Евгений Козловский. Я обещала, и я уйду...

Библиотека

Евгений Козловский. Я обещала, и я уйду...

история любви и смерти

"ТИСКИНО"

Москва, 1992 год

Режиссер — Валерий Ахадов

Композитор — Микаэл Таривердиев

В главных ролях:

ИРИНА — Елена Корикова

АЛЕВТИНА — Ирина Акулова

ЗЯТЬ — Игорь Пушкарев

АНТОН СЕРГЕЕВИЧ, ВРАЧ — Олег Шкловский

ВАСЕЧКА — Павел Семенихин

ТАМАЗ — Зураб Макгалашвили

МАТЬ ТАМАЗА — Софико Чиаурели

ОТЕЦ ТАМАЗА — Бадри Барамидзе

02.11.90

Снега намело немного, и поверх его ветер со скоростью и визгом полунощного рокера гнал мелкую пыль. Здесь это называлось хакас.

Впрочем, внутри, в белом кабинете городской больницы, воздух был тепл и недвижен — только оконные стекла мерзко позванивали под аэродинамическим напором ночной — в пять часов дня — наружи.

Вертелись кассеты на стареньком «Репортере». Девушка в наушниках одну руку держала на оконном стекле, другую — с микрофоном — у рта, и последнее явно вызывало у интервьюируемого игривые ассоциации.

— Но согласитесь, Антон Сергеевич, по нынешним временам совсем не обычно, когда ученый на взлете бросает московскую клинику, медицинскую академиюѕ

— Трехкомнатную на Садовом, — в тон, хоть и не без пародийности, вставил ученый на взлете — девушка метнулась микрофоном в его сторону, отпустив поневоле стекло, которое тут же зазудело особенно противно, пронзительно.

— Хакас, — улыбнулась, как бы извиняясь за природу, и снова уняла рукою звон, перекрутила испорченный хакасом кусочек записи и продолжила, пытаясь по возможности восстановить ту, репортерскую, интонацию:

— Ничего смешного, и квартиру тожеѕ Чтобы в глухом сибирском городкеѕ

— И-роч-каѕ — перебил Антон Сергеевич и медленно пошел на девушку. — Просто я сдуру женился на бляди. На бляди из провинцииѕ Да еще прописал у себя. На Садовомѕ

— Антон! ну что вы! опять! — девушка досадливо выключила запись.

Нудно зазвенел хакас.

— Мне ваше интервью — позарез. Музыкальная школа вот уже где! не педагог. А получится хороший материал — возьмут в штат на радио. Вы ж обещалиѕ

Антон Сергеевич не слушал, надвигался, бормотал:

— Неразборчив, сам виноват. Вот и определил себе наказание: два года ссылки. Не разменяет квартиру — выгоню и все. С чистой совестью. Но увидев здесь, Ирочка, васѕ

— Интервью, Антон!

— Иди ты со своим интервью!

Девушка пыталась высвободиться из цепких, опытных рук, но так, чтобы по возможности не испортить отношений:

— Войдут!

— Кто войдет-то?! Половина шестого!

Тут Антону удалось заглушить девушкин рот собственным, рука пошла под тонкий черный свитер к и впрямь притягательной большой груди.

— Господи! — высвободила девушка лицо. — Разве не чувствуете: я в другом состоянии?!

— Постой-постой, — продолжал, сопя, доктор и влек Ирину к покрытому клеенкой деревянному топчану. — Приляг, давай-ка вот тут расстегнем, на спинкеѕ

— Антон же!!

— Дурочкаѕ Я и не пристаю вовсеѕ Осмотрю просто, — а сам пытался выпутать лифчик из-под задранного свитерка. — Осмотрю, понимаешь?! Осмотрю! Как врач!

— Погодите, Антон Сергеевич, — сказала Ирина холодно: ей, кажется, уже наплевать стало на сохранение отношений. — Если как врач — я сама, — и принялась раздеваться. — До пояса или совсем?

Антон смутился. Ирина ограничилась до пояса и улеглась на топчан:

— Ну, давайте-давайте, осматривайте.

Доктор подошел, явно сбитый с настроения, все же тронул — не удержался молочную железу. Тронул ещеѕ

— А ну вставай!

— Что, осмотр окончен? — иронически осведомилась Ирина. — Можно одеться?

— Нельзя! — почему-то вдруг заорал Антон Сергеевич. — Нельзя! — а сам уже мыл руки в углу, над раковиной, на ходу накидывал белый халат. — Так, — принялся безжалостно мять нежную полусферу. — Что-нибудь чувствуешь? Вот здесьѕ Здесь? Здесь? Ч-чертова провинция! Сейчас бы томограф! Ну ничего. Главное, чтобы наверняка.

Ирина оцепенело следила, как он достает, вскрывает одноразовый шприц, насаживает особую, страшную иглу, как, зафиксировав железными пальцами едва заметную, с горошину, шишечку, вкалывает с размаху — Ирина не ойкнула даже, губку не прикусила: словно бесчувственная! — высасывает нечто, на что и смотреть неприятно: кровь, жидкость какую-то — Ирина и отвернулась, чтоб не смотреть.

— Рак? — спросила как бы невзначай и, не дождавшись ответа, добавила с вызовом: — Ну и отлично!

— Куда уж лучше! — подтвердил Антон, проделывая с отвратительным содержимым шприца таинственные манипуляции.

— Интервью закончим? — принялась распутывать дрожащими пальцами провода полураздетая девушка.

— У тебя есть любовник?

— А что?

— Хорошо бы попробовать интенсивную половую жизнь. А еще лучше — забеременеть.

— Уж не вы ль собираетесь помочь?

— Прекрати истерику!

— Истерику? — расхохоталась Ирина. — И перестаньте на меня орать!

— Ты, главное, не волнуйсяѕ скорее всего, и не подтвердится.

— Еще как подтвердится, — шепнула Ирина.

— С чего ты взяла?! — Антон Сергеевич понял, что наговорил лишнего.

Ирина подставила ладошку под грудь, как бы взвесила:

— Отрзать? Ха! Так я вам и далась!

— Видывал я храбрых! — констатировал доктор. — А потом, когда поздно — в ногах валяются.

— Успокойтесь. Я валяться не стану. А над первым вашим предложением подумаю. Побрейтесь и ждите.

Антон машинально провел тылом ладони по и впрямь несколько колючей щеке, а Ирина, наскоро натянув свитер, в охапку схватив лифчик, шубу, шапку, магнитофон — вылетела из кабинета, из больничного здания, рванула, едва одолев напор хакаса, дверку «жигуленка», запустила мотор и взяла с места так, что машину аж развернуло.

Погнала по улицам на бешеной — в контексте — скорости, тормозила с заносом, вызывала походя предынфарктные состояния у встречных и попутных водителей, проносилась то под кирпич, то под красный, пока вдруг — вырвало из рук баранку — не ударила машину задком об угол бетонного забораѕ

Спрятала в ладони лицо. Посидела, приходя в себя. Выбралась наружу — осмотреть повреждения. Потрогала смятое крыло, непонятно зачем подобрала, да тут же и бросила, пластмассовые осколки фонарика.

Вернулась за руль и уже спокойненько тронулась с места.

Театральная вахтерша кивнула Ирине как знакомой, и та пошла пыльными закулисными коридорами-переходами, поднялась в звукобудочку. За пультом сидел тощий пятидесятилетний бородач в подпоясанном свитере с кожаными заплатами на локтях.

— А, Ириша! Привет. Заходи, — обернулся на мгновенье и снова уставился сквозь двойное звуконепроницаемое стекло в зал, на дальнем конце которого, на сцене, репетировали «Даму с камелиями».

Душераздирающую сцену Маргариты Готье с отцом сожителя прервал вскочивший на подмостки режиссер, стал объяснять, показывать.

— Музыку, Толя! — заорал вдруг истошно. — Дай этим бесчувственным ослам музыку!

— Чувственный осел, — буркнул бородач и нажал на кнопку. В зал понеслась трогательная тема из «Травиаты». — Что с тобой? — глянул, наконец, на Ирину внимательнее.

— Я, Толенька, уезжаю.

— Куда? когда?

— Насовсем.

— Стоп, стоп! — донесся голос со сцены. — Толя, дай сначала!

Толя включил перемотку, скрипки завизжали быстро и наоборот.

— Холодно здесь, — поежилась Ирина. — Ветер. На юг, на юг, на югѕ

— А и правильно, — отозвался Толя, пустив скрипочки. — С твоими даннымиѕ Это мы прибываем сюдаѕ на конечную. А тебеѕ Благословляюѕ — и сделал соответствующий жест.

— Почемуѕ на конечную?

— Блестящий выпускник Ленинградской консерватории, — продемонстрировал Толя себя. — Автор симфонии «Слово о полку Игореве». Помнишь, у Чехова? Жизнь человеческая подобна цветку, пышно произрастающему в поле. Пришел козел, съел — и нет цветка.

Ирина встала, пошла. Но задержалась в дверях:

— Послушай, Толя. Анатолий Ивановичѕ

Тот обернулся.

— Я тебе что, совсем не нравлюсь?

— Ты?

— Почему ты ни разу не попытался переспать со мною? Я ж тебе чуть не на шею вешалась.

— Ирочка, деточка!.. — состроил Анатолий Иванович мину уж-жасных внутренних мучений. — Я старый больной человек. Неудачник. Живу в общаге. Бегаю утром по крыше — чтобы аборигенки не смеялись. А сегодня, — развел руками, — дует хакас.

— Я не жениться зову — в постель. Впрочем, конечно: ты благороден. Ты в ответе за всех, кого приручил. Потому, наверное, и недоприручаешь. Или, может, тебе уже нечем? Возрастные изменения?

— О-го! — выразил Толя восхищение. — Злая! И не подумал бы!

— Я не злая! Я красивая! Я самая красивая в этом городе! Не так? И самая девственная! Смешно?

— Толя, Толя! ты чего, оглох?! — неслось истеричное режиссерово из зала. — Стоп! выруби!

Анатолий Иванович, буркнув под нос:

— Мейерхольд! — остановил скрипочки.

Режиссер снова полез на сцену: показывать. Покрикивал, помахивал рукамиѕ

— Так ты еще и девственница? — полуспросил-полуконстатировал Анатолий Иванович. — Как интересно! Или этоѕ метафорически?

— Фактически! — выкрикнула Ирина. — Тьфу! шут гороховый! — и побежала вон.

Возле машины ждал-перетаптывался квадратный парень.

— Опять? — спросила Ирина.

— Чо ты тут делала?

— А что, Васечка, нельзя?

— Он у меня допрыгается, твой ленинградец.

— Эх, был бы мой! Убьешь?

— А мне не страшно: я уже там побывал.

— Может, лучше меня убей?..

— Не-а. На тебе я женюсь.

— Точно знаешь?

— Точно.

— Ну и слава Богу.

— Где тачку-то раскурочила? Сколько тебе говорили: не можешь — не гоняй. Крылышко отрихтуем, а вот фонарьѕ

— А ты б, когда учил, меньше лапал, — я б, может, уже и моглаѕ Ладно, инструктор, садись! Садись за руль и вези куда хочешьѕ

— В смысле? — недопонял Васечка.

— В том самом, — вздохнула Ирина.

— Ну ты даешь!

— Ага, — кивнула и заняла пассажирское сиденье.

«Жигуленок» взвыл, вильнул задом, рванул за угол.

Белые лебеди с гнутыми роскошными шеями плавали под полной луною, отражаясь от глади пруда у подножья таинственного замка.

— Уйди, Васечка. Мне надо одеться, — сказала, не открывая глаз, лежащая на спине Ирина.

— Ты чо, не останешься?

Ирина чуть качнула головою.

— Чо ж я мать тогда отправлял?

Помолчали.

— Ладно, я терпеливый, понимаю, — татуированный Васечка встал, собрал одежду, скрылся за ситцевой занавескою, отделяющей альков от горницы.

Ирина села на постели.

— Вот я и женщина, — выдохнула едва слышно. Отвернула лоскутное одеяло, посмотрела на расплывающееся по простыне кровавое пятнышко. — Фу, гадость. — Помяла ладошкою грудь, ту самую, в которой Антон Сергеевич, кажется, обнаружил опухоль.

Подружка Тамарка, одноклассница, девица прыщавая и вообще некрасивая, работала на местной междугородной, в беленом толстостенном полуподвальчике старого, прошлого века еще, купеческого дома. Ирина подошла с задворок, прильнула к стеклу, присев на корточки — тамаркина смена! — и постучала.

Тамарка обернулась, узнала подругу, обрадовалась, отперла черный ход.

— Случилось чо?

— Заметно?

— Ничо не заметно.

