Сергей Лукьяненко. Почти весна
Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
(C) Сергей Лукьяненко, 1997
За толстым холодным стеклом умирала зима. Влажные бесформенные снежинки падали на черную землю клумб, на мокро отблескивающий в свете фонарей асфальт, на торопливые фигурки прохожих. Вдали, за частоколом сосен, белыми гребнями рябило море. На Балтике штормило третий день.
Краем глаза я видел мужчину, сидящего метрах в пяти. Уж слишком старательно он пытался не смотреть на меня...
Когда-то я не любил таких, как он, — нерешительных и настойчивых одновременно. Их появление означало неизбежные просьбы и не менее неизбежный отказ. Но сейчас предстоящий разговор не вызывал никаких эмоций. У мужчины могла быть тысяча причин искать встречи со мной. А у меня — лишь одна причина находиться в зале ожидания регионального генетического центра.
Зал был большим — горькая предусмотрительность строителей. Но обилие модных скульптур из цветного стекла, тропических растений, тянущихся от пола до прозрачного потолка, огромных аквариумов с яркими рыбками делало его почти уютным. Тихая музыка глушила голоса, неяркий свет смазывал лица. Здесь не принято говорить громко, здесь не принято узнавать знакомых. Тут не плачут от горя и не смеются от радости. Здесь просто ждут.
— Ваш талон, пожалуйста. — Девушка в зеленой форме подошла к моему креслу.
Я протянул ей маленький белый прямоугольник. Никаких имен, лишь десятизначный номер и фотография.
— Ваш результат. — В мою ладонь лег запечатанный конверт с тем же номером, что на талоне. — Удачи вам.
Я кивнул. Слова девушки — формальность, заученная формула вежливости. Но как она мне нужна сейчас, удача... Хотя бы чуть-чуть удачи. Маленький зеленый штампик на листе гербовой бумаги в конверте.
— Спасибо, — вполголоса сказал я. — Спасибо...
И надорвал плотный конверт — осторожно, по самому краю, как делали до меня миллионы, сотни миллионов людей.
Лист был слишком большим для тех нескольких строчек, которые отпечатал на нем сегодня утром диагностический компьютер. Да и немудрено — в толще бумаги запрессовывались пленочные микросхемы, которые надежнее всех печатей и водяных знаков предотвращали подделку.
Михаил Кобрин, 18 лет.
Соматически здоров.
Экспериментальная мутация на эмбриональной стадии типа ОЛ-63 с положительными результатами. Генотип—81% чистых, 19% слабонегативных. Желтый штамп.
Екатерина Новикова, 16 лет. Соматически здорова.
Генотип—67 % чистых, 32 % слабонегативных, 1% средненегативный. Желтый штамп.
Взаимная генетическая совместимость: Совпадение рецессивных негативных генов по типу ЦМ-713.
Абсолютные противопоказания.
Возможность оперативной терапии — 0 %.
Красный штамп.
Он стоял ниже — этот самый красный штамп с надписью: "Запрет. Генетический контроль".
Я сжимал в руках свой приговор, словно собирался разорвать его или скомкать и кинуть кому-нибудь в лицо. Например, мужчине, который подходил ко мне с напряженной, сочувственной полуулыбкой...
— Красный штамп, Миша?
Я не кинул в него заключением генетиков. Я беспомощно кивнул. И тут же, проклиная себя за эту беспомощность и желание разреветься, сказал: — А вам-то какое дело? Кто вы такой?
— Тот, кто может помочь. — Он присел на корточки передо мной, сгорбившимся в мягком низком кресле. — Зови меня Эдгар.
— Мне нельзя помочь, — сказал я с прорывающейся яростью. — Я люблю девушку, с которой генетически несовместим. У нас никогда не будет детей.
— И тебя это не устраивает?
— Шел бы ты подальше... — процедил я. Прозвучало довольно жалко, и Эдгара это предложение не смутило.
— Я действительно могу помочь.
Напряжение в голосе исчезло. Спокойный тон. Холеное, гладко выбритое лицо. Светлые волосы коротко подстрижены по последней моде. Строгий серый костюм того делового стиля, что не менялся, наверное, с двадцатого века. Узкий галстук в тон рубашке.
Против воли я почувствовал, что начинаю ему верить. Конечно, его дружелюбие не бескорыстно... Но красный штамп заставляет цепляться за любую соломинку.
— Что вы можете сделать? Здесь написано, что операция невозможна.
Эдгар пожал плечами. И предложил: — Может быть, поедем ко мне домой? Это недалеко, а у меня машина. Ты не против?
Я кивнул. Конечно же не против.
Он жил в небольшом коттедже на берегу моря. К дому вела узкая бетонная дорога, сооруженная явно для одного. Что ж, высокий статус Эдгара ощущался с первого взгляда. В то же время рядом с домом не оказалось ни ангара, ни взлетной площадки для флаера. Похоже, Эдгар был из нелюдимых домоседов...
Однако сейчас я видел перед собой гостеприимного хозяина. Он поинтересовался, что я предпочитаю: чай, кофе или пунш. Усадил в удобное, явно любимое кресло возле камина, извинился и исчез на кухне. Через несколько минут вернулся с подносом, где кроме дымящегося кофе стояли миниатюрные бутылочки с коньяком и бальзамом. Осторожно отмеряя ложечку бальзама, я заметил, как Эдгар плеснул в свой кофе коньяку. Гораздо больше, чем необходимо для приятного вкуса. Волнуется? Пускай. Я ведь тоже на взводе, хотя и понимаю, что надежд на Эдгара мало. Мне может помочь лишь чудо.
Эдгар тем временем взял с журнального столика деревянный ящичек. Открыл, извлек короткую толстую сигару. Потянулся за массивной зажигалкой из такого же красноватого дерева...
— Не стоит, — негромко попросил я. — Иначе мне прийдется уйти.
Эдгар торопливо отложил сигару. С улыбкой произнес: — Извини, Миша. Чуть было не забыл, что ты "нюхач". Лучший в мире, если верить газетам.
— Единственный в мире. "Нюхачи" — просто люди с тренированным обонянием. Они похожи на меня не больше, чем вентилятор на турбореактивный двигатель.
— Образно, но непонятно. До сих пор ты никак не проявлял своих способностей. Я даже решил, что ошибся и везу к себе вовсе не Михаила Кобрина.
Вот как. А утверждаешь, что забыл про мои способности. Нет, ты прекрасно о них помнишь, Эдгар. И сейчас размышляешь, смогу ли я сделать что-то, без чего тебе не жить...
Нарочито не обращая внимания на Эдгара, я вытер о салфетку и без того чистые пальцы. Примерился и быстрыми движениями извлек из ноздрей рыхлые, волокнистые комочки газовых фильтров. Бросил их в камин — синтетическое волокно фильтров теряет способность аккумулировать запахи примерно за полдня. И вдохнул — медленно, глубоко.
В глазах на мгновение потемнело. Потом зрение вернулось, предметы стали еще более четкими. А в воздухе повисла разноцветная, мерцающая, шелестящая паутина запахов...
