О'Санчес. Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти (Книга 1)

© Copyright О`Санчес

(Сага-небыль о Кромешнике)

Предрекая вечный сон Двум Владычицам Времен, На семи гнилых корнях Ждет судьбу Кромешный Прах.

Он не добр и не зол, Он бессилен и беспол, Но во чреве у него Зреет гибель и родство.

В судный день, в урочный год В нем Кромешник прорастет.

Он, пожрав кромешный прах, На семи гнилых ветрах Улетит оттуда прочь, В мир, где правят День и Ночь.

Он отринет Рай и Ад, Встанет выше всех преград И в безумии своем Опрокинет окоем, Чтобы ввергнуть в вечный сон Двух Владычиц Всех Времен.

Глава 1

Может быть, филин Ведает, кто проложил Тропы лесные...

Свое семнадцатилетие он встретил на борту небольшой яхты, зафрахтованной непонятно кем у неизвестных владельцев. Экипаж состоял из шкипера и четверых матросов. Гек выполнял необременительные обязанности пассажира: ни к каким работам — повседневным ли, авральным — его не привлекали, а кормился он в каютке у шкипера, где трижды в день накрывался стол на двоих. Впрочем, стол отличался только местоположением и количеством едоков, сосредоточенных в невеликом объеме капитанской каюты или матросского кубрика. В роли кока подвизался один из матросов: приготовив нехитрую трапезу, чаще — невкусно, он распределял ее среди находящихся на судне согласно их аппетитам, а остатки, не торгуясь, выбрасывал за борт. Гека все еще задевало такое расточительство — жратва ведь, — но он не показывал виду, в конце концов не его это дело и не его деньги. В разговоры вступать ему прямо не запрещалось, но еще на берегу Дядя Джеймс (Дудя, как его называли за глаза) напутствовал Гека, чтобы тот не полоскал зря языком — в море, мол, это производит невыгодное впечатление. Гек, уже привычный к подобным намекам и недомолвкам, понял, что от него хотят, и заткнулся наглухо. Если столовался он в каюте, то спать ему приходилось все же в матросском кубрике. Когда позволяла качка, Гек спал и днем, благо морской болезнью не страдал, а свободного времени была уйма, но чаще лежал, шаря по переборке невидящим взглядом, и невесело размышлял о прошедшем и предстоящем. Размышлял и вспоминал свою такую короткую — оказывается, и вспомнить толком нечего — жизнь, которая осталась за бортом. Или, может, это он остался за бортом жизни? И что его теперь ждет? И когда он вернется... если вернется? Время такое — никому верить нельзя.

Матросы были парни простые и веселые. Говорили все больше про баб и кабаки. Иногда вспоминали кинофильмы, кто какие смотрел, или события из спортивной жизни. Радио было только у шкипера. Точнее, радиостанция. Каждый вечер он лично выходил в эфир, буквально на секунды, принимал и отправлял одному ему известные сообщения, а потом обычно слушал музыку. Гек ни разу не слышал, чтобы он разговаривал со своими людьми на отвлеченные темы: он давал привычные распоряжения, без особой злости матерно распекал за нарушения, если таковые случались, а с Геком практически вообще не разговаривал — так, смотрел как на пустое место. Матросы его побаивались, но, по-видимому, он их устраивал: все четверо, как понял Гек из их разговоров, плавали с ним постоянно уже довольно давно. Работы было немного, и матросы скучали. На судне хранился небольшой бочонок со спиртом, из которого они ежевечерне нацеживали пол-литровую банку, затем разводили водой из расчета один к одному в банке побольше и ставили моментально мутнеющую жидкость на час в холодильник. Потом пили. Гек смотрел на них во все глаза: и папаша его, и Патрик во время запоев тоже не амброзию лакали, но чтобы такое... Но ничего страшного с матросами не случалось. Покончив с очередной порцией отравы, они принимались вполголоса петь, ругались порою, но до драк дело не доходило даже в конце рейса, когда все устают друг от друга и когда сама жизнь кажется глупым и никчемным занятием. Гека ни разу не угощали, да он и не стал бы пить это. Покойный батя — другое дело, особенно с похмела. Он бы и от блевотины не отнекивался, лишь бы градусами пахла. Шкипер сам не пил, но не препятствовал в этом, — видимо, хорошо знал их пьяные и трезвые стороны и был в них уверен. И матpосы, кстати, словно бы подчиняясь невидимому приказу, существуя бок о бок с Геком, почти не обращали на него внимания. Сначала, конечно, наблюдали исподтишка, особенно в татуировки вглядывались, но постепенно привыкли и игнорировали его соседство вполне естественно, тем более что Гек и сам был необщительным по природе и предпочитал молчание всем остальным видам общения. В целом рейс проходил довольно однообразно, и Геку мало что из него запомнилось. В памяти застряла пегая, вечно мокрая бороденка шкипера, дерьмо за бортом, которое охотно клевали чайки, боль в пояснице от подвесной койки в маленьком кубрике и тому подобный мусор.

К середине апреля, четко по плану, его доставили в Марсель; при этом складывалось ощущение, будто яхту через весь океан гоняли исключительно ради одного пассажира, хотя Гек понимал, что это далеко не так. Он даже знал, какой груз будет доставлен в Бабилон обратным рейсом, но контрабанда наркотиков — не его ума дело. Однако дальше пошли непонятные изменения в маршруте: после тайной переправы на берег Геку, не называя пароля, не требуя ответного, предложили сесть в машину, стоявшую прямо у пирса. Гек уперся было, но ему в нос и под ребра сунули по пистолету и приказали молчать. Один из встречавших с неожиданной яростью ухватил его за рукав куртки повыше локтя и, больно вдавливая ствол пистолета в живот, погнал спиной вперед, пока Гек не ударился о заднюю дверцу пикапа.

— Лезь скорее, п-придурок, на месте все о-объяснят!

И его, как узел со старым тряпьем, запихнули внутрь. Гек не сопротивлялся больше.

"Видимо, накладка где-то вышла, — пытался он себя успокоить, — может, шухер или еще что... Если прихват — Дудя велел молчать, будем молчать".

Стояла глубокая ночь, и лиц тех, кто его встретил, было не разглядеть, но в том, что с этим заикой встречаться ему не доводилось, Гек был уверен. В автомобиле кроме него находились шофер и заика, только они сидели впереди, а Гек лежал сзади, среди коробок и тюков, непонятных на ощупь. Все молчали. Ехали довольно долго, с многочисленными поворотами и остановками. Наконец шофер, остановив машину, вышел, глянул по сторонам и крикнул приглушенно:

— Эй, мы приехали! Вылезай, быстро!

Чтобы понять сказанное, не требовалось знать итальянский, тем более что водила сопроводил свои слова осторожным похлопыванием по ноге Гека, торчавшей из-под груды барахла. Гек заворочался, нисколько не заботясь о сохранности окружающего, полез из машины. Задняя дверца, через которую Гек выбрался, пришлась прямо напротив входа в какой-то погреб. Сам же погреб находился во внутреннем дворе двухэтажного домика. Двор окружала двухметровая глухая стена то ли из кирпича, то ли из камня, — ночью да под штукатуркой не больно-то различишь. Дом был тих и мрачен, как надгробный поцелуй. Только здесь Гек окончательно уверился, что не лягавые прихватили его, нет, не лягавые. От соседнего куста, сплошь усыпанного чем-то белым, шел мягкий и чистый аромат — там рос жасмин. Но Гек не знал, как пахнет жасмин, да и не подозревал о существовании растения с таким названием. А вот запах гнили и плесени из погреба был хорошо ему знаком — так пахло его детство, и дома и вне его.

Из глубины погреба, снизу, на ступени пробивался тусклый сырой свет. Оттуда, опять же на итальянском, последовало приглашение:

— Сюда, быстро... Да пригнись, не то башку расшибешь!

"С чего они взяли, пидоры, что я понимаю их язык? Так можно подумать, что я уже в окрестностях Рима, а не в Марселе..." Гек непонимающе глянул на шофера, тот качнул подбородком в сторону ступенек и, тихо прикрыв дверцу машины, пошел следом. Третий так и остался сидеть на своем месте — молча и не шевелясь.

Гек взял направление на голос, пробуя ногами ступени. Он сразу про себя решил, что не понимает сказанного и ориентируется только на интонацию, а потому предпочел "расшибить башку", впрочем, постарался сделать это аккуратно, так что шишка на лбу хотя и кровоточила, но угрозы для здоровья не представляла. Ссадину смочили мерзко пахнущей сивухой, в которой Гек без труда узнал ирландское виски; продезинфицировав ранку таким образом, ее залепили пластырем.

Строго говоря, хлопотал и оказывал первую помощь только шофер — смуглый и суетливый парень лет двадцати, на макушке у которого уже созревала будущая плешь. Он-то уверенно поднырнул в знакомом месте и остался невредим. Другой же присутствующий, мясистый детина лет тридцати пяти, тщательно прикрыл за ними дверь погреба, изнутри больше похожего на бомбоубежище, защелкнул ее на два оборота ключа, плюхнулся на стоящий у входа трехногий табурет, закурил темно-коричневую сигаретку и, покуривая, стал терпеливо ждать, пока водила исполнит роль медсестры. Это напоминало сценку, где подрядчик доставил клиенту мебель на дом и, в надежде на чаевые, усердно протирает пятно, случайно попавшее на полированный бок во время перевозки.

— Откуда ты, парень? — вдруг спросил Гека толстый. Видя, что тот не отвечает, он перешел на английский и повторил: — Ты откуда, мальчик?

— Не твое собачье дело, — уклонился от ответа Гек, рассматривая в настенное зеркало заклеенный пластырем лоб. "Однако, — успел он при этом подумать, — толстый-то, похоже, землячок". Он уже успел оправиться от шока, вызванного тревожащими изменениями в четком и недвусмысленном сценарии, и спешно оценивал обстановку. Нечто неуловимое для сознания — в акценте ли, в манере одеваться или в чертах лица нового знакомца — подсказывало Геку, что перед ним соотечественник.

Но чем в данную минуту это могло ему помочь? Ближайшие часы и минуты занимали его гораздо сильнее, чем воспоминания о родимом крае, из всего многообразия которого на долю Гекатора выпадали в основном помойки. Серьезность ситуации не вызывала сомнений. Геку что-то не доводилось слышать об извинениях за допущенную бесцеремонность и вмешательство в чужие дела в тех кругах, где правили бал Дудя и другие гангстерские Дядьки. Там все вопросы предпочитали решать силой, хотя на словах превозносили разум и способность договориться полюбовно. Понятно, что Дядькой становился далеко не всякий сколь угодно крутой и решительный бандит — для этого требовались ум, воля, гибкость, организаторские способности и много чего еще, но любой из Дядек доставал свой титул из кровавой лужи и дерьма — чистоплюев там не было. Одним словом — в курсе ли Дядя Джеймс или не в курсе происходящего, а хорошим тут не пахнет. В памяти всплывали рассказы о пытках и казнях в гангстерском подполье Бабилона. Геку по молодости лет не довелось еще присутствовать при таких казнях, но в правилках он участвовал и результаты видел неоднократно.

"Господи, сохрани и помилуй!.."

Он был почти готов вернуться в иссохшее лоно матери-церкви, лишь бы кто объяснил ему: что, собственно, происходит? Но как раз в этом никто не пошел навстречу благочестивым порывам встревоженного Гека.

Толстяк только хмыкнул и, загасив сигарету, встал. Чернявый, похоже, счел свою задачу выполненной. Он тихо нашептал что-то толстяку, негромко потренькал дверными ключами, уже наполовину скрытый дверью обернулся, сделал ручкой: "Чао", — и исчез. Заработал мотор, зашуршали шины по утрамбованному дворику, и все затихло. Гек вдруг смутно удивился сам себе, насколько малодушным он оказался: все существо его в страхе перед неведомой угрозой цепляется за малейший проблеск привычного. Вот, казалось бы, шоферчик — да он его увидел впервые час назад и знать его не знает, а с ним вроде и не так тоскливо было...

— Как тебя звать-то? — возобновил разговор толстяк. Он уже успел опять защелкнуть замок, да еще задвинул засов, а теперь стоял перед Гекатором и, похоже, ждал ответа.

— Ну что ты пристал, как банный лист к жопе! — неожиданно громко заявил Гек. — Только увидел человека, а уже кто-о, да за что-о... Может, спросишь еще, куда я попал и что здесь делаю? Что вылупился, пончик?..

Гека мутило от страха и сигаретного дыма, плававшего в маленьком помещении, — сам он не курил, и запах табака был ему действительно неприятен. Хамство помогло ему удержать в границах сознания ужас, холодок которого пробежал вдоль спины и осел в моментально заледеневшем очке. Кроме того, он поступал как учили: выведенный из равновесия человек менее склонен скрывать свои мысли и желания от окружающих. Неплохо бывает также, когда удается взять на испуг: Гек придвинулся было к толстяку, имитируя угрозу.

— Тише, малый! — зашипел толстяк. В его розовой пухлой лапище вдруг оказался тяжелый, судя по размерам, пистолет-кольт, какой бывает у полицейских, но с хитро пристроенным глушителем. — Тише, а то враз мозги повышибаю. Мне все права даны. Ишь, шустряк! Куда ты попал и что будешь делать — я и сам знаю. А может, и ты узнаешь... завтра. Пока же веди себя примерно. А ежели еще раз хай подымешь — пеняй на себя, нянчиться с тобой никто не будет... — Он помолчал. — Ты вроде парнишка неплохой — как мне говорили, — и я тебе только добра желаю. Потерпи, все узнаешь в свое время. — Чтобы подтвердить, что он желает Гекатору только добра, толстяк даже опустил кольт немного пониже, так что глушитель глядел Гекатору прямо в колени. Дурнота прошла, но задергалась, заныла коленная чашечка на правой ноге. Несмотря на мирные слова, Гек остро почувствовал, что толстому нетрудно убивать и что Гек значит для него не больше крысы. Рисковать в неясной ситуации было совсем ни к чему. Он осторожно покивал головой:

— Так бы сразу и говорил... А то взяли, повезли, кто да что... Войди в мое положение — откуда я знаю, может, ты не наш?

Но толстяк не клюнул:

— Ваш, наш... Давай-ка, шлепай впереди меня. Сейчас ляжешь спать — я покажу где, — а то завтра дел много.

Весь диалог шел на бабилосе, Гек верно угадал земляка, но последняя фраза прозвучала на английском. И ни разу больше не слышал Гек от своего нового хозяина ни единого слова на родном языке.

Так Гек оказался в положении рабочей скотинки на подпольной фабрике по очистке и переработке опиума в героин. И не ведал он, что здесь суждено ему было проработать, просуществовать два долгих месяца. Что ж, и это жизнь... Но по представлениям Гека она была немногим лучше смерти.

"Что же случилось, ну что?" — эта мысль беспрестанно мучила его, и она же, внушая слепую надежду, удерживала от безрассудных поступков. Он прикинул, что мог бы, пожалуй, застать врасплох и заделать толстого, но слишком много риска, да и зачем?

"Ведь если меня до сих пор не тронули, значит, я им зачем-то нужен? Может, чертов Дудя испытывает меня таким образом? Хотя на фига ему это?"

Но чутье говорило Геку, что испытания тут ни при чем; и мало-помалу окончательно окрепло понимание, что хорошего ждать не стоит.

В ту ночь толстяк проводил его через погреб в подвал, где ему была отведена свободная койка. Две другие уже оказались заняты: как выяснилось потом, коллегами по его новой профессии. Эти двое говорили крайне мало, только между собой и только по-английски. На Гека реагировали лишь во время работы или по необходимости, например, когда требовалось подождать, пока освободится унитаз или душ. Попытки завязать с ними контакт не дали результатов: "да", "нет", "отвяжись" — в лучшем случае, а то и вовсе не отвечали.

Все они: два этих друга, Гек и сам толстяк — вели простую, размеренную жизнь. Утром, после завтрака и сигарет, они переходили в другой подвал, причем переходили подземным же коридором, узким и от сырости скользким. А потом до вечера, не считая перерыва на обед, занимались сортировкой, очисткой и упаковкой товара. Работали в респираторах, каждый раз новых. Так и шло: день да ночь — сутки прочь. Впрочем, им никто не говорил, где ночь и где день, какой день недели какого месяца. Каждое "утро" их будило звяканье ключей: открывалась дверь подземного коридора. Хозяин вкатывал тележку с завтраком и сипел:

— Мальчики, к столу, быстро!

Нехотя, но быстро, как и требовал надсмотрщик, умывались по очереди, завтракали, курили (все, кроме Гека) и уходили в подвал, где их ждали опостылевшие намордники. Гек ради эксперимента пытался сломать пару раз установившийся порядок: перед завтраком садился на унитаз или спрашивал таблетки от головной боли. Но толстяк молча становился перед низенькой дверцей и смотрел на скрюченного Гека с такой откровенной злобой в глазах, что Гек решил не искушать более судьбу, и без того не ясную, и эксперименты прекратил.

Работа была несложная: все трое на подхвате у толстяка — подай, положи, отрежь, упакуй... Основное же действо, особенно с кислотами, он совершал собственноручно. И взвешивал только сам. Видно было, что работает профессионал.

Даже во время работы на животе за поясом у него всегда торчала пушка, которая, по-видимому, нисколько его не стесняла. Все трое подручных стояли за длинным столом, похожим на прилавок в мелком магазинчике, где каждый выполнял свой набор операций, а по другую сторону стола, в метре от него, находилась электрическая плита. И только за ней уже, почти впритык, стоял стол, за которым священнодействовал толстяк. ("Можешь звать меня Фэт", — представился он в ту первую ночь, но Гек ни разу не обратился к нему так, а про себя продолжал называть "толстяк". Сам же Гек почему-то представился Бобом, и никто не возражал — Боб так Боб.) Когда это диктовалось работой, они обходили стол-прилавок и брали что нужно с плиты или с его стола, но только поодиночке и всегда с его разрешения. Постели, туалет за ширмой, да и вообще комнату никто из них не убирал. Однако когда толстяк, вынув часы-луковицу, снимал фартук и объявлял перерыв на обед, в помещении все было аккуратно прибрано и стол накрыт. То же самое происходило после окончания работы, только на столе еще лежала новая пачка сигарет с неизменным верблюдом на ней. За едой толстяк расслаблялся отчасти и не принимал таких строгих мер предосторожности против своих подопечных, хотя сидел все же чуть поодаль, как бы во главе стола. Может, кто-то незримый подстраховывал его, а может, он просто любил пожрать и отметал заботы, способные отвлечь его от любимого занятия. Но кольт и здесь был у него под рукой.

Ни телевизора, ни радио, ни газет им не полагалось. После ужина толстяк молча выкатывал тележку с грязной посудой и запирал дверь снаружи. Предоставленные сами себе, они развлекались тем, что перебирали огромную кипу старых иллюстрированных журналов, самых различных по тематике: от порно до религиозных, и почти на всех европейских языках — встречались даже китайские и на бабилосе. Пит и Лао — так, похоже, звали молчаливых подельщиков — постоянно играли в какую-то странную игру, где камешки или иные мелкие предметы, их заменяющие, то ставились в перекрестья расчерченного поля, то снимались. Одна партия продолжалась порою по несколько дней. Иной раз Гекатору хотелось просто посидеть рядом, понаблюдать... и понять суть игры, научиться ей, не выспрашивая игроков о правилах. А потом поразить их своим неожиданным умением и на этой почве скорешиться наконец с ними и понять, что происходит...

"Тьфу, пропасть! Что за дрянь в голову лезет! Нашел о чем мечтать — в двух шагах от морга".

"Нельзя размякать, — увещевал он сам себя, — рано еще в детство впадать. Пусть себе играют, а ты должен думать, чтобы у тебя все стало ништяк".

Но Гек не знал, как должен выглядеть этот вожделенный ништяк; в голову ничего не лезло, а действовать хотелось. И опыт других, и собственное разумение предписывали: не знаешь, что делать, — не делай ничего. Самураи в подобных случаях советовали как раз противоположное: не знаешь, что делать, — сделай шаг вперед. Но Гек не слыхал об этом, да и самураем не был. Жди. И шли дни за днями, серые и тревожные.

Однажды, на исходе пятой недели, во время обеда, пришла удача. Гек понял это только после работы, когда, покончив с вечерней жратвой, рассеянно листал очередной журнал. Толстяк за обедом слушал радио — передавали репортаж с футбольного матча. И после продолжал слушать — уже во время работы. Это было впервые. Геку, разумеется, было глубоко плевать, кто там с кем играл, но по радио дважды сообщали время. Гек почти машинально соотнес темп работы с этим промежутком и таким образом запомнил его. Вечером уже, путем нехитрых выкладок, ему удалось сделать такие выводы, от которых долго не хотелось спать.

Итак, их рабочий день, за вычетом обеда, длится десять часов или близко к этому. Итог каждого дня, если сделать поправку на разные технологические мелочи, примерно четыре килограмма высокосортного героина. Их суточный цикл смещен на шесть часов вперед, против обычного для нормальных людей. Так, они ложились спать около пяти утра, когда в комнате вырубалось электричество — сначала две лампочки, а через пару минут третья. А вставали — ну, в полпервого, где-то так... В первую ночь, когда он здесь оказался, те двое уже спали, а значит, к работе они приступили одновременно с ним, а не раньше; да и опыта у них не было поначалу — теперь-то очевидно, если вспомнить. Потому и скальпель удалось незаметно тяпнуть, что бардак еще был: либо точка новая, либо в резерве была. Вон они спят... и сопят так дружно, ублюдки, а Гекатору не спится. Значит, в Марселе по-прежнему гонят героин на всю катушку, несмотря на полицейские враки об успехах... И толкают — оптом. Недаром весь товар в углу накапливают, а не порциями дневными выносят... Это раз. Долго они здесь не пробудут — при таких-то темпах переработки понятно, что работа сезонная. Это два. После "Праздника урожая", то есть когда все закончат, их либо наградят и отпустят на все четыре стороны, либо перегонят на новую точку, либо на Луну... Скорее третье. А кому они нужны? Все по первому разу в этом деле, держат — как в тюрьме и даже хуже. Ему обещал толстый объяснить что к чему — и молчит, Дядя Джеймс так и не проявился — а должен был бы по всем договоренностям. Он, конечно, сволочь, но слово без нужды не нарушит... Хозяин, надо понимать, останется, а вот нас точно ухлопают. Непонятно, кстати, на что надеются эти двое скотов...

Самым непонятным для Гека было, почему он здесь. Его не убили, его не допрашивали, ему ничего не объяснили. Но ведь все это что-то значит? Конечно, во всем есть свой смысл, но он-то его не знает! Гек и так и сяк вертел в голове самые замысловатые версии, а потом уснул.

На следующий день, по его счету, выходило воскресенье, но они трудились, не зная выходных, что еще раз подтверждало догадку об "аккордной", временной работе: ну, они-то скоты бессловесные, но хозяин и себе поблажки не дает — пашет наравне, даже больше... В этот день Гек устал больше обычного, потому что не выспался и потому что был возбужден передуманным, а показывать этого никак не хотел. К вечеру он вполне успокоился, принял душ, поужинал (сначала — поужинал, конечно), выждал за журналом приличное время и завалился спать. Пит и Лао играли в свою нескончаемую игру, и привычная монотонность ее помогла Геку быстро расслабиться и заснуть по-настоящему. Пусть все отлежится в голове, успокоится; тогда, может, что и дельное соображу, а то такого напридумываю, что и поварешкой не размешаешь. Так он решил в воскресенье, сознательно отгоняя от себя соблазн поразмышлять на волнующую тему. Этому его никто не учил; он сам заметил, еще мальчишкой, что заманчивую идею, если есть возможность, лучше "забыть" на время, а потом вернуться к ней с холодной головой. Так было и когда он задумывал кражи на рынке, и когда решал задачки в журналах, да и позднее, когда перенимал приемы у Патрика...

Умея читать и писать, Гек не любил тратить на это время, разве что необходимость заставляла (документы и магазинные вывески не в счет), предпочитал доходить до всего своим умом, не подозревая, что зачастую изобретает велосипед. Или перенимал опыт других — учился вприглядку: у Субботы, Патрика и даже Дуди. Так делали все вокруг, так делал и он. Особенность Гекатора заключалась в том, что учился он быстрее остальных и умел приспосабливать усвоенное к повседневной жизни. Однако из-за другой его особенности — скрытности и сдержанности — это просекали немногие. Дядя Джеймс заметил и Патрик тоже, но они, вероятно, приписывали это и своему педагогическому дару, что, кстати, тоже имело место.

Любой человек, передающий свои знания и опыт другим, испытывает досаду, когда видит, что слова его пропадают впустую. Ученик либо пропускает все мимо ушей, либо понимает не так, либо считает, что его собственное понимание глубже и правильнее. На этом зиждется "конфликт отцов и детей", на этом стоит цивилизация. "Батя, я не знаю, что ты там предлагаешь, но мне оно не нравится!" Драгоценный опыт поколений почти весь пропадает впустую, и человечество год за годом, век за веком крутится на одном и том же пятачке страстей и предрассудков: "Младшие не уважают старших...", "Куда катится общество...", "Мы уйдем, и все рухнет...", "Зачем? Ведь все это уже было, было...", "Куда спешите, ваше время придет..."

Из какой страны и из какой эпохи пришли к нам эти сетования? Нет ответа. Но пятачок, на котором топчется человечество, становится все обширнее. Опыт — в виде языка и традиций, знаний и вещей, прочих атрибутов культуры — передается от поколения к поколению, как врожденный сифилис. Инстинкт сохранения вида требует стабильности. Инстинкт самосохранения подсказывает утратившим молодость и нахрап, что знакомый и привычный мирок лучше продляет личное существование, чем ненужный риск за семью морями, ибо их инстинкт продолжения рода удовлетворен либо уже угасает.

"Наше время пришло" — так говорили они совсем недавно, вчера, захватив старые территории или утверждаясь на новых. И заявления типа "ваше время прошло" от семян из чресл их — гром среди ясного неба. Они ведь только-только распробовали жизнь на вкус и даже не успели вдоволь порадоваться ей, как их уже... Идет война с неизбежным финалом: новое побеждает старое.

Но старое, отступая и погибая, трупным ядом проникает в кровь победителя и терпеливо ждет перерождения его по своему образу и подобию.

Но новое, одержав пиррову победу, обреченное теперь на дряхлость и неизбежность, в неведении своем успевает сделать шаг за освоенные пределы и оглянуться по сторонам.

И покуда инстинкт продолжения рода сильнее инстинкта самосохранения, а инстинкт сохранения вида равно служит победителю и побежденному — человечество обречено жить, обзывая свой образ жизни эволюцией.

Но и Дудя и Патрик не замечали того, что, усваивая уроки, Гек не впитывал их в свою плоть и кровь, а носил их с собой, как рюкзак на спине, готовый в любой момент скинуть с себя, если перестанут помогать. Гекатор и сам этого не замечал — попросту не думал об этом.

"Дудя продал меня на Луну, — в который раз подытожил Гек, — или его самого грохнули, что тоже весьма и весьма вероятно".

При последнем разговоре, уже под конец, Дудя вдруг замолчал и задумался. Геку больше всего врезалась в память именно эта долгая пауза. На людях Дядя Джеймс не ведал сомнений, действовал решительно и резко, возражений не терпел. А тогда вдруг задумался...

— Знаешь что, ты, конечно, поезжай, — неожиданно продолжил он снова (как будто Гек мог отказаться и не поехать), — но, думаю, ребята и без тебя все получат и доставят как следует. А тебе я хотел бы поручить заехать в Швейцарию на пару дней, если ты ничего не имеешь против (он так и сказал — заехать, словно речь шла о соседней деревне)... — Гек по привычке смолчал, дожидаясь конкретных указаний, но Дудя повторил:

— Ты согласен? Я не понял... Или не согласен?

— Да откуда я знаю, скажете — поеду. Скажете зачем — спасибо за доверие, не скажете — так обойдусь.

— Ишь ты, какой злопамятный, — почти добродушно усмехнулся Дядя Джеймс. — Знаешь, кто старое помянет...

И он рассказал Геку, зачем тот нужен в Швейцарии. Это было великое, почти сверхъестественное доверие желторотому: код анонимного счета в цюрихском банке, где лежит "кое-какая сумма".

— Сам не бери, не искушайся. Я пришлю парня — дождись его, он сам тебя найдет, вы друг друга знаете, скажешь ему код, он возьмет, и вместе привезете. Вот адрес, э-э... пароль, запомни покрепче, а записывать не стоит... Ксиву на месте дадут, в Марселе, и деньги тоже. Да, при нем "язычок" будет с моим почерком — дурацкого, абсолютно бессмысленного содержания; вся соль в том, что почерк — мой и что применить в другом месте или подделать для тебя мое указание нельзя будет... Запомни, смысла не будет — ни иносказательного, ни какого другого.

Может, он имел на Гекатора виды в будущих делах, может, проверить хотел. (Хотя зачем? Проще не поручать.) А вернее всего — почуял что-то, жареным где-то запахло — и ближним перестал доверять. В последнее время с "даго" отношения совсем испортились, ребята говорили. Они нас и так обложили со всех сторон. Дудя грозился вывести их на чистую воду, а тела сплавить вниз по течению, но это еще вопрос — кто кого. А я пока никому не интересен, а значит, и не товар для покупки. Вот он меня и послал, а они узнали и перехватили. Но почему тогда не торопятся? Торгуются с Дудей? Из-за меня? Бред собачий! Одним словом, если Дудя и задумает выручать, то не меня, а бабки швейцарские. А все этот сраный бизнес на наркоте...

Гек не уважал наркотики, презирал их как бизнес, а теперь погибал из-за них, как тупой баран на живодерне.

И все же! Банда, на которую он трудился ныне в поте лица, — не партнеры американо-сицилийцам, хотя в порту и по дороге они и говорили по-итальянски! Гек сразу засек, что цвет, фасон, объем пакетов, в которые упаковывался товар, был ему знаком. Пару раз по телеку он видел репортажи облав на пушеров и образцы захваченного с комментариями специалистов. А однажды рано утром в своем квартале, когда выскочил за газетой, видел такой же пустой пакетик, приколотый шилом к груди безымянного покойника. "Их" же товар он видел вблизи сотни раз, так что — мог сравнивать. В те недавние времена корсиканцев как раз начали выдавливать из городского наркобизнеса "даго" — итало-американцы. Фокус в том, что Дядя Джеймс традиционно корешился с корсиканцами; он уважал их интересы, а они его, хотя при случае тоже меж собой лаялись — будь здоров! Дядя Джеймс взял сторону корсиканцев и удержал их на плаву. Словом, пакетики-то — корсиканские! Может, и обойдется? Не-а, не обойдется, надо рвать когти. Жив Дудя или мертв — для Гека никакой разницы. И сматываться лучше бы в Италию... Он словно подталкивал себя на поступок, он всем существом чуял смерть, но боялся до конца поверить в это. Именно в Италию — там не скоро найдут, а дальше видно будет. А домой нельзя... Может, в Штаты? — далековато отсюда, не добежать.

Он захлопнул журнал и стал укладываться спать. Те двое играли...

"Дай бог смыться, а там поглядим".

Чтобы все обдумать, взвесить и принять решение, ему понадобилась чуть ли не неделя напряженных раздумий и колебаний. Думал по вечерам, днем мысли какие-то бестолковые лезли, да и работа невольно втягивала и отвлекала. Во избежание подозрений он подобрал из кипы журналов детектив с продолжениями, каждый "вечер" после работы втыкался в очередную порцию "Бабилонских сумерек" и мысленно примерял детали предполагаемых действий, не забывая при этом регулярно переворачивать страницы. Поначалу дело двигалось туго: о том, чтобы полчаса тупо глядеть в одни и те же строки, не могло быть и речи. Он с первого дня здесь приучился жить так, как будто находился под круглосуточным наблюдением. Тотального наблюдения, конечно же, не было, но Гек тренировался, чтобы не погореть в нужный момент, если таковой подвернется. Гек своевременно переворачивал страницы, но получалось, что думал только об этом. Однако постепенно он навострился совмещать и то и другое.

Неделя прошла. План был вчерне готов. Оставались еще лохматые, незащищенные места, но Гек рассудил, что пора таки начинать: думай не думай — всего не предусмотришь. Времечко течет — это он понимал, — хуже всего: оно истекает. Опять поднялся из глубин и мутной отравой разлился по телу страх, притупившийся было в череде однообразных недель. Все зависело от количества сырья, предназначенного к переработке: сколько его еще подвезут? Ну да продержимся, бог даст! Гек улыбнулся про себя: он давно уже понял — бога нет. Люди боятся смерти и надеются, что бог выручит их и в обмен на молитвы даст им бессмертие в какой угодно форме. А они молятся, чтобы на халяву удовлетворить свои мечты и чаяния и улучшить условия загробного существования... Если послушать — кто, кому и для чего возносит молитвы, то и выйдет, что господь отзывчивее самой разношенной проститутки, коли без разбору всем дает просимое. А если он просьб не удовлетворяет, или выполняет с разбором, сам провидит правильный путь, то какой смысл молиться? Услышит из сердца и воздаст по справедливости...

Гек вспомнил, как мальчишкой еще спросил у школьного патера, для чего молиться надо по всем правилам, и соблюдать обряды, и делать это в церкви? Он к тому же искренне хотел понять, почему господь, такой милосердный и всемогущий, строго требует этого от чад своих, но не вразумляет иноверцев и дикарей. Ведь дикари не виноваты, что дикими родились, а попадут в ад? Патер ужасно рассердился, сообщил отцу (не поленился прийти), что сын его погряз в ереси и богохульстве, что тлетворное влияние улицы погубит неразумное дитя. Отец спьяну подумал, что Гек попался на воровстве, и заревел, что сейчас же удавит гаденыша своими руками, но, уразумев наконец, в чем суть дела, успокоился. Он выслушал, качая нечесаной головой, все, что священник счел нужным сказать, и даже попросил благословения по окончании проповеди, а после его ухода жестоко избил Гека. Вот тогда-то к привычной обиде на отца добавился в душе восьмилетнего мальчугана первый протест против бога и слуг его.

В десять лет, когда жизнь стала невыносимой, он попытался тайком молиться сатане, но и из этого ничего не вышло. Прошло еще несколько лет, прежде чем Гек окончательно забил болт на сверхъестественные силы, но он помнил то время и стеснялся его, когда доводилось вспоминать. Видя, что окружающие поголовно веруют — кто во что, он никогда не спорил и не проявлял свое мнение по данному вопросу, но для себя все решил — навсегда.

Спешить — еще опаснее, чем ничего не делать. Гек положил еще две недели на сборы. За это время ему удалось немного перестроить порядок начала работы и подточить украденный скальпель. Липкой лентой, а ее было много, он постепенно обернул рукоятку в несколько слоев; лезвие же и острие затачивал о кирпичи в ду2ше и в парашном углу — по несколько секунд за сеанс, чтобы не слышно было. Помог вентилятор в стене, который заменял кондиционер и гнал воздух в помещение. Он шуршал и потрескивал довольно громко, заглушая посторонние звуки.

Душ все принимали ежедневно и не по одному разу, так как жара стояла дикая, а к звукам из-за ширмы коллеги Гека не очень-то прислушивались — им хватало и запаха. К четвергу все было готово, но прошло еще двое суток, прежде чем он решился. В субботу — последний штрих: щепотка героина. Он сумел незаметно зачерпнуть порошок заранее приготовленным кулечком, свернутым из такой же ленты, ее пришлось слепить в два слоя, клейкой стороной друг к другу.

На следующий день, в воскресенье, сразу после завтрака, то есть в час с небольшим после полудня, он отвалил прямо "от станка". Еще накануне он страшно волновался. План вдруг стал казаться убогим и нереальным, узилище не таким уж и мрачным, а соседи — настороженными и подозрительными. Короче говоря, Гек изрядно струхнул. И немудрено: одно дело, когда рядом кто-то более опытный, вроде Варлака или Патрика, кто может подстраховать и исправить промах, и совсем другое, когда вся тяжесть предстоящего ложится на тебя, семнадцатилетнего... Ночью его били кошмары, он просыпался неоднократно и напряженно прикидывал: не кричал ли он во сне, не разговаривал ли? Однако "наутро", после побудки, внезапно ощутил в себе уверенность и желание довести дело до конца. Он столько раз репетировал в мыслях предстоящее, что, когда пришла пора претворять задуманное в жизнь, он не только не испугался, но и испытал нечто вроде облегчения, как если бы он долго мучился от жажды, а теперь ее утоляет.

До конца завтрака день катился обычным своим распорядком, но зато после него — затрещал на неожиданном повороте и рассыпался навсегда. Дело было так.

Гек уже давно обратил внимание, что проход к столику, где в ящике лежали очередные респираторы, довольно узкий, а сам столик — хлипкий и низенький, типа журнального. У толстяка был отдельный стол и отдельный же респиратор. Когда тот у своего стола закончил прилаживать намордник и защитные очки, Гек, как обычно (эти две недели), вошел первым, наклонился над респираторами и, как обычно, копаясь и выбирая один для себя, отрепетированным движением зарядил изнутри фильтрующие устройства остальных порциями героина. Надел свой и, поправляя его на ходу, подошел к операционному столу. Вдруг он споткнулся и сбил склянку с реактивом прямо на опиум, приготовленный к работе. Пытаясь задержать ее падение, он дернулся вперед и сшиб табурет. Это маленькое происшествие привлекло внимание остальных. Они все уже успели надеть респираторы и теперь бросились спасать товар, которому, впрочем, ничто не угрожало: на опиум попали считанные капли. Толстяк промычал что-то матерное в адрес Гека, поднял табурет, и работа началась. Буквально через какие-то секунды с парнями стало твориться, на взгляд старшего, что-то неладное: они дергались как ужаленные, размахивали руками; Лао сдернул респиратор и тупо щурился на него, словно пытаясь увидеть на нем причину своего ошалелого состояния. Задыхаясь руганью, толстяк подошел к нему. Гек оказался сбоку. Он также с недоумением взирал на дело своих рук, потом испуганно указал пальцем на второго: "Смотри!"

Толстяк послушно развернулся. Гек моментально ткнул ему в спину, напротив сердца, узкий и длинный скальпель, стараясь не слышать противного хруста, всей тяжестью дослал его поглубже... Попридержав грузное тело, осторожно положил его намордником вниз. Затем вытащил у него из-за пояса кольт, практически без хлопот оглушил поочередно вконец окосевших парней, сунул им в ноздри еще по порции героина. После этого Гек вновь склонился над кучей мяса, еще минуту назад бывшей над ними хозяином. В результате обыска ему, кроме кольта, достался бумажник, связка ключей, зажигалка и полпачки сигарет. "Ах да — часы!" Из-под брюха убитого, даже не переворачивая, он вытянул за цепочку часы. Гека поташнивало от волнения и сортирной вони. "Сейчас бы попить..." Но возвращаться в столовую-спальню Гек не рискнул. Внезапно он вспомнил, что его пальчики остались где только можно, и принялся было стирать отпечатки со столика, но остановился и даже попытался рассмеяться над собственной глупостью. Все же он протер ручку скальпеля, но вынимать не стал. Пора уходить. Гек отомкнул люк, который служил запасным выходом на случай облавы — так, по крайней мере, объяснял его назначение толстяк еще в первый день работы; поколебавшись немного, вернулся и подошел к парням. Как и следовало ожидать, их карманы были пусты. Гек вгляделся: порядок — еще два трупа, не рассчитал ударов и героина. "Неслабое начало, — с тоскою подумал Гек. — Тут как на скотобойне. Да хрен бы с ними... А как еще? Да и покайфовали напоследок..." В свое время Фэт всех предупредил, что если кто-нибудь хоть раз попробует товар — убьет без объяснений и на месте; никто его не ослушался. Гек сорвал теперь уже ненужный респиратор и опять подошел к люку, прислушался. Тихо. Гек решил отступить от первоначального плана и не стал поджигать логово. Он вернулся, снял респираторы с Пита и толстяка, поднял уроненный Лао и положил их в горку героина на весах, зачерпнул специальным ковшиком порошок и присыпал сверху. Пусть теперь смотрят, думают и разгадывают тайные смыслы...

Медленно-медленно, так, что руки сводило, он приподнял люк, огляделся. Толстяк тогда не соврал. Глаза заслезились от яркого солнечного света, Гек сморгнул. Никого. Он проворно вылез из люка, захлопнул его, почистил колено, распрямился, сунул руки в карманы, глянул по сторонам — никого.

"Сиеста, — догадался Гек. — Хотя нет: сиеста в Испании... Или фиеста в Испании? Никак не запомнить..."

Он взахлеб, всей грудью сделал вдох, тут же выдох, опять вдох и, заставляя себя смотреть вперед, а не вниз, пошел не торопясь, как ему казалось, по улице, пустынной по-прежнему. Через несколько кварталов, когда сознание начало понемногу проясняться, он обратил внимание, что руки его сжимают в карманах какие-то металлические предметы. В правой был навесной замок, который он машинально положил в карман комбинезона; левая рука вцепилась в рукоятку кольта. Гек инстинктивно свернул в поперечную улицу и заново огляделся. Теперь, когда первая и непосредственная опасность миновала, он смог живее и внимательнее рассматривать окружающую обстановку. Собственно, это была не улица, а скорее трасса, проходящая сквозь блок сплошной застройки. Здесь Гек очень быстро отыскал подходящую строительную площадку, безлюдную, как и улица, и похоронил в котловане, предназначенном к засыпке и частично засыпанном уже, кольт и замок. Для этого он подошел вплотную к металлической сетке ограждения и по очереди перебросил их через нее с таким расчетом, чтобы все это плюхнулось в мутную лужу на дне котлована. Получилось весьма удачно, иначе ему пришлось бы самому перелезать туда; охраны, правда, не видно, но черт их знает... Два без четверти, самая жарища. Недолго думая Гек примерно так же расстался с часами.

Деньги (франки и доллары) он вынул из бумажника, бумажник сбросил в канализационный люк, но не здесь, а гораздо дальше, на другой улице, в которую он вскоре свернул. Оставалось еще водительское удостоверение, выданное на имя Дэна Фаттлера, с фотографией толстяка. "Прощай, земляк!" Гек раскромсал удостоверение в мелкое крошево, разжевал его и выплюнул в кучу мусора по пути. Фотографию не поленился и сжег при помощи "трофейной" зажигалки.

Марсель он знал только по карте, но и этого ему хватило, чтобы отыскать дорогу в порт, никого не спрашивая, и пройти туда пешком. Гек надеялся, что в этом большом карнавальном муравейнике никто не сумеет перебрать все свалки и помойки в поисках следов его деяний, разве что собаку пустят, но нелюбовь к случайностям и понятное желание перестраховаться заставили его даже сигареты и зажигалку выбросить в разное время. Труднее, с этой точки зрения, было приобрести новую одежду и избавиться от старой. Ту, в которой он прибыл в Марсель, сумку с личным барахлом и бельем прибрали с концами неведомые новые хозяева, а ему выдали пару трусов, носки, майку и рубашку с брюками — все ношеное, но добротное. Белье Гек стирал сам, рубашку выстирал только однажды, а брюки вообще не трогал — пачкать-то негде было. Перед работой они переодевались в комбинезоны — всегда чистые, а после работы оставляли старые в конце переходного коридора, вроде как в предбаннике. При таких условиях прятать скальпель и кулек с героином было отнюдь не просто, приходилось носить майку, что Гек крайне не любил.

В магазинчике подержанного барахла, где хозяйничали арабы, он купил за гроши почти новые джинсы — подделку под 501-ю модель, футболку с Джеггером на груди и легкие парусиновые туфли. Тут же сбыл им свой комбинезон, почти новый, из хорошего хлопка. Гек торговался яростно, но опыт победил — ему дали едва ли половину затраченных им денег. За ботинки же он заломил такую цену, что арабы, старый и молодой, только удивленно поцокали языками и отступились. И не удивительно — дрянь были ботинки; Гек приговорил их к уничтожению на всякий случай — из-за следов, запаха, да и так...

Кроме Гека, посетителей в лавке не было, и арабам не хотелось упускать единственного клиента. Они наперебой предлагали ему всякую дрянь, но Гек взял у них пустую коробку, положил туда ботинки и ушел. Коробку с ботинками постигла та же участь, что и зажигалку с сигаретами: он рассовал их в мусорные баки по дороге. Часа через полтора он заменил на себе все, вплоть до трусов, купил сумку с заплечным ремнем, уложил туда белье, щетку, зубную пасту, опасную бритву и еще всякой дряни по мелочи. Тратил Гек только франки. И хотя он старался экономить, покупать что подешевле, после покупки часов, якобы швейцарских, и католического нательного креста с серебряной цепочкой франков почти не осталось. Остаток их ушел на обед в кафе. Пришлось обменять доллары у менялы возле порта — Гек решил оставить при себе полтарь в зеленых, а остальное сбросил в местные "зузы".

Напротив столика в кафе висело зеркало, куда он с любопытством поглядывал. Волосы за последние три месяца изрядно отросли и закрывали уши. Не слишком много по современной моде, но и не мало, то есть в самый раз. Из зеркала на него приветливо косился молодой человек, почти мальчик, широкоплечий, небрежно и легко одетый, с тонкой цепочкой на шее. Волосы темные, кожа бледная. "Крем под загар нужен..."

Двое суток он жарился на пляже и отсыпался в круглосуточных киношках, прежде чем ему удалось свести знакомство с итальянскими рыбаками, которым требовалась рабочая сила. В газетах по поводу резни в наркофабрике — ни гугу. Гек не знал французского, но заголовки и фотографии просматривал — нигде ни слова. Это хорошо, значит, власти искать его не будут. Ну а "корсиканцы" само собой. Знал, на что шел, надо дергать от греха подальше, в Италию.

Глава 2

Там, на просторе, Любуясь вечным небом, Случай держит путь.

Поддатые рыбари легко выслушали рассказ о том, как юный иммигрант из Бабилона, итальянец по рождению, потерял документы и пробирается в Неаполь, где, как известно, полно земляков и те помогут лучше всякого консула.

— А говор у тебя не такой какой-то — с юга, что ли, предки-то? — Гек вспомнил бабку Марию, санитарку, и возражать не стал — с юга так с юга... Столковались быстро. В экипаже как раз не хватало человека — руку повредил. Молодой, рослый парень, да еще итальянец — почему не помочь?

— Ладно, Тони, — согласился старший. — Ты пойдешь с нами, послезавтра будем в Неаполе. Деньги-то у тебя есть?

— Есть немного, — осторожно ответил "Тони" (так он назвался). — Само собой, я заплачу.

— Твоих денег нам не надо, — рассмеялся старший. — В море отработаешь. Но, брат, — консул там, не консул, — а лучше признайся, не натворил ли ты чего? Не окажется так, что тебя Интерпол разыскивает, а мы укрываем? — И он закудахтал, гордый своей шуткой.

— Не-ет, за мной ничего такого нет, — заулыбался Гек. — Если я что и натворил, так это — живу без документов, пока, — но не посадят же за это? Вот в Неаполе найду знакомых, так и наладится и с работой, и вообще...

Добродушный и совсем юный парнишка не походил ни на полицейского, ни на наркомана. А что до наколки на руке — так теперь молодежь вся в наколках. У него и у самого есть, и вся команда в русалках с якорями. Старший опять рассмеялся и хлопнул его по спине:

— Марио, проводи парня на наш эсминец, а то тебе, я вижу, проветриться пора. Покажи ему койку Сальвы — тому она не скоро понадобится. Мы тоже скоро подойдем. На рассвете тронемся...

В соседнем доме, на той же улице, где когда-то жил Гек, у вдовы мусорщика Руссо был сын, сверстник Гека или, может, на год постарше. Вот его-то биографию, а заодно и имя присвоил себе Гек. Сам мусорщик спился и умер, всех жителей квартала недавно выселили кого куда, чтобы на месте трущоб выстроить торговый центр, мотель, корты и прочую цивилизацию для преуспевающих. Но когда квартал еще существовал, жители его все обо всех знали. Так что Гекатору не составило бы труда припомнить множество деталей из своей новой биографии, если бы это понадобилось. Но никто не поинтересовался даже его фамилией, Тони и Тони...

К Неаполю, вопреки обещанию капитана, они подошли только на исходе пятых суток, задержали дела. Уже на второй день Гек понял, что главным занятием экипажа была контрабанда табака и сигарет. Таможня, как правило, смотрит на этот бизнес сквозь пальцы: во-первых, береговую стражу регулярно подмазывают, во-вторых, табак — не героин и не морфий. Разве это социальное, как выражаются газеты, зло? Так, мелочь, деловым людям выгодная, а потребителям приятная и тоже выгодная. Примерно в таком ключе просвещали новичка его новые приятели. Они почти не таились от него, свободно рассказывали о тонкостях своего ремесла. Гека слегка удивила неосторожность, проявленная в отношении, можно сказать, первого встречного, каковым он являлся для команды, но воспринял он это вполне спокойно. С детства существовал он в мире, где все вокруг нарушают закон, и с трудом представлял, что возможен иной способ существования. Поэтому предложение поработать с ними было воспринято Геком как подарок судьбы, неожиданный, но своевременный.

— Зачем тебе Неаполь, Тони, оставайся с нами, ей-богу — дело того стоит. Поднакопишь денег, мир узнаешь со всех сторон, девки все твои будут...

Марио, тот, который привел Гека на судно, разливался соловьем, и когда речь пошла о деньгах и женщинах, Тони не устоял. Тони махнул рукой на земляков в Неаполе и согласился. Требовалось, правда, еще согласие капитана, но Марио уверял, что возьмет это на себя и уговорит его. Так и вышло: капитан охотно согласился взять его к себе в экипаж. Гек был уверен, что Марио действует с подачи капитана, но тем не менее от души поблагодарил его за протекцию, а капитана — за оказанное доверие. Тот же Марио объяснил ему условия найма и оплаты.

Заход в порт вроде Марселя или Неаполя примерно раз в неделю, все необходимые документы у капитана выправлены. Они, конечно, кое-чего стоят, поэтому капитан загребает себе львиную долю, но никто внакладе не остается. Получать будешь то же, что и Сальва, только не суй руки, куда не надо: он, бедолага, крепил контейнер, да и прищемился так, что хорошо если через полгода оклемается...

Тони унаследовал от своего предшественника такие условия найма: триста за рейс, в пересчете на зеленые, и долю в прибыли в случае успешного проворота дела. От него же требовалась хорошая работа, дисциплина в море и скромность в словах на берегу. Доля, как Гек понял, порой превышала основную оплату — все зависело от удачи. Гек не сомневался, что на нем сэкономили, но для первого раза вполне достаточно. И их можно понять: еще не известно, как он себя проявит.

Работы было много, тяжелой работы, — до ловли рыбы и руки не доходили: для отвода глаз забрасывали невод в сине море, кое-что сносили на камбуз, а остальное выкидывали, но не раньше, чем выбирали сеть с новой рыбой. Спиртного не было.

Гека по ночам мучили кошмары: он убегал от врагов, но ноги подгибались, как ватные, а преследователи все ближе... Он просыпался в поту и долго лежал, боясь провалиться в новый кошмар. Его, наверное, ищут. И если найдут, то не скоро. Все барахло он сбросил аккуратно, что по-итальянски шпарит, как на родном, никто не знает — ни дядя Джеймс, ни те, из Марселя. Единственный очевидный прокол — его комбинезон. Выгадать решил, дурак. В лавке, вообще-то говоря, еще комбинезоны были похожие, но все равно дурак: разорвать и выбросить — меньше было бы риску. Гек растравлял себя, представляя, как по такому четкому следу его догонят, не запыхавшись. Но с другой стороны, не возвращаться же было на стройку, чтобы переодеться, а в лавке переодеваться разницы нет — все одно запомнят. И сбыл он его арабам — кто их спросит и что они скажут, когда по простому-то делу еле-еле на пальцах с ними объяснился. Комбинезон перед продажей постирают да погладят, в лавку еще зайти надо да догадаться, что именно этот — с Гека! К тому же он сейчас в море — поди сыщи. А вот что делать после рейса, этого Гек не знал. Ну, допустим, следы он замел. А теперь куда? В Бабилон возвращаться? Увольте, что бы там ни произошло, путь туда заказан надолго, пока хоть что-то не прояснится. По той же причине и в Цюрих нельзя... Гек склонялся к мысли осесть в Милане. Он знал, что Милан большой город, там много приезжих, много всякой работы. Но опять же с документами загвоздка. А может, все же рискнуть в Бабилон?

Так он советовался сам с собой и ни на что не мог решиться.

В плавании тоже не все обстояло гладко: в команде смеялись над новичком, пользовались его незнанием элементарных вещей и подначивали где только можно. Когда шутки становились особенно злыми, капитан или его подручный Марио цыкали на весельчаков и отгоняли их от него. Впрочем, такие испытания новичков были в обычае, да только Геку от этого легче не становилось. Он стойко сносил насмешки, пока было возможно; но однажды они сошли на берег у какого-то городка в Калабрии, где нарыв и прорвался. Предстояло ждать до утра, и по обыкновению они пошли всей командой — восемь человек — в портовый кабачишко. У капитана были дела в городе, а остальным разбредаться не разрешалось. Старшим, как всегда в этих случаях, был Марио, на судне же дежурил вахтенный. В кабаке опять пошли насмешки. На этот раз мишенью послужил отказ Гека пить вместе со всеми.

— Ой ты паинька! Что, в вашей деревне маленьким нельзя, да? Пей, не бойся, мы ничего не скажем твоему папеньке. Пей, каждый моряк должен уметь пить, а кто не пьет — пусть говно жует!

— Он и не курит. Эй, хозяюшка, дай ему грудь — мальчик проголодался!..

Изощрялись кто во что горазд, орали наперебой, в восторге от нового развлечения. Гек продолжал есть спагетти с сыром и терпеливо ждал, пока они успокоятся. Вдруг один из шутников, повизгивая заранее от блестящей идеи, только что пришедшей ему в голову, достал презерватив из кармана и закричал:

— Он без соски не умеет! Сейчас, маленький, сейчас!..

Он сидел напротив Гека, так что Гек хорошо видел, как Кудрявый Беппо плеснул вина в свой стакан и ловко надел на него раскатанный презерватив. Моряки сидели за одним столом, четверо с каждой стороны, друг напротив друга. Дубовая столешница крепилась на могучих столбах, вмурованных в пол. Стульев не имелось, их заменяли дубовые скамьи по обе стороны стола. Пестрая занавеска отделяла их закуток от остального зала. Здесь все было сделано под старину и явно с расчетом на буйных посетителей. Хозяйка прибежала на шум, но, видя, что скандала нет, исчезла. Гек один не поддержал общего веселья; даже Марио, хоть и качал неодобрительно головой, не смог сдержать улыбки.

Тем временем изобретательный Беппо проковырял дырку и со словами "Иди сюда, малютка" ухватил Гека за цепочку и стал подтягивать его к себе. Гек до этого уже переложил вилку в левую руку. Он подался вперед, с маху вонзил ее в запястье Беппо и врезал ему справа в челюсть. Промежуток между ударами оказался настолько коротким, что Кудрявый кувыркнулся через лавку, не успев разжать пальцы. Цепочка оборвалась, и крест остался у него в кулаке. Окружающих словно разбил паралич, они смотрели на Гека во все глаза и не шевелились даже, так это было неожиданно. При полном молчании он выбрался из-за стола и подошел к Беппо. Тот уже начал приходить в сознание, но продолжал лежать. Тупая вилка неглубоко пропорола загрубелую кожу моряка, но вот во рту обнаружилась нехватка сразу трех передних зубов. Гек наступил на руку, все еще сжимавшую крест, и когда она разжалась, наклонился, поднял его и положил в карман. Вновь прибежала хозяйка, на этот раз обеспокоенная внезапным затишьем в только что шумном углу, глянула и так же мгновенно исчезла — сами разберутся. А Гек так же спокойно захватил всей пятерней пышную шевелюру Беппо и рывком поставил того на колени. Практически незаметно для других, на прямой ноге он коротко и резко ткнул носком туфли прямо в пах. Свободной рукой он нашарил на столе опрокинутый стакан с импровизированной соской и впихнул ее в разбитый рот Беппо:

— Ну-ка, пей!

Беппо все еще находился в полуобмороке, он пытался скрючиться, но не мог и только мычал; из глаз его текли слезы, смешиваясь с кровью и вином из соски. Он судорожно пытался оттолкнуть от себя стакан, но Гек стукнул ему стаканом в лоб, получилось очень звонко, и повторил:

— Пей, падаль, там еще много осталось!

Тут только опомнились окружающие:

— Тони, Тони, слышишь, завязывай, хватит!..

Марио вцепился ему в руку и стал отнимать стакан, увещевая озверевшего Гека:

— Ну что ты, в самом деле, он же шутил... Нельзя нам влипать в истории, пора возвращаться... Слышишь, Тони, как сына тебя прошу, перестань...

Гек наконец разжал пальцы, выпустил волосы Беппо (тот обессиленно рухнул мордой в пол), стряхнул с руки вырванный клок, довольно изрядный, отодвинул Марио в сторону и... вернулся к столу. Свою вилку он повертел, брезгливо отложил ее, взял со стола ту, которая показалась ему почище, и принялся доедать спагетти, по-прежнему не глядя на сотрапезников. Он ел в молчании и одиночестве, кусок не лез ему в глотку, но надо было держать фасон, показать характер.

Марио спешно рассчитался с хозяйкой и махнул ребятам рукой:

— Берите этого и на берег, скоренько... — Подошел к Геку, осторожно положил ему руку на плечо: — Доедай, Тони, и пойдем, возвращаться пора.

Двое ребят подхватили Беппо под руки и потащили — сам он идти не мог. Следом шли остальные, а последними Гек и Марио.

Гек перестарался. Он хотел только показать всем, что не позволит собой помыкать (как и на "малолетке" не позволил), что при случае сумеет постоять за себя, но эффект оказался слишком велик. И дело было даже не в том, что Кудрявый славился физической силой и драчливостью, а развалился с одного удара молоденького парнишки; хотя и этот факт произвел впечатление. Всех поразил сам парнишка, его холодная, звериная жестокость, проступившая вдруг в молчаливом и безобидном на вид новичке. Каждый вспоминал свои шуточки в его адрес и представлял себя на месте Беппо. Его сторонились теперь, и только Марио старался говорить с ним так, будто ничего не случилось, но и ему это удавалось с трудом. Добро бы подрались они с руганью и угрозами, помирили бы их потом, как это бывает в таких случаях, выпили бы мировую... Этот Тони опять тихий и безответный, о происшедшем не заикается и словно не замечает, что Беппо, избитый и опозоренный, жаждет мести.

Марио обо всем доложил капитану в приватной беседе, не упуская ни малейшей подробности, а также поделился своими наблюдениями о самом новичке, о настроениях в команде. Он знал капитана, и ему было ясно, что Тони будет убран из команды, сожалел об этом, потому что парнишка ему нравился, хотя и настораживал...

Поздно вечером, через день после драки, Марио вызвал Гекатора в капитанскую каюту на разговор. Помолчали.

— Когда я подобрал тебя на берегу, то надеялся, что ты порядочный человек, — начал капитан, в упор рассматривая Гека. — Да ты садись, садись...

Гек сел, по-прежнему глядя в пол.

— Ну, что молчишь? Рассказывай.

Гек продолжал молчать.

— Паскудить-то ты горазд: товарищу своему зубы выставил, тарарам поднял на весь город. Скучно тебе на палубе, на берег не терпится, поближе к свободной жизни? Так ты скажи, и завтра же будешь свободен, как крыса в амбаре.

— Терпится.

— Что? — не понял капитан.

— Терпится сойти на берег, я туда не хочу.

— Ах, ты не хочешь. А что ты хочешь?

— Здесь работать, с вами...

— А я — так не очень хочу, вернее, совсем не желаю... А ну-ка, руки на стол!

Гек повиновался.

— Разожми кулаки-то, вот так, великолепно! Скажи-ка, Тони, — вот у Беппо на лице большие разрушения, а у тебя костяшки пальцев — как у младенца. Ты его кастетом бил?

— Нет, рукой.

— Да-а, а то я драк не видел на своем веку! Чем ты его звезданул, я спрашиваю?

— Рукой ударил.

— Ладно, ну тогда объясни мне, старому дураку, как у тебя рука осталась целенькой-гладенькой, как у младенца?

Гек пожал плечами.

— Я вижу, герой, разговора у нас не получилось. О`кей, иди спать. Утром расчет — и сваливай! Все.

— Я его не костяшками, а подушечкой ладони ударил, — заторопился Гек. — Сам не ожидал, попал в челюсть, а он отворил ее до самого пола — смеялся все, ну и... зубами об зубы...

— Интересно, надо же — зубами об зубы! Чудеса, ей-богу! Надо будет запомнить да знакомым рассказать, как оно бывает на свете. Ну, допустим... А что, обязательно было драться? Другим способом никак нельзя было решить ваши проблемы? Что там у вас произошло, что кровопускание понадобилось?

Гек добросовестно пересказал все, как было:

—... Этот крест — отцовский, он умер давно, это память о нем. Мне его матушка дала, а Беппо стал цапать за него своими погаными пальцами. Он хотел меня унизить, ну, я и не выдержал... — Гек первый раз за время разговора поднял глаза на капитана и виновато улыбнулся. Капитан заметно помягчал:

— Ты откуда родом-то?

— Из Бабилона.

— Да, помню. Родители — оба итальянцы?

— Да. Мать из Турина, а отец из Муссомели.

— А отец кем был?

— Мусорщиком, но он умер десять лет назад, я еще маленький был.

— Значит, батя твой, как и я, — сицилиец. Только я родился в Трапани, может, слыхал?

— Нет, я не знаю, где это.

— Плохо, что не знаешь. Это далековато от Муссомели, но не очень. Ну да что взять с эмигрантов. Ну а мать вместе с крестом не передавала тебе наказ вести себя по-христиански: прощать обиды, щеку там подставлять?

Гек презрительно покривился:

— Я первый не лезу, но и оскорблять себя не позволю. — Тут же добавил поспешно: — Он первый начал, я скандалов не люблю.

— Не любишь, а скандал получился. Мог бы и потерпеть, хотя, конечно, в этой ситуации... А отец сам помер, или что?

— Ну, как сам, — пил он много. Мать говорила — от пьянства умер.

— Худо, в наших краях обычно меру знают. А родственники, кроме матери, есть у тебя — братья, сестры, в Бабилоне или на Сицилии?

— Нет никого. А может, и есть, но мы никогда не говорили об этом. Наверное, есть, но мама тоже умерла, как я теперь узнаю? А щеку пусть Кудрявый подставляет — она у него теперь большая!

— Ну-ну, разошелся, со всеми драться — кулаков не хватит. Хорошо, будем считать, что разобрались с этим делом. Теперь слушай меня внимательно. Работай пока и дальше, но запомни: еще один выверт — и счастливого пути, желающие на твое место найдутся. А для лучшего запоминания знай: сто зеленых я с тебя срезаю за недисциплинированность. Спокойной тебе ночи и приятных снов. — Капитан встал, давая понять, что разговор окончен. Гек последовал его примеру.

— Да, вот еще что: позови сюда Беппо, мне он нужен. Если спит, то разбуди. — Он положил на плечо Геку свою высохшую руку, всю в дряблых венах. — Не задирайся, понял? Я сам определю правого и виноватого. Все.

Гек набычился, но спорить не посмел. Он развернулся и молча вышел. Сто долларов по нынешним временам — не безделица, отдать их за два удара — жирно больно. Но с другой стороны, куда деваться? Здесь сравнительно безопасно, денег можно подкопить. Но обидно, черт возьми: и так нагревают как хотят, да еще сотню зажилили... Беппо спал в другом кубрике, и Гек туда не пошел. Он просто сказал вахтенному, что Кудрявого срочно зовет капитан, а сам пошел спать. Он долго ворочался, прикидывая, что там сейчас происходит у капитана. По разговору с капитаном ясно было, что тот понимает правоту Гека, но просто лишний раз показывает, кто здесь хозяин. У, глиста сушеная! Ладно, пора спать, завтра тяжелый день...

Десять человек на борту отнюдь не были лишними, поскольку им, кроме капитана, разумеется, приходилось переносить на берег и с берега огромное количество ящиков, пакетов, мешков — словом, всего того, в чем в тот момент размещался контрабандный товар. У Гека поначалу с непривычки болела спина, но потом он приспособился и работал не хуже других. Почти через месяц закончился рейс. Он прошел вполне благополучно, и на долю Гека вышло шестьсот долларов. Однако капитан, верный своему обещанию, удержал с Гека сотню и столько же с Кудрявого Беппо. Общее наказание не сплотило их и не сделало друзьями, но Беппо примолк и не грозился больше за его спиной; они старались не замечать друг друга. С остальными Гек общался нормально, но уже не служил для них объектом розыгрышей и подначек.

Рейс был последним в сезоне, капитан по традиции выставлял угощение. Это было в Неаполе, куда Гек якобы собирался поначалу. Пили умеренно, наутро предстоял расчет, а там — кто куда: судно нуждалось в ремонте, люди — в отдыхе, почти всех ждали семьи.

Гека рассчитывали последним. Капитан отпустил всех, даже Марио, так что они остались вдвоем с Геком.

— Хочешь кофе? Что жмешься, я как раз на двоих сварил, по собственному рецепту: бывало, промерзнешь как собака, устанешь — а тут принял чашечку-другую, и снова человек! Тебе, может, с коньячком?

Гек насторожился: с того самого вечера, когда он познакомился с капитаном в марсельском кабаке, ему ни разу не доводилось наблюдать такую приветливость и дружелюбие в поведении шефа.

— Лучше с молоком, если есть.

— Как не быть, капуччино — это моя слабость. Только не молоко — сливки. Присоединяйся, мешай сам, я ведь не знаю, как ты любишь — покрепче, послабее?

— Я крепкий не люблю, горько слишком.

— А я пристрастился: чем крепче, тем лучше, хотя сердечко порой прихватывает, бессонница мучает... Э-э, погоди, пенку я сам сделаю, ты испортишь... Да, бессонница. Но это уже стариковское, мне ведь, Тони, уже шестьдесят два стукнуло в мае.

Гек изобразил удивление:

— Никогда бы не подумал. Я всегда слышал, что моряки быстрее старятся на лицо, но вам — самое большее — пятьдесят два дал бы, клянусь Мадонной!

Капитан криво усмехнулся:

— Нет, Тони, шестьдесят два. В пятьдесят я бы себя юношей считал, — это я сейчас так думаю, разумеется, по сравнению с тем, что есть, ну, ты понимаешь, что я имею в виду. А теперь, эх... — Желтое лицо его собралось складками, и теперь он выглядел на все семьдесят. — А тебе сколько, девятнадцать?

— Восемнадцать осенью исполнилось.

— Ну, значит, девятнадцать почти.

— Да нет, — рассмеялся Гек, — нашей осенью, тоже в мае. Мы ведь антиподы.

— Я и забыл, верно. Но все равно — мальчишка совсем. По годам, я имею в виду, по жизни-то ты уже взрослый мужчина. Смолоду здоровье бережешь, не пьешь, не куришь. Сам на жизнь зарабатываешь. Девочками-то хоть интересуешься? Вижу, что интересуешься, но это всегда успеется. И кофе крепкий не пьешь. Матушка была бы тобой довольна, я думаю.

Гек пару раз за этот месяц снимал проституток на берегу, но не афишировал этого и в ответ на замечание капитана качнул неопределенно головой и промолчал.

— Держи свои деньги, пересчитай — вдруг что не так, здесь должно быть четыреста монет: сотня в аванс ушла, ну а еще сотня — сам понимаешь, порядок есть порядок, не взыщи.

— Да, все четко, здесь четыреста. Я не в претензии, дон Карло, моя вина — мой ответ. Спасибо вам, вы и так меня выручили.

— А теперь куда ты? К матери, домой?

— Она умерла, дон Карло, год назад.

— Ах, я старый дурак, голова дырявая. Извини, Тони, я оговорился.

— Что вы, дон Карло... Нет, я думаю здесь, в Неаполе, тормознуться. Поищу земляков, попробую работу какую найти, деньги пока есть, а там видно будет. Дома сейчас трудно с работой. А в крайнем случае и там не пропаду — руки-ноги есть, остальное приложится.

— Так ты, выходит, круглый сирота. И ни братьев, ни сестер? — Гек мотнул головой.

— Что поделаешь, сынок, в мире слишком много бед приходится на каждого человека и слишком мало радостей. У меня у самого единственная дочь калека от рождения. Думаешь, стал бы я в мои-то годы болтаться в этой луже? Но старуха моя при дочери все время, а на что жить?.. Какую работу ты собираешься искать? У тебя есть специальность?

— Грузчиком могу работать, вот и вся моя специальность. Или машины мыть.

— Грузчиком? Горб наживешь, это да! А разбогатеть — вряд ли. Образование у тебя какое?

— Начальная школа.

— Вот видишь... Чтобы в магазине работать, тоже учиться надобно; у нас для своих не всегда работа есть, а уж иностранцам — самая грязная. Однако... Если, конечно, ты собрался по отцовской линии пойти...

— Не собираюсь. — Гек усмехнулся. — Думаю получше место сыскать, хотя и здесь ничего позорного не вижу. А не получится — вернусь домой. — Гек почувствовал, что разговор наконец приблизился к той точке, куда его осторожно двигал старый лис, и даже догадывался, что тот собирается ему предложить. Но он и близко не мог представить, какой силы сюрприз был для него подготовлен.

— Я ведь давно присматриваюсь к тебе, Тони. Ты мне сразу глянулся, и я думаю, что не ошибся в тебе. Парень ты работящий и скромный. Скромный, да не простачок. Оцени мою деликатность, Тони, я ведь не спрашиваю, где ты наловчился челюсти крошить, где наколки сделал и чем ты занимался у себя в Бабилоне.

Гек похолодел.

— Набедокурил дома и дал тягу в Европу, не так ли?

— Нет, дон Карло, мамой клянусь! Я не преступник! Я как раз уехал, чтобы куда не вляпаться. Работы нет, пособие грошовое, вот и маемся в подворотнях, ищем приключений. Всю жизнь так, что ли? За мной ничего нет. Ну — драки, да, бывали. Жить нормально захочешь — так научишься, иначе затюкают.

— Тем лучше, тем лучше. Знаешь, видна в тебе сицилийская кровь, что ни говори. А ты уверен, что мать твоя из Турина?

— Так я знаю из ее рассказов, сам-то я в Бабилоне родился. Единственный в семье урожденный бабилот, остальные натурализованные.

— И как, не тянет на родину предков? В Турин или к нам, на Сицилию? Зов крови, так сказать?

— Меня тянет туда, где может быть хорошо, где заработки приличные. А если я нищий, какая мне разница — Турин, Бабилон, Сицилия... Дон Карло, как на духу: вот поработал я у вас и человеком себя почувствовал. Честно работал — честно получил. Ну, оплошал — винить некого. И за доверие спасибо вам огромное. А я поживу подольше да ухвачу побольше — тогда и о родине предков думать можно. Извините, если что не так сказал...

— Кое-что и не так, пожалуй. Родина — это мать, это душа человека. Узы крови — священные узы, Тони. Сицилийцы рассеялись по всему свету, живут в Штатах, в Бразилии всю жизнь, но спроси его: "Ты кто, американец?" — он ответит: "Я сицилиец". Так-то! Кто лишен этого, тот не человек в моем понимании. С возрастом ты сам почувствуешь это. Ну да тебя трудно винить: мальчишка ты еще, да и сирота, в чужом мире, без денег, без друзей...

— Деньги как раз есть.

— Да что это за деньги — неделю погулять. Впрочем, ты не гуляка, как мне кажется. — Капитан словно бы заколебался... — Я хочу сделать тебе одно предложение, Тони, относительно твоего будущего. Ты ведь свободен сейчас?

— Как крыса в амбаре, дон Карло. К сожалению.

Гек видел, что обращение "дон" и почтительный тон очень по душе старикану, и старался изо всех сил. Главное — чувство меры. Явный подхалимаж вызывает презрение, но проявленное уважение всегда приятно, тем более когда оно выказано искренне и с достоинством.

— Почему — к сожалению?

— Контракт кончился.

— Ой, ты хитрец, оказывается! — Капитан коротко рассмеялся. — Я ведь тебя насквозь вижу. Ты бы не прочь еще подзаработать, а? Совесть-то тебя не мучает, что денежки свои за контрабанду получил? А поймают — тут и до тюрьмы недалеко? Ты знаешь, что такое тюрьма, сидел когда-нибудь?

— Нет, — соврал Гек, — бог миловал! Ни разу не был и не хотел бы. Но власти имеют право сажать, если поймают, конечно. Дело их такое. У них свои порядки, а у простых людей — свои. Я лично большого греха здесь не вижу, дон Карло, это же не терроризм, не убийство. Каждый зарабатывает как умеет, только другим не мешай. А отец всегда говорил, что законы пишут те, для кого они не писаны.

Гек прошел свою половину пути чуть быстрее даже, чем рассчитывал вначале. Ему хотелось, чтобы старик перестал жевать резину и сделал наконец свое предложение. Отказа не будет, не менжуйся, старый!

— Не терроризм, — задумчиво повторил капитан. — Значит, ты согласен, если я, вместо того чтобы с тобой попрощаться, опять предложу тебе поработать?

— Согласен!

— И я бы не возражал... Но ты не итальянец. И вообще неизвестно кто... Сиди, не напрягайся. Я тебя немножко знаю и тебе верю. Но представь, если выяснится, что Карло Бутера, уважаемый пожилой человек, укрывает преступника?

— Но я же не преступник, дон Карло! Клянусь, ничего преступного я не совершал! Матерью клянусь!

— А контрабанда? Помолчи, говорю! Не надо клясться направо и налево, если хочешь, чтобы тебе верили и тебя уважали. Тем более матерью своей. Повторяю: я тебе верю, но власти, как ты выражаешься, мне могут не поверить. Безродный бабилонец мне не нужен, скажу тебе со всей определенностью. Вот если бы ты был итальянец — не по крови, по гражданству... Хочешь стать итальянцем?

— Как это? — Гек по-настоящему растерялся: "Что значит — стать итальянцем? Переменить подданство, собирать справки, подавать запрос? Чума какая-то... Или выдавать себя за его парализованную дочь?"

— Один парень, тебе ровесник, скончался недавно. Близкие — кто в Америке, кто в Бразилии. Его документы у меня. В лицо его почти никто не знал на Сицилии. Ты сможешь жить по его документам. В подробности посвящать не стану — долго это и не нужно, но можешь мне поверить: документы надежны стопроцентно. Подходит тебе такой расклад?

— А если поймают?

— Выдворят из страны, только и делов; но до этого не дойдет, успокойся.

— Но, дон Карло... — Гек запнулся, раскрыл было рот, но так и не смог продолжить.

— Ну, ну, говори, что ты хотел сказать?

— Не знаю, уж больно предложение неожиданное. А надолго это будет?

— Что — "это"? Паспорт, что ли? Захочешь — так на всю жизнь.

Гек сообразил, что пора соглашаться:

— Дон Карло, все же это слишком большой подарок. Это было бы так удачно для меня, что я даже не представляю... А кроме того, захочу — так и уеду домой, никто и не узнает, верно?

— Верно, верно... Но я еще не настолько богат, чтобы делать такие подарки, разве что пойдешь ко мне в зятья. Пойдешь ко мне в зятья? Ну-ну, я пошутил. Так вот, если ты согласен, то подарок обойдется тебе в три тысячи.

— Долларов, дон Карло?

— Да, я давно уже все считаю в долларах. Привык, пока там жил. Хватит придуриваться, Тони. В лирах это было бы гораздо больше, как ты понимаешь. Или ты действительно так туго соображаешь?

— У меня таких денег нет, дон Карло, — хмуро отозвался Гек. — Вы же знаете, что у меня всего четыре сотни... А без документов вы меня не возьмете, как я понимаю?

— Не возьму, Тони. Да соглашайся на мое предложение, я тебе поверю в долг и без процентов, а самое главное — дам заработать. Вот увидишь: и долг отдашь, и на себя останется вдоволь. Не робей, ты же мой земляк и, можно сказать, крестник. С другого я снял бы не меньше пяти косых, а то и вовсе бы отказал. Эх, Тони, я всю жизнь о сыне мечтал, если хочешь знать... Так ты согласен?

— Да, дон Карло.

— Молодец, сынок. Ты мужчина и сицилиец. И ты не пожалеешь о своем выборе. — Капитан даже приобнял Гека от избытка чувств.

"Наркотиками заставит торговать, сука старая!" Уж на этот счет Гекатор не заблуждался. Чужие документы, долговая кабала, большие и быстрые деньги — для табака такие сложности не нужны. Едва услышав о парне, вовремя усопшем, он сразу все понял и тянул время только для того, чтобы прикинуть еще раз — как правильнее поступить? Можно было бы замочить старика, несмотря на его пушку в кармане, разжиться чем бог пошлет в его каюте и на берег свалить. Но за переборкой, вполне вероятно, кто-то сидит, слушает, охраняет. Куда потом деваться — не те, так эти обязательно найдут. Да и нет смысла отказываться — вариант идеальный. Кроме наркотиков. Но за такой вариант можно и потерпеть, а там будет видно. Гека передернуло от внезапной ненависти к Бутере, и тот сразу снял руку с его плеча:

— Еще не поздно отказаться, сынок, подумай...

Гек спохватился.

— Да что тут думать, — буркнул он, — вот четыре сотни для начала, возьмите. — И с глубоким вздохом протянул деньги капитану.

— Э-э, брат, плохо ты, оказывается, думаешь о своем капитане! Я тебя обирать не собираюсь, нет! Эти деньги твои, ты их заработал, трать куда хочешь. А рассчитываться будем так: я тебя знакомлю максимально подробно с твоей биографией и родословной, синьор Антонио Руссо, а с этой минуты — Сордже, тоже, кстати, Антонио; затем так же подробно ознакомлю с новыми обязанностями и условиями оплаты. И только когда ты во все это вникнешь, освоишься и непосредственно займешься делом — только тогда заработает счетчик. Понятно?

— Понятно, дон Карло, спасибо! — "Тони Сордже" заметно повеселел.

— А если понятно — спрячь свои деньги и марш на берег. Через трое суток я тебя жду. Ты где остановишься — в гостинице или у земляков? Чтобы мне знать, где искать в случае чего?

— Где их искать, земляков? Да и зачем мне их теперь разыскивать? Я в каком-нибудь отеле попроще пристроюсь — деньги целее будут.

— А ты их в банк положи.

— На чье имя — Тони Руссо?

— Тоже верно. Ну, мне оставь на хранение. Или тратить будешь куда?

— Сам не знаю. В церковь надо снести, из шмоток кое-что приобрести... А где бы вы мне посоветовали остановиться, чтоб не дорого и прилично?

— Что ж, есть на примете такое местечко. Не совсем гостиница, но комната отменная, с отдельным входом, хозяева — опрятные и честные люди, я их лет двадцать знаю. И берут недорого. Подходит?

— Давайте адрес — и я поехал, дон Карло.

— С богом, Тони. Передавай им от меня привет. А тебя жду, как договорились.

Карло Бутера всегда славился своим рассудительным нравом и осторожностью. Он терпеть не мог риска, если он хоть в малости не был оправдан интересами дела. Парнишка был симпатичен ему, однако производил неровное впечатление: то вроде как скрывает что-то, а то — простоват чересчур. На подосланного никак не похож, на уголовника — тоже. До денег — ох жаден! Но деньги все любят. Старших уважает искренне, как испокон веку на Сицилии принято, крови не боится. Молчун, всякой дрянью мозги не травит, дисциплинирован... Бутера долго колебался: он пригласил этого Тони на разговор, а сам еще не решил окончательно, что2 он ему предложит и предложит ли?

Но подручный был нужен. С тех пор как настоящий Сордже попался на дегустации товара и ушел кормить рыб, кадровый вопрос стоял очень остро. Приходилось делиться с Африканцем за аренду его гонцов, все связи как на ладони, да и зависеть от него не хотелось лишний раз. Парнишка не взбрыкнет — понимает, наверное, что целиком и полностью зависит от него, Бутеры. А если, не дай бог, понадобится, то, наверное, и натравить его можно будет на... неважно кого.

Бутера был мелкой сошкой в героиновой компании, но и не последний человек — и сам и благодаря своему всеми уважаемому родственнику. Падрино ему не стать, но заставить с собой считаться — почему бы и нет? Марио хорош на мелких операциях, в серьезные дела он не хочет ввязываться, а ему, Бутере, приходится заниматься табаком: в полицейских оперативках он наверняка отмечен, но за эти дела его отмажут, а за наркотики — нет. А так — прикрытие хорошее, да и дополнительный доход — все не из дома, а в дом. У Карло была давняя мечта: сколотить миллион, а потом отпроситься у дона Паоло и уйти на покой. Вернется он тогда в Америку и доживет свой век в довольстве, честно и ничего не боясь.

"Надо помочь парнишке", — решился Бутера.

Глава 3

Цветок кувшинки, От непогоды прячась, К берегу спешит.

Где-то через неделю Гек получил первое задание на берегу: возьмешь пакет у такого-то, при нем взвесишь, не открывая, — вот этим, принесешь тому-то и туда-то. И дело пошло... Менялись адреса и адресаты, вид и количество товара; однообразный калейдоскоп такого существования отуплял, события и дни сливались в единый ком, Гек с трудом припоминал и отличал вчера от позавчера. Он перестал бояться: настолько часто повторялась одна и та же операция — торговля мелким оптом, настолько обыденно происходил обмен товар—деньги, что пароли и условные места стали казаться ему глупыми детскими играми в сыщиков и воров.

Экипаж полностью сменился (до будущей весны), всего шесть человек с капитаном, но и объем грузов был не в пример скромнее и безопаснее: мелкие заказные перевозки всякого дерьма для отвода глаз, так что физически Гек не переламывался. Дела шли на редкость удачно, точнее — как никогда. За два месяца долг испарился, на долю Гека закапала "ощутимая финанса", как любил говаривать Патрик (как он там сейчас?).

Из газет Гекатор, к своему удовольствию, узнал, что "френч коннекшн" — марсельские кланы — катятся к упадку. Пули и аресты все чаще дырявили некогда могучую коалицию.

"Теперь им всем не до меня, — радовался Гек. — Суки!"

Теперь им действительно было не до него...

На Бабилон спускался тихий осенний вечер. Дождичек моросил так, для порядка — одно название, что дождь. На улице Старогаванской перед домом 32 стоял черный "кадиллак" с белыми крыльями — в народе его успели прозвать "косатка". Рядом с ним к узкому тротуару были припаркованы еще пара моторов поскромнее — "мустанги", устаревшие, но еще престижные в том бедняцком районе. Все это означало, что Дядя Джеймс трудится у себя в конторе. Его контора располагалась на третьем этаже в квартире No7, простой четырехкомнатной квартире ублюдочной планировки. Дядя Джеймс мог бы подобрать себе для работы что-нибудь и получше, благо весь дом был его собственностью, но не видел в этом смысла. Это новым мальчикам приходилось пыжиться друг перед другом, щеголяя драгоценностями, телками и обстановкой, ему же не пристало поддерживать свой авторитет дешевыми методами: он уже был — Дядя Джеймс. В городе нашелся бы, наверное, с десяток его коллег по ремеслу, равных ему по влиянию и авторитету, но в припортовом районе, в трущобах юго-запада, таковых не было.

Из-за поворота вывернул роскошный "мерседес" и через несколько секунд остановился бок о бок с "косаткой". Затемненные стекла не позволяли видеть сидящих внутри, но вот дверца распахнулась, и на тротуар вышли двое. Старший выглядел как служащий среднего пошиба, в костюме-тройке, шляпе и белой рубашке с галстуком. На сером фоне его одежды неуместными выглядели массивные кольца и перстни на волосатых пальцах обеих рук. Спутник его был повыше на полголовы и шире в плечах. В расклешенных от бедра джинсах, в оттопыренной с левой стороны кожаной курточке поверх черной майки, которая не скрывала татуировки на его мощной груди, он смотрелся сущим бандитом, каковым, впрочем, и являлся. Шофер выглядел аналогично, но он остался сидеть в машине. В окне первого этажа, прямо над машинами, шевельнулась занавеска: там снимал каморку старичок-пенсионер. Пенсия, назначенная ему за пятьдесят лет тяжелой работы на стройке, позволяла покупать только хлеб и молоко да претендовать на место в городской богадельне; неудивительно, что он рьяно выполнял обязанности соглядатая для нужд Дяди Джеймса. Он, естественно, был не один такой, потому что добровольным стукачам услуги оплачивались пусть и не регулярно, но щедро. Но Шуруп (так звали старичка) служил не на страх, а на совесть, поскольку вдобавок к эпизодическим подачкам ему не нужно было оплачивать комнату. Он отлично знал всех в округе, даром что сидел дома почти безвылазно, все видел и все отмечал. Вот и теперь он спешно проковылял к телефону и набрал внутренний трехзначный номер.

— "Морские перевозки", слушаем вас, — пробасила трубка.

Старик, не представляясь, доложил:

— Господин Франк прибыл, с помощником.

— Хорошо, — отозвалась трубка и замолкла.

Старик довольно засмеялся — он, как обычно, успел первым; в противном случае прозвучало бы "Знаю", а это минус в его деле, могут не заплатить. И так, конечно, могут не заплатить, но лучше успевать первым.

Наверху детина, сидевший на телефоне, выбрался из кресла и, разминая спину, взялся за другую трубку. Первая опять затрещала, но он, не обращая на нее внимания, нажал на кнопку.

— Зайди, — прозвучало из трубки.

Парень сделал два шага, постучал и вошел:

— Кукиш прикатил, Тобик при нем.

Дядя Джеймс оторвал глаза от телевизора:

— Опять опоздал на восемь минут, морда. — Тотчас же прозвучал резкий звонок в дверь. — Открой и проводи ко мне. Тобика посади на кухне, кофе дай, сам попей — может, сболтнет чего. Не кирять. Парни пусть потише сидят, без карт и музыки. Ушки на макушке, мало ли... Патрик очухался?

— Вроде бы. С утра дома, чаем отпивается. Он...

— Позже расскажешь, открой.

Детина пошел открывать дверь. Господин Франк слегка кивнул ему, когда парень поприветствовал пришедших и двинулся по узкому коридору, освещаемому единственной стоваттной лампочкой, голо свисавшей с высокого потолка. Два мордоворота наскоро обменялись рукопожатием и последовали за ним. Нестор — парень, встречавший гостей, — забежал вперед, слегка прижав Франка, отворил дверь:

— Шеф, это к вам.

Франк раздраженно посмотрел на него, отпихнул в сторону:

— Джеймс, когда ты научишься подбирать себе нормальных людей? Твой носорог мне ногу отдавил, скотина такая. — Последние слова он произнес только после того, как закрыл за собой дверь.

— А когда ты научишься не опаздывать на деловые встречи? На восемь минут опоздал.

— Ты мне еще спасибо скажешь, что опоздал. Шухер на горизонте...

Нестор отвел Тобика на кухню, длинную и узкую, как кишка, на правах старого приятеля велел ему поставить кофейник на плиту, а сам метнулся к телефону. Буквально за секунды он трижды снимал трубку с рычага и бросал туда "Знаю", потом открыл дверь в комнату напротив входа и передал четверым парням пожелания хозяина. Парни недовольно заурчали, но карты бросили. Один из них подошел к окну, другие растянулись в креслах, и все это молча, как приказано...

Комната Дяди Джеймса была обставлена скромно, под стать квартире. На потолке висела пятирожковая люстра, купленная не иначе как у старьевщика, вдоль стен стояли книжные полки, где вместо книг красовались корешки муляжей. Франк знал, что эти полки с секретом и там хранятся отнюдь не книги. Не то чтобы Дудя полагался на такую скромную конспирацию, но у него часто появлялись посетители — тот же квартальный за еженедельной подкормкой, — и правила хорошего тона не позволяли демонстрировать служителю Фемиды мощный оружейный арсенал, разрешения на владение которым не было даже у Дяди Джеймса.

Окна, словно три смежные грани гигантской призмы, образовывали эркер, удобство которого заключалось в том, что можно было смотреть вдоль улицы в обоих направлениях; стекла же, вставленные в двойные рамы, были пуленепробиваемыми. Однако в данное время их загораживали шторы, похожие на чешую исполинской рыбы, они были собраны по спецзаказу из пластинок сверхпрочного титанового сплава. (От большого прихвата со стороны властей не защитили бы ни стекла, ни секретные люки наверх и вниз, ни телохранители, ни черный ход из кухни. Дудя предохранялся от налета конкурентов или еще каких-нибудь отмороженных мстителей.) Посреди комнаты раскинулся обширный стол, вернее два стола, составленных буквой Т. По бокам стояло с полдюжины стульев — для совещаний. Сам Дядя Джеймс сидел во главе стола в кресле, спиной к шторам. Единственной бытовой роскошью в комнате являлся здоровенный филипсовский телевизор в углу, справа от входа. Да еще пара кнопочных телефонов на столе.

Дядя Джеймс встал навстречу гостю, кнопкой пульта выключил телевизор, перегнувшись через стол, протянул руку Франку и приглашающе кивнул на стул.

Был он очень высок, худ и широкоплеч — в юности подрабатывал вышибалой в портовом кабаке.

Франк посмотрел на груду бумаг, в беспорядке валявшихся на столе:

— Ты, как я посмотрю, решил канцелярской крысой заделаться, все пишешь, все бумажки плодишь. Для следователей, наверное?

— Не ссы. Это все легальные дела — тоже ведь присматривать надо. Что там случилось?

— А вот что. Червончик твой верный — классный, конечно, парень, но — покумился!

— Рихтуй базар, Франк! — вскинулся Дядя Джеймс. — Шутки твои хреновые. — Но сам он уже сообразил, что Франк не шутит — за такие обвинения очень серьезно отвечают; сообщение застало его врасплох, и за дежурными фразами он спрятался, чтобы побороть смятение и приготовиться к худшему. Если Червончик (он же Червяк — для недругов, или за глаза — для своих) стучит лягавым — полиции, то неприятностей не оберешься, в том числе и по Швейцарии...

— Какие уж там шутки! Зухру Малышку знаешь?

— Ну, видел. И что?

Франк не умел длинно рассказывать, но тут пришлось. Одна проститутка, услугами которой пользовался Франк, большой любитель толстомясых восточных женщин, снимала квартиру для встреч в районе Кузнечиков — на Кузнечной улице, где полно складов и неприметных гостиниц. Однажды Зухра ранним утром увидела из окна Червончика, выходящего из гостиницы напротив, и смеясь показала на него Франку. Франк смутно удивился тогда, но не придал значения. Но однажды вечером, когда они полаялись с ним, Дядей Джеймсом, сильнее обычного, он заподозрил недоброе для себя от Дяди Джеймса ("Ты уж извини, дружище мой старый, но всем известно — тебе чужая кровь как водица"). И тогда он решил все проверить, чтобы не было накладок. Взяли за жабры содержателя гостиницы, тряхнули как следует. Не сразу, но он раскололся. Власти держат на него компромат из-за сына, ну, там, неважно...

Вынудили хозяина сдать номер под явку, да не гнули его, а платили и держались скромно. Хозяин гостиницы Червончика не знает и вообще ни при ком — власти защищают, да и взять там нечего. Мы предъявили ему фотографии (несколько разных), он опознал Червончика как гостя того номера. Был два или три раза.

