Израиль Моисеевич Меттер. Костер
Грузовик с мебелью подгромыхал к поселковому Дому культуры засветло. Баянист Толик — мужчина немолодой, но все еще Толик — выпрыгнул из кабины прямо в сугроб и, заснеженный до колен, взбежал по ступеням.
Промчавшись сквозь пустое фойе, он влетел в кабинет директора. Очки у Толика запотели, никого не различая в тумане, он крикнул с порога:
— Привез, Анна Григорьевна!.. Водитель психует, надо разгружать...
У Анна Григорьевны шла летучка — обсуждали киномеханика Костю. Дело это было привычное, Костю в Доме культуры любили и именно потому всякий раз набрасывались на него с особой охотой, полагая, что, чем яростней обсудят его, тем получится объективней. Ругать его было приятно, он страдал на глазах, грыз сигареты, прикуривая одну от другой, кивал головой, мокрел лицом — товарищи видели, что напрягаются не зря.
Однако тут вломился в кабинет Толик, и Костю тотчас позабыли, бросились к дверям. Правда Анна Григорьевна посулила ему на ходу: — С тобой еще разберемся! И он кинулся вслед за всеми.
Персонал Дома уже облепил грузовик. Водитель, выпрошенный у соседнего совхоза, отвалил борта машины и хмуро курил в стороне, примериваясь, на что бы остервениться; он даже завел было специальным сволочным тоном:
— У меня резина лысая, рулевые тяги на соплях, я в ремонте стою...
Но Анна Григорьевна сунула ему в просторную лапу подотчетную пятерку, и водитель захлебнулся. Злая судорога сползла с его лица, он сказал:
— Другой разговор, — и начал помогать разгружаться.
Полсотни стульев для малого зала внесли по цепочке в фойе, они были свеженькие, остро пахли лаком. С двумя мягкими креслами и сервантом прокантовались изрядно — они не втискивались во входную дверь, пришлось отбивать вторую створку. Кладовщик расшиб топором палец и помянул недобрым матом ремстройконтору. Напрудили холода в фойе, натоптали грязи, но вся новая мебель была наконец перетаскана сюда.
Здесь оглядели ее, поплюхались в креслах, испытывая их упругость, отдышались на стульях.
Художник Дома культуры Петя Лобанов подвигал стеклами серванта.
— Теперь, Анна Григорьевна, — сказал Петя Лобанов, — будет у вас в кабинете интерьер.
Петя не учился на художника, был самоучкой, и классов окончил немного — семь, но работал по своей специальности давно. В окрестных совхозах его нарасхват укланивали для нужд наглядной агитации. Он хорошо рисовал на фанере и на железе перевыполнение планов, натурально изображая рогатый скот, свиней и кур. В неотложных случаях у него получались с фотокарточек и знатные люди. Была у него в подвале Дома культуры мастерская, тут он писал афиши для танцев и кино. Жил Петя Лобанов в полном достатке, даже покупал книги в уцененке и знал кое-какие слова по искусству с приблизительным смыслом. В Доме культуры Петя держался особняком, отчаянно ревнуя свою жену, бухгалтера Галю. Хотя она и соблюдала ему верность по всем статьям, но, будучи приветливой, производила ненужное впечатление. За это впечатление Петя и тиранил ее своей ревностью.
Сгрудив в фойе привезенную мебель и передохнув на ней, сотрудники доделали работу до конца: вынесли из директорского кабинета старомодный буфет, поношенные кресла и втащили туда обновку.
Когда зажгли полный верхний свет и настольную лампу, все ахнули от распахнувшейся перед ними красоты. Художник сказал:
— Сюда бы еще трюмо, Анна Григорьевна, и получится у вас замечательный тет-а-тет.
Кладовщик же Федор Терентьевич сформулировал гораздо точнее:
— С новосельем бы надо, Анна Григорьевна. По мелочи наскреблось у каждого. Магазин уже был закрыт, но продавщица винного отдела жила неподалеку, кладовщик сбегал к ней, она отпустила ему в форточку пол-литра белого, бутылку вермута и кулечек помадки.
