Владимир Набоков. Пьесы в стихах
* По изданию: Владимир Набоков. Пьесы. Составление, статья и комментарии Ив. Толстого. М., "Искусство", 1990. OCR и сверка: С. Виницкий.
Дедушка
Скитальцы (1-е действие)
Агасфер (отрывок)
Полюс
Дедушка
Действие происходит в 1816 году, во Франции, в доме зажиточной крестьянской семьи. Просторная комната, окнами в сад. Косой дождь. Входят хозяева и незнакомец. Жена ...Пожалуйста. Тут наша гостиная...
Муж Сейчас мы вам вина дадим.
(К дочке.) Джульетта, сбегай в Погреб,— живо! Прохожий (озирается) Ах, как у вас приятно...
Муж Вы садитесь,— сюда...
Прохожий Свет... Чистота... Резной баул в углу, часы стенные с васильками на циферблате...
Жена Вы не вымокли?
Прохожий Нисколько!
Успел под крышу заскочить... Вот ливень так ливень! Вас я не стесняю? Можно здесь переждать? Как только перестанет...
Муж Мы рады, рады...
Жена Вы из наших мест?
Прохожий Нет — странник я... Недавно лишь вернулся на родину. Живу у брата, в замке де Мэриваль... Недалеко отсюда...
Муж А, знаем, знаем...
(К дочке, вошедшей с вином.) Ставь сюда, Джульетта.
Так. Пейте, сударь. Солнце,— не вино! Прохожий (чокается) За ваше... Эх, душистое какое!
И дочь у вас — хорошая... Джульетта, душа, где твой Ромео?
Жена (смеется) Что такое — "Ромео"?
Прохожий — Так... Она сама узнает когда-нибудь...
Джульетта Вы дедушку видали?
Прохожий Нет, не видал.
Джульетта Он — добрый...
Муж (к жене) Где он, кстати?
Жена Спит у себя — и чмокает во сне, как малое дитя...
Прохожий Он очень стар — ваш дедушка?
Муж Лет семьдесят, пожалуй...
Не знаем мы...
Жена Ведь он нам не родня: мы дедушкой его прозвали сами.
Джульетта Он — ласковый...
Прохожий Но кто же он?
Муж Да то-то оно и есть, что мы не знаем... Как-то, минувшею весною, появился в деревне старец,— видно, издалека.
Он имени не помнил своего, на все вопросы робко улыбался...
Его сюда Джульетта привела.
Мы накормили, напоили старца: он ворковал, облизывался, жмурясь, мне руку мял с блаженною ужимкой,— а толку никакого: видно, разум в нем облысел... Его мы у себя оставили,— Джульетта упросила...
И то сказать: он неженка, сластена...
Недешево обходится он нам.
Жена Не надо, муж,— он — старенький...
Муж Да что же,— я ничего... так,— к слову... Пейте, сударь! Прохожий Спасибо, пью; спасибо... Впрочем, скоро домой пора... Вот дождь... Земля-то ваша задышит! Муж Слава Богу! Только это одна игра — не дождь. Глядите, солнце уж сквозь него проблескивает... эх!..
Прохожий Дым золотой... Как славно! Муж Вот вы, сударь, любуетесь — а нам-то каково?
Ведь мы — земля. Все думы наши — думы самой земли... Мы чувствуем, не глядя, как набухает семя в борозде, как тяжелеет плод... Когда от зноя земля горит и трескается,— так же у нас ладони трескаются, сударь!
А дождь пойдет — мы слушаем тревожно — и молим про себя: "шум, свежий шум, не перейди в постукиванье града!.."
И если этот прыгающий стук об наши подоконники раздастся,— тогда, тогда мы затыкаем уши, лицо в подушки прячем,— словно трусы при перестрелке дальней! Да — немало у нас тревог... Недавно вот — на груше червь завелся — большущий, в бородавках, зеленый черт! А то — холодной сыпью тля облепит молоденькую ветвь...
Вот и крутись! Прохожий Зато какая гордость для вас, какая радость,— получать румяное, душистое спасибо деревьев ваших! Жена Дедушка — вот тоже — прилежно ждет каких-то откровений, прикладывая ухо то к коре, то к лепестку... Мне кажется,— он верит, что души мертвых в лилиях, в черешнях потом живут.
Прохожий Не прочь я был бы с ним потолковать... люблю я этих нежных юродивых...
Жена Как погляжу на вас — мне ваших лет не высчитать. Как будто не молоды, а вместе с тем... не знаю...
Прохожий А ну прикиньте, угадайте.
Муж Мирно вы прожили, должно быть. Ни морщинки на вашем лбу...
Прохожий Какое — мирно!
(Смеется.) Если б все записать... Подчас я сам не верю в свое былое! От него пьянею, как вот — от вашего вина. Я пил из чаши жизни залпами такими, такими... Ну и смерть порой толкала под локоть... Вот,— хотите вы послушать рассказ о том, как летом, в девяносто втором году, в Лионе, господин де Мэриваль,— аристократ, изменник, и прочее, и прочее — спасен был у самой гильотины?
Жена Расскажите, мы слушаем...
Прохожий Мне было двадцать лет в тот буйный год. Громами Трибунала я к смерти был приговорен,— за то ли, что пудрил волосы, иль за приставку пред именем моим,— не знаю: мало ль, за что тогда казнили... В тот же вечер на эшафот я должен был явиться,— при факелах... Палач был, кстати, ловкий, старательный: художник,— не палач.
Он своему парижскому кузену все подражал,— великому Самсону: такую же тележку он завел и головы отхваченные — так же раскачивал, за волосы подняв...
Вот он меня повез. Уже стемнело, вдоль черных улиц зажигались окна и фонари. Спиною к ветру сидя в тележке тряской и держась за грядки застывшими руками — думал я,— о чем? — да все о пустяках каких-то,— о том, что вот — платка не взял с собою, о том, что спутник мой — палач — похож на лекаря почтенного... Недолго мы ехали. Последний поворот — и распахнулась площадь, посредине зловеще озаренная... И вот, когда палач, с какой-то виноватой учтивостью, помог мне слезть с тележки — и понял я, что кончен, кончен путь, тогда-то страх схватил меня под горло...
И сумрачное уханье толпы,— глумящейся, быть может, (я не слышал),— движенье конских крупов, копья, ветер, чад факелов пылающих — все это как сон пошло, и я одно лишь видел, одно: там, там, высоко в черном небе, стальным крылом косой тяжелый нож меж двух столбов висел, упасть готовый, и лезвие, летучий блеск ловя, уже как будто вспыхивало кровью!
И на помост, под гул толпы далекой, я стал всходить — и каждая ступень по-разному скрипела. Молча сняли с меня камзол и ворот до лопаток разрезали... Доска была,— что мост взведенный: к ней — я знал — меня привяжут, опустят мост, со стуком вниз качнусь, между столбов ошейник деревянный меня захлопнет,— и тогда, тогда-то смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху!
И вот не мог я проглотить слюну, предчувствием ломило мне затылок, в висках гремело, разрывалась грудь от трепета и топота тугого,— но, кажется, я с виду был спокоен...
Жена О, я кричала бы, рвалась бы,— криком пощады я добилась бы... Но как же, но как же вы спаслись?
Прохожий Случилось чудо...
