Дмитрий Мирошник. Рассказы

© Copyright Дмитрий Мирошник Email: natasham@ihug.com.au Date: 21 Aug 2001

ПРОФЕССОР РАХМАНОВИЧ

Курс теории реактивных двигателей нам читал профессор Рахманович. Он был самой загадочной фигурой преподавательского состава нашего авиационного института. Сам о себе он никогда ничего не рассказывал, но за время учебы по отрывочным, эпизодическим высказываниям других преподавателей мы смогли составить о нем представление. Позже это представление пополнилось рассказами старших коллег на работе и друзей, работавших с ним в институте.

Он оказался в нашем городе не по своей воле. До войны он жил в Москве и работал в ЦИАМе - научном центре советского авиадвигателестроения. Уже тогда он был классным специалистом - недаром его вкючили в состав советской делегации, которая вела в Америке переговоры о поставках в СССР американской боевой техники по ленд-лизу. Спустя много лет я встречал в ЦИАМе людей, которые помнили нашего профессора.

После войны он продолжал работать в ЦИАМе. Но в 1948 году в Москву приехала Голда Меир. Видимо, она знала нашего профессора с еще довоенных времен. Она предложила ему какой-то высокий пост в только что образованном Израиле. Я не знаю, что ответил ей Рахманович. Думаю, что согласился, иначе трудно объяснить то, что последовало за этим. Его уволили с работы и отправили в Уфу. Там ему дали кафедру теории двигателей в нашем итституте. Ему еще сравнительно повезло - могли ведь и на Колыму заслать. Профессору дали квартиру, но его семья к нему не приехала. Жена и дети по каким-то причинам остались в Москве. С тех пор он безвыездно жил в Уфе. Возможно, что он был под наблюдением у КГБ. Он вел жизнь отшельника. Очевидно, он встретил в жизни много зла и несправедливости. Его собственная жизнь была исковеркана, планы разрушены, семья разбита...

Свой протест он выражал по-своему. Он перестал вести научную работу, не принимал участия в научных семинарах и конференциях, не интересовался общественной жизнью института. Но он не мог себе позволить отстать от мировой технической мысли. Секретарь его кафедры, преданная ему Валя, говорила нам, что он тратит много денег на разнообразную техническую литературу. Даже во время экзаменов у него на столе лежала стопка авиационных журналов, которые он просматривал, пока мы готовили свои ответы.

Я не знаю, как он справлялся с домашними проблемами, как он стирал, готовил еду, убирался в квартире. Все знали, что женщины у него не было.

Значит, как-то справлялся сам.

У него была внешность технического интеллигента старых времен, седые вьющиеся волосы и небольшая аккуратная лысина, которая не портила его внешности. Одет он был всегда безукоризненно - хорошо пошитый и отглаженный костюм, ослепительно белая рубаха и непременный галстук, без которого мы не видели его ни разу.

Его манеры были манерами человека из прошлого, которые в наше время выглядели старомодными, но симпатичными. Он приподнимал шляпу и слегка кланялся, приветствуя на улице знакомого. К девчонкам, нашим одгокурсницам, он относился как к взрослым женщинам и был с ними хоть и холодным, но кавалером. Мы чувствовали, что эти манеры у него в крови, если не в генах.

Свои лекции он читал увлекательно. У него не было их конспектов. В руке он держал небольшую записную книжку, в которую изредка посматривал сквозь очки - очевидно, там были тезисы и цифровые данные. Он рассказывал увлеченно, часто забывая об аудитории, подчиняясь логике доказательств, рисовал мелом на доске схемы, выводил уравнения и увлекал нас за собой. От него мы узнали, что на свете слишком мало простых вещей. Он показывал нам на множестве примеров, что техническое решение - это всегда компромисс между множеством возможных вариантов, каждый из которых по-своему хорош и так же по-своему плох. Он учил нас учитывать их все.

Долгое время он был единственным профессором в нашем институте. И незаменимым. Его авторитет был безоговорочным. Никто - ни декан факультета, ни студенческий профсоюз, ни директор института - не мог изменить его мнения. Постепенно он всех приучил к мысли, что его точка зрения окончательная.

Он приходил в институт только на свои лекции, после которых некоторое время проводил с работниками своей кафедры. Никогда не пользовался городским транспортом и ходил пешком. Мы часто видели, как он идет своей дорогой домой, не торопясь, заложив руки за спину и о чем-то размышляя.

Он не завел себе друзей, хотя многие достойные преподаватели нашего института были не прочь стать его друзьями. Со всеми коллегами он держался одинаково корректно, не выделяя никого, никогда его имя не фигурировало в институтских сплетнях и интригах. Обиженный судьбой, он не ожидал от людей, его окружавших, ничего хорошего, но никогда не был агрессивным.

Он никогда не заигрывал с аудиторией, мол, я - ваш, ребята, чем грешили некоторые наши преподаватели. Он провел между собой и всеми остальными невидимую черту, переступить которую не позволил никому.

Его остроты, вызванные нашим поведением, и доходящие до сарказма, запоминались надолго. Однажды на его экзамен наша однокурсница принесла свои конспекты. После того, как все разобрали свои билеты, сели за столы и стали готовить ответы, он заметил, что она сидит на своих конспектах. Желая поймать ее с поличным, он долго ходил по аудитории, кося глазами в ее сторону, но та все не решалась воспользоваться своими конспектами и что-то писала в своих бумагах на столе. Наконец, Рахманович не выдержал и сказал:

- Одного я никак понять не могу - как это у вас оттуда все в голову переходит?

Студенту, вещавшему прописную истину, он сказал:

- Ну, голубчик, вот если бы вы сказали это раньше Галлилея...

Видя, как студент судорожно ищет нужную шпаргалку во внутреннем кармане своего пиджака, он обратился к аудитории:

- Смотрите, как он возится со своим сюртуком!

Его шутки никогда не были оскорбительны, но попасть на его острый язык не хотел никто. Иногда он выдавал афоризмы, которые нам казались или спорными, или заумными, но спустя много лет ты вспоминал о них и понимал, что они - истина. Так, однажды он сказал:

- Запомните, нет двигателей плохих или хороших! Есть двигатели уместные и неуместные!

И верно сказал.

Все знали, что он играет на скрипке. Однажды на полу институтского коридора мы нашли его записную книжку, испещренную нотами. Возможно, он и сочинял музыку. Зачем было переписывать ноты известных мелодий?

Он был объективен и беспристрастен. Альфису Садыкову, парню из глухой башкирской деревни без электричества, который в школе не учил иностранный язык, потому что не было в деревне учителя, попавшему в наш институт по льготной квоте национальных кадров, не имевшему теоретических шансов получить диплом, но обладавшему ломоносовской жаждой знаний, наш профессор поставил "отлично" на последней экзаменационной сессии.

На выпускные вечера Рахманович не ходил, но на наш выпускной вечер он почему-то явился. После раздачи дипломов все прошли в спортзал,где были расставлены столы с угощеньем. Нам было разрешено принести с собой по бутылке крепленного вина на брата. Профессор скромно сидел у дальней стены зала под баскетбольным щитом. Он сидел среди других преподавателей, но когда вино было разлито по бокалам и произнесен первый тост, в очередь чокнуться с профессором Рахмановичем выстроился весь наш курс. Он, бедняга, стоял минут десять с бокалом в поднятой руке и говорил каждому из нас:

- Здоровья и успехов!

И каждый из нас, глядя в его мудрые голубые глаза, увидел в них море доброты, которому так и не суждено было выплеснуться наружу...

С тех пор я встречал его изредка, лишь тогда, когда консультируемые мною студенты защищали свои дипломные проекты, а он сидел в комиссии и задавал им вопросы.

За несколько лет до смерти у него появились признаки мании преследования. Мои товарищи, работавшие с ним в институте, рассказывали, что он стал подозрительным и мнительным. Он мог прервать разговор с собеседником и спросить, нет ли у него портативного магнитофона и не записывает ли он их разговор. Он стал неряшливым и мог не притти на свою лекцию. Он никогда не жаловался на свое здоровье и никому не досаждал своими болячками. А они наверняка у него были.

Его смерть была такой же загадочной, как и вся его жизнь. Он умер в своей квартире, но об этом долго никто не знал. Через несколько дней после его смерти, когда трупный запах стал разноситься по всему дому, соседи взломали его двери...

Хоронил его институт. Никого из родственников на похоронах не было.

Много лет прошло, и я вспоминаю нашего профессора. Вспоминаю с запоздалой благодарностью. Он с достоинством прошел свой путь, не согнулся , не сломался, не пошел против себя. Он остался цельной натурой.

Спасибо вам, Анисим Наумович, за то, что вы укрепили во мне любовь к небу и крыльям!

Пусть земля будет вам пухом!

Светлой памяти моей бабушки Зельды Абрамовны Подвысоцкой

ШАЛЬНАЯ ПУЛЯ Это случилось в Одессе в 1946 году.

Мы вернулись из эвакуации летом сорок пятого. Я хорошо помню развалины железнодорожного вокзала, к которым вплотную подошел наш поезд, и множество людей, вернувшихся в родной город после долгой разлуки. Они стояли на разбитом перроне и изумленно оглядывались, не узнавая свою Одессу...

