Сейчас он находился в чуждом, беспощадном мире и, как часто бывало, мог рассчитывать только на себя. Жаль, не стоит в прикрытии Крылов... Впрочем, не дождавшись звонка, он должен догадаться, почувствовать неладное и подоспеть на помощь, так уж случалось несколько раз.

Но сейчас Старик напрасно рассчитывал на любимого ученика, потому что он был отвлечен другим, неожиданно возникшим делом.

Не застав Старика, Элефантов отправился к полуразрушенному, обреченному на снос зданию, забрал из подвала футляр для чертежей и приехал к себе. Через несколько минут он появился на улице уже без футляра и быстрым шагом двинулся до боли знакомым маршрутом.

Нежинской дома не оказалось, но дверь была заперта только на один замок, значит, она вышла ненадолго и сейчас вернется. Он воткнул в замочную скважину записку, повертел и снова сунул в карман пачку денег.

Спускаясь по лестнице, Элефантов столкнулся с незнакомым молодым человеком, не заподозрив, что сам он знаком старшему лейтенанту милиции Гусарову и именно потому тот так старательно глядит в сторону.

Немного постояв на углу, Элефантов увидел, как незнакомец вышел из подъезда, направился к остановке автобуса, но передумал и резко свернул в переулок, а от остановки царственной походкой, с гордо поднятой головой прошла к своему дому Нежинская.

После этого Элефантов вернулся к себе в квартиру, сел в кресло, положив перед собой часы, и стал ждать. Ждать оставалось недолго, и дело упрощалось тем, что он избавился от необходимости принимать решение.

Решение должна принять Мария. Если она придет, он окончательно сдастся тому, другому, если же нет... Рука легко скользнула по мертвой стали штуцера...

Уход от самостоятельных решений есть проявление трусости.

Эта мысль сейчас не задела его. Каждый живет, как" ему нравится. И каждый считает, что уж кто-кто, а он живет правильно. Не сомневается в этом Ася Петровна, не сомневаются Николай Сергеевич и Наполеон, даже нудный толстяк Вова Зотов считает, что живет правильно!

Люди разные, и жизни у них никак не похожи, и потому совершенно очевидно, что все не могут быть правыми! Но каждый уверен, что ошибаются другие...

Ему, Элефантову, бытие того же Вовы Зотова кажется унылым и беспросветным. А тот доволен. И не понимает, зачем это Слон суетится, какие-то формулы пишет, приборы выдумывает, вместо того чтобы загорать на пляже да пиво пить — лучшего-то отдыха не бывает! А если бы узнал, что он, имея десять тысяч и диссертацию на выходе, стреляться надумал черт-те из-за чего, то и вообще сумасшедшим посчитал бы...

У каждого свои доводы, свои резоны. Семен Федотович, Орех, Иван Варфоломеевич и сейчас не думают, что неправильно жили! Другое дело — недостаточно хитры, изворотливы были, за то и корят себя, за то ругают!

"Да и ты, братец, — обратился к себе Элефантов, — тоже думаешь, что поступал правильно. Не думаешь? А почему же делал? Жену бросил с сыном, в грязи вымазался, преступником стал! От любви большой к Марии? Слабенькое оправдание! А она, в свою очередь, оправдается тем, что тебя не любила! И точка, нет виноватых! Только так не бывает. Все равно приходится расплачиваться — рано или поздно, наглядно или скрыто..."

Время вышло. Элефантов отстраненно взял оружие, заглянул в черное отверстие ствола, положил палец на спуск. В этот миг в дверь позвонили.

Чтобы не терять времени зря, Крылов решил допросить Нежинскую. Гусар понес повестку, а он смотрел в окно, обдумывая предстоящий разговор. Конечно, говорить правду не в ее интересах, но существует целый ряд тактических приемов, с помощью которых можно заставить ее изобличить Элефантова. Но, честно говоря, Крылову не хотелось этого делать. Первый раз в жизни он не стремился любой ценой разоблачить виновного. И так же, как Зайцев, испытывал сочувствие к Элефантову. Может быть, оттого, что сам не так давно мог, пожалуй, наделать глупостей из-за Риты.