— Уже год, как ты живешь здесь один,— тихо сказал я.— Три раза за это время к тебе приходили женщины. Всегда разные. А раньше ты жил с женой и двумя сыновьями. Они ушли от тебя — так, Эдгар? После этого ты стал пить, очень много пить. Коньяк, водка, виски, вино... Ты куришь — табак, а изредка и травку... С самого утра ты не курил ни того, ни другого, и сейчас тебе довольно неуютно... Что тебе рассказать еще?
— Хватит, Миша. Вполне хватит. — Эдгар ловко, не глядя, залил остатки кофе в чашечке коньяком. Залпом выпил. — Ты прав, почти во всем прав.
Странное выражение было у него на лице. Что-то из сказанного причинило ему настоящую, неподдельную боль. А что-то, наоборот, вселило надежду...
— Только в одном ошибка. Моя семья погибла, Миша. Отказало автоуправление флаера. Говорят, такое случается раз в год. Это оказался их год.
Он не врал. Очень легко определить, когда человек врет, а когда говорит правду. Меняется запах пота, так резко и неожиданно, словно передо мной внезапно оказывается совсем другой человек.
— Извини, — смущенно произнес я. — Я должен был понять сам. Все вещи остались в доме, и одежда, и косметика, и игрушки...
— Ты и это чувствуешь?
— Да.
Эдгар не мигая смотрел мне в глаза. Потом вполголоса произнес: — Я очень рад, что нашел тебя, Миша. Мы поможем друг другу. Ты вернешь мне сына. А я подарю тебе полноценную семью. Такую, где будет не только твоя любимая девушка, но и ваш ребенок.
У меня закружилась голова. Запахи, тысячи, миллионы запахов чужого дома навалились на меня с чудовищной силой. Рецепторы, занимающие девять этмоидальных раковин в моей искореженной мутацией носоглотке, жадно впитывали информацию. Запахи людей, погибших год назад. Запахи пищи, съеденной прошлой осенью. Запахи давным-давно выпитых вин... Я даже не мог переспросить Эдгара, не мог узнать, чего он хочет от меня, не мог встать, не мог шевельнуться. В клубящейся какофонии запахов, звуков и цветов почти терялся слабый, далекий голос Эдгара...
— Ты когда-нибудь задумывался, почему мы все так стремимся иметь детей? Парни твоего возраста влюблялись и мечтали о свадьбе во все времена. Но никто из них не собирался немедленно заводить ребенка. А многие ухитрялись прожить всю жизнь, не имея детей и не чувствуя себя ущербными.
Новая нитка в дрожащем цветном узоре. Булькающий звук наливаемого коньяка. Сложный рисунок запаха...
— Мы — раса уродов, Миша. Раса генетических уродов. Мы исковеркали себя авариями атомных реакторов и химических заводов. Мы проводили мутации, которые должны были сделать нас лучше... Лучше, чем мы могли быть. Ты ведь тоже результат этих экспериментов, Миша. И прекрасно знаешь им цену... иначе не ходил бы с фильтрами в носу, стараясь забыть о даре, которым тебя наделили. Мы здоровы телесно, но в наших телах спят генетические бомбы, проклятие будущих поколений. Дети-дебилы, без ног и пальцев, без ушей и волос. Дети, которые не должны родиться. Вот откуда наши генетические центры, наши проверки на взаимную совместимость. Лишь одна пара из восьми получает право иметь детей друг от друга. Для других — генетические доноры, приемные дети... А то и полная стерилизация. То, что всегда было нормой, стало исключением. Предметом гордости. Показателем собственной полноценности.
— Не читай мне лекций, Эдгар, — прошептал я. — Да, я хочу быть полноценным. И хочу жить с девушкой, которую люблю. Неужели я виноват, что ее предки обитали рядом с хранилищами радиоактивных отходов и чадящими фабриками?
— Конечно нет, Миша. Мы расплачиваемся за чужие грехи. А ведь это несправедливо.
— Прошлое не изменишь, — с невольной горечью сказал я. — И что толку в том, справедливо оно или нет.
— Как знать, Миша.
Я прикрыл глаза сосредоточиваясь. Задержал на мгновенье дыхание, разгоняя цветной туман перед глазами. И посмотрел в лицо Эдгара — посмотрел человеческим взглядом, а не сверхзрением "нюхача".
— Что ты хочешь мне предложить, Эдгар?
Он колебался. Все еще колебался, разглядывая меня сквозь заполненное алкогольными парами сознание.
— Вначале ответь, Миша... Ты согласен нарушить закон, чтобы помочь мне и себе?
— Да.
— Ты уверен?
— Да.
— Скажи... ты смог бы отличить запах моего родственника... например сына, от запахов других людей? Найти его среди тысячи чужих, незнакомых?
— Я проделал это десять минут назад.
Эдгар кивнул соглашаясь. И заговорил, быстро, словно боясь передумать: — Моя семья погибла, Миша. А еще за два года до этого я попал под облучение. Детей у меня больше не будет. А ведь мой генотип был близок к эталонному. Здоровые предки, никаких мутаций и наследственных болезней. Я даже был генетическим донором три с половиной года... В двух десятках семей растут мои дети, понимаешь?
— Ты хочешь, чтобы я нашел их? Это не просто незаконно, это невозможно. Я не могу обнюхать миллионы людей.
— Речь не идет о миллионах. Мне стали известны, абсолютно случайно, дата и город, где родился мой сын. У тебя будет список из тысячи семей, которые нужно проверить. Найди его, найди моего сына! Остальное я беру на себя.
Я кивнул. Тысяча семей, тысяча мальчишек, не подозревающих, что они приемные дети. Работы на полгода, на год. Я могу совершить эту подлость, могу сравнить их запах с запахом Эдгара. Выделить десяток ароматических групп, составляющих неповторимую индивидуальную карту человека по имени Эдгар. И найти мальчишку, у которого окажется половина из них.
— А как ты собираешься помочь мне?
Эдгар подобрался как перед прыжком в холодную воду. — Я работаю в Темпоральном Институте. Руководителем экспериментальной группы.
Я понял. И почувствовал, как по коже прошелся холодок. Я сделаю для Эдгара подлую, незаконную вещь.
А он совершит подлость для меня.
Кабина спортивного флаера не отличается комфортом. Одно-единственное кресло, не слишком мягкое и не способное превратиться в кровать. Зато это очень быстрая, маленькая и незаметная машина. Как раз то, что нужно.
Потягивая через соломинку лимонад — не слишком холодный, мне всегда приходилось беречься от простуды, — я проглядывал отпечатанный на бумаге список. Эдгар не хотел доверять его компьютерам — и был прав.
В городке, куда я прилечу на рассвете, живут три семьи, внесенные в список "подозреваемых". Сейчас ночь, и они мирно спят, не зная о том, как хрупок их покой. Наше время отвыкло от преступлений.
Звезды смотрели на меня сквозь колпак кабины — крошечные холодные огоньки. Когда-то мне нравилось повторять слова Канта — про звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Сейчас я был бы рад забыть это сравнение.