Я помню, что меня посадили сверху на наши жалкие пожитки, которые наемный рикша положил на свою двухколесную телегу, и мы двинулись через Куликовое поле и Пироговскую к нашему дому в Госпитальном переулке, где мне довелось родиться за два года до начала войны.

Мои мама и бабушка шли, держась за телегу, и плакали. Сейчас я понимаю, что в этом плаче было много всего - и ужас от картины разрушенного города, и боль от лишений военного времени, и скорбь от потерь близких, и надежда на то, что всему этому приходит конец. Мне, шестилетнему несмышленышу, у которого мозги умели только фиксировать увиденное, были непонятны причины их плача, но я чувствовал, что происходит что-то важное и тревожное. И это было моим первым сильным чувством, которое я запомнил на всю жизнь.

Мы подъехали к нашему дому в переулке. Рикша снял с телеги наши вещи и уехал, а мои женщины начали разговор с жильцами дома. Оказалось, что в нашей квартире живет какая-то семья, и что нам места в ней нет. Постепенно разговор перешел на высокие тона, затем на крик, а кончилось все тем, что мои женщины опять расплакались.

И мы были вынуждены некоторое время жить у брата моего погибшего на фронте отца - дяди Изи. Его квартира в большом доме на Кирова угол Белинского стала нашим приютом на несколько месяцев. Спустя некоторое время моей маме, которой тогда было двадцать пять лет, как вдове погибшего красноармейца, дали комнату в коммунальной квартире на Пироговской, 5. С этим домом связаны мои самые дорогие воспоминания и самые сильные впечатления.

Наш квартал был самым первым к Пролетарскому бульвару и в нем было всего три, но огромных дома. Построенные из мягкого одесского ракушечника лет сто назад, они с фасада были украшены лепными украшениями и когда-то выглядели вполне прилично. Другое дело - внутри. В один из флигелей нашего дома попала бомба, и он превратился в развалины, которые были излюбленным местом детворы всех возрастов.Квартиры в этих домах были , как правило, коммунальными и жили в них по три-четыре семьи. Влажные стены, разбитые полы, мыши на кухнях, протекающие краны, шум примусов, темные коридоры, пыльные стекла на окнах общих помещений, загаженные кошками черные ходы - все это запомнилось надолго. В длину дом занимал целый квартал, в нем было больше ста квартир, во дворе всегда бегали пацаны и я даже не со всеми был знаком. Кому-кому, а мальчишкам в таком дворе весело.

Много лет спустя, бывая в Одессе в отпуске, я непременно заходил во двор своего дома, где проходило мое голодное, но веселое детство и окунался в воспоминания. Уже никого из моих сверстников я не встретил. Алик Рутман, Юра Прошко, Любомир Онищенко, Валя Юсим, Витя Рубцов, Женя Жуковский - где вы, мои первые приятели? Время разметало нас, и вряд ли мы еще встретимся... Я стоял в центре двора у фонтана, в котором никогда не было воды, под акациями, которым тоже под сто лет и на которые я когда-то ловко взбирался, курил и оглядывался. Мой флигель развалился от старости, несуразные подпорки и растяжки поддерживали его старческие стены, он был в аварийном состоянии и всех его жильцов выселили. Было жалко и грустно. Умирал символ моего детства, умирал на моих глазах, и помочь ему я был не в силах....

Маму взяли на работу в воинскую часть, которая располагалась на 5-ой станции Большого Фонтана, а бабушка, которой тогда было чуть больше пятидесяти, осталась на хозяйстве дома. Она вполне могла еще работать, но смотреть за внуком ей казалось важнее. Она возилась со мной всю войну, заботилась, беспокоилась обо мне и любила. Маме досталась забота о нашем финансовом благополучии.

Послевоенная Одесса - этого не забудешь никогда... Голод и нищета доминировали. Добавляли свое бандитизм, ночная стрельба на улицах, кражи, продовольственные карточки, безотцовщиа. Среди моих товарищей по двору только у трех отцы вернулись с войны и остальные им завидовали. У нас не было никаких игрушек, мы целыми днями гоняли во дворе, на развалках, обыскивали санаторские сады в поисках фруктов, знали все шелковичные деревья до Аркадии, лазали по мрачным катакомбам, ловили руками под камнями морских бычков и креветок и, конечно же , купались в Отраде.

Главное, что приносило нам радость, а взрослым огорчение, это обилие боеприпасов, которые мы находили в обвалившихся окопах, подвалах, катакомбах, развалинах домов и в других, иногда самых неожиданных , местах. Поиском и подрывом боеприпасов занимались все мальчишки от пяти лет и старше. Почти каждый день в нашей округе взрывались то патроны, то гранаты, а то и орудийные снаряды. К ужасу родителей, иногда это кончалось трагически. В нашем дворе двое близнецов решили разбирать лимонку в своей квартире. Оба погибли...

Снаряды взрывали у моря, в Отраде. В те времена это было безлюдное, пустынное место. На красной без растительности земле среди окопов, рвов и валов черной железной грудой вылелялся подбитый фашистский танк. В нем пацаны устроили туалет - все хотели выразить свое отношение к поверженному врагу. Техгология взрыва была простой. Собирали дрова для костра, на них укладывали снаряд и поджигали дрова. Все прятались за ближайшими земляными валами или в окопах и ждали, когда рванет. Если дров было достаточно и костер горел хорошо, то ждать приходилось недолго - минуты через три-четыре земля содрогалась, по ушам била какая-то бешенная сила, осколки снаряда с ужасным свистом пролетали над нашими головами, на месте костра оставалась дымящаяся яма, а всех нас охватывал сладкий ужас.

Младшие пацаны вроде меня радовались больше всех, хотя наше участие было минимальным. Мы собирали дрова для костра, и в благодарность за это старшие разрешали нам быть зрителями и делить с ними радости запрещенного плода. О своей безопасности мы должны были заботиться сами. На старших, которым было по 14-17 лет, лежали все остальные заботы - раздобыть снаряд, спрятать его в укромном месте, незаметно для взрослых перенести его к морю и обеспечить тайну замысла. Но рвать снаряды - дело не будничное, а довольно редкое и очень опасное. Участковые милиционеры тоже были не дураки, и многие старшие пацаны от них натерпелись. Нас, шести-семилетних, никто всерьез не принимал.

Другое дело - патроны. Особенно везло, когда находили пулеметные ленты с десятками заправленных патронов. Тут же, в развалинах разбитого флигеля разводили костер, бросали в него пулеметную ленту, быстро прятались за массивными стенами из ракушечника и в сладком предчувствии ожидали начала канонады.

Вы не поймете чувства, которое наполняет душу шестилетнего идиота, в упоительном восторге глядящего, как у него над головой пуля с глухим стуком впивается в стену, осыпая под ноги желтую ракушечную пыль. В костре пулеметная лента лежала свернутой в клубок, и пули вылетали из костра по всем направлениям, наводя ужас на дворовых бабушек, вызывая гнев у мужиков и крики отчаяния у мамаш. Но никто ничего не мог делать до тех пор, пока последняя пуля не вылетит из костра в неизвестном направлении и костер не потухнет совсем. Все прятались по своим квартирам, как на войне под обстрелом, в бессильной злобе на малолетних хулиганов переживая этот кошмар. Зато после того, как костер догорал и стрельба заканчивалась, все выходили во двор и начинались поиски виновников. Но нас уже давно не было на месте преступления!

Тот злосчастный день начался как обычно. С утра мама ушла на работу, а бабушка собралась на Привоз купить какой-нибудь еды. Было лето, последнее лето перед школой - в сентябре мне предстояло пойти в первый класс. На завтрак бабушка сделала мне бутерброд. Это был кусок черного хлеба, намазанный тонким слоем плавленного сыра. Сыр находился в консервной банке, которую мама принесла накануне с работы. Это был продуктовый паек, который выдавали иногда ей на работе.

Я до сих пор помню эти темно-зеленые американские консервные банки с тушенкой или плавленным сыром. И белые алюминиевые ключики к ним, в которых была щель. В эту щель ты вставлял кончик металлической ленты на банке и , поворачивая ключ, наворачивал на него ленту. Когда лента вся наматывалась на ключ, верхняя часть банки отделялась от нижней и обнажалось ее содержимое. Это был захватывающий процесс. Банки были без наклеек, и никто не знал, что в банке - тушенка или сыр. Тушенка ценилась выше. Каждый раз, открывая банку, ты, затая дыхание ждал, что же внутри - тушенка или сыр.

На этот раз нам повезло меньше - банка была с сыром. До следующего пайка надо было ждать несколько недель, и бабушка экономила, как могла. Даже ее любовь ко мне, ее тогда единственному внуку, не позволила ей быть щедрой. Сквозь слой сыра, которым она смазала хлеб, было видно все! Этот слой обтекал все неровности хлебного среза и был так тонок, как пленка бензина на поверхности лужи. Но как вкусно он пах! Бабушка протянула мне бутерброд, я схватил его и выбежал во двор. Первый кусок я откусил еще в подъезде, когда за мней захлопнулась тяжелая высокая дверь нашей квартиры, и с наслаждением размазывал по небу хлебно-сырную смесь.