— А чо спрашиваешь? — и Ирина повесила долгую паузу. — Ладно, Тамарка, беги.

— Ага. Постой, а чо приходила?

— Завтра заскочу, завтра, — и Ирина исчезла.

Тамарка стояла, недоумевающая, встревоженная, а в зальчике бухало, внушительно и невнятно:

— Астрахань, Астрахань! Пройдите во вторую кабину. Пройдите во вторую кабину.

Пока Ирина отпирала и открывала ворота, пес прыгал вокруг, пытаясь лизнуть в лицо, повизгивал восторженно.

— Хватит, Пиратка, хватитѕ Н вот, — порылась в кармане, бросила сигарету. — Наркоман!

Пират поймал лакомство на лету, отнес подальше, чтобы никто не отнял, принялся лизать, жевать табак.

Ирина завела машину во двор, вошла в сени, едва не опрокинув фанерный лист с замороженными пельменями, проломила ковшиком лед, глотнула воды.

В доме стоял храп и несло сивухой. Ирина брезгливо скосилась на комнатку, где спал зять. Сестра демонстративно не подняла головы от стопки тетрадок.

— Полунощничаешь? — бросила Ирина как можно нейтральнее, проходя к себе. — Твой опять нажрался?

— Сама-то где шляешься?

— Так, — пожала Ирина плечами и скрылась за дверью, повалилась, не сняв пальто, на кровать, обернулась к стенке, на которой висел немецкий трофейный гобелен: шестерка белых лошадей несет во весь опор карету — роскошная дама в окошке — а шевалье а la д'Артаньян на вороном скакуне пытается догнатьѕ

В дверь постучали. Ирина вскочила, принялась раздеваться со всею возможной беспечностью:

— Войди!

— Доктор твой приходил. Часа два дожидал.

Ирина внимательно глянула на сестру: знает — не знает, сказал доктор — не сказал? Поняла: знает.

— Подтвердилось?

— Вот, — сестра достала из кармана лабораторное стеклышко.

— Убери, — заорала Ирина. — Не хочу видеть!

— Он тебя завтра с десяти ждет.

Ирина взглянула на две фотографии на большом, накрытом салфеткою ришелье домодельном буфете: отца и матери: обе — в траурных рамках, перед обеими — вазочки с искусственными гвоздиками.

— Алька! Сколько раз маме операцию делали? И сколько она прожила? Как ее всю измучили, изуродовали. Рентген, химияѕ А толку? Сама рассказывала, что из их палаты ни одна дольше трех лет не протянула. Ни-од-на!

— Ей тогда больше сорока былоѕ

— Акселерация, — грустно улыбнулась Ирина. — А сколько папе делали переливаний, костный мозг пересаживалиѕ Судьба, Алька, судьба! Наследственностьѕ

— Это, — сестра суеверно умолчала название болезни, — по наследству не передается.

— Доктор сказал? — в иронии Ирины скользнуло пренебрежение к медицине.

— Но бороться-то все равно надо! Обязательно бороться! Помнишь про лягушку в молоке?

— Ты, Алька, как масло сбивать, ученикам рассказывай. А я уже взрослая.

— Да я ж тебяѕ

— Знаю-знаю. Выкормила. Ты мне как мать. Я тебе по гроб. Все, все, хватит! Спать хочу! Слышишь? уйди! хочу спать!

Алевтина на мгновенье застыла в обиде и вышла, привалилась к изнанке двери, заплакала:

— Все гордые: умирают, умирают!.. A я — дом тащи!

Ирина же водила пальчиком по гобелену и шептала:

— Ведь вы меня вывезете снова, правда? Вывезете, а?..

03.11.90

К утру хакас стих. Повалил мягкий, крупный снег. Ирина упихивала в багажник последние сумки. Пират носился возле.

— Ну-ну, Пиратка, — потрепала Ирина собаку. — Вот тебе, сухой паек, — полезла в карман, достала непочатую пачку, распечатала, аккуратненько разложила сигареты в будке. Пошла в дом.

Прощально-внимательно огляделась. Взяла с комода отцовскую фотографию, спрятала в сумочку. Сорвала листок с календаря, написала наискосок: пианино можешь продать. Уезжаю на юг. Ира. Совсем было собралась выйти, но вернулась с порога, сняла со стены гобелен с каретою.

Возле автомобиля стоял мрачный, похмельный зять.

— Раненько, — сказала Ирина.

— Молодая — учить-то! Куда загрузилась? — кивнул на заднее сиденье, на барахло.

— Развеяться. Погреться. На юг.

— В ноябре?

— В ноябре, — ответила и уселась в машину.

Зять стал перед капотом твердо, как памятник большевику.

Ирина высунулась:

— Отвали!

— Тачку оставь и ехай куда хочешь. На юг она собралась. Разобьешь аппарат.

— Машина моя! — крикнула Ирина, едва не плача. — Мне ее папа оставил.

— Ага, твоя! Мы на ей весь огород тащим, весь дом! А ну выходи!

Ирина щелкнула шпеньком-замочком, включила передачу.

— Не выпущу, — сказал зять и еще глубже врос в землю.

Ирина сжала зубы, прижмурилась и потихоньку отпустила сцепление. Зятя ткнуло капотом. Ирина притормозила. Родственник на карачках выполз из-под машины, поднялся, забарабанил по крыше. Ирина ударила по газу, оставила позади зятя, орущего на бегу:

— Эй! фонарь-то где разъ..ла?..

Когда Ирина выезжала из города, поневоле пришлось притормозить, чтоб выпустить с автостанционной площадки громоздкий ярко-красный «Икарус»: шофер заложил руль недостаточно круто и тыкался туда-сюда, загораживая дорогу.

Но Ирине наскучило ждать, и она, улучив мгновенье, заставила «жигуленка» буквально выпрыгнуть из-под огромных автобусных колесѕ

03.11.90 — 09.11.90

Долгого, с приключениями и встречами, поначалу — зимнего — пути: через пол-Сибири, через Урал и дальше: на юг, на юг, на югѕ — достало б, пожалуй, и на целую повесть, но нас ждут нетерпеливо главные перипетии сюжета, потому длину одной только мелодии, нежной и печальной, той самой, что зазвучала из магнитолы, куда Ирина, разминувшись с «Икарусом», вставила кассету, — длину одной этой мелодии мы отмерим и на то, как затерянная, микроскопическая на фоне бесконечной тайги, ползла (Ирине казалось: летела) белая букашка по белому же извилистому тракту; и на то, как у подножья изъеденной тысячелетиями каменной бабы сорвалась (Ирина меняла колесо) машина с домкрата и содрала кожу с наманикюренного пальчика: горе, в сущности, пустячное, но не из-за него одного, видать, кричала Ирина звериным криком, била бессильными кулачками в холодную, равнодушную грудь земли; и на то, как в ночном коридоре грязной транзитной гостинички разбудил ее, тяжело спящую на диване, уголовного вида немытый жлоб и точно, больно — Ирина и сама не ждала от себя такой прыти — получил по яйцам; и на то, как бросал жгучие взгляды — через зеркальце, под которым покачивался Микки-Маус, — красавец-майор, а лампочки на приборной доске не горели, ибо тащили «жигуленка» не полста с небольшим собственных его лошадей, а полтыщи танковых, на тросе, а сзади-спереди гудели, ревели, чадили, рыли траками снег остальные машины дивизии; и на то, как на крупном, перекресточном посту остановил гаишник, дернул наверх, в стакан, и, поизучав документы, сообщил:

— Сестра ваша по всей линии такой шухер навела. Вот, телефонограмма, дословно: умоляю вернуться.

— Это понимать так, что вы меня задерживаете? — испугалась, обрадовалась ли Ирина.

— Вы совершеннолетняя, товарищ водитель, — пожал плечами мент. — Хотя сестра, тожеѕ

— Тогда я поехала?..

и на то, как отмечала день рождения на лесной опушке, вечером, в свете подфарников, и легкий ветерок колыхал, не задувая, два с небольшим десятка тоненьких свечек, утыкавших каравай; и на то, как вышла размяться у обелиска «Азия-Европа», рядом с которым высыпавшая из автобуса стайка туристов фотографировалась на память и затянула сняться с ними, и Ирина в миг щелканья затвора перекрестила, перечеркнула, похерила указательными прелестное свое личико; и на то, как две семерки взяли ее в тиски: слева и справа, и эскортировали, гудя, а из окон высовывались с соответствующими репликами молодые жеребцы; и на то, наконец, как открылось вдруг: именно вдруг! — огромное, синее в этот по случаю солнечный день, вогнутое как чаша море, и дорога пошла по-над ним, крутясь и виляя; по сторонам выстроились странно-голые, облезлые стволы эвкалиптов; слева, во двориках, в окружении пламенеющей золотом листвы, росло что-то вечнотемнозеленое, пальмы даже; а справа, совсем по кромке прибоя, полз бесконечный поезд, долго оставаясь по отношению к ней, к Ирине, почти недвижным, покуда не отполз потихоньку назад, — длину одной этой мелодии.

Но она закончилась. Кассета выскочила из магнитофонного зева. Ирина подвернула к заправке с надписью Абензин, полезла за кошельком и, как ни считала, как ни собирала по сусекам оставшиеся желтенькие да зелененькие, получалось литров на двадцать пять семьдесят шестого и — всёѕ

09.11.90

Ирина медленно ехала по набережной, поглядывая по сторонам, но никто из тусующихся ей не казался, пока не привлекли внимания два жгучих брюнета, прямо на улице, возле врытого в песок пустынного пляжа шахматного столика, играющие огромными, по полметра, фигурами: один — страстно, другой — раздумчиво. То есть, внимание привлек именно раздумчивый. Она остановилась, понаблюдала и пропела милым чалдонским говорком:

— Ребята, где тут у вас можно машину продать?

Тот, который играл раздумчиво, тоже оценил Ирину вмиг и уже было двинулся к ней, как тот, который играл страстно, страстно же приятеля опередил.

— Какие проблемы?! — сказал с легким южным акцентом и уселся в машину столь решительно, что приятелю поневоле пришлось вернуться к доске. — Поехали, что ли?

Ирине явно жалко стало, что помочь вызвался не тот, а этот, но ничего не оставалось делать, — разве, врубая передачу, бросить прощальный взгляд на одинокую фигуру у столика. И поймать ответный.

— С какого года? — спросил тот, который играл страстно.

— Я? — несколько удивилась Ирина вопросу, возвращаясь сознанием с пляжа в салон.

— Что вы, мадмуазель! У вас не может быть возраста. Вы — чистая женственность. Вечная весна. Боттичелли. Я имею в виду аппарат.

— Машина?

— Машина-машина.

— Папа ее покупалѕ мы правильно едем?

Тот, который играл страстно, утвердительно хмыкнул.

— Папа ее купил, кажетсяѕ ну да: в семьдесят восьмом. У нас раньше старая «Волга» была.

— В семьдесят восьмом, говорите? И задок побитѕ

— Это я на прошлой неделеѕ — попыталась оправдаться Ирина, но парень прервал:

— Каждый изъян имеет свою цену. Потому боюсь: больше двенадцати вам, мадмуазель, за нее не дадут.

— Двенадцать?! — обрадовалась Ирина.

От парня не укрылась ее реакция.

— Но запрашивать надо четырнадцать. Сюда, сюда, налево!..

Несмотря на значительное расстройство чувств, Ирина успела проголодаться за безумный этот день и, обставленная сумками и чемоданами, с денежной пачкою на столике, ела не без аппетита в уличной кабине ресторанчика «Золотое руно».

Веселая компания 3 + 3, решившая, вероятно, продолжить ужин на пленэре, вытаскивала из дверей накрытый стол, чему пытались противодействовать две официантки. Ирину привлек шум, и она мгновенно узнала среди парней того, который утром на пляже играл в шахматы раздумчиво.

Компания, усмирив официанток взяткою, утвердилась-таки во дворе и продолжила пировать, а Ирине уже кусок не лез в горло. Она не выдержала, решилась: встала из-за столика, подошла, остановилась vis-а-vis к давешнему шахматисту. Тот поднял голову, улыбнулся в приятном узнавании:

— Продали машину? Да вы садитесь, садитесь, — уступил место. — Володя! стул быстро!..

Ирина ударила шахматиста по щеке.

— Извините, — сказал тот, — но мне кажется: вы меня с кем-то спутали. Вот, — и достал из специального кожаного чехольчика визитную карточку с золотым обрезом. — Тамаз Авхледиани. Архитектор из Тбилиси.

— Спутала?! — изумилась Ирина. — Может, это не вы играли там в шахматы?! Может, это не ваш приятель помог мне продать машину? Боттичеллиѕ

— Да я егоѕ я его, правда, первый раз в жизни видел.

