Владимир Кунин. Ребро Адама

На рассвете, в блекло-серой стариковской толпе блочных "хрущоб", взламывая тоскливый пятиэтажный ранжир, внуками-акселератами редко и нелепо торчат сытые восемнадцатиэтажные красавцы из оранжево-бежевого кирпича.

И все-таки это Москва, Москва, Москва... И не так уж далеко от центра. По нынешнему счету — рукой подать. Ровно посередине: между ГУМом и Окружной дорогой.

Двухкомнатные квартиры в пятиэтажках — обычные для всей страны. Крохотная кухонька, совмещенный санузел, проходная комната побольше, тупиковая -поменьше.

Обветшалая современная мебель стоит вперемешку с александровскими и павловскими креслицами и шкафчиками красного дерева. В облупившемся багете — два пейзажа начала века кого-то из Клеверов.

В полупотемках громко тикает будильник. Через десять минут, ровно в семь, он безжалостно затрезвонит на всю квартиру.

Нина Елизаровна проснулась до звонка, и со своего дивана следит за неотвратимым движением красной секундной стрелки. Нине Елизаровне — сорок девять. Она красива той породистой, интеллигентной красотой, которая приходит к простоватым хорошеньким женщинам только в зрелом возрасте и вселяет обманчивую уверенность в окружающих, что в молодости она была чудо как хороша!..

По другую сторону обеденного стола, на раскладушке, в глубоком утреннем сне разметалась младшая дочь Нины Елизаровны от второго брака — пятнадцатилетняя Настя. Вдруг из-за приоткрытой двери во вторую комнату, в абсолютной тишине, раздается мощный удар колокола!..

Настя тут же натягивает одеяло на голову. Нина Елизаровна зевает и слегка раздраженно спрашивает:

— Ну что там еще?

И женский голос из-за двери спокойно отвечает:

— Все нормально, мамуля. Спи. Бабушка судно просит.

В маленькой комнате на огромной кровати красного дерева лежит парализованная, потерявшая речь семидесятивосьмилетняя мать Нины Елизаровны. Над постелью уйма фотографий в стареньких рамочках.

У старухи действует только одна правая рука, и для общения с миром над ее головой к стене прикреплена старинная корабельная рында. Когда Бабушке нужно обратить на себя внимание или кого-то позвать, она дергает за веревку, свисающую от языка колокола, и тогда медный церковный гул несется по всей квартире...

Происхождение корабельной рынды в этом сугубо женском мирке можно угадать по фотографиям ушедших лет: Бабушка в фетровой шляпке с Дедушкой в довоенном флотском кителе; Дедушка в орденах с Бабушкой и маленькой Ниной; Дедушка в адмиральском мундире; совсем юный Дедушка в матросской форменке...

Здесь же, на узкой кушетке пятидесятых годов, живет двадцатишестилетняя Лида -старшая дочь Нины Елизаровны от первого брака.

Полуодетая Лида ловко и привычно подсовывает под старуху судно, прислушивается к приглушенному одеялом журчанию и ласково говорит:

— Ну вот и славненько...

Лицо старухи неподвижно. Только глаза живо и неотрывно следят за Лидой и слабо шевелится правый угол беззубого рта.

— Сейчас, сейчас, — понимает Лида и подает Бабушке поильник.

Старуха удовлетворенно прикрывает глаза и начинает пить холодный чай. Из левого неподвижного уголка рта чай выливается на дряблую морщинистую щеку, затекает на шею, растворяется на подушке мокрым желтоватым пятном. Лида терпеливо подкладывает заранее приготовленное полотенце.

В комнату входит Нина Елизаровна:

— Доброе утро, мама. Тебе овсянку сделать или манную?

У старухи чуть вздрагивает правый уголок рта. Нина Елизаровна вопросительно смотрит на старшую дочь. Лида тут же "переводит":

— Бабушка сегодня хочет овсянку. Мамуля, где последний "Огонек" со статьей этого... ну, как его?!

В большой комнате звенит будильник.

— Настя! Вставай! — кричит Нина Елизаровна. — Лидуня, я понятия не имею, где "Огонек"... Настя! Черт бы тебя побрал! Ты когда-нибудь научишься просыпаться сама?

— Ну, мамочка... — ноет Настя из другой комнаты.

Лида накидывает старенький халатик и говорит Нине Елизаровне:

— Мамуля, покорми, пожалуйста, бабушку, а я в ванную.

По дороге она расталкивает Настю:

— Настюхочка, вынеси судно из-под бабушки.

— Нет! Нет! Нет!... — вопит Настя. — Я туда даже входить не могу! Там запах! Меня тошнит!

— Это подло. Бабушка тебя на руках вынянчила, — горько говорит Лида и уходит в ванную.

— А я просила?! Я просила, чтобы она меня нянчила?!

— Анастасия! Немедленно вынеси судно! Лидочка живет в той комнате, а ты... -кричит Нина Елизаровна.

— А может, она принюхалась?! А меня вырвет!

— Не вырвет.

Нина Елизаровна проходит в ванную, где Лида уже принимает душ за полупрозрачной пленкой.

Нина Елизаровна плотно прикрывает дверь, берет зубную щетку, выдавливает на нее пасту и вдруг начинает внимательно разглядывать в зеркале каждую морщинку на своем лице. Многое ей не нравится в своем отражении. Она досадливо морщится и решительно начинает чистить зубы.

— Вчера вечером звонил твой отец.

— Что ему было нужно? — спрашивает Лида.

— Понятия не имею. Наверное, опять хотел пригласить тебя на их сборище.

— Боже меня упаси! Ничего более отвратительного я... Я вообще не понимаю, как папа — адвокат, интеллигентный человек...

— Да какой он интеллигентный? — Нина Елизаровна сплюнула пасту в раковину. О чем ты говоришь?! Типичная советская "образованщина". Всю жизнь был напыщен, глуп и безапелляционен. Да и мужик — крайне посредственных возможностей...

— Бедная мамочка, куда же ты смотрела?

— Дура была. Молоденькая дура... А как только я вышла за Александра Наумовича, твой папа совершенно чокнулся: его личный счет к Александру Наумовичу сразу приобрел идейно-национальную окраску. Что у тебя с Андреем Павловичем?

— Ничего нового...

— Он собирается делать какие-то шаги?

Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:

— Вы скоро? Я на горшок хочу.

— Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? — рявкает Нина Елизаровна. — Сейчас же надень лифчик!

— Лифчики уже давно никто не носит, — нахально заявляет Настя. — Конечно, кому грудь позволяет.

— А по заднице не хочешь? — обижается Нина Елизаровна.

— Нет. Я на горшок хочу.

Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.

В глазах Бабушки начинают меркнуть цвета ее сиюсекундного восприятия мира, и уже в черно-белом изображении, сначала неясно, а потом все четче и четче, Бабушка видит...

... Дедушку, себя и их Друга за столом на крохотной клубной сцене. Бабушка размахивает руками, что-то решительно кричит в небольшой зальчик, набитый шумной комсомолией тридцатых годов. Дедушка и его Друг восхищенно переглядываются за ее спиной — вот какая у них подруга! Бабушка видит их краем глаза и от этого безмерно счастлива!..

Видение исчезает, мир снова становится цветным. Неопрятная, парализованная старуха медленно поднимает единственную живую правую трясущуюся руку, берет веревку от корабельной рынды и...

Бом-м-м!!! Колокольный звон заполняет квартиру.

Голая Лида выскакивает из-под душа, накидывает на себя халатик, щелкает Настю по голове и с криком: "Господи! Судно! Какой стервозный ребенок вырос!" мчится в комнату Бабушки.

Но вот Бабушка накормлена и причесана, все позавтракали, постели убраны.

За кухонным столом, друг против друга, каждая со своим зеркальцем, сидят Нина Елизаровна и Настя. Наводят утренний макияж.

— Положи сейчас же мою кисточку, — строго говорит Нина Елизаровна Насте. И не лезь пальцами в крем, лахудра! Ты свое дурацкое ПТУ сначала закончи, а потом рожу разрисовывай!

— Мамуля, я прохожу производственную практику во взрослом коллективе и обязана быть на уровне. А во-вторых, у нас не ПТУ, а Школа торгового ученичества.

— Огромная разница — Кембридж и Сорбонна!

Нина Елизаровна встает, вынимает из кухонного шкафчика деньги:

— Так! Маленькое объявление! На носу день рождения бабушки, и я резко сокращаю расходы. Лидочка! Тебе двух рублей на сегодня хватит?

— Да! Да! — кричит из комнаты Лида. — Я еще, может быть, завтра получу отпускные и кое-что оставлю вам. Господи! Ну где же моя голубая косыночка?!

— Настя, тебе — рубль. Себе я беру... Вермишель... Масло... Хлеб... Картошка... Короче, на всякий случай я беру пять рублей, — говорит Нина Елизаровна, и жалкие остатки семейных денег снова исчезают в кухонном шкафчике.

С улицы раздается автомобильный сигнал. Настя прыгает к окну:

— Лидуня, твой приехал!...

— Настя... — укоризненно шипит Нина Елизаровна.

— О, Боже!.. — стонет Лида. — Ну где?.. Где моя голубая косыночка?! Настя, ты не видела, где моя косыночка?

Настя невозмутимо снимает с шеи голубую косынку:

— На, на, нужна она мне. Тьфу!..

Лида возмущенно охает, хватает косынку и мчится к дверям.

Через окно Настя видит, как Лида выскакивает на улицу, как целует ее Андрей Павлович, и задумчиво говорит:

— Странно. Кандидат... В таком прикиде... А тачка — полное говно.

— Настя! — возмущенно кричит Нина Елизаровна.

Неподвижно лежит в своей комнате Бабушка. Все видит, все слышит.

Андрей Павлович старше Лиды лет на десять. Машиной он управляет легко, свободно, как истинный москвич-водитель, раз и навсегда решивший для себя, что "автомобиль не роскошь, а средство".

На ходу Андрей Павлович целует Лиду в щеку, вытаскивает из "бардачка" связку квартирных ключей и весело потряхивает ими перед лицом Лиды.

— Новая хата? — спрашивает Лида.

— Ну зачем так цинично? Я бы назвал это "смена явки". Пароль тот же. Рыжов уехал в Ленинград и оставил нам это. Так что после работы я в твоем распоряжении до двадцати трех часов.

— А к двадцати трем вернется Рыжов?

— Нет. Он уехал на неделю. Это я должен к двадцати трем...

— А! Вон оно что...

Тут Андрей Павлович огорчается и прячет ключи...

— Ну, Лидка... Это уже ниже пояса... Ты же знаешь...

Лида наклоняется к его правой руке, лежащей на руле, целует ее и жалобно, раскаянно бормочет:

— Прости меня, Андрюшенька... Прости меня, дуру тоскливую. Просто после двадцати трех я каждый раз становлюсь такой одинокой...

— Ладно, ладно тебе, — Андрей Павлович растроганно гладит Лиду по лицу, притормаживает машину и останавливается у тротуара.

Лида обреченно вздыхает, открывает дверцу и покорно выходит.

Автомобиль Андрея Павловича трогается с места, проезжает сто метров до перекрестка и сворачивает за угол. Лида пешком шагает в том же направлении...

...Зато, когда через десять минут Лида входит в свой многолюдный отдел, Андрей Павлович с обаятельной непосредственностью приветствует ее первым:

— Доброе утро, Лидочка! Здравствуйте! — и машет ей рукой.

— Доброе утро, Андрей Павлович, — отвечает Лида и проходит к своему рабочему столу. — Здравствуйте, девочки.

И все тоже радостно здороваются с Лидой. Все действительно рады видеть ее, Андрея Павловича, друг друга и ощущать себя замечательным дружным коллективом, объединенным не только общим делом, но и общей, очень личной тайной...

Сквозь открытую дверь Бабушка видит опустевшую большую комнату, старые настенные часы с безжизненным маятником, потом — фотографии над своей кроватью.

На одной — прифранченная компания у дверей Замоскворецкого ЗАГСа. В центре девятнадцатилетняя Бабушка с розочкой в волосах и военный морячок Дедушка. Тут же Друг в форме курсанта какого-то училища. Все уставились в объектив.

И в остатках бабушкиного мозга всплывают черно-белые воспоминания...

...На свадьбе кричат "горько!". Они встают, целуются. А когда Бабушка садится между Дедушкой и Другом, Друг опускает руку под стол и, под прикрытием свисающей скатерти, гладит Бабушку по фильдеперсовому колену и выше, до края чулка, пристегнутого широкой кружевной резинкой. Бабушка делает вид, что ничего не происходит, обнимает Дедушку за шею и счастливо хохочет...

Бом-м-м!.. Тугой медный гул плывет по пустой квартире.

Бабушка отпускает веревку колокола. Сухонькая ручонка в изнеможении падает на одеяло, глаза впиваются в проем распахнутой двери.

Секунда... вторая... третья... И некому прибежать на Бабушкин жалкий набатный призыв. Глаза ее прикрываются, и по щеке, к уху, ползет слеза...

Нина Елизаровна ведет посетителей по небольшим зальчикам своего музея. С указкой в руке, в элегантном костюме, на высоких каблуках, она выглядит чрезвычайно привлекательно. Мужчины-экскурсанты разглядывают ее с гораздо большим интересом, чем фотографии каких-то документов и ученические копии с изначально плохих полотен. И это справедливо. Как сказал поэт — "ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!"

Посетители музея почти все приезжие или проезжающие через Москву, что легко угадывается по апельсинам в сетках, по вареным колбасам в сумках, по коробкам с чешской обувью.

Это же обстоятельство характеризует и музей Нины Елизаровны как третьесортный — попробуй-ка, сунься с апельсинами в "Третьяковку"!..

Позади группы экскурсантов бредет невзрачный человек с доброй и смущенной физиономией. Зовут его Евгений Анатольевич. Ему лет пятьдесят с хвостиком.

И Нина Елизаровна, не умолкая ни на секунду, изредка сочувственно поглядывает в его сторону. Один раз она даже улыбнулась ему...

