Владимир Набоков. Подвиг

Текстъ подготовленъ для некоммерческаго распространенiя Сергeемъ Виницкимъ по репринтному изданiю: Ardis, 1974. Орфографiя оригинала (ять Ee, фита Фф, "и" десятеричное Ii), {номера} страницъ. Исходная кодировка KOI8-C (sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/).

В. Сиринъ. Подвигъ

Современныя записки, Парижъ, 1932.

Посвящаю моей женe.

* * *

I.

Эдельвейсъ, дeдъ Мартына, былъ, какъ это ни смeшно, швейцарецъ, — рослый швейцарецъ съ пушистыми усами, воспитывавшiй въ шестидесятыхъ годахъ дeтей петербургскаго помeщика Индрикова и женившiйся на младшей его дочери. Мартынъ сперва полагалъ, что именно въ честь дeда названъ бархатно-бeлый альпiйскiй цвeтокъ, баловень гербарiевъ. Вовсе отказаться отъ этого онъ и позже не могъ. Дeда онъ помнилъ ясно, но только въ одномъ видe, въ одномъ положенiи: старикъ, весь въ бeломъ, толстый, свeтлоусый, въ панамской шляпe, въ пикейномъ жилетe, богатомъ брелоками (изъ которыхъ самый занимательный — кинжалъ съ ноготокъ), сидитъ на скамьe передъ домомъ, въ подвижной тeни липы. На этой скамьe дeдъ и умеръ, держа на ладони любимые золотые часы, съ крышкой какъ золотое зеркальце. Апоплексiя застала его на этомъ своевременномъ жестe, и строка, по семейному преданiю, остановилась вмeстe съ его сердцемъ. Затeмъ дeдушка Эдельвейсъ годами сохранялся въ грузномъ кожаномъ альбомe; въ его время снимали со вкусомъ, съ разстановкой, это была операцiя не шуточная, пацiентъ долженъ былъ замереть надолго, — еще {7} не пришло, вмeстe съ моментальной фотографiей, разрeшенiе на улыбку. Сложностью свeтописи объяснялись увeсистость и крeпость бравыхъ дeдушкиныхъ позъ на блeдноватыхъ, но очень добротныхъ фотографiяхъ, — дeдушка въ молодости, съ ружьемъ, съ убитымъ вальдшнепомъ у ногъ, дeдушка на кобылe Дэзи, дeдушка на полосатой верандовой лавкe, съ черной таксой, не хотeвшей сидeть смирно, а потому получившейся съ тремя хвостами. И только въ тысяча девятьсотъ восемнадцатомъ году дeдушка Эдельвейсъ исчезъ окончательно, ибо сгорeлъ альбомъ, сгорeлъ столъ, гдe альбомъ лежалъ, сгорeла и вся усадьба, которую, по глупости, спалили цeликомъ, вмeсто того, чтобы поживиться обстановкой, мужички изъ ближней деревни.

Отецъ Мартына врачевалъ накожныя болeзни, былъ знаменитъ, — тоже, какъ и дeдъ, бeлъ и тученъ, любилъ въ свободное время удить бычковъ и обладалъ великолeпной коллекцiей кинжаловъ, сабель, а также длинныхъ старинныхъ пистолетовъ, изъ-за которыхъ приверженцы болeе новыхъ системъ чуть его не разстрeляли. Весной восемнадцатаго года онъ отяжелeлъ, распухъ, сталъ задыхаться и умеръ при неясныхъ обстоятельствахъ. Его жена, Софья Дмитрiевна, жила въ то время съ сыномъ подъ Ялтой: городокъ примeрялъ то одну власть, то другую, и все привередничалъ.

Это была розовая, веснущатая, моложавая женщина, съ копной блeдныхъ волосъ, съ приподнятыми бровями, густоватыми у переносицы, но почти незамeтными поближе къ вискамъ, и со щелками въ удлиненныхъ мочкахъ нeжныхъ ушей, которыя прежде она пронимала сережками. {8} Еще недавно она сильно и ловко играла въ теннисъ на площадкe въ паркe, существовавшей съ восьмидесятыхъ годовъ, осенью много каталась на черномъ велосипедe Энфильдъ по аллеямъ, по шумно шуршащимъ коврамъ сухихъ листьевъ, или отмахивала пeшкомъ по упругой обочинe весь длинный, съ дeтства любимый путь между Ольховымъ и Воскресенскимъ, поднимая и опуская, какъ заправскiй ходокъ, конецъ дорогой трости съ коралловымъ набалдашникомъ. Въ Петербургe она слыла англоманкой и славу эту любила, краснорeчиво говорила о бойскаутахъ, о Киплингe, и находила совершенно особое удовольствiе въ частыхъ посeщенiяхъ Дрюса, гдe, уже на лeстницe, передъ большой рекламой (женщина, сочно намыливающая голову мальчишкe), привeтствовалъ васъ замeчательный запахъ мыла, лаванды, съ примeсью еще чего-то, говорившаго о резиновыхъ ваннахъ, футбольныхъ мячахъ и круглыхъ, тяжеленькихъ, туго спеленутыхъ рождественскихъ пуддингахъ. И разумeется, первыя книги Мартына были на англiйскомъ языкe: Софья Дмитрiевна, какъ чумы, боялась "Задушевнаго Слова" и внушила сыну такое отвращенiе къ титулованнымъ смуглянкамъ Чарской, что и впослeдствiи Мартынъ побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя и въ лучшихъ изъ этихъ книгъ безсознательное стремленiе немолодой и, быть можетъ, дебелой дамы нарядиться въ смазливое имя и кошечкой свернуться на канапе. Софья Дмитрiевна не терпeла уменьшительныхъ, слeдила за собой, чтобы ихъ не употреблять, и сердилась, когда мужъ говаривалъ: "У мальчугана опять кашелекъ, посмотримъ, нeтъ ли температурки". Русская же литература для дeтей кишмя кишeла {9} сюсюкающими словами, или же грeшила другимъ — нравоучительствомъ.

Если фамилiя дeда Мартына цвeла въ горахъ, то дeвичья фамилiя бабки, волшебнымъ происхожденiемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бeлкиныхъ, относилась къ русской сказочной фаунe. Дивные звeри рыскали нeкогда по нашей землe. Но русскую сказку Софья Дмитрiевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую пeсню — безсмысленной, русскую загадку — дурацкой и плохо вeрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмeстe съ ея побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дeтствe не узналъ иного, что впослeдствiи сквозь самоцвeтную волну памяти могло бы прибавить къ его жизни еще одно очарованiе, но очарованiй было и такъ вдосталь, и ему не приходилось жалeть, что не Ерусланомъ, а западнымъ братомъ Еруслана, было въ дeтствe разбужено его воображенiе. Да и не все ли равно, откуда приходитъ нeжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится душа, обреченная послe сего никогда не прекращать движенiя.

II.

Надъ маленькой, узкой кроватью, съ бeлыми веревчатыми рeшетками по бокамъ и съ иконкой въ головахъ (въ грубоватой прорeзи фольги — лаково-коричневый святой, а малиновый плюшъ на исподe подъeденъ не то молью, не то самимъ Мартыномъ), висeла на свeтлой стeнe {10} акварельная картина: густой лeсъ и уходящая вглубь витая тропинка. Межъ тeмъ, въ одной изъ англiйскихъ книжонокъ, который мать читывала съ нимъ, — и какъ медленно и таинственно она произносила слова, доходя до конца страницы, какъ таращила глаза, положивъ на нее маленькую бeлую руку въ легкихъ веснушкахъ и спрашивая: "Что же, ты думаешь, случилось дальше?" — былъ разсказъ именно о такой картинe съ тропинкой въ лeсу прямо надъ кроватью мальчика, который однажды, какъ былъ, въ ночной рубашкe, перебрался изъ постели въ картину, на тропинку, уходящую въ лeсъ. Мартына волновала мысль, что мать можетъ замeтить сходство между акварелью на стeнe и картинкой въ книжкe: по его расчету, она, испугавшись, предотвратила бы ночное путешествiе тeмъ, что картину бы убрала, и потому всякiй разъ, когда онъ въ постели молился передъ сномъ (сначала коротенькая молитва по-англiйски — "Iисусе нeжный и кроткiй, услышь маленькаго ребенка", — а затeмъ "Отче Нашъ" по-славянски, при чемъ какого-то Якова мы оставляли должникамъ нашимъ), быстро лепеча и стараясь колeнями встать на подушку, — что мать считала недопустимымъ по соображенiямъ аскетическаго порядка, — Мартынъ молился о томъ, чтобы она не замeтила соблазнительной тропинки какъ разъ надъ нимъ. Вспоминая въ юности то время, онъ спрашивалъ себя, не случилось ли и впрямь такъ, что съ изголовья кровати онъ однажды прыгнулъ въ картину, и не было ли это началомъ того счастливаго и мучительнаго путешествiя, которымъ обернулась вся его жизнь. Онъ какъ будто помнилъ холодокъ земли, зеленыя сумерки лeса, излуки тропинки, пересeченной {11} тамъ и сямъ горбатымъ корнемъ, мельканiе стволовъ, мимо которыхъ онъ босикомъ бeжалъ, и странный темный воздухъ, полный сказочныхъ возможностей.

Бабушка Эдельвейсъ, рожденная Индрикова, ревностно занимаясь акварелью во дни молодости, врядъ ли предвидeла, когда мeшала на фарфоровой палитрe синенькую краску съ желтенькой, что въ этой рождающейся зелени будетъ когда-нибудь плутать ея внукъ. Волненiе, которое Мартынъ узналъ, и которое съ той поры, въ различныхъ проявленiяхъ и сочетанiяхъ, всегда уже сопутствовало его жизни, было какъ разъ тeмъ чувствомъ, которое мать и хотeла въ немъ развить, — хотя сама бы затруднилась подыскать этому чувству названiе, — знала только, что нужно каждый вечеръ питать Мартына тeмъ, чeмъ ее самое питала когда-то покойная гувернантка, старая, мудрая госпожа Брукъ, сынъ которой собиралъ орхидеи на Борнео, леталъ на аэростатe надъ Сахарой, а погибъ отъ взрыва котла въ турецкой банe. Она читала, и Мартынъ слушалъ, стоя въ креслe на колeняхъ и облокотясь на столъ, и было очень трудно кончить, увести его спать, онъ все просилъ еще и еще. Иногда она носила его по лeстницe въ спальню на спинe, и это называлось "дровосeкъ". Передъ сномъ онъ получалъ изъ жестяной коробки, оклееной голубой бумагой, англiйскiй бисквитъ. Сверху были замeчательные сорта съ сахарными нашлепками, поглубже — печенья имбирныя, кокосовыя, а въ грустный вечеръ, когда онъ доходилъ до дна, приходилось довольствоваться третьеклассной породой, — простой и прeсной.

И все шло Мартыну въ прокъ, — и хрустящее англiйское печенье, и приключенiя Артуровыхъ рыцарей, — та {12} сладкая минута, когда юноша, племянникъ, быть можетъ, сэра Тристрама, въ первый разъ надeваетъ по частямъ блестящiя выпуклыя латы и eдетъ на свой первый поединокъ; и какiе-то далекiе, круглые острова, на которые смотритъ съ берега дeвушка въ развeвающихся одеждахъ, держащая на кисти сокола въ клобучкe; и Синдбадъ, въ красномъ платкe, съ золотымъ кольцомъ въ ухe; и морской змiй, зелеными шинами торчащiй изъ воды до самаго горизонта; и ребенокъ, нашедшiй мeсто, гдe конецъ радуги уткнулся въ землю; — и, какъ отголосокъ всего этого, какъ чeмъ то родственный образъ, — чудесная модель длиннаго фанерно-коричневаго вагона въ окнe общества спальныхъ вагоновъ и великихъ международныхъ экспрессовъ, — на Невскомъ проспектe, въ тусклый морозный день съ легкой заметью, когда приходится носить черные вязаные рейтузы поверхъ чулокъ и штанишекъ.

III.

Она любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипоты, — и, когда она съ нимъ, послe размолвки съ мужемъ, поселилась отдeльно, и Мартынъ по воскресеньямъ посeщалъ квартиру отца, гдe подолгу возился съ пистолетами и кинжалами, межъ тeмъ какъ отецъ спокойно читалъ газету и, не поднимая головы, изрeдка отвeчалъ "да, заряженный" или "да, отравленный", Софья Дмитрiевна едва могла усидeть дома, мучась вздорной мыслью, что ея лeнивый мужъ нeтъ-нeтъ да и предприметъ что-нибудь, — удержитъ сына при себe. Мартынъ {13} же былъ съ отцомъ очень ласковъ и учтивъ, стараясь по возможности смягчить наказанiе, ибо считалъ, что отецъ удаленъ изъ дому за провинность, за то, что какъ-то, на дачe, лeтнимъ вечеромъ, сдeлалъ нeчто такое съ роялемъ, отчего тотъ издалъ совершенно потрясающiй звукъ, словно ему наступили на хвостъ, — и на другой день отецъ уeхалъ въ Петербургъ и больше не возвращался. Это было какъ разъ въ годъ, когда убили въ сараe австрiйскаго герцога, — Мартынъ очень живо представилъ себe этотъ сарай, съ хомутами по стeнe, и герцога въ шляпe съ плюмажемъ, отражающаго шпагой человeкъ пять заговорщиковъ въ черныхъ плащахъ, и огорчился, когда выяснилась ошибка. Ударъ по клавишамъ произошелъ безъ него, — онъ въ комнатe рядомъ чистилъ зубы густо-пeнящейся, сладкой на вкусъ пастой, которая была особенно привлекательна слeдующей надписью по-англiйски: "Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку", — и дeйствительно отверстiе было щелью, такъ что выжимаемая паста ложилась на щетку не червячкомъ, а ленточкой.

Послeднiй разговоръ съ мужемъ Софья Дмитрiевна вспомнила полностью, со всeми подробностями и оттeнками, въ тотъ день, когда пришло въ Ялту извeстiе о его смерти. Мужъ сидeлъ у плетенаго столика, осматривалъ кончики короткихъ, растопыренныхъ пальцевъ, и она ему говорила, что такъ нельзя дальше, что они давно чужiе другъ другу, что она готова хоть завтра забрать сына и уeхать. Мужъ лeниво улыбался и хрипловатымъ, тихимъ голосомъ отвeчалъ, что она права, увы, права, и говорилъ, что онъ уeдетъ отсюда самъ, да и въ городe сниметъ отдeльную квартиру. Его тихiй {14} голосъ, мирная полнота, а пуще всего — пилочка, которой онъ во всякое время терзалъ мягкiе ногти, выводили ее изъ себя, — и ей казалось, что есть чудовищное въ томъ спокойствiи, съ которымъ они оба разсуждаютъ о разлукe, хотя бурныя рeчи и слезы были бы, конечно, еще ужаснeе. Погодя онъ поднялся и, пиля ногти, принялся ходить взадъ и впередъ по комнатe, и съ мягкой улыбкой говорилъ о житейскихъ мелочахъ будущей розной жизни (нелeпую роль играла при этомъ карета), — и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, проходя мимо открытаго рояля, двинулъ со всей силы сжатымъ кулакомъ по клавишамъ, и это было, словно въ раскрывшуюся на мигъ дверь ворвался нестройный вопль; послe чего онъ прежнимъ тихимъ голосомъ продолжалъ прерванную фразу, а проходя опять мимо рояля, осторожно его прикрылъ.

Смерть отца, котораго онъ любилъ мало, потрясла Мартына именно потому, что онъ не любилъ его какъ слeдуетъ, а кромe того онъ не могъ отдeлаться отъ мысли, что отецъ умеръ въ немилости. Тогда-то Мартынъ впервые понялъ, что человeческая жизнь идетъ излучинами, и что вотъ, первый плесъ пройденъ, и что жизнь повернулась въ ту минуту, когда мать позвала его изъ кипарисовой аллеи на веранду и сказала страннымъ голосомъ: "Я получила письмо отъ Зиланова", — а потомъ продолжала по-англiйски: "Я хочу, чтобъ ты былъ храбрымъ, очень храбрымъ, это о твоемъ отцe, его больше нeтъ". Мартынъ поблeднeлъ и растерянно улыбнулся, а затeмъ долго блуждалъ по Воронцовскому парку, повторяя изрeдка дeтское прозванiе, которое когда-то далъ отцу, и стараясь представить себe, — и съ какой-то теплой и томной убeдительностью {15} себe представляя, — что отецъ его рядомъ, спереди, позади, вотъ за этимъ кедромъ, вонъ на томъ покатомъ лугу, близко, далеко, повсюду.

Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой жужжали мясныя мухи. Въ бассейнe плавалъ злой черный лебедь, поводя пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетeли лепестки и лежали, блeдные, на темной землe мокрой дорожки, напоминая миндали въ пряникe. Невдалекe отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна единственная березка съ тeмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои ласточковые хвосты. Сверкающiй воздухъ, тeни кипарисовъ, — старыхъ, съ рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, — зеркально-черная вода бассейна, гдe вокругъ лебедя расходились круги, сiяющая синева, гдe вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, — все было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ распредeленiи этихъ тeней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ.

"Если бы тебe было не пятнадцать, а двадцать лeтъ, — вечеромъ того дня говорила Софья Дмитрiевна, — если бы гимназiю ты уже кончилъ, и если бъ меня уже не было на свeтe, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы обязанъ..." Она задумалась посреди словъ, представивъ себe какую-то степь, какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ Мартына. Но онъ, слава {16} Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкe, подъ гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свeтлыми, незагорeвшими лучиками у глазъ. "А eхать въ Петербургъ... — вопросительно произнесла она, и на неизвeстной станцiи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы... "Вeроятно это все когда-нибудь кончится, — сказала она, спустя минуту. — Пока же надо придумать что-нибудь". "Я пойду выкупаюсь, — примирительно вставилъ Мартынъ. — Тамъ Коля, Лида, всe". "Конечно, пойди, — сказала Софья Дмитрiевна. — Въ общемъ революцiя пройдетъ, и будетъ странно вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназiи какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освeщено, правда?"

Ночью оба, и мать и сынъ, не могли уснуть и думали о смерти. Софья Дмитрiевна, стараясь думать тихо, то-есть не всхлипывать и не вздыхать (дверь въ комнату сына была полуоткрыта), опять вспоминала, подробно и щепетильно, все то, что привело къ разрыву съ мужемъ, и, провeряя каждое мгновенiе, она ясно видeла, что тогда-то и тогда-то нельзя было ей поступить иначе, и все-таки таилась гдe-то ошибка, и все-таки, если бы они не разстались, онъ не умеръ бы такъ, одинъ, въ пустой комнатe, задыхающiйся, безпомощный, вспоминающiй, быть можетъ, послeднiй годъ ихъ счастья (не ахти какого счастья) и послeднюю заграничную поeздку, Бiаррицъ, прогулку на Круа-де-Мугеръ, галлерейки Байонны. Была нeкая сила, въ которую она крeпко вeрила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда невидeннаго человeка его домъ, его вещи, его теплица и пасeка, далекiй голосъ его, случайно услышанный ночью въ полe. Она стeснялась эту силу назвать {17} именемъ Божiимъ, какъ есть Петры и Иваны, которые не могутъ безъ чувства фальши произнести Петя, Ваня, межъ тeмъ, какъ есть другiе, которые, передавая вамъ длинный разговоръ, разъ двадцать просмакуютъ свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище. Эта сила не вязалась съ церковью, никакихъ грeховъ не отпускала и не карала, — но просто было иногда стыдно передъ деревомъ, облакомъ, собакой, стыдно передъ воздухомъ, такъ же бережно и свято несущимъ дурное слово, какъ и доброе. И теперь, думая о непрiятномъ, нелюбимомъ мужe и о его смерти, Софья Дмитрiевна, хотя и повторяла слова молитвъ, родныхъ ей съ дeтства, на самомъ же дeлe напрягала всe силы, чтобы, подкрeпившись двумя-тремя хорошими воспоминанiями, — сквозь туманъ, сквозь больше пространства, сквозь все то, что непонятно, — поцeловать мужа въ лобъ. Съ Мартыномъ она никогда прямо не говорила о вещахъ этого порядка, но всегда чувствовала, что все другое, о чемъ они говорятъ, создаетъ для Мартына, черезъ ея голосъ и любовь, такое же ощущенiе Бога, какъ то, что живетъ въ ней самой. Мартынъ, лежавшiй въ сосeдней комнатe и нарочито храпeвшiй, чтобы мать не думала, что онъ бодрствуетъ, тоже мучительно вспоминалъ, тоже пытался осмыслить смерть и уловить въ темной комнатe посмертную нeжность. Онъ думалъ объ отцe всей силой души, производилъ даже нeкоторые опыты, говорилъ себe: если вотъ сейчасъ скрипнетъ половица, или что-то стукнетъ, значитъ, онъ меня слышитъ и отвeчаетъ... Дeлалось страшно ждать стука, было душно и тягостно, шумeло море, тонко пeли комары. А то вдругъ онъ съ совершенной ясностью видeлъ полное лицо отца, {18} его пенснэ, свeтлые волосы бобрикомъ, круглый родимый прыщъ у ноздри и блестящее, изъ двухъ золотыхъ змeекъ, кольцо вокругъ узла галстука, — а когда онъ, наконецъ, уснулъ, то увидeлъ, что сидитъ въ классe, не знаетъ урока, и Лида, почесывая ногу, говоритъ ему, что грузины не eдятъ мороженнаго.

IV.

Ни Лидe, ни ея брату онъ не сообщилъ о смерти отца, — потому не сообщилъ, что врядъ ли бы удалось выговорить это естественно, а сказать съ чувствомъ было бы непристойно. Сызмала мать учила его, что выражать вслухъ на людяхъ глубокое переживанiе, которое тотчасъ на вольномъ воздухe вывeтривается, линяетъ и страннымъ образомъ дeлается схожимъ съ подобнымъ же переживанiемъ другого, — не только вульгарно, но и грeхъ противъ чувства. Она не терпeла надгробныхъ лентъ съ серебряными посвященiями "Юному Герою" или "Нашей Незабвенной Дочуркe" и порицала тeхъ чинныхъ, но чувствительныхъ людей, которые, потерявъ близкаго, считаютъ возможнымъ публично исходить слезами, однако въ другое время, въ день удачъ, распираемые счастьемъ, никогда не позволять себe расхохотаться въ лицо прохожимъ. Однажды, когда Мартыну было лeтъ восемь, онъ попытался наголо остричь мохнатую дворовую собачку и нечаянно порeзалъ ей ухо. Стeсняясь почему-то объяснить, что онъ, отхвативъ лишнiя лохмы, собирался выкрасить ее подъ тигра, Мартынъ встрeтилъ негодованiе {19} матери стоическимъ молчанiемъ. Она велeла ему спустить штаны и лечь ничкомъ. Въ полномъ молчанiи онъ сдeлалъ это, и въ полномъ же молчанiи она его отстегала желтымъ стекомъ изъ бычьей жилы; послe чего онъ подтянулъ штаны, и она помогла ему пристегнуть ихъ къ лифчику, такъ какъ онъ это дeлалъ криво. Мартынъ ушелъ въ паркъ и только тамъ далъ себe волю, тихо извылъ душу, заeдая слезы черникой, а Софья Дмитрiевна тeмъ временемъ разливалась у себя въ спальнe и вечеромъ едва не заплакала вновь, когда Мартынъ, очень веселый и пухлый, сидeлъ въ ваннe, подталкивая целлулоидоваго лебедя, а потомъ всталъ, чтобы дать себe намылить спину, и она увидeла на нeжныхъ частяхъ ярко-розовыя полосы. Экзекуцiя такого рода произведена была всего разъ, и конечно Софья Дмитрiевна никогда не замахивалась на него по всякому пустяковому поводу, какъ это дeлаютъ француженки и нeмки.

Рано научившись сдерживать слезы и не показывать чувствъ, Мартынъ въ гимназiи поражалъ учителей своей безчувственностью. Самъ же онъ вскорe открылъ въ себe черту, которую слeдовало особенно ревниво скрывать, и въ пятнадцать лeтъ, въ Крыму, это служило причиной нeкотораго мученiя. Мартынъ замeтилъ, что иногда онъ такъ боится показаться немужественнымъ, прослыть трусомъ, что съ нимъ происходитъ какъ разъ то, что произошло бы съ трусомъ, кровь отливаетъ отъ лица, въ ногахъ дрожь, туго бьется сердце. Признавшись себe, что подлиннаго, врожденнаго хладнокровiя у него нeтъ, онъ все же твердо рeшилъ всегда поступать такъ, какъ поступилъ бы на его мeстe человeкъ отважный. При этомъ {20} самолюбiе было у него развито чрезвычайно. Коля, Лидинъ братъ, былъ однихъ съ нимъ лeтъ, но худосоченъ и малъ ростомъ. Мартынъ чувствовалъ, что, безъ особаго труда, положилъ бы его на лопатки. Однако, его такъ нервила возможность случайнаго пораженiя, и съ такой отвратительной яркостью онъ его себe представлялъ, что ни разу не попробовалъ вступить съ Колей, съ однолeткомъ, въ борьбу, но зато охотно принималъ вызовъ Владимiра Иваныча, двадцатилeтняго корнета съ мускулами, какъ булыжники, черезъ полгода убитаго подъ Мелитополемъ, который жестоко мялъ его, ломалъ и послe изнурительной возни придавливалъ его наконецъ, краснаго и осклабленнаго, къ травe. А то случилось разъ, что Мартынъ возвращался домой изъ Адреиза, гдe жила Лидина семья, ночью, лeтней крымской ночью, мeстами изсиня-черной отъ кипарисовъ, мeстами же блeдной, какъ мeлъ, отъ неживой бeлизны татарскихъ стeнъ противъ луны, и вдругъ на поворотe узкой кремнистой дороги, ведшей на шоссе, выросла передъ нимъ фигура человeка, и густой голосъ спросилъ: "Кто идетъ?" Мартынъ съ досадой отмeтилъ, что сердце забилось часто. "Э, да это — Умерахметъ", — грозно сказалъ человeкъ и слегка придвинулся сквозь рваную черную тeнь, скользнувшую по его лицу. "Нeтъ, — сказалъ Мартынъ. — Пропустите, пожалуйста." "А я говорю, что Умерахметъ", — тихо, но еще грознeе, повторилъ тотъ, и тутъ Мартынъ замeтилъ при вспышкe луны, что у него въ рукe крупный револьверъ. "А ну-ка, становись къ стeнкe", — проговорилъ человeкъ, смeнивъ угрозу на примирительную дeловитость. Блeдную руку съ чернымъ револьверомъ поглотила набeжавшая тeнь, {21} но точка блеска осталась на томъ же мeстe. Мартыну представлялись двe возможности, — первая: добиться разъясненiя, вторая: шарахнуться въ темноту и бeжать. "Мнe кажется, вы меня принимаете за другого", — неловко выговорилъ онъ и назвалъ себя. "Къ стeнкe, къ стeнкe", — дискантомъ крикнулъ человeкъ. "Тутъ никакой стeнки нeтъ", — сказалъ Мартынъ. "Я подожду, пока будетъ", — загадочно замeтилъ человeкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присeлъ, — въ темнотe было не разглядeть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы легкiй зудъ по всей лeвой сторонe груди, куда должно быть мeтилъ невидимый теперь стволъ. "Если двинешься, убью", — совсeмъ тихо сказалъ человeкъ и еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно пытаясь придумать, что сдeлалъ бы на его мeстe безоружный смeльчакъ, ничего не придумалъ и вдругъ спросилъ: "Не хотите ли папиросу, у меня есть?" Онъ не зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что его предложенiе осталось безъ отвeта. И тогда Мартынъ рeшилъ, что единственное, чeмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на человeка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ пикникe, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ ногахъ, представилъ себe, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь, можетъ быть дeлаетъ кое-какiя приготовленiя ко встрeчe, и почувствовалъ къ нему странную непрiязнь, за которую впослeдствiи долго себя корилъ. Шумeло и черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ подгоняли {22} другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотe... Мартынъ замeтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послeднiй разъ назвавъ себя трусомъ, рeзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о ногу человeка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человeкъ сидeлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ.

Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый глицинiями балконъ, Мартынъ пожалeлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна: отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой недоволенъ, оказавшись, по собственному мнeнiю, несовсeмъ на высотe при встрeчe съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогe своей мечты онъ, въ баутe и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность свою капитаномъ на пиратскомъ корветe, онъ, стоя спиной къ гротмачтe, одинъ отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать Ливингстона, и, найдя его наконецъ — въ дикомъ лeсу, въ безымянной области, — онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ бeжалъ съ каторги черезъ тропическiя топи, онъ шелъ къ полюсу мимо удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конe, съ шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелeпое и довольно плоское ночное происшествiе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ въ мечтахъ, сколь {23} похожъ безсвязный сонъ на цeльную и полновeсную дeйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видeнный сонъ, мы невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его хотя бы до уровня нелeпости реальной, возможной, точно также Мартынъ, репетируя разсказъ о ночной встрeчe (который, однако, оглашать онъ не собирался), дeлалъ встрeчнаго болeе трезвымъ, револьверъ его болeе дeйственнымъ и собственныя слова — болeе остроумными.

V.

И въ слeдующiе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникe мелкiе морскiе курьезы (круглый камушекъ въ цвeтномъ пояскe, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову, отшлифованные моремъ блeдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшiе ему раннее дeтство, пляжъ въ Бiаррицe), Мартынъ дивился ночному происшествiю, сомнeвался, было ли оно, и все прочнeе продвигалъ его въ ту область, гдe пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью все, что онъ выбиралъ изъ мiра на потребу души. Наростала, закипала пeной и кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбeгая по галькe, и, неудержавшись, соскальзывала назадъ при глухомъ бормотанiи разбуженныхъ камушковъ, и не успeвала втянуться, какъ уже новая, съ тeмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ, опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предeла, положеннаго {24} ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди, поднимая вразъ переднiя лапы, прыгалъ по водe и напряженно пускался вплавь. Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тeмъ въ полной сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, — купавшаяся только по утрамъ, спозаранку, вмeстe съ матерью и Софьей Дмитрiевной, — отходила налeво, къ скаламъ (прозваннымъ ею "Айвазовскими"), пока купались мальчики. Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послeднее лeто на сeверe. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ, — и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь въ пустомъ, бурномъ морe, послe крушенiя корабля, — ни зги не видать, и онъ одинъ, поддерживающiй надъ водой креолку, съ которой наканунe танцевалъ танго на палубe. Послe купанiя было удивительно прiятно нагишомъ лечь на раскаленные камни. А смотрeть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора, прожившiй всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и дивно-синее, въ ослeпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нeчто должное, обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ.

Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и большая нелeпая дача со многими {25} лeсенками, переходами, галлереями, такъ забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ этажe находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты вдругъ оказывался не въ мезонинe, а на террасe сада, — уже была пронизана желтымъ керосиновымъ свeтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу заваливался спать; Мартынъ сидeлъ въ темнотe на нижнихъ ступенькахъ и, поeдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освeщеннымъ голосамъ, къ хохоту Владимiра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнe, къ спору между ея отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало много — смeшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническiе пожилые сосeди, уходившiе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествiи красныхъ. Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кeмъ друженъ, но хлeбосольство Лидиной матери, непримeтной женщины въ горжеткe и въ очкахъ, не знало предeла. Такъ появился однажды и Аркадiй Петровичъ Зарянскiй, долговязый, мертвенно-блeдный человeкъ, имeвшiй какое-то смутное отношенiе къ сценe, одинъ изъ тeхъ несуразныхъ людей, которые разъeзжаютъ по фронтамъ съ мелодекламацiей, устраиваютъ спектакли наканунe разгрома городка, бeгутъ покупать погоны и никакъ не могутъ добeжать, и возвращаются, радостно запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послeдняго дeйствiя "Мечты Любви". Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но повернувшись прямо, оказывался менeе благообразнымъ: подъ {26} болотцами глазъ набухали мeшечки, и не хватало одного рeзца. Человeкъ же онъ былъ мягкiй, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всe выходили гулять, пeлъ бархатнымъ баритономъ "Ты помнишь ли — у моря мы сидeли..." или разсказывалъ въ темнотe армянскiй анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотe смeялся. Въ первый разъ встрeтивъ его, Мартынъ съ изумленiемъ и даже съ нeкоторымъ ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стeнкe, но Зарянскiй повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто такой Умерахметъ. — Пьяницей былъ Аркадiй Петровичъ отмeннымъ и бушевалъ во хмелю, — но револьверъ, который однажды снова возникъ, — во время пикника на Яйлe, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свeтомъ и мускатъ-люнелемъ, — оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскiй еще долго вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидeла близко къ костру и, подперевъ ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами, глядeла на вырывавшiяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и, взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ ногами была широкая темная бездна, а за ней — какъ будто близкое, какъ будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединe, лунной стезей, суживающейся къ горизонту. Слeва, во мракe, въ таинственной глубинe, дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то видeлъ поодаль огненное безпокойное гнeздо костра, силуэты людей вокругъ, чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали {27} кузнечики, по временамъ несло сладкой хвойной гарью, — и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ, огромное, всепоглощающее, сизое отъ звeздъ небо было головокружительно, и Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дeтствe — невыносимый подъемъ всeхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное, присутствiе такого, для чего только и стоитъ жить.

VI.

Эта искристая стезя въ морe такъ же заманивала, какъ нeкогда тропинка въ написанномъ лeсу, — а собранные въ кучу огни Ялты среди широкой черноты невeдомаго состава и свойства напоминали опять же кое-что, видeнное въ дeтствe: девятилeтнiй Мартынъ, въ одной рубашкe, съ похолодeвшими пятками, стоялъ на колeнкахъ у вагоннаго окна; южный экспрессъ шелъ по Францiи. Софья Дмитрiевна, уложивъ сына, сидeла съ мужемъ въ вагонe-ресторанe, горничная мертвымъ сномъ спала на верхней койкe; въ узкомъ отдeленiи было темно, только просвeчивалъ синiй задвижной колпакъ лампы; качалась его кисть, потрескивало въ стeнкахъ. Выйдя изъ подъ простыни, добравшись по одeялу до окна, наполовину срeзаннаго концомъ верхней койки, и поднявъ кожаную сторку, — для чего пришлось отстегнуть ее съ кнопки, а тогда она гладко поeхала вверхъ, — Мартынъ зябъ, ощущалъ ломоту въ колeнкахъ, но не могъ оторваться отъ окна, за которымъ косогорами бeжала ночь. И тогда-то онъ вдругъ увидeлъ то, что теперь вспомнилъ на Яйлe, {28} — горсть огней вдалекe, въ подолe мрака, между двухъ черныхъ холмовъ: огни то скрывались, то показывались опять, и потомъ заиграли совсeмъ въ другой сторонe, и вдругъ исчезли, словно ихъ кто-то накрылъ чернымъ платкомъ. Вскорe поeздъ затормозилъ и остановился во мракe. Стали доноситься странно безплотные вагонные звуки, чей-то бубнящiй голосъ, чей-то кашель, потомъ прошелъ по коридору голосъ матери, и, сообразивъ, что родители возвращаются изъ вагона-ресторана и по дорогe въ смежное отдeленiе могутъ къ нему заглянуть, Мартынъ проворно метнулся въ постель. Погодя поeздъ двинулся, но вскорe сталъ окончательно, издавъ длинный, тихо свистящiй вздохъ облегченiя, при чемъ по темному купэ медленно прошли блeдныя полосы свeта. Мартынъ снова поползъ къ стеклу, и былъ за окномъ освeщенный дебаркадеръ, и съ глухимъ стукомъ человeкъ катилъ мимо желeзную тачку, а на ней былъ ящикъ съ таинственной надписью "Fragile". Мошки и одна большущая бабочка кружились вокругъ газоваго фонаря; смутно шаркали по платформe, переговариваясь на ходу о неизвeстномъ, какiе-то люди; и затeмъ поeздъ лязгнулъ буферами и поплылъ, — прошли и ушли фонари, появился и тоже прошелъ ярко озаренный снутри стеклянный домикъ съ рядомъ рычаговъ, — качнуло, поeздъ перебралъ рельсы, и все потемнeло за окномъ, — опять бeгущая ночь. И снова, откуда ни возьмись, уже не между двухъ холмовъ, а какъ-то гораздо ближе и осязательнeе, повысыпали знакомые огни, и паровозъ такъ томительно, такъ заунывно свистнулъ, что казалось, и ему жаль разстаться съ ними. Тутъ сильно хлопнуло что-то, и проскочилъ встрeчный поeздъ, проскочилъ, {29} и какъ будто его и не было вовсе, — опять бeжала волнистая чернота, и медленно рeдeли неуловимые огни.

Когда они навсегда закатились, Мартынъ укрeпилъ сторку и легъ, а проснулся очень рано, и ему показалось, что поeздъ идетъ плавнeе, развязнeе, словно приноровился къ быстрому бeгу. И когда онъ сторку отстегнулъ, то почувствовалъ мгновенное головокруженiе, ибо въ другую сторону, чeмъ наканунe, бeжала земля, и раннiй пепельно-блeдный свeтъ яснаго неба тоже былъ неожиданный, и совершенно были вновe террасы оливъ по склонамъ.

Со станцiи поeхали въ Бiаррицъ въ наемномъ ландо, пыльной дорогой, окаймленной пыльной ежевикой, и, такъ какъ ежевику Мартынъ видeлъ впервые, а станцiя почему-то звалась Негритянкой, онъ былъ полонъ вопросовъ. Въ пятнадцать лeтъ онъ сравнивалъ крымское море съ моремъ въ Бiаррицe: да, бискайскiя волны были выше, прибой сильнeе, — и толстый беньеръ-баскъ въ черномъ, всегда мокромъ трико ("гибельная профессiя", — говорилъ отецъ) бралъ Мартына за руку, велъ его въ мелкую воду, затeмъ оба поворачивались спиной къ прибою, и съ грохотомъ налетала сзади огромная волна, потопляя и опрокидывая весь мiръ. На первой, зеркальной полосъ пляжа буролицая женщина съ сeдыми завитками на подбородкe встрeчала выкупавшихся, накидывала имъ на плечи мохнатыя простыни, а дальше, въ пахнувшей смолой кабинкe, служитель помогалъ сдернуть липкiй костюмъ и приносилъ шайку горячей воды, почти кипятка, куда полагалось погрузить ноги. Затeмъ, одeвшись, сидeли на {30} пляжe, — мать въ большой бeлой шляпe, подъ бeлымъ наряднымъ зонтикомъ, отецъ тоже подъ зонтикомъ, но мужскимъ, изабелловаго цвeта; Мартынъ же, въ завороченныхъ до паха штанишкахъ, полосатой фуфайкe и загорeлой соломенной шляпe съ англiйской надписью на лентe вокругъ тульи (Его Величества "Непобeдимый"), строилъ изъ песка крeпость, окруженную рвами. Проходилъ вафельникъ въ беретe, со скрежетомъ вертeлъ рукояткой краснаго жестяного боченка съ товаромъ, и большiе, гнутые куски вафли, смeшанные съ летучимъ пескомъ и морской солью, остались однимъ изъ живeйшихъ воспоминанiй той поры. А за пляжемъ, на каменной променадe, заливаемой въ непогоду волной, бойкая, немолодая, нарумяненная цвeточница продeвала гвоздику въ петлицу отцовскаго бeлаго пиджака, и отецъ при этомъ смeшно и добродушно смотрeлъ на процедуру продeванiя, выпятивъ нижнюю губу и прижавъ наморщенный подбородокъ къ отвороту. Было жалко покинуть въ концe сентября веселое море и бeлую виллу съ корявой смоковницей въ саду, все нехотeвшей дать хоть одинъ зрeлый плодъ. На обратномъ пути остановились мeсяца на полтора въ Берлинe, гдe по асфальтовымъ мостовымъ съ трескомъ прокатывали мальчишки на роликахъ, — а иногда даже взрослый съ портфелемъ подмышкой. И были изумительные игрушечные магазины (локомотивы, туннели, вiадуки), и теннисъ за городомъ, на Курфюрстендамe, и звeздная ночь Винтергартена, и поeздка въ сосновые лeса Шарлоттенбурга свeжимъ и яснымъ днемъ въ бeломъ электрическомъ таксомоторe. На границe Мартынъ спохватился, что забылъ въ вагонe вставочку со стеклышкомъ, {31} въ которомъ, ежели приложить глазъ, вспыхивалъ перламутрово-синiй пейзажъ, а во время обeда на вокзалe (рябчики съ брусникой) проводникъ ее принесъ, и отецъ далъ ему рубль. Въ Вержболовe было снeжно, морозно, на тендерe вздымалась цeлая гора дровъ, багровый русскiй паровозъ былъ снабженъ расчистнымъ вeеромъ, обильный бeлый паръ, клубясь, выливался изъ огромной трубы съ широкимъ разваломъ. Нордъ-Экспрессъ, обрусeвъ въ Вержболовe, сохранилъ коричневую облицовку, но сталъ по новому степеннымъ, широкобокимъ, жарко отопленнымъ, и не сразу давалъ полный ходъ, а долго раскачивался послe остановки. Въ голубомъ коридорe было очень прiятно примоститься на откидномъ сидeнiи у окна, и мимоходомъ погладилъ Мартына по головe толстый зобатый проводникъ въ шоколадномъ мундирe. За окномъ тянулись бeлыя поля, кое-гдe надъ снeгомъ торчали ветлы; у шлагбаума стояла женщина въ валенкахъ, съ зеленымъ флагомъ въ рукe; мужикъ, соскочивъ съ дровней, закрывалъ рукавицами глаза пятившейся лошаденкe. А ночью было нeчто особенное: мимо чернаго зеркальнаго стекла пролетали тысячи искръ огненнымъ стрeльчатымъ росчеркомъ.

VII.

Вотъ съ того года Мартынъ страстно полюбилъ поeзда, путешествiя, дальнiе огни и раздирающiе вопли паровозовъ въ темнотe ночи, и яркiе паноптикумы мгновенныхъ полустанковъ, съ людьми, которыхъ не увидишь {32} больше никогда. Медленный отвалъ, скрежетъ рулевой цeпи, нутряная дрожь канадскаго грузового парохода, на которомъ онъ съ матерью весной девятнадцатаго года покинулъ Крымъ, ненастное море и косо хлещущiй дождь — не столь располагали къ дорожному волненiю, какъ экспрессъ, и только очень постепенно Мартынъ проникся этимъ новымъ очарованiемъ. Въ макинтошe, въ черно-бeломъ шарфe вокругъ шеи, всюду сопровождаемая, пока его не одолeло море, блeднымъ мужемъ, растрепанная молодая дама, дуя на волосы, щекотавшiе ей лицо, расхаживала по палубe, и въ ея фигурe, въ летающемъ шарфe, Мартынъ почуялъ все то драгоцeнное, дорожное, чeмъ нeкогда его плeняли клeтчатая кепка и замшевыя перчатки, надeваемыя отцомъ въ вагонe, или крокодиловой кожи сумка на ремешкe черезъ плечо у дeвочки-француженки, съ которой было такъ весело рыскать по длинному коридору экспресса, вправленному въ летучiй ландшафтъ. Одна только эта молодая дама выглядeла примeрной путешественницей, — не то, что остальные люди, которыхъ согласился взять на бортъ, чтобы не возвращаться порожнякомъ, капитанъ этого легкомысленно зафрахтованнаго судна, не нашедшаго въ одичаломъ Крыму товара. Несмотря на обилiе багажа, безобразнаго, спeшно собраннаго, съ веревками вмeсто ремней, было почему-то впечатлeнiе, что всe эти люди уeзжаютъ налегкe, случайно; формула дальнихъ странствiй не могла вмeститъ ихъ растерянность и унынiе, — они словно бeжали отъ смертельной опасности. Мартына какъ-то мало тревожило, что оно такъ и есть, что вонъ тотъ спекулянтъ съ пепельнымъ лицомъ и съ каратами въ натeльномъ поясe, останься {33} онъ на берегу, былъ бы и впрямь убитъ первымъ же красноармейцемъ, лакомымъ до алмазныхъ потроховъ. И берегъ Россiи, отступившiй въ дождевую муть, такъ сдержанно, такъ просто, безъ единаго знака, который бы намекалъ на сверхъестественную продолжительность разлуки, Мартынъ проводилъ почти равнодушнымъ взглядомъ, и, только когда все исчезло въ туманe, онъ вдругъ съ жадностью вспомнилъ Адреизъ, кипарисы, добродушный домъ, жители котораго отвeчали на удивленные вопросы неусидчивыхъ сосeдей: "Да гдe жъ намъ жить, какъ не въ Крыму?" И воспоминанiе о Лидe окрашено было иначе, чeмъ тогдашнiя, дeйствительныя ихъ отношенiя: онъ вспоминалъ, какъ однажды, когда она жаловалась на комариный укусъ и чесала покраснeвшее сквозь загаръ мeсто на икрe, онъ хотeлъ показать ей, какъ нужно сдeлать ногтемъ крестъ на вздутiи отъ укуса, а она его ударила по кисти, ни съ того, ни съ сего. И прощальное посeщенiе онъ вспомнилъ, — когда они оба не знали, о чемъ говорить, и почему-то все говорили о Колe, ушедшемъ въ Ялту за покупками, и какое это было облегченiе, когда онъ наконецъ пришелъ. Длинное, нeжное лицо Лиды, въ которомъ было что-то ланье, теперь являлось Мартыну съ нeкоторой назойливостью. И, лежа на кушеткe подъ тикающими часами въ каютe капитана, съ которымъ онъ очень подружился, или въ благоговeйномъ молчанiи раздeляя вахту перваго помощника, оспой выщербленнаго канадца, говорившаго рeдко и съ особеннымъ жеваннымъ произношенiемъ, но обдавшаго сердце Мартына таинственнымъ холодкомъ, когда онъ однажды ему сообщилъ, что старые моряки на покоe все равно никогда не садятся, {34} внуки сидятъ, а дeдъ ходитъ, море остается въ ногахъ, — привыкая ко всему этому морскому новоселью, къ маслянистымъ запахамъ, къ качкe, къ разнообразнымъ страннымъ сортамъ хлeба, изъ которыхъ одинъ былъ вродe просфоры, Мартынъ все увeрялъ себя, что онъ пустился въ странствiе съ горя, отпeваетъ несчастную любовь, но что, глядя на его спокойное, уже обвeтренное лицо, никто не угадаетъ его переживанiй. Возникали таинственные, замeчательные люди: былъ канадецъ, зафрахтовавшiй судно, угрюмый пуританинъ, чей макинтошъ висeлъ въ капитанской, безнадежно испорченной уборной маяча прямо надъ доской; былъ второй помощникъ, по фамилiи Паткинъ, еврей родомъ изъ Одессы, смутно вспоминавшiй сквозь американскую рeчь очертанiя русскихъ словъ; а среди матросовъ былъ одинъ Сильвiо, американскiй испанецъ, ходившiй всегда босикомъ и носившiй при себe кинжалъ. Капитанъ однажды появился съ ободранной рукой, говорилъ сперва, что это сдeлала кошка, но затeмъ Мартыну по дружбe повeдалъ, что разссадилъ ее о зубы Сильвiо, котораго ударилъ за пьянство на борту. Такъ Мартынъ прiобщался къ морю. Сложность, архитектурность корабля, всe эти ступени, и закоулки, и откидныя дверцы, вскорe выдали ему свои тайны, и потомъ уже было трудно найти закоулокъ, еще незнакомый. Межъ тeмъ дама въ полосатомъ шарфe, какъ будто раздeляя Мартынову любознательность, мелькала въ самыхъ неожиданныхъ мeстахъ, всегда растрепанная, всегда смотрящая вдаль, и уже на второй день ея мужъ слегъ, мотался на клеенчатой лавкe въ каютъ-компанiи, безъ воротничка, а на другой лавкe лежала Софья Дмитрiевна, съ долькой {35} лимона въ губахъ. По временамъ и Мартынъ чувствовалъ сосущую пустоту подъ ложечкой и какую-то общую неустойчивость, — дама же была неугомонна, и Мартынъ уже намeтилъ ее объектомъ для спасенiя въ случаe бeды. Но, несмотря на бурное море, корабль благополучно достигъ константинопольскаго рейда, на холодномъ, молочно пасмурномъ разсвeтe, и появился вдругъ на палубe мокрый турокъ, и Паткинъ, считавшiй, что карантинъ долженъ быть обоюдный, кричалъ на него: "Я тебя утону!" и даже грозилъ револьверомъ. Черезъ день двинулись дальше, въ Мраморное море, и ничего отъ Босфора въ памяти у Мартына не осталось, кромe трехъ-четырехъ минаретовъ, похожихъ въ туманe на фабричныя трубы, да голоса дамы въ макинтошe, которая сама съ собой говорила вслухъ, глядя на пасмурный берегъ; прислушавшись, Мартынъ различилъ слово "аметистовый", но рeшилъ, что ошибся.