Человек не способен изменить собственное прошлое. Эдгар, имеющий и власть, и доверие в Темпоральном Институте, не мог отправиться на год назад, в прошлое, и спасти семью от страшной, нелепой смерти. Ведь этим он неизбежно изменял свое настоящее, то самое, в котором его семья погибла. Он убивал бы самого себя, знающего о трагедии и пытающегося ее предотвратить. Замкнутый круг, временная петля, осознанная людьми еще тогда, когда машина времени казалась фантастикой. Наверное, он провел не одну бессонную ночь, читал серьезные научные труды и дешевые фантастические романы в поисках выхода... И напивался до потери памяти, понимая, что выхода нет.
И тогда он решился построить свою семью заново. Найти сына — а в качестве платы тому, кто способен был это сделать, предложить власть над временем. Видимо, это стало его навязчивой идеей — изменить прошлое, переиграть жизнь, пусть даже не себе самому. Иначе он нашел бы другой путь склонить меня к преступлению. Или искал бы сына по-другому...
Что-то здесь было не так. Слишком сложную, слишком рискованную комбинацию разработал Эдгар. Мое преступление казалось невинной шуткой по сравнению с тем, что должен совершить он.
Ну что ж. Эдгар мог вести двойную игру. Но если он принимал меня за ошалевшего от любви юнца, то жестоко ошибался. Шестнадцать лет, прожитых в мире, где я был лишним, научили меня диктовать свои правила. И Эдгару еще предстоит это понять. Откинувшись на спинку кресла, я посмотрел вверх.
И прошептал, подмигнув холодным огонькам в темном небе: — Вы не вызываете моего восхищения. Так же, как и я сам.
Это была сто четырнадцатая семья из списка. И вторая из трех, обосновавшихся в маленьком городке на берегу Енисея. Даже удивительно, как занесло в крошечный, ничем и никогда не примечательный городок сразу трех женщин, ставших десять лет назад матерями в рижских больницах...
Я обосновался в сквере напротив дома — стандартной двадцатиэтажки, причудливо раскрашенной снаружи и невыразимо обыденной внутри. Скверик был зажат между выездами из подземных гаражей и маленькой посадочной площадкой для флаеров. Площадка заросла травой и казалась порядком заброшенной. Раз в неделю на ней садились такси, раз в месяц — машина "скорой помощи" или коммунальной службы. Раза два в год, возможно, прилетал на собственном флаере преуспевающий родственник кого-нибудь из жильцов... Ну а все остальное время заросший травой кружок принадлежал окрестным пацанам и дворовым кошкам.
Странно, здесь не было ничего, что могло бы вызывать зависть. И все же я завидовал. Усевшись на старой деревянной скамейке, разглядывая пыльные газоны и канареечно-яркие стены здания, я безумно завидовал живущим здесь мальчишкам. У них было то, чего я оказался навсегда лишенным. У них был двор. Двор, полный чудес, начиная с подвала и крыши размалеванного бетонного монстра и кончая этой самой площадкой, где редко-редко, распугивая недовольных котов, садились чужие сверкающие машины.
В моем детстве этого не было. Был уютный, ни на что не похожий коттедж в лесу. Были два флаера — один большой, семейный, а другой маленький, юркий, похожий на божью коровку цвета стали. Был ангар за домом, где стояли флаеры и любила ночевать ничейная собака по кличке Рекс. И друзья, жившие поблизости в таких же красивых и дорогих коттеджах... А вот двора, Двора с большой буквы, живущего по своим законам и правилам, не было.
Наверное, я думал об этом потому, что собирался сейчас отнять у какого-то мальчишки его дом. Его Дом и его Двор — то, чего он, возможно, и не ценит сейчас. А еще — его семью, которую он должен любить. Если, конечно, это не такой балбес, как я, добившийся в одиннадцать лет права на самостоятельность и навсегда ушедший из родного дома...
Блеснула на солнце, поворачиваясь, стеклянная дверь одного из подъездов. Придерживая за руль легкий спортивный велосипед, во двор вышел мальчишка. Лет десяти, темноволосый,- в вылинявших джинсиках и оранжевой майке. "Подозреваемый"? Вполне возможно...
Привстав со скамейки, я энергично махнул ему рукой. Не кричать же через весь двор, вызывая любопытство многочисленных соседей.
Секунду мальчишка колебался, внимательно рассматривая меня. А затем направился к скамейке, прислонив велосипед к стене и всем своим видом показывая, что делает мне огромное одолжение.
— Привет, — как можно небрежнее бросил я. — Ты случайно не знаешь Марию Денисенко? Она живет в вашем доме.
В глазах мальчишки мелькнула настороженность.
— Знаю, — негромко ответил он. — Это моя мама.
Я обрадованно улыбнулся. Вполне искренне, кстати. Уже через полчаса я смогу начать проверку третьей семьи, а к вечеру, даст Бог, вообще покину этот город.
— Мне сказали, что она хороший преподаватель химии,— начал я заранее приготовленную легенду. — Собираюсь поступать в университет, вот и решил позаниматься с кем-нибудь перед экзаменами...
Мальчишка помотал головой — облегченно и в то же время разочарованно.
— Не-а... Мама преподает физику, а не химию. Вам неправильно сказали.
Я ругнулся. Высморкался. И засунул в карман платок вместе с тампончиками газовых фильтров.
— Вот обидно... А я второй час ее поджидаю... Ты точно знаешь? Твоя мама преподает именно физику?
Я продолжал молоть какой-то вздор. А сам вдыхал запах: разноцветный, непрерывно меняющийся, похожий на узор в калейдоскопе. Запах мальчишки, который пять минут назад дожевывал вчерашние котлеты, а на прошлой неделе рисовал масляными красками. Запах мальчишки, который из всех напитков предпочитает апельсиновый сок. Запах мальчишки, который был сыном Эдгара.
В Юрмале шел третий час ночи. Даже молодежный пансионат, в котором жила Катя, успел угомониться и лечь спать. А мы все еще разговаривали. О том, какие унылые дожди льют над Балтикой и какая теплая, солнечная весна выдалась в Сибири. О том, что три месяца моего отсутствия тянутся как три года. И о том, как успели надоесть видеофонные разговоры...
Лицо Кати на подрагивающем, паршивеньком экране флаера казалось таким же, как раньше. Лишь в глазах пряталась упрямая детская обида. Не должен был я так неожиданно и надолго уезжать. Не имел на это ни малейшего права. Тем более сразу после генетической проверки, подтвердившей нашу полную совместимость...
— Знаешь, Миша, мне иногда кажется, что ты скрываешь от меня какую-то огромную беду. Прячешься, потому что не хочешь врать мне в лицо...
Я вымученно улыбнулся. Ничего, у Кати в номере видеофон не лучше моего. Попробуй разберись: усмехаюсь я или сдерживаю слезы.
— Какая может быть беда, Катька? Теперь, после этой проклятой проверки...
Вытащив из кармана лист генетического контроля, я махнул им перед маленьким глазком телекамеры. Так, чтобы Катя снова увидела бодренькие разрешающие слова и зеленый цвет печати. Заключение я подделал, и не нужно быть специалистом, чтобы распознать фальшивку. Но по видеофону документ смотрелся вполне убедительно.
— Я понимаю, Миша... И все-таки боюсь.