Стоял я, значит, на помосте, рук еще мне не закручивали. Ветер мне плечи леденил. Палач веревку какую-то распутывал. Вдруг — крик:
"пожар!" — и в тот же миг всплеснуло пламя из-за перил, и в тот же миг шатались мы с палачом, боролись на краю площадки... Треск,— в лицо пахнуло жаром, рука, меня хватавшая, разжалась,— куда-то падал я, кого-то сшиб, нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю дыбящихся коней, людей бегущих,— "Пожар! пожар!" — все тот же бился крик, захлебывающийся и блаженный!
А я уже был далеко! Лишь раз я оглянулся на бегу и видел — как в черный свод клубился дым багровый, как запылали самые столбы и рухнул нож, огнем освобожденный! Жена Вот ужасы!..
Муж Да! Тот, кто смерть увидел, уж не забудет... Помню, как-то воры в сад забрались. Ночь, темень, жутко... Снял я ружье с крюка...
Прохожий (задумчиво перебивает) Так спасся,— и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен... Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил — но увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак...
И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил,— пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку корсиканца...
Но нелегко жилось мне на чужбине: я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка.
В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного... Затем по Турции, по Греции скитался.
В Италии прекрасной голодал.
Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой. Все же, ныне, благодарю я Бога ежечасно за трудности, изведанные мной,— за шорохи колосьев придорожных, за шорохи и теплое дыханье всех душ людских, прошедших близ меня.
Муж Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу того лихого мастера, с которым вы встретились, тогда — на эшафоте.
Прохожий Нет, не забыл. Через него-то мир открылся мне. Он был ключом,— невольно...
Муж Нет,— не пойму...
(Встает.) До ужина работу мне кончить надо... Ужин наш — нехитрый...
Но может быть...
Прохожий Что ж — я не прочь...
Муж Вот ладно!
(Уходит.) Прохожий Простите болтуна... Боюсь — докучен был мой рассказ...
Жена Да что вы, сударь, что вы...
Прохожий Никак, вы детский чепчик шьете?..
Жена (смеется) Да.
Он к рождеству, пожалуй, пригодится...
Прохожий Как хорошо...
Жена А вот другой младенец...
вон там, в саду...
Прохожий (смотрит в окно) А,— дедушка... Прекрасный старик... Весь серебрится он на солнце.
Прекрасный... И мечтательное что-то в его движеньях есть. Он пропускает сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись над цветником,— лишь гладит, не срывает, и нежною застенчивой улыбкой весь озарен...
Жена Да, лилии он любит,— ласкает их и с ними говорит.
Для них он даже имена придумал,— каких-то все маркизов, герцогинь...
Прохожий Как хорошо... Вот он, верно, мирно свой прожил век,— да, где-нибудь в деревне, вдали от бурь гражданских и иных...
Жена Он врачевать умеет... Знает травы целебные. Однажды дочку нашу...
Врывается Джульетта с громким хохотом. Джульетта Ах, мама, вот умора!..
Жена Что такое?
Джульетта Там... дедушка... корзинка... Ах!..
(Смеется.) Жена Да толком ты расскажи...
Джульетта Умора!.. Понимаешь, я, мама, шла,— вот только что — шла садом за вишнями,— а дедушка увидел, весь съежился — и хвать мою корзинку — ту, новую, обитую клеенкой и уж запачканную соком — хвать! — и как швырнет ее — да прямо в речку — Ее теперь теченьем унесло.
Прохожий Вот странно-то... Бог весть мосты какие в его мозгу раскидывает мысль...
Быть может... Нет...
(Смеется.) Я сам порою склонен к сопоставленьям странным... Так — корзинка, обитая клеенкой, покрасневшей от ягод — мне напоминает... Тьфу!
Какие бредни жуткие! Позвольте не досказать...
Жена (не слушая) Да что он, право... Папа рассердится. Ведь двадцать су — корзина.
Уходит с дочкой. Прохожий (смотрит в окно) Ведут, ведут... Как дуется старик забавно. Впрямь — обиженный ребенок...
Возвращаются с дедушкой. Жена Тут, дедушка, есть гость у нас... Смотри какой...
Дедушка Я не хочу корзинки той. Не надо таких корзинок...
Жена Полно, полно, милый...
Ее ведь нет. Она ушла. Совсем.
Ну успокойся... Сударь, вы его поразвлеките... Нужно нам идти готовить ужин...
Дедушка Это кто такой?
Я не хочу...
Жена (в дверях) Да это гость наш. Добрый.
Садись, садись. А он какие сказки нам рассказал,— о палаче в Лионе, о казни, о пожаре!.. Ай, занятно.
Вы, сударь,— повторите.
Уходит с дочкой. Дедушка Что такое?
Что, что она сказала? Это странно...
Палач, пожар...
Прохожий (в сторону) Ну вот, перепугался...
Эх, глупая, зачем сказала, право...
(Громко.) Я, дедушка, шутил... Ответь мне лучше — о чем беседуешь в саду,— с цветами, с деревьями? Да что же ты так смотришь*! Дедушка (пристально) Откуда ты?
Прохожий Я — так,— гулял...
Дедушка Постой, постой, останься тут, сейчас вернусь я.
(Уходит.) Прохожий (ходит по комнате) Какой чудак! Не то он всполошился, не то он что-то вспомнил... Неприятно и смутно стало мне,— не понимаю...
Вино тут, видно, крепкое...
(Напевает.) Тра-ра...
Тра-ра... Да что со мною? Словно — какое-то томленье... Фу, как глупо...
Дедушка (входит) А вот и я... Вернулся.
Прохожий Здравствуй, здравствуй...
(В сторону.) Э,— он совсем веселенький теперь! Дедушка (переступает с ноги на ногу, заложив руки за спину) Я здесь живу. Вот в этом доме. Здесь мне нравится. Вот — например — смотри-ка,— какой тут шкаф...
Прохожий Хороший...
Дедушка Это, знаешь,— волшебный шкаф. Что делается в нем, что делается!.. В скважинку, в замочек, взгляни-ка... а?
Прохожий Волшебный? Верю, верю...
Ай, шкаф какой!.. Но ты мне не сказал про лилии: о чем толкуешь с ними?
Дедушка Ты — в скважинку...
Прохожий Я вижу и отсюда...
Дедушка Нет,— погляди вплотную...
Прохожий Да нельзя же,— стол — перед шкафом, стол...
Дедушка Ты... ляг на стол, ляг... животом...
Прохожий Ну право же,— не стоит.
Дедушка Не хочешь ты?
Прохожий ...Смотри,— какое солнце!
И весь твой сад блестит, блестит...
Дедушка Не хочешь?
Жаль... Очень жаль. Там было бы, пожалуй, удобнее...
Прохожий Удобней? Для чего же?
Дедушка Как — для чего?
(Взмахивает топором, который держал за спиною.) Прохожий Брось! Тише! Дедушка Нет... Стой... Не надо мешать мне... Так приказано... Я должен...
Прохожий (сшибает его) Довольно!.. Вот оно — безумье!.. Ох...
Не ожидал я... Мямлил да мурлыкал — и вдруг... Но что я? Словно — это раз уж было... или же приснилось? Так же, вот так же я боролся... Встань! Довольно!
Встань... Отвечай... Как смотрит он, как смотрит!
А эти пальцы,— голые, тупые... — Ведь я уже их... видел! Ты ответишь, добьюсь я! Ах, как смотрит...