И тут я увидел Кольку-Психа. Его глаза были устремлены на мой бутерброд. На мнея он не смотрел - я был ему не интересен. Его рука вынула из кармана и явила мне на открытой ладони блестящее чудо. Это был винтовочный патрон. До этого я видел уже много разных патронов, в основном это были патроны, пролежавшие в земле и под дождем, со следами времени, в пятнах и царапинах. Этот был совершенно новый. Большой, тяжелый, с остроконечной пулей, золотистым манящим блеском и формой, напоминающей миниатюрную статуэтку. Это было произведение искусства.

Спустя много лет, став взрослым и получив интересную профессию, я работал в опытно-конструкторских бюро военизированного министерства и знал, в отличие от многих непосвященных, что, например, самолет, способный достичь высоты 37 километров, где небо уже не синее, а черное - это произведение искусства. Что подводная лодка, способная погрузиться на километровую глубину - это произведение искусства. Что ракета, запущенная с расстояния во много сотен километров и поражающая цель с точностью до нескольких метров - это тоже произведение искусства. Поначалу я с удовольствием служил этому искусству. Задачи, которые оно ставило передо мной, бросали вызов моему самолюбию, заставляли напрягать мозги и совершенствоваться. Однако, со временем я стал понимать, что у моего искусства есть очень неприятное название - искусство убивать людей. И хотя я не проектировал снаряды, не точил оружейные стволы и не синтезировал пороха, я все равно служил богу войны, потому что улучшал системы доставки оружия - двигатели боевых самолетов. Поняв это, я охладел к своей работе.

Но тогда в послевоенной Одессе, голодной и полуразрушенной, у меня, дошкольника, в голове было пусто, высоким материям там делать было нечего, и только природное причастие к мужскому началу с его страстью к авантюрам и тягой к неизвестному влекло меня со всей своей коварной силой.

Глаза Кольки не отрывались от моего хлеба. Он подбрасывал свой патрон и ловил его, стараясь зародить во мне желание стать его обладателем. Он мог не делать этого, если бы знал, что рыбка давно в его сетях. Кличку Псих Колька получил за бешенный нрав, который более всего проявлялся в драках. Дпаки были обычным делом не только в нашем дворе. Колька мог схватить камень и швырнуть его тебе в голову, а угомонить его не было никакой возможности. При этом он грязно ругался, а губы его покрывались белой слюной или пеной. Кольке было лет десять, он был гораздо сильнее меня и ему ничего не стоило просто отнять у меня хлеб, но мы стояли у моего подъезда, дело было днем, во дворе были люди, и Колька не хотел шума, а громко кричать я умел хорошо, да и бабушка была еще дома. В общем, мы поняли друг друга.

- Махнемся? - спросил Колька.

- Настоящий? - задал я дурацкий вопрос.

- Ты что, идиот? На капсюль посмотри!

Он торопился, чтобы не дать мне время откусить еще кусок. И, протянув мне свое сокровище, он другой рукой вырвал мой бутерброд, который я уже подносил к раскрытому рту.

Весь мир вокруг меня изменился, как только патрон оказался в моей руке. Я перестал замечать все, что меня окружало, меня охватили новые, неизведанные чувства. Все мальчишки во дворе занимались подрывом боеприпасов, слухи о том, что кто-то раздобыл патрон или гранату, расходились моментально, от желающих принять участие в подрыве не было отбоя, и в этом ничего нового не было. Но на этот раз я решил сделать все сам, без чьей-либо помощи, в одиночку, чтобы не делиться ни с кем запрещенной радостью.

Я знал, что подобные занятия кончаются плохо. Не в том смысле, что осколок или пуля могут лишить тебя жизни - тут у меня по малолетству не было никаких сомнений, что ко мне это не относится и что я буду жить вечно. Реальной угрозой было другое - разглашение коварного замысла. Если он становился известнем взрослым - все, готовь задницу для расправы. И тогда все во дворе будут слышать твои вопли, перемежаемые родительскими назиданиями в такт со свистом ремня по твоему костлявому заду.

Поэтому я зажал патрон в кулаке и держал руку в кармане своих штанов, подальше от чужих глаз. Я еще не знал, что я буду с ним делать, но мне очень хотелось пообщаться с ним теснее, и чтобы этому общению никто не помешал. Разводить костер ради того, чтобы услышать один выстрел, мне показалось хлопотным занятием. Надо было придумать что-то другое. Я бродил по двору, присматривая место, где можно было спокойно заняться моим гнусным делом. Более всего для этого подходил задний двор нашего флигеля, у развалки. Это был непроходной двор с забором из ракушечника и одиноким абрикосовым деревом.

В то время в Одессе каждый пацан, которого родители выпускали гулять одного, уже знал, что если пробить капсюль патрона, то получится взрыв. Я начал строить примитивную систему подрыва патрона. Для начала надо было зафиксировать патрон в положении капсюлем вверх. Лучшего фиксатора, чем земля, я придумать не мог. Надо было выковырять в этой голой окаменелой земле лунку, куда бы патрон вошел по самый капсюль. Никакого инструмента у меня не было. Я выбрал место у забора под абрикосовым деревом, где земля была помягче, и какой-то щепкой стал ковырять землю. И провозился с этой затеей долго, пока не понял, что без железа тут не обойтись.

Я подошел к развалинам флигеля. Еще недавно здесь работали пленные немцы. Их привозили каждый день и они заканчивали то, что наделали - убирали обрушенные балки, перекрытия, разбирали завалы, грузили мусор в машины и делали это под надзором вооруженных солдат. Солдаты охраняли немцев. С одной стороны, чтобы не убежали, а с другой - от пацанов, которые не упускали случая запустить в немцев камень. Кормили немцев плохо. Я, правда, не знаю, кто в то время в Одессе ел хорошо. Моя бабушка, у которой война забрала сына, а у ее дочери - моей мамы - мужа, к немцам относилась плохо. Но когда она стояла у нашего черного хода и смотрела на работающих немцев, ее губы шептали какие-то еврейские слова, глаза были влажными, а лицо становилось печальным.

Однажды я видел, как молодой немец в грязной темно-серой форме, озираясь на стоящего поодаль охранника, подошел к бабушке и что-то сказал, поднося руку к своему рту. Бабушка принесла ему из нашей кухни вареную картофелину и луковицу. Хлеба у нас тогда было мало, его давали по карточкам и впроголодь.

Что могло заставить уже немолодую еврейку, которой фашисты принесли столько горя, поделиться с пленным немцем частью нашего скудного семейного рациона? Наверное, это было чисто женское сострадание, которое не делит горе на немецкое или еврейское. Бабушка не рисковала, как та молодая черкешенка в толстовском "Кавказском пленнике", помогая Жилину и Костылину, но налицо было то же женское сострадание. Бабушка была настоящей женщиной.

На следующий день этот немец опять подошел к бабушке и протянул ей маленькую деревянную коробочку, которую, очевидно, пронес через всю войну. Это был простой, но хорошо сделанный ларчик, в котором держат мелкие вещи. Так он благодарил бабушку. Тот ларчик еще долго жил в нашей семье. Бабушка держала в нем свой нехитрый скарб и дорожила ларцом.

Побродив по развалке, я нашел, наконец, железнодорожный костыль и кусок железной трубы. Откуда там быть железнодорожному костылю я и сам не знаю, но мне он пригодился. Я поставил его острым концом на землю, а трубу использовал как молоток. Сколько раз при этом я бил себя по руке я говорить не буду. Рука ныла, но мне надо было закончить задуманное.

Когда костыль вошел в землю, появилась другая проблема - как его оттуда вытащить. Сдуру я забил его по самую головку, и он сидел в земле как гвоздь в доске. Когда я той же трубой стал бить по головке костыля в разные стороны, он прослабился и мне удалось его вытащить. Образовавшаяся лунка была похожа скорее на небольшую ямку, чем на отверстие, и мой патрон болтался в ней, как детская нога в отцовском сапоге. Но это казалось мне неважным. Я положил патрон в лунку пулей вниз, а зазоры засыпал песком и пылью и примял пальцами. Капсюль аккуратно торчал из земли и блестел на солнце. Теперь нужен был гвоздь.

В подъезде черного хода их было полно. Они торчали во всех деревянных рамах, дверях, косяках, я цеплялся за них много раз. Один такой я вырвал из дверного косяка, что тоже было непросто. Меня охватил азарт. Дело двигалось, и предчувствие удачи рождало во мне изобретательность.

Гвоздь надо было поставить на капсюль острым концом и стукнуть по его шляпке чем-нибудь тяжелым. Но гвоздь сам не стоял, его надо было как-то удержать в вертикальном положении. Я сгреб с земли пыль, песок и прочий мусор вокруг, сделал из всего этого небольшой холмик над капсюлем и осторожно воткнул в него гвоздь. У меня хватило ума сообразить, что если я буду бить по шляпке гвоздя куском трубы, то в момент выстрела мое лицо окажется слишком близко к пуле и это может быть опасно. Я нашел кусок битого кирпича и стал примериваться. После несколькиз пробных прицеливаний я бросил кирпич на холмик с гвоздем. Ожидая выстрела, я повернулся к патрону спиной и согнулся. Но не произошло ровным счетом ничего! Кирпич разметал мусорный холм с гвоздем, но капсюль был цел.