Наверное, это неизбежно. Того, кто любит тебя, обмануть очень просто. А того, кого любишь сам, — почти невозможно. Каждая улыбка, каждая уверенная фраза выйдут наигранными и ненастоящими. Словно ты, говоря вполголоса одно, выкрикиваешь при этом совсем другое. Когда любишь, даришь частичку себя.
А себя не обманешь.
— Все хорошо. Катя. У нас с тобой все в порядке. Просто оболтус, в которого ты случайно влюбилась, опять понадобился человечеству. Нужно помочь одному великому, но несчастному ученому. Никто другой этого сделать не сможет.
— И ради несчастного ученого ты три месяца болтаешься по всему континенту?
— Да.
— Но зачем? Ты ведь хотел забыть про свои способности! И никогда их больше не применять.
Я киваю. И виновато разъясняю: — Дело в том, что я обязан этому ученому. Очень обязан. Вот и приходится... помогать.
— Уж не изобретатель ли это газовых фильтров? — Катя наконец-то рассмеялась. Почувствовала, что я говорю правду. Пусть и не всю, но лжи в моих словах тоже нет. Недаром говорят, что, скрывая обман, нужно сказать много настоящей правды.
— Это пока секрет...
Мы болтаем еще с полчаса. Катя то успокаивается, то снова встревоженно вглядывается в экран. Мой флаер тихо гудит, поглощая расстояние. А Катино лицо становится все более сонным, расслабляется и кажется теперь совсем детским. Есть у Кати такая особенность. Наверное, весь свой взрослый вид она создает постоянной серьезной гримаской. Но сейчас ей не до этого — она слишком хочет спать.
Мы желаем друг другу спокойной ночи и прерываем связь. Экран гаснет, я остаюсь в темноте, наполненной мерцанием приборов. Внизу темнота, лишь на горизонте разгорается бледное пламя ночного города. Там ждет меня заказанный накануне номер отеля. И абсолютно не ждут одиннадцать семей — последних "подозреваемых" из списка Эдгара.
Завтра я закончу проверку. А послезавтра увижу одного великого, но очень несчастного ученого.
И решу, стоит ли делать его счастливым.
Коттедж на берегу ничуть не изменился. Да и его хозяин, ждущий меня на пороге, тоже. Правда, сегодня не было дождя и туман рассеялся под теплым солнцем, а бегущие волны казались голубовато-прозрачными, чистыми как стекло.
Только подойдя ближе, я заметил в лице Эдгара странную неподвижность. Смесь уже наступившего разочарования и еще не погибшей надежды. Но, слава Богу, он хотя бы не был пьян.
Эдгар молча провел меня в дом. Приготовил кофе. И лишь потом спросил, резко, без предисловий: — Итак, ты не нашел его?
Выходит, я был прав. Абсолютно прав в своих подозрениях. Глотнув кофе, я посмотрел Эдгару в глаза. И ответил: — Почему же? Нашел.
Лицо Эдгара задрожало. Неподвижность сползала с него, уступая место... обиде. Да, именно обиде. Он не ожидал, что его смогут переиграть.
— Невозможно, — быстро произнес он. — Последний в списке оказался моим сыном? Один шанс из тысячи тридцати двух. Немыслимо.
— Значит, ты следил за мной, — равнодушно констатировал я. — Электронный жучок на одежде... или в обшивке флаера.
Эдгар покачал головой. Проигрывать он все-таки умел.
— Не так тривиально, Миша. Темпоральный зонд. Я кивнул. Этого и следовало ожидать. Слишком уж по-крупному шла игра... Где-то рядом со мной, отставая на долю секунды субъективного времени, неощутимый и бесплотный, крался сквозь пространство прибор-соглядатай. Одна из любимых игрушек Темпорального Института, применение позднее двадцатого века категорически запрещено...
— Прояви его, Эдгар. Хочется посмотреть.
Он покачал головой: — Невозможно. Зонд раздавит эту комнату и еще половину дома.
Похоже, он не врал. Действительно, к чему делать миниатюрными машины-шпионы, прикрытые темпоральным полем лучше любого камуфляжа...
— Тогда поговорим на равных.
Я вынул газовые фильтры, погружаясь в свой мир — болезненно-реальный мир оживших миражей, разноцветных теней, прерывающихся звуков.
— У меня есть нужное имя. У тебя... Впрочем, действительно ли ты можешь мне помочь? Вначале план был в том, чтобы выследить, на какой семье я прекращу поиск, и сообщить мне, что затея провалилась... например, тебя уволили из института. Я был бы не в обиде, ведь имя-то сообщить еще не успел. Так?
— Так.
— А теперь ты ставишь на другое... На ампулу в правом кармане пиджака!
Рука Эдгара метнулась к карману. Застыла, вцепившись в ткань. А на лице, впервые за время нашего знакомства, появился страх.
— Откуда ты взял эту гадость, Эдгар? Надо же... Наркотик правды. Притащил из прошлого?
— Его и сейчас нетрудно достать... — хрипло прошептал Эдгар. — Ты что, читаешь мысли?
— Запахи, Эдгар, запахи. Прежде чем ты решишься сделать мне укол, я почувствую это. Я угадаю прыжок, прежде чем ты согнешь ноги, и удар — раньше чем ты замахнешься.
Он растерялся. Я немного утрировал свои возможности, но растерянность Эдгара почувствовать было несложно. На всякий случай я добавил: — И к тому же... Почему ты думаешь, что этот препарат на меня подействует? Я ведь мутант. Я пьянею от эуфиллина и засыпаю от йода. Содержимое ампулы может оказаться для меня отравой или быть не опаснее простой воды.
— Твоя взяла... — Эдгар деланно развел руками. Но в запахе его тонкой зеленой линией прорезалось облегчение. Он смирился. Позволил себе расслабиться и сдаться. — Все будет по-честному, Миша. Я сделаю то, что обещал, а ты назовешь имя.
— А вот это мы сейчас решим. — Я почувствовал себя хозяином положения и не смог удержаться от насмешки. — Мне пришло в голову, что ты очень опасный человек. Так что придется спросить, каким способом ты собираешься вернуть себе сына. Нигде в мире не существует документов, доказывающих, что он твой родной сын.
— Каким способом? Не слишком этичным, Миша. Я изменю его прошлое, изменю так, что к сегодняшнему дню он будет иметь знак самостоятельности. Одновременно он поссорится с родителями, уйдет из дома...
— ...совершенно случайно встретится с тобой, подружится, а потом согласится пройти генетический контроль. Вдруг добрый и хороший дядя Эдгар — его родственник? А дядя Эдгар неожиданно окажется папой. Газеты и ти-ви трубят об удивительной встрече отца и сына, знакомые наперебой поздравляют вас. Ты вновь полноценный человек. Твой маленький, но самостоятельный сын совершенно добровольно живет у тебя.
— Ему будет хорошо со мной, Миша! — Эдгар побледнел так сильно, что я испугался, не перегнул ли палку.
— А его приемным родителям?
— Я же сказал, это будет не самый этичный поступок! Мы замолчали. Потом Эдгар вкрадчиво произнес: — Впрочем, я могу задать встречный вопрос, Миша. Этично ли то, что ты сделаешь в двадцатом веке?