VIII.

Послe Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось "очень чоппи", какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитрiевна дерзнула выбраться на палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанiю, говоря, что ничего нeтъ въ мiрe отвратительнeе этого рабскаго паденiя и восхожденiя всeхъ внутренностей по мeрe восхожденiя и паденiя корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ, спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспeшно, дрожащими руками, хваталъ тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ {36} и его. Въ это время вошла, мотнувъ шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ, молча, не открывая глазъ, сдeлалъ разрeзательный жестъ ладонью по кадыку, и тогда она задала тотъ же вопросъ Софьe Дмитрiевнe, которая страдальчески улыбнулась. "И вы тоже, кажется, сдали, — сказала дама, строго взглянулъ на Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла. Мартынъ послeдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свeжiй вeтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидeла на скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкe. Про нее на-дняхъ кто-то изъ пассажировъ сказалъ, что "бабецъ невреденъ", и Мартынъ, вспыхнувъ, обернулся, но, среди нeсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницe, онъ смeшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый вкусъ. Она писала и какъ будто не замeчала его. Межъ тeмъ, чистое, круглое лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лeтъ, извeстная ладность всего его очерка и движенiй, — что встрeчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то за "что-то англiйское", — вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нeкоторое впечатлeнiе.

Ей было двадцать пять лeтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, — три вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдeлать женщины плeнительной. Ея любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные {37} стихи, такiе звучные, такiе пряные, всегда обращались къ мужчинe на вы и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно пользовалось чрезвычайнымъ успeхомъ въ петербургскомъ свeтe. Начиналось оно такъ:

На пурпурe шелковъ, подъ пологомъ ампирнымъ, Онъ всю меня ласкалъ, впиваясь ртомъ вампирнымъ, А завтра мы умремъ, сгорeвшiе до тла, Смeшаются съ пескомъ красивыя тeла.

Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя замужъ въ восемнадцать лeтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вeрна, но мiръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грeха, бритые, напористые мужчины назначали собственное самоубiйство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, — эти даты путались, трудно было повсюду поспeть. По ней томился одинъ изъ великихъ князей; впродолженiе мeсяца докучалъ ей телефонными звонками Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкiй дымъ папиросы Режи, надушенной амброй.

Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нeсколько озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенiя, и, по прieздe въ Афины, подарила ему "Пeсни Билитисъ", дешевое изданiе, иллюстрированное фигурами голыхъ подростковъ, {38} и читала ему вслухъ, выразительно произнося французскiя слова, подвечеръ, на Акрополe, на самомъ, такъ сказать, подходящемъ мeстe. Въ ея разговорe Мартыну главнымъ образомъ нравилась влажная манера произносить букву "р", словно была не одна буква, а цeлая галлерея, да еще съ отраженiемъ въ водe. И вмeсто всякихъ французскихъ Билитисъ, петербургскихъ бeлыхъ, гитарныхъ ночей, грeшныхъ сонетовъ въ пять дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамe съ трудно усваиваемымъ именемъ совсeмъ другое, совсeмъ другое. Знакомство, незамeтно начавшееся на пароходe, продолжалось въ Грецiи, на берегу моря, въ одной изъ бeлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьe Дмитрiевнe съ сыномъ достался прескверный крохотный номеръ, — единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на разсвeтe, со всякими мучительными приготовленiями, съ предварительнымъ похлопыванiемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткe, кровать же Софьи Дмитрiевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насeкомыхъ жила въ комнатe только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерe съ двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитрiевну къ себe, а мужа перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитрiевна, сказавъ нeсколько разъ сряду: да что вы, да что вы, — охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось перемeщенiе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше {39} не появлялась; его вещи, — принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и которая стояла весь день, проклеенная сeрой, остывшей пeной, на подоконникe, на столe, на стулe, — удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ, когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку отъ какихъ-то галстуковъ и натeльныхъ сeтокъ. Раздeваясь, Черносвитовъ вяло почесывался, во все нёбо зeвалъ; затeмъ, поставивъ громадную, босую ногу на край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позe, — послe чего медленно приходилъ опять въ движенiе, заводилъ часы, ложился, долго, съ кряхтeнiемъ, уминалъ тeломъ матрацъ. Черезъ нeкоторое время, уже въ темнотe, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: "Главное, молодой человeкъ, прошу васъ не портить воздухъ". Бреясь по утрамъ, онъ неизмeнно говорилъ: "Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастe необходимо". Одeваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тe, въ коихъ дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, — залогъ невидимости, — онъ восклицалъ: "Эхъ, были когда-то и мы рысаками", и посвистывалъ сквозь зубы. Все это было очень однообразно и несмeшно. Мартынъ вeжливо улыбался.

Нeкоторымъ утeшенiемъ, однако, служило сознанiе риска. Въ любую ночь могло случиться, что въ предательскомъ снe онъ отчетливо назоветъ полногласное имя, въ любую ночь доведенный до крайности мужъ могъ подкрасться съ наточенной бритвой. Черносвитовъ, впрочемъ, употреблялъ безопасную бритву: съ этимъ снарядикомъ {40} онъ обращался такъ же неряшливо, какъ съ кисточкой, и въ пепельницe всегда лежалъ ржавый клинокъ съ окаменeвшей каемкой пeны, черноватой отъ волосковъ. Его мрачность, его плоскiя поговорки мнились Мартыну доказательствомъ глубокой, но сдержанной ревности. На весь день уeзжая по дeламъ въ Афины, онъ не могъ не подозрeвать, что его жена проводитъ время наединe съ тeмъ добродушнымъ, спокойнымъ, но видавшимъ виды молодымъ человeкомъ, какимъ воображалъ себя Мартынъ.

IX.

Было очень тепло, очень пыльно. Въ кофейняхъ подавали крохотную чашку со сладкой черной бурдой въ придачу къ огромному стакану ледяной воды. На заборахъ вдоль пляжа трепались афиши съ именемъ русской пeвицы. Электрическiй поeздъ, шедшiй въ Афины, наполнялъ праздный голубой день легкимъ гуломъ, и все стихало опять. Сонные домишки Афинъ напоминали баварскiй городокъ. Желтыя горы вдали были чудесны. На Акрополe, среди мраморнаго мусора, дрожали на вeтру блeдные маки. Прямо среди улицы, какъ будто невзначай, начинались рельсы, стояли вагоны дачныхъ поeздовъ. Въ садахъ зрeли апельсины. На пустырe великолeпно росло нeсколько колоннъ; одна изъ нихъ упала и сломалась въ трехъ мeстахъ. Все это желтое, мраморное, разбитое, уже переходило въ вeдeнiе природы. Та же судьба ожидала въ будущемъ новую до поры до времени гостиницу, гдe жилъ Мартынъ. {41} И, стоя съ Аллой на взморьe, онъ съ холодкомъ восторга говорилъ себe, что находится въ далекомъ, прекрасномъ краю, — какая приправа къ влюбленности, какое блаженство стоять на вeтру рядомъ со смeющейся растрепанной женщиной: яркую юбку то швырялъ, то прижималъ ей къ колeнямъ вeтеръ, наполнявшiй когда-то парусъ Уллиса. Однажды, блуждая съ Мартыномъ по неровнымъ пескамъ, она оступилась, Мартынъ ее поддержалъ, она поглядeла черезъ плечо на высоко поднятую каблукомъ вверхъ подошву, пошла, оступилась снова, и онъ, наконецъ рeшившись, впился въ ея полураскрытыя губы и во время этого долгаго, не очень ловкаго объятiя, едва не потерялъ равновeсiя, она тоже пошатнулась, высвободилась и со смeхомъ сказала, что онъ цeлуется слишкомъ мокро, надо подучиться. Мартынъ ощущалъ въ ногахъ возмутительную дрожь, сердце колотилось, онъ злился на себя за это волненiе, напоминавшее минуту послe школьной потасовки, когда товарищи восклицали: "Фу, какъ ты поблeднeлъ!" Но первый въ его жизни поцeлуй — зажмуренный, глубокiй, съ какимъ-то тонкимъ трепыханiемъ на днe, происхожденiе котораго онъ не сразу понялъ, былъ такъ хорошъ, такъ щедро отвeчалъ на предчувствiя, что недовольство собой вскорe развeялось, и пустынный вeтренный день прошелъ въ повторенiяхъ и улучшенiяхъ поцeлуя, а вечеромъ Мартынъ былъ совершенно разбитъ, словно таскалъ бревна. Когда-же Алла въ сопровожденiи мужа вошла въ столовую, гдe онъ и мать уже чистили апельсины, сeла за сосeднiй столикъ, проворно развернула конусъ салфетки и, съ легкимъ взлетомъ рукъ, уронила ее къ себe на колeни, послe чего придвинулась со стуломъ, — Мартынъ {42} медленно запунцовeлъ и долго не рeшался встрeтиться съ нею глазами, а когда наконецъ встрeтился, то въ ея взглядe не нашелъ отвeтнаго смущенiя.

Жадное, необузданное воображенiе Мартына не могло бы ладить съ цeломудрiемъ. Мартынъ несовсeмъ былъ чистъ. Мысли, кои зовутся "дурными", донимали его въ теченiе послeднихъ двухъ-трехъ лeтъ, и онъ имъ не очень противился. Въ началe онe жили отдeльно отъ его ранней влюбчивости. Когда, въ памятную петербургскую зиму, онъ, послe домашняго спектакля, накрашенный, съ подведенными бровями, въ бeлой косовороткe, заперся въ чуланe вдвоемъ съ однолeткой-кузиной, тоже накрашенной, въ платочкe до бровей, и смотрeлъ на нее, жалъ ей сырыя ладошки, Мартынъ живо чувствовалъ романтичность своего поведенiя, но возбужденъ имъ не былъ. Майнъ-Ридовъ герой, Морисъ Джеральдъ, остановивъ коня бокъ-о-бокъ съ конемъ Луизы, обнялъ бeлокурую креолку за гибкiй станъ, и авторъ отъ себя восклицалъ: "Что можетъ сравниться съ такимъ лобзанiемъ?" Подобныя вещи уже куда больше волновали Мартына. И вообще — все нeсколько отдаленное, заповeдное, достаточно расплывчатое, чтобы дать мечтe работу по выясненiю подробностей, — будь то портретъ лэди Гамильтонъ или бормотанiе пучеглазаго однокашника о развратныхъ домахъ, — особенно поражало его воображенiе. Теперь же туманъ рeдeлъ, видимость улучшалась. Слишкомъ поглощенный этимъ, онъ пренебрегалъ подлинными словами Аллы: "Я останусь для тебя сказкой. Я безумно чувственная. Ты меня никогда не забудешь, какъ, знаешь, забываютъ какой-нибудь прочитанный старый романъ. И не надо, не надо {43} разсказывать обо мнe твоимъ будущимъ любовницамъ".

Софья же Дмитрiевна была довольна и недовольна заразъ. Когда ей кто-нибудь изъ знакомыхъ ужимчиво докладывалъ: "А мы сегодня гуляли и видeли, видeли... шелъ съ поэтессой подручку, да-да, очень нeжно... Совсeмъ погибъ вашъ мальчикъ", — Софья Дмитрiевна отвeчала, что все это вполнe натурально, такой ужъ возрастъ. Она гордилась раннимъ проявленiемъ у Мартына мужественныхъ страстей, однако скрыть отъ себя не могла, что Алла, хоть милая, привeтливая женщина, да ужъ слишкомъ "скорая", какъ выражаются англичане, и, прощая сыну его ослeпленiе, она не прощала Аллe ея привлекательной вульгарности. Къ счастью пребыванiе въ Грецiи подходило къ концу, — на-дняхъ долженъ былъ придти изъ Швейцарiи отъ Генриха Эдельвейса, двоюроднаго брата мужа, отвeтъ на очень откровенное, съ трудомъ написанное письмо — о смерти мужа, объ изсяканiи средствъ. Въ свое время Генрихъ Эдельвейсъ посeщалъ ихъ въ Россiи, былъ съ нею и съ мужемъ друженъ, любилъ племянника и всегда слылъ честнымъ и широкимъ человeкомъ. "Ты не помнишь, Мартынъ, когда послeднiй разъ у насъ былъ дядя Генрихъ? Во всякомъ случаe до, — правда?" Это "до", всегда лишенное существительнаго, значило до размолвки, до разлуки съ мужемъ, и Мартынъ тоже говорилъ: "до" или "послe", ничего не уточняя. "Кажется, послe", — отвeтилъ онъ, припомнивъ, какъ дядя Генрихъ явился на дачу, долго сидeлъ у Софьи Дмитрiевны и потомъ вышелъ съ красными глазами, такъ какъ отличался слезоточивымъ нравомъ и плакалъ даже въ кинематографe. "Конечно, какая я дура", — быстро {44} сказала Софья Дмитрiевна, вдругъ возстановивъ его прieздъ, разговоръ о мужe, увeщеванiя, что надо помириться. "И ты его хорошо помнишь, правда? Онъ тебe всякiй разъ привозилъ что-нибудь". "Послeднiй разъ комнатный телефонъ", — сказалъ Мартынъ и поморщился: телефонъ проводить было неинтересно, а когда его кто-то наконецъ провелъ изъ дeтской къ матери въ спальню, онъ дeйствовалъ плохо, а черезъ день и вовсе сдалъ, послe чего былъ заброшенъ — вмeстe съ другими, прежними, дядиными подарками, какъ напримeръ "Швейцарскiй Робинзонъ", прескучный послe Робинзона настоящаго, или маленькiе товарные вагоны изъ жести, вызвавшiе тайныя слезы разочарованiя, такъ какъ Мартынъ любилъ только пассажирскiе. "Чего ты морщишься?" — спросила Софья Дмитрiевна. Онъ объяснилъ, и она разсмeялась, сказала: "Правда, правда" — и задумалась о дeтствe Мартына, о вещахъ невозвратимыхъ, неизъяснимыхъ, въ этой думe была щемящая прелесть, — и какъ все проходитъ, — Боже мой, — усы растутъ, ногти чистые, этотъ сиреневый галстучекъ, эта женщина... "Эта женщина очень, конечно, милая, — сказала Софья Дмитрiевна, — но ты не думаешь, что она чуть-чуть слишкомъ разбитная? Нельзя такъ терять голову. Скажи мнe, — впрочемъ нeтъ, я не хочу ничего спрашивать... Только вотъ, говорятъ, что она въ Петербургe была страшная flirt. И неужели тебe нравятся ея стихи? Этотъ дамскiй демонизмъ? Она такъ аффектированно читаетъ. Неужели у васъ дошло — ну, я не знаю — до пожиманiя рукъ, что-ли?" Мартынъ загадочно улыбнулся. "Навeрно, ничего между вами и нeтъ, — лукаво сказала Софья Дмитрiевна, любуясь играющими, тоже лукавыми {45} глазами сына. — Я увeрена, что ничего нeтъ. Ты еще не доросъ". Мартынъ разсмeялся, она привлекла его и сочно, жадно поцeловала въ щеку. Все это происходило у садоваго столика, на площадкe передъ гостиницей, рано утромъ, — и день обeщалъ быть восхитительнымъ, безоблачное небо было еще подернуто дымкой, какъ бываетъ покрыта листомъ папиросной бумаги необыкновенно яркая, глянцевитая картина на заглавной страницe дорогого изданiя сказокъ. Мартынъ осторожно этотъ полупрозрачный листъ отворачивалъ, и вотъ, по бeлымъ ступенямъ лeстницы, чуть играя низкими бедрами, въ ярко-синей юбкe, по которой шло правильное волнистое колебанiе, по мeрe того, какъ съ расчитанною неторопливостью то одна нога, то другая, вытянувъ лаковый носокъ, ступала внизъ, — мeрно раскачивая парчовой сумкой и уже улыбаясь, спускалась, на прямой проборъ причесанная, ясно-глазая, тонкошеяя женщина съ крупными, черными серьгами, которыя колебались тоже. Онъ встрeчалъ ее, цeловалъ ей руку, отступалъ, и она, смeясь и музыкально картавя, здоровалась съ Софьей Дмитрiевной, которая сидeла въ плетеномъ креслe и курила толстую англiйскую папиросу, первую послe утренняго кофе. "Вы такъ красиво спали, Алла Петровна, что я не хотeла васъ будить", — говорила Софья Дмитрiевна, держа на отлетe длинный эмалевый мундштукъ и почему-то посматривая искоса на Мартына, который уже сидeлъ на баллюстрадe и качалъ ногами. Алла, захлебываясь, принималась разсказывать, какiе она видeла ночью сны, — замeчательные мраморные сны съ древне-греческими жрецами, въ способности сниться которыхъ Софья Дмитрiевна {46} сильно сомнeвалась. И сыро блестeлъ свeжеполитый гравiй.

Любопытство Мартына росло. Блужданiя по пляжу, поцeлуи, которые всякiй могъ подсмотрeть, начинали казаться слишкомъ растянутымъ предисловiемъ; зато и желанная суть вызывала безпокойство: нeкоторыя подробности Мартынъ представить себe не могъ и боялся своей неопытности. Незабвенный день, когда Алла сказала, что она не деревянная, что такъ къ ней прикасаться нельзя, и что, послe обeда, когда мужъ будетъ прочно въ городe, а Софья Дмитрiевна закейфуетъ у себя въ комнатe, она зайдетъ къ Мартыну въ номеръ, чтобы показать ему чьи-то стихи, этотъ день былъ какъ разъ тотъ, который открылся разговоромъ о дядe Генрихe и комнатномъ телефонe. Когда, уже въ Швейцарiи, дядя Генрихъ подарилъ Мартыну на рожденiе черную статуэтку (футболистъ, ведущiй мячъ), Мартынъ не могъ понять, почему въ то самое мгновенiе, какъ дядя поставилъ на столъ эту ненужную вещь, ему представилось съ потрясающей яркостью далекое, нeжное фалерское утро, и Алла, сходящая по лeстницe. Сразу послe обeда онъ пошелъ къ себe и принялся ждать. Мыльную кисточку Черносвитова онъ спряталъ за зеркало, — она почему-то мeшала. Со двора доносился звонъ ведеръ, плескъ воды, гортанная рeчь. На окнe мягко набухала желтая занавeска, и солнечное пятно ширилось на полу. Мухи описывали не круги, а какiе-то параллелепипеды и трапецiи вокругъ штанги лампы, изрeдка на нее садясь. Мартынъ волновался нестерпимо. Онъ снялъ пиджакъ и воротникъ, легъ навзничь на кушетку, слушалъ, какъ бухаетъ сердце. Когда раздались быстрые {47} шаги и стукъ въ дверь, у него что-то сорвалось подъ ложечкой. "Видишь, цeлая пачка", — сказала Алла воровскимъ шопотомъ, но Мартыну было не до стиховъ. "Какой дикiй, Боже мой, какой дикiй", — глухо приговаривала она, незамeтно ему помогая. Мартынъ торопился, настигалъ счастье, настигъ, и она, покрывая ему ротъ ладонью, бормотала: "Тише, тише... сосeди..."

"Это по крайней мeрe вещица, которая останется у тебя навсегда, — яснымъ голосомъ сказалъ дядя Генрихъ и слегка откинулся, откровенно любуясь статуэткой. — Въ семнадцать лeтъ человeкъ уже долженъ думать объ украшенiи своего будущаго кабинета, и, разъ ты любишь англiйскiя игры..." "Прелесть", — сказалъ Мартынъ, не желая дядю обидeть, и потрогалъ неподвижный шаръ у носка футболиста.

Домъ былъ деревянный, кругомъ росли густыя ели, туманъ скрывалъ горы; жаркая желтая Грецiя осталась дeйствительно очень далеко. Но какъ живо еще было ощущенiе того гордаго, праздничнаго дня: у меня есть любовница! Какой заговорщическiй видъ былъ потомъ вечеромъ у синей кушетки! Ложась спать, Черносвитовъ все такъ же скребъ лопатки, принималъ усталыя позы, потомъ скрипeлъ въ темнотe, просилъ не тяжелить воздуха, наконецъ храпeлъ, посвистывая носомъ, и Мартынъ думалъ: ахъ, если бъ онъ зналъ... И вотъ однажды, когда мужу полагалось быть въ городe, а въ его и Мартыновой комнатe, на кушеткe, Алла уже поправляла платье, успeвъ "заглянуть въ рай", какъ она выражалась, межъ тeмъ, какъ Мартынъ, вспотeвшiй и растрепанный, искалъ запонку, оброненную въ томъ же раю, — вдругъ, сильно толкнувъ {48} дверь, вошелъ Черносвитовъ и сказалъ: "Ишь ты гдe, матушка. Я, конечно, забылъ захватить съ собой письмо Спиридонова. Хорошенькое было бы дeло". Алла провела ладонью по смятой юбкe и спросила, наморщивъ лобъ: "А онъ уже далъ свою подпись?" "Этотъ старый скотъ Бернштейнъ все воду возитъ, — сказалъ Черносвитовъ, роясь въ чемоданe. — Если они желаютъ задерживать деньги, то пусть сами, скоты, выкручиваются". "Главное, — сказала Алла, — не забудь объ отсрочкe. Ну что, нашелъ?" — "На катерe къ чертовой матери — бормоталъ Черносвитовъ, перебирая какiе-то конверты. — Оно должно быть. Не могло жъ оно запропаститься въ самомъ дeлe". "Если оно пропало, тогда вообще все пошло прахомъ", — сказала она недовольно. "Тянутъ, тянутъ, — бормоталъ Черносвитовъ, — вотъ и возись съ ними. Опупeть можно. Я буду очень радъ, если Спиридоновъ откажется". — "Да ты не волнуйся такъ, найдется", — сказала Алла, но видимо и сама была встревожена. — "Есть, слава Тебe, Господи!" — воскликнулъ Черносвитовъ и скользнулъ глазами по найденному листку, при чемъ отъ вниманiя челюсть у него отвисла. — "Не забудь сказать объ отсрочкe", — напомнила ему Алла. "Добже", — сказалъ Черносвитовъ и поспeшно вышелъ.

Этотъ дeловой разговоръ привелъ Мартына въ нeкоторое недоумeнiе. Ни мужъ, ни жена не притворялись, — они дeйствительно совершенно забыли о его присутствiи, погрузившись въ свои заботы. Алла, однако, сразу вернулась къ прежнему настроенiю, посмeялась, что въ Грецiи такiя скверныя дверныя задвижки — сами выскакиваютъ, — а на тревожный вопросъ Мартына пожала плечами: {49} "Ахъ, я увeряю тебя, онъ ничего не замeтилъ". Ночью Мартынъ долго не могъ уснуть и все съ тeмъ же недоумeнiемъ прислушивался къ самодовольному храпу. Когда, черезъ три дня, онъ съ матерью отплывалъ въ Марсель, Черносвитовы прieхали провожать въ Пирей: они стояли на пристани, держась подруку, и Алла улыбалась и махала мимозовой вeткой. Наканунe, впрочемъ, она всплакнула.

X.

На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послe снятiя полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова опустилъ дымку, сквозь которую краски прiобрeтали таинственную прелесть.

И на большомъ трансатлантическомъ пароходe, гдe все было чисто, отшлифованно, просторно, гдe былъ магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдe по вечерамъ танцовали на палубe тустэпъ и фокстротъ, — онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой женщинe, о ея нeжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ непрочно похрустывала она въ его объятiяхъ, приговаривая: "Ай, сломаешь". Межъ тeмъ, близка была Африка, на горизонтe съ сeвера появилась лиловая черта Сицилiи, а затeмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардинiей, и всe эти узоры знойной суши, которая была гдe-то кругомъ, гдe-то близко, но проходила невидимкой, плeняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствiемъ. А по пути изъ Марселя въ Швейцарiю {50} онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни на холмахъ, — и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскiй поeздъ, тряскiй, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ, какъ тутъ: эти огни и вопли во мракe... По дорогe, въ автомобилe, между Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя рядомъ съ шоферомъ, изрeдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядe, которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и нeкоторыя его интонацiи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для ногтей напоминали Мартыну отца. При встрeчe съ Софьей Дмитрiевной на вокзалe въ Лозаннe, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ ресторанe, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкe заговорилъ о Россiи, о своихъ прежнихъ поeздкахъ туда. "Какъ хорошо, — сказалъ онъ Софьe Дмитрiевнe, — какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой страшной революцiи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бeлые волосы... Какъ она любила бeднаго, бeднаго Сержа", — и при воспоминанiи о двоюродномъ братe у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. "Да, моя мать его любила, это правда, — сказала Софья Дмитрiевна, — но она вообще всeхъ и все любила. А ты мнe скажи, какъ ты находишь Мартына", — быстро продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ его пушистыхъ устахъ оттeнокъ нестерпимой сентиментальности, "Похожъ, похожъ, — закивалъ Генрихъ. — Тотъ же большой {51} лобъ, прекрасные зубы..." "Но, правда, онъ возмужалъ? — поспeшно перебила Софья Дмитрiевна. — И, знаешь, у него уже были увлеченiя, страсти". Дядя Генрихъ перешелъ на политическiя темы. "Эта революцiя, — спросилъ онъ реторически, — какъ долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бeдная и прекрасная Россiя гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ эксцессамъ. Но многiя прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли, вашъ деревенскiй домъ, сожженный сволочью, — всему этому слeдуетъ сказать прощай". "Сколько стоятъ лыжи?" — спросилъ Мартынъ. "Не знаю, — со вздохомъ отвeтилъ дядя Генрихъ. — Я никогда не развлекался этимъ англiйскимъ спортомъ. И у тебя англiйскiй акцентъ. Это дурно. Мы перемeнимъ все это". "Онъ многое перезабылъ, — вступилась за сына Софья Дмитрiевна. — Послeднiе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ". "Умерла, — съ чувствомъ сказалъ дядя Генрихъ. — Еще одна смерть". "Да нeтъ, — улыбнулась Софья Дмитрiевна. — Откуда ты взялъ? Она вышла замужъ за финна и спокойно живетъ въ Выборгe". "Во всякомъ случаe все это очень грустно, — сказалъ дядя Генрихъ. — Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами прieхалъ сюда. Но никогда не имeешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу людей. Если вы утолили голодъ и навeрное больше ничего не хотите, можемъ отправиться въ путь".

Дорога была свeтлая, излучистая; справа поднималась скалистая стeна съ цвeтущими колючими кустами въ трещинахъ, слeва былъ обрывъ, долина, гдe серповидной пeной, уступами, бeжала вода; затeмъ появились черныя {52} ели, онe стояли тeснымъ строемъ то на одномъ склонe, то на другомъ; окрестъ, незамeтно передвигаясь, высились зеленоватыя, въ снeговыхъ проплeшинахъ, горы, изъ-за плечъ этихъ горъ смотрeли другiя, посeрeе, а совсeмъ вдалекe поднимались горы лиловатой гуашевой бeлизны, и эти были совершенно неподвижны, и небо надъ ними словно выцвeло по сравненiю съ ярко-синими просвeтами между верхушками черныхъ елей, подъ которыми катился автомобиль. Вдругъ, съ непривычнымъ еще чувствомъ, Мартынъ вспомнилъ густую, еловую опушку русскаго парка сквозь синее ромбовидное стекло на верандe, — а когда, разминая слегка звенящiя ноги, съ прозрачнымъ гудомъ въ головe, онъ вышелъ изъ автомобиля, его поразилъ запахъ земли и тающаго снeга, шероховатый свeжiй запахъ, и еловая красота дядинаго дома. Стоялъ онъ особнякомъ въ полуверстe отъ деревни, и съ верхняго балкона былъ одинъ изъ тeхъ дивныхъ видовъ, которые прямо пугаютъ своимъ воздушнымъ совершенствомъ, а въ чистенькой уборной, гдe пахло смолой, густо синeло въ оконце опять это весеннее дачное небо, и кругомъ, въ саду съ голыми черными клумбами и цвeтущими яблонями въ глубинe, въ еловомъ бору, сразу за садомъ, и на мягкой дорогe, ведущей въ деревню, была прохладная, веселая, что-то знающая тишина, и голова слегка кружилась, не то отъ этой тишины, не то отъ запаховъ, не то отъ новой, блаженной косности послe трехчасовой eзды.

Въ этомъ домe Мартынъ прожилъ до поздней осени. Предполагалось, что зимой онъ поступитъ въ женевскiй университетъ; однако, послe живой переписки съ друзьями въ Англiи, Софья Дмитрiевна опредeлила его въ Кембриджъ. {53} Дядя Генрихъ не сразу съ этимъ примирился, — онъ англичанъ недолюбливалъ, холодный коварный народъ. Зато мысль объ издержкахъ, которыхъ потребуетъ знаменитый университетъ не только его не огорчала, а напротивъ была соблазнительна. Любя экономить по мелочамъ, въ лeвой рукe зажимая грошъ, онъ правой охотно выписывалъ крупные чеки, — особенно, когда расходъ являлся почетнымъ. Иногда онъ трогательно игралъ самодура, хряпалъ ладонью по столу, раздувалъ усы и кричалъ: "Если я это дeлаю, то потому, что мнe прiятно!" И Софья Дмитрiевна со вздохомъ натягивала на кисть новые часики-браслетъ изъ Женевы, а Генрихъ, размякнувъ, лeзъ въ карманъ, вытягивалъ объемистый платокъ съ голубой каемкой, встряхивалъ его, и, скрывая набeжавшiя слезы, трубилъ разъ, трубилъ два, затeмъ приглаживалъ усы — вправо и влeво.

Съ наступленiемъ лeта погнали крестами мeченныхъ овецъ еще выше въ горы. Неизвeстно откуда, съ какой стороны, начиналъ доноситься журчащiй металлическiй звонъ, плылъ, обволакивалъ, вызывалъ у слушателя странную щекотку во рту, и вотъ, въ облакe пыли, сeрой, курчавой густыней, лились, мягко толкаясь, овечьи спины въ перемeнчивой и подвижной тeснотe, и влажный, полый, услаждающiй всe чувства звонъ колокольцевъ все росъ, наливался, такъ таинственно, словно звучала самая пыль, клубящаяся надъ овцами; порою одна выбивалась изъ стада, пробeгала трусцой, и лохматая собака молча ее оттeсняла въ стадо, и сзади шелъ, мягко ступая, пастухъ, — и звонъ колокольцевъ чуть мeнялся въ тембрe, становился опять глуше, тише, но долго еще стоялъ въ воздухe, {54} вмeстe съ летучей пылью. "Ахъ, какъ славно", — шепталъ про себя Мартынъ, дослушавъ звонъ до конца, и продолжалъ путь, любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками въ еловой глуши. Боръ внезапно рeдeлъ, появлялись крутые сочные луга, каменистая стежка спускалась между живыхъ изгородей; иногда навстрeчу поднималась корова съ мокрой розовой мордой, останавливалась, похлестывая хвостомъ, и, качнувъ головой вбокъ, проходила, и слeдомъ за ней шла проворная старушка съ дубинкой и кидала на Мартына недоброжелательный взглядъ. А ниже, за тополями и кленами, бeлeла большая гостиница, хозяинъ которой былъ въ отдаленномъ родствe съ Эдельвейсомъ.

За это лeто Мартынъ еще больше окрeпъ, увеличился размахъ плечъ, и голосъ прiобрeлъ ровный и низкiй звукъ. Межъ тeмъ на душe у него было сумбурно, и чувство, несовсeмъ понятное, возбуждали такiя вещи, какъ дачная прохлада въ комнатахъ, столь отчетливая послe наружной жары, толстый шмель, съ обиженнымъ жудомъ стучащiй по потолку, еловыя лапы на синевe неба, или крeпкiй коричневый боровикъ, найденный на опушкe. Будущая поeздка въ Англiю волновала и радовала его. Воспоминанiе объ Аллe Черносвитовой достигло окончательнаго совершенства, и онъ себe говорилъ, что недостаточно цeнилъ фалерское счастье. Жажда, которую та, утоляя, только обострила, такъ мучила его въ эти горные лeтнiе дни, что по ночамъ онъ долго не могъ забыться, представляя себe, среди многихъ приключенiй, всeхъ тeхъ женщинъ, которыя ждутъ его въ свeтающихъ городахъ, и, случалось, повторялъ вслухъ какое-нибудь женское имя — Изабелла, {55} Нина, Маргарита, — еще холодное, нежилое имя, пустой гулкiй домъ, куда медлитъ вселиться хозяйка, — и гадалъ, какое изъ этихъ именъ станетъ вдругъ живымъ, столь живымъ и естественнымъ, что уже никогда нельзя будетъ произнести его такъ таинственно, какъ сейчасъ. А по утрамъ приходила изъ деревни пособлять старой горничной племянница ея Марiя, семнадцатилeтняя дeвочка, очень тихая и миловидная, съ темно-розовыми щеками и туго закрученными вокругъ головы желтыми косами. Бывало такъ, что Мартынъ въ саду, а она вдругъ распахиваетъ верхнее окошко и, отряхнувъ тряпку, замираетъ, глядя, быть можетъ, на овальныя тeни облаковъ, скользящiя по склонамъ горъ; затeмъ проводитъ тыломъ руки по виску и медленно отворачивается. Мартынъ поднимался въ комнаты, опредeлялъ по сквознякамъ, гдe происходитъ уборка, и среди блеска мокрыхъ половицъ Марiя, задумавшись, стояла на колeняхъ: онъ видeлъ ее со спины, ея черные шерстяные чулки и зеленое, въ горошинку, платье. Она никогда не смотрeла на Мартына, только разъ — и это было событiе — проходя мимо съ пустымъ ведромъ, неопредeленно и нeжно улыбнулась, однако не ему, а цыплятамъ. Онъ упорно давалъ себe обeтъ заговорить съ ней, да потихоньку обнять, но однажды, послe ея ухода, Софья Дмитрiевна потянула носомъ, поморщилась и поспeшно открыла всe окна, — и Мартынъ проникся къ Марiи досадливымъ отвращенiемъ и только очень постепенно, по мeрe ея слeдующихъ далекихъ появленiй, — въ раскрывшемся окнe, или въ просвeтe листвы близъ колодца, — опять началъ поддаваться очарованiю, но уже боялся приблизиться. Такъ что-то счастливое, томное, {56} его издалека заманивало, но было обращено не къ нему. Какъ то разъ, забравшись высоко въ горы, онъ сeлъ съ ногами на большой лобатый камень, и снизу, вьющейся тропой, прошло стадо, музыкально и грустно булькая, а затeмъ двое, оборванный, веселый мужчина и дeвушка, которая, все посмeиваясь, вязала на ходу чулокъ. Они прошли, не взглянувъ на Мартына, словно былъ онъ безплотенъ, и онъ долго слeдилъ за ними: мужчина, не мeняя шага, перекинулъ руку черезъ плечо спутницы, и по ея затылку видно было, что она все вяжетъ, вяжетъ, неторопливо спускаясь въ другую долину. А не то около теннисной площадки передъ гостиницей появлялись, крича, бeлeясь платьями и отмахиваясь ракетами отъ оводовъ, барышни съ голыми руками, но, какъ только онe начинали играть — какая топорность, какая безпомощность, — тeмъ болeе, что самъ Мартынъ игралъ превосходно, разбивалъ въ лоскъ любого молодого аргентинца изъ гостиницы, ибо сызмала усвоилъ ладъ, необходимый для наслажденiя природой шара, согласованность всeхъ членовъ, такъ что каждый ударъ по бeлому мячу, начинаясь съ дугового налета, еще длится послe звучной вспышки ракетныхъ струнъ, проходя по мышцамъ руки до самаго плеча, какъ бы замыкая плавный кругъ, изъ котораго такъ же плавно родится слeдующiй. Въ жаркiй августовскiй день возникъ на площадкe профессiональный игрокъ, Бобъ Китсонъ изъ Ниццы, и предложилъ Мартыну партiю. Знакомая глупая дрожь — отместка слишкомъ живого воображенiя. Все же Мартынъ началъ хорошо, то прихлопывая мячъ на излетъ у самой сeтки, то съ задней черты мощно лупя въ отдаленнeйшiй уголъ. Кругомъ стояли {57} и смотрeли, — это было прiятно. Горeло лицо, и до безумiя хотeлось пить. Подавая, обрушиваясь на мячъ и сразу превращая наклонъ тeла въ быстрый пробeгъ къ сeткe, Мартынъ собирался взять рeшительную игру. Но профессiоналъ, долговязый, хладнокровный юноша въ очкахъ, игравшiй точно съ лeнцой, вдругъ проснулся и пятью молнiевидными ударами сравнялъ положенiе. Мартынъ почувствовалъ усталость и безпокойство. Солнце — въ глаза. Вылeзаетъ изъ-подъ пояса рубашка. Если Китсонъ возьметъ этотъ пунктъ, — все кончено. Тотъ, изъ неудобнаго угла, далъ свeчку, и Мартынъ, отбeгая кэкъ-уокомъ, приготовился мячъ убить. Пока онъ низвергалъ ракету, ему мгновенно померещился проигрышъ, злорадство обычныхъ его партнеровъ. Увы, мячъ тупо плюхнулъ въ сeтку. "Не повезло", — бодро сказалъ Китсонъ, и Мартынъ осклабился, героически преодолeвая досаду.

XII.

Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умe всe удары, обращалъ пораженiе въ побeду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье. Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мeстъ на дорогe вспархивали голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, — все было до грусти солнечно и безпечно. Вечеромъ, послe обeда, сидeли, какъ всегда, въ гостиной, дверь была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество, горeли въ канделябрахъ свeчи: изрeдка пламя ихъ наклонялось, и тогда изъ-подъ всeхъ креселъ вытягивались {58} черныя тeни. Мартынъ, копая въ носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстрацiями: Бель-Ами, усатый, въ стоячемъ воротничкe, обнажающiй съ ловкостью камеристки стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и подбоченясь, смотрeлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столe Софья Дмитрiевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то смутный призывъ въ этой гармонiи ночи и свeчъ. "Послeднiй разъ онъ у меня вышелъ въ Россiи, — проговорила Софья Дмитрiевна. — Онъ вообще выходитъ очень рeдко". Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.

Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень темно, пахло сыростью и ночными цвeтами. Сорвалась звeзда и, конечно, какъ это обычно бываетъ, — не совсeмъ въ полe зрeнiя, а сбоку, такъ что глазъ уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемeну въ небe. Очертанiя горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по три огонька. "Путешествiе", — вполголоса произнесъ Мартынъ и долго повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякiй смыслъ, и тогда онъ отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, — черезъ минуту слово было опять живое. "Звeзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ", — отчетливо произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словe. И въ какую даль этотъ человeкъ забрался, какiя уже перевидалъ страны, и что онъ дeлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, — и отчего все въ мiрe {59} такъ странно, такъ волнительно. "Волнительно", — повторилъ громко Мартынъ и остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звeзда. Онъ уставился глазами въ небо, какъ нeкогда, когда въ коляскe, темной лeсной дорогой, возвращались во-свояси изъ имeнiя сосeда, и совсeмъ маленькiй, размаянный, готовый вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрeлъ на небесную рeку, между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдe еще въ жизни будетъ такъ — какъ тогда, какъ сейчасъ — смотрeть на ночное небо, — на какой пристани, на какой станцiи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство, когда себe говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дeломъ, не знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, — это чувство было необходимо для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замиранiемъ, съ восторгомъ себe представлялъ, какъ — совершенно одинъ, въ чужомъ городe, въ Лондонe, скажемъ, — будетъ бродить ночью по неизвeстнымъ улицамъ. Онъ видeлъ черные кэбы, хлюпающiе въ туманe, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащe, огни на Темзe, — и другiе образы изъ англiйскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалe, онъ шелъ мимо безчисленныхъ освeщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А она, — за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нeжна, по утру не захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно найти... И хотя многое выглядeло иначе, хотя кэбы уже повымерли, {60} кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкe съ вокзала Викторiи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго, отблески, шлепающiе звуки. На вокзалe онъ отлично вымылся подъ душемъ въ веселенькой чистой каморкe, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое принесъ краснощекiй служитель, надeлъ чистое бeлье, лучшiй костюмъ, оставилъ оба чемодана на храненiи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился. Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненiе. Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтe; свeтовыя рекламы взбeгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ встрeчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, — но чeмъ красивeе было лицо, тeмъ труднeе было рeшиться. Свeтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ или въ Лозаннe, тутъ не было, а въ барe, гдe онъ выпилъ стаканъ пива, оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на бeлкахъ. Мало-по-малу имъ овладeвало смутное раздраженiе: русская семья, у которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недeлю остановиться, вотъ сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сeсть ли спокойно въ таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его недовeрчивости къ ней, — какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на разсвeтe, глядя въ окно поeзда на равнины, на розовое холодное небо, на черный силуэтъ вeтряной мельницы. "Малодушiе и предательство", — тихо сказалъ Мартынъ. Онъ замeтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей, узналъ ее по витринe, полной жемчужныхъ {61} ожерелiй. Онъ сталъ и мелькомъ провeрилъ давнее свое отвращенiе къ жемчугамъ: устричные геморроиды, круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ зонтикомъ. Мартынъ искоса посмотрeлъ: худенькая, черный костюмъ, сiяющая булавка въ шляпe. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала маленькiй звукъ вродe удлиненнаго "у". Мартынъ увидeлъ, какъ въ ея глазахъ бeгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго вечера.

Какъ только они оказались въ темнотe таксомотора, онъ обнялъ ее, шалeя отъ ощущенiя ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ номерe, когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: "Нeтъ, нeтъ, если хотите, завтра поведете меня обeдать въ шикарное мeсто". Она спросила, кто онъ, не французъ ли, и стала по его просьбe гадать: бельгiецъ? датчанинъ? голландецъ? И не повeрила, когда онъ сказалъ: русскiй. Далeе онъ намекнулъ ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повeдалъ ей о своихъ странствiяхъ, кое-что расцвeтилъ, кое-что прибавилъ и, описывая никогда имъ невиданный Неаполь, глядeлъ съ любовью на ея голыя дeтскiя плечи, на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ, пока онъ мирно спалъ, она быстро одeлась и ушла, выкравъ изъ его бумажника десять фунтовъ. "Утро послe дебоша", — съ улыбкой подумалъ Мартынъ, захлопнувъ бумажникъ, который поднялъ съ полу. Онъ облился изъ кувшина, устроивъ потопъ, и все улыбался, вспоминая прелестную ночь. Было немного жалко, что она такъ глупо {62} ушла, что больше никогда онъ ее не встрeтитъ. А звали ее Бэссъ. Когда же онъ вышелъ изъ гостиницы и пошелъ по утреннимъ просторнымъ улицамъ, то ему хотeлось прыгать и пeть отъ счастья, и, чтобы какъ-нибудь облегчить душу, онъ взобрался на лeсенку, прислоненную къ фонарю, изъ-за чего имeлъ долгое и смeшное объясненiе съ пожилымъ прохожимъ, грозившимъ снизу тростью.

XIII.

Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунe она прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ и моложе и безпомощнeе, чeмъ оказался на самомъ дeлe, разволновалась, не знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что вчера хватился адреса, а нашелъ его только сегодня въ мало посeщаемомъ карманчикe, и что ночевалъ въ гостиницe у вокзала. Ольга Павловна захотeла узнать, почему онъ не позвонилъ по телефону, и какъ называется гостиница. Мартынъ придумалъ хорошее, незаурядное названiе: Гудъ-Найтъ Отель, — и объяснилъ, что искалъ въ телефонной книжкe номеръ, но не нашелъ. "Эхъ, вы", — недовольно сказала Зиланова и вдругъ улыбнулась изумительно прекрасной улыбкой, совершенно преобразившей ея дряблое, унылое лицо. Мартынъ помнилъ эту улыбку еще по Петербургу, и такъ какъ онъ былъ тогда дитя, а говоря съ чужими дeтьми женщины обычно улыбаются, его память сохранила Зиланову съ сiяющимъ лицомъ, и {63} онъ на-первяхъ былъ озадаченъ, найдя ее такой старой и хмурой.

Ея мужъ, извeстный общественный дeятель, былъ временно въ отъeздe, и Мартына помeстили въ его кабинетe. Кабинетъ и столовая находились въ первомъ этажe, гостиная во второмъ, спальни въ третьемъ. Изъ такихъ узко-фасадныхъ домовъ, другъ отъ друга неотличимыхъ и съ одинаковымъ расположенiемъ комнатъ по вертикали, состояла вся эта тихая, неторговая улица, оживленная красной почтовой тумбищей на углу. Позади праваго ряда домовъ были палисадники, гдe лeтомъ цвeли рододендроны, а за лeвымъ рядомъ желтeлъ и облеталъ скверъ съ большими ильмами и съ муравчатой площадкой для тенниса.