(Наклоняется над лежащим.) Нет... — не скажет...
Джульетта (в дверях) Что сделали вы с дедушкой...
Прохожий Джульетта...
ты... уходи...
Джульетта Что сделали вы...
Занавес
Июнь. 1923
Скитальцы
Вивиан Калмбруд (Vivian Calmbrood). 1768 г. Лондон. Трагедия в 4-х действиях. Перевод с английского Влад. Сирина
Действие первое
Трактир "Пурпурного Пса". Колвил — хозяин — и Стречер — немолодой купец — сидят и пьют. Стречер Я проскочил, он выстрелил... Огонь вдогонку мне из дула звучно плюнул и эхо рассмешил и шляпу сдунул;
нагнулся я,— и вынес добрый конь...
Вина, вина испуг мой томный просит...
Я чувствую,— разбойник мой сейчас свой пистолет дымящийся поносит словами окровавленными! Колвил Спас тебя господь! Стрелок он беспромашный, а вот поди ж,— чуть дрогнула рука.
Стречер Мне кажется,— злодей был пьян слегка: когда он встал, лохматый, бледный, страшный, мне, ездоку, дорогу преградив,— поверишь ли,— как бражник он качался! Колвил Да, страшен он, безбожен, нерадив...
Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался!
Сам посуди, случилось это так: я возвращался с ярмарки и лесом поехал я,— сопутствуемый бесом невидимым. Доверчивый простак, я песенку мурлыкал. Под узорной листвой дубов луна лежала черной и серебристой шашечницей. Вдруг он выскочил из лиственного мрака и — на меня! Стречер Ой, грех,— мой бедный друг! Колвил Не грех, а срам! Как битая собака, я стал юлить (я,— видишь ли,— кошель червонцев вез) и выюлил пощаду...
"Кабатчик, шут,— воскликнул он,— порадуй побасенкой,— веселою, как хмель, бесстыдною, как тысяча и десять нагих блудниц, да сочною, как гусь рождественский! Потешь меня, не трусь, ведь все равно потом тебя повесить придется мне". Но худо я шутил...
"Слезай с коня",— мучитель мой промолвил.
Я плакать стал; сказал, что я,— Джон Колвил, пес, раб его; над страхом распустил атласный парус лести; побожился, что в жизни я не видел жирных дней;
упомянул о Сильвии моей беспомощной,— и вдруг злодей смягчился:
"Я, говорит, прощу тебя, прощу за имя сладкозвучное, которым ты назвал дочь: но, помни,— с договором!
Лишь верю я вот этому пращу носатому, с комком сопли свинцовой в ноздре стальной,— всегда чихнуть готовой и тьму прожечь мокротой роковой...
Но так и быть: поверю и горгоне, уродливо застывшей предо мной.
Вот договор: в час бури иль погони пускай найду в твоем трактире "Пса Пурпурного" приют ненарушимый, бесплатный кров; я часто крался мимо, хохочущие слышал голоса, завидовал... Ну что же, ты согласен?"
Он отдал мне червонцы, и бесстрастен был вид его. Но странно: теплоту и жажду теплоты — я, пес трусливый, почуял в нем, как чуешь в день тоскливый стон журавлей, в туманах на лету рыдающих... С тех пор раз восемь в месяц приходит он спокойно в мой кабак, как лошадь, пьет, грозит меня повесить иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.
Входит Сильвия. Вот и она. Ты побеседуй, Стречер, а у меня есть дело... (Уходит в боковую дверь) Стречер Добрый вечер, медлительная Сильвия; я рад, что здесь, опять, склоняюсь неумело перед тобой; что ты похорошела;
что темные глаза твои горят, лучистого исполнены привета, прекрасные, как солнечная ночь,— когда б господь дозволил чудо это...
Сильвия Смеетесь вы...
Стречер Смеяться я не прочь;
но, Сильвия, смеяться я не смею перед святыней тихой чистоты...
Сильвия Мы с мая вас не видели...
Стречер И ты скучала?
Сильвия Нет. Скучать я не умею: все божьи дни — души моей друзья, и нынешний — один из них...
Стречер Мне мало...
Ах, Сильвия, ты все ли понимала, когда вот здесь тебе молился я и вел с тобой глубокую беседу и объяснял, что на лето уеду, чтоб ты могла обдумать в тишине мои слова. Печально, при луне, уехал я. С тех пор тружусь, готовлю грядущее. В июне я торговлю открыл в недальнем Гровсей. Я теперь уж не бедняк... О, Сильвия, поверь, куплю тебе и кольца, и запястья, и гребешки... Уже в мешках моих немало тех яичек золотых, в которых спят — до срока — птицы счастья...
Сильвия Вы знаете, один мне человек На днях сказал: нет счастия на свете;
им грезят только старики да дети;
нет счастия, а есть безумный бег слепого, огневого исполина, и есть дешевый розовый покой двух карликов из воска. Середина отсутствует...
Стречер Да, сказано... Какой дурак изрек загадку эту?
Сильвия Вовсе он не дурак! Стречер А! Знаю я его!
Не царствует ли это божество в глухих лесах от Глумиглэн до Гровсей и по дороге в Старфилд?
Сильвия Может быть...
Стречер Так этот волк, так этот вор кровавый тебе, тебе приятен? Боже правый!
Отец твой — трус: он должен был убить, убить его, ты слышишь? Что ж, прекрасно - устроился молодчик: пьет и жрет да невзначай красотку подщипнет..
У, гадина!..
Сильвия Он — человек несчастный...
Незаметно возвращается Колвил. Стречер Несчастного сегодня встретил я...
Конь шагом шел, в седле дремал я сладко;
вдруг из кустов он выполз, как змея;
прищурился, прицелился украдкой;
тогда, вздохнув,— мне было как-то лень,— я спешился и так его шарахнул, так кулаком его по брылам трахнул, что крикнул он и тихо сел на пень, кровавые выплевывая зубы...
"Несчастный" — ты сказала? Да, ему бы давно пора украсить крепкий сук осиновый! "Несчастный" — скажет тоже!
Он подошел, а я его по роже как звездану...
Колвил Э, полно, полно, друг!
Хоть ты у нас боец не безызвестный,— но мнится мне, что воду правды пресной ты подцветил вином невинной лжи.
Стречер Ничуть... Ничуть! Колвил Твой подвиг беспримерен, и ты — герой; но, друг мой, расскажи, как это так, что в мыле смирный мерин, а сам герой без шапки прискакал?
Сильвия Оставь, отец: меня он развлекал лишь вымыслом приятным и искусным.
Он говорил...
Стречер Я говорил одно: я говорил, что Сильвии смешно умильничать с бродягой этим гнусным, я говорил, что кровью все леса измызгал он, что я его, как пса...
Колвил Довольно, друг! Задуй свой гнев трескучий, не прекословь девическим мечтам;
ведь сто очей у юности, и там, где видим мы безобразные тучи, она увидит рыцарей, щиты, струящиеся перья и кресты лучистые на сумрачных кольчугах.
Расслышит юность в бухающих вьюгах напевы дивья. Юность любит тьму лесную, тьму высоких волн, туманы, туманы и туманы,— потому, что там, за ними, радужные страны угадывает юность... Подожди, о, подожди,— умолкнут птицы-грезы, о сказочном сверкающие слезы иссякнут, верь, как теплые дожди весенние, и выцветут виденья...