Зухру в турне, ребят в засаду — наблюдать. Фотографировали всех подряд. Знакомых, кроме Червончика, нет. Он появлялся лишь однажды — вчера. Фотки — не его, остальных — показал своему человеку в департаменте полиции — наплел с три короба, на всякий случай подмазал дополнительно. Он божится, что это не их контингент и не их ведомство. Это Контрразведка. (Из Службы безопасности правительства!..)

— Может, это ты с ними в игры играешь, какие — не знаю. Скажи, Джеймс, ведь я в открытую с тобою — не время турусы на колесах разводить. Скажи как другу...

— Для меня новость, — нехотя признался Дядя Джеймс. — То-то он легко отмазался в аэропорту с китайским грузом. Я думал, это мы его откупили, а выходит, что они. Но какого черта — мы ведь в политику не лезем. Ума не при...

Дядя Джеймс замер. Он поглядел на Франка, глаза его сверкнули догадкой:

— Негритос из Штатов! — Франк непонимающе помотал головой. — Франк, это за нами с тобой. Тезку твоего мы оприходовали, который из Нью-Йорка сюда оторвался той зимой. Это его след...

В начале июля прошлого года попросил убежища их американский партнер по героину — наглый и некогда весьма процветающий чернокожий босс. Но поскольку ума у него было гораздо меньше, чем амбиций, Бюро по борьбе с наркотиками довело до краха весь его бизнес, а заодно разрушило отличный путь, который строили корсиканцы и бабилоты (в лице Дяди Джеймса) на бескрайний штатовский рынок. С собой он сумел прихватить больше двадцати миллионов долларов наличными. Дядя Джеймс и Франк быстро решили проблему: черного убили и растворили в кислоте, чтобы начисто замести следы, деньги же честно поделили. Почти половину своей доли Дядя Джеймс угробил, выплачивая неустойки по разорванным контрактам (из-за черномазого!), а половину лично и тайно поместил в цюрихском банке — на черный день. Что делал Франк со своими деньгами, он не знал, но ему было известно, что долги у Франка образовались в ту злополучную зиму ничуть не меньшие. Впрочем, его доля, как прикинул про себя дотошный Дядя Джеймс, тоже все компенсировала с лихвой.

Франк был боссом в своем деле — он контролировал обширную героиновую сеть в Бабилоне. Он не был Дядькой в бабилонском смысле этого слова, поскольку подданство у него было французское, настоящих корней в подполье Бабилона он не имел. Но большие деньги и обширные связи с местными гангстерами делали его значительной фигурой. Корсиканская диаспора поставляла ему людей, на которых он мог опереться в случае военных действий с другими бандами, выручало также тесное сотрудничество с Дядей Джеймсом. Он мог бы, вероятно, заключить союз и с другим Дядькой, помимо Джеймса, но вовсе обойтись без местных кланов и действовать полностью самостоятельно в Бабилоне он все же не мог. Так же, как и Дядя Джеймс, не мог оперировать в сколько-нибудь значительных масштабах на международном уровне без корсиканских или, например, сицило-американских группировок. Но и Дядя Джеймс, и Франк дружно ненавидели "макаронников", "даго" — сицило-американцев. Те — единственные, кто сумел выйти за пределы своих гетто и вести дела, ни с кем не делясь и ни у кого не испрашивая разрешения.

Франк унаследовал эту ненависть от старых корсиканских кланов, ему довелось участвовать в Европе в "войне улиц", где он получил пулю в грудь от одного сердитого итальянца. Но Франк выжил и с тех пор носил pядом со шрамом от пули золотой амулет, сделанный в форме кулака, сложенного в кукиш. Из-за амулета и родилась его заглазная кличка. Официально его именовали поначалу Французом, но Франк яростно и недвусмысленно дал понять, что такого прозвища не потерпит, и, поскольку заглазная кличка у него уже была (и окружающим она нравилась), все согласились на Франке.

— Джеймс, елки-моталки, Черный Мэт ведь тоже политикой не увлекался.

— Штатники через свое ФБР, или что у них там, пронюхали про него, навалились на наших — вот тебе и политика.

— Ну, пусть так, а нам от этого легче?

— Не знаю, думать давай.

— Ты Червончику говорил о... нем?

— О черном, что ли?

— Слушай, старик, а ты часом не боишься, что теперь нас прослушивают?

— Нет. В доме никого из посторонних без пригляда не оставят, ни сверху, ни снизу, ни с боков не подберутся, разве что напротив... Но через мои фильтры (он показал на окно) звук не пройдет, плюс трамваи гремят... Hет, Червончик ничего не знает. Они не боги. Думаю — наугад шарят по городу, знают, что он границу перешел, вот и ищут.

— Но если Червончик на тебя настучит по всему, что он знает, тебе крепко отрыгнется, да и меня не забудут — выкинут в двадцать четыpе часа в самом лучшем случае.

— Почти все, что он скажет, оперативники и так знают, да и мало одного свидетеля. Но ты прав — надо его начисто заткнуть, сегодня же займусь. Стоп, а где фотографии?

Франк достал из дипломата фотографии:

— Посмотри — и давай их сразу уничтожим, от греха подальше, я и негативы принес.

— Давай негативы, я их затырю в надежное место, глядишь, и пригодятся.

"Верно, — подумал Франк, — ах я дурак!.." Но он уже выпустил пленки из рук, требовать назад — несолидно.

— Если все обойдется — расходы возместишь.

— Какие еще расходы?

— Зухре поездка туристическая, ребята ночей не спали, ущерб моральный — все это больших денег стоит.

— А не фиг было меня подозревать бог знает в чем, это у меня моральный ущерб, не у тебя!

Дядя Джеймс сунул фотографии в металлическую коробку, стоящую под столом, — там заурчало и защелкало. Через минуту он вынул из нее кучку мусора, больше напоминавшую комок пыли, нежели недавнюю стопку фотографий, и самолично отнес в общий туалет, где и спустил в унитаз. Франк с интересом следил за его действиями:

— Полезная штучка! Надо и мне такую же завести.

— Тебе-то зачем? Ты ведь все равно читать не умеешь?

— Ладно, не свисти. Так как насчет денег, Джеймс?

— Каких денег?

— Ну, я же серьезно...

— Замахал ты меня. Представишь счет — оплачу. Предварительно проверю, чтобы не накрутил. Только, ради бога, не сегодня! У меня сейчас дел по этому гаду — выше головы! Его ведь срочно надо на Луну откомандировать.

— Могу чем-нибудь помочь?

— Сам управлюсь. Кстати, спасибо за помощь и доверие. Я тут одну штуку начал обмозговывать, хочу тебе предложить в пару сработать.

— А что конкретно? — сделал стойку Франк.

— Потом, без спешки потолкуем. В двух словах — на кокаин хочу переключиться, на Южную Америку. Тебе хороший шанс — отделиться от своего Папы Ри.

— Того уже года три как повязали. Тоже, кстати, штатники и тоже в Южной Америке, в Парагвае.

— Туда ему и дорога. Потом, потом поговорим, давай, двигай! Твои люди болтать не будут? Подчищать не придется?

Франк поморщился:

— Ну что ты такой людоед? Мы ведь тоже дежурили — шурин мой и я. Ты и меня с Тобиасом чистить собрался?

— Вот так бы и говорил, а то какие-то ребята, понимаешь...

Франк не обиделся на Дядю Джеймса за то, что тот выставляет его так бесцеремонно, — дело прежде всего, а неприятности у партнера и впрямь большие.

— Франк, эй, погоди!

Франк обернулся, уже стоя в дверях.

— Так почему ты опоздал на восемь минут, мы ведь на 19.30 договаривались?

— Почему, почему... На светофоре задержался.

— Надо же! Ладно, пока. Завтра подъезжай к обеду, и поговорим, есть о чем. Где-нибудь в 13.00, устроит?

— Здесь, что ли? Ты меня опять падалью какой-нибудь накормишь. Давай "У Пьера" встретимся.

— Подъезжай ко мне, а потом и к "Пьеру" закатимся, раз угощаешь.

— Ну ты и жи2ла, — рассмеялся Франк. — Если разговор интересный — угощаю!

— Так "Пьер"-то — французский кабак, тебе не по нутру должен бы быть?

— Кухня — очень по нутру. Остальное — нет.

— На том и порешили. Пока. И не опаздывай... на светофоре.

Едва закрылась входная дверь, как Дядя Джеймс набрал номер телефона:

— Патрик, ты? В норме? Живо ко мне!.. В морге побреют... Давай... Жду.

Он положил трубку, велел Нестору принести кофе и тяжело задумался.

Червончик был весьма доверенным лицом Джеймса. Он держал контакты с пакистанскими поставщиками, ведал оброком с публичных домов, был хорошим стрелком и бесстрашным волевым парнем. Джеймс недолюбливал его хамство и тягу к показушным куражам, но уважал за деловые качества. Теперь придется с ним расстаться, да так, чтобы навести власти на чужой след, а свои на первых порах не знали, что это прополка. Из-за этого сложнее будет объясняться с людьми — как, мол, допустил расправу? Да замену ему искать, но это проще, поскольку основное — Пакистан — и так вскорости отпадет. Джеймс уже вовсю рыхлил почву на кокаиновом направлении, потому что понимал, какие возможности там откроются в ближайшие годы. Требовались дополнительные солидные деньги на раскрутку, и он решил, что пришла пора залезть в загашник. Отлучиться за деньгами сам он не мог: департамент визу не даст, да и дела ждать не будут. Вот он и решил послать за ними Малька и Червончика — эти уж точно не сговорятся. И Червончик, гад, знает, что поедет в Цюрих за деньгами; хорошо, что код, место и прочее он не ему сказал, а Геку-Мальку. И в Цюрихе теперь будут ждать гонца из Бабилона, а в Цюрих нельзя... Его размышления прервал звонок.

— С макаронной фабрики звонят. Сам синьор Роберто.

— Соедини.

Вот уж поистине денек — Гиена лично звонит. Ну-ну. В трубке раздался голос с характерным певучим акцентом:

— Приветствую вас, господин Джеймс!

— Аналогично. Что надо?

— Вы как всегда — быка за рога. Вы все еще дуетесь на нас за прошлое? (Месяца не прошло с тех пор, как случилась очередная разборка со стрельбой за рыбный рынок между бандами Дяди Джеймса и даго, в которой погибло по двое человек с каждой стороны. Часть рынка по-прежнему оставалась в руках итальянцев, что наносило ущерб престижу Дяди Джеймса.) А ведь мы решили свернуть торговлю рыбой. Хлопот много, денег мало.

— Отрадно слышать. Я всегда подозревал, что вы разумный человек, несмотря на наши разногласия.

— Спасибо, надеюсь, что это не дежурный комплимент. У нас к вам серьезный разговор, но, оговорюсь сразу, отнюдь не претензии.

— Вот как?

— Да. Мы слышали, что вы всерьез заинтересовались южноамериканскими полезными ископаемыми и дарами природы, не так ли?

— Может быть. И кто же вам доложил об этом?

— Ха-ха... Коммерческая тайна. Дело в том, что вы правы, на традиционном рынке слишком тесно и слишком душно. Вот мы и подумали: не забыть ли нам старые размолвки и не поработать ли вместе? Мы могли и хотели бы стать полезными для вас, а вы для нас.

— Странно как-то. Вы всегда особняком держитесь, а тут дружбу предлагаете.

— Партнерство, господин Джеймс. Пока партнерство, на взаимовыгодной основе.

— И что же конкретно предлагается?

— А встретиться для начала, поговорить без телефона.

— Давайте встретимся, — сразу насторожился Джеймс. — И где будем встречаться?

— Предлагайте, господин Джеймс. Хотите — у вас в офисе?

— Ни к чему это. — Дяде Джеймсу отнюдь не улыбалось якшаться с ними на глазах у всего Бабилона. — Я предлагаю встретиться за городом. На взморье, километров этак... в общем, есть хорошая гостиница. Там все спокойно и уютно. Там и поговорим, если хотите.

— Нам подходит, только укажите, когда и как туда добраться.

— Завтра я занят, а послезавтра с утречка я вам позвоню и все объясню. Сколько вас будет на встрече?

— Четверо. Но было бы желательно, чтобы мы знали чуть заранее координаты места, хотя бы часа за два. Мы бы тогда не все вчетвером подъехали, а послали бы вперед двоих — это помощники, пусть осмотрятся да подготовят, что необходимо. Вы ведь не будете возражать против этого?

— Нет, конечно. Мы туда подъедем, и они осмотрят. Значит, договорились: послезавтра в 9.00 я звоню, и мы все уточняем. Пока.

Дядя Джеймс ни на волос не верил в честность сицилийцев. Он тотчас же велел Герману подобрать надежных ребят — человек пять-шесть-восемь со стволами — и немедленно, на ночь глядя, осесть в той гостинице, чтобы уже с утра и до приезда встречающихся держать уши торчком.

На той же стороне провода тихо радовались первому успеху. Гиена очень ловко провел заключительную часть разговора: Дудя заглотнул наживку и сам назначил место встречи. Дело в том, что сицилийцы решили покончить и с ним, и с Франком, извечными своими конкурентами по героину. Начать решили с Дуди, понимая, что он опаснее. Не жалея денег и сил они постепенно выявляли уязвимые места в обороне Дяди Джеймса, его привычки, особенности. Еще четыре дня назад они установили засады в нескольких местах предполагаемой встречи. И гостиница, задрипанный шестнадцатиместный отель о двух этажах, была одним из этих мест. В двух снятых номерах безвылазно засело четверо человек, с запасами курева и пищи. Их вселение прикрывал старичок-постоялец, так что охрана Джеймса, приехав на место, не обнаружила ничего подозрительного. А если бы Дудя назначил непредусмотренное место, Гиена отказался бы под благовидным предлогом. Если же и отказаться не представилось бы возможным, то сицилийцы провели бы и встречу, ожидая благоприятного расклада в будущем...

В комнату заглянул Нестор:

— Что-то селектор забарахлил, сигнал не проходит. Патрик прибыл.

Через несколько секунд прозвенел звонок, и Нестор, испросив взглядом разрешение, потопал открывать. Коротко постучав, Патрик сам открыл дверь и неторопливо вошел, пряча глаза от Дяди Джеймса. Был он бледен и хмур. Под глазами набрякли мешки, следы затяжной пьянки, рыжая щетина с проседью готовилась стать бородой, пальцы все еще сотрясала мелкая дрожь, но в остальном он уже выглядел прежним Патриком, решительным и сильным.

— Салют, Джеймс. Что за пожар? — Он сел, не глядя толкнув дверь, чтобы закрылась, но та затормозилась возле самого порога о комочек молотой грязи и захлопнулась не до конца.

— Дело есть, весьма неприятные новости у нас. Червончик наш лягавым скурвился.

— Ох ты! А насколько это правда? Он не ангел, конечно, но какой ему смысл в этом?

— Верняк, не сомневайся, разведка донесла. Помнишь, как его с китайским героином прихватили, когда мы в подмазку почти пол-лимона талеров задвинули? Еще радовались, что недорого встало. Так он тридцать лет получил бы, без права досрочного... Он бы их и получил, если бы не принял предложения лягавых.

— Прокурор такую сделку опротестует.

— А его не простые лягавые, Служба прихватила. Они — борзые, им все можно.

— Дела... Он что, еще жив?

— Потому тебя и позвал. Ты его должен уконтрапупить — и не далее как сегодня ночью.

— А почему я? Помоложе никого нет? Вон, пусть молодняк руку набивает. Нестор тот же — какую ряху наел на сидячей работе!

— Тут дело семейное, рисковать нельзя. Все аккуратно требуется сделать и вдобавок дать ложный след. Так что захлопни пасть и действуй, не надо прений.

— А где он сейчас?

— В городе, где еще. Он ничего не подозревает от нас, поскольку я сам только сегодня убедился в его гадстве.

— Можно прямо в "Тамбуре" его оформить, он там каждый вечер торчит.

— Хотя бы и в "Тамбуре". А если есть возможность — то лучше не на глазах, сам смотри.

Патрик потер указательным пальцем веснушчатый нос, посозерцал телефоны немножко и только теперь осмелился поглядеть на шефа...

— А на китайцев подвесить — можно?

— Было бы просто идеально, а сумеешь?

— Сумею, чего там. Ствол я сам подберу, китайский, с глушаком, остальной реквизит тоже. Мне понадобится мотор — из тех, что китайцы предпочитают, можно краденый. И пару ботинок 38-го размера. А так — я все продумал.

— Шофер нужен?

— Да, некрупный.

— Еще что?

— За срочность надо бы двойной тариф.

— Хрен тебе в затылок, а не тариф, морда! — наконец взорвался Дядя Джеймс. — Мне твои запои вот уже где сидят! Ребята другие смеются мне в лицо: "Мягкий ты, — говорят, — Джеймс, как х... после оргазма"! И правильно говорят! Распустил, понимаешь... Достал ты меня! Достал!

— Ладно, не шуми. — Патрик виновато поднял ладони. — Я отныне в полной завязке.

— Это я уже слышал. И не раз! Смотри, Патрик, терпежка моя — не вечная... Кофе будешь?

— Некогда, мне еще надо домой успеть, потом в мастерскую.

— А в мастерскую зачем?

— Я же Червяку дверные замки модернизировал весной, у меня про запас комплект ключей остался, я к нему на дом заявлюсь.

— Смотри-ка, просто и удобно! Ну а не было бы ключей?

— Дальше бы думал. Возле дома, к примеру.

— А если он ночевать не придет домой?

— Придет. Ты же ему сам сказал в прошлый понедельник, чтобы он всегда был в поле зрения — ехать, мол, куда-то надобно. А домой он девок не водит, брезгует.

— Хм. А куда я ему сказал ехать?

— Не помню, в Европу, что ли... В Швейцарию, точно.

— Убедил. А ты ручаешься, что все будет тип-топ?

— Нет, но постараюсь.

— Сработаешь без помарок — так и быть, верну деньги за ботинки 38-го размера, но ни пенсом больше. С другого бы шкуру спустил — в буквальном смысле. Ты весь пропился?

— Деньги есть. А что с Мальком?

— Я его в Европу послал, морем. Еще не доплыл.

— Рановато ему, Джеймс, с товаром-то работать; здесь, что ли, занять нечем?

— Не учи ученого. Я его совсем за другим товаром послал. А должен был ты поехать, голубь шизокрылый, алкаш чертов!

— Это в Швейцарию, да?

— Угу. — Дудя вдруг помрачнел. — Ну, отчаливай, с богом, как говорится. Позвони домой мне, как управишься. Скажи Нестору, чтобы мне мотор запрягали, — домой поеду. Позвоню только насчет твоей телеги. Значит — белую?..

Патрик пожал плечами.

— Боцман тебе позвонит, где и когда она будет. Я ему скажу, чтобы поторопился...

Нестор полулежал в кресле и ковырял в зубах пилочкой для ногтей, когда из первой комнаты, напротив входа, высунулась лохматая голова с перебитым носом — одного из телохранителей:

— Нестор, что там за крики такие? Из-за стены слышно...

— Крокодилу Зеленому клизму ставят: почти неделю не просыхал, все дела побоку и никто ему не указ. Наш сначала бубнил чего-то, а потом как заорет!..

— За такие фортели Дудя нас с тобой уже давно бы... — Парень с перебитым носом выразительно цвиркнул. — А Зеленому как с гуся вода, — лафа!

— Зеленому? Ты поработай с его, тогда и говори. Это пока — лафа, пока ничего серьезного не напортачил. Когда шеф кричит — не страшно, по чайнику нахлопает, штраф наложит — и свободен. А когда о...

Из дверей неожиданно показался Патрик:

— Харэ лясы точить. Нестор, мотор подготовь для шефа, да путь проверьте — от чердака и до светофора. Я раньше ухожу.

И не успел Нестор вытащить могучее тело из уютного кресла, чтобы приступить к своим обязанностям, как почувствовал дикую боль — Патрик захватил его левое ухо пальцами, словно клещами:

— Постарайся запомнить, щенок, Патриком меня зовут. — Он дернул слегка, чтобы не оторвать, не удержался — дернул еще раз, выпустил ухо и пошел на выход. На пороге развернулся и добавил с улыбкой: — Ведь я не зову тебя Гиппопо, верно?

Нестор покраснел и раздулся от злости, но ответить не осмелился.

Дядя Джеймс вышел из квартиры и привычно прислушался. Тесный и медленный лифт старинной конструкции был заблокирован внизу, на первом этаже. Один из парней дежурил на пол-этажа выше, после того как пробежался вверх до шестого, а потом обратно, другой контролировал внизу лифт и выход из парадной (выход во двор был заколочен, по традиции, с незапамятных времен), двое стояли на улице, спиной к выходу, метрах в пяти от дверей, так, что автомобили прикрывали их почти по грудь. Когда Нестор закрыл на оба замка двойные бронированные двери, парень, дежуривший наверху, сбежал к ним на лестничную площадку и пошел впереди. Нестор пропустил Дядю Джеймса вперед, собой прикрывая ему спину. В свою очередь внизу Нестор обогнал патрона и вышел на улицу третьим. Он же открыл дверцу машины, а сам полез на шоферское сиденье. Дядя Джеймс мог бы навесить на входную дверь кодовый замок или посадить официального охранника в парадной, как это делали другие воротилы бабилонского подполья, но он считал это ненадежной мерой безопасности и к тому же весьма удобной для властей: появлялась дополнительная возможность привлекать свидетелей.

Дядя Джеймс дождался, стоя в проеме, пока Нестор включил зажигание и сдал машину метра на полтора назад. Взрыва не последовало, поэтому Дядя Джеймс, не торопясь, но и не мешкая, забрался внутрь и там только сказал Нестору и склонившемуся возле дверцы телохранителю, тому самому, с перебитым носом, по кличке Подкидыш, маршрут следования. На этот раз никаких неожиданностей не случилось: шефа предстояло везти домой, а значит, постылое дежурство подходило к концу.

За те пять с лишним лет, что Дядя Джеймс обосновался в этом помещении, в доме не было ни одного существенного инцидента, связанного с бизнесом. Пару раз стреляли в окна (недруги с ассирийского края и молодчики из дикой банды) да один раз приходила полиция с обыском и арестом. А за последние года три и такого не было. Однако меры предосторожности не уменьшались. Дядя Джеймс имел основания считать, что осторожность делу не вредит. Его люди, периодически заступая на дежурство, набирались ума и опыта, он имел возможность посмотреть и оценить их деловые качества непосредственно. К тому же ребята получали шанс, в крайних, конечно, случаях, непосредственно обратиться к "самому" со своими проблемами.

— А что это у тебя ухо синее, а, Нестор? — Тот пробурчал нечто невнятное, потирая свободной рукой распухшее ухо. — Я не расслышал тебя.

— Патрик, сволочь, надрал. Послышалось ему что-то в свой адрес — белая горячка, не иначе.

— А ты поменьше языком трепи. Клизмы не только Патрику вставляются. С кем ты нас обсуждал, с Подкидышем? — Нестор густо покраснел, это было видно в лобовом зеркальце даже сквозь полумрак. — Можешь дать ему в морду разок, передай, что от меня.

Нестор опасливо промолчал. Вроде шеф и не не в духе, но поддашься невпопад на шутливый тон, а потом и костей не соберешь.

— Я тут вот что подумал насчет тебя. Застоялся ты на дармовых харчах, разжирел и обленился небось? Завтра с утра объясни свои обязанности Подкидышу, а сам пойдешь к Герману. Ему передай на словах (я ему сегодня тоже позвоню), чтобы выделил тебе ребят, кого ты знаешь или по обстановке, — и дуй на рынок, будешь держать овощные ряды вместо итальяшек, я с ними договорился. И вообще — весь рынок.

У Нестора довольно заблестели глаза — вот это жизнь! Самостоятельность, башли, телки, кореша. Оттянемся на славу. Почетно, конечно, рядом с "самим", но все время на глазах у грозного шефа — не мармелад, это точно.

— Что надо дяде сказать?

— Спасибо за доверие, шеф! Вы только скажите — мы этим "козам нострам" в момент рога посшибаем!

— А ты не хвались, на рать едучи. Посшибаем, как ты выражаешься, когда пора придет, пока же миром постарайся, без жмуриков. И еще: поймаю на воровстве — сам знаешь...

— Что вы, шеф, да чтоб у меня руки отсохли, если я... да ни в...

— Заткнись. Это серьезно. Предположим, как это часто бывает, поначалу и не будешь. Но осмотришься, угнездишься, увидишь щели — и пошло, и поехало. Но! Узнала, не важно как, но узнала об этом уголовка. Прихватить и срок подболтать — руки коротки, доказательств для суда не хватает. А мне подстучать они могут, мне ведь твои адвокаты без надобности...

— А у меня и адвокатов-то нет.

— Заткнись и слушай, дурак. Но зачем им мне на тебя стучать? Они и не будут, если ты согласишься с ними сотрудничать. А вот если не согласишься — стукнут. И каков твой будет выбор?

— ...

— Плохой будет выбор, в любом случае. Покаешься мне вовремя — может, и выживешь, хотя я не уверен, а согнешься перед ними — тоже недолго проживешь и тяжело умрешь. Сам ведь дятлов казнил, знаешь же...

Нестор знал.

— Да ей-богу, не буду я, шеф!

— Ну, в добрый час. Кстати, сегодня ночью одним таким станет меньше. Он, правда, умрет без мучений, но тут случай особый...

Несмотря на гориллообразную внешность, дураком Нестор отнюдь не был.

Он хорошо осознавал справедливость Дудиных предостережений. Прижимать в карман он все равно будет, ну никак без этого не бывает, но мера нужна. Главное — не жадничать и не зарываться. Не уголовка, так другие нашепчут, не поленятся...

Интересно, кто из наших скурвился? Видимо, и Зеленого за этим позвал... Нестор попробовал про себя угадать — кто? Не получилось. Ладно, завтра узнает, не спрашивать же у шефа — яйца-то не лишние...

— Приехали, шеф!

Дядя Джеймс жил в своем коттедже в престижном северо-западном районе. Квартал был похож на гетто для богатых: располагался на островке, соединяемом с внешним миром двумя мостами, где службу несла вооруженная охрана из служащих частного сыскного агентства. Въезды на мосты перегораживались шлагбаумами, а в ночное время и цепями, натянутыми поперек.

Две машины сопровождения мигнули фарами и умчались, но не раньше, чем "косатка" въехала на территорию острова. Дяде Джеймсу стоило немалых денег и усилий, чтобы получить необходимые рекомендации и поселиться в этом районе. Зато здесь было куда более безопасно, чем в "городе". За себя он мог бы постоять, но с тех пор как отпала проблема хлеба насущного, Дядя Джеймс вызвал из провинции отца и мать, стариков на пенсии, и жил с ними. Кроме того, он настоял и переселил сюда бывшую жену с сыном, для которых в счет алиментов также выстроил коттедж. На острове имелись магазины, всевозможные ателье, бассейны, кегельбаны, школы и еще черт те что, чем Дядя Джеймс никогда сам не пользовался, но оплачивал исправно. Коттедж о двух этажах имел внутренний двор в пол-акра площадью. Кроме гаража и огородика, там стоял маленький, почти что будка, домик для охраны. В нем круглосуточно дежурил один человек из своих.

Нестор заехал во двор, отворил дверцы гаража (шеф не терпел автоматических горизонтальных), вывел свой спортивный "ауди", а на его место загнал длиннющий "кадиллак".

— Ну что, шеф, я поеду?

— Спасибо за службу, сынок, ты в общем и целом неплохо себя проявил... Мама, какой ужин! Ему еще до дому добираться, идите в дом, я сейчас... Не забыл про завтрашний день, что сделать должен?

— Как можно!

— И все-таки. Позавтракал, завел машину... Дальше?

— Встретился с Подкидышем, объяснил ему, что и как, потом к Герману за реб...

Дядя Джеймс с разворота врезал ему в ранее пострадавшее ухо:

— Уже забыл, морда! Подкидышу надо от меня привет передать. Не забудешь теперь?

— Да я и так бы не забыл. Что вы меня сразу по больному-то уху! Ох!..

Джеймс уже со злобой ударил слева в челюсть:

— А ключи от конторы ты с собой увезешь, да?

Нестор обмер от ужаса: "Забыл!" Он стал поспешно шарить в кармане:

— Виноват! Хоть убейте, шеф, черт попутал на рад... — Нестор опомнился, но опоздал до конца проглотить глупое свое слово и теперь стоял ни жив ни мертв.

— Да уж не буду убивать. А вот другие не упустят своего случая. Им-то все равно будет — на радостях ты или по глупости обмишурился. "Рога посшибаем!" Учиться тебе надо, а не о бабах думать. Ступай. И помни, я за тобой присматривать буду. Может, и выйдет из тебя толк, хотя... Ступай, а то поздно уже, хулиганья на улицах полно... — Нестор с готовностью захохотал...

Близилась полночь. Нестор на всей скорости гнал в порт: надо успеть, пока ребята не разбрелись, обмыть такое дело. Завтра важный день, вставать в шесть, но по граммулечке можно! А Дудя-то, сволочь, как ловко его поймал, да еще дважды! Вот ребятам смеху будет, если узнают... Да как не узнают — охранник-то видел. Убью Подкидыша! Как подставил, морда!

Мать уже хлопотала на кухне, разогревая ужин, отец похрапывал перед телевизором. Джеймс крепко устал за сегодняшний день. Он пошел под душ, из ванной сделал оставшиеся звонки, решил позвонить Ванде, — раздумал, хотя не видел ее неделю. В сорок шесть уже не мечтаешь о бабах с прежней жадностью. Есть не хотелось, но мать опять начнет скрипеть и предостерегать насчет здоровья...

— Что новенького, мам?

— А ничего. Рыбки свеженькой нажарила, остыла, тебя дожидаючись. И картошки пожарила, как ты любишь. Отец хорошо поел, вон — спит. А по телевизору выступал преподобный отец Лопес, и он объяснил...

Джеймс привычно мычал в нужных местах, но не слушал — своих забот и мыслей хватало. Сейчас бы поспать, но следует дождаться Патрикова звонка...

Все же он задремал в кабинете за столом, но, услышав зуммер, сразу вскинул голову — без четверти два — и снял трубку, готовый к любым неожиданностям.

— Сорок два талера, шеф, ботинки были поношенные.

— Не выделывайся. Порядок?

— Пока да.

— Ты где?

— Дома.

— Хм, быстро. Завтра, в смысле — сегодня, в 8.30 в конторе встречаемся. И послезавтра весь день со мной, ничего больше не планируй. Захвати газеты. Спокойной ночи.

— Спо...

Джеймс широко и с наслаждением зевнул и отправился досыпать в постель, завернув по пути в туалет за малой нуждой.

...Патрик остановил мотор метрах в пятидесяти от нужного дома, рядом с мусорными баками. В половину первого ночи многие окна еще светились, и это было хорошо. (Шоферу, щупленькому и узкоглазому, не по-китайски, правда, велено было ждать и ни в коем случае из машины не выходить.) Затем он взял на обе руки объемистый полиэтиленовый мешок (туфту, чтобы лицо прикрыть) и посеменил ко второй парадной. В подъезде было почти пусто, ничего прикрывать и не понадобилось. Патрик перехватил мешок под мышку и быстрым скоком добрался до четвертого этажа. Там он прислонил его к стене и через несколько секунд, подойдя к двери, нетерпеливо и быстро стал жать кнопку звонка, словно стрелял короткими очередями.

— Кто там? — фальшивым сонным голосом спросил Червончик.

— Кто, кто — зенки протри, урод! — С этими словами Патрик поднял левую руку в перчатке и сделал ею полукруглый козырек над дверным глазком.

Может быть, осторожный Червончик и не стал бы смотреть в глазок, а тем более открывать, но он узнал характерный голос Патрика, пьяного в стельку. Сильнейшее удивление пополам с любопытством заглушило тот факт, что снизу не позвонил охранник, и он прильнул к глазку. Патрик, увидев затемнившуюся точку глазка, стремительно поднял правую руку, уперся глушителем в козырек ладони и выстрелил дважды. Важно было не прижимать ствол с глушителем к двери, иначе пистолет автоматически встал бы на предохранитель. За дверью тяжело шмякнулось тело. На лестничной клетке шум также был минимальным: два негромких хлопка да звон гильз, упавших в полиэтиленовый пакет с дыркой, надетый на правую руку с пистолетом. В левой руке Патрик уже держал ключ. Открыв замок, он отворил дверь, насколько позволила дверная цепочка, и заглянул внутрь. На полу в прихожей навзничь лежал Червончик, здорово похожий на труп. Сходство усиливало кровавое месиво на правой стороне лица и куски мозговой ткани, выпрыгнувшие из затылка. Патрик вернул дверь в прежнее положение, замкнул ее и развернулся. На площадке все было тихо. Он пересек площадку, сорвал клейкий листок, закрывающий глазок в двери напротив, подобрал мешок и, выпростав правую руку из пакета, сунул в него пистолет, но так, чтобы легко было вытащить в случае чего. Можно было уходить. Патрик положил ключ в карман и вынул оттуда револьвер с холостыми патронами, после чего выстрелил дважды, целясь в лестничный пролет — чтобы копоть в стены не попала. И со всех ног рванул по лестнице вниз. Хорошо, что все пять минут, которые длилась операция, никто из жильцов не объявился в парадной, иначе двойным убийством было бы не обойтись. А так — никого лишнего: Червончик и охранник. Того он заколол, когда вошел в парадную, открыв дверь своим ключом, а тело аккуратно уложил под стойку...

Подбегая к машине, он видел краем глаза, как загораются окна в доме. Шофер включил зажигание и отворил дверцу. Так же, краем глаза, фиксируя неподалеку во дворе человека, запоздало выгуливающего собаку, Патрик заставил себя притормозить, запихал пистолет поглубже в мешок, набитый мусором и банановой кожурой, и забросил все это в мусорный бак. Хлопнула дверца, и белая машина, взревев, умчалась в ночь. На пешем маршруте, как помнил Патрик, осталось по крайней мере два более-менее отчетливых следа ботинок 38-го размера. Пистолет (уже без глушителя) тоже должны найти, по идее; это был ствол старого образца калибром 9 мм, принятый на вооружение в Красном Китае.

— О-о, — счастливо застонал Патрик, переобуваясь в машине, — еще немного, и я без ног остался бы! Тормози здесь!

Они аккуратно захлопнули дверцы, проходными дворами выбрались на параллельную улицу и пересели в другой мотор. Еще через пару минут они затормозили возле кочегарки. Патрик лично спалил обувь, вязаную шапочку, пакет, перчатку с левой руки и напальчники с правой. Сгорел и стилет, поскольку был выточен из дерева, и вся верхняя одежда (мало ли — кровь, пороховые газы). А гильзы они выбросили из окна в воду, когда проезжали через канал.

Кочегар, он же оператор котельной, спал, мертвецки пьяный. За него дежурил племяш, который приторговывал краденым и потому очень ценил расположение банды, на чьей территории он действовал и проживал. Но что сжигали — не видел и он, уйдя в свою (дядину) каморку и не желая ничего видеть.

Очередной день принес очередные заботы. Подкидыш с волнением приступил к своим новым обязанностям. Прожив на свете двадцать один год, он успел многое повидать: и детдом, и тюрьму, и смерти корешей, и даже несложное венерическое заболевание. "Привет" от дяди Джеймса он воспринял как стоик, после того, правда, как Нестор объяснил ему ситуацию. Следов на лице не осталось, ибо Нестор, в обмен на будущий магарыч, сжалился и бил в лоб подушечкой кулака. Голова все равно звенела полдня — лапы у Нестора как кирпичи. Все то, что Нестор освоил за восемь месяцев нелегкой службы и выполнял "на автомате", Подкидышу давалось с трудом: дежурство в качестве телохранителя — это одно, а бессменное адъютантство — совсем другое. В перспективе у Подкидыша были бессонные ночи, бесконечные ожидания, вечные нахлобучки от шефа, едва ли не спортивный режим, еженедельные дрессировки у Патрика и в конце концов почти верное повышение. Дядя Джеймс никогда не забывал приподымать достойных ребят, все это знали. Поэтому братва хоть и с сочувствием отнеслась к назначению Подкидыша, но втайне почти каждый примерял к себе такой жребий — любая травинка тянется к солнцу, любой человек мечтает о большем.

Дядю Джеймса безумно раздражали постоянные огрехи Подкидыша, но он терпел и был доброжелательнее обычного, поскольку понимал и состояние своего нового адъютанта, и то, что притирка — процесс обоюдный. Парень старается, а опыт — что опыт? — опыт придет.

Перед обедом "У Пьера" Дядя Джеймс рассказал Франку о новом деле меньше, чем собирался поначалу, решив уяснить, что там собираются предложить итальянцы. Те — люди серьезные, только чересчур коварные. Дядя Джеймс объяснил Франку, что сицилийцы хотят обсудить территориальные проблемы, поскольку дурные войны всем надоели. Франк весьма ревниво воспринял сообщение Джеймса о контакте с сицилийцами, но спорить не стал и ограничился предостережением по поводу "поганых даго".

— Хрен с ними. На колумбийский проект я готов подписаться. У меня в Майами хорошие парни из кубинцев копытом бьют, новое дело как раз для них. Пять миллионов я тоже наскребу, только задвинем марсельский груз, и я со своей доли рассчитаюсь. Так что выясни все до конца и — вперед. А твой парнишка завтра прибудет, как я понимаю? У нас все готово.

— С Мальком накладки, Франк. Вот какое дело: боюсь, что покойный Червяк сообщил про Швейцарию и нас будут пасти. Никак не могу вспомнить, сболтнул я ему про Гекатора или нет. В Швейцарию сейчас все одно нельзя. Через месячишко я пошлю туда человека, когда все успокоится, но если я проговорился, то Мальку и возвращаться пока не надо, он знает лишнее. Не в службу, а в дружбу: не мог бы ты подержать его в Европе это время, но так, чтобы он не отсвечивал. Делом каким-нибудь займи, а?

— Да можно, в принципе. У нас точку одну расконсервировали под последнюю партию. Там полный интернационал собрался: итальянские ребята (но не эти, а с севера), парочка тайцев — это у нас вроде как обмен заложниками, а толстый Фэт — вообще ваш, местный.

— Вроде вспоминаю его — неприятный тип.

— Какой есть. Мужик надежный, это главное. Так давай я его к ним определю? Будет сидеть безвылазно, внутри?

— Пожалуй. Только поаккуратнее с ним, он парень норовистый. Надо будет объяснить ему, что к чему, но чуть попозже, а пока сказать, чтобы ждал и не дергался и не бузил.

— У Фэта не забалует. А если начнет выступать? Извини, старик, у нас ведь не пансион для трудных подростков?

— По обстоятельствам, — хладнокровно ответил Дядя Джеймс.

— Ну, тогда я сегодня же позвоню. А документы на него?

— В унитаз. Я ведь уже оплатил их?

— Да перестань, какие между нами счеты. Понадобятся — новые сделаем. Читал про Червончика?

— Идет следствие. Комментариев нет. Китайцы виноваты. Обычная ахинея, Франк.

— До тебя не дотянутся?

— Не-е. Последний месяц он же в "карантине" был из-за китайского груза, чтобы лягавые вокруг него не нанюхали чего. Я его и в Европу хотел послать, чтобы отвязались они; кто мог знать, что он сломается?

— Китайцы виноваты, вот пусть ищут китайцев.

— А я о чем. И СБП довольной останется — будет кого депортировать.

— А как ты думаешь, про тебя он многое напел?

— Про меня лично?

— Про дела ваши, про тебя лично.

— Не думаю. Если бы вскрылось все — никакая СБП ему на суде не помогла бы: живо лоб зеленкой бы помазали. Полагаю, он договорился о новых делах стучать, где на нем ответственности бы не было. А для них тоже разница не велика, вновь содеянного хватило бы нам на всю катушку. Кухня известная: меньшими усилиями — тот же результат. Это девиз любого чиновника.

— Да и не только чиновника, Джеймс, любой из нас так же думает.

— Но у них усилия — бумаги, а результат — тоже бумаги. Если на итоговой бумаге написано, что все в порядке, то, значит, так оно и есть. Ты голоден?

— Да не мешало бы.

— Ну так поехали к "Пьеру" твоему любимому. Или передумал?

— Угощаю, угощаю! Ты помощника сменил, я вижу?

— Не говори... Только привыкнешь к чему-нибудь — опять перемены. Арнольд, не спи, морда! Скажи ребятам, чтобы выходили...

Глава 4

Твой лик — в тумане.

Твои лучи бессильны Приблизить утро.

Радость Гека по поводу неприятностей, сокращавших количество его недругов, оказалась преждевременной: полиция, карабинеры, ажаны, Интерпол — все они равно не терпели и марсельцев, и их конкурентов. В начале октября Гекатор получил полтора года и приступил к отсидке в сицилийской тюрьме. Незадолго до этого его прихватили в Палермо с пакетом...

Разгрузились накануне у побережья Кастелламарского залива, все прошло гладко, тихо. Гек рассчитывал отдохнуть денек, так как с адресом выходила какая-то неувязка и требовалось подождать. Проклятый пакет довел-таки до решетки, хорошо еще, что там была марихуана. Испугался он не сразу: только когда был составлен протокол, а его отвели в камеру-одиночку "на раздумье", только тогда он понял, что отныне даже гипотетической возможности поступать как ему заблагорассудится он лишен...

"На сколько?! Ой, мама, я здесь состарюсь! Сколько здесь дают за это дело? Ежели как у нас..."

Капитан отыскал его только через сутки. Он появился в сопровождении адвоката, который бесплатно вызвался защищать интересы Тони Сордже. И немудрено: его услуги все же оплачивались капитаном и анонимными доброхотами. Адвокат был проверенным человеком — в свое время защищал двоюродного брата Бутеры, владельца бара на рыбном рынке Аквасанта. На процессе в Катандзаро старшего Бутеру пытались превратить в прожженного убийцу, но адвокат честно отрабатывал свои деньги...

Все это Гек узнал много позже, а сейчас он чувствовал поддержку тех, по чьей милости он попался, догадывался, что они испытывают понятные сомнения в его стойкости, способности держать язык за зубами. Но он сразу дал понять адвокату, что никакого отношения к незаконным сделкам не имеет и пакет попал к нему случайно: один американец опаздывал, с его слов, на самолет и попросил передать пакет с фотографиями человеку с такими-то приметами, посулил двадцать долларов, будь они неладны!

Адвокат покривился неуклюжей выходке, но корректировать ничего не стал, только посоветовал линию поведения на суде, которая, по его расчетам, позволит суду быть снисходительным к первому и единственному огреху несчастного полуграмотного паренька. Адвокат имел также поручение припугнуть Тони и таким образом укрепить его в желании молчать, но пренебрег и лишь пообещал Тони всяческую поддержку в тюрьме и на воле. По мальчишке видно было, что тот далек от мысли о предательстве, верит в помощь и будет держаться.

Тем не менее Гек-Тони получил полтора года. Однако он решил молчать и в случае гораздо более жесткого приговора: и выхода не было, и сицилийские порядки, не менее жесткие к предателям, чем у него на родине, были ему известны; в запугивании действительно не было нужды. Он до конца не мог поверить, что его опять лишат свободы, не выпустят из камеры, а заставят томиться в неволе за такой пустяк...

Приговор огорчил Гека: еще полтора года в клетке — это почти полжизни, когда тебе недавно стукнуло семнадцать, из которых четыре и так уже отдано "хозяину". Адвокат поймал его недоумевающий взгляд:

— Это пустяк в нашей ситуации, Тони, к тому же я добьюсь — и ты выйдешь раньше, обещаю тебе!

Гек смолчал, он знал цену таким обещаниям. В эти минуты он ничего и никого не слышал и не видел, слишком больно и пусто было в душе его.

Знаменитая сицилийская тюрьма охотно открыла объятья, обдала вонючим дыханием и приняла в свое лоно еще одного постояльца из тех многих тысяч, кого она познала за свою долгую каменную жизнь. Все здесь было не так, все непривычно: режим, обычаи и даже запахи. Вроде и крытка, а режим куда легче, чем у них в малолетке. И порядки очень и очень странные: Гек своими глазами видел, как один заключенный, очевидный пассивный педераст, внаглую общался с другими, нормальными людьми — никто не боялся зачушковаться, он даже обедал вместе со всеми! Наголо тут никого не стригли, "коней" между камерами не гоняли...

Камера (гигантская, по местным понятиям), в которую определили Гека, содержала в себе чуть больше десятка мелких правонарушителей, бродяг, автомобильных воришек и тому подобную шелуху. Гек был предоставлен себе и тюремному режиму, который больше напоминал курорт в его представлении. Как он и ожидал, про него забыли: ни весточки, ни передачи — будь здоров, Тони, спасибо за знакомство!

Примерно через месяц "курортный сезон" в камере подошел к концу. В третий раз получил срок за поножовщину некий Фра Доминико, жирный и веселый сутенер низкого пошиба. Он тотчас назначил себя старостой камеры, опытным глазом узрев, что конкурентов здесь не предвидится. Фра Доминико хорошо знал тюремные порядки, на прогулках разговаривал со своими знакомыми, которых знал по прошлым отсидкам или еще с воли. Он наполнял камеру рассказами о местных нравах, о своих победах над женщинами, о своих приключениях, при этом требовал, чтобы его внимательно слушали. Не чувствуя отпора, он обнаглел окончательно. Он помыкал всеми обитателями камеры с безоглядностью средневекового феодала, отбирал деньги, вещи, избивал кого-нибудь — просто так, чтобы чувствовали и видели, кто здесь хозяин. При нем мгновенно образовались прихлебатели — двое подонков, еще более мелких и грязных, чем он. Гек избегал, как мог, столкновений с ними, отводил взгляд и не вмешивался ни во что, но однажды пришла и его очередь.

Фра Доминико возлежал на своей кровати и зевал от скуки.

— Эй, паренек, ну-ка подь сюда! — поманил он Гека пальцем.

Гек подошел и стал ждать, что тот ему скажет.

— И вы, все! У этого мальчика славная мордашка, не такая, правда, как у моих козочек, но здесь вполне сойдет. Назначаю тебя своим пажом, буду кормить и одевать. Если кто посмеет обидеть, будет иметь дело со мной. От тебя потребуется самая малость: помочь мне решить кое-какие проблемы личного свойства. — Тут Фра загыгыкал: — Я добрый малый, когда меня не сердят; если сегодня вечерком мы поладим, ты не пожалеешь. Ты понял, что я тебе сказал?

— Понял, — ответил Гек.

— Умничка. — Фра Доминико откинулся на подушку. — Все свободны. А ты, Тони, принеси-ка мне водички. Жарко...

Гек плюнул ему в лицо. Как и ожидалось, Доминико вскинулся рывком, пытаясь осознать, что происходит. Но Гек не дал ему времени на раздумье. Он собрал ладони в ковшики и с силой ударил Фра Доминико по ушам. Потом за шиворот, так как тот был лысым, резко сдернул его с лежанки и так же резко ногой снизу пнул в солнечное сплетение. Уже оглушенный первым ударом, Фра Доминико подавился еще более дикой, непереносимой болью, будучи не в силах издать даже мычания. Он мягко завалился лицом вниз и теперь корчился на полу, тихо-тихо сипя. Воспользовавшись паузой, Гек наградил пинком шакала, который стоял ближе остальных и дернулся было к другому. Но эти оба настолько оторопели, что и не помышляли вступиться за поверженного повелителя. Гек понял, что за тылы можно не беспокоиться, и вернулся к Доминико. Прошла минута, Доминико понемногу отдышался, со стоном поднялся на четвереньки, потом разогнулся и попытался встать с колен. Гек шагнул к нему и в движении, пыром, вогнал конец ботинка туда же, в солнечное сплетение. Доминико завалился, теперь уже на спину и почти сразу — на бок. И опять он корчился на полу, широко разевая беззвучный рот, а зрители молча и со страхом следили за происходящим.

Доминико оказался на редкость здоровым и выносливым парнем: он вновь сумел подняться на колени и уже ухватился за стойку своей кровати, чтобы окончательно встать на ноги; его сознание пока не участвовало в этом, действия носили автоматический характер, но он пытался встать. Проблему следовало решить сразу и надолго, поэтому Гек решил продолжить. Пользуясь тем, что враг еще на коленях, он вплотную придвинулся к нему, пальцами левой руки залез в хрипящий рот, крепко уцепил за язык и резко выдернул его наружу. Правой рукой плотно придавил темя и врезал коленом по челюсти — снизу вверх, а носком еще раз в область груди. Получилось удачно: остальные заключенные увидели только, что он вроде бы ударил еще раз и отскочил в сторону, а у Доминико изо рта хлынула кровь и справа на подбородке вспучился темный кровавый комок. Доминико опять упал — вниз лицом, и уже не шевелился, только лужица крови из-под головы быстро увеличивалась в размерах. Молодой паренек, сидевший за кражу, ровесник Гека, охнул и перекрестился. Гек повернулся лицом к сокамерникам и, ни на кого не глядя, проговорил с нажимом:

— Ну что смотрите, упал человек с кровати и расшибся. Сверчок! Стукни в дверь, пусть доктора вызовут, и поскорее, он вдобавок и язык свой длинный прикусил.

Сверчок — тот, кого он пнул во время экзекуции, — послушно попятился к двери, чтобы не поворачиваться к Геку спиной. Он тоже не был новичком в тюрьме и знал, как быстро происходят иной раз камерные перевороты. Уверенный тон, жестокость молчаливого и незаметного до сих пор новичка, сноровка в расправе да и сама эта молчаливая отстраненность безошибочно указывали на некую исключительность его самоощущения здесь. Слово "мафия" не в ходу на Сицилии и никогда не употребляется в сицилийских тюрьмах, но это не значит, что никто не знает о сообществе так называемых "людей чести". Гек подсознательно прибегнул к такой манере разговора, подметив, что спокойствие и замаскированная угроза — в стиле невидимой, но реальной стороны сицилийской жизни. Кроме того, он постоянно общался в последние месяцы с представителями подпольного бизнеса на Сицилии, кое-что усвоил и перенял. К моменту посадки он даже успел почти полностью избавиться от акцента, а остатки его воспринимались просто как личные особенности речи. Это, между прочим, больше всего изумило и восхитило Бутеру:

— То в тебе кровь заговорила, мой мальчик, та самая родина!

Гек знал свои способности к языкам, но тоже был доволен.

Фра Доминико погрузили на носилки и унесли. Потом начался поголовный шмон. В тайнике возле очка нашли два кастета и металлический прут, давнее захоронение, о котором, по-видимому, не подозревал даже Доминико с дружками. Личный обыск и осмотр не дали ничего — Гек предусмотрительно действовал почти исключительно ногами. Свидетелей не оказалось: каждый в момент падения чем-то был занят, все слышали звук падения и обернулись только после этого. Ясно было, что правды в свидетельствах не было ни на грош, но изменить свои показания и помочь следствию докопаться до истины никто не пожелал. Такой оборот дела вполне устраивал Гека; он наравне со всеми подвергся не слишком усердному допросу и тоже ничего не показал. К тому же спустя некоторое время допросы, как по мановению волшебной палочки, прекратились, и вновь покой воцарился в камере. Фра Доминико, он же Альфонсо Пуццоло, тридцати четырех лет, трижды судимый, умер на исходе вторых суток после побоев, так и не придя в сознание. Вскрытие показало, что у него была сильно повреждена селезенка, кусок сломанного ребра проткнул легкое, язык почти полностью перекушен.

Неловкое падение на каменный пол устраивало всех, не только Гека; никому не было дела до того, по какой причине Доминико расстался с жизнью, — ни на воле, ни в тюрьме. Поэтому, как только он скончался и перестала существовать потенциальная возможность узнать о происшедшем от него самого, расследование поспешили свернуть, а дело сдать в архив.

Гек не знал, что ему делать с бременем власти, которое обрушилось на него после свержения прежнего идола: молча и единодушно его признали главным все, включая осиротевших прихвостней веселого Доминико. Но Голубь и Сверчок так и не обрели нового хозяина. Гек для острастки дал по морде каждому из них, посоветовал вести себя тихо и не крысятничать, пользоваться же их услугами не пожелал. Более того, он выбрал низкорослого угрюмого крестьянина, сидевшего за убийство из ревности, и назначил старостой камеры, с тем чтобы по всем вопросам обращались только к нему. Такое решение никто не оспорил, но жизнь в камере продолжалась с оглядкой на него: все лучшее из посылок неукоснительно предлагалось Геку. Он принимал дары, но не всегда и понемногу, иногда сам угощал кого-нибудь из обездоленных. Гек понимал, что местные порядки отличаются от бабилонских и невозможно одни заменить на другие, да и не нужно. А чтобы активно управлять, необходимо знать здешние обычаи и следовать им, иначе весьма легко попасть в непонятное. Поэтому Гек внимательно изучал новую среду обитания, подмечал и усваивал местные правила, но старался свести к минимуму собственные инициативы.

От старого капитана и его адвоката никаких вестей так и не поступало. И жизнь шла своим чередом, тасуя дни и недели, готовя живущим в тюрьме и за ее пределами новые испытания.

Как-то Гек вспомнил, что он снова католик. Пришлось молиться и даже в одно из воскресений сходить в тюремную церковь на исповедь. Но делал он это скупо и не напоказ, только чтобы держаться в границах религиозных приличий. Гек понимал, что и в камере имеются чьи-нибудь глаза и уши. Несмотря на официальное неведение о его вкладе в пополнение тюремного погоста, информация о расправе просочилась за пределы камеры. Во время прогулок он ощущал на себе взгляды других обитателей тюрьмы, исполненные настороженности и щупающего любопытства. Но прямо к нему никто не подходил и знакомиться не желал.

Гек проявлял холодное спокойствие и полное безразличие к окружающему, но, конечно же, страдал от одиночества и чувства гнетущей тревоги. Он жадно вслушивался во все обрывки разговоров, внимательно присматривался к тому, кто и как себя ведет и что из себя представляет. Больше всех его заинтересовал седой и солидный пузан — дон Паоло, как его величали все, включая надзирателей.

Это был чрезвычайно уравновешенный и доброжелательный господин: активные игры на свежем воздухе ему, как видно, претили, так что он устраивался где-нибудь на солнышке и играл в шашки с многочисленными партнерами, всегда готовыми почтительно поддержать компанию. При нем постоянно клубилось нечто вроде свиты, состоявшей наполовину как бы из придворных и просителей, а наполовину из молчаливых парней крепкого сложения. Дон Паоло охотно шутил, улыбался, интересовался здоровьем собеседника, порой сетовал на свое, словом — он знал всех, и все знали его. Он мог часами слушать подробности семейного быта любого из своих приближенных, а то просто сидел, подставив бритый подбородок лучам неяркого зимнего солнца. Только Гека он не замечал — глядел сквозь. Гек многое бы отдал, только бы узнать, что насчет него думает этот дон Паоло. Он не сомневался в источнике силы и могущества разговорчивого добряка и понимал, что от прихоти или иных каких намерений старого дона зависит его жизнь. Гек видел: его изучают, и мысленно он уже приготовился к самому худшему: "Крысиная нора, из нее не выскочить".

Как-то в воскресенье, когда заключенные находились на прогулке, к Гекатору подошел парень по прозвищу Чичероне. Он сидел за соучастие в вооруженном грабеже, что плохо вязалось с его тщедушным обликом. На вид ему было лет двадцать с хвостиком; сутулый и нескладный, он никогда не принимал участия в играх, которые затевались во время прогулок, в драках, возникающих нередко между заключенными, был молчалив и бесцветен. Он, вероятно, даже не сумел бы постоять за себя в подобных заварушках, а между тем Гек не помнил случая, чтобы кто-либо попытался зацепить парня. Видимо, причина этому крылась в том, что Чичероне состоял в свите дона Паоло, того самого почтенного синьора, даже в заключении сохранившего благорасположение к людям, которые, в свою очередь, безмерно уважали его. Уважение к дону Паоло всячески демонстрировала и администрация тюрьмы: разрешала держать ему под рукой своего рода прислугу и "сиделок" из числа заключенных, поскольку врачи обнаружили у него стенокардию и ревматизм; пищу ему доставляли только домашнюю — тюремную не позволяла принимать язва. Обремененный многочисленными болезнями, дон Паоло выглядел очень хорошо в свои пятьдесят пять лет, а язва не мешала ему иметь солидное брюхо и красные щеки. Вот и сейчас он, по обыкновению, предавался раздумьям, занесши толстые пальцы над стоклеточной доской, и не видел, что один из его "ординарцев" отделился от свиты и беседует с каким-то новичком.

Чичероне предложил Гекатору сигарету и закурил ее сам, поскольку Гектор вежливо отказался.

— Приятная погодка, а? Прямо весенняя, — начал Чичероне. — Сейчас бы на пляж, а там девочки, а?

"Тебе не девочку, а жратву усиленную надо бы, трефец чахоточный", — беззлобно подумал Гек, а вслух протянул:

— Да-а, девочку бы не помешало...

Поговорили о футболе, который Гек терпеть не мог, и постепенно перешли к главному, как догадывался Гек, вопросу. Речь зашла о преступлениях "красных бригад".

— Кстати, — понизил голос Чичероне, — видишь тех двоих, вон — патлатые (в этих диких краях зэков даже не стригли!), да нет, вон те, один ботинок завязывает... Ага — вот как раз "красные бригады". И взрывы за ними, и нападения на банки, и даже убийство — это они уже в наших краях развлекались. Им сидеть до конца века, самые настоящие бандиты — кошмар! Всего неделю здесь, а наглости хоть отбавляй... Никакого понятия о порядке. Об уважении к кому бы то ни было — и речи нет. Дон Паоло хотел было с ними поговорить, урезонить — куда там! Плевали они на его слова с высокой крыши, угрожали ему, представляешь?

Гек представлял. Только псих мог надеяться безнаказанно оскорбить словом или хотя бы знаком уважаемую на Сицилии персону.

— Люди было вступились за него, да дон Паоло остановил: не надо, говорит, связываться с дерьмом, сам он на них не в обиде, поскольку они нравственные калеки и не ведают, что творят. Бог их и так покарал, отняв свободу и разум. Слепцы, они вряд ли когда прозреют... А вот о тебе он неплохо отзывался.

— Не может быть. Откуда он меня знает, я ведь ни разу с ним и не разговаривал...

— Да уж знает... А история о переломанных ребрах да прокушенном языке всей тюрьме известна. Знатно парня отделали.

— Фра Доминика, что ли?

— Его самого.

— Хм, я тоже догадывался, что там что-то такое было. Значит, он не сам расшибся? А кто его так?

Чичероне остолбенел:

— Ну ты даешь! — Он ухмыльнулся в минутном замешательстве и продолжил: — Так вот, дон Паоло о тебе хорошего мнения, уж не знаю за что. Он считает, что ты держишься достойно, как подобает сицилийцу, пусть и попавшему в беду, что ты не похож на современную испорченную молодежь, не то что эти двое мерзавцев. Да, твои знакомые через него просили передать тебе привет и самые теплые пожелания. Они тебя ценят и о тебе помнят.

"Суки", — подумал Гек.

— А дон Паоло мне поручил, что я и делаю.

— Спасибо огромное дону Паоло за хорошее мнение обо мне, хотя, быть может, я и не заслужил этого. — Гек помолчал немного и так же раздумчиво добавил: — Спасибо ему. Дон Паоло — человек, по-настоящему достойный всяческого уважения, а те, кто этого не понимает, — слепцы.

Видя, что Гек больше не имеет что-либо добавить к сказанному, Чичероне похлопал его по плечу, кивнул ему с полуулыбкой и пошел обратно, смешно откидывая при ходьбе плоские и несоразмерно большие ступни.

Дважды в день, утром и перед ужином, Гек упражнялся. Даже неделя перерыва существенно сказывалась на точности и силе движений, а кроме того, он уже привык поддерживать себя в форме — физические нагрузки действовали успокаивающе. Обитатели его камеры с нескрываемым любопытством наблюдали за ним и уж наверняка не держали язык за зубами. Приходилось приспосабливаться: Гек выбрал только те упражнения — приседания, наклоны, отжимания от пола, — которые не несут в себе никакой "специфики" (по выражению Патрика). Теперь, когда появился заказ, Гек осторожно добавил эту "специфику": отжимался на кулаках и пальцах, приседал, выбрасывая руки резко вперед и в стороны, делал наклоны, набивая пальцы о каменный пол.

Все было предельно понятно. Этот самый дон Паоло ясно дал понять, что пока не доверяет Геку, но готов обратить на него свое высочайшее внимание, когда тот продемонстрирует послушание и сообразительность. Именно поэтому он и придержал своих у2рок и не дал им наказать "красных". Этих молодцов приготовили для Гека.

Гек понимал, что выбор невелик. Если вдруг по слабости характера и по молодости лет ему надоест париться в тюрьме и он захочет скостить срок, а для этого помочь следствию, вломив даже тех немногих, кого он знал, то это грозит существенными неприятностями важным людям. Его можно убрать, а можно и кольцо в нос продеть, зависимым сделать. Дон Паоло предложил Геку выбирать самому. Смерть или рабство? Рабство, решил Гек. Он заделает этих рогометов и подымет новый срок во имя дона Паоло: на воле ему сейчас делать нечего, да и на тюремном кладбище тоже. Гекатор уже решил про себя, как он будет действовать. Оставалось ждать (но не затягивать) удобного момента и тренироваться помаленьку.

Ждать долго не пришлось, через неделю случай представился. Гек ни разу не подходил близко к террористам, наблюдал за ними издали. Это были крепкие и рослые, по местным понятиям, парни, северяне по виду и говору. Они уже почувствовали вакуум вокруг себя, скрытое недоброжелательство остальных, но не переживали по этому поводу, держались вместе и ни перед кем не заискивали. Они замкнулись друг на друга, говорили все, спорили о чем-то, а на окружающих смотрели поверх голов.

Геку удалось ни разу не встретиться с ними взглядом; он был уверен, что ничем не привлек их внимания. Перед прогулкой Гек поскреб пальцами обеих рук по куску мыла, чтобы оно набилось под ногти, до этого коротко подпиленные, — теперь он был готов. Гек не был уверен, что все пройдет без сучка без задоринки, но все-таки надеялся, что в случае чего вправе ожидать поддержки от дона Паоло.

Но когда везет — везет во всем. Гек зашел в туалет, огороженный ширмами, и, еще расстегивая молнию на брюках, боковым зрением засек, что "красные" тоже направились к туалету. Гек поторопился закончить, даже застегнул ширинку, но продолжал стоять над писсуаром. Внезапно он ощутил слабость во всем теле и понял, что не может двинуть ни рукой, ни ногой.

"Я боюсь", — успел подумать он...

...Указательный и средний пальцы левой руки вошли в глазницы, как сквозь гнилые яблоки. Гек успел выдернуть пальцы и правой ударить второго, и только тогда мартовский воздух тюремного двора содрогнулся в нечеловеческом крике. Спешка ли тому была причиной, а может, недостаточность тренировок на тюремном полу, но удар правой удался наполовину: один глаз на двоих человек оставался. Уже не помня себя от паники и отвращения, Гек сплеча рубанул его по переносице и отступил назад, к умывальнику. В голове прояснилось; Гек все еще не видел и не слышал ничего вокруг, но уже помнил: надо мыть руки!

Вымыл, стараясь делать это тщательно, вытер о трусы, для чего втянул в себя живот и сунул в штаны мокрые кисти рук, вышел на свет и сделал шаг в сторону. Никто ничего не понимал: два залитых кровью человека корчились на каменных плитах, заключенные сбились в кольцо вокруг них; никто не решился подойти ближе, чтобы не завязнуть в чужих заморочках.

Гек оказался в переднем ряду зрителей, задние, напирая, спрашивали — что случилось? Гек пожимал плечами и молчал, втихаря выковыривая остатки мыла из-под ногтей. Он не испытывал ни малейшей жалости к людям, которых он изуродовал навсегда: ведь если вдуматься — так они остались в живых благодаря ему, Геку. Если бы он оплошал, их наверняка убили бы как посягнувших на святую святых островного мироздания — престиж всеми уважаемого Падрино. Да если бы они и подохли, Гека это нимало не трогало: он не совершил ничего такого, что выходило бы за привычный круг его понятий о совести, целесообразности, добре и зле. Хорошо жить, чтобы никому не мешать и чтобы тебе не мешали, — это все так. Ну а если приходится выбирать между собственным здоровьем и благополучием других — так любой дурак не ошибется в правильном выборе, если он не совсем дурак. Пусть живут как знают, а я свое дело сделал.

Красота: свидетелей не было! Следствие заглохло в самом начале, так как не осталось никаких улик происшедшего. Охрана оплошала, упустив на миг этот злополучный кусочек пространства, а в этот миг все и случилось. Сами потерпевшие не могли пролить свет на происшедшее: один так и не вышел из коматозного состояния — осколки переносицы проникли в мозг, — другой не сумел толком вспомнить, сколько было нападающих — то ли двое, то ли трое. Их уже удалили с острова, и оставшийся в живых лежал в госпитале, где его лечили и безуспешно допрашивали. Конечно, может, кто и видел, как все происходило на самом деле, да что толку! Люди хорошо помнили тот день, когда дону Паоло публично выказали неуважение те двое. Все восхитились тогда кротостью, истинно христианской, и благородством, с которым он перенес хамство этих бандитов. Бог примерно покарал обидчиков, и хотя несомненно, что орудием кары небесной Всевышний избрал одного из смертных, не по-христиански да и не по-сицилийски было бы вмешиваться в дела, непонятные простому человеку. А ведь в самую точку угадал дон Паоло: мало надежды, что они когда-нибудь прозреют! Так оно и вышло...

Всех почему-то поразила эта фраза, упавшая из уст дона Паоло, и теперь обитатели тюрьмы с благоговейным ужасом повторяли ее друг другу. Докатились слухи и до администрации, но дона Паоло даже не побеспокоили вопросом о нелепом совпадении, напротив — поспешили предать забвению инцидент с террористами, которых, слава богу, перевели от них подальше.

Но истинный виновник переполоха остался ни с чем. Его забыли. Тонюсенькие, едва заметные ниточки контакта с людьми дона Паоло, хотя бы с тем же Чичероне, порвались. День сменял день, на каждой прогулке Гек ждал, и ждал напрасно, что дон Паоло или кто-то из его людей подойдет к нему, выкажет расположение или что-нибудь такое в этом роде и он войдет в круг людей уважаемых и привилегированных в масштабах всей тюрьмы, а может быть, и за ее пределами. Да ладно, черт с ними, знать бы точно, что его самого не убьют — с них станется! Новый срок не навесили — и то хлеб. Да что там — великолепно обошлось. Да, но... Не спорол ли он серьезного косяка по неведению? Что они его мурыжат, что молчат?

Гек терзался; его не утешало и то, что в его родной камере заметно укрепилась дисциплина, и без того изрядная: даже курить сокамерники старались в углу, максимально далеком от того места, где разместился Гек. А уж когда он засыпал — затихала вся камера, сам староста бдительно стерег его покой...

Так уж совпало, что свой восемнадцатый день рождения Гек отметил торжественно и пышно, хотя и анонимно, да и повод для празднования был другой.

В тот день во время ужина Чичероне опять подошел к Геку и заговорил с ним так, словно со времени последней беседы прошло несколько часов, а не месяцев.

— Привет! — с улыбкой воскликнул Чичероне.

Гек кивнул.

— Что поделываешь сегодня вечером?

— Думаю сходить на пляж, позагорать...

— А ты не мог бы отложить это дело до завтра?

— Мог бы.

— Ну и чудесно. Дон Паоло просит, если ты можешь, зайти к нему сегодня вечером, — у него есть для тебя весточка от твоих родных и близких. Ты как?

— Что — как?

— Ну, зайдешь?

— Ключи дома забыл. От камеры.

— Ты скажи — хочешь пойти? Если да — скажи да, без выкрутасов.

— Да, если этого хочет дон Паоло. А ты, если не хочешь выглядеть дураковатым, по делу говори, а не загадки загадывай.

— Я уже сказал. Пойдешь? Если да, то за тобой зайдут.

— Конечно, пойду.

За Геком зашел надзиратель...

Просторная камера, где содержался дон Паоло, была роскошно и вместе с тем уютно обставлена. В углу даже стоял цветной телевизор.

Посреди комнаты (ее трудно было назвать камерой) раскинулся обширный, богато уставленный яствами стол. За столом уже сидело шесть человек, не считая самого дона Паоло, который лично встретил Гека и его сопровождающего у дверей своих "апартаментов". Он тепло поблагодарил стража порядка, сунул ему что-то в ладонь и, когда дверь закрылась, повернулся к Геку.

— Много слышал о тебе, Тони, — я правильно назвал твое имя? Ты ведь Тони?

— Да, дон Паоло, это мое имя. Надеюсь, вы не слышали обо мне ничего дурного.

Дон неопределенно хекнул.

— Во всяком случае, хорошего слышал больше, иначе я бы не пригласил тебя поужинать с нами. Знакомься: это мои друзья, надежные товарищи в беде и радости...

Он поочередно представил их по именам, усадил за стол Гека, а сам сел во главе. Гек отметил, что Чичероне здесь нет и что блюда стоят нетронутые.

— Ну что нахохлился, Тони? Отведай, не стесняйся, на столе все домашнее и, думаю, достаточно вкусное.

— Спасибо, дон Паоло, но я вроде как уже поужинал...

Дон Паоло засмеялся:

— Да уж знаю, каковы здесь ужины! После таких ужинов в камерах не продышаться от вони! Ешь-ешь, не ломайся. Только вот позвольте мне сказать небольшой тост, раз уж мы здесь собрались...

Дон произнес небольшую цветистую речь о дружбе, сделал изрядный глоток из бокала, пододвинул поближе первое блюдо, и ужин начался. Ни проглоченный ранее тюремный ужин, ни тревога на сердце не помешали Геку отдать должное обильной и очень вкусной жратве; только вино он прихлебывал очень аккуратно, запивая острую и жирную пищу, — за столом он всегда все запивал, даже суп. И сейчас ему хотелось пить, а попросить воды было неловко. На столе же было только вино — черное, красное, белое, желтое и еще черт знает какое. Гектор выбрал желтое — менее противное, по его мнению, чем остальные.

— Кстати, Тони, спасибо тебе за услугу — хотя и непрошенную, а все же полезную.

Старый дон стремительно покончил с очередным блюдом и, видимо, вознамерился сделать небольшой перерыв.

— Извините меня великодушно, дон Паоло, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Не притворяйся, скромник, я о тех двух негодяях, которых ты отделал... Карате, а? Или что другое, как оно там называется?

— Клянусь Мадонной, дон Паоло, я тут ни при чем! — Гек покосился на сотрапезников. — Я ничего не видел и не...

— Ладно, — построжал дон Паоло, — хватит! Еще будешь комедию ломать! Тут не дурачки перед тобою, всему знай меру. Иначе твои достоинства, прямо скажем, далекие от совершенства, обернутся недостатками... Тебе, по-моему, уже говорили, что неумно клясться по всякому поводу, да еще святыми вещами. — Дон перекрестился. — Итак, чья работа была?

— Моя, дон Паоло... — Гек опустил голову.

Дон выждал несколько секунд во всеобщем молчании, хлюпнул из бокала, подцепил кувшин и сам долил себе почти до краев. Парнишка вновь озадачил его: смущение, отнюдь не гордость за лихой поступок, чувствовалось в нем. Все, кто докладывал дону Паоло об этом самом Тони, отмечали его необычность, непохожесть на сверстников. Сила и жестокая решительность сочетались в нем с терпением и скромностью в словах и поступках. Дон Паоло еще помнил те времена, когда эти качества, плюс голова на плечах, считались идеалом для центральной и западной Сицилии, а умение стрелять и личное богатство играли куда менее важную роль в глазах простых людей, населяющих села и провинциальные городки. И не такими ему представлялись уроженцы Бабилона.

— Поначалу я подумал, что ты очень уж бойкий паренек, из тех, кто тянет саженец за ветки, чтобы рос быстрее. Но похоже все-таки, что ты парень скромный и не дурак. Хотелось бы в это верить... И люди, которые знают тебя, неплохо о тебе отзывались. Да, они передают тебе привет.

Гек с готовностью кивнул и слегка приподнял голову, но глаза его по-прежнему были опущены долу.

— В тебе заметно хорошее воспитание: ты не наглец, уважаешь старших, не болтун и не строишь из себя пуп земли... Ты, должно быть, хороший сын. Надеюсь, ты чтишь и уважаешь своих родителей?

— У меня нет никого родных, дон Паоло.

— Ах, да! Ты из Бабилона, по рождению, а родители умерли. Извини, сынок, что потревожил их память... Они что, родом с севера были? Сордже... Сордже... Что-то я слышал о них; я правильно фамилию называю?

— Дон Паоло, — в замешательстве споткнулся Гек, — дело в том... я бы хотел...

— Что мнешься, — удивился дон Паоло, — в туалет надо, что ли?

— Дон Паоло, я бы хотел, если возможно, поговорить об этом с вами наедине.

— Наедине? Но ведь я не духовное лицо, Антонио. Я не знаю, что ты собираешься рассказать, в каких грехах покаяться, если они у тебя есть. Ты можешь смело высказываться в присутствии этих людей. Они мои друзья, мне нечего скрывать от них, и тебе также не след от всех нас таиться. Поверь моему слову — все они честные и достойные люди...

"Особенно вон тот, с мордой палача!" — подумалось Геку.

— Так говори, что у тебя, Антонио?

— Дело в том, что я не Сордже. Меня действительно зовут Антонио, но моя настоящая фамилия — Руссо, а не Сордже.

— Как так, — еще больше удивился дон Паоло, — а мне казалось...

— По моим нынешним документам я Сордже, а на самом деле — Руссо.

— Да, я понял уже... А зачем и у кого ты взял чужие документы?

— Свои документы я потерял, а эти мне помог выправить один человек, которого я уважаю, — сдавленно пояснил Гек. — С моей стороны было бы черной неблагодарностью рассказывать о нем и его делах без разрешения... Но если вы требуете...

— Я ничего не требую, интересуюсь — вот и все.

— Спрашивайте, дон Паоло, отвечу как на духу!

— Ну уж, как на духу... Ешь давай, а то остынет. Ешь да рассказывай. Руссо — известная фамилия, у тебя есть родственники у нас, на Сицилии?

— Нет. А может быть, и есть, я не знаю. Мне родители ничего не говорили об этом.

— А ты действительно сирота, или только по документам?

— Да. Отец давно уже умер, я еще маленький был, а матушка в прошлом году.

— Печально... А братья, сестры?

— Младшая сестренка была, она в два годика умерла, почти сразу после отца. Так они вместе лежат, на кладбище Святого Серафима, — мы же католики.

— И мать там же?

— Нет, мама в другом городе. Мы до этого не так давно в Иневию перебрались жить, мама думала, легче будет...

— А матушка отчего умерла?

— Она через полгода умерла, в больнице. Только мы обживаться стали... И так быстро все случилось: вечером в больницу отвел, а наутро пришел — она уже скончалась... Врачи мудреную какую-то болезнь назвали, но я так понял, что от сердца...

— Стенокардия?

— Вроде того, да я и не запоминал — что толку?

— Сочувствую тебе... И ты один остался... Сочувствую. Несладко пришлось одному?

— Всяко бывало. Работы не найти. Родители ни в каких профсоюзах не состояли, страховок не платили, да и сбережений не оставили. Подрабатывал где придется... А потом решил: рвану в Европу, в Неаполь, авось заработаю.

— А почему не в Штаты? Там и сицилийцев, и бабилонцев полно.

— Не знаю, сюда проще...

— Но в Неаполь-то зачем? В этой помойке можно прожить сто лет, если не зарежут, и не встретить ни одного приличного человека из местных. Прости меня, Пресвятая Дева, но это сущая правда! Хотя, между нами, ваш Бабилон... Говорят, что у вас без пулемета средь бела дня на улицу не выйти... Уж коли ты Руссо, да сицилиец...

— Наполовину, дон Паоло...

— Нельзя быть наполовину другом, наполовину верным нельзя быть, сицилийцем — то же самое! Или оно есть — или его нет. Запомни покрепче. Ну, дальше?

— А дальше сперли у меня сумку с документами в Марселе — я ведь через Францию добирался...

— Нелегально?

— Почему нелегально, у нас с ними соглашение...

Последний опасный поворот сошел более или менее гладко — не полезут же они проверять французское консульство. Гек уже начал рассказывать о знакомстве с моряками, но дон его остановил.

— Дальше я знаю твою историю, Антонио; с тобой поступили несправедливо. Но это будет тебе хорошим уроком: не доверяйся незнакомым людям — американцы они там, бушмены — и не гонись за легкими деньгами, все равно не впрок будут...

Слушая Гека, он не забывал о еде и теперь, насытившись, допивал крепкий кофе с молоком. Видно было, что он знает толк в еде, а язву в грош не ставит. Белая рубашка, облегавшая тяжелое брюхо, потемнела от пота, щеки и шея налились багрянцем. Дон вытащил огромный носовой платок в цветную клетку и протер себе лоб и шею. Один из сидящих метнулся в ближний к Геку угол и уже через секунду прилаживал вентилятор, чтобы дону Паоло стало попрохладнее. У толстяка в кругу друзей и партнеров было прозвище "Пуля", так не вязавшееся с его внешним видом и манерой держаться. Но носил он его недаром.

Марио и Бутера, "крестные" Гека, подробно и не раз пересказывали дону все, что они слышали от "Тони" о его прошлом. Первый раз непосредственно после посадки, потом после истории с Фра Доминико и исключительно дотошно после эпопеи с "красными".

Дон распорядился через своего старшего сына, его доверенные люди звонили в Бабилон, чтобы тамошние друзья проверили достоверность сказанного. Все это необходимо было сделать тщательно, быстро и в полной тайне. Другое дело, что в Бабилоне некому было теперь заниматься чужими вопросами и проблемами, но ради дона Паоло кое-какие справки вроде наводили. Кроме того, дон внедрил в камеру Гека дополнительного наблюдающего. Острый и тонкий ум дона Паоло безошибочно вычленил Гека из прочего арестантского люда. Мало ли, что за этого Тони просили друзья его людей! Нужно еще и проявить себя человеком, достойным внимания. И этот Тони проявил себя так, что одно время дон всерьез обеспокоился: он подумал, что паренек — орудие хитроумных конкурентов, которые и здесь не оставляют надежды до него добраться. Допросив Бутеру, дон поуспокоился — слишком тонка должна быть подобная задумка, в жизни так не бывает. Однако вниманием к Геку не остыл: парнишка был отнюдь не зауряден. Тем временем подоспели новости из Бабилона. Из-за целого урагана проблем, возникших там в прошлом году, местным было не до тщательных проверок, но так — все вроде сходилось...

"Попробую, — решился однажды дон. — Познакомлюсь лично, если подойдет, возьму под крыло. Всем носы поутираю... И родственников у него нет..."

— ...Мы, старики, конечно, и побрюзжать любим, и молодежь поругиваем, а все же бывает, что и не зря. Тебе сколько лет — двадцать?

— В мае девятнадцать исполнится.

— Я в твои годы пас коз и кормил младших братьев и сестер, шестеро их было: братьев двое и четыре сестры — невесты. Мама старая уже была, отец погиб, так что и мне через край досталось... Но у меня были друзья, они всегда помогали мне в трудную минуту, и я старался быть хорошим другом моим друзьям...

Дон неожиданно икнул, прервав свою речь, и, придерживая живот рукой, икнул еще раз. Он отпил остывший кофе, на несколько секунд задержал дыхание.

— А ты вот — все один и один, Антонио. Это нехорошо, гордыня ли тому причиной, угрюмый нрав или нечистая совесть. Правильно я говорю, синьоры?

Синьоры, которые тоже не зевали за богатым столом, похоже, размякли и подобрели. Во время затянувшегося разговора, когда дон Паоло, казалось, вознамерился выслушать всю историю жизни Тони день за днем, они не решались его перебивать, только слушали. Теперь разговор становился общим, все оживились, заулыбались. Один из них, невысокий крепыш с большими седыми усами, предложил тост за дона Паоло — достойнейшего человека и христианина, но сам дон Паоло пить уже не стал. Он пригубил только и отодвинул бокал.

— Не знаю, как вы, синьоры, а я что-то устал сегодня и чувствую, что мне пора отдохнуть, — сказал он через некоторое время, когда веселье было в тихом разгаре. С этими словами он стал грузно выбираться из-за стола. Все поспешно последовали его примеру.

— Ты нравишься мне, Тони. Но мне кажется, что тебе не хватает друга, старшего брата, что ли, наставника, который мог бы уберечь тебя от неосторожных поступков, так свойственных молодости, помочь найти свою дорогу в жизни... Если тебе еще не надоели нравоучения старика, вспоминай иногда обо мне, может, и я когда-нибудь смогу оказаться тебе полезным.

— Мне очень лестно, дон Паоло, что вы заметили меня и не очень строго осудили мои недостатки. Я постараюсь исправить их и сделать все, чтобы не потерять вашего расположения. Я был бы счастлив во всем следовать советам человека такого ума и такого сердца, как вы, дон Паоло!

Он взял протянутую для прощания руку дона Паоло в свои руки, склонился над квадратной ладонью и поцеловал перстень, надетый на безымянный палец. От пальцев густо разило чесноком. В комнате воцарилось напряженное молчание.

— Ты скор... но умен, мой мальчик. Со временем, быть может, ты станешь одним из любимых моих сыновей... Я рад, что не ошибся в тебе...

Ты выбрал свой путь, и очень надолго. Я не говорю — навсегда, потому что все мы смертны, но сколько бы ни отпустил нам Господь, все мы будем идти вместе...

Мы живем в конце двадцатого столетия и не будем цепляться за бумажные образки, не будем резать пальцы. В наше быстротечное время важна суть вещей и не так уж необходимо соблюдение архаических форм. Мои друзья отныне и твои друзья, Тони!

Дон Паоло прижал его к своей потной груди и расцеловал в обе щеки. Были они почти одного роста, только Гекатор пуда на три полегче. Остальные присутствующие как по команде выстроились за доном Паоло и поочередно обнимали его, улыбаясь и поздравляя, кто сдержанно, кто горячо...

— А теперь — спокойной ночи, синьоры, спокойной ночи, Тони. Нам всем необходим отдых. Может быть, завтра тебя переведут в другую камеру, получше и поближе ко мне. А там, Бог даст, посмотрим, что можно для тебя сделать. Я думаю — так и будет, если я и мои слова еще имеют вес в этом монастыре...

— Не сомневайся, Тони, имеют! — воскликнул длинноусый. — Дон Паоло весит куда больше девяноста килограммов!

Камера взорвалась восхищенным хохотом: все были в полном восторге от великолепной остроты длинноусого. Дон нахмурился, напряг было губы, но не выдержал и тоже расплылся в улыбке. Гек лихорадочно пытался понять смысл чисто сицилийской шутки, на всякий случай тоже улыбнулся, но рта не раскрыл.

Звякнул ключ, щелкнул замок, раскрылась дверь: на пороге стоял тот же надзиратель. Он поклонился дону Паоло и кивнул Геку... Они шли в полном молчании. Гулко звучали шаги в темных коридорах, на всем пути никто не попался им навстречу. Как будут расходиться остальные гости дона Паоло, Гекатор не знал, — видимо, их разведут аналогичным образом. А может, они уже сами дорогу знают.

Гек готов был поклясться, что длинноусого и еще одного он никогда в тюрьме не встречал. С воли они приходят, что ли? Мрачная атмосфера ночной тюрьмы усугубляла чувство нехорошей озабоченности, даже тревоги. Гек был взвинчен и подавлен одновременно. Он многого ждал от этого долгожданного вечера, но чтобы вот так, с ходу, никого не зная "официально", войти в сицилийскую "семью"? Уж очень все это неожиданно и непонятно...

Гек ощущал себя тряпичной куклой-петрушкой, куда всякий волен сунуть свою грязную руку и вертеть им как вздумается... Идти в неизвестность — страшно, а остановиться и свернуть — еще страшнее. Да и куда сворачивать — знать бы?

Глава 5

Дождик! К нам иди!..

Нет ему угомону: Сбежал куда-то...

— Паолино, ради всего святого, побереги себя! Нельзя же думать только о других. Всем известно, какое у тебя отзывчивое сердце, — а о том, как оно болит, знаю только я... Ты и кофе пьешь без меры, да еще и на ночь, я просто убеждена в этом... Твои адвокаты думают о чем угодно, только не о тебе. Ты и так уже похудел и осунулся...

Дон Паоло вспомнил вдруг причитания своей дражайшей половины и невесело рассмеялся. Да, годы уходят безвозвратно, и ему уже давным-давно не двадцать лет.

А ведь было, было время, оно есть — только протереть глаза, оглянуться порезче... эх... И Стефания была совсем другой — звонкая, быстрая, как птичка, не ела — поклевывала... И сам-то он потный и лысый... И старый... Если бы только кофе на ночь... Да со всеми этими заботами — и со снотворным попробуй усни!

Если адвокаты не исхитрятся как-нибудь особенно ловко, сидеть ему еще год, четыре месяца и два дня. А дела за воротами — чем дальше, тем туже. Из Корлеоне в прошлом году передали крайне неприятную весть: его близкий друг получил пожизненное заключение. Пять лет он успешно скрывался по всей Италии, то здесь, то на севере, — и кто-то предал... Лопнул банк, один из крупнейших. Друзья с обоих побережий потеряли массу денег и хорошо отлаженный канал их перекачки. В Бабилоне смута — ничего не понять, кто виноват? А здесь всякие там Риези наглеют на глазах... И проблемы эти безразмерные поднимутся в полный рост, как только он выберется отсюда. Молодежь теряет уважение к старшим, особенно в больших городах. Да и собственные сыновья, чего уж душой кривить, мягкотелы и не шибко сообразительны. Все им легко достается за отцовской спиной, вот они и думают о бабах да машинах, а не о делах, словно он вечен...

А этот Тони совсем неплох. Резв чересчур и бездушен. И необразован, но разве не вся молодежь такова? Зато по-хорошему смел и умен. Традиции чтит, не болтун... В парне чувствуются и сила, и характер: когда-нибудь он мог бы стать доном... Но он им не станет, нет. Сицилия кишит предателями и доносчиками, чтобы здесь жить и добиваться высот — нужны верные, беззаветно свои люди. Это вопрос крови, деньгами и страхом всего не решить. Но это и неплохо. Он будет служить и не помышлять о предательстве, ибо человек без роду и племени, сицилиец наполовину, принятый в семью через головы и недовольное урчание других, только в нем, в доне Паоло, сможет обрести опору и защиту. А если с ним что и случится, то потеря невелика — никто не взыщет...

Где-то в октябре дон Паоло пригласил Гека на партию в шашки. К тому времени Чичероне освободился по звонку, и его место в свите дона Паоло занял Гек. В силу своего нового положения он не был только мальчиком на побегушках, как Чичероне; скорее он находился на положении любящего племянника, ухаживающего за пожилым богатым дядюшкой. Ничего криминального ему не поручали. Но зато каждый вечер Гек обязан был рассказывать дону о тюремных новостях, о судьбах и характерах заключенных, об их проблемах, чаяниях и всем таком прочем. Он был крайне любопытен и всегда очень внимательно слушал Гекатора. А Гекатору для этого приходилось поступать поперек себя: часами выслушивать нудные излияния собеседников, мечтающих заручиться сочувствием дона, изображать из себя рубаху-парня, собирать слухи и доносы, да при этом помалкивать самому, что, кстати, получалось у Гека проще всего. А вечером наоборот: дон в основном слушал, а Гек молотил без умолку, безуспешно пытаясь угадать, что из рассказанного пригодится дону, а что пройдет мимо ушей. Дон прилично играл в шашки, легко побеждая окружающих, но на Геке нарвался: тот обыграл его одиннадцать раз подряд при девяти ничьих. Дону даже не удалось размочить результат. Злоба и гнев бушевали в изношенном стариковском сердце, однако он не дал воли своим эмоциям: объективно Тони не виноват — душой не кривил, не подлаживался и не поддавался, чтобы угодить своему патрону. С той поры повелось у них играть не больше одной партии, причем в поддавки, где Гек был не сильнее дона Паоло.

Игра шла вяло, с большими перерывами, и сегодня говорил дон.

— Ты что-нибудь слышал про "Счастливый квартет"?

— Нет, дон Паоло.

— А про Счастливчика?

— Боюсь соврать... Это американец, по-моему?

— Всему миру он был известен как американец, но родом он из наших.

— Да, я читал что-то. Его в аэропорту отравили лет десять тому назад?

— Тринадцать лет. Да только никто его не травил, свалил Счастливчика инфаркт. Но это действительно случилось, когда он ждал рейс из Штатов в Неаполе. Я там был и видел все своими глазами. Так проходит слава земная, — теперь его никто не помнит! А ведь я никогда более не встречал человека, которого уважал бы так глубоко и искренне, как дона Сальваторе, упокой Господь его душу, даже сравнивая его с нашими великими стариками. И он, ты знаешь, терпеть не мог, когда его так называли: "дон Сальваторе", предпочитал "мистер Лучано" или Чарли — для друзей. Только что-то я не припомню, чтобы здесь кто-нибудь из местных назвал его Чарли. Доны наши звали его Сальваторе, а он их Калоджеро, Джузеппе... Ох, я, помню, вертелся как змея под колесом: протягивает мне руку — дело было вскоре после войны, я был еще молодой, но постарше тебя, — говорит: "Приветствую друзей!" Я беру протянутую руку, вижу, перстень-то на другой руке! А я был тогда деревня деревней, с важными особами редко доводилось беседовать, да-а... Ну, тут-то я и отмочил: скособочился возле руки и громко так: "Целую ваши ручки, дон мистер Луканиа!" Настоящая-то фамилия у него Луканиа была... Он как засмеется: "Кум Пепе, какие у тебя ребята чудные, да с юмором! Как зовут тебя, добрый молодец?" — "Паолино", — говорю чуть ли не шепотом, горло от волнения перехватило, а сам вижу, как дон Пепе кровью налился и меня взглядом буровит. У меня душа в пятки...

"Павлин?!"

"Паолино, дон... мистер..." — и уже не столько страшно, сколько стыдно. Одна была в тот момент мечта: провалиться сквозь землю до самого ада, и немедленно...

"Паолино... А то я было ослышался, извини... На слух легко перепутать. Ну-ну, мы оба ошиблись и вместе исправимся. Я буду звать тебя Паоло, а ты зови... зови меня дон Чарли. Уговорились?"

"Да, дон Чарли, — говорю. — Простите меня за неловкость..."

"Уже простил. Пепе, ну что ты надулся, ей-богу, все уладилось. Не ругай парня, он не виноват, что у нас в Штатах иные порядки, нежели у вас... И, кстати, искать больше никого не надо, он мне вполне подходит, пусть этот Паолино при мне побудет, о`кей?"

Вот так мы с ним познакомились. И доном Чарли звал его только я один на всей Сицилии! И меня с тех пор почти никто не зовет Паолино. И дон Пепе жив до сих пор, но очень стар, все время болеет и давно отошел от дел. Но нахлобучку все же он мне тогда устроил...

Время шло. Дон Чарли занялся "порошком", возглавил это дело, а мы долго еще, как говаривал дон Пепе, грызли другую кость, по старинке горбатились. Потом наши тоже подключились, но к тому моменту судьба нас развела, мы двигались в одном направлении, но пути наши не пересекались. Изредка встречались мы как партнеры, я всегда радовался этим встречам, но что поделать — у меня был другой босс, а у него другие помощники. К ним-то я и подвожу свой рассказ, Тони... Знаешь ли ты дона Анджело?