Старшая дочь Зиланова, Нелли, недавно вышла замужъ за русскаго офицера, попавшаго въ Англiю изъ нeмецкаго плeна. Младшая, Соня, кончала въ Лондонe среднюю школу, куда неожиданно перешла изъ пятаго класса Стоюнинской гимназiи. Существовала еще сестра Зилановой, Елена Павловна, и ея дочка Ирина, несчастное безобразное существо — полуидiотка.

Недeля, которую Мартынъ, примeриваясь къ Англiи, прожилъ въ этомъ домe, показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ среди чужихъ, его не отпускали ни на шагъ. Соня донимала его тeмъ, что высмeивала его гардеробъ, сорочки съ крахмальными манжетами и твердоватой грудью, любимые ярко-лиловые носки, оранжевые башмаки съ шишковатыми носами, купленные въ Афинахъ. "Это американскiе", — съ нарочитымъ спокойствiемъ сказалъ Мартынъ. "Американцы ихъ спецiально {64} дeлаютъ, чтобы продавать неграмъ да русскимъ", — бойко возразила Соня. Далeе оказалось, что Мартынъ не привезъ халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню, Соня говорила, что это ей напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачe, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тeмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонe столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядe, а это было особенно непрiятно въ виду туманныхъ объясненiй, которыхъ потребовало исчезновенiе другихъ десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недeля. Вeдь и англiйское произношенiе, которымъ Мартынъ тихо гордился, тоже послужило поводомъ для изысканно насмeшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно, Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ, чeмъ барышня въ шестнадцать лeтъ. И съ нeкоторымъ злорадствомъ онъ расколошматилъ на теннисe какихъ-то ея молодыхъ людей, а вечеромъ наканунe отъeзда превосходно танцовалъ подъ гавайскiй плачъ граммофона тустэпъ, которому научился еще въ Средиземномъ морe.

Въ Кембриджe онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрeчаясь съ англичанами-студентами, онъ, дивясь, отмeчалъ свое несомнeнное русское нутро. Отъ полуанглiйскаго дeтства у него остались только такiя вещи, которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ въ дeтствe тe же книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, — а жизнь Мартына въ одномъ {65} мeстe круто повернула, пошла по другому пути, и тeмъ самымъ обстановка и навыки дeтства получили для него привкусъ нeкоторой сказочности, и какая-нибудь книга, любимая въ тe дни, оставалась по сейчасъ въ его памяти прелестнeе и ярче, чeмъ та же книга въ памяти сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лeтъ назадъ были въ ходу среди англiйскихъ школьниковъ, а нынe считались либо вульгарными, либо до смeшного старомодными. Синимъ пламенемъ пылающiй пламъ-пуддингъ подавался въ Петербургe не только на Рождествe, какъ въ Англiи, а въ любой день, и, по мнeнiю многихъ, у повара Эдельвейсовъ онъ выходилъ лучше, чeмъ покупные. Въ футболъ петербуржцы играли на твердой землe, а не на дернe, и штрафной ударъ обозначался неизвeстнымъ въ Англiи словомъ "пендель". Цвeта полосатой курточки, купленной когда-то у Дрюса, Мартынъ бы теперь не смeлъ носить, такъ какъ они отвeчали спортивной формe опредeленнаго училища, воспитанникомъ котораго онъ никогда не состоялъ. И вообще все это англiйское, довольно въ сущности случайное, процeживалось сквозь настоящее, русское, принимало особые русскiе оттeнки.

XIV.

На заднемъ планe первыхъ кембриджскихъ ощущенiй все время почему-то присутствовала великолeпная осень, которую онъ только-что видeлъ въ Швейцарiи. По утрамъ нeжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала посреди дороги, гдe колеи были подернуты слюдянымъ {66} ледкомъ. Ярко-желтая листва березъ скудeла съ каждымъ днемъ, несмотря на безвeтрiе, и съ задумчивымъ весельемъ глядeло сквозь нее бирюзовое небо. Рыжeли пышные папоротники; плыли по воздуху радужныя паутинки, которыя дядя Генрихъ называлъ волосами Богородицы. Иногда Мартынъ поднималъ голову, думая, что слышитъ далекое, далекое курлыканiе журавлей, — но ихъ не было. Онъ много бродилъ, чего-то искалъ, eздилъ на скверномъ велосипедe одного изъ работниковъ по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитрiевна, сидя на скамейкe подъ кленомъ, задумчиво прокалывала острiемъ трости сырые багровые листья на бурой землe. Такой разнообразной и дикой красоты не было въ Англiи, природа казалась оранжерейной, ручной; въ геометрическихъ садахъ, подъ моросящимъ небомъ, она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но по-своему были прекрасны розовато-сeрыя стeны, прямоугольные газоны, покрытые въ рeдкiя погожiя утра блeднымъ серебромъ инея и выгнутый каменный мостикъ надъ узкой рeкой, образовавшiй полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженiемъ.

Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдe традицiя запрещала топить, не могли измeнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество веселило его. Свою рабочую комнату, жаркiй каминъ, пыльную пiанолу, безобидныя литографiи по стeнамъ, низкiя плетеныя кресла и дешевыя фарфоровыя штучки на полочкахъ, — все это онъ отъ души полюбилъ. Когда, поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ мелкiе, еще тлeющiе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору угля, раздувалъ огонь фукающими {67} мeхами или, занавeсивъ пасть очага просторнымъ листомъ "Таймса", устраивалъ тягу: напряженный листъ прiобрeталъ теплую прозрачность, и строки на немъ, мeшаясь съ просвeчивающими строками на исподe, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затeмъ, когда гулъ и бушеванiе огня усиливались, на газетномъ листe появлялось рыжее, темнeющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, — и позднiй прохожiй, магистръ въ черномъ плащe, видeлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы вырывается въ звeздную высь огневласая вeдьма, и на другой день Мартынъ платилъ денежный штрафъ.

Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да познакомился кое-съ-кeмъ на футбольномъ полe, въ клубe, въ общей столовой. Онъ замeтилъ, что всякiй считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россiи, выяснить, что онъ думаетъ о революцiи, объ интервенцiи, о Ленинe и Троцкомъ, а иные, побывавшiе въ Россiи, хвалили русское хлeбосольство или спрашивали, не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такiе разговоры претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить вслухъ стихи: "Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одeтые лeса". Это возбуждало недоумeнiе, — и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперe, развалясь въ креслe, сопя трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ. {68} Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освeтилъ, ему въ назиданiе, нeкоторыя строгiя, исконныя правила: не полагается студенту ходить по улицe въ шляпe и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слeдуетъ всякаго знакомаго, будь онъ самъ Томпсонъ, объявившiй войну атому, привeтствовать широкой улыбкой и развязнымъ междометiемъ. Нехорошо кататься по рeкe въ обыкновенной гребной лодкe, — для этого есть роброи, пироги и другiе виды шлюпокъ. Никогда не нужно повторять старыя университетскiя остроты, которыми сразу увлекаются новички. "Но помните, — мудро добавилъ Дарвинъ, — и въ соблюденiи этихъ традицiй не слeдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда, чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкe, съ зонтикомъ подмышкой". У Мартына создалось впечатлeнiе, что Дарвинъ уже давно, нeсколько лeтъ, въ университетe, и онъ пожалeлъ его, какъ жалeлъ всякаго домосeда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью движенiй, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствiяхъ, безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва замeтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенiя были впрочемъ невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлe превратились въ постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла Черносвитова — въ таинственную спутницу поeздокъ на яхтe, прогулки съ ней — въ долгое пребыванiе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта Сицилiи — въ {69} сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженiя; подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачiя позы, съ высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.

XV.

Раза три въ мeсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слeдилъ за посeщенiемъ лекцiй, навeщалъ въ случаe нездоровiя, давалъ разрeшенiе на поeздки въ Лондонъ и дeлалъ замeчанiя по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ приходомъ домой за-полночь или неношенiемъ по вечерамъ академическаго плаща. Это былъ сухонькiй старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ, латинистъ, переводчикъ Горацiя, большой любитель устрицъ. "Вы сдeлали успeхи въ языкe, — какъ-то сказалъ онъ Мартыну. — Это хорошо. Много ли у васъ уже набралось знакомыхъ?" "О, да", — отвeтилъ Мартынъ. "А съ Дарвиномъ, напримeръ, вы подружились?" "О, да", — повторилъ Мартынъ. "Я радъ. Это великолeпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Францiя и Месопотамiя, крестъ Викторiи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось". {70} Кромe того, что Дарвинъ, прервавъ университетское ученiе, ушелъ восемнадцати лeтъ на войну, а недавно выпустилъ книгу разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, Мартынъ услышалъ, что онъ первоклассный боксеръ, что дeтство онъ провелъ на Мадерe и на Гавайскихъ островахъ, и что его отецъ — извeстный адмиралъ. Собственный маленькiй опытъ показался Мартыну ничтожнымъ, жалкимъ, онъ устыдился нeкоторыхъ своихъ росказней. Когда вечеромъ къ нему ввалился Дарвинъ, было и смeшно, и неловко. Онъ принялся исподволь выуживать про войну, про книгу, — и Дарвинъ отшучивался и говорилъ, что лучшая книга, имъ написанная, это маленькое пособiе для студентовъ, которое называлось такъ: "Полное описанiе шестидесяти семи способовъ проникнуть въ колледжъ Троицы послe закрытiя воротъ, съ подробнымъ планомъ стeнъ и рeшетокъ, первое и послeднее изданiе, множество разъ провeренное ни разу не попавшимся авторомъ". Но Мартынъ настаивалъ на своемъ, на важномъ, на книгe разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, и наконецъ Дарвинъ сказалъ: "Ладно, я дамъ. Пойдемъ ко мнe въ логово".

Свое логово онъ обставилъ самъ по собственному вкусу: были тамъ какiя-то сверхъестественно удобныя кожаныя кресла, въ которыхъ тeло таяло, углубляясь въ податливую бездну, а на каминe стояла большая фотографiя: разомлeвшая, на боку лежащая сука и круглые наливные задки ея шестерыхъ сосунковъ. Да и вообще студенческихъ комнатъ Мартынъ уже перевидалъ немало: были такiя, какъ его, — милыя, но жильцомъ не холеныя, съ чужими, хозяйскими, вещами, — была комната спортсмена {71} съ серебряными трофеями на каминe и сломанымъ весломъ на стeнe, была комната, заваленная книгами, засыпанная пепломъ, была, наконецъ, комната, гаже которой трудно сыскать, — почти пустая, съ яркожелтыми обоями, комната, гдe всего одна картина, но зато Сезаннъ, (эскизъ углемъ, женообразная загогулина), да стоитъ раскрашенный деревянный епископъ четырнадцатаго вeка съ протянутой культяпкой. Душевнeй всeхъ была комната Дарвина, особенно если присмотрeться, пошарить: чего стоило, напримeръ, собранiе номеровъ газеты, которую Дарвинъ издавалъ въ траншеяхъ: газета была веселая, бодрая, полная смeшныхъ стиховъ, Богъ знаетъ, какъ и гдe набиралась, и въ ней помeщались ради красоты случайныя клише, рекламы дамскихъ корсетовъ, найденныя въ разгромленныхъ типографiяхъ.

"Вотъ, — сказалъ Дарвинъ, доставь книгу. — Бери". Книга оказалась замeчательной; не разсказы, нeтъ, скорeе трактаты, — двадцать трактатовъ одинаковой длины; первый назывался "Штопоръ", и въ немъ содержались тысячи занятныхъ вещей о штопорахъ, объ ихъ исторiи, красотe и добродeтеляхъ. Второй былъ о попугаяхъ, третiй объ игральныхъ картахъ, четвертый объ адскихъ машинахъ, пятый объ отраженiяхъ въ водe. А одинъ былъ о поeздахъ, и въ немъ Мартынъ нашелъ все, что любилъ — телеграфные столбы, обрывающiе взлетъ проводовъ, вагонъ-ресторанъ, эти бутылки минеральной воды, съ любопытствомъ глядящiя въ окно на пролетающiя деревья, этихъ лакеевъ съ сумасшедшими глазами, эту карликовую кухню, гдe потный поваръ въ бeломъ колпакe, шатаясь, панируетъ рыбу. {72} Если бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ стать писателемъ и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлeть неповторимый пустякъ, — быть можетъ, страницы о мелочахъ, ему сокровенно знакомыхъ, возбудили бы въ немъ зависть и желанiе написать еще лучше. Вмeсто этого онъ почувствовалъ такое теплое расположенiе къ Дарвину, что даже стало щекотно въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцiю, онъ обогналъ его на углу, то, не глядя ему въ лицо, сказалъ, вполнe корректно, что многое въ книгe ему понравилось, и молча пошелъ съ нимъ рядомъ, подлаживаясь подъ его лeнивый, но машистый шагъ.

Аудиторiи разсeяны были по всему городу. Ежели одна лекцiя сразу слeдовала за другой, и онe читались въ разныхъ залахъ, то приходилось вскакивать на велосипедъ или поспeшно топотать переулками, пересeкать гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всeхъ башенъ куранты; по узкимъ улицамъ несся грохотъ моторовъ, стрекотанiе колесъ, звонки. Во время лекцiй велосипеды сверкающимъ роемъ ластились къ воротамъ, ожидая хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащe и со стукомъ клалъ на пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой. {73}

XVI.

Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себe науку. Ихъ было такъ много, и всe — занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь повисшiй надъ альпiйской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который, расчистивъ ходъ къ еще неизвeстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ дверь, прежде, чeмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свeтъ и тишина лабораторiй: какъ хорошiй ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ открытыми глазами, такъ, не напрягая вeкъ, глядитъ физiологъ на дно микроскопа, и медленно начинаютъ багровeть его шея и лобъ, — и онъ говоритъ, оторвавшись отъ трубки: "Все найдено". Человeческая мысль, летающая на трапецiяхъ звeздной вселенной, съ протянутой подъ ней математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сeткой, но вдругъ замeчающаго, что сeтки въ сущности нeтъ, — и Мартынъ завидовалъ тeмъ, кто доходитъ до этого головокруженiя и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ. Предсказать элементъ или создать теорiю, открыть горный хребетъ или назвать новаго звeря, — все было равно заманчиво. Въ наукe исторической Мартыну нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля. Плохо запоминая даты и {74} пренебрегая обобщенiями, онъ жадно выискивалъ живое, человeческое, принадлежащее къ разряду тeхъ изумительныхъ подробностей, которыми грядущiя поколeнiя, пожалуй, пресытятся, глядя на старыя, моросящiя фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себe представлялъ дрожащiй бeлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостe, гдe палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тeмъ, какъ въ толпe добродушный гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные, экономическiе туманы; они устрашали его тeмъ, что искра, которую онъ во всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что рeшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесeда о погодe и спортe между Горацiемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завeтe Мартынъ любилъ набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитонъ", онъ въ литературe искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ, гдe можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримeръ, Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, {75} когда, по дядиному совeту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя декламировалъ со всхлипомъ "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая "Comme c'est beau!" Перспектива изучать многословныя, водянистыя произведенiя и влiянiе ихъ на другiя многословныя, водянистыя произведенiя была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно, чeмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолeпную швейцарскую осень онъ впервые почувствовалъ, что въ концe концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внe родного дома. Это слово "изгнанникъ" было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ посмотрeлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову блeдность и увидeлъ себя въ плащe. Этотъ плащъ онъ надeлъ въ Кембриджe, даромъ, что былъ онъ легонькiй, изъ прозрачноватой на свeтъ матерiи, со многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненiя получили новую значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всeмъ тeмъ смутнымъ, дикимъ и нeжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.

Профессоромъ русской словесности и исторiи былъ въ ту пору небезызвeстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россiи онъ прожилъ довольно долго, всюду побывалъ, всeхъ зналъ, все перевидeлъ. Теперь, черноволосый, блeдный, въ пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проeзжалъ на велосипедe съ высокимъ рулемъ, сидя совсeмъ прямо, а за обeдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми столами и огромными цвeтными окнами, вертeлъ головой, какъ птица, {76} и быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлeбъ. Говорили, единственное, что онъ въ мiрe любитъ, это — Россiя. Многiе не понимали, почему онъ тамъ не остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмeнно отвeчалъ: "Справьтесь у Робертсона" (это былъ востоковeдъ) "почему онъ не остался въ Вавилонe". Возражали вполнe резонно, что Вавилона уже нeтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотe нeкiй отчетливый конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совeтскомъ союзe, пройдя черезъ первобытныя фазы, извeстная культура, онъ вмeстe съ тeмъ утверждалъ, что Россiя завершена и неповторима, — что ее можно взять, какъ прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имeлъ. Гражданская война представлялась ему нелeпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другiе за призракъ будущаго, — межъ тeмъ, какъ Россiю потихоньку укралъ Арчибальдъ Мунъ и заперъ у себя въ кабинетe. Ему нравилась ея завершенность. Она была расцвeчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англiйскомъ языкe ея исторiю, надeялся всю ее уложить въ одинъ толстенькiй томъ. Эпиграфъ изъ Китса ("Созданiе красоты — радость навeки"), тончайшая бумага, мягкiй сафьяновый переплетъ. Задача была трудная: найти гармонiю между эрудицiей и тeсной живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелeтiя. {77}

XVII.

Арчибальдъ Мунъ поразилъ и очаровалъ Мартына. Его медленный русскiй языкъ, изъ котораго онъ годами терпeнiя вытравилъ послeднiй отзвукъ англiйской гортанности, былъ плавенъ, простъ и выразителенъ. Его знанiя отличались живостью, точностью и глубиной. Онъ вслухъ читалъ Мартыну такихъ русскихъ поэтовъ, коихъ тотъ не зналъ даже и по имени. Придерживая страницу длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальдъ Мунъ источалъ четырехстопные ямбы. Комната была въ полумракe, свeтъ лампы выхватывалъ только страницу да лицо Муна, съ блeднымъ лоскомъ на скулахъ, тремя тонкими бороздками на лбу и прозрачно-розовыми ушами. Дочитавъ, онъ сжималъ узкiя губы, осторожно, какъ стрекозу, снималъ пенснэ и замшей вытиралъ стекла. Мартынъ сидeлъ на краешкe кресла, держа свою черную квадратную шапку на колeняхъ. "Ради Бога, снимите плащъ, отложите куда-нибудь эту шапку, — болeзненно морщась, говорилъ Мунъ. — Неужели вамъ нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите..." Онъ подталкивалъ къ Мартыну стеклянную папиросницу съ гербомъ колледжа на серебряной крышкe или вынималъ изъ шкапа въ стeнe бутылку виски, сифонъ, два стакана. "А вотъ скажите, какъ называются тамошнiя телeги, въ которыхъ развозятъ виноградъ"? — спрашивалъ онъ, дергая головой, и, выяснивъ, что Мартынъ не знаетъ: "Можары, можары, сэръ", {78} — говорилъ онъ со смакомъ, — и неизвeстно, что доставляло ему больше удовольствiя, то ли, что онъ знаетъ Крымъ лучше Мартына, или то, что ему удается произнести съ русскимъ экающимъ выговоромъ словечко сэръ. Онъ радостно сообщалъ, что "хулиганъ" происходитъ отъ названiя шайки ирландскихъ разбойниковъ, а что островъ "Голодай" не отъ голода, а отъ имени англичанина Холидея, построившаго тамъ заводъ. Когда однажды Мартынъ, говоря о какомъ-то невeжественномъ журналистe (которому Мунъ отвeтилъ грознымъ письмомъ въ "Таймсъ"), сказалъ, что "журналистъ вeроятно сдрейфилъ", Мунъ поднялъ брови, справился въ словарe и спросилъ Мартына, не живалъ ли онъ въ Поволжьe, — а когда, по другому случаю, Мартынъ употребилъ слово "угробить", Мунъ разсердился и крикнулъ, что такого слова по-русски нeтъ и быть не можетъ. "Я его слышалъ, его знаютъ всe", — робко проговорилъ Мартынъ, и его поддержала Соня, которая сидeла на кушеткe рядомъ съ Ольгой Павловной и смотрeла не безъ любопытства, какъ Мартынъ хозяйничаетъ. "Русское словообразованiе, рожденiе новыхъ словъ, — сказалъ Мунъ, обернувшись вдругъ къ улыбающемуся Дарвину, — кончилось вмeстe съ Россiей; то-есть два года тому назадъ. Все послeдующее — блатная музыка". "Я по-русски не понимаю, переведите" — отвeтилъ Дарвинъ. "Да, мы все время сбиваемся, — сказала Зиланова. — Это нехорошо. Пожалуйста, господа, по-англiйски". Мартынъ межъ тeмъ приподнялъ металлическiй куполъ съ горячихъ гренковъ и пирожковъ (которые слуга принесъ изъ колледжской кантины) провeрилъ, то ли доставили, и придвинулъ блюдо {79} поближе къ пылающему камину. Кромe Дарвина и Муна, онъ пригласилъ русскаго студента, котораго всe называли просто по имени — Вадимъ, — и теперь не зналъ, ждать ли его или приступать къ чаепитiю. Это былъ первый разъ, что Зиланова съ дочерью прieхала навeстить его, и онъ все боялся насмeшки со стороны Сони. Она была въ темно-синемъ костюмe и въ крeпкихъ коричневыхъ башмачкахъ, длинный язычекъ которыхъ, пройдя внутри, подъ шнуровкой, откидывался и, прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые, жестковатые на видъ, черные волосы ровной чолкой находили на лобъ; къ ея тускло-темнымъ, слегка раскосымъ глазамъ странно шли ямки на блeдныхъ щекахъ. Утромъ, когда Мартынъ встрeтилъ ее и Ольгу Павловну на вокзалe, и потомъ, когда онъ показывалъ имъ старинные дворы, фонтанъ, аллеи исполинскихъ голыхъ деревьевъ, изъ которыхъ съ карканьемъ тяжело и неряшливо вымахивали вороны, Соня была молчалива, чeмъ-то недовольна, говорила, что ей холодно. Глядя черезъ каменныя перила на рябую рeчку, на матово-зеленые берега и сeрыя башни, она прищурилась и освeдомилась у Мартына, собирается ли онъ eхать къ Юденичу. Мартынъ удивленно отвeтилъ, что нeтъ. "А вонъ то, розоватое, что это такое?" "Это зданiе библiотеки", — объяснилъ Мартынъ и спустя нeсколько минутъ, идя рядомъ съ Соней и ея матерью подъ аркадами, загадочно проговорилъ: "Одни бьются за призракъ прошлаго, другiе — за призракъ будущаго". "Вотъ именно, — подхватила Ольга Павловна. — Мнe мeшаетъ по-настоящему воспринять Кембриджъ то, что наряду съ этими чудными старыми зданiями масса автомобилей, велосипедовъ, {80} спортивные магазины, всякiе футболы". "Въ футболъ, — сказала Соня, — играли и во времена Шекспира. А мнe вотъ не нравится, что говорятъ пошлости". "Соня, пожалуйста. Сократись", — сказала Ольга Павловна. "Ахъ, я не про тебя", — отвeтила Соня со вздохомъ. Дальше шли молча. "Кажется, забусило", — проговорилъ Мартынъ, вытянувъ руку. "Вы бы еще сказали панъ Дождинскiй или князь Ливень", — замeтила Соня и на ходу перемeнила шагъ, чтобъ итти въ ногу съ матерью. Потомъ, за завтракомъ въ лучшемъ городскомъ ресторанe, она повеселeла. Ее разсмeшили "обезьянья" фамилья прiятеля Мартына и дiалоги, которые Дарвинъ велъ съ необыкновенно уютнымъ старичкомъ-лакеемъ. "Вы что изучаете?" — любезно спросила Ольга Павловна. "Я? Ничего, — отвeтилъ Дарвинъ. — Мнe просто показалось, что въ этой рыбe на одну косточку больше, чeмъ слeдуетъ". "Нeтъ-нeтъ, я спрашиваю, что вы изучаете изъ наукъ. Какiя слушаете лекцiи". "Простите, я васъ не понялъ, — сказалъ Дарвинъ. — Но все равно вашъ вопросъ застаетъ меня врасплохъ. Память у меня какъ то не дотягиваетъ отъ одной лекцiи до другой. Еще нынче утромъ я спрашивалъ себя, какимъ предметомъ я занимаюсь. Мнемоникой? Врядъ ли". Послe обeда была опять прогулка, но куда болeе прiятная, такъ какъ, во-первыхъ, вышло солнце, а, во вторыхъ, Дарвинъ всeхъ повелъ въ галлерею, гдe имeлось, по его словамъ, старинное, замeчательно прыткое эхо, — топнешь, а оно, какъ мячъ, стукнетъ въ отдаленную стeну. И Дарвинъ топнулъ, но никакого эхо не выскочило, и онъ сказалъ, что очевидно его купилъ какой-нибудь американецъ для своего дома въ Массачусетсe. Затeмъ притекли {81} къ Мартыну въ комнату, и вскорe явился Арчибальдъ Мунъ, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора напудренъ носъ. Мунъ плавно заговорилъ, щеголяя чудесными сочными пословицами. Мартынъ находилъ, что Соня ведетъ себя нехорошо. Она сидeла съ каменнымъ лицомъ, но вдругъ невпопадъ смeялась, встрeтясь глазами съ Дарвиномъ, который, закинувъ ногу на ногу, уминалъ пальцемъ табакъ въ трубкe. "Что же это Вадимъ не идетъ?" — безпокойно сказалъ Мартынъ и потрогалъ полный бочокъ чайника. "Ну, ужъ наливайте", — сказала Соня, и Мартынъ завозился съ чашками. Всe умолкли и смотрeли на него. Мунъ курилъ смугло-желтую папиросу изъ породы тeхъ, которыя въ Англiи зовутся русскими. "Часто пишетъ вамъ ваша матушка?" — спросила Зиланова. "Каждую недeлю", — отвeтилъ Мартынъ. "Она поди скучаетъ", — сказала Ольга Павловна и подула на чай. "А лимона, я какъ посмотрю, у васъ и нeтъ", — тонко замeтилъ Мунъ — опять по-русски. Дарвинъ вполголоса попросило Соню перевести. Мунъ на него покосился и перешелъ на англiйскую рeчь: нарочито и злобно изображая среднiй кембриджскiй тонъ, онъ сказалъ, что былъ дождь, но теперь прояснилось, и, пожалуй, дождя больше не будетъ, упомянулъ о регаттe, обстоятельно разсказалъ всeмъ извeстный анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, — и Дарвинъ курилъ и кивалъ, приговаривая: "Очень хорошо, сэръ, очень хорошо. Вотъ онъ, подлинный, трезвый британецъ въ часы досуга". {82}

XVIII.

Раздался топотъ на лeстницe, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкe, приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжанiемъ упалъ, — этотъ звонъ всe услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотe. Руки у Вадима, маленькiя, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нeжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало оторопeлое смущенiе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одeтъ въ мятые, блeдно-сeрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и носилъ всегда, во всякую погоду и во всякое время, старыя бальныя туфли. Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всeми поздоровался и подсeлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ "мамкой". У Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ перевелъ: "Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку маленькую сучку", — и на послeднихъ словахъ голосъ у него становился совсeмъ тонкимъ. Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякiе добавочные звуки, шипeлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей, ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился {83} еще отрывистeе и нелeпeе, производя смeшанное впечатлeнiе застeнчиваго тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый, привлекательный человeкъ, падкiй на смeшное и способный живо чувствовать (однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рeкe, онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновенiи — Богъ вeсть откуда, — сказалъ: "пахнетъ Крымомъ", что было совершенно вeрно). Англичане къ нему такъ и льнули, а его колледжскiй наставникъ, толстый, астматическiй старикъ, спецiалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нeжностью произносилъ его имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь, Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывeску, которая съ тeхъ поръ красовалась у него въ комнатe. Онъ добылъ и полицейскiй шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшiя при лунe, попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стeну и, оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ зачинщикомъ въ случаe съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину порохового заговора, весь городъ плевался потeшными огнями, и на площади бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, — съ этимъ ландо они мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромe всего онъ былъ отличнымъ сквернословомъ, — однимъ изъ тeхъ, которые привяжутся къ рифмочкe и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную физiологiю и обрывки какихъ-то {84} анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ Лермонтову. Образованiемъ онъ не блисталъ, по-англiйски говорилъ очень смeшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, — страсть ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его прибаутки, бальныя туфли, застeнчивость и хулиганство, нeжный профиль, обведенный на свeтъ золотистымъ пушкомъ, — все это, въ сочетанiи съ великолeпiемъ титула, дeйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, въ родe шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нeкогда упивался, — одинокiй блeдный англичанинъ въ запотeвшемъ пенснэ, слушающiй московскихъ цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукe, Мунъ грызъ масломъ пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетe, которую собирается выпускать въ Парижe ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стeсняясь Сони, и все щелкалъ исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня прiумолкла тоже и задумчиво смотрeла на пiанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грeться. "Мамка", — тихо сказалъ Вадимъ и засмeялся. Ольга Павловна съ жаромъ говорила о дeлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнeло, гдe-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" {85}

XIX.

Затeмъ провожали Зилановыхъ на вокзалъ. Арчибальдъ Мунъ попрощался на первомъ же углу и, нeжно улыбнувшись Вадиму (который за его спиной обычно звалъ его заборнымъ словцомъ съ дополненiемъ "на колесикахъ"), удалился, держась очень прямо. Нeкоторое время Вадимъ тихо eхалъ вдоль самой панели, положивъ руку на плечо къ Дарвину, шедшему рядомъ, а потомъ суетливо простился и быстро отъeхалъ, производя губами звуки испорченнаго гудка. Пришли на вокзалъ, Дарвинъ взялъ себe и Мартыну перонные билеты. Соня была усталая, раздраженная, и все время щурилась. "Ну, вотъ, — сказала Ольга Павловна. — Спасибо за гостепрiимство, за угощенiе. Кланяйтесь матушкe, когда будете писать".

Но Мартынъ поклона не передалъ, — такiя вещи передаются рeдко. Вообще письма онъ писалъ съ трудомъ: какъ разсказать, напримeръ, о сегодняшнемъ, довольно путанномъ, чeмъ-то неудачномъ и непрiятномъ днe? Онъ намаралъ строкъ десять, воспроизвелъ анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, увeрилъ мать, что совершенно здоровъ, хорошо питается и носитъ на тeлe фуфайку (что было неправдой). Ему вдругъ представилось, какъ почтальонъ идетъ по снeгу, снeгъ похрустываетъ, остаются синiе слeды, — и онъ объ этомъ написалъ такъ: "Письмо принесетъ почтальонъ. У насъ идетъ дождь". Подумавши, онъ почтальона вычеркнулъ и оставилъ только дождь. Адресъ {86} онъ выписалъ крупно и тщательно, въ десятый разъ вспомнивъ при этомъ то, что ему сказалъ знакомый студентъ: "Судя по фамильe, я полагалъ, что вы американецъ". Онъ пожалeлъ, что всякiй разъ забывалъ это втиснуть въ письмо, неизмeнно уже запечатанное, — вскрывать же было лeнь. Въ углу конверта онъ нечаянно поставилъ кляксу и долго смотрeлъ на нее сквозь рeсницы, и наконецъ сдeлалъ изъ нея черную кошку, видимую со спины. Софья Дмитрiевна этотъ конвертъ сохранила вмeстe съ письмами. Она складывала ихъ въ пачку, когда кончался биместръ, и обвязывала накрестъ ленточкой. Спустя нeсколько лeтъ ей довелось ихъ перечесть. Первый биместръ былъ сравнительно богатъ письмами. Вотъ Мартынъ прieхалъ въ Кембриджъ, вотъ — первое упоминанiе о Дарвинe, Вадимe, Арчибальдe Мунe, вотъ — письмо отъ девятаго ноября, дня его именинъ: "Въ этотъ день, — писалъ Мартынъ, — гусь ступаетъ на ледъ, а лиса мeняетъ нору". А вотъ и письмо съ вычеркнутой, но четкой строкой: "Письмо принесетъ почтальонъ", — и Софья Дмитрiевна пронзительно вспомнила, какъ, бывало, она съ Генрихомъ идетъ по искрящейся дорогe, между елокъ, отягощенныхъ пирогами снeга, и вдругъ — густой звонъ бубенцовъ, почтовыя сани, письмо, — и поспeшно снимаешь перчатки, чтобы вскрыть конвертъ. Она вспомнила, какъ въ ту пору, и затeмъ впродолженiе почти года, безумно боялась, что Мартынъ, ничего ей не сказавъ, отправится воевать. Ее немного утeшало, что тамъ, въ Кембриджe, есть какой-то человeкъ-ангелъ, который влiяетъ на Мартына умиротворительно — прекрасный, здравомыслящей Арчибальдъ Мунъ. Но Мартынъ все-таки могъ удрать. {87} Полный покой она знала только тогда, когда сынъ бывалъ при ней, въ Швейцарiи, на каникулахъ. Письма, которыя она, спустя годы, такъ мучительно перечитывала, были, несмотря на ихъ вещественность, болeе призрачнаго свойства, нежели перерывы между ними. Эти перерывы память заполняла живымъ присутствiемъ Мартына, — тутъ Рождество, тамъ Пасха, а тамъ уже — лeто, — и впродолженiе трехъ лeтъ, до окончанiя Мартыномъ университета, ея жизнь шла какъ бы окнами, — да, помнится, помнится, — окнами. Вотъ — этотъ первый зимнiй праздникъ, лыжи, по ея совeту, купленныя Генрихомъ, Мартынъ, надeвающiй лыжи... "Надо быть храброй, — тихо сказала самой себe Софья Дмитрiевна, — надо быть храброй. Вeдь бываютъ чудеса. Надо только вeрить и ждать. Если Генрихъ опять появится съ этой черной повязкой на рукавe, я отъ него просто уйду". И дрожащими руками, улыбаясь и обливаясь слезами, она продолжала разворачивать письма.

То первое рождественское возвращенiе, которое его мать запомнила такъ живо, оказалось и для Мартына праздникомъ. Ему мерещилось, что онъ вернулся въ Россiю, — было все такъ бeло, — но, стeсняясь своей чувствительности, онъ объ этомъ матери тогда не повeдалъ, чeмъ лишилъ ее еще одного нестерпимаго воспоминанiя. Лыжи ему понравились; на мгновенiе всплылъ занесенный снeгомъ Крестовскiй островъ, но, правда, онъ тогда вставлялъ носки валенокъ въ простыя пульца, да еще держался за поводокъ, привязанный ко вздернутымъ концамъ легкихъ дeтскихъ лыжъ. Эти же были настоящiя, солидныя, изъ гибкой ясени, и сапоги тоже были настоящiе, лыжные. Мартынъ, склонивъ одно колeно, натянулъ запяточный {88} ремень, отогнувъ тугой рычажокъ боковой пряжки. Морозный металлъ ужалилъ пальцы. Приладивъ и другую лыжу, онъ поднялъ со снeгу перчатки, выпрямился, потопалъ, провeряя, прочно ли, и размашисто скользнулъ впередъ.

Да, онъ опять попалъ въ Россiю. Вотъ эти великолeпные ковры — изъ пушкинскаго стиха, который столь звучно читаетъ Арчибальдъ Мунъ, упиваясь пеонами. Надъ отяжелeвшими елками небо было чисто и ярко лазурно. Иногда отъ перелета сойки срывался съ вeтки комъ снeгу и разсыпался въ воздухe. Пройдя сквозь боръ, Мартынъ вышелъ на открытое мeсто, откуда лeтомъ спускался къ гостиницe. Вонъ она — далеко внизу, прямой розовый дымокъ стоитъ надъ крышей. Чeмъ она манитъ такъ, эта гостиница, отчего надо опять стремиться туда, гдe лeтомъ онъ нашелъ только нeсколько крикливыхъ угловатыхъ англичаночекъ? Но манила она несомнeнно, подавала тихiй знакъ, солнце вспыхивало въ окнахъ. Мартына даже пугала эта таинственная навязчивость, эта непонятная требовательность, бывавшая у какой-нибудь подробности пейзажа. Надо спуститься, — нельзя пренебрегать такими посулами. Крeпкiй настъ сладко засвистeлъ подъ лыжами, Мартынъ несся по скату все быстрeе, — и сколько разъ потомъ, во снe, въ студеной кембриджской комната онъ вотъ такъ несся и вдругъ, въ оглушительномъ взрывe снeга, падалъ и просыпался. Все было, какъ всегда. Изъ сосeдней комнаты доносилось тиканiе часовъ. Мышка катала кусокъ сахару. По панели прошли чьи-то шаги и пропали. Онъ поворачивался на другой бокъ и мгновенно засыпалъ, — и утромъ, въ полуснe, слышалъ {89} уже другiе звуки: въ сосeдней комнатe возилась госпожа Ньюманъ, что-то переставляла, накладывала уголь, чиркала спичками, шуршала бумагой и потомъ уходила, а тишина медленно и сладко наливалась утреннимъ гудомъ затопленнаго камина. "Ничего тамъ особеннаго не оказалось, — подумалъ Мартынъ и потянулся къ ночному столику за папиросами. — Все больше пожилые мужчины въ свэтерахъ: вотъ какiе бываютъ обманы. А сегодня суббота, покатимъ въ Лондонъ. Что это Дарвину все письма отъ Сони? Надо бы изъ него выдавить. Хорошо бы сегодня пропустить лекцiю Гржезинскаго. Вотъ идетъ стерва будить".

Госпожа Ньюманъ принесла чай. Была она старая, рыжая, съ лисьими глазками. "Вы вчера вечеромъ выходили безъ плаща, — проговорила она равнодушно. — Мнe объ этомъ придется доложить вашему наставнику". Она отдернула шторы, дала краткiй, но точный отзывъ о погодe и скользнула прочь.

Надeвъ халатъ, Мартынъ спустился по скрипучей лeстницe и постучался къ Дарвину. Дарвинъ, уже побритый и вымытый, eлъ яичницу съ бэкономъ. Толстый учебникъ Маршаля по политической экономiи лежалъ, раскрытый, около тарелки. "Сегодня опять было письмо?" — строго спросилъ Мартынъ. "Отъ моего портного", — отвeтилъ Дарвинъ, вкусно жуя. "У Сони неважный почеркъ", — замeтилъ Мартынъ. "Отвратительный", — согласился Дарвинъ, хлебнувъ кофе. Мартынъ подошелъ сзади, и, обeими руками взявъ Дарвина за шею, сталъ давить. Шея была толстая и крeпкая. "А бэконъ прошелъ", — произнесъ Дарвинъ самодовольно натуженнымъ голосомъ. {90}

XX.

Вечеромъ оба покатили въ Лондонъ. Дарвинъ ночевалъ въ одной изъ тeхъ очаровательныхъ двухкомнатныхъ квартиръ для холостяковъ, которыя сдаются при клубахъ, — а клубъ Дарвина былъ однимъ изъ лучшихъ и степеннeйшихъ въ Лондонe, съ тучными кожаными креслами, съ лоснистыми журналами на столахъ, съ глухонeмыми коврами. Мартыну же досталась на этотъ разъ одна изъ верхнихъ спаленъ въ квартирe Зилановыхъ, такъ какъ Нелли была въ Ревелe, а ея мужъ шелъ на Петербургъ. Когда Мартынъ прибылъ, никого не оказалось дома, кромe самого Зиланова, Михаила Платоновича, который писалъ у себя въ кабинетe. Былъ онъ коренастый крeпышъ, съ татарскими чертами лица, и съ такими же темно-тусклыми глазами, какъ у Сони. Онъ всегда носилъ круглыя пристяжныя манжеты и манишку; манишка топорщилась, придавая его груди нeчто голубиное. Принадлежалъ онъ къ числу тeхъ русскихъ людей, которые, проснувшись, первымъ дeломъ натягиваютъ штаны съ болтающимися подтяжками, моютъ по утрамъ только лицо, шею да руки, — но зато отмeнно, — а еженедeльную ванну разсматриваютъ, какъ событiе, сопряженное съ нeкоторымъ рискомъ. На своемъ вeку онъ немало покатался, страстно занимался общественностью, мыслилъ жизнь въ видe чередованiя съeздовъ въ различныхъ городахъ, чудомъ спасся отъ совeтской {91} смерти и всегда ходилъ съ разбухшимъ портфелемъ: когда же кто-нибудь задумчиво говорилъ: "Какъ мнe быть съ этими книжками? — дождь", — онъ молча, молнiеносно и чрезвычайно ловко пеленалъ книжки въ газетный листъ, а, порывшись въ портфелe, вынималъ и веревочку, мгновенно крестъ на крестъ захватывалъ ею ладный пакетъ, на который незадачливый знакомый, переминаясь съ ноги на ногу, смотрeлъ съ суевeрнымъ умиленiемъ. "На-те, — говорилъ Зилановъ и, поспeшно простившись, уeзжалъ — въ Орелъ, въ Кострому, въ Парижъ, — и всегда налегкe, съ тремя чистыми носовыми платками въ портфелe, и, сидя въ вагонe, совершенно слeпой къ живописнымъ мeстамъ, мимо которыхъ, съ довeрчивымъ старанiемъ потрафить, несся курьерскiй поeздъ, углублялся въ чтенiе брошюры, изрeдка дeлая помeтки на поляхъ. Дивясь его невнимательности къ пейзажамъ, къ удобствамъ, къ чистотe, Мартынъ вмeстe съ тeмъ уважалъ Зиланова за его какую-то прущую суховатую смeлость и всякiй разъ, когда видeлъ его, почему-то вспоминалъ, что этотъ, по внeшности мало спортивный человeкъ, играющiй вeроятно только на бильярдe, да еще, пожалуй, въ рюхи, спасся отъ большевиковъ по водосточной трубe и когда-то дрался на дуэли съ октябристомъ Тучковымъ.

"А, здравствуйте, — сказалъ Зилановъ и протянулъ смуглую руку. — Присаживайтесь". Мартынъ сeлъ. Михаилъ Платоновичъ впился опять въ полуисписанный листъ, взялся за перо и, — потрепетавъ имъ по воздуху надъ самой бумагой, прежде, чeмъ претворить эту дрожь въ быстрый бeгъ письма, — одновременно далъ перу волю и сказалъ: "Онe вeроятно сейчасъ вернутся". Мартынъ {92} притянулъ къ себe съ сосeдняго стула газету, — она оказалась русской, издаваемой въ Парижe. "Какъ занятiя?" — спросилъ Зилановъ, не поднимая глазъ съ ровно бeгущаго пера. "Ничего, хорошо", — сказалъ Мартынъ и отложилъ газету. "А давно онe ушли?" Михаилъ Платоновичъ ничего не отвeтилъ, — перо разгулялось во всю. Зато минуты черезъ двe онъ опять заговорилъ, все еще не глядя на Мартына. "Баклуши бьете. Тамъ вeдь главное — спортъ". Мартынъ усмeхнулся. Михаилъ Платоновичъ быстро потопалъ по строкамъ прессъ-бюваромъ, и сказалъ: "Софья Дмитрiевна все проситъ у меня дополнительныхъ свeдeнiй, но я ничего больше не знаю. Все, что я зналъ, я ей тогда написалъ въ Крымъ". Мартынъ кашлянулъ. "Что вы?" — спросилъ Зилановъ, усвоившiй въ Москвe это дурное рeченiе. "Я ничего", — отвeтилъ Мартынъ. "Это о смерти вашего отца, конечно, — сказалъ Зилановъ и посмотрeлъ тусклыми глазами на Мартына. — Вeдь это я извeстилъ васъ тогда". "Да-да, я знаю", — поспeшно закивалъ Мартынъ, всегда чувствовавшiй неловкость, когда чужiе — съ самыми лучшими намeренiями — говорили ему объ его отцe. "Какъ сейчасъ помню послeднюю встрeчу — продолжалъ Зилановъ. — Мы столкнулись на улицe. Я тогда уже скрывался. Сперва не хотeлъ подойти. Но у Сергeя Робертовича былъ такой потрясающiй видъ. Помню, онъ очень безпокоился, какъ вы тамъ живете въ Крыму. А черезъ денька три забeгаю къ нему, и на-те вамъ — несутъ гробъ". Мартынъ кивалъ, мучительно ища способа перемeнить разговоръ. Все это Михаилъ Платоновичъ разсказывалъ ему въ третiй разъ, и разсказъ былъ въ общемъ довольно блeдный. Зилановъ замолчалъ, перевернулъ {93} листъ, его перо подрожало и тронулось. Мартынъ, отъ нечего дeлать, опять потянулся къ газетe, но тутъ щелкнула парадная дверь, раздались въ прихожей голоса, шарканiе, ужасный кудахтающiй смeхъ Ирины.

XXI.

Мартынъ вышелъ къ нимъ, и, какъ обычно при встрeчe съ Соней, мгновенно почувствовалъ, что потемнeлъ воздухъ вокругъ него. Такъ было и въ ея послeднiй прieздъ въ Кембриджъ (вмeстe съ Михаиломъ Платоновичемъ, который мучилъ Мартына вопросами, сколько лeтъ различнымъ колледжамъ, и сколько книгъ въ библiотекe, — межъ тeмъ какъ Соня и Дарвинъ о чемъ-то тихо смeялись), такъ было и сейчасъ: странное отупeнiе. Его голубой галстукъ, острые концы мягкаго отложного воротничка, двубортный костюмъ, — все было какъ-будто въ порядкe, однако Мартыну подъ непроницаемымъ взглядомъ Сони показалось, что одeтъ онъ дурно, что волосы торчать на макушкe, что плечи у него, какъ у ломового извозчика, а лицо — глупо своей круглотой. Отвратительны были и крупныя костяшки рукъ, которыя за послeднее время покраснeли и распухли — отъ голкиперства, отъ боксовой учебы. Прочное ощущенiе счастья, какъ-то связанное съ силой въ плечахъ, со свeжей гладкостью щекъ или недавно запломбированнымъ зубомъ, распадалось въ присутствiи Сони мгновенно. И особенно глупымъ казалось ему то, что собственно говоря брови у него кончаются {94} на полпути, густоваты только у переносицы, а дальше, по направленiю къ вискамъ, удивленно рeдeютъ.