В старом буфете у Анны Григорьевны стоял юбилейный набор фужеров, подаренный шефами для клубных "Огоньков". На письменном столе расстелили газету. Заглянул в дверь участковый, он был в активе Дома культуры — на вечерах самодеятельности художественно свистел народные мелодии. Налили и ему. Выпили хоть и по-быстрому, но культурно. Коллектив был крепкий, дружный. Если и отмечали вот так радостное событие в директорском кабинете, то попусту не болтали, говорили дело в рабочем порядке.
И сейчас посидели-постояли недолго, а перед уходом Анна Григорьевна объявила:
— Завтра будем списывать старую обстановку. С утра утвержу в сельсовете комиссию. Федор Терентьич, у нас в кладовой солярка еще есть? Кладовщик ответил, что литров десять сыщется. — А не мало будет?
— Вообще-то, маловато. Смотря по погоде. Киномеханик сказал не к месту: — Товарищи, маленькое объявление: я в Главкинопрокате индийский фильм выцыганил. Нулевым экраном, две серии, очень переживательный...
Сотрудники оживились было, но Анна Григорьевна сказала, чтоб расходились по домам. А киномеханику велела: — А ты, Костя, останься.
Дверь кабинета она прихлопнула на французский замок и не прошла за свой письменный стол — опустилась в новое кресло. Косте сказала: — Не подпирай стенку. Садись. Тяжело вздохнув, он сел во второе новое кресло. — Думаешь, мне приятно с тобой разбираться? — спросила Анна Григорьевна и тоже вздохнула. — Ребенка бы хоть своего пожалел.
— Я жалею, — сказал Костя. — Всю получку отдал Тоське, до копейки.
— А на какие шиши с Люськой гуляешь? — Мы не гуляем, — сказал Костя, — А как же это, интересно, называется?
— У меня к ней чувство.
— Ну и что? Значит, у каждого будет чувство, и он, задрав хвост, побежит от семьи?
На этот вопрос Костя не сумел ответить. Он маялся в кресле. Анне Григорьевне, женщине доброй, тоже было тошно; ее сын прошлым летом разошелся с женой, оставив ребенка. Все материнские слова и горючие слезы она уже извела, убеждая сына, и теперь на долю Кости остались одни ошметки.
— Подумал бы ты над своим моральным обликом, — сказала Анна Григорьевна.
А Косте хотелось помочь ей, он видел, как ей трудно с ним, знал, что в районе с нее спрашивают за него — Тоська писала заявления повсюду.
— Меня в Первомайское зовут, — тихо сказал Костя. — Если хотите, я туда перейду.
— А думаешь, в Первомайском тебе аморалку спустят?
— Там директор совхоза крепкий мужик. Бывший генерал, — пояснил Костя. — Клуб недавно поставил. Он отбодается.
— Не отпущу, — поднялась Анна Григорьевна. На этом их беседа закончилась. С утра Анна Григорьевна пошла в сельсовет. Председатель, человек недавний, — говорили, из моряков, — сперва не мог взять в толк, какая комиссия и для чего. Анна Григорьевна рассказала, он снова не понял. — Сельсовет-то здесь при чем? — Мы подчиняемся вам, Сергей Иваныч. — Но мебель принадлежит Дому культуры? Вы за нее отвечаете?
— Директор не является материально ответственным лицом.
— Постановочка, — сказал председатель, расстегнув ворот кителя. — А за что же вы тогда отвечаете? За танцы, что ли?
— Почему это за танцы? — обиделась Анна Григорьевна. — У нас кружки, у нас самодеятельность, лекции...
— Дошло, — сказал председатель. — Значит, средства наши, а идеология ваша. Нам, выходит, попроще: сощелкал на счетах — сошлось, не сошлось, сразу видать. Ладно. На какую сумму списываете мебель? — Двести сорок семь рублей. — Ух ты! А может, на ней еще посидеть можно?.. Слушай, директор, давай отдадим ее в пионерлагерь!.. Клопы в ней не завелись?
Анна Григорьевна разъяснила ему: мебель потому и списывается, что ее никому отдавать нельзя. Председатель перебил ее:
— Когда меня сюда назначали, я предупредил в райкоме: глядите, товарищи, как бы не промахнуться. Мне ваши полста целковых в дополнение к моей пенсии не нужны. А опыта у меня нет — всякий прохиндей может подключить меня под статью... И договорились мы так: первый месяц я никаких бумаг лично не подписываю. Вникаю в курс. Знакомлюсь с народом. — Он улыбнулся и протянул ей руку через стол. — Вот и с вами познакомился. С очагом культуры.
