Алан Маршалл. Из сборника "Молотами по наковальне"
Алан Маршалл. Избранное. М., "Правда", 1989 OCR Бычков М.Н.
^TСТРАХ^U
Перевод И. Архангельской
Человек - вот кто может нагнать страху, и тут ты ему равных не ищи - это я всегда говорил, и Джо был согласен. Погонится за тобой бык, можно перемахнуть через забор или замереть на месте и стоять не шелохнувшись; привяжется пес - пнуть его так, чтобы отлетел подальше; но человек... вот когда страшно! Сцапает тебя за шиворот, а драться с ним силенок нет. И забор не спасет, и не пнешь его; ты-то маленький, даст он тебе разок, и полетишь от него кубарем.
Когда ты маленький, а над тобой стоит здоровенный детина, все в тебе сжимается и замирает от ужаса. Взрослые делают с нами что хотят. Пригнут тебе башку - ни черта не видно, и руки в ход, как клешнями вцепляются.
Тяжелое это дело - быть малышом среди взрослых. Кое от кого мы с Джо, бывало, прятались, чуть только завидим издали. Даже не знаю почему. Боялись, да и все тут.
Джо говорил, что они нас вообще не видят. Проходят мимо, а тебя будто и нет. А другие наоборот - так и следят за каждым твоим шагом. Очень нам с Джо, к примеру, нравилось тарахтеть палкой по забору из штакетника - тра-та-та-та-та. Все же занятие, и никому от этого никакого вреда. Но за одним забором была живая изгородь и какой-то старикан вечно выставлял над кустами свою бороду и орал как сумасшедший: "А ну проваливайте отсюда, бездельники!" И мы улепетывали так, что дух захватывало. А потом долго не могли в себя прийти. Дышали, как загнанные лошади - знаете, когда сердце стучит, как молоток.
Джо считал, что самые почтенные жители нашего поселка, они и есть самые вредные. "Псаломщики" - называл он их. Озабоченные, хмурые, они вечно шепчут кому-нибудь на ухо: "Ну кто бы подумал, что она на такое способна!"
Мистер Томас был из них первый. У него было два сына, наши ровесники, и мы иногда с ними играли, но потом бросили - они нам не нравились, ну, мы и решили держаться от них подальше, а Они злятся, орут на нас: "Бандиты! Психи!" Я им в ответ: "А пошли вы к черту!" И мы с Джо поворачиваемся к ним спиной.
Однажды под вечер шли мы с Джо мимо кузницы - она еще была открыта, - и вдруг оттуда выходит мистер Томас и зовет нас: "Эй вы, зайдите-ка на минутку".
Он отступил за порог, ну мы с Джо и вошли. Мы понятия не имели, чего ему от нас надо. Он был из тех, от кого мы прятались, но сейчас он все зубы оскалил в улыбочке, так что мы вошли в кузню без особых подозрений, хотя я не люблю таких, кто вот так улыбается.
Он закрыл за нами дверь и задвинул ее на засов. В кузницах полы земляные, а окон нет, и там сразу стало темно. Мы с Джо жались друг к дружке, как два жеребенка, которых заперли в загоне, чтобы поставить клеймо. Стоим и озираемся, да только здесь не загородка, а стены. Вид мистера Томаса мне не понравился. Мы с Джо всегда боялись, как бы нам не заехали кулаком по носу. Вдруг останемся плосконосыми? А мистер Томас, случись, никого нет рядом, мог стукнуть ребенка, он был из таких.
Он вцепился мне в плечо. Огромный, страшный, как дьявол. Я был где-то у него под ногами.
- Давно я ждал случая поговорить с тобой, голубчик! - вкрадчиво проговорил он и повернул меня к себе лицом. - Это ты моих сыновей ругаться учишь, паршивец ты этакий? - рявкнул он вдруг.
Я ушам своим не поверил. Меня обуял жуткий страх. Я не мог шевельнуться. А он все крепче сдавливал мне плечо, впивался в него когтями.
- Если еще хоть раз при них выругаешься, разделаюсь с вами обоими. - Он взглянул на Джо. - Вы две всех ребят в школе портите. Уж я вас от этого отучу раз и навсегда!
Я хотел заорать, хотел пнуть его ногой, молотить кулаками и ругаться почем зря, но не мог и слова вымолвить. Джо тоже будто онемел. Мы так перепугались, что просто оцепенели.
И главная беда была в том, что никто в нашей школе не мог сравниться в сквернословии с его сыночками.
- Мы это дело поправим, - сказал мне потом Джо. - Я им такое скажу, что у них уши отсохнут.
Но тогда мы не хорохорились - мы стояли перед мистером Томасом и дрожали мелкой дрожью.