— Ага, так я и поверила. Дурочка из провинции. Просте четырнадцать, — обиженно передразнила давешнего страстного. — Официально оценим, остальное сразу же на руки! А потом, говорит, в милицию иди! Ты же оценку подписалаѕ

— Мамой клянусь, я его не знаю, — апеллировал Тамаз к приятелям и приятельницам, но Ирина, плача, возвращалась уже к своему столу.

Тамаз неловко рассмеялся и стал разливать вино, рассказывая что-то по возможности весело. Ирина ковыряла вилкою в тарелке, приправляя котлету слезами. Однако, веселье получалось посредственное, Тамаз встал, приблизился к Ирине:

— Сколько он вам недоплатил?

— Разве в этом дело?! — ответила та. — Я б и за восемь! Я б и за шесть! Папа умирал — оставил. Только зачем обманывать?!

— Сколько?! — переспросил Тамаз тверже.

— Вот, — подвинула Ирина денежные пачки на край стола. — Можете забрать и их!

Тамаз на глазок оценил сумму.

— А обещал? Четырнадцать?

Ирина нехотя кивнула.

— Где вы остановились?

Ирина продемонстрировала сумки-чемоданы:

— Говорили: как оформим — довезут до гостиницы, помогут. А сами сели и укатилиѕ

— Пойдемте. Я вас устрою.

— А как же ваши?.. — кивнула Ирина на тамазов стол.

— Думаю: переживут. Не сразу, ноѕ — и Тамаз взял с земли иринино барахло.

— А, — махнула Ирина рукою. — Все равно, — и поднялась, повесила на плечо оставшуюся сумку.

Когда они шли к выходу, Тамаз на минутку подвернул к своей компании.

— А деньги, — сказал приятелям, — я с этого абхаза взыщу. Исключительно в интересах Справедливости.

10.11.90

Оттого, что большую тбилисскую квартиру мы ли впервые увидим, Ирина ли потом, позже вспомнит-вообразит в бликах прихотливого ночного освещения и в стремительном движении, сопровождающем проход Натэлы Серапионовны через две комнаты в третью, к особо пронзительно — из-за неурочности — трезвонящему телефону, дорогая обстановка, тусклое золото корешков книг, почерневшее серебро оружия на коврах, картины по стенам, — все это покажется еще сказочнее и роскошнее, чем есть на самом деле.

— Тамаз? Это ты, Тамаз? Что случилось, мальчик?! — биологическая материнская тревога зазвучит в этих по-грузински сказанных фразах. — В Москве отец, в Москве. Вызвали. Зачем тебе отец? Что? Сколько? Десять тысяч? Где я тебе возьму к утру десять тысяч?! Попал в переделку? Абхазы, да?!

— Только не вздумай как в прошлый раз приезжать, слышишь? — прокричит Тамаз в телефонную трубку уличного междугородного автомата неподалеку от ночного шумящего моря. — Я на себя руки наложу, если не перестанешь бегать за мной как за маленькимѕ

Сладкая медленная мелодия будет сопровождать наших героев весь следующий день: и у карстового Синего озера, в чью бездну бросит Ирина камешек под нетерпеливым присмотром вертящего ключ таксиста; и на Рице, по ледяной воде которой поплывут они с Тамазом на лодке; и в вагончике-малютке подземки, влекущей в глубь Новоафонских пещер; и в самих пещерах, где, по настоянию Тамаза приотставшие от экскурсии, останутся они возле разноцветно освещенных сталактитов, а, когда группа отойдет достаточно далеко и подсветка погаснет, Тамаз в наступившей почти тьме попытается поцеловать Ирину, но та не дастся; и в пацхе, у стены-плетня, за столом, врытым в землю, где Тамаз не позволит Ирине выпустить рог с изабеллой, пока тот не опорожнеет, сам отрежет кусок от длинной ленты козлятины, коптящейся над очагом, покажет, как зачерпывать соус ткемали кусочком лаваша: красная капелька на ирининой руке; и когдаѕ

— Никогда! — засмеется Ирина, раскинув руки: не пуская в номер, и на тамазово:

— Ну, чаю просто попьем! — останется непреклонна, и архитектор снова сдастся: — Ладно, — скажет, — в таком случае едем к моим друзьям; вечер продолжается.

— Мы там будем одни? — спросит Ирина. — Поздно уже!

— Что ты, дорогая! В этом доме всегда столько народуѕ Только мне надо по пути заскочить на почтуѕ

и лишь там, у тамазовых друзей, уступит национальному грузинскому мотиву, под который архитектор, в окружении веселой, отхлопывающей такт компании (иринино внимание привлечет живое лицо немолодой женщины, особенно азартно бьющей в ладоши;

— Кто такая? — поинтересуется Ирина у соседа;

— Гостья, из Парижаѕ)

станет эффектно, артистично танцевать что-то горское, но прервет танец: вдруг, внезапно, неожиданно, и, схватив Ирину за руку, потащит к выходу:

— Ты была когда-нибудь ночью на маяке?

— На маяке? — снова невпопад расхохочется Ирина.

— Эй! куда вы?! — понесется им вслед.

11.11.90

Большой теплоход, сияющий огнями, разворачивался в миле от берега. Реликтовые сосны ровно шумели, дезавуируемые пунктиром маячного света. Ирина стояла, закинув голову, и глубоко всем этим дышала; Тамаз неподалеку пытался всучить червонец маячному смотрителю.

— Пошли! — крикнул во тьму, договорившись. — Эй, Ирина!

Она выпала из странного своего состояния.

— Ничего не трогать! со стороны моря лампу не перекрывать! — по-армейски прикрикнул сторож, сторонясь от входа.

Поднимаясь крутой лестницею, Тамаз тянул Ирину за руку. Наверху, на круговом балкончике, свет слепил почище фотовспышки, и глаза за недолгие мгновения темноты не успевали к ней привыкать.

— Вот, — сказал Тамаз, доставая из многочисленных карманов кожаного пиджака пачки десятирублевок. — Торжественно вручаю. Справедливость одержала победу.

— Не возьму, — ответила, помрачнев вдруг, Ирина.

— Почему?

Она качнула головою:

— Значит, ты все-таки связан с ними, — и пошла к выходу.

— Постой! — крикнул Тамаз. — Не веришь, да? Не веришь?! Ты же видела мои рисунки!..

Ирина призадержалась.

— Не знаю, — сказала, — я уже ни-че-го-не-зна-ю.

— Не возьмешь, значит?

Тамаз разорвал бандероль, пустил десятирублевки по ветру. Они, кружась как ржавые листья, разлетались вкруг маяка, то исчезая во мраке, то вспыхивая вновь — чем дальше, тем бледнее. Тамаз хрустнул следующей пачкою, пустил по ветру и ее. Полез за следующейѕ

— Постой, — бросилась Ирина, удержала его руки в своих. — Покорил! Лучше потратим вместе. Как же тебе удалось-то? Там, наверное, мафия?

— Мужчина должен иметь свои маленькие секреты, — улыбнулся Тамаз. Потом привлек Ирину и поцеловал.

Она обмяклаѕ

Гобеленные кони стронулись вдруг с места и понесли карету вдаль. Шевалье во весь опор мчался вослед, ветер трепал перья на его шляпе, и Ирина в прерывистом свете заоконного маяка закусила указательный: ей стыдно было кричать, а удержаться она не могла. Зубы вдруг стиснулись так, что на пальце выступила кровь: красная капелька на белой кожеѕ

Восторг, наконец, несколько утих. Кони замерли. Ирина приразжала зубы.

— Господи! что это было?! Что же это такое было?!

— Любовь, — ответил Тамаз, приподнявшись на локте, глядя на Ирину с большой нежностью, хоть и не без довольства собою. — Больше ничего. Просто любовь.

— Милый, единственныйѕ — принялась покрывать Ирина лицо Тамаза поцелуями. — Счастье в гостинице. Как странноѕ как нелепоѕ

— И все-таки ты должна за меня выйти!

Мгновенно лицо Ирины стянула маска страдания.

— Нет, — сказала женщина очень твердо. — Это невозможно. Нет-нет-нет! Да и зачем тебе?

— Нет! нет! — передразнил Тамаз. — Опять — нет! По-чему?!

— Мелодрама, — ответила Ирина. — Я должна умереть.

— Все должны умереть! — не остыл еще от раздражения Тамаз, не научившийся покуда получать в этой жизни отказы.

— Вотѕ возьмиѕ потрогайѕ — положила Ирина его руку на заряженную смертью грудь.

Он погладил, взял сосок нежной щепотью. Ирину снова начало забирать, и, с трудом пересиливая себя, она зашептала:

— Нет. Погоди. Вот, здесь. Потрогай! Вот. Шишечка. Шишечка с горошину. Чувствуешь?

Тамаз почувствовал.

Снова привстал на локте. Посмотрел в лицо Ирины как-то недоверчиво.

— Ты же грузин, — принялась убеждать она себя, его ли. — Тебе нужны дети. Я б одного, положим, еще и успела, но как я оставлю его сиротой? Сама так рослаѕ И как взвалю на тебя свое умирание? Если б ты знал, как это некрасиво: умирать. Поверь, я видела! Ну, глупенький, — погладила Тамаза. — Теперь понимаешь? Полтора года. Или два. И яѕ уйду. Месяцев десять смогуѕ жить. Не дольше. А теперь поцелуй меня, слышишь?.. если тебе неѕ не неприятноѕ слышишь? Я хочуѕ яѕ хочуѕ

12.11.90

Тратить вместе они начали на рынке: Ирина запрокидывала голову, а Тамаз опускал в раскрытый, соблазнительный рот подруги то щепоть гурийской капусты, то дольку мандарина, набивал сумку поздним виноградом, орехами, фейхоаѕ

— Напои меня вином и освежи яблоком, — хохотала Ирина, — ибо я изнемогаю от любви!

на ходу осыпал лепестками роз, обрывая их с огромной красно-белой охапкиѕ

По дороге с рынка стояла древняя церковь.

— Византийцы построилиѕ — пояснил Тамаз. — Еще в одиннадцатом веке. Абхазы были тогда совсем дикимиѕ

— А сегодня? — зачем-то пошутила Ирина.

— И у меня есть гипотеза, — подчеркнуто не расслышал Тамаз иринин вопрос, — что по древнему обычаю они пролили в фундамент человеческую кровь. Убили кого-то, чтоб храм стоял тверже.

— А может, они правы? — вдруг погрустнела, посерьезнела Ирина. — Гляди: ведь стоитѕ

14.11.90

Ирине воображалось, что, рассмотрев его с брезгливым вниманием, Реваз Ираклиевич бросил свидетельство о браке на скатерть.

— Ты — князь! — провозгласил. — Единственный наследник рода Авхледиани.

— Тебя не поймешь, папа, — ответил Тамаз. — То ты член ЦК, то снова — князьѕ

— Молчать! — стукнул Реваз Ираклиевич ладонью по столу.

Тамаз притих. Вошла прислуга с десертом. Возникла пауза.

Натэла Серапионовна, с некоторой опаскою поглядывая на супруга, потянулась через грязные тарелки за свидетельством, принялась изучать.

— Была б хоть из Москвы, из хорошего дома, — сказала.

Реваз Ираклиевич выразительно посмотрел в сторону прислуги, которая как-то специально замешкалась в дверях и которую этим взглядом сдуло как ветром.

— И вдобавок ты — трус!

— Трус? — переспросил Тамаз.

— Конечно: сбегал, зарегистрировался, чтобы поставить нас перед фактом. Исподтишкаѕ

Неимоверный вид на сказочный Тбилиси из окна-фонаря высоко стоящего ателье, да высокая информационная насыщенность, вообще свойственная мастерским скульпторов, художников, архитекторов ли, а тут усугубленная тем, что хозяин — малознакомый возлюбленный, — на первых порах защитили Ирину от ощущения унизительного одиночества, в котором оставил ее Тамаз, уехав разговаривать с родителями.

Душою той мастерской были церкви: рисунки, макеты, проектыѕ

Налюбовавшись вдоволь и ими, и заоконной панорамою, Ирина завернула в спаленку, окинула хозяйским взглядом, пошла в прихожую, распаковала чемодан, и, отыскав на кухне ящичек с домашним инструментом, принялась прибивать-прилаживать над тахтой гобелен с каретоюѕ

— Зачем?! — рвал с шеи Тамаз золотой крестик, — зачем вы навесили его на меня?! Ейѕ ей жить год осталось, полтора! Потерпте, в конце концов! Вид сделайте!

— А если ребенок? — спросил отец. — Кому нужен внук с дурной наследственностью?