И посоветовал Анне Григорьевне оформить бумагу у его заместителя.
Комиссия в составе трех человек, во главе с учительницей истории Рябовой, собралась вечером, заседала недолго — текст акта был известен, его сочиняли по знакомому образцу.
Покуда комиссия заседала, во дворе Дома культуры раскидали лопатами снег. Командовал кладовщик. Он выбрал продуваемое ветром место. Помощников потребовалось много, собрались все сотрудники Дома.
Снова построились цепочкой и вынесли старую мебель во двор. Топоров в кладовой оказалось всего две штуки. Но обошлись: колоть стулья назначили киномеханика Костю, а кладовщик вызвался сам.
— Ломать не строить, — сказал он, поплевав себе в ладони, и ухнул по стулу.
Сиденье провалилось, а ножки устояли, воткнулись в снег.
— Вот дьяволы! — сказал кладовщик. — Качественно произвели, поставить бы их самих рушить... Костя взял в руки другой стул и рассмотрел его. — Он же на шурупах и на клею, дядя Федя. Может, отвертку принести?
— Чикаться еще, — сказал кладовщик. — Бей так. На баб у тебя силы хватает...
Работа шла с треском и грохотом, обломки разлетались по двору. Члены комиссии подбирали их и сваливали в кучу. Баянист Толик сбегал в кладовую за соляркой.
— Снизу, снизу поливай! — кричал кладовщик. — Куда ты, дуролом, сверху льешь?.. Серху они сами схватятся.
Он кричал громко, и все его движения были сейчас громкие, а лицо пылало отчаянным вдохновением.
Председатель комиссии учительница Рябова, свернув жгутом пучок газет, стояла неподалеку, рядом с директором Анной Григорьевной.
— По-моему, уже можно поджигать, — сказала Анна Григорьевна. Ей было неприятно, что во двор на этот грохот забредали поселковые жители.
— А с креслами как? — спросила Рябова. — В целом виде они не сгорят, дымить будут на всю округу. Они у вас на вате?
— Вряд ли на вате. Сейчас больше в ходу поролон. — Между прочим, — сказала Рябова, — говорят, все эти поролоны вредны для нашего организма. Я, например, перестала носить нейлоновое белье — у меня от него происходят разные женские отклонения...
— Галя! — позвала Анна Григорьевна. — Сбегай, пожалуйста, за ножницами, надо распороть кресла.
Галя побежала в подвал, в мастерскую мужа-художника, он нагнал ее и велел: — Переодень платье. Выпялилась, как на праздник. — Петенька, — сказала Галя, — это же старенькое, три года назад куплено... — Все сиськи наружу. Я сказал — переодень! Он отобрал у нее ножницы и, вернувшись во двор, стал кромсать обивку кресла.
Костер все еще не разжигали, хотя куча порубанных стульев была уже изрядной. Неподалеку стоял, накренившись в снег, нетронутый буфет. В зеркалах двух его створок стеклилось сейчас холодное зимнее небо и верхушки далеких сосен.
Киномеханик Костя, вспотевший от непривычно яростной работы, снял с головы меховую шапку и отер ею пот с лица.
— Анна Григорьевна, — сказал Костя, — давайте я хоть зеркала отвинчу. Вы посмотритесь в них...
К буфету шагнула Рябова и посмотрелась. В зеркале окантовалась до пояса молодая женщина с широким плоским лицом, румяная, старательно мелкозавитая. — Зеркало качественное, — подтвердила Рябова. Она понравилась себе и даже взбила рукой прическу. Незамужнее тридцатилетнее сердце учительницы сохло, и всю свою загустевшую от одиночества страсть Рябова оглушала общественной работой.
— Зеркало качественное, — еще раз установила она и отошла в сторону.
Анна Григорьевна тихо сказала: — Греха-то большого не будет, если мы их снимем. — Как хотите. Я лично не могу взять на себя такую ответственность.