Стречер Давно я жду, и в этом наслажденья Не чувствую; давно я, как медведь, вокруг дупла душистого шатаюсь, не смея тронуть мед... Я допытаюсь, я доберусь... Я требую ответ, насмешливая Сильвия: пойдешь ли ты за меня?..
Стук в наружную дверь. Слыхали?.. Этот стук...
Он, может быть...
Колвил О нет; наш вольный друг стучит совсем иначе.
Стук повторный. Голос за дверью Отопрешь ли, телохранитель Вакха?
Колвил Это он,— хоть стук и необычен. Стречер, милый, куда же ты?
Стречер Я очень утомлен, пойду я спать...
Голос Открой! Промокли силы...
Ох, жизнь мою слезами гасит ночь.
Стречер Я, право, утомлен...
Колвил Ступай же, дочь, впусти его; а нашему герою тем временем я норку покажу.
Колвил и Стречер уходят. Голос — Да это гроб, а не кабак!..
Сильвия (идет к двери) Открою, открою...
Входит Проезжий. Сильвия Ах!..
Проезжий Однако,— не скажу, красавица, чтоб ты спешить любила, хоть ты любить, пожалуй, и спешишь...
Да что с тобой? Ты на меня глядишь растерянно... Ведь я же не грабила...
Сильвия Простите, путник строгий...
Проезжий Позови хозяина. Прости и мне; брюзгливо я пошутил; усталость неучтива.
Мне нравятся печальные твои ресницы.
Сильвия Плащ снимите да садитесь сюда, к огню.
Сильвия выходит в боковую дверь. Меж тем кучер и трактирный слуга вносят вещи Проезжего и выходят опять. Он же располагается у камина. Проезжий Ладони, насладитесь живым теплом алеющих углей!
Подошвы, задымитесь, пропуская блаженный жар! И ты будь веселей, моя душа! Смотрю в огонь: какая причудливая красочность! Смотрю — и город мне мерещится горящий, и вижу я сквозь траурные чащи пунцовую, прозрачную зарю, и голубые ангелы на глыбах оранжевых трепещут предо мной!
А то в подвижных пламенных изгибах как будто лик мне чудится родной: улыбка мимолетная блистает, струятся пряди призрачных волос,— но паутина радужная слез перед глазами нежно расцветает и ширится, скрывая от меня волшебный лик — мой вымысел минутный,— и вновь сижу я в полумгле уютной, обрызганной рубинами огня...
Входит Колвил. Колвил (про себя) Дочь не шутила... Впрямь он незнаком мне...
но голос...
Проезжий Здравствуй, друг бездомных! Помни пословицу: кто всем приют дает, себе приют в любой звезде найдет...
Колвил Мне голос ваш напомнил, ваша милость, ночь в глушнике...
Проезжий ...И, верно, вой зверей голодных. Да,— душа моя затмилась от голода... Но прежде — лошадей и моего возницу (мы изрядно сегодня потрепались) накорми.
Колвил Слуга мой Джим займется лошадьми и остальным... Но вам, о гость отрадный, чем услужу? Тут, в погребе сыром, есть пенистое пиво, рьяный ром, степенный порт, малага-чародейка...
Проезжий Я голоден! Колвил Есть жирная индейка с каштанами, телятина, пирог, набитый сладкой дичью...
Проезжий Это вкусно.
Тащи скорей.
Хозяин и дочь его хлопочут у стола.
(Про себя.) Узнать, спросить бы... да, спрошу... нет, страшно...
Колвил (суетится) Хлеб-то где ж? Беда с тобою, дочь! Проезжий (про себя) Спрошу...
Колвил Червяк капустный — ох, Сильвия,— в салат попал опять! Проезжий (про себя) Нет...
Колвил Кружку! Да не эту! Вот разиня...
Да двигайся! Подумаешь,— богиня ленивая... Ну вот. Ты можешь спать теперь идти.
Сильвия уходит. Проезжий (садится за стол) Отселе — далеко ли до Старфильда?
Колвил Миль сорок пять, не боле.
Проезжий Там... в Старфильде... семья есть... Фаэрнэт,— не знаешь ли? Быть может, вспомнишь?
Колвил Нет, не знаю я; бываю редко в этом плющом увитом, красном городке.
В последний раз, в июне этим летом, на ярмарке...
(Смолкает, видя, что Проезжий задумался.) Проезжий (про себя) Там, в милом липнике, я первую прогрезил половину нескучной жизни. Завтра, чуть рассвет, вернусь туда; на циферблате лет назад, назад я стрелку передвину, и снова заиграют надо мной начальных дней куранты золотые...
Но если я — лишь просеки пустые кругом найду, но если дом родной давно уж продан,— господи,— но если все умерли, все умерли, и в кресле отцовском человек чужой сидит, и заново обито это кресло, и я пойму, что детство не воскресло, что мне в глаза с усмешкой смерть глядит!
(Вздыхает и принимается есть.) Колвил Осмелюсь понаведаться: отколе изволите вы ехать?
Проезжий Да не все ли тебе равно? И много ль проку в том, что еду я, положим, из Китая,— где в ноябре белеют, расцветая, вишневые сады, пока в твоем косом дворце огонь, со стужей споря, лобзает очарованный очаг?..
Колвил Вы правы, да, вы правы... Я — червяк в чехольчике... Не видел я ни моря, ни синих стран, сияющих за ним,— но любопытством детским я дразним...
Тяжелый желтый фолиант на рынке для Сильвии задумчивой моей я раз купил; в нем странные картинки, изображенья сказочных зверей, гигантских птиц, волов золоторогих, людей цветных иль черных, одноногих иль с головой, растущей из пупа...
Отец не слеп, а дочка не глупа: как часто с ней, склонившись напряженно, мы с книгою садимся в уголке, и, пальчиком ее сопровожденный, по лестницам и галереям строк, дивясь, бредет морщинистый мой палец, как волосатый сгорбленный скиталец, вводимый бледным, маленьким пажом в прохлады короля страны чудесной!..
Но я не чувствую, что здесь мне тесно, когда в тиши читаю о чужом чарующем причудливом пределе;
довольствуюсь отчизною. Тепло, легко мне здесь, где угли эти рдели уж столько зим, метелицам назло...
Проезжий (набивая трубку) Ты прав, ты прав... В бесхитростном покое ты жизнь цедишь... Все счастие мирское лишь в двух словах: "я дома"...
Троекратный стук в дверь. Колвил (идет к двери) Вот напасть...
Осторожно входит Разбойник. Разбойник Пурпурный пес, виляй хвостом! Я снова пришел к тебе из царствия лесного, где ночь темна, как дьяволова пасть!
Он и Колвил подходят к камину. Проезжий сидит и курит в другом конце комнаты и не слышит их речей. Разбойник Мне надоела сумрачная пышность дубового чертога моего...
Ба! Тут ведь пир! Кто это существо дымящее?
Колвил Проезжий, ваша хищность.
Он возвращается из дальних стран, из-за морей...
Разбойник ...А может быть, из ада?
Не правда ли? Простужен я и пьян...
Дождь — эта смесь воды святой и яда — всю ночь, всю ночь над лесом моросил;
я на заре зарезал двух верзил, везущих ром, и пил за их здоровье до первых звезд,— но мало, мало мне: хоть и тяжел, как вымище коровье, в твой кабачок зашел я, чтоб в вине промыть свою раздувшуюся душу;
отрежь и пирога. (Подходит к Проезжему.) Кто пьет один, пьет не до дна. Преславный господин, уж так и быть, подсяду я, нарушу задумчивость лазурного венка, плывущего из вашей трубки длинной...