— Да не будет у нас детей! — выкрикнул едва не сквозь слезы Тамаз. — Не будет! Она обещалаѕ

— Онаѕ — передразнил отец. — Кто из вас мужчина, что-то не разберу. Она?

— Вы сами! сами не даете мне стать мужчиной! Вы доведете меня, доведете!.. — и Тамаз побежал через всю квартиру, заперся в своей комнате.

Мать припустила следом.

— Натэла! — безуспешно попытался остановить ее отец, потом встал, прошелся, повертел свидетельство о браке, направился к тамазовой двери.

— Тамаз, мальчик, — подвывала под нею Натэла Серапионовна.

Отец отстранил ее, постучал сухо и требовательно:

— Открой. Поговорим как мужчина с мужчиною.

Тамаз, видать, услышал в тоне отца капитулянтские нотки, щелкнул ключиком. Реваз Ираклиевич вошел, сел к столу, показал сыну на стул рядом. Натэла Серапионовна стояла на пороге.

— Уйди, мать! — прикрикнул Реваз Ираклиевич. — Значит, говоришь: больна неизлечимо? — переспросил, когда они остались одни.

— Конечно, папа!

— И дольше двух лет не протянет? врачи обещали?

— Даже меньше! Скорее всего — меньше!

— И детей, клянешься, не будет?

Натэла Серапионовна стояла у дверей, подслушивала, а сквозь щель другой двери подсматривала за Натэлой Серапионовною прислуга.

— Клянусь!

— Хочешь испытать себя, да, сынок? — Реваз Ираклиевич внимательно вгляделся в глаза Тамаза. — Хочешь сделать добрый поступок? Хочешь, чтоб она умирала не в одиночестве?

— Н-ну да, папа, — замялся Тамаз. — Но дело не только в этом. Мнеѕ Мне, знаешь, очень хорошо с неюѕ — и Тамаз покраснел. — Ну, ты понимаешьѕ

— Понимаю-понимаю, — подтвердил Реваз Ираклиевич. — Есть женщины, на которых у мужчины почему-то особенно стот.

Тамаз смутился.

— Чаще всего именно такие женщины нас и губят. Только не сболтни матери!

— Что ты, папа!

Повисла пауза: несколько более интимная, чем хотелось бы Тамазу.

— Н-нуѕ коль два года, — прервал ее, наконец, Реваз Ираклиевич. — Ладно, сынок! Ты, в конце концов, достаточно молод. Испытай!

— Спасибо, — пролепетал Тамаз.

— Но уж если взялся, — добавил отец строго, — не вздумай бросить, когда она станет беспомощной и некрасивой! Такого малодушия я тебе не прощу!

— Нет, папа. Не брошу! — отозвался Тамаз торжественно.

Натэла Серапионовна едва успела отскочить, чтобы не получить дверью по лбу.

ѕСказочный Тбилиси за окнами глубоко посинел, украсился огоньками. Ирина сидела в кресле, напряженная и недвижная. Потом резко поднялась, зажгла электричество, стала сдвигать, сносить в одну линию холсты и планшеты, чистые и заполненные: проектами, рисунками, живописью. Церкви, портреты, пейзажиѕ Выдавила на палитру целый тюбик первой попавшейся краски. Взяла кисть. И метровыми буквами, по всем планшетам и холстам, написала: Я ХОЧУ ЕСТЬ. Поставила жирный восклицательный знак. Оделась. Взяла сумочку. Вышла из мастерской, хлопнув дверью с автоматической защелкою.

Хоть и по-грузински было написано, Ирина поняла, что небольшая, консолью над улицей вывеска обозначает кафе, скорее всего — кооперативное, и вошла внутрь. Лестница, которая несколькими ступенями вела вниз, освещалась едва-едва: таинственно.

Миновав прорезь тяжелых бордовых портьер, словно на авансцену попав из-за занавеса, Ирина оказалась в еще более скупо и загадочно освещенном подвальном зальчике, стойка-бар которого под сравнительно ярко мигающим аргон-неоном тянула к себе автоматически, композиционно.

Ирина с ходу умостилась на высокий насест:

— Не покрмите?

Бармен сделал круглые глаза и повел ими в сторону и назад. Ирина отследила взгляд и наткнулась на крутого мэна, двумя руками держащего огромную пушку. Пушка — Ирина поинтересовалась — сторожила шестерых, стоящих, опершись на нее полуподнятыми руками, у задней стены.

Крутой мэн оценил Ирину и взглядом же, разве добавив легкий, нервный кивок — послал назад, к выходу. Тут Ирина заметила, что у портьеры, с внутренней ее стороны, стоит еще один мэн, не менее крутой, с коротким автоматом в руках — тоже направленным на тех шестерых.

Ирина осторожно, как по льду, скользкому и тонкому, сделала несколько шагов и, только очутившись на лестнице, перевела дух.

— Что ж это такое? — подумала. — Захват? Грабеж?

Черная «Волга» неподалеку от входа — с госномерами и всякими там антеннками — подсказала, что скорее всего — захватѕ

Такси еле тащилось по поздневечернему, шумному и цветному, проспекту Руставели. На заднем диванчике полусидел Тамаз, влипнув в окно, пристально вглядывался в сумятицу тротуарной жизни.

— Стой! — сказал водителю, а убедясь, что ошибся: — Поехали. Только потихоньку. Медленноѕ Медленноѕ

— Я из-за тебя все сцепление пожгу, — вполголоса огрызнулся водитель.

Заскрипели тормоза. Тамаз ткнулся в переднее сиденье от резкой — даже на малой скорости — остановки.

— ***, — выругался по-грузински русский водитель. — Дура сумасшедшая! — они, оказывается, едва не сбили именно Ирину, переходящую улицу с горячим хачапури в руке, засмотревшуюся на что-то особенно привлекательное в пульсирующей атмосфере центра города.

Тамаз открыл дверцу, выскочил, схватил Ирину за руку, повлек к такси.

— А если б у нас не было Проспекта Руставели?! — улыбнулся. — Где б я искал тогда любимую жену, пропавшую без вести в день регистрации? — улыбнулся и попытался поцеловать.

Ирина не сопротивлялась, но и не общалась с супругом.

— Поехали, — обиженно бросил Тамаз водителю и замолчал на некоторое время. Потом спросил: — Поела?

— Спасибо, — холодно ответила Ирина.

— Я, между прочим, такую баталию выдержал! Ты знаешь, что мы венчаемся?

Ирина молчала.

— И свадьба будет.

— Рассказал им, что я умру?

Водитель с любопытством поглядел в зеркало заднего вида. Тамаз смолчал, потупился. Ирина отодвинулась, вжалась в угол.

— Направо, — скомандовал Тамаз. — Здесь останови.

Машина скрипнула тормозами. Тамаз расплатился. Вышел слева, обогнул перед капотом, открыл иринину дверцу. Взял жену за руку, потом под руку, повлек наверх, в мастерскую.

— Подожди минутку, — остановил перед входом, сам скрылся внутри.

Через мгновенье распахнул дверь: voila! — и несколько отступил в сторону, чтобы понаблюдать за действием подготовленного эффекта.

Общего света в мастерской не было, только несколько разноцветных прожекторов бросали узкие, мощные лучи на постаментец в центре, поддерживающий старинное резное кресло, на котором эффектно, играя складками и бисером, расположилось белое атласное платье. Работы — по первому ощущению — начала века. Стиль модерн.

— Подвенечное платье прабабушки.

Трудно было не оттаять Ирине.

А Тамаз, выждав, сколько — почувствовал — надо, подкрался сзади, обнял жену, принялся ласкать все ее телоѕ

Одежды под ласками спадали как бы сами собою. Голова у Ирины закружилась: платье, прожектора, храмы из полутьмы — все поплыло куда-то, а шевалье — хотя кони несли карету во весь опор — приближался неотвратимо, и вот уже поравнялся с каретою.

Ирина улыбнулась преследователю, а он взмахнул рукою с неизвестно откуда взявшейся плеткою и ударил красавицу по лицу. Она вскрикнула, растерянно схватилась за щеку, на которой вспухал красный рубец.

Крики, звериные, первозданные, подобные тем, недавним, в степи, хоть и подвели к ним вовсе, кажется, другие дорожки, понеслись, ничем не смягченные, ибо Тамаз удерживал иринины руки нежно, но цепко: ни палец не закусить, ни кулачок: а и понятно: что может быть приятнее мужчине, чем услышать это, разбуженное, вызванное вроде бы им самим?!.

— Господи! Тамазик, — выдохнула Ирина. — Как же я тебя люблю. Больше жизниѕ

15.11.90

Они стояли на Мтацминде.

— Вон там, видишь? вон — пустое место, рядом с канатной дорогою. Здесь станет новый храм. Первый новый храм в Тбилиси за восемьдесят лет. И если мне повезет, если я выиграю конкурсѕ

— Ты победишь, Тамазик, — влюбленно подхватила Ирина.

— Если я выиграю конкурс — это будет мой храм.

— Твой храм? — раздумчиво протянула женщина, словно легкий порыв переменившегося вдруг в направлении ветра, переменил и ее настроение. — А чью, интересно, кровь прольешь ты в фундаментѕ своего храма?

25.11.90

Сценарий и режиссура церковного венчания придуманы давно и не нами — стоит ли дилетантскими ремарками описывать то, что тысячу раз видано каждым: не в натуре, так по телевизору или в кино, a не видано, так читано? Заметим разве, что народу собралось не так уж мало, хоть и не битком, что и Натэла Серапионовна, и Реваз Ираклиевич держались с большим достоинством, а по отношению к невестке с некоторою даже приветливостью (чуть, может, надменной); что Ирина была бледна и умопомрачительно хороша в платье модерн прабабушки Тамаза; что зажгли много свечей и выключили электрические люстрыѕ И еще: не рискнем умолчать (даже приведем его дословно) о коротеньком, шепотом, диалоге, случившемся прямо перед аналоем, за мгновенье до собственно венчанья:

— А можно ли, Тамазик? ведь я некрещеная. Я пела в церковном хоре, a самаѕ

— Некрещеная? — обеспокоился Тамаз. — Что ж раньше молчала? — но, поведя быстрым смышленым взглядом вокруг и не рискнув даже представить, что за скандал разразится, огласи он вдруг свежую новость, шепнул: — Ничего. Не важно. В конце концов, все это ритуал, не больше. Бог простит.

Служба шла по-грузински. По-грузински же Ирина ответила и свое да — с подсказки Тамаза.

Может быть, из-за великолепия квартиры родителей Тамаза, которое не могло не подавить Ирину (да у нее, скажем прямо, были и прочие причины для неважного настроения), и гости, и хозяева: кто в шумной суете заканчивая последние приготовления к застолью, кто — степенно беседуя-покуривая в его ожидании, — показались ей собравшимися скорее на похороны, и взгляды, которые она, виновница торжества, на себе ловила, были (или воображались ей) полными столь скорбного сочувствия, что она (Тамаз, как назло, решал неотложные какие-то проблемы с вином) не выдержала, скрылась в ванной, где, пристально вглядываясь в отражение, пыталась угадать знак смерти, столь поразивший гостей, и молодую долго, наверное, разыскивали, прежде чем разыскали, наконец, и усадили в середину стола рядом с молодымѕ

Уже стемнело, играли хрусталем люстры, и Ирина увидела роскошный этот пир как бы извне: словно картину в раме, словно сквозь уличное, без переплета, не пропускающее звука окно, — и медленно отлетала дальше и дальше под давнюю музыку пицундских прогулок, пока окно не уменьшилось до неразличимости с другими светящимися тбилисскими окнамиѕ

29.11.90

На месте будущего храма рыл канаву бульдозер, оживленно копошились строители; неподалеку, через складку между холмами, весело играя под утренним солнцем, ползали вверх-вниз яркие вагончики канатной дороги.

Тамаз горячился, кричал на лысого человечка с усиками под Микояна, прораба, что ли:

— Какой ресторан?! Какой может быть ресторан?!

— Итальянский, — хладнокровно отвечал что ли прораб.

— Я тебе уже объяснял: у нас национальная программа! Храм! Возрождение! Ты грузин или не грузин?! Ты, спрашиваю, грузин?! — тыкал Тамаз указательным в грудь лысого.

— А чего ты на меня орешь? Т, что ли, землю выделил? Мое вообще дело маленькоеѕ

— А у нас у каждого — дело маленькое. Потому мы все и в дерьме!..

ѕИ вдруг перетянутая струна несущего троса с глухим стуком — чеховская бадья в шахту — лопнула. Два вагончика, как раз поравнявшиеся во встречном движении, ухнули, смялись, ударясь друг о друга и об огромный валун, перевернулись раз-другой — из одного при перевороте вылетело, откатилось на десяток метров тело женщины в желтом иринином плаще — и замерли искореженной грудой металла, наткнувшись на каменное препятствие. А туда, вниз, к ним, катил кубарем верхний, переполненный, только-только отошедший от конечной.