А под страхом крылся стыд, и это было хуже всего. Мы не сумели постоять за себя! Когда малыш сталкивается со взрослым, который угрожает ему, он никогда не знает, как поступят другие взрослые - встанут на его сторону или нет. В ком он не должен сомневаться, так это в своем собственном отце. Я и не сомневался. Но вот отец Джо мог и поверить этому бегемоту. Что тут поделаешь! Нам бы сказать мистеру Томасу про его сыночков. Да только нашему брату не положено говорить взрослому, что он не прав. Стой да слушай, опустив голову. Вот что жгло нас, как огнем.
- Стоит мальчишке поспорить с кем-нибудь из взрослых, как все тут же решают, что не прав мальчишка, - рассуждал Джо. - И на помощь взрослых ты не рассчитывай. Полагайся только на себя.
Джо прикидывал, как бы отсюда вырваться, это я видел. Да попробуй удери, если дверь заперта.
Мистер Томас старался сделать мне побольней. Пальцы его все глубже впивались в мое плечо, точно железные зубья. Они стискивали мое плечо все крепче и крепче, но плакать я не хотел ни за что на свете.
Неожиданно он другой рукой сграбастал Джо, и теперь мы словно были не двое мальчишек, а один, над которым этот сукин сын издевался.
Мы оба тихонько скулили - небось заскулишь, когда над тобой нависла перекошенная от ярости рожа, а пальцы впиваются, как клешня. Но Джо недаром говорил: "Уж если я завою, держитесь!"
Мистер Томас одной рукой приподнял Джо над полом, - сильный был дьявол, - зато Джо оказался в выгодной позиции и быстро пнул его два раза в ногу, а я в тот же миг взмахнул костылем и угодил ему верхней перекладиной в челюсть.
Наша атака ошарашила мистера Томаса, и, пока он решал, что ему делать дальше, мы с таким бешенством его пинали, бодали и колотили, что он выпустил нас, отступил, шатаясь, к бочке с водой и согнулся там вопросительным знаком, кашляя и отплевываясь.
Мы кинулись к двери, Джо каким-то чудом отодвинул засов, и мы выскочили наружу. По улице мы неслись как безумные и только под деревьями остановились и перевели дух.
Какое это было счастье - увидеть солнце, ощутить тепло его лучей на своих плечах! Дышать и то было приятно. И никаких стен вокруг, и нос тебе никто не расплющит, и никто не грозит разделать тебя под орех. Мы с Джо все никак не могли отдышаться, зато мы были на свободе и вокруг был ясный день.
- А что я всегда говорю! - сказал Джо, вытирая; глаза грязным платком. - Человек, он так напугать может - своих не узнаешь. И вот еще что: справедливости мы тут не добьемся. Все ведь знают, мы-то с тобой тоже поругиваемся. Вот и поверят мистеру Томасу. Так что молчок, никому ни слова. Ну как, отдышался?
^TДЖИММИ ВЭТЬЮ^U
Перевод И. Архангельской
Мне было строго-настрого приказано и близко к пивной не подходить. Я никак не мог понять почему. Мне ведь уже шел шестой год, и я много чего знал про пивные. Отец рассказывал мне всякие истории про пивные в дальних поселках, где дюжие парни в белых молескиновых брюках и в сапогах вываливались на крыльцо, распевая во всю глотку, и прыгали на лошадей, а те, взбрыкивая, пускались вскачь. Я часто думал об этих парнях. Они горланили "Диких быков", а лошади под ними били копытами и вставали на дыбы, а уж дрались они, что твоя молотилка. Я мечтал, что буду таким, когда вырасту.
Джимми Вэтью не скакал на норовистом коне. Но это было ничего. Он мне нравился, потому что умел лучше всех лазать на деревья. Мне про это рассказал мистер Смит. Мистер Смит был весь скрюченный и, можно сказать, жил в кресле на колесах. Руки у него совсем искривились и пальцы загнулись, точно мягкие когти, и распрямить он их уже не мог; какие у него ноги, я не знал, потому что их закрывало одеяло из шкурок опоссума, зато он умел рассказывать всякие истории не хуже моего отца.
Закинет голову и сам хохочет над тем, что рассказал. Он писал в газеты заметки про птиц. Он мне много чего рассказывал про птиц. А вот в лошадях ничего не понимал.
И еще он ездил кататься в фаэтоне. Закатят его вместе с креслом в фаэтон, он и сидит там весь день. Кресло в фаэтон закатывал Джимми Вэтью, а потом возил его, куда он хотел поехать.
Они разыскивали попугаичьи и совиные гнезда в дуплах на такой высоте, что просто голова кружилась. Да только Джимми Вэтью умел до них добираться. Он по веревке лазал - влезет, засунет руку в дупло, вытащит яйцо, покажет мистеру Смиту и назад положит.