Я отвел глаза. И ответил: — Хорошо, Эдгар. Я помню наш разговор. И совершу преступление полтораста лет назад... так же, как ты совершишь свое через неделю.
— Не путай истинное и субъективное время, Миша. Ты нарушишь закон завтра утром.
Я действительно прекрасно помнил нашу беседу, состоявшуюся три месяца назад. Помнил так, словно мы лишь час назад сидели за пультом компьютера...
Не знаю, каким образом Эдгар провел в свой дом терминал институтского компьютера. Это было строжайше запрещено. Доступ к любому компьютеру, способному прогнозировать человеческое поведение, давал огромную, бесконтрольную власть. Ну а главный компьютер Института Времени делал такую власть безграничной.
Возможно, Эдгару помог украденный темпоральный зонд. Но скорее именно советы компьютера помогли ему похитить, объявить пропавшей одну из немногих существующих машин времени.
Тогда, три месяца назад, набрав на моих глазах длинный ряд цифр — простой, но надежный шифр, Эдгар превратил свой домашний компьютер, простенький маломощный "Балтис-07", в придаток одной из самых сложных машин, созданных человечеством. Набирая на клавиатуре команды — "Балтис" даже не был снабжен речевым адаптером, — Эдгар разъяснял мне свой план.
— Изменить твое прошлое, Миша, невозможно. Мы опять-таки вызовем временную петлю... Значит, придется работать с предками твоей девушки... Да не смотри ты на меня так! Нам нужно убрать один процент ее генов. Заменить на другие, чистые, совместимые с твоими. Для этого достаточно вмешаться в седьмое поколение ее предков. Пускай какой-нибудь Саша Иванов станет отцом вместо Вани Александрова. Остальное должно остаться прежним. Те же папа с мамой, те же бабушки с дедушками. Мы просто выдергиваем кубик в основании пирамиды — и меняем его на другой. Неважно, что кубики разных цветов, главное, чтобы вся пирамида устояла...
Даже тогда мне стало не по себе. Жившие давным-давно люди почему-то не казались мне разноцветными кубиками в пирамиде, на вершине которой была Катя. Но Эдгар продолжал говорить, быстро, уверенно, и я поддавался гипнозу его слов. Наверное, очень хотел поддаться.
— Конечно, новая Катя станет чуть-чуть другой. У нее окажется более сильное сердце или более слабые легкие. Возможно, родинка, которая у нее на щеке...
Я вздрогнул — у Кати на щеке действительно была родинка.
— ...переместится на шею. Но не более!
— А где гарантия, Эдгар? Вдруг она станет жестокой или сварливой? Разлюбит путешествовать, а увлечется выращиванием кактусов? Разлюбит меня, в конце концов!
Эдгар ждал этого вопроса. Он ласково провел ладонью по экрану — плоской, светящейся мягким светом пластине над клавиатурой компьютера.
— Гарантия здесь, Миша. В этих электронных мозгах да еще в темпоральном зонде, который обследует сейчас Катиных предков. Обследует детально, вплоть до анализа поведения в течение всей жизни. Это займет сотни лет работы зонда... субъективных лет, конечно, и почти выработает его ресурс. Но нам придется подождать лишь пару минут.
Я взглянул на Эдгара с невольным уважением. Темпоральный зонд, каждая секунда работы которого заносится на кассету с пометкой: "Хранить вечно", — сейчас бесконтрольно мотается по прошлому. А институтский компьютер, чье время расписано на годы вперед, контролирует его, попутно решая простенькую задачку — как скрыть факт своей работы.
По экрану проплыли какие-то строчки. Замелькали кадры, похожие на старую кинохронику; уродливые машины, однообразные дома. Высветились чьи-то портреты и затейливая вязь генеалогических деревьев.
— Зонд вернулся из прошлого, — возбужденно прошептал Эдгар. — Сейчас компьютер предложит варианты вмешательства... если они существуют.
Экран мигнул, еще секунду оставаясь пустым. А затем на нем появились фотографии — девушка, совсем молодая, чуть старше Катьки, и двое парней — темноволосых, смуглых, похожих друг на друга. Прямо по фотографиям, словно перечеркивая их, побежали строчки, так быстро, что я не успевал прочитать и половины. Эдгар общался с компьютером куда быстрее, чем дилетант вроде меня.
— Вот оно! — Эдгар схватил меня за руку. — Вот он, вариант! Ты только послушай!
...Девушку звали Галей, и она ничем не походила на Катю. Но в реальном прошлом у нее и Дениса Рюмина, ее мужа, родится дочь. Прабабушка Катиной прабабушки. Тоже не слишком-то похожая на мою невесту... Именно Денис Рюмин нес в себе пораженные гены, обрекающие нас с Катей на неполноценность.
Но существовал и альтернативный вариант. Неудачливый соперник Дениса по имени Виктор. Его ровесник и двоюродный брат...
— Вмешательство минимально, Миша! Нам даже нет нужды расстраивать брак!
...Это было за три дня до свадьбы. Виктор пришел к Гале, чтобы в последний раз выяснить отношения. Визит оказался недолгим...
— Сейчас мы увидим, как это было.
Изображение на экране сменилось. Комнатка, заставленная старинной мебелью. Неуклюжий здоровенный телевизор в углу. Хрустальная люстра, заливающая комнату светом. Девушка и парень, сидящие на диване.
Зонд неплохо выбрал точку съемки. Мы прекрасно видели их лица — наигранно-спокойное лицо девушки и напряженное, закаменевшее — юноши.
— Витя, это ненужный разговор... Я все тебе объяснила еще месяц назад.
— Но я люблю тебя... — парень произнес это так беспомощно, что я отвел глаза от экрана.
— Ну и что из этого?
Странно, в голосе девушки я почувствовал не столько злость, сколько смущение и вину. Словно она не слишком уверена в своей правоте... Но парень этого не почувствовал.
Он встал и быстро вышел из комнаты. Девушка осталась сидеть. Через несколько мгновений хлопнула дверь.
Экран погас.
— Обидно... — Эдгар искоса посмотрел на меня. — Ребенок мог быть зачат и в этот вечер, а не тремя днями позже.
— Именно девочка?
Эдгар приподнял брови.
— Ну и вопрос... Ты что, считаешь, что пол ребенка зависит от отца?
— Конечно! Х- и Y- хромосомы, которые определяют пол, — это... так сказать, мужская продукция.
Эдгар явно развеселился.
— Не спорю! Но вот фактор проницаемости яйцеклетки, который позволит проникнуть в нее лишь одному сперматозоиду, зависит целиком от женщины. Практического значения это не имеет, фактор определить почти невозможно. Но в том, случившемся уже, месяце Галя могла родить только девочку... Ладно, давай просматривать варианты. Например... — Его пальцы пробежали по клавиатуре. — Виктор был понастойчивее. Мы можем подвергнуть его действию стимулятора перед приходом к Гале.
Экран засветился снова. Та же комната, то же мнимое спокойствие на лице Гали. И насмешливое, уверенное лицо Виктора...
— ...он же сопляк, рохля! Как ты этого не понимаешь? А я люблю тебя и готов... на все.
— Прекрати, Витя! Это ничего не меняет! — Девушка заметно нервничала.