Тамаз смотрел за всем этим несколько ошарашенно, пока вдруг безумная мысль не посетила его. Сорвавшись с места как скаженный, через овраг, через какую-то свалку, обдирая одежду и кожу, ринулся он к месту катастрофы.

Завыли сиренами милицейские машины и «скорые», подкатив и к верхней площадке, и к нижней. Люди в халатах, в формах, в штатском — одни сыпались вниз, другие — карабкались наверх. А Тамаз: измазанный, запыхавшийся, в крови, — надвигался с фланга.

Милицейские все же опередили, стали заслоном. Тамаз пробивался сквозь них, бешеный, кричал:

— Пустите! Там моя жена! Слышите?!

И прорвался.

Груда трупов и умирающих привлекла его внимание — и то смазанное, поверхностное, — после того только, как он убедился, что та женщина — вовсе не Ирина. Да и странно: как он мог перепутать? — сходство, если и существовало — самое поверхностное, отдаленное.

Псевдоирина была непоправимо мертва, хотя внешне в ней ничего, кажется, не нарушилось: разве голова вывернута как-то не вполне естественно.

Тут уже суетились люди с носилками, вязко плыли стоны, летели короткие распоряжения. Тамаза несколько раз отталкивали с дороги: он всем мешал. Ноги были как ватные. Следовало собраться с силами.

Архитектор, тяжело дыша, опустился на землю.

— Что с вами? — развернул его кто-то в белом. — Ранены?

— А? — дико спросил Тамаз. — Нетѕ нет, извинитеѕ Яѕ Я проходил мимоѕ Вот она, — кивнул за спину, — кровь в основании храмаѕ

— Что? — не понял медик.

— Извините, — ответил Тамаз, встал, побрел прочь, потом свернул, принялся карабкаться наверх.

По мере того, как утихало нервное потрясение, возвращалась тревога, придавала энергии несколько, может быть, даже неестественной. Выбравшись на улицу, Тамаз бросился к автомату. В карманах не оказалось двушки, но это было не так существенно: главное, чтоб на том конце провода сняли трубку.

Сигналы, однако, летели в пустоту, и тревога усилилась почти до только что испытанной. Тамаз выскочил из будки, буквально бросился под колеса грузовика.

— Старик! — крикнул водителю. — Срочно! Жена умирает!

Грузовик прыгал по тбилисским мостовым, Тамаз сидел рядом с шофером: побелевший, закусивший губу. Наконец, остановились возле мастерской.

Тамаз взлетел по лестнице. Придавил кнопку звонка, а другой рукою лихорадочно шарил в кармане, откапывая ключи. Справился с замком. Влетел в прихожую.

— Это ты, Тамазик? — легкий, нежный, светлый, как-то даже оскорбительный применительно к тамазову состоянию голосок донесся из ванной. — Как кстатиѕ иди сюдаѕ потри мне спинкуѕ

Тамаз сбросил куртку прямо на пол, разгладил ладонью лицо, вошел в ванную. Ирина, зажмурясь от удовольствия, нежилась, только что не мурлыкала, под одеялом теплой пены. Тамаз оперся об косяк и молчал.

Приоткрыв глаза, Ирина встревожилась:

— Что с тобой, миленький?

— Пустяки, — ответил Тамаз. — Упал. Н-ничего особенного, — и, надев на грязную, в крови, руку бело-розовую банную варежку, сильно провел по ирининой спине.

— Тихо, сумасшедший! Обдерешь!..

— Ах, ты боли боишься? — сказал Тамаз с очень вдруг усилившимся акцентом. — А моей боли ты не боишься?! Ты подумала, как я теперь буду жить один?! Умирать она собралась! Как красиво! как романтично! Да знаешь ли ты, что такое смерть?!

— Чего бесишься? — прикрикнула в тон Ирина. — Может, я и не умру теперь вовсе. Может, любовь сильнее!

— Еще как умрешь! Как миленькая! Страшно! По-настоящему! Любовь сильнее, — передразнил. — Начиталась сюсюканийѕ — и, больно схватив Ирину за руку, выдернул ее из воды, вытолкал в комнату, бросил на диван — Ирина оставляла клочья пены повсюду, словно Афродита.

— Одевайся! — стал швырять тряпки без разбора, кучею. — Одевайся! Едем к врачу!

— Конечно, милый, — сказала притихшая Ирина, прикрываясь тряпками. — Только успокойся, — но Тамаз, имевший другую установку, продолжал, как если б Ирина ответила не да, а нет:

— Хочешь лежать в гробу куколкою!? Так вот того не допущу я!

— Но да, милый, да!

— В гробу куколок не бывает — только трупы!

— Да!

— И я тебе умереть не дам.

— Да!

— Ты распоряжалась собою, пока не вышла за меня!

— Милый, — взяла Ирина мужа за руку. — Принеси, пожалуйста, полотенце.

Тамаз очнулся, пошел в ванную.

— Что мне надеть? — спросила Ирина вдогонку.

— Ничего, — ответил Тамаз после паузы. — Ты была совершенно права, что не дала себя резать этим коновалам. Мы едем во Францию.

— Куда-куда? — рассмеялась Ирина шутке мужа.

— В Нормандии живет дядя. Кинорежиссер. У него конный заводик иѕ прочее.

— Может, не надо, милый? Я слышала, там операции безумно дорогие. Кто я твоему дяде? Кто ему даже ты?!

— Ты не знаешь грузин! — почти обиделся Тамаз.

— Знаю, милый, знаю. Я за грузином замужем. Но давай как-нибудь уж здесьѕ Своими силамиѕ не одалживаясь!

— Почему одалживаясь? Почему сразу одалживаясь? Он приезжал недавно, взял пару моих проектов. Тебе в это трудно поверить, но твой муж действительно талантливый архитектор. Он мне предлагал деньги сразу, я не взял, а теперьѕ Ну, что смотришь? Что смотришь? Даже среди грузинов я не встречал идиотов разбрасываться валютой просто так. Принеси-ка телефон. Набери международную. — И назвал номер.

— Увидеть Лондон и умереть? — спросила Ирина.

— Что? — не понял Тамаз.

— Детективѕ Детектив так называется, — и Ирина достала из-под кресла потрепанную книжицу.

03.12.90

Машина была тяжелая, дорогая, шикарная. Вел шофер в форменной фуражке. Ирина отодвинулась от мужа, забилась в угол заднего дивана, не глядела по сторонам.

— Чего киснешь? — спросил Тамаз. — Франция!

Ирина пожала плечиками.

— Хчешь за руль?

— Я? — удивилась-загорелась Ирина. — Неужто позволит?

Тамаз выдал пулеметную очередь французских слов. Машина остановилась. Водитель вышел, распахнул дверцу перед Ириною, потом, когда та заняла его место, закрыл. Сам обошел капот, уселся рядом. Что-то Тамазу сказал.

— Спрашивает, имела ли ты дело с автоматической коробкой? Надо просто перевести вперед этот рычаг.

— Не хочуѕ — снова скисла Ирина. — Не надо. Мне не интересноѕ

04.12.90

ѕВ сущности, это был бесконечный монолог о лошадях: о тонкостях разведения, о породах, о ценах, о чем-то там ещеѕ А произносил его дядя то ранним серым зимним утром, на нормандском берегу, любуясь и впрямь безумно красивым табунком, скачущим по кромке прибоя; то на конной же прогулке — втроем — и странно даже было, как Ирине, впервые катающейся верхом, удается так ловко держаться в седле, ловко, но равнодушно; то во дворе конного заводика, на выездке; то за ужином при свечах (мужчины в смокингах, Ирина в декольте), внутри огромного дома, стилизованного под старинный нормандскийѕ

Ирина, слушавшая с подчеркнутой вежливостью, все ж, наконец, не выдержала, перебила:

— Шалва Георгиевич, извините. Все это безумно интересно. Ноѕ Тамаз рассказывал, зачем мы сюда приехали?

Шалва Георгиевич посмотрел на новую родственницу странным, холодноватым взглядом:

— Я дал ему денег. Мой доктор — не специалист. Не вызывать же из Парижа. Отдохнете и поезжайте.

— Да не устали мы вовсе! — выкрикнула Ирина. — От другого устали!

Дядя посмотрел еще холоднее:

— Поезжайте завтра с утра.

— Я сейчас хочу, сейчас же, сейчас! — выкрикнула Ирина.

— Сейчас? — повторил дядя и уставился на окно, за которым бился ночной ветер, потом на старинные настенные часы. — Сейчас мой водитель ужеѕ Но если вы готовы ехать сами, берите «Ягуар» иѕ — и встал из-за стола, вышел из комнаты.

— Как ты себя ведешь?! — напустился на жену Тамаз. — Как ты себя ведешь?

— Как он себя ведет?! — возразила Ирина. — И где твоя независимость?!.

Ветер бесновался почище хакаса. Они проезжали курортный городок. Одно здание сияло огнями.

— Что здесь? — спросила Ирина.

— Казино, — буркнул Тамаз.

Ирина резко затормозила, сдала назад, вышла, приказывающе-приглашающе кивнула мужуѕ

— На зеро выпадает раз в тысячу лет! — ужаснулся Тамаз, глядя, как выгребает Ирина из бумажника последние деньги и сует их в кассовое окошечко.

— Это твои деньги? Твои? А обратные билеты у нас, кажется, есть.

— Да пожалуйста, ставь на что хочешьѕ Только ведьѕ операцияѕ

— Вот пускай Бог и подскажет!

Крупье произнес положенные слова и пустил шарик. Он поскакал, попрыгал и, по законам жанра, остановился, естественно, на зеро. Крупье погреб лопаточкою груды фишек в сторону Ирины.

— А теперь? — спросил оторопевший Тамаз. — На что ставим теперь?

— А теперь — хватит, — отрезала Ирина, сгребая фишки в сумочку, — поехали!

— Так везет же! — изумился Тамаз.

— Это-то и печальноѕ

05.12.90

На Монмартре было холодно, дул ветер, что не мешало доброму полутору десятку художников со всего, казалось, света сидеть вокруг Ирины и рисовать ее.

Один из них, рыжий, отложив карандаш, сказал:

— Может, хоть улыбнешься? — и, видя, что Ирина не понимает языка, продемонстрировал.

Ирина послушно растянула рот.

— Нет, — объяснил рыжий. — Глазами, — и, бросив в раздражении карандаш, обеими руками ткнул себя в глаза.

Глазами у Ирины не получилось, и рыжий свой рисунок разорвал.

Тамаз тем временем расплачивался с остальными, собирал портреты.

— Развесишь по мастерской, когда я?.. — спросила Ирина, не договорив: умруѕ

Они стояли во дворике приемного покоя L'Hotel Dieu, растерянные, не зная ли, не решаясь, куда ткнуться.

Вкатила скорая. Санитары понесли носилки, на которых, прикрытая простынею, лежала мертвенно-серая красавица мулатка. Из кабины выбралась женщина-врач, бросила пару слов дежурному и тут обратила внимание на нашу парочку, улыбнулась и, подталкивая узнавание, ударила в ладоши раз-другой в характерном ритме того, пицундского, танца, притопнула ножкою.

— Какие встречи! — сказала, когда и Тамаз, и Ирина, наконец, улыбнулись. — Меня звать Анни!.

Санитар катил по бесконечной древней галерее каталку с мулаткою, которую сопровождала докторица, а Тамаз и Ирина сопровождали в свою очередь ее.

— Дура! — кивнула на каталку Анни. — Не ценит жизни! Вогнала в вену тройную дозу омнопона.

— Омнопон? — вылущила Ирина из невнятной ей французской речи знакомое словцо.

— Mais oui, oui, — улыбнулась врачиха.

— Самоубийца, — пояснил Тамаз. — Грешница. А откуда ты знаешь этотѕ ну как его?

— Омнопон? — напомнила Ирина. — Сильное обезболивающее. Я папу целый месяц колола. Перед смертью.

— Сама? — удивился Тамаз мужеству жены.

— А у нас пока медсестру дождешьѕ

— Она говорит, — перевел Тамаз для Анни, выказавшей на лице заинтересованность, — что колола отца, когда он умирал.

— Mais oui, oui! — согласилась та. — Как и во всем на свете, тут главное — доза.

— Она говорит, — сказал Тамаз, — что главное — доза.

— И все-таки удивительно, — кивнула француженка в сторону мулатки. — С одной стороны, самообладание: надо ж в такой момент в вену попасть! С другой — непонятная в самоубийце страсть к комфорту.

— К комфорту? — переспросил Тамаз.