— Это который здесь же сидит, в очках?

— Сидит он не в очках, он их носит. Так ты его знаешь?

— Я знаю, о ком вы говорите, дон Паоло, но лично не знаком. При нем еще пара мордоворотов отирается?

— Их сейчас перевели в другое место... Так вот, Тони, он один из тех, кто ходил под доном Чарли, упокой Господь его душу. Когда дон Чарли был жив, все катилось как по маслу. И места на всех хватало, и денег. А когда он умер, его ребята оказались в затруднительном положении, поскольку обрушились мосты и связи международные. А бизнес, как ты понимаешь, не терпит остановок; ну и отодвинули в сторону Анджело с братцем, еще кое-кого — весь квартет счастливый. А эти орлы не придумали ничего лучшего, как с помощью динамита и машин-ганов урвать себе кусок чужого пирога. Заварилась такая поганая каша — вспоминать тошно... Многие достойные люди погибли, из тех, кого я знал и с кем дружбу водил. Сам я в те годы уже кое-что значил, меня уважали. К тому времени заимел небольшую фабричку стекольную, с депутатами свел знакомства. Мне эти войны — как покойнику зубные протезы, но и в стороне не отсидишься! Одним словом, этот дон Анджело оказался выродком. А когда еще и братец его бесследно исчез, тут уж он совсем с цепи сорвался. Мы и доныне расхлебываем плоды его ублюдочных претензий.

И покуда эта падаль дышит одним с нами воздухом, Тони, множество честных, нормальных людей обречены жить в тревоге за свое благополучие и благополучие родных и близких. Что ты на это скажешь, Тони?

— Дон Паоло, вы лучше меня разбираетесь в людях, но клянусь вам, что мне он с первого взгляда, даже чисто физически был неприятен. Его взгляд, голос, манеры — все вместе и по отдельности...

— Опять "клянусь"! Не заставляй меня повторяться и учить тебя хорошим манерам, Тони. Это проявляет тебя отнюдь не с лучшей стороны... Так что бы ты мог мне посоветовать в сложившейся ситуации?

— Не знаю. Но я во всем готов следовать вашим советам, дон Паоло.

— Ну а сам-то что думаешь, до моих советов?

— Дон Паоло, если вы скажете, чтобы я его охранял, то я с него пылинки сдувать буду, что бы при этом я не думал...

— Ты, наверное, воображаешь о себе, что очень хитрый, да? Ох, смотри...

— Дон Паоло, какое бы решение вы ни приняли, я не могу... ну, не мне его оспаривать, а уж тем более забегать вперед. Это не от хитрости, дон Паоло, кл... поверьте мне!

— Ну так что бы ты мне посоветовал?

— Убить. Убить дона Анджело.

Старика передернуло от открыто произнесенного, да еще и повторенного слова "убить". Крови он не боялся никогда, сам убивал многажды, но вековые традиции, выучка и опыт, диктующие осторожность во всем, вычеркнули из профессионального лексикона дона Паоло и его коллег слова, прямо обозначающие деяния, жестко преследуемые законом. Он, конечно, понял тайное возмущение своего ординарца, намеренно нагло нарушившего табу на неприятный термин, но не рассердился. Он оценил уважительную ловкость и деликатность, с которой Тони, ведя свою часть разговора, пытался уйти от ответственности за принятое не им решение. И выдержки не потерял, и огрызнулся даже, мерзавец сопливый! Но придраться не к чему. Он специально загнал парня в угол и теперь с некоторым удовлетворением признал про себя: у парнишки есть характер.

— Быть по сему. Но уж если ты все решил, так, может, и исполнителей назначишь?

— Я ни на что не претендую, дон Паоло, но я вижу: вы сердитесь на меня. Скажите за что, я постараюсь загладить свои ошибки!

— Лучше я дам тебе один совет, Тони. Он пригодится тебе на всю жизнь, сколько бы она ни продлилась: никогда не вставай на цыпочки, равновесие потеряешь... Ладно, я не сержусь, перейдем к делу. Я заранее проведал о твоем решении и подготовил тебе в помощь двоих ребят...

Дона Анджело зарезали в коридоре тюремной больницы. Все было в крови: стены, пол, носилки. По обыкновению, никто ничего не видел. И если бы Гек и те, кто были с ним, догадались оставить на месте происшествия нож... Кто знает — вдруг это сам дон Анджело, не в силах терпеть страдания из-за больных почек, наложил на себя руки?

— А-а, Тони! Рад тебя видеть, сынок. Как поживает твой аппендикс?

— Ложная тревога, дон Паоло. Приступ прошел, и резать не стали.

— Я слышал, что камешек сам вытряхнулся из башмака?

— Да, дон Паоло. Видимо, он очень многим натер ноги.

— Угу. Ну, садись: сыграем. Фу, от тебя лекарствами разит за километр...

И все. И как будто ничего не случилось. Разве что с десяток бульварных газет попытались вдохнуть сенсацию в сообщения о смерти опального главаря одной из самых свирепых и своевольных преступных группировок. Каждая из газет строила собственные версии убийства. Дон Анджело, вопреки своему имени, слыл отнюдь не ангелом по обе стороны океана, хотя в Штатах о нем знали только из прессы. Но во время большой войны шестидесятых он сумел противопоставить себя всем: новым ребятам из восточного Палермо, традиционным донам старых времен, традиционным донам из молодой поросли, гангстерам из Штатов и даже своему заместителю по собственной "семье". Даже известный нью-йоркский раскольник Боннано, своего рода аналог дона Анджело в Штатах, и тот хотел его крови. Где уж тут было выжить.

Престиж дона Паоло, и до этого незыблемый, еще более укрепился: отныне в пределах тюрьмы не было узников, не зависящих от его воли и благорасположения. Друзья поспешили в очередной раз продемонстрировать ему свое уважение: резко возрос поток посетителей с улыбками, подарками и цветами. Сам начальник тюрьмы стал искателен и вежлив как никогда, хотя и ранее у дона Паоло не было ни малейшего повода, чтобы упрекнуть его в нелюбезности и черствости к нуждам почтенного пожилого синьора, томящегося в неволе. Кое-что перепало и Геку: теперь он питался куда вкуснее, имел больше свободного времени. Кроме того, дон Паоло организовал для молодых людей из своей свиты, включая Гека, свидания с проститутками тут же в тюрьме, в специально обустроенных камерах. Он даже взял на себя все расходы, так что раз в неделю юные холостяки предавались развлечениям, бесплатным и в то же время бесценным по тюремным меркам. Дон Паоло слыл моралистом и добрым католиком: он не содержал любовниц, никогда не пользовался услугами шлюх, но он знал жизнь и с пониманием относился к потребностям молодежи, и так уже лишенной самой желанной и сладостной ценности в жизни — свободы. Гек сориентировался быстро: он выбрал двадцатилетнюю мулатку, крепко сбитую и выносливую, и отводил душу только с ней. Лайза слабо понимала по-итальянски, это вполне его устраивало.

Гек полюбил читать. Тюрьма располагала довольно сносной библиотекой, и Гек, пользуясь отблеском привилегий своего дона, погрузился в мир напечатанных грез. Читал он бессистемно и жадно — что под руку попадется. Постепенно определился круг его интересов: он остался совершенно равнодушен к детективам, терпеть не мог мелодрам, но полюбил мемуары, сказки-фэнтэзи и авантюрные псевдоисторические романы. Занимали его и специальные монографии в самых различных областях человеческого бытия, но здесь увлекался его разум, сердце же билось ровно. А вот трилогия Дюма о мушкетерах буквально потрясла его. Сначала он взялся было за "Двадцать лет спустя", но вскоре догадался, что есть начало, вернулся, наспех проглотил "Три мушкетера", а потом уже погнал дальше. Две недели он ходил как угорелый, даже во сне живя и споря со своими героями.

Дон Паоло (сам он ничего не читал, кроме Библии, да и то под настроение, перед сном) обмолвился однажды с неодобрением, что книги, мол, только средство обменять свои деньги на чужие бредни. Но поскольку Гек безукоризненно выполнял возложенные на него обязанности, дон поначалу снисходительно отнесся к слабости, недостойной зрелого мужчины, но простительной для юноши, не умеющего отделять главное от второстепенного.

Гека несколько раздражало чрезмерное обилие случайностей в сюжете, то встающих препятствиями на пути у мушкетеров, то (гораздо чаще) помогающих им в трудную минуту. Атос — тот вообще был полное фуфло: упрямый и спесивый болван, способный лишь гордиться своей родословной, где только мог ставил остальных ребят в трудное положение. И сына ни воспитать, ни сберечь не сумел... Портос — ну что Портос... Гек понимал, почему его любили остальные: дурак, но за друга жизни не пожалел. Хорошо иметь такого друга, по-настоящему хорошо — к такому спиной повернуться не страшно. Арамис — это да! Супер-пупер во всех отношениях, не ведающий преград! Гек ревниво сравнивал качества Арамиса и Д`Артаньяна и переживал, если сравнение оказывалось не в пользу Д`Артаньяна. Когда же Д`Артаньяну пришла пора умирать, Гек едва не плакал: сволочь Дюма, лучше бы он завалил Арамиса, а Д`Артаньяна оставил в живых, ну что ему стоило... Не умел автор и с хронологией обращаться: по одним данным две недели прошло, а по другим — месяца три. Но в целом романчик — блеск!

Первый "запой" прошел, и Гекатор стал разборчивее; постепенно он перешел к мемуарной литературе, к трудам древних, увлекся энциклопедическими словарями. Но поделиться впечатлениями о прочитанном не представлялось возможным с кем бы то ни было: книги и то, что в них написано, попросту никого не интересовали. А с другой стороны, и Гекатору не приходила в голову мысль что-либо обсуждать с посторонними.

Наконец старому дону надоело видеть витающего в мире дурацких грез названого сынка:

— Что на этот раз читаешь?

— Макиавелли, "Государь".

— Дон Паоло!

— Извините, дон Паоло! — Гек поспешно вскочил, книжица шлепнулась на пол.

— Ты, я вижу, скоро совсем свихнешься на книгах своих! Этот твой Макиавелли подох лет сто тому назад, и ничего того, что нужно для жизни на Сицилии в конце столетия нынешнего, он не сообщит, даже если ты сожрешь всю книгу, страница за страницей!

"Старый ты козел!" — подумал Гек.

— На меня скоро пальцем будут показывать: развел тут... Оксфорд у параши!

"Сам ты параша!" — мысленно отвечал ему Гек.

— Эх ты! Выйдешь на волю — что, в библиотекари пойдешь? Или опять — подай-принеси? В общем так: когда закончится твой срок — можешь по моей рекомендации пристроиться в одну солидную строительную фирму. Если пожелаешь, конечно. Там, правда, Макиавелли не понадобится, но вот бухгалтерское дело знать бы надо. — Дон выжидательно помолчал. — Или у тебя другие планы?

— Спасибо, дон Паоло, конечно, я согласен, но...

— Но?

— Я все же предпочел бы вам быть полезным, а не только строительной фирме, хоть четырежды солидной. С моей стороны было бы неблаг...

— Там видно будет. Поработаешь с полгодика, покажешь себя. А как я выйду, мы подумаем о дальнейшем. При любом раскладе мужчина должен уметь зарабатывать на хлеб, со мной или без меня. Значит, договорились. И оставь-ка в покое мертвецов, возьмись за математику и изучай бухгалтерский учет. А для развлечения читай газеты, кстати, и пользы будет больше. И меня держи в курсе, а то у меня что-то глаза устают в последнее время...

Теперь уже читать приходилось украдкой, чтобы дон не заметил. Но в Геке пробудилась неутолимая тяга к учению, жажда познания порою перевешивала инстинкт самосохранения. Его мозг привык всасывать чудовищные порции самой разношерстной информации и заселять ею девственные извилины. В три месяца он крепко усвоил бухгалтерское дело (в теории, понятно), математику в пределах среднего образования и кое-что из физики. Оказалось, что и газеты — интереснейшая штука!

— Дон Паоло... Дон Паоло...

— Ну?

— Тут в "Весне" о вас пишут.

— Что еще они там пишут? Шакалы...

— Якобы вы готовили государственный переворот.

— А ну-ка, дай сюда! — Дон нацепил очки и захрустел газетой. — Где?

— Вот здесь, под фотографией...

Дон окончательно стряхнул дремоту, молча и внимательно прочел статью, с презрительной усмешкой отбросил газету Геку и откинулся в кресле, забыв снять очки.

— Знаешь, Тони, журналистов я попросту презираю. И даже не за то, что они сродни проституткам. Они предстают перед обывательским быдлом рисковыми ребятами, готовыми в погоне за справедливостью и тайной сложить головы, бороться без страха и упрека с темными силами, насаждающими порок и хаос в добропорядочном мире. А на деле они — навозные мухи: нашел дерьмо, и за щеку! А навалишь ему кучу побольше и попахучее — и он твой. Вот этот... писака-щелкопер. Я мог бы запросто заткнуть его вонючую глотку, и никто бы не пикнул! Разве что наши друзья не одобрили бы мою несдержанность, сочли бы это слабостью. А их мнение для меня дороже, чем блеяние миллиона баранов, годных только на то, чтобы их стричь. Да я бы и на друзей не оглянулся, если бы почувствовал, что тот щелкопер хоть в чем-то создал помехи нашему делу, но весь фокус в том, что в статейке, которую ты подсунул мне, — ни мозгов, ни истины. Налей-ка мне минеральной, что ли...

Гек вынул из холодильника мгновенно запотевшую бутылку, поставил на поднос высокий и узкий бокал, наполнил его, опустошив бутылку на две трети, и подал дону. Дон Паоло глотнул и одобрительно крякнул:

— Ах, хороша! Наливай себе, а то степлится. Да возьми стакан, что за манеры... Ну так вот, о чем это я? Заговор был... И не один: только мне предлагали участвовать в трех. И вот ведь кто-то еще может принимать всерьез опереточного злодея Боргезе и иже с ним. Даже из наших охотники нашлись, те, что поглупее. Томмазо Бразилец, например... Но я, мой друг из К..., другие серьезные люди, мы внимательно выслушали все предложения, причем не раз, а выслушав — отказались. Пусть другие клюют на тухлого живца. Все эти генералы-адмиралы, Тони, такие же бараны, как и обывательское стадо, только при чинах и с портфелями. Свой шанс мы прогадили уже давным-давно: после войны реальная возможность имелась, чтобы Сицилия стала штатом, но слабоваты оказались мы... Нет, нет и нет. Не было и не будет такого, Тони, чтобы дерьмовый клерк с воспаленным самомнением и лживым языком — неважно каким: английским, итальянским — смел указывать, что и как должен делать человек чести! Только однажды в истории удалось нечто подобное — и то наполовину — некоему Мори. Впрочем, ему подобный подвиг дорого встал, когда Муссолини снял с него руку. С тех пор, кстати, Рим нечасто сажает к нам своих чиновников. Напротив — мы, Сицилия, поставляем в Рим высший служилый люд в больших количествах. И так высоко они сидят, наши друзья, что...

Последние фразы дон Паоло говорил уже как бы для себя, хотя формально обращался к Геку, который с любопытством внимал откровениям старого и мудрого волчары, матерого и уже изрядно усталого.

— А бумагу марать — ни ума не надо, ни мужества... Ты у Механика был?

— Сегодня утром, как договаривались. У него все о`кей, можно забирать.

— Сегодня и заберешь. Кстати, все забываю спросить: что можешь о нем сказать, вы ведь уже давно общаетесь?

Гекатор наморщил лоб:

— Дело знает — руки у него золотые, поддавальщик и любит поговорить. Старается дать понять намеками, обиняками, что всецело вам предан. При работе постоянно бурчит себе под нос. По рукам видно, что имеет дело с краской или тушью.

— Обиняками! Намекни ему при случае про оторванные яйца! Пусть почаще руки моет, и с мылом. Да, я помню, он действительно обязан мне выше крыши, но это не повод, чтобы звонить об этом на весь свет. На иных весах и голова не перевесит длинного языка. Он и на фальшивках попался по болтливости своей.

Механик, узник той же тюрьмы, специализировался на подделке документов. Необычайно даровитый пятидесятилетний задохлик при минимуме подручных средств мог творить чудеса с бумагой и прочей канцелярской фактурой. Дон Паоло добился для него пересмотра дела, тем самым на три четверти скостив ему срок, и определил его в тюремные мастерские. Он же создал ему льготный режим и оснастил "по специальности" так, как Механику и в годы процветания на воле не снилось. Дело пошло, и дон Паоло через подручных (теперь через Гека) широко пользовался магией Механика.

— Я скажу ему, дон Паоло, все же он не дурак, поймет.

— Поаккуратнее, не задевай самолюбия, но — дай понять.

— Сегодня же вечером, дон Паоло, когда за бумагами пойду.

— А ты говоришь — заговоры! Вся жизнь в пустяки уходит — на пьяниц да на газеты. До политики ли тут? Ладно, ступай, а я вздремну... Вечером приходи на капуччино, жена какой-то особый кофе прислала.

Гек намеренно подставил Механика под неудовольствие дона, ибо в голове у него созрела долгожданная идея, что делать дальше. Он почти сердечно приветствовал маленького суетливого человечка, передал "по большому секрету" благодарность "одной важной особы", взял готовое, оставил новый заказ, попрощался и ушел. Ничего необычного, если не считать того, что из нового заказа два комплекта предназначались лично для Гека, о чем дон Паоло не догадывался. Особо узкое место заключалось в необходимости фотографироваться, но Гек счел риск неизбежным и рискнул. Заказ был исполнен в срок и с отличным, как уверял Механик, качеством. Тут же, при Геке, негативы и заготовки сожгли, но плоский квадратик — матрицу с печатью — Гек забрал с собой. Механик уже привык ко всем этим мерам предосторожности и как профессионал одобрял их в душе. Лишние хлопоты окупятся в случае провала: поди докажи, что подделки его рук дело, когда никаких следов почти не остается. Каждую неделю, считай, меняется бумага, краска, штампы и прочие "вещественные доказательства". Спасибо дону Паоло, он не скупится. Механика смешили потуги "заказчика" — змееныша с репутацией душегуба — казаться самостоятельным и "основным", старого Джови не проведешь: он-то знает, кто музыку заказывает...

Геку пришлось основательно поломать голову, чтобы найти безопасное место для хранения своих опасных сокровищ. Одно время он склонялся передать пакетик Лайзе, мулатке, но побоялся. В конце концов Гек затырил его в камере дона Паоло: ее никто не обыскивал, сам же Гек бывал там практически ежедневно, и он же делал уборку. Дерзко? Да. Но если бы пакетик был найден, степень дерзости уже не играла бы никакой роли для Гека. И до конца срока осталось совсем чуть-чуть. Да, только не струсить, только бы не сорваться.

Сменился начальник тюрьмы. Механика пришлось убрать. Дон Паоло колебался недолго, и колебания заключались не в том, чтобы решить судьбу говорливого умельца, — надо было выбрать исполнителя. Тони — ему нельзя, парню месяц остался, его ждут, мало ли чего — береженого бог бережет... Да не мешало бы и алиби организовать — он же с ним чаще других контачил... А Механика жаль, но он шваль и болтун, и мастерство его, как оказалось, не столь уж надежно: курьер-то засыпался. Может, не только из-за документов, но...

Гека прошило ужасом, когда он узнал о "самоубийстве" Механика. "Нашли затырку!" — первое, что мелькнуло у него в голове. Но когда он понял, что оснований беспокоиться нет, только природная выдержка не позволила ему обнять и расцеловать старого дона. (И тем самым нарушить жесточайшую субординацию почтенного общества, в котором чуть повыше дона стоял бог, а чуть пониже — Папа римский.) Он не решился расспрашивать дона о причинах, побудивших несчастного Механика лезть в петлю, а тот не счел нужным что-либо пояснять...

Вот и минули полтора бесконечных года. Геку исполнилось девятнадцать — неделю назад. Еще два дня, и он на свободе. За время отсидки Гек изменился: оставаясь по-прежнему стройным — набрал за счет мышечной массы пять килограммов, вырос почти на четыре сантиметра; бриться теперь приходилось ежедневно. Он однажды поймал себя на мысли, что и думает все чаще по-итальянски, точнее, на сицилийском диалекте, как и все вокруг. Полтора года за его спиной свернулись в маленький бледный комочек, а два дня впереди казались вечностью. Гек изъял из камеры дона пакет с документами и печатью и теперь терпеливо слушал наставления. Дон Паоло готовил его к выходу: обеспечил одеждой, адресом, куда надлежало отправиться Тони, инструкциями — что говорить и как держаться, рекомендательным письмом, еще кое-чем... Гек чувствовал благорасположение дона, выходящее за рамки заботы о своем подчиненном, и даже сам испытывал к нему нечто вроде благодарности.

— Я выйду в конце сентября, не позже. Ты должен обжиться за это время и проявить себя толковым и скромным парнем. Никаких сомнительных дел, никаких ковбойских штучек с пальбой и увечьями. Приказы — ты понимаешь, о чем я говорю, — только от меня лично. Надеюсь, ты будешь меня навещать?

— Каждое воскресенье, дон Паоло, если позволите!

— Ну-ну, такой жертвы я от тебя не требую, но когда позову — постарайся прийти. И еще: времена неспокойные, мало ли кому что в голову взбредет, будь осторожен, выбирай знакомства. За тобой присмотрят, естественно, помогут и предостерегут, но что касается твоей личной безопасности, то у любых твоих друзей могут возникнуть более важные проблемы, а у тебя — вряд ли...

"Он меня как на войну собирает".

— ... Но все же я не думаю, что у тебя возникнут серьезные проблемы, аккуратность же необходима. Ну а когда я выйду, подумаем дальше. Ты все усвоил из моих нравоучений?

— Да, дон Паоло. Я буду вас ждать и не посрамлю вашу рекомендацию, клянусь честью!

— Не удержался все-таки...

— От души говорю, дон Паоло, не осуждайте меня за мои слова! — В эту минуту Гек сам был готов поверить в собственную искренность, радость переполняла его до краев и требовала выхода.

— Ну, с Богом тогда, Тони. Свобода всем желанна, кроме глистов. И я ее жду... Счастливо тебе, сынок, и сохрани тебя святая Мария!

Дон Паоло расчувствовался, ему захотелось обнять Тони. Он так и сделал: обнял и поцеловал в щеку. Сейчас Тони был для него роднее и ближе сыновей — люди в тюрьме становятся сентиментальнее. Мудрый и многоопытный дон сознавал это и не противился внезапно нахлынувшему порыву: искренность никогда не мешает делу. Поначалу он планировал отправить Тони в Муссомели, тихое и сонное сердце Сицилии, — пусть поживет там до осени, — но передумал. Там все друг друга знают, начнутся генеалогические изыскания, глядишь, и новоявленные родственники прорежутся, а зачем? В Палермо. Тамошние воротилы слишком вознеслись, молотят под американских бизнесменов, плюют на традиции... Крови не избежать. Тото Реине нужна и необходима помощь, он еще молод и один не выстоит против городских бандитов. Дон Паоло неплохо знает его и уважает, да еще из Пармы пришло письмо от друга с просьбой и ручательством — он привык верить другу. В предвидении грядущего дон Паоло пригрел Тони; парень — золото: смышлен, не болтлив, исполнителен и предать не сможет, да и к вендетте не обяжет, в случае чего. Будет работать в Палермо, изучит людей и город...

— Кстати, Тони, все забываю спросить: ты что, совсем не пьешь?

— Нет, дон Паоло. Батя, покойник, за нас двоих все положенное принял, не хочу я.

— А у меня, помнишь, пил в первый вечер?

— Дон Паоло, там на столе вода только перед вами стояла, а попросить я стеснялся. У меня такая привычка сложилась, что я всю еду запиваю, даже суп.

Дон рассмеялся:

— Молодец, что не пьешь, это я так спросил, из пустого интереса. Все. Долгие проводы — высокое давление. Иди...

Почти сразу же Гек сменил одну клетку на другую, попросторнее. У ворот тюрьмы его встретил старый знакомый — толстый и крепкий усач, предлагавший тосты на "крестинах" Гека. На роскошном "альфа-ромео" последней модели он привез его в контору строительной фирмы, представил хозяину (своему двоюродному брату), где они обсудили все формальности, потом велел шоферу отвезти Гека к месту будущего проживания (крохотная квартирка в частном доме, всегда под присмотром), а Гека пригласил на вечер в пригородный ресторан — отметить день освобождения. Предупрежденный доном Паоло Гек не беспокоился о расходах и немедленно согласился. Впрочем, его согласие было чисто формальным жестом — столик заказали еще накануне. Ресторан назывался "Кум Гаэтано".

Гек и синьор Леонардо прибыли минута в минуту к назначенному времени. В ноздри мягко ударили восхитительные запахи жареной рыбы, свежей зелени и теплого хлеба. Сладко звенела мандолина, и, внимая ей, из темноты вздыхало море. Собственно говоря, вода плескалась почти под ногами сидящих за столиками, и можно было бултыхнуться туда прямо в зале, что и делали иногда подвыпившие гости — такой уж это был ресторан. Синьор Леонардо нетерпеливо дрогнул усами, подхватил Гека за локоть и повлек его в гостеприимные недра. Шофер остался сидеть, он выключил мотор и теперь шарил верньером настройки по эфиру в поисках чего-нибудь развлекательного. А их уже ждали. В кабинете за столом, накрытом на четверых, сидели двое, один из которых был совершенно незнаком Геку, но зато другим оказался старый синьор Бутера! Он пошел к Геку с распростертыми объятиями:

— Ах, Тони, дорогой мой! Тебя ведь и не узнать — вон ты какой здоровила вымахал! Ты-то помнишь ли еще старого Бутеру?

— Вы меня об этом спрашиваете? — Гек расцеловался со стариком, хотя с удовольствием задушил бы того его же собственным галстуком.

— Меня известил человек, которого мы все очень уважаем, что ты выходишь, и я не мог не приехать!..

После первых приветствий и радостных восклицаний Гека представили четвертому присутствующему — некоему синьору Сальваторе (что вовсе не явилось для него неожиданностью), молчаливому мужчине лет сорока пяти. Но по той предупредительности и даже подобострастию, которого и синьор Бутера, и синьор Леонардо не могли скрыть, Гек и сам догадался, что мог называть его и доном Сальваторе, никто бы не удивился. Вечеринка проходила достаточно непринужденно. Оказывается, все уже знали, что Тони спиртное не употребляет, для него приготовили кока-колу. Синьор Сальваторе в основном молчал и все приглядывался к Геку. Он охотно поддержал тост за дона Паоло, но пил совсем немного. Примерно через час он встал из-за стола, тепло попрощался с присутствующими — те не посмели его удерживать — и поманил к себе Гека:

— Не знаю, что нашел в тебе Старик, но допускаю, что он, как всегда, прав. И мне видно, что ты не зазнаешься и нет у тебя на лбу печати крутого парня. Это хорошо, между прочим, воспринимай как похвалу. Собственно говоря, твой Падрино и я приготовили тебе подарок. Не гляди так жадно мне в руки: сей подарок ни пощупать, ни рассмотреть нельзя. Удалось изъять с концами твое дело и все, с этим связанное. Ты чист, как слеза младенца, не судим и ни в чем не замешан.

Дон Сальваторе внимательно и терпеливо выслушал слова благодарности и продолжил:

— Ты и далее можешь рассчитывать на меня в случае нужды, Тони. Возможно, что и я со временем попрошу тебя об услуге — с разрешения дона Паоло, конечно. Согласишься?

— Да, — твердо ответил Гек. — С разрешения дона Паоло.

С этими словами он пожал протянутую руку дона Сальваторе, хотя и видел перстень на руке "незнакомца". Дерзко задержав его руку в своей руке, Гек с улыбкой, но и с должной почтительностью попросил у синьора Сальваторе разрешения исполнить поручение, данное ему доном Паоло.

— Синьор Сальваторе, дон Паоло поручил передать: он сожалеет, что не мог присутствовать на крестинах вашей дочери, и просит принять для нее подарок — образок Девы Марии.

Гек отпустил руку синьора Сальваторе и достал из кармана розовую сафьяновую коробочку. Золотой медальон, густо украшенный бриллиантами, содержал под крышечкой изображение Божьей Матери, выполненное со вкусом и немалым мастерством.

— И пусть Пресвятая Дева всегда будет заступницей для маленькой Марии, вашей дочери. Мне остается только присоединиться к этим пожеланиям, что я и делаю с искренним удовольствием.

Тот хмыкнул, подтянув кверху уголок рта, что, видимо, означало у него улыбку:

— Ну-ну, молодчик, ухватки у тебя, как у твоего дона в молодости. Много ты себе позволяешь, много недоброжелателей наживешь, ох, много. Ну да ладно, чему быть — того не миновать. Будешь у нас в Корлеоне — вспомни обо мне, обращайся, если что... — С этими словами дон Сальваторе резко отвернулся и тотчас же вышел вон.

С уходом синьора Сальваторе сотрапезники Гека расслабились, заказали еще вина, разговорились. Гека засыпали сотней вопросов о тюрьме, о знакомых, о здоровье дона Паоло, давали ему советы и наставления, но не спросили, о чем он так долго беседовал с синьором из Корлеоне. О совместной деятельности Бутеры и Тони также не обмолвились ни словом — Тони сменил семью и хозяина.

Целый месяц прошел, прежде чем Гек добрался до своего "клада" в тысячу без малого долларов, который он запрятал на берегу Кастелламарского залива. Буквально за день до ареста решил он сделать заначку, чтобы не таскать деньги на себе, и не прогадал. Деньги, вопреки опасениям, пребывали в целости и сохранности в стеклянной банке, зарытой в песке под камнем. Весь месяц Гек исправно служил счетоводом в строительной фирме, раз в неделю навещал дона Паоло, дважды в неделю встречался с Лайзой, а больше сидел дома. И только через месяц, когда он убедился, что ему доверяют и не следят за ним, Гек взял билет на поезд и рванул на север Италии, а уже оттуда в Швейцарию. Документы, сработанные покойным Механиком, действовали безотказно.

Глава 6

Примчалась буря...

Ее лихому брюху Лаком плод любой.

Подкидыш почувствовал, что он понемногу осваивается с новой для себя ролью адъютанта при Дуде, когда заметил то, на что раньше не обратил бы внимания: шеф явно нервничал накануне встречи с даго.

— Патрик, а не ловушка ли это? Это ведь такие хитрые скоты!

Патрик задумчиво массировал затылок:

— Да не похоже как-то, место сам назначал, парни наши там сидят, разве что по дороге?

— Какой хрен — по дороге: откуда они знают наш маршрут?

— А они на подходе встретят...

— Там две с половиной дороги ведут, если с проселочной считать, да и мотор бронированный.

— Гранатомет любую броню вскроет как консерву.

— Морда малограмотная! Консервы, как и ножницы, только во множественном числе употребляются.

— Ножницы я не употреблял ни разу, а консервы употреблял и в единственном числе.

— Сейчас в рыло поймаешь, каламбурист. Ни кустов, ни валунов там поблизости нет, да и глупо так рисковать: шансов мало, а риску много.

— Ну, не знаю. Я бы сумел все оформить и в данных условиях. Всегда существует масса вариантов в любой ситуации, надо лишь мозгами крепко пошевелить. Но мое мнение — хоть и не похоже на ловушку, а поберечься стоит. Жилет надень хотя бы.

— И чтобы эти вафлы подумали, что я их боюсь? Весь город узнает в тот же день — вот уж ловушка так ловушка!

— А ты не боишься, что ли?

— Да нет... Но опасаюсь. Всегда опасаюсь, потому и жив до сих пор. — Патрик в ответ быстро сплюнул трижды через левое плечо. — Чего расплевался, я в приметы не верю.

— Зато я верю.

— А ты как насчет жилета?

— Нет. Движения сковывает. Волыну какую возьмешь?

— Магнум, как обычно. Он у меня пристрелян, и разрешение на него есть.

— Нет, возьмем по кольту, Джеймс. Это не прихоть: ну заклинит патрон — что тогда?

— А в кольте не заклинит?

— Нет, если он — револьвер...

Сидели вдвоем в кабинете у Дяди Джеймса — Джеймс и Патрик. Дядя Джеймс развалился в кресле, а ноги, по американскому обычаю, закинул на край стола, но так, чтобы подошвы глядели в сторону от Патрика, примостившегося на стуле сбоку. Патрик с иронией поглядывал на бледные волосатые икры шефа, торчащие из-под брюк: Дудя, может быть, и грамотей, а носки выбирать не умеет, ходит как гопота — в коротких. Сам Патрик с детства знал, что солидные люди считают дурным тоном носить такие, его же собственные носки походили скорее на гольфы и заканчивались где-то под коленями. В свою очередь Дядя Джеймс и его окружение знали о носочных пристрастиях Патрика и воспринимали их как очередной задвиг Зеленого. Но шутить на эти темы позволял себе только Дядя Джеймс.

Шторы были наглухо задраены, как всегда; телевизор в углу голосом Лайзы Минелли тихо нахваливал жизнь в кабаре, Подкидыш за дверью сидел, тупо уставясь в телефон, — ему было велено никого ни под каким соусом не пускать к шефу, даже в виде телефонного звонка. Охрана в соседней комнате резалась в покер без джокеров — но сама по себе игра не означала потерю бдительности, напротив, вместо обычных четырех человек сегодня дежурило шесть: четверо в комнате, дежурная смена на улице, возле моторов.

— ...Пусть кольты, тебе виднее. Я Седенькому сказал, чтобы он каждый час шарил вокруг места, мало ли — увидит кого?

— С него толку, как с козла молока, опытные люди обведут его легко.

— Безусловно. Но все лучше, чем ничего. Ох, как я не люблю все эти условности! Чего проще: послать два десятка парней и беседовать в пределах прямой видимости — так нет! Авторитет, понимаешь, разжижается. На х-хера, я спрашиваю, трупу нужен авторитет? Почему им не западло вчетвером на встрече быть, а мне пыжься — больше двух не положено!

— Не нами заведено, не нам и менять. Они туземцы, у них свои понятия, по ним и живут. Но и наглостью с их стороны выглядело бы — вдвоем приехать. Весь Бабилон на рога бы стал: тебе прямой вызов, да и не только тебе.

— Значит, весь Бабилон — свора сраных ублюдочных дебильных ублюдков.

— Ну и пусть они ублюдочные ублюдки, а ты не нервничай. Старый, что ли, стал?

— Не люблю быть гондоном на веревочке! А если они без подвоха встречаются?

— Вопрос не ко мне. Если они по-честному, то я лишний в ваших купеческих беседах, один управишься.

— Управлюсь. Они, понимаешь, хорошую наживку мне подкинули: перекинуться на Южную Америку, кокаином заниматься. И Кукиш туда же рвется, потому что понимает — за "снегом" будущее. Но итальяшки могучие связи имеют в Штатах, рынок сбыта немереный, деньги совсем другие, чем в Европе этой... Слышишь, Патрик, время до завтра есть: озаботься, чтобы ребята, кто посмекалистей, вплотную кнокали ихние точки. Если почувствуют необычное, пусть доложат. К примеру, затихли и нет никого на открытом пространстве, — значит, ждут ответный удар после нашей беседы, что на завтра намечена.

— Разумно. Это Боцмана забота. Эх, поздно спохватились, в школах надо было проверить, как там дети у нескольких основных или внуки — ходят в школу, а может не ходят в эти дни?

— Ну так и проверим завтра с утра, успеем.

— Завтра суббота.

Дядя Джеймс выматерился.

— Есть хочешь?

— Хочу, но не буду. Завтра после встречи поем. Организм должен быть чистым и голодным во время важных дел. За сутки сил практически не убавляется, зато острота восприятия максимальна.

— Да? Ну а я пообедаю. Мамаша мне тут прислала на целую роту, даже суп в кастрюльке фасолевый. Ты бы лучше организм свой бухаловом не засорял, куда больше толку было бы. Захотел выпить — прими сколько надо, в свободное время, разумеется. А как свинья нажираться — я этого не понимаю. Да еще месяц подряд!

— Неделю... Не заводись, Джеймс, сказал же — виноват.

— Да что толку! Сходи пока, поставь водичку на плиту...

Дядя Джеймс сгреб со стола бумаги, подбил их сбоку ладонями, постучал по столешнице и, добившись того, чтобы кипа бумажек выглядела аккуратной стопкой, положил ее в ящик стола. Тем временем Подкидыш, вспугнутый Патриком, уже вносил ложку, вилку, кружку и салфетки.

Дядя Джеймс вылил суп из термоса в глубокую белую тарелку, раскрыл пружинный "складишок", банку с любимым "Будвайзером" вскрывать пока не стал, а поставил слева, возле алюминиевой кружки, из которой всегда пил содовую или пиво, — такая уж у него была причуда.

Патрик с философским смирением взирал на то, как Дудя из той же белой тарелки пожирает второй бифштекс с остатками овощного гарнира: он был изрядно голоден, но и не помышлял о том, чтобы присоединиться к шефу. Завтра могло оказаться с огнестрельными сюрпризами, и Патрик свято блюл деловой кодекс, принятый им для себя в незапамятные времена, — собранность и скорость, как у волка в зимней охоте. То, что никто, кроме него, этого кодекса не придерживался, значения для Патрика не имело. Дудя, конечно, тоже знал толк в перестрелках и прочих кровавых историях, но профессионалом в высоком смысле этого слова не был, а Патрик по праву считал себя мастером и всегда, при всех раскладах готовился встретиться лицом к лицу со специалистом, не уступающим ему в возможностях.

Наконец Дядя Джеймс удовлетворенно отрыгнул, обтер о салфетку лезвие ножа, спрятал его в карман, вновь забросил ноги на стол и пропел:

— 'Cause I try and I try and can get... yes!.. Не вовремя я Нестора отпустил, надо было после встречи его назначить, а то Подкидыш слабоват еще в работе, путается в трех соснах.

— Все мы когда-то начинали, — нейтрально отвечал ему Патрик, — и Нестор попервости был дурак дураком. А с Подкидышем я провел уже инструктаж насчет завтрева, да вечером повторю, да и утром не поленюсь, — так он ничего себе, но...

— Что — но? Малька все забыть не можешь?

— У Малька талант, может, поболе моего будет. Зря ты его от меня отправил...

— Заткнись и не ной. Утрясем дела, вернем Малька. Хочу к нему присмотреться — уж больно он непонятен мне. И не верю, что из него будет толк: есть в нем... гнильца не гнильца, а... ну не лежит у меня душа к нему.

— Зачем посылал тогда?

У Дяди Джеймса надулась вена поперек лба:

— Так ведь... ты должен был поехать, дружочек... Запамятовал, да? Ты ведь уже спрашивал, а я отвечал. Ну так и заруби себе на носу: если его придется убирать там, в Марселе, то это исключительно из-за тебя, урод конопатый.

— Какая же необходимость его убирать, Джеймс?

— Нет такой необходимости... пока. Лет двенадцать тому назад досиживал я свой последний — он же второй — срок за кассу. И пытался меня согнуть... хотя нет, напрягалова не было, пытался обработать меня один тип, чтобы я барабанил на своего соседа — шпиона немецкого, не помню восточного ли, западного... Не суть. Ну, я наотрез, и он с тем отвалил, может, нашел кого... Так вот, эту харю я на одной фотке видел чуть ли не в обнимку с нашим Червончиком особаченным. Эти орлы — не с уголка. Они правил не знают и знать не желают, и с ними не договоришься. Что им успел Червонец напеть? От этого все зависит. Ему я никогда про ниггера не рассказывал и даже тебя к "похоронам" не привлекал, а ищут его, черного, до сих пор и по всему земному шару... Но они могли вычислить либо догадаться, что след ко мне тянется и что Швейцария не случайна, вот что погано.

— А если бы я туда вместо Гекатора поехал, что бы изменилось?

— Тебе я верю. Ему нет.

— Извини, Джеймс, за тупость: не веришь, а послал салабона под большую ответственность? Что это за ребус такой?

— Когда все более-менее, он вполне подходит, да еще из-под твоего крыла... Но когда паленым запахнет — я его не знаю, как он себя поведет. Он молод еще, он малец, а не взрослый мужчина... После поговорим об этом. Теперь давай спланируем бабилонскую часть нашей помолвки, если она разладится....

Субботнее утро выдалось сумрачным и тихим — ни ветерка, ни дождинки. Кадиллак мощно шелестел над пустынным загородным шоссе — Дядя Джеймс любил скорость на хорошей дороге. Он сидел на заднем сиденье молча и только позевывал нервно: все-то ему казалось, что важные детали при подготовке к сегодняшнему дню упущены, что его люди нечетко сработают, да и вообще чересчур беспечны. Спал он плохо, лег поздно, а настроение было тем не менее почти приподнятым: рутина обрыдла, даешь перемены при любом исходе встречи, но хорошо бы договориться с макаронниками...

Патрика всю ночь одолевали кошмары: крысы и пауки лезли в окна и щели, пищали нагло, шебуршали и омерзительно щекотали кожу, особенно раздражал крысиный писк. Патрик просыпался, включал свет, пытался заснуть при зажженной лампе, но это плохо помогало. Окончательно он проснулся в пять утра, принял холодный душ, завывая под жесткими струями, полчаса помедитировал — в полной отключке от реальности — и взялся за разминку. Час с лишним он "прозванивал" и "прослушивал" все мышцы, сочленения, рефлексы и навыки и только потом позволил себе выпить крепкого чаю без молока и сахара. А там уже и Подкидыш нарисовался, бибикнул коротко по дороге к шефу.

Подкидыш обеспокоен был только одним: не облажаться перед шефом в очередной раз. Таким тупым и бестолковым, как в последние дни, он давно уже себя не чувствовал. И не то чтобы Дудя шпынял его сверх меры, напротив, держался по отношению к нему куда мягче, чем к Нестору, но Подкидыш сам видел и ощущал свои промахи и неоднократно уже с тяжелым вздохом вспоминал простую и такую понятную жизнь рядового бандита. Хорошо хоть Патрик с утра не долбит плешь наставлениями, сидит себе рядышком и молчит. Подкидыш слегка замедлил ход перед столбом, отмечающим девятнадцатый километр: где-то за поворотом проселочной дороги, отходящей от шоссе, должны сидеть ребята с полевой рацией, чтобы сообщить по эстафете дальше — все в порядке, либо наоборот... Патрик так же молча кивнул, видимо, увидел все, что считал необходимым увидеть.

На вчерашнем большом говорилове именно ему была поручена дорога и подстраховка при непосредственном контакте. Герман готовил людей к боевым действиям в городе, он же отвечал за то, чтобы внешне это никак не проявилось до последнего мгновения: спровоцировать подозрительных сицилийцев легче, чем загасить пожар жестокой войны, которая приносит только убытки и ненужные смерти. Люди Боцмана фиксировали опорные и жилые точки сицилийцев в поисках подозрительных шевелений, но с утра ничего такого замечено не было.

Сицилийцы также были не лыком шиты и почти зеркально повторили в сторону конкурентов все принятые против них меры. Но поскольку они заранее точно знали, чем должна закончиться встреча, то к штабу на Старогаванской и к местам проживания авторитетных деятелей из дудинской банды были посажены снайперы, каждый из которых должен был, согласно контракту, убрать только одного (лично ему порученного) клиента и тотчас делать ноги. Такие повадки не были новостью для аборигенов, и всюду была организована контрсека. Но в борьбе щита и меча шансы второго всегда предпочтительнее, поэтому Дядя Джеймс велел своим людям не светиться возле своих привычных мест обитания: жилья, забегаловок, красных фонарей и шалманов... Кроме того, пятеро человек из привычных бойцов тихо сидели в номере, неподалеку от места рандеву, для подстраховки.

Беда была в том, что уже два часа как они были мертвы, все до единого.

Дядя Джеймс прибыл, как и обещал, через пять минут после того, как на автомобильной стоянке у загородного мотеля припарковался шестиместный "линкольн", принадлежавший Гиене со товарищи. Приветственно мигнули фары, из машины выбрались двое — худощавые, но крепко сбитые мужчины в просторных хлопчатобумажных куртках, расстегнутых так, чтобы видно было отсутствие обрезов и автоматов под ними. Они тотчас же направились к входу и скрылись за дверями. Патрик засек время входа и не поворачиваясь, стараясь не шевелить губами, прошипел:

— Без жилетов, в кобурах есть — не видно что, но не "бормашинки".

— Ничего не значит, — откликнулся Дядя Джеймс. — Зато в моторе у них лишний; мы же договаривались: четверо плюс шофер.

— Арнольд, одолжи зажигалку, — вдруг попросил Патрик, не отрывая взгляда от входной двери.

Удивленный Подкидыш вынул из кармана "ронсон" и положил Патрику в протянутую ладонь.

— И сигарет пачечку...

— Но ты же... — Подкидыш подавился и несколько секунд не мог вздохнуть: Патрик вывернул кисть левой руки, собрал пальцы в щепоть и очень ловко сунул их прямо в солнечное сплетение Подкидышу. Сигареты из нагрудного кармана он вынул сам, той же левой рукой. Дядя Джеймс равнодушно смотрел в окно — раз Патрик делает, значит, так надо...

Наконец вернулись те двое; один из них наклонился к заднему окошку своего автомобиля и сообщил что-то, другой же приветственно помахал в сторону Джеймса. Обе машины, как по команде, заглушили двигатели, и высокие договаривающиеся стороны покинули салоны, чтобы через несколько секунд предстать друг перед другом. Подкидыш продолжал сидеть на месте, в другой машине остались двое.

— Почему здесь так безлюдно, господин Джеймс? Уж не ловушку ли вы нам подстроили? — с улыбкой, обозначающей желание пошутить, синьор Роберто, он же Гиена, тряс руку Дяде Джеймсу.

— Потому и здесь, что безлюдно. Не в полиции же нам встречаться. Все в порядке? — обратился он к одному из проверявших.

— Да, — ответил вместо него Гиена.

— Нет! — заявил дядя Джеймс. — Не все! Почему в моторе у вас лишнее рыло? Уговор был: четверо и водитель.

— Не надо кипятиться, господин Джеймс, скоро вы и сами поймете, зачем он здесь. Это всего лишь безобидный ботаник-фармаколог, специалист по экзотическим растениям. Синьор Мелуза, выйдите на секундочку из машины.

Синьор Мелуза оказался пузатым Германиком в очках, потным и неважно выбритым. Потоптавшись несколько секунд, он опять залез в салон.

— Если мы договоримся, господин Джеймс, он прочтет нам небольшую лекцию, которую и я с удовольствием послушаю еще раз. Он уникальный специалист, я вас уверяю. (Специальностью синьора Мелузы, привезенного из Штатов именно для предстоящих событий, была стрельба из короткоствольного автоматического и полуавтоматического оружия, которым он пользовался одинаково виртуозно левой и правой рукой, на слух и навскидку, а также подрывные работы.)

Дядя Джеймс незаметно глянул на Патрика: тот, похоже, не увидел в ботанике ничего подозрительного.

— И все равно — не дело так поступать. Пойдемте, что ли?

На пути к мотелю Дядя Джеймс возглавил процессию на правах хозяина, Патрик шел замыкающим. В холле за барьерчиком сидела и бойко работала спицами пожилая усатая тетка, незнакомая Джеймсу.

— А хозяин где? — спросил он, заранее зная ответ.

— А в город уехал еще с вечера, к дочери уехал. К обеду обещался быть.

— Вот как? — притворно нахмурился Джеймс. — Ну-ну...

Патрика внезапно окатило холодом: он почувствовал приближение скорой смерти, ноги сделались ватными. Усилием воли он заставил себя двигаться дальше как ни в чем не бывало, пытаясь разобраться — нервы шалят или интуиция подсказывает нечто. Он верил в интуицию, и в тетке, в ее поведении, что-то царапнуло ему глаз.

Хозяин действительно уехал в Бабилон, выполняя приказ Дяди Джеймса и оставив за себя двоюродную сестру. Таким образом он развязывал руки Джеймсу и сам оставался в стороне при полном алиби. Но в городе его захватили итальянцы, допросили с пристрастием и убили за ненадобностью в дальнейшем. Сестру заменили утром: ее зарезали, даже не допрашивая, а труп отнесли в номер, где остывали тела пятерых Дудиных бойцов. Семь смертей уже должны были попасть в криминальную хронику города, а основные события еще и не начинались. Да, итало-американцы задумали нечто из ряда вон выходящее даже по меркам Бабилона, где шесть-восемь убийств в сутки — обыденность. В Нью-Йорке или в Палермо такое было бы немыслимо: полиция, законодатели и общественное мнение слишком горячо откликнулись бы на кровавый гангстерский разгул. Репрессии властей не заставили бы себя ждать, что повредило бы обеим враждующим сторонам, но Бабилон — особый город. Местные банды не умели делать по-настоящему больших денег, они чересчур увлекались войнами с себе подобными, тягаясь за авторитет, предпочитали дергать за курок, а не договариваться о взаимовыгодном мире. Сицилийская кровь и закалка проложили себе путь и в этих кошмарных местах, но им, даго, приходилось туго в грызне с аборигенами. Они не привыкли играть вторые роли в собственных делах, приняв покровительство одного из местных Дядей, а значит, вынуждены были изнурять себя в бессмысленных войнах с ними. Расправа с крупной и свирепой конторой Дяди Джеймса, а заодно и с корсиканцами, должна была наконец показать этим дикарям, что не надо ссориться с теми, кого следует бояться. После грандиозного побоища Гиена собирался провести обширную ротацию кадров: бабилонских — в Штаты и на Сицилию, пересидеть шумиху, а оттуда импортировать незапятнанных и необстрелянных, чтобы опыта набирались и дела поддерживали.

Но по его любезной жирной физиономии невозможно было угадать, что он способен не моргнув глазом отдать приказ уничтожить сотню человек в один присест. Как воин он не представлял собой ничего особенного, но мозги у него варили. (И если бы не старинная вендетта на родине, может, и не пришлось бы ему биться за место под солнцем в этих диких краях...) Трое спутников его воевать умели: двое "проверяющих" — профессионалы-силовики, третий — зять двоюродного брата, бывший сержант-инструктор из спецназа. За глаза хватит, чтобы управиться и с Дудей, и с его рыжим ирландцем. Да еще четверо мальчиков с автоматами дежурят неподалеку в пустом номере.

Тем временем они, все шестеро, прошли в номер на первом этаже, где их ждали кресла, низенький столик на колесиках, безалкогольные напитки на нем, бокалы и пепельницы.

— Мой советник, моя охрана, — представил Гиена своих спутников, сделав в их сторону экономный жест рукой. Он вопросительно глянул на Патрика и на Дядю Джеймса.

— Я и мой помощник, — нехотя ответил Дядя Джеймс. Он чувствовал, как Гиена пытается завладеть инициативой в разговоре, и это его раздражало, он отвык чувствовать себя ведомым, даже ситуативно.

— А мы предполагали, что вашим спутником будет либо господин Гартман, либо господин Франк.

— Какой еще Гартман? Мы давно уже с ним разошлись во всех делах. Он теперь с китайцами дружбу водит... Водил, точнее. Видимо, он ввязался в преступные авантюры и получил свое. Газеты так пишут, а мы о нем только из газет и знаем. Господин же Франк не хочет, чтобы переговоры сорвались из-за неприязненных отношений между ним и вами, поэтому проведение первой беседы доверил мне. Но я слушаю ваши предложения, господин Роберто. Делайте их.

Патрик сел в кресло у стены, наискосок от входной двери. Это было наиболее удобное место для того, чтобы фиксировать все оперативное пространство в комнате, и наименее уязвимое в случае внезапной атаки снаружи. Чтобы кресло случайно не досталось людям Гиены, на сиденье еще загодя посадили пятно, жирное на вид, оно и сыграло роль сторожа. Дядя Джеймс снял пиджак и повесил его на спинку стула, который он выбрал для себя вместо кресла. Кобура под мышкой, торчащий из нее увесистый "кольт", ремни, перетягивающие двуцветную жилетку, — все это выглядело довольно странно для серьезного разговора солидных людей, к каковым себя причисляли обе стороны. Скорее это напоминало сцену в кабинете у шерифа из голливудского фильма, но Дуде было начхать на приличия. Он руководствовался интересами дела: итальянские ребята невольно глядели на него, а Патрик безо всяких помех мог наблюдать за ними. Такой нетривиальный поступок, кроме того, что отвлекал внимание, как бы облегчал Джеймсу возможность и дальше совершать не совсем понятные, не общепринятые штучки. Когда Гиена достал сигару и щипчики, Патрик похлопал себя по карманам, извлек зажигалку и сигарету, знаком попросил пепельницу у "советника", вернулся в кресло и закурил. Дядя Джеймс правильно понял сигнал тревоги: Патрик отродясь не курил и таким образом семафорил: "Внимание! Скоро начнется!"

Дядя Джеймс сморщился и закашлялся от дыма, клубами заполнявшего комнату с двух сторон. Он встал и, попросив синьора Роберто продолжать, подошел к окну, чтобы включить вентилятор, встроенный вместо форточки. Теперь и он ощутил могильное спокойствие окружающих, ждущих неведомого сигнала, чтобы вдруг приступить к резне. Так волки, взяв жертву в кольцо, стоят молча и поодаль, но жертва, испуганная, дрожащая, все еще полная жизни и сил, — для них только пища.

— Кстати о таможне, синьор Роберто. Днями пришло мне экстренное сообщение оттуда. Проблема такой важности, что вам, когда я объясню, в чем дело, придется немедленно ее утрясти, прежде чем мы с вами предпримем конкретные мероприятия. Это касается вас и ваших дел, но и для нас теперь имеет значение.

— А что именно? — замер синьор Роберто.

— Так, давайте лучше говорить по очереди, после вас — я. Извините, что перебил, просто к слову пришлось... Патрик, ты бы хоть не курил, и так дышать нечем!

Дядя Джеймс зацепил указательным пальцем левой руки узел галстука и стал его дергать, досадливо кривясь. Он достиг главного — маленькой отсрочки, пока Гиена переварит сообщение, выдуманное Дядей Джеймсом с ходу. Таможня всегда была узким местом организаций, промышляющих контрабандой, будь то меха или наркотики; Гиена просто не мог проигнорировать услышанное, он явно захочет узнать конкретику.

И точно: тот глянул коротко на "советника" и продолжил прерванную речь. Сигару, выкуренную на четверть, он аккуратно вставил в специальный алюминиевый футлярчик, закрыл сверху колпачком и положил на столик рядом с портсигаром.

Патрик смущенно крякнул, повозил окурком по дну своей пепельницы, разминая в пыль тлеющие крошки, и замер, положив на колени руки с зажатой в них пепельницей.

Дядя Джеймс повернулся и теперь стоял почти посередине комнаты, продолжая дергать непослушный галстук. Внезапно он опять закашлялся глубоким булькающим кашлем, лицо его надулось и побагровело, глаза выкатились из орбит. Свободной рукой он показал одному из охранников на бутылку с минеральной водой, силясь что-то сказать, и вдруг завалился навзничь.

Синьор Роберто наклонился и даже слегка привстал, "советник" уже был на ногах, двое охранников, стоявших вдоль стены почти лицом к Патрику, непроизвольно дернулись вперед. Все они, исключая "советника", как загипнотизированные смотрели на Дядю Джеймса, но это продолжалось только мгновение.

Патрик видел, что "советника" отнюдь не интересуют события на полу, что тот все понял и намерен блокировать его. Во время разговора он расположился ближе к окну, спиной к свету, метрах в трех с небольшим от Патрика и в метре от Дяди Джеймса. Четкость, с которой он действовал, и скорость — рука его уже цапнула за рукоятку шпалера в подвесной кобуре — не оставляли сомнений в профессиональной пригодности этого человека. Но Патрик сэкономил долю секунды, метнув тяжелую стеклянную пепельницу из положения сидя, когда его визави только начинал обретать равновесие после рывка со стула (он тоже не пожелал сесть в кресло).

Бросок был хорош: "советник" получил пепельницей прямо в переносье. Его даже развернуло силой удара на четверть оборота, когда он кулем стал оседать возле стула на замызганный паркет. Тем временем Патрик уже вывалился из кресла, выставив вперед растопыренные руки, и на карачках вприпрыжку, словно огромный орангутанг, бросился к ближайшему для себя телохранителю, двигаясь как-то под углом к оси собственного тела. Раздался легкий хлопок: "дальний" парень тоже успел уже врубиться в обстановку, но стрелял впопыхах, что случается порой и с опытными стрелками, и пуля попала куда-то под потолок, так что даже если бы Патрик стоял навытяжку и на цыпочках во все свои 184 сантиметра, все равно был бы промах. Второй раз выстрелить он не успел: Патрик резко боднул "ближнего" в живот, руками подхватил под коленки, принял его на голову и вознес на воздух, разом выпрямляя корпус и согнутые ноги. И пока инерция несла парня назад и вверх, Патрик перехватил его руками повыше к бокам, развернулся и метнул в того, что стрелял. "Живой щит", пролетев по воздуху не менее метра, сшиб с ног своего напарника.

Выстрел в небольшом помещении грохнул так, что у Патрика заложило уши. Это Дядя Джеймс, по-прежнему лежа на полу, но вполне оправившись от внезапного и своевременного приступа, всадил маслину в лоб вероломному Гиене, который тоже достал наконец пистолет и уже собрался стрелять прямо в кучу малу, устроенную Патриком, благо их всех разделял от силы один шаг.

Патрик прыгнул сверху плашмя на спину "ближнему", теперь уже "верхнему", в полете вынув стилет, прикрепленный к левому предплечью. С ними было покончено в два быстрых удара. Стволы, удлиненные глушителями, сыграли с людьми Гиены скверную шутку: в условиях плотной — тело к телу — схватки их было не развернуть в нужную сторону, да и вынимать дольше.

— Не стреляй больше! — прохрипел Патрик своему шефу, но опоздал. Дядя Джеймс, привстав на колени, направил свой кольт на бездыханного "советника" и, видимо для верности, добил его выстрелом в голову.

Почти тотчас же зазвенели стекла — бабахнул взрыв со стороны парковки.

"Подкидыш", — догадался Патрик. Он вскочил на ноги, помог подняться шефу, потянув того за протянутую ладонь, и подтолкнул его в левую сторону от двери. Сам он встал справа и знаком попросил Джеймса молчать.

Пятнадцать секунд, не более, продолжалась мясорубка, но годы и годы пройдут, прежде чем оправятся от событий, откупоренных этими секундами, многие люди, семьи и целые организации.

В коридоре послышался глухой топот множества ног — бежали сюда. Патрик и дядя Джеймс знали, кто бежит: свои-то должны были бы дать звонок по телефону.

— Синьор Роберто, не убивайте! — заверещал Патрик, прижимаясь спиной к стене. — А-а-а! Не надо, я не виноват, синьор Роберто!

И сработало! Входная дверь не лопнула под автоматными очередями, а только распахнулась от молодецкого пинка. В проеме толпились трое автоматчиков — двое спереди, один чуть сзади. Широкие плечи не позволяли им стоять в ряд, а то они бы и встали: "А чево... А мы думали..." — так, наверное, оправдывались бы они, если бы мертвый Гиена воскрес и сумел бы воскресить недалеких своих орлов. Дядя Джеймс и Патрик выстрелили дважды — и еще три трупа улеглись на входе.

Патрик успел увидеть тень в начале коридора — метрах в десяти, но стрелять не стал. Он оглянулся, обежал взглядом всю комнату, поднял, протер и отбросил пепельницу, вынул из рук нижнего покойника пистолет с глушителем, обернул его платком и засунул за пояс. Дядя Джеймс уже успел надеть пиджак и теперь рылся в карманах Гиены.

— Что на улице, Патрик? — спросил он через плечо.

— Сейчас узнаю. Джеймс, ради бога, повернись лицом к двери и не высовывайся. Жди, пока я не окликну.

На улице коротко застучал автомат; ему вторил крупнокалиберный пистолет. Оба они замолкли одновременно. Патрик направил ствол вперед и быстро, не петляя, добежал до угла коридора. Прыжком преодолев ширину поперечного проема, он, вместо того чтобы продвигаться к выходу, легкими шагами взбежал наверх, на второй этаж. Минуты хватило ему, чтобы наскоро осмотреться и определить отсутствие засады. Тут же, в холле второго этажа, он встал в простенке между окнами, выходящими во двор, далеко вытянул руку и открыл створку одного из них. После этого он присел и крикнул:

— Арнольд! Шеф интересуется — кто там расшумелся?

— Патрик! Это ты, что ли? — Голос у Подкидыша был хриплым и неровным, но Патрик узнал его. Все же продолжая прятаться, Патрик крикнул:

— Ты один там?

— Один. Вы-то живы?

— У нас порядок. — Патрик стремительно выглянул во двор из другого окна, зыркнул в то место, откуда шел голос: Подкидыш стоял, расставив ноги, как заправский ковбой, вытянув в сторону входной двери правую руку с револьвером. Левая висела вдоль туловища, с рукава капала кровь.

Патрик подошел к открытому окну, высунулся, держа наготове ствол, и с улыбкой проговорил:

— Ты, я гляжу, повоевать успел. Сильно попали?

— Пустяки, царапина, — с гордой небрежностью ответил ему Подкидыш, но бледное лицо и дрожащий голос ясно говорили о другом.

— Так, дуй в машину и достань аптечку, мы сейчас будем, — как можно спокойнее произнес Патрик, еще раз ободряюще улыбнулся Подкидышу и не мешкая помчался вниз.

...Подкидыш отсчитал про себя девяносто секунд с того момента, когда Дядя Джеймс, Патрик и остальные скрылись в мотеле, добыл из бардачка неначатую пачку сигарет, вскрыл ее, сунул одну в рот и начал терзать двигатель. Тот не желал заводиться, и все тут. Чтобы наладить дело, Подкидышу следовало всего лишь поставить на место контакт, им же отсоединенный, но он еще минуту с отвращением вслушивался в скрежещущие звуки и в конце концов полез из машины. Здесь он позволил себе закурить, воспользовавшись автомобильной прикуркой, и решительно вскрыл капот.

За его действиями внимательно наблюдали даго из соседнего мотора. Вот стекло на водительской дверце поехало вниз.

— Может, чем помочь, друг? — осклабился коллега, произнося слова правильно, но с плохо затертым акцентом.

Подкидыш отрицательно мотнул головой, даже не глядя в их сторону. Он закатал рукава джинсовой куртки почти до локтей и теперь курил, задумчиво вперясь в "косаткино" горло.

Дверца клацнула: видимо, водитель "линкольна" все же решил подойти и посмотреть. Подкидыш мгновенно отскочил за бронированный автомобильный бок, выплюнул окурок, кинул руку на рукоять пистолета, торчащего из-за пояса, и угрожающе потребовал:

— Рули взад! На место двигай, я сказал! Сейчас закончу — ты сможешь вылезти, поссать, покурить — а я в машине буду. Лезь обратно, я сказал! Ну!

Решительный взгляд и свирепый тон ничуть не напугали ребят, которые видали разные виды в своей жизни. Водитель, все так же улыбаясь, послушно вернулся на свое место. "Ладно-ладно, падаль, сочтемся", — бормотнул он про себя на родном языке, шутливо делая Подкидышу ручкой.

— Не суетись, — раздраженно прошептал ему "синьор Мелуза", хотя именно он поручил Энцо — "шоферу" — войти в непосредственный контакт с "объектом". — Здесь восемь метров от силы, я и соплей не промахнусь. Курим пока.

— И стекло подыми! — не унимался Подкидыш.

Энцо вместо ответа хлопнул правой ладонью по локтевому сгибу левой руки, собранной в кулак, и сплюнул в его сторону.

Подкидыш постоял в нерешительности, закурил и опять полез в капот, то и дело поглядывая на двери мотеля и на пассажиров "линкольна".

Хлопнул выстрел. Все это время Подкидыш судорожно ожидал его услышать, в мыслях повторяя последующий порядок действий, но все равно почувствовал себя застигнутым врасплох. Руки уже выдернули из специально оборудованных в капоте гнезд ручной гранатомет, он поймал в прицел окно водительской дверцы, но ужас вдруг пронзил все его существо: "А вдруг это не выстрел вовсе, или случайный выстрел? Нельзя палить, подождать надо..."

Отдача так тряхнула плечо и грудь, что казалось — чуть-чуть, и голова отвалится. Но нет, голова хоть и зазвенела, но осталась на плечах, а вот передняя дверца с правой стороны вывалилась на бетонный пол парковки вместе с клочьями тел синьора Мелузы и Энцо. Подкидыш верхним чутьем понял, что проверять ничего не надо и что добивать некого. Из дома опять послышалась пальба. Теперь ему было ясно, что действовал он правильно и отреагировал своевременно, хотя с этими лохами шутя справился бы и паралитик, сразу видно — не бойцы. Ликование от эффектного и успешно проведенного выстрела плюс осознание того, что он не упорол косяка в таком важном деле, — все эти чувства переполняли Подкидыша. Надо было действовать дальше, но тут Подкидыш, почти до невменяемости задроченный дотошным Патриком, все-таки сумел проколоться в очередной раз: окрыленный победой, он отбросил выполнившее свою роль "железо", выдернул пистолет из-за пояса и помчался в мотель выручать своих.

Из входных дверей навстречу ему выскочил смуглый незнакомец с "калашниковым" наперевес, и они столкнулись нос в нос. Одновременно преодолев замешательство, они отшатнулись друг от друга и вскинули оружие. Оба попали, но брюнет свалился у дверей с простреленной грудью, а Подкидыш остался стоять на месте. Ему почудилось на миг, что кто-то сзади саданул ему по левому плечу городошной битой — рука занемела враз и перестала слушаться. Он поглядел на руку и увидел мокрое красное пятно на куртке — ранен! Сразу вспомнились инструкции Патрика: заделать того (в данном случае — тех), кто в машине, самому забраться в салон, подъехать к двери и контролировать ситуацию. Главное — быть под броневой защитой и ни в коем случае не соваться внутрь!

Кружилась голова, хотелось пить, хотелось сесть на ступеньки и отдохнуть, но теперь придется терпеть до упора: отходить нельзя, заходить нельзя. Стой как бизон на ветру и жди своей пули. Так и стоял Подкидыш, пока его не окликнул долгожданный Патрик.

Распахнулась дверь, и наружу выскочил Патрик, за ним Дядя Джеймс. Патрик пропустил его вперед, развернулся и почти спиной вперед, словно в нелепом танце, проводил до "косатки", где уже сидел на своем месте раненый Подкидыш с аптечкой на коленях. Ноги он выставил наружу и при этом накренился так, чтобы кровь из простреленной руки не попадала в салон автомобиля. От "линкольна" шел запах пластмассы и горелого мяса, но огня видно не было.

Патрик выхватил из брючного кармана маленькую коробочку, достал оттуда желтоватую капсулу, пододвинулся вплотную к Подкидышу и вонзил ее тому в ляжку, прямо сквозь джинсы.

— Армейское средство, действует — прямо ураган. Джеймс, перевяжи его, пожалуйста, а то из него уже граммов семьсот-восемьсот вытекло. А я пока в дом вернусь да обо всем и позабочусь.

— Ага. Термит взял?

— Беру, беру. Там ребята на втором этаже... Оставить?

— Кто?

— Бела, Клям, Чекрыж, Грязный, а пятого не опознал. И бабка там.

— Жаль парней, что тут скажешь... Оставь, им это все равно теперь... Ну, Арнольд, йод и зеленку уважаешь?..

Патрик перепрыгнул через барьерчик в холле и открыл дверцу в боковой стене. Старуха спряталась в чуланчике, больше негде было, поэтому Патрик ничуть не удивился своей находке. Он потянул из-за пояса "трофейный" пистолет с глушителем, сам же на всякий случай сошел с прохода, чтобы спина не выглядела мишенью для какой-нибудь вооруженной случайности, и быстро осмотрелся.

— Сынок, спрячь пистолет, грех это... Не убивай, ну пожалуйста, не убивай, пожалей ты меня, старую, сынок... — Старуха повалилась перед ним на колени и тихонько заплакала.

— Сейчас, разбежалась, — рассеянно огрызнулся Патрик, прицелился в седой затылок и нажал на курок. И едва успел отскочить, чтобы кровь на брюки не попала.

Надо было поторапливаться. Пистолет он вернул на место: вставил в ладонь прежнему владельцу — не преследуя определенной цели, а просто на всякий случай. В той же комнате, стоя среди трупов, он запалил по очереди три термитные шашки и побросал их в разные стороны. Мотель строился из дерева, древесных плит и пластика, так что разгореться и сгореть должен был в два счета. Все. "Прощайте, ребята", — мысленно крикнул он мертвым парням на втором этаже и даже задрал голову, глядя примерно в то место, где они лежали неаккуратным штабелем. Но уже затрещал паркет старого дерева, густо потянуло дымом. Патрик повернулся и бросился вон.

Дядя Джеймс не пожалел перекиси, заливая сквозную рану в плече, заклеил ее специальным пластырем, перебинтовывать не стал: все равно лепила по-своему сделает, да и куртка на бинт плохо полезет. А ехать полста километров с полуголым пассажиром — спасибо, лучше не стоит! Подкидыш явно повеселел и приободрился после лошадиной дозы армейского лекарства, даже крепчайшая перекись ему была нипочем. Нарисовался Патрик, полез на заднее сиденье, рядом с Подкидышем.

— Что с рукой, где пуля?

— Навылет, кость цела, — ответил Дядя Джеймс за Подкидыша. — Поехали.

— Стой! — вдруг взревел Патрик, принюхавшись. Дядя Джеймс тотчас ударил по тормозам. — Курил, скотина! Сколько раз?

— Две штуки, — испуганно пролепетал Подкидыш.

— Гильзы собрал у крыльца?

— Нет...

Патрик выпрыгнул из "косатки", согнулся почти вдвое и закружил по стоянке. Видно было, как он дважды поднял что-то с бетонной поверхности площадки и сунул в карман. Затем он разогнулся и побежал к входной двери мотеля. Из окон первого этажа явственно тянуло дымом. Патрик сориентировался, встал на место Подкидыша и безошибочно вычислил место, куда закатились обе пистолетные гильзы. Патрик и их подобрал, оглянулся по сторонам в последний раз и побежал к машине.

— Порядок? — спросил Дядя Джеймс, снимаясь с тормоза.

— Нормально. Сейчас будет очень много дыма.

— Тогда поехали. Ничего больше не забыл, а, Патрик? — Джеймс нажал на газ и стал выруливать на шоссе.

— Арнольд, где семерка?

— Какая семерка?

— Трубу, говорю, куда дел?

— В кусты выкинул, ты же сам велел...

— Правильно, а то я боялся, что на место запихивать будешь. Я тебе, кстати, что еще велел? К мотелю подъехать и внутрь не заходить, урод в жопе ноги. Курил зачем? Потерпеть до дому, что ли, не мог? Смотри — и ранен, и наследил всюду, засранец, где только мог, а чувствуешь себя боссом, наверное: сам Дядя Джеймс у тебя в шоферах!

— Ну ладно, ладно, — зарокотал Дядя Джеймс, — хватит — совсем заклевали парня! Все же он молодцом держался: подопечных своих прибрал чисто, пальбы не испугался. К дому ведь побежал, не от дома.

— Я и не говорю, что он трус, — подхватил мяч Патрик. — Hо кроме смелости и мозги быть должны. Учишь их, учишь...

— Значит, плохо учишь. Ничего, тот не ошибается, кто ничего не делает. Все нормально, Арнольд, на войне как на войне. Патрик, у него вроде чистая ранка — сквозная и кость не задета.

— Все равно к врачу надо бы его забросить, пусть лечат по полной программе. Слышь, Арнольд, ты, конечно, лопух и все такое, и здоровому я тебе не руки, так уши точно бы пообрывал. Но большинство, кого я знаю, действовали бы не лучше на твоем месте... А может быть, и хуже.

— Ну и не скрипи тогда. Арнольд, за две недели ты должен встать на ноги в прямом и переносном смысле. Неделя тебе для ветеринара, а еще недельку на северных пляжах погреешься, с девками погужуешься, там уже сезон. Расходы контора берет на себя. Твое место тебя ждет, даже если ты очень против! — Дядя Джеймс первый засмеялся своей шутке, за ним Патрик.

Подкидыш молчал и смущенно улыбался. Он участвовал в настоящей схватке, замочил троих и сам уцелел. Рана неопасная и заживет, почти не болит — из-за лекарств, наверное. Шеф доволен им и даже Патрика заткнул; да и Патрик хоть и воет в ухо, но нет злости в его голосе, а похвалить ведь — никогда не похвалит. И главное — отнеслись по-братски, перевязали, позаботились, не считаясь, кто выше, а кто ниже. Надо будет запомнить и ребятам пенку хлестануть: мол, сам Дядя Джеймс у меня шофером... Ой, нет — на хер такие приколы! Узнает, не дай бог... Эх, хорошо, когда все так удачно получается... Шрам тоже пригодится, жаль, что не на груди... Подкидыш так и задремал со счастливой улыбкой на разбойничьем лице...

— Сейчас дотянем до поста и объявим большую рваклю. Подкидыша стряхнем возле нашей клиники — доберется, не маленький, — сами на дно. Пару-тройку суток поскучаем, а там видно будет. Ты как их расколол, в какой момент?

Патрик покосился на спящего Подкидыша и откашлялся:

— Бабка. Трактирщик уверял, что его сестра настолько слепошарая, что в свидетели не годится, а эта — вязала, да так бойко...

— Слепые тоже вяжут.

— Она по журналу трудилась, глянет туда и опять спицами машет. Да и ребята слишком быстро обернулись, проверяючи. Я ведь по секундам засекал, со своим временем сравнивал. Слишком быстро для добросовестной проверки. — Патрик даже резанул указательным пальцем воздух перед собой, словно подчеркивая это самое "слишком".

— Да, молодец, что тут скажешь. Но какого хрена ты с окурками представление устраивал?

— А пепельницу взять — она увесистая.

— Не те окурки, не крути дурака, будто не понимаешь! На улице ты с какой целью окурки подбирал, за ним? — Дядя Джеймс качнул затылком в сторону Подкидыша.

— Зачем лишние следы, если их можно убрать? Внутри все сгорит, значит, следопыты снаружи всю мелочь собирать будут. Да и он учиться должен, понимать, что важна каждая мелочь, что небрежность недопустима, что лопухов...

— Ну, погнал, погнал! А гранатомет найдут — это не следы?

— Заграничный, вот в чем фокус. Даго в Европе такими пользуются. У макаронников же и куплен, все удачно сошлось. Отпечатков, надеюсь, Арнольд не оставил, а то придется... Да спит он крепко. И ослаб от потери крови, и доза мощная. В городе разбудим.

— Ой ли? Такие-то они дураки, лягавые! Там китайцы, там, понимаешь, американцы дагообразные. Шита белыми нитками вся твоя конспирация!

— Белыми ли, черными, а пока работает. Джеймс, к девятнадцатому подходим.

— Вижу. Кстати, окурки да гильзы выкинь из кармашка, да?

Патрик аж перекосился от стыда за себя: действительно, спящий Подкидыш навалился на Патрика, и тому сначала жалко было его беспокоить, а потом он забыл, разговаривая с шефом. Ух, как стыдно, ексель-моксель! Он вытряхнул из левого кармана оба злополучных окурка и две гильзы, вышвырнул их в окно: пусть ищут и сверяют, кому нужно.

Дядя Джеймс свернул на проселочную дорогу, где их ждал дежурный пост и полевая рация, настроенная для сигнала во все точки в городе.

Сигнал был дан, а это означало, что какофония субботних улиц Бабилона уже через считанные минуты пополнится треском автоматных очередей, грохотом взрывов и унылым плачем полицейских сирен.

— Пленных не брать, убытки после посчитаем! — таково было яростное напутствие Дяди Джеймса Герману, Боцману, Нестору, Мазиле и другим предводителям боевых групп, сформированных еще на предварительном совещании. Эту фразу он произнес по рации открытым текстом — для большей внушительности, понимая при этом, что ее одну к делу не пришьешь, даже если эти слова будут перехвачены и записаны властями. Герман также обязан был поставить в известность банды, контролирующие сопредельные территории, о возможных инцидентах в их владениях, извиниться и кратко пояснить суть происшедшего, но ни в коем случае не загодя, а по свершившемуся факту.

Поскольку дежурный пост стал бесполезен, Дядя Джеймс приказал ребятам двигаться в город, ехать впереди и в пределах прямой видимости, а за кольцевой — к Боцману, в его распоряжение. Подкидыша решено было отправить с ними — пусть домчат и сдадут с рук на руки доктору Гликману. Это было рациональнее, чем везти его с собой, когда и так времени в обрез, а забот по горло.

— Ну, теперь только держись — команду я дал, — сообщил он Патрику, залезая на водительское сиденье. — Теперь срочно на хату, пока полиция с ума не посходила: начнут хватать правого и виноватого.

— С чего бы им нас хватать — мы же за кольцом мотор сменим?

— Все равно: узнают — задержат. Допросы, вопросы, сличения-обличения, на фиг надо! Франк чего-то меня ищет срочно, а зачем? Если пенять станет насчет переговоров — так теперь все в порядке, и даже врать почти не придется. Я ему намекнул, где нас ждать, он ту квартиру знает. А может, ему...

— Он не должен был знать, я ему не говорил...

— Я говорил... И я показывал... Замолкни, я знаю, что делаю, и от Франка тут подлянки не жду.

— Значит, не только Франк, но еще и бабы какие-то знают, да?

— Ты что, прокурор? Ишь допрос устроил! И всюду-то ты заговоры ищешь, всех-то подозреваешь! Да, и бабы были, представь себе. Ты пьянствовал, понимаешь, некому было меня, сироту, на путь истинный наставить...

— Не сходится. Из твоих рассказов следует, что ты недели две его не видел до последних событий, а я... Но ты же сам говорил: обеспечить абсолютно секретную точку, чтобы никто не знал!

— Ну, все! Пыль вот уляжется, ты найдешь и обеспечишь. Не отвлекай от дорожных знаков и сам не отвлекайся, охраняй меня и зырь по сторонам.

— Несерьезно это, Джеймс. Тебе не двадцать лет, почикают — тогда поздно будет над заговорами смеяться.

— Слушай, Патрик, морда рыжая! Ну почему я должен твое зудение терпеть? Хуже нет, когда ты под руку нудить начинаешь. Вру: когда ты на волынке играешь, вот этого — нет хуже на свете! Я не обязан перед тобой отчитываться, я тебе бабки плачу, а не ты мне. Я руковожу всем и отвечаю за все, а не ты! Раз я говорю, что там все в порядке, значит, так оно и есть. Ты понял, я спрашиваю?

— Понял. Понял я! На твое место не претендую и должен молчать. — Патрик обиженно замер на заднем сиденье и демонстративно повернулся к окну.

Дядя Джеймс почувствовал, что переборщил, что надо бы загладить несправедливый выговор, но не было сил на это. Лихорадочное возбуждение мало-помалу прошло, накатила усталость и апатия, хотелось поскорее добраться до "точки" и расслабиться, забыть, до следующего утра хотя бы, все проблемы настоящего и будущего. Но нет, Джеймс понимал, что как следует отдохнуть не удастся до самого вечера: Франк ждет со своими разговорами, да за ситуацией надо следить, чтобы в случае непредвиденных осложнений пассивный контроль сменить на активный — а как иначе? Все же он пересилил себя и со вздохом извинился:

— Ну, харэ дуться! Это я промахнулся с квартирой — вольты и живчики в голову ударили. Не все тебе одному дурью маяться. — Он переложил на баранку левую руку, а правую согнул в локте и протянул назад ладонью кверху.

Патрик помедлил пару секунд и хлопнул по его ладони своею. Но обида в его душе осталась в виде мутного и трудно объяснимого словами осадка. Утром и днем он был в полной форме, работа вытеснила из сознания и подавленность, и воспоминания о ночных кошмарах, но теперь, когда все утряслось более-менее, тоска и дурные предчувствия с утроенной силой застучали в мозг и сердце. И Джеймс не по делу завелся — тоже, видать, нервишки шалят. Да еще этот поганый похоронный марш достал до самых почек. Что у них, другого развлечения на радио нет? Или маршал безвременно загнулся...

— Джеймс, ради бога, выруби ты кладбищенский концерт этот, невмоготу уже.

— Ты что, офонарел?! Это же полицейская частота — сейчас заговорят, залают, только относи! Авось что полезное услышим... А пока пусть шуршит; вот уж не думал, что ты такой тонкокожий.

Холодок ошеломительной догадки шевельнул корни рыжих волос, и Патрик незаметно заткнул пальцами оба уха. Так и есть — Мендельсон звучал с прежней силой...

Спинка переднего сиденья больно стукнула его по носу.

— Патрик, заснул, что ли? Побежали скоренько в подставу, а то вымокнем. — Дядя Джеймс уже выскочил из "косатки", сгорбился и затрусил к темно-вишневому "форду", стоящему в условленном заранее месте на платной стоянке. Мелкий и противный дождик, недавно вроде бы начавшийся, успел напрудить целые лужи, и Дядя Джеймс боялся промочить ноги. И как это обычно бывает — оступился, и левая нога его провалилась едва не по колено в выбоину, заполненную дождем. Дальше он уже распрямился и пошел не спеша и не выбирая дороги, густо усеивая путь грязной и скудной матерщиной.

Патрик догнал его у мотора, сел рядом, на переднее сиденье. Похоронный марш утих, но Патрик стал вдруг слышать голоса людей, живущих в многоквартирном доме, что стоял напротив через улицу: они смеялись над ним и Джеймсом. Он метнул взгляд на шефа, но тот явно ничего не слышал: продолжая ругаться сквозь зубы, завел мотор и выбрался на проезжую часть.

— Настрой пока: рисочка вот тут быть должна. Hа короткие переключись...

"Паршивейше весьма, — затосковал Патрик. — Надо будет отпроситься у Джеймса домой, хотя бы часика на четыре или пять, сконцентрироваться, мозги очистить".

Такое случалось с ним дважды за всю его жизнь, и оба раза ему удавалось выпутаться быстро и без посторонней помощи, но сейчас ситуация экстремальная и помочь некому: пожалуешься — Джеймс спишет в два счета в лунную губернию, на старые заслуги не посмотрит. Не сразу, естественно, и не в глаза, но отдаст соответствующий приказ: ха! — в затылок, и мозги на пол.

Патрик знал еще один варварский, очень тяжелый в исполнении способ поправиться: надо глотнуть изрядную порцию барбитуратов, а еще лучше — аминазинчику. Потом минут десять побегать вверх-вниз по лестницам, кровь разогнать, чтобы лекарство лучше усвоилось, на глюки внимания не обращать. Потом сразу же лечь спать часа на четыре...

— Да что ты там ковыряешься так долго? Дай, я сам гляну... Вот падлы, помощнички... подсунули приемник, он же не берет полицейскую волну. Ну, идиоты, я не могу... Чегой-то ты бледный весь из себя, укачало?

— Не жрамши со вчерашнего утра, откуда румянцу взяться?

— А только что красный был, как помидор. Голоден — это поправимо: там в холодильниках жратвы навалом, в основном, правда, консервы, но и картошка есть, и лук, и мясо, и рыба, и пиво, и яблоки. Но тебе не налью, потому как пить не умеешь. Будешь есть яблоки, они витамины содержат, а не градусы. Готовить по-мужицки будем, без изысков. Если моя кухня надоест, найдется кому готовить, — Франк у нас известный гурман. Но он пивом брезгует, только марочные вина ему подавай, а то и коллекционные. Я взял пару литров какой-то дряни, как чувствовал, что найдется потребитель. Но это будешь не ты, тебе не налью, потому как и вино ты пить не умеешь.

— Сам не буду, меня от одной только мысли о выпивке крутит наизнанку, отравился на сто лет вперед.

— Да ты год хотя бы продержись, я тебе конную статую поставлю из лучших сортов бронзы... От кого это по2том так разит, от тебя, Патрик? Ты что, носки поменять забыл?

— Не знаю, все у меня чистое. Подкидыш, верно, истек потом и кровью да меня пропитал насквозь. А может, это как раз от твоих ног пахнет, от левой, например. Ты ведь ею какую-то парашу толок...

— Приехали. Вон его телега, Франка нашего. Точно. Где он нацыганил такую развалину, хотел бы я знать... Ты вот что. Мне придется Кукишу залепухи насчет переговоров кое-где набрасывать, если спрошу — подмахни ненавязчиво. Незачем ему все про нас знать, правильно я говорю?

— Мое дело тридесятое, гони что хочешь. Мне главное — лекарства в аптеке купить, ливер подлечить малость. Я виски почти неразбавленным пил, видимо, слизистые пожег. Тут поблизости, в двух кварталах отсюда, аптека есть. Зайдем, может? Или я один в пять секунд обернусь?

— Нет. Порядок есть порядок, согласно твоим же указаниям. Наружу выйдем через трое суток минимум. Франк с нами. Мы даже Тобика возьмем, мало ли чего: возьмут да спросят покрепче, а человек слаб... Думаю, это будет им приятным сюрпризом! — Дядя Джеймс хохотнул коротко. — Я их в гости не звал, сами напросились. А лекарства там тоже быть должны, поищешь. И автомобильную аптечку захвати на всякий случай. Пойдем, только в темпе, Патрик, в темпе...

Глава 7

Я иду впотьмах.

И дрожит в пустых руках Неведомое.

О, Швейцария! Страна озер и банков, фондю и револьверов, многоязычная и благополучная... Над необъятной Британской империей в пору ее расцвета никогда не заходило солнце, но и мирной жизни она не знала. А крошечная и уютная "кантония", лишенная забот по защите родной земли от прежних ее владельцев, помнила слово "война" по старой привычке и потому еще, что соседи, подарившие ей свои наречия, отличались куда более неуживчивым нравом.

А на чем, собственно, зиждется благополучие сухопутной и благовоспитанной страны? Уж не на туризме ли? И на туризме, и на трудолюбии аборигенов. А еще Швейцария — финансовая печень Европы. Банки, банки, банки! В Цюрихе их побольше, чем в Лугано, к примеру...

В Лугано слишком много итальянцев. Гекатор крупно рисковал и поэтому стерегся хотя бы в мелочах: он двинулся прямиком в Цюрих с американским паспортом от Механика, стараясь уже не употреблять итальянский язык. Звался он теперь Энтони Радди.

Ранним утром, выйдя с территории Центрального вокзала, он просто пошел вдоль изумительно опрятной и не очень-то широкой улицы. Он знал из путеводителя, что называется улица Банховштрассе, что она — именно та, куда он должен был прибыть около двух лет тому назад, чтобы вместе с напарником, Червончиком гнойным, назначенным ему Дядей Джеймсом, вынуть деньги из сейфа и доставить на родину, в Бабилон, столицу Республики Бабилон, где родился и вырос Гек.

Гек решил не торопиться, благо некуда, при любом развитии событий, ознакомиться с достопримечательностями, проверить, насколько это возможно, нет ли за ним слежки, устроиться в гостинице, которая потише и подешевле. Главное же — унять трясучку нетерпения и большого страха...

Тем временем улица вывела его к небольшому симпатичному озеру, почти голубому в утреннем июньском солнце. Гек выбрал скамеечку и пристроился на ней, развернув туристскую схему. Он и так довольно четко помнил карту — изучал такую же в Бабилоне и (украдкой) освежал память в тюремной библиотеке, но сейчас ему было любопытно сравнить непосредственное впечатление от увиденного и то, каким представлялся ему Цюрих по схемам и фотоснимкам.

В реальности город выглядел не таким пряничным, но зато буквально излучал сытую и безмятежную благожелательность. Откуда-то справа забренькал колокол — с кирхи, видимо; прохихикала мимо стайка девчачьей малышни — наверное, в школу...

И Гека отпустило, судорожное напряжение исчезло, растворилось в безмятежном, чисто вымытом утре, захотелось есть и пить. Он достал из внутреннего кармана пиджака лопатник и пересчитал наличность: за глаза и за уши — одна тысяча двести сорок один доллар "гринами" и на две сотни местных франков, и мелочь в карманах. Он упорно копил и экономил деньги в тюрьме, готовя рывок, понимая, что нет смысла рассчитывать на заначку под камнем, на берегу Кастелламарского залива. А вот — случилось, повезло, можно считать, и насколько легче дышится с деньгами на кармане. Можно было бы и не ехать сюда, не рисковать, на первое время бы хватило... Гек выпил чашечку местного кофе со сливками, чтобы заесть какую-то сладкую пакость с орехами, и пустился кружить по старому Цюриху.

Вот отель "Пальма", где четыре с лишним года назад проходило "одно очень важное совещание с нашими друзьями", в котором участвовал на первых ролях дон Паоло (о чем они совещались и как-то он сейчас?), а вот и гостиница, где он должен был тормознуться и через некоего турка передать сообщение об этом Червончику... Да, через турка. И ждать.

А этот мужик с мечом на коленях — Герман Великий. Внезапно Гек остановился, завороженный: из-за угла вывернул трамвай — точь-в-точь как у них в Бабилоне, только номер другой! На Гека нахлынули воспоминания, заныло сердце по родине, ведь он никогда ранее не покидал ее пределов, да еще так надолго... Неожиданный этот трамвай пробудил что-то такое... непонятное, отчего становится сладко и грустно; кажется, что вот-вот вспомнится важное, заветное, без чего жизнь не в жизнь... — но нет, трамвай прогрохотал, и наваждение растаяло. И трамваи здесь тихие на удивление, не то что наши... Сколько там на часах? Пора.

Давно ему не было так хорошо. Гек выбрал гостиницу неброскую, хотя и довольно дорогую. Но это не важно, через пару часиков цена за номер не будет иметь никакого значения при любом исходе предстоящего дела. Гек потратился, заказал такси и уже на нем подобрался поближе к "Швейцарскому объединению". Мучительно хотелось разжиться пистолетом, но некогда, и денег жалко, и погореть очень легко. Хотя оружия тут навалом... К черту! Гек выбрался из такси, попросил водителя подождать, купюру положил на сиденье и свернул за угол. Через несколько секунд Гек легким и уверенным шагом вошел в прохладное чрево банка...

Такси пригодилось, и еще как! Чемодан был велик и тяжел, Гек получил его безо всяких затруднений. Гек почему-то боялся, что даже если груз еще никем не востребован, то потребуется доплачивать за длительное хранение, а денег не хватит, или потребуют объяснить, что там лежит и сколько его, или еще какую дрянь придумают... Последние метры до такси пришлось тащить чемодан чуть ли не волоком. Шофер догадался, выскочил и помог забросить в багажник. Первым побуждением Гека было не отдавать чемодан в багажник, поставить в салоне рядом с собой, но здесь не Бабилон — уж больно дико бы показалось местным. Да и мысль могла найти дурную какую-нибудь голову: "А что интересного может быть в таком тяжелом чемодане?"

У себя в номере он прежде всего отдышался, снял пиджак, галстук, запер изнутри дверь, потом откупорил банку с кока-колой и уселся в кресло, не отрывая взора от темно-вишневого вместилища. Ему нравилось предвкушение открытия, даже если оно — всего лишь открытие чемодана.