Рита... Отношение к ней после посещения семейства Рогальских изменилось. Чуть-чуть, в неуловимой степени. Исчезла пронзительность чувства, ощущение праздничности от общения... Сущая ерунда. То, чего у многих никогда и не бывает, без чего женятся и выходят замуж, счастливо живут всю жизнь и торжественно отмечают золотую свадьбу.

Гусар вернулся запыхавшимся.

— Вручил?

— Ее не было, бросил в почтовый ящик. А на улице встретил, возвращалась домой...

— Значит, найдет.

— Это точно. В почтовом ящике повестку, а в замочной скважине записку, обе приглашают на час дня. За неявку по повестке — привод, по записке — самоубийство. Интересно, что она выберет? Впрочем, женщинам свойственна гуманность, так что к тебе она не придет...

— Элефантов? — не то спросил, не то уточнил Крылов. — Черт, дотянули резину!

— Можно?

На пороге, обаятельно улыбаясь, стояла Нежинская. Как всегда, безупречно, со вкусом одетая, ухоженная и красивая.

— Вы пришли на полчаса раньше. Почему?

— О, чтоб сэкономить время. Я договорилась встретиться с подружкой полвторого — надо заехать по женским делам в одно место... Вы же меня долго не задержите?

— А к человеку, который ждет вас до часа, вы не собираетесь? — не сдержался Гусар.

Лицо Нежинской стало холодным.

— Вы не только крутитесь возле моего дома, но и читаете то, что не вам адресовано! Стыдно!

— Как вы думаете, он действительно может покончить с собой? — спросил Крылов.

— Какое мне до этого дело? Пусть делает что хочет! Он же психопат!

— Как и ваш бывший муж?

— Почему вы лезете в мою личную жизнь? Кто дал вам такое право?

Нежинская изменилась в мгновенье ока — куда девались обаяние и очаровательная мягкость! Злая фурия в красивой маске.

— Мне давно говорят, что вы выясняете совсем не то, что требуется, как досужая сплетница. Даже пытаетесь заглянуть ко мне в постель! Ну и как, интересно?

Она презрительно улыбнулась, как будто уличила Крылова в неблаговидных, позорных делишках.

— Не нервничайте, Мария Викторовна. Расследование велось по всем правилам, хотя многое в нем вам пришлось не по нраву, — спокойно сказал Крылов. — Здесь требуется точность во всем, а точность-то вы и не любите. Потому что начинаете запутываться в мелочах, так как никогда не говорите правды до конца.

— Ну, знаете ли!

— Знаю, знаю! Многое знаю. И вашу поговорку на первом допросе... Помните, насчет того, что вам не везет, дескать, третий раз попадаете к врачам? Первый раз — авария, третий — выстрел, а в связи с чем вы лечились второй раз? Мы с вами так и не выяснили этот вопрос. Тогда...

— А сейчас?!

Презрение, холодное убивающее презрение волнами заливало кабинет, и тон был ледяным и уничтожающим.

— А сейчас вы ждете смерти Элефантова и порадуетесь ей, потому что благодаря этому останетесь такой же чистенькой, аккуратной и пахучей, как всегда, и исчезнет реальная возможность по уши вымазаться в...

— И что из всего вашего монолога следует? Хотите отдать под суд мен я?!

— Жизнь вынесет вам приговор. В компетенцию милиции и суда подобные вещи не входят.

— Тогда к чему эти рассуждения? Что из них следует?

— Только то, что вы — шлюха.

— Что?!

Бледное лицо Нежинской вспыхнуло пятнами, глаза расширились. Она вскочила со стула, сделала шаг вперед, но, наткнувшись на тяжелый взгляд Крылова, замерла.

— Это вам даром не пройдет! — страшным голосом сказала она. — Вас выгонят со службы! Я буду жаловаться!

— К сожалению, жаловаться по этому поводу вы можете только на себя, — сказал Крылов в прямую спину и бросил взгляд на часы.