— Самая приятная смерть, — сказала Анни. — Сладко засыпаешь. И — эстетичная.

— Она что, уже умерла? — побледнела Ирина.

— Quoi?

Тамаз перевел.

— Пока нет. Может, и вытащимѕ — качнула врач головою с некоторым сомнением.

— Что она сказала? — напряглась Ирина.

— Что вытащат.

— Нет, перед этим.

— Что это самая приятная смерть. Как будто сладко засыпаешь. И самая эстетичная. Только это она говорит чушь!

«Рено» Анни медленно ехал по главной улице Saint-Genevieve du Bois, Ирина с Тамазом на «ягуаре» следовали сзади.

— И чего мы к ней потащились? — ворчала Ирина. — Сидели б да ждали результатов.

— Раз она сказала, что ей позвонятѕ Смотри как красиво!

Городок и впрямь был очень собою хорош, и в другой раз Ирина, конечно, заметила бы это. «Рено» свернул направо, наверх.

— Старый город, — перевел Тамаз надпись.

«Рено» остановился.

— Ну вот, — гордо сказала Анни у двухэтажного коттеджа красного кирпича. — Тут я и живу! — И добавила по-русски: — Будьте как дома.

Ирина лежала поперек широченной кровати в гостевой комнате и переключала телевизионные программы туда-сюда. В дверях появился Тамаз:

— Ты точно не хочешь есть?

Ирина только качнула головою.

— Ты б видела, что за ужин приготовила Анни! Оливки, фаршированные анчоусами! Форель с луком! Маринованная лососина! А какое вино! А у тебя как назло пропал аппетит!

— Ты издеваешься надо мною, Тамаз, да? — спросила Ирина.

— Почему издеваюсь? Ах! Я совсем забыл сказать: звонили из клиники. Ты совершенно здорова! Слышишь! Совершенно здорова! — и Тамаз бросился к Ирине, поднял ее на руки, закружил.

Улыбающаяся Анни стояла в дверях:

— Не так уж и совершенно! Ты забыл, что ей надо обратить серьезное внимание на гланды?

06.12.90

Преклонив колени, Ирина поставила свечку перед ликом Богоматери.

У придела, недалеко от дверей, замерла старушка в черном, и, когда Ирина вышла на залитую солнцем улицу предместья к поджидающим ее в «ягуаре» с открытым по случаю хорошей погоды верхом Анни и Тамазу, последовала за нею.

— Простите, барышня, — сказала по-русски, но с легким каким-то налетом акцента. — Как там в Москве? Неспокойно, да? Не опасно съездить?

Рядом со старушкою стояла девушка лет двадцати: внучка ли, правнучка, и жадно, напряженно вслушивалась в получужой язык.

— В Москве? — и Ирина улыбнулась. — А я, знаете, никогда в жизни в Москве не была. Мы из Тбилиси, правда, Тамазик?! — крикнула вдруг на всю улицу и расхохоталась.

— Так вот он какой, Париж!.. — Ирина стояла у Триумфальной арки и смотрела на залитые ярким желтым светом, обдуваемые искусственным предрождественским снегом сказочные Елисейские Поля, на десятки стройных, высоких, в разные цвета выкрашенных еловых деревьев.

— Ты так говоришь, — отозвался Тамаз, — будто впервые его видишь.

— Конечно, впервые! Конечно, Тамазик, впервые!

В модном салоне Ирина с помощью двух продавщиц примеряла один туалет за другим: все шли ей, каждый менял до неузнаваемости, но только, кажется, прибавлял красоты и обаяния.

Иринины облики мелькали перед Тамазом калейдоскопом так, что аж голова шла кругомѕ

09.12.90

Катиться вниз было страшно и весело; сильно, правда, бросало из стороны в сторону, и так вдруг бросило на небольшой пригорок, что отвернуть, отклониться не получилось.

Лыжа наткнулась на лыжу, ускакала, освобожденная автоматическим креплением, Ирина полетела кубарем, зарылась в снег.

Но Тамаз уже был тут как тут: лихо вспорол белую целину прямо перед женою.

А она улыбалась, обметая варежкою выбившиеся из-под шапочки волосы. Тамаз повалился рядом, принялся целовать Ирину.

Она отбрыкивалась, счастливо хохотала, пока вдруг не попала, затихла: это были те же самые кони, только карета стояла уже на полозьях и вместо выгоревшего ковра осенней травы расстилалась кругом белая целина.

Шевалье на своем вороном ускакал далеко вперед, и теперь уже дама пыталась его нагнать, покрикивая на кучера. Шевалье даже не оборачивался.

— Herr Awchlediani! Herr Awchlediani! RuЯland! — голос отельного служителя не вдруг пробился в сознание Ирины сквозь топот коней: служитель стоял наверху, возле игрушечного шале, держал на отлете трубку-радиотелефон.

И, хотя звонок из России мог означать что угодно, самое приятное — тревога кольнула Ирину.

Тамаз тоже встревожился: бросил жене лыжи, закарабкался наверх. Ирина не поспевала.

Когда же выбралась к гостиничке, Тамаз уже переговорил: служитель с телефоном как раз исчезал в дверях.

— Маме очень плохо, — объяснил Тамаз. — И еще: проект на конкурсе провалилиѕ

12.12.90

Такси остановилось возле тамазова родительского дома под вечер. Ирина наладилась выходить.

— Погоди, — сказал архитектор. — Видишь лиѕ — и замялся. — Я очень надеюсь — ты не обидишься. Но давай я лучше схожу один. А? — и как-то заискивающе заглянул Ирине в лицо. — А ты поезжай в мастерскуюѕ Видишь лиѕ — повторил. — Наши, грузинские дела. Не все тут так простоѕ Ну?.. Я или заеду за тобой, или позвоню. Или пришлю кого-нибудьѕ

— Но, можетѕ — гордость боролась в Ирине с тревогою, обида — с любовью, — может, я подожду в машине?

— Не надо, — качнул головою Тамаз. — Все равно ничего хорошего из этого не выйдет. Поезжай, — и слишком как-то резко выбрался из такси, скрылся в парадной.

— Тамаз! — крикнула Ирина вдогонку отчаянно. — Тамаз! У меня даже денег нет — расплатиться.

Хлопнула, ухнула подъздная тяжелая дверь.

— Он оставил, — сказал водитель, не оборачиваясь. — Поехали.

— Раз оставил — поехали, — согласилась Ирина.

Такси тронулось. Ирина покусывала пальчик: все равно ничего хорошего из этого не выйдетѕ

13.12.90

Тамаз появился под утро. Вошел в мастерскую крадучись, и Ирине, которая, конечно же, бодрствовала, показалось, что не потому крадучись, что заботится о ее покое, а потому, что чувствует себя виноватым.

Она лежала якобы во сне, дышала ровно, пока Тамаз беззвучно раздевался, а, когда он осторожно, стараясь не задеть, не притронуться, устроился рядом, спокойно произнесла:

— Что мама?

Тамаз даже вздрогнул:

— Мама?

— Ну да, — пояснила с легкой издевкою в голосе. — Мама.

Тамаз заикался очень редко — и вот, это был как раз тот случай:

— П-п-по=м-м-моему в п-п-по-рядке.

— Ее сильно расстроило, что я выздоровела? — спросила Ирина.

Тамаз спрятал глаза, не нашелся что ответить.

17.12.90

Натэла Серапионовна давила на звонковую кнопку: Ирина пристально рассматривала свекровь сквозь широкоугольный, искажающий мир глазок. Потом открыла.

— Здравствуй, милочка, — сказала Натэла Серапионовна, входя в мастерскую решительно и по-хозяйски, нисколько не беря во внимание отнюдь не пригласительную позу невестки. — Что не отпирала так долго? Любовника прятала?

Ирина проглотила оскорбительную шутку, прошла за гостьей. Та поправила скособоченную картину, переставила цветочный горшок, смахнула с подчеркнутой брезгливостью невидимую пылинку со стола и, наконец, устроилась на диване. Ирина с ногами, по-домашнему, села напротив, в большое кожаное кресло:

— Как вы себя чувствуете?

— Как бы я себя ни чувствовала, умирать к сроку никому не обещала. А пообещаю — выполню.

Ирине страшно сделалось воспринять эти слова за намек.

— Я вам кофе сварю, Натэла Серапионовнаѕ

Встала, пошла на кухню, всыпала горсть зерен в старинную деревянную мельницу, принялась методично, глядя в окно, вертеть ручку. Спиною почувствовала пристальный взгляд свекрови и, не обернувшись даже, спросила:

— Что-нибудь не так?

— Наблюдаю, — ответила Натэла Серапионовна. — Я многое в жизни повидала: и как на мнимую девственность ловят, и как на беременность. Но чтобы на смерть!..

Ирина уронила мельницу. Деревянный корпус раскололся, кофейные зерна заскакали по полу.

— Ладно-ладно! Не делай большие глаза. Не строй святую Инессу.

Ирина взяла совок, веник, принялась подметать.

— Не то что бы меня твой цинизм поразил — цинизму границ не бывает. Но как тебе не страшно словами было такими играть? Сглазить ведь можно!

— Вы что, убить меня собираетесь? — с попыткой улыбки подняла Ирина голову.

— Много чести будет — душу из-за тебя губить! Собираюсь только, чтоб ты знала: никого ты не обманула: ни меня, ни Реваза Ираклиевичаѕ Тамаз — мальчик, конечно, глупый. Он — художник, простая душа. Но и у него глаза откроются, уж я позабочусь. У тебя какие-нибудь анализы, снимки — есть? Что ты действительно болела раком?

— Уходите отсюда, Натэла Серапионовна, — сказала Ирина тихо.

— Я? Отсюда? Да с какой это стати?! Мастерскую сняла мальчику я. На деньги Реваза Ираклиевича. С какой это стати отсюда уйду?!

— Хорошо, — согласилась Ирина. — Вы, я вижу, хотите, чтобы уехала. Я уеду, если мне это скажет Тамаз.

— Ах, какая хитрая! Тамаз мальчик гордый! Тамаз никогда не признается, что его провели как ребенка. Не-ет! ты уедешь сама!

— Не уеду, — ответила Ирина твердо. — Сама — не уеду.

— Еще как уедешь! — возразила Натэла Серапионовна. — И не просто уедешь, а приведешь мужика, устроишь, чтобы Тамаз застал тебяѕ не беспокойся: он — не убьет! — застал и выгналѕ к ебеней матери!

— Да выѕ — поразилась Ирина. — Выѕ сумасшедшая!

— Я?! — расхохоталась Натэла Серапионовна.

— Сумасшедшая, — тихо повторила Ирина: не свекрови уже — себе.

— Не-ет, милочка! Я очень даже нормальная. Реваз Ираклиевич собрал все подробности насчет тех десяти тысячѕ

— Каких еще тысяч? — удивилась Ирина.

— Таких, что ты вымогала у Тамаза в Пицунде. Ты в тбилисской тюрьме еще не бывала?

— Десять тысяч?.. Вымогала?.. — Ирина опустилась на стул.

— Вот, смотри! — достала Натэла Серапионовна бумажку из сумочки, помахала над Ириною в высоко вытянутой руке. — У меня есть документы! Тамазик попросил эти деньги откупиться от абхазов. А Реваз Ираклиевич все выяснил: это ты с него требовала, ты!

ѕКрасные купюры закружились, полетели, как ржавые листья, во тьме, то и дело высвечиваемые пронзительным сиянием маяка; Тамаз шел по базару, осыпая Ирину лепестками розѕ

— Хорошо, Натэла Серапионовна, — сказала Ирина. — Я подумаю. Только оставьте меня сейчас одну.

Свекровь пикнула электронными часами:

— Сегодня среда? В понедельник передаю документы следователю. — И, задержавшись на мгновенье в дверях, произнесла эдак проникновенно: — И послушай моего доброго совета, милочка: никогда никого не лови больше на смерть. Это грех. Кощунство. Ах, да!.. — как будто вдруг вспомнила. — Ты ж некрещенаяѕ

— Откуда вы знаете?! — простонала Ирина.

— Как откуда? — спросила свекровь так наивно, как только сумела. — Конечно, от Тамазика.

И ушла.

Все плыло у Ирины перед глазамиѕ Она вытащила из-под кровати чемодан, сумку, стала, как сомнамбула, бросать в них одно, другоеѕ Приостановилась на мгновенье, огляделась в задумчивости. Взяла банан-двухкассетник. Включила. Ожила мелодия, та самая, под которую добиралась Ирина от Сибири до Грузии.