"С миллион будет", — неуверенно подумал Гек, но прикинул в долларах и почувствовал, как сердце заколотилось, застучало вдвое против прежнего. Он расстегнул воротник рубашки, рука зацепилась за что-то: крестик... Гек рванул — тонкие звенышки-серебринки не выдержали и двумя обрывками замотались по сторонам потного кулака. Гек терпеть не мог побрякушек на мужчинах, но — терпел. А теперь хватит: он пропихнул сорванный крестик с цепочкой в банку — там на дне еще бултыхались остатки — и встал, чтобы выбросить ее в мусоропровод. Проходя мимо зеркала, машинально бросил туда взгляд и остановился. Волосы растрепались, глаза кровью налиты, лоб, щеки и в особенности уши огнем горят, тот еще видок!

Гек постоял у зеркала, плюнул в него и направился в ванную. Там тоже было зеркало, но вмонтированное в стену, а не на гвоздике, как в комнате. Гек с отвращением заглянул и туда, стал нашаривать мыло; банка все еще была в руке. Гек выругался вслух на бабилосе и по-итальянски, выскочил из ванной, выбросил жестянку в мусоропровод, вернулся. Только после того, как уши и щеки приняли более-менее обычную окраску, он разрешил себе подойти к чемодану.

"Видели бы меня сейчас дон Паоло или Суббота с Варлаком — полюбовались бы на дешевку на этакую..." Гек присел на корточки, перекусил толстую нитку, на которой висел ключ, привязанный к чемоданному ремню, поочередно повернул им в замках и повалил чемодан плашмя.

"Да, а на каком языке я выругался? — почему-то подумал Гек. — Вспомнить бы надо". Но так и не вспомнил, а когда приподнял крышку, то и совсем забыл об окружающем: в прозрачном полиэтиленовом мешке плотно и тяжело лежали деньги — доллары США, упакованные в аккуратные пачки. Гек немедля принялся считать; набралось два миллиона сто семьдесят шесть тысяч долларов купюрами по сто долларов, около тридцати-сорока тысяч "грантами" и "джексонами", то есть пятидесяти- и двадцатидолларовыми бумажками. Гек поленился их считать, поскольку они лежали россыпью, прикинул на глаз. Но это был только первый слой: нижнюю половину чемодана занимали пачки каких-то разноцветных бумаг. После долгого осмотра Гек пришел к выводу, что бумаги эти — государственные и муниципальные облигации разных выпусков, на три и пять лет. Он принялся было считать и их, но вспомнил, что их продажная стоимость может отличаться от номинала, в них указанного. Надо спуститься вниз и купить газету с биржевыми котировками, только и всего! Гек так и сделал. Он оставил на полу — как есть — груду бумажных сокровищ, только закрыл дверь на ключ. Впрочем, через пару минут он вернулся с газетами "Нойе цюрихер цайтунг" и "Ба-Бусинес", обе на немецком языке. Деньги разноцветным холмом лежали там, где он их оставил. Гек вновь закрылся на ключ, выложил из карманов блокнот и ручку, купленные в вестибюле вместе с газетами, сбросил пиджак и приступил к работе.

Облигации были что надо: общая стоимость потянула на четыре с половиной миллиончика, если перевести в доллары. Гек не владел немецким, вычитывал только цены и названия бумаг. Надписи же на бумагах, выпущенных бабилонским государственным казначейством и мэрией Бабилона, свидетельствовали о том, что вместе с не вырезанными за два года купонами они тянут дополнительно еще на пол-лимона.

Шесть с лихером! С ума сойти! Ну, красотища! На самом деле было даже немного больше, чем думал Гек, поскольку в предвыборной суете городские политиканы обещали в прошлом году держателям облигаций, что в случае победы пересмотрят купонные ставки за весь год в сторону увеличения на два процентных пункта. Но Гек еще не знал об этом. Он вынул стодолларовую купюру из неполной пачки и разболтанной походочкой — такую обожает обкуренная шпана из негритянских кварталов — подошел к зеркалу, поверхность которого пробороздил по вертикали смачный харчок. Гек аккуратно, чтобы не коснуться пальцами, принял его на ковшик купюры и бросил вместе с нею в унитаз. Потом поколебался и не выдержал — выбрал уже двадцатидолларовую, поистрепаннее, помягче: скомкал ее, расправил и насухо протер гладкое стекло. Он сбросил в унитаз и этот зеленый комочек, потянул за рычажок и тихо заулыбался, наблюдая, как рычит и беснуется маленький водопадик.

"Красиво. Ну а что? Могу себе позволить — не обеднею... Не каждый день такое бывает. А могу и каждый день. Интересно, если в золоте — сколько это будет? — Гек вернулся к столу, поднял газету и посчитал — больше полутора тонн! — Это если по лондонским ценам, а если на черном рынке, то и побольше. А на хрена мне побольше, да и откуда на черном рынке тонна золота возьмется? Разве что я решу продать? Да и на хрена мне вообще-то и это золото, когда деньги есть? А Дуде — фиг с маслом, если он еще жив, что маловероятно. Что же там все-таки случилось, что забыли об этаких деньжищах?"

Радостное возбуждение понемногу улеглось, и Гек впервые крепко задумался над тем, как быть дальше. Прежде всего следовало облигации обратить в наличные, а наличные разместить в двух-трех банках, чтобы проценты давали. С этим больших проблем не было. Здесь полно контор, где охотно возьмут на себя решение такой несложной, в общем-то, задачи. Дон Паоло неоднократно упоминал о том, что швейцарская "прачечная" не вечная, что многие страны пытаются подорвать вольности местных банкиров при открытии счетов и перекачивании через них преступных и полупреступных денег. Но пока все было в полном порядке, и Гек, получив уже деньги, мог не беспокоиться по поводу их будущих метаморфоз и трансформаций. Намного труднее с документами — на чье имя класть: Энтони Радди — человек сугубо временный, долго не протянет со своей "липой", пусть и от Механика. Но Гек уже наметил примерный план; допустим, проблема и тут решена. А вот как жить дальше? Мир тесен, и если произойдет нечаянная встреча со старыми знакомыми, то никакие миллионы не помогут. Неужто предстоит скрываться всю жизнь, дрожать, стоя по уши в деньгах? И домой при этом нельзя...

Геку вдруг опять вспомнился дон Паоло, их разговоры перед экраном тюремного телевизора.

— Можно быть самоуверенным, Тони, а можно — умным. Эти два качества природы человеческой враги между собою. И если они выросли в одной голове, то начинают бороться друг с другом, а не бороться они не могут — тесно им вдвоем, так обычно побеждает не разум, нет. Самоуверенность остается в победителях. Но и она становится очень легкой добычей для чужой головы, где разум взял верх. Ты вот давеча выдавил глаза тем двоим подонкам и доволен по самую макушку: вот, мол, раз-два и в дамки! Ну а мне после тебя досталось только дерьмо подтирать, что ты оставил. А как же: я в те дни трудился, как Санта Клаус на рождество, только мой мешок был намного больше. А ты, поди, думал, что свет не видывал такого ловкого супермена! Ты не щурься, ты слушай. Вот если бы ты посоветовался со мной, то я, глядишь, и сумел бы тебя убедить подождать более удобного случая... всеобщей потасовки во дворе, к примеру. (Как будто Гек действительно мог подойти и посоветоваться с незнакомым человеком о способе казни...) К этому, кстати, и шло. Ну ясно, ты не знал... Самоуверенный — всегда одинок. Одинокий — всегда слаб. А слабого всегда, рано или поздно, ставят раком! И никакие деньги не помогут тебе разогнуться, потому что деньги — еще не все.

"А старый-то прав! — с досадой подумал Гек, укладывая свои миллионы в чемодан. — Горячку пороть не надо... А почему нельзя? Домой-то, если по-умному?"

Вся неделя ушла на "хозяйственные" хлопоты: надо было пристроить деньги в надежные места и обеспечить беспрепятственный к ним доступ. Кроме того, Гек часами изучал телефонные справочники и рекламные издания, пока не наткнулся на строку, чмокнувшую его в самое сердце: "Хирург-косметолог". Да, да, да — именно это он и искал, именно это! Гек выписал на бумажку имя и телефон, теперь уже целенаправленно полистал справочник, выписал телефон господина Рокенфеллера, захлопнул фолиант, а сам подсел к телефону...

В тот же вечер он, чисто выбритый, в новом костюме, пешком добрался до указанного адреса, благо было недалеко, остановился перед входом в небольшое трехэтажное здание и позвонил в колокольчик. Ему открыл пожилой кряжистый господин. Его плотная фигура лишь немного смягчалась жировой прослойкой в области талии.

— Добрый вечер. Что вам угодно?

Гек понял вопрос, да и мудрено было не понять, ответил по-английски:

— Я звонил сегодня по телефону. Мое имя Энтони Радди.

— Очень приятно, проходите наверх, прошу вас. — Хозяин — как-то сразу чувствовалось, что он не слуга в этом доме — легко и буднично перешел на английский, лучший даже, чем у Гекатора, рукой указал тому направление, а сам запер двери. Прямо на лестнице, тихо урча, огромная дымчато-серая кошка с опозданием намывала гостей. Гек осторожно, чтобы не побеспокоить, обогнул ее, задев плечом и спиной деревянную обшивку стены, вступил на площадку и остановился в ожидании. Пожилой господин поднялся следом и вновь показал рукой:

— Сюда, пожалуйста.

Вместе они прошли в большую полутемную комнату, неровно освещаемую огнем в небольшом камине, да еще зеленой лампочкой в бра над креслом. Возле камина были расставлены еще два кресла, куда они и уселись по предложению хозяина.

Гек начал первый:

— Вы господин Рокенфеллер? По-моему, с вами я сегодня беседовал?

— Со мной, да. Господин Рокенфеллер — основатель фирмы, он умер восемнадцать лет назад. Меня зовут Хитке, Манфред Хитке, к вашим услугам.

— Я решил обратиться к вам, поскольку мне рекомендовали именно вашу контору. Правда, мои знакомые пользовались услугами вашей конторы еще во времена господина Рокенфеллера, мир праху его, но я думаю... я надеюсь, что в эпоху технического прогресса качество предоставляемых вами услуг не упало?

— Во всяком случае, могу вас уверить, что на качество наших услуг не поступало рекламаций ни в наши дни, ни во времена господина Рокенфеллера.

— Извините за дурацкие вопросы, но, откровенно говоря, я почему-то считал, что ваш офис — более оживленное присутственное место. У вас проблемы, или вы справляетесь один?

— Нет, не один, конечно. У всякого дела своя специфика, частный сыск не исключение. Я, будучи директором-распорядителем, вращаюсь, так сказать, в обществе, всегда на виду; в то же время для оперативных работников наших известность — это "засветка", все равно как инвалидность. И клиенты стараются не афишировать того факта, что пытаются решать свои проблемы с нашей помощью. Но люди у нас есть, и квалификация у них предостаточная, уверяю вас. Надеюсь, у нас будет возможность убедить вас в этом на конкретном деле.

— Вы часом не из Калифорнии?

— Спасибо за комплимент моему английскому — нет. Я, можно сказать, местный уроженец, а в Штатах не доводилось бывать. Этот ваш вопрос — начало заказа, или сначала посмотрите прейскурант?

— Нет-нет, я еще не начал. Кроме того, нам с вами следует определиться не только об оплате, но и о диапазоне и объеме предлагаемых вами услуг. Вдруг моя задача не для вас?

— Извольте. Мы не выполняем заказы на насильственные и некоторые иные действия, посягающие на свободу личности, а также шпионаж в пользу или против любого государства. Таковы в самом сжатом виде противопоказания, я вам передал общий смысл без казенных формулировок. Так что если вы хотите, чтобы мы помогли китайской разведке...

— Нет конечно, упаси бог!

— А в остальном объем и диапазон оказываемых нами услуг лимитируется только уровнем оплаты.

— И дорого берете?

— Странный вопрос. С чем сравнивать? Дороже, чем в такси, это бесспорно, но не больше, чем человечество способно платить за удовлетворение... э-э... своей любознательности, ибо мы пока не прогорали, да и впредь не собираемся этого делать. Вы удовлетворены?

— Вполне, благодарю вас. Но ознакомиться с тарифом мне все же необходимо, прежде чем я приму решение о размещении заказа в вашей конторе. Ведь если ваши цены окажутся выше некоей планки, то для нас не будет стоить овчинка выделки.

— Но и мы не можем выложить тариф за услуги, о сути которых не знаем. Изложите в общих чертах ваш заказ, и мы определимся. Если мы с вами перестанем ходить вокруг да около и непосредственно приступим к делу, я смогу тотчас назвать вам примерную сумму ваших расходов, с точностью плюс-минус 10 процентов, а по окончании работ — полную смету затрат с точностью до пфеннига... или до цента, если вам так будет удобнее.

— А что, вам кажется, что я привык считать в центах?

— "Кажется" — это не тот термин, которым мы привыкли руководствоваться в своем деле, особенно в пятницу вечером. Хотя лично мне, например, могло бы показаться, что вы привыкли считать в долларах, и я не удивился бы, если бы оплата произошла наличными.

— Черт возьми, — удивился Гек, — вы против долларов? Я могу чеком и франками... Но, пожалуй, вы правы. А почему вы так подумали, если не секрет?

— Сам не знаю. Но я надеюсь, что заказ вас не разорит.

— Вы уверены? А вдруг разорит?

— Янки — богатый народ. А кроме того, в Европе расценки за аналогичные услуги ниже, чем у вас.

— Я не янки, мой отец итальянец, а мать ирландка.

— В эти тонкости мы не вникаем. Для меня все американцы — янки.

— Это вы уже справки обо мне наводили в отеле, да?

— Никто ничего не наводил, — соврал Манфред Хитке. — Справки денег стоят. На вас на всех клеймо стоит: Мэйд ин Юэсэй. Перейдем к делу, если не возражаете.

— Теперь не возражаю. Нужна четкая информация об одной женщине, она в Цюрихе, или может быть здесь в недалеком будущем.

— Ее имя, гражданство, вид занятий, возраст, внешний вид, где остановилась?

— Американка, на вид лет тридцать-сорок, в зависимости от макияжа, обычно — блондинка. Как зовут — не имею права сказать, род занятий — не имею права сказать, но никакого отношения к госсекретам не имеет.

— У нас восемьдесят процентов всех дел посвящены блондинкам, брюнеткам, молодым, реже — старым, живым и мертвым. Но если вы собираетесь ограничить нас только уже сказанной информацией, коллега, то лучше вам обратиться к кому-нибудь из ясновидящих, адрес дадим бесплатно.

Гек скроил недовольную физиономию, некоторое время делал вид, что раздумывает, затем решился:

— Ладно, черт подери, вы не волшебник, да и я тоже. Вам известен Пьер Дебюн?

— Вы имеете в виду врача?

— Да, хирурга-косметолога. У него клиника в ваших краях.

— Известный человек, специалист с европейским именем.

— Вы можете организовать наружное наблюдение за его клиникой и им самим?

— Это связано с вашим делом?

— Да. Наша дамочка могла или может обратиться к нему в ближайшее время. Там ее можно засечь.

— У него нет государственных секретов. Наружка не противозаконна сама по себе... Что вас конкретно интересует?

— Сам не знаю. Если дама уже проявилась, то ничего. Если нет, то разное, без интима: привычки, вкусы, отношение к деньгам, болтливость, тяга на баб либо отсутствие тяги, семейное положение, применяет ли наркотики при операциях. Фотографии клиентов — только женщины от двадцати до соpока, фото лучше цветные.

— Цветная кинопленка устроит, 16 мм, со звуком?

— Да, но не всех и вся подряд, только подходящих под объект. А качество?

— Гарантируем. Значит, уточняю: краткая информация по типу досье, данные о всех видах контактов с женщинами за последние три?.. две недели, наружное наблюдение плюс съемки в течение семи дней, начиная с...

— Чем раньше, тем лучше.

— Тогда начало 3 июля в 00 ч 00 мин, конец — 9 июля в 24 ч 00 мин. Так?

— Почему девятого июля? Десятого!

— Если хотите — пусть десятого, но это будет не семь, а восемь суток. Посчитайте сами: начинаем с первой секунды субботы, а заканчиваем последней секундой пятницы следующей недели. Согласны? За ночные, так называемые сверхурочные работы, мы дополнительной платы не взимаем.

— Вы правы в этом. И когда будут подготовлены результаты?

— В субботу к полудню все будет готово. Сразу после оплаты вручим то, что сумеем добыть. Плюс подробный отчет, плюс смета по факту.

— И во что это примерно обойдется?

— Примерно одиннадцать тысяч долларов, может, побольше, а может и поменьше, от многих факторов зависит.

— Крепко! Я так с вашими услугами в трубу вылечу...

— Еще не поздно отказаться. Но по вам не скажешь, мистер Радди, что вы взволнованы суммой. Торговаться мы не будем, поскольку счет, который мы предъявляем, включает в себя затраты и нашу прибыль, размеры которой отнюдь не чрезмерны. Мы представим вам подробнейший отчет, он снимет все вопросы. К вам не будет никаких претензий, если у вас будет необходимость перед кем-нибудь отчитаться.

— Ко мне? Почему ко мне? Это у меня к вам могут возникнуть претензии, а я ни перед кем не отчитываюсь.

— Извините, это я так сказал, не подумав. Мы имеем дело с вами, вы нам платите, мы на вас работаем, а остальное нас не касается. У вас будут еще какие-либо пожелания?

— Нет... Да! Она хотела остановиться в отеле, где... ну, чучело аиста...

— "У Аиста"...

— Точно. Это вам для большей оперативности, но вы не должны интересоваться ее установочными данными, прошу по-джентльменски. Мне не следовало бы вам говорить о гостинице, но уж больно желательно получить результат... И неважно какой, — словно бы спохватился Гек, — самое главное — определенность. Мы за это платим. Росту в ней, — Гек сделал паузу, необходимую, чтобы футы перевести в метрическую систему мер, — метр шестьдесят два с половиной сантиметра, тяжелая грудь. Действуйте. Да, а задаток?

— Не требуется. Еще что-нибудь?

— Нет, теперь все. Ну, я пойду?

— Может, чашечку кофе?

— Нет, спасибо, я еще буду есть и пить. До свидания, а вам — приятно провести уик-энд! Как уик-энд по-немецки?

— Так же. Но это вам уик-энд, а у нас — работа, увы! Я вас провожу до дверей, дальше дорогу найдете?

— Не беспокойтесь. Итак, до субботы!

Гек выплюнул осточертевшую жвачку в ближайшую урну и заторопился к трамвайной остановке. Там он сел в первый вагон "двойки", доехал до Парадной площади и вышел: неподалеку он облюбовал харчевню, где неизменно заказывал отбивную из телятины, а то и две; пил же кока-колу, игнорируя знаменитый "кардинал" — горький и голова кружится.

Гек энергично жевал сочное, хорошо прожаренное мясо, переваливая пережевываемый кусок то к левой щеке, то к правой, чтобы жвалы испытывали равномерную нагрузку. Совет как жевать он вычитал в дрянном полумедицинском журнале, еще в Бабилоне. И как это иногда случается, рекомендация ни с того ни с сего крепко запала ему в голову, и он старался ей следовать. Патрик тогда тоже неопределенно вроде одобрил, не возражал, во всяком случае.

Гек критически перебирал проведенную беседу, фразу за фразой, жест за жестом. Получалось неважно, мысли норовили соскочить на другую тему. В конце концов он признал про себя, что напортачил в конце со своим "Hу, я пойду?". Как мальчик, ей-богу... И вообще надо было просто пойти на авось к этому Дебюну, деньги бы сэкономил.

Вместе со счетом кельнерша передала Геку записку. В момент перехватило дыхание. Гек полез за бумажником, расплатился франками, а пока та отсчитывала сдачу — прочитал написанное. Потом он поднял голову и осмотрел столики. В другом углу, метрах в пяти от него сидела молодая брюнетистая телка. Однажды он уже видел ее здесь с компанией, по разговору и манерам — американцы. А теперь она сидела одна и улыбалась ему. Весь настороженный, он с улыбкой подошел к столику:

— Добрый вечер, сударыня! Вы мне написали...

— О, да! Здесь такая скукотища и речь незнакомая, а вы заказ делали по-английски, я слышала. Поэтому я без церемоний, как земляку. Тина, — она с улыбкой протянула ему длинную теплую ладошку. — Садитесь же!

— А я Тони. Вы откуда?

— Из Чикаго. Знаете: гангстеры пиф-паф!

— А я из Нью-Йорка, Бруклин. — Гек немногим рисковал, выдавая себя за штатовца. Всегда можно было бы внести спасительные уточнения. Если бы дамочка оказалась из Нью-Йорка, к примеру, то он перебрался бы в Лос-Анджелес, и так далее...

При близком рассмотрении Тина оказалась не столь уж молода, около тридцатника, с веснушками на высоких скулах. И сразу было видно, что она под сильным газом.

— Ни разу не была в Нью-Йорке и не жалею: нормальному человеку там не место.

— Значит, я, по-вашему, псих?

— Ясное дело... Но у тебя акцент, ты что, иммигрант?

— Да нет, в Бруклине и родился, предки из Европы — отец с матерью, дома вся речь на итальянском... А ты из Оксфорда, что ли?

— О-у, мои предки поселились на континенте раньше индейцев... Давай чего-нибудь выпьем!

Гек заказал кока-колы. Тина тотчас же устроила ему сцену, словно их связывали два десятка лет совместного проживания, а не две минуты полупьяного знакомства. Она демонстративно потребовала вина, вынув деньги из сумочки. Принесли вино.

— О`кей, Тина, пей одна, а я пошел, чао!

— Эй, Тони, стой! Вернись немедленно, чурбан! — Тина решительно притопнула каблучком, но Гек даже не оглянулся.

Он шел по ночной улице и досадовал на самого себя: ему внезапно захотелось женщину — все равно какую, лишь бы не старая и не крокодил. Эта Тина вполне бы подошла, особенно после трехнедельного перерыва, крикливая только и буферов почти нет...

— Тони, ку-ку! — Из притормозившего рядом с Геком автомобиля высунулась Тина. Она скорчила гримаску провинившейся школьницы, но глаза ее пьяно и весело блестели. — Я тебя едва разыскала, у меня улица в глазах двоится и руль плохо слушается. Довези меня до дому, ладно?

— До Чикаго, что ли?

— Нет, поближе малость; снимаю ранчо — десять кварталов отсюда, да сбилась с пути и лошадь спотыкается...

Гек молча обошел автомобиль и залез в кабину, Тина с готовностью подвинулась и хихикнула. Он решил не испытывать больше судьбу, пославшую ему амурное приключение, так это, кажется, называют в фильмах...

Гек чуял, что встреча случайна и никаких козней и заговоров нет в этом скоропалительном контакте, но на всякий случай при входе в дом и в первые минуты на квартире, куда он согласился подняться выпить чашечку кофе, тщательно осмотрел комнату, спальню, кухню, туалет и ванную. Тина водила его по своему жилищу с непосредственностью истинной американки, не стесняясь разбросанных колготок и сохнущих трусиков. Пока Тина принимала душ, Гек неотрывно наблюдал из окон за улицей. Всюду было чисто. Гек расслабился, он почувствовал знакомое томление в паху и в мышцах живота, подошел поближе к двери в ванную, поводил носом поперек в поисках щелочки, не найдя — легонько постучал пальцем:

— Тина, эй, давай по-быстренькому, или скажи, где кофемолка...

Дверь распахнулась. В проеме, подбоченившись, стояла абсолютно голая Тина:

— У меня нет никакой кофемолки, я цветок асфальтовых полей, пью только растворимый!.. Покраснел хотя бы. Молодежь утратила всякое представление о стыде и нравственности. Вот полотенце, шампунь, шлепанцы...

За время ее монолога Гек, загородив собою проход, успел снять туфли, брюки, рубашку и трусы и теперь торопливо сдирал носки.

— Сэр, я подозреваю, что вы затаили в отношении меня черные и подлые помыслы, угрожающие сохранности моей чести и моего... женского... достоинства... Ой, отпусти немедленно!..

Преодолевая очень неискреннее сопротивление, Гек легко переправил Тину обратно в ванну, наполовину уже заполненную свежей водой: Гек заранее предупредил, что предпочитает ванну сауне и душу. Тина тихонько завизжала: вода показалась ей горячеватой, но Гек тарзаном вскочил вслед за нею и яростно прижал ее к себе. Худощавая, ростом немногим ниже его, она действительно была плоскогрудой, но зато ноги ее, лишенные джинсов, были прелестны: длинные, стройные, почти безупречной формы, разве что лодыжки чуть широковаты.

Рывок получился настолько энергичным, что плоские животы их столкнулись, породив звук полновесной пощечины. После этого Геку пришлось вытерпеть прямо-таки голливудский поцелуй минуты на полторы. Наконец Гек вычмокнул изо рта Тины свой язык, перевел дыхание, развернул Тину спиной к себе и приклонил ее к открытому бортику так, чтобы она могла опереться руками.

— Нет-нет, я так не люблю...

Но Гек уже не слышал, да и не слушал: после такого перерыва было не до размышлений. Возникло небольшое затруднение: то ли член у Гека был слишком большой, то ли Тина спьяну и впопыхах не была готова к сексу, но Гек никак не мог протиснуться вглубь. Пришлось плюнуть в ладонь и наскоро обмазать головку члена. Это радикально помогло: Тина почти сразу застонала, задвигалась, стала лепетать что-то невнятное неожиданно низким и хриплым голосом, потом вскрикнула, выпрямилась, закинула назад руки, пытаясь обнять Гека...

— Пойдем... пойдем в постель, мальчик мой. О, мой хороший... Я сейчас умру, я тебя хочу... О-о-о! Все... все... все... Не выходи! Да, да, да!

Геку тоже наскучило в ванной, они наскоро вытерли друг друга и заторопились в постель, так и оставив пробку охранять забытую воду в огромной оранжевой ванне. Тина показалась Геку чуточку неуклюжей, вернее — неискушенной в тонкостях сексуального искусства, что вполне искупалось жарким темпераментом и непосредственностью.

— Тебе хорошо со мной?

— Угу.

— Нет, ты скажи, тебе хорошо?

— Хорошо, я же сказал.

— Не заметно... Ну скажи — может быть, я что-нибудь не так делаю?

— Да хорошо, хорошо мне, все ты правильно делаешь, лучше не бывает. Ну правда, ну. А такой глубокий минет я только с тобой видел, причем кайф от него мягкий и легкий.

— А почему тогда молчишь все время? Ты, наверное, считаешь меня развратной женщиной?

Геку показалось, что он ослышался. Он хотел было переспросить для верности, но вдруг сообразил, почему Тина произвела на него впечатление не очень-то искусной любовницы: впервые в жизни он занимался сексом не с проституткой. С тех пор как в пятнадцать лет он утратил невинность в многоопытных объятьях Риты, ему доводилось иметь дело исключительно с профессионалками, которые отличались друг от друга чем угодно, только не повадками. На него напал смех:

— Кто тут развратная женщина — ты, что ли?

— Это ты меня такой считаешь. Считаешь ведь?

— А-а, не считаю. С нравственностью у тебя все в порядке, с мозгами слабовато. Но мне с тобой хорошо.

— А вдруг я проститутка?

"Из тебя проститутка — как из глисты галстук", — подумал Гек, вслух же сказал с улыбкой:

— Ну, дурочка, — одно слово. Единственное сходство у тебя с вокзальной шлюхой — винищем разит на четверть мили.

— Зачем ты обзываешься? Почему ты такой грубый? Ты со мной разговариваешь, как со шлюхой...

— Потому что ты меня замучила: скажи да скажи, развратная — не развратная, прямо жилы тянешь. Я пьяных терпеть не могу, а ведь с тобой пошел. Потому что вижу: ты куда лучше подавляющего большинства женщин, а главное — ты не такая, как все эти глупые индюшки. И мне с тобой кайфово, надеюсь, что и тебе со мной неплохо. — Гек за плечи притянул ее к себе и поцеловал в волосы на виске, тонкие и мягкие, похоже — крашеные. Его взволновал и растрогал тот факт, что замужняя, судя по кольцу на левой руке, взрослая женщина добровольно и бескорыстно отдалась ему и даже обижается за что-то, не связанное с размером оплаты.

— Ну разве я такая пьяная? Я просто навеселе. Подожди, я схожу еще раз зубы почищу, сейчас, мой милый...

— Да лежи, ладно, от перегара все равно не поможет. Давай-ка лучше постель поправим, а то простыни сбились... Почему ты именно мне записку написала? Или случайно под руку попался?

— Не знаю, понравился, и все. Вот только молодой слишком. Сколько тебе, двадцать два, двадцать три?

— Да. И еще — непьющий.

— Я думала поначалу, что ты из Европы, серьезный такой...

— Серьезный... А у вас все мужики — рот до ушей, да?

— У кого — у нас?

— У деревенских. Ты же из Чикаго?

— Ну ты и свинья. И Манхэттен твой вонючий — загон для свиней!

— Тебе повезло, что я из Бруклина, а то бы я за неотесанность и дерзость твою...

— Ну, ну? Что бы ты?

— Ничего, прощаю на первый раз... А ну, прими-ка позу номер двести девять!

— Какую еще двести девять? Я такой не знаю.

— Я же говорю — деревня. Сейчас научу, сможешь потом другим дояркам рассказывать. Значит так: закрываешь глаза... Ай! Отпусти немедленно, дурочка, я сейчас закричу! Отпусти, больно, руку сломаю!

— Нет, кто доярка? Кто? Говори, вредина!

— Уже никто, успокойся. Ты у нас академик. Все, убери пока руку и слушай внимательно... Черт, так и половым калекой сделать можно... Итак, закрываешь глаза, мысленно считаешь до пятидесяти, дыхание, главное — дыхание, ровное, все мышцы максимально расслаблены, а ты пока сидишь. Потом медленно опускаешься, ложишься на левый бок, мышцы по-прежнему расслаблены, медленно и всей грудью дышишь, без помощи рук переворачиваешься на живот... вот так, да. Это все — подготовка. Лежишь на животе, расслаблено, руки вдоль тела, линии рук и позвоночника — прямые, всем телом одновременно переворачиваешься на правый бок, вот... Мысленно считаешь обратным счетом от пятидесяти до десяти, опускаешься на спину, ноги расходятся под прямым углом, про себя считаешь от десяти до одного... Теперь громко и внятно говори: "Заходи!" — и мы начинаем!

Гек едва успел выпрыгнуть из кровати и добежать до ванной, где он закрылся изнутри. Рассвирепевшая Тина молотила слабыми кулачками по двери. Видя, что Гек не собирается открывать, выключила свет в ванной.

— Открывай, мерзавец макаронный! Открывай, все равно я тебя достану, спущу шкуру и поставлю в позу шестьсот шестьдесят шесть! Открывай!

Гек неожиданно открыл, так что Тина с размаху пролетела вперед, где ее уже ждали: Гек поймал ее за руки, резко развернул и, продолжая блокировать руки, вновь, как в первый раз, заставил нагнуться. Ему доставило дополнительное удовольствие слушать, как ее возмущенное верещанье сменяется хриплыми стонами и покорным подмахиванием... После совместного душа они поели сэндвичи с молоком и пошли в кровать...

Гек проснулся первым и тотчас вспомнил, что чемодан с оставшейся наличностью — двумястами пятьюдесятью пятью тысячами "зеленых" — находится в пустом, плохо охраняемом номере. Ему захотелось немедленно встать и уйти, но полусонная Тина обвила его руками и почти сразу же ногами.

— Давай еще, я пока спала — соскучилась...

— Я тоже, — не стал упрямиться Гек, но черное сомнение в адрес Тины отравило все удовольствие от секса. Слишком все стремительно получилось и удобно, чтобы обчистить его номер в гостинице. Сейчас он уйдет отсюда, если уйдет, а в номере уже ветер свистит сквозь пустые чемоданы. Потом он вернется сюда, а здесь уже все съехали и отъехали в неизвестном направлении... Но уж что случилось, то случилось, надо понять, что к чему, а не торопиться. И отныне стараться думать наперед, а не задним числом. Прошло еще с полчаса, прежде чем он вспомнил, что ему должны этим утром позвонить в номер.

— Все, лапушка, я в душ и побежал. Вечером увидимся?

— Погоди, я с тобой, заодно посмотрю, как ты устроился. Я в пять минут...

Геку некогда было соображать, что бы это значило, нетерпение захватило его целиком:

— Ни в пять и ни в две — опаздываю. Так что вечером? Встречаемся?

— Тони, дорогуша, как ты пожелаешь, если раньше освободишься — дай сигнал, я абсолютно свободна. Позвони, о`кей? Я весь день буду дома, разве что позавтракать выскочу или продуктов купить. Сейчас, погоди, я телефон запишу, номер только вспомню...

Гек вышел на улицу в растрепанных чувствах: Тина очень уж натурально себя ведет, неужто его профессионалы пасли все эти дни? Или напрасно он на нее грешит? Он порылся в карманах в поисках подходящей монеты и тотчас же позвонил по записанному номеру:

— Тина, ты?

— Я, конечно я, мой хороший, ты забыл что-то?

— Ага. Забыл сказать, чтобы ты сегодня не киряла...

— Чтобы я — что?

— Ну, не пила, а то я куплю бич из гиппопотамовой кожи и выпорю без пощады!

— Ах, как романтично! Но все-таки паршивец ты, Тони, так и норовишь гадость сказать. Ты хоть спросил меня, почему я пила вчера и веселилась таким странным образом? У меня ведь день рождения был, и никто меня не поздравил, никто ничего не подарил!

— Откуда мне было знать! Вечером поздравлю, все, пока.

Деньги были на месте, никто их не трогал.

"Честная, суконка, — с нежностью подумал Гек, — надо будет ей что-нибудь подарить, типа кольца или сережек..."

Он подарил ей великолепный браслет из янтаря за тысячу франков...

— Богатая вещь, — поблагодарила Тина. — Ты, по-видимому, и сам богат? Или предки твои толстосумы?

— Богат — не богат, просто копить еще не научился. Обхожусь без помощи предков. Нравится подарок?

— Нравится, но знаешь, Тони, ты мне таких подарков не дари, ладно?

— Договорились, а почему?

— Да потому, черт побери, что это унизительно и пошло, понимаешь?

— У-у, не понимаю...

— А еще на дурака не похож! Это как бы ставит меня, женщину, на ступень ниже мужчины — тебя или кого другого. Какое-то свиное рыло взберется на женщину и готов на этом основании считать ее своей болонкой. А многие дуры этому и рады. Да еще и требуют, чтобы им купили поводок понаряднее. Ну, тебе бы понравилось, если бы я сунула сегодня утром сотнягу в твой карман?

— Нет, — соврал Гек.

— А надо бы, ты честно отработал, — Тина не удержалась и прыснула. — Нет, правда, Тони, давай на равных, ладно? Цыпленочек ты мой!..

— Как это на равных? Забей себе в голову, Тина, простую истину: если во время секса мы наверху по очереди, все равно это я тебя трахаю, а не ты меня. Доступно?

— Какой ты грозный. Ты уже купил ремень?

— Ремень? Зачем ремень?

— Или — как там его — бич из бегемотовой шкуры?

— Может, и купил, ночью узнаешь...

За ужин платила Тина, бича они так и не купили, ночь прошла не менее интересно, чем предыдущая, — Гек пребывал в отличном настроении, и Тина тоже.

Она все подбивала Гека поехать в горы покататься на лыжах, но он только крутил пальцем у виска: "Какие лыжи в разгар лета?"

— Ну так просто по горам побегаем. Что нам этот Цюрих, он такой скучный.

Но Гек боялся покидать город, он считал дни. Тина за эту неделю успела наскучить ему своей предсказуемой взбалмошностью и общительностью, которая распространялась на весь посторонний мир: ягненочка нужно погладить, с официантом подискутировать, с земляками поговорить — к черту! Ее муж, как выяснил Гек, возглавлял какое-то неофрейдистское направление в психологии. В данное время он занимался с учениками на своей бразильской ферме или плантации — Гек так и не разобрал, чем они там занимаются. Ему было за пятьдесят; в свое время Тина была его ученицей, и профессор сначала уложил ее в постель, а через месяц нежданно-негаданно сделал предложение. Находясь постоянно возле своего кумира, Тина очень быстро охладела к преподаваемой им науке, вернулась к изучению архитектуры, хотя и не работала, а сюда поехала развеяться, поглазеть, поучиться — на месяц. Мужа сейчас не тронь — у них погружение на сорок девять дней...

Десятого утром он проснулся у себя в номере один, благо у Тины начались месячные, она сама попросила покоя. И очень хорошо, встреча в двенадцать — это совсем скоро.

Ровно в полдень в субботу, десятого июля, Гек навестил господина Хитке.

— Я на пару минут раньше прибыл, герр Хитке, чем мы договаривались. Добрый день.

— Добрый день, мистер Радди, пока мы поднимемся, будет ровно полдень, а у нас все готово.

— И что, день действительно добрый, если считать по нашим делам?

— Прошу наверх, проходите, пожалуйста. — Было заметно, что детектив не любит обсуждать дела в прихожей и наспех. Камин, как и в прошлый раз, переваривал очередную порцию поленьев, не добавляя при этом ни тепла, ни света. Летом, впрочем, тепла и так хватало.

— Мистер Радди, мы сделали максимум того, что могли, а возможности у нас немалые, смею уверить.

— Обнадеживающее начало, господин Хитке. И что же входит в этот максимум?

Хитке подошел к столу, положил правую ладонь на небольшой кейс:

— Здесь все, что мы набрали по интересующей вас теме. Заметьте, что мы не брали с вас ни цента аванса...

— Я же предлагал.

— Тем не менее таков принцип, или, если точнее, один из принципов, заложенных в основу деятельности нашей фирмы еще господином Рокенфеллером. Мы свято эти принципы соблюдаем.

— И, — подхватил Гек, — следующий нерушимый принцип — деньги вперед, прежде чем клиент ознакомится с материалом, не так ли?

— Вы угадали. Понимаете, в каждом обществе — свой менталитет...

— А что такое менталитет?

— Ну, мировоззрение, система взглядов, так примерно... Видите ли, я долго не упражнялся в английском и, наверное, недостаточно точно выражаю свои мысли... Но, в продолжение разговора — вот счет, работа выполнена.

— Сколько?

— Здесь все расписано. Двенадцать тысяч американских долларов ровно. Или тридцать тысяч местных франков, как вам больше нравится.

— Во франках мне меньше нравится: вы там округляли, по-моему. — Гек с улыбкой осмотрел бумажку, засунул ее во внутренний карман пиджака, а из боковых стал выгружать стодолларовые купюры. — Я намного младше вас, господин Хитке, но уж калькуляций насмотрелся досыта: поди-ка ее проверь, тем более что она составлена профессионалом, да еще из Швейцарии!

Хитке ухмыльнулся, раскрыл было рот, да осекся и стал считать деньги. Сосчитав, он поставил на стол небольшой приборчик (против фальшивок, — пояснил он) и исследовал все сто двадцать купюр. Затем он открыл папку, лежащую тут же, на столе, и стал сверять номера купюр.

— Все в полном порядке, мистер Радди. Вот ваш портфель, кейс, в нем то, что мы сделали.

— Я посмотрю. А пока — в двух словах — расскажите о результатах.

— Похоже, что позитивных результатов нет, мистер Радди. В клинике в летний сезон мало клиентов, меньше обычного. Были мужчины, несколько местных женщин — вот они все, девочка шести лет — ушные хрящики урезали, а женщин из Штатов, и вообще иностранок, не было. Во всяком случае последние три недели, как вы заказывали.

— Я две заказывал.

— Две, плюс неделя непосредственного наблюдения, очень плотная, — итого три.

— А это что?

— Слайды цветные — вся клиентура доктора Дебюна за месяц. В папке No2 данные на них по типу досье, две машинописные страницы на каждого. Всего двадцать одна страница, потому что на девочку одна страница.

— А папка No1?

— Данные по доктору.

— А это законно — врачебная тайна и все такое?

— У нас отличный юрист, мы соблюдаем законы.

— И это правильно... — Гек вынул содержимое обеих папок и стал листать папку No1.

— Мы последовательно расширяли круг поисков, вышли далеко за пределы Цюриха, попутно установили и подготовили материал по вашей спутнице — факультативно, так сказать, это в калькуляцию не вошло, презент от фирмы.

— Зачем тотальная слежка? За мною, что ли, следили?

— Никак нет. Она американка и по возрасту подходит. Но кондиции — не те, что вы указывали. Вот отдельная страничка.

— Весь материал в одном экземпляре?

— Да. Я понимаю, нас в этом трудно проверить, но копий мы не держим — когда-нибудь это неизбежно отразилось бы на репутации фирмы. Вот негативы, печаталось лично мною.

— Негусто. А мог этот Дебюн устроить такую конспирацию, что вы бы и не узнали о той дамочке?

— Думаю, нет. В клинику мы непосредственно заглянуть не можем с нашей техникой, но все подходы туда-оттуда контролировали четко.

— Не сомневаюсь. Герр Хитке, с вами можно иметь дело. Ваши услуги недешевы, но все равно спасибо. Нам была очень важна определенность в данном вопросе: однозначное да либо столь же однозначное нет. Хотя, если бы она прорезалась, нам было бы существенно легче. Но скажите: если заказчик сделает заказ и скроется, не заплатив? Когда уже силы и средства затрачены на его выполнение?

Хитке подумал немного, перекосив бровь:

— Беспредметный вопрос — вы же не отказались и не сбежали...

— Ну а все-таки?

— Во всяком деле есть свой риск, но повторяю — это беспредметный разговор.

— Ладно, в конце концов это ваши дела. Кейс я беру с собой?

— Это наш вам подарок — в калькуляцию он не включен, мистер Радди.

— Как бы вам не прогореть с такими менталитетами, герр Хитке!

Хитке улыбнулся второй раз за все время знакомства с мистером Радди.

— Наша прибыль не превосходит указанной в калькуляции. Мы стараемся быть честными везде, где это возможно.

— Понимаю, понимаю, я сам такой же, постоянно тренируюсь в честности. Однако — время, герр Хитке. Мне пора, был рад встрече с вами. Как знать, может, я еще не раз воспользуюсь услугами вашей конторы и мне как постоянному клиенту будет скидка. Не правда ли?

— Милости прошу в любое время, мистер Радди. К постоянным клиентам у нас особое отношение. Hо вы зря держите деньги в боковых карманах, их очень легко извлечь оттуда без вашего ведома.

— Сейчас там нечего извлекать, потерпите до следующего раза.

Тут Хитке рассмеялся даже, покрутил головой и сильно пожал протянутую для прощания руку.

— Всего доброго вам, мистер Радди, удачи вам!

— Аналогично, — с улыбкой ответил Гек, и дверь за ним закрылась.

В этот вечер унитаз в номере Гека работал с полной нагрузкой: Гек уничтожал никому не нужные данные по типу досье и цветные слайды. Учитывая традиционную для тевтонцев добротность материалов, пришлось драть их предварительно в мелкие клочки и смывать приемлемыми порциями. Данные на хирурга он изучил со всевозможной тщательностью, чуть ли не зазубрив их наизусть, и только после этого уничтожил. Тем же вечером он позвонил из телефона-автомата в приемную Дебюна и записался на прием в понедельник на восемь утра. В воскресенье утром он сменил отель, чтобы стряхнуть со следа Тину, которая, несмотря на всю к ней симпатию, отныне становилась обузой, а ей оставил записку у портье. Она считала, что он работает в частном сыскном бюро, а здесь в командировке. В записке он объяснил ей, что срочно вылетает в Центральную Америку, потом в Штаты, при встрече все объяснит, ее адрес знает. Записку он хотел было заказать у гравера, приплатив, чтобы почерк был не слишком красивым, но махнул рукой на все эти глупости и написал сам, выводя каждую букву чужим почерком. Вышло, конечно, похуже, чем у Механика, но достаточно убедительно.

Разговор с Дебюном получился. Худой и неразговорчивый хирург выслушал пожелания Гека ничуть не удивляясь, уточнил только необходимые для работы детали и назначил время — на следующий день, с утра, в 8.30. Счет он выкатил на выбор: восемьдесят тысяч (в долларах) чеком или семьдесят пять наличными.

— Я заплачу вам восемьдесят пять тысяч наличными, но вы не должны указывать в вашей декларации на меня как на источник платежа. Хоп?

— Это сомнительное условие, — покачал головой доктор. — Десять тысяч разницы — немалая сумма, хотя и не сверхъестественная, но не в деньгах дело, их у меня довольно. Я не собираюсь ставить под удар свое имя ради денег или чего-либо другого. И если вы не снимете ваше условие, я откажусь делать вам операцию.

— И будете счастливы, что сохранили свою репутацию честного человека, — со вздохом подхватил Гек. — В этом есть своя правда. Но перед тем, как окончательно мне отказать, может быть, вы подарите мне еще пару минут вашего времени и выслушаете меня; я уложусь даже меньше чем в две минуты.

Пожатием плеч — но все же доктор выразил свое согласие. Гек скрестил руки на груди, поглядел куда-то в угол и опять глубоко вздохнул:

— Я из Штатов. Проходил свидетелем по одному делу, связанному с коррупцией и организованной преступностью. В качестве обвиняемых выступали мои этнические земляки, а некоторые из них состояли со мною в дальнем родстве. Многие из них сели в тюрьму, и сели надолго. ФБР обещало меня защитить, хорошо заплатило, но я им не очень-то верю. Поговаривают, что там бывает утечка информации. Поэтому я отказался от операции под их патронажем, поехал аж в Европу, методом тыка нашел вас. Я молод, у меня жена, ребенок полутора лет — дочка, я хочу жить. Радди — поддельное имя, ФБР меня снабдило документами. Но если найдется продажный чиновник и выдаст меня? Неужели вы думаете, что я уродую навеки свою судьбу и внешность только для того, чтобы опорочить ваше доброе имя? Я сказал, а уж вы решайте, как сочтете нужным.

Наготове у Гека была капитуляция и полное согласие с условиями доктора, если тот упрется, но Гек был почти уверен, что капитулирует доктор. Тот трижды в год по неделе отдыхал в рулеточном княжестве Монако, а значит, наверняка нуждался в деньгах для игры.

— Сочувствую вашим проблемам, молодой человек, — после долгой паузы произнес Дебюн. — Hа вранье это не похоже. Однако есть порядок, который не следует нарушать... Вот что мы сделаем: мы оформим все документы на ваше имя, а после операции, перед тем как мы расстанемся, я вам верну все эти бумаги и дам честное слово, что нигде о вас не упомяну. Подходит?

— О, безусловно, только документы вы уничтожите сразу же после операции, чтобы я видел. И было бы неплохо, если бы вы транспортировали меня после операции за пределы Швейцарии, пока бинты не будут сняты, иначе мне трудно будет объясняться с таможенниками и пограничниками. Ну, сами понимаете...

— Пограничниками? А вообще-то да, я как-то не подумал об этом аспекте... Ну, это не беда, я помещу вас в частной клинике в Лихтенштейне, пока вы окончательно не поправитесь.

— Вот за это — спасибо огромное, если надо доплатить...

— Нет, наверное, впрочем — посмотрим. Итак... Да — как вы переносите наркоз, сердце, аллергии?

— Под местной анестезией, никак иначе.

— Как угодно, только в обморок не упадите: несмотря на анестезию, предупреждаю вас, будет весьма неприятно, порою и просто больно. Операция очень сложна: волосы, лоб, уши, брови, ресницы, веки, щеки, подбородок. Уши, губы, шея... Это вы сами рисовали? — Доктор внимательно разглядывал рисунок — удачный итог многочисленных попыток Гека воспроизвести намеченный им образ. Гек и не подозревал, что сумеет так верно переложить его на бумагу.

— Кисти рук, — добавил Гек. — Ах, это... Портрет моего отца, супруга рисовала с фотографии. Он умер два года тому назад. Уж если менять, так хоть на что-нибудь родное.

— Да-да, я помню насчет кистей. И при этом все наоборот: по анти-Реесу, анти-Уллоа... Ах ты господи, ты боже мой! Неужели ваше ФБР иного придумать не могло?

— Это я придумал, не они. Так надежнее. Уши вы дважды называли, а горло не разу.

— Да-да, я учту.

— Как скоро я смогу начать жить в новом облике?

— Значит так. Сегодня я весь день планирую операцию — очень важный момент. Завтра и послезавтра хирургия — в два этапа, голубчик, ничего не поделаешь — объем весьма велик даже для меня... Денька через три-четыре УВЧ, потом шовчики снимем, пирогенальчик поколем, электрофорез проведем; худо-бедно кладите на все три недели, если осложнений не будет. Остальное тело останется прежним. На пляже может стать заметным несоответствие между юношеским телом и... гм... зрелым лицом...

— Эту проблему я решу со временем, — улыбнулся Гек.

— Может, связочки не будем трогать?

— Я не Марио Ланца, петь не буду. Режьте, не то несоответствие будет между видом и голосом... Кто будет за мною ухаживать, процедуры проводить?

— В основном наша медсестра — Гудрун. Это моя родственница, работает у меня восемь лет, нелюбопытна и свое дело знает безукоризненно. Владеет английским. Она вас будет сопровождать в клинику. Это у нас обычная практика, никто не удивится. Лицо у вас будет забинтовано-заклеено, даже я не сумею вас представить точно, пока не увижу воочию. Но предупреждаю, молодой человек, если ко мне обратится Интерпол...

— То сдавайте меня со всеми потрохами и иссеченными тканями. Только убедитесь, что перед вами действительно полиция, а не наемные мстители. Деньги — вы их лично считаете, или медсестра Гудрун?

— Лично посчитаю. Да-да, я вижу... Татуировки убирать?

— Нет. Это на нашей улице компания была, типа банды хулиганов. Вот, на память о ней. Невелика примета, пусть остаются на память.

— Ваше право. Ну, располагайтесь, Гудрун сделает подробные фотографии лица, составит атлас, сегодня я буду его внимательнейшим образом изучать. Но прежде я должен сам исследовать, так сказать, топографию местности. Это совсем не больно, но вам может показаться неприятным, вы уж потерпите.

Доктор Дебюн мог бы спросить у Гека, как тот собирается жить по прежним документам с новой внешностью, или то, как он собирается воссоединиться с женой и дочерью без помощи того же ФБР, но не сделал этого. Версия молодого человека помогла ему убедить собственную совесть в правильности своего поступка, совершенного не ради денег, а только из чувства милосердия. Он не рискнул бы рассказать об этом эпизоде в клубе "Две улитки", где был уважаемым членом совета, но кому и какое дело до его профессиональных проблем...

Миновало четыре мучительнейших недели и еще два дня. В маленькой комнатке, на втором этаже загородной частной клиники, принадлежащей деловым партнерам Пьера Дебюна, перед большим — в баскетбольный рост человека — трюмо стоял рослый, метр восемьдесят три, широкоплечий мужчина лет сорока трех—сорока пяти на вид. Залысины, морщинистый лоб, глубокие складки у крыльев носа, лицо в сплошных красных пятнах, которые, впрочем, должны бесследно исчезнуть через неделю-другую. Под набрякшими веками — желтоватые белки, предательски влажные глаза. Пятна-то сойдут, а морщины, грубая кожа, складки на шее и голос, навсегда утративший юношескую упругость, — все это останется... надолго.

Ах, Гека, дружочек, что же ты натворил, на что решился в свои далеко не полные двадцать лет! Никогда, вдумайся только в это слово — никогда не быть тебе юным. Юность обманчиво бесконечна, но она же и мимолетна, только что было ее — полные пригоршни, и вдруг иссякла. Юность беспечна и бессмысленна. Юность — это ночные мотоциклы под окнами обезумевших от ярости обывателей, это бескорыстно позволяющие себя зажимать телки с вечерних танцплощадок, это тайный унизительный страх перед групповыми драками и восторженные воспоминания, если драки имели благополучный исход. Это сладкий ужас перед решительным признанием в любви, это первая растительность на подбородке, и первая получка, и первый оргазм. Это беззаботные и разгульные денечки под дамокловым мечом воинской повинности... Отовсюду только и слышно: "Какие твои годы", "У тебя все впереди" — и уже на "вы": "Молодой человек, не толкайтесь..." Ты хочешь, ты сможешь, у тебя все впереди! Вот она — волшебная формула юности!

Потом выясняется, что ты нечетко хотел, да и мало что смог, а дети твои уже перестали стесняться отцовской лысины и живота... Юность иссякла, жажды вовсе не утолив... Но дерзкий аромат ее навсегда с тобой: стоит только извлечь заветное воспоминание, прикрыть глаза и глубоко-глубоко вдохнуть... Все было молодо тогда: музыка, желания, друзья и вещи.

А ты, Гек, ты что будешь вспоминать через двадцать лет, если проживешь их, конечно? Детство? Так ведь у тебя и детства-то не было.

Глава 8

Я рожден. Аз есмь!

Все травы, горы, звезды — Мои. Надолго...

Некогда Бабилон претендовал на титул столицы мира и соперничал в этом с Нью-Йорком, Лондоном и Парижем. Но уход английских колонизаторов, а через несколько десятилетий Великая Депрессия 1929 года положили конец притязаниям Бабилона, столицы президентской республики Бабилон. Правительство ввело жесткие квоты для иммигрантов, огородило свою промышленность от иностранных конкурентов немыслимыми пошлинами на множество товаров, выделило само себе, в лице господина Президента, почти неограниченные полномочия, превратив таким образом огромную страну в тоталитарное захолустье с просторами, населением и амбициями великой державы. С тех пор как Васко Да Гама, огибая Африку, наткнулся по пути на неизведанный континент, будущий Бабилон служил ареной непрерывных колонизаторских войн. Сначала Португалия объявила своими бескрайние земли на юге Атлантики, затем их сменили испанцы, тех — французы, потом опять испанцы, пока в царствование Иакова II здесь окончательно не закрепились вездесущие пронырливые англичане.

В бесконечных войнах и массовых приливах переселенцев растаяли аборигены Новой Австралии, так называли эту страну до середины XVIII века, и оставили после себя руины прежних городов да странное наречие, одновременно напоминающее хинди и древнегреческий. Инквизиторы и англикане с одинаковой ревностностью выпалывали все проявления язычества местных дикарей, разрушали и жгли, сжигали и затаптывали. Позже к ним присоединились адвентисты. Это уже потом, через века, представители все тех же конфессий с гордостью потрясали чудом уцелевшими в их запасниках ошметками былого наследства, выставляя себя хранителями знаний о прошлом квазиантичного мира. Это уже потом археологи и антропологи строили самые фантастические теории о происхождении и судьбе древней цивилизации. Некоторые, например, утверждали, что это легендарная платоновская Атлантида, другие полагали, что здесь осели потомки мореплавателей из древней Греции...

Теории выдавались на-гора одна причудливее другой, а страна жила и развивалась по своим законам. Шесть с половиной миллионов квадратных километров суши раскинулись просторно — от дышащей лютым холодом Антарктиды на юге до тропических широт на севере. С правого бока расположилась черная Африка, с левого бока Фолклендские острова (которые все-таки удержала за собой бывшая владычица морей и на которые, помимо Бабилона, издавна претендовала Аргентина), а за ними Южная Америка. Если лететь над Бабилоном-страной с юга на север, то можно видеть, как унылая гибельная тундра сменяется непролазной тайгой, та, в свою очередь, — еще более непролазной сельвой. А дальше надо перебраться через Испанские Горы, чтобы увидеть поля, леса, города, реки и, наконец, Северное побережье — гордость и отраду Бабилона. Именно здесь, на площади в одну восьмую общей территории страны, проживает шестьдесят миллионов из ста пятидесяти, составляющих население Бабилона-страны. Но ошибкой было бы думать, что жизнь и цивилизация поселились только на приветливом, постоянно солнечном севере. Два крупнейших города страны — Бабилон и Иневия (семь и пять миллионов населения соответственно) — расположились ниже к югу. Иневия — на равнине, на пересечении крупнейших водных артерий страны. Это торговый, купеческий город. Здесь же угнездилась индустрия развлечений, крупнейшая товарная биржа всего Южного полушария, золотая биржа, вечный конкурент Лондонскому клубу. Бабилон-столица, по неизъяснимой прихоти англичан, расположилась на двести восемьдесят километров южнее и западнее, на самом побережье океана. Это промышленный и политический центр страны. Здесь заседает смирный ручной парламент, здесь расположен президентский дворец — символ государственной власти. Сам президент предпочитает жить за пределами мегаполиса, поближе к природе. Для этого существуют многочисленные дачи, которых президент построил более десятка за полтора десятка лет своего бессменного правления. В Бабилоне высокая влажность, постоянные туманы. Лето, как правило, холодное и дождливое, зима из-за теплых океанических течений относительно мягкая.

После Второй мировой войны Бабилон упрочил свою репутацию захолустья, не пожелав открыть шлагбаум перед новыми временами в экономике и жизни. Бабилон, будучи столицей, в полной мере ощутил на себе последствия такой политики: когда-то прекрасный, он внушал жалость своими облупившимися дворцами, грязными и разбитыми проездами, вонью всегда переполненных помоек и безликими трущобами старых рабочих районов.

Но примерно через десять лет прежний президент впал в маразм и был смещен. Его преемник, нынешний президент, выпускник Вест-пойнтовской академии вооруженных сил США, настежь распахнул форточки во внешний мир, развязал руки промышленным и финансовым магнатам и через внешнюю разведку получил в руки секрет производства ядерной бомбы. Так Бабилон стал шестой ядерной державой и в силу этого занял место постоянного члена безопасности ООН. Однако чаяния радетелей всех мастей за права человека не сбылись: Бабилон был и остался тоталитарным режимом, новый президент — умеренным диктатором. Обширные, в полстраны лесные массивы, многочисленные газовые и нефтегазовые месторождения, урановые рудники — все это придавало режиму большую экономическую устойчивость и независимость от внешних факторов. Но главное достояние государства — уникальные золотые рудники и прииски. Именно они заставляли руководство стран — опор мировой демократии закрывать глаза на чудачества местных вождей и дружить с ними напропалую. Столица медленно преображалась, приобретая вслед за Иневией среднеевропейский лоск, но помоек и трущоб — сделай два шага от центра — оставалось предостаточно.

Население Бабилона-города все еще сохраняло этническую пестроту, люди старались сохранить чувство локтя: ирландцы с ирландцами, черные с черными, китайцы с китайцами. Если не считать китайского и некоторых других языков, имеющих крайне ограниченное хождение в соответствующих гетто, население страны было двуязычным. Английский сохранил статус официального языка, на нем в основном велось делопроизводство; бабилос же был более простонародным. Так, если официальная правительственная газета "Солнце Бабилона" издавалась на английском языке, то все бульварные газетенки — на бабилосе, потому что если разговорным английским владели все, то английскую письменность знал далеко не каждый обыватель. От Старого Света осталась еще одна забавная особенность, неизвестная более нигде в южном полушарии. Все знали, что декабрь, январь, февраль — в Старом Свете зимние месяцы, а здесь летние. Но в эстрадных песенках, в поэтических и идиоматических выражениях было принято отражать календарную символику Старого Света: "Январский мороз позабытой любви", "Июльские грозы, как желтые розы", "Hе май месяц, начальник..." и т. п.

Микрорайоны, где население перемешалось, назывались винегретными. Крайне неблагополучными кварталами считались винегретные и черные. За ними следовали айсорские и ирландские, следом итальянские, самым спокойным слыл Чайна-таун. Там тоже, случалось, грабили и убивали, но почти всегда — своих, без шума и массовых побоищ.

В окраинном, винегретном, примыкавшем к ирландскому, районе, где селилась шантрапа, не помнящая или не признающая кровного родства с далекими предками, в семье отставного урки и вечно пьяной дворничихи родился мальчик, которого назвали Гекатором, или попросту — Геком. Гекатор Сулла не помнил своей матери — она умерла в католическом лазарете от гнойного перитонита в возрасте сорока двух лет, когда Гекатору еще не исполнилось четырех. Он был у нее поздним и единственным ребенком, хотя попыток стать матерью она не прекращала, начиная с четырнадцати лет, с любым желающим. Все, что у Гека осталось от матери, — тусклая цветная фотография: мать, короткая и некрасивая, стоит в осеннем парке среди желто-багровых деревьев. У нее на руках белый сверток, перетянутый голубой лентой. Позднее отец в припадке пьяной безадресной злобы сжег фотографию, и у Гека не осталось ничего, чем бы он дорожил.

Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было его профессией всегда, сколько помнил Гек. Пойло получалось крепкое и дешевое, постоянные потребители поговаривали, что и вкусное. Своего зелья отец, будучи при деньгах, не употреблял, а покупал только "казенку" — водку, виски, ром, бренди — под настроение, как он говаривал окружающим. Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу — так прозвали отца Гека — в его занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в участок до утра, там давал несколько раз в морду, утром же отпускал как ни в чем не бывало. Из-за безнаказанности такой тянулась за Ангелом дурная слава осведомителя и провокатора. Но поскольку серьезные люди с ним не водились и отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили также слухи о его бурном прошлом: дескать, законным ржавым уркой катился Ангел по южным лагерям и на воле, да где-то оступился... а то и скуржавился. Всякое слышал Гек, не знал, чему верить, но уж чего не отнять — блатных песен знал отец множество. Одну, про адвоката Шапиро, отец особенно любил и исполнял на кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что Шапиро — блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в школе понял, что это просто фамилия.

В маленькой однокомнатной квартирке, кроме двух кроватей, шкафа и стола с двумя стульями, не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги и самогона. Запах от барды был таким густым и крепким, что не умещался в квартире и норовил вытечь сквозь дверные и оконные щели во двор и на лестничную площадку, благо квартира находилась как бы на отшибе лестничной клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.

Все было пропитано этим поганым запахом, из-за него мальчишки безжалостно изгоняли Гекатора из своей компании, дразнили вонючкой и шакаленком, а когда он огрызался — били. Очень скоро Гек понял: сочувствия или снисхождения ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром из полуподвального окна. Но когда ему исполнилось семь лет, пришлось идти в школу. На классной разбивке оказалось, что он самый маленький и худой из всех ребят, к тому же и запах был при нем — история повторялась. Через три месяца Гек наотрез отказался идти в школу. Не помогали ни побои отца, ни уговоры теток из районного "Христианского милосердия", обеспечивавшего местных малоимущих детей, вроде Гека, обносками и бесплатными булочками с молоком. Чтобы избавиться от побоев, Гек выходил из дому и забивался в первый попавшийся на пути подвал или чердак расселенного полуразрушенного дома. Такое времяпрепровождение было само по себе небезопасным: предпортовый район, многолюдный и бедный, кишмя кишел темным и страшным людом — психами, извращенцами, наркоманами...

Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень... Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться по ночам. И без того худой, он отказывался от пищи и уже походил на скелетик. Однажды вечером к ним зашел отец Иосиф и предложил отцу поместить Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым, дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.

Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства еще до войны, а значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций. Гек не был круглым сиротой, поэтому, когда для приюта настали трудные деньгами времена, его и еще нескольких детей, имеющих близких родственников, отправили по домам.

Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей, бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу, размашисто погладил по стриженой голове:

— Ну что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня — вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три месяца я так ни разу к тебе и не собрался — дел по горло, да и болел я... Болеть я стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду... — У отца задрожали губы. — Один останешься, сиротой.

У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:

— Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день, и поправишься тогда.

— Нет, сынок, от смерти не лечат... Пожил — хватит.

Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился из квартиры.

— Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать нечто иное.)

— Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?

Геку стало еще страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.

— Папка, папка... — только и смог он выговорить сквозь надвигающийся плач.

Ангел подпер голову рукой и тоже заплакал:

— Эх, хоть бы раз в жизни — счастья крошечку, да на свою ладошечку! Сынок... Ты помоложе будешь — достань из шкафа... Душа ее, родимую, требует...

Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он любил, когда отец в таком состоянии, — не бьет и делать ничего не заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку — балерину, изображающую царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно долго тупо смотрел на осколки.

— Как же так, сынок, — даже лягавые руку на нее не подняли, оставили ее — матери твоей память — целой и невредимой, а ты!.. сломал ее... Назло, что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон... от нас с матушкой.

— Папка, я не хотел!

— А сделал... Дай-ка сюда, не ровен час... — Ангел вытянул пробку из початой бутылки и сделал небольшой глоток. — Виски теперь — дрянь, раньше было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят — сами не пьют, а христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего, ничего-о! Со всеми посчитаемся — дай только срок! Только не тот срок, что за Хозяином считают!.. "Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик..." — затянул было Ангел, но вдруг осекся. — Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол — за такое веселье. Чего веселого, я спрашиваю?

Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить...

— Что стоишь, чего ждешь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но не лежит, ты... — прикольно, да? Это — памятью моей было, частью души моей, а стало — хуже мусора. Куда пошел?

— Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.

— Кто бы тебя прибрал, гаденыш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне! Ближе подойди. Ближе, я сказал!

Гек не выдержал: слезы полились ручьем. Он стоял в метре от отца и не в силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди, локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и зашелся в беззвучном реве... На его макушку неожиданно медленно легла рука отца:

— Сдрейфил, брат? Неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось — ты да я — на весь белый свет. Да, пьяный я — а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты еще, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное, тоже уважала это дело — запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной. Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнем. Я шофером устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома — за старшего, по хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем — с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим — хочешь собаку?

— Хочу, — еще сквозь слезы, нетвердым голосом, но уже с прояснившимся лицом, ответил Гек. Дети — отходчивый народ, и Гек уже готов был простить, вернее — забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти прощать или хранить обиду в ответ на зло, причиненное другим человеком) страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь право назвать родным.

— Купим, — веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл, и Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на стул, поднятый Геком, и еще отхлебнул. — Может, ты голоден, сейчас сообразим чего...

Гек счастливо фыркнул и сел к столу напротив:

— Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую — забыл?

— Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда. Просто смотрю — худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили долгополые, в монахи зазывали?

— Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало — я же меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И еще латыни нас учили... А щенк...

— Эх, эх, был смех, да вышел грех. Теперь ты дома, и латынь учить не надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался, почему в школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут, если я посеща... емости... не обеспечу, и вот что: ходить будешь в другую школу — через квартал. Правда, там ирлашек много, да и черномазые попадаются, но здесь и мне пригляд удобнее делать, и с этими харями очкастыми из твоей прежней школы общаться не придется. Подходит такое дело?

Гек увял. О той школе — No55 — ходили самые разные и невероятные слухи, но хороших слухов не было. Драки, вши, вымогательство, в старших классах — наркотики, ранние беременности и черт те что еще. Там был стык черного и ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.

— А меня там бить не станут почем зря, ведь я из другого края?

— Пусть попробуют единственный разок — из параши хавать будут и они и предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху сидя, — ну да сам увидишь...

Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в школе его попробует запрессовать какой-нибудь старшеклассник — гроза всей школы, шпана и черномазый, а тут случайно в школу зайдет отец и так его отметелит на глазах у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а кто подойдет, первый будет руку подавать — здороваться. Гек собрал со стола грязную посуду — эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, — левой рукой прижал все это к груди, а правой осторожно потащил бутылку из-под обмякших пальцев мертвецки пьяного родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел подался влево и вместе со стулом повалился на пол. Гек, видя, что стул цел, а отец не расшибся, вместе с бутылкой побежал на кухню, опустил в раковину посуду, включил горячую воду, а сам вернулся в комнату и поставил бутылку в шкаф, — в ней еще оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может, попробовать, отхлебнуть, — отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся от этой мысли, закрыл дверцу и спрыгнул со стула. В свое время он отведал самогона, единым духом выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало тогда минут через двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролет с промежутками, не превышающими получаса. Счастье еще, что батя был в полном отрубе и не просыпался до утра... Под ногами хрустнули осколки гипсовой статуэтки — собрать бы надо. Но нет, отец запретил, а они с батей вместе теперь, отец разрешит, и он уберет, чтобы все честно было. А когда накопит денег, то найдет и купит точно такую же царевну, чтобы даже вблизи не отличить от старой, вот отец обрадуется... И снова у них будет память о матери. Гек ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте, на которой тот всегда спал. У Гека не хватило бы сил поднять отца на постель, разбудить его также не было возможности — он обычно отключался наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку, достал из комода ватное одеяло, одеялом укрыл, а подушку подсунул под голову. Наволочку и пододеяльник давно бы надо было сдать в прачечную, но Ангел, как и все пьяницы, был неряшлив, а Гек и не задумывался над подобными мелочами — на улице и в школе царила еще бо2льшая грязь, и даже в приюте было немногим лучше. То есть в приюте, конечно, белье стиралось вовремя, но такая там была ветхость, такая нищенская опрятность, что в глазах Гека разницы не ощущалось.

Внезапная боль впилась в голову и разорвала сон:

— Па-а-дъем, гаденыш!.. — И столько было ненависти и садистского нетерпения в отцовском крике, что Гек даже не успел вякнуть, молча вцепился в отцовскую руку, чтобы ухо не оторвалось, а ногами судорожно заелозил по деревянным половицам, пытаясь встать.

"Папка! — хотелось ему крикнуть. — Мы же помирились, а потом спать легли, я же ничего не сделал!" Но язык словно отнялся, и Гек только беспомощно мычал.

— Ты по карманам шарил? Ты, больше некому! Двери-окна изнутри закрыты, где лавье, сучий потрох, — сорок талеров было, где?!

Отец выпустил ухо, попытался перехватить поудобнее — за волосы, но пальцы только царапнули по макушке, не захватив ни единой пряди — не успели еще отрасти. Получив свободу, Гек обрел наконец дар речи:

— Папка! Не брал я денег, ей-богу не брал! Ты поищи получше... Вон, вон лопатник твой, под кроватью валяется! — Ангел в два приема развернулся и стал тупо вглядываться в полутьму под кроватью, покачиваясь и как бы приседая на непослушных ногах. Часы на стене отстукивали начало пятого, на улице еще не рассвело, в комнате ярко горел свет из трехрожковой люстры и торшера в углу, недавнего отцовского приобретения. Гек, пользуясь моментом, рванулся к двери и зацарапал по щеколде: в голове колотилась только одна мысль — удрать куда угодно, только бы оттолкнуть от себя вонючий отцовский рот и отцовскую ненависть. Но он не успел, несмотря на пьяную одурь отец оказался проворнее...

— Там нет ничего, понимаешь? Нет бумажника под шконкой, такой вот факт. Может, мне поглубже туда залезть, получше поискать? Залезть?

— Залезь, — покорно повторил Гек, смысл сказанного не проникал в его затуманенный паникой разум.

От сильного удара ногой в грудь он потерял сознание еще на лету и не почувствовал, как ударился головой о стенку и еще раз об пол — уже всем телом...

Первое, что он увидел, разлепив глаза, это босые отцовские ноги, когтистые и давно не мытые, — отец сидел за столом. Гек перевел глаза на часы, которые показывали половину седьмого, но он не умел еще определять время по циферблату, а потому и не понял, что пролежал без памяти полтора часа. Он даже не сразу определил, в каком месте комнаты находится, а когда осознал, что лежит под отцовской кроватью, то лишь вяло удивился. В голове шумело, под ложечкой пульсировала горячая и тупая боль.

— Очнулся, гаденыш? Слишком молод ты еще фуфло мне двигать... — Ангел уже успел побриться за это время и опохмелиться в меру, во всяком случае выглядел он почти свежим и пребывал в хорошем расположении духа. — Твое счастье: нашлись деньги... Но тебе наука наперед — не ври отцу. Замечу — не помилую. Напакостил — приди, скажи, пойму и разберу. Вырастешь — еще спасибо за науку скажешь. Почему по всей комнате мусор? Что жмуром кидаешься? Я же вижу — очухался. А ну, ползи сюда!

Гек неуклюже выкатился из-под кровати и попытался встать, но отец, приподнявшись, ткнул его ногой и вновь повалил.

— Ползи, я сказал!

Ползти было совсем недалеко, метра полтора, не больше, и Гек пополз. Уже в непосредственной близости от отца он приподнялся на локтях и подобно кобре метнулся головой вперед, вцепился зубами в большой палец правой ноги. Лютая ненависть переполняла Гека, вся его жизнь, естество, разум и страсть сплавились в одно: жажду немедленно убить родного батюшку, пусть только крик его продолжается как можно дольше...

Второй раз он очнулся, когда за окном смеркалось. Отца не было — ушел куда-то, во рту горчили дряблые кровяные сгустки, не хватало четырех зубов, двух верхних и двух нижних. На затылке, возле виска над ухом, на лбу прощупывалось сразу несколько разнокалиберных шишек. Гек пошевелился и понял, что может передвигаться без особых страданий. Когда он встал, чтобы пойти в туалет, со лба свалилось влажное полотенце. Гек сообразил, что отец перенес его на кровать. Он не знал, что отец, постучав его головой о столешницу, испугался перспективы мотать срок за убийство собственного сына и позвал знакомую бабку, промышлявшую надомными абортами. Та оказала, как умела, первую помощь, наложила компресс, дала понюхать нашатырь и сделала укол глюкозы в вену.

— Косточки все целы, — поджав губы, пропела она и, приняв гонорарный червонец, ушла. Ничего этого Гек не помнил, он считал, что отец сменил гнев на милость и простил сына. На кухне Гек нашел хлеб, пол-луковицы и остатки каши. Он ел первый раз за эти сутки и подобрал все до крошки, несмотря на то, что измочаленные десны очень болели. Запив водой из-под крана нехитрый ужин, он поплелся обратно в комнату, лег на свою постель и стал ждать отца — без радости, но и без особенного страха.

Геку за восемь лет жизни не раз доводилось быть битым, хотя и не так жестоко, но впервые он понял, что может отплатить тою же монетой и что победителю и обидчику тоже может быть очень больно.

Отец пришел вполпьяна и, увидев сына практически здоровым, захотел с ним примириться, великодушно забыв о прокушенном пальце, который пришлось продезинфицировать и перевязать. И Гек не сразу, но поддался, оттаял и помирился с отцом, и съел яблоко, хотя десны все еще саднили, а шишки ныли при каждом движении челюстей.

Спать легли поздно — ведь завтра воскресенье, а в понедельник уже надо идти в новую страшную школу, как оно там будет? Отец тяжело захрапел, а Гек все лежал и думал. Вдруг он понял, что отец никогда не купит ему собаку и не пойдет в школу, чтобы защитить его от шпаны, что никому не нужна разбитая им царевна-лебедь и что он один на свете. И Гек заплакал, беззвучно разевая рот, тихо, чтобы не разбудить отца, вытирал одеялом лицо и снова плакал. Отступила боль из маленького тела, утихли десны, — зубы новые вырастут, он знал это, и шишки сойдут... Но слезы лились и лились, не переставая, как будто его сердце уже оплакивало потерю, пока еще недоступную для детского ума. Да так оно и было на самом деле.

А в новой школе оказалось не так уж и плохо, во всяком случае, со старой не сравнить. Гека побили в первый день учебы его же одноклассники, но такова традиция для новичков, таковы правила, которым юные бабилонцы следуют, не задумываясь об истоках, эти правила породивших. Точно так же принимали ребят в подростковые банды и так же встречали в следственных изоляторах несовершеннолетних кавалеров первой ходки. Мир жесток — парень должен показать, что он не баба и не слюнтяй, что он не струсит и не развалится в критической ситуации, не заложит товарищей. А если, не дай бог, дрогнет парнишка, заплачет или, еще хуже, пощады попросит — не будет ему жизни. Его судьба — вечный ужас перед новым школьным (или дворовым) днем, призрачная защита и месть обидчикам из рук тех, кому он должен стучать, неизбывная тоска и привычное презрение к самому себе.

Конопатый ирландец, второгодник и задира, первый докопался до Гека, пытаясь заставить его, как новичка, дежурить по классу вместо него. Гек наотрез отказался и на первой же перемене вынужден был пойти во двор на прокачку. Ирландец был на полголовы длиннее и в плечах гораздо шире Гека, так что драка закончилась в одну минуту. Гек первым успел дважды ударить в лицо, но от удара в лоб сам упал на пыльный асфальт, вскочил, попытался ударить ногой в пах, а рукой в челюсть. Но пинок пришелся в бедро, а удар в челюсть хоть и достиг цели, но также оказался слишком слабым для здоровяка-второгодника — Гека опять сшибли с ног. Ирландец навалился сверху и прижал Гека лопатками к земле:

— Будешь дежурить? Ну!

— Нет! — Гек грязно выругался и попытался боднуть головой.

— А я сказал — будешь! Будешь!?

— Пусти, падла!

— Говори — будешь сегодня дежурить?

— Нет. Пусти, говеха конопатая, пусти! — Гек в ярости замолотил ботинками по асфальту, пытаясь сбросить противника с себя, но это ему никак не удавалось. Вдруг они расцепились: Гек продолжал лежать, а ирландца держал за шиворот старшеклассник, по виду выпускник, без форменного галстука и такой же бледный и рыжий (родной старший брат обидчика, как узнал Гек позднее).

— И в чем вопрос? — пропел он, грозно улыбаясь.

— Да так... свои дела... порядок в классе наводим. — Ронни (так звали паренька) почти отдышался и сделал было попытку высвободиться, но старший держал его крепко.

— Крысятничает, стучит, ссытся на уроках?

— Не знаю еще, новенький он. Пусти...

Не ослабляя своего захвата, парень повернулся к Геку:

— Что ему надо из-под тебя?

Гек не поддался на участливую фразу: пожалуешься — себя уронишь. Но старшему грубить — боязно. Он уже встал, отряхнулся и теперь утирал сопли:

— Сам не знаю, белены объелся, видать...

— Говори ты, ну! — Он встряхнул свою жертву и демонстративно медленно собрал свободную ладонь в кулак.

— Дежурить не хочет...

— А очередь чья?

— ...

— Все ясно... — Новоявленный судия поставил зачинщика перед собой, отпустил и тут же дал пинка. Тот споткнулся было, но не упал и сразу же набрал крейсерскую скорость, крича вполоборота невнятные ругательства.

— Ты откуда к нам?

— Из сто двенадцатой.

— В айсорском крае, что ли?

— Рядом.

— Винегрет, да?

— Угу.

— Ваших здесь мало, смотри, пожалеешь еще...

— Я-то при чем! Отец загнал...

— Ты мне не буркай, а то я тебе так буркну, что и остальные зубы выскочат! Молод еще — на меня хвост подымать... Я тебя заметил, и если что — проклянешь день, когда родился. Деньги есть? Нет? А ну — попрыгай... — Гек попрыгал. — А ну, повернись!.. — Гек послушно повернулся и вдруг, осененный догадкой, рванулся бежать; однако его прозрение запоздало: от здоровенного пинка он нырнул носом в асфальт, но успел перекатиться кубарем, вскочил невредимый и помчался в школу, где у входа дежурный по школе гремел колокольчиком, объявляя о конце перемены.

После окончания уроков "крещение" продолжилось. Стая одноклассников повлекла Гека на пустырь, и ему было предложено выбрать себе противника, чтобы драться или бороться. "Драться". Драться — до первой крови.

— Вот с этим, Рони-пони, — кровожадно заявил Гек, тыча указательным пальцем в своего недавнего противника. На самом деле ему вовсе не хотелось драться, но он знал порядки, помнил отцовские рассуждения типа "бей в глаз основному, остальные сами обосрутся".

— Мало тебе, еще хочешь? — осклабился Ронни, но в глазах у него промелькнула некоторая неуверенность, вызванная наглостью новичка.

Вторая стычка закончилась так же быстро, как и первая, и тоже в пользу второгодника: он пустил кровь Геку из обеих ноздрей. Но на этот раз и Геку повезло: отчаянным ударом слева он успел подвесить своему противнику хороший синяк под правый глаз. Их развели, заставили пожать друг другу руки, ребром ладони разбили рукопожатие, и Гек полноправным членом влился в школьную семью, а точнее — в белую ее половину.

Дети быстро ко всему привыкают, привык и Гек. Дружбы он по-прежнему ни с кем не водил, но время проводил в новой компании, наравне со всеми. Учение в школе проходило мимо сознания, разве что арифметика и чтение с письмом давались ему не хуже, чем другим учащимся; основная жизнь начиналась после уроков. Дел всегда было по горло: надо было патрулировать по границе района и отлавливать зазевавшихся черномазых (когда те появлялись в не меньшем количестве, становилось неясно — кто кого отловил). Интересно было охотиться на патлатых поклонников-битлистов, которые все чаще встречались на центральных улицах, но на окраинах появлялись пока довольно редко. А можно было следить за пьяными, в надежде, что те обронят деньги или уснут, — чтобы обобрать и поделить. Но чаще всего играли "под патрончики". Ради игры даже объявлялись перемирия с вражеской стороной, чтобы не мешать друг другу в сборе урожая. Дело в том, что в заброшенном парке, на границе района, за городом почти, разместилось стрельбище, где повышали свою меткость люди из дворцовой охраны, оперы из угрозыска, дорожная полиция, инкассаторы, телохранители и боевики из влиятельных бандитских шаек. В профилактические дни, да и не только, мелкая шпана пробиралась ближе к стендам и огневым рубежам, чтобы собирать гильзы и пули, а то и целые патроны, когда особенно повезет. Все это составляло игровую валюту и имело четкую классификацию. Основой служила мелкашечная гильза на 5,6 мм, которая стоила один "патрончик". Сверхредкие испанские пули 7,92 оценивались в двадцать таких патрончиков, полный патрон от "калашникова" с не пробитым капсюлем — двадцать пять, гильза от нагана — четыре, пули от пистолетов — обычно два, реже три, пули от автоматов — три. В пятнадцать и больше "патрончиков" менялы оценивали редкие гильзы от почти полуторасантиметрового в диаметре "элли". Гильзы от лилипутского "монте-кристо" шли за полпатрончика, но их принимали не всегда.

Играли в "кассу", "дорожку", "банчок". Смысл всех игр состоял в том, чтобы накрыть цель битком — свинцовой лепешкой, которую мальчишки самостоятельно выплавляли на газу в специальной формочке, чаще всего в плоской металлической баночке из-под гуталина. Так, например, в "дорожку" играли один на один: первый произвольно бросает биток в сторону, второй старается кинуть свой биток, чтобы его "наплешить", то есть попасть так, чтобы одновременно дотянуться пальцами одной руки до обоих битков. Если этого ему сделать не удается, приходит очередь второго. Если биток наплешен, наплешивший получает один патрончик — при одинарной ставке, конечно; если наплешка была "с чикой", то есть один биток при этом стукнулся о другой, — два патрончика, чика "с накатом" — три патрончика, "с подкатом" — четыре патрончика.

Гек больше всего любил играть в банчок. Собиралась группа человек в пять-шесть, а доходило и до десяти, шли на пустырь, где в земле можно было выкопать ямку — будущий банк. Ямка определялась по ситуации, но чаще всего ее объем не превышал по размеру литровую пивную кружку. Метрах в десяти-пятнадцати проводили черту, определяли очередность играющих, размеры ставки, нюансы в правилах, которые могли варьироваться в зависимости от желания игроков, и игра начиналась. Все по очереди метали свои битки, стараясь угодить в ямку. Если попадания не было, ставка добавлялась и кидали вновь, но очередность уже была другая: тот, кто ближе всех попадал к банку, становился первым. Если играли с наплешкой, то наплешивший другого игрока вместе с ним имел возможность бросить повторно, вне очереди, но наплешенный был обязан добавить в банк ставку. Если черта была проведена достаточно далеко, то банк вырастал до огромных величин: Ронни-Чиж, "крестивший" Гека, азартнейший в классе игрок, снял однажды банк в триста с лишним патрончиков. А Геку доставались банки по шестьдесят, по восемьдесят патрончиков, что тоже было великолепно.

Но счастье так мимолетно. Через два месяца жизнь Гекатора опять наполнилась горечью до самых краев. Пьяный отец нашел и выбросил все накопленное Геком богатство — почти тысячу сто патрончиков. Не помня себя от негодования, Гек обозвал его в лицо козлом вонючим. Не следовало ему такое говорить: Ангел действительно надел повязку во время последней отсидки, следил за внутренним распорядком на зоне, но вспоминать о своем позоре и предательстве прежних идеалов не любил, а тем более слышать подобное от родного сына...

Для начала он зверски его избил, так, чтобы причинить максимум мучений и при этом не покалечить, потребовал, чтобы Гек встал на колени и просил прощения, чтобы ноги целовал отцу, который его поит и кормит вместо того, чтобы утопить как кутенка. Гек отказался. Тогда отец вытащил откуда-то наручники, приковал к унитазной трубе и дал день на размышление:

— Вечером приду, и бог мне свидетель — опидорашу, если не вымолишь прощение...

Как только входная дверь закрылась, Гек довольно легко вытянул свою ручонку из стального кольца и стал готовиться к побегу. Для начала он обшарил все карманы во всей одежде, все загашники и темные места. Удалось раздобыть шестьдесят восемь пенсов. Еды в доме по традиции не было, но не беда — в школе он выпил молока и съел две булочки. И в Армии спасения могут тарелку супа налить, только надо успеть до трех — Гек научился, благодаря школе, пользоваться часами.

Оконная щеколда, залитая когда-то краской, прилипла намертво и не хотела поддаваться слабым пальцам Гека, который после часа бесплодных попыток пришел в отчаяние. Но Гек вдруг засмеялся самому себе, прямо в ботинках вскарабкался на обеденный стол и пинком шарахнул по оконному стеклу — за окном лежала свобода. За супом он не успел — с окном проклятым провозился, к ребятам не хотелось, ноги сами привели его на ближайшую станцию пригородных поездов. Как раз подошла электричка, он сел в нее и поехал куда глаза глядят. В вагонах было не по-осеннему тепло, Гека разморило и укачало...

Очнулся он в электричке же, его трясла за плечо женщина-контролер и требовала показать билет. Поскольку билета у него не было, тетка вывела его в тамбур, обыскала, реквизировала мелочь, а Гека выпихнула на ближайшей остановке. Гек постучал зубами четверть часа и сел в следующую, на которой благополучно добрался до конечной станции Родная. Бедный Гек никогда не покидал пределов своего района, он не имел представления о той местности, где очутился, что делать и как быть дальше. Спрашивать окружающих он побоялся: вдруг сдадут в полицию и вернут отцу. Поэтому он до вечера слонялся вдоль станции, стуча зубами от холода: май — почти зима, а пальто не греет, "на рыбьем меху" — это значит совсем без меха, потому что у рыб чешуя, Гек в школе проходил. На станционном рынке тетка, торгующая сметаной, сумела подманить недоверчивого Гека поближе и угостила его здоровенным бутербродом с вареной колбасой. Гек не ломался и умял бутерброд в минуту. Он вежливо поблагодарил добрую торговку, и она, растроганная чем-то, сунула ему еще и яблоко. Гек окончательно смутился, буркнул слова благодарности, развернулся и побежал греться в станционное здание. Местный полицейский вновь с подозрением поглядел на мальчика, который ошивался здесь третий час, но ничего не сказал — до конца дежурства оставались минуты, и не хотелось никаких протоколов и приключений.

А Гек и сам уже решил ехать, возвращаться в город, а там видно будет. Пока в школе заночует — Гек знал там укромные места, домой же не пойдет ни под каким видом. Вновь подошла электричка, и Гек запрыгнул туда в последний момент, чтобы выгнать не успели. Отнять у него уже нечего, кроме яблока, торопиться ему некуда. В вагоне Геку показалось жарко, он расстегнул пальто и принялся за яблоко. Ему и раньше доводилось их есть, но в школе давали маленькие, зеленые и дряблые, а это огромное и очень, очень сладкое! Напротив Гека сидел низенький человек с раскосыми глазами и читал журнал с цветными картинками. Гек сносно читал печатные слова, но тут ничего не мог разобрать: какие-то значки, похожие на пауков, бегущие сверху вниз. А на картинках в разных позах, парами и по одному, изображались толстенные, почти голые дядьки, с волосами как конские хвосты. Человечек потом вышел, и Геку стало скучно. Он выставил указательный палец и стал рисовать на стекле. Рука водила-выводила чего-то, а когда Гек опомнился, на морозном стекле красовалось неведомое чудо-юдо: влево бегущая птица, если судить по когтистым и голенастым лапам, с собачьей вислоухой мордой и сигаретой в лошадиных зубах. Голова была непропорционально большая. Гек рассмеялся, а потом опять заснул, и опять его трясли за плечо: вылезай, приехали. Гек не знал ни географии, ни расписания поездов, откуда ему было знать, что из бабилонской пригородной электрички он пересел на станции Родная в иневийскую пригородную и таким образом попал в Иневию — второй по значимости город страны. На вокзале он сообразил уже, что попал в абсолютно незнакомое пространство, но что делать дальше — не представлял. Гека бил озноб, в голове шумело, абсолютно расхотелось есть, хотя за сутки, кроме бутерброда и яблока, он ничего не ел, зато мучительно хотелось пить. Гек сознавал, что лучше бы ему до утра проторчать на теплом вокзале, перед телевизором в зале ожидания, но духота и ощущение, что ему вот-вот станет дурно, выгнали Гека на холодную улицу. Он пожевал катыш грязного снега — вроде бы стало немного полегче — и побрел вперед и вперед, один, по ночной Иневии. Долго ли, коротко он шел, вспомнить впоследствии ему так и не удалось. Шикарный центр сменился многоэтажными стандартными новостройками, сознание то включалось, то выключалось; что-то холодное и резкое ткнулось ему в лицо — это он упал в сугроб, поднялся и вновь упал.

"Умираю", — догадался он, но было совсем не страшно. "Как же так, — продолжал думать он с усилием, — я должен бояться умереть". Но страх смерти не приходил, а без него мозг не мог собрать силы, чтобы выжить. "Надо кричать, — соображал Гек и тут же отвечал сам себе: — А зачем?"

Видимо, он все же закричал, потому что пожилая пара, возвращавшаяся заполночь из гостей, поспешила перейти улицу, заслышав тоскливый и слабый вой, идущий от заснеженной кучи во дворе. Через квартал им встретился околоточный, обходящий свой участок, и они рассказали ему о странных звуках и показали место, откуда они доносились. Однако служитель правопорядка ни там, ни поблизости никого и ничего не нашел. Следы на земле то ли были, то ли ветер фокусничал, но Гека там уже не было.

Случались впоследствии дни, когда Геку хотелось расшибить себе голову с досады: он никак не мог понять, что было явью, что бредом, а что наслоилось из более поздних впечатлений. Он закрывал глаза и силился увидеть все то, что осело в мозгу в виде воспоминаний.

...Было очень хорошо — исчезла тошнота, голова не кружилась, руки и ноги слушались и звучала флейта. Восьмилетний Гек и слова такого не слышал, но позднее он определил совершенно однозначно — это была флейта. Гек с любопытством открыл глаза и увидел белый потолок. Раздетый догола, он лежал под одеялом, легким, чистым и очень мягким, лежал на кровати, тоже мягкой, но упругой. Голова — на голове что-то было надето или прилеплено, обе руки раскинуты в стороны и к каждой тянулись жгуты из разноцветных трубок. Он скосил глаза: возле кровати стоял человек непонятного возраста... от сорока, не меньше. Музыка лилась из настенного радиоприемника.

— Надо лежать спокойно, лекарство действует, отдыхай, — монотонно, а может, устало говорил тот человек, а потом к нему подошел... оказался рядом другой человек, они говорили на тарабарском наречии...

— Феноменологический порядок прежний — моторный компонент и латентный период ниже на тридцать-сорок процентов абсолютного минимума из всех реестровых, плато-динамика коллагеновой структурной основы заторможена не менее чем вдвое при обычном темпе обмена веществ, энцефалозондирование затруднено — воспаление мозговых оболочек близко к критическому, надо ждать.

— Исключено, вероятность летального исхода велика, кора и левое утратят... следует немедленно...