Сeли ужинать. Наталья Павловна, такая же сырая женщина, какъ ея сестра, но еще рeже улыбавшаяся, привычно и незамeтно слeдила за тeмъ, чтобы Ирина пристойно eла, не слишкомъ ложилась на столъ и не лизала ножа. Михаилъ Платоновичъ явился чуть попозже, быстро и энергично заложилъ уголъ салфетки за воротникъ и, слегка привставъ, цопнулъ черезъ весь столъ булочку, которую мгновенно разрeзалъ и смазалъ масломъ. Его жена читала письмо изъ Ревеля и, не отрываясь отъ чтенiя, говорила Мартыну: "Кушайте, пожалуйста". Слeва отъ него корячилась большеротая Ирина, чесала подмышкой и мычала, объясняясь въ любви холодной баранинe; справа же сидeла Соня: ея манера брать соль на кончикъ ножа, стриженные черные волосы съ жесткимъ лоскомъ и ямка на блeдной щекe чeмъ-то несказанно его раздражали. Послe ужина позвонилъ по телефону Дарвинъ, предложилъ поeхать танцевать, и Соня, поломавшись, согласилась. Мартынъ пошелъ переодeваться и уже натягивалъ шелковые носки, когда Соня сказала ему черезъ дверь, что устала и никуда не поeдетъ. Черезъ полчаса прieхалъ Дарвинъ, очень веселый, большой и нарядный, въ цилиндрe набекрень, съ билетами на дорогой балъ въ карманe, и Мартынъ сообщилъ ему, что Соня раскисла и легла, — и Дарвинъ, выпивъ чашку остывшаго чаю, почти естественно зeвнулъ и сказалъ, что въ этомъ мiрe все къ лучшему. Мартынъ зналъ, что онъ прieхалъ въ Лондонъ съ единственной цeлью повидать Соню, и, когда Дарвинъ, насвистывая, въ ненужномъ цилиндрe и крылаткe, сталъ удаляться {95} по пустой темной улицe, Мартыну сдeлалось очень обидно за него, и, тихо прикрывъ входную дверь, онъ поплелся наверхъ спать. Въ коридорe выскочила къ нему Соня, одeтая въ кимоно и совсeмъ низенькая, оттого что была въ ночныхъ туфляхъ. "Ушелъ?" — спросила она. "Большое свинство", — вполголоса замeтилъ Мартынъ, не останавливаясь. "Могли бы его задержать", — сказала она вдогонку и скороговоркой добавила: "а вотъ я возьму и позвоню ему и поeду плясать вотъ что". Мартынъ ничего не отвeтилъ, захлопнулъ дверь, яростно вычистилъ зубы, раскрылъ постель, словно хотeлъ изъ нея кого-то выкинуть, и, поворотомъ пальцевъ прикончивъ свeтъ лампы, накрылся съ головой. Но и сквозь одeяло онъ услышалъ, спустя нeкоторое время, поспeшные шаги Сони по коридору, стукъ ея двери, — не можетъ быть, чтобъ она дeйствительно ходила внизъ телефонировать, — однако онъ прислушался, и снова было затишье, и вдругъ опять зазвучали ея шаги, и уже звукъ былъ другой, — легкiй, даже воздушный. Мартынъ не выдержалъ, высунулся въ коридоръ и увидeлъ, какъ Соня вприпрыжку спускается внизъ по лeстницe, въ бальномъ платьe цвeта фламинго, съ пушистымъ вeеромъ въ рукe и съ чeмъ то блестящимъ вокругъ черныхъ волосъ. Дверь ея комнаты осталась открытой, свeта она не потушила, и тамъ еще стояло облачко пудры, какъ дымокъ послe выстрeла, лежалъ наповалъ убитый чулокъ, и выпадали на коверъ разноцвeтныя внутренности шкапа.

Вмeсто радости за друга, Мартынъ почувствовалъ живeйшую досаду. Все было тихо. Только изъ спальни Зилановыхъ исходилъ томительный храпъ. "Чортъ ее побери", {96} — пробормоталъ онъ и нeкоторое время разсуждалъ самъ съ собой, не отправиться ли ему тоже на балъ, — вeдь было три билета. Онъ увидeлъ себя взлетающимъ по мягкимъ ступенямъ, въ смокингe, въ шелковой рубашкe съ набористой грудью, какъ носили франты въ тотъ годъ; въ легкихъ лаковыхъ туфляхъ съ плоскими бантами; вотъ — изъ раскрывшихся дверей пахнуло огнемъ музыки. Упругiй и нeжный нажимъ мягкой женской ноги, которая все поддается и все продолжаетъ касаться тебя, душистые волосы у самыхъ губъ, щека, оставляющая на шелковомъ лацканe налетъ пудры — все это извeчное, нeжное, банальное волновало Мартына чрезвычайно. Онъ любилъ танцевать съ незнакомой дамой, любилъ пустой, цeломудренный разговоръ, сквозь который прислушиваешься къ тому чудному, невнятному, что происходитъ въ тебe и въ ней, что будетъ длиться еще два-три такта и, ничeмъ не разрeшившись, пропадетъ навeки, забудется совершенно. Но, пока слiянiе еще не расторгнуто, намeчается схема возможной любви, и въ зачаткe тутъ уже есть все, — внезапное затишье въ полутемной комнатe, человeкъ, дрожащей рукой прилаживающiй къ пепельницe только что закуренную, мeшающую папиросу; медленно, какъ въ кинематографe, закрывающееся женскiе глаза; и блаженный сумракъ; и въ немъ — точка свeта, блестящiй дорожный лимузинъ, быстро несущiйся сквозь дождливую ночь; и вдругъ — бeлая терраса и солнечная рябь моря, — и Мартынъ, тихо говорящiй увезенной имъ женщинe: "Имя? Какъ твое имя?" На ея свeтломъ платьe играютъ лиственныя тeни, она встаетъ, уходитъ; и крупье съ хищнымъ лицомъ загребаетъ лопаткой послeднюю ставку Мартына, и {97} остается только засунуть руки въ пустые карманы смокинга, да медленно спуститься въ садъ, да наняться поутру портовымъ грузчикомъ, — и вотъ — она снова... на борту чужой яхты... сiяетъ, смeется, бросаетъ монеты въ воду...

"Странная вещь, — сказалъ Дарвинъ, выходя какъ то вмeстe съ Мартыномъ изъ маленькаго кембриджскаго кинематографа, — странная вещь: вeдь все это плохо, и вульгарно, и не очень вeроятно, — а все-таки чeмъ-то волнуютъ эти вeтреные виды, роковая дама на яхтe, оборванный мужланъ, глотающiй слезы..."

"Хорошо путешествовать, — проговорилъ Мартынъ. — Я хотeлъ бы много путешествовать".

Этотъ обрывокъ разговора, случайно уцeлeвшiй отъ одного апрeльскаго вечера, припомнился Мартыну, когда, въ началe лeтнихъ каникулъ, уже въ Швейцарiи, онъ получилъ письмо отъ Дарвина съ Тенериффы. Тенериффа — Боже мой! — какое дивно зеленое слово! Дeло было утромъ; сильно подурнeвшая и какъ-то распухшая Марiя стояла въ углу на колeняхъ и выжимала половую тряпку въ ведро; надъ горами, цeпляясь за вершины, плыли большiя бeлыя облака, и порою нeсколько дымныхъ волоконъ спускалось по дальнему скату, и тамъ, на этихъ скатахъ, все время мeнялся свeтъ, — приливы и отливы солнца. Мартынъ вышелъ въ садъ, гдe дядя Генрихъ въ чудовищной соломенной шляпe разговаривалъ съ деревенскимъ аббатомъ. Когда аббатъ, маленькiй человeкъ въ очкахъ, которыя онъ все поправлялъ большимъ и пятымъ пальцемъ лeвой руки, низко поклонился и, шурша черной рясой, прошелъ вдоль сiяющей бeлой стeны и сeлъ въ таратайку, запряженную толстой, розоватой лошадью, {98} сплошь въ мелкой горчицe, Мартынъ сказалъ: "Тутъ прекрасно, я обожаю эти мeста, но почему бы мнe — ну, хотя бы на мeсяцъ — не поeхать куда-нибудь, — на Канарскiе острова, напримeръ?"

"Безумiе, безумiе, — отвeтилъ дядя Генрихъ съ испугомъ, и его усы слегка затопорщились. — Твоя мать, которая такъ тебя ждала, которая такъ счастлива, что ты остаешься съ ней до октября, — и вдругъ — ты уeзжаешь..."

"Мы бы могли всe вмeстe", — сказалъ Мартынъ.

"Безумiе, — повторилъ дядя Генрихъ. — Потомъ, когда ты кончишь учиться, я не возражаю. Я всегда считалъ, что молодой человeкъ долженъ видeть мiръ. Помни, что твоя мать только теперь оправляется отъ потрясенiй. Нeтъ, нeтъ, нeтъ".

Мартынъ пожалъ плечами и, засунувъ руки въ карманы короткихъ штановъ, побрелъ по тропинкe, ведущей къ водопаду. Онъ зналъ, что мать ждетъ его тамъ, у грота, полузавeшеннаго еловой хвоей, — такъ было условлено, — она выходила гулять очень рано и, не желая будить Мартына, оставляла для него записку: "У грота, въ десять часовъ" или: "У ключа, по дорогe въ Сенъ-Клеръ"; но, хотя онъ зналъ, что она ждетъ, Мартынъ вдругъ перемeнилъ направленiе и, покинувъ тропу, пошелъ по вереску вверхъ. {99}

XXII.

Склонъ становился все круче, пекло солнце, мухи норовили сeсть на губы и глаза. Дойдя до круглой березовой рощицы, онъ отдохнулъ, выкурилъ папиросу, туже подтянулъ завороченные подъ колeнями чулки и, жуя березовый листокъ, сталъ подниматься дальше. Верескъ былъ хрустящiй и скользкiй; иногда колючiй кустикъ утесника цeплялся за ногу. Спереди, наверху, сверкало нагроможденiе скалъ, и между ними пролегалъ жолобъ, вeерная трещина, полная мелкихъ камушковъ, которые пришли въ движенiе, какъ только онъ на нихъ ступилъ. Этимъ путемъ нельзя было добраться до вершины, и Мартынъ пошелъ лeзть прямо по скаламъ. Иногда корни или моховыя ляпки, за которые онъ хватался, отрывались отъ скалы, и онъ лихорадочно искалъ подъ ногой опоры, или же, наоборотъ, что-то поддавалось подъ ногами, онъ повисалъ на рукахъ, и приходилось мучительно подтягиваться вверхъ. Онъ уже почти достигъ вершины, когда вдругъ поскользнулся и началъ съeзжать, цeпляясь за кустики жесткихъ цвeтовъ, не удержался, почувствовалъ жгучую боль, оттого, что колeномъ проскребъ по скалe, попытался обнять скользящую вверхъ крутизну, и вдругъ что-то спасительное толкнуло его подъ подошвы. Онъ оказался, на выступe скалы, на каменномъ карнизe, который справа суживался и сливался со скалой, а съ лeвой стороны тянулся {100} саженей на пять, заворачивалъ за уголъ, и что съ нимъ было дальше — неизвeстно. Карнизъ напоминалъ бутафорiю кошмаровъ. Мартынъ стоялъ, плотно прижавшись къ отвeсной скалe, по которой грудью проeхался, и не смeлъ отлeпиться. Съ натугой посмотрeвъ черезъ плечо, онъ увидeлъ чудовищный обрывъ, сiяющую, солнечную пропасть, и въ глубинe панику отставшихъ елокъ, бeгомъ догоняющихъ спустившiйся боръ, а еще ниже — крутые луга и крохотную, ярко-бeлую гостиницу. "Ахъ, вотъ ея назначенiе, — суевeрно подумалъ Мартынъ. — Сорвусь, погибну, вотъ она и смотритъ. Это... Это..." Одинаково ужасно было смотрeть туда, въ пропасть, и наверхъ, на отвeсную скалу. Полка, шириной съ книжную, подъ ногами и бугристое мeсто на скалe, куда вцeпились пальцы, было все, что оставалось Мартыну отъ прочнаго мiра, къ которому онъ привыкъ.

Онъ почувствовалъ слабость, мутность, тошный страхъ, — но вмeстe съ тeмъ странно-отчетливо видeлъ себя, какъ бы со стороны, въ открытой фланелевой рубашкe и короткихъ штанахъ, неуклюже прильнувшимъ къ скалe, отмeчалъ чертополошинку, приставшую къ чулку, и совсeмъ черную бабочку, которая съ завидной небрежностью пропорхнула тихимъ чертенкомъ и стала подниматься вдоль скалы, — и хотя никого не было кругомъ, передъ кeмъ стоило бы пофорсить, Мартынъ сталъ насвистывать и, давъ себe слово никакъ не отвeчать на приглашенiя пропасти, принялся медленно переставлять ноги, подвигаясь влeво. Ахъ, если бъ видать, куда заворачиваетъ карнизъ! Скала какъ будто надвигалась на него, оттeсняла въ бездну, нетерпeливо дышавшую ему въ спину. Ногти впивались въ {101} камень, камень былъ горячъ, синeли пучки цвeтовъ, неполной восьмеркой пробeгала ящерица и застывала, мухи лeзли въ глаза. Иногда приходилось останавливаться, и онъ слышалъ, какъ самому себe жалуется, — не могу больше, не могу, — и тогда, поймавъ себя на этомъ, онъ начиналъ издавать губами зачаточный мотивъ — фокстротъ или марсельезу, — послe чего облизывался и, опять, жалуясь, продолжалъ продвигаться вбокъ. Оставалось полсажени до заворота, когда что-то посыпалось изъ-подъ подошвы и, вцeпившись въ скалу, онъ невольно повернулъ голову, и въ солнечной пустотe медленно закружилось бeлое пятнышко гостиницы. Мартынъ закрылъ глаза и замеръ, но, справившись съ тошнотой, опять задвигался. У поворота онъ быстро сказалъ: "Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста", — и просьба его была тотчасъ уважена: за поворотомъ полка расширялась, переходила въ площадку, а тамъ уже былъ знакомый жолобъ и вересковый скатъ.

Тамъ онъ отдышался, ощущая во всемъ тeлe ломоту и дрожь. Ногти были темно-красные, словно онъ рвалъ клубнику, и горeло ободранное колeно. Опасность, которую онъ только что пережилъ, казалась ему куда дeйствительнeе той, на которую онъ напоролся въ Крыму. Теперь онъ испытывалъ гордость, но эта гордость вдругъ утратила всякiй вкусъ, когда Мартынъ спросилъ себя, могъ ли бы онъ снова, уже по собственному почину, продeлать то, что онъ продeлалъ случайно. Черезъ нeсколько дней онъ не выдержалъ, опять поднялся по вересковымъ кручамъ, но, добравшись до площадки, откуда начинался карнизъ, не рeшился на него ступить. Онъ сердился, науськивалъ себя, {102} издeвался надъ своей трусостью, воображалъ Дарвина глядящаго на него съ усмeшкой... постоялъ, постоялъ, да махнулъ рукой, да пошелъ назадъ, стараясь не обращать вниманiя на грубiяна, буйствовавшаго у него въ душe. Вновь и вновь, до самаго конца каникулъ, врывался тотъ и буянилъ, и Мартынъ рeшилъ, наконецъ, больше не подниматься въ тe мeста, чтобы не мучиться видомъ каменной полки, по которой не смeетъ пройти. И съ язвительнымъ чувствомъ недовольства собой онъ въ октябрe вернулся въ Англiю, и прямо съ вокзала поeхалъ къ Зилановымъ. Горничная, которая ему открыла, оказалась новой, и это было непрiятно, словно онъ попалъ къ чужимъ. Въ гостиной, вся въ черномъ, стояла Соня и поглаживала виски, а потомъ, рeзко и прямо, по привычкe своей, протянула ему руку. Мартынъ съ удивленiемъ подумалъ, что ни разу не вспомнилъ ее за лeто, ни разу ей не написалъ, а что все-таки, — вотъ ради этой неловкости, которую онъ чувствуетъ, глядя на ея хмурое, блeдное лицо, — стоитъ продeлать немалый путь. "Вы вeроятно не знаете о нашемъ несчастьe", — сказала Соня и какъ-то сердито разсказала, что на прошлой недeлe, въ одинъ и тотъ же день, пришло извeстiе, что Нелли умерла отъ родовъ въ Бриндизи, а мужъ ея убитъ въ Крыму. "Ахъ, онъ поeхалъ отъ Юденича къ Врангелю", — безпомощно сказалъ Мартынъ и съ рeдкой ясностью представилъ себe этого Неллинаго мужа, котораго видeлъ всего разъ, и самое Нелли, казавшуюся ему тогда скучной, прeсной, а теперь почему-то умершей въ Бриндизи. "Мама въ ужасномъ состоянiи", — сказала Соня, перелистывая страницы книги, которая валялась на диванe. — "А папа Богъ знаетъ гдe побывалъ, {103} чуть ли не въ Кiевe", — добавила она погодя и, захвативъ первымъ пальцемъ нeсколько страницъ, быстро ихъ процeдила. Мартынъ сeлъ въ кресло, потирая руки. Соня захлопнула книгу и сказала, поднявъ лицо: "Дарвинъ былъ идеаленъ, идеаленъ. Онъ страшно намъ помогъ. Такой трогательный, и такъ все безъ лишнихъ словъ. Вы у насъ ночуете?" "Собственно говоря, — отвeтилъ Мартынъ, — я бы могъ и нынче поeхать въ Кембриджъ. Навeрно, вамъ неудобно и такъ далeе". "Да нeтъ, ерунда какая", — сказала Соня со вздохомъ. Внизу раздался глухой звонъ гонга, и это не вязалось съ тeмъ, что въ домe трауръ. Мартынъ пошелъ мыть руки и, открывъ дверь уборной, столкнулся съ Михаиломъ Платоновичемъ, у котораго не въ обычаe было запираться на ключъ. Онъ посмотрeлъ на Мартына тусклымъ взглядомъ, неторопливо вжимая пуговку въ петлю. "Примите мое глубокое соболeзнованiе, — пробормоталъ Мартынъ и почему-то щелкнулъ каблуками. Зилановъ прикрылъ глаза въ знакъ признательности, пожалъ Мартыну руку, и то, что все это происходитъ на порогe уборной, подчеркивало нелeпость рукопожатiя и готовыхъ словъ. Зилановъ, подрыгивая ногами, словно утряхивая что-то, медленно удалился; Мартынъ увидeлъ въ зеркало свой болeзненно сморщенный носъ. "Но я же долженъ былъ что-нибудь сказать", — проговорилъ онъ сквозь зубы.

Обeдъ прошелъ молчаливо, если не считать шумное присасыванiе, съ которымъ Михаилъ Платоновичъ eлъ супъ. Ирина съ матерью была въ загородной санаторiи, а Ольга Павловна къ обeду не вышла, такъ что сидeли втроемъ. Позвонилъ телефонъ, и Зилановъ, жуя на ходу, {104} проворно ушелъ въ кабинетъ. "Я знаю, вы баранину не любите", — тихо сказала Соня, — и Мартынъ молча улыбнулся, чуть-чуть приглушая улыбку. "Зайдетъ Iоголевичъ, — сказалъ Михаилъ Платоновичъ, вновь садясь за столъ. — Онъ только что изъ Питера. Дай горчицу. Говоритъ, что перешелъ границу въ саванe". "На снeгу незамeтнeе", — черезъ минуту выговорилъ Мартынъ, чтобы поддержать бесeду, — но бесeды не вышло.

XXIII.

Iоголевичъ оказался толстымъ, бородатымъ человeкомъ въ сeромъ вязаномъ жилетe и въ потрепаномъ черномъ костюмe, съ перхотью на плечахъ. Торчали ушки черныхъ ботинокъ на лястикахъ, а сквозь неподтянутые носки брезжили завязки подштанниковъ; его полная невнимательность къ вещамъ, къ ручкe кресла, по которой онъ похлопывалъ, къ толстой книжкe, на которую онъ сeлъ и которую безъ улыбки вынулъ изъ-подъ себя и, не посмотрeвъ на нее, отложилъ, — все это указывало на его тайное родство съ самимъ Зилановымъ. Кивая большой кудреватой головой, онъ только кратко поцокалъ языкомъ, узнавъ о горe Зилановыхъ, и затeмъ, съ мeста въ карьеръ, мазнувъ ладонью сверху внизъ по грубо скроенному лицу, пустился въ повeствованiе. Было очевидно, что единственное, чего онъ полонъ, единственное, что занимаетъ его и волнуетъ, — это бeда Россiи, и Мартынъ, съ содроганiемъ представлялъ себe, что было бы, если бъ взять {105} да перебить его бурную, напряженную рeчь анекдотомъ о студентe и кузинe. Соня сидeла поодаль, оперевъ локти на колeни, а лицо на ладони. Зилановъ слушалъ, положивъ палецъ вдоль носа, и изрeдка говорилъ, снимая палецъ: "Простите, Александръ Наумовичъ, — но вотъ вы упомянули..." Iоголевичъ на мгновенiе останавливался, моргалъ и затeмъ продолжалъ говорить, и его лeпное лицо замeчательно играло, безпрестанно мeняя выраженiе, — играли косматыя брови, ноздри грушеобразнаго носа, складки волосатыхъ щекъ, между тeмъ, какъ руки его, съ черной шерстью на тыльной сторонe, ни одной секунды не оставались въ покоe, что-то поднимали, подбрасывали, схватывали опять, расшвыривали во всe стороны, и жарко, съ раскатами, онъ говорилъ о казняхъ, о голодe, о петербургской пустынe, о людской злобe, скудоумiи и пошлости. Ушелъ онъ за-полночь, и уже съ порога вдругъ обернулся и спросилъ, сколько стоятъ въ Лондонe галоши. Когда закрылась за нимъ дверь, Зилановъ остался нeкоторое время стоять въ раздумьи и, погодя, ушелъ наверхъ, къ женe. Черезъ три минуты раздался звонокъ: Iоголевичъ вернулся; оказалось, что онъ не знаетъ, какъ дойти до станцiи подземной дороги. Мартынъ взялся его проводить и, шагая рядомъ съ нимъ, мучительно придумывалъ тему для разговора. "Напомните вашему отцу, — я совсeмъ забылъ передать, — что Максимовъ проситъ поскорeе его статью о добровольческихъ впечатлeнiяхъ, — вдругъ сказалъ Iоголевичъ, — онъ знаетъ, въ чемъ дeло, — вы только передайте, Максимовъ уже вашему отцу писалъ". "Непремeнно", — отвeтилъ Мартынъ, — хотeлъ что-то добавить, но осeкся. {106} Онъ, неспeша, вернулся въ домъ, — представляя себe то Iоголевича, въ бeломъ балахонe, переходящимъ границу, то Зиланова съ портфелемъ на какой-то разрушенной станцiи, подъ украинскими звeздами. Все было тихо въ домe, когда онъ поднимался по лeстницe. Раздeваясь, онъ позeвывалъ и чувствовалъ странную тоску. Ярко горeла лампочка на ночномъ столикe, пухло бeлeла широкая постель, халатъ, вынутый горничной изъ портпледа, отливалъ синимъ шелкомъ, уютно растянувшись на креслe. Вдругъ Мартынъ съ досадой замeтилъ, что забылъ захватить съ собой книгу, которую облюбовалъ въ гостиной, тогда же мелькомъ рeшивъ взять ее съ собою въ постель. Онъ накинулъ халатъ и спустился во второй этажъ. Книга была потрепаннымъ томомъ Чехова. Онъ нашелъ ее — почему-то на полу — и вернулся къ себe въ спальню. Но тоска не прошла, хотя Мартынъ былъ изъ тeхъ людей, для которыхъ хорошая книжка передъ сномъ — драгоцeнное блаженство. Такой человeкъ, вспомнивъ случайно днемъ, среди обычныхъ своихъ дeлъ, что на ночномъ столикe, въ полной сохранности, ждетъ книга, — чувствуетъ приливъ неизъяснимаго счастья. Мартынъ началъ читать, выбравъ разсказъ, который онъ зналъ, любилъ, могъ перечесть сто разъ подрядъ, — "Дама съ собачкой". Ахъ, какъ она хорошо потеряла лорнетку въ толпe, на ялтинскомъ молу! И внезапно, безъ всякой какъ будто причины, онъ понялъ, что именно такъ безпокоитъ его. Въ этой свeтлой комнатe спала годъ назадъ Нелли, а теперь ея нeтъ.

"Какiе пустяки", — сказалъ Мартынъ и попробовалъ продолжать чтенiе, — но это оказалось невозможнымъ. {107} Онъ вспомнилъ давно минувшiя ночи, когда ждалъ, что покойный отецъ царапнетъ въ углу. У Мартына сильно забилось сердце; въ постели стало жарко и неудобно. Онъ представилъ себe, какъ самъ будетъ когда-нибудь умирать, — и было такое ощущенiе, словно медленно и неумолимо опускается потолокъ. Что-то мелко застучало въ тeневой части комнаты, — и у Мартына екнуло въ груди. Но это просто закапала на линолеумъ вода, пролитая на доску умывальника. А вeдь странно: если бродятъ души покойниковъ, то все хорошо, есть, значитъ, загробныя движенiя души, — почему же это такъ страшно? "Какъ же я самъ буду умирать?" — подумалъ Мартынъ и началъ перебирать въ умe всe разновидности смерти. Онъ увидeлъ себя стоящимъ у стeнки, вобравшимъ въ грудь побольше воздуха и ожидающимъ залпа, и вспоминающимъ съ дикой безнадежностью вотъ эту, вотъ эту нынeшнюю минуту, — свeтлую спальню, пухлую ночь, безпечность, безопасность. Могли быть и болeзни, ужасныя болeзни, разрывающая внутренности. Или крушенiе поeзда. Или, наконецъ, тихое замиранiе старости, смерть во снe. А еще — темный лeсъ и погоня. "Пустяки, — подумалъ Мартынъ. — У меня большой запасъ. Да и каждый годъ — цeлая эпоха. Что же тутъ тревожиться? А можетъ быть Нелли здeсь и сейчасъ видитъ меня? Можетъ быть, вотъ-вотъ — подастъ мнe знакъ?" Онъ посмотрeлъ на часы, было около двухъ. Безпокойство становилось нестерпимымъ. Тишина какъ будто ждала, — дальнiй рожокъ автомобиля былъ бы счастьемъ. Тишина лилась, лилась — и вдругъ перелилась черезъ край: кто-то на цыпочкахъ босикомъ шелъ по коридору. {108} "Спите?" — раздался вопросительный шопотъ черезъ дверь, и Мартынъ не сразу могъ отвeтить, что-то заскочило въ горлe. Соня, войдя, тихо опустилась съ пальцевъ на пятки. На ней была желтая пижама, жесткiе черные волосы были слегка растрепаны. Такъ она постояла нeсколько мгновенiй, моргая спутанными рeсницами. Мартынъ, присeвъ на постели, глупо улыбался. "Нeтъ никакой возможности спать, — таинственно проговорила Соня. — Мнe непрiятно, мнe какъ-то жутко, — и потомъ эти ужасы, которые онъ разсказывалъ". "Отчего вы, Соня, босикомъ? — пробормоталъ Мартынъ. — Хотите мои ночныя туфли?" Она покачала головой, задумчиво пуча губы, и затeмъ опять тряхнула волосами и посмотрeла неопредeленно на Мартынову постель. "Хопъ-хопъ", — сказалъ Мартынъ, похлопывая по одeялу въ ногахъ постели. Она влeзла и встала сперва на колeни, а потомъ медленно задвигалась и свернулась въ уголку, на одeялe, между изножьемъ постели и стeной. Мартынъ вытащилъ изъ-подъ себя подушку и подложилъ ей за спину. "Спасибо", — сказала она совершенно беззвучно, — очертанiе слова можно было только угадать по движенiямъ блeдныхъ мягкихъ губъ. "Вамъ удобно?" — нервно спросилъ Мартынъ, поджавъ колeни, чтобы ей не мeшать, а потомъ опять наклонился впередъ и, взявъ съ кресла рядомъ халатъ, прикрылъ ея босыя ноги. "Дайте мнe папиросу", — попросила она погодя. Мартынъ далъ. Отъ Сони шло нeжное тепло, и вокругъ прелестной голой шеи была тонкая цeпочка. Она затянулась и, щурясь, выпустила дымъ и отдала папиросу Мартыну. "Крeпкая", — сказала она съ грустью. "Что вы дeлали лeтомъ?" — спросилъ Мартынъ, стараясь побороть {109} что-то глухое, сумасшедшее, совершенно невозможное, отъ котораго даже знобило. "Такъ. Ничего. Были въ Брайтонe". Она вздохнула и добавила: "Летала на гидропланe". "А я чуть не погибъ, — сказалъ Мартынъ. — Да-да, чуть не погибъ. Высоко въ горахъ. Сорвался со скалы. Едва спасся". Соня смутно улыбнулась. "Знаете, Мартынъ, она всегда говорила, что самое главное въ жизни — это исполнять свой долгъ и ни о чемъ прочемъ не думать. Это очень глубокая мысль, правда?" "Да, можетъ быть, — отвeтилъ Мартынъ, невeрной рукой суя недокуренную папиросу въ пепельницу. — Можетъ быть. Но вeдь иногда это скучновато". "Ахъ, нeтъ же, нeтъ, — не просто дeло, не работу или тамъ службу, а такое, ну такое, — внутреннее". Она замолчала, и Мартынъ замeтилъ, что она дрожитъ въ легонькой своей пижамe. "Холодно?" — спросилъ онъ. "Да, кажется холодно. И вотъ, это нужно исполнять, а у меня, напримeръ, ничего нeтъ". "Соня, — сказалъ Мартынъ, — можетъ быть, вы..?" Онъ слегка отвернулъ одeяло, и она встала на колeнки и медленно подвинулась къ нему. "И мнe кажется, — продолжала она, вползая подъ одeяло, которое онъ, ничего не слыша изъ того, что она говоритъ, неловко натянулъ на нее и на себя. — Мнe вотъ кажется, что многiе люди этого не знаютъ, и отъ этого происходитъ..." Мартынъ глубоко вздохнулъ и обнялъ ее, прильнувъ губами къ ея щекe. Соня схватила его за кисть, приподнялась и мгновенно выкатилась изъ постели. "Боже мой, — сказала она, — Боже мой!" И ея темные глаза заблестeли слезами, и въ одно мгновенiе все лицо стало мокро, длинныя свeтлыя полосы поползли по щекамъ. "Ну, что вы, не надо, я просто, ну, я не знаю, ахъ, {110} Соня", — бормоталъ Мартынъ, не смeя ея тронуть и теряясь отъ мысли, что она можетъ вдругъ закричать и поднять на ноги весь домъ. "Какъ вы не понимаете, — сказала она протяжно, — какъ вы не понимаете... Вeдь я же вотъ такъ приходила къ Нелли, и мы говорили, говорили до свeта..." Она повернулась и, плача, вышла изъ комнаты. Мартынъ, сидя въ спутанныхъ простыняхъ, безпомощно ухмылялся. Она прикрыла за собой дверь, но снова ее отворила, просунула голову. "Дуракъ", — сказала она совершенно спокойно и дeловито, — послe чего засeменила прочь по коридору.

Мартынъ нeкоторое время глядeлъ на бeлую дверь. Когда онъ потушилъ свeтъ и попробовалъ уснуть, послeднее оказалось какъ будто невозможно. Онъ сталъ размышлять о томъ, что, какъ только забрезжитъ утро, нужно будетъ одeться, сложить вещи и тихо уйти изъ дому прямо на вокзалъ, — къ сожалeнiю, онъ на этихъ мысляхъ и уснулъ, — а проснулся въ четверть десятаго. "Можетъ быть, это все было сонъ?" — сказалъ онъ про себя съ нeкоторой надеждой, но тутъ же покачалъ головой и, въ приливe мучительнаго стыда, подумалъ, какъ это онъ теперь встрeтится съ Соней. Утро выдалось неудачное: онъ опять некстати влетeлъ въ ванную комнату, гдe Зилановъ, широко разставивъ короткiя ноги въ черныхъ штанахъ, наклонивъ корпусъ въ плотной фланелевой фуфайкe, мылъ надъ раковиной лицо, до скрипа растиралъ щеки и лобъ, фыркалъ подъ бьющей струей, прижималъ пальцемъ то одну ноздрю, то другую, яростно высмаркиваясь и плюясь. "Пожалуйста, пожалуйста, я кончилъ", — сказалъ онъ и, ослeпленный водой, роняя брызги, какъ крылышки держа руки, {111} понесся къ себe въ комнату, гдe предпочиталъ хранить полотенце.

Затeмъ, спускаясь внизъ, въ столовую, пить цикуту, Мартынъ встрeтился съ Ольгой Павловной: лицо у нея было ужасное, лиловатое, все распухшее, — и онъ страшно смутился, не смeя ей сказать готовыхъ словъ соболeзнованiя, а другихъ не зная. Она обняла его, почему-то поцeловала въ лобъ, — и, безнадежно махнувъ рукой, удалилась, и тамъ, въ глубинe коридора, мужъ ей что-то сказалъ о какихъ-то бумагахъ, съ совершенно неожиданной надтреснутой нeжностью въ голосe, на которую онъ казался вовсе неспособенъ. Соню же Мартынъ встрeтилъ въ столовой, — и первое, что она ему сказала, было: "Я васъ прощаю, потому что всe швейцарцы кретины, — кретинъ — швейцарское слово, — запишите это". Мартынъ собирался ей объяснить, что онъ ничего не хотeлъ дурного, — и это было въ общемъ правдой, — хотeлъ только лежать съ ней рядомъ и цeловать ее въ щеку, — но Соня выглядeла такой сердитой и унылой въ своемъ черномъ платьe, что онъ почелъ за лучшее смолчать. "Папа сегодня уeзжаетъ въ Бриндизи, — слава Богу, дали, наконецъ, визу, — проговорила она, недоброжелательно глядя на плохо сдержанную жадность, съ которой Мартынъ, всегда какъ волкъ голодный по утрамъ, пожиралъ глазунью. Мартынъ подумалъ, что нечего тутъ засиживаться, день будетъ все равно нелeпый, проводы и такъ далeе. "Звонилъ Дарвинъ", — сказала Соня. {112}

XXIV.

Дарвинъ явился съ комедiйной точностью, — сразу послe этихъ словъ, будто ждалъ за кулисами. Лицо у него было, отъ морского солнца, какъ ростбифъ, и одeтъ онъ былъ въ замeчательный, блeдный костюмъ. Соня поздоровалась съ нимъ — слишкомъ томно, какъ показалось Мартыну. Мартынъ же былъ схваченъ, огрeтъ по плечу, по бокамъ и нeсколько разъ спрошенъ, почему онъ не позвонилъ. Вообще говоря, обычно лeнивый Дарвинъ проявилъ въ этотъ день какую-то невиданную энергiю, на вокзалe взялъ у носильщика чужой сундукъ и понесъ на затылкe, а въ Пульманскомъ вагонe, на полпути между Ливерпуль-стритъ и Кембриджемъ, посмотрeлъ на часы, подозвалъ кондуктора, подалъ ему ассигнацiю и торжественно потянулъ рукоятку тормаза. Поeздъ застоналъ отъ боли и остановился, а Дарвинъ, съ довольной улыбкой, всeмъ объяснилъ, что ровно двадцать четыре года тому назадъ онъ появился на свeтъ. Черезъ день въ одной изъ газетъ побойчeе была объ этомъ замeтка подъ жирнымъ заголовкомъ: "Молодой авторъ въ день своего рожденiя останавливаетъ поeздъ"; самъ же Дарвинъ сидeлъ у своего университетскаго наставника и гипнотизировалъ его подробнымъ разсказомъ о торговлe пiявками, о томъ, какъ ихъ разводятъ, и какiе сорта лучше.

Та же была стужа въ спальнe, тe же переклички курантовъ, и тотъ же вваливался Вадимъ, съ тою же на устахъ рифмованной азбукой, построенной на двустишiяхъ, {113} каждое изъ коихъ начиналось вeскимъ утвержденiемъ "Японцы любятъ харикири" или: "Филиппъ Испанскiй былъ пройдоха", — а кончалось строкой на ту же букву, не менeе дидактической, но гораздо болeе непристойной. А вотъ Арчибальдъ Мунъ былъ какъ будто и тотъ же и другой: Мартынъ никакъ не могъ возстановить прежнее очарованiе. Мунъ при встрeчe сказалъ, что выработалъ за лeто новыхъ шестнадцать страницъ своей Исторiи Россiи, цeлыхъ шестнадцать страницъ, потому такъ много, объяснилъ онъ, что весь долгiй лeтнiй день уходилъ на работу, — и при этомъ онъ сдeлалъ пальцами движенiе, обозначавшее переливъ и пластичность каждой, имъ выношенной фразы, и въ этомъ движенiи Мартыну показалось что-то крайне развратное, а слушать густую рeчь Муна было, какъ жевать толстый, тягучiй рахатъ-лукумъ, запудренный сахаромъ. И впервые Мартынъ почувствовалъ нeчто, для себя оскорбительное, въ томъ, что Мунъ относится къ Россiи, какъ къ мертвому предмету роскоши. Когда онъ въ этомъ сознался Дарвину, тотъ съ улыбкой кивнулъ и сказалъ, что Мунъ таковъ оттого, что преданъ уранизму. Мартынъ сталъ внимательнeе, — и, послe того, какъ однажды Мунъ, ни съ того, ни съ сего, дрожащими пальцами погладилъ его по волосамъ, онъ пересталъ его посeщать и тихо спускался черезъ окно по трубe въ переулокъ, когда одинокiй, томящiйся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекцiи Муна онъ все же продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить изъ слуха интонацiи Муна, которыя преслeдовали его, особенно въ ритмe стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, — Стивенса, {114} благообразнаго старика, который преподавалъ Россiю честно, тяжело, обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя сербскiя и польскiя слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его лекцiй, но тотчасъ же, почти воочiю, видeлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себe саркофагъ съ мумiей Россiи. Въ концe концовъ Мартынъ отъ него совсeмъ отдeлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ полной чистотe зазвучали русскiя музы. А Муна иногда видeли на улицe въ сопровожденiи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блeдными, пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при чемъ Мунъ сидeлъ въ первомъ ряду, весь разомлeвшiй, а потомъ шикалъ съ другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслe, притворялся, что не въ силахъ сдержать восторгъ, и неумeстно разражался канонадой рукоплесканiй.

Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра, до полнаго оскудeнiя кокса, сидeлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ себe Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилe. Однажды онъ не выдержалъ и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по заламъ, полагая, что выглядитъ очень блeднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати уловилъ въ зеркалe свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей ему, какъ онъ наканунe вырывалъ футбольный {115} мячъ изъ-подъ мчавшихся ногъ. И вотъ — явились: Соня одeтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что едва четыре мeсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одeтый англичаниномъ изъ континентальныхъ романовъ, — костюмъ въ крупную клeтку, тропическiй шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ подмышкой и ярко-рыжiе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель конфетти, и на одно упоительное мгновенiе Мартынъ почувствовалъ себя участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, — и когда, несмотря на явное желанiе Дарвина остаться съ Соней наединe, Мартынъ влeзъ въ тотъ же таксомоторъ, онъ замeтилъ вдругъ въ темнотe автомобиля, прорeзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину руку въ своей, и мучительно принялся себя увeрять, что это просто игра свeта и тeни. И невeроятно было тяжко, когда Соня прieзжала въ Кембриджъ: Мартыну все казалось, что онъ лишнiй, что хотятъ отъ него отдeлаться. И потомъ было опять лeто въ Швейцарiи, отмeченное побeдой надъ однимъ изъ лучшихъ швейцарскихъ теннисистовъ, — но что было Сонe до его успeховъ въ боксe, теннисe, футболe, — и иногда Мартынъ представлялъ себe въ живописной мечтe, какъ возвращается къ Сонe послe боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ проскакивало слово: кавалерiя... — маршъ-маршъ, — и свистъ вeтра, комочки черной грязи въ лицо, атака, атака, — така-такъ подковъ, анапестъ полнаго карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло время, когда Неллинъ мужъ летeлъ на вражескiй пулеметъ, близился, близился и вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ {116} еще звенeвшую отзвукомъ земной жизни область, гдe нeтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ. "Спохватился, нечего сказать", — мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и вновь, съ нестерпимымъ сознанiемъ чего-то упущеннаго, воображалъ георгiевскую ленточку, легкую рану въ лeвое плечо, — непремeнно въ лeвое, — и Соню, встрeчающую его на вокзалe Викторiи. Его раздражала нeжная улыбка матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: "Видишь, это было все зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ — другое дeло, — настоящiй боевой офицеръ, — такiе не могутъ жить безъ войны, — и умеръ онъ, какъ хотeлъ умереть, — а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ..." Иностранцамъ, впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленiя военной борьбы, — особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что могло бы сына залучить. И когда она, нeсколько лeтъ спустя, вспомнила это свое облегченiе и спокойствiе, Софья Дмитрiевна вслухъ застонала, — вeдь можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вeрныхъ предчувствiй, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, — и кто знаетъ, быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, — ну, былъ бы раненъ, ну, заболeлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цeной разъ навсегда отдeлался отъ мальчишеской тяги къ опасности, — но зачeмъ такiя мысли, зачeмъ предаваться унынiю? Больше бодрости, больше вeры, — пропадаютъ же люди безъ вeсти и все-таки возвращаются, — ходитъ, напримeръ, слухъ, что схватили на границe и разстрeляли, какъ шпiона, — а глядь — человeкъ живъ, и вотъ уже посмeивается и баситъ въ прихожей, — и если Генрихъ опять — {117}

XXV.

Въ то второе каникульное лeто не одна только эта мимолетная довольная улыбка матери вызвала у Мартына досаду, — гораздо непрiятнeе было кое-что другое. Онъ замeтилъ во всемъ странную перемeну, точно все кругомъ таитъ дыханiе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ Софью Дмитрiевну не Софи, какъ прежде, а che`re amie, и она тоже говорила ему иногда "мой другъ". Въ немъ появилась новая мягкость, разнeженность, голосъ сталъ тише, движенiя — осторожнeе, и теперь уже достаточно было похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти Мартынова отца прiобрeлъ оттeнокъ нестерпимой мистики, — Софья Дмитрiевна глубже, чeмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя Генрихъ какъ-будто намeчалъ для нея трудный, но вeрный путь искупленiя, говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видeть ее въ домe у кузена, и однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ прiятной грустью шмыгать ею по ногтямъ, — но тутъ Софья Дмитрiевна не выдержала и глухо засмeялась, и совершенно неожиданно смeхъ перешелъ въ истерическiй припадокъ, и Мартынъ второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнe, что облилъ себe бeлые штаны.

Нерeдко ему приходилось видeть, какъ мать, устало опираясь на руку Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она {118} приноситъ Генриху на ночь пахучаго липоваго чайку для проясненiя желудка, — и все это было тягостно, неловко, странно. Передъ его отъeздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитрiевна повидимому захотeла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ и ему, она смeшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро напишетъ ему о важномъ событiи, и дeйствительно, Мартынъ зимой получилъ письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженiяхъ, увeдомлялъ его, что вeнчается съ Софьей Дмитрiевной, — очень скромно, въ сельской церкви, — и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она прiурочила къ его отсутствiю тяжкое это торжество. Вмeстe съ тeмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же теперь съ нею встрeтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей измeну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнeнно измeна по отношенiю къ памяти отца, — а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и недалекiй дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество прieхалъ, мать принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную сдержанность, и просто некуда было дeваться отъ торжественнаго покашливанiя отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.

Вообще, въ этотъ послeднiй университетскiй годъ Мартынъ то и дeло чуялъ кознодeйство нeкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованiе Сони, постоянное вниманiе, котораго оно вчужe требовало {119} отъ его души, мучительные ея прieзды, издeвательскiй тонъ, который у нихъ завелся, — все это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мeшала ему волочиться за всякой миловидной женщиной и холодeть отъ счастья, когда, напримeръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поeздку вдвоемъ въ автомобилe. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя были всeхъ цвeтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы, лиловыя, какъ фiалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскiя, съ бeлой душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотeлось добраться до чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ черномъ платьe и субреточномъ передничкe, чрезвычайно быстро ходила по зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрeчу другой прислужницей. Мартынъ сразу обратилъ вниманiе на ея толстопалую, красную руку, которую нисколько не украшала яркая звeздочка дешеваго перстня, и мудро рeшилъ на ея руки больше никогда не глядeть, а сосредоточиться на длинныхъ рeсницахъ, которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая жирный, сладкiй шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрeтился съ ней вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ нею ночь въ старинной харчевнe, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его нeсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея романъ, — ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ, представлявшiй ее себe легкомысленной и опытной {120} сиреной, былъ такъ озадаченъ, что обратился за совeтомъ къ Дарвину. "Вышибутъ изъ университета", — спокойно сказалъ Дарвинъ. "Глупости", — возразилъ Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недeли черезъ три, Роза, ставя передъ нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню Гоби, прямо угодилъ въ него.

"Поздравляю", — сказалъ Дарвинъ; послe чего очень искусно принялся ему рисовать судьбу грeшницы съ брюхомъ. "А тебя тоже вышибутъ, — добавилъ онъ. — Это фактъ". "Никто не узнаетъ, я все улажу", — растерянно проговорилъ Мартынъ. "Безнадежно", — отвeтилъ Дарвинъ.

Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбeжавъ въ переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ увидeлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ подушку и вернулся въ домъ. "Жестокiй скотъ", — пробормоталъ Мартынъ и направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ блестящими глазами, мелькала между столиками, сeменила съ подносомъ или, нeжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкe изъ блокъ-нота, а именно: "Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ Эдельвейсъ", — и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затeмъ вышелъ, съ часъ ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до вечера. {121}

XXVI.

Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолeпно скинулъ плащъ и, подсeвъ къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и молчалъ, полный жалости къ себe, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ Розой выходитъ изъ церкви, и она — въ бeлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ трудомъ налeзшихъ. "Соня прieзжаетъ завтра одна, — беззаботно сказалъ Дарвинъ. — У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ, но съ мгновеннымъ волненiемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязанiи. "Но какъ ты будешь играть, — сказалъ Дарвинъ, словно въ отвeтъ на его мысли, — это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вeроятно плохо, — заговорилъ снова Дарвинъ. — Требуется присутствiе духа, а ты — въ адскомъ состоянiи. Я, знаешь, только что побесeдовалъ съ этой женщиной".

Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.

"Поэтическая натура, склонная къ фантазiи, — спустя минуту, продолжалъ Дарвинъ. — Она столь же беременна, какъ, напримeръ, я. Хочешь держать со мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" — (Мартынъ лежалъ, какъ мертвый) — "Твое молчанiе, — сказалъ Дарвинъ, — я принимаю за согласiе. Посмотримъ".

Онъ покряхтeлъ, покряхтeлъ... "Нeтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы — квиты, — все въ порядкe."

Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.

"Но если, — сказалъ Дарвинъ, — ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта особа можетъ зачать отъ простого рукопожатiя, — помни это".

Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой. Признаюсь, ты и эта гетера мнe какъ-то испортили завтрашнiй день".

Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ другъ будетъ завтра дeлать предложенiе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро, при встрeчe съ Соней на вокзалe, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность (единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ недавнiй, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англiи второе лицо, вмeстe съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарeчiи).