От этой улыбки он счастливо шалеет, да так явственно, что если бы группа в этот момент не была так увлечена копией скульптуры "Булыжник — оружие пролетариата", а узрела бы лицо Евгения Анатольевича, то все в один голос заявили бы, что он намертво влюблен в Нину Елизаровну...

А через минуту, уже в другом зале, Нина Елизаровна оглядывает свою паству и понимает, что потеряла Евгения Анатольевича. От неожиданности она сбивается с накатанного ритма и растерянно замолкает.

Однако профессионализм берет верх, и уже через мгновение речь ее льется снова легко и свободно. Только глаза все время ищут Евгения Анатольевича...

Блям-м-м!.. — слабенький удар колокола растекается по квартире.

Не мигая Бабушка смотрит в дверной проем. Ждет...

И не дождавшись, неверной правой рукой с трудом подносит ко рту поильник. Холодный чай течет по подбородку, по дряблой морщинистой шее, расплывается по подушке, по пододеяльнику...

Но Бабушка этого не чувствует. Глаза ее вонзились в довоенную фотографию — весело хохочет Дедушка в форменной шапке с "крабом", куртке с меховым воротником. Держит в руке веревку от обледенелой корабельной рынды — той самой, что сейчас висит у Бабушки над головой. А вокруг Дедушки льды, снега и ужасно Крайний Север...

...Эту фотографию молоденькая Бабушка (до жути похожая на сегодняшнюю Лиду!) показьюает Другу. У Друга в петлицах "шпала", а на портупее — пистолет. Потом Друг смотрит вместе с Бабушкой в окно. Внизу три человека в кожаных регланах подсаживают в "воронок" пожилого полуодетого человека. Друг быстро надевает такой же реглан и фуражку, по-братски целует Бабушку и гладит ее по выпуклому животу. И они оба смеются. Из окна Бабушка видит, как Друг выходит на улицу, проверяет, как заперли "воронок", а сам садится в легковушку. Машины трогаются. Бабушка, счастливо улыбаясь, машет Другу вослед рукой...

Новые районы всех городов страны очень остроумно застроены одинаковыми "Торговыми центрами". Первый этаж — продовольственный магазин, второй — столовая, районное лицо общепита. Слева — вход в сапожную мастерскую или ателье, справа — стыдливо исключенный из общей гастрономии винный отдел. Над сапожной мастерской обычно — контора жэка, над винным отделом — штаб Добровольной Народной Дружины или каморка участкового милиционера.

"Торговый центр" закрыт на обеденный перерыв. У замкнутых дверей продуктового магазина черно-серые старушки покорно ждут открытия. От запертого винного отдела змеится мрачноватая очередь еще трезвых мужчин.

С тыльной стороны "центра" — завал из разбитых бочек, смятых картонных коробок, горы ломаных тарных ящиков.

Тут еще одна очередь — у пункта приема стеклотары. Сумки, сетки, чемоданы, рюкзаки с бутылками. В отличие от очередей у магазина, эта очередь являет собой говорливое, неунывающее братство.

В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта, на ящиках из-под марокканских апельсинов сидят Настя и Мишка.

Мишке — двадцать один год. Он в кроссовках, вельветовых порточках и в теплой "вареной" курточке с белым воротничком из искусственного меха.

Настя покуривает, Мишка захлебывается новостями:

— ...такие возможности, малыш, полный атас! Люди... Солидняк, с "волгарями". Главный — на "мерседесе"! "Старик, — это мне главный говорит. — Старик, сейчас само время раскрыло тебе свои объятия! Копеечка только ленивому в рот не течет! Хочешь, — говорит, — становись на штамп, прессуй кнопки. На пластмассе гарантирую полштуки, на металле — до восьмисот! Через год у тебя квартира, через полтора — тачка. Не хочешь уродоваться на станке — ты же десантник, — давай в охрану. Штука обеспечена".

— Что? — не поняла Настя.

— Тысяча за охрану кооператива.

— Сторожем, что ли?

— Малыш! — Мишка даже за голову схватился. — Ну, ты даешь! "Сторожем"! Теперь все, как у людей: есть рэкет — шобла, которая шерстит кооператоров. С каждого дела — две-три тысячи в месяц. А этих дел сейчас по Москве — хоть задницей ешь.

— Как это? — удивилась Настя.

— А очень просто. Ты имеешь свое дело. Кооперативное. Я прихожу к тебе и говорю: "Анастасия Александровна, хотите спокойно жить и работать?" Ты говоришь: "Хочу". Так вот, говорю, извольте ежемесячно отстегивать нам столько-то и столько-то... Поняла? И так с каждого.

— А я не могу тебе сказать: "Вали-ка ты, Миша"?

— Вполне. Утром приезжаешь — оборудование разгромлено, помещение сожжено. Я прихожу снова. Спрашиваю: "Ну как, Анастасия Александровна?" И ты отстегиваешь, что с тебя просят, или тебя подвешивают где-нибудь в лесочке за ноги и раскаленным утюжком по животику. И вот от них этот кооператив надо защищать.

— А если в милицию?

— А там что, не люди? Я тебя умоляю!.. Все хотят вкусно кушать. Слушай, ты можешь не курить? Ну что это такое? Сколько раз...

— Не ханжи. Дальше.

— Я к Сереге. С которым демобилизовывался... А Серега говорит: "На хрена нам эти кооперативы? Что мы, даром два года в ВДВ отмантулили? Лучше сразу в рэкет. Главное — в приличную шоблу встрять. Мы — ребята тренированные, а там, если с головой..."

— Но ты же хотел на юрфак?!

— Пока эту халяву не прикрыли, надо материальную базу создать. А уже потом...

— Дурак ты, Мишаня, — лениво говорит Настя, сплевывает и выщелкивает окурок. — То ты в кооператив, то в охрану, то в бандиты. Ну просто прямой путь на юридический факультет!

— Я свою дорогу в жизни ищу, малолетка ты хренова! Это ты можешь понять?!— взбеленился Мишка. — Я к тебе, как к самому близкому... А ты?! Если бы тогда меня от Афгана не отмазали, я бы сейчас полные руки "сертов" имел! За два года, знаешь, сколько я бы этих чеков Внешторгбанка привез?! Вот тогда бы я сразу в университет! Участник войны, капусты навалом...

— А если бы тебя оттуда в таком симпатичном цинковом гробике привезли?

— Ладно тебе. Не всех убили. Кто-то и своими ногами пришел.

Из служебных дверей магазина выглядывает старшая продавщица Клава:

— Настя, кончай перекур, открываемся!

— Иду, тетя Клава! — кричит Настя и говорит Мишке: — Мишка ты Мишка, неохота мне сегодня тебе настроение портить. Чеши. Зайдешь за мной вечером. Мне еще товар принимать.

И Настя направляется к дверям служебного входа.

Бабушка лежит в пустой квартире, немигая смотрит в потолок. И возникает в глазах ее бесшумное и бесцветное видение...

...На стеклах, крест-накрест, наивные бумажные полоски сорок второго года. Голая Бабушка, чуть прикрытая одеялом, курит в смятой постели. Из уборной возвращается Друг — в кальсонах, носках, в накинутом на плечи кителе с тремя "шпалами". Деловито натягивает галифе. Скрипнула дверь. Друг, в полуодетых штанах, подхватил портупею, белые комсоставские бурки, метнулся за портьеру. На пороге спальни стоит заплаканная двухлетняя Нина в ночной рубашке. Бабушка рассмеялась, вскочила, подхватила дочь, бухнулась с нею в постель — так, чтобы Нина оказалась спиной к Другу. Друг выходит из-за портьеры в полной своей эмгэбэшной форме и тихо исчезает... А Бабушка счастливо целует Нине маленькие озябшие ножки, отогревает ее своим веселым материнским дыханием.

В конце первой половины дня Нина Елизаровна с двумя продуктовыми сумками и уже в обычных уличных туфлях без каблуков быстрым шагом подходит к своему дому. И сразу же видит стоящего у парадного подъезда Евгения Анатольевича с тремя гвоздичками в руках.

— Господи, Евгений Анатольевич, как вы меня напугали! — набрасывается на него Нина Елизаровна. — Куда это вы подевались, черт вас побери?! Я уж думала, что вам плохо стало...

Евгений Анатольевич робко улыбается и молчит.

— И вообще, как вы узнали, где я живу?

Евгений Анатольевич смущенно пожимает плечами.

— Вы что, сыщик, что ли?

— Нет. Инженер.

— С вами все в порядке?

— А что со мной может случиться?

— А черт вас знает! Две недели ходить в один и тот же музей — любой может сбрендить.

— Я не в музей хожу.

— А куда же?

— К вам.

Нина Елизаровна смотрится в отражающее стекло входной двери подъезда, поправляет волосы и с удовольствием говорит:

— Да ну вас к лешему, Евгений Анатольевич! Я старая баба...

— Я люблю вас, Нина Елизаровна...

— Эй! Эй!.. Вы с ума сошли! — искренне пугается Нина Елизаровна. — У меня мать парализованная, у меня две взрослые дочери от очень разных мужей! Я себе уже давным-давно не принадлежу...

— Но я люблю вас, — тихо повторяет Евгений Анатольевич.

— Вы — псих! Сейчас же прекратите ходить в наш музей! Я смотрю, на вас историко-революционная экспозиция действует разрушительно. Совсем мужик чокнулся! Ну надо же! Террорист какой-то!

Нина Елизаровна видит, как дрожат гвоздики в руках у Евгения Анатольевича, и добавляет:

— Что вы трясетесь, как огородное пугало на ветру? Давайте сейчас же сюда цветы! Если это, конечно, мне, а не какой-нибудь молоденькой профурсетке...

Евгений Анатольевич счастливо протягивает ей цветы.

— И... черт с вами! Приходите ко мне завтра часам к десяти утра. Я завтра работаю во второй половине дня. Хоть накормлю вас нормально. Небось лопаете бог знает где и что попало! Квартира тринадцать...

— Я знаю.

Нина Елизаровна оглядывает Евгения Анатольевича с головы до ног:

— Нет, вы определенно чудовищно подозрительный тип!

Бом-м-м!.. Удар колокола совпадает со звуком открывающейся двери, и в квартиру влетает запыхавшаяся Нина Елизаровна.

— Не волнуйся, мамочка! Сейчас, сейчас! Уже бегу! Сейчас перестелю, обедом тебя накормлю...

Чуть дрогнул правый уголок безжизненного старушечьего рта. Прищурился слегка немигающий правый глаз. Это что, улыбка?.. Над головой у Бабушки покачивается веревка от языка колокола.

Андрей Павлович сидит у окна, лицом к подчиненным ему сотрудникам. На самом большом от него удалении — стол Лиды. Около Лиды стоит ее бывшая сокурсница и лучшая подруга Марина — модная, уверенная, эффектная.

Они разглядывают лежащий на коленях у Лиды "фирменный" пакет с шоколадной девицей в микротрусиках и тоненьком лифчике. А за девицей — зеленые пальмы, желтое солнце, синий океан.

— Гонконг. Дешевка, — презрительно говорит Марина.

— "Дешевка"... Пятьдесят рэ, — грустно шепчет Лида.

— Хороший купальник тянет на двести пятьдесят.

— Это еще что за купальник?

— Гораздо более открытый. Один намек.

— О боже! Кошмар!

— Я дам тебе этот полтинник. Не ной. Отдашь, когда сможешь. Важно в принципе — ехать тебе с ним или нет?

Нина Елизаровна кормит мать обедом.

Еле теплящаяся, неподвижная старуха жадно открывает живую половину рта, и Нина Елизаровна привычно и ловко сует туда то ложку с супчиком, то кусочек куриной котлетки, размятой в кашицу. Одновременно она делает десятки маленьких, незаметных дел — вытирает Бабушке лицо, подкладывает салфетку под щеку, поправляет одеяло, поудобнее подтыкает под головой старухи подушку, сует ей в рот поильник, смахивает с постели крошки...

И болтает, болтает, болтает... Она болтает с матерью так же привычно, как и кормит ее. Без ожидания ответа, реакции на сказанное, со святой убежденностью в том, что старуха слушает ее и понимает.

— ...и я клянусь тебе, мамочка, Настя очень нежно к тебе относится! — говорит Нина Елизаровна. — По-своему, по-дурацки — с какими-то своими представлениями о родственных связях, человеческих ценностях... Пятнадцать лет — чудовищный возраст! Щенки, лающие басом. Умоляю тебя, мамуленька... Ну, вспомни Лиду... Меня наконец! В пятнадцать лет мы были такими же стервами! Тоже казалось, что мы — центр мироздания, а все остальные... Подожди, я здесь чуть-чуть подотру... Ну, давай еще ложечку... Замечательно! И потом это бездарное ПТУ! Ну что такое? Как ребенок интеллигентных родителей, так обязательно — ПТУ, или Школа торгового ученичества, или педучилище — в лучшем случае. Одну ложечку... Вот так, молодец! А как только это ребенок из нормальной рабочей семьи или из деревни — так пальцы в кровь, морду всмятку, деньги на бочку — но чтобы школа с медалью, институт с красным дипломом! А потом Москва. А там... Отлаженная демагогическая система, цепь необходимых предательств, бешеная общественная работа и... Здрасте, пожалуйста! Они уже едут за границы, они уже заседают, они уже на мавзолее стоят! Стой, стой, мамуля! Сейчас... Горячего молочка... Вот так! И желудок будет работать лучше. И происходит какая-то двухсторонняя деградация. Революция продолжается по сей день — кто был ничем, тот станет всем! Размочить тебе печеньице в молоке? Кухарки обязательно хотят управлять государством, жутко мешают друг другу, ссорятся, толкаются, как лакеи в прихожей! Не горячо, мамуля? Ну, не торопись, не торопись... Потом они ненадолго объединяются, наваливаются всем миром на интеллигенцию... Ты же понимаешь, что тут они едины. Это их инстинкт самосохранения, которого мы почему-то лишены. Раньше — за шкирку и в кутузку, в лучшем случае, коленом под зад — и катись колбаской по Малой Спасской! Теперь проще: собирают в Кремле, кормят с рук, облизывают до состояния глазированности и тихо опускают до собственного уровня. До того уровня, на котором уже можно разговаривать командным тоном, а он будет тебе казаться доверительной беседой на равных. Фантастика! Тебе судно подать? Ты побольшому хочешь или по-маленькому?