— Экземпляр уникален, но в предпубертатном... перспективен лонгированный контроль... возможна погрешность в предварительном определении плато-динамики...

— Готовьте инструменты, период между интерференциями более четырех суточных циклов, другого варианта может и не представиться. Резекция — полная...

Что такое резекция, Гек знал: у Бончи Лысого, негритенка из их класса, папахен работал в морге, Бонча даже притащил как-то на урок большой палец от чьей-то руки, они им девчонок пугали. Резекция — значит резать. Но блаженное состояние никак не проходило, а музыка заполняла душу и радовала сердце... "Шутка", — сказал вдруг кто-то, и Геку показалось, что голос прозвучал по радио...

Потом вдруг они исчезли... Гек голый, отдирает присоски с головы и рук, голова вновь кружится... Он прыгает... (из окна?) в сугроб... он без пальто... "Зарезать хотят, — звенело в голове, — подальше отсюда..." Пьяное теплое тело в парадной... Hет, это раньше было... Или не было этого?

Позже ему рассказывали санитар, шофер и сестра — и все вразнобой, но было и общее в их рассказе. Они везли госпитализировать женщину с пневмонией, а по кольцевой бежал что было сил пацаненок — босиком и в каком-то обоссанном тряпье не по росту, на гудки и на крики не реагировал, споткнулся и не встал. Они подобрали окоченевшего Гека и привезли в частный госпиталь. Диагноз: двустороннее воспаление легких, менингит, переохлаждение и полное отсутствие документов. Он лежал без сознания неделю ровно. Полиция перелопатила свои картотеки на пропавших детей, но не особенно этим утруждалась: в Иневии только по официальным оценкам насчитывалось до пяти тысяч беспризорников. Катастрофа в Магиддо, унесшая сотню тысяч человеческих жизней, в предыдущем году потрясла мировую общественность, но не надолго: караваны с гуманитарной помощью постепенно иссякли, а некогда многолюдный, наполненный жизнью город так и остался погребенным под слоем лавы и пепла. Муниципальные клиники наотрез отказались брать очередного найденыша, родители и родственники не объявлялись...

Это был светский частный госпиталь, принадлежащий доктору Маннони, натурализованному итальянцу. Персонал и клиентура тоже составлялись почти исключительно по земляческому принципу. Когда Гек, вместо того чтобы благополучно умереть, превозмог болезнь и сохранил при этом рассудок, встал вопрос: что с ним делать дальше. Гек напрочь "забыл", кто его родители и где он жил, сказал лишь, что зимует на улице второй раз, родителей нет, почему — не знает. Ему поверили (а куда деваться), до поправки, с разрешения доктора Маннони, оставили жить в госпитале. Время шло к весне, Гек пообвыкся, стал помогать санитарке, морщинистой усатой сицилийке, жить перебрался в каморку, где хранилось старое медимущество, которое жалко было выбрасывать, но несолидно использовать.

И Гек прижился. Поначалу считалось, что он отрабатывает лечение и лекарства, потом просто привыкли к молчаливому исполнительному мальчишке, который никогда и никому не доставлял хлопот, а в хозяйственной жизни больницы был заметным подспорьем. Для того чтобы он не мозолил глаза посторонним, среди которых и проверяющие могли быть, его использовали на подсобных работах в недрах госпиталя: он мыл утки и пробирки, выносил мусор, вытирал пыль, натирал полы (но не в палатах). Старуха Мария, усатая санитарка, называла его своим внучком, что не мешало ей со шваброй за ним гоняться, когда он, по ее мнению, плохо выполнял порученное. Но, загнав в угол или поймав каким иным способом, она никогда его не била, только трясла перед носом своим черным морщинистым пальцем. Поэтому Гек ничуть ее не боялся, а иногда и выпрашивал у нее оранжевую витаминку, сначала сладкую, а внутри кисленькую. Так и получилось, что Гек прожил при госпитале почти два года. Денег ему не платили, потому что никто не считал его работу эксплуатацией детского труда, живет себе и живет — не бездельничать же ему? Все лучше, чем в приюте. А что в школе не учится — чему там научат, в нынешней-то школе, — пить да воровать. Однако заказали ему строго: никому и нигде не говорить, где он живет и что делает. Гек и не говорил никому. Он даже своим благодетелям представился как Ронни, а уж про Бабилон и вовсе ни гугу. Он научился прекрасно говорить по-итальянски, даже читать и писать немного. На этом его образование застопорилось, о чем Гек нимало не сожалел. Его жизнь в стенах госпиталя трудно было назвать интересной, но зато здесь кормили и били очень редко, точнее — только один раз, когда он расколотил ртутную лампу в умывальной комнате, а паника поднялась, будто он ядерную бомбу взорвал.

Иневию Гек освоил неплохо, куда лучше, чем Бабилон, где он знал все насквозь, но исключительно в пределах своего района, точнее двух районов — там, где он жил, и там, где учился. А тут пришлось побегать и поездить; но нигде Гек не узнал места, где с ним произошло нечто непонятное, все новостройки похожи — как их отличить?

Ребята из соседних с госпиталем домов прозвали его "Скорая помощь", дразнили и задирали. Но не было в этом ничего, кроме обычной детской бездумной жестокости, так что Гек легко свыкся с этим положением вещей; а совсем без драк — не бывает такой жизни, в этом он был твердо убежден.

Жизнь без денег причиняла свои неудобства: Гек попробовал однажды эскимо на палочке по одиннадцати пенсов порция и страшно полюбил его; ребята ходили в кино, рассказывали друг другу про Фантомаса, а он только телевизор смотрел в комнатке у бабки Марии, старый и маленький, с линзой. Поэтому Гек повадился бегать на барахолку-базар возле Длинных прудов, где можно было кой-чего стырить и тут же загнать — бананы и груши, апельсины и мандарины, — все стоило денег. Гекатор когда сдавал добычу барыге Альфонсу (Толстому Алю — подростку из соседнего двора, который официально подрабатывал помощником дежурного по рынку в выходные дни), а когда съедал добытое тут же на месте. Действовал он всегда один и всегда удачно. Но однажды он попал под облаву, какие случались на всех барахолках и базарах всех городов страны. Гек был абсолютно пустой, а потому чувствовал себя спокойно... Откуда он мог знать, что началась очередная кампания борьбы с преступностью. Трувер Деллик, местный главный следователь, готовился к начальственному разносу с громами и молниями за низкий процент раскрываемости. Но получать по морде он вовсе не желал, требовалось напрячься и срочно раскрыть ряд преступлений — краж и афер, глухо висевших на его отделе, то есть лично на нем. Когда Гек отказался назвать свои координаты и установочные данные, судьба его была решена. Деллик навесил на него четыре карманные кражи, из которых одна сопровождалась действиями, угрожающими здоровью и жизни граждан: хорошо известный ему щипач Дуля пописал бритвой крестьянина, когда спасался бегством после неудачного щипка. Но Дуля сбежал с концами, может, и на север, а у Деллика на шее теперь и кража, и ТП (телесные повреждения). Все это досталось Геку, который никак не мог врубиться в происходящее, но знал только одно: госпиталь называть нельзя, свое настоящее имя называть нельзя (он сказал, что звать его Боб, фамилию не знает, беспризорник). Деллик знал, что творил, он видел, что мальчишке — лет десять от роду, но в протоколе записал "по виду — двенадцати лет", поскольку уголовная ответственность наступала с двенадцати.

Учитывая общественную опасность содеянного, отказ вернуть краденое и выдать сообщников, стоящих за ним, ему назначили по совокупности шесть лет исправительной колонии допрежима, деленные пополам (преступники, не достигшие семнадцати лет, тянули половину взрослого срока, положенного за совершенное преступление), то есть — три года.

Пока шло "следствие", пока собрался суд, Гек успел оттянуть четыре месяца из тридцати шести в следственном изоляторе — тюрьме. Потом ему объявили приговор и в вагонзаке отправили на восток, в лагерь для несовершеннолетних, на "малолетку".

Пенитенциарная система Бабилона родилась в эпоху ничем не ограниченного всевластия предыдущего президента, была обширна и беспощадна. Труд заключенных дешев и неприхотлив: и на приисках работать могут, и в болотистой сельве лес валить — за еду и махорку. В иные годы сидело до четырех миллионов человек. Сидели дружно, в смысле — вперемежку, бытовики, урки и несогласные с режимом. Только для карающих органов — бывших следаков, да полисменов, да прокуроров, совершивших уголовные преступления, — держали отдельную зону, иначе не жить им на белом свете. И в следственных изоляторах держали проштрафившихся стражей закона отдельно от остальных заключенных. Сидельцы отбывали свои сроки ("срока" на жаргоне) в разных условиях, в зависимости от тяжести содеянного. Для того чтобы разница эта ощущалась, создано было четыре отсидочных режима на зонах: основной, дополнительный, жесткий и каторжный. Считалось, что самый легкий режим — основной, а самый тяжелый — каторжный. Так считалось у официальных представителей закона. Но свое разумение и собственная "табель о рангах" имелись у сидящих, не всегда согласных с официальной градацией.

Самым тяжелым режимом считалась "крытка" — пятый режим. Попросту — тюрьма. Тот, кто огребал "пятью пять", знал, что из двадцати пяти лет срока первые пять спать ему не на шконке, а на нарах, белый свет разглядывать в решеточку (если решеточка та без "намордника") и иметь прогулки в тюремном дворике. Ни свежего воздуха, ни свиданок, ни личной жизни на промзоне, ни посылок, ни ларька... На каторжном режиме тоже очень даже не сладко, но не сравнить, нет.

Единственное исключение — Бабилонская "крытая" — "Пентагон", там все устроено иначе, да и сидят в ней другие люди.

А основной режим всасывал всякую шваль, без мозгов и понятий. Дебилы, психопаты и случайные люди составляли его основу. Именно там воспитатели в погонах добились наибольшего успеха в выведении козлиного стада: из каждых пяти основных зон четыре были "белыми" и лишь одну с натяжкой можно было назвать "черной". То есть в белых зонах правил бал "актив", в черных — нетаки ржавой ориентации. Иначе говоря, белые зоны находились под контролем администрации и лиц, "твердо вставших на путь исправления", черные контролировались идейными урками ("ржавыми") либо их последователями — "нетаками", лицами, отрицательно настроенными по отношению к режиму содержания. На допрежимах сидели в основном "тяжеловозы" первого срока, то есть лица, впервые совершившие преступление, но тяжкое: убийство, налет на банк и т. п. Попадались и по второй ходке, но от другой статьи другого раздела: первая ходка за хулиганку, а вторая, скажем, за наркоту. Самая солидная, размеренная зона — жесткий режим, ее костяк — рецидивисты, умеющие и воровать, и ответ держать. Там сплошняком — черные зоны, белые жесткие — редкость. Здесь каждый знает свое место, и если не спешит протянуть руку помощи, то и ножку не подставит. Каждый может рассчитывать здесь на справедливость, часто жестокую, редко бесплатную, но всегда обоснованную. Сидельцы уважают себя, уважают других, при всех обстоятельствах берегут свою честь. А на воле они живут, как правило, паразитами, питаются чужим по2том, профессионально обворовывая обывателя.

На малолетке только два режима: ос. и доп. — основной и дополнительный. Чистых зон нет, каждая — черно-белый клубок высокого напряжения. Таков был порядок на зонах, пока в уголовный мир не пришла "Рвакля" и не изменила этот мир до неузнаваемости.

Рвакля не проникла в малолетние зоны; чисто по возрасту нет там ржавых и скуржавых, но рассказы о Рвакле — весомая и постоянная часть лагерного фольклора. Когда Дядя Джеймс объявлял большую рваклю, он вовсе не отождествлял свой мир и лагерный, бандитов и урок, он только вспомнил рассказы времен своей отсидки и употребил звонкий термин, не более. В тот субботний день полиция и репортеры не успевали подсчитывать трупы на улицах Бабилона, а все же это была совсем другая война и совсем другая кровь. Дядя Джеймс не страдал манией величия, просто оказался не точен в словах, или, вернее, употребил гиперболу.

Глава 9

Варит сладкий сон В заповеднике времен Госпожа утрат. — Хорошо выглядишь, Франк! Привет, Тобиас!

— Здорово, Джеймс. Что это у тебя с ногой?

— Говно месил на досуге. Ну что, здесь будем говорить, или как? Чего приехал? — Дядя Джеймс озирался, словно ожидал пули из-за каждой занавески каждого окна.

— Джеймс, давай внутри обсудим, что здесь крик подымать, верно я говорю?

— Еще бы! Ну, смотри, а я гостям всегда рад. — Дядя Джеймс сделал приглашающий жест, пошел впереди, пряча до времени гнусную ухмылку. Патрик, руки в карманах, панорамным, охватывающим взглядом уперся в окна противоположного дома, рассчитывая уловить движение, отблеск, тень или еще что-нибудь, сулящее угрозу. На лестничной клетке тоже могли подстерегать убойные сюрпризы, но Патрик был один, обеспечить контроль впереди и в арьергарде времени не было, а вероятность нападения с тылу обычно выше, чем засады впереди.

— Тоб, постереги машину, отдохни, но посматривай, я скоро.

Дядя Джеймс немедленно развернулся к Франку и с серьезным видом вмешался в разговор:

— Долго ему придется ждать, с голоду валенки отбросит. Обсуждать есть чего, не украдут вашу машину, не мучай парня, пусть с нами идет... — Он гостеприимно пропустил Франка перед собой, тот, в свою очередь, кивком послал вперед Тобика.

В квартиру ввалились запыхавшиеся — пятый этаж без лифта, один Патрик дышал ровно, только глаза его горели диковато — вновь обозначились глюки, на этот раз зрительные. Дядя Джеймс первым делом направился на кухню и самолично поставил кофейник на огонь, чтобы подсластить Франку предстоящую пилюлю, но это слабо помогло — Франк, уяснив что к чему, плевался и визжал, грозил Джеймсу миллионными штрафами... Тщетно: сам напросился на встречу, сам предложил войти в дом, изволь терпеть и решать свои вопросы по телефону, в одностороннем порядке, разумеется, незачем сюда звонить. Франк продолжал плеваться как верблюд, но смирился в конце концов, и он в такой ситуации аналогично поступил бы... Тобика с кружкой отсадили к окну — печеньем хрустеть, а сами тут же, на кухне, перешли к делам.

Франк имел своих людей в департаменте внутренних дел, там ему сообщили, что дело Червончика потихонечку, подспудно пытаются раскручивать, ибо прозвучало слово "Швейцария". Видимо, в этой связи и объявлен розыск на Гекатора Суллу, может быть, по подозрению в его убийстве. Вроде как не он, а наоборот, его убили.

— Бред какой-то, он ведь жив.

— Тогда докажи, покажи его живого, розыск и прекратится... Якобы. Зачем его ищут? Объявить о богатом наследстве?

— Это Червончик, сволочь... Ладно, подумаем.

— Ну, ты теперь расскажи, что из-за чего здесь происходит, не надо ли помочь?

— Времени у нас вагон, все в подробностях расскажу. А в двух словах пока — Гиена проведал, что мы с тобой решили Южной Америкой заняться, ловушку приготовил, чтобы нас с тобой побоку, а все себе захапать. Мы с Патриком уработали сегодня утром и его и нескольких его парней, а теперь по городу основные события идут.

И, как бы подтверждая его слова, затрещал телефон. С этой минуты телефонная трубка почти не покидала Джеймсовой ладони: то ему звонил кто-либо из троих доверенных лиц, то — и гораздо чаще — он сам накручивал номера, спрашивал, ругался, отдавал приказы и соболезновал.

Каша заварилась весьма крутая. На три часа пополудни насчитывалось уже восемнадцать покойников с обеих сторон, не считая трупов в мотеле. Пока счет выходил 13:4 в пользу организации Джеймса, один убитый — случайный прохожий. Зазвенел телефон, поступили новые сводки. На этот раз отличился Нестор: он с ребятами заехал пожрать в китайскую харчевню, а там как раз делали закупки специй сицилийцы, трое молодчиков из стреляющих. Нестор сориентировался мгновенно, вернулся в машину за автоматом и сам положил всех троих. "Обедать пришлось ехать в другое место", — с небрежной лихостью добавил Нестор. Помимо кадровых, пошли материальные потери: сгорел кинотеатр (подпольное ночное казино — "мельница", в переводе на простой язык, или "катран", если по-новому), взорван гараж-стоянка возле стадиона. Самое неприятное — там погиб Боцман, старый неосторожный дурак. Полиция встала на рога: наплевав на дружбу и деньги своих криминальных визави, лягавые начали повальный шмон в притонах и на улицах. Все навороченные моторы со знакомыми номерами тормозились, владельцев с широко раздвинутыми ногами валили на капоты и обыскивали, щедро охаживая дубинками по ребрам; найдя стволы, перья или наркоту, тотчас же волокли в участок. Не прошло и двух часов, как все бандгруппы города, непосредственно не участвующие в событиях, залегли на дно. Дядя Джеймс звонил известным ему авторитетам, извинялся, оправдывался, угрожал, сулил отступные и компенсационные, призывал к патриотизму. Как правило, он почти везде достигал взаимопонимания, и этому способствовали несколько факторов: его грозная репутация, его четкая щедрость в делах и результативность сегодняшних событий: по телевизору и в экспресс-листках их комментировали, словно фронтовые сводки. Люди Дяди Джеймса строго по плану среагировали на полицейский беспредел и передвигались по городу только на общественном транспорте либо пешком.

Сицило-американцам никогда прежде не приходилось сталкиваться со столь свирепой резней. Тридцать восемь человек убитых и восемь раненых — таковы были их потери субботнего дня, среди них глава всей преступной семьи Роберто Дженна. Поражение было полным, старику Джованни Галло пришлось покинуть свой огород и на время взять на себя управление остатками банды. Он выговорил при этом условие, что как только с материка подоспеет помощь, он немедленно возвращается в деревню, к своим яблоням и сливам. Двенадцать человек из армии Дяди Джеймса тоже перешли в мир иной, трое были тяжело ранены, трое взяты с поличным во время стрельбы — этим предстояло посидеть с месяцок, пока не отмажут, а то и срок приподнять, скорее всего небольшой. В ту ночь кабаки, бордели и игорные притоны напрасно ждали посетителей — все боялись разборок, боялись облав, никто не хотел стать клиентом переполненного морга.

К ночи определилась победа. Только что Герман доложил: макаронники пригнали ветку с листьями — вроде как переговоры предлагают. Дядя Джеймс на радостях пообещал Франку отпустить его на следующий вечер, если все будет тип-топ. Чтобы не дергать нервы, новости смотреть не стали, а решили расслабиться за столом. Патрику кусок в горло не шел — больно круто его трепало, приходилось терпеть, не подавая виду. Он выждал благоприятный момент и объявил, что лезет в ванну на часок — отмокать. Дядя Джеймс, Франк и Тобик еще раньше удовлетворились душем, и никто не возражал. Патрик закрылся в ванной, разделся и принялся манипулировать струями горячей и холодной воды попеременно. Слегка помогло. Он набрал затем горячей воды, достал из кармана две таблетки аспирина, растолок их в ладони, закинул в рот и запил прямо из крана. Потом, шипя, полез в нестерпимо горячую воду. Первые две минуты ему казалось, что он одновременно упадет в обморок и сойдет с ума, но нет, выдержал. Полтора часа подряд Патрик пытался улететь в астрал и оттуда починить свой охромевший разум. Когда он вылез из ванны, смеющиеся головы и угрожающие голоса исчезли, сердце гулко бухало в усталой груди, ноги противно дрожали. Еще сутки, и все наладится, определил Патрик. Он надел единственный длинный халат, обвязался поясом и пошел присоединяться к обществу.

Тобик подналег на пиво и водку, Франк с удовольствием попивал красное калифорнийское вино ("Среди неевропейских помоев это — лучшее"), однако был умерен, по своему обыкновению; оба смотрели включенный тихонько телевизор — эстрадное шоу. Дядя Джеймс поужинал "насухо", потом одним махом залудил двухсотграммовый стакан "мартеля", вытащил телефонный штепсель из розетки и пошел на боковую. После двадцати трех часов резко повышалась вероятность перехвата телефонных разговоров, Дядя Джеймс не собирался этим пренебрегать, поэтому и обнулил звонки, от греха подальше, хотя имел защиту от любопытствующих ушей куда более реальную. Дело в том, что квартирка была не простая. Здесь, как и на Старогаванской, была установлена армейская аппаратура ВЧ — высокочастотной связи, — обеспечивавшая непробиваемую кодировку звуковых сигналов, когда Джеймс беседовал с тремя, а после смерти Боцмана — с двумя точками, аналогично оборудованными. В остальных случаях разговор можно было контролировать, поэтому необходима осторожность для собеседников. (Так обещал ему изобретатель-самоучка, познавший и даже усовершенствовавший эту самую ВЧ, проверки пока его слова подтверждали. Он пытался объяснить Дяде Джеймсу технические подробности, но тот сунул ему обещанный могучий, как всегда, гонорар, цыкнул для порядка и выпихнул вон: должен был вот-вот завалиться Франк с девками.)

Патрик выпил кипятку без заварки и тоже пошел спать, через полчаса вырубился Тобик, скорчившись прямо в кресле, а Франк поглядел еще немного и завалился на диван, застеленный им заранее. Дядя Джеймс и Патрик предпочитали в таких случаях раскладушки.

Утро начали с завтрака, приготовленного Дядей Джеймсом: он вытащил из недр кухонного стола гигантскую сковородку, поставил на огонь, насыпал туда мелко резанного сала, чтобы чуть позже залить сверху дюжиной яиц, беленьких, чистеньких, с круглыми магазинными штампиками. Франк брезгливо сморщился, выпросил еще два яйца, положил их в кастрюльку с водой и поставил на соседнюю конфорку.

— Ты, Джеймс, должен в цирке выступать, в программе "Уроды века". Пожиратели огня тебе в подметки не годятся, право слово! Ребята, неужели вы будете это есть?

— Будем, — дружно ответили "ребята" — Патрик и Тобик. Патрик наконец-то почувствовал улучшение, а вместе с ним и голод; Тобик же всегда готов был пожрать, лишь бы пожирнее и поострее.

— Да и хрен с тобой, аристократ занюханный, — высказался Дядя Джеймс, нимало не смущенный критикой в свой адрес. — Число двенадцать делится не только на четыре, но и на три, причем с такой же легкостью. — И зачем-то прибавил: — Даже мусульмане и евреи с удовольствием едят жареное свиное сало, если не знают об этом.

Все ждали, что он пояснит или дополнит свою мысль, но он только выругался грязно: капля кипящего сала стрельнула со сковородки ему прямо в щеку.

— Тобик, режь хлеб, Патрик, кофейник поставь, да залей его полнее, а то опять без воды кипяченой сидеть будем, Франк...

— Слушай, командир, отвали, да? Раскомандовался, понимаешь. Видишь — я себе завтрак готовлю.

Включили телевизор. Почти по всем каналам шли воскресные проповеди, сводки новостей повторяли вчерашнюю информацию, мэр опять обещал выполоть поганые сорняки бандитизма и экстремизма... Звук приглушили и уселись завтракать. Томатный соус, вылитый на яичницу, вдруг стал пахнуть кровью; Патрика едва не вырвало на скатерть, но он преодолел себя, запихнул в рот желто-красный глазок и устоял, иллюзия исчезла. Тобик молчал, как всегда, когда его не спрашивали, Франк и Дядя Джеймс ввязались в нудный и бессодержательный спор о достоинствах последних автомобильных моделей, телевизор бубнил себе в углу — было скучно. Патрик сел в кресло, очистил журнальный столик, подстелил чистый тряпичный лоскут, выложил на него два ствола — трофейную волыну, захваченную Джеймсом, и свой кольт. Тут же на столике поместил свою оружейную "аптечку": оружие — как ребенок, требует постоянного ухода и заботы.

Дядя Джеймс спохватился вдруг и поспешно включил телефон. Тот немедленно отозвался пронзительным звоном; день начался.

День начался с неприятностей: после короткой серии нейтральных разговоров и сообщений Нестор доложил, что лягавые, почти все незнакомые, перевернули "Маргаритку" вверх дном, запугивают девиц, спрашивают про Гекатора Суллу, про Малька то есть. Грозятся лавочку прикрыть, потому что подозревают здесь убийство. Как будто в городе им сейчас хлопот мало...

— Франк, сегодня вечером дома будешь, как я и грозился. Пузырь с тебя по этому поводу.

— Вот спасибо, отец родной! Надо же, отпускает он меня!..

— Так ты того... позвони в Марсель...

— На предмет?

— Малька придется... — Дядя Джеймс сделал согнутым указательным пальцем правой руки долбящее движение по воздуху вниз.

Патрик сразу поднял голову и посмотрел на Джеймса.

— Что уставился? Горячо, говорю, стало. Нельзя позволить, чтобы парнишка запел, не то и мы с Франком на кладбище поедем, да и тебя не забудут.

— А в Марселе ему нельзя переждать? Кому он там мешает?

— Предстоят очень важные дела. Появились колоссальные перспективы. На кону стоят серьезные деньги и интересы многих людей. Мы не можем рисковать всем этим из-за одного сопляка, пусть даже не самого сопливого. — Он наклонился к Патрику и продолжил вполголоса: — Даже если мы его отдадим, как докажем, что он — это он? Они ведь ему пальчики сверят... Понимаешь?

— Да вся округа же знает, что это он.

— Тем более. Будут копать — откуда в его деле другие пальчики, кто подменил... Ты себе новых талантов найдешь. Кончено. — Дядя Джеймс пожевал губами: — Мне, думаешь, хочется решать таким образом? Ну все, все... Сегодня вечером... ах, черт, здесь же нету... Завтра вечером разрешаю тебе сыграть концерт для волынки без оркестра, прямо в конторе. Договорились?

— На волынке...

— Да, Мальку было бы приятно. Или вот что, Франк! Не фиг откладывать: на2 трубку, звони в Марсель, намекни насчет него... Чтобы в темпе...

Франк присел на край стола, начал накручивать диск, код все время срывался... Патрик машинально собрал трофейный ствол, загнал обойму и вздрогнул: прямо из столешницы сквозь тряпку выскочила мерзко хохочущая голова Червончика и исчезла. Комнату заполнили голоса и пронзительные звуки волынки, резко и горько пахнуло порохом.

— Алло... алло, — встрепенулся Франк.

Патрик выбросил вперед левую руку со стволом и веером, слева направо выпустил три пули. Подобная быстрота плюс меткость редко ему удавалась даже в тире: все трое — Дядя Джеймс, Тобиас и Франк — без звука повалились на пол с простреленными головами. На третьем выстреле глушитель практически утратил свои свойства — получилось так громко, что зазвенело в ушах. Патрик подскочил, нажал стволом на рычажок, прервал связь. Дядя Джеймс лежал на левом боку, длинными ногами перегораживая почти половину комнаты. Патрик испытывал иррациональное ослабление мук совести от того, что Джеймс не видел случившегося, из-за этого чувство вины перед ним — странным образом — не было таким острым.

"Гад, гад, гад... — звенели голоса. — Ты не должен жить... Умри, умри..."

Патрик затряс головой, зажмурил глаза, крепко, до цветных пятен...

"Он там. Патрик в квартире... Он там... Выходи... Ты мертвец..."

— Не-е-е-т!!! Надо... собраться... Домой. Надо продержаться... до дома. Надо... идти... — Превозмогая бред, Патрик на полном автомате замел следы, сунул ствол под мышку и шатаясь побежал к выходу.

Голоса грохотали у него в ушах, стыдили его и смеялись, обвиняли и угрожали, требовали вновь, чтобы он убил себя. "Нет!" — изо всех сил кричал им Патрик и упрямо шел к себе домой, там он справится с ситуацией, Джеймс поймет...

Прохожие провожали взглядом бледного, как мел, мужика с безумными, ничего не видящими глазами, который пер по тротуару напролом, сквозь толпу, и беззвучно шевелил губами... Он забыл, что как раз домой идти нельзя. Пистолет выронил где-то по дороге...

Снайпер-айсор, подрабатывающий у даго, сидел на чердаке и не знал, что его работодателей уже нет в живых, что никто не оплатит его контракта. Ему была поставлена четкая задача: трое суток, с одной подменой на сон, караулить возле дома и прикончить некоего Рыжего (Патрика), как его назвал заказчик, показывая фото. Оплата — по окончании дежурства, либо полная и сразу, если дело будет сделано. Появился клиент — он, сомнений быть не могло, внешность больно характерная, — снайпер воткнул ему с пятидесяти метров пулю прямо в лоб. Дежурство закончилось, и можно было уходить. Но полиция тоже кое-где расставила посты, оперативник видел всю сцену и подкараулил снайпера у черной лестницы во двор. Усталость и злоба на весь мир обуревали детектива: он выстрелил в голову снайперу, не пытаясь даже арестовать его. Позже в рапорте он написал, что действовал по обстановке, обороняясь. Тот, кто читал этот рапорт, когда-то писал подобные, а посему без звука принял его — чем этих скотов меньше, тем оно лучше.

Смерть Дяди Джеймса, Патрика, Франка потрясла многих. Герман, Нестор, люди Франка пытались понять, как могло такое случиться, что Патрик оказался не с Дудей в критический момент и допустил, чтобы убили не только шефа, но и его самого. Кто сумел нащупать сверхосторожного Дудю и прикончить, не оставив следов? Кто сумел выманить и прихлопнуть Патрика, как тупого новобранца?

Галло, узнав об этой новости, повел себя так, чтобы друзья и недруги поверили в его к этому причастность. Маразм им овладел либо чрезмерная хитрость его подвела, но в ночь с понедельника на вторник, ближе к утру, люди Германа легко перебили жиденькую охрану возле дома старого Галло, ворвались к нему, но ничего не взяли, кроме самого хозяина. Тот раскололся быстро и основательно, предоставив алиби на свой счет: ни убивать, ни отдавать такие приказы он не мог в этот день чисто технически. Ему поверили и пристрелили без дальнейших мучений. Смерти на этом прекратились. Прибывший из Штатов Микеле Наварра, полный тезка своего дальнего родственника, погибшего когда-то на Сицилии, тотчас предложил мир, мало чем отличающийся от капитуляции, попросил прекратить все распри, пока люди с обеих сторон будут хоронить своих мертвецов. Его предложение было принято.

Серое морозное апрельское утро сменилось чистым и ясным днем: выглянуло солнце, воздух стал свеж и звонок, католическое кладбище, убранное червленым золотом осеннего леса, дышало смирением и уютом, и только в противоположных его концах клубились две темно-серые тучи: родственники и сподвижники провожали покойников в последний путь. В почти поголовно католическом Бабилоне только двое покойников из Дудиной армии принадлежали иной конфессии, протестантской, кажется; остальные присутствовали здесь, смирно почивая в бронзовых гробах. На другой стороне кладбища гробов было немногим больше, так как половину из погибших посмертно депортировали на родину. Рыдания и крики нарушали благолепие скорбного дня, метались в толпе очумевшие в своем азарте репортеры, детективы прохаживались, как на скотном рынке, между скорбящими, делали записи в блокнотах, телохранители бдительно зыркали по сторонам. Мало кто теперь обращал внимание на толстенькую низенькую старушку, тихо плакавшую возле гроба с Дядей Джеймсом, ее обожаемым сыном. Двойное горе постигло старуху: ее муж, отец Джеймса, умирал в больнице от инсульта, вызванного смертью сына, врачи однозначно сказали — надежды нет. И вот она, оставив мужа на попечение сиделок, провожает свое несчастное чадо туда, куда ей самой давно бы уже пора, потому что жить больше незачем, но Господь не берет ее душу... О, она ни секунды бы не колебалась и отдала бы душу даже врагу рода человеческого, если бы это могло оживить ее мальчика, такого хорошего и такого несчастного...

Звучали речи, клятвы отомстить и признания в верности, сыпались слова, словно комья земли в могилу, — уходила эпоха. Пройдут годы, прежде чем прибывший из-за моря-окияна Наварра (кличка Заморский, данная ему авансом местными делаварами, постепенно трансформируется и превратится в Заморыша), сумеет восстановить из руин кое-какие завоевания своих предшественников, но никогда уже пришельцам не стоять на равной ноге с быстро прогрессирующими аборигенами. Не бывать уже в прежнем виде и организации Дяди Джеймса — развалилась она, подобно империи Карла Великого, на удельные княжества: основную часть, с публичными домами, ростовщичеством и героиновой розницей, унаследовал Герман, недалекий, но по-мужицки хозяйственный уголовник, в прошлом вытрясатель чужих долгов. Продовольственный рынок и рэкет нескольких магазинов оттягал Нестор, не желавший больше терпеть над собой никаких начальничков. Полтора десятка преданных ему боевых ребят, не считая пристяжи подсобной, — это достаточно серьезно, чтобы к нему не лезли всякие свиные рыла. Наследство Боцмана — лотереи и угон автомобилей — вообще попали к чужим: некий Дядя Фритс, по кличке Кошеловка, чья "юрисдикция" распространялась на стадион, возле которого свил гнездо Боцман, ныне покойный, наложил свою лапу на лотереи и в ультимативной форме предложил угонщикам свою помощь и защиту. Мазила пока парился в следственном предварительном, когда и кто будет вынимать его оттуда — вопрос оставался открытым. Корсиканцы жили тихо и наособицу, почти как китайцы; вместе с вольнодумным Франком оборвались доверительные деловые связи с местными: "Может, оно и к лучшему", — посчитали патриархи клана.

Герман шепнул Нестору, качнув головой в сторону матери Джеймса, тот согласно кивнул и вынул из кармана белый пакет, заранее приготовленный. Герман присоединил к нему свой, иного вида, но того же назначения, и пошел, сопровождаемый Нестором, чтобы лично ей передать, — там было больше четырехсот тысяч талеров, собранных братвой, в последний раз объединенной общим делом. Подкидышу, стоящему рядом, с рукой на перевязи, было поручено сопровождать старуху до дому. Отпуск на побережье накрылся медным тазом, но это пустяки по сравнению с вопросом: что дальше делать? Свою команду строить — силенок пока маловато. Приткнуться — к кому? Герман не потянет надолго — коряв слишком, не гибок. Нестор — он уже рылом в кормушке, и не надо ему больше соратников. Может, вообще завязать? Подкидыш внутренне засмеялся своим мыслям: чтобы завязать, нужно очень много денег или приличную, хлебную специальность, а что он умеет делать, кроме как удалять кастетом чужие зубы... Да и то Патрик был вечно им недоволен...

Патрика хоронили здесь же, но возле его гроба почти никто не толпился: Патрика многие боялись, очень многие уважали как профессионала максимально высокой пробы, но никто его не любил, никто не скорбел о его смерти — не было у него ни друзей, ни родственников. Только толстая Марго, непривычно вся в черном, с букетиком незабудок в пухленьких лапках, всплакнула о непутевом ирландце, но думала скорее не о нем даже — о бренности, о растраченной жизни, о собственном будущем, неясном теперь, а поэтому тревожном...

Мировая общественность с вялым ужасом восприняла криминальные вести из Бабилона: в этой стране человеческая жизнь — копейка. Так было, есть и будет в обозримом будущем. Австралию тоже основали каторжные, но ведь стала она цивилизованной и безопасной для своих детей... Бабилон — это Бабилон; если каждый очередной президент безраздельно и безотчетно распоряжается жизнями всех жителей, если переполнены политические и уголовные тюрьмы и лагеря, что можно ждать от граждан, для нескольких поколений которых понятия "законность" и "конституция" — пустые слова на красивой бумаге? Чрезвычайный и полномочный посол США в Аргентине, он же по совместительству посол в Бабилоне, выразил озабоченность насильственной смертью ряда граждан США итальянского происхождения. Посол Италии дипломатично промолчал, поскольку на итальянских гражданах клейма некуда было ставить, двое так вообще находились в бегах.

Дядя Джеймс, земля ему пухом, умел смотреть далеко вперед. С его смертью кокаиновый проект заглох, но не умер. Идеи витают в воздухе, как выразился кто-то из мудрых, кокаиновая идея получила свое продолжение и смертоносный расцвет через считанные годы, с участием других действующих лиц. Были тому веские причины, которые сильнее желания или воли отдельных человеческих единиц, пусть и наделенных временно обширными полномочиями и властью. Героиновый бизнес катился в кризис: власти развитых государств основательно взялись за борьбу с торговлей героином, объединяя для этого немалые свои возможности. Увеличивались ассигнования для спецподразделений, увеличивались тюремные сроки за героин, попадали в блокаду районы с традиционным разведением опиумного мака, брались на карандаш и в тотальную слежку героиновые дельцы (что превращало их жизнь в быстротекущий кошмар с тюремным финалом). Действовала и пропаганда через средства массовой информации: сидящие на игле — так и сидели, их трудно было распропагандировать или вылечить. Но они интенсивно вымирали, как водится, а следующие поколения наркоманов приходили им на смену куда более скудными потоками, люди боялись смертей и будущих ломок, поэтому сужался рынок сбыта.

Но, видимо, человечество не может долго обходиться трезвыми мозгами: ему нужен табак и алкоголь, мистика и пейотль, ЛСД и массовые психозы на массовых зрелищах. Вот тут-то и обрел второе дыхание кокаин — "шампанское среди наркотиков". Его не надо колоть в вену, он не отключает сознание, он не вызывает сколько-нибудь серьезных ломок при отсутствии привычных доз, он обостряет восприятие, снимает усталость и повышает потенцию. Если знать меру и не заходить далеко, — уточняют и предостерегают самих себя любители этого "шампанского". Однако довольно быстро, хотя и медленнее, чем в героиновом случае, мера кокаинового увлечения начинает определяться только одним фактором, одним-единственным: толщиной кошелька. Психологическое привыкание таково, что безо всяких ломок кокаиновый адепт запросто пожертвует здоровьем и благополучием детей и родителей в обмен на "ангельскую пыль". Безобидным такое увлечение кажется, пока есть деньги и здоровье. И если мультимиллионер, которому не надо заботиться о хлебе насущном, может нюхать кокаин без ущерба для своего состояния, то здоровье телесное и психическое, увы, не безразмерно и у богача. Цирроз печени, слабоумие, паранойя, импотенция — обычный букет последствий кокаинизма. Но тем не менее человечество созрело в те годы для новой эпидемии, имя которой — кокаин. Первый период расцвета пришелся на конец девятнадцатого — начало двадцатого века, когда его спокойно и без рецепта можно было купить в любой аптеке. (О, простодушная молодость человечества: тогда же, в начале века, было изобретено мощное и стопроцентно излечивающее от морфинизма лекарство, которое нарекли героином.) Перед Второй мировой войной кокаинизм стал редким и экзотическим заболеванием, привилегией аристократических салонов, в бунтарские шестидесятые получил свой сектор потребления и сбыта среди простого народа, пребывая, однако, в тени буйно известных — марихуаны, ЛСД, героина.

Десятилетием позже позиции кокаина существенно окрепли, но это было только начало. Боливия, Венесуэла, Колумбия, Перу способны были выращивать на своих территориях растение коку в гораздо бо2льших против прежнего масштабах, и они выращивали ее. Штаты и Западная Европа готовы были пробовать что-нибудь "легонькое и бодрящее" и получили желаемое...

Но все это расцвело позже, много позже, а пока южноамериканский проект усоп вместе с Дядей Джеймсом, Франком, Гиеной и многими другими делаварами уголовного мира Бабилона.

Нестор за время адъютантства впитал в себя многое от своего авторитетного шефа и нередко действовал, подражая ему в большом и малом. Прежде всего он обзавелся "кадиллаком" и собственным адъютантом. "Кадиллак" был пока простой, не бронированный, серийной сборки, адъютант выполнял также обязанности собутыльника, поле деятельности было гораздо у2же, но не все же сразу... Зато со штаб-квартирой он переплюнул неприхотливого Дудю: Нестор купил на имя сестры огромную шестикомнатную квартиру с двумя кухнями и туалетами на четвертом этаже дома старой постройки. Дом этот находился на Седьмой улице, прямо напротив курируемого рынка, и был известен горожанам старинной и шикарной, но в то же время общедоступной аптекой. Даже комнату Нестор выбрал с эркером, как у шефа. ("Ох и крутой был мэн, доложу я вам, — у него все по струнке ходили".) Прямо через улицу, между рынком и домом, стоял обшарпанный пивной ларек, своего рода клуб-бомжатник для спившегося отродья. Это сильно отражалось на санитарном состоянии парадной дома, где угнездился Нестор. Тесный лифт и заколоченный черный ход во двор пропахли мочой, казалось — навсегда. Прохожие опасались ходить по вечерам мимо темных подворотен и арок вдоль улицы, постовые дежурили парами, с кобурами и дубинками наготове.

Может быть, Нестор и не смог бы поддержать разговор о тайнах мироздания или об экологическом равновесии Атлантического океана, но экологическую проблему своей парадной он решил весьма оперативно, хотя взялся поначалу не с того конца. Несколько дней подряд два его мордоворота с утра и до вечера дежурили на лестничной клетке с единственной целью: изобличать желающих помочиться в лифте и его окрестностях и, крепко отметелив, вышвыривать на улицу. Через двое суток постоянные посетители были отважены, но не было никакой возможности прекратить поток случайных моченосцев, даже молва не помогала, напротив: старожилы сделали из этого бесплатную потеху. На вопрос залетного клиента: "Где бы поссать?" — один из них обязательно отвечал: "А где хочешь, вон хоть напротив заскочи". Доверчиво заскочившего через минуту выбрасывали на пинках, а провокаторы смеялись от всего сердца.

Пришлось ночью разнести ларек в щепки, что, кстати, сопроводилось казусом. Нанятые владельцем пострадавшего ларька четверо толстомясых хулиганов пришли качать права и нагонять страху на Нестора, которого они не знали в лицо и приняли за купчишку-нувориша. На их беду, в квартире в это время оказалось с полдюжины Несторовых парней, да снизу подошли двое дежурящих, почуявших развлечение. Куда они вляпались, хулиганы поняли быстро, но все-таки с опозданием. Их зверски, до больничной койки избили, а на владельца ларька наложили, понятное дело, контрибуцию.

Так или иначе, но через месяц от запаха в парадной не осталось и следа. Бомжи и алкаши перебазировались к другому гадючнику, по вечерам уже никто не кричал и не буянил в пределах прямой видимости, эти идиоты шкафорылые сразу норовили выскочить и ударить в лоб, не разбирая правого и виноватого, одно слово — бандиты! Участковый тоже оказался понимающим парнем...

Подкидыш все-таки примкнул к Нестору, но на правах старого приятеля и "молочного брата" (по адъютантству) потребовал себе кусок побольше, чем у простого "пацана". Нестор не долго морщил лоб, а предложил Подкидышу расширить владения за счет цветочного пятачка в двух кварталах от рынка, возле станции метро. Выбирать не приходилось, и Подкидыш с ребятами на двух моторах попробовал. Видимо, он родился под счастливой звездой: прежние "хозяева" постепенно развалились и сгинули в тюрьмах и разборках, по инерции часть торговцев платили дежурному по рынку, а многие не платили вообще. Хулиганы же и бандитствующие соседи не могли себе представить, что такое бойкое место никому не принадлежит.

Подкидыш за два дня решил все проблемы. Он получал отныне твердо установленную таксу с "метра", он же оплачивал "услуги" полицейского патруля, треть собранного отдавал Нестору (это называлось — в общак), а остальное делил между собою и несколькими ребятами, которые работали под ним. Такое распределение прав и обязанностей имело свои плюсы и минусы. С одной стороны, сюзерену типа Нестора не надо было заботиться о цветочном пятачке — на это есть Подкидыш, знай деньги получай, с другой стороны, по прошествии времени Подкидышу могла прийти в голову мысль: а за что это я, собственно говоря, плачу Нестору так много... и вообще — почему я должен ему платить?

Аналогичные соображения со временем проникали в головы и подчиненным самого Подкидыша — ведь они, в отличие от старшого, ежедневно, почти без выходных, и в дождь и стужу горбатились здесь, а получали куда меньше, чем могли истратить. Устойчивость системы, редко насчитывающей более трех-четырех уровней подчинения, базировалась на личности вожака. Если он силен, умен, свиреп и решителен, если у него есть организаторские способности и знание людей — его контора сильна и велика. Если он состарился, заленился, оторвался от нужд и чаяний своей братвы, тяжело заболел или еще каким-либо образом ослаб — об него вытрут ноги и побегут дальше за другим вожаком. Но чаще съедят.

Так возникали и рушились преступные княжества и королевства Бабилона, Иневии, Нью-Йорка и Неаполя... Несколько иначе складывалась жизнь в преступных сообществах, построенных по клановому, родовому, семейному принципу. Мафиозные сицилийские семьи, гангстерские ирландские и еврейские, в меньшей степени колумбийские и мексиканские скреплялись родственными и земляческими узами. Состарившийся глава "семьи" сохранял главенство руками зятьев и сыновей, братьев и племянников. Он мог уйти на покой и мирно передать бразды правления им же назначенному преемнику. Такая система хорошо работала в сицилийских и еврейских кланах. Ирландцам мешал природный буйный нрав: против общего врага они действовали отчаянно и люто, но если врагов поблизости не было — они, во избежание простоев, начинали драться между собой. Во времена сухого закона в Штатах именно клановые, семейно-земляческие банды сумели доказать свою повышенную жизнеспособность по сравнению с другими, когда на улицах американских городов гангстерская война шла по принципу "все против всех". История преступных штатовских сообществ тех времен вынесла свой вердикт: победили сицило-итальянские банды мафиозного толка. Они были почти столь же свирепы и решительны, как и ирландцы, а по коварству и хитрости не уступали евреям. Евреи, впрочем, сумели занять свою нишу в преступном мире Нью-Йорка, Лас-Вегаса и ряда других городов. Они признали главенствующую роль сицилийцев и успешно с ними сотрудничали до тех пор, пока под влиянием пресловутого американского образа жизни не начали вырождаться и разваливаться изнутри сами сицило-американская и еврейская преступные системы.

В этом смысле государство Бабилон было уникальным местом, где государственная преступность, в лице бесконтрольной диктатуры, гармонично сочеталась с уголовной преступностью, представленной всевозможными ее разновидностями.

Крупнейшие города — Бабилон, в меньшей степени Иневия и курортные Фибы — являлись бандитскими заповедниками. Местные и пришлые, типа сицило-американских, банды строились по территориально-патриархальному типу, где стая, предводительствуемая вожаком, прочесывала свои охотничьи угодья в поисках добычи, охраняла их от соседей, при случае расширяла за счет более слабых соседей, обрекаемых на уничтожение. Постепенно в этом мирке складывались свои традиции, обычаи и ритуалы, нередко нарушаемые, но тем не менее общепринятые. Так, например, если лидеры влиятельных банд договаривались о встрече и переговорах, то вне зависимости от состояния войны или мира между ними каждая сторона не могла быть представлена более чем тремя делегатами, а сами переговоры должны были проходить только в закрытом помещении. Считалось дурным тоном давать интервью журналистам, серьезно торчать на наркоте и гомосечить.

Большим достижением для столичных бандитов было организовать своим людям неизбежные отсидки в комфортных условиях "Пентагона", бабилонской тюряги, которую по привычке еще называли крыткой, хотя таковой она уже не являлась. Здесь совпали интересы политической верхушки, не желающей смешения провинции и развращенной крамольниками столицы, и интересы бандитского уголовного мира, которому отнюдь не улыбалось доходить в южных и юго-восточных зонах. В Пентагоне были представлены все или почти все криминальные гнездовья Бабилона. Они содержались раздельно друг от друга, при вынужденных контактах не дружили, но и не воевали, даже если на воле шла война. Подкуп надзирателей мог проходить разными способами и путями, но обязательно согласованными между группировками, чтобы не взвинчивать цены на услуги и не ставить себя в тяжелую зависимость от властей. Побеги из тюрьмы были категорически запрещены, чтобы не привлекать внимания властей к обжитой и прикормленной "зоне" (хотя "зоной" ее называли только в городе и в самой тюрьме, и нигде больше).

В Бабилоне совершали преступления не только бандиты. Обезумевшие наркоманы воровали, грабили и убивали, чтобы иметь деньги на дозу, хулиганили на ночных улицах компании пьяных шакалят, семейные ссоры часто завершались кухонным ножом, по статистике самым распространенным орудием убийства. Действовали в городе и профессиональные урки: домушники, скокари, щипачи (с некоторых пор принявшие наименование "карманники"), изредка — медвежатники. Эти никому не платили оброка и ни у кого не спрашивали разрешения на свою деятельность. Бывали случаи, когда обворовывали даже кого-нибудь из Дядей или их родственников. Конечно, подымалась на ноги братва, шел свой подпольный розыск похищенного, переговоры, дознания и т. д. Пойманному виновнику приходилось очень туго — чаще всего его убивали, но попробуй его поймай: он птица перелетная, сегодня здесь, а завтра там. Если же воришку прихватывали власти, то на "Пентагоне" ему не сидеть... Иногда пробовали, находились экспериментаторы... Но "классовая" бандитская солидарность не оставляла жизненного пространства для таких смельчаков, в лучшем случае их опускали — насиловали, чаще — опять же убивали. Но и бабилонским на бескрайних просторах юга не было места для отсидки, их не принимала живыми ни одна "проба" страны — ни "ржавые", ни "скуржавые", ни "медные", ни даже "жестяные"...

Когда-то, очень давно, еще до войны, преступный мир страны Бабилон, отбывающий наказание на лесоповалах, рудниках и приисках, был весьма прост по своей структуре: основу составляли с одной стороны "фраты", они же "ломики" — простой народ, сидящий по вине, безвинно ли, но не по призванию, и ржавые урки с другой стороны — "бродяги", "чесноки", то есть уголовники-аристократы, живущие по своим законам, для которых тюрьма (в широком смысле слова) — дом родной. Первые были — проба жестяная, вторые — золотая. Первые ишачили на себя и на вышестоящих, вторые составляли "теневой кабинет", вершивший внутренний суд и расправу согласно тюремным и блатным законам. Первых было гораздо больше, вторые были сплоченнее и предприимчивее... Существовали и прослойки, помимо двух основных классов, — "кожаные", "парафины", "скуржавые", они же "особаченные", "нержавейка"... Кожаные, самая низкая проба, — пассивные педерасты либо изнасилованные. Они презираемы всеми, и обижаемы, и избиваемы. Но не дай бог возмутиться и восстать кожану, защитить свое попранное достоинство — убьют без разговоров и обсуждений. Ненамного выше парафины — неопрятные, опустившиеся собиратели помоев и объедков, к ним прикасаться — западло. И хотя ложки у них не дырявые, но спят они в районе "насеста", то есть в том углу барака или камеры, где обитают кожаны.

Скуржавые — это те из золотых, кто скурвился или иным способом настолько провинился, что ему не просто "дали по ушам" — разжаловали в жестяные, но объявили всеобщим врагом и гадом, променявшим урочью честь на тридцать "скуржавчиков". Нержавейка — те из простого ломового люда, кто истово придерживался золотой пробы в своих взглядах, состоял подхватчиком при ржавых, но сам таковым еще не являлся. Нержавейкой их прозвали, по некоторым версиям, и за то еще, что они, в отличие от ржавых, могли без ущерба для своей репутации вставлять себе зубы не из золота, а из бериллиевой бронзы или вообще из нержавейки. Но наиболее козырной пробой, ныне вымершей, призраком из смутных легенд, являлись "Большие Ваны". Сами ржавые считали себя их наследниками. Так было в заповедные предвоенные годы, о которых очень любят вспоминать и ностальгировать старые урки. Было — да сплыло. Все перевернула война...

Бабилон смутно представлял себе европейскую политику, в Лигу Наций не входил, отказался и участвовать в создании оси Берлин—Рим—Токио—Бабилон. Господин Президент не верил никому — ни Гитлеру, ни Сталину, ни Рузвельту. Черчилля же он просто ненавидел, подозревая того в попытках вновь превратить Бабилон в колонию. Поэтому Гитлер и решил захватить суперплацдарм на юге Атлантики — богатейшую по сырьевым запасам страну, которая в военном отношении разве что чуть сильнее Марокко, но без англо-американской защиты. Так в августе 1941 года началась операция "Валгалла", в которой принимало участие до четырехсот тысяч немецких солдат и офицеров — сухопутные войска и ограниченная поддержка с воздуха и моря. Для быстротечности операции придан был и танковый корпус (укомплектованный наполовину). Однако Гитлер явно недооценил полководческий гений Господина Президента. Господин Президент взялся сам руководить военными действиями, наугад сочетая разумные и волевые решения. Весь пролив Дрейка был нафарширован подводными минами, чтобы на Бабилон-столицу не случилось атак с моря. Была объявлена тотальная мобилизация, промышленность переключилась на военные рельсы, из-за моря срочно завозили военную технику, обновляли военно-воздушный флот и пополняли военно-морской, началась усиленная борьба со шпионами, диверсантами и вредителями. Лица с немецкими фамилиями без разбора сгонялись в спецзоны. Под горячую руку туда же загремели евреи с двусмысленными фамилиями типа Бетгер. Напрасно бедолаги демонстрировали свой идиш и потрясали скальпированными залупами — большинству из них пришлось сидеть до конца войны.

Опытные и грамотные вояки, немцы с налету взяли миллионный Картаген с его нефтепромыслами, в считанные недели оборудовали укрепрайон и явно готовились к осени (по-бабилонски к марту-апрелю) заставить Бабилон капитулировать. Однако Господин Президент рассудил иначе и отдал приказ: Картаген освободить до Дня Независимости 11 февраля, немцев изгнать с родной земли. Средство для этого применили самое простое и действенное при большом количестве материала: атаки в лоб. Погибло более полумиллиона кадровых военных и ополченцев, однако успехи были скромнее, чем хотелось бы. Господин Президент развязал мошну: колоссальный золотой запас безоглядно тратился на новые и новые вооружения, все более мощные и совершенные. Внешняя разведка получила умопомрачительные финансовые вливания и в поисках военных секретов напоролась на ядерные разработки... Но вот с живой силой — восстановить ресурсы было не так просто, и тогда вспомнили о сидельцах: хочешь жить на свободе — искупи вину кровью. Сотни тысяч заключенных предпочли штрафные роты лагерям, среди них было немало золотых...

4 февраля Картаген был освобожден. 2 марта потопили последний транспорт с остатками немецких дивизий, некогда вторгшихся в Бабилон, а теперь спасавшихся бегством. Бабилон положил в землю пять своих, чтобы справиться с одним немцем, но приказ Президента был выполнен буквально: с бабилонской земли живым не ушел никто. Почти не брали и пленных. Мода такая возникла в войсках: пленных не брать. Командование в последние недели войны отдавало приказы, сулило ордена за пленных, усиливало пропаганду — ничто не помогало. После успешной атаки в бункерах и окопах находились только трупы — с огнестрельными, колотыми, резаными и иными ранами, живых не было. Особенно беспощадными и яростными были штрафники, всегда бросаемые в самое пекло...

Но по ржавому закону — государству урка не слуга. В тылу ли, на войне служил — значит, особачился, стал скуржавым — общий привет! Хочешь жить — объявись жестяным и так живи. Но "воины" за собой вины не ощущали и попытались качать права. Их попросту стали резать, даже не допуская дискуссии, и тогда авторитеты из вояк постановили на своих сходках: да будет так! Их проба — скуржавая. Служба на "хозяина" — в пределах закона, ИХ закона! У любого ржавого есть выбор: принять новый закон или умереть. Тюремные законы остаются прежними, порядки на зонах якобы остаются прежними... Но коготок увяз — всей птичке пропасть. Если можно служить хозяину, значит, и в самодеятельности можно участвовать, и вообще активно сотрудничать с администрацией зоны (не за красивые глазки, само собой, за осязаемые выгоды). А господин кум — он что, не администрация? Так возникли узаконенные контакты с операми... Одним словом, в конфликте между ржавыми и скуржавыми администрация взяла сторону последних. Однако многие, по старой памяти, не хотели принимать закон, по которому можно лизать жопу администрации. И здесь плохо, и туда не вернуться... Отрицая и тех и других, "нигилисты", как поначалу они назвались, создали свой кодекс поведения. Но малограмотные сидельцы переделали их самоназвание в "никелисты", так родилась еще одна проба — никель. А дальше роение проб приняло массовый масштаб. Образовались свинцовая, медная, еще какие-то и даже стальная пробы. Стальную, к примеру, образовали жестяные — работяги. Бывало такое, что господствующая на зоне проба очень круто заводила бредень — вконец обирала и прессовала работягу. Перешедшие определенные пределы забитости и страха трудилы восставали и вышибали пробу с корнем — из зоны или на тот свет. Обретшие свободу, работяги не успевали оглянуться, как уже из себя выстраивали структуру привилегий и подавления, аналогичную предыдущим. Все возвращалось на круги своя: вчера он еще ломом подпоясывался, а сегодня вершит судьбы недавних товарищей. И хреново вершит, как правило, потому что не соблюдает старинных, поколениями созданных традиций, не имеет опыта и знаний.

Каждая проба стремилась утвердить себя на зонах, сохранить и упрочить свой аристократический статус по отношению ко всем прочим — трудилам-фратам прежде всего, ведь те работали, а значит, и кормили. Каждая проба не признавала главенство ржавых и любых других проб. Каждая проба вырабатывала собственные нормы и ритуалы. Амплитуда норм и правил была весьма широка, но только в пределах тюремного закона, общего для всех: раскрытого стукача — на нож, по заднице можно хлопнуть только пидора, после туалета мой руки, перед карточным долгом все равны, и так далее... Зона — не курорт, это общеизвестная истина; в ее пределах, тем не менее, разным сидельцам сиделось по-разному — одним легче, другим тяжелее. Привилегий, жратвы, тепла и возможностей выжить тем больше, чем сиделец богаче или по тюремной иерархии выше, поэтому индивидуумы карабкаются по головам окружающих ближе к кормушке. То же относится и к группам, классам заключенных — к пробам. Вот так и получилось, что одни урки начали резать и трамбовать других, несогласных с ними. Резня шла по принципу все против всех, стальные с равным удовольствием крушили ржавых и скуржавых, свинцовые и медные — стальных и скуржавых, да и ржавых, само собой. Однако если ржавый залетал в сталь или в медь — не было ему пощады: кончали неумолимо и тяжело, а если попадал к скуржавым, то выбор существовал: умри или смени пробу. Многие предпочитали позору смерть, а многие меняли... В обратной ситуации ржавые вообще никому ничего не предлагали — убивали, и все. Поначалу ржавые спесиво подошли к ситуации, мол, поставим ублюдков на колени или на ножи в два счета. Не вышло в два счета — через три года после окончания войны из каждых пяти зон три уже принадлежали другим пробам, прежде всего скуржавым. Такая прыть объяснялась тем, что скуржавые и иные пробы, близкие им по духу, пользовались поддержкой администрации в обмен на обещание искоренить ржавое государство в государстве. Естественная убыль требовала кадровых пополнений и материальной поддержки — со стороны работяг в первую голову. Ржавые сориентировались первыми: фратам даны были послабления, четкие права, не подвластные произволу авторитетов, возможность спокойно жить, не опасаясь беспредела.

Почти дружелюбное отношение к кормильцу принесло свои плоды: когда на зоне со смешанным контингентом начиналась очередная варфоломеевская ночь, работяги всегда почти брали сторону ржавых. Особенно это проявлялось, когда ржавые восстанавливали контроль над стальными зонами: беспредел на них иной раз превосходил все мыслимые и немыслимые границы. Трудилы, сами создавшие "крестьянское царство", разрывали в клочки жесть-вождей, вчера пришедших на их плечах к власти.

Пробники целенаправленно убивали друг друга на зонах всех режимов, на пересылках и в тюрьмах, на этапах и на воле, группами и поодиночке, на приисках полярного юга и на "курортах" севера. Администрация лагерей, поощрявшая поначалу кровавую самодеятельность, уже утратила в значительной мере контроль над событиями и в докладах на самый верх подавала происходящее как окончательное загнивание и самоуничтожение преступного мира. Но преступный мир не собирался исчезать, он менялся, приспосабливался... и продолжал убивать и жить. От края и до края седьмого континента-государства, по всем зонам, густыми веснушками усыпавшими его тело, сквозь десятилетия катилось колесо великой войны, которую поколения сидельцев, прошедших сквозь нее, нарекли "Рваклей".

Гек многое узнал о предстоящей зонной жизни за те четыре месяца, что прошли на крытой в ожидании суда и приговора. Нельзя сказать, чтобы услышанное его вдохновило; малолетка — не мармелад. В камере кроме него торчало пятеро несовершеннолетних и один "папахен" — взрослый, опытный сиделец, который следил за соблюдением в камере тюремных порядков. Это обычная практика в следственных изоляторах, поскольку дети, предоставленные сами себе в экстремальных условиях, звереют, не ведая пределов и тормозов.

Геку приготовили прописку, как первый раз сидящему, и он не возражал поначалу, но когда требования сокамерников, связанные с парашей и зубной щеткой, стали принимать откровенно издевательский характер, Гек без лишних разговоров кинулся в драку. Его, конечно же, побили, — в камере самый младший (до его вселения) пацаненок был на три года его старше... Но от шума проснулся папахен и двумя пинками быстро укоротил задир. Потом провел расследование, признал Гека правым и предложил получить с обидчика, произвольно выдернутого и выбранного из всей шайки. Гек задумался и, почувствовав проверку, назначил одну "пиявку".

Он же и приводил приговор в исполнение: ладонь левой руки наложил на темя обидчику, правой рукой оттянул, как пружину, средний палец левой же руки и резко отпустил. Специалисты из взрослых иной раз показывали чудеса в пиявочном деле: тремя пиявками лопатоподобных рук могли вызвать легкое сотрясение мозга. Гек, со своими прутиками десятилетнего ребенка, не вызвал бы сотрясение мозга даже у лягушки, но важен был подход и принцип. Умеренность новичка произвела хорошее впечатление, и его приняли без дальнейших испытаний.

Полезных рекомендаций и советов он получил множество, но когда пришла пора вытряхиваться из этапного вагонзака и подниматься на зону, тоскливые предчувствия сжали сердце бедняге Гекатору, и предчувствия его не обманули.

Новичков били всегда, но за Гека взялись очень уж рьяно. Если бы он не был столь закаленным к побоям и не таким упрямым, его бы оставили в покое. Но он держался и не давал ком. отделения — "комоду", его дружкам-держимордам почувствовать свое моральное превосходство над плюгавым пацаненком. В этом соревновании "упоров" перевес был не на стороне Гека, который обладал только одним козырем: привычкой выносить побои. Все остальные козыри находились в кулаках у Рамона и его присных.

Месяцев через восемь не смертельных, но регулярных, практически ежедневных побоев Гек начал сдавать. Он уже не бросался в драку первый, быстрее стал падать с ног. Он ходил в тюремную школу, в первый класс, успеваемость стала резко снижаться, что усиливало побои. Круг замыкался. Гек видел, какова жизнь у опущенных на дно зонной жизни, у кожанов, и всерьез начал подумывать о саморубе: сунуть левую руку под гильотину в бумагорезке — и больничка надолго обеспечена, а там еще куда переведут...

Удача подвалила к концу первого года отсидки: по этапу пригнали пятнадцатилетнего чернокожего рецидивиста по кличке Чомбе, отчаянного нетака. Это был его второй срок за кражи из моторов на улицах Бабилона. Когда он появился на утренней поверке, все нетаки зоны приветствовали его восторженным ревом. Он же поднял руки, сцепленные в замок, и поприветствовал зону. Во рту у него дымился специально приготовленный для торжественной минуты окурок. Прямо с поверки его спустили за это в трюм на пять суток, как оно и ожидалось и входило в программу. А на шестые определили и отвели в тринадцатый отряд, где жил и Гек.

— Из Бабилона есть кто? — вопросил он перед отбоем.

Тишина была ему ответом, бабилонские обычно сидели ниже, на южных зонах, хотя и здесь попадались иногда.

— Так что, есть земели? Из Бабилона?

В это время вернулся из умывальника Гек, который только что получил очередную порцию мордотыков.

— Я с Бабилона, — ответил он, почуяв просвет в конце тоннеля.

— Что ты свистишь, Мизер (лагерная кличка Гека была — Мизер, за малый рост и возраст), ты же из Иневии. Чомбе, брешет он, не слушай урода, — подал голос Тумба, толстый армянин из числа нетаков.

— Я из Бабилона, — спокойно повторил Гек, понимая, что даже призрачного шанса на изменение в судьбе упускать нельзя.

— А где ты жил? — И пошел дотошный и беспорядочный разговор: кого знаешь, да чего видел... Все получилось в цвет: Чомбе учился в той же пятьдесят пятой школе, что и Гек, только находился по другую сторону баррикады во внешкольное время. Игра под патрончики была его страстью, но возраст уже не позволял, как бывало, шастать по стрельбищу... На зоне земляки редки, а территориальные разногласия — они для воли.

— Бьют?

— Постоянно. Рамон, бугор отряда, псина позорная, докапывается ни за что.

— А нетаки не вступались?

— А чего бы им за меня вступаться, меня с воли не греют, а так — кто я им?

— Пошли, в нашем углу спать будешь! — Вдруг спохватился: — Гурам, Мизер по жизни — он как?

— Ништяк, хоть и маленький. Говна в нем нет, — отозвался все тот же армянин. — Я и сам вмешаться уже хотел...

"Долго же ты собирался", — мысленно ответил ему Гек.

Глава 10

Ветер на холме Споткнулся о подснежник.

Январский ветер.

— Гля, гля, робя! Как Мизер наворачивает! — хохотал в тот вечер подвыпивший Чомбе, показывая на Гека пальцем. — Бациллой небось давно не разговлялся?

— С воли, — улыбался Гек раздутыми от колбасы щеками.

Гуляли вшестером в каптерке у Гурамова земляка, каптерщика Стефана Папикяна, по прозвищу Попус. Еще один нетак симулировал аппендицит в больничке, один сидел в изоляторе, один был в ночной смене на промзоне (караулил "черную" — посылку со жратвой, чаем, куревом и выпивкой; его долю отложили отдельно). Гек отказался от рома, присланного Чомбе нетаками из второго отряда, где тот жил во время прошлой отсидки, пил лимонад; остальные разбавляли одно другим в индивидуальных пропорциях. Стол был богатый: помимо выпивки и палки полукопченой колбасы нарезаны были две буханки черного, свежего еще хлеба, стояли две банки шпрот, помидоры, зеленый лук, килограммовая банка тушенки, солидный, граммов на двести, кус мягкого желтого масла, куб цейлонского чая и пригоршня конфет. Весь этот год Гек вел полуголодное существование, посылок ему никто не слал, угощали его товарищи по отряду исключительно редко, поскольку не было в нем влияния и силы, а кормили на зоне хоть и по нормам, но, видимо, плохие это были нормы. Да еще усыхал приварок по дороге на лагерный стол.

Два производства было на промзоне: делали телевизионные кабели на экструдерах, там же лили шнуры-удлинители на пресс-автоматах, в другом корпусе гнали обои для производственных и канцелярских помещений. Гек работал на оплетке — медными нитями накладывал экран на кабельную жилу. Работа простая, но надо было следить за исправностью сменных обматывающих устройств — коклюшек, у которых постоянно перетирались держащие крючки. Коклюшки приходилось часто менять, а слесарь, обеспечивавший новые коклюшки, был из вольнонаемных — вечно под мухой и ленивый. Кое-как норму Гек научился вырабатывать, но о доппайке и речи быть не могло. Редко когда удавалось спереть шнур или моток с кабелем, чтобы загнать их слесарю или другому вольнонаемному, которым заказан был путь в цех готовой продукции. Расплата шла натурой: хлебом, сахаром, куревом, реже деньгами. Курево Гек менял дальше — на хлеб или порцию каши, ячневой или перловой, других на зоне не бывало. Раз он как-то ухватил холодного копчения скумбрию — больше половины рыбины, вкусной и жирной, только пить потом очень хотелось. Ну, да не этап — отошел к крану да пей сколько хочешь.

Битье кончилось. Гек пока еще не вышел в полноправные нетаки, в изолятор не спускался, но к тому дело шло: работать он перестал, норму теперь ему и так закрывали, режим нарушал по целому ряду позиций: робу носил ушитую, учиться бросил, играл в карты, держал неположенное — мойку, стиры, вшивник (лезвие бритвы, карты, неуставную одежду). Рамон косился и урчал глухо, но громко выступать опасался — нетаки были резкими ребятами и разборок не боялись: им досрочное освобождение не светит. Норму Гек вырабатывал в карты. У него прорезались потрясающие способности к игре в покер и блэк-джек. И если в блэк-джек отныне ему играть было вроде как и не положено, то в штосс и покер, законные блатные игры, — сколько угодно.

"Исполнять" Гека научил все тот же Чомбе, лидер нетаков тринадцатого отряда и звезда зоны. Гек с такой скоростью овладевал наукой, что через полгода с легкостью обшпиливал учителя его же колодой. Чомбе, конечно, это казалось иной раз обидным, но он нашел в себе силы и не возбухал. Однажды они заигрались и не заметили, как к ним подкрался старший воспитатель зоны. Оба огребли по максимуму: десять суток штрафного изолятора. Чомбе отсидел и вышел, а Гек принял еще пять суток за пререкания с дежурным воспитателем. Холодно сиделось в трюме и голодно, грев для него пропулить не представлялось возможным, а холодно здесь было всегда, даже летом. Но по выходе его ждала радость немалая: на устроенном в его честь "банкете" в той же каптерке ему выдали новые сапоги и разрешили сделать портачку на предплечье — тюльпан, обвитый проволокой с тремя колючками и тремя буковками, разделенными точками. Теперь он был полноправный нетак, хотя и в новом своем качестве упорно от выпивки отказывался, разве что чифиря глоточек делал на общих сборищах.

Прошел еще год, второй из трех начисленных. Откинулся досрочно Рамон, главный обидчик Гека. Нетаки накануне привели его в склад (дело было на промзоне), где Гек избивал его в течение часа с малыми перерывами (когда шухер объявляли). Рамон и не пытался даже ответить, хотя всяко был крепче Гека: ему исполнилось семнадцать, а Геку двенадцать... Гек перед избиением объявил ему ультиматум: или за свой прошлый беспредел он вытерпит разовое избиение без опускания, или вместо воли поедет на кладбище вперед ногами, в чем Гек побожился отчаянно и вслух перед Рамоном и всеми нетаками. Рамон струсил: такая ненависть горела в глазах Гека, что Рамон даже и не усомнился, что божба этого гаденыша — не блеф. Жизнь одна, а свобода близко... Да и остальные нетаки не простят, если один из этих гнид из-за него опарафинится... Рамон выдержал избиение, но в тот же день, по его заявлению, подкрепленному экспертизой, Гека спустили в трюм, а оттуда принялись таскать на допросы — мелькнуло стремительное внутризонное следствие и завершилось второй судимостью: недоказанная угроза убийством не прошла, но злостное хулиганство — было. Так Гек раскрутился еще на два года (взрослых, естественно, а реально — еще один год к трем накопленным). Со стороны Рамона правил игры не было нарушено, козлам положено поступать по-козлиному, но отныне тянуть срок ему не рекомендовалось, особенно на черном взросляке, хотя даже и скуржавые таких не уважали.

— Чомбе, слушай, не в падлу: одолжи десятку. В четвертом отряде очередь на портачку подошла, Хирург ждать не будет. Через три недели отдам, либо с фарта какого, так и пораньше, а, Чомбе? — Указатель, парнишка лет пятнадцати, нетак и страстный любитель татуировок, уцепился за его плечо и мешал сделать ход, с мысли сбивал, а позиция на доске и так хреновая...

— Нету у меня, нету. Позавчера все потратил, до нуля.

— Ну Чомбе, отдам ведь...

— Да нету, сказал же! — Чомбе оторвал взгляд от доски, махнул подбородком в сторону Тумбы: — Вон, у черножопого попроси, он при деньгах, наверное.

— Это кто, это я черножопый!? — горько поразился толстяк, оторванный от своего занятия — письма на волю, домашним. — Зачем так говоришь? Да рядом с твоей жопой даже угольная куча сугробом выглядит, мамой клянусь!.. — Гурам медленно распалялся: — Ты, Чомбе-момбе, ты в зеркало себя видел?.. Один раз посмотри, да? Отломи свой хвост...

Чомбе захохотал и, не слушая дальше флегматичного армянина, похожего на носорога в ярости, стал осыпать его новыми насмешками и подколками. Забыты были письмо, шахматы, Указатель, Гек, крик поднялся чуть ли не на всю промзону.

Гек повздыхал немного, потом полез в задний карман своей робы, отныне черной, чистой и выглаженной, и вынул пачку сложенных пополам купюр:

— Указ, держи, ровно десять. — Он отсчитал десять одноталерных бумажек. — Только не забудь, не позже чем через месяц отдай. Эти до съема спорить будут, любимое их занятие...

— Да я раньше, через три недели отдам: мне из дому бердану должны прислать, без проблем. Ну Малек, ну выручил! Дай краба, я порыл...

(После суда, когда Гек "расписался" за очередной срок и поднялся в зону, к нему подошли ребята: Гурам Тумба, Чомбе и Повидло из их отряда и Слон с двумя спутниками из первого. Слон считался главнетаком зоны. Все поздоровались за руку, потом Слон сразу перешел к делу:

— Твоя ходка — вторая, пацан ты правильный. И вот решили насчет тебя: отныне мы авторитетно именуем тебя Мальком, а не Мизером. Всем на зоне неделю на привыкание. А дальше за ошибку сможешь получить с любого...)

Указатель убежал, и перебранка моментально прекратилась.

— Сколько ты ему дал, Малек?

— Сколько просил, червонец.

Чомбе зевнул во весь свой щербатый рот:

— В шахматы — сдаюсь, тут матешник явный, а деньги зря дал.

— Он же отдаст, при свидетелях брал ведь?

— Он отдаст. Не в этом дело, сердце твое — слишком мягкое. Вот смотри, сейчас его прихватят, допустим, довесят годик за татуировку и наркоту — а он непременно подкурится в виде анестезии, — как ты с него получишь? Или пилой его перепилят, или заражение крови будет?

— Но ты ведь и сам взаймы даешь, я же видел.

— Мне можно, я ведь могу дать, а могу и отказать. А ты кому в последний раз отказывал? Как только почувствуют слабину в тебе, так и с ногами на шею взгромоздятся, будут по плечу похлопывать да нахваливать за доброту...

— Тут не жадность, тут соображать надо, — вступил в разговор Тумба. — Смотри, да: если кто не вернул деньги, что с тем будет? Плохо будет, хуже не бывает. А если так получится, что из-за Малька двое-трое ребят хороших кожанами улетели, о тебе хорошо подумают? Плохо подумают...

— Или так еще, — перебил его Чомбе. — Если кто-то постоянно твой должник — сегодня один, допустим, завтра другой, — значит, твои бабки — и не твои получаются, они всегда у других. И люди не любят тех, кому должны, только в первый момент радуются...

— Ну хорошо, а мы все — и Тумба, и ты, Чомбе, и я — отстегиваем в общак вообще задаром, из него чуть ли не на взросляк подогрев уходит, это как?

— Это совсем другое, — усмехнулся Чомбе. — Шухер!

Вся семерка нетаков подхватилась, и ребята брызнули из слесарки в разные стороны, якобы по рабочим местам. Попус, лояльный к нетакам человек, который появлялся на промзоне довольно редко (ему и в бараке работы хватало) и здесь выполнял функции кладовщика, сразу принялся заметать следы стойбища: убрал шахматы, письма, кружки, чифирбак — консервную четырехсотграммовую банку, — струганые палочки и всякую другую лабуду. Ребята уважали его за надежность и основательность, но в нетаки он идти не хотел. По промзоне неторопливо ползла целая стая офицеров, своих и чужих. Во главе ее и в центре шел седовласый незнакомец в штатском, рядом с ним подчеркнутыми шестерками держались хозяин зоны, режик (начрежима), кум, растлитель (старший воспитатель), незнакомые генералы и полковники не только с красными, но и с голубыми петлицами и вся зонная пристяжь от капитана и ниже. Седовласый скользнул взглядом по Гекатору, продвинулся дальше и остановился возле Чомбе. Гек видел, как до синевы побледнел растлитель, как растерянно замер и замигал хозяин, как выкатили глаза местные офицеры...

Чомбе зажал в тиски только что отлитую, с еще не обстриженным облоем (браком) вилку от шнура-удлинителя и, напустив на себя деловитость, обтачивал ее рашпилем, который и для морского якоря был бы крупноват. Чомбе был без кепки (чтобы не снимать перед ними), в фартуке и токарных очках. Он словно бы вдруг заметил, что рядом с ним кто-то стоит, обернулся, отложил рашпиль и браво выпятил грудь:

— Осужденный Лайонел Гор, статья 244-б, срок два года шесть месяцев, дата окончания срока — ноль девятого ноль п...

— Стой-стой-стой, затараторил, — добродушно улыбнулся штатский. — Чем это ты занимаешься, вот что скажи?

— Согласно инструкции данного рабочего места, пункт четыре, довожу до товарной кондиции изделие номер два! — Кум и растлитель синхронно поклялись про себя сгноить скотину, растереть в пыль, вырвать кадык, убить поганую гниду — изделием номер два называли презервативы, но никак не шнуры-удлинители марки ШВВП-1.

— А... за что отбываешь наказание? — Тут уж у Чомбе полезли кверху брови: он ведь только что ему ответил — кража личного имущества с применением технических средств...

— За кражу из автомобиля... якобы...

— Якобы? Что значит "якобы"?

— А то и значит, что у американского атташе тиснули портфель из автомобиля, какой-то негритенок украл — черномазый по-ихнему, — ну и показали на меня, поскольку я поблизости ошивался. А у меня судимость была уже, с голодухи — я из Магиддо родом — хлеб стянул на рынке, откуда я знал, что в авоське еще и кошелек лежал? Даром не нужен мне их кошелек... Я хоть и черномазый, а совести у меня побольше, чем у иного белого... — заморгал Чомбе. Он заметил в штатском начальнике еле уловимые, стертые признаки африканского происхождения его далеких предков и решил нажать на эту педаль.

Седовласый вполоборота кивнул одному из сопровождающих его полковников, тот торопливо записал что-то.

— Куришь? — Седовласый достал из карманов пачку "Мальборо" и протянул ее Чомбе. Тот радостно встрепенулся, с широкой и простодушной улыбкой потянулся к пачке, но вдруг посмотрел в сторону зонного начальства, съежился и прошептал, отвернув вправо и вниз лицо:

— Спасибо, добрый господин, нам не положено, я не курю...

Седовласый сунул пачку ему в карман, похлопал по плечу и двинулся дальше. Свита колыхнулась за ним, только кум успел повернуться и бросить в сторону Чомбе обещающий взгляд...

Едва высокая комиссия (или инспекция — черт их разберет) вышла из цеха, как плотину прорвало: вой и хохот до отказа заполнили цех. Кто-то, Плинтус, кажется, упал возле станка и, дрыгая ногами и разбрызгивая сопли, визжал: "...по инструкции номер четыре изделие номер два! Ой, не могу, держите меня четверо!"

Все сгрудились возле Чомбе, протискивая руки к пачке с сигаретами, тот едва успел себе отцепить две штуки и оделить троих курящих нетаков, все остальное расхватали вмиг. Через минуту работа на участке литья прекратилась вовсе, а народ забил курилку, чтобы вдоволь насладиться заморским деликатесом. Чомбе единственный из курильщиков не отрывал фильтра, но зато выкурил две сигареты одна за другой, половинку от второй оставил Плинтусу. Те, кому целой сигареты не досталось, цыганили хотя бы затяжечку у более удачливых, потом сплевывали презрительно и говорили: трава, наши, мол, крепче и ароматнее...

— Огребешь, — выразил общую мысль Повидло, когда все устали смеяться и вновь рассосались по своим местам кто куда, — суток на трое...

Ему дали десять, по максимуму: одет был не по форме, хранил запрещенные предметы.

Метелили его от души — режик и растлитель, хозяин зоны даже приложился разок, он тоже присутствовал на "допросе". Кума не известили, он мог застучать кого угодно, даже непосредственное начальство и собутыльников...

— Куда девал сигареты, подонок? Почему курил сигареты с фильтром?!

— Какие сигареты? Он конфеты мне давал...

— Кон-ф-феты!?

— Н-на!

— Сучий, сучий, сучий ты потрох, калекой тебя сделаю, б...!

Многоопытный Чомбе от первого же удара режимника слетел с катушек, перекатился в угол, спиной и затылком к стене, руками закрывая лицо, а согнутыми ногами — живот. Было очень больно, но зато повреждения жизненно важных органов — требухи, сердца — можно было не опасаться. Еще один верхний передний зуб ему все-таки выбили, но это ничего: через год-другой на взросляке или на воле вставит себе золотые...

Седовласый инспектор был дядей Господина Президента. Племянник назначил его председателем контрольного комитета над силовыми министерствами, так что теперь он, вступив в должность и не представляя толком своих обязанностей, бессистемно и бесцельно разъезжал по городам и весям, инспектируя все подряд: службы ПВО, полицейские управления, контрразведку и зоны. Был он человеком от рождения неглупым, трудолюбивым, но невежественным и чрезвычайно властным. Обладая таким набором личностных особенностей, в условиях безнаказанности он должен был превратиться в самодура, и он им стал. Высшие чиновники подведомственных ему служб и министерств были отчасти защищены от организационных последствий его самодурства связями с той же президентской фамилией: зять — замминистра обороны, шурин — министр внутренних дел, и так далее в том же духе, но на нижних этажах служивым приходилось терпеливо внимать грозному дядюшке и на свой страх и риск втирать ему очки.

Хозяин зоны не потрафил в чем-то отцу любовницы Председателя, помощнику местного губернатора, взятку дал меньше ожидаемого при вступлении в должность. Тот обратился по-родственному к дочери, та нашла повод пнуть разок господина полковника, о котором ходят разные слухи...

Проходя по зоне, господин Председатель увидел то, что хотел увидеть, — забитых детей, лоснящиеся морды интендантов, пыль и грязь в цехах, повальное злоупотребление спиртным со стороны офицерского состава. Так оно и было на самом деле, но беда в том, что при других обстоятельствах и с другой подачи он увидел бы крепких хозяйственных руководителей, исправное, но ветхое производство, нуждающееся в модернизации и соответствующем финансировании, четкую дисциплину и хорошую воспитательную работу.

Весь начальствующий состав зоны схлопотал выговоры, кум получил служебное несоответствие. За обедом в зонной столовой (приготовленным в местном ресторане) господин Председатель после предварительного раздолба изволил с улыбкой вспомнить симпатичного чернокожего паренька и поручил передать ему привет и наилучшие пожелания от него. Так Чомбе лишился еще одного зуба и вместо трех приобрел десять суток штрафного изолятора.

"Насмешники — хорошие пророки". Указатель в тот день залетел на горячем и уже громыхал в вагонзаке в Иневию на следствие и суд: из трех судимостей вторая подряд за наркотики, его ждала экспертиза и лечебница тюремного типа на год минимум. Указатель не был наркоманом в полном смысле, подкуривался только, просто в тот злосчастный день шмон на зоне проводили чужие, им нужен был существенный результат... Гек таким образом лишился червонца, хотя и сохранил право стребовать должок и проценты по нему без срока давности. Потеря ничему не научила его, а буквально через месяц он получил еще один урок: Пит Удавчик, нетак из двенадцатого отряда, занял у него пятеру, чтобы срочно рассчитаться с карточным долгом, а в назначенное время не отдал и отказался от долга по-наглому. Свидетелей во время заема не было, и теперь слово Пита стояло против слова Гека. На правокачке присудили бы дуэль, а Удавчику пятнадцать лет и он на голову длиннее... Что из того, что Удавчик особачился, это не в суде, это еще доказать надо... Гек предупредил друзей, но открыто предъявлять не стал. И все равно он продолжал помогать тем, кто к нему обращался за помощью. А вот к другому совету Чомбе он отнесся со всей серьезностью.

Чомбе отсидел очередные десять суток, а потом два дня отъедался и отогревался. Нетакам на малолетке и на взрослых зонах чаще остальных категорий сидельцев приходится попадать в штрафные изоляторы. Существенная доля общака идет на подогрев штрафникам, иначе недолго и ноги протянуть на зонном пайке, перемежаемом вдобавок штрафным пайком, где миску "горячей" баланды дают через двое суток на третьи. Однако подогрев этот мало предохраняет от туберкулеза и разных других тюремных болезней и напастей, связанных со здоровьем.

Как-то оба они тормознулись в бараке, симулируя болезнь. Чомбе предложил карточный турнир. Играли один на один по символическим ставкам. Подрезали каждый картой из своей колоды, а играли другой колодой, специальной. Бой был колотый (карты были меченые), оба его знали, банкомету можно было исполнять, но пойманный за руку проигрывал тройную ставку. Играли в штосс, и Гек явно побеждал. Он передергивал с такой скоростью и так мягко, что не слышно было даже характерного шлепка нижней карты. Наконец Чомбе бросил карты, рассчитался и пересел на стул рядом с Геком.

— "Плиз" у тебя красиво получается. Знаешь, я рад, что тогда в тебе не ошибся. Но послушай меня — завязывай с картами. Завязывай напрочь.

— Ты что, Чомбе, за проигрыш обиделся?

— Есть немного. Но это фигня. А вот то, что даже я обиделся, — это не фигня. Есть в тебе нечто, в манере твоей игры, что раздражает безумно. Надменность, что ли... Но я ведь знаю, что ты не плюешь на друзей, что с себя рубаху снимешь для них, а видишь — все равно злюсь. Ты не играешь, а работаешь, не соревнуешься, а обираешь без азарта, понимаешь? Если же ты станешь каталой — а к тому идет, — не видать тебе настоящего авторитета. И еще: ты теперь почти всегда шестеркам даешь стирать тебе носки, гладить форму, ну, понимаешь, о чем я говорю. По нашим понятиям это не западло, а все же лучше никогда не поручай этого другим, ну разве — в крайнем-прекрайнем случае. Я потомственный урка, моя дорога еще у мамы в... животе определилась, я знаю, что говорю...

Это был последний их задушевный разговор — судьба приготовила для Чомбе четырех тузов и джокера в придачу. Господин Председатель не забыл симпатягу-подростка, жертву расизма, и своею властью издал соответствующее распоряжение. Он распорядился пересмотреть и объективно разобраться в деле несчастного паренька. Чиновники, феноменально чуткие к настроениям своего патрона, двинули вниз более определенное требование, так что на зону уже спустился приказ об индивидуальной и немедленной амнистии — дело в этих краях неслыханное. Более того, губернское управление лагерей подстраховало приказ грозным устным напоминанием: никаких падений с лестницы и иных случайностей. Приказ поступил днем, но выпустить немедленно Чомбе не могли, хозяин был в отъезде по делам, в Иневии, а без него ни подписать, ни отпустить никто не мог. Чомбе тут же нажрался как свинья и стал буянить. В конце концов его схватили и бросили в камеру изолятора до утра. Кум и режик в бессильной злобе упились не хуже Чомбе, их пришлось развозить по домам — благо все рядом — на служебной машине. Но пойти и попинать Чомбе, душу отвести, не осмелился никто из них, даже на пьяном глазу.

Утром его покормили прямо в изоляторе, чтобы зону не мутил. Друзья умудрились пропихнуть ему косяк с дурью на опохмел и на дорожку.

Шел утренний развод, вся зона с завистью и удовольствием слышала и видела счастливого, в дым обкуренного Чомбе, которого под руки подтащили к машине, чтобы отвезти и погрузить его на ближайшей железнодорожной станции к месту назначения, в Бабилон. Из зарешеченного окна далеко еще слышались прерываемые заразительным хохотом куплеты "Мадагаскара": "Мы тоже люди, мы тоже любим... пусть кожа черная, но кровь чиста..."

Геку исполнилось тринадцать, потом тринадцать с половиной — срок постепенно разматывался. Чомбе успел оставить Геку наколку в Бабилоне — куда обратиться по выходе, чтобы не зависнуть на первых порах без жилья и денег, но с тех пор — ни слуху о нем, ни духу. За это время Гек порядочно подрос, хотя и теперь во время поверок пребывал на левом фланге, но уже и не самым крайним. Зона белела на глазах. Хозяин, режик, кум и растлитель беспощадно выпалывали нетаков, натравливали на них активистов и пацанов: якобы из-за них повышаются нормы выработки и ужесточается режим содержания. На деле все было проще, администрация зоны тоже чуяла новые либеральные времена в экономике: возникали новые и новые предприятия, рынки заполнялись товарами, состояния делались на глазах. Вместе с повышением уровня жизни, опережая его, росли и аппетиты граждан. Люди покупали катера, виллы, новые костюмы, парную говядину к обеду, кольца с бриллиантами — у кого на что хватало доходов. А у хозяина и его присных был только один источник дохода, не считая мизерных окладов, — зона. Надо было выполнять директивы, на благо страны и Президента, и перевыполнять их в свою пользу.

По-прежнему в домашнем хозяйстве любого мелкого зонного начальничка заметную роль играли малолетние кабальные работники, но этого мало было по теперешним временам. Невыход на работу однозначно сопровождался "десяточкой" с предварительным избиением, шмоны по промзоне стали постоянным явлением — два-три раза в день, особо тщательный — раз в неделю. Брак — избиение и трюм. Правда, трюм, как ни парадоксально, стал гораздо легче: теперь в изолятор водворяли только на ночь, а днем выводили на работу — с горячей пищей, с возможностью разжиться куревом и теплыми шмотками. Первое время нетаки чувствовали, что почва уходит у них из-под ног — зонный пролетариат стал смотреть волками на их праздность, в то время как остальные пуп надрывают на проклятом производстве. Некоторые не выдержали и вступили в актив (Гек ни секунды не сомневался, что Удавчик первый переметнется, и угадал), другие уходили под землю, не устояв против холода и побоев, некоторые докатились до "малокрыток" — психлечебниц тюремного типа...

Гек резко ограничил себя в карточных играх и играл, только чтобы внести в общак и заплатить за норму, которую бугор выводил ему в конце каждой смены. Он первый придумал ход, реализация которого вернула нетакам авторитет и признательность со стороны пацанов зоны. Зонное начальство, заинтересованное в выпуске неучтенной внеплановой продукции, безбожно завышало в плановых расчетах допустимый процент брака и нормативный процент отходов, но истинный минимум возможных потерь им был неизвестен, его знали и чувствовали своим горбом и мозолями малолетние рабы у станков. Тут даже актив не желал помогать начальству. В этих условиях появилась возможность вклиниться в производственную щель между минимумом и максимумом потерь, поскольку явно и на бумаге контролировать неучтенные материалы хозяин не осмелится. У нетаков были каналы получения с воли зонного дефицита. Их следовало только развернуть в обратную сторону для продажи дешевой качественной продукции. Нет, конечно, и раньше воровали готовую продукцию и сплавляли ее на волю, но то была кустарщина, эпизодическая и мелкая...