Снова принялась было за сборы, но вернулась к магнитофону, поставила на пол, посреди комнаты, присела на корточки. Вырубила музыку, нажала на красную кнопку записи. Сказала:

— Тамазик, я еду домой: надо выписаться, попрощаться, вообще: уладить дела. Сам знаешь: все у нас с тобою случилось такѕ внезапно. Позвони мне туда. Я вернусь, как только позовешь. Мой телефон: два ноль два двадцать два. Смешной телефон, правда?

Ирина думала, что бы добавить еще, пленка вертелась беззвучно, но тут внизу хлопнули дверцы подъехавшего автомобиля.

Ирина глянула в окно: Тамаз с приятелем извлекали из багажника универсала огромный макет храма, возвращенный с конкурса. Водитель помогал изнутри.

Ирина засуетилась: бросила в чемодан какое-то платье, побежала в спальню снимать гобеленѕ

Храм уже стоял у подъезда, мужчины прилаживались поднять его, чтоб нести. Ирина поняла, что ничего больше не успеет, так и оставила гобелен повисшим на угловом гвоздике. Наскоро щелкнула чемоданными замочками, дернула сумочную молнию, накинула пальто, сунула в карман шапку. Выскочила на площадку.

Храм полз, надвигаясь по ближнему пролету, но, слава Богу, загораживал Ирину от Тамаза. Ирина скакнула бесшумно на верхнюю площадку, осторожненько перегнулась через перила, увидела, как вплывает храм в мастерскуюѕ

Когда дверь захлопнулась, легко и быстро сбежала вниз.

Выбралась из такси. Достала вещи. Пошла в здание. На мгновенье задержалась в дверях, обернулась.

Обернулась и от кассового окошечка в самый момент, когда нужно было отдавать за билет деньги, и — последней входя в загон на досмотр, и — едва удерживаясь на крайней ступеньке аэродромного автобуса, и даже — на верхней площадке трапа, раздражая подгоняющую не задерживать стюардессу.

Тамаза не было.

21.12.90

В родном городке снегу успело навалить столько, что Ирина едва пробралась к полуподвальному оконцу междугородной.

— Ой, Ирка, — выскочила Тамарка, — какие дела! Явилась — не запылилась! Ну ты, подруга, даешь! Щас чаю поставлю.

Ирина вытащила два пузыря «Сибирской».

— Ну ты даешь! — повторила Тамарка. — Щас, сядем тихонечко. Связи нету. Тишина-покойѕ — чай, закусочка, стакан — все это между прочим, в процессе разговора. — Ну чо ты, где, говори, давно приехала?

— Я сейчас, Тамарка, княгиня, — сказала Ирина.

— Ну? Треплешься!

— Зуб даю. Княгиня Авхледиани. Во, смотри, — и протянула подруге свидетельство о браке.

— Ой, Ирка! Ну давай, давай, рассказывай! Умру щас! — и Тамарка, вытерев руки о юбку, осторожно тронула иринину кофточку.

— Из Парижа. Хочешь померить? — Ирина принялась расстегивать пуговицы.

— Ой! — запунцовелась Тамарка и надела кофточку, осмотрела себя.

— Нравится? — спросила Ирина. — Дарю, — и набросила на голые плечи облезлое тамаркино.

— Чо, обалдела? — не поверила та.

— Да у меня такихѕ — соврала Ирина, чьи вещи остались в Тбилиси скорее всего навсегда.

— Ой, подруга! Ну, я теперь!.. — не находила Тамарка слов.

— Я, в общем, тут временно, — как-то само собою взяла Ирина подружкин тон, стиль. — За мною муж должен приехатьѕ

— Ой, муж! Он чо, правда — князь?

— Правда-правда. Постой, послушай. Вот. Я, значит, домой, а там уже забито. В моей комнате зять спит. Ну, племянники. В общем, я — в театр, а Толя уволился. Помнишь — Анатолий Иванович, из Ленинграда?

— Ага. Псих такой. По крыше бегал.

— Вот. Меня на его место позвали. И комнату. Знаешь — театральная общага, рядом с перчаточкой?

— Ой, а зачем тебе? Место, комната, если муж?

— Постой, расскажу. Ты слушай. А он мне, в общем, должен звонить. По сестрину телефону. Сечешь?

— Ну? — продемонстрировала Тамарка, что сечет не очень.

— Междугородные все через вас проходят?

— Ну.

— Ну вот ты, и девочкам тоже скажи, что, если из Тбилиси будет чо по алькиному номеру, чтоб поговорили, записали чо передать. Ну, и мне в театр или я там заглянуѕ Просекаешь?

— Ага. А чо это за тайны за такие?

— Никакие, подруга, не тайны. На зятя нарветсяѕ Я ж машину папину продалаѕ

— Машину? Ну ты, подруга, даешь!.. У него-то, небось, у твоего князя машин этихѕ

ѕСлова растворились, растаялиѕ

ѕОдна бутылка уже опустела, переполовинилась другаяѕ

— ѕа у них, понимаешь, подруга, такие обычаи. Отец с кинжалом, страшный! Я, говорит, тебя прокляну! А Тамазик меня так к себе прижимает, любовь, говорит, сильнее проклятия!

— Здрово!..

ѕИ вот: по последнему глоточку осталось на донышках стаканвѕ

— ѕя, значит, сто, а Тамазик с ними дерется. Одного бросил, другогоѕ

— Каратэ, да?

— Ага. Чо-то вроде. И тут тачка подкатываетѕ

— Агаѕ — открывает Тамарка рот. — И чо дальше?

— Тамазик вынимает пачку денегѕ

ѕТак и досидели они, наверное, до самого утра.

27.12.90

Шла «Дама с камелиями»ѕ Народу в зале собралось средне, впрочем, женщины постарше и девицы пострашнее всхлипывали, утирались платочками, не в силах спокойно перенести сцену объяснения Маргариты с отцом сожителя. Ирина сидела надо всеми, в звукобудке, и в нужных местах давала вердиевы скрипочки.

Охнула дверь. Ирина медленно-медленно, боясь и надеясь, надеясь и боясь, повернула голову.

Это был, конечно, Тамаз: парижский, на колесиках, чемодан в руке, ворох роз — в другой.

— Ой! — сказала Ирина и заплакала.

— Вот, — кивнул Тамаз на чемодан. — Платья твои привез.

В пустом и почти темном зрительном зале — только рваные клочья тусклого дежурного света едва долетали со сцены — сидели, держась за руки, Тамаз и Ирина. Порожняя шампанская бутылка, стаканы — рядышком, на полу; на соседнем кресле — ворох цветов.

Рабочие, переговариваясь матом, разбирали декорацию. Ирина полушептала, задышливо, как в бреду:

— Поверь, поверь, я ни в чем тебя не обвиняю, Тамазик. Я никогда ни в чем тебя не обвиню. Человек, когда он взваливает на себя что-то, рассчитывает силы. Хоть интуитивно. Ты знал, что я должна умереть, тебя хватило бы на два года для любого сопротивленияѕ

— Неправда, — так же шепотом, лихорадочно возразил Тамаз. — Я первый раз сделал тебе предложение, когда ничего не зналѕ

— Нет-нет, не перебивай, это не так, это не такѕ Ты сделал предложение. Но ничем бы это не кончилось. Ведь все были против: друзья, родителиѕ Ничем бы и не кончилось — вот и все!

— Кончилось бы, кончилось! — убеждал Тамаз.

— Вот именно — кончилось бы! — поймала Ирина возлюбленного на невольном каламбуре. — А тут на два годаѕ Я и сама такая ж. Мне, когда поставили диагноз, предложили операцию — я почему отказалась? Тоже — рассчитывала силы. Знала, что умереть — мне их хватит, а вот бороться за жизньѕ Человек не обязан быть железным. Подвиг — это мгновенная концентрация духа. Во всяком случае — ограниченная во времениѕ

— Почему мы сидим здсь?

— А ты что? — чувствовалось: Ирина задаст сейчас главный вопрос, — ты приехалѕ надолго?

— Навсегда, — твердо ответил Тамаз. — Если тебе плохо в Тбилисиѕ

— Нет, Тамазик, нет! — продолжала бить Ирину лихорадка. — Я благодарна за твой приезд. Но это тоже только хорошие намерения. Родные, друзьяѕ Работа, в конце концов!..

ѕРазговор казался бесконечным, ходил кругами, поэтому, когда мы увидели наших героев бредущими зимними ночными улицами — беззащитные цветы на морозе, парижское чудище на вязнущих в снегу колесиках: очень эффектно! — выяснилось, что продолжается он как бы с той самой точки, с того самого многоточия, на котором оставили мы его в зале:

— ѕТбилиси сказка, Страна Чудес, Зазеркальеѕ Но маленькую Алису туда не пропишутѕ

— Как не пропишут?! Как, то есть, не пропишут?!

— Подожди, подожди, миленький! Я не в том смысле. Да хоть бы и в том. Натэла Скорпионовнаѕ

— Зачем ты ее так назвала?!

— Извини, Тамазик, само сорвалось. И ты прав, что одернул. Это твоя матьѕ Ты здесь все равно не выживешьѕ

— Совсем меня презираешь, да? Не считаешь мужчиной?

— Считаю, миленький, считаю. Я верю: ты способен на все. Ради меня, ради любвиѕ Ради своей гордости. Но ты сломаешься тут, один, и я никогда себе этого не прощу.

— Как один? А ты?

— А я не в счет. Я — с минусом. Меня самое надо поддерживатьѕ

ѕФигурки уменьшались, таяли. Слова затихалиѕ

У подъезда поджидал квадратный Васечка.

— Эй, парень, — сказал Тамазу. — Отойдем? А ты, Ираѕ давай. Давай-давай отсюдова!

— Васечка! — бросилась к нему перепуганная Ирина. — Это ж муж мой! Оставь нас, пожалуйста, в покое!

— Я сказал: чеши! Я тебя предупреждал? Предупреждал, спрашиваю?

— Тамаз, не надо! — крикнула Ирина. — Не связывайся! Беги! — и кивнула на дверь парадной. — Я его подержу!

Но тут и сам Тамаз прикрикнул:

— Уйди-уйди! Подожди в подъезде! Ну! Кому сказано?!

— Если что с ним случится, Васечкаѕ — тихо произнесла Ирина.

— Слушай, — добавил Тамаз. — Кто тебя просит за меня заступаться, а? Я тебе кто: ребенок? женщина?! Уйди!..

Ирина убежала в парадную.

Тамаз пошел на Васечку.

Ирина бросила цветы на заплеванный пол, принялась трезвонить, кулачком колотить во все двери подряд. И, перелетая на второй этаж, увидела мельком в окне, как блеснул зайчик предподъездного фонаря на полоске отточенной стали, которою ударяет Васечка Тамаза.

У Ирины буквально отнялись ноги, и Тамаз успел уже осесть, а Васечка подчеркнуто спокойным шагом полураствориться в темноте, пока она нашла в себе силы выбежать на улицу, броситься к супругу.

На первом этаже одна из дверей, наконец, отворилась. Заспанный мордоворот в трусах высунул голову:

— Эй, кто тут народ будоражит?!

— Ты что, правда спала с ним? — Тамаз приоткрыл глаза, приходя в себя после шока, и это были первые его словаѕ

28.12.90

Вымыв и с психопатической тщательностью вытерев руки, сопровождаемый Ириною, одетой в умопомрачительное парижское nйgligй, брезгливо лавируя меж мокрыми пеленками, корытами и детскими велосипедами, бормоча под нос:

— Ужель та самая Татьяна? — Антон Сергеевич шел коммунальным общежитским коридором и только в конце его, у последнего, квартирного, выхода приостановился, взял Ирину за плечи, развернул, запустил руку в распах ее халатика и внимательно, не глазами — пальцами, осмотрел грудь.

— М-даѕ — хмыкнул.

Высунувшись из кухни, за ними давно уже наблюдала нечесаная соседка, исполнявшая в «Даме с камелиями» заглавную роль. Но Ирину не смутило и это, как не смутил докторов жест.

Антон Сергеевич вынул руку из распаха, сказал:

— Прости, пожалуйста, за тот вечерѕ За дурацкие приставания: как к горничнойѕ

— Бросьте, Антон. Я уж и думать забыла.

— А я все помню, помню, помнюѕ — с несколько наигранной страстью просопел доктор. — Недооценил тебя. — И промурлыкал не то иронически, не то всерьез: — Я так ошибся, я так наказан. Выходи за меня.

— Что? — не поверила ушам Ирина. — Вы ж только что лечили моего мужа.

— Ну, этоѕ — пренебрежительно махнул Антон рукою.

— Что? — до смерти перепугалась Ирина. — Он не выживет?

— Он-то? — сейчас дктор не вдруг врубился в логику ирининых мыслей. — Он-то выживет, успокойся.

— Ага, успокойся! С вашим умением ставить диагнозы!..