Неподалеку от Киевского вокзала, рядом с Дорогомиловским мостом, в громадном угловом доме, одним крылом выходящем на набережную Москвы-реки, помещается маленький винно-водочный магазинчик. А вокруг него — толпа из вокзально-приезжего и местно-ханыжного люда. У дверей магазинчика два милиционера мужественно и самоотверженно сдерживают народное волнение.

— По три сорок семь осталось всего одиннадцать ящиков! — кричит один милиционер в мегафон. — Кому по три сорок семь — больше не становитесь! Только по два пузыря в одни руки!

Толпа в ужасе ахает и еще сильнее наваливается на дверь магазина.

Длинный, тощий, бывшего интеллигентного вида, в очках, в замызганном плаще, мужчина с портфелем взметает в серое небо костлявый кулачок, кричит милиционерам: — Опричники!

Какой-то звероподобный человек вываливается из магазина с охапкой бутылок, хрипит в толпу:

— По девять десять кончилась, только "Сибирская" по семнадцать!

И тогда из толпы раздается тоненький, исполненный подлинного трагизма крик:

— Господи!!! Да что же это?! Для милиционеров что ли?

Но в эту секунду из дверей магазинчика с диким трудом и риском для жизни выдирается расхристанный и растерзанный Евгений Анатольевич, счастливо прижимая к груди одну-единственную бутылку шампанского.

Толпа немеет.

— Святой!.. — в ужасе шепчет один.

— Может, болен человек, — сочувственно произносит второй.

Растерянный Евгений Анатольевич пытается привести себя в порядок, но напружинившийся от необычной ситуации милиционер негромко приказывает ему в мегафон: — Гражданин! Проходите, проходите со своим шампанским. Не собирайте народ.

Под вечер в подъезде стоят Мишка и Настя. В ногах у них туго набитая сумка с длинным ремнем.

Мишка прижимает Настю к стенке, тискает ей грудь под свитерком.

— Поехали к нам, малыш. Мамашка сегодня в вечер.

— Нет. Неохота, Мишаня.

— Поехали, Настюш. Котеночек, поехали!.. На таксярнике — туда и обратно. Ненадолго. На полчасика.

Настя вытаскивает Мишкину руку из-под свитерка.

— Ну сказала же, неохота, — она пихает ногой лежащую сумку. — Это надо в морозильник затолкать... У бабушки день рождения скоро. Мне тетя Клава с таким трудом достала эту шелупонь. Я ей даже деньги еще за это не отдала.

— Сколько надо? — Мишка с готовностью лезет в карман.

— Обойдемся. У меня степуха на днях.

— Обижаешь, малыш.

Настя подхватывает сумку на плечо:

— Чао!

— А завтра?

— Посмотрим. Как еще будешь себя вести, — усмехается Настя.

— Не понял?

Настя уже стоит тремя ступеньками выше: — Я же сказала — завтра на тебя и посмотрим.

И уходит вверх по лестнице.

В неухоженной чужой холостяцкой квартирке, на широкой продавленной тахте, еле прикрытые простыней лежат обнаженные Лида и Андрей Павлович.

Андрей Павлович на спине, глаза в потолок. Волосы слиплись от пота, лицо и шея мокрые, дыхание еще не выровнялось, но он уже жадно затягивается сигаретой.

Лида лежит на животе, обнимает Андрея Павловича, губы ее нежно скользят по его груди.

Глаза у Лиды закрыты, и она, к счастью, не видит, что Андрею Павловичу это уже сейчас не очень приятно и он даже досадливо морщится. А еще ему ужасно хочется посмотреть на свои наручные часы...

— Ну почему, почему мы не можем лететь вместе? — вздыхает Лида.

Андрей Павлович на секунду прикрывает глаза, как человек, который уже в сотый раз слышит один и тот же вопрос, и, стараясь придать своему голосу максимально нежные интонации, отвечает:

— Солнышко мое, ну, на это уйма причин. Во-первых, меня могут поехать провожать в аэропорт. Ты будешь чувствовать себя неловко, я буду выглядеть по-дурацки. Зачем? Зачем столько унижений? А так — я вылетаю первым, вью гнездо и через три дня встречаю тебя в Адлере. Зато потом, на море, целый месяц только вдвоем! Ну, пойми меня. И клянусь тебе...

— Господи, господи!.. — шепчет Лида и зарывается носом в плечо Андрея Павловича. — Обними хоть меня.

— Конечно, конечно, родная моя! — Андрей Павлович поспешно обнимает Лиду и получает долгожданную возможность посмотреть из-за ее головы на свои часы.

— И не смотри ты на свои часы, черт бы тебя побрал! — стонет Лида.

Нина Елизаровна гладит белье на кухне. В комнате Настя сидит перед телевизором. Равнодушно, без малейшего интереса смотрит какой-то старый военный фильм.

Настежь открыта дверь в бабушкину комнату. Бабушка протягивает руку к веревке от рынды.

Бом-м-м!!!

Неподвижно продолжает сидеть Настя.

В кухне Нина Елизаровна бросает взгляд на часы и кричит:

— Настя, ты же видишь, что я готовлю Лидочку к отпуску! У меня же не десять рук! Сейчас же переключи на бабушкину программу! Ну что за ребенок!

Настя лениво встает из кресла, щелкает переключателем, и на экране телевизора появляется Хрюша с партнерами из передачи "Спокойной ночи, малыши".

— И отодвинься! — кричит Нина Елизаровна, сбрызгивая пересохшее белье. — Не перекрывай бабушке экран!

Из своей комнаты Бабушка внимательно следит за кукольно-назидательным сюжетом, напряженно вслушиваясь в голоса телетравести.

Что-то напевает на кухне Нина Елизаровна.

Настя медленно встает с дивана, подходит к старенькому комоду красного дерева, уставленному женскими безделушками и шкатулками, и открывает самую большую шкатулку, доверху набитую лекарствами.

На экране Хрюша уже показывает мальчикам и девочкам всей страны ветхозаветный мультфильм, и Бабушка с тоской отводит глаза.

...Под корабельной рындой, на отрывном календаре — 23 февраля 1947 года. В большой адмиральской квартире Дедушка в компании флотских приятелей весело, шумно и пьяно празднует получение юбилейной медали "30 лет Советской Армии и Флота". Вокруг стола порхает Бабушка в крепжоржете. Рядом с Дедушкой сидит его верный Друг — единственный не морской офицер. Маленькая Нина считает орденские колодки на отцовском кителе и на висящем портрете министра обороны Булганина... — Ура! У министра меньше, чем у папы! Пьяный Дедушка весело снимает со своего кителя новенькую медаль и прикалывает ее к портрету. И получилось смешно! Бабушка хохочет, целует Дедушку, пряча глаза от Друга. Все веселятся, кричат, чокаются с портретом, пьют за здоровье маршала... А Друг с ласковой улыбкой смотрит то на пьяного дедушку, то на развеселую Бабушку, то на проколотый портрет члена правительства.

Когда уже все, кажется, спят мертвым сном, возвращается Лида. Как только раздается осторожный поворот ключа в двери, Нина Елизаровна тут же открывает глаза. Она слышит, как Лида почти бесшумно входит в квартиру, как проскакивает в ванную, как течет вода из душа.

Полежав еще несколько секунд, Нина Елизаровна приподнимается на локте, убеждается в том, что Настя на своей раскладушке дрыхнет без задних ног, и встает.

Бабушка в своей комнате лежит с открытыми глазами, скошенными в темноту куда-то в коридор, ванную, откуда доносятся неясные приглушенные голоса дочери и старшей внучки. Ей кажется, что там кто-то всхлипывает, и правая полуживая сторона лица Бабушки принимает тревожное, испуганное выражение...

В тесной ванной зеркало висит над умывальником. Для того чтобы увидеть себя в полный рост, Лида стоит на шаткой табуретке, одетая лишь в яркие купальные трусики и узенький лифчик гонконгского производства.

В руке она держит пестрый пакет из-под купальника и, не без изящества и грациозности, изображает на своем неверном пьедестальчике позы записной манекенщицы.

Нина Елизаровна, в одной пижаме, всплескивает руками:

— Как тебе идет, Лидка! Фантастика! Мужики должны просто дохнуть, как мухи! Сколько?

— Ну какая тебе разница, мамочка! Важно, чтобы было в чем раздеться! Вернусь из отпуска, возьму халтурку и рассчитаюсь. Наш бюджет — неприкосновенен.

— Потрясающе, Лидуня... Я так за тебя рада!

А Бабушка все вслушивается и вслушивается в веселое курлыканье из ванной. В ночной тишине оно так похоже на плач и стенания. В какую-то секунду она уже протягивает руку к веревке от рынды, как вдруг явственно раздается счастливый смех ее дочери. Бабушка сразу теряет интерес к происходящему. Рука ее бессильно падает на постель, глаза тоскливо упираются в потолок, на котором покачивается свет уличного фонаря.

Теперь на табуретке перед зеркалом стоит Нина Елизаровна. Она умудрилась сохранить в своем возрасте хорошую фигуру, и этот заморский купальник оказывается и ей впору.

— Мамуля, ты неотразима! Возвращаюсь — сразу беру две халтуры и достаем тебе точно такой же!

— Не очень откровенно, а? — тревожно спрашивает Нина Елизаровна.

— Блеск, мамуль! Фантастик, се манифик, формидабль, елки-палки!

Открывается дверь, и появляется Настя в коротенькой, еле доходящей до бедер ночной рубашонке с глубоким вырезом на груди: — Вы что, ребята, офонарели? Первый час ночи.

— А ну, иди отсюда, — строго говорит ей Нина Елизаровна с табуретки. — Марш в постель. Завтра не добудишься.

Но Настя даже ухом не ведет. Она критически осматривает мать в ярком купальнике, с видом знатока щупает материал на трусиках и презрительно говорит:

— Гонконг. Дешевка. Красная цена — полтинник в базарный день.

— Сколько?! — в ужасе переспрашивает Нина Елизаровна.

— Пятьдесят рэ, — поясняет Настя.

— Это правда? — Нина Елизаровна растерянно смотрит на Лиду.

Лида виновато кивает головой.

— Чего ты пугаешься? — ухмыляется Настя. — Хороший фирмовый купальник тянет на двести пятьдесят.

— Чем же он должен быть еще лучше?! — плачуще восклицает Нина Елизаровна и неловко слезает с табуретки.

— Гораздо более открытый, — объясняет Настя.

— Кошмар! Ты-то откуда все это знаешь?

— Я что, на облаке живу, что ли? — невозмутимо говорит Настя.

Бом-м-м!!! — раздается первый утренний удар корабельной рынды.

— Настюша, я мою посуду! Вынеси скорее судно из-под бабушки! — кричит из кухни Нина Елизаровна.

— Я ничего не знаю — я убираю раскладушку!

— Ну что за паршивая девка, — чуть не плачет Лида.

Уже готовая к выходу из дому, она бросается в комнату Бабушки, осторожно выпрастывает из-под нее судно и мчится с ним в ванную.

Нина Елизаровна всего этого не видит и поэтому снова кричит:

— Кому я говорю, Настя! Не тебе — мне потом белье застирывать!

— Лидка уже выносит! Чего вы на меня с утра, как два Полкана?

Дверь в ванную открыта. Видно, как Лидка второпях споласкивает судно, спускает воду.

— Мамочка, ты не брала мой проездной?

— Нет.

— Зачем тебе проездной? — спрашивает Настя. — Тебя на машине возят.

— Дура! Пока меня возят только в одну сторону. Мамуля! Ну посмотри, где мой проездной! — Лида пробегает с судном через комнату.

— Лидочка, ищи там, куда ты его положила. — Нина Елизаровна появляется в полном макияже, с тщательно сработанной прической.

Настя даже присвистнула:

— Ты кого-нибудь ждешь? — В ожидании ответа она бросает в рот несколько таблеток и запивает их водой.

— Что за таблетки ты жрешь? — Нина Елизаровна испуганно хватает Настю за руку. — Покажи сейчас же!

— Да смотри, смотри. Аскорбинка с витамином "С".

— Боже мой, где мой проездной билет? — мечется Лида. — Ты не брала, Настя?

— Да подавись ты своим проездным! — Настя вытаскивает из заднего кармана джинсов проездной билет и бросает его на стол. — Когда у меня будет мужик с тачкой, он меня будет возить и туда, и обратно.

Лида в отчаянии подхватывает сумку, проездной билет и мчится к дверям:

— Мамулечка, умоляю, дай ей по шее! Целую!

И Лида выскакивает из дому, хлопнув дверью.

Настя тут же садится на подоконник и наблюдает утренний ритуал.

Вот из парадной выскакивает Лида, вот она подбегает к машине, вот Андрей Павлович, недовольно глядя на часы, целует ее в щеку, и они укатывают.

— Знаешь, ма... — задумчиво говорит Настя.— Мне кажется, что этот Андрей Павлович со своим односторонним движением все-таки жлоб.

— Чего это ты вдруг взялась лопать аскорбинку? — подозрительно оглядывает Настю Нина Елизаровна.

— Весной и осенью нужны витамины. Кого ты ждешь, ма?

— Не твое собачье дело. Вот тебе рубль и выметайся из дому.

— Мне этот рубль — до фени.

— Эт-т-то еще что за выражения?! — возмущается Нина Елизаровна.

— "Собачье дело" можно, а "до фени" слух режет, — усмехается Настя и неторопливо натягивает куртку. — Дай двадцать копеек.

— Почему только двадцать?

— На автобус и на метро. В обе стороны.

— А что ты есть будешь?

— Пока я на практике в продовольственном магазине...