Я начал новую попытку. Трудность заключалась в том, что , собрав холм, я не был уверен, что острие гвоздя касается капсюля. Неудачей кончились и несколько других попыток. Наконец я сообразил, что вначале надо одной рукой держать гвоздь острием на капсюле, а другой собирать холм. Когда я поступил таким образом и в очередной раз замахнулся кирпичем, я был абсолютно уверен в успехе. Каково было мое разочарование, когда опять ничего не произошло! Я не помню, сколько раз я собирал этот мусорный холм, сколько раз замахивался кирпичем, сколько раз ожидал выстрела и сколько раз разочаровывался - время как понятие для меня не существовало. Для себя я сделал вывод, что Колька подсунул мне плохой, испорченный патрон, и мне стало жаль моего бутерброда с сыром...

Я вытащил патрон из земли. Мое отношение к нему изменилось коренным образом. Он потерял в моих глазах всю свою привлекательность. Теперь это был хотя и блестящий, но уже совершенно бесполезный предмет, из которого было невозможно извлечь ни капли удовольствия. Мне захотелось уйти с задного двора. Делать тут было больше нечего. Теперь патрон можно было не прятать. Я стал бросать его, как камешек, в стену дома, в забор, поднимал и снова бросал, и в каждом броске была злость на себя, дурака, давшего себя обмануть.

Обойдя флигель, я вошел в наш парадный подъезд. В подъезде были мраморные полы с уветным орнаментом и мраморные лестницы, ступени которых были сточены множеством ног, их попиравших. Я с силой бросил патрон себе под ноги И тут патрон взорвался!

Это было полной неожиданностью. Грохот выстрела, усиленный эхом подъезда, был настолько силен, что меня оглушило. Но уже приобретенный за год жизни в Одессе инстинкт приказал - беги! Потому как иначе врежут по заднице.

И я побежал. Но побежал не во двор, где можно было легко спрятаться, а вверх по лестнице, на четвертый этаж. Ничего разумного в этом не было, но я не думаю что в подобной ситуации семилетние пацаны руководствуются разумом.

Два первых лестничных марша я пролетел пулей. На третьем я почувствовал, что по моей левой ноге течет что-то теплое. Я еще подумал, что наверное это я уписался от испуга. Но тут же ощутил, что левая нога как-то странно не слушается меня и слегка волочится. Я посмотрел вниз и заметил, что моя левая штанина мокрая, а за мною по лестнице тянется кровавый след. Тут странная, неиспытанная доселе слабость подкосила меня, и я опустился на узорчатый пол лестничной площадки между вторым и третьим этажом.

Я точно помню, что не испытывал абсолютно никакой боли, и мне было интересно, почему из меня течет кровь, а боли никакой нет. Я закатал штанину выше колена и на левом бедре у колена, у самого сгиба увидел нечто странное. В мякоти под костью была дыра шириной чуть уже моей ладони. Из нее хлестала кровь. Кровь заливала ногу, штаны, растекалась по грязному полу и была горячая. Но еще из дыры вывалился комок каких-то жил, сосудов и какой-то требухи, и эта кровавая гроздь неуклюже свисала под костью и была вызывающе несовместима с моим представлением о человеческом теле. Я огляделся вокруг и увидел на полу рядом с собой обгорелую спичку, которую бросил кто-то, закуривая на ходу. Слабеющей рукой я поднял спичку и стал ковырять ею в этом кровавом месиве, пытаясь понять, откуда оно вывалилось и нельзя ли поставить его на место.

Я понимал, что выстрел и кровь связаны, но сознание мое мутилось и я перестал что-либо соображать. Помню звуки хлопающих дверей, голоса соседей по подъезду, кто-то суетился вокруг меня, кто-то поднял меня на руки и отнес в нашу квартиру. Я лежал в незнакомой комнате на чужой постели, а надо мной склонилось озабоченное лицо нашей соседки по квартире тети Нади Русиной.

Остальное я знаю уже из рассказов других.

Ничего не подозревающая бабушка вернулась с Привоза и вошла в наш двор. Из самых лучших побуждений мои приятели наперегонки побежали ей навстречу, желая поскорее сообщить важную новость. Лучше бы они этого не делали!

- Ваш Дима застрелился! - кричали они хором.

Я готов повторить за Марком Твеном, что слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Но бедная моя бабушка! Она в обмороке упала на землю и возиться с нею пришлось чуть меньше, чем со мной...

Мама вернулась с работы, и опять мои женщины плакали. Они плакали и гладили меня по голове, по рукам. Если бы они знали, сколько еще раз им придется из-за меня плакать! Ведь это было только начало!

Мама созвонилась с медиками из своей воинской части. За мной приехала машина, меня увезли в военный госпиталь, вытащили застрявшую в мякоти ноги пулю, продезинфицировали рану и зашили ее.Почему-то всего этого я совершенно не помню. Странно. Пуля не нанесла мне никаких физических повреждений, все обошлось без всяких последствий, если не считать шрама, с которым я живу более полувека.

А тогда моя глупость преподнесла мне сюрприз - мой имидж в глазах сверстников вырос, а мои женщины, вопреки ожиданиям, не только не били меня по заднице, но даже стали относиться ко мне с трогательным вниманием.

Есть, оказывается, и у глупости свои прелести!

ШАПКА ПО КРУГУ Прошло всего несколько месяцев, как мы приехали в Австралию.

Еще сильны первые впечатления, еще все внове и в диковину, еще ничего не понимаешь, еще толком не знаешь, как влиться в этот новый мир. Ситуация, знакомая каждому новому иммигранту.

Живем на пособии, снимаем квартиру, ходим на курсы английского. Как все. Денег в обрез. Экономим на всем. Самая тяжелая экономия - на куреве.

Курсы английского - на Мэри-стрит. Каждый день хожу пешком с Куджи в Сити и обратно. С одной стороны, это интересно - глазеть вокруг на все новое, непривычное. А с другой - экономлю на автобусе, чтобы купить сигареты. Занятия на курсах начались в феврале. Жара и зной. Каждый день прохожу мимо нескольких баров, из которых несет пивным духом и кондиционерной прохладой. Хочется пива, но жалко денег - лучше купить курева. Наконец, решаюсь. В кармане - заветные три доллара. Захожу и озираюсь. Обстановка разительно не похожа на советские пивные. Большинство посетителей бара по-одиночке сидит за высокими столиками, медленно потягивает пиво из высоких стеклянных бокалов, раздумчиво курит. На стенах - работающие телевизоры.

Я заказал бармену скуну пива. Она стоила $2.60. Положив 40 центов сдачи в кошелек, я выбрал пустой столик у стены, закурил сигарету и жадно отхлебнул три глотка. Добившись вожделенной цели, я стал растягивать удовольствие, сдерживая неукротимое желание выпить все одним махом.

На экране телевизора возник диктор, начавший что-то говорить. В то время для меня английская речь являла собой неразделимый на отдельные слова сплошной поток симпатичных, но малопонятных звуков. Я услышал, что несколько раз диктор произнес слово Руанда. Я заметил, что все повернули головы к телевизору и внимательно слушают диктора. На экране появились кадры репортажа из Руанды.

По лесной грунтовой дороге медленно текла река из тысяч черных людей. Они несли свой жалкий скарб, сложенный в матерчатые узлы, которые держали на головах. Эти узлы колыхались в такт их шагам, словно рыбачьи поплавки над людской рекой и были символами беды. На спинах многих женщин были примитивные тряпочные ленты, которыми были обмотаны почти грудные дети. Полчища мух облепили лица этих несчастных. Их глаза не были глазами младенцев - страдания превратили их в глаза мудрых старцев.

На экране возник номер какого-то телефона. Через некоторое время его сменили цифры со знаком доллара. Я понял, что объявлен сбор пожертвований в помощь беженцам из Руанды.

Я почти допил свое пиво, когда обратил внимание на просто одетого посетителя, который подошел к бармену и что-то сказал ему, кивая на экран телевизора. Отвечая ему, бармен кивнул головой и рассмеялся. Посетитель снял с головы рабочую кепку с длинным козырьком и что-то громко сказал, обращаясь к посетителям бара. Все молча потянулись к своим кошелькам. Человек с кепкой начал обход столиков. Каждый бросал в его кепку деньги. Я заметил, что это были бумажные деньги. Значит, не менее пяти долларов.

Меня охватило стыдливое чувство неловкости. Мои 40 центов могли показаться издевательством. Еще хуже было уйти, не положив в кепку ничего. Мне можно было не позавидовать. Когда сборщик подошел ко мне с протянутой кепкой, я вынул свой кошелек, открыл его и перевернул. В мою ладонь упали 40 центов.

- Sorry, I have no more money... - промямлил я и, перевернув ладонь, отправил несчастные 40 центов в его кепку.

- It's o'key, no worries! - ответил он и улыбнулся.

Он снял с меня клеймо неполноценности.

Обойдя всех, сборщик подошел к бармену и вывалил на стойку содержимое своей кепки. Бармен пересчитал деньги, подошел к телефону, набрал номер и что-то сказал в трубку. Закончив разговор, он повернулся к сборщику и кивнул ему. Сборщик вернулся к своему пиву. Все смотрели на экран телевизора.

Немного погодя на экране снова появился тот же диктор и что-то сказал. Появилась новая цифра собранных денег. Все посетители бара зааплодировали и оживленно заговорили. Я понял, что наши деньги из кепки приняты и замечены. Я допил свое пиво и вышел на улицу.