Без четверти час.

— Быстро машину! — приказал он в селектор дежурному и вместе с Гусаром бросился вниз, чуть не сбив на лестнице Марию Викторовну Нежинскую.

Ровно в час Крылов позвонил Элефантову. В квартире что-то упало, послышались бегущие шаги, дверь распахнулась настежь, и, увидев, как озаренное надеждой лицо хозяина скривила гримаса разочарования, Крылов перестал жалеть, что оскорбил Нежинскую.

Упредив движение хозяина, инспектор шагнул через порог. Элефантов бросился назад, но опять не успел: майор первым ворвался в комнату, поднял и разрядил штуцер. Элефантов оцепенело опустился на пол.

— Сядьте в кресло, — резко бросил Крылов, но владевшее им напряжение отступало, и он смягчил тон.

— Если хотите облегчить свою участь, я напишу в рапорте, что мы пришли по вашему вызову. Это все, что я могу для вас сделать.

— Мне все равно, — еле слышно выдавил Эле — фантов.

— Зови понятых, — приказал Крылов Гусару. — Будем оформлять протокол добровольной выдачи оружия...

Вернувшись в отдел, Крылов позвонил Зайцеву и доложил обстановку.

— Как он? — спросил следователь.

— Пишет явку с повинной. Это будет еще одним смягчающим обстоятельством.

— А что, есть и другие?

Через толстое стекло, делившее дежурную часть пополам, Крылов посмотрел на склоненную голову Элефантова, стекающие по лбу капли пота, закушенную до крови губу.

— Есть. Да ты и сам знаешь — их здесь целый вагон.

И, вспомнив любимую присказку следователя, добавил:

— И маленькая тележка.

— Сейчас приеду, — вздохнул на другом конце провода Зайцев. — Если бы ты знал, как мне не хочется вести это дело.

— Знаю.

Крылов не испытывал ни малейшего удовольствия от успешно завершенного расследования, скорее наоборот — усталость и раздражение, как бывало при неудачах.

— Сообщи родственникам о задержании, — попросил он Гусара. — Скажи, что могут принести передачу.

Он поднялся в свой кабинет, развалился на стуле, закрыл глаза. Все-таки Старик в очередной раз оказался провидцем. Старик! Его как током ударило!

— Мне кто-нибудь звонил? — нервно спросил он в трубку внутренней связи.

— Нет, — удивленно ответил дежурный — Я бы передал...

Черт! Старик должен был сообщить, что у него все в порядке. Правда, в кабинете никого не было, но он бы обязательно перезвонил дежурному!

Все это Крылов додумывал на бегу. Через минуту оперативная машина мчала его по известному адресу. Но он безнадежно опоздал.

Надежда Толстошеева вернулась через полчаса. В авоське она принесла булку хлеба, кусок колбасы и бутылку вина — вся улица могла видеть, что она собирается хорошо угостить гостя, как и положено доброй хозяйке.

— Покушайте, дедушка, проголодались небось с дороги, — ворковала она, накрывая стол, — и винца по рюмочке выпьем, за приезд к нам...

Дед Макогонова для приличия отказывался, говорил что-то про котлеты в вокзальном буфете, но видно было — закусить он не прочь, а уж против выпивки и подавно не возражал.

Надежда Толстошеева подливала умело: ее рюмка оставалась полной, а Старик, который пил только водку да когда-то давно спирт и шнапс, скрывая отвращение, прикончил бутылку сладковатого дешевого портвейна.

Он отметил нервозную суетливость хозяйки, поймал быстрый оценивающий взгляд на опьяневшего деда Макогонова, ощутил спад владеющего ею возбуждения и понял, что скорее всего она звонила из автомата возле магазина, получила определенные инструкции, добросовестно их выполнила, и теперь дело приближается к развязке.

— Что-то нету непутевых, — глянув на часы, скучно проговорила она и тут же заставила себя продолжить прежним, весело-оживленным тоном, — а поезжайте-ка сами за ними — так верней будет! Дачный поселок, участок пяты и...