— Ты думаешь? А мы ведь одни в квартире, совсем одни. — Виктор потянулся к девушке, провел ладонью по ее щеке. — Когда-то тебе нравилось со мной целоваться... и не только целоваться... Когда мы были одни, как сейчас.
Резким движением девушка отстранила его руку. Произнесла звенящим голосом: — Не заставляй себя ненавидеть, Витя. А я ведь возненавижу тебя... даже за поцелуй.
Виктор отвернулся. Медленно, словно делая над собой колоссальное усилие.
Экран погас.
— А девушка с характером, — прокомментировал Эдгар. — Что ж, тогда попробуем растормозить их обоих. Распыляем в воздух квартиры амурин...
— Подожди!
Я остановил его, словно перед нами была не компьютерная инсценировка, а реально изменяемое прошлое.
— Эдгар, а что, если в квартире просто погаснет свет? Авария на электростанции, обрыв провода...
Эдгар пожал плечами. И набрал на клавиатуре несколько слов.
— ...Витя, это ненужный разговор. Я все тебе объяснила еще месяц назад.
— Но я люблю тебя!
Люстра мигнула. Свет потускнел и погас. В темный квадрат окна заглядывали звезды. Девушка ойкнула. И виновато произнесла: — Пробки, наверное... Ты где, Витя?
— Здесь... Это не пробки, в соседних домах тоже нет света.
— Возьми меня за руку...
Темнота. Шорох. Сдавленный голос Виктора: — Все как тогда. Только мы сами погасили свет... Помнишь?
— Не надо, Витя!
— А в окне была луна... И магнитофон крутил кассету с битлами...
Темнота. Шорох.
— Не надо, Витя ...
Темнота. Шорох. Скрип дивана.
— Зачем... Это ничего не изменит... — Я хочу запомнить тебя всю... Каждую родинку... Я их знаю на ощупь...
— Витя...
...Эдгар уважительно посмотрел на меня. Спросил: — Включить инфракрасный обзор?
— Зачем? — Меня стала бить дрожь. — И так все ясно.
Эдгар снова работал с компьютером. Фотографии, схемы, несущиеся по экрану строчки.
— Воздействие минимально... Галя даже не будет знать, от кого родится ее дочь. И постепенно уверит себя, что от мужа. И девочка окажется очень похожей на... прототип. Даже замуж выйдет за того же человека, так что повторного вмешательства не потребуется... А к третьему поколению различия почти исчезнут. Надо лишь поработать с Виктором, чтобы он не повторял своих... запоминаний родинок. А то парнишка способен разрушить их семью.
— А какой окажется Катя?
Эдгар облизнул пересохшие губы: — Я схожу заварю кофе. А ты посиди у экрана. Машина покажет тебе полсотни эпизодов из ваших отношений. Сравнишь сам, много ли отклонений.
Различия отсутствовали. В новом варианте реальности мы гуляли по тем же дорожкам парка. И поссорились из-за любимой Катиной собачки, которой я наступил на хвост. И ели шоколадное мороженое.
Я смотрел в экран, боясь увидеть не тот жест, услышать не то слово. Ожидая, что из Катиного лица вот-вот проглянет другой человек, не лучше и не хуже, просто — другой. Но передо мной была Катя. Именно она. С прежней серьезной гримаской, с до боли знакомой улыбкой, так ярко и неожиданно вспыхивающей. С родинкой на правой щеке...
С чистым генотипом, позволяющим нам жить вместе и иметь детей.
— Я согласен, Эдгар, — сказал я вполголоса. — Я согласен назвать имя твоего сына и изменить Катино прошлое.
— Не изменить, нет! Исправить!
Эдгар стоял за моей спиной. С кофейными чашечками в руках. И коньячным запахом, пробивающимся сквозь фильтры.
Зонд "проявился" на берегу моря. Утро еще не вступило в свои права, звезды только начинали меркнуть. Воздух был прохладным и влажным, слабый ветерок заставлял меня ежиться даже в застегнутой куртке. Куртка была дурацкой, без терморегуляции и подстройки размеров. Впрочем, как и вся моя одежда.
Серое металлическое полушарие метров двадцати в диаметре возникло над нами, закрывая собой звезды. Секунду зонд висел неподвижно, контур его то темнел, приобретая объемность, то начинал мерцать, исчезая. Машина входила в истинное время, уравнивая свое темпоральное поле с темпоральными показателями реальности. Но вот мерцание прекратилось, серое полушарие внезапно обрело цвета. Крошечные оранжевые огоньки опоясали корпус, высветили облупившуюся синюю краску. Зонд, созданный пару лет назад, работал без всякого ремонта уже несколько столетий. Металлический купол плавно опустился на песок, в шипящую пену прибоя. Недовольно плеснула волна, разбившаяся о неожиданную преграду.
— Ты уверен, что это безопасно? — с сомнением спросил я, глядя, как нервно, рывками, открывается овальный люк зонда.
— Вполне, — быстро, не раздумывая, ответил Эдгар. — У тебя одежда той эпохи, ты знаешь их диалект. В твоих руках техника нашего времени... да плюс еще твои особые способности.
—Я не о том. Мне лично не грозит опасность? Люк наконец-то открылся, тамбур вспыхнул ярким белым светом.
— А, вот ты о чем... — Эдгар помолчал несколько секунд. Затем продолжил: — Наше вмешательство в прошлое скажется, конечно же, на ходе истории. Изменится судьба Виктора, в меньшей мере — судьба Гали и Дениса. Частично изменения погаснут, пройдут бесследно. Частично — изменят судьбу близких им людей. Мы не можем скорректировать все. Могут родиться новые люди, могут исчезнуть существующие в нашей реальности. В одном ты можешь быть уверен, это заключение институтского компьютера: нашу судьбу изменения не затронут. В противном случае я бы на вмешательство не пошел.
Эдгар попался в ловушку собственного страха. Мои опасения в надежности зонда он истолковал как отражение его собственного испуга. Он боялся, что вмешательство не пройдет так уж бесследно, как ему хотелось представить. Разубеждая меня, он невольно выдал то, о чем я и не задумывался.
И не хотел задумываться.
— Это похоже на убийство, Эдгар.
— Совсем нет! Если одна реальность возникнет взамен другой, значит, так и было предопределено. Мы лишь орудия в руках судьбы, хотя и не подозреваем об этом... В конце концов, Миша, невозможно сделать яичницу, не разбивая яиц!
— Невозможно выдернуть кубик в основании башни без того, чтобы вся башня не зашаталась... — тихо сказал я. И пошел к светящемуся овалу люка. На мгновение у меня мелькнула мысль — не поговорить ли с Катей? Потом я понял, что не смогу посмотреть ей в глаза.
Броня двери закрылась за мной. Зонд дрогнул, поднимаясь в воздух. Я отправлялся в путь к основанию башни из кубиков.
Время. Четвертое измерение, привилегия фантастов и историков. Зыбкий океан темпорального поля, в котором плывут островки звезд и планет, архипелаги галактик и рифы нереализованных вероятностей.
Время. То, что нельзя представить, но можно использовать. В каких угодно целях — как бесконечно высоких, так и бесконечно низких. А в бесконечности пересекаются любые прямые.