"Здравствуй, цвeтокъ", — небрежно сказала она Мартыну, намекая на его ботаническую фамилiю, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.

"Да что же въ ней привлекательнаго? — въ тысячный разъ думалъ онъ. — Ну, ямочки, ну, блeдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскiе, и зубы неправильные. И губы какiя-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ остановить, {123} залeпить поцeлуемъ. И она думаетъ, что похожа на англичанку въ этомъ синемъ костюмe и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же, господа, совсeмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ; выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ себя до равнодушiя къ Сонe, онъ вдругъ замeчалъ, какая у нея изящная спина, какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорe проходилъ подземной струей смeхъ, увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала значенiе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за ручку, а за шелковое утолщенiе. И уныло плетясь, — то слeдомъ за ними, то сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невeрнаго, всегда виляющаго Сонинаго шага), — Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить всe тe случайные часы, которые онъ съ ней провелъ — здeсь и въ Лондонe, — вышло бы не больше полутора мeсяцевъ постояннаго общенiя, а знакомъ онъ съ нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, — и вотъ уже третья — послeдняя — кембриджская зима на исходe, и онъ право не можетъ сказать, что` она за человeкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей Дарвинъ вчерашнюю исторiю, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную, чeмъ-то теперь восхитительную, уже совсeмъ нестыдную ночь, когда ее, дрожащую, босую, въ желтенькой пижамe, вынесла волна тишины и бережно положила къ нему на одeяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнe и, {124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался нeкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко построенный и чуть эксцентрично одeтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ тeми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надeляетъ людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его знанiе французскаго и итальянскаго и нeсколько не англiйскiя, но очень нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тeмъ, что его отецъ былъ флорентiйскаго происхожденiя. Тэдди, добрeйшiй, легчайшiй Тэдди, исповeдывалъ католицизмъ, любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящiй, старинный теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умeлъ очень нeжно обходиться съ дамами, былъ до смeшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извeщенiемъ: "Я вчера завелъ себe дeвку. Вполнe чистоплотную", — и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное и нервное въ этой строкe, — Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки меланхолiи и самобичеванiя, его любовь къ Леопарди и снeгу, и то, какъ онъ со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.

"Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку..." {125} И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стeснялся: "...маленькую сучку", — а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что такое: "Маэкасючику", — и всe смeялись, и никто не хотeлъ ему объяснить, и онъ такъ и обращался къ Сонe: "Можно вамъ положить еще горошку, маэкасючику?" Когда же Мартынъ впослeдствiи объяснилъ ему, что это значитъ, онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.

"Ты волнуешься, волнуешься?" — спросилъ Вадимъ.

"Ерунда, — отвeтилъ Мартынъ. — Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду мазать. У нихъ есть трое съ интернацiональнымъ стажемъ, а у насъ только двое такихъ".

"Ненавижу футболъ", — сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонe своя особая игра въ мячъ, замeняющая футболъ.

XXVII.

Межъ тeмъ Мартынъ дeйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ голкиперомъ въ первой командe своего колледжа, и, послe многихъ схватокъ, колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрeчался съ колледжемъ святого Iоанна на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тeмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званiе колледжскаго "голубого", — можетъ носить, вмeсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ прiятнымъ удивленiемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россiи, калачикомъ свернувшись въ мягкой выемкe ночи, предаваясь мечтанiю, уводившему незамeтно {126} въ сонъ, онъ видeлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые, гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поeздъ, пущенный во всю, скользящiй между ярко-желтыхъ березовыхъ лeсовъ и далeе, черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затeмъ на югъ, сквозь внезапно свeтающiе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослeпительнаго моря, — это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрe снeга берущiй крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бeжишь, бeжишь, — и Мартынъ, вспоминая, подмeчалъ нeкую особенность своей жизни: свойство мечты незамeтно осeдать и переходить въ дeйствительность, какъ прежде она переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынeшнiя его ночныя мечты, — о тайной, беззаконной экспедицiи, — вдругъ окрeпнутъ, наполнятся жизнью, какъ окрeпла и одeлась плотью греза о футбольныхъ состязанiяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишкомъ поспeшно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовленiяхъ къ игрe: вотъ натягиваетъ чулки съ цвeтными отворотами, вотъ надeваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крeпкихъ буцовъ.

Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодeваться, — это чуть сбавляло дрожь волненiя. На бeлый, съ треугольнымъ вырeзомъ, свэтеръ тeсно {127} налeзла голубая куртка. Какъ уже потрепались голкиперскiя перчатки... Ну вотъ, — готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненiю съ тепломъ шерстяного свэтера, его голоколeннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было удивительно прохладно. "Уфъ! — произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. — Я, кажется, быстро переодeлся". "Пошли", — сказала Соня и встала съ дивана. Тэдди посмотрeлъ на нее съ мольбой. "Прошу тысячу разъ прощенiя, — взмолился онъ, — меня ждутъ, меня ждутъ".

Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обeщавъ прикатить на поле попозже. "Можетъ быть, это и дeйствительно не такъ уже интересно, — сказала Соня, обращаясь къ Дарвину. — Можетъ быть, не стоитъ?" "О, нeтъ, непремeнно", — съ улыбкой отвeтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицe, Мартынъ замeтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тeмъ онъ впервые показывался ей въ футбольномъ нарядe. "Прибавимъ шагу, — сказалъ онъ. — Мы еще опоздаемъ". "Не бeда", — проговорила Соня и стала передъ витриной. "Ладно, я пойду впередъ", — сказалъ Мартынъ и, твердо стуча резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленiю къ полю.

Народу навалило уйма, — благо и день выдался отличный, съ блeдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ павильонъ, и тамъ уже всe были въ сборe, и Армстронгъ, капитанъ команды, долговязый человeкъ съ подстриженными усами, застeнчиво улыбнувшись, въ сотый разъ замeтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколeнниковъ. Погодя всe одиннадцать {128} человeкъ гуськомъ выбeжали изъ павильона, и Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную проплeшину въ дернe у воротъ и гулкiй звукъ, — это покикивала противная команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мeловой чертой) новенькiй, свeтло-желтый мячъ. Игроки встали по мeстамъ, раздался свистокъ. И вдругъ волненiе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно прислонившись къ штангe своихъ воротъ, онъ поглядeлъ по сторонамъ, пытаясь найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концe поля, и можно было наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за сeткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ тотъ рыжiй, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающiй и передающiй мячъ, недавно игралъ противъ Шотландiи, и что среди толпы есть кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дeтскiе годы сонъ обычно наступалъ какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался подробностями предисловiя, что до главнаго не успeвалъ дойти и забывался. Такъ онъ длилъ наслажденiе, откладывая на другую, менeе сонную, ночь самую игру, — быструю, яркую, — и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно храпящее дыханiе бeгущихъ, вотъ выбился рыжiй и несется, вздрагивая кокомъ, и вотъ — отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся въ уголокъ воротъ, — голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успeлъ задержать эту молнiю, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ, Мартынъ {129} всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль, подъ раскатъ рукоплесканiй. Во время короткаго перерыва игроки валялись на травe, сося лимоны, и, когда затeмъ стороны перемeнились воротами, Мартынъ съ новаго мeста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно глазeть, — игра сразу пошла жаркая, и ему все время приходилось дeлать стойку въ ожиданiи атаки. Нeсколько разъ онъ ловилъ, согнувшись вдвое, пушечное ядро, нeсколько разъ взлеталъ, отражая его кулакомъ, и сохранилъ дeвственность своихъ воротъ до конца игры, счастливо улыбнувшись, когда, за секунду до свистка, голкиперъ противниковъ выронилъ скользкiй мячъ, который Армстронгъ тотчасъ и залeпилъ въ ворота.

Все кончилось, публика затопила поле, никакъ нельзя было найти Соню и Дарвина. Уже за трибунами онъ нагналъ Вадима, который, въ тeснотe пeшихъ, тихо eхалъ на велосипедe, осторожно повиливая и дудя губами. "Давно драпу дали, — отвeтилъ онъ на вопросъ Мартына, — сразу послe хафтайма, и, знаешь, у мамки —" — тутъ слeдовало что-то смeшное, чего, впрочемъ, Мартынъ не дослушалъ, такъ какъ, густо тарахтя, протиснулся одинъ изъ игроковъ, Фильпотъ, на красной мотоциклеткe и предложилъ его подвезти. Мартынъ сeлъ сзади, и Фильпотъ нажалъ акселераторъ. "Вотъ я и напрасно удержалъ тотъ, послeднiй, подъ самую перекладину, — она все равно не видeла", — думалъ Мартынъ, морщась отъ пестраго вeтра. Ему сдeлалось тяжело и горько, и, когда онъ на перекресткe слeзъ и направился къ себe, онъ съ отвращенiемъ прожвакалъ вчерашнiй день, коварство Розы, и стало еще {130} обиднeе. "Вeроятно гдe-нибудь чай пьютъ", — пробормоталъ онъ, но на всякiй случай заглянулъ въ комнату Дарвина. На кушеткe лежала Соня, и въ то мгновенiе, какъ Мартынъ вошелъ, она сдeлала быстрый жестъ, ловя въ горсть пролетавшую моль. "А Дарвинъ?" — спросилъ Мартынъ. "Живъ, пошелъ за пирожными", — отвeтила она, недоброжелательно слeдя глазами за непойманной, бeлесой точкой. "Вы напрасно не дождались конца, — проговорилъ Мартынъ и опустился въ бездонное кресло. — Мы выиграли. Одинъ на ноль". "Тебe хорошо бы вымыться, — замeтила она. — Посмотри на свои колeни. Ужасъ. И наслeдилъ чeмъ-то черненькимъ". "Ладно. Дай отсапать". Онъ нeсколько разъ глубоко вздохнулъ и, охая, всталъ. "Постой, — сказала Соня. — Это ты долженъ послушать, — просто уморительно. Онъ только-что мнe предложилъ руку и сердце. Вотъ я чувствовала, что это должно произойти: зрeлъ, зрeлъ и лопнулъ". Она потянулась и темно взглянула на Мартына, который сидeлъ высоко поднявъ брови. "Умное у тебя личико", — сказала она и, отвернувшись, продолжала: "Просто не понимаю, на что онъ расчитывалъ. Милeйшiй и все такое, — но вeдь это дубъ, англiйскiй дубъ, — я бы черезъ недeлю померла бы съ тоски. Вотъ она опять летаетъ, голубушка". Мартынъ прочистилъ горло и сказалъ: "Я тебe не вeрю. Я знаю, что ты согласилась". "Съ ума сошелъ! — крикнула Соня, подскочивъ на мeстe и хлопнувъ обeими ладонями по кушеткe. — Ну какъ ты себe можешь это представить?" "Дарвинъ — умный, тонкiй, — вовсе не дубъ", — напряженно сказалъ Мартынъ. Она опять хлопнула. "Но вeдь это не настоящiй человeкъ, — какъ ты не понимаешь, балда! {131} Ну, право же, это даже оскорбительно. Онъ не человeкъ, а нарочно. Никакого нутра и масса юмора, — и это очень хорошо для бала, — но такъ, надолго, — отъ юмора на стeнку полeзешь". "Онъ писатель, отъ него знатоки безъ ума", — тихо, съ трудомъ, проговорилъ Мартынъ и подумалъ, что теперь его долгъ исполненъ, довольно ее уговаривать, есть предeлъ и благородству. "Да-да, вотъ именно, — только для знатоковъ. Очень мило, очень хорошо, но все такъ поверхностно, такъ благополучно, такъ..." Тутъ Мартынъ почувствовалъ, какъ, прорвавъ шлюзы, хлынула сiяющая волна, онъ вспомнилъ, какъ превосходно игралъ только-что, вспомнилъ, что съ Розой все улажено, что вечеромъ банкетъ въ клубe, что онъ здоровъ, силенъ, что завтра, послeзавтра и еще много, много дней — жизнь, биткомъ набитая всякимъ счастьемъ, и все это налетeло сразу, закружило его, и онъ, разсмeявшись, схватилъ Соню въ охапку, вмeстe съ подушкой, за которую она уцeпилась, и сталъ ее цeловать въ мокрые зубы, въ глаза, въ холодный носъ, и она брыкалась, и ея черные, пахнущiе фiалкой, волосы лeзли ему въ ротъ, и, наконецъ, онъ уронилъ ее съ громкимъ смeхомъ на диванъ, и дверь открылась, показалась сперва нога, нагруженный свертками вошелъ Дарвинъ, попытался ногой же дверь закрыть, но уронилъ бумажный мeшокъ, изъ котораго высыпались меренги. "Мартынъ швыряется подушками, — жалобнымъ, запыхавшимся голосомъ сказала Соня. — Подумаешь, — одинъ: ноль, — нечего ужъ такъ бeситься". {132}

XXVIII.

А на другой день и у Мартына и у Дарвина было съ утра тридцать восемь подмышечной температуры, — ломота, сухость въ горлe, звонъ въ ушахъ, — всe признаки сильнeйшей инфлуэнцы. И, какъ ни было прiятно думать, что передаточной инстанцiей послужила вeроятно Соня, — оба чувствовали себя отвратительно, и Дарвинъ, который ни за что не хотeлъ оставаться въ постели, выглядeлъ въ своемъ цвeтистомъ халатe тяжеловeсомъ-боксеромъ, краснымъ и встрепаннымъ послe долгаго боя, и Вадимъ, героически презирая заразу, носилъ лeкарства, а Мартынъ, накрывшись поверхъ одeяла пледомъ и зимнимъ пальто, мало, впрочемъ, сбавляющими ознобъ, лежалъ въ постели съ сердитымъ выраженiемъ на лицe и во всякомъ узорe, во всякомъ соотношенiи между любыми предметами въ комнатe, тeнями, пятнами, видeлъ человeческiй профиль, — тутъ были кувшинныя рыла, и бурбонскiе носы, и толстогубые негры, — неизвeстно почему лихорадка всегда такъ усердно занимается рисованiемъ довольно плоскихъ карикатуръ. Онъ засыпалъ, — и сразу танцовалъ фокстротъ со скелетомъ, который во время танца начиналъ развинчиваться, терять кости, ихъ слeдовало подхватить, попридержать, хотя бы до конца танца; а не то — начинался безобразный экзаменъ, вовсе непохожiй на тотъ, который, спустя нeсколько мeсяцевъ, въ маe, дeйствительно пришлось Мартыну держать. Тамъ, во снe, {133} предлагались чудовищныя задачи съ большими желeзными иксами, завернутыми въ вату, а тутъ, на яву, въ просторномъ залe, косо пересeченномъ пыльнымъ лучомъ, студенты-филологи въ черныхъ плащахъ отмахивали по три сочиненiя въ часъ, и Мартынъ, посматривая на стeнные часы, крупнымъ, круглымъ своимъ почеркомъ писалъ объ опричникахъ, о Баратынскомъ, о петровскихъ реформахъ, о Лорисъ-Меликовe...

Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сiяющимъ апофеозомъ показались послeднiе дни, когда, въ ожиданiи результатовъ экзаменовъ, можно было съ утра до вечера валандаться, грeться на солнцe, томно плыть, лежа на подушкахъ, внизъ по рeкe, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдe Зилановъ затeялъ еженедeльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо проходившими вeтвями, вспоминалъ послeднюю свою поeздку въ Лондонъ. Дарвинъ поeхать не пожелалъ, лeниво попросилъ передать Сонe привeтъ и, помахавъ въ воздухe пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домe у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя, домовитыя собаки, толстыя таксы, напримeръ. Горничная и вихрастый малый съ папироской за ухомъ несли внизъ по лeстницe сундукъ. Заплаканная Ирина сидeла въ гостиной, кусая ногти и неизвeстно о чемъ думая. Въ одной изъ спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвeтъ зазвонилъ въ кабинетe телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая другой, а что тамъ была за пища — неизвeстно. {134} Откуда-то прieхалъ Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не бывало, сeлъ въ кабинетe писать. Ему, кочевнику, было, вeроятно, совершенно все равно, что черезъ часъ надобно eхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ еще незаколоченный ящикъ съ книгами, — такъ сидeлъ онъ и ровно писалъ, на сквознякe, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила взглядъ съ большого пакета на уже вполнe сытый чемоданъ. Мартынъ сидeлъ на низкомъ подоконникe и курилъ. Нeсколько разъ входили то Ольга Павловна, то ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. "Ты рада eхать въ Берлинъ?" — уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ, схожiй съ сeдой хвоей, въ которой сквозитъ зловeщiй закатъ. "Безъ. Разъ. Лично", — сказала Соня, прикидывая въ умe, закроется ли чемоданъ. "Соня", — сказалъ Мартынъ черезъ минуту. "А? Что?" — очнулась она и вдругъ быстро завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. "Соня, — сказалъ Мартынъ, — неужели — ". Вошла Ольга Павловна, посмотрeла въ уголъ и, кому-то въ коридорe отвeчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ двери. "Неужели, — сказалъ Мартынъ, — мы больше никогда не увидимся?" "Всe подъ Богомъ ходимъ", — отвeтила Соня разсeянно. "Соня", — началъ опять Мартынъ. Она посмотрeла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась. "Знаешь, онъ мнe отослалъ всe письма, всe фотографiи, — все. Комикъ. Могъ бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ испорчено". "Ты съ нимъ поступила {135} дурно, — хмуро проговорилъ Мартынъ. — Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать". "Что за тонъ, что за тонъ! — съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. — На что надежду? Какъ ты смeешь говорить о надеждe? Вeдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще — отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ", — добавила она нотой ниже. Мартынъ сeлъ и напыжился. "Не закроется, — сказалъ онъ хрипло. — И я не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать" — Тутъ что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ замкe ключикъ. "Теперь все хорошо, — сказала она. — Поди сюда, Мартынъ. Поговоримъ по душамъ". Въ комнату заглянулъ Зилановъ. "Гдe мама? — спросилъ онъ. — Я вeдь просилъ оставить мой столъ въ покоe. Теперь исчезла пепельница, тамъ было двe почтовыхъ марки". Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. "Ты все-таки очень хорошiй, — сказала Соня. — Мы будемъ переписываться, и ты можетъ быть когда-нибудь прieдешь въ Берлинъ, а не то — въ Россiи встрeтимся, будетъ очень весело". Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Соня выдернула руку. "Ну, если хочешь кукситься, — сказала она недовольно, — пожалуйста, сколько угодно". "Ахъ, Соня", — проговорилъ онъ сокрушенно. "Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? — спросила она щурясь. — Скажи мнe, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?" Мартынъ, отвернувъ голову, пожалъ плечами.

"Слушай, — сказала она — надо итти внизъ, надо eхать, меня злитъ, что ты такой надутый. Неужели нельзя все {136} просто?" "Ты въ Берлинe выйдешь замужъ", — безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетeла горничная, забрала чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпe. "Пора, пора, — сказала она. — Ты все здeсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, — обратилась она къ Мартыну, — мы думали спокойно завтра eхать..." Она исчезла, но ея голосъ въ коридорe нeкоторое время еще объяснялъ кому-то о неотложныхъ дeлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотeлось скорeе ужъ спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лeнивому солнцу.

Соня улыбнулась, взяла его за щеки и поцeловала въ переносицу. "Не знаю, можетъ быть", — прошептала она и, быстро вывернувшись изъ метнувшихся Мартыновыхъ рукъ, подняла палецъ. "Тубо", — сказала она, а потомъ сдeлала круглые глаза, такъ какъ снизу вдругъ донеслись ужасныя, невозможныя, потрясавшiя весь домъ рыданiя. "Пойдемъ, пойдемъ, — заторопилась Соня. — Я не понимаю, почему этой бeдняжкe такъ не хочется отсюда уeзжать. Перестань, чортъ возьми, оставь мою руку!"

Внизу у лeстницы билась, рыдая, Ирина, цeплялась за балюстраду. Елена Павловна тихо ее уговаривала, — "Ира, Ирочка", — а Михаилъ Платоновичъ, употребляя уже не разъ испытанное средство, вынулъ платокъ, быстро сдeлалъ толстый узелъ съ длиннымъ ушкомъ, надeлъ платокъ на руку, и, вертя ею, показалъ человeчка въ ночной рубашкe и колпакe, уютно укладывающагося спать.

На вокзалe она расплакалась опять, но уже тише, безнадежнeе. Мартынъ сунулъ ей коробку конфетъ, предназначенную, {137} собственно говоря, Сонe. Зилановъ, какъ только усeлся, развернулъ газету. Ольга и Елена Павловны считали глазами чемоданы. Съ грохотомъ стали захлопываться дверцы; поeздъ тронулся. Соня высунулась въ окно, облокотясь на спущенную раму, и Мартынъ нeсколько мгновенiй шелъ рядомъ съ вагономъ, а потомъ отсталъ, и уже сильно уменьшившаяся Соня послала ему воздушный поцeлуй, и Мартынъ споткнулся о какой-то ящикъ.

"Ну вотъ — уeхали", — сказалъ онъ со вздохомъ и почувствовалъ облегченiе. Онъ перебрался на другой вокзалъ, купилъ свeжiй номеръ юмористическаго журнала съ носастымъ, крутогорбымъ Петрушкой на обложкe, а когда все было высосано изъ журнала, засмотрeлся на нeжные луга, проплывавшiе мимо. "Моя прелесть, моя прелесть", — произнесъ онъ нeсколько разъ и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразилъ, какъ, послe многихъ приключенiй, попадетъ въ Берлинъ, явится къ Сонe, будетъ, какъ, Отелло, разсказывать, разсказывать... "Да, такъ дальше нельзя, — сказалъ онъ, пальцемъ потирая вeко и напрягая надгубье, — нельзя, нельзя. Больше активности". Прикрывъ глаза, удобно вдвинувшись въ уголъ, онъ принялся готовиться къ опасной экспедицiи, изучалъ карту, никто не зналъ, что онъ собирается сдeлать, зналъ, пожалуй, только Дарвинъ, прощай, прощай, ни пуха, ни пера, отходитъ поeздъ на сeверъ, — и на этихъ приготовленiяхъ онъ заснулъ, какъ прежде засыпалъ, надeвая въ мечтe футбольные доспeхи. Было темно, когда онъ прибылъ въ Кембриджъ. Дарвинъ читалъ все ту же книгу и, какъ левъ, зeвнулъ, когда онъ къ нему вошелъ. И тутъ Мартынъ поддался маленькому озорному соблазну, — за что {138} впослeдствiи поплатился. Онъ съ нарочитой задумчивой улыбкой уставился въ уголъ, и Дарвинъ, неторопливо доканчивая зeвокъ, посмотрeлъ на него съ любопытствомъ. "Я счастливeйшiй человeкъ въ мiрe, — тихо и проникновенно сказалъ Мартынъ. — Ахъ, если бъ можно было все разсказать". Онъ, впрочемъ, не лгалъ: давеча въ вагонe, когда онъ заснулъ, ему привидeлся сонъ, выросшiй изъ двухъ-трехъ Сониныхъ словъ, — она прижимала его голову къ своему гладкому плечу, наклонялась, щекоча губами, говорила что-то придушенно-тепло и нeжно, и теперь было трудно отдeлить сонъ отъ яви. "Что жъ, очень радъ за тебя", — сказалъ Дарвинъ. Мартыну вдругъ сдeлалось неловко, и онъ, посвистывая, пошелъ спать. Черезъ недeлю онъ получилъ открытку съ видомъ Бранденбургскихъ воротъ и долго разбиралъ паукообразный Сонинъ почеркъ, тщетно пытаясь найти скрытый смыслъ въ незначительныхъ словахъ.

И вотъ, плывя по рeкe подъ низкими цвeтущими вeтвями, Мартынъ вспоминалъ, провeрялъ, испытывалъ разными кислотами послeднюю встрeчу съ ней, — прiятная, хотя не очень плодотворная работа. Было жарко, сквозь закрытыя вeки солнце проникало томнымъ клубничнымъ румянцемъ, слышенъ былъ сдержанный плескъ воды и далекая нeжная музыка плывущихъ грамофоновъ. Погодя Мартынъ открылъ глаза и въ потокe солнца увидeлъ Дарвина, лежащаго въ подушкахъ напротивъ, въ такихъ же бeлыхъ фланелевыхъ штанахъ и открытой рубашкe, какъ и онъ. На ютe этой плотоподобной шлюпки съ плоскимъ, неглубокимъ днищемъ и тупымъ носомъ стоялъ Вадимъ и налегалъ на упорный шестъ. Потрескавшiяся бальныя {139} туфли сверкали отъ брызгъ, на остромъ лицe было внимательное выраженiе, — онъ любилъ воду, онъ священнодeйствовалъ, искусно, плавно орудуя шестомъ, вынимая его изъ воды ритмическими перехватами и снова на него налегая. Шлюпка скользила между цвeтущихъ береговъ; въ прозрачно-зеленоватой водe отражались то каштаны, то млечные кусты ежевики; иногда падалъ лепестокъ, и было видно въ водe, какъ изъ глубины спeшитъ къ нему навстрeчу отраженiе, и вотъ — сошлись. Мимо, лeниво и безмолвно, если не считать воркотни грамофоновъ, проплывали такiя же плоскiя шлюпки, а изрeдка байдарка или пирога со вздернутымъ носомъ. Мартынъ замeтилъ впереди открытый цвeтной зонтикъ, который колесомъ вращался то вправо, то влeво, но отъ женщины, тихо вращавшей его, ничего не было видно, кромe руки — почему-то въ бeлой перчаткe. На кормe стоялъ молодой человeкъ въ очкахъ и очень неумeло дeйствовалъ шестомъ, такъ что шлюпка виляла, и Вадимъ кипeлъ презрeнiемъ и не зналъ, съ какой стороны ее перегнать. На первой же излучинe она неуклонно пошла на берегъ, при чемъ выпуклый зонтикъ обернулся въ профиль, и Мартынъ узналъ Розу. "Посмотри, какъ забавно", — сказалъ онъ, и Дарвинъ, не мeняя положенiя толстыхъ заломленныхъ рукъ, посмотрeлъ по направленiю его взгляда. "Запрещаю съ ней здороваться", — сказалъ онъ спокойно. Мартынъ улыбнулся: "Нeтъ-нeтъ, непремeнно". "Если ты это сдeлаешь, — протяжно проговорилъ Дарвинъ, — я отшибу тебe голову". Было что-то странное въ его глазахъ, и Мартыну сдeлалось не по себe; но именно потому, что онъ разслышалъ въ словахъ Дарвина нешуточную угрозу и испугался ея, Мартынъ, {140} проплывая мимо застрявшей въ кустахъ шлюпки, крикнулъ: "Алло, алло, Роза!" И она молча улыбнулась, сiяя глазами и вертя зонтикомъ, и молодой человeкъ въ очкахъ уронилъ со шлепкомъ шестъ въ воду, и въ слeдующее мгновенiе поворотъ ихъ закрылъ, и Мартынъ опять закинулъ голову и сталъ смотрeть въ небо. Черезъ нeсколько минутъ молчаливаго скольженiя вдругъ раздался голосъ Дарвина: "Здорово, Джонъ, — рявкнулъ онъ. — Подплывай сюда!"

Джонъ осклабился и затабанилъ. Этотъ чернобровый, ежомъ остриженный толстякъ былъ даровитымъ математикомъ и недавно получилъ за одну изъ своихъ работъ стипендiю. Онъ глубоко сидeлъ въ пирогe, двигая вдоль самаго борта блестящимъ гребкомъ. "Вотъ что, Джонъ, — сказалъ Дарвинъ. — Тутъ меня вызвали на драку, такъ что будь свидeтелемъ. Мы выберемъ мeсто потише и пристанемъ". "Ладно, — отвeтилъ Джонъ, не выказавъ никакого удивленiя, и, плывя рядомъ, сталъ длинно разсказывать о студентe, недавно купившемъ гидропланъ и немедленно разбившемъ его при попыткe подняться вотъ съ этой узкой рeки. Мартынъ лежалъ въ подушкахъ, не шевелясь. Знакомая дрожь и слабость въ ногахъ. Быть можетъ Дарвинъ все-таки шутитъ. Съ чего бы ему такъ взъерепениться?

Вадимъ, поглощенный навигаторскимъ таинствомъ, ничего повидимому не слышалъ. Послe трехъ-четырехъ поворотовъ Дарвинъ попросилъ его пристать. Уже близился вечеръ. Рeка въ этомъ мeстe была пустынна. Вадимъ направилъ шлюпку на зеленый мысокъ, выдававшiйся изъ-подъ навeса листвы. Мягко стукнулись. {141}

XXIX.

Дарвинъ первый выскочилъ на берегъ и помогъ Вадиму причалиться. Мартынъ потянулся, неторопясь встала, вышелъ тоже. "Я вчера началъ читать Чехова, — сказалъ ему Джонъ, шевеля бровями. — Очень благодарю васъ за совeтъ. Милый, человeческiй писатель". "О, еще бы", — отвeтилъ Мартынъ и быстро подумалъ: "Неужто и впрямь будетъ драка?"

"Ну вотъ, — сказалъ Дарвинъ подойдя. — Теперь можно приступить; если пройти сквозь эти кусты, мы выйдемъ на поляну. Съ рeки ничего не будетъ видно".

Вадимъ только теперь понялъ, что затeвается. "Мамка тебя убьетъ", — сказалъ онъ по-русски Мартыну. "Пустяки, — отвeтилъ Мартынъ. — Я боксую не хуже его". "Не надо бокса, — лихорадочно шепнулъ Вадимъ. — Дай ему сразу ногой", — и онъ опредeлилъ, куда именно. Стоялъ онъ за Мартына только изъ любви къ отечеству.

Полянка, окруженная орeшникомъ, оказалась ровной, бархатной. Дарвинъ засучилъ рукава, но, подумавши, развернулъ ихъ опять и снялъ рубашку: освeтилось крупное розовое тeло съ мускулистымъ лоскомъ на плечахъ и съ дорожкой золотистыхъ волосъ посрединe широкой груди. Онъ покрeпче затянулъ ремень пояса и вдругъ заулыбался. "Все это шутка", — радостно подумалъ Мартынъ, но, на всякiй случай, тоже обнажилъ торсъ: кожа у него была болeе кремоваго оттeнка съ многочисленными {142} родинками, какъ часто бываетъ у русскихъ. По сравненiю съ Дарвиномъ онъ казался болeе поджарымъ, хотя былъ плотенъ и плечистъ. Онъ снялъ черезъ голову крестъ, загребъ въ ладонь цeпочку, и эту горсточку текучаго золота сунулъ въ карманъ. Вечернее солнце обдавало тепломъ лопатки.

"Вы какъ хотите, — съ перерывами?" — спросилъ Джонъ, удобно растянувшись на травe. Дарвинъ вопросительно взглянулъ на Мартына, который стоялъ, сложивъ руки на груди и разставя ноги. "Мнe все равно", — замeтилъ Мартынъ, а въ мысляхъ пронеслось: "Нeтъ, повидимому драка будетъ, — это ужасно..." Кругомъ да около безпокойно слонялся Вадимъ, заложивъ руки въ карманы, посапывалъ, смущенно ухмылялся, а потомъ сeлъ по-турецки рядомъ съ Джономъ. Джонъ вынулъ часы. "Имъ все-таки не слeдуетъ дать больше пяти минутъ, — правда, Вадимъ?" Вадимъ растерянно закивалъ. "Ну-съ, можете начать", — сказалъ Джонъ.

Дарвинъ и Мартынъ, мгновенно сжавъ кулаки, подняли согнутыя въ локтяхъ руки (правая заслоняетъ животъ, лeвая ходитъ поршнемъ) и принялись упруго и живо переступать на напряженныхъ ногахъ, словно потанцовывая. Въ эту минуту Мартыну еще казалось невозможнымъ ударить Дарвина въ лицо, въ это большое, гладко-выбритое, доброе лицо съ мягкими морщинками у рта; но когда кулакъ Дарвина вдругъ вылетeлъ и Мартына треснулъ по челюсти, все измeнилось: пропалъ страхъ, стало на душe хорошо, свeтло, а звонъ въ головe отъ встряски пeлъ о Сонe, — настоящей виновницe поединка. Увильнувъ отъ новаго выпада, онъ хватилъ Дарвина по его доброму лицу, {143} во время нырнулъ (стремительная рука Дарвина метеоромъ пронеслась надъ самымъ теменемъ) и хотeлъ двинуть еще разъ снизу вверхъ, но промахнулся и получилъ самъ въ глазъ такой черный и звeздный ударъ, что пошатнулся и уже не могъ отклониться отъ пяти-шести кулаковъ, летавшихъ вокругъ его головы, но самый опасный изъ нихъ ему все же удалось пропустить черезъ плечо: нагнувшись, онъ обманулъ Дарвина проворнымъ маневромъ и со всей силы хряпнулъ его по мокрому, твердому отъ зубовъ рту, — и тутъ же самъ екнулъ, почувствовавъ, словно налетeлъ животомъ на торчащiй конецъ желeзнаго бруса. Оба отскочили другъ отъ друга и пошли опять кружить, и у Дарвина изъ угла рта текла красная струйка, и онъ дважды сплюнулъ. Схватились снова. Джонъ, задумчиво покуривая трубку, мысленно противопоставлялъ опытность Дарвина быстротe Мартына и думалъ, что, пожалуй, въ рингe онъ, выбирая между этими двумя тяжеловeсами, отдалъ бы предпочтенiе старшему. У Мартына лeвый глазъ закрылся и уже распухъ, и оба бойца были мокрые и лоснящiеся, въ красноватыхъ пятнахъ. Вадимъ межъ тeмъ разошелся, что-то азартно кричалъ, Джонъ на него шикалъ. Бабахъ въ ухо: Мартынъ не удержался на ногахъ, и, пока онъ валился, Дарвинъ успeлъ его еще разъ хватить, и Мартынъ сильно сeлъ на траву, ушибивъ копчикъ, но тотчасъ вспрянулъ и налетeлъ. Несмотря на боль въ головe, на глухоту, на багровый туманъ въ глазахъ, Мартыну казалось, что онъ причиняетъ Дарвину больше увeчiй, чeмъ тотъ ему, но Джонъ, знатокъ бокса, уже ясно видeлъ, что Дарвинъ только входитъ во вкусъ, еще немножко, и младшiй будетъ уложенъ. Мартынъ, однако, {144} чудомъ выдержалъ рeшительный напоръ Дарвина, состоявшiй изъ звучныхъ заушинъ, кои зовутся раскатихами, и успeлъ еще разъ брякнуть его по рту, а случайно коснувшись своихъ бeлыхъ штановъ, оставилъ на нихъ красный отпечатокъ. Онъ дышалъ съ присвистомъ, мало уже соображалъ, и то, что было передъ нимъ, называлось уже не Дарвинъ, — и вообще не носило человeческаго имени, — а было только розовой, скользкой, быстроходной громадой, по которой слeдовало шмякать изъ послeднихъ силъ. Ему удалось очень плотно и ладно ударить куда-то, — куда — онъ не видeлъ, — но тотчасъ множество кулаковъ, справа, слeва, куда ни сунься, продолжало его обрабатывать, онъ упрямо искалъ въ этомъ вихрe брешь, нашелъ, забарабанилъ по какой-то чмокающей мякинe, почувствовалъ вдругъ, что у самого отлетаетъ голова, и, поскользнувшись, повисъ на Дарвинe, зажимая сдвинутыми локтями его мокрыя, горячiя руки. "Время!" — донесся вдругъ изъ отдаленныхъ пространствъ голосъ Джона, и бойцы расцeпились, Мартынъ рухнулъ на мураву, Дарвинъ, улыбаясь окровавленнымъ ртомъ, присeлъ рядомъ, нeжно перекинулъ руку черезъ его плечо, и оба замерли, склонивъ головы и тяжело дыша.

"Надо вамъ обмыться", — сказалъ Джонъ, а Вадимъ, съ опаской подойдя, сталъ разглядывать ихъ разбитыя лица. "Ты можешь встать?" — съ участiемъ спросилъ Дарвинъ; Мартынъ кивнулъ и, опираясь на него, выпрямился, и они въ обнимку направились къ рeкe; Джонъ похлопалъ ихъ по холоднымъ голымъ спинамъ; Вадимъ пошелъ впередъ, отыскалъ укромный затончикъ; Дарвинъ помогъ Мартыну хорошенько обмыть лицо и торсъ, а потомъ Мартынъ {145} сдeлалъ для него тоже, — и оба тихо и участливо спрашивали другъ у друга, гдe болитъ, не жжетъ ли вода.

XXX.

Сумерки уже переходили въ ночь, щелкали соловьи, дымные луга и темный прибрежный кустарникъ дышалъ сыростью. Джонъ въ своей черной пирогe исчезъ въ туманe рeки. Вадимъ, опять стоя на ютe, призрачно бeлeясь во мракe, безмолвно, съ лунатической плавностью, погружалъ свой призрачный шестъ. Мартынъ и Дарвинъ лежали рядомъ на подушкахъ, размаянные, томные, опухшiе, и глядeли тремя глазами на небо, по которому изрeдка проходила темная вeтвь. И это небо, и вeтвь, и едва плещущая вода, и фигура Вадима, таинственно облагороженнаго любовью къ плаванiю, и цвeтные огни бумажныхъ фонарей на носахъ встрeчныхъ шлюпокъ, и мысль, что на-дняхъ конецъ Кембриджу, что въ послeднiй разъ, быть можетъ, они втроемъ скользятъ по узкой туманной рeкe, — все это для Мартына сливалось во что-то удивительное, очаровательное, а свинцовая боль въ головe и ломота въ плечахъ тоже казались ему возвышеннаго, романтическаго свойства: ибо такъ плылъ раненый Тристанъ самъ другъ съ арфой.

Еще одна послeдняя излучина, и вотъ — берегъ. Берегъ, къ которому Мартынъ присталъ, былъ очень хорошъ, ярокъ, разнообразенъ. Онъ зналъ, однако, что, напримeръ, дядя Генрихъ твердо увeренъ, что эти три года плаванiя по кембриджскимъ водамъ пропали даромъ, {146} оттого что Мартынъ побаловался филологической прогулкой, не Богъ вeсть какой дальней, вмeсто того, чтобы изучить плодоносную профессiю. Мартынъ же по совeсти не понималъ, чeмъ знатокъ русской словесности хуже инженера путей сообщенiя или купца. Оказалось, что въ звeринцe у дяди Генриха, — а звeринецъ есть у каждаго, — имeлся, между прочимъ, и тотъ звeрекъ, который по-французски зовется "чернымъ", и этимъ чернымъ звeрькомъ былъ для дяди Генриха: двадцатый вeкъ. Мартына это удивило, ибо ему казалось, что лучшаго времени, чeмъ то, въ которое онъ живетъ, прямо себe не представишь. Такого блеска, такой отваги, такихъ замысловъ не было ни у одной эпохи. Все то, что искрилось въ прежнихъ вeкахъ, — страсть къ изслeдованiю невeдомыхъ земель, дерзкiе опыты, подвиги любознательныхъ людей, которые слeпли или разлетались на мелкiя части, героическiе заговоры, борьба одного противъ многихъ, — все это проявлялось теперь съ небывалой силой. То, что человeкъ, проигравшiй на биржe миллiонъ, хладнокровно кончалъ съ собой, столь же поражало воображенiе Мартына, какъ, скажемъ, вольная смерть полководца, павшаго грудью на мечъ. Автомобильная реклама, ярко алeющая въ дикомъ и живописномъ ущельe, на совершенно недоступномъ мeстe альпiйской скалы, восхищала его до слезъ. Услужливость, ласковость очень сложныхъ и очень простыхъ машинъ, какъ, напримeръ, тракторъ или линотипъ, приводили его къ мысли, что добро въ человeчествe такъ заразительно, что передается металлу. Когда надъ городомъ, изумительно высоко въ голубомъ небe, аэропланъ величиной съ комарика выпускалъ нeжныя, молочно-бeлыя {147} буквы во сто кратъ больше него самого, повторяя въ божественныхъ размeрахъ росчеркъ фирмы, Мартынъ проникался ощущенiемъ чуда. А дядя Генрихъ, подкармливая своего чернаго звeрька, съ ужасомъ и отвращенiемъ говорилъ о закатe Европы, о послeвоенной усталости, о нашемъ слишкомъ трезвомъ, слишкомъ практическомъ вeкe, о нашествiи мертвыхъ машинъ; въ его представленiи была какая-то дьявольская связь между фокстротомъ, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кромe того, дядe Генриху казалось, что онъ живетъ въ эпоху страшной спeшки, и было особенно смeшно, когда онъ объ этой спeшкe бесeдовалъ въ лeтнiй день, на краю горной дороги, съ аббатомъ, — межъ тeмъ, какъ тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звономъ отряхиваясь отъ мухъ, моргая бeлыми рeсницами, опускала голову полнымъ невыразимой прелести движенiемъ и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изрeдка копыто, и, если разговоръ о безумной спeшкe нашихъ дней, о власти доллара, объ аргентинцахъ, соблазнившихъ всeхъ дeвушекъ въ Швейцарiи, слишкомъ затягивался, а наиболeе нeжные стебли уже оказывались въ данномъ мeстe съeденными, она слегка подвигалась впередъ, при чемъ со скрипомъ поворачивались высокiя колеса таратайки, и Мартынъ не могъ оторвать взглядъ отъ добрыхъ сeдыхъ лошадиныхъ губъ, отъ травинокъ, застрявшихъ въ удилахъ. "Вотъ, напримeръ, этотъ юноша, — говорилъ дядя Генрихъ, указывая палкой на Мартына, — вотъ онъ кончилъ университетъ, одинъ изъ самыхъ дорогихъ въ мiрe университетовъ, а спросите его, чему онъ научился, на что онъ способенъ. {148} Я совершенно не знаю, что онъ будетъ дальше дeлать. Въ мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотарiусами, а вотъ онъ, вeроятно, мечтаетъ быть летчикомъ или платнымъ танцоромъ". Мартыну было невдомекъ, чего именно онъ служилъ примeромъ, аббатъ повидимому понималъ парадоксы дяди Генриха и сочувственно улыбался. Иногда Мартына такъ раздражали подобные разговоры, что онъ былъ готовь сказать дядe — и, увы, отчиму — грубость, но во время останавливался, замeтивъ особое выраженiе, которое появлялось на лицe у Софьи Дмитрiевны всякiй разъ, какъ Генрихъ впадалъ въ краснорeчiе. Тутъ была и едва проступавшая ласковая насмeшка, и какая-то грусть, и безсловесная просьба простить чудаку, — и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартынъ молчалъ, втайнe отвeчая дядe Генриху примeрно такъ: "Неправда, что я въ Кембриджe занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумбъ, прежде, чeмъ взяться черезъ западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для полученiя кое-какихъ справокъ въ Исландiю, зная, что тамошнiе моряки — народъ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь изслeдовать далекую землю".

XXXI.

Софья Дмитрiевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чeмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, {149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мeстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россiя вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всe вернутся, займутъ прежнiя свои мeста, — и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванiя сына въ Кембриджe и, когда теперь приходило, — а приходило оно нечасто, — письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертe съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живeйшую радость, и, схвативъ письмо, спeшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видeлъ въ зеркалe, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видeлъ особое выраженiе на розовомъ, веснущатомъ лицe матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для тебя нeтъ", — небрежно говорила Софья Дмитрiевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпeливые пальцы, и она, просiявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смeялись, и затeмъ, не желая мeшать его удовольствiю, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядeла на горы, на одну далекую, розовато-снeжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болeе довольнымъ, чeмъ на самомъ дeлe, такъ что Софья Дмитрiевна представляла себe эти письма отъ маленькой Зилановой полными нeжности и вeроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блeдная дeвочка, всегда съ ангиной или послe ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтeвшей отъ iода; она помнила, какъ однажды повела десятилeтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бeломъ платьe съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онe мeшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провeряя, не очень ли онъ потенъ отъ бeготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукe, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надeвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкe крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, — и вотъ — морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженiе материнскихъ глазъ было то же, — что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нeжностью, какъ нeкогда — выписанное изъ Англiи духовое ружье въ длинной картонной коробкe.

Ружье оказывалось несовсeмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ мечтой о немъ, какъ и теперь письма {151} Сони были не такими, какихъ ему хотeлось. Она писала рeдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими выраженiями, какъ: "часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ" или "всeхъ благъ, мой маленькiй цвeточекъ, жму лапу". Она сообщала, что служитъ, машинка да стенографiя, что съ Ириной очень трудно, — сплошная истерiя, — что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ издательское дeло, что въ домe иногда не бываетъ ни копeйки, и очень грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинe зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и подтяжкахъ. Мартынъ терпeлъ, терпeлъ, протерпeлъ лeто, осень и зиму, и какъ-то, въ апрeльскiй день, объявилъ дядe Генриху, что eдетъ въ Берлинъ. Тотъ надулся и сказалъ недовольно: "Мнe кажется, дружокъ, что это лишено здраваго смысла. Ты всегда успeешь увидeть Европу, — я самъ думалъ осенью взять васъ, тебя и твою мать, въ Италiю. Но вeдь нельзя безъ конца валандаться. Короче, — я хотeлъ тебe предложить попробовать твои молодыя силы въ Женевe". — (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рeчь, — уже нeсколько разъ выползалъ, крадучись, этотъ жалкiй разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домe братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дeловыхъ сношенiяхъ), — "попробовать твои молодыя силы, — повторилъ дядя Генрихъ. — Въ этотъ жестокiй вeкъ, въ этотъ вeкъ очень практическiй, юноша долженъ научиться зарабатывать свой хлeбъ и пробивать себe дорогу. Ты основательно знаешь англiйскiй языкъ. Иностранная корреспонденцiя — вещь {152} крайне интересная. Что же касается Берлина... Ты вeдь не очень силенъ въ нeмецкомъ, — не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дeлать". "Предположимъ, что ничего". — угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрeлъ на него съ удивленiемъ. "Странный отвeтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о подобномъ отвeтe. Мнe кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, — поспeшно добавилъ дядя Генрихъ, замeтивъ, что Мартынъ непрiятно побагровeлъ, — я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя обезпечить, — я себe дeлаю изъ этого долгъ и счастье, — но съ твоей стороны было бы безумiемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный кризисъ, человeкъ теряетъ состоянiе въ мгновенiе ока. Это такъ, ничего не подeлаешь, надо быть ко всему готовымъ". "Мнe твоихъ денегъ не нужно", — тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдeлалъ видъ, будто не разслышалъ, но его глаза налились слезами. "Неужели, — спросилъ онъ, — у тебя нeтъ честолюбiя? Неужели ты не думаешь о карьерe? Мы, Эдельвейсы, всегда умeли работать. Твой дeдъ былъ сначала бeднымъ домашнимъ учителемъ. Когда онъ сдeлалъ предложенiе твоей бабушкe, ея родители прогнали его изъ дому. И вотъ — черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и тогда, разумeется, всe препятствiя были сметены..." "Мнe твоихъ денегъ не нужно, — еще тише повторилъ Мартынъ, — а насчетъ дeдушки — это все глупая семейная легенда, — и ты это знаешь". "Что съ нимъ, что съ нимъ, — съ испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. — Какое ты имeешь {153} право меня такъ оскорблять? Что я тебe сдeлалъ худого? Я, который всегда"... — "Однимъ словомъ, я eду въ Берлинъ", — перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ комнаты.