Что я знал об Австралии? Что она на далекой окраине цивилизованного мира, что ее колонизировала Англия, что там живут экзотические кенгуру, плавают самые большие акулы и самые длинные крокодилы...

Но еще в далекой юности я прочел сборник Генри Лоусона под названием "Австралийские рассказы" и до сих пор помню свои впечатления от прочитанного. Происшедшее в баре так напоминало то, о чем писал Лоусон в своей "Шапке по кругу", что уже не холодным рассудком, а теплым и добрым чувством, шедшим из груди, я понял, что действительно нахожусь в Австралии.

И стало мне хорошо...

СЛАД Борис встал с постели, подошел к столу, вынул из пачки сигарету, закурил. Сделав две глубоких затяжки, он вернулся, сел на постель и посмотрел Светлане в глаза. Она улыбалась.

- Надо же... Я даже пошевелиться не могу... Ты что же делаешь с одинокой женщиной, разбойник? - в ее голосе не слышалось укора. - Конечно, больше года без мужчины, так и разучиться можно, но ты все же молодец...

- Ладно, полежи, отдохни. Закрой глаза - я на тебя смотреть буду...

- Наклонись, я тебя поцеловать хочу..

Приятно услышать такое. Борис был доволен. Это была их первая постель. Она согласилась притти в его квартиру и, хотя они не говорили об этом прямо, оба понимали, что начинается новый этап их отношений. И вот он смотрит на нее, лежащую обнаженной в его постели, прекрасную, жаркую, утоленную, доверчивую. Ее длинные волосы, спутанные в недавнем любовном ристалище, разметены в живописном беспорядке, голова устало приникла к подушке пылающей щекой, она еще дышит шумно и глубоко, ее веки непроизвольно закрываются, а на губах застыла улыбка...

Ему очень хотелось гладить, ласкать ее, но он не решился, чтобы не помешать ей притти в себя. Да, она похожа на женщин с полотен Рубенса, но те все же тучные, а Светлана просто полная, просто в теле...

- Ну, и как я тебе нравлюсь? - спросила вдруг она, не открывая глаз - Знаешь, - Борис не удивился - если откровенно, то очень нравишься.

Он затушил сигарету.

- Спасибо. Мне как-то легко стало ... Должна сделать ответный комплимент - это было чудесно... Я еще никогда в жизни не испы... Прости за пошлость...

- Я был рад стараться. Мне очень хотелось тебе угодить.

- Угодил, угодил, да еще как... А почему тебе этого хотелось? - она похлопала ладонью по простыне, приглашая его лечь рядом - Мне не хотелось, чтобы ты ушла от меня разочарованная.

Он осторожно улегся рядом с нею. Она отодвинулась, давая ему место.

- Почему?

- Потому, что я коварен - я хочу, чтобы это продолжалось... Не один только раз.

Она замолчала. Ее рука медленно скользила по его телу - она изучала его. Борис лежал на спине, заложив руки за голову. Он чувствовал себя котом, которого хозяин ласково поглаживает, держа на коленях.

- А ты все же худой. Жилистый. Сухой. ... Кол торчит... Не сказала бы, правда, что он худой...

Борис усмехнулся.

- Со мной в институте учился мой школьный товарищ. Это от него начались мои сексуальные похождения. Так он тоже был худой. Но говорил об этом так: "Хороший петух толстым не бывает". Это очень раздражало толстяков... А торчит то, чему торчать положено. Не хочет ли мадам убедиться ?

- Боюсь, что меня просто не хватит и тебе придется вызывать скорую. Я еще не совсем пришла в себя...Слишком много - тоже плохо. Но если тебе это нужно, то я возражать не буду...сильно...

Борис обнял ее голову, поцеловал, прислонил к своей груди.

- Нет, я не настаиваю. Не хочу портить впечатления..

- А кровать тебе придется сменить. Подозреваю, что не я первая тут кувыркалась, но боюсь, что в следующий раз она просто не выдержит наших прыжков...

- Это верное замечание. Я исправлюсь. Давно пора купить новую.А насчет следующего раза у меня предложение. Давай сейчас встанем, примем душ и сядем за стол. Поедим и за разговорами решим все наши проблемы - нам есть о чем рассказать друг другу...

...................................................................................

Они прошли на кухню, с еще влажными после душа волосами, оба в банных халатах, которые Борис заблаговременно приготовил еще с утра. Он понимал, как много значат для женщины любые проявления внимания и заботы, как раздражает отсутствие простых, но так необходимых ей мелочей. Он ушел с работы, отпросившись у начальника, чтобы достойно встретить Светлану. Закупил продуктов и выбрал большой букет красных роз. Сейчас он мысленно пытался проверить себя, все ли он сделал, не упустил ли чего. Ему действительно не хотелось, чтобы Светлана чувствовала себя неуютно. Но она вела себя раскованно, непринужденно, естественно, и Борис успокоился.

Светлана наклонилась к цветам, окунула лицо в букет, обнюхала его, улыбнулась и спросила:

- Это в мою честь? Спасибо!

Как юная девушка она шаловливо вытянула губы трубочкой и чмокнула его в щеку.

- Ну, давай поедим. Я тут приготовил кое-что... Ты помоги мне - расставь приборы. Они в серванте.

- Что, сам готовил?

- А что тебя так удивляет? Поживешь один - многому научишься.

- И что это будет?

- Венгерский гуляш, мадам!

- О-о! Интересно...

- Сейчас, только разогрею... Я не совсем рассчитал, хотел к твоему приходу, а ты слегка запоздала...

- Извини, мама не могла Дениску из яслей забрать, мне пришлось...

- Ладно, ведь это я сам виноват - сразу утащил тебя в постель...Только не говори, что тебе надо через двадцать минут домой бежать. Этого я тебе не прощу...

- Нет-нет, я весь вечер свободна...

- Проблемы есть?

- Никаких!

- Как пахнет?

- У-ух! Как настоящий!

- Сейчас попробуешь и скажешь... Пюре бери.. Так. Давай нальем - есть повод!

- Пожалуй, да, есть!

- За что пьем?

- Ты что-то серьезным стал. За что ты хочешь выпить?

- Станешь серьезным... Слушай, я понял, что ты мне нравишься...Очень.. И хотел бы выпить за... Но не знаю, что ты думаешь обо мне. Без этого тост не получится.

- Не бойся, получится... Мы, кажется, работаем в одной фазе. Ты мне тоже нравишься.

- Тогда давай выпьем за то, чтобы перестать прятаться. За то, чтобы мы могли честно смотреть в глаза всем. Протокол о намерениях...О честных намерениях...

- Везде?

- Конечно, везде! Вперед?

- Вперед!

Под глухой звон полных бокалов они выпили и заработали вилками.

- М-м-м, действительно вкусно!

- Спасибо, мадам!

- Боря, ты сказал, что мы должны перестать прятаться...

- Угу - ... выйти из подполья...

- Да.

- ...и показать всем, что мы - любовники?

- Да.

- И на работе?

- А что тебя смущает?

- Есть нюансы. А если у нас ничего не получится? Ты - мужчина, тебе проще, тебя все поймут. А я? Мать-одиночка, с маленьким пацаном захотела выйти замуж, огрести мужика, да не вышло! Видно, не сахар баба-то... А на работе как быть? Встречаясь, глаза отводить, делать вид, что ничего не было, а за спиной всякие сплетни...

- Ну, зачем же так мрачно? Послушать тебя, так всю жизнь надо на месте просидеть и не сметь ничего делать - как бы чего не вышло. Скажи, а как люди вообще женятся? Кто может им сказать, что все будет хорошо? Но они любят, их тянет друг к другу, они не могут жить без этого. Пока есть любовь, есть гарантия. А вот как она кончается, так и жди разного...А человеку свойственно верить в хорошее, быть оптимистом. Без этого плохо, вся жизнь кажется серой. Да ты это и сама знаешь!

- Хочешь сказать, что ты оптимист?

Борис улыбнулся.

- Ты своим вопросом напомнила мне об одной гипотезе. Я на нее давно вышел, успел уже забыть...

- И что это за гипотеза?

- Давай выпьем еще. Для лучшего понимания...

- Что, такая сложная?

- Да нет, скорее наоборот, простая. К науке отношения не имеет, просто несколько...неожиданная.

- О, да ты еще и интриган!

- Мадам! Я - целый кладезь достоинств!

- И интригантство в их числе?

- Это не интриганство. Это - способность быть интересным, привлечь к себе внимание. Важное для мужчины, между прочим...

- Согласна, для мужчины важное. А для женщины - опасное.

- Только тогда, когда цели не праведные. Во всех других случаях - достоинство.

- Ладно, уговорил. Так о чем гипотеза?

- О природе мужского оптимизма. Автор - Борис Ильин.

- Ну-ну...Да мы с претензиями!

- Если мадам даст автору возможность..

- Пардон-пардон, я внимательно слушаю.

- Гипотеза основана на личных наблюдениях автора. И гласит, что пока у мужика все в порядке с потенцией, он - оптимист. Еще есть следствие: если мужик пессимист, то у него нелады с потенцией. Вот и вся гипотеза, мадам! И как она вам?

Светлана задумчиво крутила ножку пустого бокала.

- Знаешь, это действительно интересно. Ты подсказал мне, как может выглядеть вариант гипотезы о женском оптимизме.

- Ну-ка, давай!