— Дура! — вдруг сильно обозлился Антон. — У меня гистограмма сохранилась, у меня фотографииѕ Я уже во все журналы послал! Это ж уникальный случай: ты выздоровела, потому что очень захотела!

— А может, — припомнила Ирина, — просто повела интенсивную половую жизнь?

— На тебе чудо свершилось!

— А если, — кивнула Ирина в конец коридора, — на нем не свершится?

— На нем тоже уже свершилось: ребро оказалось скользкое. А то б действительноѕ Просто я имел в виду, что мужья приходят и уходятѕ

— А вы остаетесь? — докончила-спросила Ирина.

— А я — остаюсь. Я еще и вскрывать тебя буду, — пошутил на прощанье.

31.12.90

Хоть и освещение свечное, праздничное, новогоднее, а от нашего взгляда не вполне укроется убого-богемно-провинциальная обстановка пятидесяти= с гаком =летнего временного жильца: Ирина здесь вторую неделю только, — с засаленными и изодранными обоями, с картинками, фотографиями и афишками, налепленными вкривь-вкось, с осколком зеркала на подоконнике давно не мытого окна, с широким продавленным матрасом на стопках кирпичных половинокѕ

Столик с рождественской елочкою и нехитрыми выпивками-закусками (даже шампанского раздобыть не удалось) придвинут к матрасу, на котором полусидит полуодетый раненый, vis-а-vis — Ирина в вечернем туалете и в украшениях. Сбоку, стоя, произносит торжественный тост одетая в парижскую кофточку Тамарка:

— ѕи пусть, значица, этот год, принесший вам, — удар глазками в сторону Тамаза, — столько счастья, станет только первым в счастливой их череде, и пусть отец ваш выздоровеет и проживет еще сто двадцать летѕ

— Как: выздоровеет?! — прерывает Тамаз, а Ирина, глянув на подругу коротко и выразительно, поворачивает у виска пальцем.

— Ой, — смущается Тамарка. — Правда. Чо ж это я?!

— Вы мне можете объяснить, что тут происходит?! — взрывается Тамаз.

— Ничего не происходит, — огрызается Ирина. — Натэла Скорпионовна звонила, сказала, что у Реваза Ираклиевича инфаркт.

— И ты посмела смолчать?! Да хоть бы это тысячу раз была ее хитрость — я не имею права не ехать!

— Ты не имеешь права кричать на меня, — холодно возражает Ирина. — Вот на что ты не имеешь права.

— Вы успокойтесь, пожалуйста, — встревает Тамарка, готовая зареветь. — Она тут же побежала! Она билет достала из брони, самый ближний билет. Она только на Новый Год не хотела расстраивать. Где билет, Ирка?! Ну, покажи же ему билет!

02.01.91

Едва удерживаясь под напором ветра, торчала на площади каркасная елка с горящими среди бела дня разноцветными лампочками, окруженная крепостью из крупных ледяных кирпичей. Пара закаленных ребятишек катались по бороде ледяного же Деда Мороза.

Ирина с Тамазом стояли на остановке-платформе, возле ярко-красного междугородного «Икаруса», того, кажется, самого, что пытался перегородить белому «жигуленку» дорогу жизнь назад.

— Я все понимаю, — говорила Ирина, гладя грудь мужа. — Не больно? — спросила как бы в скобках и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Не надо ничего объяснять, ни оправдываться ни в чем. Я б их раздражала. Так? Правильно, миленький? Я все правильно говорю?

Тамаз молчал.

— Ты только позвони сразу, как будет возможность. Позвони и прилетай, да? Мы переберемся куда-нибудь далеко-далеко и заживем до самой смерти. Ладно? А насчет Васи ты все правильно сделал, что простил: он теперь, если сказал, — не появится.

В автобус поднялся водитель, запустил мотор.

— Ну все, пора уже, — легонечко подтолкнула Ирина мужа. — Дай поцелую. На прощаньеѕ — и впилась губами в тамазов рот: исступленно, надолго. Потом оттолкнула: — Езжай! Езжайѕ

Дверь закрылась.

— Звони, слышишь?! — крикнула Ирина.

Автобус медленно тронулся, вывернул и поехал по длинной улице, переходящей в хакасскую степьѕ

07.01.91

Снова давали «Даму с камелиями». Маргарита Готье, утопая в кисее и кружевах, умирала медленно, печально и очень красивоѕ Когда на пороге появился ее возлюбленный, Ирина запустила в зал музыкуѕ

11.01.91

— Ну чо? — засунула Ирина голову в телефонное окошечко.

— Не-а, — откликнулась Тамарка. — Чо, опять не зайдешь?

— И вчера не звонил, точно спросила? Ой, погоди-ка! — Ирина заметила на столе свежий номер «Известий», потянулась за ним.

— Ты чего это, княгиня? — удивилась Тамарка. — Политикой, что ли, увлеклась?

— Сейчас, постой. Показалось: фамилия знакомая, — Ирина лихорадочно пробегала глазами, пальчиком им помогая, столбец за столбцом. — Вот, точно! На встрече с Президентом присутствовалиѕ э-эѕ э-эѕ вот: Р. И. Авхледиани.

— Это чо, тесть твой, что ли? А! — догадалась Тамарка. — Значит, он и не больной вовсе?! Ну, подруга, они дают!..

13.01.91

Служба подходила к концу.

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, поми-и-луйѕ — пела Ирина в церковном хоре, если можно так назвать десяток старушек да парочку неудачливых в жизни молодиц. Отец Евгений бубнил свое приятным баритоном. Дьяк ходил сзади и важно кадил.

Когда все стали расходиться, отец Евгений остановил Ирину:

— Чего тянешь? Может, прямо сейчас и окрестимся?

Ирина задумалась на мгновенье:

— Все-таки подождите, батюшка. Я еще не совсемѕ готова.

15.01.91

Ирина приближалась к общаге в потемках.

Тамарка перетаптывалась у подъезда.

— Целый час дожидаю: где носит? Звонил, звонил! Сказал: конкурс пересмотрели, что он победил и что должен присутствовать наѕ как это? во! — достала шпаргалку, — на закладке, так что задержится недели на две — на три. А здоровье в порядке. И что завтра в два по нашему будет звонить, чтоб ты была у аппарата. Придешь? Я Верку предупредила.

Ирина расхохоталась: громко, надолго.

— Эѕ — испугалась Тамарка. — Чо ты? Чо эт' с тобой?!

— Ну, Натэла Скорпионовна! — сквозь смех выдавила Ирина. — Это ж надо ж! Конкурс перевернула! Вот энергия! Вот жизненная сила!

— Эѕ чего ты?

— Ничего-ничего. Слушай, Тамарка: ты можешь вместо меня с ним завтра поговорить?

— А чо т?

— Н-нуѕ — замялась Ирина. — У меня спектакль.

— Днем?

— Ага, выезд.

— Брось ты! Такая любовь, подруга, а ты: спектакль.

— Ладно, короче: можешь?

— Ну.

— Скажи ему только одно. Не перепутай. Скажи: она сказала, что выполняет обещание. Повтори.

— Чо я, дура какая?

— Повтори! — закричала Ирина.

— Н-нуѕ — опешила Тамарка. — Она сказала, что выполняет обещание. Она — это ты, что ли?

— Я, яѕ

— Ладноѕ Только какая-то ты, подруга, стала психованная. Комната, чо ли, действует? По крыше скоро бегать начнешь?

16.01.91

— Я не стану креститься, — сказала Ирина отцу Евгению, подкараулив-перехватив его на заснеженной дорожке, возле церкви, когда он направлялся в свой тут же — в ограде — домик.

— Почему?

— Я грешница, грешница, — затараторила Ирина. — Не спрашивайте, скоро сами узнаете, — и побежала.

— Эй, Ирина, — сделал вдогонку несколько неловких из-за рясы шажков отец Евгений, но юная женщина летела, не оборачиваясьѕ

Пират бесился от восторга.

— Нету, нету, Пиратка, — развела Ирина руками. — Забыла я про тебя, ты уж прости.

Вошла в дом. Зять сидел на кровати, в майке и в дырявых тренировочных, смотрел по телевизору съезд.

— А, княгиня! — проявил неожиданную способность к сарказму. — Чо позабыла?

Ирина не ответила, прошла в бывшую свою комнату, тут же и появилась назад:

— Где папин стол?

— А зачем тебе?

— Где папин стол?!

Энергия ирининых слов несколько смутила зятя:

— В сарашке. Тут и так места нету.

Ирина развернулась, направилась во двор.

Пират снова бросился к ней.

Зять, накинув телогрейку, стал в дверях, наблюдая.

Ирина, отпихнув с дороги полуосыпавшуюся елку, подошла к сарайчику: стол, действительно, стоял тут. Дернула верхний левый ящик — оказалось на запоре.

— Ключ где? — высунувшись, крикнула зятю.

— А я к нему приставленный?

Ирина пошарила взглядом, взяла большой ржавый капустный секач, поддела раз, другой. Замок хрустнул. Выдвинула. Отцовские награды, документы какие-то, письмаѕ Ирина разгребала их, забираясь рукою дальше, в глубину, к задней стенке.

Вот! Достала коробочку омнопона, металлический стерилизатор. Открыла крышку: все на месте: шприц, иглы, жгут. Положила в сумочку.

— Чо взяла? — заступил дорогу зять.

— Да тебе что за дело?!

— То! Покажи чо взяла!

— Смотри, — протянула Ирина сумочку.

Зять порылся, вернул:

— Ежели чо ценное сперла — управу найдем!

— Ладно-ладно. Альке привет передай. И ребятам.

— Опять на юг уезжаешь? Поблядовать?

Пират в третий раз бросился к Ирине. Она присела на корточки, сжала собачью голову ладонями, поцеловала черный влажный нос.

И — ушлаѕ

Натэла Серапионовна кричала что-то в полутьме коридора, но Тамаз, не слушая, хлопнув дверью, через две ступеньки на третью несся внизѕ

— До Красноярска еще есть места? — заглянула Ирина в кассовое окошечкоѕ

Тамаз бежал по летному полю: уже откатывали трапѕ

Ирина прошла через весь длинный салон, устроилась на последнем двуместном сиденьи, у окна.

Автобус тронулся. Ирина увидела идущую мимо Тамарку. Подруга махнула рукою, крикнула что-то, но сквозь стекло не слышно было чтоѕ

Самолет приземлился.

Тамаз выскочил из аэровокзала, бросился к такси, на ходу доставая денежные бумажкиѕ

Автобус плавно покачивало. Пассажиры дремали.

Ирина сняла пальто, закатала рукав черного свитерочка — того самого, в котором увидели мы ее впервые, — обмотала вокруг плеча жгутѕ

Тамаз мчался снежной степной дорогой. Встречь с ревом, оставляя смерч белой пыли, пролетел ярко-красный «Икарус»ѕ

Ирина аккуратно надпилила горлышко, обломила стекло. Ввела в ампулу иголку, вобрала в шприц прозрачную жидкость. Осторожно положила шприц назад в стерилизатор, принялась за следующуюѕ

Тамарка что-то втолковывала Тамазу посреди улицы, объясняла, размахивала руками, и тот вдруг, не дослушав, опрометью вернулся в машину, которая тут же сорвалась с местаѕ

Ирина взялась за кончик жгута зубами, натянулаѕ

Водитель гнал вовсю. За поворотом мелькнул, наконец, «Икарус», который прошел им навстречу десятью минутами раньше.

Машина обогнала его, резко, с заносом, развернулась, стала поперек. Шофер «Икаруса» покрылся мелким потом и вовсю давил на тормозную педаль.

Тамаз подскочил к двери и так сумел объясниться, что вместо заслуженного удара монтировкою по голове получил приглашающий жест и пошел по проходу, лихорадочно вглядываясь в лица спящих.

Автобус тронулся. На последнем сиденьи, привалясь головою к стеклу, дремала Ирина. Выдохнув с облегчением, Тамаз сел рядом.

— Ира, — легонько потряс за плечо.

Ирина лениво, медленно разлепила глаза.

— Аѕ — сказала чуть слышно. — Тамазикѕ Ты здесьѕ Я тебя очень ждалаѕ Яѕ я счастливаѕ Только дай капельку поспать, ладно? Я так усталаѕ — и Ирина снова привалилась к стеклу.

Тамаз взял руку жены, наклонился над нею, прильнул губами.

Автобус катил по ленточке дороги среди ровного операционного стола заснеженной степи, огороженного зубчатым бордюром Саян.

А навстречу шестерка черных, черными же плюмажами украшенных коней несла карету на санном ходу: тоже черную, в золотом позументе, с траурно задернутыми шторамиѕ

Декабрь 1990, Репино — июнь 1991, Москва.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я

Библиотека