XXXII.

Вечеромъ было примиренiе, объятiя, сморканiе, разнeженный кашель, — но Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитрiевна, чувствуя его тоску по Сонe, оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль.

Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемeнился мeстами съ шоферомъ и легко, почти нeжно держа руль, словно нeчто живое и цeнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дeтствe, когда, сeвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидeнiемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вeтра. Затeмъ, въ поeздe, въ нeмецкомъ вагонe, гдe въ простeнкахъ были небольшiя карты, какъ разъ тeхъ областей, по которымъ данный поeздъ не проходилъ, — Мартынъ наслаждался путешествiемъ, eлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желeзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъeзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освeщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее {154} дeтское впечатлeнiе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрeть на поeздъ баснословного слeдованiя, плывущiй по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдe желeзнодорожное движенiе скрывалось, какъ нeкое таинство. Но черезъ недeлю, когда онъ къ городу присмотрeлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрeнiя, при которомъ черты показались знакомы, — какъ при встрeчe съ человeкомъ, годами невидeннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься — и тутъ же наглядно продeлывается все то, что незамeтно продeлало время, мeняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человeкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынe уже будетъ трудно вообразить, — если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посeщалъ тe улицы въ Берлинe, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видeлъ въ дeтствe, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахe угля или бензиннаго перегара, при особомъ блeдномъ оттeнкe неба сквозь кисею занавeски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тeмъ городскимъ, отельнымъ, блeдно-утреннимъ, чeмъ нeкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицe порeдeли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицe была разворочена, рабочiе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокiя ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ {155} паноптикумe потеряли свою страшную прелесть человeкъ въ саванe, энергично выходящiй изъ могилы, и желeзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамe тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучiй раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшiйся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лeвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, — оказалось, что все это исчезло безслeдно. Курфюрстендамъ измeнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдe-то — не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырe, — была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдe раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ "плэй" и, бeгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдe жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно eздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посeщать Винтергартенъ, — гдe нeкогда высокiй потолокъ былъ, какъ дивное звeздное небо, и въ ложахъ, у освeщенныхъ столиковъ, сидeли прусскiе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценe двeнадцать голоногихъ дeвицъ пeли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налeво и обратно и вскидывали двeнадцать бeлыхъ ногъ, и маленькiй Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тeхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткe.

Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, {156} широко расползавшемся Берлинe, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по сравненiю съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дeтства, — самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россiя, которая тараторила повсюду — въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ домовъ. Лeтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезъ (а у всякаго человeка съ большимъ воображенiемъ бываютъ грезы пророческiя, — такова математика грезъ), петербургскiй отрокъ Мартынъ снился себe самому изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерe, освeщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился — съ кeмъ?.. — съ землякомъ, сидящимъ на сундукe, въ ночь озноба и запозданiй, и какiе были дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ, замeченныхъ имъ во время заграничной поeздки, — семью въ Бiаррицe, съ гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замeчательную бeлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофe, или въ коридорe нордъ-экспресса стараго господина въ черной мурмолкe, котораго отецъ шопотомъ назвалъ "писатель Боборыкинъ", — и, выбравъ имъ подходящiе костюмы и реплики, посылалъ ихъ для встрeчъ съ собой въ отдаленнeйшiя мeста свeта. Нынe эта случайная мечта — слeдствiе Богъ вeсть какой дeтской книги — воплотилась полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваe, толстая расписная дама уныло повисала на ремнe и, гремя роскошными русскими звуками, говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сeдыхъ усахъ: "Поразительно, прямо поразительно, — ни {157} одинъ изъ этихъ невeжъ не уступитъ мeсто", — Мартынъ вскакивалъ и, съ сiяющей улыбкой повторяя то, что нeкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировалъ, восклицалъ: "Пожалуйста!" — и, сразу поблeднeвъ отъ волненiя, повисалъ въ свою очередь на ремнe. Мирные нeмцы, которыхъ дама звала невeжами, были все усталые, голодные, работящiе, и сeрые бутерброды, которые они жевали въ трамваe, пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящiе обeды обходились дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мeнялъ въ трамваe долларъ, — вмeсто того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, — у кондуктора отъ счастья и удивленiя тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая, когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милeйшему русскому нeмцу Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять цeлую весну, — Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката, — держа въ лeвой рукe пять мячей (Киндерманъ умeлъ держать шесть), посылалъ ихъ по одному черезъ сeтку все тeмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тeмъ, какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сeтки старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горeли ноги, что, придя домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвeтлeли, лицо потемнeло, — онъ казался негативомъ самого себя. Маiорская вдова, его квартирная хозяйка, {158} отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ свою профессiю, полагала, что бeдняга принужденъ, какъ, увы, многiе интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримeръ (отсюда загаръ), и стeсняется этого, какъ всякiй деликатный человeкъ. Она деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью изъ померанскаго имeнiя. Была она саженнаго роста, краснолицая, по воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатe попугая и черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рeдко бывалъ дома, гостей не принималъ и не пользовался ванной (послeднюю замeняли сполна душъ въ клубe и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облeплена хозяйскими волосами, сверху на веревкe зловонно сохли безымянныя тряпки, а рядомъ у стeны стоялъ старый, пыльный, поржавeвшiй велосипедъ. Впрочемъ добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ пiанино, споконъ вeка запертое на ключъ, или громоздкiй, сложный барометръ, испортившiйся года за два до послeдней войны, — а надъ диваномъ, на зеленой стeнe, какъ постоянное, благожелательное напоминанiе, вставалъ изъ беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который — въ рамe попроще — оживлялъ гостиную Зилановыхъ. {159}

XXXIII.

Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидeлъ ихъ дешевую, темную квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдe на столe сидeла по-новому причесанная, совсeмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать отъ Сони, кромe огорченiй, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ ней было все: и бронзоваго оттeнка джамперъ, и открытыя уши, и простуженный голосъ, — ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и опять срeзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша, маргаринъ вмeсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ которымъ не разставалась, и встрeтила Мартына радостнымъ и страшнымъ смeхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарeли за этотъ годъ, еще больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ же и съ прежнею мощью рeзалъ хлeбъ. "Я слышалъ", — (хрякъ, хрякъ) — "что Грузиновъ въ Лозаннe, вы его" — (хрякъ) — "не встрeчали? Мой большой прiятель и замeчательная волевая личность". Мартынъ не имeлъ ни малeйшаго представленiя, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть впросакъ. Послe ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, {160} и одну разбилъ. "Съ ума сойти, все заложено, — сказала она, — и пояснила: "Да нeтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже". Затeмъ она спустилась вмeстe съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, — и очень забавно при нажимe кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лeстницe свeтъ, — и Мартынъ покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всeхъ тeхъ, которыя онъ собирался Сонe сказать. Далeе послeдовали вечера, совсeмъ другiе, — множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота маленькаго кинематографа за угломъ. Со всeхъ сторонъ возникали вокругъ Мартына новые люди, туманности рождали мiры, и вотъ получало опредeленные имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало Мартына, — будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей панельной толпы, хамелеонное словцо — до`ллары, долла`ры, доллара`, — или схваченная на лету речитативная ссора четы, "а я тебe говорю..." — для женскаго голоса, — "ну, и пожалуйста..." — для мужского, — или, наконецъ, человeкъ, лeтней ночью съ задранной головой бьющiй въ ладони подъ освeщеннымъ окномъ, выкликающiй звучное имя и отчество, отъ котораго сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не налетeвшiй на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой, чтобы лучше видeть, не появился ли Петрушкой въ окнe нужный ему человeкъ. Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ себя невeждой и чужакомъ. Въ нeкоторомъ смыслe съ нимъ повторялось то же, что было, когда онъ прieхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирe {161} у писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все знавшая, смотрeла искоса на него съ насмeшливымъ сожалeнiемъ, Мартынъ краснeлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ рeчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рeшиться, и потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познанiй, онъ много читалъ по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому запаху — запаху тюремныхъ библiотекъ, — который исходилъ отъ совeтской словесности.

XXXIV.

Писатель Бубновъ, — всегда съ удовольствiемъ отмeчавшiй, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вeка начинается на букву "б", — былъ плотный, тридцатилeтнiй, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, — сильно вбирая щеки при каждой затяжкe, — носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плeняла его напористая круглая рeчь и вполнe заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ — или, точнeе, русскiй дьякъ, чудесно попавшiй матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, — а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромe {162} русскаго, то для собиранiя нeкоторыхъ матерiаловъ, имeвшихся въ Государственной библiотекe, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нeмецкимъ Мартынъ владeлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскiй, англiйскiй, или — еще лучше — итальянскiй: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нeмецкаго, но небольшое свое знанiе особенно цeнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, — все это были люди, по мнeнiю Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотворенiе о тоскe по родинe или о Петербургe (съ непремeннымъ присутствiемъ Мeднаго Всадника) и затeмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: "Да, хорошо"; и повторялъ, уставившись блeдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: "Хорошо", съ менeе убeдительнымъ оттeнкомъ; и, снова перемeнивъ направленiе взгляда, говорилъ: "Не плохо"; а затeмъ: "Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный"; и постепенно снижая сужденiе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: "Все это не то, все это не нужно", и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрeшался стихомъ изъ Пушкина, — и, когда однажды молодой поэтъ, обидeвшись, возразилъ: "То Пушкинъ, а это я", — Бубновъ подумалъ и сказалъ: "А все-таки у васъ хуже". Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дeйствительно хороша, и Бубновъ, — особенно, если вещь была написана прозой, — дeлался необыкновенно мрачнымъ и нeсколько дней пребывалъ {163} не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромe писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ "наша мадамъ де-Севинье"), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послe третьей кружки пильзнера, весь налитой свeтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дeвушкe, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блeдна, какъ дорогой фарфоръ, — и затeмъ свирeпо глянулъ на Мартына и сказалъ: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свeтъ въ ея имени, особый свeтъ, "кана-инумъ" старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, — свeтъ оттуда, съ востока, — о, это большая тайна, страшная тайна"; и уже истошнымъ шопотомъ: "Женская прелесть страшна, — ты понимаешь меня, — страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны..."

Мартынъ стeснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ себя странно, немного какъ во снe, — и какъ-то несовсeмъ довeрялъ ни ему, ни хадирскимъ старцамъ. Другiе Сонины знакомые, какъ, напримeръ, веселый зубастый Каллистратовъ, бывшiй офицеръ, теперь занимавшiйся автомобильнымъ извозомъ, или милая, бeлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарe и пeвшая звучнымъ контральто "Есть на Волгe утесъ", или молодой Iоголевичъ, умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшiй Пруста и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примeшивались и пожилые знакомые ея родителей, — все люди почтенные, общественные, чистые, вполнe достойные {164} будущаго некролога въ сто кристальныхъ строкъ. Но, когда, въ iюльскiй день, отъ разрыва сердца умеръ на улицe, охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Iоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ было очень много о незамeнимой утратe и подлинномъ труженикe, и Михаилъ Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ, среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова некролога "пламенeлъ любовью къ Россiи" или "всегда держалъ высоко перо" — какъ-то унижаютъ покойнаго тeмъ, что они же, эти слова могли быть примeнены и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше всего жаль своеобразiя покойнаго, дeйствительно незамeнимаго, — его жестовъ, бороды, лeпныхъ морщинъ, неожиданной застeнчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висeвшей на ниткe, и манеры всeмъ языкомъ лизнуть марку, прежде, чeмъ ее налeпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было въ какомъ-то смыслe цeннeе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ такой удобный шаблончикъ, — и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ поклялся себe, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партiи, не будетъ присутствовать ни на одномъ засeданiи, никогда не будетъ тeмъ персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренiя и чувствуетъ при этомъ всe восторги гражданственности. И часто Мартынъ дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всeми этими дeятельными, почтенными, безкорыстно любящими родину русскими людьми. {165}

XXXV.

Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедицiи, отъ литературныхъ бесeдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисe, онъ снова и снова къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитe, гдe сразу, съ сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всe когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдe они тянули сквозь соломинки шведскiй пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ почувствовалъ такую нeжность отъ теплоты ночи, и отъ того, что въ каждомъ подъeздe стояла неподвижная чета, — такъ подeйствовали на него ихъ смeхъ и шопотъ, и внезапное молчанiе, — и сумрачное колыханiе сирени въ палисадникахъ, и диковинныя тeни, которыми свeтъ фонаря оживлялъ лeса обновлявшагося дома, — что внезапно онъ забылъ обычную выдержку, обычную боязнь быть поднятымъ Соней на зубки, — и чудомъ заговорилъ — и о чемъ? — о Горацiи... Да, Горацiй жилъ въ Римe, а Римъ походилъ на большую деревню, гдe, впрочемъ, немало было мраморныхъ зданiй, но тутъ же гнались за бeшеной собакой, тутъ же хлюпала въ грязи свинья съ черными своими поросятами, — и всюду строили, стучали плотники, громыхая, проeзжала телeга съ лигурiйскимъ мраморомъ или огромной сосной, — но къ вечеру стукъ затихалъ, какъ затихалъ въ сумерки Берлинъ, и напослeдокъ гремeли желeзныя цeпи запираемыхъ {166} на ночь лавокъ, совсeмъ, какъ гремeли, спускаясь, ставни лавокъ берлинскихъ, и Горацiй шелъ на Марсово поле, тщедушный, но съ брюшкомъ, лысый и ушастый, въ неряшливой тогe, и слушалъ нeжный шопотъ бесeдъ подъ портиками, прелестный смeхъ въ темныхъ углахъ.

"Ты такой милый, — вдругъ сказала Соня, — что я должна тебя поцeловать, — только постой, отойдемъ сюда". У рeшетки, черезъ которую свисала листва, Мартынъ привлекъ къ себe Соню, и, чтобы не терять ничего изъ этой минуты, не зажмурился, медленно цeлуя ея холодныя мягкiя губы, а слeдилъ за блeднымъ отсвeтомъ на е щекe, за дрожью ея опущенныхъ вeкъ: вeки поднялись на мгновенiе, обнаживъ влажный слeпой блескъ, и прикрылись опять, и она вздрагивала, и вытягивала губы, и вдругъ ладонью отодвинула его лицо, и, стуча зубами, вполголоса сказала, что больше не надо, пожалуйста, больше не надо.

"А если я другого люблю?" — спросила Соня съ нежданной живостью, когда они снова побрели по улицe. "Это ужасно", — сказалъ Мартынъ и почувствовалъ, что было какое-то мгновенiе, когда онъ могъ Соню удержать, — а теперь она опять выскользнула. "Убери руку, мнe неудобно итти, что за манера, какъ воскресный приказчикъ", — вдругъ проговорила она, и послeдняя надежда, блаженно теплое ощущенiе ея голаго предплечья подъ его рукой, — исчезло тоже. "У него есть по крайней мeрe талантъ, — сказала она, — а ты — ничто, просто путешествующей барчукъ". "У кого — у него?" Она ничего не отвeтила и молчала до самаго дома; но на прощанiе поцeловала еще разъ, закинувъ ему за шею обнаженную руку, и, {167} съ серьезнымъ лицомъ, потупясь, заперла снутри дверь, и онъ прослeдилъ сквозь дверное стекло, какъ она поднялась по лeстницe, поглаживая балюстраду, — и вотъ — исчезла за поворотомъ, и вотъ — потухъ свeтъ.

"Съ Дарвиномъ вeроятно было то же самое", — подумалъ Мартынъ, и ему страшно захотeлось его повидать, — но Дарвинъ былъ далеко, въ Америкe, посланный туда лондонской газетой. И на другой день простылъ слeдъ этого вечера, точно его не было вовсе, и Соня уeхала съ друзьями за-городъ, на Павлинiй островъ, тамъ былъ пикникъ, и купанiе, Мартынъ объ этомъ даже не зналъ, — и, когда вечеромъ подходилъ къ ея дому, неся подмышкой большую плюшевую собаку съ малиновымъ бантомъ, купленную за пять минутъ до закрытiя магазина, то встрeтилъ на улицe всю возвращавшуюся компанiю, и у Сони на плечахъ былъ пиджакъ Каллистратова, и какая-то вспыхивала между ней и Каллистратовымъ шутка, смыслъ которой никто Мартыну не потрудился открыть.

Тогда онъ ей написалъ письмо, и нeсколько дней отсутствовалъ; она ему отвeтила дней черезъ десять цвeтной фотографической открыткой; — смазливый молодой мужчина наклоняется сзади надъ зеленой скамейкой, на которой сидитъ смазливая молодая женщина, любуясь букетомъ розъ, а внизу золотыми буквами нeмецкiй стишокъ: "Пускай умалчиваетъ сердце о томъ, что розы говорятъ". "Какiе миленькiе, — написала на оборотe Соня, — знай нашихъ! А ты — вотъ что: приходи, у меня три струны лопнули на ракетe". И ни слова о письмe. Но зато при одной изъ ближайшихъ встрeчъ она сказала: "Послушай, это глупо, можешь, наконецъ, пропустить одинъ день, тебя {168} замeнитъ Киндерманъ". "У него свои уроки", — нерeшительно отвeтилъ Мартынъ, — но все же съ Киндерманомъ поговорилъ, и вотъ, въ удивительный день, совершенно безоблачный, Мартынъ и Соня поeхали въ озерныя, камышевыя, сосновыя окрестности города, и Мартынъ героически держалъ данное ей слово, не дeлалъ мармеладныхъ глазъ — ея выраженiе — и не пытался къ ней прикоснуться. Съ этого дня началась между ними по случайному поводу серiя особенныхъ разговоровъ. Мартынъ, рeшивъ поразить Сонино воображенiе, очень туманно намекнулъ на то, что вступилъ въ тайный союзъ, налаживающiй кое-какiя операцiи развeдочнаго свойства. Правда, союзы такiе существовали, правда, общiй знакомый, поручикъ Мелкихъ, по слухамъ пробирался дважды кое-куда, правда и то, что Мартынъ все искалъ случая поближе съ нимъ сойтись (разъ даже угощалъ его ужиномъ) и все жалeлъ, что не встрeтился въ Швейцарiи съ Грузиновымъ, о которомъ упомянулъ Зилановъ, и который, по наведеннымъ справкамъ, оказался человeкомъ большихъ авантюръ, террористомъ, заговорщикомъ, руководителемъ недавнихъ крестьянскихъ возстанiй. "Я не знала, что ты о такихъ вещахъ думаешь. Но только, знаешь, если ты правда вступилъ въ организацiю, очень глупо объ этомъ сразу болтать". "Ахъ, я пошутилъ", — сказалъ Мартынъ и загадочно прищурился для того, чтобы Соня подумала, что онъ нарочно обратилъ это въ шутку. Но она этой тонкости не замeтила; валяясь на сухой, хвойными иглами устланной землe, подъ соснами, стволы которыхъ были испещрены солнцемъ, она закинула голыя руки за голову, показывая прелестныя впадины подмышекъ, недавно {169} выбритыя и теперь словно заштрихованныя карандашомъ, — и сказала, что это странно, — она тоже объ этомъ часто думаетъ: вотъ есть на свeтe страна, куда входъ простымъ смертнымъ воспрещенъ: "Какъ мы ее назовемъ?" — спросилъ Мартынъ, вдругъ вспомнивъ игры съ Лидой на крымскомъ лукоморьe. "Что-нибудь такое — сeверное, — отвeтила Соня. — Смотри, бeлка". Бeлка, играя въ прятки, толчками поднялась по стволу и куда-то исчезла. "Напримeръ — Зоорландiя, — сказалъ Мартынъ. — О ней упоминаютъ норманы". "Ну, конечно — Зоорландiя", — подхватила Соня, и онъ широко улыбнулся, нeсколько потрясенный неожиданно открывшейся въ ней способностью мечтать. "Можно снять муравья?" — спросилъ онъ въ скобкахъ. "Зависитъ откуда". "Съ чулка". "Убирайся, милый", — обратилась она къ муравью, смахнула его сама и продолжала: "Тамъ холодныя зимы и сосулищи съ крышъ, — цeлая система, какъ, что-ли, органныя трубы, — а потомъ все таетъ, и все очень водянисто, и на снeгу — точки вродe копоти, вообще, знаешь, я все могу тебe разсказать, вотъ, напримeръ, вышелъ тамъ законъ, что всeмъ жителямъ надо брить головы, и потому теперь самые важные, самые такiе влiятельные люди — парикмахеры". "Равенство головъ", — сказалъ Мартынъ. "Да. И конечно лучше всего лысымъ. И, знаешь —" "Бубновъ былъ бы счастливъ", — въ шутку вставилъ Мартынъ. На это Соня почему-то обидeлась и вдругъ изсякла. Все же съ того дня она изрeдка соизволяла играть съ нимъ въ Зоорландiю, и Мартынъ терзался мыслью, что она, быть можетъ, изощренно глумится надъ нимъ и вотъ-вотъ заставитъ его оступиться, доведя его незамeтно до черты, за которой {170} бредни становятся безвкусны, и внезапнымъ хохотомъ разбудивъ босого лунатика, который видитъ вдругъ и карнизъ, на которомъ виситъ, и свою задравшуюся рубашку, и толпу на панели, глядящую вверхъ, и каски пожарныхъ. Но если это былъ со стороны Сони обманъ, — все равно, все равно, его прельщала возможность пускать передъ ней душу свою налегкe. Они изучали зоорландскiй бытъ и законы, страна была скалистая, вeтреная, и вeтеръ признанъ былъ благою силой, ибо, ратуя за равенство, не терпeлъ башенъ и высокихъ деревьевъ, а самъ былъ только выразителемъ соцiальныхъ стремленiй воздушныхъ слоевъ, прилежно слeдящихъ, чтобы вотъ тутъ не было жарче, чeмъ вотъ тамъ. И конечно искусства и науки объявлены были внe закона, ибо слишкомъ обидно и раздражительно для честныхъ невeждъ видeть задумчивость грамотeя и его слишкомъ толстыя книги. Бритоголовые, въ бурыхъ рясахъ, зоорландцы грeлись у костровъ, въ которыхъ звучно лопались струны сжигаемыхъ скрипокъ, а иные поговаривали о томъ, что пора пригладить гористую страну, взорвать горы, чтобы онe не торчали такъ высокомeрно. Иногда среди общей бесeды, за столомъ, напримeръ, — Соня вдругъ поворачивалась къ нему и быстро шептала: "Ты слышалъ, вышелъ законъ, запретили гусеницамъ окукляться", — или: "Я забыла тебe сказать, что Саванъ-на-рыло" (кличка одного изъ вождей) "приказалъ врачамъ лечить всe болeзни однимъ способомъ, а не разбрасываться". {171}

XXXVI.

Вернувшись на зиму въ Швейцарiю, Мартынъ предвкушалъ занятную корреспонденцiю, но Соня въ нечастыхъ своихъ письмахъ не упоминала больше о Зоорландiи; зато въ одномъ изъ нихъ просила отъ имени отца передать Грузинову привeтъ. Оказалось, что Грузиновъ жилъ какъ разъ въ гостиницe, столь привлекшей Мартына, но, когда онъ на лыжахъ спустился туда, то узналъ, что Грузиновъ на время уeхалъ. Привeтъ онъ передалъ женe Грузинова, Валентинe Львовнe, свeжей, ярко одeтой, сорокалeтней дамe съ изсиня черными волосами, улыбавшейся очень осторожно, такъ какъ переднiе зубы (всегда запачканные карминомъ) черезчуръ выдавались, и она спeшила натянуть на нихъ верхнюю губу. Такихъ очаровательныхъ рукъ, какъ у нея, Мартынъ никогда не видалъ: маленькихъ, мягкихъ, въ жаркихъ перстняхъ. Но, хотя ее всe считали привлекательной и восхищались ея плавными тeлодвиженiями, звучнымъ, ласковымъ голосомъ, Мартынъ остался холоденъ, и ему было непрiятно, что она, чего добраго, старается ему нравиться. Боялся онъ, впрочемъ, зря. Валентина Львовна была къ нему такъ же равнодушна, какъ къ высокому, носатому англичанину съ сeдой щетиной на узкой головe и съ пестрымъ шарфомъ вокругъ шеи, который каталъ ее на салазкахъ.

"Мужъ вернется только въ iюлe", — сказала она и принялась {172} разспрашивать про Зилановыхъ. ..."Да-да, я слышала, — несчастная мать, —" (Мартынъ упомянулъ объ Иринe). — "Вы вeдь знаете, съ чего это началось?" Мартынъ зналъ: четырнадцатилeтняя Ирина, тогда тихая, полная дeвочка, склонная къ меланхолiи, оказалась съ матерью въ теплушкe, среди всякаго сброда. Онe eхали безконечно, — и двое забiякъ, несмотря на уговоры товарищей, то и дeло щупали, щипали, щекотали ее и говорили чудовищныя сальности, и мать, улыбаясь отъ ужаса, безпомощно старалась ее защитить и все повторяла: "Ничего, Ирочка, ничего, ахъ, пожалуйста, оставьте дeвочку, какъ вамъ не совeстно, ничего, Ирочка..." — и совершенно такъ же вскрикивала и причитала, и совершенно такъ же держала дочь за голову, когда, уже въ другомъ вагонe, поближе къ Москвe, солдаты — на полномъ ходу — вытискивали въ окно ея толстаго мужа, который чудомъ подобралъ семью на засыпанной снeгомъ станцiи. Да, онъ былъ очень толстъ и истерически смeялся, такъ какъ застрялъ въ окнe, но наконецъ напиравшiе густо ухнули, и онъ исчезъ, и мимо пустого окна мчался слeпой снeгъ. Затeмъ былъ у Ирины тифъ, и она непонятно какъ выжила, но перестала владeть человeческой рeчью и только въ Лондонe научилась по разному мычать и довольно сносно произносить "ма-ма".

Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: "Вотъ у нихъ въ домe есть постоянный живой символъ". Зоорландская ночь показалась еще темнeе, дебри ея лeсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ {173} ему помeшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лeса, гдe въ сумракe мучатъ толстыхъ дeтей, и пахнетъ гарью и тлeномъ. И, когда онъ по веснe впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонe, ему мерещилось (такъ полны приключенiй были его зимнiя ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедицiи и вотъ — будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамeстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное влiянiе ея тусклыхъ глазъ: "Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда..." "Ничего никогда не будетъ", — воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блeднeе обыкновеннаго, очень уставала на службe; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьe съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надeвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкe, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нeжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ "Эреба", съ которой познакомился въ теннисномъ клубe. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затeмъ исчезала, и, вылетeвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цeловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрeть, какъ она, быстро и тeсно переставляя мускулистыя загорeлыя ноги, ходитъ по комнатe, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ {174} румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, — и тщетно старался не думать о Сонe. Какъ-то, въ майскiй вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикe, вмeсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкe, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. "Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоe?" — воскликнула Соня и, не дождавшись отвeта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затeмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всe общiе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никeмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрeлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненiя и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тeнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрeло въ немъ. Мартынъ рeшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдe-нибудь, все равно гдe, въ очистительномъ одиночествe спокойно обдумать планъ экспедицiи. Въ серединe мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникe, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидeла, вся въ бeломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертe: "Въ Зоорландiи вводится полярная ночь", — и, оставивъ конвертъ {175} на Сониной подушкe, сeлъ въ ожидавшiй таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, — уeхалъ.

XXXVII.

Какъ только тронулся поeздъ, Мартынъ ожилъ, повеселeлъ, исполнился дорожнаго волненiя, въ которомъ онъ теперь усматривалъ необходимую тренировку. Пересeвъ во французскiй поeздъ, идущiй черезъ Лiонъ на югъ, онъ какъ будто окончательно высвободился изъ Сониныхъ тумановъ. И вотъ, уже за Лiономъ, развернулась южная ночь, отраженiя оконъ бeжали блeдными квадратами по черному скату, и въ грязномъ, до ужаса жаркомъ отдeленiи второго класса единственнымъ спутникомъ Мартына былъ пожилой французъ, бритый, бровастый, съ лоснящимися маслаками. Французъ скинулъ пиджакъ и быстрымъ переборомъ пальцевъ сверху внизъ разстегнулъ жилетъ; стянулъ манжеты, словно отвинтилъ руки, и бережно положилъ эти два крахмальныхъ цилиндра въ сeтку. Затeмъ, сидя на краю лавки, покачиваясь, — поeздъ шелъ во всю, — поднявъ подбородокъ, онъ отцeпилъ воротникъ и галстукъ, и такъ какъ галстукъ былъ готовый, пристяжной, то опять было впечатлeнiе, что человeкъ разбирается по частямъ и сейчасъ сниметъ голову. Обнаживъ дряблую, какъ у индюка, шею, французъ облегченно ею повертeлъ и, согнувшись, крякая, смeнилъ ботинки на старыя ночныя туфли. Теперь въ открытой на курчавой груди рубашкe, онъ производилъ впечатлeнiе добраго малаго, слегка подвыпившаго, — ибо эти ночные спутники, съ блестящими {176} блeдными лицами и осоловeлыми глазами, всегда кажутся захмелeвшими отъ вагонной качки и жары. Порывшись въ корзинe, онъ вынулъ бутылку краснаго вина и большой апельсинъ, сперва глотнулъ изъ горлышка, чмокнулъ губами, крeпко, со скрипомъ, вдавилъ пробку обратно, и принялся большимъ пальцемъ оголять апельсинъ, предварительно укусивъ его въ темя. И тутъ, встрeтившись глазами съ Мартыномъ, который, положивъ на колeно Таухницъ, только что приготовился зeвнуть, французъ заговорилъ: "Это уже Провансъ", — сказалъ онъ съ улыбкой, шевельнувъ усатой бровью по направленiю окна, въ зеркально-черномъ стеклe котораго чистилъ апельсинъ его тусклый двойникъ. "Да, чувствуется югъ", — отвeтилъ Мартынъ. "Вы англичанинъ?" — освeдомился тотъ и разорвалъ на двe части очищенный, въ клочьяхъ сeдины, апельсинъ. "Правильно, — отвeтилъ Мартынъ. — Какъ вы угадали?" Французъ, сочно жуя, повелъ плечомъ. "Не такъ ужъ мудрено", — сказалъ онъ, и, глотнувъ, указалъ волосатымъ пальцемъ на Таухницъ. Мартынъ снисходительно улыбнулся. "А я лiонецъ, — продолжалъ тотъ, — и состою въ винной торговлe. Мнe приходится много разъeзжать, но я люблю движенiе. Видишь новыя мeста, новыхъ людей, мiръ — наконецъ. У меня жена и маленькая дочь", — добавилъ онъ, вытирая бумажкой концы растопыренныхъ пальцевъ. Затeмъ, посмотрeвъ на Мартына, на его единственный чемоданъ, на мятые штаны и сообразивъ, что англичанинъ-туристъ врядъ ли поeхалъ бы вторымъ классомъ, онъ сказалъ, заранeе кивая: "Вы путешественникъ?" Мартынъ понялъ, что это просто сокращенiе — вояжеръ вмeсто комивояжеръ. "Да, я именно {177} путешественникъ, — отвeтилъ онъ, старательно придавая французской рeчи британскую густоту, — но путешественникъ въ болeе широкомъ смыслe. Я eду очень далеко". "Но вы въ коммерцiи?" Мартынъ замоталъ головой. "Вы это, значитъ, дeлаете для вашего удовольствiя?" — "Пожалуй", — согласился Мартынъ. Французъ помолчалъ и затeмъ спросилъ: "Вы eдете пока-что въ Марсель?" "Да, вeроятно въ Марсель. У меня, видите-ли, не всe еще приготовленiя закончены". Французъ кивнулъ, но явно былъ озадаченъ. "Приготовленiя, — продолжалъ Мартынъ, — должны быть въ такихъ вещахъ очень тщательны. Я около года провелъ въ Берлинe, гдe думалъ найти нужныя мнe свeдeнiя, и что же вы думаете?.." "У меня племянникъ инженеръ", — вкрадчиво вставилъ французъ. "О, нeтъ, я не занимаюсь техническими науками, не для этого я посeщалъ Германiю. Но вотъ — я говорю: вы не можете себe представить, какъ было трудно выуживать справки. Дeло въ томъ, что я предполагаю изслeдовать одну далекую, почти недоступную область. Кое-кто туда пробирался, но какъ этихъ людей найти, какъ ихъ заставить разсказать? Что у меня есть? Только карта", — и Мартынъ указалъ на чемоданъ, гдe дeйствительно находилась одноверстка, которую онъ добылъ въ Берлинe въ бывшемъ Генеральномъ Штабe. Послeдовало молчанiе. Поeздъ гремeлъ и трясся. "Я всегда утверждаю, — сказалъ французъ, — что у нашихъ колонiй большая будущность. У вашихъ, разумeется, тоже, — и у васъ ихъ такъ много. Одинъ лiонецъ изъ моихъ знакомыхъ провелъ десять лeтъ на тропикахъ и говоритъ, что охотно бы туда вернулся. Онъ мнe однажды разсказывалъ, какъ обезьяны, {178} держа другъ дружку за хвосты, переходятъ по стволу черезъ рeку, — это было дьявольски смeшно, — за хвосты, за хвосты..." "Колонiи это особь-статья, — сказалъ Мартынъ. — Я собираюсь не въ колонiи. Мой путь будетъ пролегать черезъ дикiя опасныя мeста, и — кто знаетъ? — можетъ быть мнe не удастся вернуться". "Это экспедицiя научная, что-ли?" — спросилъ французъ, раздавливая задними зубами зeвокъ. "Отчасти. Но — какъ вамъ объяснить? Это не главное. Главное, главное... Нeтъ, право, я не знаю, какъ объяснить". "Понятно, понятно, — устало сказалъ французъ. — Вы, англичане, любите пари и рекорды, — слово "рекорды" прозвучало у него соннымъ рычанiемъ. — На что мiру голая скала въ облакахъ? Или — охъ, какъ хочется спать въ поeздe! — айсберги, какъ ихъ зовутъ, полюсъ — наконецъ? Или болота, гдe дохнутъ отъ лихорадки?" "Да, вы, пожалуй, попали въ точку, но это не все, не только спортъ. Да, это далеко не все. Вeдь есть еще, — какъ бы сказать? — любовь, нeжность къ землe, тысячи чувствъ, довольно таинственныхъ". Французъ сдeлалъ круглые глаза и вдругъ, поддавшись впередъ, легонько хлопнулъ Мартына по колeну. "Смeяться изволите надо мной?" — сказалъ онъ благодушно. "Ахъ, ничуть, ничуть". "Полно, — сказалъ онъ, откинувшись въ свой уголъ. — Вы еще слишкомъ молоды, чтобы бeгать по Сахарамъ. Если разрeшите, мы сейчасъ притушимъ свeтъ и соснемъ". {179}

XXXVIII.

Тьма. Французъ почти тотчасъ захрапeлъ. "А все-таки онъ повeрилъ, что я англичанинъ. И вотъ такъ я буду eхать на сeверъ, вотъ такъ, — въ вагонe, который нельзя остановить, — а потомъ, потомъ..." Онъ побрелъ по лeсной тропинкe, тропинка разматывалась, разматывалась, но сонъ къ нему навстрeчу не шелъ. Мартынъ открылъ глаза. Хорошо-бы спустить оконную раму. Теплый ночной вeтеръ хлынулъ въ лицо, и, напрягая зрeнiе, Мартынъ высунулся, но въ глаза летeла незримая пыль, быстрая ночь ослeпляла, онъ втянулъ голову. Въ темнотe отдeленiя раздался кашель. "Нeтъ ужъ, пожалуйста, — проговорилъ недовольный голосъ. — Я не желаю спать подъ звeздами. Закройте, закройте". "Закройте сами", — сказалъ Мартынъ и, выйдя въ освeщенный коридоръ, пошелъ мимо отдeленiй, гдe угадывалась сонная мeшанина безпомощныхъ, полураздeтыхъ тeлъ, сопeнiе и вздохи, по-рыбьи открытые рты, клонящаяся и вдругъ поднимающаяся голова, а прямо ей въ носъ — чужая пятка. Перебираясь изъ тамбура въ тамбуръ по скрежещущимъ желeзнымъ площадкамъ, Мартынъ прошелъ черезъ два вагона третьяго класса. Двери нeкоторыхъ отдeленiй были открыты, въ одномъ голубые солдаты шумно играли въ карты. Дальше, въ коридорe спальнаго вагона, онъ остановился у полуспущеннаго окна и такъ живо вспомнилъ вдругъ дeтское свое путешествiе по югу Францiи, и вотъ {180} это откидное сидeнiе у окна, и матерчатый ремень, при помощи котораго можно было управлять поeздомъ, и дивную мелодiю на трехъ языкахъ, — особенно: периколоза... Онъ подумалъ, — какая странная, странная выдалась жизнь, — ему показалось, что онъ никогда не выходилъ изъ экспресса, а просто слонялся изъ одного вагона въ другой, и въ одномъ были молодые англичане, Дарвинъ, торжественно берущiйся за рукоять тормаза, въ другомъ — Алла съ мужемъ, а не то — крымскiе друзья или храпящiй дядя Генрихъ, или Зилановы, Михаилъ Платоновичъ, съ газетой, Соня, тусклымъ взглядомъ уставившаяся въ окно. "А потомъ пeшечкомъ, пeшечкомъ", — взволнованно проговорилъ Мартынъ, — лeсъ и вьющаяся въ немъ тропинка... какiя большiя деревья! А тутъ, въ этомъ спальномъ вагонe, тутъ eхало должно быть дeтство его; дрожа, освобождало кожаную сторку, а если пройти дальше, тамъ — вагонъ-ресторанъ, и отецъ съ матерью обeдаютъ, — на столикe болванка шоколада въ фiолетовой оберткe, а надъ раскидными дверцами мрeетъ винтовой вентиляторъ среди цвeтущихъ рекламъ. И вдругъ Мартынъ увидeлъ въ окно то, что видeлъ и въ дeтствe, — огни, далеко, среди темныхъ холмовъ; вотъ кто-то ихъ пересыпалъ изъ ладони въ ладонь и положилъ въ карманъ. И пока онъ глядeлъ, поeздъ началъ тормазить, — и тогда Мартынъ сказалъ себe, что, если будетъ сейчасъ станцiя, онъ выйдетъ, и уже оттуда пойдетъ къ огнямъ. Такъ и случилось. Подплыла платформа, лунный дискъ часовъ, и поeздъ остановился, выдохнувъ: "Уш-ш-ш-ш-ш..." Мартынъ опрометью бросился къ своему вагону, несразу могъ найти отдeленiе, дважды внeдрялся въ чужую сопящую {181} темноту и наконецъ нашелъ, безцеремонно зажегъ свeтъ, и французъ на лавкe медленно приподнялся, протирая кулаками глаза. Мартынъ сдернулъ чемоданъ, сунулъ въ карманъ книгу, — все это страшно спeша. Онъ не замeтилъ, что уже поeздъ тихо поплылъ, и потому едва не упалъ, спрыгнувъ на скользящую платформу. Прошли окна, окна, окна, и вотъ — уже поeзда нeтъ, пустые рельсы, поблескиванiе угольной пыли между шпалъ.

Мартынъ, глубоко дыша, пошелъ по платформe, и носильщикъ, везущiй на тачкe ящикъ съ надписью "Fragile", весело сказалъ, съ особой южной металлической интонацiей: "Вы проснулись во время". "Скажите, — полюбопытствовалъ Мартынъ, — что въ этомъ ящикe?" Тотъ взглянулъ на ящикъ, словно впервые его замeтилъ. "Музей естественныхъ наукъ", — прочелъ онъ адресъ. "Вотъ оно что, вeроятно коллекцiя", — произнесъ Мартынъ и направился туда, гдe стояло нeсколько столиковъ у входа въ тускло освeщенный буфетъ.

Воздухъ былъ бархатный, теплый; бeлымъ свeтомъ горeлъ газовый фонарь, и вокругъ — металась блeдная мошкара, и одна широкая, темная бабочка на сeдой подкладкe. Стeну украшало саженное объявленiе военнаго вeдомства, старающееся соблазнить молодыхъ людей прелестями военной службы: на переднемъ планe — бравый французскiй солдатъ, на заднемъ — финиковая пальма, дромадеръ, арабъ въ бурнусe, а съ краю — двe пышныхъ женщины въ чарчафахъ.

Платформа была безлюдна. Поодаль стояли клeтки со спящими курами. По ту сторону рельсъ смутно чернeли растрепанные кусты. Пахло въ воздухe углемъ, можжевельникомъ {182} и мочей. Изъ буфета вышла смуглая старуха, и Мартынъ спросилъ себe аперитифъ, прекрасное названiе коего прочелъ на одной изъ рекламъ. Погодя рабочiй, весь въ синемъ, сeлъ за сосeднiй столикъ и, уронивъ голову на руку, уснулъ.

"Я хочу кое-что узнать, — сказалъ Мартынъ старухe. — Подъeзжая сюда, я видeлъ огни". "Гдe? Вонъ тамъ?" — переспросила она, протянувъ руку въ томъ направленiи, откуда пришелъ поeздъ. Мартынъ кивнулъ. "Это можетъ быть только Молиньякъ, — сказала она. — Да, Молиньякъ. Маленькая деревня". Мартынъ расплатился и пошелъ къ выходу. Темная площадь, платаны, дальше — синеватые дома, узкая улица. Онъ уже шелъ по ней, когда спохватился, что забылъ посмотрeть съ платформы на вокзальную вывeску, и теперь не знаетъ названiя города, въ который попалъ. Это прiятно взволновало его. Какъ знать, — быть можетъ, онъ уже за пограничной чертой... ночь, неизвeстность... сейчасъ окликнутъ...

XXXIX.

Проснувшись на другое утро, Мартынъ несразу могъ возстановить вчерашнее, — а проснулся онъ оттого, что лицо щекотали мухи. Замeчательно мягкая постель; аскетическiй умывальникъ, а рядомъ туалетное орудiе скрипичной формы; жаркiй голубой свeтъ, дышущiй въ свeтлую занавeску. Онъ давно такъ славно не высыпался, давно не былъ такъ голоденъ. Откинувъ занавeску, онъ увидeлъ {183} напротивъ ослeпительно бeлую стeну въ пестрыхъ афишахъ, а нeсколько лeвeе полосатыя маркизы лавокъ, пeгую собаку, которая задней лапой чесала себe за ухомъ, и блескъ воды, струящейся между панелью и мостовой.

...Звонокъ громко пробeжалъ по всей двухэтажной гостиницe и, бойко топая, пришла яркоглазая грязная горничная. Онъ потребовалъ много хлeба, много масла, много кофе и, когда она все это принесла, спросилъ, какъ ему добраться до Молиньяка. Она оказалась разговорчивой и любознательной. Мартынъ мелькомъ упомянулъ о томъ, что онъ нeмецъ, — прieхалъ сюда по порученiю музея собирать насeкомыхъ, и при этомъ горничная задумчиво посмотрeла на стeну, гдe виднeлись подозрительныя рыжiя точки. Постепенно выяснилось, что черезъ мeсяцъ, можетъ быть даже раньше, между городомъ и Молиньякомъ установится автобусное сообщенiе. "Значитъ, надо пeшкомъ?" спросилъ Мартынъ. "Пятнадцать километровъ, — съ ужасомъ воскликнула горничная, — что вы! Да еще по такой жарe..."

Купивъ карту мeстности въ табачной лавкe, надъ вывeской которой торчала трехцвeтная трубка, Мартынъ зашагалъ по солнечной сторонe улочки и сразу замeтилъ, что его открытый воротъ и отсутствiе головного убора возбуждаютъ всеобщее вниманiе. Городокъ былъ яркiй, бeлый, рeзко раздeленный на свeтъ и на тeнь, съ многочисленными кондитерскими. Дома, налeзая другъ на друга, отошли въ сторону, и шоссейная дорога, обсаженная огромными платанами съ тeлеснаго цвeта разводами на зеленыхъ стволахъ, потекла мимо виноградниковъ. Рeдкiе встрeчные, каменщики, дeти, бабы въ черныхъ соломенныхъ {184} шляпахъ, — съeдали глазами. Мартыну внезапно явилась мысль продeлать полезный для будущаго опытъ: онъ пошелъ, хоронясь, — перескакивая черезъ канаву и скрываясь за ежевику, если вдали показывалась повозка, запряженная осликомъ въ черныхъ шорахъ, или пыльный, расхлябанный автомобиль. Версты черезъ двe онъ и вовсе покинулъ дорогу и сталъ пробираться параллельно съ ней по косогору, гдe дубки, блестящiй миртъ и каркасныя деревца заслоняли его. Солнце такъ пекло, такъ трещали цикады, такъ пряно и жарко пахло, что онъ въ конецъ разомлeлъ и сeлъ въ тeнь, вытирая платкомъ холодную, липкую шею. Посмотрeвъ на карту, онъ убeдился въ томъ, что на пятомъ километрe дорога даетъ петлю, и потому, если пойти на востокъ черезъ вонъ тотъ желтый отъ дрока холмъ, можно вeроятно попасть на ея продолженiе. Переваливъ на ту сторону, онъ дeйствительно увидeлъ бeлую змeю дороги и опять пошелъ вдоль нея, среди благоуханныхъ зарослей и все радовался своей способности опознавать мeстность.

Вдругъ онъ услышалъ прохладный звукъ воды и подумалъ, что въ мiрe нeтъ лучше музыки. Въ туннелe листвы дрожалъ на плоскихъ камняхъ ручей. Мартынъ опустился на колeни, утолилъ жажду, глубоко вздохнулъ. Затeмъ онъ закурилъ: отъ сeрной спички передался въ ротъ сладковатый вкусъ, и огонекъ спички былъ почти незримъ въ знойномъ воздухe. И, сидя на камнe и слушая журчанiе воды, Мартынъ насладился сполна чувствомъ путевой безпечности, — онъ, потерянный странникъ, былъ одинъ въ чудномъ мiрe, совершенно къ нему равнодушномъ, — играли въ воздухe бабочки, юркали ящерицы по камнямъ, {185} и блестeли листья, какъ блестятъ они и въ русскомъ лeсу, и въ лeсу африканскомъ.