- Пока женщина в состоянии родить ребенка, она - оптимист. По-крайней мере, я знаю, что все бесплодные женщины - откровенные пессимистки.

- Слушай, это же здорово! Если мы правы, то я знаю, как поднять тонус у всего человечества. Надо заказать медикам средства для продления потентности мужчин и фертильности женщин! Идея - класс! Беру тебя в соавторы. Может, запатентуем?

- Идея, может быть, и хороша, но только сейчас меня волнует не она и даже не все человечество. Я смотрю на тебя и вижу, что твой...оптимизм выпирает так, что удержаться просто невозможно...

Борис подхватил ее на руки с легкостью, которую было трудно подозревать в худом человеке, и осторожно уложил на постель, которая тихо скрипнула в предчувствии предстоящего ей испытания.

- Боря, только давай обойдемся без скорой помощи, ладно?...

........................................................

Она сидела на нем верхом, упираясь руками в его грудь. Он смотрел на нее, лежа на спине, снизу. Его руки гладили ее бедра, от них шло тепло.

- Великолепный вид! Но... толстоваты ваши бедра на мой вкус, мадам.

- Как, ведь ты говорил, что тебе все нравится! - в ее голосе звучало искреннее возмущение.

- Надо же найти у тебя хоть какой-нибудь недостаток! Чтобы не сильно много о себе возомнила...

- Скажи еще, что и грудь тяжеловата...

- Нет, не скажу. Это - бесспорное достоинство...

- Тогда умри, лицемер! - она бросилась на него, накрыв собой его лицо, как на амбразуру. Он обнял ее и затих в упоении...

.........................................................

Вечерняя темень уже царила в комнате, они почти не видели друг друга. Борис протянул руку к выключателю. На стене у изголовья зажегся мягкий свет.

- А что мы будем делать завтра? - поглаживая ее плечо, спросил Борис. Ее кожа была цветом похожа на ореховое ядро. Даже укусить хотелось, проверить, действительно ли орех...

- Завтра рабочий день. С утра - вкалывать...

- Нет, я о вечере. О чем будем говорить? Что делать?

Светлана ответила, помедлив:

- Сначала надо решить, будет ли у нас с тобой завтра...

- Я не вижу логики в твоих словах. Сказавши "А", надо сказать и "Б". Правда, если вам это "А" не понравилось...

- Нет, ты меня не понял. "А" мне понравилось, я уже говорила. Завтра - это наши отношения, перспектива, так сказать...

- Перспектива? Самая радужная! И не может быть иначе, если мы нравимся друг другу.

- И опять ты прав! Ладно, иди ко мне, старый развратник, быстро!

- Поднять паруса! Все по местам! Пушку к бою!...

.........................................................................

И опять, после очередного утоления, они вели разговоры...

- А почему ты не женишься? Ведь тебе уже тридцать пять...

- О, это старая болячка.

- А все же?

- Причин достаточно...Я тебе уже говорил как-то, что в юности вел довольно беспутную жизнь. Это все Сережка Тархов меня подбивал. За это увлечение он получил кличку "Трахов". Да и сам я во вкус вошел... Мы же с ним даже соревнования устроили, кто больше женщин перетрахает. Проиграл я ему, однако..

- Бессовестные!

- Ну, это можно оспаривать. Мы никого не обманывали. Все было на добровольной основе. У нас было правило - с девственницами не связываться. Знаешь, можно довольно быстро понять, что женщина непрочь этим заняться, надо только облечь все в приличную форму. Собственно, она психологически готова к этому. Твоя задача убедить ее в том, что ты именно тот, кому можно довериться и который принесет ей удовольствие от запретного плода. Это - самый простой случай. Легкий. Тут работы мало.

- Мне интересно. Это что же, женщины классифицируются?

- Конечно! Вот в эту легкую группу попадают женщины двух типов...

- Ого! Структура ветвистого типа?

- ...предласположенные и развратные или порочные. Это - первый тип. Самый неинтересный. А другой - с разными семейными проблемами. Они в целом несчастны, и ты для них как временное лекарство. Их не так интересует секс - им надо высказаться, облегчить душу, их надо внимательно выслушать, принять участие, может быть, даже дать искренний совет. А секс для них - только приятное дополнение.

- О-о! Даже элементы психологии!...

- Не элементы, а полный курс. Есть женщины, которые не пойдут на это ни под каким видом. И это видно сразу! Это - третья группа.

- А где же вторая?

- Вторая группа - самая сложная. Это женщины, которые еще сами себя хорошо не знают. Им кажется, что они верные супруги, и что такое с ними несовместимо. Но вот ты начинаешь свои атаки, и ее представление о себе начинает меняться. Твоя задача - найти ее "болевые точки", вскрыть ее проблемы. Если ты довольно искусен, то ты переводишь ее из второй группы в первую во второй тип. И тоже добиваешься своего.Со временем это превратилось в искусство - завоевать женщину. Это не так просто. Но очень увлекательно.

- Да уж, развлечение. И что же, ни одна из этих женщин не сожалела о содеянном, ни одна не разочаровалась?

- Ты знаешь, можешь мне не поверить, но почти все они после первой ...ночи искали встречи для продолжения.

- Так ты - настоящий Дон Жуан?

- Можно назвать и так. Но сам я считаю себя утешителем женских сердец. - Борис засмеялся, как бы признавая несерьезность своих слов.

- А к какой группе ты относишь меня?

- Вообще-то, моя классификация относится только к замужним женщинам. Одинокие женщины всех групп ищут себе спутника жизни - это естественно. Но я уверен, что, замужняя, ты - это третья группа.

- Понятно. Я слыхала на работе о твоих похождениях...

- Сам я никогда ничего никому не рассказывал. Но, видать, шила в мешке не утаишь. Когда я понял, что женщины болтливы и ревнивы, я стал проделывать это только в командировках. Кстати, заметил одну особенность - репутация Дон Жуана действует на женщин притягательно! Как удав на кролика. Странно...

- Хорошо, это я поняла. Но почему ты все же не женился?

- Вот пообщаешься с разными женщинами, наслушаешься их историй и поймешь, что в семье всяких проблем до чертовой матери. Меня поначалу это так удивило, что я долго был уверен, что вообще никогда не женюсь.

- Испугали проблемы?

- Не то, чтобы испугали, но мне, тогда молодому, они были ни к чему. Тогда мне от женщины было надо немного...

- Ну да, по-твоему, постель - это немного, мелочь?

- Зачем ты так? Я ведь не только брал. Они от меня тоже кое-что получали. И не раскаивались...

- Ну, давай, давай, вываливай все! Мне надо знать размеры бедствия, что меня ждут.

- Никакие бедствия тебя не ждут! Успокойся.

- Почему ты так говоришь?

- Да потому, что уже надоело мне это. Столько лет одно и тоже! Когда по одному виду, взгляду на женщину уже можно почти угадать, что у нее за проблемы, начинаешь спрашивать себя - а зачем тебе это нужно? Так и настоящим циником стать можно. Пора и остепениться. Все друзья уже давно...Но вот что еще заставило меня думать иначе, так это то, что захотелось мне ребенка заиметь.

- Ты что, серьезно?

- Я думаю, что это основная причина, из-за которой мужики жениться должны. Да вот не встретил я такую, которая бы возбудила во мне такое желание. Хотя ... сегодня эту квартиру посетило одно создание, которое впервые возбудило во мне... Ладно, оно много чего во мне возбудило, но одно из этих возбуждений я скрыть не в силах и предлагаю мадам провести определенную совместную работу. Кажется, четвертую...

- Ну, положим, не четвертую, а пятую, но кто же вам считает...

.................................................................................

- Сколько ты весишь? - спросила Светлана. Она стояла перед зеркалом, укладывая свои длинные волосы в тугой узел на затылке. Борис стоял за ее спиной, обняв за талию, глядел на ее отражение и любовался ею.

- Что, тяжело достается? Раньше жалоб не поступало...Килограммов семьдесят пять, наверное, будет. А ты?

- Не скажу...

Борис внезапно присел, и не успела она охнуть, как он подхватил ее на руки.

- Так, килограммов около семидесяти двух.

- Больше - семьдесят четыре. - она стыдливо уткнула свою голову в его плечо.

- Тебе не надо стыдиться. Ты выглядишь идеально. Очень мне нравишься.

- А разве ты не видел, как выглядят все фотомодели?

- Видел. Я не знаю, может быть у кого-то эти модели вызывают какие-то сексуальные отзвуки, но только не у меня. Женщина, по-моему разумению, должна вызывать в мужчине желание обладать ею. И все женщины отлично это знают и всячески стараются стать сексуально привлекательными. Ты же видишь, как они одеваются. Ни одному мужчине не придет в голову появиться на вечере в декольте, с обнаженной спиной, голыми руками, голыми ногами, в платье в обтяжку...

- Да уж, могу себе представить. Волосатые кривые ноги, заросшая грудь... Зрелище не для слабых...

- Как мужчина - протестую! Мы бываем очень даже ничего...Между прочим, я видел женцин и с усами, и с бородой, и с волосатыми ногами, и даже одну с волосатой грудью. Про кривоногих я уже не говорю...

- Что, серьезно? С волосатой грудью?

- На полном серьезе. Умная, между прочим, была баба...

- Но ты начал про фотомодели.