Мистер Смит говорил мне, что Джимми ни разу ни одного яйца не разбил, а когда вытаскивал попугаичьих птенцов, так держал их по всем правилам и ни одного не помял и не раздавил. Он был хороший человек, и мистер Смит его любил, и я тоже.
В тот день стоял я у нашего забора и вдруг вижу - идет ко мне Джимми Вэтью. Идет и шатается - чуть не упал несколько раз. Ноги никак его не слушаются. То на одну сторону дороги занесут, то на другую. Он остановился возле меня и вцепился в забор. Его стошнило. И лицо у него все сморщилось, словно вот-вот расплачется. Потом он запрокинул голову назад да как закричит:
- Нет, нет, нет, нет!..
Я убежал в дом к маме и уткнулся лицом в ее черный передник. Потом посмотрел на нее и заплакал:
- Джимми Вэтью разучился ходить, он висит у нас на заборе и кричит "нет, нет, нет, нет"!
Мама прижала меня к себе покрепче и посмотрела в окно.
- Беднягу Джимми Вэтью дурнота одолела, - сказала она.
- Так позови его к нам и уложи в постель, - попросил я.
- Ему скоро полегчает. Ты про это забудь.
Ты велела мне забыть про это, мама.
Так почему же Джимми Вэтью приходит ко мне в комнату сейчас, когда я стар? Почему он пошатывается в темноте, точно символ всей мучительной дурноты, всей боли, и его жуткое "нет, нет, нет, нет" звучит отголоском моих собственных мыслей? Только нет черного передника, в который я мог бы уткнуть лицо.
^TМИСС АРМИТЕДЖ^U
Перевод И. Архангельской
Каждый божий день мисс Армитедж ходила на почту. Ей было за сорок.
- Когда-то я была помолвлена, - говорила она при любом удобном случае, - только вот жениха моего убили на войне.
Время притушило боль этих слов. Теперь они свидетельствовали о другом, о том, что и она была когда-то молода и весела и пусть не такая уж красавица, но и ей довелось одержать победу.
Она ходила на почту помогать миссис Робинсон разбирать письма и раскладывать их по ячейкам. Тонкогубая миссис Робинсон была почтмейстершей. Голова у нее странно клонилась набок, как будто она все время подслушивала у приоткрытой двери.
К миссис Робинсон она питала симпатию. "У нас с ней так много общего", - любила повторять мисс Армитедж.
А миссис Робинсон, услышав это утверждение, улыбалась тому, кому оно было адресовано. "Ну, может, что-то общее и правда есть, - говорила ее улыбка, - только уж она мне никак не ровня".
Общим был интерес к секретам своих соседей, и они удовлетворяли его, вскрывая и прочитывая письма, которые обещали что-то завлекательное.
Орудием для этой операции служил чайник, постоянно кипевший на плите в кухне позади конторы. Прочитав письмо, они вкладывали его обратно в конверт и крепко прижимали еще влажный клапан; что и говорить, чистая была работа - поди догадайся, что кто-то вскрывал конверт.
Конечно, подряд все письма они не читали - ну, разве что иногда. Времени не хватало. Обеих мучила совесть, и люди, подходившие к маленькому окошечку за своей почтой, могли это заметить. Подруги настороженно глядели на тех, чьи секреты были им известны, и посетители, с которыми они вели разговоры, чувствовали что-то неладное.
Домой мисс Армитедж возвращалась с важным видом - ведь сколько интересного она за день узнала. На прохожих она поглядывала с явным превосходством, и ее так распирало от новостей, что она не могла удержаться от искушения намекнуть кое-кому кое на что. Нет, ничего определенного, упаси боже! Только сдается ей, что Мэри Грант вовсе не такой уж образец добродетели, каким ее считают.
Но она всегда бывала очень осторожна. Мисс Армитедж дорожила своим добрым именем и пошла бы на все - на обман, ложь, - лишь бы его сохранить.
Мисс Армитедж мне нравилась, а вот миссис Робинсон я не любил. Сам не знаю почему. Старушку миссис Тернер, вот кого я любил больше всех. Она умела печь маленьких сдобных гномиков с глазами-изюминками и пекла их специально для меня. Голову я всегда съедал напоследок. А иногда таскаю их в кармане и жалею, что все-таки придется их съесть.
У миссис Тернер была дочка Глэдис. Лет ей было восемнадцать или окало того, и со мной она редко разговаривала. На маленьких мальчиков, вроде меня, у нее времени не было. Ей нравились большие мальчики. По-моему, они ей чересчур уж нравились, потому что однажды, когда я сидел у них на кухне, миссис Тернер сказала: "Поменьше бы она гуляла с парнями... так ведь недолго и до беды".