— Слушай, — от огорчения Нина Елизаровна даже опускается на стул. — Но это же гнусность. Это элементарно безнравственно и неинтеллигентно. И ты не имеешь права...

— Я тебя умоляю, ма! — досадливо прерывает ее Настя. — Не берись переделывать систему.

— Да плевать мне на систему! — вскакивает Нина Елизаровна. — Я не хочу, чтобы ты в ней участвовала!..

— Хорошо, хорошо, хорошо, — кротко говорит Настя, берет рубль и целует мать в щеку: — Декабристочка ты моя! — Она взмахивает сумкой в сторону бабушкиной комнаты: — Привет, бабуля!

На автобусной остановке масса народу. Рядом два киоска — газетный и табачный.

Настя покупает пачку сигарет "Пегас", тщательно пересчитывает сдачу и видит подкатывающий переполненный автобус.

Она тут же деревянно выпрямляет правую ногу в колене и нахально, будто бы на протезе, ковыляет к передней двери автобуса, минуя громадную очередь, которая штурмует заднюю дверь.

Мало того, она требовательно протягивает руку, и кто-то из сердобольных пассажиров помогает "девочке-инвалиду" подняться в автобус.

В салоне ей тут же уступают место между совсем древним старичком и беременной теткой с годовалым ребенком на руках...

Дома Нина Елизаровна, уже возбужденная, порхает по всей квартире в нарядном платьице, которое расстегивается целиком, как халатик. Тоненький красный лакированный поясок выгодно подчеркивает талию. Единственное, что не гармонирует с ее внешним видом — старые, стоптанные домашние тапочки.

Одновременно она умудряется накрывать на стол, чертыхаясь, вспарывать консервную банку "Завтрак туриста", тоненько, элегантно кроить сыр, нарезать хлеб, молоть кофе... И привычно болтать с матерью.

Где бы ни оказывалась Нина Елизаровна — в кухне ли, в большой ли комнате, в коридоре, около постели матери, — она не умолкает ни на секунду:

— ...какой-то прелестный в своей незащищенности! Две недели, клянусь тебе, каждый день мотался в наш кретинский музейчик! Очень, очень милый! Уверена, что он тебе понравится. Знаешь, ничего нашего, московского! Ни нахрапа, ни хамской деловитости: машину — "взял", икорку, осетринку — "сделал", на министра -"вышел", кислород кому-то — "перекрыл"... Просто поразительно! Нормальный застенчивый человек. Чуточку, ну самую малость, провинциальный. Но и в этом свое очарование! Наверное, только там, да, мама, остались такие? На юге России. Помнишь, под Одессу ездили, когда Лидка маленькой была. Там же до старости -"Ванечка", "Колечка", "Манечка"... И странно, и мило — старику за семьдесят, а он у них все "Петичка"! Я думаю, это в них чисто климатическое. Больше тепла, больше солнца... Суетни меньше. "О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх", — поет Нина Елизаровна и ставит на стол масленку.

Тут она влетает в комнату матери, подтыкает ей под щеку салфетку и сует в рот поильник:

— Да, мамуля, миленькая! Я что хотела тебя попросить... Мамочка, мне дико неудобно, но... Понимаешь, ма, сразу после твоего дня рождения Лидочка улетает в отпуск. С этим... Ну, с Андреем Павловичем со своим. На юг. Кажется, в Адлер. И там у них, может быть, все и... Ну, в общем... А я только что купила Насте эту куртку дурацкую. Они же теперь, эти задрыги, пальто не носят. Им нужна только куртка, и со всеми, как они говорят, "примочками"! Я не могла бы взять из твоей пенсии для Лидочки рублей пятьдесят? Вроде бы как это от тебя ей подарок к отпуску... И не волнуйся — мне тут один рефератик заказали -минимум сто рублей, и я тебе сразу же эти пятьдесят верну, а? Но только между нами. Хорошо? А то с ее отпускными дальше Малаховки не уехать. Слушай, я вчера примеряла ее купальник. Мамуля! Не то, что раньше, но я еще очень и очень ни-че-го!.. Мамочка, я возьму у тебя деньги, да?

Парализованная старуха пытается вытолкнуть языком изо рта носик поильника, чай течет на подушку, глаза ее в бессилии прикрываются, и Нина Елизаровна принимает это за согласие. Она бросает взгляд на часы, быстро вытирает матери лицо и лезет в нижний ящик бабушкиного комода. Достает оттуда деньги, отсчитывает пятьдесят рублей и, пряча их, уже в большой комнате, в одну из шкатулок, говорит:

— Спасибо, мамуля! Пусть Лидка хоть чуть-чуть почувствует себя нормальным независимым человеком. Хоть в отпуске. Мало ли что. Ты не представляешь себе, какие сейчас сумасшедшие цены! Кошмар! Совершенно непонятно, на кого это рассчитано и чем это кончится! Просто счастье, что ты не ходишь по магазинам. Ничего нет, и все безумно дорого. Фантастика! Какой-то пир во время чумы! А мы в полном дерьме.

И в это время раздается звонок в прихожей.

Нина Елизаровна на мгновение замирает, смотрит на часы — ровно десять.

— Он! Я прикрою к тебе дверь, мамуля? Не обидишься?

Нина Елизаровна влетает в тесную прихожую, сбрасывает стоптанные тапочки и с криком: "Одну минутку! Сейчас, сейчас!.." — подтягивает колготки и надевает уже заранее приготовленные нарядные туфли на высоких каблуках.

Последний взгляд в зеркало — и Нина Елизаровна, сдерживая рвущееся из груди дыхание, неторопливо открывает дверь.

На пороге стоит Евгений Анатольевич. В руках у него пять чахлых розочек и бутылка шампанского, добытая вчера в честном и неравном бою с государственной антиалкогольной кампанией.

— Доброе утро, Нина Елизаровна, — смущенно говорит он.

— Здравствуйте, Евгений Анатольевич. Ну, проходите же, проходите!

Евгений Анатольевич осторожно переступает порог и сразу же. автоматически, снимает полуботинки, оставаясь в носках.

— Эй, эй! Немедленно прекратите этот стриптиз! — прикрикивает на него Нина Елизаровна.— В нашем доме это не принято.

— Что вы, что вы... Как можно?

— Я кому сказала — обувайтесь! Тоже мне, герой-любовник в носочках!

— Вот... — Евгений Анатольевич протягивает Нине Елизаровне розы и бутылку шампанского, сует ноги в туфли и начинает снимать пальто.

— "Не могу я жить без шампанского и без табора, без цыганского!.." Где розочки брали?

— У Белорусского вокзала.

— Вы нормальный человек?! Они же там по пятерке штука! Вы что, наследство получили?

— Нет, суточные. И компенсацию прислали. За неиспользованный отпуск, -простодушно объясняет Евгений Анатольевич.

— Да нет, вас лечить надо, — убежденно говорит Нина Елизаровна и проталкивает Евгения Анатольевича в большую комнату. — Я, кажется, займусь вами серьезно!

Евгений Анатольевич целует руку Нины Елизаровны, улыбается:

— Я могу только мечтать об этом.

В большом учрежденческом женском туалете Марина поправляет волосы перед зеркалом, оглядывается на закрытые двери кабинок и говорит:

— Я тебе еще раз повторяю: важно решить в принципе — ехать тебе с ним или не ехать.

— Для меня это вопрос жизни. Там все, наконец, может решиться и...

Из-за дверей одной из кабинок слышен шум спускаемой воды.

Марина хватает Лиду за руку и выволакивает ее в коридор.

— Ни черта там не решится, институтка бездарная!

Они быстро идут по коридору к своему отделу.

— Это для тебя вопрос жизни, а для него — баба в койке на время отпуска. Ни шустрить не надо, ни клеить, ни охмурять. Эва, как удобно! — раздраженно говорит на ходу Марина.

— Маришка, я запрещаю тебе!

— Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!

— Марина! — возмущенно шипит Лида.

— Хочешь докажу? Хочешь?! — Марина останавливается у дверей своего отдела. -Смотри! Идиотка...

Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:

— Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?

Лида проскальзывает в свой дальний угол.

— Ради бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?

— Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек...

Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.

Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторватъ глаз от ног Марины.

Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль, уже уткнулась в бумаги.

А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:

— Позвольте помочь!

— С удовольствием. — И Марина оказывается в объятиях шефа. — Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!

— Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! — улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.

В перерыв в столовке самообслуживания медленно ползет к кассе очередь мимо супов в нержавеющих мисочках, мимо сереньких котлет и очень прозрачных компотов. Скользят по трубчатым полозьям пластмассовые подносы. Впереди Марина. Лида, как всегда, сзади.

— Ну и что? Ну и что? — тихо возражает Лида. — Ты устроила примитивную дешевую провокацию — задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.

— Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты -абсолютная слепая дура. Помидоры будешь?

— Да. А сколько они стоят?

— Семьдесят коп. Брать?

— Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?

— Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и...

— Я никогда ни на что не рассчитываю, — уже за столиком говорит Лида. — Я хочу надеяться. Тем более, что он сам мне говорил.

— Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в "Интуристе" мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО — рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков... Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там, чем черт не шутит...

— Я люблю его, — тихо говорит Лида, прихлебывая щи.

— А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит.

— Кто?.. — пугается Лида.

— Его жена, — жестко говорит Марина. — Вполне приличная девка. Я бы даже сказала — симпатяга.

— Ох, черт, я так старалась об этом не думать!

Бабушка смотрит на закрытую дверь, откуда доносятся обрывки фраз Евгения Анатольевича и Нины Елизаровны.

— ...и мне предложили такие вот курсы АСУП... — это голос Евгения Анатольевича. Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:

— А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква "А": "Агорсовет", "Амагазин", "Абольница"...

— Нет, АСУП — это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и... Я же диспетчер на заводе. Вообще-то — старший диспетчер. Но это только название. А так... Меня и послали. На три недели.

— А что такое — диспетчер на заводе?

— Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили — план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.

— Вы кричите? — слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.

— Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат.

Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.

И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.

Ни цвета, ни звука.

Когда это было?.. И было ли?..

...В следственном кабинете, на столе у Друга, лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки. Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны. Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета. Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку. Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он — в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты. Помощник Друга трясет перед разбитым лицом дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой. И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках. Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо...

Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.

Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки...

— Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, — жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. — Когда вы первый раз пришли в наш музей...

— Ниночка! — задыхаясь говорит Евгений Анатольевич. — Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом...

— Вы сошли с ума, Женя! — печально возражает Нина Елизаровна.

— Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. — с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. — Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!

— Женя...

— А летом-то у нас как, боже мой! Мне от завода участок давали — я все не брал, не брал...

— Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?

— Нина... Уедем, Ниночка!

— А мама? А девочки?

— И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы...

— Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете...

— Я?! Да я умереть готов...

— Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы...

— Милая! Милая!.. Любимая моя... Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.

В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:

— Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек...

— Ниночка...

— Ну, подожди, подожди... — не выдерживает Нина Елизаровна. — Господи, там же мама за стенкой! Ну, подожди, я постелю хотя бы!

Она выскальзывает из обьятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.

Ошеломленный быстротой ее действий Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.

— Что мы делаем, что мы делаем... — закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. — Помоги нам, Господи... Прости меня, дуру старую!

— Ниночка-а-а!.. — воет от нежности Евгений Анатольевич.

Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану...

...но в это мгновение из бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола: Бом-м-м!!!

И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный: Бом-м-м!!!

— О, черт побери! В кои-то веки! — в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.

Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собою дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:

— Ну что?!! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!

Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.

Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения Анатольевича и уже в дверях говорит ему тусклым, бесцветным голосом:

— Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.

— Ниночка...

— Может быть, так оно и к лучшему.

— Нина, послушайте...

— Идите, Женя. Идите.

— Нина! Но ведь я вас...

— Господи... На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасте, пожалуйста... Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.

Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.

— Эй, Евгений Анатольевич...

Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно.

Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:

— А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками, — и медленно закрывает дверь.

Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.

Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.

Она ставит бокал на стол и распахивает дверь бабушкиной комнаты.

Бабушка настороженно смотрит на дочь.

— Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты...

Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из под длинной холщовой ночной рубашки.

— Сама ты совершенно сухая! Все у тебя в порядке! — Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос: — Что тебе еще от меня было нужно?!

Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.

— Ты что закрываешься?! — уже в полный голос возмущенно орет она. — Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как т е б е это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент... Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит... И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты... А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик... К морю хотел тебя забрать! В садик выносить, цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..

Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.

— Ладно... Хватит, будя.

Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:

— Ну, все. Все, все. Ну, прости, черт бы меня побрал!

Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:

— Прости меня, мамочка...

Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:

— И чего я так завелась? Ну, спрашивается, чего?..

Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.

На электроплитке — кастрюля с супом. На столе — огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.

Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.

— И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами "докторской" закусываем... А они стоят! Ну, люди!

Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку "Московской" и разливает по стаканам.

— Оскоромишься? — Клава протягивает Насте бутылку.

Настя отрицательно покачивает головой.

— Будем здоровы, девки, — Клава выпивает, хрустит огурцом. — Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный -ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.

Настя вежливо пробует студень.

— Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, — говорит одна продавщица Насте.

— А в "Аргументах и фактах" написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во, дают! Да? — говорит другая.

— Это почему же? — лениво осведомляется третья.

— Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, — объясняет Клава.

Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:

— Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!

— Иди, иди, стаканщик хренов! — кричит Клава. — Ты с холодильника товар в отдел поднимай!

— А нальешь?

— Догоню и еще добавлю!

Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.

— Смотри, девка, — говорит Клава.

— Женится — тогда пусть хоть ложкой хлебает, — говорит вторая.

— Ихне дело не рожать — сунул, вынул и бежать, — говорит третья.

— Ето точно, — подтверждает четвертая.

Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:

— Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!

В грязном, отгороженном тупичке замагазинного лабиринта, среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков, Мишка тискает Настю.

Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:

— Ну в чем дело, малыш? Расслабься...

— Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..

А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:

— Ну че ты, че ты, малыш?..