- У меня они вызывают желание их покормить. Какой уж тут секс... Об нее можно уколоться или порезаться. Мои вкусы просты, как у ямщика. На женщине не должно быть никаких впуклостей и плоскостей! Приветствуются только выпуклости! И ты, стоит мне только взглянуть на тебя, вызываешь во мне ... короче, мне все время тебя хочется...

..................................................................................

Они сидели на кухне и доедали огромную яичницу прямо со сковороды. Борис нацепил на вилку кусочек хлеба и водил им по сковороде, смазывая на него остатки масла.

- Знаешь, мне пришла в голову мысль...

- Не такой уж редкий случай...

- Спасибо, мадам! А мысль такая - у еды и секса есть нечто общее.

- Вот как?

- Да. И того, и другого всегда хочется!

- Ну, я думаю, что это чисто мужской взгляд. Мне часто не хочется есть, да и сексом не всегда хочется заниматься, но почему-то сейчас я с удовольствием поела, ну а секс был бы неплохим дополнением...на десcерт...

- Мадам, я с удовольствием констатирую полное совпадение наших намерений и предлагаю немедленно подкрепить их нашими активными действиями...

- Мадам принимает ваше предложение, но активных действий ожидает лишь от месье...

......................................................................................

Он склонился над нею, его рука легла на ее грудь. На его лице появилась улыбка, и он пропел:

- "Кто сказал, что у Жаннеты Грудь немножечко пышна?

Пустяки! В ладони этой Вся поместится она!"

- Издеваешься, да? - Светлана шутливо прищурила глаза - Что ты! И не думаю! Мне нравится, что она не помещается...

- Ты знаешь, когда я родила Дениса, молока у меня было - залейся. Со всего родильного отделения сбегались ко мне немолочные роженицы, я уставала сцеживать молоко, руки болели, а надо было.

- Зачем?

- Можно мастит заработать, болезнь такая. Но главное - просили меня эти мамаши безмолочные, плакали. Жалко ведь детишек...Так, представляешь, до чего доходило - они меня как корову доили, сами, не было сил у меня... А дома вся посуда была моим молоком заполнена, подруги по палате приходили, забирали для своих малышей. Я, можно сказать, еще троих своей грудью вскормила. Грудь была такой большой, что ни один бюстгальтер на нее не налезал, да она и без него стояла, как каменная. Весь дом молоком пропах. Знаешь, какой приятный запах? Самой нравилось.. Утром просыпаюсь - в постели лужа молочная. Мне так этот год и запомнился - сижу как доярка и свою грудь выжимаю, а из нее - струи молока... Руки долго еще болели...

- Света! Оставайся у меня до утра!

Взгляд Бориса был умоляющим. Светлана задумалась.

- Я предупредила маму, что наверное приду поздно, но чтобы до утра...

- Позвони ей, предупреди, чтобы не волновалась. Телефон в коридоре...

- Хорошо. - Светлана встала, не стыдясь своей наготы прошла в коридор. Борис слышал, как она говорит с матерью.

- Дело сделано. - она подбежала к постели, распахнула руки и упала в его объятия. Постель ответила болезненным скрипом - О чем она тебя спросила? - Борису было интересно, какое объяснение дала Света своей маме.

- Спросила, где я и все ли у меня в порядке.

- Ну, и что же ты ей сказала?

- Сказала, что пока все в порядке - пытаюсь одного старого Дон Жуана женить на себе , и что не уйду, пока он не сдастся...

- До сих пор я как-то не чувствовал, что ты ведешь такую работу.

- А я сама об этом догадалась только когда с мамой стала говорить. Она сама взялась отвести Дениса завтра в ясли, между прочим...

- Слушай, а ты не боишься, что тебе не удастся твоя миссия?

- У тебя мания величия. Нет, не боюсь. Но если к завтрашнему утру у меня ничего не выйдет, я признаю свое поражение и сваливаю, посрамленная...

- Ты и ночью будешь проводить свою работу? Мне интересно, как это будет выглядеть...Тебе придется попотеть...Можешь начинать осаду немедленно - мне любопытно, какие аргументы ты выставишь.

Глаза Светланы загорелись лукавством.

- Аргументы будут вескими...- она наклонилась над ним и накрыла своей грудью его лицо.

- Да уж, против такого аргумента возразить нечего - артиллерия главного калибра. Хотя, по правде говоря, я знал женщин, у которых этот аргумент был более...увесистым. Но почему-то твоя артиллерия бьет сильнее... Я давно знал, что женщины всегда носят свое оружие при себе...- Борис нежно погладил ее и обнял.

- А мужчины? - Светлана с интересом покосилась на него - Мужчины... Они - по разному. Кто-то только при себе, и никакого другого у них нет. Это те, кто считает, что их способность ублажить женщину в постели - решающее и единственное, что имеет значение. И что все остальное просто излишне, даже мозги. Другие - наоборот, при себе уже ничего не носят, вернее, носят, но основную функцию это оружие уже не выполняет. Зато у них есть дома, деньги, машины, звания, популярность, ум, благородство...то есть, многое из того, что может сразить женщину. Но большинство мужчин, по моим наблюдениям, находятся в промежутке между этими группами - у них еще достаточно надежно то оружие, что они носят при себе, и уже есть кое-что , что носить с собой затруднительно или невозможно.

- И к какой же группе ты относишь себя?

- Я затрудняюсь ответить. С одной стороны, у меня нет ничего, кроме этой родительской квартиры, и я должен бы быть в первой группе, но я точно знаю, что кроме постели женщине нужно еще очень много...

- Откровенность вам зачтется .

- А еще? - Борис уложил ее на себя, она уткнулась в его плечо и затихла.

- У меня больше нет аргументов. - сказала она серьезно.

- Ты что же, всерьез считаешь, что кроме великолепного тела у тебя ничего за душой нет? Вести осаду с одним, даже таким сильным аргументом, - это неосмотрительное легкомыслие! Генерал, вы не знаете свою армию! Так вы можете и проиграть наше сражение! Мне неловко напоминать генералу, что в его арсенале масса других аргументов. Что он умен, красив, благороден и честен, что его не пугает репутация Дон Жуана, которую имеет его партнер. Я уж не говорю, что генерал обладает отличным чувством юмора и готов шутить даже над собой. Как ваш противник, я могу заметить, что в вашем распоряжении аргументы подавляющего преимущества. Я предлагаю вам сменить диспозицию. Отныне я буду уговаривать вас отдать мне руку и сердце, а вы будете упираться. Идет?

- Боря! Это уже не шутки. Тебе не кажется, что мы оба сошли или сходим с ума? Двое взрослых людей знают друг друга несколько недель, но уже собираются жениться! И зачем я только вылезла с этой женитьбой! Было так хорошо, а теперь все полетит прахом...

- Ну, зачем же ты так? Ничего не полетит прахом. Я ведь на тебя давно глаз положил, еще с той поры, как ты у нас появилась. Только как узнал, что ты замужем, так понял, что мне ничего не остается... Видно было, что у тебя и без меня все хорошо.

Светлана смотрела на него, не отводя взгляда.

- А ведь я это чувствовала по твоим глазам, по ... не знаю еще по чему. Что-то женское подсказывало, что я тебе интересна, и что это у тебя серьезно. А потом я забеременела, потом родила, потом... Слава погиб... У меня молоко пропало. Денису почти год было. И все полетело кувырком...Мама приехала помогать, без нее бы загнулась... На работу вышла. Первое время тяжело было, потом как-то привыкла, полегче стало. А тут ты...

- Cвета, послушай. Ты давно мне нравишься. Да, у меня было много женщин. Но ты заставила меня испытать что-то совершенно новое. Сейчас это как молодой росток, в котором только угадывается большое чувство, но ведь из этого ростка оно вырастет, из этого! А он уже есть! Я не хочу ждать, когда он превратится в могучее дерево. Я говорю то, что чувствую. Мне нет никакой корысти обманывать тебя - мне не пришлось ни лгать, ни обольщать тебя. Мы честно и открыто пошли навстречу друг другу. Ну посмотри, ведь мы не можем оторваться друг от друга! Не только потому, что нам в постели хорошо - нам в постели хорошо, потому что и без нее нам чудесно. Мы можем взахлеб говорить о чем угодно, мы понимаем друг друга, нам хорошо вместе. Неужели тебе этого мало?

- Дело не в этом. Слишком все быстро. Не могу никак перестроиться на серьезный лад.

- Знаешь, я уже даже удивляться перестал женской логике. Ну, смотри. Ты сказала маме, что собираешься женить меня на себе. И объявила об этом мне. А теперь, когда я не только согласен, но даже уговариваю тебя, ты вдруг против!

Светлане стало смешно.

- А ты что, ищешь в женщинах логику? Я думаю, что все женщины, глядя на заинтересовавших их мужчин, мысленно примеряют, как они будут выглядеть в роли их мужей. Откровенно говоря, и я проделывала это с тобой.

- Серьезно? И что у тебя получилось?

- Если бы получилось плохо, меня бы здесь не было - Тогда какого черта! У меня такое впечатление, что мы оба этого хотим, но нам обоим не верится, что такое может произойти так быстро.

- Да, пожалуй.