Было уже далеко за полдень, когда Мартынъ вошелъ въ Молиньякъ. Вотъ, значитъ, гдe горeли огни, звавшiе его еще въ дeтствe. Тишина, зной. Въ бeгущей вдоль узкой панели узловатой водe сквозило разноцвeтное дно, — черепки битой посуды. На булыжникахъ и на теплой панели дремали робкiя, бeлыя, страшно худыя собаки. Посреди небольшой площади стоялъ памятникъ: лицо женскаго пола, съ крыльями, поднявшее знамя.

Мартынъ прежде всего зашелъ на почтамтъ, гдe было прохладно, темновато, сонно. Тамъ онъ написалъ матери открытку подъ пронзительное зудeнiе мухи, одной лапкой приклеившейся къ медово-желтому листу на подоконникe. Съ этой открытки начался новый пакетикъ въ комодe у Софьи Дмитрiевны, — предпослeднiй.

XL.

Хозяйкe единственной въ Молиньякe гостиницы и затeмъ брату хозяйки, лиловому отъ вина и полнокровiя фермеру, къ которому, въ виду полнаго обнищанiя, ему пришлось черезъ недeлю наняться въ батраки, Мартынъ сказалъ, что — швейцарецъ (это подтверждалъ паспортъ), и далъ понять, что давно шатается по свeту, работая гдe попало. Третiй разъ такимъ образомъ онъ мeнялъ отечество, пытая довeрчивость чужихъ людей и учась жить инкогнито. То, что онъ родомъ изъ далекой сeверной страны, давно прiобрeло оттeнокъ обольстительной тайны. {186} Вольнымъ заморскимъ гостемъ онъ разгуливалъ по басурманскимъ базарамъ, — все было очень занимательно и пестро, но гдe бы онъ ни бывалъ, ничто не могло въ немъ ослабить удивительное ощущенiе избранности. Такихъ словъ, такихъ понятiй и образовъ, какiе создала Россiя, не было въ другихъ странахъ, — и часто онъ доходилъ до косноязычiя, до нервнаго смeха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое "оскомина" или "пошлость". Ему льстила влюбленность англичанъ въ Чехова, влюбленность нeмцевъ въ Достоевскаго. Какъ-то въ Кембриджe онъ нашелъ въ номерe мeстнаго журнала шестидесятыхъ годовъ стихотворенiе, хладнокровно подписанное "А. Джемсонъ": "Я иду по дорогe одинъ, мой каменистый путь простирается далеко, тиха ночь и холоденъ камень, и ведется разговоръ между звeздой и звeздой". На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились изъ пропасти берлинскаго двора звуки переимчивой шарманки, невeдающей, что ея пeсня жалобила томныхъ пьяницъ въ русскихъ кабакахъ. Музыка... Мартыну было жаль, что какой-то стражъ не пускаетъ ему на языкъ звуковъ, живущихъ въ слухe. Все же, когда, повисая на вeтвяхъ провансальскихъ черешенъ, горланили молодые итальянцы-рабочiе, Мартынъ — хрипло и бодро, и феноменально фальшиво затягивалъ что-нибудь свое, и это былъ звукъ той поры, когда на крымскихъ ночныхъ пикникахъ баритонъ Зарянскаго, потопляемый хоромъ, пeлъ о чарочкe, о семиструнной подругe, объ иностранномъ-странномъ-странномъ офицерe.

Глубоко внизу бeжала подъ вeтромъ люцерна, сверху наваливалась жаркая синева, у самой щеки шелестeли {187} листья въ серебристыхъ прожилкахъ, и клеенчатая корзинка, нацeпленная на сукъ, постепенно тяжелeла, наполняясь крупными, глянцевито-черными черешнями, которыя Мартынъ срывалъ за тугiе хвосты. Когда черешни были собраны, поспeло другое, абрикосы, пропитанные солнцемъ, и персики, которые слeдовало нeжно подхватывать ладонью, а то получались на нихъ синяки. Были и еще работы: по поясъ голый, съ уже терракотовой спиной, Мартынъ, въ угоду молодой кукурузe, разрыхлялъ, подкучивалъ землю, выбивалъ угломъ цапки лукавый, упорный пырей, или часами нагибался надъ ростками яблонь и грушъ, щелкалъ секаторомъ, — и какъ же весело было, когда изъ двороваго бассейна проводилась вода къ питомнику, гдe киркой проложенныя борозды соединялись между собой и съ чашками, расцапанными вокругъ деревецъ; блистая на солнцe, растекалась по всему питомнику напущенная вода, пробиралась, какъ живая, вотъ остановилась, вотъ побeжала дальше, словно нащупывая путь, и Мартынъ, изрeдка морщась отъ уколовъ крохотныхъ репейниковъ, чавкалъ по щиколки въ жирной, лиловой грязи, — тутъ втыкалъ съ размаху желeзный щитъ въ видe преграды, тамъ, напротивъ, помогалъ струe пробиться, — и, хлюпая, шелъ къ чашкe вокругъ деревца: чашка наполнялась пузырчатой, коричневой водой, и онъ шарилъ въ ней лопатой, сердобольно размягчая почву, и что-то изумительно легчало, вода просачивалась, благодатно омывала корни. Онъ былъ счастливъ, что умeетъ утолить жажду растенiя, счастливъ, что случай помогъ ему найти трудъ, на которомъ онъ можетъ провeрить и смeтливость свою, и выносливость. Онъ жилъ, вмeстe съ {188} другими рабочими, въ сараe, выпивалъ, какъ они, полтора литра вина въ сутки и находилъ спортивную отраду въ томъ, что отъ нихъ не отличается ничeмъ, — развe только свeтлой бородкой, незамeтно имъ отпущенной.

По вечерамъ, передъ тeмъ, какъ завалиться спать, онъ шелъ покурить и погрезить къ пробковой рощe за фермой. Гдe-то невдалекe прерывисто и сочно свистали соловьи, а съ бассейна уже доносился гуттаперчевый, давящiйся квохъ лягушекъ. Воздухъ былъ нeженъ и тускловатъ, это были несовсeмъ сумерки, но уже не день, и террасы оливъ, и мифологическiе холмы вдалекe, и отдeльно стоящая на бугрe сосна, все было немножко плоско и обморочно, а ровное, потухшее небо тeснило, дурманило, и хотeлось поскорeе, чтобы въ немъ просквозили живительныя звeзды. Темнeло, темнeло, на почернeвшихъ холмахъ уже вздрагивали огоньки, зажигались окна въ хозяйскомъ домe, еще минута — и окрестъ былъ сумракъ, и, когда, далече-далече, въ невeдомой темнотe, горящими члениками проползалъ рокочущiй поeздъ и внезапно исчезалъ, Мартынъ съ удовольствiемъ говорилъ себe, что оттуда, изъ этого поeзда, видны ферма и Молиньякъ, какъ соблазнительная пригоршня огней. Онъ радовался, что послушался ихъ, раскрылъ ихъ прекрасную, тихую сущность, — и однажды, въ воскресный вечеръ, онъ набрелъ въ Молиньякe на небольшой, бeлый домъ, окруженный крутыми виноградниками, и увидeлъ покосившiйся столбъ съ надписью: "продается". Въ самомъ дeлe, — не лучше ли отбросить опасную и озорную затeю, не лучше ли отказаться отъ желанiя заглянуть въ безпощадную зоорландскую ночь, и не поселиться ли съ {189} молодой женой вотъ здeсь, на клинe тучной земли, ждущей трудолюбиваго хозяина? Да, надо было рeшить: время шло, близилась черная осенняя ночь, имъ намeченная для перехода, и онъ уже чувствовалъ себя отдохнувшимъ, спокойнымъ, увeреннымъ въ своей способности прикидываться чeмъ угодно, никогда не теряться, всегда и вездe умeть жить такъ, какъ требуютъ обстоятельства...

И вотъ, пытая судьбу, онъ написалъ Сонe. Отвeтъ пришелъ скоро, и, прочтя его, Мартынъ облегченно вздохнулъ. "Да не мучь ты меня", — писала Соня. — "Ради Бога, довольно. Я не буду твоей женой никогда. И я ненавижу виноградники, жару, змeй и, главное, чеснокъ. Поставь на мнe крестъ, удружи, миленькiй".

Въ тотъ же день онъ на автобусe покатилъ въ городъ, сбрилъ свeтлую бородку, взялъ въ гостиницe чемоданъ и пошелъ на станцiю. Тамъ, у того же столика, положивъ голову на руку, дремалъ тотъ же рабочiй. Зажигались фонари, рeяли летучiя мыши, выцвeтало зеленоватое небо. "Прощай, прощай", — на какой-то пeсенный ладъ подумалъ Мартынъ, глядя на растрепанный можжевельникъ по ту сторону уже дрожавшихъ рельсъ, на семафоръ, на черный силуэтъ человeка, подвигавшаго черный силуэтъ тачки.

Влетeлъ ночной экспрессъ, черезъ минуту тронулся опять, и Мартына пронзило мгновенное желанiе выскочить, вернуться на благополучную, на сказочную, ферму. Но станцiя уже сгинула. Глядя въ окно, онъ ждалъ появленiя Молиньякскихъ огней, чтобы проститься съ ними. Вотъ они разсыпались вдалекe, — они были такъ хороши, даже какъ-то не вeрилось... "Скажите, — обратился {190} Мартынъ къ кондуктору, — вонъ эти огни, это — Молиньякъ?" "Какiе огни?" — спросилъ тотъ и взглянулъ въ окно, — но тутъ все заслонилъ вдругъ поднявшiйся скатъ. "Во всякомъ случаe это не Молиньякъ, — сказалъ кондукторъ. — Молиньякъ не виденъ отсюда".

XLI.

На швейцарской границe Мартынъ купилъ "Зарубежное Слово" и едва повeрилъ глазамъ, замeтивъ внизу крупный заголовокъ фельетона: "Зоорландiя". Подписано было "С. Бубновъ". Это оказался короткiй, чудеснымъ языкомъ написанный разсказъ "съ налетомъ фантастики", какъ выражаются критики, и въ немъ Мартынъ со смущенiемъ и ужасомъ узналъ (словно произошла страшная непристойность) многое изъ того, о чемъ онъ говорилъ съ Соней, — но все это было странно освeщено чужимъ, бубновскимъ, воображенiемъ. "Какая она все-таки предательница", — подумалъ Мартынъ и въ порывe острой и безнадежной ревности вспомнилъ, какъ видeлъ однажды Бубнова и Соню, идущихъ по темной улицe подруку, и какъ увeрилъ себя, что обознался, когда Соня на другой день сказала, что была съ Веретенниковой въ кинематографe.

Моросило, горы были видны только до половины, когда, въ шарабанe, среди тюковъ, корзинъ и тучныхъ женщинъ, онъ прieхалъ въ деревню, отъ которой было десять минутъ ходьбы до дядинаго дома. Софья Дмитрiевна знала, что сынъ скоро долженъ прieхать, — третiй день {191} ждала телеграммы, съ волненiемъ думая, какъ поeдетъ его встрeчать на станцiю въ автомобилe. Она сидeла въ гостиной и вышивала, когда услышала изъ сада басокъ сына и тотъ его круглый, глуховатый смeхъ, которымъ онъ смeялся, когда возвращался послe долгой разлуки. Мартынъ шелъ рядомъ съ раскраснeвшейся Марiей, которая старалась выхватить у него чемоданъ, а онъ его на ходу все перемeщалъ изъ одной руки въ другую. Сынъ былъ съ лица мeдно-теменъ, глаза посвeтлeли, отъ него дивно пахло табачнымъ перегаромъ, мокрой шерстью пиджака, поeздомъ. "Ты теперь надолго, надолго", — повторяла она счастливымъ, лающимъ голосомъ. "Вообще — да, — солидно отвeтилъ Мартынъ. — Только вотъ недeли черезъ двe мнe нужно будетъ съeздить по дeлу въ Берлинъ, — а потомъ я вернусь". "Ахъ, какiя тамъ дeла, успeется!" — воскликнула она, — и дядя Генрихъ, который почивалъ у себя послe завтрака, проснулся, прислушался, поспeшно обулся и спустился внизъ.

"Блудный сынъ, — сказалъ онъ входя, — я очень радъ тебя видeть опять". Мартынъ щекой коснулся его щеки, и оба одновременно чмокнули пустоту, какъ было между ними принято. "Надeюсь — на нeкоторое время?" — спросилъ дядя, не спуская съ него глазъ, и ощупью взялся за спинку стула, и сeлъ, растопыривъ ноги. "Вообще — да, — отвeтилъ Мартынъ, пожирая ветчину, — только вотъ недeли черезъ двe мнe придется съeздить въ Берлинъ, — но потомъ я вернусь". "Не вернешься, — сказала со смeхомъ Софья Дмитрiевна, — знаю тебя. Ну, разскажи, какъ это все было. Неужели ты правда пахалъ, и косилъ, и доилъ?" "Доить очень весело", — сказалъ Мартынъ, и показалъ {192} двумя разставленными пальцами, какъ это дeлается (какъ разъ доить коровъ ему въ Молиньякe не проходилось, — былъ для этого его тезка, Мартэнъ Рокъ, — и неизвeстно, почему онъ сначала разсказалъ именно объ этомъ, когда было такъ много другого, подлиннаго).

Утромъ, взглянувъ на горы, Мартынъ снова, на тотъ же нeсколько всхлипывающiй мотивъ, подумалъ: "Прощай, прощай", — но сразу пожурилъ себя за недостойное малодушiе, и тутъ вошла Софья Дмитрiевна съ письмомъ, и, уже съ порога — такъ, чтобы не дать времени сыну напрасно подумать, что это отъ Сони, — бодро сказала: "Отъ твоего Дарвина. Забыла тебe вчера дать". Мартынъ съ первыхъ же строкъ началъ тихо смeяться. Дарвинъ писалъ, что женится на удивительной дeвушкe, англичанкe, встрeченной въ гостиницe надъ Нiагарой, что ему приходится много разъeзжать, и что онъ будетъ черезъ недeлю въ Берлинe. "Да пригласи его сюда, — живо сказала Софья Дмитрiевна, — чего же проще?" "Нeтъ-нeтъ, я тебe говорю, что я долженъ тамъ быть, выходитъ вполнe удачно..."

"Скажи, Мартынъ", — начала Софья Дмитрiевна и замялась. "Въ чемъ дeло?" — спросилъ онъ со смeхомъ. "Какъ у тебя тамъ все, — ну, ты знаешь, о чемъ я спрашиваю... Ты можетъ быть уже обрученъ?" Мартынъ щурился и смeялся, и ничего не отвeчалъ. "Я буду ее очень любить", — тихо, святымъ голосомъ, произнесла Софья Дмитрiевна. "Пойдемъ гулять, чудная погода", — сказалъ Мартынъ, дeлая видъ, что мeняетъ разговоръ. "Ты пойди, — отвeтила она. — Я, дура, какъ разъ на сегодня пригласила старичковъ Друэ, и они умрутъ отъ разрыва сердца, если имъ протелефонировать". {193} Въ саду дядя Генрихъ прилаживалъ лeсенку къ стволу яблони и потомъ, съ величайшей осторожностью, поднялся на третью ступеньку. У колодца, позабывъ о ведрe, переполнявшемся блестящей водой, стояла, подбоченясь, Марiя и глядeла куда-то въ сторону. Она очень раздобрeла за послeднiе годы, но въ эту минуту, съ солнечными бликами на голой шеe, на платьe, на туго скрученныхъ косахъ, она Мартыну напомнила его мимолетную влюбленность. Марiя быстро повернула къ нему лицо. Толстое и тупое.

XLII.

Упруго идя по тропe въ черной еловой чащe, гдe, тамъ и сямъ, сiяла желтизной тонкая береза, онъ съ восторгомъ предвкушалъ вотъ такую же прохваченную солнцемъ осеннюю глушь, съ паутинами, растянутыми на лучахъ, съ зарослями царскаго чая въ сырыхъ ложбинкахъ, — и вдругъ просвeтъ, и дальше — просторъ, пустыя осеннiя поля и на пригоркe плотную бeлую церковку, пасущую нeсколько бревенчатыхъ избъ, готовыхъ вотъ-вотъ разбрестись, и вокругъ пригорка ясную излучину рeки съ кудрявыми отраженiями. Онъ былъ почти удивленъ, когда, сквозь черноту хвои, глянулъ альпiйскiй склонъ.

Это напомнило ему, что до отъeзда слeдовало расчитаться съ совeстью. Дeловито и неторопливо онъ поднялся по склону, достигъ сeрыхъ изломанныхъ скалъ, вскарабкался по каменистой крутизнe и оказался на той площадкe, откуда велъ за уголъ знакомый карнизъ. Не задумываясь, {194} исполняя приказъ, коего ослушаться было немыслимо, онъ принялся бокомъ переступать по узкой полкe и, когда дошелъ до конца, посмотрeлъ черезъ плечо и увидeлъ тотчасъ за каблуками солнечную бездну, и въ самой глубинe — фарфоровую гостиницу. "На, выкуси", — сказалъ ей Мартынъ и, не поддаваясь головокруженiю, двинулся налeво, откуда пришелъ, — и еще разъ остановился, и, провeряя свою выдержку, попробовалъ извлечь изъ задняго кармана штановъ портсигаръ и закурить. Было одно мгновенiе, когда, грудью касаясь скалы, онъ руками за нее не держался и чувствовалъ, какъ пропасть за нимъ напрягается, тянетъ его за икры и плечи. Онъ не закурилъ только потому, что выронилъ спичечный коробокъ, и было очень страшно, что звука паденiя не послeдовало, и, когда онъ опять двинулся по карнизу, ему казалось, что коробокъ все еще летитъ. Благополучно добравшись до площадки, Мартынъ крякнулъ отъ радости и опять дeловито, со строгимъ сознанiемъ выполненнаго долга, пошелъ внизъ по склону и, найдя нужную тропинку, спустился къ бeлой гостиницe — посмотрeть, что она на все это скажетъ. Тамъ — въ саду, около тенниса, — онъ увидeлъ Валентину Львовну, сидeвшую на скамейкe рядомъ съ господиномъ въ бeлыхъ штанахъ, и понадeялся, что она не замeтитъ его, — было жаль такъ скоро растрясти то драгоцeнное, что принесъ онъ съ вершины. "Мартынъ Сергeичъ, а, Мартынъ Сергeичъ", — крикнула она, и Мартынъ осклабился и подошелъ. "Это сынъ доктора Эдельвейса", — сказала Валентина Львовна господину въ бeлыхъ штанахъ. Тотъ привсталъ и, не снимая канотье, отодвинулъ локоть, нацeлился и, рeзко выeхавъ впередъ {195} ладонью, крeпко пожалъ Мартыну руку. "Грузиновъ", — сказалъ онъ вполголоса, какъ будто сообщая тайну.

"Надолго прieхали?" — спросила Валентина Львовна съ улыбкой и быстро натянула яркую, съ пушкомъ, губу на большiе розовые зубы. "Вообще — да, — сказалъ Мартынъ. — Только вотъ съeзжу по дeламъ въ Берлинъ, а потомъ вернусь". "Мартынъ... Сергeевичъ?" — тихо справился Грузиновъ и, на утвердительный отвeтъ Мартына прикрылъ вeки и повторилъ его имя-отчество еще разъ про себя. "А знаете, вы"... — проговорила Валентина Львовна и сдeлала вазообразный жестъ своими дивными руками. "Еще бы, — отвeтилъ Мартынъ. — Я батрачилъ на югe Францiи. Тамъ такъ спокойно живется, что нельзя не поправиться". Грузиновъ двумя пальцами потрогалъ себя за углы рта, и при этомъ его добротное, чистое, моложавое лицо со сливочнымъ оттeнкомъ на щекахъ, изъ которыхъ, казалось, можно было сдeлать тянушки, приняло немного бабье выраженiе. "Да, вспомнилъ, — сказалъ онъ. — Его зовутъ Кругловъ, и онъ женатъ на турчанкe", — ("ахъ, садитесь", — вскользь произнесла Валентина Львовна и двумя толчками отодвинула вбокъ свое мягкое, очень надушенное тeло, — чтобы дать Мартыну мeсто на скамейкe) — "у него какъ разъ заимка на югe Францiи, — развилъ свою мысль Грузиновъ, — и, кажется, онъ поставляетъ въ городъ жасминъ. Вы въ какихъ же мeстахъ были, — тоже въ духодeльныхъ?" Мартынъ сказалъ. "Во-во, — подхватилъ Грузиновъ, — гдe-то тамъ по близости. А, можетъ быть, и не тамъ. Вы что, учитесь въ берлинскомъ университетe?" "Нeтъ, я кончилъ въ Кембриджe". "Весьма любопытно, — вeско сказалъ Грузиновъ. — Тамъ {196} еще сохранились римскiе водопроводы, — продолжалъ онъ, обратившись къ женe. — Представь себe, голубка, этихъ римлянъ, которые вдалекe отъ родины устраиваются на чужой землe, — и замeть: хорошо, удобно, по-барски". Мартынъ никакихъ особенныхъ водопроводовъ въ Кембриджe не видалъ, но все же счелъ нужнымъ закивать. Какъ всегда въ присутствiи людей замeчательныхъ, съ необыкновеннымъ прошлымъ, онъ испытывалъ прiятное волненiе и уже рeшалъ про себя, какъ лучше всего воспользоваться новымъ знакомствомъ. Оказалось однако, что Юрiя Тимофеевича Грузинова не такъ-то легко привести въ благое состоянiе духа, когда человeкъ вылeзаетъ изъ себя, какъ изъ норы, и усаживается нагишомъ на солнцe. Юрiй Тимофеевичъ не желалъ вылeзать. Онъ былъ въ совершенствe добродушенъ и вмeстe съ тeмъ непроницаемъ, онъ охотно говорилъ на любую тему, обсуждалъ явленiя природы и человeческiя дeла, но всегда было что-то такое въ этихъ рeчахъ, отчего слушатель вдругъ спрашивалъ себя, не измывается ли надъ нимъ потихоньку этотъ сдобный, плотный, опрятный господинъ съ холодными глазами, какъ бы не участвующими въ разговорe. Когда прежде, бывало, разсказывали о немъ, о страсти его къ опасности, о переходахъ черезъ границу, о таинственныхъ возстанiяхъ, Мартынъ представлялъ себe что-то властное, орлиное. Теперь же, глядя, какъ Юрiй Тимофеевичъ открываетъ черный, изъ двухъ частей, футляръ и нацeпляетъ для чтенiя очки, — очень почему-то простые очки, въ металлической оправe, какiе подстать было бы носить пожилому рабочему, мастеру со складнымъ аршиномъ {197} въ карманe, — Мартынъ чувствовалъ, что Грузиновъ другимъ и не могъ быть. Его простоватость, даже нeкоторая рыхлость, старомодная изысканность въ платьe (фланелевый жилетъ въ полоску), его шутки, его обстоятельность, — все это было прочной оболочкой, кокономъ, который Мартынъ никакъ не могъ разорвать. Однако самый фактъ, что встрeтился онъ съ нимъ почти наканунe экспедицiи, казался Мартыну залогомъ успeха. Это тeмъ болeе было удачно, что, вернись Мартынъ въ Швейцарiю на мeсяцъ позже, онъ бы Грузинова не засталъ: Грузиновъ былъ бы уже въ Бессарабiи.

XLIII.

Прогулки. До водопада, до Сенъ-Клера, до пещеры, гдe нeкогда жилъ отшельникъ. И обратно. Сентябрь былъ жаркiй, погожiй. — Утромъ, бывало, мороситъ, а уже къ полудню весь мiръ нeжно вспыхиваетъ на солнцe, блестятъ стволы деревьевъ, горятъ синiя лужи на дорогe, и горы, разогрeвшись, освобождаются отъ туманнаго облаченiя. Впереди — Софья Дмитрiевна и Валентина Львовна, сзади — Грузиновъ и Мартынъ. Грузиновъ шагалъ съ удовольствiемъ, крeпко опираясь на самодeльную трость, и не любилъ, когда останавливались, чтобы поглазeть на видъ: онъ говорилъ, что это портитъ ритмъ прогулки. Разъ съ какой-то фермы метнулась овчарка и стала посреди дороги, урча. Валентина Львовна сказала: "ой, я боюсь", — зашла за спину мужа, а Мартынъ взялъ палку изъ руки матери, которая, обращаясь къ собакe, издавала {198} тотъ звукъ, какимъ у насъ подгоняютъ лошадей. Одинъ Грузиновъ поступилъ правильно: онъ сдeлалъ видъ, что поднимаетъ съ земли камень, и собака сразу отскочила. Пустякъ, конечно, — но Мартынъ любилъ такiе пустяки. Въ другой разъ, видя, что Мартыну трудно итти безъ трости по очень крутой тропинкe, Грузиновъ извлекъ изъ кармана финскiй ножъ, выбралъ деревцо и, молча, очень точными ударами ножа, смастерилъ ему палку, гладкую, бeлую, еще живую, еще свeжую на ощупь. Тоже пустякъ, — но эта палка почему-то пахла Россiей. Софья Дмитрiевна находила Грузинова милeйшимъ и какъ-то за завтракомъ сказала мужу, что онъ непремeнно долженъ поближе съ нимъ познакомиться, что о немъ уже сложились легенды. "Не спорю, не спорю, — отвeтилъ дядя Генрихъ, поливая салатъ уксусомъ, — но вeдь это авантюристъ, человeкъ несовсeмъ нашего общества, впрочемъ, если хочешь, зови". Мартынъ пожалeлъ, что не услышитъ, какъ Юрiй Тимофеевичъ разговорится съ дядей Генрихомъ, — о деспотизмe машинъ, о вещественности нашего вeка. Послe завтрака Мартынъ послeдовалъ за дядей въ кабинетъ и сказалъ: "Я во вторникъ eду въ Берлинъ. Мнe нужно съ тобой поговорить". "Куда тебя несетъ?" — недовольно спросилъ дядя Генрихъ и добавилъ, тараща глаза и качая головой: "Твоя мать будетъ крайне огорчена, — самъ знаешь". "Я обязанъ поeхать, — продолжалъ Мартынъ. — У меня есть дeло". "Амурное?" — полюбопытствовалъ дядя Генрихъ. Мартынъ безъ улыбки покачалъ головой. "Такъ что же?" — пробормоталъ дядя Генрихъ и поглядeлъ на кончикъ зубочистки, которой онъ уже нeкоторое время производилъ раскопки. "Это о деньгахъ, — довольно {199} твердо сказалъ Мартынъ, — я хочу попросить тебя дать мнe въ долгъ. Ты знаешь, что я лeтомъ хорошо зарабатываю. Я тебe лeтомъ отдамъ". "Сколько?" — спросилъ дядя Генрихъ, и лицо его приняло довольное выраженiе, глаза подернулись влагой, — онъ чрезвычайно любилъ показывать Мартыну свою щедрость. "Пятьсотъ франковъ". Дядя Генрихъ поднялъ брови. "Это, значитъ, карточный долгъ, такъ что ли?" "Если ты не хочешь..." — началъ Мартынъ, съ ненавистью глядя, какъ дядя обсасываетъ зубочистку. Тотъ сразу испугался. "У меня есть правило, — проговорилъ онъ примирительно, — никогда не слeдуетъ требовать отъ молодого человeка откровенности. Я самъ былъ молодъ и знаю, какъ иногда молодой человeкъ бываетъ опрометчивъ, это только естественно. Но слeдуетъ избeгать азартныхъ... ахъ постой же, постой, куда ты, — я же тебe дамъ, я дамъ, — мнe не жалко, — а насчетъ того, чтобы вернуть..." "Значитъ ровно пятьсотъ, — сказалъ Мартынъ, — и я уeзжаю во вторникъ".

Дверь прiоткрылась. "Мнe можно?" — спросила Софья Дмитрiевна тонкимъ голосомъ. "Какiе у васъ тутъ секреты? — немного жеманно продолжала она, безпокойно перебeгая глазами съ сына на мужа. — Мнe развe нельзя знать?" "Да нeтъ, все о томъ же, — о братьяхъ Пти", — отвeтилъ Мартынъ. "А онъ, между прочимъ, во вторникъ отбываетъ", — произнесъ дядя Генрихъ и сунулъ зубочистку въ жилетный карманъ. "Какъ, уже?" — протянула Софья Дмитрiевна. "Да, уже, уже, уже, уже", — съ несвойственнымъ ему раздраженiемъ сказалъ сынъ и вышелъ изъ комнаты. "Онъ безъ дeла свихнется", — замeтилъ дядя Генрихъ, комментируя грохотъ двери. {200}

XLIV.

Когда Мартынъ вошелъ въ надоeвшiй садъ гостиницы, онъ увидeлъ Юрiя Тимофеевича, стоящаго у теннисной площадки, на которой шла довольно живая игра между двумя юношами. "Смотрите, — козлами скачутъ, — сказалъ Грузиновъ, — а вотъ у насъ былъ кузнецъ, вотъ онъ дeйствительно здорово жарилъ въ лапту, — за каланчу лупнетъ, или за рeчку, — очень просто. Пустить бы его сюда, какъ бы онъ разбилъ этихъ молодчиковъ". "Въ теннисe другiя правила", — замeтилъ Мартынъ. "Онъ бы имъ безъ всякихъ правилъ наклалъ", — спокойно возразилъ Грузиновъ. Послeдовало молчанiе. Хлопали мячи. Мартынъ прищурился. "У блондина довольно классный драйвъ". "Комикъ", — сказалъ Грузиновъ и потрепалъ его по плечу. Межъ тeмъ подошла Валентина Львовна, плавно покачивая бедрами, а потомъ завидeла двухъ знакомыхъ барышень англичанокъ и поплыла къ нимъ, осторожно улыбаясь. "Юрiй Тимофеичъ,— сказалъ Мартынъ, — у меня къ вамъ разговоръ. Это важно и секретно". "Сдeлайте одолженiе. Я — гробъ-могила". Мартынъ нерeшительно оглядeлся. "Я не знаю..." — началъ онъ. "Дыкъ пойдемте ко мнe", — предложилъ Грузиновъ.

Въ номерe было тeсно, темновато, и сильно пахло духами Валентины Львовны. Грузиновъ растворилъ окно, на одинъ мигъ онъ былъ какъ большая темная птица, раскинутая {201} на золотомъ фонe, и затeмъ все вспыхнуло, солнце, разбeжавшись по полу, остановилось у двери, которую безшумно затворилъ за собой Мартынъ. "Кажется, безпорядокъ, не взыщите, — сказалъ Грузиновъ, косясь на двуспальную постель, смятую полуденной сiестой. — Садитесь въ кресло, голубчикъ. Очень сладкiя яблочки. Угощайтесь". "Я, собственно говоря, — приступилъ Мартынъ, — вотъ о чемъ хотeлъ съ вами поговорить: у меня есть прiятель, этотъ прiятель собирается нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю..." "Вотъ это возьмите, съ румянцемъ", — вставилъ Грузиновъ. "Я все думаю, — продолжалъ Мартынъ, — удастся ли ему это? Предположимъ, — онъ отлично знаетъ мeстность по картe, — но вeдь этого недостаточно, — вeдь повсюду пограничники, развeдка, шпiоны. Я хотeлъ попросить васъ — ну что ли, разъяснить". Грузиновъ, облокотясь на столъ, eлъ яблоко, вертeлъ его, отхватывалъ то тутъ, то тамъ хрустящiй кусокъ и опять вертeлъ, выбирая новое мeсто для нападенiя. "А зачeмъ вашему прiятелю туда захаживать?" — освeдомился онъ, бeгло взглянувъ на Мартына. "Не знаю, онъ это скрываетъ. Кажется, хочетъ повидать родныхъ въ Островe или въ Псковe". "Какой паспортъ?" — спросилъ Грузиновъ. "Иностранный, онъ иностранный подданный, — литовецъ, что ли". "Такъ что же, — визы ему не даютъ?" "Этого я не знаю, — онъ кажется не хочетъ визы, ему нравится сдeлать это по-своему. А можетъ быть дeйствительно не даютъ..." Грузиновъ доeлъ яблоко и сказалъ: "Я все ищу антоновскаго вкуса, — иногда, кажется, какъ будто нашелъ, — а присмакуюсь, — нeтъ, все-таки, не то. А насчетъ визъ вообще — сложно. Я вамъ никогда не разсказывалъ исторiю, {202} какъ мой шуринъ перехитрилъ американскую квоту?" "Я думалъ, вы что-нибудь посовeтуете", — неловко проговорилъ Мартынъ. "Чудакъ-человeкъ, — сказалъ Грузиновъ, — вeдь вашъ прiятель навeрное лучше знаетъ". "Но я безпокоюсь за него..." — тихо произнесъ Мартынъ и съ грустью подумалъ, что разговоръ выходитъ отнюдь не такимъ, какимъ онъ его воображалъ, и что Юрiй Тимофеевичъ никогда не разскажетъ, какъ онъ самъ множество разъ переходилъ границу. "И понятно, что безпокоитесь, — сказалъ Грузиновъ. — Особенно, если онъ новичокъ. Впрочемъ, проводникъ тамъ всегда найдется". "Ахъ, нeтъ, это опасно, — воскликнулъ Мартынъ, — нарвется на предателя". "Ну конечно, слeдуетъ быть осторожнымъ", — согласился Грузиновъ и, потирая ладонью глаза, внимательно, сквозь толстые бeлые пальцы, посмотрeлъ на Мартына. "И очень важно, конечно, знать мeстность", — добавилъ онъ вяло.

Тогда Мартынъ проворно вынулъ небольшую въ трубку свернутую карту. Онъ зналъ ее наизусть, не разъ забавлялся тeмъ, что чертилъ ее не глядя, — но теперь слeдовало скрыть свое знанiе. "Я, видите ли, даже запасся картой, — сказалъ онъ непринужденно. — Мнe, напримeръ кажется, что Коля перейдетъ вотъ здeсь, или здeсь". "Ахъ, его зовутъ Колей, — сказалъ Грузиновъ. — Запомнимъ, запомнимъ. А карта хорошая. Постойте..." (появился футляръ, чмокнувъ, открылся, блеснули очки)... "Значитъ, позвольте, — какой, масштабъ? — о, прекрасно... — вотъ — Рeжица, вотъ Пыталово, на самой чертe. У меня былъ прiятель, тоже, по странному совпаденiю, Коля, который разъ перешелъ рeчку бродомъ и пошелъ вотъ {203} такъ, а въ другой разъ началъ здeсь, — и лeсомъ, лeсомъ, — очень густой лeсъ, — Рогожинскiй, вотъ, а теперь, если взять на сeверо-востокъ... —"

Грузиновъ теперь говорилъ живо и все ускорялъ рeчь, водя острiемъ разогнутой англiйской булавки по картe, — и въ одну минуту намeтилъ полдюжины маршрутовъ, и все сыпалъ названiями деревень, призывалъ къ жизни невидимыя тропы, — и чeмъ оживленнeе онъ говорилъ, тeмъ яснeе становилось Мартыну, что Грузиновъ надъ нимъ издeвается. Вдругъ донеслись изъ сада два женскихъ голоса, странно выкрикивающихъ фамилiю Юрiя Тимофеевича. Онъ высунулся. Барышни-англичанки (барышнямъ, вообще, онъ нравился, — разыгрывалъ передъ ними байбака, простака) звали его eсть мороженое. "Вотъ пристаючiя, — сказалъ Грузиновъ, — я все равно мороженаго никогда не eмъ". Мартыну показалось, что уже гдe-то, когда-то были сказаны эти слова (какъ въ "Незнакомкe" Блока), и что тогда, какъ и теперь, онъ чeмъ-то былъ озадаченъ, что-то пытался объяснить. "Вотъ мой совeтъ, — сказалъ Грузиновъ, ловко свернувъ карту и протянувъ ее Мартыну. — Передайте Колe, чтобъ онъ оставался дома и занимался чeмъ-нибудь дeльнымъ. Хорошiй малый, должно быть, — и было бы жаль, если-бы онъ заплуталъ". "Онъ въ этомъ лучше меня смыслитъ", — мстительно отвeтилъ Мартынъ.

Спустились въ садъ. Мартынъ все время усиленно улыбался и чувствовалъ ненависть къ Грузинову, къ его холоднымъ глазамъ, къ сливочно-бeлому непроницаемому лбу. Но одно было хорошо: вотъ, разговоръ произошелъ, {204} это минуло, — обошелся, какъ съ мальчишкой, — чортъ съ нимъ, совeсть чиста, теперь можно спокойно уложить вещи и уeхать.

XLV.

Въ день отъeзда онъ проснулся очень рано, какъ, бывало, въ дeтствe, въ рождественское утро. Мать, по англiйскому обычаю, осторожно входила среди ночи и подвeшивала къ изножью кровати чулокъ, набитый подарками. Для пущей убeдительности она нацeпляла ватную бороду и надeвала мужнинъ башлыкъ. Мартынъ, проснись онъ ненарокомъ, видeлъ бы воочiю святого Николая. И вотъ, утромъ, при ярко-желтомъ блескe лампы и подъ мрачнымъ взглядомъ зимняго петербургскаго разсвeта, — съ коричневымъ небомъ надъ темнымъ домомъ напротивъ, гдe снeгъ провелъ карнизы бeлилами, — Мартынъ ощупывалъ длинный материнскiй чулокъ, хрустящiй, туго набитый почти доверху пакетиками, которые просвeчивали черезъ шелкъ, и, замирая, совалъ въ него руку, начиналъ вытаскивать и разворачивать звeрьковъ, бонбоньерки, — все предисловiе къ большому подарку, — къ паровозу и вагонамъ и рельсамъ (изъ которыхъ можно составлять огромныя восьмерки), ожидавшимъ его попозже, въ гостиной. И нынче тоже Мартына ожидалъ поeздъ, этотъ поeздъ уходилъ изъ Лозанны подъ вечеръ и около девяти утра прибывалъ въ Берлинъ. Софья Дмитрiевна, увeренная, что сынъ eдетъ только затeмъ, чтобы повидаться съ маленькой Зилановой, и замeчавшая, что нeтъ изъ Берлина писемъ, и терзавшаяся мыслью, что маленькая {205} Зиланова недостаточно быть можетъ любитъ его и окажется дурной женой, старалась какъ можно веселeе обставить его отъeздъ и, подъ видомъ нeсколько лихорадочной бодрости, скрывала и тревогу свою и огорченiе, что вотъ, едва прieхавъ, онъ уже покидаетъ ее на цeлый мeсяцъ. Дядя Генрихъ, у котораго раздулся флюсъ, былъ за обeдомъ угрюмъ и неразговорчивъ. Мартынъ посмотрeлъ на перечницу, къ которой дядя потянулся, и ему показалось, что эту перечницу (изображавшую толстаго человeчка съ дырочками въ серебряной лысинe) онъ видитъ въ послeднiй разъ. Онъ быстро перевелъ глаза на мать, на ея худыя руки въ блeдныхъ веснушкахъ, на нeжный профиль ея и приподнятую бровь, — словно она дивилась жирному рагу на тарелкe, — и опять ему показалось, что эти веснушки, и бровь, и рагу онъ видитъ въ послeднiй разъ. Одновременно и вся мебель въ комнатe, и ненастный пейзажъ въ окнe, и часы съ деревяннымъ циферблатомъ надъ буфетомъ, и увеличенныя фотографiи усатыхъ сюртучныхъ господъ въ черныхъ рамахъ, — все какъ будто заговорило, требуя къ себe вниманiя въ виду скорой разлуки. "Мнe можно тебя проводить до Лозанны?" — спросила мать. — "Ахъ, я знаю, что ты не любишь проводовъ, — поспeшила она добавить, замeтивъ, что Мартынъ наморщилъ носъ, — но я не для того, чтобы провожать тебя, а просто хочется проeхаться въ автомобилe, и кромe того мнe нужно кое-что купить". Мартынъ вздохнулъ. "Ну, не хочешь — не надо, — сказала Софья Дмитрiевна съ чрезвычайной веселостью. — Если меня не берутъ, я останусь. Но только ты надeнешь теплое пальто, на этомъ я настаиваю". {206} Они между собой всегда говорили по-русски, и это постоянно сердило дядю Генриха, знавшаго только одно русское слово "ничего", которое почему-то мерещилось ему символомъ славянскаго фатализма. Теперь, будучи въ скверномъ настроенiи и страдая отъ боли въ распухшей деснe, онъ рeзко отодвинулъ стулъ, смахнулъ салфеткой крошки съ живота и, посасывая зубъ, ушелъ въ свой кабинетъ. "Какъ онъ старъ, — подумалъ Мартынъ, глядя на его сeдой затылокъ, — или это такъ свeтъ падаетъ? Такая мрачная погода".

"Ну, что жъ, тебe скоро нужно собираться, — замeтила Софья Дмитрiевна, — вeроятно уже автомобиль поданъ". Она выглянула въ окно. "Да, стоитъ. Посмотри, какъ тамъ смeшно: ничего въ туманe не видно, будто никакихъ горъ нeтъ... Правда?" "Я, кажется, забылъ бритву", — сказалъ Мартынъ.

Онъ поднялся къ себe, уложилъ бритву и ночныя туфли, съ трудомъ защелкнулъ чемоданъ. Вдругъ онъ вообразилъ, какъ будетъ въ Ригe или въ Рeжицe покупать простыя, грубыя вещи, — картузъ, полушубокъ, сапоги. Быть можетъ, револьверъ? "Прощай-прощай", — быстро пропeла этажерка, увeнчанная черной фигуркой футболиста, которая всегда напоминала Аллу Черносвитову.

Внизу, въ просторной прихожей, стояла Софья Дмитрiевна, заложивъ руки въ карманы макинтоша, и напeвала, какъ всегда дeлала, когда нервничала. "Остался бы дома, — сказала она, когда Мартынъ съ ней поравнялся, — ну, что тебe eхать..." Изъ двери направо, надъ которой была голова серны, вышелъ дядя Генрихъ и, глядя на Мартына исподлобья, спросилъ: "Ты увeренъ, что взялъ достаточно {207} денегъ?" "Вполнe, — отвeтилъ Мартынъ. — Благодарю тебя". "Прощай, — сказалъ дядя Генрихъ. — Я съ тобой прощаюсь здeсь, оттого что сегодня избeгаю выходить. Если бы у другого такъ болeли зубы, какъ у меня, онъ давно былъ бы въ сумасшедшемъ домe".

"Ну, пойдемъ, — сказала Софья Дмитрiевна, — я боюсь, что ты опоздаешь на поeздъ".

Дождь, вeтеръ. У Софьи Дмитрiевны сразу растрепались волосы, и она все гладила себя по ушамъ. "Постой, — сказала она, недоходя калитки сада, близъ двухъ еловыхъ стволовъ, между которыми лeтомъ натягивался гамакъ. — Постой же, я хочу тебя поцeловать". Онъ опустилъ чемоданъ наземь. "Поклонись ей отъ меня", — шепнула она съ многозначительной улыбкой, — и Мартынъ кивнулъ ("Поскорeй бы уeхать, это невыносимо...").

Шоферъ услужливо открылъ калитку. Сыро блестeлъ автомобиль, дождь слегка звенeлъ, ударяясь въ него. "И пожалуйста, пиши, хоть разъ въ недeлю", — сказала Софья Дмитрiевна. Она отступила и съ улыбкой замахала рукой, и, шурша по грязи, черный автомобиль скрылся за еловой просадью.

XLVI.

Ночь въ вагонe, — въ укачливомъ вагонe темно-дикаго цвeта, — длилась безъ конца: мгновенiями Мартынъ проваливался въ сонъ и, содрогнувшись, просыпался, и опять катился внизъ — словно съ американскихъ горъ, и опять взлеталъ, и среди глухого стука колесъ улавливалъ дыханiе пассажира на нижней койкe, равномeрный {208} храпъ, какъ бы участвующiй въ общемъ движенiи поeзда.

Задолго до прieзда, пока всe еще въ вагонe спали, Мартынъ спустился со своей вышки и, захвативъ съ собой губку, мыло, полотенце и складной табъ въ непромокаемомъ чехлe, прошелъ въ уборную. Тамъ, предварительно распластавъ на полу листы купленнаго въ Лозаннe "Таймза", онъ выправилъ валкiе края резиновой ванны и, скинувъ пижаму, облeпилъ мыльной пeной все свое крeпкое, темное отъ загара тeло. Было тeсновато, сильно качало, чувствовалась какая-то сквозная близость бeгущихъ рельсъ, была опасность ненарокомъ коснуться стeнки; но Мартынъ не могъ обойтись безъ утренней ванны, видя въ этомъ своего рода героическую оборону: такъ отбивается упорная атака земли, наступающей едва замeтнымъ слоемъ пыли, точно ей не терпится — до сроку — завладeть человeкомъ. Послe ванны, какъ бы дурно онъ ни спалъ, Мартынъ проникался благодатной бодростью. Въ такiя минуты мысль о смерти, о томъ, что когда-нибудь — и, можетъ быть, — какъ знать? — скоро — придется сдаться и продeлать то, что продeлали биллiоны, триллiоны людей, эта мысль о неминуемой, общедоступной смерти, едва волновала его, и только постепенно къ вечеру она входила въ силу и къ ночи раздувалась иногда до чудовищныхъ размeровъ. Мартыну казалось, что въ обычаe казнить на разсвeтe есть милосердiе: дай Богъ, чтобы это случилось утромъ, когда человeкъ владeетъ собой, — покашливаетъ, улыбается и вотъ — сталъ и раскинулъ руки.