"Почему пятый, а не двадцать седьмой?" — подумал Старик. Дачи у Толстошеевых не было, поэтому названная хозяйкой простая цифра отражала только ограниченность ее фантазии. Впрочем, нет — вот как складно дальше заворачивает!

— ...Деревянная дача, голубая, под шиферной крышей, да вам любой покажет, у нас яблоки вкусные, все берут, потому каждый знает...

Значит, они будут ждать у въезда на дачный участок и вызовутся проводить его на встречу с внуком...

Надежда вывела пьяненького деда Макогонова во двор, избегая встречаться с ним взглядом. Покачнувшись, Старик оперся на ее локоть и почувствовал, что Толстошееву бьет нервная дрожь. Конечно, неприятно провожать человека туда, куда она провожает доверчивого провинциального дедушку. Особенно после того, как принимала его у себя в доме, угощала, пила за здоровье.

— Точно покажут дачу-то?

— Конечно, дедушка, не сомневайтесь.

Неприятно, но не смертельно. Надежда переживет это так же, как пережила все происшедшее ранее. Будет спокойно спать, открыто смотреть в глаза соседям, сослуживцам. Они-то ничего не знают, а значит, ничего и не было. Правда, остается еще свое собственное знание, его не выбросить, не вытравить, не убить. Тяжкий грех на душе — крест на всю жизнь...

Но с собой можно договориться, оправдаться, найти какие-то смягчающие обстоятельства. Дескать, трудно было, тяжко, а я решилась, чтобы дом спасти, семью уберечь... Благородство сплошное, и только. Она и действительно оберегает сейчас свой чистенький, аккуратный домик, хельгу с дорогими сервизами, свои модные сапожки, содержимое тяжелых шифоньеров, спрятанные где-то кровавые тридцать четыре тысячи, своего мужа-убийцу и своего деверя-убийцу. Каждый человек имеет за спиной что-то свое, что он любит, ценит и готов защищать любой ценой. Любой. Что тут жизнь какого-то чужого старого придурка, который сам виноват, поскольку узнал что не следовало и влез куда не надо!

— А вот как раз такси, — обрадованно закричала Надежда. — Скажите шоферу: дачный поселок, а там пятый участок спросите. Деньги есть или, может, дать?

— Есть, дочка, спасибо, — растроганно поблагодарил дед Макогонова. — Дай Бог, еще свидимся.

У Надежды дернулась щека, но улыбка осталась — ненатуральная, будто нарисованная.

"Обязательно свидимся, сучка", — подумал Старик, останавливая медленно катящее по улице такси.

— Дачный поселок! — нарочно громко сказал он водителю, садясь на переднее сиденье, и обернулся посмотреть, слышала ли Надежда, ведь ей, очевидно, нужно сообщить родственникам, что все идет по плану...

Но женщина не вышла на улицу, зеленая калитка плотно закрылась. Наверняка смотрит сквозь щели забора, дожидаясь того момента, чтобы броситься к телефону.

"Нам тоже встретится телефон", — удовлетворенно подумал Старик, чувствуя, как проходит сковывавшее его напряжение.

Один звонок — и операция вступит в завершающую фазу. Они зря предоставили опьяневшему деду эту кратковременную свободу действий.

"Возле главпочты остановимся", — хотел сказать он, но не успел: на краю тротуара с поднятой рукой стоял человек.

— Возьмем попутчика?

Не дожидаясь ответа, таксист тормознул, и потрясенный Старик, как сквозь вату, услышал отрепетированный диалог:

— На Дачный поселок не довезете?

— Садись, в самую точку попал, как раз туда едем...

Нет, бандиты не оставили ему свободы действий. Потому что когда водитель, задавая необязательный вопрос, первый раз повернулся лицом, он понял: за рулем такси — Николай Толстошеев. Старик видел только фото, к тому же тот отпустил бороду, нахлобучив кепку на правый глаз, надел темные очки, и все же Старик узнал его безошибочно. Так же как "проголосовавшего" человека, ловко прыгнувшего на заднее сиденье, прямо ему за спину.