Я сидел на кухне и ждал, когда испекутся гномики с глазами-изюминками.
- Угу, - сказал я.
- Да что тут говорить, беспокойством делу не поможешь. - Миссис Тернер провела ладонью по лбу, и он весь побелел от муки. - Только бессонница еще больше одолеет. Бывают ночи, я глаз не сомкну - лежу да смотрю в потолок, пока Глэдис не стукнет дверью. Услышу, что она дома, тогда уж и спать можно.
- Угу, - сказал я.
С миссис Тернер мне всегда было очень легко разговаривать - потому я ее и любил.
Однажды, не успел я войти и поздороваться, как она сказала:
- Ты случайно не слышал, что у нас говорят про Глэдис?
Глэдис уехала куда-то на месяц отдыхать. Считалось, что она живет на ферме и помогает хозяину ухаживать за телятами.
Ну, после такого вопроса, скажу я вам, надо было соображать быстро. Не мог же я ответить: "А что она рожать поехала". Такое людям не говорят. Вот Джо, тот запросто сморозил бы что-нибудь в этом роде, но я никогда. Мне это было неприятно. Джо думал, что слухи поползли с почты. Мисс Армитедж прочитала письма, так он считал. Когда такое болтают, поневоле оглядываешься, не услышал бы кто. Я это не люблю. Лучше вообще ничего не знать, чем знать такие истории. И я сказал Джо: "Ты лучше помалкивай. Мало ли что может случиться".
- Говорят, что Глэдис больно уж там задержалась, миссис Тернер, - сказал я. - Понимаете, миссис Тернер, - пояснил я, - все ведь о вас беспокоятся, о том, что вы одна остались. Все считают, что пора бы ей вернуться. А я так вообще ничего не говорю, ни словечка.
- Люди жестоки, - сказала миссис Тернер.
Я и сам так думал. Чего я только не насмотрелся: видел, как мужчины стегали кнутом телят, а Снарли Бернс - тот однажды пнул в живот стельную корову. Я бы сам его пнул, будь я взрослым. Вот вырасту, он у меня получит.
Миссис Тернер написала Глэдис, а мисс Армитедж узнала ее почерк.
- Опять миссис Тернер пишет Глэдис, - держа в руке конверт, сказала мисс Армитедж, - второй раз за эту неделю.
- Может, что-нибудь случилось? - спросила миссис Робинсон, отрываясь от сортировки почты. И сразу стала похожа на пойнтера, учуявшего дичь, - вся ожидание, даже брови взлетели кверху.
- Да кто его знает, - сказала мисс Армитедж, не отводя глаз от конверта. Она перевернула его и посмотрела на клапан.
- А вы пробегите его быстренько, вдруг люди неправду говорят, - сказала миссис Робинсон и поспешно отвернулась - словно была тут ни при чем.
Мисс Армитедж шла с почты домой, а я искал блох у своего пса и заодно дожевывал гномика.
- Что это ты ешь, Алан? - спросила она.
- Гномика с коринкой. Мне миссис Тернер испекла.
- Она очень добрая, правда?
- Правда, - сказал я.
- Только, наверное, совсем извелась от беспокойства, - сказала мисс Армитедж.
- Миссис Тернер ни о чем не беспокоится, - твердо ответил я.
- Разве она не беспокоится о Глэдис?
- Нисколечко, - сказал я. - Глэдис поехала отдыхать. Глэдис хорошая девушка, - добавил я. А сам подумал: "Вот вам; скушайте, мисс Армитедж!" - Она очень хорошая, у нас в Туралле другую такую поискать.
- Я рада, что ты так думаешь, Алан, - сказала мисс Армитедж. - Только вот другие думают иначе.
На это я не нашелся, что ответить.
- Меня навестила мисс Армитедж, - сказала миссис Тернер, когда я заглянул к ней на следующей неделе.
Я очень удивился.
- Это она за гномиком приходила, - сказал я. - Увидела, как я ел, а она такая обжора, эта мисс Армитедж.
- Нет, нет, ни за чем она не приходила. Она принесла мне фруктовый торт, сама его испекла. - Миссис Тернер посмотрела на торт, красовавшийся посреди стола, и мягко улыбнулась. - Мисс Армитедж сказала, что слышала, какие у нас тут ходят разговоры, а потом обняла меня и поцеловала. - Миссис Тернер на минутку задумалась. - Я была к ней несправедлива, она добрая женщина.
Миссис Тернер села и, скрестив руки на столе, уткнулась в них головой. Мне показалось, что она плачет, только я не люблю смотреть, когда люди такие печальные.
И я ушел.