Время. Стремительно уменьшающиеся зеленые цифры на экранах. Гул генераторов, рвущих темпоральное поле.
Время. Назад и назад, к истокам. Образование федераций и развал империй. Введение контроля за генотипом и мутационные взрывы. Уничтожение атомного оружия и Малый Ядерный конфликт. Открытие универсального иммуностимулятора и Великая Пандемия Контактного Гемо-бластоза. Первая марсианская экспедиция и постройка Лунной базы. Назад, в прошлое. К тихому и патриархальному двадцатому веку.
Тысяча девятьсот девяносто второй год. Двенадцатое октября. Девять часов вечера. Сорок минут до вмешательства.
Время.
Тихонько, напоминающе, загудел зуммер на пульте. Свет в маленькой каюте стал ярче. Поползла вверх бронированная дверь.
Я пригладил волосы мгновенно вспотевшей рукой. И вышел из зонда в двадцатый век.
Зонд высадил меня на крыше какого-то здания. Едва я ступил на неровную, залитую темной смолой крышу, как полусфера машины замерцала, растворяясь в воздухе. Зонд скрылся во времени, где-нибудь в прошедшей секунде, невидимый, но готовый прийти на помощь.
В одном из карманов у меня лежала универсальная отмычка — тонкий цилиндрик из мягкой пластмассы, способной принимать любую форму и становиться твердой как сталь. Но отмычка не потребовалась — одна из дверей, ведущих из подъезда на крышу, оказалась открытой. Зонд не зря выбрал именно это здание.
Спустившись по холодной железной лесенке, я встал на грязный бетонный пол подъезда. На лестничную площадку выходили четыре двери — деревянные, обтянутые некрасивой синтетической кожей, выкрашенные мрачной темной краской. Под потолком горела маленькая лампочка без плафона. Лифта не было.
Нерешительно, с невольной брезгливостью переставляя ноги, я пошел вниз. В кварталах любителей старины, в телефильмах на историческую тему все это выглядело куда романтичнее. Здесь же, в лишенном всякого ореола прошлом, грязь оказалась именно грязью, нищета — нищетой, а вонь — вонью.
Запахи душили меня, пробиваясь сквозь барьер газовых фильтров. Ничего особенного в них не было: подгоревшая пища, синтетические стиральные порошки, человеческий пот. Всего этого хватало и в моем времени. Вот только здесь пища была некачественной, порошки слегка ядовитыми, а люди вовсе не спешили принять после работы душ. Обычному человеку, не "нюхачу", на моем месте было бы проще.
На улице мне легче не стало. Темнота, с которой безуспешно боролись редкие фонари, скрывала от меня внешнюю неприглядность улиц. Но она не в силах была скрыть ни резкую музыку, несущуюся из окон, ни тем более едкую вонь сгоревшего бензина.
Тихо попискивающий браслет-целеуказатель вел меня по тротуарам, от дома к дому, к огороженному стальной сеткой бетонному зданию — трансформаторной подстанции. Проходя мимо, я, не останавливаясь, достал из кармана тяжелый шарик электрического разрядника, бросил его через ограду. В назначенный момент он выполнит свою задачу: пережжет предохранители и рассыплется в пыль. С этого мгновения реальность станет другой.
Возле ничем не примечательного пятиэтажного дома браслет пискнул в последний раз и замолк. Я был у цели. На третьем этаже светилось знакомое по фотографиям окно. Шторы были плотно задернуты, и я насторожился. Но вот в окне мелькнул тонкий силуэт девушки, она раскрыла форточку, раздернула занавески. Взглянув на часы, я успокоился — все шло по плану.
Минут десять я просидел на скамейке у подъезда, поглядывая на окно. Я знал, о чем шел разговор, знал и то, как он завершится. Невдалеке мучила гитару и переругивалась хриплыми голосами компания подростков, но на меня они внимания не обращали. Ну и правильно делали; в моих карманах нашлось бы достаточно препаратов, чтобы погрузить в сладкий сон целый квартал.
Именно в эту минуту, слушая умело закрученную грязную ругань и визгливый смех сидящей среди парней девчонки, я перестал колебаться. Уродливость этого времени заглушила совесть. Такой мир не имел права требовать к себе бережного отношения. Он еще слишком мало сделал, чтобы называться человеческим миром. Исправить его было не преступнее, чем отшлепать напроказившего ребенка...
Браслет моих часов запульсировал, плотно обжимая запястье. Я еще раз взглянул на освещенное окно.
И наступила темнота. Замолкла на мгновение, а потом загоготала еще громче компания с гитарой. Кое-где в окнах затеплились желтые огоньки свечек, тусклые лучики фонариков. Окно на третьем этаже оставалось темным.
Башня из кубиков зашаталась.
Мне показалось, что на секунду все тело пронзила острая боль. Возможно, что и меня коснулась слабая волна меняющейся реальности. А может, просто не выдерживали нервы...
Башня из кубиков становилась другой.
В хирургической клинике погас свет и врачи бессильно стояли у операционного стола. Резервный движок никак не хотел заводиться... Водитель, въезжая в темный гараж, помял крыло новенькой машины. Теперь ему предстоит долгая беготня по мастерским.
Башня из кубиков шаталась.
Это нервы, успокаивал я себя. Только нервы. Расшалившееся воображение. Свет погас в маленьком квартале — здесь нет ни больниц, ни гаражей. По телевизору идут скучные передачи, которые никто не смотрит. Через девять минут чертыхающийся электрик повернет рубильник, и в домах снова вспыхнет свет. Люди вернутся к своим делам... а Галя, с детства боящаяся темноты, слабо вскрикнет, натягивая на себя покрывало. Но будет уже поздно. Кубик в основании башни сменится. Девочка, которую Денис Рюмин будет считать своей дочерью, передаст потомкам здоровые гены.
У меня просто шалят нервы.
Гитара наконец-то перешла в более умелые руки. Послышался медленный, минорный перебор. И тонкий, совсем мальчишеский голос запел:
В городке ненаписанных писем, В королевстве несказанных слов Я от прошлого — независим, Я пришелец из мира снов.
Я могу здесь бродить часами, Слушать шорохи листопада.
Только память осталась с нами, Но возможно, что так и надо...
Нервы, нервы. Почему меня бьет дрожь от простеньких, плохо рифмованных слов бардовской песенки? Потому что и я пришелец из мира снов, который независим от прошлого?
И шепчу я тебе торопливо, Словно силясь догнать день вчерашний: "Я хочу, чтоб ты стала счастливой, Я люблю тебя. Как это страшно..." Гитара смолкла. Кто-то опять ругнулся — но потише, словно сомневаясь, стоит ли. А на моем запястье запульсировал браслет.
В окнах снова вспыхнул свет. Компания подростков встретила это недовольным гулом. Откинувшись на скамейке, я прикрыл глаза. До появления Виктора оставалось восемь минут. Последняя часть моего задания — испортить его впечатление от сегодняшнего вечера. Повторение таких встреч нежелательно...
Он вышел из подъезда, что-то весело насвистывая. Быстрым и уверенным шагом прошел мимо. Я знал, куда он спешит — к автобусной остановке. И даже помнил номер автобуса, на котором Виктор поедет домой. Но вначале нам предстоит короткая встреча.