— На миг он потерял самообладание: слишком неожиданно обернулось дело, да еще в тот момент, когда, казалось, опасность позади. Но те мгновения, которые понадобились, чтобы прийти в норму, естественно вписывались в заторможенность реакции пьяного, поэтому вопрос деда Макогонова хотя и прозвучал с опозданием, подозрений у братьев не вызвал.

— Так вы тоже на Дачный едете? Мне там пятый участок нужен, не покажете?

— Покажу, дед, не бойся, и пятый, и сорок пятый, — натужно хохотнул сзади Владимир Толстошеев, но веселого тона не вышло, и он, поперхнувшись, замолчал.

— Внук загулял с друзьями на даче, вот и еду искать, — словоохотливо пояснил дед Макогонова водителю. — А где тот участок — Бог его знает...

Николай Толстошеев смотрел прямо перед собой, из-под фуражки выбегали и стекали по щеке крупные капли пота.

— Хорошо, провожатый нашелся, — дед Макогонова дружелюбно обернулся к Владимиру Толстошееву, — теперь небось не заблудимся.

В машине было нежарко, но Владимир тоже потел и вытирал лицо ладонью. Конечно, и им неприятно, хотя и успокаивают себя, дескать, дед сам виноват, встал поперек дороги, надо спасать все.

А собственно, что "все"? Лодку или мотоцикл, которые можно купить, не привлекая излишнего внимания, и не особенно нужные в силу лени и устойчивых стереотипов проведения свободного времени? Атрибуты "зажиточной" жизни, важные для Надежды, но в общем-то малоинтересные им самим?

Что "все"? Деньги, отобранные у инкассаторов, большие деньги, распорядиться которыми им не хватит фантазии потому, что интересы убоги, а потребности примитивны и ограниченны? Ну, ежедневная доза дешевого портвейна, который в силу многолетней привычки уже не заменить более благородным напитком. Ну, третьеразрядные рестораны с несвежей икрой, разбавленным, заказанным для "шика" коньяком, показной угодливостью и беспардонным обсчетом официантов, потасканными девицами и сопутствующей возможностью заполучить ущерб для здоровья. Ну, пара-тройка нетрезвых летних месяцев, карты на пляже, гоготанье да дурацкая возня в воде, вечерние бары, выяснение отношений в подворотне, те же девицы с той же опасностью... Что еще? Все, точка!

И ради этого инкассатор. Валька, теперь не в меру бойкий дедок, ради этого постоянный страх, ухищрения, ночные кошмары, ожидание неминуемой, уж будьте уверены, расплаты — да в своем ли вы уме?

В своем. Вы считаете себя хитрыми и умными, удачливыми и смелыми, хотя сейчас, перед очередным преступлением, трусливо потеете...

Старик успокоился окончательно.

Такси вырвалось за город, на шоссе, ведущее к дачным участкам. Сзади машин не было. Знали ребята из группы наблюдения Старика или нет, они зафиксировали факт посещения дома Толстошеевых — и только. Если бы его страховал Крылов...

Ладно, к делу. Такси угнано недавно, какой-то ротозей пошел обедать и, наверное, только хватился пропажи, пока решится заявить — пройдет еще время, значит, рассчитывать на заслоны не приходится. Братья в летней одежде, автомат под ней не спрячешь, пистолет — тоже, разве что в машине, но скорее всего ножи — хватит для ничего не подозревающего пьяненького дедка, с лихвой хватит...

"Ой ли?" — усмехнулся про себя Старик, вспомнив похожую ситуацию, в которую ему довелось попасть почти сорок лет назад. "Опель-Адмирал" осторожно катился по узкой лесной дороге, он так же сидел впереди, рядом с рыжим Вилли — шофером и телохранителем майора Ганшке, сам майор развалился на заднем сиденье, возле него бдительно нес службу чрезвычайно исполнительный адъютант, не выпускавший из рук портфеля, который был нужен Старику больше, чем все пассажиры машины вместе взятые.