— "Че", "че"! Ниче! Влипли мы, вот "че".

— Не понял, — насторожился Мишка.

— Ну, я влипла. Так тебе понятней?

— Во что? — Мишка наконец совладал со своим естеством.

— О, Господи! Кретин. Именно в это самое.

— Что, сдурела?! — пугается Мишка.

— Ага. Сдурела. Сколько раз просила: "Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней..." "Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!" Дотрахались...

Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.

— Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, — советует ему Настя.

— Да погоди ты, Настя... А ты уверена, что ты... Это...

— В том, что я беременна?

— Да.

— Беременна, беременна. Не боись, "малыш", — усмехается Настя.

— А ты уверена, что это... от м е н я?

Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.

Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.

Мишка падает. Сверху на него сыплются еще несколько ящиков.

— Засранец, — краем куртки Настя вытирает испачканные руки.

— Настя! — доносится голос Клавы. — Открываемся!..

— Иду, тетя Клава! — и Настя уходит, даже не оглянувшись.

На экране японского телевизора "Панасоник" в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма "Эммануэль".

И тут же гортанный голос:

— Слушай, зачем они это делают — женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?

А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:

— Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом...

В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы "Турист" сидят Евгений Анатольевич, в пижаме и тапочках, и огромный толстый туркмен в ярких "адидасовских" штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.

На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор "Панасоник" и "Панасоник" -видеомагнитофон. На подоконнике — стопка пестрых кассет.

На столе — чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая — наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.

— Дорогой, клянусь, как брату! Мне эти десять тысяч — тьфу! — толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. — Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста...

— При чем здесь желто-синие цветочки?.. — недоумевает Евгений Анатольевич. -Что же, я не могу себе другие трусы купить?

— Мы все можем купить! — Туркмен выпивает полстакана водки. — Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!

— Да, — говорит Евгений Анатольевич и глаза его увлажняются. — Очень хочется плакать...

Он тоже выпивает полстакана.

— Дыню кушай, — говорит туркмен. — Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!

— Ужасно обидно... Ну просто ужасно! — Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни.— Мне еще никто никогда так не нравился...

— Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать — я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!

— И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или...

— Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь — не купишь. Все везем из Москвы, — решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. -Будь здоров, дорогой! Дыню кушай...

— Ваше здоровье, — Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.

Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.

— Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, чуть сделайте потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос — я умру.

— Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, — торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. — А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно — женщина с женщиной?!

Настя валяется на диване с журналом "Здоровье", а Нина Елизаровна, поставив швейную машинку на обеденный стол, латает старыми простынями пододеяльники и наволочки.

Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.

Раздается телефонный звонок.

— Мам, если это Мишка — я ушла на дискотеку, — говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.

— Алло! — поднимает трубку Нина Елизаровна. — Да... Это я.

Потом она долго молчит — слушает. И наконец спрашивает тревожно:

— Вы не захворали?

И снова долго слушает.

— Мне и самой очень жаль, — искренне говорит Нина Елизаровна. — А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения... Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И, пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.

Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.

— Кто это, ма? — бесцеремонно спрашивает Настя.

— Ты не знаешь.

— Интересное кино! "Только свои" — и я не знаю.

— Милый и одинокий человек... Тебе достаточно?

И снова раздается телефонный звонок.

— Меня нет дома! — тут же опять предупреждает Настя.

— Да!.. — берет трубку Нина Елизаровна. — А, Сашенька... Ну, конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо, — она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: — С папой будешь говорить?

Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:

— Привет, папуль! Все в ажуре, не боись... Ага. Придешь? Порядок. Ну да?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка, папина, прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..

— Я очень рада — за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, — бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.

— Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, — говорит Настя и кладет трубку.

Тут же снова звонит телефон. Утеряв бдительность, Настя автоматически поднимает трубку:

— Алло! — лицо ее принимает жесткое, безразличное выражение, голос становится мерзко-металлическим: — Меня нет дома. Я на дискотеке. Вернусь поздно. И прошу мне не звонить. Вообще никогда.

И Настя снова укладывается на диван.

— Ты с ним поссорилась? — осторожно спрашивает Нина Елизаровна.

— Мамуленька, разбирайся со своими делами, — покровительственно советует ей Настя. — Я смотрю, у тебя их невпроворот. А я уж как-нибудь сама. Договорились? И переключи, пожалуйста, на бабушкину программу. Там уже началось.

Нина Елизаровна покорно встает и включает "Спокойной ночи, малыши". И снова садится за швейную машинку.

— И сдвинься в сторону, а то бабушке из-за тебя ни хрена не видно, — говорит ей Настя и погружается в изучение журнала.

Часам к двенадцати ночи Лида подходит к дому.

У подьезда стоит Мишка с перевязанной головой.

Лида в испуге шарахается, но тут же узнает его:

— Господи, как ты меня напугал!.. Миша, что с тобой?

— Да так, — криво усмехается Мишка. — Лидия Александровна, вы не могли бы...

— Я не Александровна, а Викторовна.

— Но вы же сестра Насти?..

— Да. И тем не менее, я — Викторовна.

— А она Александровна... — ничего не понимает Мишка.

— Это у нас такое маленькое семейное хобби — каждому свое отчество, -улыбается Лида.

Когда Лида осторожно входит в совершенно темную квартиру, Нина Елизаровна говорит ей со своего дивана сонным голосом:

— Доченька... Там в кухне — все на столе. Покушай, детка.

— Спасибо, мамуля.

Лида тихо пробирается к Настиной раскладушке, опускается на корточки и трогает Настю за плечо:

— Настюхочка... Там Мишка внизу. Просит тебя на секунду выйти.

Настя открывает глаза, свешивается с раскладушки и заглядывает под стол, чтобы убедиться, спит мать на своем диване или нет.

И тихо говорит Лиде:

— Лидуня, если тебе нетрудно, спустись к нему и пошли его... — Настя берет Лиду за воротник, притягивает к себе вплотную и что-то шепчет ей на ухо.

— Что?! Что ты сказала?! — в ужасе отшатывается Лида.

И тогда Настя достаточно громко повторяет:

— Я сказала, чтобы он пошел...

Нина Елизаровна на своем диване зажмуривается и зажимает уши руками.

На светящемся будильнике два часа ночи. Не спит Нина Елизаровна. Уткнулась глазами в спинку дивана...

Настя не спит на своей раскладушке. Смотрит в закрытую дверь бабушкиной комнаты, злобно вытирает взрослые слезы с детского лица.

В маленькой комнате все ворочается и ворочается с боку на бок Лида. Тоже никак не может уснуть...

Да и Бабушка — неподвижная, немая, почти не дышащая, вонзила открытые немигающие глаза в потолок, на котором вздрагивает отблеск уличного фонаря.

И всплывают в остатках бабушкиной памяти ее постоянные беззвучные черно-белые видения...

...Тогда, в сорок девятом, она проснулась от звука подъехавших к дому машин. Тихо выскользнула из широченной постели, где на второй подушке сладко посапывал Друг, метнулась к окну и увидела "эмку" и "воронок" у подъезда... ...Потом трясущемуся, растерянному Другу его помощник предъявлял ордер на арест, а еще один подавал Бабушке уже заранее заготовленные листы протоколов, и она, сидя за туалетным столиком в ночной рубашке, подписывала их с одной и другой стороны. Друг увидел, что Бабушка подписывает протоколы, закричал, забился в истерике, упал на колени, подполз к ней, стал целовать ей ноги, рыдая и умоляя не подписывать эти страшные листы. А Бабушка, боясь поднять на него глаза, поджимали босые ноги под банкетку и ставила одну подпись за другой... Помощник дал знак увести Друга. И когда дверь за ними захлопнулась, он подошел к бабушке, намотал ее длинные волосы на правую руку, а левой стал расстегивать ширинку своих форменных галифе...

В день бабушкиного рождения утро, как всегда, началось с дикой суматохи: уже готовая к выходу из дома Лида мечется по квартире:

— Где мои перчатки? Мама, ты не видела моих перчаток? Бабушка, с днем рождения! Прости меня, миленькая... Голова кругом... Ну где же мои перчатки?!

Нина Елизаровна вынимает Лидины вещи из шкафа, стопкой складывает их на диван:

— Лидочка! Паспорт, билет на самолет и деньги будут лежать вот здесь. Да! Бабушка подарила тебе к отпуску пятьдесят рублей!

— Бабуленька, спасибо, родненькая... Господи, ну где же перчатки?!

Настя в одних трусиках и короткой ночной рубашке убирает свою раскладушку.

— Ты эту кофточку берешь с собой? — спрашивает Нина Елизаровна.

— Мама, успеется с кофточкой! Я на работу опаздываю! Где мои перчатки?

— Завтра в шесть утра тебе улетать! Когда ты думаешь собирать вещи? Сегодня весь вечер у нас будет народ!

— Боже мой, еще вчера перчатки лежали перед зеркалом в прихожей! Настя, где мои перчатки?

— В машине — не можешь без перчаток? — спрашивает Настя.

— Какая машина?! — орет Лида. — Он еще позавчера вечером улетел! Ну где же мои перчатки?

— Слушай, ты с этими перчатками уже всех в доме заколебала! — Настя проходит в прихожую, вынимает Лидины перчатки из своей куртки. — На, подавись своими перчатками!

— Мама, ты видишь?! Ты видишь, что это такое растет?! — кричит Лида, но в это время из бабушкиной комнаты раздается сильный удар корабельной рынды.

Бом-м-м!!! — несется по всей квартире.

— Судно! Судно забыли вынуть из-под бабушки! — кричит Лида.

— Иди, иди уже со своими перчатками, — говорит ей Настя и проходит в комнату Бабушки: — Привет, бабуля! Ну что там у нас?

Она довольно ловко вытаскивает судно из-под Бабушки, морщит нос и вопит на всю квартиру:

— Ура! Бабушка покакала!

На вытянутых руках, отвернув голову в сторону, она проносит судно мимо сестры и матери в ванную:

— Милости прошу! Вуаля! Какой цвет! А запах! Кристиан Диор!

Она сливает судно и начинает его мыть щеткой.

— Что ни говори, а в жизни всегда есть место подвигу! Да, Лида?

— Дура малолетняя! Раз в жизни... И то умудрилась спектакль устроить! -почему-то обижается Лида и выскакивает за дверь.

Настя выходит с чистым судном из ванной и уже без ерничества, спокойно просит мать:

— Мамуль, подмой бабушку сама. Мне, наверное, с этим не справиться.

Нина Елизаровна берет Настю за уши, притягивает к себе и целует ее в нос...

В теплой курточке, в джинсах, заправленных в резиновые сапожки, и в спортивной шапочке Настя стоит в кухне и записывает все, что говорит Нина Елизаровна:

— Черный хлеб — целый. И два батона белого по двадцать две. Виктор Витальевич любит по двадцать две. И обязательно смотайся в "Прагу"! Там могут быть крутоны из ветчины. Помнишь, я к Новому году покупала? Так... Нас — трое, Виктор Витальевич — четыре, папа — пять, Евгений Анатольевич — шесть.

— Что еще за Евгений Анатольевич?

— Я тебе уже говорила. Возьмешь шесть штук. Ясно?

— Да. А бабушка будет опять овсянку жрать?

— Настя!.. А бабушке там же купишь две куриные котлетки. — Нина Елизаровна лезет в шкафчик за деньгами и видит несколько трешек, лежащих отдельно. — А это что за деньги?

— Степуху вчера получила.

— Очень кстати. А почему так мало?

— Елки-моталки! — вспоминает Настя, открывает холодильник и достает из морозильной камеры смерзшийся пакет. — Я же к сегодняшнему дню языки достала! Шесть сорок за них отдала! Мамуля, их же нужно срочно разморозить!

— Языки? Настя! Немедленно признавайся, где ты достала языки?

— Мам, знаешь, есть такой анекдот: что такое "коммунизм?" Это когда у каждого советского человека будет свой знакомый мясник в магазине. Вот мы сегодня и заглянем в наше светлое будущее...

— Это безнравственно, Настя! И отвратительно!

— Зато вкусно! Давай деньги, я пошла, — Настя вынимает из рук матери деньги, берет сумку и уже в дверях говорит: — Ма, я заскочу на рынок? Папа очень любит киндзу. Куплю ему пучок?

— Купи... — растерянно говорит Нина Елизаровна.

Троллейбусная остановка точно напротив Лидиной работы.

Лида выскакивает из троллейбуса, перебегает тротуар и плечом толкает старинную роскошную стеклянную дверь своего учреждения.

И тут же, в тамбуре, перед второй, тоже прозрачной дверью, Лиду останавливает молодая печальная женщина с пятилетним мальчиком.

— Простите, пожалуйста. Вы — Лида?

— Да. А собственно...

— Я — Надя. Жена Андрея Павловича.

Лида зажмуривается, нервно трет руками лицо.

— Простите меня, Лидочка, — с трудом говорит Надя. — Но мне сейчас просто не к кому...

— Что вы, что вы... Это вы меня простите... Это я... — сгорая от стыда, бормочет Лида.

— Вы уже знаете? — горестно спрашивает Надя.

— Что-нибудь с Андреем Павловичем?! — пугается Лида.

Маленький мальчик крепко берет Лиду за руку, поджимает ноги и пробует качаться, держась одной рукой за руку матери, а второй — за руку Лиды.

— Они уехали вместе на юг. С вашей подругой. С Мариной...

— Нет! Нет! Нет! — в отчаянии кричит Лида. — Это ошибка! Этого не может быть!

Все сильнее раскачивается мальчик.

— Она вылетела вчера. Вслед за ним.

— В Адлер? — зачем-то спрашивает Лида.

— В Ялту. Он в последний момент поменял билет на Симферополь.

Мальчик раскачивается все сильнее и сильнее. Обе женщины уже еле стоят на ногах...

— Лидочка... Вы не могли бы как-нибудь с ней связаться? Попросите ее не делать этого! Двое детей... Второму — десять месяцев. Он с моей мамой сейчас... Костя! Отпусти тетину руку! Ты же видишь, как ей тяжело!