Догоняя его, я вынул из ноздрей фильтры. Так, привычка быть во всеоружии в ответственные моменты.. Виктор был старше меня на пять лет — другой вопрос, что физически я развит куда лучше.
Сокращая дорогу, Виктор шел через парк. Там, на узкой темной аллейке с шуршащей под ногами листвой, я его и догнал.
Когда нас разделяло несколько шагов, Виктор резко обернулся. Окинул меня оценивающим взглядом и произнес: — Что, есть вопросы?
Я кивнул.
— Есть. Доволен сегодняшним вечером? Он даже не успел удивиться. Кивнул, молча принимая мою осведомленность за аксиому. И ударил, целясь в лицо, сильно, но не так быстро, как требовалось.
Приседая, уходя от удара, я вдруг понял — он не врет. Он доволен. Его вполне устраивает происшедшее. Он доказал самому себе свое превосходство над кузеном и давним соперником. Его самолюбие спасено. А все слова, произнесенные час назад, — сор, словесная шелуха, стандартный прием.
На этот раз, правда, сработавший благодаря моей помощи.
Я осознал все это, подныривая под его руку, коротко и быстро размахиваясь. И удар, замысленный как символический, вышел полновесным. В челюсть, в плотно сжатые губы, в довольное, уверенное лицо.
Стиснутая в моем кулаке пластиковая ампула лопнула, выпуская облачко бесцветного газа. Виктор судорожно глотнул и повалился на землю.
Я стоял над ним, потирая саднящие пальцы. Такого удара хватило бы и самого по себе, без наркотика. Но газ давал гарантию, что Виктор проваляется в дурманящем сне не меньше получаса. Впечатление от сегодняшнего вечера надежно испорчено. А мне большего и не надо.
— Зато у тебя хорошие гены, — вполголоса сказал я. И нажал на часах кнопку вызова.
За мгновение до того, как я коснулся кнопки, над деревьями парка возникла полусфера темпорального зонда.
Башня из кубиков устояла. Мир не изменился. Во всяком случае, мой мир и мир Эдгара. Мы снова сидели в его коттедже и пили горячий кофе.
— Если какие-то изменения и произошли, — философствовал Эдгар, — то они и должны были произойти. Так что не вздумай себя винить.
—Я и не собираюсь.
— Помимо всего прочего, мы совершили великий эксперимент. Обидно, что о нем никто и никогда не узнает.
Я кивнул. И вытащил из кармана генетическое заключение.
— Эдгар, штамп по-прежнему красный.
— Конечно. Бумага была с тобой, изолированная темпоральным полем зонда. Это осколок прошлой реальности. Запроси повторное заключение.
Нагнувшись над видеофоном, я набрал номер генетического центра. Сообщил свой шифр и попросил выдать на экран копию.
Как ни странно, я почти не волновался. Эдгар нервничал гораздо сильнее. Несколько секунд в архивах шел поиск. Затем появилось изображение.
— Штамп зеленый, — тихо сказал Эдгар. — Поздравляю, Миша. Я свое обещание выполнил.
"Разрешено. Генетический контроль". Обезличенная, обтекаемая формула. Право на счастье, право на полноценность. Признание нас с Катей нормальными людьми.
Я даже не мог радоваться. Я смотрел на зеленый штамп как на что-то само собой разумеющееся. Неужели, побывав во вчерашнем дне, перестаешь радоваться дню завтрашнему?
— И я сдержу свое обещание, — сказал я. И продиктовал Эдгару имя и адрес мальчишки, который был его сыном.
— Он похож на меня? — быстро спросил Эдгар.
Я пожал плечами. Допил кофе.
— Немного. Я тоже тебя поздравляю, Эдгар. Прощай.
Он не стал меня задерживать. Когда я выходил из коттеджа, Эдгар уже сидел за компьютером. Готовил задание для темпорального зонда. Я искренне пожелал, чтобы дряхлый автомат выдержал эту последнюю нагрузку.
Заказанная Эдгаром машина ждала меня на дороге. Вначале я заехал в генетический центр и там из рук улыбающейся девушки получил украшенное зеленым штампом заключение. Затем машина отвезла меня в маленькое прибрежное кафе, где мы всегда встречались с Катей.
Она ждала меня за нашим любимым столиком. С вазочкой неизменного апельсинового мороженого, которое всегда предпочитала другим сортам. И родинка по-прежнему была у нее на щеке. И улыбка вспыхнула, как раньше. И волосы пахли только Катей, когда она уткнулась мне в плечо.
— Миша...
Я закрыл глаза, обнимая ее за плечи. Все хорошо. Штамп зеленый. Я люблю тебя, как это страшно...
— Миша, никогда не бросай меня больше. Ладно? Я так скучала... А почему ты не звонил вчера? Где ты был?
Где я был? В городке ненаписанных писем. В королевстве несказанных слов. Бил по морде предка своей любимой.
— Почему ты молчишь, Миша? Миша! Я люблю тебя!
Катя осталась такой же, как раньше. Ну, может быть, что-то чуть-чуть изменилось. Невидимое для глаза, неощутимое для моего сверхобоняния. Что-то неуловимое, эфемерное... Один процент. Может быть, мы и любим как раз-то этот неуловимый процент, эту сотую долю, которую не в силах назвать? А может, никому не дано переделывать свою любовь...
— Все хорошо, Катя, — прошептал я. — Хочу, чтоб ты стала счастливой. Все хорошо.
Кто-то смущенно кашлянул за моей спиной. Я повернулся и увидел вежливо улыбающегося официанта.
— Простите, ваше имя — Михаил Кобрин?
Я кивнул.
— Вас вызывают по видеофону. Очень просят подойти.
Я крепко Сжал Катину ладошку. Ободряюще улыбнулся, прошел в маленькую стеклянную кабинку.
С экрана смотрел куда-то мимо меня Эдгар.
— У Марии и Андрея Денисенко нет и никогда не было сына, —вялым, бесцветным голосом произнес он.
— Я видел его. Говорил с ним,— тупо ответил я.
— И я видел. В записях темпорального зонда, который следил за тобой. Мальчик существовал только в прошлой реальности. В нынешней его нет. Искусственное оплодотворение материалом неизвестного донора десять лет назад не увенчалось успехом. Так сказано в медицинской карте, понимаешь?
— Наше вмешательство затронуло эту женщину?
Эдгар кивнул. Сказал, почти переходя на крик: — Я и не подумал проверить приемных родителей. Я просчитал на машине только наши с тобой жизненные линии. Понимаешь? У меня осталась лишь пленка. Мальчишка с велосипедом... Он очень похож на моего сына... который погиб. Если бы я увидел его раньше, то догадался бы и сам.
— Башня из кубиков рассыпалась, Эдгар. — У меня даже не было сил утешать его. — Она упала, а мы под обломками.
Я повернулся и пошел к девушке, которую мне придется любить.
__ Набор: Pavel Petrienko, 2:50/357 Оригинал: "Рыцари Сорока Островов: Фантастич. произведения;
— М.: Аргус, 1997. — 576с."