Проезжий Тем лучше, друг. Печалью беспричинной я был увит.
Разбойник Простите простака, но этот луч на смуглой шуйце вашей не камень ли волшебный?
Проезжий Да,— опал.
В стране, где я под опахалом спал, он был мне дан царевною, и краше царевны — нет.
Разбойник Позвольте, отчего ж смеетесь вы — так тонко и безмолвно?
Или мое невежество...
Проезжий Да полно!
Смешит меня таинственная ложь моих же чувств: душа как бы объята поверием, что это все когда-то уж было раз: вопрос внезапный ваш и мой ответ; мерцанье медных чаш на полке той; худые ваши плечи и лоск на лбу высоком, за окном — зеркальный мрак; мечтательные свечи и крест теней на столике резном;
блестящие дубовые листочки на ручках кресла выпуклых и точки огнистые, дрожащие в глазах знакомых мне...
Разбойник Пустое... Лучше мне бы порассказали вы,— в каких морях маячили, ночное меря небо?
Что видели? Где сердце и следы упорных ног оставили, давно ли скитаетесь?
Проезжий Да что ж; по божьей воле, семнадцать лет... Эй, друг, дай мне воды, во мне горит твое сухое тесто.
Колвил (не оглядываясь, из другого конца комнаты) Воды? Воды? Вот чудо-то... Сейчас.
Разбойник Семнадцать лет! Успела бы невеста за это время вырасти для вас на родине... Но, верно, вы женаты?
Проезжий Нет. Я оставил в Старфильде родном лишь мать, отца и братьев двух...
Колвил (приносит и ставит воду перед Разбойником) Вином вы лучше бы запили...
Разбойник Шут пузатый!
Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес?
Не я просил,— а дурень мне принес!
Ведь я не роза и не рыба... Что же ты смотришь так?
Колвил Но ваши голоса так жутко, так причудливо похожи! Проезжий Похожи?..
Колвил Да: как морось и роса, Заря и зарево, слепая злоба и слепота любви; и хриплы оба: один — от бочек выпитых, другой — простите мне, о гость мой дорогой,— от тайной грусти позднего возврата...
Разбойник (обращаясь к Проезжему) Как звать тебя?
Проезжий Мне, право, странно...
Разбойник Нет, ответь!..
Проезжий Извольте: Эрик Фаэрнэт.
Разбойник Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата?
Роберта?
Эрик Господи, не может быть!..
Роберт Не может быть? Пустое восклицанье!..
Эрик О, милый брат, меня воспоминанье застывшее заставило забыть, что должен был твой облик измениться...
Скорей скажи мне: все ли живы?
Роберт Все...
Эрик Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится, уж вижу я — на светлой полосе родной зари — чернеющую крышу родного дома; мнится мне, уж слышу незабываемый сладчайший скрип поспешно открываемой калитки...
Брат, милый брат, все так же ль листья лип лепечут упоительно? Улитки все так же ль после золотых дождей на их стволах вытягивают рожки?
Рыжеют ли коровы средь полей?
Выходят ли на мокрые дорожки танцующие зайчики? Скажи, все так же ли в зеленой полумгле скользит река? И маленькие маки алеют ли в тумане теплой ржи?
А главное: как вам жилось, живется?
Здорова ль мать и весел ли отец?
Как брат Давид, кудрявый наш мудрец?
Все так же ль он за тучи молча рвется, в огромные уткнувшись чертежи?
И кто ты сам? Что делаешь, скажи?
Я признаюсь: мне вид твой непонятен;
в глазах — тоска, и сколько дыр и пятен на этих кожаных одеждах... Что ж, рассказывай! Роберт Ты хочешь? Пес пурпурный, скажи — кто я?
Колвил Вы — честный...
Роберт Лжешь...
Колвил Вы — честный, но мятежный...
Роберт Лжешь...
Колвил Вы — бурный, но добрый...
Роберт Лжешь! Колвил Вы — князь лесной, чей герб — кистень, а эпитафия — веревка! Роберт Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?
Эрик Не шутку ли ты шутишь?..
Роберт Нет. В ущерб твоей мечте,— коль ты мечтал увидеть все качества подлунные во мне — разбойник я, живущий в глубине глухих лесов... Как стал я ненавидеть сиянье дня, как звезды разлюбил, как в лес ушел, как в первый раз убил — рассказывать мне скучно... Я заметил — зло любит каяться, а добродетель — румяниться; но мне охоты нет за нею волочиться... Доблесть — бред, день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный очнувшегося трупа в гробовом жилище...
Эрик Словно в зеркале кривом я узнаю того, чей смех беспечный так радовал, бывало, нашу мать...
Роберт Убийца я! Эрик Молчи же...
Роберт ...бесшабашный убийца! Эрик О, молчи! Мне сладко, страшно над бездною склоняться и внимать твоим глазам, беспомощно кричащим на ломаном и темном языке о царстве потонувшем, о тоске изгнанья...
Роберт Брат! По черным, чутким чащам,— живуч, как волк, и призрачен, как рок,— крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок: убийца я! Эрик Мне помнится: в далеком краю, на берегу реки с истоком неведомым, однажды, в золотой и синий день, сидел я под густой лоснящейся листвою, и кричали, исполнены видений и печали, лазоревые птицы, и змея блестящая спала на теплом камне;
загрезил я — как вдруг издалека мне послышалось пять шорохов и я увидел вдруг между листов узорных пять белоглазых, красногубых, черных голов... Я встал — и вмиг был окружен...
Мушкет мой был, увы, не заряжен, а слов моих они не понимали;
но, сняв с меня одежды, дикари приметили вот это... посмотри...
головки две на выпуклой эмали,— ты и Давид: тебе здесь восемь лет, Давиду — шесть; я этот амулет — дар матери — всегда ношу на теле;
и тут меня он спас на самом деле: поверишь ли, — что эти дикари метнулись прочь, как тени — от зари, ослеплены смиренным талисманом! Роберт О, говори! Во мне светлеет кровь...
Не правда ль, мир — любовь, одна любовь,— румяных уст привет устам румяным?
Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон?
Что человек, должник природы темной, отплачивать ей плачем обречен?
Что зримая вселенная — огромный, холодный монастырь, и в нем земля — черница средь черниц золотоглазых — смиренно смерти ждет, чуть шевеля губами? Нет! В живых твоих рассказах не может быть печали; уловлю в их кружеве улыбку... Брат! Давно я злодействую, но и давно скорблю!
Моя душа — клубок лучей и гноя, смесь жабы с лебедем... Моя душа — молитва девушки и бред пирата;
звезда в лазури царственной и вша на смятом ложе нищего разврата!
Как женщина брюхатая, хочу, хочу я бога... Бога... слышишь,— бога!
Ответь же мне,— ты странствовал так много! — Ответь же мне — убийце, палачу своей души, замученной безгласно,— встречал ли ты Его? Ты видел взор персидских звезд; ты видел, странник страстный, сияющие груди снежных гор, поднявшие к младенческой Авроре рубины острые; ты видел море,— когда луна голодная зовет его, дрожит, с него так жадно рвет атласные живые покрывала и все сорвать не может...