— Ничего, ничего... Он легкий, — говорит Лида.

— Если он от нас уйдет... У меня даже специальности никакой. Помогите мне, Лидочка! Умоляю вас... — плачет Надя.

За внутренней стеклянной дверью военизированная охранница с булыжным рылом проверяет пропуска у служебного люда... А за внешней — бежит, торопится, плетется, едет, мчится, тормозит и снова срывается с места осенняя утренняя Москва...

После курсов Евгений Анатольевич прибегает в свой гостиничный номер переодеться. В руках у него уже поздравительный тортик.

Вместо пожилого туркмена с "Панасониками" соседом его оказывается здоровенный молодой мужик в одних кальсонах.

— О! У меня новый сосед? — радушно говорит Евгений Анатольевич. -Здравствуйте, здравствуйте.

Сосед внимательно смотрит на Евгения Анатольевича:

— Слава богу! Я-то думал, придет сейчас какой-нибудь старый хрыч — с ним и каши не сваришь. Здоров! — он протягивает руку. — Дмитрий Иванович! Можно просто — Митя.

— Евгений Анатольевич.

— Порядок! Значит так... Тебе сколько, Жека?

— Чего?

— Лет.

— А... Пятьдесят четыре.

— Ладно. Скажем — сорок пять. Ты выглядишь — зашибись! Обьясняю: заклеил двух телок. Придут к пяти. У меня — две бутылки самогона, баночка килек и... вот твой тортик. Одна, чернявенькая, тебе. Не то евреечка, не то армянка. Они, знаешь, какие заводные? Только туда рукой, а ее уже всю трясет! А вторая, беленькая, мне. Годится? После захочешь — махнемся. Они, по-моему, на что хошь подпишутся! И главное — потом не надо три дня на конец заглядывать. Одна в судомойке, вторая на раздаче в каком-то пищеблоке. А там, сам знаешь, осмотр за осмотром. Так что и тут порядок в танковых войсках! Учись!

— Видите ли, Митя, дело в том, что я вряд ли смогу...

— Главное, не тушуйся, Женька! Я ж с тобой! Сели, по стакану, килечка-шмилечка, две-три дежурные хохмы, гасим свет и... понеслась по проселочной!

— Вы меня не поняли, Дмитрий Иванович. Я сегодня приглашен в гости. На день рождения.

— Вот так уха из петуха! — растерянно чешет в затылке Митя. — Что ж мне с двумя-то делать?..

Евгений Анатольевич оглядывает здоровенного Митю и говорит:

— Да вы и с двумя справитесь.

— Я не за себя боюсь. Я и троих до мыльной пены загоню. Лишь бы они из-за меня не перецарапались... Мне сейчас эта гласность совершенно ни к чему.

— А вы надолго? — вежливо спрашивает Евгений Анатольевич и начинает переодеваться.

— Да нет! Всего-то на пару дней. Специально на сутки раньше выехал -погулять...

— Командировка?

— На партактив вызвали, будь он неладен! Будто мы там у себя в горкоме все пальцем деланные! Да, Евгений, подвел ты меня. Сильно подвел!

От холодного ветра Мишка прячется в телефонной будке, стоящей неподалеку от Настиного дома, и неотрывно следит за проездом, откуда должна появиться Настя.

Но вот и Настя. Тащит тяжеленную сумку.

С перевязанной головой под "адидасовской" шапочкой Мишка выползает из своего укрытия и неверными шагами идет Насте навстречу.

Увидев Мишку, Настя останавливается у своего подъезда, улыбается и приветливо говорит ему:

— А я уж думаю, куда ты подевался! Хорошо, что встретила...

И тогда Мишка бежит к ней радостно и раскрепощенно.

— Тихо, тихо, тихо, — останавливает его Настя. — Я тут для тебя одну любопытную книжечку достала. Как будущему юристу...

Настя вытаскивает из накладного кармана продуктовой сумки небольшую книжку с бумажной закладкой в середине.

— Называется "Уголовный кодекс РСФСР". Вот слушай... — Настя открывает кодекс в месте закладки и начинает читать вслух: — "Статья сто девятнадцатая. Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости, наказывается лишением свободы до трех лет. Те же действия, сопряженные с удовлетворением половой страсти в извращенных формах..." На это у тебя, слава богу, ума не хватило, так что, думаю, трех лет вполне достаточно. Держи!

Она сует Мишке за пазуху кодекс и добавляет без всяких улыбок:

— И учи это наизусть, сволочь. Если еще ко мне хоть один раз приблизишься -сидеть тебе от звонка до звонка! Понял, дерьмо собачье? И вали отсюда, чтобы я тебя больше никогда в жизни не видела! "Малыш"...

И Настя входит в свой подъезд.

Бабушка лежит под свежим пододеяльником. На ней какой-то пестрый, праздничный халатик, головка тщательно причесана.

В комнату входит Нина Елизаровна:

— Мамочка, я хочу прикрыть к тебе дверь. Там на кухне такое! Настя, дуреха, во все чеснок сует. Шурует — просто загляденье! Я ее, по-моему, такой еще в жизни не видела!

Бабушка в упор, не мигая, смотрит в лицо дочери.

— Тебе что-то нужно? — не понимает Нина Елизаровна.

Но старуха отводит глаза, и Нина Елизаровна закрывает дверь.

Теперь взгляд Бабушки скользит по стене с фотографиями и останавливается на старом снимке начала пятидесятых. Бабушка тех лет сидит на гнутом венском стуле, а сзади, обняв ее за плечи, стоит двенадцатилетняя Нина с ровненькой челочкой над бровями.

Бабушка все вглядывается и вглядывается в эту фотографию, и лицо дочери заполняет остатки ее сознания...

...Плохо и скудно одетая девочка Нина — самая старшая среди полутора десятка маленьких ребятишек, закутанных в какое-то немыслимое тряпье. Нина учит малышей играть в "классы", сама скачет с ними на одной ноге, кого-то утешает, кому-то вытирает нос, помогает крутить скакалку... Вокруг ни деревца, ни кустика — только вытоптанный сотнями ног земляной плац... А потом бабушкино сознание расширяется, и она уже видит за плацем бараки, а впереди — высокий бетонный забор с металлическими штангами, загнутыми внутрь зоны... И туго натянутую колючую проволоку между этими штангами... И вышки с часовыми по углам забора... Вот и сама Бабушка... Она стоит в общем сером замершем строе женщин-зэков. А за спиной этого строя играют в "классы", прыгают, смеются и плачут их дети. Дети, живущие в лагере со своими заключенными матерями... Но вот строй по команде поворачивается и становится колонной. Конвой берет оружие наизготовку. Распахиваются ворота зоны, и женскую колонну уводят на работы за пределы лагеря. Девочка Нина, с челкой из-под платка, смотрит вслед колонне — ждет, оглянется мать или нет... Оглянулась! Да еще и рукой помахала!.. И счастливая улыбка озаряет лицо голодной одиннадцатилетней Нины. Остаются на плацу только Нина да десятка полтора заключенных ребятишек — от трех до восьми лет...

На Ленинградском проспекте, в аэровокзале, Лида протаптывается к кассовому окошку и робко спрашивает:

— Вы знаете, у меня на завтра, шесть десять утра, билет "Москва — Адлер"... Я не могла бы его поменять?

— На что? — слегка раздраженно спрашивает кассирша.

Лида вздыхает, проглатывает комок, собирается с силами и говорит:

— На деньги...

Она открывает дверь квартиры, когда Нина Елизаровна и Настя уже вовсю готовят на кухне разную еду к бабушкиному дню рождения.

— Ой, как здорово! — в восторге кричит Настя. — Лидуня пришла!

— Тебя пораньше отпустили? — радуется Нина Елизаровна.

— Да, мои родные! Да, мои хорошие! — Лида выгружает из сумки бутылку водки, бутылку коньяка, роскошную яркую бутылку "Чинзано". — Оказывается, меня еще вчера отпустили и вообще заменили!

Несмотря на то что последнюю фразу Лида произносит с очаровательной ироничной непосредственностью, Настя и Нина Елизаровна успевают тревожно переглянуться.

— Откуда это, Лидочка? — осторожно спрашивает Нина Елизаровна.

Но Лида пропускает вопрос матери мимо ушей и звонко, чуточку излишне нервно предлагает:

— Девушки вы мои любимые! Давайте, пока никого нет, шлепнем по-разминочному рюмашу просто так — друг за друга! Я — водку.

— Я — коньяк, — говорит Нина Елизаровна.

— Я — капельку этой штуки... — Настя показывает на "Чинзано".

— Это "Чинзано", дурашка! — кричит Лида.— Италия! Напиток богов!

Каждая открывает "свою" бутылку, наливает, чокаются, и Лида одним махом выпивает полную рюмку водки, Нина Елизаровна — половину рюмки коньяку, Настя отпивает самую малость.

Она видит на бутылочных этикетках чернильные печати:

— Ресторанные?

— Сколько же это стоит?! — пугается Нина Елизаровна.

— Девочки! Кисаньки вы мои! — в голосе Лиды уже появились хмельные интонации. — Плюньте! Какая разница — сколько? Откуда? Пусть наш дом будет полная чаша!

Тут Лида не выдерживает нервно-веселого напряжения и, разрыдавшись, падает на стул, обхватив руками голову.

Нина Елизаровна и Настя бросаются к ней, но в эту секунду раздается звонок в дверь.

— Боже мой! Кого черт несет раньше времени?! — Нина Елизаровна силой поднимает Лиду, тащит ее в ванную: — Доченька... Любимая, успокойся, маленькая моя... Успокойся, девочка... Настя!!! Открой дверь! Займи как-нибудь...

...Без пиджака, в женском фартуке с оборочками, Евгений Анатольевич сидит на кухне и чистит картошку.

Настя нарезает хлеб, великосветски прихлебывает "Чинзано":

— Ах, Евгений Анатольевич! Вы уж извините, что я вас так напрягаю, но когда собираются, как сказала мама, т о л ь к о с в о и...

— Что вы, Настенька! Наоборот, мне очень приятно...

Шумит вода в ванной, доносятся до кухни всхлипы, какое-то неясное бормотание. Настя осторожно прикрывает ногой застекленную дверь кухни и говорит с преувеличенной экзальтацией:

— Обожаю "Чинзано"! Италия... Напиток богов! Правда, сейчас, когда я готовлюсь стать матерью...

— Как? — улыбается Евгений Анатольевич.

— Я говорю, приходится ограничивать себя перед родами.

— А-а! — Евгений Анатольевич весело смеется и тут же включается в игру: — И когда же это должно произойти?

— Месяцев через семь, через семь с половиной...

Шум воды прекращается, и слышен голос Нины Елизаровны:

— Настюша, у нас кто-нибудь есть?

— Все нормально, мамуля! Только с в о и.

— Иди, Лидочка, одевайся, я пол подотру, — слышится голос Нины Елизаровны.

Дверь ванной распахивается, и оттуда с мокрой головой, почти голая, выходит зареванная Лида.

Увидев незнакомого мужчину в фартуке с оборочками, Лида взвизгивает, прикрывает грудь руками и скрывается в комнате с криком:

— Идиотка малолетняя!!!

Настя спокойно приканчивает рюмку с "Чинзано" и спрашивает у смущенного и растерянного Евгения Анатольевича:

— Как, по-вашему, Евгений Анатольевич, Бермудский треугольник действительно существует или это так — трепотня, чушь собачья?..

Намазанные, приодетые и причесанные Нина Елизаровна, Лида и Настя, а также Евгений Анатольевич, в фартуке с оборочками, заканчивают накрывать праздничный стол в большой комнате.

— Ты почему в джинсах? — шипит Нина Елизаровна на Настю.

— Мне так удобнее, мам. Евгений Анатольевич, будьте добры, принесите, пожалуйста, блюдо с языком. Оно в кухне на подоконнике.

— Один момент! — и Евгений Анатольевич с удовольствием бежит в кухню.

— Какой еще язык? Откуда у нас язык? — удивлена Лида.

— Анастасия — добытчица. Волчица! — отвечает Нина Елизаровна.

— Ох, как я не люблю этого! Все эти дела торгашеские...

— А жрать любишь? — в упор спрашивает Настя.

— Очень. Но...

— Вот и заткнись, — говорит ей Настя.

— Девочки! — Нина Елизаровна показывает глазами на входящего с блюдом Евгения Анатольевича. — Девочки!

Раздается несмелый короткий звонок.

— Твой пришел, — говорит Нина Елизаровна Насте.

Настя бросается в переднюю. Евгений Анатольевич поспешно снимает фартук, но запутывается в завязках на спине. Нина Елизаровна подходит к нему сзади, помогает развязать тесемки:

— Да не нервничайте вы так, Женя...

В прихожей Настя повисает на отце:

— Папуля! Ура!.. А я тебе киндзу купила!

Александр Наумович смущенно улыбается — руки у него заняты кларнетом в футляре, огромным букетом цветов, туго набитой сумкой. Он чмокает Настю в макушку:

— Ну, погоди, погоди, дочура...

Через голову Насти он печально-влюбленно смотрит на Нину Елизаровну, видит рядом с ней незнакомого мужчину и тут же говорит быстро и сбивчиво:

— Лидочка! Здравствуй, детка... Настюхочка, возьми пакет... Тут тебе ужасно семитские кроссовки и... Нинуля! Ниночка, поздравляю тебя с днем рождения мамы! Мои прислали еще и лекарства для нее из Тель-Авива... Самое эффективное средство для послеинсультников! Буквально чудодейственное! Патент на это лекарство у Израиля закупили буквально все страны мира. Ну, кроме нас, естественно...

Лида и Нина Елизаровна целуют Александра Наумовича, Настя помогает отцу снять пальто.

— Сашенька, познакомься, пожалуйста, это Евгений Анатольевич — мой друг. Евгений Анатольевич, а это мой второй муж — отец Насти.

— Гольдберг, — представляется Александр Наумович. — Не против?