Гек долго ворочал идею в своем мозгу, но вынужден был признать, что не в силах придать ей производственную четкость и перспективу в денежном выражении. Он обратился к Попусу, который слыл великим практиком гешефтмахерского дела, и попросил консультацию. Попус обещал подумать. Через три дня он принес Геку свои расчеты. Гек с трудом продирался сквозь расчеты и формулы, поскольку учился все еще в четвертом классе (а на самом деле — вообще не учился), но когда понял и внес в уме поправки на масштаб — обалдел напрочь: суммы вырисовывались грандиозные. Попус обещал привлечь земляков для сбыта на воле — Гурама, которого Гек знает, и многих других (Гурам тоже откинулся почти год назад, устроился на продовольственную базу помощником кладовщика и стал, по слухам, еще жирнее). Гек помчался к Карзубому, ставшему главнетаком после Слона (тот ушел досиживать на взросляк). Карзубый не обладал физической силой и беспощадностью Слона, но был хитер и дальновиден. Через полгода ему тоже предстояло идти на взросляк, а пока он выполнял обязанности не только главнетака, но и зыркового от ржавых четвертого спеца (жесткой зоны). У него в руках были почти все зонные "кони" — каналы на волю — с воли, он сразу просек перспективность идеи и тотчас взялся переналаживать каналы в необходимом направлении. Машина завертелась. В систему контрхищений из системы хищений были вовлечены даже некоторые активисты, которых покупали вслепую. Через два месяца на зоне закрутились серьезные деньги, на взрослый общак посылалось в пятнадцать-двадцать раз больше против прежнего, нетаки катались как сыр в масле, простые пацаны не уступали им в благосостоянии, не все, понятное дело, а только вовлеченные в процесс. По совету Гека Карзубый вручил Длинному — бугру зонных активистов — две тысячи талеров и пакет с десятью тысячами для передачи режику: пусть ослабит контроль там, где трудятся наиболее честные и сознательные ребята, — там, там и там. Оба деньги приняли...

Жадность и болтливость участников сгубили все дело. Нетаки пили напропалую, хвастались деньгами и возможностями. Обделенные принялись стучать на более удачливых товарищей. Кум и растлитель денег не получали от всего этого бизнеса, поэтому бдительность не ослабляли. В одну нехорошую ночь повязали во время тотального шмона всю ночную смену — бугра смены, Карзубого, Гека, Повидло и еще кучу разнокалиберного зонного народа. Однако шум официально поднимать было нельзя, прокуратура задала бы неприятные вопросы и хозяину зоны, и его помощникам. Все участники из нетаков приняли по десять суток, пацаны кто по пять, кто по трое, неучтенку реквизировали, "производство" прикрыли. Производство можно было бы спасти, но взятые на испуг подростки раскалывались и закладывали по глупости самих себя и своих подельников. В основном валили все на нетаков. Однако через месяц на зоне вспыхнул бунт.

"Обворованная" администрация в своем праведном гневе подрубила сук, на котором сидела: исчезли левые заработки, исчезли деньги, так или иначе доходившие до каждого юного сидельца, до любой ступеньки зонной иерархии. Исчез стимул к труду. По зоне прокатилась волна ЧП, восемь человек оказались заигранными, поскольку возможности отдать долг сморщились до нуля. Один из них повесился, трое предпочли сбежать на вахту (оттуда этапом на другие зоны, в слепой и наивной надежде, что там не узнают об этом), четверо были безжалостно опущены, один из них тоже повесился. Скудная и безрадостная, каторжная прежняя жизнь вспоминалась теперь этим троим волшебной сказкой, — нигде, ни на каких взрослых режимах, ни под какими пробами нет такой безоглядной жестокости, как на малолетках... Драки на зонах — втройне на малолетках — обыденность, но теперь доходило каждый день почти до резни. Изолятор переполнился до отказа, пришлось освобождать под него складские подвальные помещения, слишком сухие для воспитательного процесса, но зато вечно холодные. Гек, в качестве нетака, вынужден был участвовать в бесконечных разборках и карательных экспедициях: обезумели и вышли из-под контроля голодные пацаны, попытался погасить нетаков не менее оголодавший актив, в полный рост задействованный в лопнувшем бизнесе; даже парафины и кожаны стали психованными и дерзкими. Давление в зонном котле повысилось до критической отметки, оставалось только гадать, когда и где рванет.

На административных совещаниях вся головка зоны во главе с хозяином искала выход, как восстановить дисциплину и левые доходы. И наконец придумали — расценки решено было снизить в очередной раз, а нормы выработки повысить. Получалось изумительно складно и красиво: расценки — дело внутреннее, а значит, доля зарплаты в себестоимости снизится без всякой огласки, планируемый объем продукции прежний, сверхплановый — он на то и сверхплановый... А осужденным придется немного интенсивнее потрудиться — меньше дурогонов станет, которые от безделья режим нарушают. Хочешь пайку — шевелись.

Первыми начали обойщики. Бугра смены едва не утопили в баке с краской, когда он объявил о нововведениях. Как-то вдруг смена превратилась в стаю воющих психов: подобрав железные пруты и гаечные ключи, подростки бросились крушить ненавистные машины, баки, канцелярию, где по счастливой случайности не оказалось вольнонаемных (в этот день для них проводились противоатомные учения), оконные стекла и лампочки. Сохранивший хладнокровие Карзубый тотчас отрядил посланца в другой корпус, и там немедленно поддержали. Поначалу кинулись было на актив, но те настолько искренне и яростно молотили в прах имущество зоны наравне со всеми, что на время бунта антагонизм затушевался. Впрочем, бугор зоны и еще с десяток заядлых активистов предпочли сбежать на вахту, удерживаемую вооруженными охранниками.

Несмотря на день, по промзоне загуляли прожектора, сирены надсадно возвещали на всю округу, что в пятьдесят восьмой-дэ — ЧП на уровне массового побега. Из зоны на вахту поспешно мчались служаки — одного, по слухам, уже порвали насмерть. Нет, беднягу только измолотили, но убивать не стали, он слыл "хорошим", не раз водил коней (передавал с воли всякое — за деньги, конечно).

Это была заслуга Карзубого, он понимал, что бунт вряд ли закончится полной победой восставших, и дал установку: "мебель" крошить, "людку" не трогать. Дальше следовало прорваться в жилую зону, вплотную примыкающую к промзоне, их разделяла только ограда из колючей проволоки. Зачем это было надо — никто не знал, да и не спрашивал, инстинктивно рвались в то место, которое считали домом (и постель и тумбочка — все здесь). Душа Гека также стремилась в жилую зону, у него, как и у Карзубого, и Жуковара, и у рога-активиста Длинного, и у многих других на жилой зоне были денежные и вещевые заначки, а у Карзубого еще и "дуван" — общак, за который он головой отвечал перед зоной.

Штурм начали тотчас же. Клещами, ломиками, пожарными топорами и баграми в пять минут раздолбали целую секцию ограды и черно-синим потоком хлынули в жилую зону. В первую очередь был разграблен медпункт, куда ринулись любители спирта и веселящих таблеток. Нетаки под предводительством Карзубого принялись взламывать двери в кабинеты лагерного начальства, хотя самый желанный кабинет, кумовской, был недоступен — располагался вне зоны. Гек, само собой, был там же. Он и Повидло притащили фомки и кувалды — надеялись поживиться содержимым сейфов. Денег нашли изрядно, около четырех тысяч наличными, их положено было сдать в общак. Документы свалили прямо на паркет в кабинете у хозяина, но Гек вдруг раздумал сжигать их и даже запер кабинет снаружи, когда пришлось бежать на экстренную сходку, созванную Карзубым.

Наибольшую активность в штурме и разрушениях проявили те, кто мотал срок за "мохнатку" — изнасилование. По нынешним временам на взросляке таких карали с разбором, вникая в обстоятельства дела, но лишние очки перед неизбежным "страшным судом" никогда не грех добавить. Парафины смотрели на все мертвыми глазами — им было бара-бир, чей верх, каковы порядки, было бы что пожрать... Даже опущенные проявляли намного больший интерес, но они шли следом, чтобы не смешиваться и не соприкасаться с основной массой осужденных.

Наступила ночь. Зону окружили внутренние войска, готовясь к ее силовому "освобождению". Нетаки проводили сходку, им предстояло решать — что делать прежде всего. По опыту поколений они знали, что малолетку с налету брать не будут, пришлют увещевателей, постараются расколоть — опереться на "наиболее сознательных". Но тут им будет потруднее обычного — актив замазался наравне со всеми. Будет круто для очень многих, надо было искать "амортизаторы". Карзубый проявил себя настоящим полководцем: сумел связать круговой порукой извечных врагов, активистов, избежал "мокряков" — убийств, теперь же стимулировал деловых не на продолжение грабежей, а на мыслительные подвиги.

Гек высказал идею о документах: надо поискать там что-нибудь, парафинящее их начальство в глазах более высокого начальства, и назвать это причиной возмущения. Хозяин — ворюга, его замы — тоже, надо найти подтверждение. В кабинете у хозяина он приготовил какие-то документы... Идея показалась сходке толковой. Карзубый, Моня Бриц, приглашенный для этого случая Попус и еще пара грамотных, развитых пацанов немедленно перешли в кабинет хозяина. Остальные решили тормознуться здесь же, в кабинете растлителя, у него было попрохладнее — в январе всегда жарко в этих краях, а нынче даже ночью дышать нечем. Гек решил выспаться позже, а пока пошел перепрятывать заначку с тысячей в более безопасное место...

Деньги он запрятал под деревом за столовой, куда, как ему казалось, искать никто не полезет. Но, видимо, он не сумел уберечься от чьего-то бдительного глаза: денег на месте не было. Земля была разрыта, полиэтиленовые пакеты — четыре штуки, один в одном, для прочности, — небрежно разорваны и выброшены тут же. Гек так и похолодел. Тысяча, косая, — единственное, что он поимел за три с половиной года отсидки, все его достояние — исчезла в один миг, упала в гадские руки! На глаза навернулись было слезы, но влага так и не сумела скопиться в полноценные капли... Гек стоял, потрясенный, минут пять, не меньше. Мысли скакали и путались. Гек нашел в себе силы отвернуться и пойти спокойно, пытаясь лихорадочно осмыслить — как вычислить крадуна...

— Малек, что с тобой, дрейфишь? — осклабился Карзубый. — Расслабься... Хочешь хариться? Зузу в канцелярии с Блином, я только что оттуда. За ним будешь...

— Мерси, в другой раз. — Гек брезговал педерастами, а женщин у него еще не было. — Ширинку застегни... Слышь, Энди, какая-то крыса мой загашник тяпнула.

— Ох ты, сочувствую. Много было?

— Косяк.

— Ц! Вот гадство! Думаешь на кого?

— Нет, никого определенного не подозреваю, никому не говорил...

— Ладно, заваруха кончится — поищем, — неуверенно наморщился Карзубый, но и он, и Гек отлично понимали, что вероятность найти, а тем более вернуть украденные деньги микроскопически мала.

— Тебя, Малек, видимо, пасли все это время, ты же у нас всегда с бабками... Да плюнь, урка с деньгами не дружит. Выпить будешь?

— Не будешь, не пью и не курю. Но пожрал бы, есть что пожевать?

Карзубый почесал ухо, кивнул:

— Сделаем, черняшка и какао-сгущенка. И "третьячок", если не допили.

— Годится, — повеселел Гек. — Кипятком разведу — четвертачок получится, мне как раз. Ты прав, хрен с ними, с бабками. Это не общак, новые добуду.

Упоминание об общаке мгновенно выдернуло Карзубого из благодушного расслабона, он посерьезнел и стрельнул глазами вокруг.

— Вот что, Малек, давай-ка проверим его, пузатенького, не ровен час... Нас трое знает, где "благо", будешь четвертый — они оба в отрубе, а кто-то должен подстраховать. Поешь потом. Порыли...

Они выскочили из здания и в сгустившихся к этому времени сумерках побежали по направлению к зданию клуба. Вся зона была наполнена пьяными криками, звоном битого стекла и визгом выдираемых гвоздей. Тут и там мелькали тени, окликавшие друг друга по кличкам и именам. Прожектора пробивали тьму только вдоль ограды, внутреннее освещение зоны было выведено из строя градом камней еще загодя, днем. Гек стоял на шухере, а Карзубый побренькал металлом, видимо ключами, вскрыл трансформаторную будку и скользнул туда. Через пару минут так же тихо выскользнул оттуда, закрыл дверь, опять затренькал, отряхнулся и подскочил к Геку:

— Все тихо?

— Да. Никого и ничего. А у тебя?

— На месте. Там за распределительным щитом проходит швеллер, с понтом дела — вмурованный в кладку. Но кусок вынимается, там общак. Восемьдесят ровно, усек?

— Да. На фига ты мне рассказываешь? Вдруг пропадет, а мне отвечать не за свое?

— Надо, Малек. Завтра-послезавтра капец нашей анархии, многие поднимут новый срок. Меня в первую очередь повяжут... А может, и пронесет... Но кто-нибудь из нас да останется. За то, что, никого не спросясь, тебя посвятил, я оправдаюсь. Идем, я тоже что-то жрать восхотел...

Еще сутки их никто не трогал, все официальные лица ждали ответственных распоряжений из Бабилона. Но и там не больно-то горели желанием отдавать самостоятельные приказы, чреватые жертвами среди детей (так этих сучьих выкидышей величают поганые писаки из правительственных газетенок, поработали бы они с ними, глядишь — иначе запели бы).

Наутро, в шестом часу, спецкоманда легко и без особого шума восстановила власть официальных структур над всей территорией зоны No58 дополнительного режима содержания. Повстанцы сдались легко: казалось, они сделали важное для себя дело — побуйствовали, разрядились, и остальное теперь мало их интересовало. Ущерб от бунта получился очень большим, по крайней мере втрое больше истинного. Администрация зоны пользовалась удобным моментом и списывала свои прошлые и будущие грехи. Якобы в пыль и золу уничтоженное зонно-производственное имущество вывозилось грузовиками...

Карзубый раскрутился на четыре с половиной реальных года: за организацию массовых беспорядков, предварительный сговор... угроза жизни и здоровью... угроза общественной безопасности... принудительное вовлечение в противоправную... — чего только не было в прокурорской речи! (Прокурор — шурин брата хозяина зоны.) Алтын (из нетаков) ничего не получил, поскольку в это время был этапирован в Иневию на переследствие. Все остальные нетаки и почти четверть пацанов и бывших активистов подняли "добавку" в диапазоне от нуля до девяти (четырех с половиной). Гек получил добавочные год и шесть месяцев. К моменту выхода на свободу ему будет без малого шестнадцать лет, из которых треть, и даже больше, придется на отбывание в местах лишения свободы. Нельзя сказать, что он равнодушно отнесся к новому сроку, но внешне никак не проявил огорчения. Слишком много, для ребенка, он уже отсидел, а потому и воспринимал тюремные реалии обыденно, они ведь для него и стали обыденностью.

Но усилия "лучших умов" зоны не пропали зря. Около четырех десятков доверенных лиц (из полутора тысяч осужденных) дружно, аргументированно и согласованно дудели на следствии о своем зонном начальстве как об истинных провокаторах мятежа. Карзубым были посланы "язычки" на взросляк, там люди опытные через своих адвокатов сумели запустить компроматы и доносы в газеты и столичные коридоры власти. И если в одних кабинетах сигналы тихо ложились под сукно, то обитатели других, получив аналогичные материалы, поднимали заинтересованный шум — там, как и везде, существовали конфликты разнонаправленных интересов, шла битва за место под административным солнцем.

Господин Председатель нечасто вникал в горы докладного мусора на своем рабочем столе, но газеты читал. То, что он там прочел, напомнило ему о далекой южно-центральной детской зоне, где он побывал недавно и где нечистоплотные начальники были видны ему насквозь с первого взгляда. Теперь они опозорили ведомство, страну и Президента на весь мир... И на него бросили тень. Да-да, это его личная вина, что он слишком доверяет людям, слишком снисходителен к их проступкам, которые от безнаказанности перерождаются в преступления...

Началось другое следствие, направленное против администрации зоны и курируемое лично господином Председателем. Ну, тут уж трудность ретивым следователям была одна: объем обрабатываемого дела, который стремительно разбухал во многие десятки томов, а завершить его и представить на суд и услышать приговор — господин Председатель выделил на все про все два жалких месяца. Но все, включая старательных судей и дисциплинированных присяжных, четко уложились в отведенные рамки.

Хозяин получил девять лет, растлитель — восемь, режик — шесть (а наворовал больше всех). Кум получил три года — все-таки сигнализировал о проступках, да и ведомство более крутое, заступилось за своего...

С другой стороны "четвертый спец" — "жесткая" взрослая зона — стала свидетельницей небывалого триумфа Энди Моола — Карзубого: за ум, смелость и иные многочисленные заслуги Карзубый был вознесен в золотую пробу. Отныне он, восемнадцатилетний паренек, в пределах мест заключения обретал "столбовое дворянство", имел право и власть пользоваться всеми привилегиями, которые только могут быть предоставлены аристократу-сидельцу. Но и ответственность на него ложилась немалая, и жизнь становилась намного короче и опаснее, чем у большинства окружающих. Когда шпаненок из подворотни мечтает о золотых зубах и "атомных" наколках, он видит за всем этим романтику и крутизну, а как же: все тебя боятся и хвостами пол метут, а ты можешь любую телку взять, и никто не пикнет... И песни у них такие классные... При этом шпанята уличные пока еще не задумываются над тем простым фактом, что никто их, урок этих, не любит — ни на воле, ни в тюрьме. Да и за что их любить, если они живут брюхом, как и другие животные, за счет тех, кто не может им дать отпор, тех, кто слабее. Да, урки многим внушают страх, но и сами живут в вечном страхе перед законом, самосудом, правокачкой, слабосильной старостью, туберкулезом, чужой пробой, трамбовкой и миллионом других вещей, сокращающих жизнь и здоровье романтиков карманной и иной урочьей тяги...

Тут бы и забыть господину Председателю о недоразумении, но оговорился он на одном из совещаний, и дали ему справку не о сроках для служащих, а о сроках для бунтарей. Прочитав и разобравшись, в чем дело, господин Председатель взъярился не на шутку — здравый смысл и логика, несмотря на заоблачное служебное положение, в нем все еще присутствовали. Он дал приказ дать делу обратный ход и убрать сроки с ни в чем не повинных деток, признать их невиновными. Но даже ему не дано было прав восстанавливать справедливость в полном объеме: это была привилегия только одного человека в великом государстве Бабилон — великого племянника господина Председателя.

Господин Президент спокойно выслушал от руководителей ведомств замаскированный под панегирик донос на своего дядю и принял простое и конструктивное решение: срок никому зря и по ошибке не дается. Поэтому признать малолетних преступников невиновными нельзя, но, принимая во внимание все обстоятельства, амнистировать можно. Об исполнении доложить.

Так при восстановлении справедливости родная юстиция сделала еще один занятный кундстштюк: те, кто были признаны виновными в беспорядках, получили амнистию и по прошлым делам, а смирные и верноподданные сидельцы остались досиживать дальше.

Гека повезли на формальное переследствие с последующей амнистией чуть позже остальных: сильно, до столбняка, загноилась царапина на руке, пришлось две недели проваляться в больничке. В других обстоятельствах он, да и любой другой парнишка на его месте, был бы счастлив тормознуться в больничке и косить как можно дольше, но впереди лежала свобода — Воля! Воля, запах и вид которой Гек забыл за четыре года отсидки, но смутно и сладко мечтал о ней, как... как... о чем-то вкусном.

В двухстах пятидесяти километрах от Иневии на протяжении многих столетий незаметно дремлет тихий и грязный городишко с пышным именем Сюзерен. По ошибке или по пьяной прихоти одного из завоевателей португальской еще волны наречен был этот городок, а тогда всего лишь воинская стоянка, столицей всего континента. И ничем, кроме этого, не был прославлен город Сюзерен в истории Бабилонского государства, в его официальной истории. Но в другой, теневой ее части, хранящейся на скрижалях зонного и тюремного фольклора, не записанной нигде, пронизанной противоречиями, гиперболами и мистикой, "Крытая Мама" — тюрьма города Сюзерена — занимает особое место. И если простой сиделец слушает легенды о Крытой Маме как страшную сказку, только гипотетически примеряя на себя роль ее жертвы, то для любого авторитетного обитателя бабилонской пенитенциарной системы, принадлежащего к любой пробе, даже к скуржавой, перспектива попасть в Сюзерен обволакивает сердце холодом и унизительным страхом. И причины тому есть. Крытая Мама, если не считать пересылку и следственный изолятор, где случается всякий сброд, специально предназначена для "перевоспитания" отъявленных врагов государства и Президента.

Случалось, что и политические попадали сюда, но не часто: политическое фрондерство — удел богатых и влиятельных людей, их ссылали, сажали под домашний арест, отмазывали на поруки... И мода на свободомыслие, вспыхнувшая было после успеха кубинской революции, поугасла. Террористы же политиками не считались, да и живыми их не встречали на зонах. (Волна терроризма, захлестнувшая позднее, в семидесятые годы, весь мир, так и не коснулась Бабилона, и в этом была несомненная заслуга Господина Президента. Он в свое время отдал приказ: никто и ни под каким предлогом не имеет права вступать в переговоры с террористами, что бы и кого бы они ни захватили в заложники, включая семью Господина Президента и его самого. Немедленный штурм и поголовное уничтожение на месте всех виновных. В виде исключения, по обстоятельствам, можно одного-двух на время брать в плен для допросов... И как отрезало... Было все же несколько попыток, с пяток, не более, но все их, невзирая на петиции религиозных милосердцев, подробно показали по телевизору, что крепко повлияло на экстремистские умы. Да и раньше в Бабилоне террористов не шибко-то жаловали. Сам Че Гевара, кстати, передумал в свое время и предпочел освобождать Южную Америку — там, ему казалось, полегче будет и с нравами, и с языком.) "Перевоспитание" проводилось целым комплексом разных методик, в основе каждой из них для перевоспитуемого стоял выбор: покориться или умереть (или потерять лицо и честь). Пытки голодом и жаждой, регулярные побои, долгие издевательства надзирателей — все это считалось официальной частью перевоспитания, которая приносила свои плоды в двух случаях из трех. Но для особо упорных применялась и неофициальная часть, та, что возлагалась на сидельцев из самой малочисленной и преданной администрации пробы, имя которой было "сучья шерсть".

Скорее это была даже не проба, а категория лиц из числа осужденных, поскольку сидельцы, составляющие сучью шерсть, разбросаны по всей стране, друг друга не знают, идеологии не имеют и без администрации существовать не могут. Если сиделец по незнанию или умышленно совершал серьезный (по тюремным понятиям) проступок, то в "теневом суде" его "дело" авторитетно разбирали и назначали адекватное наказание. Крайнее наказание — смерть или перевод в "обиженку" (с насилием или без него). И вернуться в более высокую пробу кожанам так же невозможно, как и воскреснуть убитому. Попытка скрыть свою принадлежность к низшей касте влечет за собой неминуемую мучительную смерть обманщика. Таковы тюремные законы. Но встречаются сидельцы, как правило из числа опущенных, которые презрели все тюремные и блатные правила и понятия, сохранили в себе силы и ненависть, чтобы мстить всему окружающему миру за собственные унижения и страдания. Они готовы убивать и насиловать вчерашних своих господ и мучителей, подвергнуть их тому, что те применяли к ним. Нет для них теперь никаких пределов, и нет у них совести, и нет сострадания. Им теперь все равно, кого и за что истязать и калечить, лишь бы тюремные власти были довольны ими, лишь бы не направляли из тюрем на зоны, на верную смерть. Так они становятся сучьей шерстью. Они перешли последний рубеж, отделяющий их от тюремного общества, и отныне прокляты навсегда.

Все пробы, все сидельцы, бывшие и настоящие, на воле или в тюрьме не имеют права оставить в живых "сушера", если он вдруг попадает в пределы досягаемости. Под страхом смерти запрещено общаться с ними по доброй воле всем, включая пассивных педерастов. И сушеры хорошо знают об этом. Их жизнь в руках капризной тюремной администрации, потому что жить они могут лишь какое-то время и только в тюремной камере, своей стаей. На воле же за ними ходят нож и всеобщий приговор; редко кто протянет-проживет месяц: находят...

А жить им хочется. И они старательно, с палаческим удовольствием служат суровым жрецам решетки и кандального звона. Если нужно срочно повысить процент раскрываемости преступлений, или сломить непримиримого нетака, или навсегда проучить врага системы, несчастного сидельца бросают в "трамбовку" — камеру, где его ждут шакалы из сучьей шерсти. Администрация и следственные службы расплачиваются с ними жратвой и куревом, закрывают глаза на чифир и бухалово, подбрасывают иногда "колеса" и "дурь" (наркотики). Сумел извернуться и не попасть к сушерам в трамбовку — молодец. Попал, но не сдался, выломился вовремя — все равно что заново родился. А не сумел...

Трамбовка — кочевое дело: сегодня здесь, завтра там. С этажа на этаж, с крытки на крытку, идут сидеть туда, где Родина прикажет. И только на Крытой Маме трамбовка — стационар.

Бывало, в ШИЗО, или в каптерке за чаем (Гек так и не полюбил чифирить), когда нетаки начинали травить истории, кто-нибудь обязательно вспоминал о Крытой Маме, рассказывая очередную леденящую историю. Некоторые даже побывали в ее стенах — транзитом, естественно, на этапе или на доследствии. Вот теперь и Геку довелось сюда попасть. Из-за перегруженности иневийских органов следствия и надзора его, как несовершеннолетнего, подлежащего амнистии, сбросили сюда, в следственный изолятор Сюзерена. Дело его, как и других амнистированных по делу о беспорядках в пятьдесят восьмой дополнительной, стояло на особом контроле и в то же время, в силу жесткой предопределенности результата формального переследствия, не представляло никакого интереса для соответствующих служб и инстанций. Весь основной поток амнистированных малолеток уже сошел, и власти резонно полагали, что коль скоро угодная начальству справедливость уже восторжествовала почти для всего контингента амнистируемых, то не будет большой беды, если один из них обождет сутки-другие, пока до него дойдут руки у занятых людей.

Инструкция запрещала помещать несовершеннолетнего в общие камеры к взрослым; Гек оказался единственным несовершеннолетним в тот момент на всю Крытую Маму, поэтому его поместили в одиночку. Вертухаи — люди далеко не сентиментальные, по крайней мере на службе, но и они не давили парнишку режимом: амнистия, не амнистия — он свое отбыл, а теперь по чьей-то халатности пересиживает. Несмотря на три судимости, парнишка отнюдь не крут и не грозен, напротив — тих и очень мал для своих шестнадцати лет (четырнадцатилетний Гектор еще со времен иневийских записан был как беспризорный Боб Миддо и считался шестнадцатилетним), пусть сидит себе спокойно и спокойно ждет, раз не шебутной.

Однако на четвертые сутки его затворничество нарушилось. В тюрьме шел плановый косметический ремонт. Подследственным, но не осужденным еще, работать не полагалось, осужденные сидельцы Сюзерена в работники не годились по разным причинам, так что штукатурили и красили вольнонаемные. И когда очередь дошла до Гековой камеры, его перевели в другую, где уже было двое обитателей, а через трое суток после Гека туда добавили четвертого.

Глава 11

Клен доживает По плечи в камне без дна, С верою в солнце.

Соседями-сокамерниками Гека оказались два старика — один белый, другой мулат. Оба они были истощены тюремной жизнью и сутулы той характерной сутулостью, что вырабатывается холодом, туберкулезом, побоями надзирателей и бесконечным сидением на корточках. Глубокие морщины на лице мало чем отличались от многочисленных шрамов. Старческие их тела могли бы служить моделями для изображения святых мощей, если бы только не были они синими от татуировок. Дряхлость, ветхость проглядывала в каждом их жесте и шаге, постоянный кашель делал их голоса тихими и свистящими, изуродованные клешни, бывшие когда-то кистями рук, мелко дрожали. У мулата не было правого глаза, вмятина-впадина страшного вида ничем не была прикрыта, но другой глаз смотрел уверенно и жестко. Казалось, он принадлежал другому человеку (а то и зверю), сильному и опасному. И у белого взгляд был под стать, разве что чуть больше было в его глазах мертвенного спокойствия. Голову белого украшала редкая татуировка: тюремная решетка, которая словно рыбацкая сеть покрывала ему щеки, лоб, затылок, уши, начинаясь и заканчиваясь у основания шеи. Когда кто-нибудь из них открывал рот — в зевке или в разговоре, — было видно, как в щербатых ртах блестят золотые зубы. Ведущим в этой паре был белый, которого звали Варлак, а второй, мулат, отзывался на мирное прозвище Суббота.

Эти двое были последними из могикан, только они двое выжили, двое из легендарного и могучего блатного сословия "Большие Ваны". Еще до войны Господин Президент отдал распоряжение: выполоть с корнем всю эту блатную нечисть, Больших Ванов, и всех, как их там... Начали полоть. Но преступный мир огромного государства отнюдь не исчерпывался Ванами, которых было-то — малые доли процента от всех сидящих и ворующих. Искоренить преступность, которую порождала сама человеческая природа и насаждала своими порядками вся государственная машина, было немыслимо, для этого одной половине страны надо было перестрелять другую половину, затем чистить свои ряды, а потом подчищать оставшихся, и так до бесконечности или до последнего человека... Посему силы режима предпочли понять приказ буквально и всей мощью полицейского аппарата обрушились именно на князей преступного мира, Больших Ванов.

В те времена любой из Ванов бо2льшую часть жизни обязан был проводить за решеткой, каждый считался хранителем и ревнителем тюремных и блатных законов, жрецом, судьей, вожаком и отцом родным для остальных сидельцев. Получить титул Вана было совсем, совсем не просто, но и отказаться от него было нельзя. Нельзя было завязать, нельзя было признавать и вспоминать живых родственников, включая родную мать (кроме как в наколочных сентенциях), нельзя было скрывать свою принадлежность к пробе. Хотя и понятия такого — проба — для Ванов, можно считать, не существовало. Они были зонные небожители, вне иерархии.

Поэтому для властей не было ничего легче, чем опросить и собрать всех Ванов в одном месте. Там, на южных приисках, им завернули такие условия содержания, что за год их поголовье сократилось вдвое. Денег и сил не жалелось: в три, в четыре раза увеличен был контингент охраняющих и пресекающих, организованы были беспрецедентные меры по недопущению связи с волей и другими зонами. На этом фоне в тюрьмах и зонах страны промелькнуло и исчезло кратковременное явление — самозванец. В образовавшемся вакууме власти то тут, то там возникали самозваные Ваны. Но притворяться Ваном долго так же невозможно, как притворяться скелетом. Таких разоблачали и в лучшем случае убивали. Случалось, что и кумы-оперативники выводили своих гомункулусов в Ваны, чтобы с помощью смут и провокаций разобщить и ослабить преступные кланы. Но здесь их подстерегала опасность и с неожиданной стороны: другие, конкурентные и просто враждебные должностные лица в погоне за хорошим показателем мели подчистую любого, кто признавал себя врагом Господина Президента, орудовали его приказом как ломиком, мешая оперативным планам недругов и коллег, сокрушая противников, своих и государственных. "Лжеваны" появились и исчезли перед самой войной. А когда грянула она, матушка, то и вовсе стало не до церемоний: всю зону вановскую расстреляли, как не было ее. Оставшиеся на воле и кое-где в крытках Ваны пытались предпринять что-нибудь. Так, на Бабилонской Сходке сорок второго года было принято, что Ван не обязан объявляться по прямому запросу властей ни на зоне, ни на воле, хотя и прямо отказываться от титула в ответ на прямой вопрос тоже не полагалось. Допускались любые уловки и ухищрения, но и вслух, и письменно запрещалось заявлять: "Я не Ван". Тот же самый совет, чтобы запутать псов, получили в разосланных малявах все те, кто, не будучи наречен Ваном, придерживался на зонах "правильных" понятий.

Принимать нового Вана можно было на сходках в три, а в крайнем случае и в два участника, не считая принимаемого. Бегать на воле теперь не возбранялось хоть пять лет подряд, разрешено было носить огнестрельное оружие не только на дело, но и просто с собой. Отныне можно было некоторое время, но исключительно на воле и под чужим именем, по согласованию со сходкой, зарабатывать на жизнь не только кражами и взломами, но и работой как таковой. Но по-прежнему запрещалось иметь родственников, работать в той или иной форме на государство, участвовать в строительстве или ремонте узилищ любого рода, служить таксистом, официантом, продавцом. Однако Ваны слишком поздно спохватились, слишком мало их осталось, чтобы как встарь занимать руководящие позиции в преступном мире. Их сменили урки золотой пробы — ржавые. И хотя они уже не имели такого безграничного и безусловного влияния в местах заключения, но зато вели себя гибче и были гораздо многочисленнее.

Гека подселили к ним с утра. Оба старика внимательно и спокойно разглядывали его, но видимого любопытства не проявили. Как только закрылась дверь, он представился по всей форме и стал ждать ответа. Почти минуту в камере висело равнодушное молчание. Наконец Варлак просипел дряблым ртом:

— С какой ты зоны, не понял я?

— С пятьдесят восьмой дополнительной. Дополнительного режима то есть.

— Это где же такая находится?

Гек объяснил, как умел. Он всем своим опытом, интуицией понимал, что эти странные деды, не знающие, казалось бы, общеизвестного, тем не менее имеют блатное право задавать ему вопросы.

— Так это "Ветка", — с веселым удивлением произнес Варлак, поворачиваясь к мулату. — Значит, теперь ее номерной кличут, утратила свое имя, стало быть.

— Земляки, выходит, — откашлялся мулат и ткнул пальцем в левое предплечье. Там синела простая, без наворотов, наколка — тюльпан в руке, увитый колючками, а под нею три разделенные точками буквы, исполненные готическим шрифтом: "В. Т. ..." — третью, побитую широким рваным шрамом, было не разобрать, но Гек знал, что это за буква: у них на зоне были в почете эти портачки, означающие, что их владелец сидел на малолетке нетаком и провел там не менее трех лет. Правда, шаблон у них, у современных, был несколько иной, более подробный, трехцветный, с завитушками. Гек неоднократно пытался выяснить, что обозначают эти буквы, но вразумительного ответа не получил. Ребята расшифровывали кто во что горазд, к единому мнению не приходя. Однако буквы эти, как видно, идущие с седых времен, были обязательным атрибутом на такой татуировке, в неизменном составе и порядке расположения.

— А где твоя портачка?

Гек смутился:

— У нас кодляк постановил, что можно наколку уже на воле сделать, чтобы лишних примет лягавым не давать. Это не западло...

(В свое время Рыбак, из их отряда, стал вроде бы в шутку подначивать Гека за нежелание делать татуировку на зоне, намеками обвинять в трусости, боязни получить "пять минут" — пять суток ШИЗО. Дело было в туалете, в курилке. Гек тотчас же при всех подошел к одному из унтеров-надзирателей, заскочившему туда по малой нужде, и окликнул того:

— Эй, пидор, ты когда-нибудь руки моешь, ай нет?

Лен Тайвел был отнюдь не вредный мужик для малолетних сидельцев; он, правда, никогда не соблазнялся на подкуп и не таскал в зону запрещенку — деньги, чай, письма с воли, — но и никогда не требушил пацанов без надобности или по злобе. Его, как и любого надзирателя, не любили, но все — актив и нетаки — относились к нему уважительно, как обычно относятся к людям, имеющим понятие о чести и чувстве собственного достоинства. И вот Гек, уходя от подначки, решился на прямое и публичное оскорбление представителя зонной администрации. Тот густо и темно побагровел, неторопливо подошел к рукомойнику и тщательно вымыл руки с мылом.

— Так нормально? — сдержанно спросил он.

— Да, — смешался Гек, не ожидавший штиля там, где предполагалась буря, и тут же кубарем покатился под ноги к своим кентам. Сознания он не потерял, но встать смог не сразу. Унтер посмотрел на правую руку, нанесшую удар, и вернулся к рукомойнику. На этот раз он мыл руки еще тщательнее.

— Если куришь, затягивайся глубже, про запас, — обронил он, выходя из умывальника. — В этом месяце уже не доведется.

Ребята смотрели на Гека, и разное читалось в их взглядах: восхищение бесстрашной дерзостью пацана, сочувствие — сегодня только двенадцатое, значит, паровоз прицепят, два по десять, неодобрение — не по делу оскорбил цепного, неправильно так... В тот раз сиделось Геку как никогда тяжело, но уже никто не сомневался в его духарном, "принципиальном" характере.)

— Лягавые — это мусора, как я понимаю? — спросил Варлак и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Такое их дело мусорское, ловить и приметы обозначать... Кем ты по зоне ходил?

— Сперва пацаном, потом нетаком, — с достоинством ответил Гек.

— Что сие означает — нетак?

Гек подрастерялся и начал с натугой, по-казенному объяснять:

— Нетаки — лица, отрицательно настроенные к режиму содержания, к лицам, твердо ставшим на путь ис...

— Отрицалово, короче говоря, — перебил его Суббота. — Таких у нас называли — отрицалы.

— Не слыхал, — с сомнением произнес Гек. — Наверное, давно это было, а сейчас — нетаками зовут. На малолетке нет выше пробы. Другое дело на взросляке, там — как себя поставишь. Иной раз бывает, ребята говорили, на малолетке нетак крутейший, а на взросляк поднялся — глядишь, и крыльями захлопал... На взросляке такая проба тоже есть — нетаки, но не она высшая. Да что я вам говорю, объясняю, сами небось все на прожог знаете?

— В тот колодец, где мы сидели, не то что новости, крысы не забредали. Видать, их по дороге съедали те, кто поудачливее. Который тебе год?

— По ихним документам шестнадцать, а на самом деле четырнадцать в апреле стукнуло.

— Ну вот, а господин Суббота второй абыш подряд доматывает, не выходя, да и я не меньше.

— Он прибедняется, Малек. Варлак истинно тюремный урка, с тридцать пятого года из терема не выходил, а уж в одиночке отсидел... От жизни мы отстали маленечко и новой музыки давно не слыхивали. Может, в лаг... э-э... на зонах уже и урок не осталось, одна сучня, а?

— Да нет, на серьезных взросляках ржавые почти всюду шишку держат. Но, конечно, особаченных тоже хватает, особенно скуржавых — их администрация греет.

— А ты из каковских будешь, я забыл?

— Я не из каковских, я же малолетка. На зоне нетаком ходил... — Гек поразмыслил, прежде чем продолжать: хвастовство и самонадеянность в таких случаях очень вредят, но и прибедняться не стоит. — Это значит, что мне к ржавым дорога не закрыта.

— Вот оно как. Ну что же, располагайся, местов свободных много.

Действительно, камера была на диво пуста: из восьми шконок шесть было свободных. И вообще, впервые Гек видел на крытке шконки вместо нар: видимо, что-то все-таки менялось в сонном тюремном королевстве.

Гек подошел к свободной койке, раскатал тощий матрац, в тумбочку положил мыло, щетку и зубной порошок, а мешок сунул под кровать. Двое дедов, казалось, утратили к нему всякий интерес: Суббота, сидя на корточках у стены, задремал, а Варлак снял ветхую, черную когда-то рубашку и вроде как собирался ее штопать толстой цыганской иглой, оставшись в дряхлой жилетке на голое тело. Геку захотелось по-маленькому в туалет, и он пошел к параше. И параша-то была королевская — не вонючая бадья с ржавой прикованной крышкой, а настоящий унитаз, огороженный с трех сторон кафельной стенкой. Вдруг Гек заметил, что стандартная стенная ниша, выполняющая роль продуктового шкафчика в камерах, занавеской не закрыта. Гек ругнулся про себя на собственную невнимательность и вернулся, чтобы ее задернуть, хотя, как он заметил, полка была абсолютно пуста. На малолетке очень большое значение придается обычаям и ритуалам зоны, и горе тому, кто ошибается и нарушает их. Гек много раз слышал, что на взросляках порядки не такие строгие, но, признаться, не верил в это: мужики там взрослые, большие, значит, и нравы крутые — поди оступись!

В свою очередь, двое последних реликтов преступного мира обменяли на тюремную баланду всю свою жизнь во имя идеалов и идей, только им ведомых. Жесткость, с которой придерживались они правил и понятий тюремного бытия, была под стать изуверскому фанатизму малолеток, вернее, превосходила их своей щепетильностью. Они очень дорожили чистотой и незапятнанностью своей репутации и держали мальца на дистанции, хотя после долгих одиночных и проведенных в обществе друг друга лет им очень хотелось поговорить со свежим человеком, узнать новости другого мира. Парнишка им показался своей серьезностью и воспитанностью: отвечал как положено, сам вопросов лишних не задавал, без разрешения по камере не шастал, вот и приличия понимает — другой взрослый на занавеску и не посмотрит... Нет, рано еще хоронить блатные идеалы, если даже на малолетках живут, худо-бедно, по правильным понятиям.

— А вы, прошу прощения, какой пробы будете? — Гек решил, что и ему настало время определиться с сокамерниками: хотя на гнилые пробы они и не похожи, но...

— А тебе это что, не все равно?

— Нет.

Варлак задумался, в общих чертах он представлял себе современную блатную раскладку в местах заключения.

— Высшей, самой высшей пробы мы — Суббота, кент мой, и я, Варлак.

— Ржавые, да? — У Гека широко раскрылись глаза: он впервые видел двоих высших представителей преступной иерархии. Их немощность и неказистость не имела для Гека никакого значения, все это тонуло в сияющем ореоле АВТОРИТЕТА.

— Еще выше.

— Как еще выше? Выше не бывает... Вообще не бывает, ну — в наших понятиях...

— А вот бывает, даже в ваших, в нетаковых понятиях, да. Мы с Субботой — Большие Ваны, последние на всю страну... А скоро и — ц...

— Так ты, Малек, про Ванов и не слышал небось? — неторопливо вмешался Суббота, и Варлак, почувствовав, что и другу надо дать слово сказать, замолчал, стал натягивать рубашку на свою скелетообразную фигуру. Все же заметно было, что когда-то был он широк в плечах и, наверное, очень силен.

— Слышал! Я слышал про Ванов, только не знал, что они еще... есть. — Гек даже вскочил со своей шконки и так стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать дальше. От волнения он даже стал слегка заикаться. Нечто подобное испытал бы и монастырский служка, доведись ему встретиться с первоапостолами Петром и Павлом.

Суббота засмеялся, ему польстило мальчишеское волнение, с которым тот воспринял ошеломляющее известие:

— Сядь, слышишь, Малек. Сидеть нужно сидя, а еще лучше — лежа. И чтобы шамовка была да табачок. Куришь, нет?

Гек виновато покачал головой:

— Не курю. А хаванина у меня есть: черняшка, сахар молочный и бацилла — бекона грамм четыреста! Сухари... Мне ребята на дорогу много дали, так еще осталось... Вот...

Гек выдернул мешок из-под шконки, торопливо растянул узел и вынул остатки роскошного грева, собранного провожавшими ребятами пятьдесят восьмого "допа", который, как выяснилось, когда-то назывался "Ветка". Он с надеждой поднял глаза на старых Ванов и вдруг понял, насколько глубоко и привычно они голодны...

— Угощаешь, что ли? — усмехнулся Варлак. — Учти, нам ответить нечем. Кроме "костыля" и баланды я года четыре ничего не видел. Суббота, правда, намедни колбасу трескал...

— Слушай его больше, "намедни"! Скоро тому полгода будет, а до этого — и не вспомню даже. Ты, Малек, погоди суетиться. За угощение благодарствуем, но давай-ка лучше обеда подождем: там баланды нальют, кипятком побалуемся.

Ванам неприлично было проявлять жадность к еде и нетерпение, ронять себя, пусть даже в глазах одного-единственного мальчишки, поэтому продукты положили в нишу и опять задернули занавеску. Гек снял клифт и тоже подсел к столу.

Наконец раздали обед. Ваны ели не спеша, смакуя каждый укус казенной пайки, каждый ломтик бекона. Разговор прекратился, слышалось только деликатное всхлюпывание во время поедания жидкой, но горячей баланды — рыбного супа. Гек достаточно много голодал в ШИЗО, чтобы нарушать своей болтовней великолепие нежданного для Ванов пира. Он решил ограничиться за обедом казенной пайкой и приварком, но Варлак собственноручно соорудил "гамбургер" из хлеба и бекона и заставил Гека есть:

— А ну-ко! Мало ли отравить нас затеял? — Гек понимал, что Ван шутит, но догадался: естественнее и проще будет, если есть они будут наравне, без жалостливого самоотречения с его стороны.

Но настоящий фурор произошел в конце обеда. Гек, ухмыляясь заранее, загородил спиной мешок, вынул оттуда что-то и вернулся к столу. Затем, не в силах долее скрываться, стукнул рукой по середине стола и разжал кулак: там был непочатый пятидесятиграммовый куб цейлонского чая! Его, как пересиживающего, по традиции практически не шмонали перед водворением в камеру, спрашивали для порядка о запрещенном, но кто признается, когда досмотра нет?

Да, эффект был! Ваны недоверчиво вертели, мяли пачку в руках, нюхали ее. Варлак подхватил на обрубок большого пальца левой руки несколько высыпавшихся угольно-черных чаинок и осторожно слизнул их оттуда.

— Чай! Суббота, гад буду — чай! Сейчас мы его... Ах, гадство, даже не верится! — Тут Варлак поймал умоляющий взгляд посеревшего от волнения мулата, отщипнул от пачки кусок обертки вместе с щепоткой чая и протянул Субботе. Тот перехватил в свою щепоть, подстраховывая снизу ладонью другой руки, бережно положил на край стола. После этого он сунул указательный палец правой руки в дырку в матраце и вытащил оттуда небольшой кусок оберточной бумаги, собранный в мелкую гармошку.

— Огонь умеешь добывать?

Поскольку Варлак весь был в заваривании чифира, Гек понял, что вопрос Субботы относится к нему. Гек тысячу раз наблюдал, как это делается, но сам добывал огонь лишь однажды.

— Умею, сейчас попробую. — Он добыл из своего матраца небольшой кусок свалявшейся ваты, сделал из нее жгут и стал быстро, насколько мог, подошвой ботинка катать жгут по бетонному полу — вперед-назад, взад-вперед. И получилось довольно быстро, жгут едко задымился и затлел. Суббота уже свернул самокрутку, перегнул ее почти пополам, чтобы крошки не высыпались, и, торжествуя, прикурил от тлеющей ваты.

Варлак с легкой улыбкой смотрел на него, нянча в руках обернутую бушлатом кружку с настаивающимся чифиром.

— Дай-ка мне затяжечку... Елки-моталки, а ведь не чувствуется ничего, как воздух глотаешь, Суббота. Старый ты дурак... и я тоже, только чай испортили на самокрутку на твою!

— Да что ты в этом понимаешь, ты же некурящий. Присматривай за чихирбаком лучше, не то прольется.

— Не прольется. Пусть настоится посильнее. Чихирь — он терпения требует...

Наконец наступил вожделенный миг, когда подросток и оба старика, похожие в этот миг на счастливых детей вокруг рождественской елки, расселись за столом, вдыхая аромат чайного напитка, самого любимого деликатеса в местах заключения великой страны Бабилон. Варлак преодолел искушение и заварил в двухсотпятидесятиграммовой алюминиевой кружке только половину пачки, положив остатки на полку, к хлебу и сахару.

Геку первому предложили кружку, исходящую кисловатым парком. Он кивком поблагодарил, сделал два мелких глоточка и передал Субботе. Тот в свою очередь дважды отхлебнул и подал Варлаку. Варлак прикрыл глаза, глубоко потянул воздух ноздрями, сделал раздумчиво глоток, а потом еще один, и вернул кружку Геку. Гек обеими руками принял кружку, но глотать не стал, а сразу же передал Субботе:

— С меня хватит. Я чифира не понимаю, у меня от него только рот вяжет.

Старики не стали спорить и продолжили, не торопясь. Полкружки было выпито в полном молчании, потом чифир оказал свое действие, и старики расслабились, заулыбались.

— Ну, Малек, уважил, что и говорить. Ах, давно мы так не бывали за кружечкой. Думалось, что до деревянного бушлата и не приведется уже, а, Варлак?

— Аллах милостив. А и правда, хорошо посидели. Пауки не донимали, не то глянули бы, твари, в глазок, да и поломали бы весь кайф. На воле такой кубик сколько стоит?

— Ребята говорили, что девяносто шесть пенсов, но нашим он по два талера обходился. А на крытках, я слышал, по три и даже по пять.

— А когда-то киссермар неполный он стоил на воле — в два с лишним раза дешевле, да. Кто там на воле сейчас основной? Кто правит на псарне?

— Господин Президент, кто еще? — не понял Гек.

— Зовут-то его как нынче? Понятно, что Господин Президент, не султан же египетский.

— Юлиан Муррагос. Он давно уже Президент, лет десять, а то и больше.

— Точно, помню. Только не десять, а лет пятнадцать, как он уже в президентах-то ходит, гондон штопаный.

Гек испуганно оглянулся на дверь.

— Не дрейфь, Малек, правда — она и есть правда, и никуда от нее не денешься. А покойный-то Господин Президент и вовсе псом был, им даже пидоры бы побрезговали — в свою компанию брать...

На четвертый день в камеру загрузили еще одного сидельца, плешивого, толстогубого и румяного мужичка с гнусавым голосом. Этот, не представляясь, зыркал по всей камере, словно искал чего-то, сначала попытался завязать разговор с Геком, потом с Варлаком. Но старики на пальцах дали понять Геку, что они его не знают, а он их, на всякий случай. Так что Гек сидел на своей шконке, тупо глядя на решетку с намордником, словно пытаясь рассмотреть за ней небо, да поматывал стриженой головой в такт песне, которую он мычал вполголоса, почти про себя. Старики заварили остатки чифира и, не обращая внимания на Гека и губастого, выпили его. Потом стали браниться между собою и до того раскипятились, что когда пришла пора гулять в тюремном дворике, Суббота пошел гулять, а Варлак остался. (Даже прогулочный дворик в Крытой Маме был сделан по-подлому: в каменном колодце с дополнительными семиметровыми стенами на высоте пяти метров сделан был подвесной потолок с зазорами у стен, чтобы свежий уличный воздух свободно проникал, но солнца и неба видно бы не было.) Гек тоже собрался было на прогулку, но его цапнули к следователю. Губастого, как выяснилось позже, тоже вместо прогулки увели в кабинетные недра. Гека не допрашивали, а просто использовали как фон при опознании: завели в комнату, где стояли три стула, посадили на средний. Слева и справа посадили еще двоих парнишек. Опознаватель или опознаватели разглядывали их сквозь односторонне тонированные стекла. В чем было дело, кто кого опознавал, Геку не рассказали. Он умудрился стрельнуть сигарету у чернявого мужика-штукатура, прямо на ходу. Вертухай дал ему за это несильного пинка, но даже сигарету не отнял, — видно, и впрямь дело к воле шло.

Когда он вернулся в камеру, все, включая губастого, были уже там, к немалой досаде Гека, которому не терпелось поговорить со стариками насчет этого странного соседа. Сигарету он отдавать поостерегся, видя, что Ваны в упор его не видят и знать не хотят. Не разговаривали они и между собой, видимо, еще после той перепалки. Губастый повздыхал, поерзал, попытался было рассказать, за что его посадили, но замолк, видя, что никто на него не смотрит и не слушает.

Вдруг звякнула дверь, в камеру быстро вошли трое надзирателей, и начался шмон. Но улова не получилось — чай был выпит уже, игла испарилась бесследно, сахар был молочный, приравненный к конфетам, а значит, изъятию не подлежал. Тем не менее шмон был полный почти, с прощупыванием швов и заглядыванием в полость рта. В задницу не заглядывали, что, кстати, было нарушением, но шмотки перетряхнули, составили опись. У Гека конфисковали вшивник, пригрозив изолятором; это был единственный трофей.

Еще через полчаса Гека дернули на допрос. Следователь в майорских погонах с фальшивым добродушием расспрашивал Гека о житье-бытье и планах на будущее. Перед ним лежал отчет о произведенном в камере обыске. Но Гек с таким трудом усваивал самые элементарные шутки и вопросы, хотя и старался, что следователь почти сразу перешел к делу и начал впрямую расспрашивать Гека о стариках.

— Тукнутые они, — охотно ответил ему Гек, противно выворачивая мокрые губы. — Базарят, базарят, а чо базарят — и не понять. Ста-арые.

— Чай откуда у них?

— Чо я, Фидель Кастро? Откуда мне знать, коли они мне даже глоточка не дали. А у одного — видел небось — и глаза нет, хоть фанерку прибивай. Я его про себя Циклопом зову... — Гек загыгыкал, разбрызгивая слюну. — И губастый та еще сволочь, мое мыло тиснуть хотел...

Майор брезгливо отерся, сверяясь с отчетом надзирателей, быстро написал протокол и протянул Геку ручку:

— Распишись вот здесь.

— Че это?

— Протокол допроса.

— Ниче я не буду подписывать. Мне домой хочется, на волю выпускайте как безвинно посаженного, вот вам весь мой сказ. А не то Господину Президенту такую телегу накачу, что все вверх тормашками полетите! Может, тама срок мне прописан, в бумаге вашей, а?

— Ты дураком мне не кидайся, подписывай.

— Вертайте в мою камеру. Не буду подписывать, хоть убейте. Посадить сызнова хотите, на "жоржа" взять? — Гек сменил вдруг ярость в лице на плаксивое выражение, губа и глаз конвульсивно задергались, он зарыдал.

Майор носил голубые петлицы, и Гек это видел. Простой следак или опер из уголовки такие фокусы раскалывал в момент до жопы и ниже, но матерый волк контрразведки и политического сыска не часто встречал в своих застенках несовершеннолетних уголовников, он съел все за свежие овощи, даже пожалел в душе своих коллег из внутренних дел, вынужденных работать со старыми маразматиками и малолетними дебилами, вроде этого явного дегенерата.

— Ну что, что нюни распустил, кому ты нужен — сажать тебя. Держи язык за зубами, где был, что спрашивали. А я узнаю между делом, может, тебе можно срок скостить... Но это, брат, заслужить надо. Понял? Доказать, что ты твердо встал на путь исправления...

— Обещать-то все вы горазды, — все еще хлюпая носом, прохныкал Гек. — Сигарет-то хоть дай, и то хорошо.

— На, возьми. — Майор указательным пальцем двинул наполовину полную пачку "Бабилонских" по столу, по направлению к Геку.

Тот быстро сунул пачку в карман.

— Где писанина ваша?

— Вот, прочти и распишись. Протокол допроса... Подписка о неразглашении...

Гек наморщил посильнее лоб и стал глядеть в бумагу, поворачивая перед собой то тем боком, то этим, стараясь при этом успеть прочитать написанное. После этого он взял перьевую ручку, закусил высунутый язык и, сильно нажимая на перо, поставил здоровенный корявый крест под протоколом. Затем ту же операцию проделал и с подпиской, заранее напечатанной на стандартном бланке.

"Ты что, к тому же еще и неграмотный?" — хотел было вслух удивиться майор, но быстренько передумал: для оформления допроса неграмотных существовала иная процедура протоколирования и подписи. "Дело внутреннее, никто и придираться не станет". Он вызвал конвойного и через десять минут уже начисто забыл о Геке.

А в камере его встретили Варлак и Суббота. И никого не было, кроме них. Губастый так и не вернулся с очередного "допроса". Оба они смотрели на Гека улыбаясь, но первыми разговора не начинали, ждали, что скажет Гек.

— Новости есть, — сообщил Гек. — Губастый — кряква, это первое. Вас пасет служба безопасности — синепогонники. Губастый про чай вдул, а я на дурака косил, этот-то — поверил! Вот уж не думал, что в Службе такие дубари сидят. В кино-то по-другому показывают. Меня не следак, а майор из Службы допрашивал...

— Сядь, успокойся. Урка никогда мельтешить не должен. Мы этих губастых много уже насмотрелись. Скоро конец квартала, им нужно протоколами и статистикой закрываться, ну они и шлют своих бобиков. Суббота таких с закрытым глазом, по одному запаху раскроет.

— Точно. У этого, слышь, Малек, и запах-то не тюремный был. — И видя, что Гек недоверчиво воспринимает насчет запаха, добавил: — Ты что, на табачную фабрику с экскурсией ездил? Табаком от тебя давит, аккурат из правого кармана...

Гек с вытаращенными глазами добыл из кармана пачку с сигаретами, протянул ее Субботе:

— Это я специально для тебя достал, у майора выпросил... И вот еще одна — стрельнул у работяги. Нюх у тебя, как у... у... — Гек замолчал и покраснел.

— Как у кого? — подключился к разговору Варлак с абсолютно серьезным выражением лица. — Ну-ка скажи ему, Малек.

— Как у бабочек, — нашелся Гек. — Нам училка рассказывала, что они за километр чуют друг друга.

Все трое дружно рассмеялись: старики добродушно, а Гек облегченно — чуть было косяка не спорол. Не то чтобы Ваны придали бы обмолвке большое значение, но самому неудобно глупость демонстрировать. Гек пошел было за ватой, огонь нашаркать, но Суббота уже его опередил и стал катать жгут по нарам с такой сноровкой, что не прошло и двух минут, как вата задымилась и затлела. Суббота сунул сигарету, ту, что без фильтра, себе за ухо, вытряхнул из пачки "бабилонскую", костяным изломанным ногтем сколупнул фильтр, прикурил, сел на корточки у стены и откинулся на нее спиной. Любой, кто бы видел его в этот миг, мог бы с чистой совестью сказать: "Этот человек счастлив".

— Ух, елки-моталки! Так по шарам дало, как от дури! — Суббота на мгновение приоткрыл единственный глаз, делясь впечатлениями с сокамерниками, и вновь блаженно зажмурился.

Варлак тем временем усадил Гека перед собой и стал "допрашивать" его с неумолимой тщательностью: все имело значение — размеры кабинета, возраст майора, почерк, весь разговор дословно...

— Бекон ломтями или нарезанный ломтями? — подал голос оклемавшийся Суббота.

— Нарезанный ломтями, — уверенно вспомнил Гек. — Нарезанный, а что?

— Под карцер сватают, — пояснил ему Варлак. — Раз нарезанный, значит, ножик есть, что запрещено и трюмом карается. Да все это дурь собачья. Нас уже с год как выдернули из одиночек карцерного типа и держат вместе здесь, "на курорте". Зачем держат — непонятно. То грозят невнятно неведомыми карами, то уродов подсаживают, вроде Губастого. То тебя вот определили к нам. Смотри-ка: и бацилла, и сахарок, и курево сразу появилось. Спроста ли?

Гек похолодел. Он с тревогой встретил взгляд Варлака, обернулся на Субботу:

— Что же, вы меня за подсадного считаете? — Губы у него задрожали, и он не мог больше добавить ни единого слова, боясь расплакаться.

В комнате нависло тяжелое молчание. Суббота, кряхтя, поднялся и подсел к столу.

— Господь с тобой, Гек. Стали бы мы с тобой из одной миски кушать, если бы подозревали тебя в гадстве? Ты малыш еще и очень безогляден. Весь мир кишит предателями и оборотнями. Гадов, говорю, очень много на земле. Хочешь ли ты жизнь закончить, как я ее заканчиваю или Варлак? То-то, что нет. Поэтому ты не должон повторять наших ошибок. Может быть, напрасно ты идешь урочьим путем? Еще не поздно, освободишься, станешь трудилой, семью заведешь...

— Я не умею... Я не знаю, как они там на воле живут, не задумывался. Самогон, что ли, гнать, как папаша?

— Твой папаша первый кандидат на нож и своей смертью не умрет, не будем о нем больше. Твой выбор — твой ответ перед жизнью, тебе решать, Малек.

— Ты правильный парнишка, деликатный. Наш путь выберешь аль мужицкий — мы от тебя не отвернемся, пока знаемся с тобой. Но сутки тебе на размышление даем... — Варлак положил ему руку на плечо. — Ты воровать умеешь?

— Нет.

— Это плохо...

— А ты, что ли, умеешь? — засмеялся Суббота. — Тебя же на первом шипере повязали, и с тех пор ты здесь... С небольшими перерывами...

— Я — это я, не надо путать. Вик, не встревай не по теме, взрослый ведь человек... Веришь в бога?

— Нет.

— Напрасно. Мой бог — Аллах. У Субботы — Христос. Должен быть бог в человеке, не то — страшно под конец жизни, непосильно... Впрочем, твое дело. Сутки на размышление, загляни к себе в душу, посоветуйся с собой, с совестью своею. Потом еще потолкуем... Так, говоришь, не было никого в красных-то погонах? А этот майор, стало быть, про тебя не знал, что ты одной ногой на воле уже?..

На черезследующий день Гека дернули якобы на допрос, но никто его не допрашивал, посадили на скамейку возле закрытого кабинета и оставили ждать под присмотром дежурного надзирателя, сидящего за столом неподалеку. Вот и ждал Гек неизвестно чего, вздыхая и почесываясь. Тут-то ему и вспомнить бы совет Варлака, пораскинуть умом о своей судьбе и о жизни вообще, по крайней мере скучно бы не было. Но нет, разве будет четырнадцатилетний ребенок забивать себе голову абстрактными проблемами на голодный желудок... Соседний кабинет заняли рабочие-ремонтники, надзиратель то отвечал на звонки, то отходил с бумагами на короткое время, а про Гека забыли. Его бы это и не слишком доставало, но близилось время обеда, он беспокоился, что его забудут и баланда остынет. А ведь уже май стоял на дворе, хотелось горяченького; в камере еще было довольно тепло, а на прогулке ноги и спину прихватывало: одежка была неважнецкая, подогнанная по фигуре, но не по сезону. Рабочие побросали инструменты и пошли на обеденный перерыв, надзиратель опять отлучился в глубь коридора, исчез из поля зрения. Гек немедленно воспользовался этим и с любопытством заглянул в ремонтируемую комнату, по всей видимости будущий кабинет очередной канцелярской крысы. Что он там рассчитывал увидеть — неизвестно, но привлек его внимание вскрытый ящик с гвоздями-двухсотками. Недолго думая Гек схватил один и поспешил вернуться на место — вот-вот должен был появиться надзиратель к затрещавшему телефону. Гек с бо2льшей радостью тяпнул бы спички, но не увидел их во время лихорадочного осмотра. Если бы перед водворением в камеру у Гека нашли злополучный гвоздь, не миновать бы ему дополнительного срока — минимум в год. А могли подболтать и на полтора-два малолетских года. Но никто не предполагал, что практически размотавший свой срок сиделец будет так глупо рисковать. Хотя, конечно, в опытных руках такой гвоздь — ценное приобретение для камеры... Так прошел целый день. Обедал и ужинал Гек тут же, перед дверью, что вообще уже не лезло ни в какие ворота. Дважды выводили на оправку в туалет. Гека не обыскивали, и он благополучно вернулся в камеру, пряча гвоздь в рукаве. Что-то не так шло в обычной тюремной жизни, постоянные сбои и огрехи видны были даже Геку, который отнюдь не был специалистом по крытому режиму. А в камере во время его отсутствия произошли фатальные перемены: появился новый сиделец.

Первое, что увидел Гек, войдя в камеру, — сухари и сахар на столе перед здоровенным бугаистым парнем лет двадцати трех — двадцати пяти. Надзиратель окинул взглядом камеру и, видимо заранее проинструктированный, не заметил ничего предосудительного. Ни Варлак, сидящий на своей шконке с разбитым лицом, ни постельные принадлежности Субботы, в том числе его роскошная желто-зеленая подушка, сброшенные на цементный пол, ни сам Суббота, как обычно сидящий у стены, только не на корточках, а на заднице, с поникшей головой и бессильно откинутыми руками, не привлекли внимания представителя тюремной администрации. Он, как показалось Геку, сочувственно глянул на него и молча вышел.

Гек все еще не мог, точнее, не хотел поверить очевидному: голодных, немощных стариков решили трамбовать, как в прежние, далекие времена, только за то, что они до сих пор, на исходе жизни, держались за свои блатные принципы. Тут Варлак тяжело поднялся и проковылял к параше. Там он долго возился с ширинкой, потом стал тихонько, по-стариковски мочиться. Гек понял, что Варлак ведет себя так странно в знак презрения к чавкающему новичку, а Геку "телеграфирует" соответствующим образом ситуацию: вновь пришедший — не человек.

Гек стоял у дверей и обозревал раскинувшуюся картину, не произнося ни слова.

— Эй, шакаленок, что стоишь, проходи — гостем будешь. Бутылку ставь на стол — хозяин будешь! — Парень загоготал своей замшелой шутке, приподнялся с места и дал пинка Варлаку, отходящему от умывальника. Много ли старику надо — тот взмахнул неловко руками и упал, успев все же подставить полу бок и плечо. Варлак с трудом перевернулся на спину и приподнялся на локтях. Кровь залила почти все лицо, видимо, повреждены были и глаза — белки также в крови.

Гек, не выбирая места, рванул рубашку у себя на животе, выдранный лоскут смочил водой из умывальника и сел перед Варлаком. Варлак узнал его, улыбнулся слабо и одними губами проговорил: "Сучья шерсть". Гек кивнул в знак того, что понял, и принялся аккуратно промакивать кровь с рассеченного лба. Нет, с глазами, похоже, все было нормально, просто кровь попала. Варлак уцепился за его ладонь своею, и Гек смутно поразился — стариковская рука была теплой и почти упругой...

— Да брось ты его, он все равно уже падаль... Брось, я сказал!

Гек прижал тряпку к ранке на лбу — тьфу-тьфу, с лицом все было не так опасно, как выглядело поначалу, — и молча посмотрел на сушера.

— Хочешь сахарку, крошка?

— Хочу.

— Ну так иди сюда, я угощаю.

— С удовольствием бы, да не могу — все это зашкварено.

— Как зашкварено! Кем?

— Да тобою и зашкварено, пидарюга! Не подходи... Не подходи! Чичи выбью, сука!

Гек выставил перед собою кулак левой руки, пригнулся и стал отступать к стене...

Проблема выбора между жизнью и смертью может коснуться каждого человека и, как правило, застает его врасплох. Быть или не быть? Масштаб подобной перспективы настолько отличается от колебаний при покупке нового кресла, к примеру, что обыватель теряет голову. Он в пиковых случаях, в отличие от Гамлета с его абстракциями, весь отдается во власть живота и спинного мозга. Труслив и жалок он в этот момент, дрябл совестью и честью... Случаются и герои. Но кто трус, кто герой — определяет только жизнь и только задним числом. Повторится ситуация выбора — и герой, и амеба вновь окажутся на равных стартовых позициях (герои знают об этом).

Гек очень долго прожил на свете: четырнадцать лет — солидный возраст в животном мире, а чем его жизнь отличалась от жизни зверя? Опыт, горький, бесценный опыт зверька предостерегал его от резких телодвижений: свобода придет не сегодня-завтра, и тюрьма, с ее ритуалами и условностями, растает за спиной, чтобы никогда больше (или неопределенно долго) не напоминать о себе. Так пусть они там сами между собою разбираются! Но Гек для этого слишком мало прожил на свете, ведь он был человеческий ребенок: сострадание, сыновья привязанность, жажда справедливости, милосердие — все это еще не увяло в его сердце, и он, не задумываясь долее о последствиях своего душевного поступка, встал на сторону слабых и беззащитных.

— ...Не подходи, хуже будет!

Сушер, спровоцированный оскорбительными выкриками тщедушного Гека и его отступлением, не имея страха, потерял и осторожность. Он выбрался из-за стола и двинулся к нему, дожевывая на ходу. Гек сделал быстрый выпад, попал ему в скулу и отпрыгнул. Удар оказался резким и чувствительным, так что сушер даже охнул от неожиданности. Он рванулся вперед, вплотную к Геку, левой рукой ухватил того за грудки, а правой перехватил левую руку, с явным намерением сломать ее для начала. Теперь щенок был целиком в его власти, и можно было проучить его на всю оставшуюся жизнь. Но и Гек, закаленный и умудренный сотнями отчаянных драк, получил то, на что рассчитывал, — шанс: близкий контакт и надежный упор. Легким поворотом кисти он высвободил из рукава огромный гвоздь и резко снизу вверх вогнал тому гвоздь в горло-гортань. Сушер конвульсивно стиснул левую руку — ткань бушлата затрещала, правой же схватился за горло, в котором гвоздь торчал почти по шляпку. Он застыл на месте, не падая и не вопя, мозг его, видимо задетый гвоздем, казалось, не в силах был поверить сообщениям периферийных нервных центров о том, что он убит. Вдруг его и Гека сильно тряхнуло: это Суббота подкрался к ним и, выставив перед собой, как топор, сложенные в замо2к кисти рук, всем своим костлявым телом обрушился на левую руку сушера. Хилая ткань не выдержала, и здоровый лоскут остался у того в кулаке, а сам он опрокинулся навзничь, кувыркнувшись через Варлака, поднырнувшего к нему под коленки. Гек все еще стоял, оглушенный сознанием того, что он только что совершил убийство и, таким образом, раскрутился на новый срок. Прощай, воля, лет шесть дадут, а то и больше... Оба старика навалились на бьющееся в конвульсиях тело, Варлак зажал ему рот и ноздри, чтобы избежать лишнего шума, но сушер был уже окончательно мертв и затих естественным путем.

Гек очнулся и, повинуясь знаку Субботы, закрыл спиной волчок в двери. Покойника быстро обыскали, но брать — не взяли ничего. Таковы были тонкости зонно-тюремного этикета: отверженного можно жестоко бить, или убивать, или насиловать, но прикасаться к нему в быту или брать в руки вещи, ему принадлежащие, — категорически нельзя никому, ни работяге, ни скуржавому, ни золотому, ни самому Большому Вану. Обыскать собственноручно созданного покойника можно, но не с целью наживы, а чтобы узнать, если повезет, какой-нибудь кумовской секрет. Обыск, естественно, ничего не дал. По частям, не снимая одежды, осмотрели тело. Тут повезло больше — на плече сидела стандартная для внутренней службы татуировка: мускулистый трехглавый цербер на фоне сторожевой вышки. Не надо быть оракулом, чтобы догадаться: покойный провинился и попал на спецзону. Но, видимо, был настолько мерзким типом, что провинился и там. Больше ему сидеть было негде в пределах страны, и жизненное пространство, ему доступное, сократилось до размеров трамбовочной хаты. А может, он и там оказался отверженным, изгоем — иначе зачем бы его одного посылали к Ванам, старым, увечным, но — Ванам!

Ваны ухватили покойника за ноги, Гек за руки — втроем подтащили его к шконке, самой близкой к параше, и совместными усилиями взгромоздили на матрац, предусмотрительно перенесенный и расстеленный Варлаком. Чтобы не было видно крови изо рта и гвоздя, по-прежнему торчащего в горле, его перевернули на бок, лицом к стене. Вдруг покойник тяжело вздохнул, и Гек чуть было не потерял сознание.

— Когда ворочаешь — он "дышит", — тихо просипел Варлак, заметив испуг Гека. — Потом окоченеет, и это у него пройдет...

Варлак тщательно и придирчиво перебирал мертвому сушеру пальцы правой руки, пятная ими шляпку гвоздя и верхушку ствола под ней. Удовлетворившись сделанным, высвободил из левого кулака обрывки гековского бушлата, затем принялся "ставить позу" покойнику. Гек сорвал с себя измочаленный, ни на что уже не годный, кроме как на тряпки, бушлат и разорвал его надвое — мыть пол. К его удивлению, Варлак и Суббота также принялись за уборку камеры. Гек было попытался объяснить, что до утра времени вагон и он все успеет...

— Вам ведь не положено убирать самим?

— Кто тебе сказал? — удивился Суббота. — Мы довольно крепко знаем, что нам положено, а что нет. За тебя нам убирать не положено, если ты здоров и руки-ноги есть, а за собою каждый урка должон уметь сам порядок соблюдать. Камера — мой дом. Если в моем дому унитаз грязный, это для меня позор, независимо от того, сколько нас там сидит. А если я его за собой уберу — нет в том позора. А иначе, Малек, мы бы не Ванами, парафинами бы ходили...

Гек сразу вспомнил свои беседы с Чомбе. Он с удвоенным рвением принялся протирать пол в том месте, где из-под мертвого сушера натекла зловонная лужа мочи. Однако старики не позволили ему сразу же смыть мочу с тряпки — ее следовало осторожно и аккуратно выжать на кровать и брюки сушера.

— Что мне посоветуете теперь — с повинной идти или "гусей гонять"?

— Погоди маленько. До утра, как ты говоришь, далеко, погоди... — задыхаясь, ответил ему Варлак. — Время подумать у нас есть. Да не прядай ты ушами, Малек, нас ведь трамбуют сейчас, ни одна падла сюда не заглянет... А хотелось бы узнать, что за бардак на крытке: полвека почти сижу, такое первый раз вижу. Ни трамбонуть толком не могут, ни изолировать, ни тебя освободить, ни нам предъявить — чего им от нас надо было. Слышь, Суббота, стоило бы опять телефон унитазный опробовать, может, и соседи у нас появились?

— Вряд ли. Сколько мы уж пробовали — пауки дело туго знают.

— Значит, не слишком туго, коли теперя лопуха дают всю дорогу, как малые дети...

Так за неспешными разговорами камера была приведена в прежний вид, только покойник ощутимо пованивал нечистотами. Оскверненные безымянным сушером сухари и сахар пришлось спустить в унитаз. Работа закончилась, и Геку сразу стало холодно: на нем были только брюки и разорванная на пупе черная рубашка. Использованный бушлат не смог бы восстановить даже волшебник. У стариков тоже ничего не было.

— Гек, возьми мою жилетку и от Вика козырную подушку — слава богу, не зашкварена, — еще одно одеяло, ложись спать, утро вечера мудренее. Мы же по-стариковски между собой потолкуем да подумаем... Спи, парнище, пацан ты наш золотой!..

Это были единственные слова благодарности от Ванов Геку, и они очень много значили, эти слова...

Под утро они его разбудили.

— Вот что, Малек... Проснулся, нет?

— Угу.

— Вариантов два. Сначала используем первый — он сам на себя руки наложил. Если не пройдет такая тема, ну, не устроит их, тебя мы все равно не подставим. Я тогда его завалил, а Суббота соучастник. Не вякай ничего, не время. Ты, как я понял, подумал над моими словами и выбрал для себя путь. Что ж... Кроме благословения мы мало чего можем дать, но — чем богаты... Ну, спрашивай, раз не терпится...

— Зачем второй вариант? Упремся рогом дружно — не докажут.

— Им и не надо от нас доказательств — свои настругают. Захотят — и твой крест на бумагах примут, а захотят — докажут, что никогда ты в камере нашей не сидел. Здесь тонкое дело. Они тоже люди, тоже служилые... Им нужны те козыри, которые им нужны. Но ведомства собрались разные. Сумеем сообразить да нажать на заветные клавиши — по-нашему будет, а не сумеем — по-ихнему, сила-то на их стороне. Тут нам бояться особенно нечего, власти нас живыми не оставят. Мы с Субботой все равно собирались отваливать от хозяина в лунную сторону, на пиковый-то случай, так что... — Старый Ван причмокнул губами. — Мы ведь тут не зря всю ночь обсуждали — сходка у нас была... из всех уцелевших Ванов. Вроде мы надумали кое-чего про тебя. Посмотрим...

Гек уже устал от чудес и парадоксов, а они все не кончались. Следствие продолжалось четверо суток и шло в три смены, беспрерывно. Гек держался дебилом и в тени: он поздно пришел, тот мужик кричал про какие-то погоны свои и психовал, дедов, похоже, побил, рубашку вот ему разорвал, потом чавкал как свинья, а потом вдруг бросился на шконку и затих. Деды тоже легли спать, ну и он ничего не видел...

На Ванах же обломали зубы многие поколения дознавателей всех видов и квалификаций. Короче говоря, полковник, отвечающий за следствие, убедился, что имело место дикое, непонятное, но самоубийство. Иначе, например, невозможно было объяснить появление в камере гвоздя (кто признается, что не обыскивал юного сидельца перед заводом в камеру?). Но самоубийство не имело права на существование в той немыслимой обстановке, в которой давно уже пребывала Крытая Мама, темная ипостась пыльного городка Сюзерен.

Корневое, основополагающее чудо, стронувшее лавину всех последующих чудес, заключалось в том, что в тенета Крытой Мамы однажды попал всамделишний шпион, агент британской разведки МИ-6. Но с помощью авуаров кабинета министров Ее Величества удалось склонить "хозяина" тюрьмы к щадящему для агента англичан режиму: никаких побоев, сносная жратва, тайная переписка и, похоже, даже вербовка алчного чиновника, безупречного до этого начальника первой (по значимости) тюрьмы государства Бабилон. Будь это американский, русский или какой другой шпион, друзьям начальника тюрьмы удалось бы пригасить дело и спровадить его в почетную ссылку, подальше от эпицентра скандала, но это был агент ненавистных Господину Президенту британцев (англичан, как он их упорно называл). Завертелось следствие, которое, как всегда в таких случаях, выявило ужасающую картину взяточничества, воровства и некомпетентности. Люди из системы безопасности на этот переходный период взяли на себя управление огромным, но при этом тонким и сложным тюремным механизмом. И механизм тотчас же заскрежетал и начал давать сбои. И не то чтобы отстранили от дел всех специалистов, и не то чтобы среди людей Службы не нашлось знающих свое дело тюремщиков, нет — дело шло вкривь и вкось как раз из-за несбалансированно большого числа контролеров и опекунов, желающих бдительностью своей выслужиться перед Господином Президентом. Расстреляли начальника тюрьмы, не вовремя вмешался британский МИД, напомнил про своего гражданина — под горячую руку шлепнули и того. Требовалось нечто положительное как результат очистки авгиевых конюшен. И тут вспомнили о двух старых Ванах, рассованных по мрачным, без малого карцерного типа одиночкам. Было решено отпустить их на волю, если они покаются публично в грехах и порвут с преступным образом жизни. Те, конечно, изъявили потребность посоветоваться с себе подобными. Им разрешили встретиться друг с другом, хотя кто конкретно разрешил — концов найти не смогли. И дальше бардак шел по нарастающей: никто не знал, что с ними делать дальше, коль скоро перевоспитания и раскаяния не получилось, — расстреливать ли, спустить обратно в одиночки, продолжить процесс перевоспитания? Верх брала то одна, то другая точка зрения, но как только дело доходило до письменного оформления — так стоп. Господин Президент по случаю двадцатилетия окончания войны совершенно определенно высказался о полном искоренении из жизни страны преступных элементов, препятствующих процессу социальной реабилитации граждан в местах временного ограничения свободы, так что никто не желал рисковать — показывать ему, что существуют остаточные явления в лице двух непримиримых стариков. Но в то же время никто не отменял рутинные показатели эффективности работ и отчетов по ним. Поэтому к Ванам время от времени водворяли подсадных, отчитываясь о работе, посылали наверх служебные записки, разные, в зависимости от вкусов и установок тех, к кому на стол эти записки ложились. Соответственно и циркуляры (устно-телефонные) отличались диаметрально. Смешались в один безобразный административный ком красные и голубые погоны, тихушники и фанфарники, бездельники и работяги. Когда начался ремонт, представители и новой, и прежней администрации окончательно потеряли служебный рассудок, и если бы не старая надзирательская гвардия — не миновать бы начальникам еще одного грандиозного внутреннего скандала. Седые, опытные и косные до обызвесткования унтеры-ветераны и коридорные продолжали вести дело старинным обычаем, и худо-бедно тюремные жернова вертелись, несмотря на песок. Одной из таких песчинок оказался Гек, дело которого, поскольку вырвалось из общего "прощеного" потока, потеряло значимость, принялось вдруг путешествовать чуть ли не по всем зонным адресам, наматывая круги канцелярских рикошетов. Будь его дело на столе у тюрьмы-адресата, его бы разобрали в два счета, скинув дежурному следователю, оттуда в спринт-суд, оттуда на волю. Но уж в случае какой задержки во взрослую камеру, а тем более к Ванам, его бы не поместили. Но раз дела нет, а дурак дежурный принял в свое время парнишку без полного документного "приданого", то и взятки с них гладки: сидит — пусть пока сидит, где сидит — где получится. Найдутся те, кто разберется, у них головы и звездочки большие...

Самоубийство агента-сушера еще больше накалило атмосферу. Вот-вот слухи о беспомощности должностных лиц сюзеренской тюрьмы должны были докатиться до слуха Господина Президента. И чьи головы должны искупить ошибки в работе?

На долгом, потном совещании красных и голубых погон был выработан план действий, и его немедленно взялись претворять в жизнь.

На пятые сутки после недоразумения со слабонервным агентом дернули на допрос Варлака. Ваны ничуть не удивились: они давно и наизусть знали все возможные ходы дознавателей, очередные поколения которых заново делали те же открытия в области поиска доказательств, что и прежние следопыты. Варлак держался безо всякого понта, рассудительно и просто, чем почти снискал симпатию тюремщиков. Те, в лице грубого и решительного заместителя по режиму, бессменного на протяжении шестнадцати лет, прямо заявили Варлаку, что и он и кент его зажились на этом свете, что весь вопрос в том, насколько безболезненным будет для них переход в лучший мир. Варлак подтвердил, что давно, мол, пора, да смерть не приходит... Угрозы ничего не дали. Но на уговоры Варлак стал поддаваться помаленьку и наконец предъявил свои условия: они с Субботой берут на себя жмура, Аллах простит им этот грех. У них должен быть месяц жизни — в виде следствия, медствия или еще как — их не волнует. Но никаких ненужных допросов, дополнительных ночных и многочасовых уточнений. Должен быть регулярный грев — хорошая жратва с мясом, с горячей похлебкой. Курево — пачка в день, сигареты без фильтра. Чай — куб в пятьдесят граммов цейлонского на два дня. Сокамерник (но не парафин и не пидор), чтобы "уважал" — убирал, прислуживал, мыл полы и т. д. Связь с блатными из других камер во время прогулок и по воскресеньям. Примерно все... Шмотки потеплее. Бумага и карандаш, зажигалка или спички. И кипятильник.

Куда деваться, администрация согласилась почти на все условия, но в связях с блатными отказала наотрез, без обсуждений. Тут и Варлаку пришлось умерить аппетиты, тем более что связываться ему было в общем-то незачем и не с кем. Но в вопросе с сокамерником уперся Варлак. В последний свой месяц они хотели пожить по-людски, уважить свою старость, чтобы слуга был. После недолгого раздумья погоны нашли остроумный выход: тормознуть еще на месяц парнишку, в интересах следствия, разумеется. Условие Ванов будет выполнено, но связи с другими сидельцами (дебил-малолетка не в счет) у старых мерзавцев все-таки не будет.

— Будь по-вашему. И еще: нам нужна бутылка коньяку и две бутылки пива.

— Еще чего! И тоже — каждый день?

— Нет, только один раз, завтра. Причем завтра, скажем, коньяк, а на следующее утро — литр пива, на опохмел души.

— Нет, — коротко и бесповоротно ответил Варлаку полковник из Службы, самый старший среди присутствующих.

— Нет — и не надо, — хладнокровно согласился Варлак. — Вскрыться мы с Субботой и без вашей трамбовки можем.

Угроза подвесить на уши властям еще два самоубийства вместо надежно раскрытого преступления, когда все отлажено и обговорено уже, тех отнюдь не прельщала. А в том, что старые урки способны на подобную гадость, сомневающихся не было. Полковник привык все же руководствоваться интересами дела и сумел с собой справиться, он дал добро на дополнительные требования Вана. Дальнейшее было делом техники: выработали форму и поэтапность признаний, распределили роли и ответственность и расстались. Правда, обошлись без рукопожатий: побрезговали обе стороны.

В камере Варлака ждали с нетерпением, пусть внешне это и не проявлялось. Суббота мирно покуривал у стенки и развлекал Гека рассказами о довоенных порядках в тюрьмах, не забывая комментировать отличия в старой и новой "жиге" — жаргоне, на котором разговаривают блатные. Гек, зная, что по блатному закону Суббота не имеет права отказать ему в ответе на "общеобразовательный" вопрос, неутомимо выспрашивал и тоже сравнивал прежние и нынешние понятия и законы. Однако Субботе подобная настырность и любознательность Гека не только не была в тягость, но даже искренне радовала. Кстати, слушая Субботу, Гек понял, почему угонщиков автомобилей иногда называют, как и барыг, каинами...

— Соскучились, дети мои? — В дверях камеры стоял Варлак — рот до ушей.

Надзиратель ушел, и Гек едва дотерпел, пока Варлак, кряхтя, сходит в туалет, вымоет и вытрет руки, с кряхтением же усядется за стол. Суббота вопросительно склонил голову: вслух задавать вопрос, демонстрируя несдержанность, — удел невоспитанных работяг и мусоров-лягавых.

— Как по маслу, — ответил ему Варлак. И, поворачиваясь к Геку, а значит и делая разговор общим, легко пожаловался: — Вздернуть их немного пришлось на старости лет. Такие твари подколодные, что "костыль" изо рта вырвут и глазом не моргнут! Жмура мы на себя взяли, без Гека.

— Сколько у нас времени? — Теперь уже Суббота мог спокойно задавать вопросы и вслух.

— Месяц, день в день, начиная с завтрашнего дня. Малек, я договорился, чтобы тебя еще на месяцок тормознули, в одном дому с нами. Ты как, не против?

Еще бы Гек был против! Это было бы свинской неблагодарностью с его стороны — Ваны взяли на себя подрасстрельное дело, чтобы спасти от тюрьмы Гека, а он лишний месяц не отсидит? (Гек в простоте душевной как-то забыл, почему он полез на новый срок.) Да и сидеть-то — с КЕМ? Чомбе с Карзубым о такой чести и не мечтали...

— Без вариантов. А что через месяц?

— На волю выйдешь.

— Варлак, ну ты как с маленьким со мной. С вами что через месяц, по одиночкам опять?

Суббота закашлял, и было непонятно, то ли он смеется, то ли просто подавился.

— Нет, Малек, мы с Варлаком на Луну полетим и вернемся не скоро.

— Не понял!..

— Нам мистер вышак семафорит: "О четком прибытии в сердце в точно назначенный срок".

— На хера такие жертвы? Я возьму на себя и лучше отсижу свой пятерик и выше, чего там, раз такое дело...

— Не надо ругаться, ведь я тебе говорил уже по этому поводу, ты урка, а не дешевый баклажан, чтобы шуметь и ругаться в общественных местах. Дело решенное, нам ведь так и так капец приходит, живыми не отпустят, ты сам видел. А тут — я договорился, месяц у нас будет тепло, сытно и весело. Между прочим, во многом это из-за тебя.

— Еще бы, этого я не забуду, сколько буду жить... Я...

— Прикуси язык и слушай, что тебе скажут старшие, балабокан! Дело нешуточное, а ты трещишь без умолку... Вик, изложи ему наши планы, а я пока горло прополощу.

Планы у Ванов были простые: они решили сделать Гека своим наследником. Они умирали, а вместе с ними уходил в небытие огромный кусок истории уголовного мира в государстве, где криминальные традиции пропитали все стороны жизни официального общества. Ваны уходили в никуда, в ночь. Они смиренно понимали, что поставлен предел их земному существованию, что они последние осколки былого величия уголовного братства; но вот смириться с тем, что умрут старинные блатные традиции и принципы, что навеки канут в безвестность анналы их славного прошлого, — этого Ваны не могли и не хотели. Отсидев бо2льшую часть жизни в запредельных условиях бабилонских зон и тюрем, Суббота и Варлак знали цену человеческому естеству — многих повидали в своей жизни: и сопливых, и духариков. Они утеряли силу и ловкость своих некогда могучих тел, но сохранили в полной мере ясность ума и трезвость суждений. Более того, в условиях многолетней и ежедневной битвы за жизнь и рассудок у них феноменально обострилось чутье на людей, на их слабые и сильные стороны. О, как они вглядывались в пацаненка, случаем занесенного к ним в камеру. Варлак и Суббота научились всасывать и переваривать без остатка каждую каплю информации, попадавшую к ним извне, так что они довольно неплохо представляли себе основные изменения в уголовном обществе и некоторые — в социальном. Парнишку они постоянно проверяли. Сначала на положение в зонной иерархии, а когда оно подтвердилось в благоприятном для урки смысле, то и на силу характера, на стукаческую гнилинку, на ум и на память и даже на вредные привычки. Мальчишка всем был хорош, но чересчур вспыльчив и мягкосердечен. И если мягкосердечие легко уходит с годами, то вспышки характера — это недостаток: личность должна гореть ровно, сильно, не остывая и не перегорая при этом. Поначалу им, Субботе в особенности, казалось, что Гек не то чтобы глуповат, но бесхитростен, открыт, однако эпизод с сушером абсолютно четко выявил тактический гений юного уркагана, его расчетливую хитрость и чеканную силу духа. Дольше искать наследника явно смысла не имело, да и времени почти не оставалось.

Глава 12

Мне горше ада Неизбежное ничто.

Но нету ада.

Ваны остановили свой высочайший выбор на Геке, возраст его их не смущал, он уже стал настоящим мужчиной. В то же время старые Ваны от души расположились к Геку. Своим искренним уважением, отвагой и бескорыстной заботой он размягчил их старые, сморщенные жизнью души. Весь оставшийся месяц Ваны в две смены, как работяги в забое, трудились над Геком. Для начала они предложили Геку сделать вполне заслуженную им урочью наколку, и Гек согласился, будучи не в состоянии отказаться от поистине княжеского подарка. Суббота взялся за дело. Он для начала добыл из тайника набор костяных иголок со специальными крепленьицами, а тайник располагался у него в черепе, в полости вытекшего глаза, под шрамами, которые так и не заросли благодаря усилиям предприимчивого Субботы. Костяными же иголки были, чтобы их не взял металлоискатель. Соорудить чернила из сажи и химического карандаша мог бы даже Гек, не говоря уж о Ванах, по сравнению с которыми Робинзон Крузо выглядел бы фаталистом и ленивым тупицей. Первую наколку, "для разминки", Суббота выполнил споро и легко, иногда лишь поглядывая для страховки на свое предплечье с тюльпаном и колючками. А вот вторая портачка была гораздо сложнее. На ключицах у Гека были вытатуированы две восьмиконечные звезды, исполненные четырьмя оттенками синего цвета, что само по себе выглядело, при внимательном рассмотрении, чудом тюремного искусства — настолько тонко и оригинально сочетались переливы оттенков и затейливая вязь тончайших штриховых узоров простецкого, на первый взгляд, рисунка. Суббота, представитель старого поколения мастеров, недолюбливал цветную роспись, не считал ее достойной своего уровня, легендарного и ценимого всеми правильными урками довоенной поры. Но был еще один, невидимый в обычных условиях слой, выполненный иглой без красителя. Если резко пошлепать по коже в тех местах или крепко распарить в сауне — станут видны каллиграфически исполненные буквы, связанные в узор ПННС, что в свою очередь испокон веку расшифровывалось двояко: "Прокурору Ничего Не Светит" и "Президент Наш Настоящая Сука". В старые времена эти и подобные надписи немедленно закапывали в вечную мерзлоту вместе с владельцем, да и теперь не жаловали, в основном за второй вариант расшифровки. Сделанную таким образом тайнопись труднее обнаружить и почти невозможно удалить с живого носителя. А уровень исполнения татуировки свидетельствует, что обладатель ее не случайный человек и не самозванец в урочьем мире. Официальным властям и "гражданским" татуировщикам никогда еще не удавалось подделать подобные "водяные знаки".