И ласкал мороз тебя в краю алмазных скал, и вьюга в исступленье распевала...
А то вставал могучий южный лес, как сладострастие, глубоко-знойный;
ты в нем плутал, любовник беспокойный, распутал волоса его; залез, трепещущий, под радужные фижмы природы девственной... Счастливый брат!
Ты видел все и все привез назад, что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми весь этот мир, как сочно-яркий плод, сюда, сюда, в мою пустую чашу: сольются в ней огонь его и лед;
отпраздную ночную встречу нашу;
добро со злом; уродство с красотой, как влагу сказочную выпью!..
Эрик Стой!
Твои слова безумны и огромны...
Ты мечешься, обломки мысли темной неистово сжимая в кулаке, и тень твоя,— вон там на потолке, как пьяный негр, шатается. Довольно!
Я понял ночь, увидя светляка: в душе твоей горит еще тоска,— а было некогда и солнце... Больно мне думать, брат, о благостном былом!
Ты помнишь ли, как наша мать, бывало, нас перед сном так грустно целовала, предчувствуя, что ангельским крылом не отвратить тлетворных дуновений, самума сокрушительных тревог...
Ты помнишь ли, как дышащие тени блестящих лип ложились на порог прохладной церкви и молились с нами?
Ты помнишь ли: там девушка была с глубокими, пугливыми глазами, лазурными, как в церкви полумгла;
две розы ей мы как-то подарили...
Пойдем же, брат! Довольно мы бродили...
Нас липы ждут... Домой, пора домой — к очарованьям жизни белокрылой!
Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый, ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой!
Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..
Роберт Ох... уморил!..
Эрик Да что сказать ты хочешь?
Роберт Что я шутил, а гусь поверил... Брось, святоша, потолкуем простодушней!
Ведь из дому ты вылетел небось как жеребец — из сумрачной конюшни!
Да, мир широк, и много в нем кобыл, податливых, здоровых и красивых,— жен всех мастей, каурых, белых, сивых, и вороных, и в яблоках,— забыл?
Небось пока покусывал им гривы, не думал ты, мой пилигрим игривый, о девушке под липами, о той, которую ты назвал бы святой, Когда б она теперь не отдавала своей дырявой святости внаем?
Эрик Я был прельщен болотным огоньком: твоя душа мертва... В ней два провала, где очи ангела блистали встарь...
Ты жалок мне... Да, видно, я — звонарь в стране, где храмов нет...
Роберт Зато есть славный кабак. Холуй, вина! Пей, братец, пей!
Вот кровь моя... Под шкурою моей она рекой хмельной и своенравной течет, течет,— и пляшет разум мой, и в каждой жиле песня.
Эрик Боже, боже!
Как горестно паденье это! Что же я расскажу, когда вернусь домой?
Роберт Не торопись, не торопись... Возможно, что ты — простак, а я — свидетель ложный и никого ты дома не найдешь...
Возможно ведь?
Эрик Кощунственная ложь!
Хозяин, повели закладывать... Не в силах я дольше ждать! (Ходит взад и вперед) Роберт Подумай о могилах, которые увидишь ты вокруг скосившегося дома...
Эрик Заклинаю тебя! Признайся мне,— ты лгал?
Роберт Не знаю.
Колвил (возвращается)
Возок ваш на дворе.
Эрик Спасибо, друг.
(К Роберту.) Последний раз прошу тебя... а впрочем,— ты вновь солжешь...
Роберт Друг друга мы морочим: ты благостным паломником предстал, я — грешником растаявшим! Забавно...
Эрик Прощай же, брат! Не правда ль, время славно мы провели?
Колвил и кучер выносят вещи. Колвил (в дверях) ...а дождик перестал...
Эрик (выходит за ним) Жемчужный щит сияет над туманом.
В комнате остается один Роберт. Голос кучера Эй, милые...
Пауза. Колвил возвращается. Колвил Да... братья... грех какой! Роберт Ты что сказал?! Колвил Я — так, я — сам с собой.
Роберт Охота же болтать тебе с болваном!..
Колвил Да с кем же мне? Одни мы с вами тут...
Роберт Где дочь твоя?
Колвил Над ней давно цветут сны легкие...
Роберт (задумчиво)
Когда бы с бурей вольной меня в ночи сам бес не обвенчал — женился б я на Сильвии...
Колвил Довольно и бури с вас.
Роберт Ты лучше бы молчал.
Я не с тобой беседую.
Колвил А с кем же?
Не с тем же ли болваном, с кем и я сейчас болтал?
Роберт Не горячись. Не съем же я Сильвии,— хоть, впрочем, дочь твоя по вкусу мне приходится...
Колвил Возможно...
Роберт Да замолчи! Иль думаешь, ничтожный, что женщину любить я не могу?
Как знаешь ты: быть может, берегу в сокровищнице сердца камень нежный, впитавший небеса? Как знаешь ты: быть может, спят тончайшие цветы на тихом дне под влагою мятежной?
Быть может, белой молнией немой гроза любви далекая тревожит мою удушливую ночь? Быть может...
Колвил (перебивает) Вот мой совет: вернитесь-ка домой, как блудный сын, покайтесь, и отрада спокойная взойдет в душе у вас...
А Сильвию мою смущать не надо, не надо... слышите! Роберт Я как-то раз простил тебе, что ты меня богаче случайно был... теперь же за совет твой дерзостный, за этот лай собачий убью тебя! Колвил Да что-то пистолет огромный ваш не страшен мне сегодня!
Убийца — ты, а я, прости, не сводня, не продаю я дочери своей...
Роберт Мне дела нет до этой куклы бледной, но ты умрешь! Колвил Стреляй же, гад, скорей! Роберт (целясь)
Раз... два... аминь!
Но выстрелить он не успевает: боковая дверь распахивается и входит, вся в белом, Сильвия, она блуждает во сне. Сильвия О, бедный мой, о, бедный...
Как холодно, как холодно ему в сыром лесу осеннею порою!..
Тяжелый ключ с гвоздя сейчас сниму...
Ах, не стучись так трепетно! Открою, открою, мой любимый... Ключ держу в руке... Нет! Поздно! Превратился он в лилию... Ты — здесь, ты возвратился?
Ах, не стучись! Ведь только лунный луч в руке держу, и эту дверь нет мочи им отпереть...
Колвил (уводит ее) Пойдем, пойдем... Храни тебя господь... Не надо же... Сомкни незрячие, страдальческие очи.
Сильвия Ключ... Лилия... Люблю... Луна...
Колвил Пойдем.
Оба уходят. Роберт (один) Она прошла прозрачно-неживая и музыкой воздушною весь дом наполнила; прошла,— как бы срывая незримые высокие цветы, и бледные протягивались руки таинственно, и полон смутной муки был легкий шаг... Она чиста... А ты, убогий бес, греши, греши угрюмо!
В твоих глазах ночная темнота...
Кто может знать, что сердце жжет мне дума об ангеле мучительном, мечта о Сильвии... другой... голубоокой?
Вся жизнь моя — туманы, крики, кровь, но светится во мгле моей глубокой, как лунный луч, как лилия,— любовь...
Конец первого действия
1923
Агасфер
Пролог (голос в темноте)
Все, все века, прозрачные, лепные тобой, любовь, снутри озарены,— как разноцветные амфоры... Сны меня томят, апокрифы земные...