Этот участок леса полностью контролировался немцами, и во всей колонне только Старик знал, что через несколько минут на повороте, возле высокой сосны, идущий впереди бронетранспортер подорвется на мине, в замыкавший колонну грузовик с солдатами полетят гранаты и автоматные очереди, а штабная легковушка останется невидимой, за нее отвечает он сам, и надо опасаться Вилли с его чудовищной силой и мгновенной реакцией, да и Ганшке быстр и решителен, а у адъютанта всегда в кармане взведенный "вальтер".

Старик предельно сконцентрировался и, не поворачивая головы, увидел весь салон "Опель-Адмирала", себя, считающего метры до поворота, управляя со стороны, сунул собственную руку за отворот шинели и срастил ее с ребристой рукояткой готового к бою "люгера".

Старик еще раз усмехнулся.

Как бы повели себя потеющие Толстошеевы, если бы узнали, что перед ними не беззащитный хмельной, ничего не подозревающий дедок, а сотрудник уголовного розыска, вооруженный и готовый к отпору, сумевший в давнем военном лесу за несколько секунд перестрелять трех матерых гитлеровцев?

Шоссе сворачивало направо, к дачам, машина пошла прямо по проселку. Грамотно: сюда никто не ездит, через два километра лесопосадка и заброшенный песчаный карьер — очень удобное место. Надо перехватить инициативу, иначе можно опоздать.

Как всегда, в решительную минуту Старик почувствовал прилив энергии, а ощущение нравственного превосходства над бандитами было столь велико, что ему стало весело.

— Ну что, скоро приедем? — глупый дед Макогонова оживился, сел вполоборота к водителю, оглянувшись, подмигнул заднему пассажиру. — Сейчас найдем Вальку и все вместе разопьем бутылочку! У меня есть плосконькая, на триста граммов!

Он расстегнул пиджак и сунул руку к левому боку, очевидно, проверяя, цела ли заветная плоская бутылочка.

— Не мельтеши, мешаешь, — сквозь зубы процедил водитель, увеличивая скорость.

Второй пассажир сидел молча, зажав между коленями подрагивающие руки.

— Ах, мешаю! — с пьяной задиристостью оскорбился дед Макогонова. — Тогда тормози, не желаю с тобой ехать!

— Да близко уже, — водитель сильнее нажал педаль газа.

— А я не желаю! — куражился дед. — Высаживай!

Через пару сотен метров дорога делала поворот, как тогда, только вместо сосны — телеграфный столб.

— Па-а-а-думаешь, мешаю я ему! — бушевал дед Макогонова, раздражая братьев и облегчая их задачу оправдаться в том, что им предстояло сделать. — Я тебе деньги плачу! И еще угостить хотел.

Такси вписывалось в поворот, когда, придвинувшись вплотную к водителю, дед Макогонова вцепился в руль и резко рванул на себя.

Старик уже давно не схватывался врукопашную и не имел возможности убедиться, что годы берут свое и силы пока еще незаметно покидают тренированное тело. И когда ему не удалось сразу перехватить управление, он успел удивиться, в то время как устойчиво закрепленные рефлексы резко бросили левый локоть в лицо Николаю Толстошееву, тот ослабил пальцы, и Старик выкрутил наконец руль, машина пошла юзом, но короткой заминки оказалось достаточно, чтобы Николай Толстошеев успел сунуть Старику нож в левую лопатку за секунду до того, как такси врезалось в столб. Старик лежал метрах в трех от разбитой машины, на поросшем высохшей травой бугорке. Рана была безусловно смертельной, исключавшей, по мнению врачей, "возможность совершения целенаправленных действий". Скорее всего судмедэксперты не ошиблись, просто Старик в очередной раз сделал невозможное. Несмотря на заклинившую дверцу, он сумел выбраться из такси, дополз до тактически выгодного места и открыл огонь по уходящим бандитам. Три — выстрела — один промах.

Старший Толстошеев проживет еще два дня и успеет назвать адрес своего убежища. Там найдут большую спортивную сумку, на дне которой хранятся обернутые старыми рубахами самодельные автомат и два пистолета. Сверху, аккуратно упакованные в плотную бумагу и целлофан, инкассаторские деньги — все тридцать четыре тысячи без двухсот рублей.