Выйдя на дебаркадеръ Ангальтскаго вокзала, онъ съ наслажденiемъ вдохнулъ дымно-холодный утреннiй воздухъ. {209} Вдали, съ той стороны, откуда пришелъ поeздъ, видно было въ пролетe желeзно-стекляннаго свода чистое, блeдно-голубое небо, блескъ рельсъ, и, по сравненiю съ этой свeтлостью, здeсь, подъ сводомъ, было темновато. Онъ прошелъ мимо тусклыхъ вагоновъ, мимо громаднаго, шипящяго, потнаго паровоза, и, отдавъ билетъ въ человeческую руку контрольной будки, спустился по ступенямъ и вышелъ на улицу. Изъ привязанности къ образамъ дeтства, онъ рeшилъ избрать исходной точкой своего путешествiя вокзалъ Фридриха, гдe нeкогда ловила Нордъ-Экспрессъ русская семья, жившая въ Континенталe. Чемоданъ былъ изрядно тяжелъ, но Мартынъ чувствовалъ такую неусидчивость, такое волненiе, что отправился пeшкомъ; однако, дойдя до угла Потсдамской улицы, онъ ощутилъ сильный голодъ, прикинулъ оставшееся разстоянiе и благоразумно сeлъ въ автобусъ. Съ самого начала этого необыкновеннаго дня всe его чувства были заострены, — ему казалось, что онъ запоминаетъ лица всeхъ встрeчныхъ, воспринимаетъ живeе, чeмъ когда-либо, цвeта, запахи, звуки, — и автомобильные рожки, которые, бывало, въ дождливыя ночи терзали слухъ отвратительнымъ сырымъ хрюканiемъ, теперь звучали какъ-то отрeшенно, мелодично и жалобно. Сидя въ автобусe, онъ услышалъ недалеко отъ себя переливъ русской рeчи. Пожилая чета и двое круглоглазыхъ мальчиковъ. Старшiй устроился поближе къ окну, младшiй нeсколько напиралъ на брата. "Ресторанъ", — сказалъ старшiй съ восторгомъ. "Мотри, ресторанъ", — сказалъ младшiй, напирая. "Самъ вижу", — огрызнулся старшiй. "Это ресторанъ", — сказалъ младшiй убeжденно. "А ты, дуракъ, заткнись", — проговорилъ {210} старшiй. "Это еще не Линденъ?" — заволновалась мать. "Это еще Почтамеръ", — вeско сказалъ отецъ. "Почтамеръ уже проeхали", — закричали мальчики, и вспыхнулъ короткiй споръ. "Арка, во классъ!" — восхитился старшiй, тыча въ стекло пальцемъ. "Не ори такъ", — замeтилъ отецъ. "Чего?" "Говорю, не ори." Тотъ обидeлся: "Я, во-первыхъ, сказалъ тихо и вовсе не оралъ". "Арка", — съ почтенiемъ произнесъ младшiй. Всe заглядeлись на видъ Бранденбургскихъ воротъ. "Историческiя мeста", — сказалъ старшiй мальчикъ. "Да, старинная арка", — подтвердилъ отецъ. "Какъ же онъ пролeзетъ, — спросилъ старшiй, тревожась за бока автобуса. — Ужина-то какая!" "Пролeзъ", — прошепталъ младшiй съ облегченiемъ. "Это Унтеръ, — всполошилась мать. — Надо вылазить!" "Унтеръ длинный-длинный, — сказалъ старшiй мальчикъ. — Я на картe видeлъ". "Это Президентъ страсе", — мечтательно проговорилъ младшiй. "Заткнись, дуракъ! Это Унтеръ". Затeмъ всe вмeстe хоромъ: "Унтеръ длинный-длинный", и мужское соло: "Вeкъ будемъ eхать..."

Тутъ Мартынъ вышелъ и, идя по направленiю къ вокзалу, онъ со странной печалью вспомнилъ свое дeтство, свое дeтское волненiе, — такое же и совсeмъ другое. Но это было только мгновенное сопоставленiе: оно пропeло и замерло.

Сдавъ чемоданъ на храненiе и взявъ билетъ до Риги на вечернiй поeздъ, онъ усeлся въ гулкомъ залe буфета, заказалъ аргусоподобную глазунью и въ послeднемъ номерe "Зарубежнаго Дeла", которое читалъ, пока eлъ, нашелъ между прочимъ ехиднeйшую критику на бубновскую {211} "Каравеллу". Насытившись, онъ закурилъ и оглядeлся. За сосeднимъ столомъ сидeла барышня, что-то писала и вытирала слезы, — а потомъ смутными и влажными глазами взглянула на него, прижавъ къ губамъ карандашъ, и, найдя нужное слово, продолжала быстро писать, держа карандашъ, какъ дeти, почти у самаго острiя и напряженно скрючивъ палецъ. Открытое на груди черное пальто съ потрепанной заячьей шкуркой на воротe, янтарныя бусы, нeжная бeлизна шеи, платокъ, зажатый въ кулакe... Онъ расплатился и принялся ждать, когда она встанетъ, чтобы послeдовать за ней; но, кончивъ писать, она облокотилась на столъ, глядя вверхъ и полуоткрывъ губы. Такъ она сидeла долго, и гдe-то за стеклами уходили поeзда, и Мартынъ, которому слeдовало не опоздать въ консульство, рeшилъ подождать еще пять минутъ, не больше. Пять минутъ прошло. "Я бы условился съ ней гдe-нибудь кофе выпить, — только это", — умоляюще подумалъ онъ и представилъ себe, какъ будетъ ей намекать на далекiй путь, на опасность, и какъ она будетъ плакать. Прошла еще одна минута. "Хорошо, не надо", — сказалъ Мартынъ и, англiйскимъ манеромъ перебросивъ черезъ плечо макинтошъ, направился къ выходу.

XLVII.

Быстро шелестeлъ открытый таксомоторъ, пестрeлъ кругомъ великолeпный Тиргартенъ, и прекрасны были теплые, рыжiе оттeнки листвы, — "унылая пора, очей очарованье"... Дальше въ воду канала глядeлись пышные, {212} блеклые каштаны, а проeзжая по мосту, Мартынъ отмeтилъ, что у каменнаго льва Геракла отремонтированная часть хвоста все еще слишкомъ свeтлая и вeроятно не скоро приметъ матерую окраску всей группы: сколько еще лeтъ, — десять, пятнадцать? Почему такъ трудно вообразить себя сорокалeтнимъ человeкомъ?

Въ Латвiйскомъ консульствe, въ подвальномъ этажe, было оживленно и тeсно. "Тукъ-тукъ", — стучалъ штемпель. Черезъ нeсколько минутъ швейцарецъ Эдельвейсъ уже вышелъ оттуда и неподалеку, въ мрачномъ особнякe, получилъ, по дешевой цeнe, литовскую проeздную визу.

Теперь можно было отправиться къ Дарвину. Гостиница находилась противъ Зоологическаго сада. "Онъ уже ушелъ, — отвeтилъ человeкъ въ конторe. — Нeтъ, я не знаю, когда онъ вернется".

"Какъ досадно, — подумалъ Мартынъ, выходя опять на улицу. — Надо было ему указать точную дату, а не просто "на-дняхъ". Промахъ, промахъ... Какъ это досадно". Онъ посмотрeлъ на часы. Половина двeнадцатаго. Паспортъ былъ въ порядкe, билетъ купленъ. День, который намeчался столь нагруженнымъ всякими дeлами, вдругъ оказался пустымъ. Что дeлать дальше? Пойти въ Зоологическiй садъ? Написать матери? Нeтъ, это потомъ.

И пока онъ такъ размышлялъ, все время въ глубинe сознанiя происходила глухая работа. Онъ противился ей, старался ее не замeчать, ибо твердо рeшилъ еще во Францiи, что больше Соню не увидитъ никогда. Но берлинскiй воздухъ былъ Соней насыщенъ, — вонъ тамъ, въ Зоологическомъ {213} саду, они вмeстe глазeли на румяно-золотого китайскаго фазана, на чудесныя ноздри гиппопотама, на желтую собаку Динго, такъ высоко прыгавшую. "Она сейчасъ на службe, — подумалъ Мартынъ, — а къ Зилановымъ все-таки нужно зайти..."

Поплылъ, разматываясь, Курфюрстендамъ. Автомобили обгоняли трамвай, трамвай обгонялъ велосипеды; потомъ мостъ, дымъ поeздовъ далеко внизу, тысяча рельсъ, загадочно-голубое небо; поворотъ и осенняя прелесть Груневальда.

И дверь ему открыла именно Соня. Она была въ черной вязаной кофточкe, слегка растрепанная, тусклые раскосые глаза казались заспанными, на блeдныхъ щекахъ были знакомыя ямки. "Кого я вижу?" — протянула она и низко-низко поклонилась, болтая опущенными руками. "Ну, здравствуй, здравствуй", — сказала она, разогнувшись, и одна черная прядь дугой легла по виску. Она отмахнула ее движенiемъ указательнаго пальца. "Пойдемъ", — сказала она и пошла впередъ по коридору, мягко топая ночными туфлями. "Я боялся, что ты на службe", — проговорилъ Мартынъ, стараясь не смотрeть на ея прелестный затылокъ. "Голова болитъ", — сказала она, не оглядываясь и, тихонько крякнувъ, подняла на ходу половую тряпку и бросила ее на сундукъ. Вошли въ гостиную. "Присаживайся и все говори", — сказала она, плюхнулась въ кресло, тутъ же привстала, подобрала подъ себя ногу и усeлась опять.

Въ гостиной все было то же, темный Беклинъ на стeнe, потрепанный плюшъ, какiя-то вeчныя блeдно-листыя растенiя въ вазe, удручающая люстра въ видe плывущей {214} хвостатой женщины, съ бюстомъ и головой баварки и съ оленьими рогами, растущими отовсюду.

"Я, собственно говоря, прieхалъ сегодня, — сказалъ Мартынъ и сталъ закуривать. — Я буду здeсь работать. То-есть, собственно говоря, не здeсь, а въ окрестностяхъ. Это фабрика, и я, значитъ, какъ простой рабочiй". "Да ну", — протянула Соня и добавила, замeтивъ его ищущiй взглядъ: "Ничего, брось прямо на полъ". "И вотъ какая забавная вещь, — продолжалъ Мартынъ. — Я, видишь-ли, собственно, не хочу, чтобы моя мать знала, что я работаю на фабрикe. Такъ что, если она случайно Ольгe Павловнe напишетъ, — она, знаешь, иногда любитъ такимъ окружнымъ путемъ узнать, здоровъ ли я и такъ далeе, — вотъ, понимаешь, тогда нужно отвeтить, что часто у васъ бываю. Я, конечно, буду очень, очень рeдко бывать, некогда будетъ".

"Ты подурнeлъ, — задумчиво сказала Соня. — Огрубeлъ какъ-то. Это, можетъ быть, отъ загара".

"Скитался по всему югу Францiи, — сипло проговорилъ Мартынъ, ударомъ пальца стряхивая пепелъ. — Батрачилъ на фермахъ, бродяжничалъ, а по воскресеньямъ одeвался бариномъ и eздилъ кутить въ Монте-Карло. Очень интересная вещь — рулетка. А ты что подeлываешь? Всe у васъ здоровы?"

"Предки здоровы, — сказала со вздохомъ Соня, — а вотъ съ Ириной прямо бeда. Это крестъ какой-то... Ну и съ деньгами полный мракъ. Папа говоритъ, что нужно переeхать въ Парижъ. Ты въ Парижe тоже былъ?"

"Да, проeздомъ, — небрежно отвeтилъ Мартынъ (день въ Парижe много лeтъ тому назадъ, по пути изъ Бiаррица {215} въ Берлинъ, дeти съ обручами въ Тюильрiйскомъ саду, игрушечные парусники на водe бассейна, старикъ, кормящiй воробьевъ, серебристая сквозная башня, склепъ Наполеона, гдe колонны похожи на витые сюкръ д'оржъ...). — Да, проeздомъ. А знаешь, между прочимъ, какая новость, — Дарвинъ здeсь".

Соня улыбнулась и заморгала. "Ахъ, приведи его! Приведи его непремeнно, это безумно интересно".

"Я его еще не видалъ. Онъ здeсь по дeламъ Морнингъ Ньюса. Его, знаешь, посылали въ Америку, настоящимъ сталъ журналистомъ. А главное, — у него есть въ Англiи невeста, и онъ весной женится".

"Да вeдь это восхитительно, — тихо проговорила Соня. — Все, какъ по писаному. Я такъ ясно представляю ее, — высокая, глаза, какъ тарелки, а мать вeроятно очень на нее похожа, только суше и краснeе. Бeдный Дарвинъ!"

"Чепуха, — сказалъ Мартынъ, — я увeренъ, что она очень хорошенькая и умная".

"Ну, еще что-нибудь разскажи", — попросила Соня послe молчанiя. Мартынъ пожалъ плечами. Какъ онъ поступилъ опрометчиво, пустивъ въ оборотъ сразу весь свой разговорный запасъ. Ему казалось дико, что вотъ, передъ нимъ, въ двухъ шагахъ отъ него, сидитъ Соня, и онъ не смeетъ ничего ей сказать важнаго, не смeетъ намекнуть на послeднее ея письмо, не смeетъ спросить, выходитъ ли она за Бубнова замужъ, — ничего не смeетъ. Онъ попытался вообразить, какъ будетъ вотъ тутъ, въ этой комнатe сидeть послe возвращенiя, какъ она будетъ слушать его, — и неужели онъ, какъ сейчасъ, все выпалить разомъ, неужели Соня такъ же, какъ сейчасъ, будетъ {216} сквозь шелкъ почесывать голень и глядeть мимо него на вещи, ему неизвeстныя? Онъ подумалъ, что вeроятно пришелъ некстати, что быть можетъ она ждетъ кого-нибудь, и что съ нимъ ей тягостно. Но уйти онъ не могъ, какъ не могъ придумать ничего занимательнаго, и Соня своимъ молчанiемъ какъ бы нарочно старалась довести его до крайности, — вотъ онъ совсeмъ потеряется и выболтаетъ все, — и про экспедицiю, и про любовь, и про все то сокровенное, заповeдное, чeмъ связаны были между собой эта экспедицiя и его любовь, и "унылая пора, очей очарованье".

Стукнула дверь въ прихожей, раздались шаги, и въ гостиную вошелъ съ портфелемъ подмышкой Зилановъ. "А, очень радъ, — сказалъ онъ. — Какъ поживаетъ ваша матушка?" Погодя появилась изъ другой двери Ольга Павловна и задала тотъ же вопросъ. "Откушайте съ нами", — сказала она. Перешли въ столовую. Ирина, войдя, застыла, и вдругъ кинулась къ Мартыну и принялась его цeловать мокрыми губами. "Ира, Ирочка", — съ виноватой улыбкой приговаривала ея мать. На большомъ блюдe были маленькiя черныя котлетки. Зилановъ развернулъ селфетку и заложилъ уголъ за воротникъ.

За обeдомъ Мартынъ показалъ Иринe, какъ нужно скрестить третiй и второй палецъ, чтобы, касаясь ими хлeбнаго шарика, осязать не одинъ шарикъ, а два. Она долго не могла приладить руку, но, когда, наконецъ, съ помощью Мартына, шарикъ подъ ея пальцами волшебно раздвоился, Ирина заворковала отъ восторга. Какъ обезьянка, которая, видя свое отраженiе въ осколкe зеркала, подглядываетъ снизу, нeтъ ли тамъ другой обезьянки, она {217} все пригибала голову, думая, что и впрямь подъ пальцами два катыша; когда же Соня послe обeда повела Мартына къ телефону, находившемуся за угломъ коридора, возлe кухни, Ирина со стономъ кинулась за ними, боясь, что Мартынъ совсeмъ уходитъ, а убeдившись, что это не такъ, вернулась въ столовую и полeзла подъ столъ отыскивать закатившiйся шарикъ. "Я хочу, собственно говоря, позвонить Дарвину, — сказалъ Мартынъ. — Нужно посмотрeть въ книжкe, какъ номеръ гостиницы". У Сони озарилось лицо, она сказала, захлебываясь: "Ахъ, дай мнe, я сама, я съ нимъ поговорю, это будетъ восхитительно. Я, знаешь, его хорошенько заинтригую". "Нeтъ, не надо, зачeмъ же", — отвeтилъ Мартынъ. "Ну, тогда я только соединю. Вeдь соединить можно? Какъ номеръ?" Она наклонилась надъ телефоннымъ фолiантомъ, въ который онъ глядeлъ, и пахнуло тепломъ отъ ея головы; на щекe, подъ самымъ глазомъ, была блудная рeсничка. Вполголоса скороговоркой повторяя номеръ, чтобы его не забыть, она сeла на сундукъ и сняла трубку. "Только соединить, помни", — строго замeтилъ Мартынъ. Соня со старательной ясностью сказала номеръ и принялась ждать, бeгая глазами и мягко стуча пятками о стeнку сундука. Потомъ она улыбнулась, прижавъ еще плотнeе трубку къ уху, и Мартынъ протянулъ руку, но Соня ее оттолкнула плечомъ, и вся сгорбилась, звонко прося Дарвина къ телефону. "Дай мнe трубку, — сказалъ Мартынъ. — Это нечестно". Соня еще больше собралась. "Я разъединю", — сказалъ Мартынъ. Она сдeлала рeзкое движенiе, чтобы защитить рычажокъ, и въ это же мгновенiе настороженно подняла брови. "Нeтъ, спасибо, ничего", — сказала {218} она и повeсила трубку. "Дома нeтъ, — обратилась она къ Мартыну, глядя на него исподлобья. — Можешь быть спокоенъ, я больше не позвоню. А ты какой былъ невeжа, такой и остался". "Соня", — протянулъ Мартынъ. Она соскользнула съ сундука, надeла, шаркая, свалившуюся туфлю и пошла въ столовую. Тамъ убирали со стола, Елена Павловна говорила что-то Иринe, которая отъ нея отворачивалась. "Я васъ еще увижу?" — спросилъ Зилановъ. "Да я не знаю, — сказалъ Мартынъ. — Мнe уже, пожалуй, нужно итти". "На всякiй случай я съ вами попрощаюсь", — проговорилъ Зилановъ и ушелъ работать къ себe въ спальню...

"Не забывайте насъ", — сказали Ольга и Елена Павловны вмeстe и, улыбнувшись, тронули другъ дружку за рукава черныхъ платьевъ. Мартынъ поклонился. Ирина приложила руку къ груди и вдругъ бросилась къ нему и вцeпилась въ отвороты его пиджака. Онъ смутился, попробовалъ осторожно разжать ея пальцы; но она держала его крeпко, а когда мать взяла ее сзади за плечи, Ирина въ голосъ зарыдала. Мартынъ невольно поморщился, глядя на ужасное выраженiе ея лица, на красную сыпь между бровями. Рeзкимъ, чуть грубымъ движенiемъ онъ оторвалъ ея пальцы. Ее увлекли въ другую комнату, ея грудной ревъ удалился, замеръ. "Вeчныя исторiи", — сказала Соня, провожая Мартына въ прихожую. Мартынъ надeлъ макинтошъ, — макинтошъ былъ сложный, и для устройства пояска требовалось нeкоторое время. "Заходи какъ-нибудь вечеркомъ", — сказала Соня, глядя на его манипуляцiи и держа руки въ переднихъ карманчикахъ черной своей кофточки. Мартынъ хмуро покачалъ головой. {219} "Собираемся и танцуемъ", — сказала Соня и тeсно сложивъ ноги, двинула носками, потомъ пятками, опять носками, опять пятками, чуть подвигаясь вбокъ. "Ну вотъ, — промолвилъ Мартынъ, хлопая себя по карманамъ. — Пакетовъ у меня, кажется, не было". "Помнишь?" — спросила Соня и тихо засвистала мотивъ лондонскаго фокстрота. Мартынъ прочистилъ горло. "Мнe не нравится твоя шляпа, — замeтила она. — Теперь такъ не носятъ". "Прощай", — сказалъ Мартынъ и очень ловко сгребъ Соню, толкнулся губами въ ея оскаленные зубы, въ щеку, въ нeжное мeсто за ухомъ, отпустилъ ее (при чемъ она попятилась и чуть не упала) и быстро ушелъ, невольно хлопнувъ дверью.

XLVIII.

Онъ замeтилъ, что улыбается, что запыхался, что сильно бьется сердце. "Ну вотъ, ну вотъ", — сказалъ онъ вполголоса и размашистымъ шагомъ пошелъ по панели, словно куда-то спeшилъ. Спeшить же было некуда. Отсутствiе Дарвина путало его расчеты; межъ тeмъ до отхода поeзда оставалось еще нeсколько часовъ. Возвратившись пeшкомъ по Курфюрстендаму, онъ со смутной грустью смотрeлъ на знакомыя подробности Берлина; вотъ суровая церковь на перекресткe, такая одинокая среди языческихъ кинематографовъ. Вотъ Тауэнцiенская, гдe пeшеходы почему то избeгаютъ проложеннаго посрединe бульвара, предпочитая тeсно течь вдоль витринъ. Вотъ слeпецъ, продающiй свeтъ, — протягивающiй въ вeчную тьму вeчный коробокъ спичекъ; лотки съ верескомъ и астрами, {220} лотки съ бананами и яблоками; человeкъ въ рыжемъ пальто, стоящiй на сидeнiи стараго автомобиля и вeеромъ держащiй плитки безымяннаго шоколада, о волшебномъ качествe котораго онъ рeчисто разсказываетъ кучкe зeвакъ. Мартынъ завернулъ за уголъ, зашелъ въ русскiй магазинъ купить книжку. Учтивый полный господинъ, нeсколько похожiй на черепаху, выложилъ на прилавокъ то, что зовется "новинки". Ничего не найдя, Мартынъ купилъ "Панчъ" и опять оказался на улицe. Тутъ онъ съ чувствомъ неудовлетворенности вдругъ вспомнилъ скудный зилановскiй обeдъ. Расчитавъ, что изъ ресторана умeстно будетъ еще разъ позвонить Дарвину, онъ направился въ "Пиръ Горой", гдe въ прошломъ году столовался. Изъ гостиницы ему отвeтили, что Дарвинъ еще не вернулся. "Двадцать пфенниговъ съ васъ, — сказала напудренная дама за прилавкомъ. — Мерси".

Хозяиномъ ресторана являлся тотъ самый художникъ Данилевскiй, который бывалъ въ Адреизe, — небольшого роста, пожилой уже человeкъ, въ стоячемъ воротникe, съ румянымъ дeтскимъ лицомъ и русой бородавкой подъ глазомъ. Онъ подошелъ къ столику Мартына и застeнчиво спросилъ: "Бабарщокъ вкусный?" — (онъ испытывалъ странное тяготeнiе какъ разъ къ тeмъ звукамъ, которые ему трудно давались). "Очень", — отвeтилъ Мартынъ и, — какъ всегда, съ чувствомъ щемящей нeжности, — увидeлъ Данилевскаго на фонe крымской ночи.

Тотъ сeлъ бокомъ къ столу, поощрительно глядя, какъ Мартынъ хлебаетъ супъ. "Я вамъ говорилъ, что по нeкоторымъ свeдeнiямъ они-бы, они-бы, они безвыeздно живутъ въ усадьбe, — удивительно..." {221} ("Неужели ихъ не трогаютъ? — подумалъ Мартынъ. — Неужели все осталось попрежнему, — эти, напримeръ, сушеныя маленькiя груши на крышe веранды?").

"Могикане", — задумчиво сказалъ Данилевскiй.

Въ зальцe было пустовато. Плюшевые диванчики, печка съ колeнчатой трубой, газеты на древкахъ.

"Все это измeнится къ лучшему. Знаете, я-бы бабами, большими бабами, хотeлъ расписать стeны, если-бы это не было такъ грустно. Одежды — прямо пожары, но блeдныя лица съ глазами лошадей. Такъ у меня выходитъ, по крайней мeрe. Япъ, япъ, пробовалъ. Или можно тута, а внизу, а внизу — опушку. Помeщенiе мы расширимъ, тутъ, тутъ и тамъ все снимемъ, я вчера вызвалъ мастера, но онъ почему-то не пришелъ".

"Много бываетъ народу?" — спросилъ Мартынъ.

"Обыкновенно — да. Сейчасъ не обeденный часъ, не судите. Но вообще... И хорошо представлена литературная быратья. Ракитинъ, напримeръ, ну, знаете, журналистъ, всегда въ гетрахъ, большой проникёръ... А на дняхъ, бу, а на-дняхъ, бу, Сережа Бубновъ, буй, буй, — неистовствовалъ, билъ посуду, у него запой, любовное несчастье, нехорошо, — а вeдь это же жениховствомъ папахло".

Данилевскiй вздохнулъ, постукалъ пальцами по столу и, медленно вставъ, ушелъ на кухню. Онъ опять появился, когда Мартынъ снималъ свою шляпу съ вeшалки. "Завтра шашлыкъ, — сказалъ Данилевскiй, — ждемъ васъ", — и у Мартына мелькнуло желанiе сказать что-нибудь очень хорошее этому милому, грустному, такъ мелодично заикающемуся человeку; но что, собственно, можно было сказать? {222}

XLIX.

Пройдя черезъ мощеный дворъ, гдe посрединe, на газонe, стояла безносая статуя и росло нeсколько туй, онъ толкнулъ знакомую дверь, поднялся по лeстницe, отзывавшей капустой и кошками, и позвонилъ. Ему открылъ молодой нeмецъ, одинъ изъ жильцовъ, и, предупредивъ, что Бубновъ боленъ, постучалъ на ходу къ нему въ дверь. Голосъ Бубнова хрипло и уныло завопилъ: "Херайнъ".

Бубновъ сидeлъ на постели, въ черныхъ штанахъ, въ открытой сорочкe, лицо у него было опухшее и небритое, съ багровыми вeками. На постели, на полу, на столe, гдe мутной желтизной сквозилъ стаканъ чаю, валялись листы бумаги. Оказалось, что Бубновъ одновременно заканчиваетъ новеллу и пытается составить по-нeмецки внушительное письмо Финансовому Вeдомству, требующему отъ него уплаты налога. Онъ не былъ пьянъ, однако и трезвымъ его тоже нельзя было назвать. Жажда повидимому у него прошла, но все въ немъ было искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и находили развалины. Не удивившись вовсе появленiю Мартына, котораго онъ не видeлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, — словно Мартынъ былъ отвeтствененъ за статью этого критика. "Травятъ меня", — злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензiя на {223} его книги подсказана побочными причинами, — завистью, личной непрiязнью или желанiемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно безсвязную рeчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человeкъ можетъ такъ болeть чужимъ мнeнiемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его разсказъ о Зоорландiи — неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ. Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о сердечной своей бeдe, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его сюда придти. "Имени ея не назову, не спрашивай, — говорилъ Бубновъ, переходившiй на ты съ актерской легкостью, — но помни, изъ-за нея еще не одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ высотъ..."

Мартынъ посидeлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ нeсколько дней (уже въ Латвiи) Мартынъ нашелъ въ русской газетe новую бубновскую "новеллу", на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нeмца былъ Мартыновъ галстукъ, блeдно-сeрый въ розовую полоску, который Бубновъ, казавшiйся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкiй воръ, одной рукой вынимающiй у человeка часы, пока другою вытираетъ слезы.

Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и наполнилъ свое обмелeвшее автоматическое перо, послe чего направился въ гостиницу Дарвина, рeшивъ тамъ прождать до послeдняго возможнаго срока, и уже прямо оттуда eхать на вокзалъ. Было {224} около пяти, небо затуманилось, — бeлесое, невеселое. Глуше, чeмъ утромъ, звучали автомобильные рожки. Проeхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ громоздилась цeлая обстановка, — кушетка, комодъ, море въ золоченой рамe и еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости асфальтъ прошла женщина въ траурe, катя колясочку, въ которой сидeлъ синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она нажала и вздыбила ее. Пробeжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. "Что это въ самомъ дeлe, — подумалъ Мартынъ. — Что мнe до всего этого? Вeдь я же вернусь. Я долженъ вернуться". Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нeтъ.

Тогда онъ выбралъ въ холлe удобное кожаное кресло и, отвинтивъ колпачекъ съ пера, принялся писать матери. Пространство на открыткe было ограниченное, почеркъ у него былъ крупный, такъ что вмeстилось немного. "Все благополучно, — писалъ онъ, сильно нажимая на перо. — Остановился на старомъ мeстe, адресуй туда же. Надeюсь, дядинъ флюсъ лучше. Дарвина я еще не видалъ. Зилановы передаютъ привeтъ. Напишу опять не раньше недeли, такъ какъ ровно не о чемъ. Many kisses". Все это онъ перечелъ дважды, и почему то сжалось сердце, и прошелъ по спинe холодъ. "Ну, пожалуйста, безъ глупостей", — сказалъ себe Мартынъ и, опять сильно нажимая, написалъ маiоршe съ просьбой сохранять для него письма. Опустивъ открытки, онъ вернулся, откинулся въ креслe и сталъ ждать, поглядывая на стeнные часы. Прошло четверть {225} часа, двадцать минутъ, двадцать пять. По лeстницe поднялись двe мулатки съ необыкновенно худыми ногами. Вдругъ онъ услышалъ за спиной мощное дыханiе, которое тотчасъ узналъ. Онъ вскочилъ, и Дарвинъ огрeлъ его по плечу, издавая гортанныя восклицанiя. "Негодяй, негодяй, — радостно забормоталъ Мартынъ, — я тебя ищу съ утра".

L.

Дарвинъ какъ будто слегка пополнeлъ, волосы порeдeли, онъ отпустилъ усы, — свeтлые, подстриженные, вродe новой зубной щетки. И онъ и Мартынъ были почему-то смущены, и не знали, о чемъ говорить, и все трепали другъ друга, посмeиваясь и урча. "Что же ты будешь пить, — спросилъ Дарвинъ, когда они вошли въ тeсный, но нарядный номеръ, — виски и соду? коктэйль? или просто чай?" "Все равно, все равно, что хочешь", — отвeтилъ Мартынъ и взялъ со столика большой снимокъ въ дорогой рамe. "Она", — лаконично замeтилъ Дарвинъ. Это былъ портретъ молодой женщины съ дiадемой на лбу. Сросшiяся на переносицe брови, свeтлые глаза и лебединая шея, — все было очень отчетливо и властно. "Ее зовутъ Ивлинъ, она, знаешь, недурно поетъ, я увeренъ, что ты бы очень съ ней подружился", — и, отобравъ портретъ, Дарвинъ еще разъ мечтательно на него посмотрeлъ, прежде, чeмъ поставить на мeсто. "Ну-съ, — сказалъ онъ, повалившись на диванъ и сразу вытянувъ ноги, — какiя новости?"

Вошелъ слуга съ коктэйлями. Мартынъ безъ удовольствiя {226} глотнулъ пряную жидкость и вкратцe разсказалъ, какъ онъ прожилъ эти два года. Его удивило, что, какъ только онъ замолкъ, Дарвинъ заговорилъ о себe, подробно и самодовольно, чего прежде никогда не случалось. Какъ странно было слышать изъ его лeнивыхъ цeломудренныхъ устъ рeчь объ успeхахъ, о заработкахъ, о прекрасныхъ надеждахъ на будущее, — и оказывается писалъ онъ теперь не прежнiя очаровательныя вещи о пiявкахъ и закатахъ, а статьи по экономическимъ и государственнымъ вопросамъ, и особенно его интересовалъ какой-то мораторiумъ. Когда же Мартынъ, во время неожиданной паузы, напомнилъ ему о давнемъ, смeшномъ, кембриджскомъ, — о горящей колесницe, о Розe, о дракe, — Дарвинъ равнодушно проговорилъ: "Да, хорошiя были времена", — и Мартынъ съ ужасомъ отмeтилъ, что воспоминанiе у Дарвина умерло или отсутствуетъ, и осталась одна выцвeтшая вывeска.

"А что подeлываетъ Вадимъ?" — сонно спросилъ Дарвинъ.

"Вадимъ въ Брюсселe, — отвeтилъ Мартынъ, — кажется, служитъ. А вотъ Зилановы тутъ, я часто видаюсь съ Соней. Она все еще не вышла замужъ".

Дарвинъ выпустилъ огромный клубъ дыма. "Привeтъ ей, привeтъ, — сказалъ онъ. — А вотъ ты... Да, жалко, что ты все какъ-то треплешься. Вотъ я тебя завтра кое-съ-кeмъ познакомлю, я увeренъ, что тебe понравится газетное дeло".

Мартынъ кашлянулъ. Настало время заговорить о самомъ важномъ, — о чемъ онъ еще недавно такъ мечталъ съ Дарвиномъ поговорить. {227} "Спасибо, — сказалъ онъ, — но это невозможно, — я черезъ часъ уeзжаю изъ Берлина".

Дарвинъ слегка привсталъ: "Вотъ-те на. Куда же?"

"Сейчасъ узнаешь. Сейчасъ я тебe разскажу вещи, которыхъ не знаетъ никто. Вотъ уже нeсколько лeтъ, — да, нeсколько лeтъ, — но это неважно..."

Онъ запнулся. Дарвинъ вздохнулъ и сказалъ: "Я уже понялъ. Буду шаферомъ".

"Не надо, прошу тебя. Вeдь я же серьезно. Я, знаешь-ли, спецiально сегодня добивался тебя, чтобы поговорить. Дeло въ томъ, что я собираюсь нелегально перейти изъ Латвiи въ Россiю, — да, на двадцать четыре часа, — и затeмъ обратно. А ты мнe нуженъ вотъ почему, — я дамъ тебe четыре открытки, будешь посылать ихъ моей матери по одной въ недeлю, — скажемъ, каждый четвергъ. Вeроятно я вернусь раньше, — я не могу сказать напередъ, сколько мнe потребуется времени, чтобы сначала обслeдовать мeстность, выбрать маршрутъ и такъ далeе... Правда, я уже получилъ очень важныя свeдeнiя отъ одного человeка. Но кромe всего можетъ случиться, что я застряну, не сразу выберусь. Она, конечно, ничего не должна знать, должна аккуратно получать письма. Я далъ ей мой старый адресъ, — это очень просто".

Молчанiе.

"Да, конечно, это очень просто", — проговорилъ Дарвинъ.

Опять молчанiе.

"Я только несовсeмъ понимаю, зачeмъ это все".

"Подумай и поймешь", — сказалъ Мартынъ.

"Заговоръ противъ добрыхъ старыхъ совeтовъ? Хочешь {228} кого-нибудь повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я въ дeтствe любилъ этихъ мрачныхъ бородачей, бросающихъ бомбы въ тройку жестокаго намeстника".

Мартынъ хмуро покачалъ головой.

"А если ты просто хочешь посeтить страну твоихъ отцовъ — хотя твой отецъ былъ швейцарецъ, неправда-ли? — но если ты такъ хочешь ее посeтить, не проще ли взять визу и переeхать границу въ поeздe? Не хочешь? Ты полагаешь, можетъ быть, что швейцарцу послe того убiйства въ женевскомъ кафе не дадутъ визы? Изволь, — я достану тебe британскiй паспортъ".

"Ты все не то говоришь, — сказалъ Мартынъ. — Я думалъ, ты все сразу поймешь".

Дарвинъ закинулъ руки за голову. Онъ все не могъ рeшить, морочитъ ли его Мартынъ или нeтъ, — и, если не морочитъ, то какiя именно соображенiя толкаютъ его на это вздорное предпрiятiе. Онъ попыхтeлъ трубкой и сказалъ:

"Если, наконецъ, тебe нравится одинъ только голый рискъ, то незачeмъ eздить такъ далеко. Давай, сейчасъ придумаемъ что-нибудь необыкновенное, что можно сейчасъ же исполнить, не выходя изъ комнаты. А потомъ поужинаемъ и поeдемъ въ мюзикъ-холль".

Мартынъ молчалъ, и лицо его было грустно. "Что за ерунда, — подумалъ Дарвинъ. — Тутъ есть что-то странное. Спокойно сидeлъ въ Кембриджe, пока была у нихъ гражданская война, а теперь хочетъ получить пулю въ лобъ за шпiонажъ. Морочитъ ли онъ меня или нeтъ? Какiе дурацкiе разговоры..." {229} Мартынъ вдругъ вздрогнулъ, взглянулъ на часы и всталъ.

"Послушай, будетъ тебe валять дурака, — сказалъ Дарвинъ, сильно дымя трубкой. — Это, наконецъ, просто невeжливо съ твоей стороны. Я тебя не видeлъ два года. Или разскажи мнe все толкомъ, или же признайся, что шутилъ, — и будемъ говорить о другомъ".

"Я тебe все сказалъ, — отвeтилъ Мартынъ. — Все. И мнe теперь пора".

Онъ неспeша надeлъ макинтошъ, поднялъ шляпу, упавшую на полъ. Дарвинъ, спокойно лежавшiй на диванe, зeвнулъ и отвернулся къ стeнe. "Прощай", — сказалъ Мартынъ, но Дарвинъ промолчалъ. "Прощай", — повторилъ Мартынъ. "Глупости, онъ не уйдетъ", — подумалъ Дарвинъ и зeвнулъ опять, плотно прикрывъ глаза. "Не уйдетъ", — снова подумалъ онъ и сонно подобралъ одну ногу. Нeкоторое время длилось забавное молчанiе. Погодя, Дарвинъ тихо засмeялся и повернулъ голову. Но въ комнатe никого не было. Казалось даже непонятнымъ, какъ это Мартыну удалось такъ тихо выйти. У Дарвина мелькнула мысль, не спрятался ли Мартынъ. Онъ полежалъ еще нeсколько минутъ, потомъ, осторожно оглядывая уже полутемную комнату, спустилъ ноги и выпрямился. "Ну, довольно, выходи", — сказалъ онъ, услышавъ легкiй шорохъ между шкапомъ и дверью, гдe была ниша для чемодановъ. Никто не вышелъ. Дарвинъ подошелъ и глянулъ въ уголъ. Никого. Только большой кусокъ оберточной бумаги, оставшiйся отъ вчерашней покупки. Онъ включилъ свeтъ, задумался, потомъ открылъ дверь въ коридоръ. Въ коридорe было тихо, свeтло и пусто. "Ну его {230} къ чорту", — сказалъ онъ и опять задумался, но вдругъ встряхнулся и дeловито началъ переодeваться къ ужину.

На душe у него было безпокойно, а это съ нимъ бывало послeднее время не часто. Появленiе Мартына не только взволновало его, какъ нeжный отголосокъ университетскихъ дней, — оно еще было необычайно само по себe, — все въ Мартынe было необычайно, — этотъ грубоватый загаръ, и словно запыхавшiйся голосъ, и какое-то новое, надменное выраженiе глазъ, и странныя темныя рeчи. Но Дарвину, послeднее время жившему такой твердой, основательной жизнью, такъ мало волновавшемуся (даже тогда, когда объяснялся въ любви), такъ освоившемуся съ мыслью, что, послe тревогъ и забавъ молодости, онъ вышелъ на гладко мощеную дорогу, — удалось справиться съ необычайнымъ впечатлeнiемъ, оставленнымъ Мартыномъ, увeрить себя, что все это была не очень умная шутка, и что, пожалуй еще нынче, Мартынъ появится опять. Онъ уже былъ въ смокингe и разглядывалъ въ зеркалe свою мощную фигуру и большое носатое лицо, какъ вдругъ позвонилъ телефонъ на ночномъ столикe. Онъ несразу узналъ далекiй, уменьшенный разстоянiемъ голосъ, зазвучавшiй въ трубкe, ибо какъ-то такъ случилось, что онъ никогда не говорилъ съ Мартыномъ по телефону. "Напоминаю тебe мою просьбу, — мутно сказалъ голосъ. — Я пришлю тебe письма на-дняхъ, пересылай ихъ по одному. Сейчасъ уходитъ мой поeздъ. Я говорю: поeздъ. Да-да, — мой поeздъ..."

Голосъ пропалъ. Дарвинъ со звономъ повeсилъ трубку и нeкоторое время почесывалъ щеку. Потомъ онъ быстро вышелъ и спустился внизъ. Тамъ онъ потребовалъ расписанiе {231} поeздовъ. Да, — совершенно правильно. Что за чертовщина...

Въ этотъ вечеръ онъ никуда не пошелъ, все ждалъ чего-то, сeлъ писать невeстe, и не о чемъ было писать. Прошло нeсколько дней. Въ среду онъ получилъ толстый конвертъ изъ Риги и въ немъ нашелъ четыре берлинскихъ открытки, адресованныхъ госпожe Эдельвейсъ. На одной изъ нихъ онъ высмотрeлъ вкрапленную въ русскiй текстъ фразу по-англiйски: "Я часто хожу съ Дарвиномъ въ мюзикъ-холли". Дарвину сдeлалось не по себe. Въ четвергъ утромъ, съ непрiятнымъ чувствомъ, что участвуетъ въ дурномъ дeлe, онъ опустилъ первую по датe открытку въ синiй почтовый ящикъ на углу. Прошла недeля; онъ опустилъ и вторую. Затeмъ онъ не выдержалъ и поeхалъ въ Ригу, гдe посeтилъ своего консула, адресный столъ, полицiю, но не узналъ ничего. Мартынъ словно растворился въ воздухe. Дарвинъ вернулся въ Берлинъ и нехотя опустилъ третью открытку. Въ пятницу, въ издательство Зиланова зашелъ огромный человeкъ иностраннаго вида, и Михаилъ Платоновичъ, всмотрeвшись, узналъ въ немъ молодого англичанина, ухаживавшаго въ Лондонe за его дочерью. Ровнымъ голосомъ, по-нeмецки, Дарвинъ изложилъ свой послeднiй разговоръ съ Мартыномъ и исторiю съ пересылкой писемъ. "Да, позвольте, — сказалъ Зилановъ, — позвольте, тутъ что-то не то, — онъ говорилъ моей дочери, что будетъ работать на фабрикe подъ Берлиномъ. Вы увeрены, что онъ уeхалъ? Что за странная исторiя..." "Я сперва думалъ, что онъ шутитъ, — сказалъ Дарвинъ. — Но теперь я не знаю, что думать... Если онъ дeйствительно — ". "Какой, однако, сумасбродъ, — сказалъ Зилановъ. {232} — Кто бы могъ предположить. Юноша уравновешенный, солидный... Просто, вы знаете, не вeрится, тутъ какой-то подвохъ... Вотъ что: прежде всего слeдуетъ выяснить, не знаетъ ли чего-нибудь моя дочь. Поeдемте ко мнe".

Соня, увидeвъ отца и Дарвина и замeтивъ что-то необычное въ ихъ лицахъ, подумала на сотую долю мгновенiя (бываютъ такiе мгновенные кошмары), что Дарвинъ прieхалъ дeлать предложенiе. "Алло, алло, Соня", — воскликнулъ Дарвинъ съ очень дeланной развязностью; Зилановъ же, тусклыми глазами глядя на дочь, попросилъ ее не пугаться и тутъ же, чуть ли не въ дверяхъ, все ей разсказалъ. Соня сдeлалась бeлой, какъ полотно, и опустилась на стулъ въ прихожей. "Но вeдь это ужасно", — сказала она тихо. Она помолчала и затeмъ легонько хлопнула себя по колeнямъ. "Это ужасно", — повторила она еще тише. "Онъ тебe что-нибудь говорилъ? Ты въ курсe дeла?" — спрашивалъ Зилановъ. Дарвинъ потиралъ щеку, и старался не смотрeть на Соню, и чувствовалъ самое страшное, что можетъ чувствовать англичанинъ: желанiе заревeть. "Конечно, я все знаю", — тонкимъ голосомъ кресчендо сказала Соня. Въ глубинe показалась Ольга Павловна, и мужъ сдeлалъ ей знакъ рукой, чтобы она не мeшала. "Что ты знаешь? Отвeчай же толкомъ", — проговорилъ онъ и тронулъ Соню за плечо. Она вдругъ согнулась вдвое и зарыдала, упершись локтями въ колeни и опустивъ на ладони лицо. Потомъ — разогнулась, громко всхлипнула, словно задохнувшись, переглотнула и вперемежку съ рыданiями закричала: "Его убьютъ, Боже мой, вeдь его убьютъ..." "Возьми себя въ руки, — сказалъ Зилановъ. {233} — Не кричи. Я требую, чтобы ты спокойно, толково объяснила, о чемъ онъ тебe говорилъ. Оля, проведи этого господина куда-нибудь, — да въ гостиную же, — ахъ, пустяки, что монтеры... Соня, перестань кричать! Испугаешь Ирину, перестань, я требую..."

Онъ долго ее успокаивалъ, долго ее допрашивалъ. Дарвинъ сидeлъ одинъ въ гостиной. Тамъ же монтеръ возился со штепселемъ, и электричество то гасло, то зажигалось опять.

"Дeвочка, конечно, права, что требуетъ немедленныхъ мeръ, — сказалъ Зилановъ, когда онъ вмeстe съ Дарвиномъ, опять вышелъ на улицу. — Но что можно сдeлать? И я не знаю, все ли это такъ романтически авантюрно, какъ ей кажется. Она сама всегда такъ настроена. Очень нервная натура. Я никакъ не могу понять, какъ молодой человeкъ, довольно далекiй отъ русскихъ вопросовъ, скорeе, знаете, иностранной складки, могъ оказаться способенъ на... на подвигъ, если хотите. Я, разумeется, кое-съ-кeмъ снесусь, придется, возможно, съeздить въ Латвiю, но дeло довольно безнадежное, если онъ дeйствительно попытался перейти... вы знаете, такъ странно, вeдь я же, — да, я, — когда-то сообщалъ фрау Эдельвейсъ о смерти ея перваго мужа".

Прошло еще нeсколько дней. Выяснилось только одно: нужно терпeнiе, нужно ждать. Дарвинъ отправился въ Швейцарiю, — предупредить Софью Дмитрiевну. Все было сeро, шелъ мелкiй дождь, когда онъ прибылъ въ Лозанну. Повыше въ горахъ пахло мокрымъ снeгомъ, капало съ деревьевъ: ноябрь вдругъ отсырeлъ послe первыхъ морозовъ. Наемный автомобиль быстро довезъ его до деревни, {234} скользнулъ шинами на поворотe и опрокинулся въ канаву. Шоферъ только расшибъ себe руку; Дарвинъ всталъ, нашелъ шляпу, стряхнулъ съ пальто мокрый снeгъ и спросилъ у зeвакъ, далеко ли до усадьбы Генриха Эдельвейса. Ему указали кратчайшiй путь, — тропинкой черезъ еловый лeсъ. Выйдя изъ лeсу, онъ пересeкъ проeзжую дорогу и, пройдя по аллеe, увидeлъ зелено-коричневый домъ. Передъ калиткой, на темной землe, остался послe его прохожденiя глубокiй слeдъ отъ резиновыхъ узоровъ его подошвъ; этотъ слeдъ медленно наполнился мутной водой, а калитка, которую Дарвинъ неплотно прикрылъ, черезъ нeкоторое время скрипнула отъ порыва влажнаго вeтра и открылась, сильно качнувшись. Погодя на нее сeла синица, поговорила, поговорила, а потомъ перелетeла на еловую вeтку. Все было очень мокро и тускло. Черезъ часъ стало еще тусклeе. Изъ глубины печальнаго, бураго сада вышелъ Дарвинъ, прикрылъ за собой калитку (она тотчасъ открылась опять) и пошелъ обратно — тропинкой черезъ лeсъ. Въ лeсу онъ остановился и закурилъ трубку. Его широкое коричневое пальто было разстегнуто, на груди висeли концы разноцвeтнаго кашнэ. Въ лeсу было тихо, только слышалось легкое чмоканiе: гдe-то, подъ мокрымъ сeрымъ снeгомъ, бeжала вода. Дарвинъ прислушался и почему-то покачалъ головой. Табакъ, едва разгорeвшись, потухъ, трубка издала безпомощный сосущiй звукъ. Онъ что-то тихо сказалъ, задумчиво потеръ щеку и двинулся дальше. Воздухъ былъ тусклый, черезъ тропу мeстами пролегали корни, черная хвоя иногда задeвала за плечо, темная тропа вилась между стволовъ, живописно и таинственно. {235}

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я