— Что?.. — не понимает Евгений Анатольевич.

— Это папа так бездарно шутит, Евгений Анатольевич. Не обращайте внимания, -говорит Настя. — Неудавшийся вундеркинд, вечная запуганность, три класса церковно-приходского хедера...

— Что же вы так о папе, Настенька, — огорчается Евгений Анатольевич.

Но Александр Наумович весело смеется, удивленно и гордо разглядывая Настю, и говорит:

— Девочки, распатроньте сумку до конца. Я там ухватил какой-то продуктовый заказик в нашем театре. Ничего особенного. Вы же знаете, оркестру, как всегда, в последнюю очередь и что останется. Но все-таки... Вдруг вам пригодится.

Но тут раздается второй звонок. Он совершенно не похож на звонок Александра Наумовича — долгий, требовательный и, кажется, даже в другой тональности.

— А это — твой, — говорит Лиде Нина Елизаровна.

Появление Виктора Витальевича категорически отличается от прихода Александра Наумовича.

Никакой суетливости, никакого смущения. Каждое движение его крупного тела, облаченного в дорогой костюм, исполнено самоуважения и достоинства.

— Здравствуй, Лида, — он подает дочери горшочек с цикламенами и небольшой электрический самовар, расписанный хохломскими узорами. — Это бабушке. Как она?

— Спасибо, папа.

— Как жизнь, Настя? — и, не ожидая ответа, протягивает Нине Елизаровне бутылку дорогого коньяка: — Здравствуй, Нина. Поставь на стол, пожалуйста.

— Здравствуй, Витя, раздевайся.

Виктор Витальевич еле кивает Александру Наумовичу и вопросительно поднимает брови, глядя на Евгения Анатольевича.

— Это мой близкий друг Евгений Анатольевич, — с легким вызовом говорит Нина Елизаровна. — Познакомьтесь, Женя. Виктор Витальевич — мой первый муж. Отец Лидочки.

— Очень приятно, — радушно улыбается Евгений Анатольевич.

Но Виктор Витальевич сразу же делает попытку определить разницу положений:

— М-да... Забавно. Ну что ж. Вы знаете, я только что с заседания президиума коллегии...

— Это наверняка безумно интересно, — безжалостно прерывает его Нина Елизаровна. — Но если ты поможешь расставить стулья...

Сильно хмельной Мишка сидит в детском "Кафе-мороженом".

А вокруг — мамы с маленькими ребятишками, бабушки с внуками, за угловым столиком — здоровый парняга с двухлетним сынишкой на руках, с женой и детенышем в складном креслице на колесиках.

Допивает Мишка шампанское, отыскивает мутным глазом официантку:

— Еще фужер!..

— Уже четвертый, — говорит официантка и кладет Мишке счет.

— Не считай. Неси! — Мишка бросает двадцать пять рублей на стол и неожиданно для самого себя говорит: — Я за вас кровь в Афгане проливал!

Официантка приписывает к счету, дает сдачу и приносит Мишке шампанское.

Отхлебывает Мишка полфужера, обводит соловым взглядом столики, и начинает ему казаться, что за каждым столом сидит Настя!..

За одним — Настя кормит с ложечки годовалого...

За другим — Настя с двумя близнецами!.. За третьим — Настя с грудным младенцем на руках!..

За четвертым, в углу, — Настя с малышом в складном креслице, а рядом с Настей — молодой, здоровый парняга с двухлетним сынишкой на руках...

Мишка залпом допивает фужер и кричит истошно на все кафе:

— Настя!!! Настя!.. — и роняет голову на стол.

В испуге начинают плакать дети.

Молодой, здоровенный парень передает жене сына и...

...выезжает из-за стола в инвалидной коляске. Он подкатывает к Мишке и трогает его за плечо:

— Не шуми, браток. Дети пугаются.

Мишка поднимает тяжелую голову, тупо смотрит на парня:

— А ты кто такой?

— Да никто я. Не шуми.

— Я Афганистан прошел! — кричит Мишка и начинает сам верить в то, что воевал в Афганистане.

— Один? — спрашивает парень.

— Чего "один"?..

— Один прошел что ли?

— Я душу свою там оставил!

— А я — ноги. Чего же теперь, детей пугать? Уходи отсюда.

— Извини... Извини, корешок, — лепечет Мишка.

В большой комнате за накрытым столом все сидят полукругом, лицом к распахнутой двери бабушкиной комнаты, а Виктор Витальевич стоя произносит тост:

— "...коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!.." — настоящая русская женщина, прошедшая вместе со своей страной, своей Родиной, тяжелый и славный путь, сумевшая сохранить и твердость характера, и нравственную чистоту своей души. Да, да! Души!.. "Души прекрасные порывы" старейшины этой семьи в трудные годы стагнации дали возможность ее дочери, моей бывшей жене, закончить исторический факультет университета имени Михайлы Васильевича Ломоносова, а нашей дочери Лидии получить диплом института Плеханова! Смею надеяться, что и младшая ее внучка — Анастасия, если сумеет избежать нынешнего тлетворного и разлагающего влияния некоторых, "родства не помнящих" сил, пытающихся сегодня ошельмовать и принизить весь пройденный нами более чем семидесятилетний путь, тоже станет полезным членом общества. И перефразируя строки одного из лучших поэтов нашей эпохи, так и хочется пожелать вам, уважаемая виновница сегодняшнего торжества: лет до ста расти Вам без старости! Год от года цвести Вашей бодрости!..

Виктор Витальевич заглядывает в бабушкину комнату и приветственно поднимает рюмку:

— Стоя! Стоя! За бабушку все пьем стоя!

Все послушно встают. Лида бросает взгляд на отца и даже глаза прикрывает от стыда и злости...

Евгений Анатольевич, ошарашенный тостом Виктора Витальевича, смотрит на Нину Елизаровну. Та успокоительно берет его за руку и говорит прямо в маленькую комнату:

— С днем рождения тебя, мамочка! Поправляйся!

— Привет, бабуля! — кричит Настя и толкает отца коленом.

С трудом сдерживая смех, Александр Наумович подмигивает Насте и залпом выпивает рюмку водки.

Все, стоящие у стола, тянутся бокалами в сторону бабушкиной комнаты...

...а Бабушка неподвижно лежит в своей старинной кровати красного дерева и очень смахивает сейчас на покойницу: глаза закрыты, количество и расположение поздравительных цветов, окружающих ее сухонькое, бездыханное тельце, совершенно соответствует погребальному.

Так как это приходит в голову одновременно всем — то и оцепенение тоже становится всеобщим и жутковатым...

Длится оно, к счастью, всего несколько секунд, потому что Бабушка вдруг приоткрывает один глаз и чуть подрагивает пальцами правой руки.

Все облегченно вздыхают, шумно садятся за стол и начинают быстро закусывать...

— Неужели это настоящий язык?! — в восторге восклицает Александр Наумович. -Откуда?! Я уже забыл, как он выглядит!

В вагоне метро пьяный Мишка нависает над сидящим молоденьким сержантом милиции. У сержанта слипаются глаза от усталости:

— Слушай, друг... Я с дежурства. Сутки не присел. Понял? Отвяжись ты от меня, ради Христа!

— А если она скажет, что мы... это самое... Вернее, она... Так сказать, добровольно? — спрашивает Мишка.

— Все едино — сидеть тебе как кролику.

— А если я люблю ее?

— Вот и люби. Сидя. И тебя там, в колонии... любить будут.

— Как это?

— Как, как! Через задницу — вот как! Там, кто за малолетку попал — сразу оприходуют!

— Так я и дался!

— Спрашивать тебя будут. Ножик к глотке и... Как ее звали?

— Настя.

— Вот и ты у них весь свой срок будешь — "Настя"!

Поезд замедляет ход. Милиционер видит название станции, вскакивает, продирается к выходу. Мишка придерживает его за рукав:

— Погоди... Я еще спросить хотел...

— Пошел ты! — вырывается от него сержант. — Из-за тебя остановку свою проехал! Нашкодят, сволочи, а потом...

И выскакивает из вагона. А поезд увозит Мишку далеко.

На кухне Нина Елизаровна держит поднос с чайной посудой и спрашивает Евгения Анатольевича:

— Донесем?

У него руки заняты чайником, заваркой, тортиком...

— Вдвоем-то? — улыбается Евгений Анатольевич.— Да запросто!

Они осторожно выбираются из кухни:

— Знаете, Женя... Может быть, мне действительно съездить к вам ненадолго? Я так давно не была на море! Вы мне завод покажете...

Евгений Анатольевич счастливо прикрывает глаза, наклоняется и целует Нине Елизаровне руку, держащую поднос.

— А дом пока возглавит Лида, — шепчет ему Нина Елизаровна. — Так сказать, пробный шар...

Когда они садятся за стол, Виктор Витальевич поднимает рюмку:

— А теперь — за Лидочкин отпуск! За Лидочкин Адлер!

Нина Елизаровна, Настя и Евгений Анатольевич переглядываются.

— Нет, — решительно говорит Лида. — За отпуск мы пить не будем. Тем более, за Адлер.

— Но тебе же на работе дали отпуск?!

— Да. И я постараюсь использовать его на поиски другой работы.

— Я прошу объяснений! — требует Виктор Витальевич.

— Ну не хочет Лидочка ехать в этот вонючий Адлер! — резко говорит Нина Елизаровна. — Наверно, у нее есть свои соображения.

— Какие еще соображения?! Пусть скажет!

— "А из зала кричат — давай подробности!" — поет Настя. — Действительно! Какие у простого советского человека секреты от коллектива?! Общественное превыше личного! Да, Виктор Витальевич?

— Тебя вообще пока никто не спрашивает, сопливка!

Александр Наумович шлепнул рюмку водки, жестко сузил глаза:

— Я попросил бы вас, Виктор Витальевич, разговаривать с м о е й дочерью в ином тоне.

— Все, все, все! — вскакивает Лида. — Сашенька! Не обращайте внимания... А ты, папа, не смей цепляться к Насте! К вопросу об отложенном отпуске!

Лида достает из комодика пятьдесят рублей и яркий пакет с купальником. Проходит в комнату Бабушки, кладет пятидесятку на столик у кровати:

— Бабуля! Милая... Я возвращаю тебе эту дотацию, которую наверняка у тебя выпросила для меня мама... Это раз! Второе. — Лида подходит к столу, обнимает сзади Настю за плечи: — Настюха! Прими в дар купальничек. Не обессудь, старушка, Гонконг, дешевка, всего пятьдесят рэ. Но от чистого сердца.

— Что ты, Лидуня, — растроганно произносит Настя. — Купальник — прелесть! О таком мечтать и мечтать... Просто он мне сейчас совсем ни к чему.

— К лету, Настюшка. Бери!

— К лету — тем более... Не нужно, Лидуня. Оставь себе, родная.

— Почему? — огорчается Лида.

— Да потому, что я уже месяца полтора-два как беременна. Представляешь, как я буду выглядеть летом? — улыбается ей Настя. Над столом нависает жуткая тишина...

...Бабушка смотрит в большую комнату. Тревожно вздрагивает правый уголок беззубого рта. Она поднимает руку, цепляется за веревку от рынды и...

Бом-м-м!!! — медный гул тревожно заполняет квартиру.

Настя бросает взгляд на часы и включает телевизор.

Неподалеку от Настиного дома из уличной урны валит дым, вырываются языки пламени. Продрогший и нетрезвый Мишка методично вырывает из уголовного кодекса страницу за страницей, бросает их в полыхаюшую урну.

— Хулиган! — несется из форточки на третьем этаже. — Вот я сейчас в милицию позвоню!

Мишка поднимает печальные глаза, бормочет себе под нос:

— Вали, тетка... Звони. Я уже в тюрьме...

На экране телевизора Хрюша склочничает со Степашкой, а "дядя Володя" сладким голосом изрекает тоскливые дидактические истины...

Со своего ложа Бабушка неотрывно следит за экраном.

Теперь за столом все сидят так, чтобы не перекрывать Бабушке телевизор. Первый шок от Настиного сообщения прошел, и в комнате стоит дикий гам. Только Евгений Анатольевич испуганно помалкивает, не считая себя вправе вмешиваться в чужие семейные дела...

— Я сейчас же звоню прокурору района — это мой старый товарищ — и мы этого мерзавца изолируем минимум лет на десять! — говорит Виктор Витальевич.

— Так я его вам и отдам! Держите карман шире! — заявляет ему Настя. — И про десять лет не смейте врать! Статья сто девятнадцатая, часть первая — до трех лет! И все!

— А мы оформим это как изнасилование!

— А я на вас — в суд за клевету! И не лезьте не в свое дело!

— Но он же тебя предал!!! — кричит Нина Елизаровна. — Он посмел усомниться...

— Он перетрусил, мама! Испугался, и от страха, как дурак...

— Нужно немедленно организовать аборт! — заявляет Виктор Витальевич. — Лида, у тебя есть свой доктор по этому профилю?

— Откуда?!

— Но ты же взрослая женщина...

— У меня хахаль был достаточно опытный и осторожный!

— Хорошо. Достанем. Аборт необходим!

Александр Наумович выпивает рюмку водки, складывает из своих длинных музыкальных пальцев выразительную фигу и сует ее под нос Виктору Витальевичу.

— Молодец, папуля! — восхищается Настя. — Ешь киндзу!

— Яблочко от яблоньки... — язвит Виктор Витальевич.

— Ну зачем же так? — брезгливо говорит Евгений Анатольевич.

— А вы-то тут при чем? — взрывается Виктор Витальевич.

— Он при чем! Он при чем! Он — мамин друг! — кричит Настя.

— Но почему Настя?! Почему она?! — бьется в истерике Лида. — Это я... Я должна была! Сейчас моя очередь рожать!

— Лидка, милая, прости меня... Так получилось... — умоляет ее Настя. — Я этого сама хотела! Очень! Очень! Очень!

— Как ты можешь говорить об этом так бессовестно?! — стонет Нина Елизаровна. — Этого стесняться надо!