Но художества такого рода составляли небольшую и далеко не главную часть работы Ванов в этот месяц. Надо было успеть передать Геку в столь сжатые сроки максимум того, что несли в себе сквозь годы и невзгоды два последних жреца и хранителя заповедного блатного культа. Суббота взял на себя показ и обучение многочисленным тюремным примочкам и секретам, мастыркам и ремеслам, Варлак диктовал и объяснял свод старинных тюремных законов, традиций, понятий в их временно2м развитии. Малограмотность Гека, как ни странно, повернулась неожиданно полезной стороной: "Все мое ношу с собой", Гек привык весь свой опыт и знания хранить в памяти, а поскольку в его молодой голове хватало свободного места, запоминание шло легко и усваивалось прочно. Да и не в новинку Геку был изучаемый предмет, высшее образование по нему он уже получил на малолетке, "экстерном", сейчас же — блатыкался на академика. Учился он истово, так, что казалось, пар шел от его стриженой головы, когда старательно и с увлечением отвечал он на дотошные и заковыристые вопросы экзаменующих его Ванов.

— Неплохо, Гек, неплохо... но и не хорошо. Песен ты не знаешь, топоры метать не умеешь, в породе на лотке и "таракана" не заметишь — мало, ах мало времени у нас, к тебе-то нет претензий... Помни, пока ты не заработаешь собственный авторитет на взросляке, объявляться ты права не имеешь. Дальше — отойдешь ты напрочь или к золотым примкнешь, но Ванов тебе не возродить — ты один, а значит, принять в наши ряды никого не можешь. Поскольку ты один в своей пробе, то и на поддержку кентов в случае чего рассчитывать не придется, потому как не будет у тебя кентов. На меня и Субботу не смотри, нас уже нет. Это тяжелый момент, но все равно ты должен его знать. Твоя опора — трудила, мужик на зоне, болей за них сердцем, и они тебе помогут... Кто воздух испортил, ты, Гек? Дуй к параше, опростайся, коли терпежу нет... Стой, посмотри на меня... Опять попался на дешевую обиду-подначку. Что попался — полбеды, с каждым бывает, но ты еще и скрыть своих чувств не сумел, лопушище. Ты не чуешь, что ли, что нет запаха? Желваки и дурак катать может, надо находчивее быть, спокойнее. Понял ли?

Время от времени их таскали на "допросы", на сверку показаний, но бо2льшую часть времени предоставляли самим себе. Гека пытались завербовать на осведомителя в камере, но так лениво, что стоило ему единожды сказать "не хочу" и сделать дегенеративное лицо, как от него и отвязались, пообещав, что он весь месяц парашу нюхать будет, вместо того чтобы на воле отдыхать. А Гек устал и порою еретически подумывал о том, что хорошо бы свинтить на волю и не напрягать голову шестнадцать часов в сутки. Но приходило новое утро, и опять он "садился за парту".

Питались они сносно, мясо было каждый день, в добавку к обычной баланде и во втором блюде, общей массой сто тридцать пять граммов. Утром была каша на молоке, масло по два цилиндрика — сорок граммов на нос, полукопченой колбасы — по семьдесят пять граммов, хлеба — по семьсот граммов черняшки, сахар для всех на весь день — сто пятьдесят граммов. Поначалу расстарались (а может, и с умыслом), принесли белый хлеб, но Ваны и Гек дружно отказались: на воле — пожалуйста, а "у хозяина" все белое для правильного урки — западло. По той же причине сахар им давали неочищенный, коричневый, или еще так называемый молочный. На ужин подавали пюре и жареную рыбу — по семьдесят пять граммов, масло — двадцать граммов. Чай, как и договаривались, пятидесятиграммовый куб цейлонского либо индийского на два дня. Коньяк и два пива так и стояли на полке непочатые. Можно было и больше еды потребовать от сине-красных погон, но старики привыкли уже к аскетизму, да и угас у них с годами аппетит, а Гек, хоть и был в стадии роста, когда организм постоянно требует пищи, все-таки был еще мал, и ему хватало. Тем более что Ваны, как правило, в его миску накладывали больше, чем себе. Зато чай почти полностью уходил в них. Гек заваривал себе четвертачок — после того как Ваны, блюдя зонные обычаи, трижды заваривали и выпивали одну и ту же порцию чифирной основы. Кипятильник им разрешили официально.

— Хватает нам? Хватает. Было дело в молодости — в кабаках цыплят табака килограммами метал, — так то на воле, с куражу... И чаек мы могли бы трижды в день заваривать, не только по утрам, но не должен ни один из псов почувствовать в тебе слабину какую — тут же, в момент кольцо в нос проденет и поведет, куда ему надобно... Вот я курю, без табаку житуха мне гораздо преснее, а на допросе ни в жизнь не попрошу. Сам предложит — возьму, а и то с разбором, смотря кто предложит... Я к чему: урка — не свинья, зажираться ему — неправильно, забудет о тех, кому голодно и холодно в БУРах да трюмах... Болят суставы?

— Болят. — Гек накануне учился выводить суставы на руках из своих гнезд, чтобы легче было высвободить их из наручников или веревок.

— Ну и хорошо, раз болят. Коли привыкнешь, так и болеть меньше будут, но зато чаще выскакивать станут из своих мест, а порой и не вовремя. Так что пусть болят, не отвалятся. А сейчас из мойки жиллетовской будем иголку делать под шприц. Тоже уметь надо, хоть мы и не эти... не марафетчики. Как по-нынешнему шприц?

— Аккордеон. Или дурь-машинка.

— А в свое время насосом называли... Для мастырки иной раз шприц — первое дело...

Но вот настал последний день месяца, отпущенного Геку и Ванам для совместного земного существования. Ваны надели наконец доставленные им по договоренности новые, ни разу не надеванные рубашки, постиранные накануне кальсоны, побрились, не прибегая к услугам тюремного цирюльника, безопасными лезвиями, невесть как к ним попавшими, просто держа их в уродливых, но крепких еще пальцах.

Потом их увели на суд, точнее на внесудебное разбирательство, состоящее из зачтения приговора и разрешения подать на апелляцию в течение суток. Итог был заранее оговорен — по девяти граммов на Вана, поэтому Ваны претензий не имели и от апелляции отказались. В течение суток приговор должен был быть исполнен, а пока их отвели обратно в камеру, к Геку. Последний обед был роскошен: суп с говядиной, жареный гусь, разделанный кусками, кисть винограда на килограмм с лишним, хлеба без ограничений: если попросят — еще принесут. Ваны выставили коньяк, половину разлили по кружкам (Геку — чисто символически), поклонились друг другу и выпили залпом.

Геку кусок в горло не лез, хотя жареного гуся он, пожалуй, и не пробовал никогда. Он сидел, и тяжесть была у него на сердце — справлять тризну при живых людях, к тому же самых близких ему за всю нехитрую жизнь.

— Гек, мы решили, что отныне и навсегда, на память от нас с Варлаком, дается тебе погоняло, которое тебе не понадобится — потому что некому тебя будет так называть. Правда ли, ложь, а старые люди рассказывают, что раз в тысячу лет, на рассвете или на закате — в сумерках, в общем, — из мглы и богова праха нарождается цветок. И цветет он, пока сумерки не кончатся тьмою либо светом. И силы Неба, и силы Зла ищут тот цветок, каждая — чтобы успеть вперед, потому что он сам по себе — сила. Но какая — никто не знает. И никто заранее не ведает его судьбу, и никто не понял, зачем он. А если сам вырвется он на свет — или тьму, — то и даст утешение всему, что есть. Но за все разы не вырвался он, ибо обречен на сумерки. В чем утешение — не ведомо.

Все в цвет, словно о тебе сия сказочка. Ты наследник наш, на счастье свое аль на беду. В тебе есть сила, мы чуем ее, а в нас сил уже не осталось. Ты дал нам утешение. Устоишь ты, переживешь ли сумерки, стопчут ли тебя лихие времена — кто ведает? Но так ли, эдак — не будет тебе счастья, ибо не остановишься. Живи, будь прям в своих понятиях, помни о нас. Варлак и я, Суббота, оставшиеся из Больших Ванов земли бабилонской, авторитетно нарекаем тебя Большим Ваном, последним на все оставшиеся времена, и даем тебе горькое и тяжкое имя — Кромешник.

Варлак встал — Суббота и Гек выпрямились вслед за ним, — разлил остатки коньяка в три кружки (себе и Субботе поровну, Геку на донышко):

— Вик все сказал как надо. Добавлю: Гек, нам не страшно умирать, потому что в конце пути мы встретили тебя, и наши сердца согрелись... Аллах да простит мне последний мой грех. — Варлак лихо опрокинул в себя коньяк, запрещенный Кораном, вместо закуски с шумом потянул ноздрями и уселся за стол. Суббота и Гек, также стоя, выпили свои порции и тоже не закусили. Гек поморщился с непривычки, присел, не дыша, и потянулся за гусиной ногой.

Некоторое время ели в полном молчании; все слова вроде были уже сказаны. Коньяк никак не подействовал на присутствующих: Гек выпил граммов сорок от силы, а деды умели держать себя в руках. После обильного обеда с градусами Ванов все же разморило слегка, и они решили взбодриться "индюшкой" — чифиром из индийского чая. И вот, когда кипятильник уже зашипел тихонечко, обещая скорый кипяток, идиллия внезапно закончилась: пробухали сапоги, заскрежетал замок на двери, в камеру ввалился конвой. Пришли за Геком, или Робертом Миддо по тюремным документам. Его миссия закончилась, и администрация, уже две недели почти как получившая его дело и предписание освободить и препроводить в Иневию, в ГОРУПр (управление приютов), не хотела больше держать на своей шее лишнего сидельца-малолетку. Его поишь-кормишь, а он, науськанный сволочами-доброхотами, еще и жалобами в прокуратуру замучает. А Ваны до утра без прислуги обойдутся.

Уже на пороге камеры Гек остановился, развернулся лицом к Ванам и поклонился им в пояс. Заранее строго-настрого было обговорено, что на людях Гек и Ваны друг другу чужие, а Гек под влиянием минуты договоренность как раз и нарушил.

Бывает у большинства людей потребность время от времени плыть в фарватере чужой воли и чужих решений, навязанных в виде приказов, или правил хорошего тона, или просто обычаев. Иной котлету сожрать не сумеет, если, к примеру, вместо вилки и обязательного ножа ему вручить алюминиевую ложку. И он же, если ему организовать соответствующие условия, через неделю начнет хлебать из свиного корыта, урча... В первом случае с личности просто не содран слой так называемой цивилизованности и культуры. У животных это проявляется в виде стремления следовать за вожаком. Те же из людей и животных, кто не желает бежать в общем стаде, по жизни распределяются в разные края гауссианы — либо они изгои, либо законодатели. Гек решил как законодатель — и это стало фактом и фактором текущих событий, покорных последствиям его решения. Ваны мгновенно и синхронно решили, как им реагировать на неожиданную выходку Гека: они качнули головами сверху вниз, и Суббота сделал крестное знамение в сторону Гека. Ни слова не было произнесено, на это у Гека ума и выдержки хватило.

Его неспешно вели тюремными коридорами, то и дело поворачивая лицом к стене — чтобы не видел идущих навстречу арестантов, о чем сопровождающие унтеры загодя предупреждали характерными щелчками пальцев. В "предбаннике", после тщательного шмона и личного досмотра, ему дали время одеться и принесли под роспись вещи, изъятые при аресте. Гек с изумлением глядел на обувь и одежду, которая была ему впору четыре года назад, покачал с сомнением головой, но все же свернул ее в узел и сунул в почти пустой сидор. Гек выходил на волю, не имея на себе ни одной вещи вольного образца: казенное белье, нитяные носки, форменные брюки, рубашка не по росту, но подогнанная, бушлат и шапка-ушанка неизвестного меха. Цепной буркнул ему на ухо, что готов все это, имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек возмущенно затряс ушами и заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати. Расчет произошел сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с потешно-мемориальным названием. Унтер должен был довезти его до самой Иневии, до городского управления приютами, но решил сэкономить на командировочных деньгах и отдал документы Геку на железнодорожной станции. Возвращаться на работу не имело смысла — к концу смены позвонит из дому и доложит о выполнении задания. Бедняга не знал, что уже на следующий день, невзирая на двадцатилетнюю безупречную службу, его с волчьим билетом выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днем, торопился домой, где его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под бормотание радиоприемника.

Ванов к вечеру тоже изъяли из их камеры и перевели на другой этаж, туда, где содержат смертников накануне приговора. Бывает, что приговоренные живут месяцами и даже годами, ожидая смертного часа. Известен был случай, когда один мужичок успел помереть своей смертью от общего заражения крови, но на этот раз проволочек не предвиделось. Их даже не стали переодевать в полосатые робы: к утру все должно быть закончено: приговор, исполнение, заключение врача — и дело в архив.

— Что же с Геком теперь — не засалим ли его?

— Не знаю, Вик. Он мужчина, знал, что делал. Это его судьба. Да может, цепные-то и не придадут значения, подумают — деревенская вежливость. Да может, и в кляпах нас на распыл-то поведут? Не будем гадать, долой суету... Он будет жить, это пока главное.

Помолчали...

— Что, Вик, боишься ли?

— Не. Самую малость разве что. Видать — не насытился я жизнью, все хочется заглянуть, как там дальше будет... без нас...

— Как было, так и будет. Я вот себе лес представляю — я в лесу родился и рос мальцом. Забрось тебя или меня на глухую полянку, посреди чащи, да спроси: "Какой век идет?" — нет, не скажу. Это в городах суетятся да злобятся, жить поспешают... а не надо никуда спешить... Сидел бы я сейчас в тулупчике на полянке у речки, да глядел бы на снег, на солнышко... А я ведь солнышка сколько лет не видывал... И не увижу никогда. Никогда, Вик, в это только вдуматься — никогда!

— А вдруг нас за городом... того? На природе...

— Жди больше. Подвалы у них есть, с электрическими балдохами, специально для нас. Нет, Вик, не боюсь я костлявой, но малодушно помышляю о том, чтобы меня первым вызвали. Так-то не хочется напоследок оставаться, тошно... А ты помоложе все-таки...

Старики вновь замолчали. Суббота курил у стенки, по обыкновению, а Варлак улегся на нары — кроватей здесь не было, камера была значительно меньше и темнее прежней, к которой они привыкли за последние месяцы. Но вместо параши и здесь был унитаз, только не фаянсовый, а из грубого металла, вроде чугуна. Таял табачный дым в затхлой тишине камеры, где-то капала вода, стуком своим словно бы нарезая вечность на тонкие ломтики смертной печали. Прощание с жизнью проходило буднично и тупо, как с родственниками в приемном покое онкологической клиники, когда чувства усталости и страха взаимно истощили друг друга и ты уже просто ждешь своей вполне понятной участи... Они ждали и знали, чувствовали, что думают об одном. Да, путь пройден до конца, а зачем и для чего был их путь — так и не ясно. Они ели, пили, любили, убивали, боролись и учили, а зачем, во имя кого и чего? А ни для чего, просто жили. А остатки своей жизни перелили в своего наследника, посланного им судьбой на старости лет. Такова жизнь. (Они думали, что это — жизнь.)

— Вик... Вик! Черная твоя морда! Унитаз!

— А... в цвет!!! Ну Варлак, ну настоящий пахан — башка у тебя, как у слона, только уши махоньки! — Суббота сплюнул окурок в мусорницу, схватил ненужную теперь кружку и стал вычерпывать воду из унитазного отверстия. Действительно, их перевели в другое крыло и на другой этаж. Маловероятно, чтобы и здесь никто не сидел в окрестностях импровизированной камеры смертников. Власти не в силах были преодолеть вековые шаблоны службы и профилактики, по которым расстрельных располагали в строго определенном, специально подготовленном месте, к тому же в последний месяц их усыпила спокойная отрешенность Ванов...

Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял рядом с Субботой и давал ему наставления. Но Суббота и сам знал, что нужно делать.

— Эй, люди, отзовись кто!

Через несколько секунд отозвался густой и очень четко слышный голос:

— Отзываемся. Кто зовет?

— Варлак и Суббота, проба — Большие Ваны. Завтра поутру идем налево, формально — за крякву.

— Кто? Ваны?! Вы что, парни, обкурились напоследок? Скворечник засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!

— Ты слышал. Кто у вас сидит? — На том конце "провода" затихли. Прошло не меньше десяти минут. Сквозь собственное хриплое дыхание Ваны, привыкшие ловить каждый звук ушами, кожей, оголенными нервами, расслышали, что флигель проснулся: послышались стуки, очень далекие неразборчивые голоса. Наконец унитаз ожил:

— Что у Субботы на спине?

— Мадонна Рафаэля с нимбом из колючей проволоки... И много еще чего, медведь оскаленный, каре на тузах...

— Фашиста знаете?

— Молодой урка был во время оно, хотя и не нареченный — семейный был. Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магиддской пересылке в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.

— В цвет. Он привет передает из сорок четвертой камеры. И сам Варлак здесь?

— У него горло побито, чтобы говорить, рядом он...

— А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?

— Давно это было, — вмешался Варлак, сипя так громко, насколько ему позволяли связки, — еще при прежнем "богдыхане"...

Еще несколько минут продолжалась ознакомительная полупроверочная беседа, в ходе которой выяснилось, что с Ванами беседуют особо опасные тяжеловозы-долгосрочники из числа золотой пробы. Ваны чувствовали, что те пребывают в шоке от неслыханной, невероятной новости: рядом находятся двое живых Ванов — герой песен, легендарный урка, гениальный кольщик Суббота и канонизированный при жизни хранитель мифического урочьего общака, отсидевший четвертак в одиночке, апостол преступного мира тюрьмы и воли — Варлак...

— Что мы должны сделать, чтобы тормознуть исполнение? Сейчас постараемся кипеш устроить!

— Не надо ничего. Наш день пришел. Ржавые, это вам, между прочим, наука. Помните, никто не вечен. За нас поставьте свечку, по обычаю, за меня и за Варлака, хоть он и басурман. Главное — свидетельствуем: остался еще один Ван, имя ему Кромешник. Он на воле. У него на груди — моей руки осьмилучевые звезды с "тихой" грамотой. У него общак, у него история, он последний. А уж прислушиваться к нему или не прислушиваться — это ваше дело золотое. Когда надо, он сам объявится. Все, бегут... Прощайте все, Фашисту персонально... Он молодо выглядит, Кромешник, не по годам... — Суббота хотел договорить: "не по годам нарекся...", но не успел.

В камеру ворвались вертухаи и молча кинулись на Ванов. Бить — не били, по старинному неписаному правилу накануне казни приговоренных старались не задевать, но, исправляя собственную ошибку, связали, заткнули рты и волоком оттащили в другую камеру, в глухом углу, где в унитаз легче было докричаться до ада, чем до других сидельцев. Ванов развязали, вынули затычки изо ртов, обыскали для порядку, обматерили и вновь оставили одних.

Радостное возбуждение от удачного "вольта" вскоре схлынуло, и Ваны вновь замолчали. Суббота вдруг смял в кулаке пачку с сигаретами и выбросил в унитаз, а сам, беря пример с Варлака, улегся рядом на нары. Старики думали каждый о своем и не заметили, как задремали...

Конвой во главе с судебным исполнителем только вступил в тюремный коридор, в конце которого находилась нужная им камера, а Варлак и Суббота уже услышали его и кряхтя стали собираться. Собирать было и нечего, разве что лицо ополоснуть, чтобы окончательно стряхнуть с себя остатки дряблого стариковского сна.

Варлак сковырнул пробку с пивной бутылки и сделал глоток. Раздумчиво помолчал и сказал, криво улыбаясь:

— Темное, а я светлое люблю. Тьфу, гадость, за месяц не удосужился посмотреть, что нам подсунули... Вик, будешь?

— Нет, я водички лучше, а еще лучше — чайку...

Загремел засов, бесшумно открылась дверь:

— Осужденный Игхрофт Виктор, на выход с вещами.

Суббота обернулся к Варлаку и с виноватой улыбкой прошептал ему:

— Видишь, мне повезло — первому выпало. Чиль, дружище, ты меня, может, и увидишь еще, а уж я тебя — нет.

Они обнялись крест-накрест напоследок, и Варлак поцеловал своего товарища в лоб:

— Не бойся, Вик. Может, ад у нас общий будет, а? На рай не потянем, с гуриями-то?

Конвоиры-унтеры стояли истуканами, офицер — начальник конвоя — нервно зевал: четырежды ему доводилось отводить людей на расстрел, а он все не мог к этому привыкнуть.

— Ну, попрощались — хватит, — буднично, по-канцелярски одернул он старцев. — Ведите.

В пятом часу утра тюрьма была тиха и угрюма. Пятеро, включая приговоренного, шли по длинным коридорам старинного централа, словно по лабиринту — с уровня на уровень, из коридора в коридор. И вот, когда они миновали два с половиной этажа и множество разнокалиберных коридоров, Суббота понял, что наступил подходящий момент:

— Люди! Варлак и Суббота уходят от вас! Прощайте! Ва.. — Оплошавшие конвоиры навалились, не церемонясь, двинули прикладом в живот, заткнули кляпом рот и под руки потащили дальше, торопясь пройти жилые места.

Крытая Мама содрогнулась и закричала. Сидельцы почти всех камер не спали эту ночь, готовясь к проводам. Рев тысячи глоток смешался с грохотом железа: сидельцы, сорвав металлические столы и нары, казалось бы намертво приваренные к полу, били ими в бронированные двери. Те, кто послабее, стучали мисками, ложками, топали ногами. Самые отчаянные подожгли внутренности матрацев и сквозь щели пытались выпихнуть тлеющие жгуты в коридоры. Во всеобщей катавасии они рисковали угореть в собственном дыму, но какие могут быть счеты и резоны в такую ночь? Об этом событии по всей стране будут вспоминать и рассказывать долгие годы. Лучше добавить на горб пару лет за бузу, чем опозорить себя покорностью перед псами...

Все подразделения внутренней службы были подняты в ружье, режимник позвонил в городской гарнизон за подмогой, по чьей-то преступной халатности на несколько секунд на полную мощность взвыла сирена. Камеры усмиряли прикладами и брандспойтами с холодной водой — опыт был, не впервой, а в трех камерах пришлось стрелять на поражение. Хотя, конечно, анархию такого масштаба не припоминали даже старожилы. Воистину, прав был Господин Президент: сорную траву с корнем выпалывать надобно, оставь один росток — все поле изгадит. Ваны поганые...

Варлак с улыбкой слушал доносившийся шум, он и без сирены догадался о том, что Суббота успел попрощаться с преступным миром Бабилона-страны за себя и за него, Варлака.

Он взял едва початую бутылку с пивом, вылил содержимое в унитаз, а бутылку поставил на стол; вторая, нетронутая, притаилась в продуктовой нише. Все так же улыбаясь, он помочился; подумав, взгромоздился на парашу, потом спустил воду, умылся. Он даже попробовал напеть что-то, но закашлялся.

— Прощай навсегда, Вик, я тоже теперь тебя не увижу, смысла нет, — произнес он вслух и лег на спину к себе на нары.

Оклемался Суббота уже в подвале, куда не доходят звуки из верхнего мира, будь то сирены или выстрелы. Низкий просторный зал со сводчатыми потолками довольно хорошо освещался семирожковой люстрой без плафонов. Зал имел ширину метров шесть, а в длину вытягивался на все десять. В торце его, напротив двери, всю заднюю стену занимало покрытие — щит из старых, толстых, горизонтально расположенных бревен, испещренных дырами от бесчисленных пуль. В метре перед щитом торчал в цементном гнезде деревянный же, из цельного ствола, столб, выкрашенный коричневой масляной краской. На уровне груди и подколенок располагались два разомкнутых металлических обруча с винтами, шипами и дырками для регулировки диаметра.

Слева от двери примостился письменный стол с телефоном, наверное, еще довоенной конструкции, за столом сидел румяно-склеротичный толстячок. Возле стола лицом к двери стоял угрюмый рукастый мужик в белом халате, рядом с ним молоденький католический священник с Библией в левой руке. Перегаром от "белого халата" разило настолько мощно, что священник стоял несколько отклонясь от своего соседа, а Суббота даже сморщил свой сверхчуткий нос и чихнул.

— Будьте здоровы, — тотчас пожелал ему толстячок и засмеялся своей невольной шутке. — Впрочем, извините, если что... Кто это у нас? Ага, Виктор Игхрофт. Чильтан Калуф после идет... Вы верующий?

— Католик.

— Удачно. Вам предоставляется право исповедаться отцу Иосифу, выпускнику иезуитской академии... Впрочем, это неважно, важно то, что он одной с вами веры. Хотите исповедаться... э-э... на дорожку, так сказать?

— Пожалуй, — согласился Суббота. Он рассудил, что небольшая отсрочка поможет ему укрепиться духом перед неизбежным.

— Ваше время — десять минут. Святой отец, прошу вас, не перебирайте этого лимита, иначе мы ни в какие сроки не уложимся. Хорошо?

Отец Иосиф ничего не ответил и прошел в комнатку с прозрачной пластмассовой перегородкой. Комнатка была два на два метра, с белым потолком и серым цементным полом. Кроме двух стульев, в комнате больше ничего не было.

— Сколько лет вам, сын мой?

— В июне бу... Ровесник века я.

— Что ж, вы немало прожили и сумеете по-христиански встретить свой последний час. Я слушаю вас, сын мой. Поверьте Господу то, что у вас на сердце. Господь милостив.

— Он что, вышак мне отменит?

— Сын мой, я понимаю ваше... ваш страх и отчаяние... Но не стоит богохульствовать в этот миг, данный человеку для покаяния и очищения. Все мы рано или поздно предстанем пред Господом нашим. Покаяние облегчает сердца и очищает души перед Господом. Покайтесь, я слушаю вас.

— Святой отец, — вздохнул Суббота, — я верую в Господа нашего и готов повторять за вами слова молитвы, но каяться не буду. Десять минут — слишком мало, чтобы я мог перечислить все мои грехи со времени предыдущей исповеди, которая случилась, наверное, еще до рождения вашей матушки. Кроме того, я не уверен, что никто из псов не подслушает мои слова. Господь же не останется в неведении относительно моих грехов. И за них я отвечу перед Господом, как всегда отвечал за свои поступки.

— Вами движут греховные помыслы, и гордыня — дитя сатаны — вкладывает сии слова в уста ваши. Вы на пороге вечности, так опомнитесь же, сын мой, умоляю вас, я сумею продлить время нашей исповеди в разумных пределах, не отказывайтесь от покаяния. Неизреченно милосердие Божие, не отталкивайте же его! Снимите груз с вашего сердца и с вашей души, сын мой во Христе.

— Я и не отталкиваю. Просто я думаю, что недостоин его милости, по крайней мере не могу просить о ней вслух. Да и... нечем мне каяться.

— Не в чем? — У священника округлились глаза и юный лоб собрался морщинами.

— Нечем. Да. Благодарю вас, святой отец, что вы поддержали меня в последнюю минуту, но мне пора... Дайте мне ваше благословение, или что там полагается...

Последние слова у Субботы вышли грубоватыми, он сам почувствовал это, но от волнения не смог найти нужных вовремя, а исправлять — поздно было уже. Священник замер, словно не слыша, и трясущимися губами творил молитву, слезы стояли в его глазах — он был еще слишком молод, чтобы встречать чужую насильственную смерть с философским смирением.

— Порядок? — добродушно осведомился у Субботы толстячок. — Рад за вас, вовремя и без соплей. Вас ждет рюмка водки — на посошок, так сказать, — ну и сигаретка.

— Не пью и не курю, бросил. — Суббота заметил на столе брезентовый мешок, видимо предназначенный для его головы, и в свою очередь обратился к толстенькому распорядителю: — Говорят, тут еще спрашивают про последнее желание...

— Врут, уверяю вас, врут. Легенды уголовного мира, так сказать. Рюмка и сигарета, помимо молитвы, — вот и все наши привилегии для казнимого. Ну, вы человек пожилой, рассудительный, не истерик, можем пару рюмок налить, хотите? От чистого сердца, так сказать.

— Благодарствую, я не пью. Нет так нет, я просто хотел попросить, чтобы мне мешок на голову не надевали.

Толстячок задумался, пожевал губами.

— Невозможно, извините. Рабочая группа, исполнительная, так сказать, не должна видеть вашего лица. Таков порядок. Не нами заведено — не нам его отменять. И рот мы обязаны вам будем закрыть, чтобы они не слышали вашего голоса.

— А вы бы дырку для глаза в мешке проковыряли, — нашелся Суббота, — или мешок у вас многоразовый?

— Обижаете, — рассмеялся толстячок. — До этого наши кастеляны-экономы еще не дошли. Мешок списывается вместе с пользователем. Хорошо, сделаем. Но для рта дырок не будет, дышите носом. Даже если насморк — придется потерпеть... Прошу сюда...

Священник, опустив глаза долу и беспрестанно шепча молитвы, ушел, врач забрался в освободившуюся комнатку и уселся на стул. Двое конвоиров подвели и прислонили Субботу спиной к столбу.

Распорядитель начал с того, что связал Субботе руки в локтях, заведя их назад, за столб. Потом связал ноги в лодыжках. Потом настроил по размеру и защелкнул на ключ оба металлических обруча.

— Не беспокоит, нет?

— Нормально, — ответил Суббота, поглядывая на мешок.

— Сейчас, сейчас, — перехватил его взгляд толстячок, — только наложим повязочку на кляп...

Он знаком попросил Субботу открыть рот, вставил небольшой кляп, прикрепил сверху повязку, заведя концы ее на затылок, и принялся за мешок. Он примерился взглядом и стал проковыривать перочинным ножом, но не одну дырку, а две, — видимо машинально, не учитывая, что Суббота одноглаз и вторая дырка — лишняя ему. Но в процессе работы он все же сообразил это, к собственной радости. Перочинный нож был слишком узок, и хотя толстячок энергично шерудил им, поворачивая вдоль оси, дырка все еще была слишком мала, так что он даже вспотел, ее расширяя. Наконец все было готово. Распорядитель надел на Субботу мешок, расправил ткань так, чтобы видно было блестевший в дырке глаз, отпустил конвой и заметил:

— Должен признаться, что ваша просьба из разряда неординарных, обычно все налегают на зеленого змия. Вы будете смеяться, но некоторые еще просятся в туалет. Из тех, кто сохраняет рассудок к этому моменту. Не желаете, кстати, в порядке гигиены? Я и руку развяжу, и горшок принесу. Чем-то вы мне, так сказать, симпатичны...

Суббота отрицательно качнул головой, стараясь, чтобы дырка не сбилась со своего места напротив глаза.

— Ну, как говорится, дело ваше...

Толстячок отошел в сторону, к правой стене, если смотреть от входной двери: там оказалась еще одна маленькая дверь, ведущая в чуланчик того же размера, что и "исповедальня". Оттуда, повинуясь распоряжению толстячка, вышли четверо солдат внутренней службы с табельными карабинами. Толстячок раскрыл ящик стола, вынул оттуда четыре уже снаряженных обоймы с патронами, по десять в каждой обойме, здоровенную тетрадь в клеточку с потрепанной ледериновой обложкой, перьевую ручку и штампик. Солдаты по очереди подходили к столу, расписывались в тетради и брали обоймы, каждый одну. Все проходило в полном молчании, но даже если бы все они решили спеть хором, Виктор Игхрофт, в миру — Суббота, этого бы не услышал. Внезапно маленькая вселенная, что столько лет была им, Субботой, беспорядочно заметалась по грудной клетке. Она поняла, что большая вселенная, внешний мир, через считанные мгновения неумолимо и бесповоротно разрушит и поглотит ее, маленькую и беззащитную. И никто, ничто не может это отменить. Навсегда. Навсегда, бесповоротно, безвозвратно. Почему, ах, Господи, почему же. Вот стоят они, такие же маленькие вселенные, им также настанет черед умирать, разве они не понимают этого? О, если бы они хотя бы на миг осознали, как страшно — умирать, умирать! Не быть!!! Они тогда не подняли бы руку на себе подобного только из-за того, что кто-то надел черные одежды, произнес несколько слов, которые занесли знаками на бумагу и передали эти знаки сюда, в подвал! Да, они освободили бы его, и ушли бы из этого сучьего кутка, и вышли бы на волю, на солнце. И сколько бы ни оставалось всем им жизни, всю бы использовали, чтобы смотреть вокруг, дышать и радоваться. Да, радоваться. Как глупо все устроено, как условно. Они выстраиваются в ряд... Ах, да — они же стрелять будут... Убивать будут. Надо что-то такое сделать, надо признать их правила и обещать жить по ним. И жить по ним, только бы не лишаться... дыхания, мыслей... бытия!

Внезапно фигуры солдат раздробились и потеряли четкость. Суббота зажмурился — стряхнуть с века невольную слезу — и поторопился вновь раскрыть глаз, чтобы не пропустить пришествия той, о которой он так много передумал за свои семьдесят с хвостиком. Но секундная слабость стоила ему и этого скромного подарка судьбы: вспышка обожгла мозг, и он так и не осознал — успел он открыть глаз, или это его маленькая вселенная взорва...

Врач поглядел в широко разлитый зрачок, пощупал пульс:

— Мертвее не будет уже. Налей, помянем.

— Вот упрямый старик! Я ведь предлагал ему горшок, отлей, мол, все одно с собой не унесешь...

— Да хрен с ним, не тебе же вытирать. Наливай, а то у меня опять башка разболелась.

Солдаты сдали под роспись обоймы с оставшимися патронами. Распорядитель налил каждому полстакана мексиканской водки, выставил для желающих блюдечко с солью. Стакан был один, и пили по очереди. Солдатам-срочникам пить на службе запрещалось категорически, но даже командир полка не посмел бы сделать им замечание в то утро: все знали, какой приказ исполнили они накануне.

Выпив, они построились в колонну по одному, сержант впереди, и вышли из помещения. Следующий приговор должен был исполнять новый наряд, идущий уже на смену этому. Распорядитель достал из ящика стола коньяк и кофейную чашечку. Врачу налил в тот же стакан, а себе в чашечку.

— Слышишь, Боб, может, тебе в рюмку, как культурному? Клиент ведь из нее не пил.

— Иди в жопу. Накликаешь — сам из той рюмки изопьешь!

— Шучу. Ну, будем... Фу, в нос шибануло. А это — после второго докончим... Где эти чертовы трупоноши? — Сидельцы из отверженных прибирали за доп. пайку место казни и хоронили казненных в тюремной кочегарке, в огненной могиле.

Внезапно их мирное сидение было прервано бешеным стуком в стальную дверь.

— Хозяин психует, — определил распорядитель, прислушиваясь к неистовой матерщине из-за дверей, — спрячь бутылку! — Хозяином, за неимением нового назначенца, вот уже несколько месяцев называли зама по режиму, полковника Горветта.

Хозяин ворвался в подвал, сверкая налитыми безумием глазами:

— Где Ваны? Что, уже обоих положили? Так и удавил бы вас, говнюки-скорострелы!

За ним торопливо вошли, почти вбежали двое полковников и подполковник с синими погонами.

— Никак нет, господин полковник, один только. За вторым уже послано! — Распорядитель выпятил пузо вперед, думая, что стоит по стойке смирно. Полковнику стало чуть свободнее дышать, от облегчения хотелось заехать в морду распорядителю. Он бы так и сделал, но мешали своим присутствием хари из охранки.

— Ты — на хер, быстро. Боб, как вас там, останьтесь. С пентоталом умеете обращаться?

— Ни разу не видел, дозировок не знаю.

— Дозировку скажут, главное — впрыснуть нужно прямо в вену, чтобы разговорился...

Горветт, несмотря на немалый опыт, все же не понимал до конца, с кем он имеет дело. Вряд ли Ван, куда более опытный, утратил бы контроль от новомодной химии. Однако не суждено было тюремному врачу впрыскивать особо секретный пентотал в стариковскую вену: когда конвой вошел в камеру, старик лежал на спине на нарах и, казалось, спал. Унтер конвоя, видавший виды служака, первый почувствовал неладное и, презрев субординацию, рванулся к нарам. Старик не дышал. Наскоро осмотрев руки-ноги, рот, грудь, вертухаи убедились в полном отсутствии следов самоубийства или насильственной смерти. Перед ними в полной покойницкой позе, с руками, сложенными на груди, лежал и улыбался мертвый старый Ван. Когда пришло время и ему уже нечего стало ждать от жизни и от людей, Варлак лег на нары — последний свой одр, — сосредоточился и умер. Старый волк и это умел. На то он и был — Варлак.

Когда разгорелся весь этот сыр-бор с похоронным концертом, поднятый с постели Хозяин первым делом осведомился — откуда узнали о казни. Нарочный не знал. Уже на месте, в кабинете, в присутствии полусонных "контриков" в синих погонах, ему доложили о "сеансе унитазной связи" и пересказали содержание беседы (стукачи тоже были в курсе, как и вся тюрьма).

У всех начальничков глаза повылазили из орбит: еще один Ван жив и вдобавок на воле. Тут-то и задымились каменные ступени под ногами тюремной головки — успеть остановить казнь и допросить по классу экстра: Господин Президент, не разбирая цвета погон, уроет всех, как дальтоник.

Их ждали два трупа.

"Синие" впали в откровенную панику и открыто глушили коньяк и нитроглицерин. Хозяин оказался покрепче духом: он принялся лихорадочно соображать, как прикрыть жопу, попутно отдавая квалифицированные распоряжения по подавлению траурной бузы.

— Стоп! Этот... Варлак был хранителем общака, а теперь, стало быть, другой хранитель объявился! Как это?

— Как, как! Какая нам разница — ну, в наследство передал, вонючему... э-э... Кромешнику, кажется? Разница-то какая?

— Дурак ты, подполковник. Как он ему передал-то, на волю-то? У него с волей никаких связей давно уже не было, головой ручаюсь. И на волю никто из его "собеседников" не выход... Ах ты е... вашу мать!!! Малолетка... Они через малолетку все на волю передали! Малолетка должен на Вана выйти! Где он сейчас?!! В каком приюте? Немедленно связаться и привезти сюда! Ссать, срать и плевать ему — не разрешать. В браслетах везти, три... пять человек охраны... отделение охраны в ружье! Воронок и машину сопровождения — мухой! В... и расстреляю, если хоть секунда задержки будет! Кто его отвозил — ко мне, срочно, мать и перемать!..

...Унтер, увидев, как поворачивается дело, тотчас повинился во всем. Хозяин разбил ему голову, выбил два зуба, сломал ключицу и четыре ребра, превратив свои щегольские хромовые сапожки в бесформенные копыта. (Это спасло несчастного унтера от тюрьмы. Хозяин, памятуя о соломинке и верблюде, не захотел дополнительного служебного расследования по факту избиения должностного лица при исполнении служебных обязанностей, так что после больницы унтер просто вылетел на улицу без гражданской профессии и без перспектив устроиться где-либо по специальности.)

Люди, посланные в Иневию, не знали об этом и были полны служебного рвения: хозяин — в гневе, с пустыми руками лучше не возвращаться... Никакого Боба Миддо в Управление приютами не привозили... Старший лейтенант, руководивший поездкой, сначала вынул душу из дежурных штафирок, угрожая им мордобоем и трибуналом, но не было никакого Роберта Миддо ни в приемнике управления, ни в спецприемниках города и всех девятнадцати районов. Старлей зажмурился на миг в предвкушении предстоящего разговора, набрал номер телефона хозяйского кабинета и доложил ему обо всем. Хозяин, однако, успел немного успокоиться после экзекуции предателя-унтера, в трубке слышно было его усталое пыхтение, непрерывные трели телефонов, чьи-то голоса.

— С городским приемником связывались?

— Да. И со всеми районными. Результат тот же.

— Значит так. Чтобы к полудню ты протряс все полицейские участки, морги и больницы. Можешь сам ездить, можешь людей посылать, но на телефоне (какой у тебя?) кто-то постоянно должен быть. А я сейчас позвоню одному другу, служили вместе, он тряхнет притоны и шалманы, если что — тебе сообщит. Понял? Действуй.

Поиски не дали ничего.

Гек, переполненный свежими знаниями, решил применять их на деле. Так, на вокзале он не пожалел денег и при унтере купил билет до Иневии. Более того, он сел на электричку и проехал шесть станций в сторону Иневии, тем более что пока ему было почти по пути. Затем он сошел на узловой станции Зеленое Поле, старый билет уничтожил и купил новый, до Бабилона. Хорошо было бы переодеться, поскольку вид у него был — как из тюрьмы. Но денег у Гека оставалось в обрез, и он ограничился покупкой дрянной мохнатой серой шапки с рыжим подпалом. Шапка пахла псиной, но зато обошлась всего в пятерку. Теперь он выглядел получше — как деревенский подросток из бедняцкой семьи.

За окном последней электрички лежала ночь — половина второго. Тридцатиградусный мороз разрисовал окна узорами, так что постоянно приходилось дышать на стекло, протаивать глазок, который моментально зарастал новыми елочками. Ледяные сквозняки били из невидимых щелей, но все же в вагоне было достаточно тепло, градусов восемь-десять. Геку было грустно. Не такой он представлял себе волю. Там, на зоне, воля представлялась чем-то таким светлым, солнечным, где много музыки и улыбок, где... где хорошо. Ему представлялось почему-то (неявно, зыбко, как сон), что стоит только выйти на волю — и все образуется, будет у него семья, родители и братья с сестрами... Гек умом понимал, конечно, что все это чепуха, но вот — грезилось и мечталось...

А встретил его грязный, заплеванный вокзал, орущая, брызжущая слюнями толпа, толкотня, беспорядок и ругань. За все время отсидки Гек не слышал такого количества площадной ругани, как за один час ожидания электрички. Он вздрагивал, видя, как люди запросто обменивались матерными оскорблениями, за которые на зоне без оглядки бросались выпускать кишки обидчику, а тут — хоть бы хны! Возле станционного буфета чушкарь дожирает с чужих тарелок, а рядом люди жуют, словно так и надо! Ну и воля! Вот тебе и свобода!

Куда можно пойти в третьем часу ночи с вокзала стольного города Бабилон, да еще в тридцатиградусный мороз? Гек этого не знал. Он крепко-накрепко запомнил два адреса, что дали ему ребята — Чомбе и еще один земляк, Пилот из одиннадцатого отряда, — но не ночью же туда переться. Геку не давала покоя тревога, непонятная ему. Все ему казалось, что его ищут, чтобы вернуть на зону, как если бы он совершил побег, а не откинулся официально, по амнистии. Он был весьма недалек от истины: этой ночью его искали так, как до этого ни одного ребенка страны бабилонской. Дотянулись и до бабилонского вокзала и до всех крупных станций в центральных областях. Но Гек сообразил и пристроился со своим фанерным чемоданчиком возле оравы полупьяных крестьян: несколько семей — мужики с бабами, старики, дети, кошки и собаки — перебирались в поисках лучшей доли на север, расчищать джунгли под хутора. Поезд должен был приткнуться к перрону в 7.15 по расписанию, а на деле и того позже. Земледельцы в свое время прокляли скудную почву столичной области и прельстились посулами государства в деле освоения бескрайних просторов бабилонской глуши. Теперь они пропивали на вокзале подъемные и боялись пропустить поезд.

Гек потихонечку, постепенно пристроился возле их табора, положил шапку на чемодан, голову на шапку и заснул.

Искали шестнадцатилетнего юношу уголовного вида, приехавшего с севера, и никто не обратил внимания на спящего деревенского пацаненка, одного из целой груды ему подобных, ожидающих поезда на север. Да и в конце концов, пусть они у себя в Иневии ищут получше, здесь своих уродов не знаешь куда девать...

Полковник не только не загремел вверх тормашками за утерю связника к последнему Вану, но напротив, получил генерала и вожделенную должность начальника Крытой Мамы. Ван — Ваном, но бардак главной тюрьмы государства осточертел всем. Господин Председатель то и дело накатывал на департамент пенитенциарных учреждений за кадровую неразбериху, контрразведка не желала больше держать своих людей в черт знает кому нужных командировках, а полковник Горветт был явно лучшим среди всех кандидатов на ответственный пост. Усердием, знанием дела, работоспособностью он компенсировал отсутствие главного козыря карьерных гонок — мохнатой лапы в верхах. Шестнадцать лет без сна, без человеческих выходных и отпусков, с постоянными нахлобучками из всех силовых министерств, всегда на нервах — не каждый такое выдюжит. Да и кроме того, наличие неведомого Кромешника — только предположение, а то и просто деза со стороны уголовников. Реальные же два последних Вана — вот они, оба уже остыли! Беспорядки подавлены, зачинщики (четверо из числа долгосрочных чушкарей и парафинов) во всем признались и будут наказаны — что еще надо? Будь верен Господину Президенту, служи честно — и Родина не забудет тебя, господин пол... виноват, господин генерал-майор!

Но информация по Роберту Миддо легла во все информационные службы государственного сыска с грифами "весьма срочно", "совершенно секретно"...

Наутро вместе с грязным снегом растаяли все надежды жителей столицы на хорошее начало зимы: ударила оттепель, зачавкала грязь под ногами в новостройках и трущобах старого города, ветер стал по-весеннему несвежим и промозглым. Гекатор трижды уже обошел вокруг квартала, в котором определенно находился нужный ему адрес, но чертова девятнадцатая квартира все не находилась. И только когда из парадной вывалилась стайка фиксатых парней и пьяноватых размалеванных девиц, Гек угадал в них "своих" и через пять минут сидел за накрытым, но уже разворошенным столом. Гек навалился на хлеб и ветчину, затем перешел к вареной картошке с тушеной курицей. Пить пришлось содовую, ребята запивали ею коньяк и джин.

— Малек, говоришь? Ну, Малек, братуха, на неделю ровно не угадал: повязали Чомбу нашего, аккурат на квартире, сигнализация сработала, мать ее! Хорошо еще, что первым полез, на разведку, ну и взял все на себя, теперь судить будут. Пятерик верный подвесят, аблакат так сказал. Ну, это и без аблаката ясно...

Гектор с горечью слушал безыскусный рассказ Чомбиного дядьки, полуглухого алкаша-негритоса, и так ему не хотелось идти из теплой квартиры в грязь и холод, и так было обидно за невезучего идиота Чомбе, которому ну никак не жилось на воле, что он налил себе полный стакан коньяку с твердым намерением выпить его единым духом... но пить не стал.

— Тяпни, Малек, чего ты?

— Не пьется мне, дядя Заб, желудок после "курорта" болит, — схитрил Гек, чтобы не оправдываться за свою трезвость. Он наелся, и его клонило в сон.

Утихший было пир вспыхнул с новой силой, когда с дополнительными бутылками и закусью вернулись ребята, указавшие Геку путь к заветной квартире. Наскоро познакомились, и на Гека уже не обращали внимания — свой и свой, точка.

Забор, видя, что Гека разморило, отвел его в дальнюю комнату, где в относительной чистоте соблюдались четыре лежака с матрацами, с цветными подушками.

— Живи здесь сколько надо, Чомбе предупреждал про тебя. Он много про тебя-то рассказывал, да я уже забыл чего, помню только, что парень правильный. С деньгами туговато, но и с деньгами поможем, если надо. А насчет жратвы и бухла — не думай и не сомневайся, всегда будет...

Гек уже не слышал ничего, он спал.

Проснулся он от жалобных подвываний и стонов, словно бы неподалеку мучили собаку. Он повернул голову вправо: на соседней кровати блондинистый парень, один из недавних знакомцев Гека, яростно трахал миниатюрную мулаточку. А она скулила, вскрикивала и азартно царапала наманикюренными коготками его треугольную спину. Парень вдруг заурчал, задергался и, по-видимому, кончил. Через несколько секунд он отвалился на бок и встретился глазами с Геком.

— Малек, с добрым утром!

Ходики на стене показывали семь — то ли утра, то ли вечера, за окном было темно.

— Что, утро уже?

— Да нет, я пошутил. Вечер только-только. Хочешь? — Он похлопал по плоскому смуглому животику свою партнершу. — Лютик в койке — зверь, сразу проснешься!

Лютик, Лютеция, жеманно завозмущалась, но Гек видел ее бесстыжие глаза и жадный накрашенный рот...

— Потом, не выспался еще, — буркнул Гек, повернулся на другой бок и закрыл глаза... Еще бы он не хотел, очень хотел, он и с закрытыми глазами видел ее точеные ляжки и увесистые буфера. Гек боялся: он еще был девственником и не знал толком, как это делается. Боязнь опозориться, не справиться, удерживала его от осуществления наяву мальчишеских грез и мечтаний.

Свист, так звали парня, не стал спорить, открыл дверь, кликнул кого-то и, одеваясь на ходу, вышел. Ему на смену явился крепко поддатый парень, немногим старше Гека. Тот даже не раздевался, только расстегнул ремень и спустил штаны вместе с трусами. И опять пошли сладостные охи и вздохи под бешеный скрип пружин. Распаленный Гек не выдержал и сбежал в конце концов к столу, где с новым аппетитом принялся уничтожать разнообразную снедь. Выбирал он в основном мясные блюда, из гарнира предпочитал вареную картошку, обжаренную в рапсовом масле, — ее наварили огромную кастрюлю...

Банкет в веселой квартире был не то что круглосуточным, похоже — круглогодичным. Калейдоскоп пьяных рыл, поющих, дерущихся, трахающихся, за неделю осточертел Геку хуже горькой редьки. Один раз, чтобы оправдать свое существование, он сходил в компании на дело — подломили павильон на рынке, а точнее сейф с недельной выручкой. Сейф брали по наколке — тамошняя продавщица была здешней шлюшкой из часто приходящих. Ребята хотели курочить сейф ломом, кувалдой и зубилом. Для этого стокилограммовый сейф надо было вытащить из павильона и перевезти на один из пустырей в трущобах. Но тут вмешался Гек: Ваны обучили его основным принципам работы с сейфами — простейшими, разумеется, типа несгораемых шкафов. Гек в теории хорошо помнил, где нужно искать место, чтобы просверлить ключевую дырку, или как подбирать код. Сейф был кодовым, и Гек подобрал комбинацию на слух за несколько минут. Для простых умов Гековых подельников такой класс работы казался почти волшебством, и Гека зауважали. На его козырную долю пришлось, за вычетом общаковых, пятьсот пятьдесят монет. Его успех становился слишком широко известным в кругу окрестной шантрапы. Гека стали наперебой звать компаньоном в очередные проекты, но он пока отказывался и пребывал в постоянной тревоге. Грядущий жизненный путь Гека начал уже прорисовываться во всей своей красе, перспектива ему не нравилась нисколько. Гек поразмыслил и однажды утром пошел по другому адресу, который все еще хранился в его памяти. Забу он сказал, что из-за старых следов срывается в Иневию и ложится на дно до весны.

Глава 13

Рычишь, волчонок...

Ты молод для добычи, Но взор твой дерзок! "Задрав медведя" — взломав сейф, — Гек получил возможность приодеться вполне добротно. Он купил на барахолке неподалеку от Мытарей, района, где он жил ту неделю, черную кожаную куртку на меху, утепленные ботинки, черную рубашку, пушистую серую шапку, носки, трусы, майку, перчатки и — джинсы! Он много лет мечтал надеть синие, обязательно тертые спереди джинсы. Первые джинсы появились на стилягах еще перед его отсидкой, но популярность обрели несколькими годами спустя. Ребята, свежепопавшие на зону, хвастаясь жизнью на воле, почти всегда упоминали джинсы, и Гек, даже не примерив их ни разу, всей душой захотел их иметь. Вся одежда имела вполне приличный вид и пришлась почти впору, но с джинсами было поначалу мороки! Гек ходил по блошиному рынку (мысль пойти в магазин как-то даже не пришла ему в голову) и приценивался, и щупал ткань, притворяясь сведущим потребителем, и даже мерил без конца внакладку и внадев.

Он не мог не видеть, что в моде джинсы-клеш от колена, но следовать моде не собирался: иневийский карманник Каурый, из их отряда, часто взахлеб рассказывал о шмотках, и о джинсах в том числе; он-то и объяснил, что настоящие джинсы — это 501-я модель, изобретенная одним евреем специально для ковбоев, а все остальное, мол, только джинсовые брюки. Гек поверил и теперь непременно хотел эту самую модель. Наконец он набрел-таки на портки своей мечты и выложил за них шестьдесят талеров. За такие деньги он мог бы купить три пары простых брюк, но...

Первое разочарование наступило в первую же минуту: джинсы были на пуговицах, а не на молнии, как другие модели, а Гек как раз очень хотел с молнией, пуговицы он и так застегивал все четырнадцать лет. Джинсы сидели на нем как влитые, но терли в паху. И в мороз они не защищали — ноги быстро дубели. Но Гек мужественно сносил все невзгоды, и если была возможность поглядеть в зеркало или на свое отражение в витрине, он такой возможности не упускал: уж очень нравился он сам себе в новой вольной одежде.

Мир вокруг здорово изменился за четыре года. На улицах повсеместно билась в неоновых судорогах реклама, в каждом закутке пооткрывались ларьки, магазины и магазинчики с павильончиками, молодежь стала одеваться очень ярко, ребята сплошь были патлатые, бабы то и дело ходили в брюках и в джинсах, многие из баб открыто курили к тому же! Стало гораздо чище в смысле дорожной грязи, но зато мелкого мусора на асфальте прибавилось стократ, а подошвы ботинок постоянно липли к тротуару из-за выплюнутой под ноги жвачки.

На новом адресе его встретили куда более холодно, чем на блатхате, но зато по-деловому. Здесь, в обшарпанной конторе, где на неопрятных столах грудами лежали пыльные бумаги, никто не предложил ему потрахаться и выпить, мужичок с юркими глазками и скошенным подбородком даже стул ему не предложил, так что Гек расселся без приглашения и тотчас стал пристально глядеть ему в переносицу. Раз человек с рекомендациями ведет себя так уверенно, значит, имеет на это право... Мужичок явно не был знаком с тюремными порядками, он занервничал, стал названивать куда-то, прикрывая ладошкой номер, затем попросил подождать.

Через четверть часа к конторе подъехал мотор. Гек слышал, как захлопнулась дверца, и вскоре в комнату вошел рослый мужик лет двадцати семи или двадцати восьми. На него взгляды Гека не действовали никак: чтобы изменить выражение его лица, потребовался бы аргумент не легче булыжника или кирпича. Мужик замешкался на миг, видимо изумленный возрастом пришельца, но протянул ему руку для рукопожатия. Он представился как Энди, старший брат Пилота. Рассиживаться в конторе они не стали, а пошли к Энди в машину, где и провели разговор.

Картина получилась такая: Энди был активным членом бандитской группировки, действовавшей на территории морского порта и его окрестностей. Банда (организация, как ее называл Энди) крупная и работает в разных направлениях. Одно из направлений — охрана "стационарных девочек", то есть эксплуатация публичных домов. Геку предложили поработать "стремянным". Работа стремянного заключалась в наружном наблюдении за пространством возле публичного дома плюс передача мелких поручений туда-обратно.

Дежурства суточные, через двое на третьи. Оплата в две недели раз, прогулы, пьянки и болезни в расчет не принимаются: в лучшем случае выгонят к чертовой матери. Ставка — триста в месяц, жратва и жилье за свой счет. Проявишь себя — тебя не забудут и оценят. Проявишь себя хорошо, имеется в виду. Здесь не цацкаются с вахлаками и сексотами — гирю на шею и к водолазам.

Гек согласился. Если не надо сутенерить и ронять себя иным каким способом — почему бы и нет? Весной станет теплее, станет ясно, куда дальше двигаться. А сейчас — не к папаше же на поклон. Странновато, правда, что возле официального борделя круглосуточная служба наблюдения, однако будем посмотреть.

Гек благоразумно не стал распространяться о своей урочьей карьере — здесь иные понятия, совсем иные.

У Гека была точка наблюдения, каморка с окнами напротив, где он мог согреться, попить чайку, даже поспать три часа, с девяти до полудня, когда его подменяли внутренние службы Дома (так ему сказали). Не реже шести раз за смену он должен был обходить свой участок-квартал со всех сторон. Раз в полчаса звонить из каморки по трехзначному номеру, поскольку телефон был сугубо внутренним.

Еще на зоне Гек сполна узнал цену слову и поступку, а посему нес нудную службу исправно, исполнял свои обязанности максимально тщательно. Через полторы недели он со всей определенностью мог бы сказать кому-нибудь, если бы захотел, конечно, что публичный дом — не единственная и даже не главная сторона жизни трехэтажного блекло-желтого строения с внутренним двориком, огороженным от проезжей части фигурной металлической решеткой. То ли там фальшивомонетчики засели, то ли наркоторговцы, но дело было явно нечисто. Впрочем, публичный дом о двенадцати красавицах тоже действовал на полную катушку. В этом Гек имел возможность неоднократно убедиться, когда, выполняя поручения звонящего-разводящего, заходил в тот дом. До полудня там всегда тихо-тихо, даже уютно. Там — это обширный холл-приемная на первом этаже, выше которого Гека не пускали и где его неизменно встречала пухленькая, бальзаковского возраста (сорок два года стукнуло недавно) бандерша Маргарита, она же Мамочка Марго. Огромный камин, трижды отраженный в настенных зеркалах, до вечера "отдыхает", длиннющий овальный стол пока еще покрыт белой льняной скатертью, в углу тикают, а когда надо — бьют пышные, в стиле рококо часы немецкого производства, в кресле вечно спит толстенькая беспородная кошка. Пахнет молотым кофе, а также пудрой и дешевыми духами, запах которых Гек, не знакомый с достижениями парижской парфюмерной действительности, находил восхитительным. Марго забирала у Гека записку, или пакет, или нечто, закатанное в трубочку, и отпускала его. Или наливала чашку кофе с молоком — чаевые Гек не брал. А вечером в доме дым коромыслом, хотя, конечно, здесь все чин-чинарем, очень элегантно, не как у дяди Заба на хавире. Солидные господа в костюмах-тройках и при галстуках, иногда офицеры какого-нибудь флота, отечественного или зарубежного, блистательные полуодетые дамы — шлюхи со второго и третьего этажей, звучит музыка, звенят бокалы — эх, здорово! Но и мордобой случается время от времени. Гек ни разу не видел этого собственными глазами, но как из дверей, разбитым рылом вперед, вылетают особо буйные посетители — это Гек успел понаблюдать дважды за первый месяц.

Так, наверное, и продолжалось бы до весны безмятежное спокойствие стремянной жизни, если бы не происшествие, которое выпало на его смену.

Однажды, во время первого обхода территории, Гек обнаружил фургон с затемненными стеклами и антенной на крыше, а рядом "форд" с четырьмя мужчинами в штатском. Гек слишком много лет имел дело с полицейскими, чтобы перепутать их с кем-либо еще. Дверца фургона распахнулась на миг, и Гек увидел там еще несколько фигур, да еще со стволами, типа пистолет-пулеметов. Не нужно было быть Сократом, чтобы догадаться, на какой объект нацелена предстоящая операция. Сидящий за рулем "форда" стал говорить в кулак (рация, понял Гек), потом закурил.

Видимо, ждать оставалось еще несколько минут. Гек спокойно свернул за угол и так же спокойно вошел в дверь публичного дома.

В холле на этот раз Мамочки Марго не было. Но зато возле стола сидел широкоплечий конопатый мужик лет тридцати пяти. Угол белой скатерти был отогнут, а мужик ловко и как-то очень быстро настукивал кончиками пальцев по столешнице. При этом он раздувал щеки и пубубукал вполголоса мотив, одному ему понятный. Мужик бросил взгляд на Гека и четко вымолвил:

— Пшел вон!

Гек не обратил внимания на грубость и сказал:

— Я к Марго, а не к тебе.

Мужик вдруг взял яблоко из вазы перед собой и бросил его Геку. Но бросок получился таким резким и быстрым, что Гек едва успел поймать яблоко в ладонь, иначе оно разбило бы ему лицо. Гек решил до конца не обращать внимания на странные приходы рыжего. Он поблагодарил кивком, откусил от яблока, успел заметить, как дернулась рыжая бровь, и решился поторопиться высказать свои опасения этому типу, поскольку неоднократно видел его в этом доме и не без основания считал его за местного:

— Сейчас будет большой шух... облава или что-то вроде того. Через минуту-две. Мне звонить некогда было.

Рыжий мягко выскользнул из-за стола, вдруг подпрыгнул вверх и врезал кулаком в потолок. До потолка было метра три с лишком. После этого он быстро переместился к двери и запер ее на внушительные засовы. Сверху примчались двое парней с накачанными шеями и заплывшими жиром глазками.

— Ты чего, Патрик? — прохрипел первый.

— Чего? — почти в унисон добавил второй.

— Чаво, чаво! Тревога!

Один из парней тотчас рванул наверх, другой бросился к камину и чиркнул зажигалкой — огонь занялся сразу и мощно заревел в дымоходе. Патрик сдернул скатерть со стола, на бегу свернул ее и впихнул под диван у зеркала, расстелил другую, "рабочую". Сверху слышался топот, словно там кружилась стая носорогов. Потом сверху опять прибежали парни, на этот раз — пятеро, с бутылками и тарелками. Послышались визгливые женские голоса, зазвенел телефон, зазвенела посуда... Минуты через две во входную дверь попытались войти, затем грубо постучали. Один из парней пошел смотреть в глазок, Патрик включил магнитофон, но не очень громко, за стол садиться не стал, а устроился на диване с яблоком. Пока шли переговоры с незваными гостями, прибежали четыре девицы, последним спустился худощавый высоченный мужчина в светло-коричневом джемпере и тщательно отутюженных брюках. Его небольшая, коротко стриженная голова резко контрастировала с широченными прямыми плечами, глубоко вдавленные в череп глаза затенялись вдобавок толстыми и мохнатыми, как гусеницы, бровями.

Наконец полицию — а это была полиция — впустили. Начался обыск. Предлог для обыска был таков: опасная банда банковских налетчиков скрывается в этом районе, поступил сигнал, идет проверка всех сомнительных заведений. Девицы начали возмущенно галдеть по поводу сомнительного заведения, но старший по операции устало цыкнул на них, с понимающей усмешкой повертел в руках две чистые пепельницы и поглядел на длинного и бровастого.

— Все холостякуешь, Джеймс?

— Юбилей фирмы отмечаем, — хладнокровно ответил ему длинный. — Ищите своих налетчиков, мы такого дерьма у себя не держим.

Обыск велся спустя рукава, продолжался не более получаса. В итоге на Марго, владелицу заведения, выписали десятитысячный штраф "за несоблюдение правил содержания мест, представляющих потенциальную повышенную опасность для здоровья и...", короче говоря, за то, что в бордель "в неурочное время был затруднен свободный доступ представителям правоохранительных..." и так далее и тому подобное. Штраф необходимо было заплатить не позднее трех суток с момента его наложения, то есть с 13.15 сего дня. Точка, подпись, печать. За отсутствием Марго расписался Патрик, официальный заведующий хозяйством.

— А это еще кто такой!? — Про Гека-то в суете и забыли.

Один из полицейских за шиворот извлек Гека из терма — бани, расположенной на первом этаже, для увеселения знатных клиентов. Гек успел смотаться туда в первые же секунды облавы, снять верхнюю одежду, ботинки и носки. Джинсы он собрал в гармошку, подтянув их к самым коленям, левый рукав рубашки он закатал, а правый расстегнул и подсучил только на один оборот, чтобы не обнаружить наколку — тюльпан с колючками и буквами. Так предстал он пред всем честным народом, с тряпкой в одной руке, со шваброй в другой и с выпученными от испуга глазами. Кафельные полы и даже стены он основательно извозил мокрой тряпкой.

В ответ на вопрос Гек только хлопал глазами и шмыгал носом, словно был не в силах постоять за себя и чем-нибудь оправдаться.

— Племяш он Маргошкин, — лениво протянул рыжий. — А может, и не племяш вовсе, а любовник ейный, на самом-то деле. На нем же не написано!

Все дружно расхохотались: местные хорошо знали, что постоянным и единственным любовником Мамочки был сам рыжий Патрик, а полиции показалась смешной сама шутка о прожженной бандерше и сопливом мальчишке.

— Что же вы делаете, идиоты, испортите ведь жизнь мальчишке! — буркнул с досадой старший, отдавая квитанцию. — А ты тоже хорош, что, подработать больше негде?

Гек приоткрыл рот и смотрел на него, как кролик на удава. Старший сплюнул в сердцах и вышел. Его команда потянулась за ним. Оставшиеся держали немую сцену несколько секунд, пока за дверями не затих шум удаляющихся моторов.

— Вот ведь лягавые! — покрутил головой один из свиноглазых парней. — Откуда они сегодня взялись на нашу голову? Налетчиков им пода... У?..

Длинный наотмашь, но вполсилы стукнул того кулаком по шее:

— Попробуй заткнуться на пару минут, ладно? — И, не дожидаясь ответа, повернулся к Геку: — Ну, что стоишь? Приберись за "друзьями", вытри пол. А то они наплевали тут, наследили говнодавами, псиной разит — приличный клиент и не зайдет теперь. Вперед!

— Я не нанимался к тебе в уборщики. — Гек разжал левую руку, и грязная тряпка сочно плюхнулась на паркет. Правая по-прежнему сжимала швабру с толстой увесистой деревянной ручкой.

— Я очень не люблю попусту повторять, но переломлю себя: прибери тут.

Гек угрюмо встретил его тяжелый и сильный взгляд:

— Правильно, что не любишь. Поговорка есть такая: "Не пи...и помногу, пи...и помалу".

Длинный засмеялся, единственный в людном помещении, окинул взором окрестности, то ли цокнул, то ли щелкнул языком и двинулся к Геку. Гек слишком поздно понял, что длинный успел выставить таким образом маяк: сзади кто-то перехватил ему горло и левую руку, одновременно переставив его к столу так, чтобы ноги утратили оперативный простор. Правая же рука потеряла чувствительность, повисла плетью от резкого и точного удара. Швабра упала с неприятным сухим звуком.

Гек скосил глаза и увидел равнодушное лицо Рыжего. Тем временем длинный, которого называли Джеймс, ухватил своею ладонью ладонь Гека, словно собираясь поздороваться, а другою задрал ему рукав рубашки:

— Парнишка-то не простой, духарик он у нас. Давно ли от "хозяина"?

— Чо буровишь, какой хозяин? — прохрипел Гек, упорно не отрывая взгляд от переносицы Джеймса.

— Патрик, отпусти его. Так, значит, не будешь убирать, да? — Джеймс улыбнулся криво, и Геку стало очень не по себе от его улыбки.

— Я не вредный по натуре, но убирать не буду, не за этим нанимался. — Гек перевел взгляд и уперся им в пространство между потолком и стеной.

— Ну, нет — и не надо. Ты не за этим нанимался. Да еще спас нас всех от злобырей, насколько я понимаю. Да отпусти его, я сказал! Патрик, я что, очень похож на попугая? Дам вот в рыло — больно будет! А ну — все наверх, к чертовой матери! Хочу тет-а-тет поговорить с молодым поколением.

Вся толпа, за исключением Патрика и Гека, испуганно повалила на второй этаж. Один из парней успел сунуть за пазуху литровую бутыль коньяку, а в руки взял "палку", состоящую из стаканов, надетых один на другой.

Патрик отпустил Гека, но стоял по-прежнему чуть сбоку и сзади. Гек, по приглашению Джеймса, сел напротив, так, что их разделял угол столешницы. Джеймс наполнил глубокую тарелку салатом, ухватил салатную ложку, свободной рукой подсолил, поперчил и принялся уплетать без хлеба, довольно громко чавкая и цыкая.

— Флюс (имелся в виду Энди, брат Пилота) упоминал о тебе, да я, признаться, не запомнил за множеством дел. Давно от "хозяина"?

— Месяц с копейками.

— За что?

— За карман. — Гек давно уже перестал объяснять, что и как было на самом деле, смысла не было, да и интереса со стороны окружающих.

— Срок?

— Три плюс один, плюс пересидка.

— Так сколько же тебе лет?

— Четырнадцать. Следак приписал два года, когда к свадьбе готовил.

— А где живешь?

— Да где снял комнату, там и живу. У твоих-то людей небось и снял.

— Вот что... Как тебя? Гек? Вот что, Гек: можешь звать меня Дядя Джеймс. А поскольку я тебе все же не родной дядя, то зови меня на "вы". Я не шибко-то привечаю блатных мальчиков, видел — своих идиотов хоть пруд пруди. Но ты нормально сегодня реагировал и предупредил, в общем-то, вовремя... Какого хрена они полезли сегодня! Платишь, платишь им — все мало! Теперь еще и штраф! Можешь работать у меня. Жить будешь здесь, раз "племянник", оклад триста пятьдесят, плюс что урвешь в пределах правил, за жилье платить не надо. Подходит, а? — Дядя Джеймс покончил с салатом и умиротворенно ковырял той же ложкой китайские грибочки в стеклянной розетке.

— А что делать я должен?

— То же самое. Ну, за порядком смотреть, хотя вышибалой тебе рановато будет. Подать, принести, если клиент попросит...

— Подай-принеси не будет, даже если вы попросите. В халдеи не пойду.

— О-о, гордый какой! И чаевых, наверное, не возьмешь?

— Пока не берет, — вмешался в разговор Патрик. — Маргоша говорила про него.

— О нем. — И, видя, что ни Патрик, ни Гек не поняли его реплику, Дядя Джеймс пояснил: — "Про него" — неграмотно. Надо говорить "о нем". — И продолжил: — Ксивы есть?

— Потерял в дороге, — соврал Гек. — Да и толку в них, в липовых-то. Даром что на зоне выдали, а все равно липа. А настоящие — может, у отца метрики и завалялись, если не пропил.

— А где отец?

— Знать не знаю. Да пропади он пропадом, отец этот...

— Чего так?

Гек рассказал полуправду, напирая на голод и пьянство.

— Ну так идешь к нам?

— С подай-принеси?

— Без.

— Тогда иду.

— Скрепляем договор печатью, — улыбнулся Джеймс и внезапно выбросил правый кулак прямо в лицо Геку.

Гек успел шатнуться вместе со стулом назад, но кулак догнал его скулу и, пусть ослабленно, все же добавил скорости падающему стулу. Гек кувыркнулся через голову и остался на ногах, опыт драк в тесных помещениях у него имелся. Но Патрик уже успел цапнуть его за шиворот. Гек и здесь знал, что делать: он быстро вертанулся вокруг своей оси, винтом выкручивая рубашку из пальцев. Почувствовав, что пальцы соскочили с воротника, прыгнул в сторону Дяди Джеймса... и приземлился, вспахивая носом и подбородком паркет, — это Патрик отпустил его воротник, но дал подножку.

Оглушенный падением Гек поднял голову и замер: Дядя Джеймс уставил ему в голову здоровенный пистолет, невесть откуда вынутый, а широкая улыбка по-прежнему искажала его лицо:

— Ты чего разнервничался? Не нравится в морду получать? Я справедливо тебе двинул: ты меня своими "помногу-помалу" публично оскорбил, так? Так. Я же тебе без свидетелей ответ вручил. Здесь тебе не зона, здесь другие правила, а диктую их я, Дядя Джеймс. Разнести бы тебе прямо здесь башку, сволочонок, да все же ты выручил нас... или, во всяком случае, все сделал, чтобы выручить. А я добро помню. Мир?

Гек помолчал, обдумывая смысл и манеру ведения беседы этим Джеймсом, встал с пола и протянул ладонь для рукопожатия:

— Мир. (До весны и здесь как-нибудь прокантуюсь.)

Дядя Джеймс не протянул свою в ответ:

— Ты сначала вымой руки-то, это первое. Второе: если надо будет поздороваться — я первый руку протяну. А третье — видишь, рука пистолетом занята, что я его — за ухо суну? — И Дядя Джеймс заржал своей шутке. Смех у Дяди Джеймса отнюдь не был заразительным, и веселился он в одиночку, к чему, впрочем, давно привык. — Патрик, когда твоя кляча вернется? Тебе же придется парня устраивать.

— Зря ты так, Джеймс, она ведь мать хоронит. Пацан пусть до послезавтра подождет, Марго вернется и организует ему, что надо. И не моя она, а своя собственная.

— Закрой пасть, а? Что за день такой б...й! Все меня учат, все штрафуют и поправляют... Слышишь, как тебя — Малек? (Гек насторожил уши: он ему своей зонной кликухи не говорил.) Малек, у человека горе, придешь послезавтра, до этого все без изменений. Сегодня получишь расчет за отработанные дни, а с завтрашнего — по новой ставке считать будем. Получишь через месяц либо окончательный расчет и пинок под жопу, либо обмоем твою первую получку. Да, я распоряжусь, чтобы и за сегодня сотню подкинули. Хороший ты парень, дверь — вон там.

— Босиком я, что ли, в двери-то пойду, — пробурчал Гек, направляясь в терм за шмотками.

Дядя Джеймс, уже начавший что-то говорить Патрику, замолчал и, сдвинув брови, оглянулся на Гека:

— Босиком — это лишнее, оденься. Но если будешь еще вякать попусту, вот как сейчас, то рано или поздно не то что босиком — с оторванными ногами побежишь! Энди мне про тебя рассказывал (Точно! Про "Малька" доложил Энди. Как я упустил из виду?), привык там, понимаешь, на малолетке основным расхаживать! А здесь подождать придется. Все. Кыш. — Дядя Джеймс кивком показал Патрику следовать за собой и ушел наверх.

Гек смыл кровь с лица, быстро оделся, проверил в карманах деньги, ключи от комнатенки, ключи от точки дежурства и вышел на улицу. До конца смены и до послезавтра оставалась еще бездна времени, и Геку было о чем подумать.

Дядя Джеймс осваивал новые территории не торопясь, основательно и осторожно. Трехэтажный особняк на Низком, дом 19, находился совсем в другом районе, в сфере влияния сицилийцев, быстро набирающих силы мерзавцев. Идея разместить там бордель по своей силе была близка к гениальной: у Дяди Джеймса появлялся в перспективном старом городе высокодоходный форпост. Кроме того, криминализированный по самой своей природе бизнес привлекал внимание полиции, с ее мелочным вымогательством и дурацкими придирками, но он же позволял заводить с полицейскими тесные и теплые, как кошелек пенсионерки, отношения. А грехи и грешки клиентов и обитательниц покрывали куда более серьезные дела, вершащиеся в недрах веселого дома. Именно отсюда осуществлялась мелкооптовая поставка героина уличным толкачам, именно здесь проворачивались операции с контрабандным золотом и крадеными автомобилями. Дядя Джеймс, кроме небольшого армейского арсенала, в штабе на Старогаванской никакого криминала не держал, там был его офис, его гнездо. Здесь же, на отлете, вдалеке от его безусловных и всем известных владений, проще стало проворачивать горячие дела. Полиция — другой район, другие люди. Им было легче не подозревать ни в чем особо отвратительном нечистоплотных, но в общем-то безвредных торговцев женскими гениталиями.

Местные плохо организованные преступные группировки попытались было прижать Мамочку Марго, но Дядя Джеймс прислал с десяток буйных ребят, а для пущей остроты ощущений придал им Патрика. Тот самолично казнил двух строптивых и самых жадных до денег бандитов. Их прищучили в биллиардной, где они держали нечто вроде притона и точки по розничной продаже героина. Патрик насадил каждого из них на биллиардный кий, как на вертел, так, чтобы острый конец торчал изо рта запрокинутой головы, и сделал это на глазах у своей команды, для назидания и опыта.

Больше смертей и не понадобилось: фотографии в газетах, страшные слухи среди районного дна, подкрепленные щедрым мордобоем деморализованных аборигенов в злачных местах, — все это сделало свое дело, поползновения прекратились. Дядя Джеймс не обольщался легким успехом и решил подождать с полгодика, прежде чем продолжить экспансию. Детективы легко получили своего преступника, мелкого букмекера с запущенным раком желудка: тому надо было хоть как-то обеспечить будущую вдову с тремя детьми, а Герман по поручению Дяди Джеймса загрузил семью того сотней тысяч сразу и еще двумя после суда. В пересчете на доллары (а Дядя Джеймс, постоянно имея дело с "импортной" наличкой, привык все считать в долларах) получилось почти шестьдесят тысяч, но по крайней мере сорок процентов от этой суммы удалось компенсировать трофеями, оставшимися после братишек Мосластых, казненных владельцев биллиардной. Суд присяжных после ознакомления с биографией убитых, якобы гнусно шантажировавших семью будущего "убийцы", признал бедолагу виновным, но при этом смертную казнь применять наотрез отказался: 10 лет, из них три года крытки — таков был приговор. "Сухарь" отсидел из них четыре с половиной недели, не считая двух месяцев до суда, и умер, все-таки прилично обеспечив свою семью на несколько лет.

Кто-то из недовольных, не решаясь отныне выступать в открытую, решил сделать мелкую пакость и настучал в городскую префектуру с надуманным доносом. (Расчет был на авось.) Оттуда спустили оперативный циркуляр с приказом немедленно проверить. Приказ поступил утром, в участке контролировался ревизором, так что старший инспектор не смог предупредить своего финансового побратима Дядю Джеймса о готовящейся облаве. Штраф за запертые двери накладывал с тайным удовольствием, как бы оправдываясь частично перед своей совестью.

В тот день, кстати, Дядя Джеймс и его люди сортировали "розницу" — деньги, собранные с мелких распространителей наркоты. Там были талеры, доллары, иногда аргентинские песо, реже английские фунты, и все это — мелкими купюрами. Лягавые надорвались бы приделывать серьезную статью по такому поводу, но деньги, до объяснения источников происхождения их владельцем (и владельца еще назначать!), конфискуют, в смысле арестуют, что почти одно и то же. А двести тысяч в пересчете на доллары на дороге не валяются! Так что когда прозвучал сигнал тревоги, на втором этаже, в "спортзале", поднялась суета: разложенные на десятки кучек деньги без счета опять запихивали в чемодан, а они, растребушенные из пачек, туда не лезли, а за ребятами глаз да глаз, чтобы по карманам не разбежалось...

— Смотри на дорогу, морда! — гаркнул Дядя Джеймс своему водиле, по прозвищу Мазила. — Не дрова везешь!

На улице мела поземка, давно уже стемнело — восьмой час. Дядя Джеймс возвращался в контору, где его ждала бумажная работа минимум на два часа, телефонные звонки и встреча с Франком, корсиканцем-наркоторговцем, его закадычным дружком-партнером. Дядя Джеймс выбился в тот день из рабочего графика, а все из-за нелепой облавы, и устал больше обычного. Он знавал ребят, которые, сколотив приличную команду и получив статус Дяди, начинали брезговать черновой работой, прицепляли бабочку, заводили смокинг, разъезжали с телками по ночным клубам... Где они теперь? Вопрос риторический — либо парашу нюхают, либо прорастают из-под могильных плит в виде незабудок.

Дядя Джеймс хорошо знал все детали в своем огромном механизме, некоторыми именуемом "бандой", и тщательно следил, чтобы все колесики и винтики действовали как положено. Он инспектировал "охранников", работающих на рынке, выслушивал отчеты по сбору дани с подшефных магазинов, проверял химический анализ качества "товара" на узловой точке, разбирал свары между "лбами"... С усердием, прямо скажем, трудились немногие, а мозги так вообще были в большом дефиците: Герман да Червончик, ну, Патрик еще в своей области. Боцман еще — борозды не испортит. Но и глубоко не вспашет. Менять бы его пора, если по уму, да где замену-то взять? Вот и приходится самому крутиться с утра до ночи, как проклятому! А тут еще Мазила, урод, по колдобинам скачет!

Мазила очумел уже за сегодняшний день: ни за что днем схлопотал по хоботу, да и теперь рычит, идиот: под снегом-то не видно — колдобина там или что... Патрик сидит еще — черт его мысли знает! Решит, что Дудя отмашку дал на "воспитание", — опять в зале мучить будет. Хоть бы убил его кто, черта рыжего! А их целый день по гололеду не жрамши возить — это как? Хоть бы кто слово доброе сказал — ждать устанешь!

— Ты чего там сопишь? Недовольный чем?

— С чего довольным-то быть? За весь день маковой росинки во рту не было.

— Правильно. Ты за сегодня и на хлеб не наработал. А сейчас вот побил бы мотор — за свой счет бы и восстанавливал. Ну-ка, тормозни поближе к тротуару. Слышь, Мазила, а где ты был вчера с часу до трех?

У Мазилы душа ухнула глубоко вниз, к промежности поближе: он задвинул на паях с Боцманом шестьдесят два грамма левого героина и вчера ездил снимать деньги со сделки. Мазиле отламывалась с этого доля. Предполагалось, что Дудя об этом не знает. Но он назвал его не Питом, а Мазилой: это серьезно, дальше некуда...

— Да там Боцману кое-что помог сделать, с деньгами связано.

— А что именно?

— Хрен его знает. Это Боцман в курсе и вы, а мое дело маленькое: деньги взять да передать.

— Врать ты здоров. Что сказал почти правду сейчас — молодец, через то и жив остался. А что юлил да хитрил, да отначивал — плохо. Патрик, всю неделю потренируешь его особо, чтобы уши вспотели! Еще повторишь такой финт, вместо назначения и маковой росинки запихну тебе в пасть что-нибудь иное. Посмертно. — Дядя Джеймс засмеялся, но коротко и без задора, видно было, что притомился.

Мазила не чуял рук и ног, вытаращил глаза на дорогу и жал на газ — торопился. Он знал, что ему крепко повезло: раз Дядя Джеймс "вскрыл" его, значит — не будет убивать, а это самое ценное. Хорошо, что деньги были уже у Боцмана, паскуды! Патрика он перетерпит, а Боцману-иуде запомнит. Есть расхотелось...

Франк еще не подъехал. Дядя Джеймс управился со звонками, против ожидания раскидал за пять минут бумаги, немногочисленные сегодня, и предложил Патрику попить с ним чаю. Патрик понял, что сейчас пойдет разговор, и кивнул.

— Не знаю, что с этим парнишкой делать...

— С сегодняшним? А что тебе с ним делать? Почему ты о нем речь ведешь?

— Новые люди нам нужны. Толковых ребят всегда нехватка, а этот — толковый.

— Сидел зато. Он же замазан, на учете состоит. И сопляк к тому же.

— Я тоже сидел и тоже на учете. Одним словом — берем его к нам. Я решил.

Патрик подумал, что разговор закончен, кивнул и повернулся было к телевизору.

— ...А отвечать за него будешь ты!

— Как это — я?

— Молча. Он переходит в твое непосредственное ведение и подчинение.

— Джеймс, ты обалдел, что ли? На хрен он мне сдался!

— Возьмешь. Мне он и сам не очень-то приятен — больно прыткий, гаденыш. Но сметка у него есть и характер есть. Что кадрами-то разбрасываться, не я — другой подберет.

— Ну так сам и воспитывай, у тебя небось лучше выйдет.

— Нет. Я, видишь ли, гнул его сегодня не по уму. Не сразу породу рассек. Он на меня сердце теперь держит, и надолго. Вот я дал сегодня Мазиле в рыло — он утерся, и все. Потому что за дело и потому что Мазила прямой парень, без чуланов внутри. А этот...

— Что — этот? Такой же, как все, только сопливый.

— Патрик, я не могу сказать, что ты во всем дурак... Но...

— Ясное дело, Джеймс, ты самый умный. Но в таком случае зачем тебе змею на груди обогревать — прогнал, и вся недолга.

— И вся недолга... Вырастет — поумнеет, поймет... А не поймет — тогда... Тогда и поглядим. Да я не столько за него хлопочу, сколько о тебе думаю. Ребята опять стали жаловаться на тебя — мучаешь ты их, ломаешь на тренировках.

— Что я кому сломал? И кто жалуется? Оливер?

— Не только. Ты что, в натуре, садист?

— При чем тут садист, если они слов не понимают и вообще тупые. И при чем тут Малек, парнишка этот?

— При том, что он будет твой человек. Других ребят, моих, тебе не жалко, а здесь ответственность на тебе будет. И если ничего особо плохого от него не изойдет в течение полугода — он должен быть жив и здоров, и он будет у тебя учиться. Ты понял?

— Не очень.

— Повторяю специально для дебилов: я отдаю его тебе в ученики, в подручные, если угодно, на полгода. Посмотрим, на что он способен, а главное, на что ты способен как педагог. Это тебе не ребят избивать почем зря.

— Да ты же сам мне велел Мазилу пропесочить — час назад!

— Это другое дело, это ему на пользу будет, а здесь воспитание подрастающего поколения. Глядишь, и ты с пьянками завяжешь, несолидно воспитателю под заборами валяться.

— Джеймс, не свисти. Когда это я под заборами валялся?.. Ну скажи толком: зачем мне этот мальчишка?

— Пригодится, я сказал. Баста. Стоп... Точно, Франк приехал. Патрик, ты мне сегодня не нужен больше, двигай домой. Завтра тоже, так что занимайся своими проблемами. В случае чего — Герман на делах, а я отдыхаю.

Франк был хорошим и надежным партнером Дяде Джеймсу и незаменимым товарищем, когда дело касалось жеребячьих утех с лучшими телками Бабилона. Сегодня вечером Франк обещал познакомить Дядю Джеймса с белокурой пухлогубой манекенщицей, длинноногой, почти с него ростом (ну, не почти, но метр восемьдесят пять в ней было), в пленительном для Джеймса стиле вамп.

Патрик редко водил машину — считал, что она отвлекает от наблюдения за оперативной ситуацией. Вот и сейчас он не стал пользоваться услугами охраны Дяди Джеймса, а просто взял такси. Утром он планировал, что на ночь заедет к мамочке Марго, но теперь передумал и поехал домой, на Восьмую Президентскую, дом десять, хотелось поразмыслить, а еще лучше — напиться в дым от расстройства. Так он и сделал. И всю неделю, дома, завивал он горе веревочкой, изредка делая вылазки за виски и едой в ближайший магазинчик.

Дядя Джеймс знал за Патриком эту слабость: трижды или четырежды в год тот пускался в недельный загул, игнорируя дела любой важности. Дядя Джеймс относил это на распущенность и странности характера Патрика, не предполагая, что это всего лишь одна из разновидностей алкоголизма. Сам Дядя Джеймс любил глотнуть иной раз пивка, предпочитая всем сортам "Будвайзер", не чурался и чего покрепче, но ему и в голову не могло прийти выпить в ущерб делу или просто перебрать норму. А уж что такое утреннее похмелье и головная боль — знать он этого не знал, ни в молодости, ни сейчас. Но в свои сорок три года он многое повидал, многое научился принимать таким, какое оно есть. Есть люди жадные, есть и глупые. Есть трусливые, пьющие, неграмотные, глухие, вороватые и недалекие — разные. Приходится жить среди них и приспосабливаться. Если среди помощников и работников выискивать сплошь Архимедов и святых, можно всю жизнь прожить вожаком-одиночкой. Да вот, некем будет руководить. Вместе с прожитыми годами накапливая мудрость, Дядя Джеймс открыл для себя, что в работе с людьми можно с успехом опираться не только на человеческие достоинства, но и на пороки с недостатками. И еще лучше получается, поскольку человеческого материала, годного к эксплуатации, становится резко больше. Сколько лет первому такому открытию? Кто знает, но явно: будь оно предметным, овеществленным, изучали бы его уж если не палеонтологи, то археологи, точно.

Дело прошлое — Дядя Джеймс подобрал Патрика в прямом смысле слова в канаве, куда тот свалился пьяный и вдобавок больной. "Сорок с лишним градусов у него в желудке и почти столько же подмышкой", — вспоминал иногда он. Случилось так, что ему срочно понадобился квалифицированный исполнитель, чтобы убить одного борова из северо-западного района, и сделать это нужно было совершенно посторонними руками, поскольку предполагаемая жертва был из отколовшихся своих. И покойный Шиш-Быш, опытный в подобных вопросах мужчина, посоветовал ему обратиться к некоему ирландцу, промышляющему такими делами. Тот ирландец, по смутным слухам, родился и вырос в Северной Ирландии, но не поладил с властями, поскольку входил в какую-то политическую то ли банду, то ли армию. Скрывался он и в Гонконге, и в Штатах, но лет восемь тому назад осел здесь, благо отсюда не выдают Ее Величеству беглых преступников. Где он набрался опыта и умения, никто не знал, но действовал он хорошо, все заказчики это признавали. Другое дело, что он ничего не понимал в бизнесе и заказчики обманывали его как хотели, платя гроши за редкий и очень дорогой товар — его умение убивать из трудных положений. Дядя Джеймс поехал нанимать ирландца и, увидев бесчувственное тело, узнал его по описанию. Убедившись в том, что рыжий не убит, а только пьян в стельку, Дядя Джеймс взвалил его на плечо (заказывать, естественно, он ехал один, во взятом напрокат моторе), забросил на заднее сиденье и привез домой. Поначалу-то он поехал в контору, тогда еще на Смоляной улице, но почувствовал жар, исходящий от ирландца, и не раздумывая повернул домой. Врач из кареты скорой помощи подтвердил воспаление легких, вкатил спящему укол, пообещал приехать завтра, когда "ваш родственник очухается".

Вместе с беспамятством закончился и запой, а Дудю озарила идея. Убийство того борова он отложил на потом, перед Патриком — рыжего звали Патрик — прикинулся, будто знать не знает, кто он такой и чем занимается, просто жалко стало погибающего в луже человека. Так они познакомились. Дядя Джеймс, как более старший, преуспевающий и крутой по характеру, тотчас захватил лидерство в этом знакомстве. А Патрик был удивлен душевным поступком Джеймса и признателен ему за это. Патрик почти никого не знал в Бабилоне и страдал от бесконечного одиночества, хотя по характеру вовсе не был компанейским парнем. Дядя Джеймс оказался первым за очень долгие годы, кто отнесся к Патрику по-человечески и бескорыстно, и он стал единственным, кому Патрик внутренне присягнул на верность. Род занятий обоих очень быстро стал им взаимно известен, и Патрик принял предложения Джеймса, который уже тогда, в шестьдесят пятом, примеривался к титулу гангстерского Дядьки. Патрик плюнул на все сторонние заказы, выполнял только указания Джеймса, деньги получал регулярно и помногу, в сравнении с прежними заработками. А Джеймс, видя, что тот не наглеет, никогда не экономил на трезвом Патрике, хотя и штрафовал его за пьянки. Да что толку штрафовать — сегодня отнял, а завтра опять заплатил. Поначалу Патрик стал при Джеймсе вроде как телохранителем, потом перерос в адъютанта. Дядя Джеймс захотел было назначить Патрика повыше — поставить во главе одной из команд, но Патрик не мог и не умел шевелить мозгами почти ни в чем, кроме костоломно-мокрушечного искусства. Но зато в нем он был подлинным гением. Дядя Джеймс не раз наблюдал его искусство и не переставал про себя восхищаться. Он и сам умел стрелять и действовать ножом, а в рукопашной драке успешно бы выстоял против любого из своих мордоворотов. Но справиться, или хотя бы отбиться от своего рыжего подручного без огнестрельного ствола — об этом не могло быть и речи: уровень был слишком разным. Да и ствол в руке — еще не гарантия, чтобы его завалить.

Но бандитский бизнес — отнюдь не сплошные пиф-паф, а на роль прямого руководителя Патрик никак не тянул. И тогда Дядю Джеймса, ставшего уже Дядькой, осенила еще одна идея. Он поручил Патрику руководить силовой и боевой подготовкой своих ребят. И дело пошло. По-прежнему Патрик часто находился при своем патроне, сопровождал его в переговорах, стычках и внутренних разборках, по-прежнему выполнял задачи по устранению помехообразующих людей, но теперь у него появился свой особый, ни на что не похожий статус. Не имея в прямом подчинении людей, он и сам не подчинялся никому, кроме Дяди Джеймса, держался на равных с Германом, Боцманом, Червонцем (а до Червонца с погибшим предшественником его — Пугой). Так же, как и они, он звал Дядю Джеймса на "ты" и был для всех остальных старшим. Для рядовых членов банды, особенно тех, кто работал головой только за обеденным столом, он был живым воплощением кошмара: занятия по физической подготовке были для них пыткой. Патрик умел спрашивать, но не умел понять, что способности калечить и убивать отнюдь не у всех одинаковые: он раз за разом показывал приемы и способы, выбирая на роль спортивного снаряда одного из отстающих, либо напротив — из тех, кто уже "все понял и всему научился". Поначалу челобитчики завалили Дядю Джеймса просьбами унять этого рыжего идиота. (Один из них попытался сдуру подкараулить, чтобы прикончить, Патрика в парадной, где тот жил, — Патрик выломал и вырвал ему руку в плече; бедняга умер от потери крови, так и не придя в сознание.)