Века, века... Я в каждом узнаю одну черту моей любви. Я буду и вечно был: душа моя в Иуду врывается, и — небо продаю за грешницу... Века плывут. Повсюду я странствую: как Черный Паладин с Востока еду в золотистом дыме...
Века плывут, и я меняюсь с ними: Флоренции я страстный властелин, и весь я — пламя, роскошь и отвага!..
Но вот мой путь ломается, как шпага: я — еретик презренный... Я — Марат, в июльский день тоскующий... Бродяга — я, Байрон,— средь невидимых дриад в журчащей роще — что лепечет влага?
Не знаю,— прохожу... Ловлю тебя, тебя, Мария, сон мой безглагольный, из века в век!.. По-разному любя, мы каждому из тех веков невольно цвет придаем,— цвет, облик и язык, ему присущие... Тоскуем оба: во мне ты ищешь звездного огня, в тебе ищу земного. У меня — два спутника: один — Насмешка; Злоба — другой; и есть еще один Старик,— любви моей бессмертный соглядатай...
А вкруг тебя скользят четой крылатой два голубиных призрака всегда...
Летит твоя падучая звезда из века в век,— и нет тебе отрады: ты — Грешница в евангельском луче;
ты — бледная Принцесса у ограды;
ты — Флорентийка в пламенной парче, вся ревностью кипящая Киприда!
Ты — пленница священного Мадрида, в тугих цепях, с ожогом на плече...
Ты — девушка, вошедшая к Марату...
Как помню я последнюю утрату,— как помню я!.. Гречанкою слепой являешься — и лунною стопой летаешь ты по рощице журчащей.
Иду я — раб, тоску свою влачащий...
Века, века... Я в каждом узнаю одну черту моей любви; для каждой черты — свой век; и все они мою тоску таят... Я — дух пустынной жажды, я — Агасфер. То в звездах, то в пыли я странствую. Вся летопись земли — сон обо мне. Я был и вечно буду.
Пускай же хлынут звуки отовсюду!
Встаю, тоскую, крепну... В вышине Моя любовь сейчас наполнит своды!..
О, музыка моих скитаний, воды и возгласы веков, ко мне... Ко мне!..
1923
Полюс
...He was a very gallant gentleman.
Из записной книжки капитана Скотта
Внутренность палатки. Четыре фигуры: капитан Скэт, по прозванию "Хозяин", и Флэминг полусидят, Кингсли и Джонсон спят, с головой закутавшись. У всех четверых ноги в меховых мешках. Флэминг Двенадцать миль всего,— а надо ждать...
Какая буря!.. Рыщет, рвет... Все пишешь, Хозяин?
Капитан Скэт (перелистывая дневник) Надо же...
Сегодня сорок четыре дня, как с полюса обратно идем мы, и сегодня пятый день, как эта буря держит нас в палатке без пищи...
Джонсон (спросонья) Ох...
Капитан Скэт Проснулся? Как себя ты чувствуешь?
Джонсон Да ничего... Занятно...
Я словно на две части разделен: одна — я сам — сильна, ясна; другая — цинга — все хочет спать... Такая соня...
Капитан Скэт Воды тебе не надо?
Джонсон Нет,— спасибо...
И вот еще: мне как-то в детстве снилось,— запомнилось — что ноги у меня,— как посмотрел я,— превратились в ноги слона.
(Смеется.) Теперь мой сон сбылся, пожалуй.
А Кингсли — как?
Капитан Скэт Плох, кажется... Он бредил, теперь — затих.
Джонсон Когда мы все вернемся,— устроим мы такой, такой обед,— с индейкою,— а главное, с речами, речами...
Капитан Скэт Знаем,— за индейку сам сойдешь, когда напьешься хорошенько?
А, Джонсон?..
Спит уже...
Флэминг Но ты подумай,— двенадцать миль до берега, до бухты, где ждет, склонив седые мачты набок, корабль наш... между синих льдин! Так ясно его я вижу!..
Капитан Скэт Что же делать, Флэминг...
Не повезло нам. Вот и все...
Флэминг И только двенадцать миль!..
Хозяин,— я не знаю — как думаешь — когда б утихла буря, могли бы мы, таща больных на санках, дойти?..
Капитан Скэт Едва ли...
Флэминг Так. А если б... Если б их не было?
Капитан Скэт Оставим это... Мало ль, что можно допустить...
Друг, посмотри-ка, который час.
Флэминг Ты прав, Хозяин... Шесть минут второго...
Капитан Скэт Что же, мы до ночи продержимся... Ты понимаешь, Флэминг, ведь ищут нас, пошли навстречу с моря,— и, может быть, наткнутся... А покамест давай-ка спать... Так будет легче...
Флэминг Нет,— спать не хочу.
Капитан Скэт Тогда меня разбудишь — так — через час. Не то могу скользнуть...
скользнуть... ну, понимаешь...
Флэминг Есть, Хозяин.
(Пауза.) Все трое спят... Им хорошо... Кому же я объясню, что крепок я и жаден, что проглотить я мог бы не двенадцать, а сотни миль,— так жизнь во мне упорна.
От голода, от ветра ледяного во мне все силы собрались в одну горячую тугую точку... Точка такая может все на свете...
(Пауза.) Джонсон, ты что? Помочь?
Джонсон Я сам — не беспокойся...
Я, Флэминг, выхожу...
Флэминг Куда же ты?..
Джонсон Так,— поглядеть хочу я, не видать ли чего-нибудь. Я, может быть, пробуду довольно долго...
Флэминг Ты — смотри — в метели не заблудись...
Ушел... Вот чудо: может еще ходить, хоть ноги у него гниют...
(Пауза.) Какая буря! Вот палатка дрожит от снегового гула...
Кингсли (бредит) Джесси, моя любовь,— как хорошо... Мы полюс видали, я привез тебе пингвина.
Ты, Джесси, посмотри, какой он гла...
гла... гладенький... и ковыляет... Джесси, ты жимолость...
(Смеется.) Флэминг Счастливец... Никого-то нет у меня, о ком бы мог я бредить...
У капитана в Лондоне жена, сын маленький. У Кингсли — вот — невеста, почти вдова... У Джонсона — не знаю, мать, кажется... Вот глупый,— вздумал тоже пойти гулять. Смешной он, право,— Джонсон.
Жизнь для него — смесь подвига и шутки, не знает он сомнений, и пряма душа его, как тень столба на ровном снегу... Счастливец... Я же трус, должно быть: меня влекла опасность,— но ведь так же и женщин пропасти влекут. Неладно я прожил жизнь... Юнгой был, водолазом;
метал гарпун в неслыханных морях.
О, эти годы плаваний, скитаний, томлений!.. Мало жизнь мне подарила Ночей спокойных, дней благих... И все же...
Кингсли (бредит) Поддай! Поддай! Так! Молодец! Скорее!
Бей! Не зевай! По голу!.. Отче наш, иже еси... (Бормочет.) Флэминг ...и все же нестерпимо жить хочется... Да,— гнаться за мячом, за женщиной, за солнцем,— или проще — есть, много есть,— рвать, рвать сардинок жирных из золотого масла, из жестянки...
Жить хочется до бешенства, до боли — жить как-нибудь...
Капитан Скэт Что, что случилось? Кто там?
Что случилось?
Флэминг Ничего, Хозяин.
Спокойно все... Вот только Кингсли бредит...