- Мне вот что вспомнилось. Как-то в Питере я пошел в кино. Я не помню названия этого фильма, зашел просто так, чтобы время убить. Но фильм мне понравился. Там один молодой адвокат познакомился на однодневной пароходной прогулке с девушкой. И у них был всего один день. Но этого дня ему хватило на всю жизнь. Они расстались на второй день. Он остался холостяком. А спустя сорок лет ему пришлось защищать ее в суде. Она узнала его, и оба горько сожалели, что упустили счастье. Я не хочу такого!

- И у меня всплыло из памяти. И тоже фильм. Американский. Герой, пожилой одинокий фотограф из географического журнала , спросил дорогу у хозяйки дома, мимо которого случайно проезжал. Она - мать двоих детей, замужем. Только что проводила мужа и детей на какой-то сельский праздник. Они оба сразу почувствовали взаимную симпатию. И у них тоже было всего два дня. Им пришлось расстаться - она не решилась бросить семью. Он умер в одиночестве. Она тоже умерла, но в посмертной записке все рассказала своим уже взрослым детям... Грустная такая история.

- А почему грустная? Да потому, что в обоих этих случаях люди не решились поверить своим чувствам. И всю жизнь потом раскаивались. А ты хочешь потом раскаиваться?

- Нет, не хочу - Тогда что же нам мешает? Ну чего ты боишься?

- Есть одна проблема. Денис. - Светлана озабоченно посмотрела на Бориса - сможешь ты стать ему отцом, принять как своего?

- У меня нет к нему никакого неприятия. Мальчишка нормальный, забавный. Да ведь он же еще совсем маленький , ему же и трех лет нету, своего отца даже не помнит. Мы с ним нормально общаемся.

- Да, я знаю. Когда Слава погиб, ему ж и года еще не было, грудной был.

- Ладно, Света, не надо об этом, не вспоминай... Нормально все будет, не бойся. Да и от тебя многое будет зависеть... Какие еще проблемы?

- Пока никаких, но могут появиться... Все так быстро... Разве можно все предусмотреть?

- Повернись ко мне, Света. Скажи, что ты сейчас чувствуешь?

Светлана повернулась набок, положила голову на его грудь.

- Я все спрашиваю себя, а правильно ли мы поступаем? С другой стороны, мне кажется, что если мы упустим этот бешенный темп, с которым развиваются наши отношения, мы что-то утратим, что-то важное, даже возвышенное... Я похожа на пошлячку? Нет? ... Кто-то сказал: "Страстями надо жить, страстями...". Я сейчас вспомнила об этом и мне хочется так жить...

- Ну, вот и все! Сейчас я должен кое-что подготовить...

- Что ты задумал?

- Мадам! Вы будете вызваны на кухню через десять минут...

Борис встал с постели и прошел на кухню. Светлана слышала, как он возится с посудой, потом он прошел к своему платяному шкафу и что-то достал из него. Потом взял с письменного стола какие-то бумаги.

- Закрой глаза и не смотри на меня!

- Что это будет?

- Мадам чересчур любопытна...

Прошло еще несколько минут. Светлана лежала с закрытыми глазами. Ей было спокойно и хорошо. Борис наклонился над нею и прошептал:

- Вы можете опоздать на важное торжество...

Светлана обняла его за шею, он поднял ее на руки и отнес на кухню.

- Теперь мадам должна приодеться.

Он снял со спинки стула свою белую рубаху и осторожно надел на нее.

- Это - твое подвенечное платье - Оригинально... Оно же не прикрывает даже... И на груди не сходится..

- Не будем привередливыми - главное, что оно белое и чистое, как мои помыслы.

- Это меня успокаивает...

- А что на груди не сходится, так есть выход - сделай декольте. Вот так, хорошо, глаз не оторвать...

- Декольте до пупа - такое я вижу впервые...

- Мы много чего делаем впервые.

Борис возложил на ее голову венок из красных роз.

- Ты выглядишь настоящей невестой - Зато ты - как настоящий дикарь. Голый!

- Не торопись, у меня все предусмотрено.

Он обмотал бедра белым полотенцем, а на шею нацепил черную "бабочку".

- Как я тебе?

- Есть много вариантов ответа. Какой тебя устраивает?

- Лучший!

- Тогда слушай - ты свел меня с ума!

- Это звучит двусмысленно. Значит ли это, что я буду жить отныне в сумасшедшем доме?

- В каком-то смысле - да. Но я попытаюсь вылечиться...

- В каком-то смысле - не надо, оставайся сумасшедшей. Такой ты мне нравишься больше. Теперь нам надо совершить некую формальность.

Он взял со стола лист бумаги и прочел:

- "Мы, нижеподписавшиеся Борис Ильин и Светлана Фролова, объявляем себе и всему миру, что с этого дня являемся мужем и женой, чему призываем в свидетели самого господа". Ставь подпись. Тут, внизу. Так. Теперь я.... Дата... Все!

Борис обнял ее и нежно поцеловал в губы. Затем подал ей и взял себе бокалы с вином.

- А теперь - серьезно. Светские формальности, связанные с регистрацией нашего брака - на твое усмотрение. Устройство нашего совместного быта - на твое усмотрение. Об остальном поговорим завтра.

- Боря, неужели ты ...это серьезно?

- Не понял. Ты о чем?

- О женитьбе.

- Конечно. И вообще, не ты ли первой завела этот разговор?

- Да, но...

- Что, пошутила?

- Нет-нет, просто как-то не верится, что все так просто...

- Слушай, на свете и так слишком мало простых вещей, зачем еще усложнять очевидное? Я знаю точно, что нам обоим этого хочется. Ты все медлишь и не решаешься. Тогда я решил действовать. Ты не против?

- Нет, я не против...

Они чокнулись полными бокалами и выпили все вино до дна. Затем обнялись и поцеловались. Запах ее волос смешался с запахом роз и вина. Ее губы были горячими и влажными.

- А теперь, мадам, ваш муж приглашает вас в постель на брачную ночь...

- Мой муж учтет, что мы провели с ним утомительный предбрачный день?

- Конечно, учтет. Никакого насилия муж не допустит, но разве он не вправе рассчитывать на понимание?

- На понимание он может рассчитывать, и даже на глубокое понимание...

......................................................................................

- Боря, я больше не смогу. Ты прямо как Геракл. Нам же на работу завтра. Утром...Будем как вареные целый день.

- Хорошо, давай отдохнем. А ты что имела в виду, когда о Геракле...

- Ну как что? Все тебе мало, все тебе еще надо!

- При чем тут Геракл?

- Как при чем? Эталон силы, мужской мощи...Подвигов сколько насовершал...

- Сколько?

- Это каждый школьник знает - двенадцать. Ты что, жену экзаменуешь? Думаешь, глупая?

- Знаю, что не глупая, а вот с Гераклом ошибочка у тебя вышла!

- Какая?

- Не двенадцать у него подвигов было, а тринадцать! И этот тринадцатый подвиг несколько сомнительного свойства. Потому о нем не многим известно.

- Расскажи, Боря!

- Геракл сподобился за одну ночь превратить сорок девственниц в женщин! И при этом каждая из них забеременела!

- Шутишь! Не может такое человек!

- Вот и я думаю, а ты меня с Гераклом сравниваешь! Мне до него по всем статьям как до небес, особенно с моей фигурой... Тогда, в древней Греции, это считалось подвигом. Об этом его подвиге как-то не принято у нас говорить - есть риск получить кучу бездарных подражателей. Из всех "Мифов древней Эллады" наши переводчики выбросили описание тринадцатого подвига. Нынче, я думаю, что большим подвигом будет собрать вместе сорок девственниц...

- Что, так плохо дело?

- Плохо или хорошо - не знаю. Просто мораль другая. Люди давно перестали вести себя, как древние греки. Ладно, милая. Время глубокого понимания истекло. Уже третий час. Спи спокойно, жена моя нежная! Дай мне обнять тебя...

...........................................................................

Светлана спала. Ее голова лежала на его руке. Рука затекла и онемела. Борис осторожно стал освобождать ее. Светлана повернулась на спину, проснулась и открыла глаза.

- Который час?

- Через семь минут будильник...

- Ой, как вставать не хочется-а-а...

- Мы неправильно выбрали время для брачной ночи. Надо было в ночь на субботу или воскресенье.

- Да уж. Но это твоя была идея...

- Знаю. Извини!

- Брось, Боря! Это же шутка. Все было чудесно, честное слово!

- Правда? Я рад, хорошая ты моя!

- Борька! Опять?? Всего пять минут до звонка... не успеем...хулиган...разбойник...оптимист ненасытный... Осторожно! Да, так хорошо... не спеши... успеем... ласковый ты мой... О-о-о!... Вместе!...И тебе, тебе тоже...большое... Ну, ты даешь!... Нет, не тяжело... полежи, отдохни, милый.

.................................................................

- Ничего не забыла?

- Забыла! Свидетельство о нашем браке. Самопальное... Первая семейная реликвия.

- Это точно. Храни!

- Боря, меня шатает. Дай мне руку.

- Что, не выспалась? Или устала от ...этого?

- Скорее устала от...этого. Полная дисквалификация... Потеря формы. Да и передозировка. Явная. Но какая-то легкость во мне...Как пьяная. Ты держи меня, Боря! Мне хорошо...

- Первый выход в свет... Смотри, солнце какое! Выше голову, милая! Нас двое, и мы пробьемся!

Сидней - 2001

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я