Обыск у Надежды Толстошеевой ничего не даст, она будет чувствовать себя уверенно и все отрицать, но на аккуратном пакете обнаружат отпечатки ее пальцев; и внутри, на пачках с деньгами, тоже: то ли любовь к порядку заставила пересчитать добытую родственниками сумму, то ли желание подержать в руках, кожей ощутить долгожданное богатство.

На коллегии управления заслушают доклад Мишуева о проведенной операции, он отчитается, как всегда, умело, получится, что весь отдел особо тяжких во главе с ним самим действовал правильно, а Старик допустил самодеятельность, в результате чего и погиб. Правда, Мишуев не забудет добавить, что Старик руководствовался лучшими побуждениями и ему искренне жаль своего учителя.

Все сказанное Мишуевым уложится в канву происшедших событий, и логика его будет неуязвимой. Но генерал спросит, чего стоит правильность, не приносящая результата и вынудившая Старика действовать неправильно, на свой страх и риск, чтобы наконец добиться успеха ценой собственной жизни.

Мишуев смешается и ничего не ответит, первый раз в жизни его увидят растерянным. Через неделю Мишуева переведут в хозяйственный отдел, руководить материальным снабжением. Если бы Старик узнал о таком решении, он бы посчитал его очень разумным. Самого Старика представят к ордену, этого он тоже узнать не сможет, впрочем, он всегда равнодушно относился к почестям и наградам.

Однако все это произойдет потом, а сейчас Крылов стоял на повороте загородной проселочной дороги и остановившимися глазами смотрел на мертвого Старика, уткнувшегося лицом в жесткую, колючую траву.

Следователь диктовал протокол, врач стягивал в стороне резиновые перчатки, эксперт-криминалист щелкал затвором фотоаппарата. Впереди, метрах в сорока, проводила осмотр вторая следственная бригада, но Крылов даже смотреть не мог в ту сторону.

Формальности подошли к концу. Старика увезла унылая серая машина, Крылов на дежурной вернулся в город, но в отдел не пошел, а бесцельно побрел по улице.

Пружинила серая мостовая, качались серые дома, мелькали серые лица. Смерть Старика лежала на его совести. Если стоишь в прикрытии — обязан принять в себя нож или пулю. Не сделал этого — грош тебе цена, никаких смягчающих обстоятельств тут нет. Необязательность и ненадежность вообще не имеют оправданий.

Смеркалось, фонари еще не зажглись, кривые грязные проулки вывели его на окраину, где доживали свой век насыпные бараки и теснились уродливые блочные пятиэтажки. Крылов шел вдоль выщербленного бетонного забора зоопарка. Заледеневшая в сердце ярость мешала дышать, холодное напряжение сковало тело. Невропатолог прописал бы ему полный покой и пригоршню успокаивающих и снотворных таблеток.

За бесконечным забором тоскливо выл волк. Если бы он вырвался из клетки, перемахнул через ограду... Да нет, волк-то при чем... Сожравшая Старика наглая, кровожадная, ненасытная нечисть хуже любого зверя...

Крылов обогнул белый прямоугольник торгового центра, направляясь к троллейбусной остановке. За углом кто-то с блатной хрипотцой выкрикивал ругательства. Осторожно, будто боясь спугнуть, Крылов пошел на голос.

— Клал я на вашу очередь! — корявый упырь с не успевшей отрасти прической куражился у входа в бар. Его боялись, он это чувствовал и, шевеля чем-то в кармане, старался усилить эффект. — Кто хоть слово вякнет — шкифы выну! Ну, кто?

— Я вякну, — тихо, чтобы не выдал голос, сказал Крылов, подойдя сзади.

Упырь мигом обернулся, в руке оказалась бритва. Но тут же вурдалачья харя сморщилась, а когда расправилась опять, то оказалась обычной пьяной физиономией, да и бритва вмиг исчезла.