— Долго вы там будете совещаться? — заорал кладовщик. — У меня поросенок с утра не кормленный...
Выручил художник. Кресла уже были вспороты, он подошел к буфету, тоже посмотрелся в зеркало, поправил на голове велюровую шляпу.
— Собственно, об чем дискуссия? — спросил художник.
— Я их бить не стану, — сказал Костя. — Не могу я их ничтожить...
Художник взял из его рук топор и, даже не размахиваясь, стукнул по одному зеркалу и по второму. Они брызнули лучами, не разлетаясь. — Путем, — сказал художник. Гора обломков была велика. Рябова разодрала газетный жгут и отдала половину Анне Григорьевне. — Вы зайдите с того конца, а я—с этого. Костер занялся тотчас. Сперва схватились не все обломки, вороватый огонь хитро перебегал по ним, выбирая, что повкуснее, — он облизывал солярку, краску, дымные острия пламени зацвели на ветру. Костер был безмолвным сперва, но потом залопотал, затрещал, рассказывая, как ему сытно жрется.
Небо почернело, во дворе стало темнее, жаркий свет пылал только здесь.
— Давай вали кресла! — скомандовал кладовщик. — Теперь пойдет.
Втроем они ухватили изрезанное кресло, подтащили его поближе и, с усилием размахнувшись, повалили его в огонь.
На полыхание и вонь костра во дворе поднакопились люди. У окраины поселка помещался Дом престарелых, вечерами они выходили подышать свежим воздухом. Забредя на огонь, престарелые держались во дворе кучно, группой.
Когда в огонь повалилось одно кресло и вслед за ним второе, самая дряхлая старуха — голова ее мерно подрагивала на неуверенной шее — испуганно спросила:
— Батюшки, что ж это деется? Отечный старик, подволочил свои ноги поближе к костру, заслонил локтем лицо от жара и рассмотрел, что горит. От пальто на выпуклом животе пошел пар. Кладовщик ухватил старика за руку и потащил в сторону.
— Хроник!.. Сгоришь к чертям собачьим, а потом за тебя отвечай...
— И ответишь. За все ответишь. Стрелять таких надо по закону военного времени!
— А ты повернись ко мне задницей и расстреляй! С вашей пищи будешь заместо пулемета.
Кладовщик ожидал, что вокруг засмеются, но никто не рассмеялся.
Странное действие производил этот костер. Он околдовывал своим первобытным, библейским пламенем, призывая пещерную душу к разрушению, а душа добрая плавилась в огне, становясь еще жалостливее.
Директор Дома Анна Григорьевна, глядя на огонь, думала: "Хочешь сделать как лучше, а получается как хуже... "
Баянист Толик давно мечтал сочинить песню о своем поселке, и сейчас она зазвучала в нем: шумит сосновый бор, горят костры, подле них трудятся славные ребята.
Художник Лобанов думал, что нет здесь в поселке людей, понимающих его высокие запросы. Бежать надо отсюда в область... А платье это Галкино сегодня же изорву на тряпки, чтоб не заголялась перед коблами.
Киномеханик Костя думал, что, может, и получится уломать Тоську — хоть на выходные отдавала бы ему ребенка.
Учительница Рябова думала, что в роно надо поставить вопрос о классном руководителе девятого "А"— уж очень к нему липнут девочки, а он вдовец.
Кладовщик Федор Терентьевич, ни о чем не думая, украл два стула и теперь сожалел, что не припрятал еще два — никто б не хватился, столько их тут нарублено.
Участковый, заглянувший сюда на огонь, постоял всего минут пять, но успел подумать, что уголовное дело на буфетчицу надо бы завести, да неизвестно, как к этому отнесется начальник, может сказать — мало занимаешься профилактикой.
Бухгалтер Галя и сейчас еще продолжала любить своего художника, хотя понимала, что сегодняшней ночью он может оттаскать ее за волосы.
Водяночный престарелый старик рассуждал про себя, его спекшиеся губы узко разлеплялись в бормотанье:
— Раньше порядок был. Боялись потому что. Без страха народ не воспитать...
А все остальные престарелые, сбившись неподалеку от костра в кучу, хором думали, что жизнь свою они уже прожили, но никто из молодежи не желает прислушиваться к их советам.