Капитан Скэт Ох...
Мне снился сон какой-то, светлый, страшный.
Где Джонсон?
Флэминг Вышел... Посмотреть хотел он, не видно ли спасенья.
Капитан Скэт Как давно?
Флэминг Минут уж двадцать...
Капитан Скэт Флэминг! — что ж ты, право, не надо было выпускать его...
Но впрочем... Помоги мне встать, скорей, скорей... Мы выйдем...
Флэминг Я, Хозяин, думал...
Капитан Скэт Нет, ты не виноват.
Ух, снегу сколько!
Уходят вместе. Пауза. Кингсли (один, бредит) Ты не толкай — сам знаю — брось — не нужно меня толкать...
(Приподнимается.) Хозяин, Флэминг, Джонсон!
Хозяин!..
Никого... А! Понимаю, втроем ушли. Им, верно, показалось, что я уж мертв... Оставили меня, пустились в пугь...
Нет, это шутка! Стойте, вернитесь же... Хочу я вам сказать...
хочу я вам... А! Вот что значит смерть: стеклянный вход... вода... вода... все ясно...
Пауза. Возвращаются Капитан и Флэминг. Капитан Скэт Вот глупо — не могу ступать.
Спасибо...
Но все равно. Мы Джонсона едва ли могли б найти... Ты понял, что он сделал?
Флэминг Конечно... Ослабел, упал; бессильный, Звал, может быть... Все это очень страшно...
(Отходит в глубь палатки.) Капитан Скэт (про себя) Нет,— он не звал. Ему лишь показалось, что он — больной — мешает остальным,— и вот ушел... Так это было просто и доблестно... Мешок мой словно камень — не натянуть...
Флэминг Хозяин! Плохо! Кингсли скончался... Посмотри...
Капитан Скэт Мой бедный Эрик!
Зачем я взял его с собой? Средь нас он младший был... Как он заплакал,— помнишь,— когда на полюсе нашли мы флаг норвежский... Тело можно тут оставить,— не трогай...
Пауза. Флэминг Мы одни теперь, Хозяин...
Капитан Скэт Не надолго, друг мой, не надолго...
Флэминг Пурга смолкает...
Капитан Скэт Знаешь ли — я думал — вот, например,— Колумб... Страдал он, верно,— зато открыл чудеснейшие страны, а мы страдали, чтоб открыть одни губительные белые пустыни...
И, знаешь,— все-таки так надо...
Флэминг Что же, Хозяин,— не попробовать ли нам?
Двенадцать миль — и спасены...
Капитан Скэт Нет, Флэминг,— встать не могу...
Флэминг Есть санки...
Капитан Скэт Не дотащишь — тяжелый я. Здесь лучше мне. Здесь тихо.
Да и душа тиха,— как воскресенье в шотландском городишке... Только ноги чуть ноют,— и бывают скучноваты медлительные воскресенья наши...
Жаль,— шахмат нет. Сыграли бы...
Флэминг Да, жалко...
Капитан Скэт Послушай, Флэминг,— ты один отправься...
Флэминг Тебя оставить здесь? И ты так слаб...
Сам говоришь, что ночь едва ли можешь...
Капитан Скэт Иди один. Я так хочу.
Флэминг Но как же...
Капитан Скэт Я дотяну, я дотяну... Успеешь прислать за мной, когда достигнешь бухты.
Иди! Быть может, даже по дороге ты наших встретишь. Я хочу, иди же...
Я требую...
Флэминг Да,— я пойду, пожалуй...
Капитан Скэт Иди... Что ты возьмешь с собою?
Флэминг Санок не нужно мне,— вот только эти лыжи да палку...
Капитан Скэт Нет, постой,— другую пару...
Мне кажется, запяточный ремень на этой слаб... Прощай... Дай руку... Если — нет,— все равно...
Флэминг Эх,— компас мой разбит...
Капитан Скэт Вот мой, бери...
Флэминг Давай...
Что же, я готов...
Итак,— прощай, Хозяин, я вернусь с подмогой, завтра к вечеру, не позже...
Капитан Скэт Прощай.
Флэминг уходит. Да,— он дойдет... Двенадцать миль... к тому же пурга стихает...
Помолиться надо...
Дневник,— вот он, смиренный мой и верный молитвенник... Начну-ка с середины...
(Читает.) "Пятнадцатое ноября; луна горит костром; Венера, как японский фонарик...
(перелистывает) Кингсли — молодец. Все будто играет,— крепкий, легкий... Нелады с собачками: Цыган ослеп, а Рябчик исчез: в тюленью прорубь, вероятно, попал...
Сочельник: по небу сегодня Aurora borealis раздышалась...
(перелистывает) Февраль, восьмое: полюс. Флаг норвежский торчит над снегом... Нас опередили.
Обидно мне за спутников моих.
Обратно...
(перелистывает) Восемнадцатое марта.
Плутаем. Санки вязнут. Кингсли сдал.
Двадцатое: последнее какао и порошок мясной... Болеют ноги у Джонсона. Он очень бодр и ясен.
Мы все еще с ним говорим о том, что будем делать после, возвратившись".
Ну, что ж... Теперь прибавить остается — Эх, карандаш сломался...
Это лучший конец, пожалуй...
Господи, готов я.
Вот жизнь моя, как компасная стрелка, потрепетав, на полюс указала, и этот полюс — Ты...
На беспредельных Твоих снегах я лыжный след оставил.
Все. Это все.
(Пауза.) А в парке городском, там, в Лондоне, с какой-нибудь игрушкой,— весь солнечный,— и голые коленки...
Потом ему расскажут...
(Пауза.) Тихо все.
Мне мнится: Флэминг по громадной глади идет, идет... Передвигая лыжи так равномерно,— раз, два... Исчезает...
А есть уже не хочется... Струится такая слабость, тишина по телу...
(Пауза.) И, вероятно, это бред... Я слышу...
я слышу... Неужели же возможно?
Нашли, подходят, это наши, наши...
Спокойно, капитан, спокойно... Нет же, не бред, не ветер. Ясно различаю скрип по снегу, движенье, снежный шаг.
Спокойно... Надо встать мне... Встретить... Кто там?
Флэминг (входит) Я, Флэминг...
Капитан Скэт А!.. Пурга угомонилась, не правда ли?..
Флэминг Да, прояснилось. Тихо...
(Садится.) Шатер-то наш сплошь светится снаружи — опорошен...
Капитан Скэт Есть ножик у тебя?
Мой карандаш сломался. Так. Спасибо.
Мне нужно записать, что ты вернулся.
Флэминг Добавь, что Джонсон не вернулся.
Капитан Скэт Это одно и то же...
Флэминг Наш шатер легко заметить,— так он светится...
Да,— кстати — про Джонсона: наткнулся я на тело его. Ничком зарылся в снег, откинув башлык...
Капитан Скэт Я к сожаленью замечаю, что больше не могу писать... Послушай, скажи мне,— отчего ты воротился...
Флэминг Да я не мог иначе... Он лежал так хорошо,— так смерть его была уютна. Я теперь останусь...
Капитан Скэт Флэминг, ты помнишь ли, как в детстве мы читали о приключеньях, о Синдбаде,— помнишь?
Флэминг Да, помню.
Капитан Скэт Люди сказки любят,— правда?
Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко...
Я думаю, что Англия...
Занавес
Июль, 1923