— Да почему?! Почему, черт бы вас всех побрал?! — орет Настя. — Я хочу родить ребеночка — чего я должна стесняться?!! Ты двоих родила — не стеснялась же?!

— Я от мужей рожала! — в защиту своей нравственности Нина Елизаровна широким жестом обводит стол с мужьями.

— Тебе никто не мешает еще раз родить от Евгения Анатольевича! Пожалуйста!

— Дура! Замолчи сейчас же! — в ужасе кричит Нина Елизаровна.

— В конце концов, это отвратительно и противоестественно, — говорит Виктор Витальевич. — Забеременеть в пятнадцать лет...

Александр Наумович выпивает рюмку, закусывает и замечает:

— Вот если бы вы, Виктор Витальевич, забеременели — это было бы и отвратительно, и противоестественно. А девочка в пятнадцать лет... Чуть рановато... Но — ничего страшного.

— Может быть, для вашего племени и ничего страшного, но вы живете в России, сударь! И извольте этого не забывать!

— Послушайте, вы ведете себя уже непристойно, — неожиданно твердо говорит Евгений Анатольевич. — Эдак можно бог знает до чего договориться.

Но Виктора Витальевича уже не остановить:

— Что же это вы, Александр Наумович, в прошлом году со своей мамашей, сестричкой, ее мужем и племянниками туда не выехали? Где же ваш хваленый "голос крови"?

Александр Наумович улыбается, наливает себе водки и выпивает:

— Мой "голос крови" — в любви к моей дочери. К Ниночке — женщине, которая ее родила... К вашей Лиде, которая при мне стала хорошим взрослым человеком... И в дурацком, чисто национальном, еврейском оптимизме — в извечном ожидании перемен к лучшему.

— Папочка... — Настя целует отца в лысину. — Киндзу хочешь?

Виктор Витальевич вздыхает и скорбно произносит:

— О чем может идти речь, когда великую страну раздирают пришлые, чуждые и изначально безнравственные...

— Да заткнись ты! — рявкает Лида. — Что за гадость ты мелешь?! И отодвинься сейчас же! Ты бабушке перекрываешь телевизор.

— Что же делать?! Что же с Настенькой-то делать? — заламывает руки Нина Елизаровна. — Женя! Ну хоть вы-то...

— Наше поколение... — не унимается Виктор Витальевич.

— Плевать я хотела на ваше поколение! — кричит ему Настя. — Я свое поколение выращу! Такое — какое вам и не снилось!

Александр Наумович выпивает рюмку водки, берет Настю за уши, притягивает к себе и целует в нос. Так, как это делала Нина Елизаровна. И спрашивает тихо и серьезно:

— А кого ты хочешь — мальчика или девочку?

Тут Настины глаза наполняются слезами. Чтобы не заплакать, она усмехается, смотрит на мать, на Лиду, на Евгения Анатольевича и говорит:

— Девочку.

Неотвратимо, как статуя поддавшего Командора, Мишка приближается к Настиному дому...

На кухне тихо плачет Нина Елизаровна:

— ...и опять у нас роман не получается... Только что-нибудь решу — все опрокидывается. Почему так не везет, Женечка?

— Ничего не опрокинулось, Ниночка... Ничего не изменилось! — обнимает ее Евгений Анатольевич.

— Господи, Женя!.. Как же вы не понимаете, что изменения произошли чудовищные и необратимые! Одно дело, когда еще час назад я была матерью двух взрослых дочерей — и это придавало даже некоторую пикантность, — а другое, когда в одно мгновение я превращаюсь в старуху, в б а б у ш к у!.. — И Нина Елизаровна снова начинает плакать.

— Какая вы бабушка?! Что вы говорите! Настя родит, дай ей Бог, только в июне. Ко мне мы должны поехать...

— Женя! Вы с ума сошли! Даже на два дня я не смогу оставить беременного ребенка!

Мишка подходит к Настиной квартире, нажимает на звонок и не отпускает, пока по ту сторону двери не раздается раздраженный голос Нины Елизаровны: "Неужели никто не слышит звонка?!"

Раздается щелчок, дверь открывается, и Мишка говорит:

— Я люблю ее, Нина Елизаровна...

Из квартиры несутся шум, крики. Нина Елизаровна выходит на лестничную площадку, прикрывает за собою дверь.

— Я люблю ее, — повторяет Мишка. — Я без нее... Пусть посадят, пусть зарежут там... Позовите ее...

— Ты ее предал.

— Я больше не буду, — вдруг по-детски говорит Мишка.

— Будешь. Один раз предал — еще предашь. Это закон. И потом, ты уверен, что она именно от тебя беременна?

Нина Елизаровна уходит в квартиру. Оскорбительно щелкает замок.

Со звериным воем Мишка барабанит в дверь кулаками...

Страшный стук несется по всей квартире!

— Я морду набью этому подонку! — возмущается Виктор Витальевич.

— Он два года в десантных войсках отслужил. Он вас на куски разорвет, — с удовольствием говорит Настя.

— Тогда милицию вызвать. — Виктор Витальевич берет трубку.

— Положи трубку на место! — приказывает Нина Елизаровна.

Стучит Мишка кулаками в дверь, вопит истошно...

— Что ты мучаешь его, Настя?! — кричит Лида.

Пьяненький Александр Наумович наполняет водкой две рюмки:

— Я бы с удовольствием с ним познакомился.

— Ничего интересного, папа. Слабый, бесхарактерный, не очень умный, — говорит Настя. — Наверняка поддатый сейчас. Постучит немного, выйдут соседи по площадке, отправят его в каталажку.

— Нет. Этого допускать нельзя, — Евгений Анатольевич встает из-за стола. -Это постыдно. Как его зовут?

— Мишка... — Настя не на шутку встревожена.— Осторожней, Евгений Анатольевич! Он все приемы знает.

— Ну да авось... — и Евгений Анатольевич направляется к двери.

Полумертвый, высохший бабушкин мозг заполняется страшным стуком. Челюсть отвалилась, рот кривится в беззвучном вопле, стекает слюна на подбородок, в широко открытых глазах дикий ужас...

— Настя-а-а!.. — кричит Мишка и молотит в квартиру.

Но тут дверь неожиданно распахивается, и Мишка видит перед собой Евгения Анатольевича, который говорит ему:

— Михаил, ты бы вел себя поприличнее. А то ты этим только Настю расстраиваешь. А в ее положении сейчас, сам понимаешь, огорчаться нельзя ни в коем случае.

— Ах ты ж, козел старый! Я счас из тебя, курва, такую макаку сделаю — по чертежам не соберут, падла!.. — орет Мишка.

— Ну что же ты так нервничаешь? Приди завтра, трезвенький, поговори как человек. А то соседи сейчас выйдут и отправят тебя куда следует.

— Как же! Выйдут! Никто носа не высунет! Ну, иди, иди сюда, бздила!

— Тьфу ты, боже мой... Ну как с тобой разговаривать, Миша?

— Да кому ты нужен, сука, со своими разговорами?!

— Вот это верно, — опечаленно говорит Евгений Анатольевич. — Видать, разговорами не обойтись.

Не успевает Мишка принять боевую стойку каратиста, как Евгений Анатольевич дважды резко бьет его в солнечное сплетение — слева и справа.

Он подхватывает падающего, теряющего сознание Мишку, заботливо усаживает его на ступеньки, садится рядом и обнимает его за плечи:

— Ну, все... Все. Успокойся, сынок. Сейчас пройдет... Это ненадолго...

Часам к двенадцати ночи обессиленные Нина Елизаровна, Настя и Лида, уже переодетые в старенькое, домашнее, с измученными лицами, сидят за опустевшим столом с грязной посудой, остатками еды и пустыми бутылками.

Бабушкина комната прикрыта.

Лида выливает себе в рюмку остатки коньяка.

Нина Елизаровна нервно трет виски — мучается головной болью.

Настя достает пачку "Пегаса".

— О ребенке подумай, — негромко говорит Лида.

Настя благодарно ей улыбается, комкает пачку и бросает в кучу грязной посуды. И видит на комодике отцовский кларнет. — Папа опять кларнет забыл...

— Ах, молодец Маринка! — потягивает коньяк Лида. — Ах, хваткая девка! Мощнейшая провинциальная закваска! А ведь какой серенькой мышкой приехала к нам на первый курс!

— Что же делать с квартирой? Надо что-то с квартирой решать, — трет виски Нина Елизаровна. — Появится маленький...

— Маленькая, — поправляет ее Настя.

— Деньги, деньги... — говорит Лида. — Сейчас за деньги...

— Ма, давай красное дерево толкнем — на него жуткие цены сейчас! -оживляется Настя.

— А на что не жуткие? — усмехается Лида.

— Единственное, что от дедушки осталось, — грустно говорит Нина Елизаровна. — Да и не купит никто в таком виде. Реставрировать надо. Опять деньги! Господи-и-и! Да когда же мы жить-то начнем по-человечески?! Ну сколько можно? Ну смешно же прямо! Говорят, говорят, говорят! Уши ведь уже вянут!

Не спит Бабушка — внимательно слушает. С тоской оглядывает свою широченную кровать красного дерева...

— Ладно тебе, мамуль... — Настя прижимается щекой к руке Нины Елизаровны. -И так разместимся как-нибудь.

— Мам, у нас выпить нечего? — спрашивает Лида.

— После Александра Наумовича? Ты с ума сошла.

— Спокуха, девочки! — и Настя достает из-за дивана бутылку с итальянским вермутом. — Когда я увидела, что папа уже в мажоре, я тут же заныкала это.

На дне бутылки плещется граммов сто, не больше. Настя разливает "Чинзано" по двум рюмкам — сестре и матери:

— Вуаля! Кто — добытчик? Кто — волчица?!

— А себе, волчица?

— В глухой завязке. Или дети, или поддача!

— Мамуля, давай треснем за Настюху и... Пей, пей, мама! И будем исходить из реальных возможностей... Нам надеяться не на кого.

— Будь счастлива, дочура, — смахивает слезу Нина Елизаровна.

— Настюхочка! Будь здорова, киска! Вперед! — Лида выпивает свою рюмку: -Внимание! Только следите за мыслью. Если шкаф поставить вот так... А мамин диван вот сюда...

— Правильно! — кричит Настя. — То здесь встанет кроватка! Да?

— Оф корс, май систер! Стеллаж запихивается в нашу комнату...

— А комодик? — спрашивает Нина Елизаровна.

— На помойку! Тогда Настина раскладушка совершенно свободно встает рядом с кроваткой и...

— Ну, правильно, — прерывает Лиду Нина Елизаровна. — И судно с бабушкиными делами можно будет выносить только мимо маленького.

— Ма-лень-кой!.. Сколько раз тебе говорить!

— Какая разница, если ребенок будет постоянно дышать миазмами?!

— Чем? — Настя впервые слышит это слово.

— Ну, что в судне бывает из-под бабушки.

— А-а-а... Но не вечно же это будет? Когда-то же придет и конец. — И тут, судя по тому, как одновременно замолчали мать и сестра, Настя понимает, что этого говорить не следовало. — То есть я хотела сказать...

— Ну что ты за сучка, Настя! — зло говорит Лида. — Как у тебя язык повернулся?!

— Это же твоя б а б у ш к а... — тихо говорит Нина Елизаровна.

— Сами же говорили: "исходя из реальных возможностей"... — виновато бормочет Настя.

В своей комнате Бабушка слышит Настин приговор и в панике поднимает трясущуюся правую руку. Цепляется скрюченными пальцами за веревку от колокола и резко дергает...

Но привычного "Бом-м-м!!!" не раздается. Тяжелый медный язык корабельной рынды отрывается и падает Бабушке точно на голову.

По истощенному, парализованному тельцу Бабушки пробегает предсмертная судорога, а в угасающем мозгу молниями несутся обрывки видений...

...Окровавленный Дедушка отшвыривает ее от своих ног... ...Подписывает, подписывает Бабушка протоколы! Друг ползет к ней, плачет, умоляет... ...Наматывает волосы Бабушки на руку помощник Друга, расстегивает ширинку форменных галифе... ...Вышки с часовыми... Строй заключенных женщин... Конвой... 3а строем одиннадцатилетняя Нина играет с маленькими заключенными детьми...

И все! И кажется — умерла Бабушка...

Но Бабушка открывает глаза! Оглядывает комнату, фотографии... Поднимает правую руку, очень осмысленно рассматривает ее. Потом поднимает левую! И, наконец, встряхивает своей маленькой птичьей головкой с жидкими седыми волосенками...

Мало того — она пытается приподняться на локте, и это ей удается.

Она садится, осторожно спускает тоненькие подагрические ноги на пол и, придерживаясь за столик, встает в полный рост!..

Удрученные концом разговора, Нина Елизаровна, Настя и Лида молча сидят за столом напротив двери в бабушкину комнату.

Скрипнула дверь... Все трое переглядываются, прислушиваются и вдруг видят, как эта дверь начинает медленно открываться!

От страха и неожиданности они застывают и немеют. Только глаза у всех троих становятся все больше и больше!

Распахивается дверь, и в ее проеме, словно в картинной раме, появляется Бабушка — седая, патлатая, в несвежей ночной рубахе с потеками...

Чтобы не закричать благим матом, Нина Елизаровна зажимает рот руками...

Лида в кошмаре хватается за голову...

Настя сидит, не в силах оторвать глаз от этого невероятного явления!..

Бабушка стоит в проеме двери с фингалом под глазом, и вид у нее, прямо скажем, мерзкий. И наглый. И наступательный. И жалкий...

— Вот теперь, когда Бог наконец надо мной смилостивился, — произносит Бабушка скрипучим от долгого молчания голосом, — я на вас всех такое напишу... в эНКаВэДэ!..

Сидят неподвижно три парализованные кошмаром женщины — сорока девяти лет, двадцати шести и пятнадцати...

И только самая младшая, Настя, постепенно приходит в себя и, не отрывая от Бабушки глаз, негромко говорит:

— Черт побери... Неужели это опять может повториться? Исходя из реальных возможностей...

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я