— Извиняюсь, начальник, с друзьями поспорил...

— Какой я тебе начальник! Я рабочий с "Красного молота", но укорот пьяной сволочи завсегда дам! Доставай свою железку!

Но упырь не хотел доставать бритву, он дергался и визжал, когда Крылов, не видя ничего вокруг, тряс его за грудки и тихо, сквозь зубы, цедил что-то страшное в мигом протрезвевшее мурло. Стриженый почуял неладное и не давал повода превратить себя в котлету, наоборот, тонко верещал и просил о помощи.

Потом бывшего упыря вырвали из рук Крылова, инспектор обрел зрение и увидел местного участкового с двумя дружинниками.

— Что с тобой, Саша? — удивился коллега. — Ты вроде не в себе! Поехали, подвезем до отдела.

Только в кабинете Крылов полностью опомнился. Домой, спать... Он опечатал сейф. Зазвонил телефон.

— Поздно работаешь! — судя по голосу, у Риты было хорошее настроение. — Не хочешь мне чего-нибудь предложить?

— Не звони мне больше, — хрипло ответил он. — Больше мне не звони, никогда.

Рита замолчала, потом что-то спросила, но Крылов положил трубку.

Следствие по делу Элефантова продолжалось недолго. Обвиняемый признал, что стрелял в Нежинскую, но объяснить причины преступления и руководившие им мотивы отказался. Показания потерпевшей тоже отличались краткостью: она совершенно не знает, почему Элефантов покушался на ее жизнь, очевидно, у него не все в порядке с психикой.

Жена Элефантова пришла в райотдел сразу же после сообщения Гусара. Когда задержанного известили, что его ждет женщина, он встрепенулся, разнервничался, а увидев Галину, обмяк и заплакал. Она регулярно приносила передачи, как могла, ободряла в теплых письмах. "Ты болел, — писала она, — а теперь болезнь прошла, и все будет хорошо. А суда не бойся, суд разберется по справедливости".

Нежинская на суд не явилась, представлявший ее интересы адвокат предъявил справку, что потерпевшая по состоянию здоровья не может давать показаний, так как ей противопоказаны нервные нагрузки.

При вынесении приговора суд учел отсутствие тяжких последствий преступления, исключительно положительную характеристику подсудимого, признание им вины и явку с повинной, а также другие смягчающие обстоятельства.

В результате Элефантова осудили на четыре года условно. Два года он строил химкомбинат — вначале был подсобным рабочим, потом каменщиком, работал добросовестно, перевыполнял план, за что и был освобожден условно-досрочно, как отбывший половину срока. Сразу же уехал из города с семьей, и больше о нем ничего не слышали.

Работы Элефантова в области внечувственной передачи информации получили признание, напряженность биополя повсеместно измеряется в мнежах, хотя почему у этой единицы такое название, никто не знает. Во многих поздних трудах исследователей данной проблемы имеются ссылки на статью неизвестной ученому миру Нежинской. Как случайному автору удалось на голом месте подготовить столь серьезную работу и почему не появились другие публикации, также остается загадкой.

Шли годы, медленно вращался маховик жизни, расставляя по местам людей, факты и события и таким образом, чтобы это отвечало логике справедливости. Александр Крылов с товарищами по мере сил старались, чтобы закономерность жизненного развития не нарушалась.

Лет через семь после описанных событий Крылов увидел вышедшую из двери инспекции по делам несовершеннолетних Нежинскую и с трудом узнал ее. Некогда гладкая кожа увяла, подернулась сеткой морщин, запавшие щеки и глаза, заострившийся нос, неопределенного цвета волосы. Как на давней неудачной фотографии.

Стояла поздняя осень, дул пронзительный холодный ветер, и она глубоко запахивала ворот потертого кожаного пальто. Разноцветные "Лады" проносились мимо, не притормаживая и не сигналя, никто не высовывался в окошки, не кричал и не приглашал прокатиться.

Зима была не за горами.

Ростов — Анапа — Кисловодск — Ростов 18.10.80 — 17.09.84г.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я