Дядя Джеймс вынужден был поприсутствовать на тренировках две недели подряд, чтобы не торопясь составить свое мнение по данному вопросу.

— Ты, Патрик, знаешь, все же ослабь удила, ну не на чемпионов же их готовишь, в самом деле. Вон, смотри: Батя уже плачет, носом хлюпает. Чекрыж вот-вот позвоночник из жопы выронит. Умерь, говорю, прыть, Патрик, — примерно на четверть.

— На три четверти, — послышался чей-то голос из шеренги.

— Кто это там вякает? А ну, выходи сюда, морда! Как тебя — Нестор, что ли? — Дядя Джеймс за руку вывел на середину площадки здоровенного глыбообразного парня лет семнадцати. — Ты чем недоволен?

Парень в момент оробел, но повторил упрямо:

— Пусть вообще отстанет от нас, что мы ему, бойск... ых-х! — У Дяди Джеймса от долгого наблюдения у самого зачесались руки, и он только ждал предлога, чтобы опробовать на ком-нибудь разучиваемый удар в солнечное сплетение.

Нестор сложился пополам и повалился на маты: удар был очень силен и точен, Нестор не мог ни кричать, ни дышать, только ворочался на полу, оглушенный невыносимой болью.

— Не так уж и сложно, если постараться, — обратился Дядя Джеймс к остальным, потирая свой крупногабаритный кулак. — Правильно я говорю, парни?

Парни испуганно молчали: уж если эти упыри вдвоем возьмутся — ложись и помирай как можно скорее!

Патрик подошел к Нестору, присел на корточки и кончиками пальцев стал осторожно массировать ему точки в районе шеи и переносицы. Нестор замотал головой, но задышал, сначала судорожно, потом ровнее. Дядя Джеймс дождался, пока Нестор придет в себя, велел ему вернуться в строй и с глубоким вздохом обратился к покорной и мрачной аудитории:

— Кто скажет, за что я его ударил? Патрик, теперь я проведу маленькое занятие, отдохни. Ну, так кто скажет?

Дураков не было — отвечать на такой вопрос.

— Ладно, я сам отвечу, а вы все меня проверите. И если я соврал — можете поправить, бить не буду. Те из вас, кто более или менее усвоили Патриковы уроки, спокойно могут себя чувствовать и на разборке, и на отдыхе в шалмане. Кого из вас избили в последний раз, а?

— Меня, только что, — прогудел насупленный Нестор.

Все дружно захохотали. Рассмеялся и Дядя Джеймс:

— Ну, извини, дружище, ты сам проявил недисциплинированность. Но ведь я — не просто я, какой-то там Дядя Джеймс, нет, я лучший ученик Патрика-сэнсея. Вот потому и победил.

Патрик в ответ на шутку ухмыльнулся, покрутив головой, но смолчал.

— Парни, теперь серьезно. С переходом на регулярные тренировки падеж среди... э-э... ребят резко сократился. А в общественных местах наши с вами коллеги откровенно трусят, если дело доходит до стычек с вами. Не замечали? Как стрелять метче заумели? А? А каких-нибудь пять-восемь месяцев назад все это мудачье вас в грош не ставило. Да, стоит какой-нибудь Чекрыж и жалуется, что у него пальчик бо-бо. Послушаешь — прямо сирота! А на прошлой неделе почти в одиночку разнес пивную на Мортирной. Наслышаны! Раньше у него так не получилось бы, нет. Швейцар, между прочим, до сих пор в больнице, и мой сосед, небезызвестный Кошеловка, гугнит мне в трубку про какую-то компенсацию. Ну, я ему, конечно, объяснил, что у нас каждый дурак имеет право на отдых, даже Чекрыж. Пить меньше стали. Ну, как на духу — хуже вы стали от занятий? Или считаете как Нестор, что у вас природного здоровья в достатке? Да нынче каждый из вас справится при случае с двумя из кошеловковской или пузатовской команд, а Нестор под вдохновение — и с тремя! Вон ведь какой гиппопо вымахал!

Все опять рассмеялись, хотя и не поняли, что обозначает это "гиппопо", но звучало очень забавно. Напряжение сошло.

Бедный Нестор, немало лет пройдет, прежде чем он перестанет слышать в глаза свою смешную кличку, которая с того дня намертво к нему пристала. Дядя Джеймс, конечно, хитрил и льстил своим людям, рассказывая, как их все боятся, но здоровенный кусок истины в его словах был. Рядовые бандиты, привыкшие к тому, что в быту их размеры и наглость не встречают отпора, очень часто теряются, натыкаясь на равных себе, тушуются и теряют лицо. После занятий же у Патрика они не могли, конечно, считаться мастерами боевых искусств, но в конфликтах умели больше и держались, как правило, лучше конкурентов. Ребята сами это постепенно начали понимать и с хныканьем, матерщиной и тайными угрозами, но смирились с тренировками. Некоторые действительно стали заметно меньше пить. Тренировалась в основном одна молодежь — Патрику тогда только-только стукнул тридцатник, он был среди них самым старым, если не считать тридцативосьмилетних Джеймса и Германа да сорокавосьмилетнего Боцмана. Те, впрочем, на занятия не ходили.

Через неделю, словно по расписанию, закончился запой у Патрика. В этот раз Дядя Джеймс не сдержался и заехал своему ближайшему подручному в морду: по его словам выходило, что из-за Патрикового загула погиб человек и пропали бабки, ощутимая сумма. Мол, если бы Патрик подстраховал в нужном месте, то все бы и обошлось. Короткая, можно сказать, чисто символическая расправа происходила в кабинете у Дяди Джеймса, без зрителей; Патрик сознавал свою вину и то, что получил за дело, а все же на душе было паскудно. Но Дядя Джеймс вызвал его на ковер не только для зуботычины: он проинформировал Патрика, что его воспитанник поселен в Доме, на первом этаже, возле черного хода, где ему очистили от старого хлама комнатенку. Патрик должен был знать все эти детали, поскольку, во избежание депортации из страны, обязан был иметь легальный финансовый источник для существования и поэтому числился завхозом при борделе. Дядя Джеймс, напротив, вовсе не обязан был заниматься подобной мелочью, но занимался, ибо стремился во всем осуществлять хозяйский догляд. Нет, он не подменял своих "наместников", предоставлял им определенную свободу рук и возможность проявлять инициативу, но проверить, проконтролировать, навести шорох — это он любил.

Патрик молча выслушал шефа, который не сообщил ему ничего нового (Марго по телефону с утра уже ввела его в курс дела), выпил с ним кофе и отправился на точку, к Марго, где его ждал навязанный ему парнишка.

Гек совершил очередной обход и пил чай в гостиной, вместе с Мамочкой Марго и девицами-близняшками Моной и Лизой, настоящие имена которых были не столь звонкими — одну из них звали Анна, другую Эльза. Марго подчеркнуто сердечно угощала Гека конфетами и печеньем, как же — протеже самого Дяди Джеймса.

Гек сдержанно принимал ее любезности, но конфеты ел из любопытства: покрытые шоколадом и внутри сладкая начинка — таких он еще не пробовал, на зоне случались только карамельные. Когда на пороге возник Патрик, Марго вздрогнула от неожиданности и перекрестилась:

— Явился, не запылился! У меня чуть сердце не выскочило: как вор в ночи являешься. Я обязательно установлю колокольчик на входе, чтобы предупреждал... Здравствуй, солнце мое ясное, неделю как не виделись. С возвращеньицем!

— Замолкни. Ты... Малек, двигай наверх, поговорим. — Патрик, не дожидаясь ответа, пошел к лестнице. Марго закудахтала ему вслед:

— Да не уйдут твои разговоры никуда, чаю хоть попей. Кожа да кости остались: ведь неделю, считай, не ел по-человечески! — Но слова ее без результата отскочили от Патриковых затылка, спины и задницы с ногами, которые последними исчезли из поля зрения Мамочки.

— И всегда с ним так: Джеймс ему накрутит хвоста, а он потом урчит на всех. На Джеймса бы так урчал, так нет... — Мамочка как бы обращалась за сочувствием к девицам и Геку, но опытные девочки даже вежливыми кивками не проявили своего отношения к происшедшему, а Гек, пробормотав "благодарю", отставил на две трети полную чашку и потопал вслед за Патриком.

Он знал, куда нужно идти: на третьем этаже жили девицы, дюжина красоток, каждая в своей комнатке, а на втором этаже располагались хозяйственные помещения, две Маргошиных комнаты, кухня и небольшой спортзал, где его ждал Патрик.

Спортзал оборудовал Патрик, но свою лепту в его обустройство внесли, между прочим, Марго и сам Дядя Джеймс. Марго высказала Патрику блестящую идею о спортзале как тематической секс-площадке для уважаемых гостей: кроме стандартных услуг есть ведь и подражание древнеримским баням, почему бы не быть и залу с тем же уклоном? Патрик идею не понял и не оценил, но хваткая Мамочка не поленилась доложить все Дяде Джеймсу. Тот не только одобрил идею, но и развил ее дальше: можно в свободное дневное, да и ночное время использовать зал под рабочую площадку. Ну кто подумает, что клиенты будут, к примеру, фасовать там розницу или беседовать со строптивым неплательщиком? Зал отгрохали на славу. Сильнейшая звукоизоляция, аварийные люки по углам, дорогие и элегантные спортивные снаряды, стильные эротические панно, зеркальная стена (с обратной стороны прозрачная, чтобы можно было скрыто понаблюдать), бронированные и обрешеченные окна — все было по высшему классу, все пожелания учтены.

Гек открыл одну дверь и очутился в тамбуре. Это было такое помещение, полтора на два метра, отделяющее коридор от зала. Служило оно все тем же целям звукоизоляции, поскольку двери, даже обитые поролоном, плохо держали звук, а кроме того, в тамбуре находилась вертикальная лестница, сваренная из стальных прутьев, которая вела наверх, на третий этаж и дальше, на чердак и крышу.

Гек развернулся влево, открыл внутреннюю дверь и вошел в зал.

— Почему не постучал?

Гек промолчал.

— Выйди и зайди как положено, постучамши.

Гек вышел и, стараясь двигаться бесшумно, вышел из тамбура в коридор, потом вниз по лестнице, в гостиную.

— Что, уже поговорили? — Мамочка наливала очередную порцию молока под чай себе и девицам, которых она отправляла на междусобойчик высоким полицейским чинам городского уровня.

— Ага. Я на обход — время, — Гек кивнул на стенные часы и вышел на улицу.

Прошло минуты три, не меньше, прежде чем раздраженный Патрик обнаружил отсутствие Гека в тамбуре и в доме.

— Где Малек? — спокойно спросил он у Марго, спустившись вниз.

Марго тем не менее заметила, что Патрик взвинчен и зол, и вступилась за Гека:

— У него же график: квартал он обходит. Придет скоро, работа, не прихоть ведь — Джеймс ему враз голову свернет за лень, если что.

— Появится — пусть поднимется ко мне. Немедленно.

Гек предвидел такой оборот и в дом не пошел. Август то и дело вдувал в город настоящие весенние оттепели, было довольно тепло, и Гек легко перенес несколько часов на свежем воздухе. Но наступил вечер, пора было идти домой и отдохнуть хотя бы часок: впереди еще была ночь дежурства, да и пожрать бы не мешало. Гек столовался у Марго, и хотя платил за еду совсем немного, но ведь свои платил, имеет право.

Патрик все еще не спускался. Гек прошмыгнул через черный ход, забрал к себе в каморку остывшую тарелку с рисовой кашей и два бутерброда с колбасой. Чай готовить не стал, возле кровати на тумбочке стоял графин с кипяченой водой, Гек запивал прямо оттуда. Из гостиного зала вовсю уже слышалась музыка и смех — гости веселились.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Патрик.

— Приятного аппетита, господин сопляк! — Гек молча кивнул, продолжая жевать бутерброд. Правую руку он держал на горлышке графина, чтобы в случае чего успеть сделать розочку.

Патрик, конечно же, видел эти немудрящие приготовления к защите и даже слегка удивился норовистому характеру мальчишки.

— Ты почему ко мне не зашел?

— Я заходил.

— А потом почему не постучал?

— Я стучать не обучен. Да и вообще, что ты за командир выискался на мою шею? Кто ты такой, в натуре? Ты мне что — деньги за работу платишь, или так, бугор на общественных началах?

— Не надо мне хамить, сопляк! Дядя Джеймс поручил мне с тобой валандаться. Мне не хочется, но раз поручено — я из тебя душу выну, если будешь хамить и своевольничать. Ты хорошо меня понял?

— Я не сопляк. Мне Дядя Джеймс ничего такого не говорил насчет тебя. Ду...

— Он мн...

— ... Душу вставлять и вынимать способен только господь бог, которого нету нигде. Нет, я не подписывался ни на какого Патрика — тебя ведь Патриком зовут?

Патрик медленно зверел: давно уже никто не осмеливался держаться с ним столь нагло. Гаденыша необходимо как следует проучить... Но не сейчас.

— Хорошо. Ты ведь стремянной, где у тебя телефон?

Гек открыл тумбочку и вынул оттуда компактный телефон. Свободной рукой он вытравил провод, чтобы Патрик мог звонить не нагибаясь.

— Джеймс? Парнишка упирается, говорит, что никто ему обо мне не говорил... Что? Передаю. И это... очень уж он нахальный.

Дядя Джеймс спокойно, но резко объявил Геку, что отныне он будет получать четыре сотни, дежурить раз в неделю и во всем слушаться Патрика. Если же ему это не нравится — пусть берет шмотки и сию же секунду убирается к чертовой бабушке.

Гек без лишних слов согласился, понимая, что в случае отказа никто его не отпустит живым ни к чертовой бабушке, ни к какой иной. До весны следовало потерпеть, не было другого, более приемлемого выхода.

Дядя Джеймс уже и не рад был, что прицепил мальчишку к Патрику, но продолжал из чистого упрямства — чтобы все они там чувствовали удила. У него и раньше случались мысли воспитать идеального подручного, не испорченного прежней жизнью и привычками, но поведение подростка он представлял себе как-то иначе: мягче, что ли, уважительнее к старшим, восприимчивее... Может, это говорило в нем так и не утоленное желание иметь сына... Короче, Дядя Джеймс понял уже, что совершил ошибку в отношении Малька, однако отступать не собирался.

Патрик не представлял себе, как он будет руководить этим Мальком в обыденной жизни, но начать решил со спортзала.

Уже на следующий день он велел Гекатору сесть в уголке на маты и посмотреть, как тренируется очередная группа Джеймсовых битюгов. Как тренер Патрик предпочел бы, чтобы у большинства его учеников было поменьше мяса на боках. Он-то знал — в большую и неповоротливую цель попасть гораздо легче, а болевые центры у всех одинаковы. Но он-то был профессионал, а простые люди, объекты делового насилия, уважают и боятся увесистых и рослых.

В зале остро пахло по2том и еще чем-то, имеющим специфически паховый, генитальный "аромат". Из-за этого, кстати, пришлось дооборудовать зал мощнейшей системой вентиляции — нормальные гости предпочитали иные запахи, а извращенцев здесь не обслуживали. Гек с любопытством следил за процессом тренировки, отмечая неуклюжесть в движениях у большинства парней. Время от времени Патрик проводил мини-спарринги, наглядно показывая, как бить и как защищаться от ударов. В процессе таких спаррингов Гек начинал болеть за соперников этого рыжего, отчаянно надеясь, что кто-нибудь из этих громил намылит тому холку. Тщетно: Патрик, отнюдь не самый рослый и бугаистый, действовал столь резко и мощно, что его спарринг-партнеры только морщились от боли, охали и тяжело пыхтели в бессильной злобе.

Со следующего дня Патрик принялся за Гека. Тренировки он решил проводить индивидуально, когда в зале никого нет. И Гека это вполне устраивало: со времен зоны он возненавидел, когда на небольшом пространстве скучивается много народу. И своя отдельная комнатка так пришлась ему по сердцу, что бо2льшую часть своего свободного времени он проводил в ней.

Патрик начал с общефизической подготовки, стал гонять Гека по залу на корточках, на четвереньках, велел ему приседать и отжиматься, вертеть туда-сюда шеей, подпрыгивать — и все это в темпе. Через неделю Геку до смерти надоело быть болванчиком на ниточке, и он отказался выполнять очередное распоряжение Патрика.

— Я тебе не гимнаст и не Петрушка, понял? Взялся учить карате, так учи карате!

— Это не карате. В тебе маловато терпения и многовато дури. Тебе еще рано разучивать приемы.

— А когда будет не рано?

— Когда будет в самый раз, тогда и скажу. А ну-ка — отжался десяточку!

— Сам отжимайся, а я не буду... Ну почему я должен вдруг отжиматься?

— Потому что я так сказал.

— Вот-вот! "Я так сказал!" А если ты мне скажешь под поезд броситься? То я так и побежал, да?

Патрик побледнел:

— Хорошо. Уговорил. Надевай перчатки, намудник и шлем. Три раунда по две минуты.

Сам Патрик надел только перчатки, выбрав самые мягкие для себя.

Начался бой. Правил, регулирующих схватку, был самый минимум — стараться не калечить и не убивать. Гек решил во что бы то ни стало сделать Патрику отметочку побольнее, он резво бросился в атаку и почти достал его нос кулаком, как вдруг оказался на полу, крепко приложившись затылком.

— Вставай, чего разлегся, еще полторы минуты до тайм-аута.

Гек умел драться свирепо и расчетливо, огромный опыт в этой области научил его сохранять хладнокровие и присутствие духа. Он поднялся и осторожно стал двигаться в сторону Патрика, прикрывая голову и корпус руками. Патрик как-то нелепо и неуклюже сделал замах, и Гек, воспользовавшись моментом, прыгнул, чтобы вмазать ему ногой в живот.

На этот раз он приложился лбом: Патрик успел схватить его за лодыжку, повернул ее и дал пинка, одновременно дернув лодыжку вверх. Второй раз вставать было тяжелее. Гек все же встал, стараясь не кряхтеть, и принял прежнюю боевую стойку.

— Хватит с тебя? Может, уголок пойдешь делать?

Гек отрицательно помотал головой:

— Два раунда еще впереди, поехали! — Он начал было движение, но вдруг остановился и опустил руки. Патрик невольно последовал его взгляду и обернулся к двери. Гек стремительно прыгнул, сомкнув руки в перчатках в единый блок, и с разворота саданул Патрика в челюсть.

Резким получился удар, хлестким, но маловата масса была у Гека: Патрика отбросило силой удара влево, он даже согнул ноги в коленях, словно пытаясь сесть, а все же устоял. Его шатнуло, Гек почувствовал, что самое время добавить, дернулся наперерез и... вырубился от точного удара в подбородок.

Через пару минут он открыл глаза и увидел потолок, потом покосился — рядом возвышался Патрик:

— Ну, сволота хитрожопая, поднимайся! Врешь, я тебе пока ничего нигде не повредил, но у нас для этого третий раунд есть. Подъем!

Гек стал подниматься, но потерял равновесие и шлепнулся на задницу. Потом встал и, шатаясь, поднял было руки, опустил и снова поднял. Как слепой двинулся он в ту сторону, где его ждал Патрик. Тот, даже не перемещаясь, пренебрежительно пихнул Гека ногой, и он опять повалился.

— Вставай-вставай, это только цветочки...

Но Гек уже был как сомнамбула: он свез с головы шлем, икнул и упал на колени в приступе сухой рвоты, когда есть все муки позывов, но нет облегчения от извержения рвотных масс.

— Так ты что, сопляк, скис уже? Ай-яй-яй-яй-яй! Ладно, отдохни... пять минут, да. Потом начнем по-настоящему.

Гек со стоном перевернулся на спину, сунул руки под мышки, освободил их от перчаток, встал все-таки на ноги и покачиваясь побрел к двери.

— Ты куда, разве я тебя отпускал? — с притворным удивлением спросил его Патрик.

Гек, не оборачиваясь, потряс головой и вышел из зала. Дверь захлопнулась вслед за ним, и почти сразу оттуда послышался негромкий и мягкий удар — тело шлепнулось на пол.

Патрик помедлил пару секунд и, вздохнув, пошел за ним...

Говорят "звезды посыпались из глаз", когда удар в голову очень сильный и очень болезненный. Такого Патрик не испытывал давно, очень давно: от удара двумя ногами в лоб он вылетел обратно в зал, упал навзничь и зарычал от боли и унижения. Этот артист провел, да еще дважды, его, Патрика, как сопливого пацана!

...Гек, изобразив отключку, тихонько поднялся на метр по тамбурной лестнице, уцепился руками за перекладину и стал ждать. А Патрик, великий и непобедимый Патрик, вдруг проявил не свойственную ему самонадеянность и поплатился за это.

...Гек успел посопротивляться не долее секунды, прежде чем окончательно и без дураков потерять сознание: Патрик, почти выйдя из берегов, яростным ударом в живот сломал ему ребро, и вторым, в голову, обеспечил Геку тяжелейшее сотрясение мозга. С полчаса прошло, прежде чем Патрик обеспокоился, осмотрел неподвижного Гека и отнес его в комнату к Мамочке Марго, откуда та и позвонила в службу скорой помощи. Гек был не ахти какая важная птица, платить за него никто не хотел, пока Дядя Джеймс не примет решения, а потому его отвезли в четвертую городскую лечебницу для малоимущих, где он и провалялся в беспамятстве четверо суток, да на излечении почти месяц. В те дни Дядя Джеймс как раз затеял первую небольшую войну с сицило-американцами за право проведения подпольных лотерей на предпортовых улицах. Изобретение принадлежало макаронникам, но Дядя Джеймс справедливо посчитал, что это его территории, а значит, и право на игру тоже его. И он и Патрик были заняты по уши, так что Гека никто ни разу не вспомнил и не навестил за весь месяц.

А в Бабилон-город тем временем вошла весна.

Глава 14

Сердце ждет чуда...

А ночь и звезды в небе Так обыденны. — ...Мазила пусть займется лотереей, в контакте с Германом, а возить меня будет Черепок. — Совещание подходило к концу, и Дядя Джеймс отдавал последние распоряжения.

Боцман виновато откашлялся:

— Черепок не умеет мотор водить.

— То есть как это не умеет? Научить! Погоди, да чего там уметь — прав, что ли, нету у него?

— Не умеет — и все, потому что осел. Научим и права купим, но завтра-то он за баранку не сядет, верно?

— Пожалуй. И все равно Мазиле свой уголок для работы выделяем. А возить меня будет... будет меня возить...

— Кубика возьми, — вмешался в разговор Червончик, — он классно тачку водит.

— Мотором управлять — это еще не все, голова хоть небольшая — а нужна! Есть у него голова, а в ней мозги?

— С мозгами слабовато, это верно.

— Ну так и заткнись. Лезет тут не вовремя с советами своими. Когда я попрошу у тебя совета, тогда и раскрывай хайло. Понял?

— Понял, понял. Что ты сразу заводишься-то? Я же как лучше хотел.

— Магомет меня будет возить. Фред, есть у него права? — обратился он к Боцману.

— Полно. Даже настоящие имеются. И вод....

— Ну и ладушки, на том и порешили. Совещание окончено. Всех благодарю, но никого не задерживаю, друзья мои.

"Друзья" в момент собрались и вымелись из кабинета. Патрик остался, но Дядя Джеймс воспринял это как должное, он любил, когда позволяли обстоятельства, иметь его под рукой.

— А что твой Малек?

— В больнице, я думаю, где еще.

— В больнице? — удивился Дядя Джеймс, знавший эту историю не хуже Патрика. — А с каким диагнозом, и давно ли?

Патрик терпеливо напомнил ему обстоятельства дела.

— Так он в больнице, или ты думаешь, что он в больнице?

— Его, считай, в одних трусах и футболке в больницу отвезли, а Марго пообещала к выписке привезти его вещи. Куда он без них уйдет?

— Да, вредным оказался парнишка. Ну что, отпустим его с миром или как, а, Патрик?

— Ты в смысле, что может рассказать чего не надо? Дак он и не знает толком ничего.

— Не уверен. Навести его. Да, навести, переговори, то да се, успокой. Я узнавал: выписка через три дня. Уберешь его через пару дней — и поглубже в залив, вместе с вещами. Был и убежал. Куда — кто его знает. Понял?

Патрик поежился:

— Может, не я его... Он ребенок все-таки... Стыдновато как-то...

— А кто — Марго? Лишний звон ни к чему. Какие мы чувствительные! Ребенок! Все. Скажи, чтобы запрягали, на рынок прокатимся, а потом пообедаем, — сегодня мамаша нас кормит, настряпала — пальчики оближешь.

Уже довольно ощутимо припекало солнце, превращая вчерашний снег в грязную, темную коросту вдоль тротуаров, из которой то там, то сям высовывалось собачье дерьмо. Патрик рассчитался с таксистом и вышел у самой больницы. Просторная кожаная куртка была по-весеннему распахнута, ствол пришлось передвинуть за спину, головного убора он не носил даже зимой, если, конечно, по работе не требовалось, одна рука была свободной, на всякий непредвиденный случай, в другой был сверток. Безымянная пичуга на черном тополе верещала так звонко и так весело, что Патрик даже улыбнулся ей и попытался подсвистнуть, но та лишь презрительно глянула на него диким круглым глазом, перепрыгнула на соседнее дерево и продолжила свои рулады.

В палате, темной, вонючей и переполненной, Гека не оказалось. Пожилая добродушная нянечка, неизвестным чудом сохранившая человеческий облик в этом сортире, охотно объяснила Патрику, что искать его нужно на территории, где он пропадает все дни. Она даже показала — куда, и Патрик отправился на поиски.

Территория представляла собою здоровенный кусок земли, оборудованной под парк, и принадлежала городу. Без приличного финансирования и хозяйского догляда парк превратился в нечто среднее между свалкой мусора и кладбищем старых сгнивших деревьев. По форме он был почти правильным прямоугольником с пропорциями государственного Бабилонского флага — 3:2. Доступ к восточной (узкой) стороне ограды преграждался бессмертной лужей с болотно-помоечным запахом, которая, в зависимости от погоды, могла стать меньше или больше, но не пересыхала никогда. Однако непосредственно перед оградой оставалась возвышенная сухая полоса парка, неровной шириною метров пятнадцать-двадцать, а длиною — на всю сторону, примерно полтораста метров. Чтобы добраться туда, Геку приходилось как белке прыгать с камушка на камушек, на поваленный ствол, на кирпич и так дальше, пока не начиналось сухое место. Он полюбил сбегать сюда от невыносимой скученности больничного бытия, где под бесконечную трескотню репродуктора ели, воняли, спорили о большой политике и о месте у окна, выписывались и помирали никому не нужные больные. Геку в тягость было выслушивать глубокомысленные рассуждения соседа, пенсионера-эпилептика, о том, что "Линь Бяо, видать, попарывал "товарища" Цзян Цин, не без того..."; он набрасывал поверх больничной пижамы фуфайку, которую выцыганивал у мягкосердечной бабки Клары, у нее же брал галоши прямо на босу ногу и — после завтрака и до обеда, после обеда до ужина — болтался в парке, чаще всего здесь. А отсюда, сквозь узорную металлическую ограду, открывался вид на реку, на старинную крепость, что раскинулась левее, на противоположном берегу, полускрытая разводным мостом, на телебашню и на голубые минареты в мусульманском крае. И прохожие случались редко в этих местах, и было здесь спокойно.

Кормили в больнице скудно и невкусно, гораздо хуже, чем у Мамочки Марго, но намного лучше, чем на зоне. И всегда почти можно было взять кусок хлеба на добавку. Гек поначалу отказывался спрашивать допкусок (на зоне такое — неправильно), но потом — решился (не для себя ведь). Дело в том, что он познакомился с полубродячей собакой, обитательницей окрестных свалок, которая в компании таких же шавок кормилась возле больницы. Однажды он отбил ее, хромую, от более сильной и злобной бестии, и Плешка (так он ее прозвал) была ему благодарна за это и всегда виляла ему хвостом. А он приносил и скармливал персонально ей кусок хлеба. Иногда хлеба или чего другого добыть не удавалось, но Плешка на это нисколько не обижалась — она знала жизнь, либо шла добывать дальше, либо пристраивалась возле Гека и вместе с ним грелась на солнышке. А он чесал ей за ухом и даже разговаривал с ней, гордый тем, что она выделила его из остальной человеческой стаи и не боится и любит его.

Патрик увидел его издалека. Гек соорудил себе сиденье из овощного ящика и, обхватив руками колено, глядел на льдины, лениво ползущие вдоль берега. Пегая собачонка с пролысиной на спине сидела рядом и тоже, казалось, наблюдала за бесконечной чередой рыхлых плит нерастаявшей воды. В больнице Гека варварски обстригли под ноль, и теперь уши его, от природы оттопыренные, выглядели еще больше и малиново светились, пропуская сквозь себя солнечный свет. Так сидели они, мальчик и собака, молчали, думали думу — каждый свою. Но оба при этом чувствовали, что они — вместе, и их душам было от этого хорошо.

Плешка рассерженно затявкала, Гек обернулся. Патрик. У рыжего было какое-то странное выражение лица, непривычное, но Гек все равно испугался. Он спокойно смотрел на Патрика и, стараясь не вилять взглядом, пытался боковым зрением нащупать под ногами что-нибудь — кирпич, прут железный, стекла кусок... Он всякое повидал на зоне и попадал в переделки, но такую чудовищную смерть-машину, как этот Патрик, видеть ему еще не доводилось. И дело не в том, что он уже взрослый, а Гек пацан, — нет. Все его общепризнанное умение и опыт в драках, которыми Гек втихомолку гордился, ничего не стоили перед этим типом. От осознания своей беспомощности тело наливалось слабостью, падала воля к сопротивлению, а ничего пригодного так и не попадало в поле зрения. Он кивнул Патрику и, стараясь, чтобы голос не дрогнул, первый заговорил:

— По мою душу явился, да? Заканчивать меня пришел?

Патрик вдруг смешался от этого печального спокойствия:

— Да ты что... Как раз наоборот, проведать пришел. Бутербродов принес. Тут и с мясом холодным, и с колбасой. На-ка, Марго готовила и привет передавала.

Повисло неловкое молчание. Гек прикинул про себя, сдержанно поблагодарил и взял пакет из рук Патрика. Плешка продолжала облаивать дерзкого незнакомца.

— Да отвяжись ты, подлюка! — Патрик, опасаясь за свои брюки, попытался пинком отбросить от себя Плешку, но зацепил только краем ботинка.

Плешка взвизгнула и мгновенно спряталась за Гека, в полной уверенности, что тот и сейчас отлупцует ее обидчика.

— Ты зачем ее пинаешь, падла?! — Глаза Гека налились бешенством и ненавистью. — Что она, жить тебе мешает?! Ах ты... Ведь она такая маленькая против тебя! Она...

"Ты и сам невелик", — внезапно подумалось Патрику, и горло его опять перехватило спазмом.

— Извини, ей-богу! Машинально, знаешь, получилось. Просто я с детства собак боюсь, потому что меня маленького покусала одна, — стал на ходу врать Патрик, — даже таких маленьких боюсь. Я не со зла, честное слово!

Гек уже взял себя в руки и только повторил, тоном ниже:

— Она маленькая... Я ее тоже угощу?

— Конечно, пусть порадуется. Да ты и сам поешь. Как у вас тут? Чем лечат?

— Первые три дня уколы в задницу, а потом — ничего, даже градусник не ставили. Послепослезавтра, говорят, выписывают.

— Марго тебе вещи завезет. Она у тебя в комнате лично пыль вытирает.

— Да откуда там пыль возьмется, тряпок-то нет почти и окна наглухо закрыты.

— Джеймс велел, чтобы тебе за весь месяц заплатили по полной.

— Ладно. Хорошо бы, конечно... Если надо — отработаю, без вопросов. (Гек решил сразу после выписки рвануть на хавиру к Забу, отсидеться, потом ломануть чего-нибудь пожирнее — и на север, к теплому морю, всю жизнь мечтал. Только вот как Плешку оставить... Или с собой взять?)

— Я тогда психанул не по делу, не учел, что ты еще... гм... Малек. Но ты ведь сам нарывался, вспомни, как дело было...

Патрик заметно волновался, смотрел в сторону, и Геку почему-то стало его жаль. Плешка слопала толстенный бутербродище с маслом, с полукопченой колбасой, а теперь удовлетворенно чесала бок задней здоровой лапой.

— Да помню. Не все, правда... Р-раз — и тут очнулся. Ну, я же тебе первый жоржа крутанул... — Гек поднял глаза на Патрика и тронул того за рукав. — Ты пойми... Я не против у тебя учиться — есть чему, — но мне нужно знать: приседать — зачем? Бить — почему на выдохе? Ну что я, корова на веревке — идти без разбору, куда ведут? Я ведь всего-то хотел, чтобы ты объяснил толком — не только как, но и почему нужно вот так именно делать-то? Если тебе не хочется секреты раскрывать, то лучше я и учиться не буду, потому — неинтересно. А у тебя так не бывало?

— Как?

— Ну, чтобы хотелось... разобраться, вникнуть, понимаешь?

— Понимаю... — неуверенно ответил Патрик. — Ну, хочешь, я попробую объяснить — что к чему. Только не сегодня.

Гек заулыбался — и Патрик осознал вдруг, что впервые видит его улыбку и что перед ним действительно мальчишка, ровня младшему сыну Германа, только тот — из другого, более уютного мира...

Патрик, обещая, так смешно наморщил лоб, что Гек не сумел удержать улыбку: а этот рыжий и впрямь ничего себе, тоже человек, и Плешка на него уже не рычит...

— А Дудя точно на меня баланы не катит?

— Ну что ты! Поначалу возникал, да и то совсем немного. У него сейчас других забот полно: даго, подонки итальянские, то и дело норовят пакость нам сделать. Даже доносами в лягавку не брезгуют. Ну и мы им даем закурить.

— Даем прикурить.

— Что?

— Правильно говорят — даем прикурить.

— Ты прямо как Дядя Джеймс: он у нас всех грамматике учит. Имеет такой бзик в голове. Мазила рассказывал: у Дуди книга в столе — затрепанная такая, он ее, бывало, все читает, читает. Все думали — Библия. А он как-то раз не убрал в стол, а Мазила-то и приметил: учебник по грамматике и синк... так... сису, точно... Вот, значит, и мы им даем прикурить. Ну, ладно. Одним словом, мы тебя ждем и Марго послезавтра тебя заберет, мы ей даже мотор для такого дела выделим...

Патрик решил возвращаться пешком, хотелось подышать весной, ощутить солнышко. Все получилось как надо, парнишка поверил. Но мерзко было на душе у Патрика, свет не мил, как перед запоем, хотя для запоя рановато вроде...

— Не буду! — Прохожие равнодушно справа и слева обходили мужика, который остановился возле перекрестка и разговаривает сам с собой. — Пусть Джеймс другого посылает, а я не буду! Не могу!

Из-за цепочки накладок Мазила, несмотря на распоряжение Дяди Джеймса, вынужден был до конца недели продолжать выполнять при нем свои обязанности шофера и денщика.

— Занят он, с Франком совещается, — для очистки совести попытался он притормозить Патрика, но тот, ленясь отвечать, прошел мимо и без стука вошел в кабинет.

— ...Во-от! А кто тебя с ней познакомил? Я!.. А, Патрик, здорово... Но все же — убей бог — не пойму, что ты в этой Ванде нашел? Удочка какая-то — кожа да кости. Разве что блондинка, ну и на мордашку ничего...

— Чего тебе? Был, проведал?

— Да. Джеймс, обсудить хочу одну тему.

— Хорошо. Мы тут уже заканчиваем... А ты — морда латинская, свинопас! Да из твоих теток сало течет, потные, пыхтят. Подушка лучше подмахивает, чем они!

— А ты пробовал?! — Франк взвился от негодования. Ему показалось обидным, что Джеймс попер на него из-за какой-то длинноногой шмары. Они ведь с Джеймсом мужчины и деловые друзья, а она всего лишь баба...

— Я не скотоложец. Все, вали отсюда. Видишь, посетители у меня.

— Во как! А я кто, челобитчик?.. Ну ладно... попросишь ты у меня товару в следующий раз! Я дам, дам, но скидок не жди, Джеймс! Мое слово — последнее!

— Ла-адно, последнее! Вот скормлю тебя макаронникам, заплачешь еще обо мне.

— Подавятся кормиться! Крутым ты больно стал! — Франк вышел, хряснув дверью.

— Что они все такие гордые? Пошутить нельзя. Ну, так что у тебя?

— Джеймс, я Малька трогать не буду.

— И не трогай, кто заставляет, а то еще Марго заревнует. Уберешь — и все.

— Я его убивать не буду!

— Ну-ну, раскипятился. Так сразу — не буду! Я, что ли, буду, вместо тебя? Или Франк? Или ты что — совсем не хочешь, чтобы он — того?..

— Да! — Патрик просветлел лицом, внезапно осознав, что Джеймс лишь озвучил то, что уже созрело в нем: мальчишка должен жить! — Да, я хочу, чтобы он вернулся и был с нами. Я буду его учить.

— Возможно. Но есть еще и я, ты меня спросил?

— Я и спрашиваю.

— А я еще не ответил... — Дядя Джеймс внимательно поглядел на Патрика и мгновенно переменил решение, уже рожденное, но еще не высказанное: — Черт с тобой, попробуем еще этого Малька. — У Дяди Джеймса и сомнения не возникло в том, что он перерешил правильно: у любого подчинения, даже господу богу, есть границы. — Тебя не поймешь: то скрипишь на него, то защищаешь. Да и дохлый он какой-то, на аптеку весь изойдет, того и гляди...

— Дохлый? — Патрик задумался. — Знаешь, Джеймс, я ведь тогда здорово рассердился и сунул ему два полноценных удара. А с них не каждый взрослый оклемался бы.

— Это ты ослаб после пьянки, дружок. Или бил не во всю силу.

— Может быть, — быстро согласился Патрик, довольный, что ему удалось так легко убедить Джеймса пощадить парнишку. Он приготовился было стоять до последнего, зная, насколько упрям и своеволен Дядя Джеймс...

Патрик еще хотел кое-что добавить: что Малек, например, дважды за "сеанс" его ощутимо достал. Хитростью, допустим. Но ведь на то и бой — все средства в нем хороши, которые приводят к цели. И еще — он очень быстро реагирует, очень. А когда научится драться и массу наберет...

Но Дядя Джеймс уже погрузился в свои заботы, привычно, по-домашнему, отключаясь от присутствия Патрика, так что Патрик тихо поднялся и, отпросившись взглядом, вышел из кабинета. В тот день совесть его ликовала.

Но Дядя Джеймс не был бы Дядей Джеймсом, если бы не оставил за собой последнее слово. Спохватившись, он все же крикнул Патрику в спину:

— Эй, эй, гувернер! Помни: за него ты лично передо мной отвечаешь. Не с него, с тебя буду шкуру спускать!.. Да и с него заодно.

Гек вышел из больницы, сопровождаемый Мамочкой Марго, и снова занял свою комнату. В любой момент можно было сорваться на север, но Гек решил погодить: осточертела тюремная да бродячая жизнь, голова еще побаливает к вечеру, да и Патрик обещал научить полезным приемчикам...

"Приемчикам"... Патрик имел представление о собственных возможностях, он видел, что в своем кругу, среди тех, кто зарабатывает себе на жизнь кулаком и пистолетом, ему нет равных по убойным умениям. Но и Патрик не подозревал полной истины: в тот исторически небольшой период времени на планете Земля не было человека, который в боевом единоборстве с ним имел бы преимущественные или хотя бы равные шансы на победу. Иными словами, Патрик был анонимным и никем не титулованным чемпионом мира по индивидуальному рукопашному бою. А сюда входило не только искусство размахивать руками и ногами, но и умение использовать кастеты, палки, ножи, складки местности, уязвимые особенности противника и ручное огнестрельное оружие. (Я думаю, он боялся на подсознательном уровне, что его накопленные умение, знания и опыт закончатся вместе с ним, и так же неосознанно хотел бы их сохранить и передать дальше, вдоль по вектору времени, в будущее. А для этого ему нужен был настоящий ученик, из тех, кто был бы ему под стать и по сердцу.)

Помня о своем обещании учить Гека, все объясняя, Патрик поначалу запутался: одно дело мгновенно реагировать на ситуацию наиболее рациональным способом, но совсем другое — объяснить это словами. С ребятами Дяди Джеймса все было куда проще: сказал — делают и вопросов не задают. Правда, и результаты от этого жиденькие... После двух дней обоюдных мучений было решено: Патрик учит, как умеет, а Гек в любой подходящий для этого момент спрашивает обо всем, о чем пожелает узнать.

...Бокс, карате, джиу-джитсу, тайные клановые техники ниндзя — все это фуфло. Не в том смысле, что они ничего не могут, — некоторые могут, да еще как! Но их убогость в том, что все они скованы огромным количеством правил, искажающих условия реального боя... Видел небось: твой любимый Брюс Ли отоварит нескольких, а потом застынет, словно понос его пробил, и стоит, и ждет чего-то... "Ий-я!" — кричать необязательно, да еще мерзким кошачьим голосом, а вот бить лучше одновременно с выдохом: проверено и измерено. Почему — я точно не знаю, может, выдох — как дирижер в оркестре, когда все мышцы, ответственные за скорость, точность и силу удара, действуют слаженно... Эти упражнения развивают гибкость в сочленениях, когда дыхалка устает — их качай... Дыхалка — корень, основа всему. Стал задыхаться — п.., уже не боец!.. С боксерами? Фрезера? Ну, как тебе сказать... Если надену перчатки и выйду на ринг по ихним правилам — забьет как оленя. А если на улице повздорим, даже без подручных лялек — я его сделаю, без вопросов... Клей одними руками уработает любого каратека, несмотря на евонные ноги. Да, на первый взгляд у бокса ограничений больше, чем у карате, — ногами биться нельзя. Но руки — быстрее... Понятное дело — с ногами должно быть лучше... А тут дело в том, что карате — восточное ремесло, а на Востоке — никудышные бойцы. Вот бокс — там бабки на пуды считают, правильно? Значит, привлекательность большая и желающих пробиться — полно. Все соревнования — открытые, происходят часто... Ты качай, качай пресс, не отвлекайся... Вот, ну проходят, какая разница... Проходят часто. Зрители, соперники имеют возможность глядеть, сравнивать, учиться. Обмен знаниями происходит свободно, значит, легче новое узнать и еще на ступеньку подняться. Мировой опыт доступен каждому. И тренер — он тренер, а не оракул из пещеры. Поэтому там наблюдается прогресс, в рамках возможного, конечно. А на Восток погляди: какие-то древние свитки, техника пьяной обезьяны, стиль скользящего клитора... Клитора, говорю... Какой-нибудь старый козел живет себе барином, помыкает стадом полуголодных неграмотных учеников — да разве он их научит? Чтобы они лучше него стали? Он только и может, что таинственно кивать на великих предков. Ну и отсев идет — остаются не самые лучшие, а самые послушные... и так в любой восточной школе: остаются самые послушные... Качаться нужно с умом: чтобы мышцы были подвижными и крепкими, но не тяжелыми... Правил должно быть мало, но они должны соблюдаться... Про дыхалку я говорил... Надо четко заучить, зазубрить, навсегда и несмываемо — где у человека нервные центры, болевые точки, кровеносные центры. Вот тут, к примеру, вена ближе к паху: вскроешь — не остановишь... И опять глупости — на, пощупай мои ладони, мышца — да, но никакого "топора" нет. Можно сдуру и на яйцах мозоли набить... Кисть у тебя перестанет быть подвижной и послушной, а эффект — с гулькин нос. Дурацкий глиняный кирпич ты, может, и разобьешь, а вот к тридцати у тебя не руки, а грабли будут. Ты бы еще парафин на костяшки впрыскивал... Ах, видел? Вот, такая же дурь... Не веришь — и не надо, значит, вдыхай не прану, а кислород — тоже полезно... Бессмысленно: кость — она и есть кость, ее не накачаешь, накачать можно только мышцы вокруг... Да, Брюс Ли хорошо движется, но он акробат, он цирковой, а не боец. И очень легкий, а в бою масса при ударе — большое дело. Потому и кастеты изобрели... Удар должен быть рационален. А значит — почти всегда — прям, быстр; крюки и с разворотом — роскошь, приправы, хотя и важные... Нельзя, нельзя бездумно заучивать серии приемов: против одного противника пойдет, а против другого — нет. Слышал такое выражение — неудобный противник, левша там, еще чего-нибудь? Почему неудобный? А потому, что тот же левша манерой движений не вписывается в твои привычки. А раз привычка есть — ох, как не легко ее выкорчевать или заменить! Поэтому — не серии приемов, но, э-э, понятия нужно, э-э, впитывать, принципы. Тогда ты для всех будешь "левшой", но не наоборот... Понятия — не в нашем смысле, а в смысле — разбираться, понимать. А заучивать — только постоянное, основное. Поясняю: против льва я слабак. Но не потому, что мне сил бы не хватило, нет, — потому что я человека заучивал, а не зверя. Я примерно догадываюсь, где у льва болевые точки, но не знаю, не тренировался на них. И как конечности с позвоночником у него движутся — тоже неточно представляю. Но на фиг мне лев — в зоопарке перед бабой блеснуть при случае? А человек — дело другое, он част. А значит, я среди ночи и в бреду обязан помнить, как проще либо тише его задавить, в зависимости от цели... Вот так... не прием тут важен — их много, а принцип, смысловой узел... Всех тошнит. Этого я не знаю, но обещаю — притерпишься и попривыкнешь. У одних с рождения голова не кружится ни от вращения, ни от кувырков, другие — травят, чуть что. Однако ручаюсь — все это заметно тренируемо, у самого в детстве кружилась... На2 деньги — купи хороший атлас по анатомии, на нем все увидим, все артерии и косточки рассмотрим... Это латыница называется... да и хрен бы с нею. Главное — знать, где что, а не то, как обозвать...

Примерно так проходило у них обучение, неделя за неделей, месяц за месяцем. Патрик словом и делом натаскивал Гека, тренируя его каждый день, да еще дважды: с утра два часа (обычно с восьми до десяти) и днем (с четырех пополудни до половины седьмого или в другое свободное время). В тренировку не входила вечерняя гимнастика и утренняя разминка, проводившиеся самостоятельно. Гек приучился и полюбил принимать душ утром и после тренировки. Зубы он теперь чистил только зубным порошком и только при помощи указательного пальца (Патрик объяснил, что в порошке меньше химии и что палец не только чистит, но и массирует десны лучше, чем щетка). Патрик, тренируя Гека, неустанно тренировался и сам: часто они или бок о бок с бешеной скоростью крутили скакалки (Гек стеснялся поначалу "девчачьего" снаряда), прыгая через них самым разнообразным скоком, или делали пяти- и десятикилометровые скоростные пробежки вокруг обширного предпортового кладбища (точнее трех полузаброшенных, вплотную сомкнутых кладбищ различных конфессий: католической, лютеранской и константинопольской). Много времени прошло, прежде чем Гек приступил к изучению именно боевых приемов и ударов: Патрик сумел убедить его, что хороший результат обучения с лихвой компенсирует кажущуюся задержку в получении образования. По его замыслу Гек должен был сначала научиться свободно и легко владеть своими мышцами и рефлексами, левыми и правыми, а потом уже, осторожно и прочными слоями, накладывать умение. А Гек, несмотря на свои четырнадцать лет, успел уже подцепить крепкие двигательные привычки... Два месяца, к примеру, Гек вынужден был есть, читать, манипулировать предметами только с помощью левой руки, а при прыжках — всегда использовать не толчковую ногу. Последнее, кстати, довольно трудно далось Геку.

— ...Ничего, ты уже почти привык. А дальше круче будет. Гек, какой глаз у тебя ведущий?

— Не понимаю, о чем ты, какой глаз?

— Отставь вертикально указательный палец на всю длину руки. Направь его так, чтобы он загораживал левый дверной косяк. Теперь по очереди закрой оба глаза... Палец смещался относительно косяка?

— Смещался.

— Какой глаз при этом закрывал?

Гек сразу не обратил на это внимания и теперь перепроверил:

— Ле... О, правый!

— Стандарт. А мы сделаем невозможное — левый сделаем ведущим.

— А что, трудно, что ли? Разница-то какая?

— Один тип объяснял мне, что невозможно, мол, что причина — в мозгах, в разных полушариях дело. Но я у себя сумел — и ты сумеешь — мышцу в полушариях накачать. Сумеешь... А дальше — опять круче будет. Один достойнейший чувак, из косоглазых, кстати, э-э, по фамилии Ошима, показывал мне, как можно преодолевать боль, когда шары под лоб и кажется, что сейчас умрешь. А оказывается, можно преодолеть предельную боль, отключиться от нее, уйти в астрал. Знатная вещь, надо отдать ему должное... но мучительная. Согласишься вытерпеть — покажу и научу. Лично я терпел и не жалею...

И Гек терпел все "измывательства" Патрика, поскольку тот, во-первых, верный обещанию, в силу собственного разумения терпеливо объяснял Геку что к чему, а во-вторых, третьих и сотых он, не колеблясь, и сам, наравне с Геком, добровольно подвергался всем утомительным, а порою болезненным процедурам. Кое-что Гек, помимо Патриковых объяснений, додумывал сам. В этом ему здорово помогали знания, полученные от Ванов: тюремная мудрость урочьих поколений порою удивительнейшим образом смыкалась и переплеталась с дисциплиной, преподаваемой Патриком. Так, например, контроль над болевым порогом был очень похож на регулировку частоты сердцебиения и силы потоотделения, которым он обучился у Варлака безо всякого астрала, а искусство мастырок обогащалось конкретным знанием анатомии.

Когда Патрик в очередной раз сорвался в запой, Гек целую неделю чувствовал себя неприкаянным и ругательски ругал рыжего дебила и недоноска Патрика. Однажды, на четвертый день, он, по поручению Мамочки Марго, занес ему на дом продукты. Кошмар — не то слово! Сердце его переполнилось жалостью и омерзением, когда он увидел кисельную тупую образину, в полном одиночестве сидящую перед следующим по порядку "фугасом" неизменного "Дженнисена"... Как это дерьмо не похоже было на трезвого Патрика...

— Патрик, ты дурак, что ли, в натуре? Ты бы себя видел тогда... Ну не пей, а? Патрик?

— От...ись! Давай-ка разломим косую на двоих, в умеренном темпе, руки на весу (сделаем по пятьсот приседаний)!

Наконец дошло дело и до "специфики", как это называл Патрик.

Конечно, и Патрик, и Гек жили не только тренировками — работа была у каждого, у Патрика побольше, у Гека поменьше. Гек по-прежнему дежурил раз в неделю, плюс к этому по прямому указанию Дяди Джеймса регулярно становился на стрему, дозором прикрывал ребят во время опасных дел (разных — выгрузка "товара", налет на конкурентов и т. п). Получал он за участие отдельно и нерегулярно, но в общем и целом, с основной ставкой, выходило под восемьсот талеров, а это — зарплата взрослого крючника в порту!

Дядя Джеймс так и не потеплел к Геку, хотя и не придирался к нему, все как бы приглядывался...

"Специфика" шла на удивление успешно: Гек ухватывал на лету и очень точно. Правда, видеть себя со стороны, а значит, адекватно ощутить это Гек не мог. А Патрик, крайне скупой на похвалы, не хотел портить Малька комплиментами... Раз в две недели примерно он выводил Гека "на практику" — чаще всего в нехорошие, с дурной славой места. Поначалу Гек выступал исключительно как статист: он должен был "смотреть и видеть", а Патрик, соответственно, показывать. Один раз это мог быть хулиганский шалман в противоположном конце города, другой раз — городской парк-сквер, ночной "клуб" наркоманов-гопстопников... Гек привыкал не терять присутствия духа, вычленять самого опасного, сторожить внезапности, не бояться численного преимущества и крови. Патрик особенно любил распространяться о чистых и бескровных победах, и действительно — рука, когда он этого хотел, была у него легкая. Но случалась у него и кровь, случались и покойники — в ночных делах всего не предусмотришь...

— Слышишь, Патрик, ну ты сегодня как ангел прям-таки: пощадил беззащитного калеку! Хотя до тебя, по правде сказать, он и калекой-то не был...

— Малек, соскучился ты, я вижу, по пиявкам! Сколько этих шуршиков в парадняке скрылось?.. На одного ошибся — трое их было. Один множим на сто — сто раз отжаться, па-апрошу! Что щеришься — уговор дороже денег...

И снова пришла осень. Прозрачный порывистый апрель пинками гнал листву по тротуарам и аллеям, а то курлыкал откуда-то с неба или похрустывал свежими льдинками в уцелевших лужицах. Геку стукнуло пятнадцать. За это время он успел влюбиться в двадцатитрехлетнюю Риту из девятого номера и потерять невинность в ее опытных объятиях. К этому времени Патрик, под своим неусыпным контролем, два раза выводил Гека на "практику", причем практиковался Гек, Патрик только подстраховывал. Разумеется, условия были соответственно менее сложными, менее опасными. Оба раза Гек с блеском задания выполнял: сначала задирал уличную подростковую шпану, потом отрабатывал удары и ориентировку на местности. Однако Патрик, верный своему правилу, не давал своему питомцу возгордиться:

— Подумаешь, зуб выбил черномазому! Да и остальные такие же рохли! Нет, Гек, это семечки: цыкни на них построже — сами разбегутся. Придет пора, взрослым станешь. Кто на пути встретится? Если бомж с побитыми венами — это одно, а ежели кто посерьезнее? Говорят, в спецслужбах таких крутяков дрессируют, что любой из них и тебя и меня сожрет и костей не выплюнет... Где, в Бабилоне? Нет, самому встречаться не доводилось... А может, и доводилось, на них не написано. Пройдет мимо — человек как человек...

Спецслужбы потому и спецслужбы, что на них не написано, кто они такие. Ирония судьбы заключалась в том, что Патрик и Гек однажды, совершенно случайно, сами того не подозревая, чуть было не попали в поле зрения спецотдела Контрразведки, курируемого лично Господином Президентом. А дело было так...

Дэниел Доффер (для родных и самого себя — Дэнни, для друзей — Дэн), в свои двадцать шесть лет ставший заместителем начальника отдела в чине майора (что соответствовало общевойсковому подполковнику, а значило еще больше), был к тому же любящим сыном, дядей, братом, зятем и племянником. Он приехал повидать родню, а сам служил, что называется, вдоль северных границ отчизны, столь привлекательной для шпионов всех разведок мира. В тот год решал он одну очень деликатную в своей шизофреничности задачу, поставленную лично Господином Президентом: надо было отделить ущерб, нанесенный рыболовному хозяйству страны каверзами природы (так называемым "Эль Ниньо"), от вредительской деятельности вражеских — читай: английских — шпионов. Головой он работал хорошо, связи покойного бати были в его карьере важным, но все-таки второстепенным фактором: единственный сын генерал-полковника, бывшего командующего "лейб-гвардейских" ВДВ, может попасть в сверхсекретную и привилегированную структуру, но преуспеть в ней так же, по блату, — нет и еще раз нет. Господин Президент собственного сына турнул в МИД из Главного управления контрразведки (и стыдливо замалчиваемой разведки) за регулярные пьянки и длинный язык.

Дэн Доффер пил очень умеренно, а болтал гораздо меньше, чем его коллеги в среднем. Знал он свободно испанский, немецкий и китайский, а физическая подготовка, благодаря отцу, фанатично преданному культу силы и здоровья (что не помешало тому умереть в пятьдесят один год), позволила ему трижды завоевать титул чемпиона по вольному бою среди всех родов и видов вооруженных сил страны. Сыновья его сестры, у которой он гостил, гордились им и во всем стремились подражать дяде-суперу. Со скромностью и умением сливаться с фоном дело у них обстояло неважно, но использовать бокс и карате для битья морд они наловчились хорошо: шестнадцатилетний Антуан, младший — пятнадцатилетний Борис и закадычный друг Антуана, их двоюродный брат по отцу, шестнадцатилетний Робер, в окружении нескольких приятелей ежевечерне пропадали на танцплощадке в соседнем парке и вот уже две недели как перестали нарываться на драки: желающих больше не находилось. Однажды они вернулись с танцплощадки раньше обычного, танцы отменили, вернулись без девиц (мама слишком часто в окно сечет) и теперь стояли возле решетки-ограды, глядя на окружающий день, который вот-вот собирался обернуться вечером. Улица была малолюдна и скучна. Вот из-за поворота вывернул прохожий в их сторону, и когда он подошел поближе — видно стало, что это мальчишка. Лет четырнадцати-пятнадцати. Его развинченная походка, наглый взгляд, дешевая, с потугой на моду одежда безошибочно выдавали выходца из социальных низов. Проходя мимо ограды, он шмургнул носоглоткой, как бы вытягивая сопли в полость рта, и плюнул в воздух. Жирный харчок шмякнулся на чугунную узкую перегородку и повис, резиново качаясь на осеннем ветру.

— Эй ты, свинья! Да-да, ты! Будь добр, очень тебя прошу, слижи обратно свое добро. И не отказывайся, иначе я тебя накажу!

— Кого? Меня? — Гек ссутулился, скривил лицо и оттопырил нижнюю губу, в классической манере юного уличного подонка. — Я ошибся или действительно тут кто-то тявкает? — Он ссутулился еще больше и приложил ребро полусогнутой ладони к уху.

Борис внезапно прыгнул вперед, опередив нарочито медлительного Робера, чтобы пинком сбить с ног наглого вонючего уродца... Серое блеклое небо стукнуло его в лоб, но загудел почему-то затылок: он попытался встать и опять повалился навзничь. Он ощутил боковым взором движение и повернул голову. Прямо на него и в то же время сквозь него смотрел стоящий на четвереньках Антуан: из обеих ноздрей на разбитые губы лилась кровь, он мычал нечто нечленораздельное, судорожно пытаясь вдохнуть своими легкими свежую порцию воздуха.

"Где Робер... и где плевака?.." Мысли тяжело и медленно двигались в голове, Борис приподнялся на локтях и оглядел поле битвы: метрах в двадцати качалась спина уходящего чужака, Робер скрючился в позе эмбриона, однако в отличие от последнего он катался по земле и громко выл. (Его потом пришлось везти в больницу с чудовищно распухшей мошонкой и долго прикладывать компрессы в места лечебных уколов.)

В этот миг мама обоих братьев глянула в окно и пронзительно закричала, тыча пухлым пальцем, не в силах связно объяснить свои эмоции. Дэнни в момент оценил ситуацию и рванул по лестнице вниз, на улицу, на ходу крикнув о карете скорой помощи. Он был слишком опытным и знающим профессионалом, чтобы, наскоро осмотрев их, не понять — здоровье и жизнь мальчиков вне опасности. Он прикинул, выбрал взором Бориса и, подняв наизготовку руку с прямым указательным пальцем, крикнул ему в ухо:

— Кто? Куда побежали?

Борис среагировал на громкий голос и показал в сторону Гека:

— Вон тот...

Гек успел уже отойти метров на девяносто, оставалось еще почти семьдесят до угла, на котором возле урчащего мотора, невидимый за кустами, с биноклем в руках его ждал Патрик.

Дэнни, не колеблясь, кинулся вдогонку. Он только что провел легкий тренинг и все еще был одет в спортивный костюм и спецкеды с металлическими носами под слоем обычной резины. Гек ускорил шаг и почти достиг перекрестка, но, почувствовав, что неизвестный уже рядом и так просто не уйти, развернулся и прямым левым достал мужика в правую скулу. Тот зашипел от неожиданности, но дорогу Геку успел перегородить. Двигался он весьма проворно и ловко. Гек не мог заставить себя изображать малолетнего придурка — он вдруг заволновался: и удар у него слабый получился, и путь отрезан, и мужик взрослый больно, здоровый, в смысле, и полиция того и гляди появится...

— Стой, не вздумай двигаться, сделаю больно. Если есть нож, кастет, свинчатка — клади на землю...

— Эй ты, лбяра заунывная! Ну что, что к мальцу пристал? Маньяк, что ли? Дак быстро в полицию-то сдам! — Гек и не заметил, как рядом возник Патрик. Патрик также был простецки одет, рыжую шевелюру прикрывала старомодная кепка-лондонка, а то, что оставалось открытым на шее и висках, в сгущавшихся сумерках как рыжее не воспринималось.

Дэнни, понимая, что перед ним взрослый сообщник, тотчас переключился на него и провел свою "коронку" — почти одновременный удар ногой-рукой и снова рукой. То ли он почуял перед собой противника, то ли не захотел долго возиться — когда еще полиция приедет, — но включился он на полную мощность и скорость. В реальных условиях реальной защиты от такого "катамарана с довеском" не было. Однако обе руки его взболтали пустоту, а нога несильно шаркнула по... брюкам, видимо.

После этого Дэнни очнулся; полицейский осторожно хлопал его по щекам:

— Алло, господин хороший, где вы живете? Вы слышите меня?

— Теперь слышу, — неожиданно для полицейского сильным голосом отозвался Дэнни, — а до этого не слышал, без памяти был.

При свете фонаря он успел заметить время на часах у полицейского — минуты две, не больше прошло с момента стычки...

— Кто-то меня ударил, а кто и почему — не пойму! Пробежку вечернюю делал, вот и добегался... — предвосхищая все сентенции полицейского, подытожил Дэнни.

— ...Нет, не запомнил, нет, ничего не пропало, кроме аппетита... Спасибо, я в полном порядке, сам дойду — мне во-он туда, всего ничего — полтораста метров от дома. — Он выглянул на проезжую часть: перед домом никого уже нет, только мигалка скорой помощи. Полицейский с облегчением козырнул, залез в желто-синий мотор, и его напарник нажал на газ...

— Ну что, Дэнни, догнал ты этих мерзавцев? — схватила его за руку сестра. — Ой, да ты дрался! Весь костюм в грязи и подбородок опух... Я немедленно вызываю полицию!

— Мария! — Сестра была старше его на восемь лет, и он презирал ее за глупость. — Звонить никуда не надо. Я уже выяснил почти все, а в остальное подключу свои каналы. И рассказывать никому ничего не надо. Ты поняла меня? — Последний вопрос он задавал безо всякой надежды на успех, сестренку свою он знал.

— А... а как же дети?

— Вот ими я сейчас и займусь, расспрошу всех и обо всем. Поставь, пожалуйста, чаю, и покрепче, ладно?

Мария Доффер, по мужу Альс, верховодила в доме, запихнув своего благоверного под самый каблук (а ведь военный моряк — и неплохой моряк!), но трепетала перед своим "стальным" младшим братом. Она тотчас потрусила на кухню, а Дэнни отправился наверх, опрашивать братьев Альс (Робера увезла скорая помощь).

— ...Подсечку ты грамотно провел, чисто. И завел ребятишек тоже достаточно быстро. Но и все. Остальное на двоечку с минусом. — Патрик (нечастый случай) сидел за рулем, Гекатор на переднем сиденье, рядом с ним, — они возвращались домой (Патрик — к Мамочке Марго).

— Ага, на двоечку с минусом! С чего бы так, может, на четверочку?

— С того. Один кричал — аж оттуда слышно было. Так? Так. Другой приложился бы затылком менее удачно — и был бы жмур. А здесь не трущобы, искали бы до упора. Это во-вторых. И почему ты того амбала достал только раз, да еще как пушком погладил?

— Ну, испугался, растерялся, тут ты прав. Он на лягавого был похож чем-то. И держался... крепко.

— Н-нет, не согласен. Лягавые — они другие. Скорее какой-нибудь задрипанный сэнсей с липовым даном и поясом. Или тренер из отставников-сержантов. Видел, как он резво на меня конечности метал? Это ему не новичков дурить. Но я тоже хорош — пнул он таки меня в бедро. Не пойму: вроде и тюкнул еле-еле, а синяк точно будет, болит, стерва! Именно что на двойку: глядя на тебя, пентюха, и я расслабился-размагнитился. А в нашем деле никогда нельзя распускаться и недооценивать противника, даже такого... Да не лапай ты бинокль жирными пальцами. Ложи в футляр! Это не хухры-мухры — цейсовский, двенадцатикратный, не для того чтобы ты его царапал... А знаешь, Малек, что я подумал: идея-то грамотная в его ударе была. Мы с тобой обязательно разберем связочку ту...

* * * — ...Ну и что, что плюнул? Кто первый драку начал?.. Повторить последовательность его действий можешь? На словах, естественно... Так... Еще что можете вспомнить, герои...

Тем временем сестра собственноручно заварила, налила чай в его любимую большую чашку и принесла наверх. Дэнни расплылся в благодарной улыбке, подождал, пока она вышла, и продолжил распросы. Ребята, разом потеряв спесь и веселую наглость, старательно отвечали. Он слушал, прихлебывая, — пойло, не чай. И заваривала правильно, и сорт хороший, но все испортила: набухала неподогретого молока, и сколько туда чаю ни залей, все будет слабым и не горячим.

Он был в растерянности все последующие дни, ни одного логичного объяснения случившемуся подобрать так и не сумев. Никаких криминальных событий в микрорайоне в тот вечер не было, он проверил через полицию. Ни его, ни мальчиков не пытались ни ограбить, ни похитить, ни убить. Ребята пристали первые, факт, он повадки своих племянников знал. Но и тот тип в кепке был явно не случаен. Но и на провокацию неведомых разведок против него вся эта бессмыслица ну никак не тянула. Но черт возьми, в конце-то концов! Хулиганы, что ли, такие пошли нынче? Дэнни никак не мог выбросить из памяти недобрый, воистину черный взгляд мальчишки и тот тускло-спокойный, что был у взрослого. Мужик подтерся им с такой унижающей легкостью, что у Дэнни и сейчас сводило скулы от воспоминаний. Это был самый настоящий бой, скоротечный, как и положено реальной боевой схватке. Что, казалось бы, можно понять и увидеть за две-три секунды? Для профессионала, опытного бойца и инструктора две секунды — это половина вечности. В мужике он не увидел почти ничего — ни элегантной четкости движений, ни отличительных признаков известных школ, ни даже стиля, почерка — полные сумерки. И если бы не ошеломляющий результат... Допустим, на секунду буквально допустим, что он мог случайно пропустить удар неотесанного, но сильного человека. А промахнуться в три точки каскадом, отработанным до уровня спинномозговых рефлексов, — это как, тоже случайность? И мальчишка: никогда и нигде не доводилось ему наблюдать подобную резкость, с которой тот вдруг развернулся и с ходу нанес удар. Сильный, кстати. А ребят, своих сверстников, даже постарше, ведь если все как следует сопоставить, он разделал под орех за те же считанные секунды. И не сопливых очкариков побил — наши, конечно, зазнайки, но не без способностей. Да и сам он — голыми руками не возьмешь... гм...

По инструкции он был обязан сообщить по команде о случившемся, написать максимально подробный рапорт-отчет (для аналитиков и архива), подвергнуться положенному расследованию, тестированию на полиграфе и т. д. Он не стал ничего этого делать — обоими полушариями и спинным мозгом чувствовал, что политики здесь нет, заговора нет. Но тот случай запомнился ему. Кстати, все же он решил проверить — может, он утратил на отдыхе боевые качества? В клубе ВДВ его знали и любили, как часто любят детей своего бывшего высокого начальства, если те — нормальные трудовые ребята, не задаются и не вытирают ботинки о твою голову. И официальная военная форма была ему положена от ВДВ — батя настоял... Дэнни за два дня провел восемь спаррингов — косил всех как траву...

Побывка закончилась. В министерстве развернулась было очередная реорганизация, да и затихла мало-помалу, торпедируемая саботажной солидарностью чиновного люда. А потом грянуло долгожданное лето и вдруг напитало течение Гумбольдта своим смертоносным теплом: подох бабилонский анчоус, за ним птица, за нею — эфемерное благосостояние рыбацкой семьи, а значит и финансовая устойчивость кредитных институтов северо-западного побережья, а стало быть и престиж Бабилонского государства, олицетворяемого своим великим Президентом. Кровь из носу — а надо было добывать доказательства закордонных происков, закамуфлированных под стихийные бедствия. Дэн бросил на это все силы подчиненного ему отдела и свои собственные. Ни поспать, ни поесть толком... Однако нет-нет — и заболит челюсть и заноет солнечное сплетение, в память о диковинной драке. Странный, какой странный случай был...

А неугомонный Патрик продолжал пестовать своего многообещающего Малька. Появились новые дисциплины в их обучении — использование подручных средств: ножей, разнообразных "утяжелителей", палок, веревок и огнестрельщины. Бессмысленно пытаться научить или научиться всему одинаково хорошо, — таков был общий смысл объяснений Патрика. Важно усвоить смысл, принцип действия того или иного устройства. Если, к примеру, в тебя (безоружного) целятся из короткоствольного револьвера, то на открытом пространстве эффективнее всего немедленно и резко драпать, смещаясь справа налево, с точки зрения угрожающего. Почему? Потому что при коротком стволе прицельная дальность ничтожна. Далее, мир в целом устроен для правшей, которым по жизни легче двигать глазами и конечностями слева направо. Выбежав из зоны поражения, можно, если захочется, принять ответные меры. Здесь такой фактор, как длина ствола, неизмеримо важнее, чем марка ствола или его пристрелянность. А когда используешь дубину или металлический прут — понимай правило рычага, в этом ключ многих приемов... И еще сопромат (чего? — удивился Гек)... Всякий может наловчиться швырять ножи, но если ты осознанно прикидываешь расстояние броска, выбрав мерою число его вращений, ты научишься делать это быстрее и метче. А чтобы и сильнее при этом было, — опять же вспомни правило рычага и бросай на прямой руке... Все это не заменит тренировок, но изрядно улучшит их результаты. Очень важно усвоить основы, иной раз даже в ущерб деталям. Но детали можно забыть, а основы, раз усвоив, никогда не забудешь. Кто умеет плавать, тот не разучится. Хоть через двадцать лет. А навыки, определяющие квалификацию, восстанавливаются в считанные дни. Патрик выражал подобные премудрости более корявым языком, но хотел сказать он именно это. И Гек старался. Все чаще в спаррингах он доставал учителя, в простоте своей полагая, что Патрик специально допускает это в виде поощрения. Патрику приходилось применять весь свой опыт и талант, чтобы сохранять приличную дистанцию, которая хоть и сократилась, но была еще велика по чисто объективным показателям — знания, мускулатура, вес и рост. Патрик хмурился, со своей стороны полагая, что, может быть, это уже возрастные изменения наметились. В такие дни он особенно свирепствовал на "общебандных" тренировках и на "практических занятиях".

Дело шло к лету. Ноябрь в самом начале все еще прихватывал ночами ледком по лужам, но декабрь, пресветлый днем и темно-серый, с рыжим подпалом ночью, позволил цвести всем цветам, как Конфуций когда-то.

Сидели у Патрика в мастерской, под которую он приспособил мансарду в Доме, на третьем этаже. Патрик, видимо предчувствуя приближение очередного загула, разрешил себе и Геку разгрузочный день. Они болтали о том, о сем. Патрик занимался починкой механизма часов с кукушкой — механика была у него чем-то вроде хобби, а Гек, равнодушный к железу, бездельничал, сидя на верстаке, и ловил мух, которых в конце той весны очень уж много уродилось на городских помойках. На улице накрапывал дождь, дул ветер, и фрамугу решено было закрыть. Где-то через полчаса мухи закончились, и Гек, растоптав последнюю, пошел мыть руки, не замечая пристального взгляда, которым сверлил его Патрик. Патрик тоже встал, уложил надфили в футляр, а футляр на специальную полочку, отстегнул фартук, вслед за Геком вымыл руки и присел к верстаку. Потом поискал в старом ящике, забитом разной дребеденью, и извлек оттуда визитку Дяди Джеймса.

— Гекатор, поди сюда.

— Чего еще? — насторожился Гек. Обращение по полному имени сулило ему, как правило, внеплановые испытания и поручения.

— Да не бойся, небольшая игра на пять минут. Тренировка на чувство ритма.

— Ага, небольшая! Сам же сказал, что сегодня отдыхаем!

— В силе. Говорю — пять минут займет, не больше.

— Давай...

Патрик взял уголок визитки пальцами левой руки, правую сжал в кулак, но два пальца — большой и указательный — растопырил в виде подковы так, чтобы между ними было расстояние в два сантиметра. Свободный угол карточки он поместил между краями подковки, потом вдруг пальцы левой руки разжал, а подковку сомкнул. Визитка осталась в правой руке. Он повторил эту операцию несколько раз.

— Можешь так?

— Ну наверное, чего сложного-то? — Гек взял карточку и повторил.

— Очень хорошо. Теперь я отпускаю, а ты ловишь. Фальстарт не считается, когда ты хватаешь еще не отпущенную карточку. Поехали.

Первый раз Гек промахнулся — карточка проскользнула между пальцев. Гек обругал себя мысленно и сосредоточился. Вторую карточку (имея в виду вторую попытку с той же карточкой) он поймал. И третью. Четвертая, пятая, шестая попытки удались. Седьмую он прошляпил, с восьмой по десятую поймал. Патрик, видимо недовольный им, помрачнел.

— Повторим. — Из следующего десятка Гек поймал все десять. — Сиди здесь, я сейчас подойду. — По-прежнему насупленный, он вышел из мастерской, а Гек, недоумевая, остался ждать.

Патрик выдернул Мамочку Марго из телефонного разговора и почти потащил в спальную комнату. Там он заставил Марго взять любую из визиток таких же размеров (5ґ9 см) и велел ей отпускать визитку, сам же взялся ловить. Из десяти он поймал две. Из следующего десятка тоже две. Из следующего десятка три. Но это был потолок. Из тридцати следующих попыток, не считая фальстартных, удачными оказались девять. Отсюда следовало два основных вывода: первый — у него самого великолепнейшая скорость реакции, с годами не утраченная, плюс умение предугадывать действия партнера. Второй — Малек ненормален. В свое время высоколобые собратья по освободительной борьбе ему объясняли, что этот тест иллюстративный, показывающий границы скорости распространения нервных импульсов. И карточка, и мухи на лету, и его достача на спаррингах — совпадениям места не оставалось: Малек имеет феноменальные, неправдоподобные данные... А значит, Патрик правильно сообразил и не случайно остановил свой взор именно на нем...

В тот раз запой не состоялся, Патрик перешагнул через него в угаре особенно интенсивных тренировок. Но, как всегда, он не счел нужным делиться своими мыслями ни с кем, даже с Геком, причиной его раздумий.

Аптеки и цветочные магазины традиционно собирали в житницы полною мерой: не было в стране витрины или жилья, где бы под всевозможными растениями и конструкциями, символизирующими хвойные деревья, не лежали бы куски ваты, изображающие снег. Скромно и сравнительно спокойно прошло Рождество, но в конце рождественских каникул маячил самый буйный и самый любимый праздник жителей страны: Новый год!

Накануне Рождества, по традиции, Дядя Джеймс пригласил на совещание наиболее влиятельных людей из своей организации, общим числом около двух десятков. Франк присутствовать не захотел — это как бы ставило его на одну ступеньку ниже Джеймса, рядом с Червонцем, Германом... Гека тоже там не было, но по другой причине — рылом не вышел. А Гек и не расстраивался по этому поводу, поскольку вовсе не собирался выслуживаться перед Дядей Джеймсом (все не мог забыть их первого знакомства и зуботычину).

Совещание проходило обычным порядком: Дядя Джеймс говорил, остальные внимали, изредка подавая реплики. Если реплика была к месту и ко времени, Дядя Джеймс терпеливо ее выслушивал и даже снисходил для ответа, а иногда и предоставлял слово для более пространных объяснений.

В повестку дня были включены три вопроса, два из них — с сюрпризом.

Первый сюрприз заключался в том, что все присутствующие и плюс еще тридцать с лишним отсутствующих, из числа основных членов банды, в один момент превратились в сотрудников общества с ограниченной ответственностью "Морские Перевозки Лимитед". Дядя Джеймс даже завел на минутку в кабинет и показал им директора фирмы, тихого паренька-шизофреника, дальнего родственника первой жены. "Теперь эта фирма — наша крыша!" — так заявил он ошарашенным новоиспеченным "сотрудникам" и заржал при этом. Его довольно неуверенно поддержали, еще более неуверенно соображая насчет крыши. Один Червончик все схватил на лету и, хохочущий и восхищенный, потянулся, чтобы пожать руку гениальному шефу. Дядя Джеймс умел отличать искренность от подхалимажа, поэтому он ответил на рукопожатие, а для порядку одернул Червончика — за небритость. Велено было сразу же после новогодних праздников всем указанным в списке принести заявления о приеме на работу.

Опять же по недавней традиции Новый год предполагалось встретить в Доме, куда приглашались все присутствующие на совещании, но тут их ждал второй сюрприз: Дядя Джеймс повелел провести встречу Нового года в снятом для этого случая кабаке "Времена Года", что на проспекте Святого Петра, дом 30. Только самые близкие понимали причину этого: Дядя Джеймс не на шутку увлекся своей новой пассией Вандой Вэй, длинноногой двадцатидвухлетней манекенщицей из "Вселенского Дворца". С одной стороны, он не собирался отменять привычного общебандного сабантуя, а с другой — не хотел погружать утонченно-изысканную (как ему представлялось) Ванду в атмосферу публичного дома. Он не остановился и перед дополнительными расходами: велел заплатить Мамочке и девицам по высшему, "домашнему" тарифу и задействовать их в кабаке как спутниц для приглашенных ребят. Для такого случая Дядя Джеймс втихаря заказал первый в своей жизни смокинг, очень уж хотелось щегольнуть своей элегантностью перед Вандой.

Третий вопрос тоже, по идее, был когда-то сюрпризным, но, опять же в силу своей традиционности, потерял новизну, оставаясь при этом самым желанным и долгожданным. Назывался он — подарки Деда Мороза.

Патрик выволок из-за ширмы здоровенный дерюжный мешок с декоративными заплатами и прорехами и шмякнул его на стол перед Дядей Джеймсом. Тот сморщился и чихнул от поднявшейся пыли, но сдержался, не желая нарушать торжественного момента. В мешке лежало ровно сто запечатанных конвертов — подарки для избранных ребят. Денег в них было по-разному, а общая сумма сильно превышала миллион талеров наличными.

Дядя Джеймс собственноручно оделил каждого присутствующего персональным конвертом, заранее помеченным, а остальные пакеты раздал "маршалам", в ведомствах которых трудились награждаемые. Каждый пакет был надписан, так что ошибки быть не могло. Герман вдумчиво ощупывал свой пакет, стараясь отгадать сумму, в нем содержащуюся, но даже он не осмелился вскрыть его тотчас, справедливо опасаясь насмешек и подколов за несдержанность. А если судить по суммам, которые уместились в конвертах для его людей (здесь он был в курсе — вдвоем обсуждали), то нормально будет, покруче прошлого раза... Остальные думали примерно то же, если судить по их довольным предвкушающим рожам. Да, за этот миг многое прощалось руководителям банды, включая самого Дядю Джеймса, — и зуботычины, и несправедливость, и тюремные перспективы, и... иные опасности (тьфу, тьфу, тьфу!). Войти в сотню — это значит стать на равную ногу с деловыми, серьезными ребятами, теми, кто на виду у Боцмана, Червонца... и самого Дуди! Это значит, что и в тюряге о тебе не забудут, и на воле заработать дадут...

Единственный, кто заранее точно знал содержимое своего конверта (двадцать пять тысяч), был Патрик. "Сколько тебе?" — спросил его Дядя Джеймс. "Какая разница". "Кладу двадцать пять, чтобы хоть не как рядовому. Надо будет еще — скажешь". Патрик тратил много денег, но в основном не на собственные, очень скромные (виски не в счет) потребности, а на, так сказать, "техническое переоснащение" — примочки к "моторам", оружие, следящую технику, аренду стрельбища... Дядя Джеймс продолжал время от времени осуществлять выборочные проверки его затрат, но делал это только для поддержания уровня самодисциплины: Патрик не воровал и не заботился о будущем.

Глава 15

Любовь — как ливень: Шторит мир печалью И мила печаль.

Новый год отметили славно и без происшествий. Гек тоже сподобился — побывал во "Временах года": он дежурил на стреме возле кабака, а в конце смены, в 2.00, его покормили на кухне, откуда был виден весь праздник. Перед Рождеством ему было сделано предложение на полнооплачиваемой основе заняться девочками: договариваться с клиентами, следить, чтобы девиц не обижали и не кидали, когда они работают по вызову, и тому подобное. Но тот мир, что принял у Гека добровольную присягу на верность, мир Варлака и Чомбе, был четок и жесток в своих дикарских понятиях: "На п... бульон не варят!" Гек отказался сутенерить без объяснений и наотрез, чем в очередной раз вызвал тайное раздражение Дяди Джеймса.

Первые полчаса, как ему потом рассказывала Рита, банкет напоминал свадьбу Дуди и "этой безгрудой крысы": все наперебой соревновались в комплиментах и тостах, только "горько" не кричали.

Потом, естественно, поднажрались, подраспустились. Дядя Джеймс понимал, что в такую ночь контроль над своими орлами не удержать (а территория — не своя, где все можно), и потому подготовил последний сюрприз: в половине третьего, пока почти все еще понимали человеческую речь, велел сворачивать гудеж и перебираться к Мамочке Марго, где их ожидало продолжение праздника за счет фирмы. Пьяный кортеж из восьми моторов благополучно прибыл в "родные пенаты", но уже без Дяди Джеймса — тот отправился с Вандой на ее новую квартиру — трехкомнатный, двухуровневый рождественский подарок. (Он порой и сам пытался понять, чем его приворожила эта похотливая, в меру жадная сучка, раз он предпочитает ее развеселой компании своих друзей и партнеров. В его жизни она теперь занимала чуть ли не второе, после бизнеса, место. Но ни к каким "проблемам" он ее не подпускал и "таял" только в свободное от дел время.) Там его ждала восхитительная игра: Ванда начинала отнекиваться и отказываться, а Джеймс уговаривать и настаивать. Уговоры ни к чему не приводили, угрозы не помогали, и Джеймс применял силу. В зависимости от ситуации он либо грубо, нажимом, ставил ее перед собою на колени и заставлял принимать вафлю, либо разрывал на ней трусики и входил в нее, повернув к себе спиной и наклонив до полу, либо зажимал ее голову между ног и начинал хлестать ладонью по ягодицам. Непокорность Ванды постепенно перерастала в не менее сладостную покорность... потом в страстность... Потом они, как правило, перебирались в постель и веселились там сексуально до самого утра, но прелюдия обязательно включала в себя имитацию той или иной формы насилия. Дядя Джеймс всякое видывал, уж он-то понимал, что женщину, здоровью и жизни которой ничего не угрожает, в одиночку очень трудно заставить сделать что-либо сексуальное без ее согласия. Он ясно видел, что Ванда старательно изображала сопротивление, а значит — ей это нравится делать, как нравится и ему преодолевать. И Дядя Джеймс всегда прикидывался, будто принимает ее "протесты" за чистую монету, чтобы не спугнуть очарования и радости, рожденной в будоражащем кровь, старом, как мир, общении мужчины и женщины. Видимо, это была любовь.

Герман вскоре уехал домой, Боцман ушел в номер с восемнадцатилетней Лизой и там бездарно заснул, Червонец успел дважды проблеваться и теперь, по пояс голый, спал в терме на теплой лежанке. Больше в компании безусловных старших не осталось, Патрик в счет не шел, потому что не любил командовать и был трезв. Более того, пользуясь его нечастым благодушным расположением духа, его принялись подкалывать Мазила и Трупак. Главное было — завести его на разговор о родной Ирландии. И завели.

"...И комаров у вас нет? Да ты что? А в прошлый раз, Патрик, ты говорил, что у вас не комаров, а волков повывели всех?.. И комаров тоже? А собаки там есть?.. Во всем мире? Что же они, с корову ростом?.. Их тогда надо в книгу этого, Гнинеса... И Гнинес... Гиннес ирландец? Вот это да!"

Патрик воодушевлялся и начинал с пятого на десятое рассказывать о далекой Ирландии, и глаза у него увлажнялись, он бледнел и улыбался и, трезвый абсолютно, ничего уже не видел вокруг себя, как сомнамбула витая в зеленых просторах своей утраченной ирландской юности. А ребята вокруг уже давились хохотом, сдерживаясь, пока еще было мочи, тыча друг друга локтями в бока. Мазила мигнул Нестору, и тот, багровый от смеха, поперся наверх, разыскивать волынку. Пройдет неделя-другая, и насмешники будут скрипеть зубами в "спортзале", втихаря складывая на голову Патрику все проклятия, которые только они смогут вообразить, но сегодня — их "День Сакеи", и они по-детски потешаются над слабостями другого человека. Принесли волынку, и Патрик взялся играть. Мерзкое дудение свое он обозвал как "Осада Энно" или нечто похожее, с кривого глазу никто не разобрал. Патрик был бы готов играть еще и еще, но тут уж даже пьяненькая Марго не выдержала: она поставила на вертак пластинку и пригласила в партнеры Патрика. Естественно, кого же еще? Патрик взялся плясать не то кадриль, не то джигу, но факт тот, что он так уморительно притоптывал и подпрыгивал, что и зрители и другие танцевальные пары смеялись в лежку. Гек, святая простота, лишь в эту ночь узнал, что заглазная кличка Патрика — Зеленый (или Крокодил Зеленый) и что Патрик эту свою кличку очень не любит. Однако ему было не до насмешек над своим наставником: он ждал момента, чтобы подарить своей Рите колечко с бледно-сиреневым камушком, колечко золотое, камешек дорогой. Обошлось колечко Геку в пятьсот монет, и он ждал с замиранием сердца — понравится... или не понравится?..

Понравилось. Рита даже чмокнула его в щечку украдкой, чтобы Мамочка не увидела (целоваться девицам категорически запрещалось), и пообещала ему сделать попозже ответный подарок — бесплатный "десерт".

Гек знал абстрактно, что в мире существуют и другие женщины, не проститутки и не шлюхи, но всю свою сознательную жизнь обходился без знакомств с контингентом такого рода и ничуть не переживал по этому поводу. Он действительно не представлял себе женский пол в иной, не товарно-помоечной роли. Да, сколько он себя помнил, столько и знал, что женщина — существо глупое, слабое и продажное, падкое на побрякушки; но и о мужчинах он был невысокого мнения. Такова жизнь, в мире полно дерьма и гадостей, женщина из них — отнюдь не худший вариант.

Однажды, в порыве осторожности, он вынул из ненадежного подкроватного тайничка все свое состояние — три тысячи восемьсот пятьдесят монет — и отдал их Рите на хранение. С тех пор он успел скопить еще почти тысячу, чтобы больше половины из нее ухайдакать в колечко.

К семи утра все наконец угомонились. Публичный дом к утру напоминал, по выражению Мамочки, бордель для низших армейских чинов: битые чашки, полупереваренный винегрет на паркете, липкие винные лужи, загаженные скатерти, разбросанные всюду чулки и бретельки — повеселились, в общем, на славу!

К полудню очухались; приходящая прислуга в лице двух пенсионерок под руководством Мамочки взялась восстанавливать порядок. Девицы также принялись наводить марафет, каждая в своей комнатке, а потом еще предстояло краситься-мазаться-душиться — праздник прошел, впереди рабочий вечер...

Стали разъезжаться и парни, кто куда. Патрик зван был к Дяде Джеймсу домой, на праздничный обед, Боцман, хмурый, апоплексически лиловый, поехал сдаваться своей "старой кочерге", Мазила просто уехал, не сказав куда и зачем. В Доме, кроме Гека, остались четверо мужчин: Чекрыж, Червонец, Нестор и Трупак. До вечера, когда надо было выметаться, освобождать Дом для работы, было далеко, до обеда — ближе, но тоже час с лишним. Одним словом, решили сгонять в картишки, в покер. Гек уходил в тот момент к себе, и когда вернулся, игра уже пошла. Но его охотно взяли пятым, продав ему предварительно фишек на пятьсот талеров. Играли в европейский, с двумя джокерами. Фул был объявлен старше чем флешь, двумастный колер не считался, лимит — по времени, до обеда. Все это Гек уточнил наспех, в процессе игры. Кость шла ему ни шатко ни валко, играть он решил честно, не исполняя, поэтому горка фишек перед ним росла медленнее, чем ему бы хотелось. Однако играл он неплохо, и ближе к концу "пятихатка" переросла в "косую".

Сдавал Трупак. Гек сидел по правую руку от него, получая карты предпоследним. Прямо с раздачи ему привалила сказочная карта: трефовый рояль, то есть пять крестовых карт по порядку, от туза до десятки, где вместо короля был джокер. Гек мастерски изобразил еле заметные колебания и отказался прикупать, когда пришла его очередь. Но еще до прикупа Чекрыж и Червонец доторговали до сотни, либо блефуя, либо имея солидные заготовки. Чекрыж был известный блефовщик, абсолютно хладнокровно он мог поднять соперника на тысячу или даже уравнять, имея на руках голого туза, к примеру. Червонец прикупал первым, одну карту, Нестор поменял три, Чекрыж одну, Гек отказался, Трупак поменял две. Червонец сразу брякнул об стол тремя сотнями, и Нестор сбросил свои карты в "мусор". Чекрыж морщил лоб с умным видом, но тоже паснул. Гек, боясь спугнуть, ответил и добавил две сотни. Трупак посопел и уравнял. Червонец ответил на две сотни Гека и поднял еще на пятьсот. Гек ответил, объяснил свои возможности по деньгам, получил фишек еще на тысячу и, ответив пятьсот, поднял еще пятьсот. Трупак, уразумев, паснул (у него было три туза без джокеров). Червонец ответил, докупил еще фишек и приподнял еще на тысячу. Гек под немедленный расчет взял еще три тысячи фишками и поставил их все. Червонец надолго задумался, покусывая нижнюю губу, и ответил. Он не прочь был поднимать еще (денег в конверте было изрядно, шестьдесят косых), но Гек заранее объявил свои пределы, и это было по правилам. Итак, Червонец ответил и выложил червонный стрит-флешь, от четверки до восьмерки. Гек с ликованием прихлопнул его сверху своим ройял-флешем. Червонец вдруг заржал и потянул к себе фишки.

— Червонец, ты что? У меня же рояль!

— И молодец, можешь поиграть на нем теперь, брям-брям!

— Стоп! Прими конечности, у меня кость выше!

— С чего бы это? — с издевкой спросил Червонец, продолжая считать фишки.

— У тебя стрит-флешь, а у меня ройял-флешь, от туза.

— Надо было слушать ухом, а не брюхом, у нас было договорено — не различать.

Гек похолодел: такое было возможно по правилам, но рояли так редки, тем более парные, что он не уточнял этого. Остальные нейтрально молчали.

— Пусть так, но у меня с туза, а у тебя с валета.

— При чем тут... Здесь должно по масти считаться, а моя масть червонная, высшая!

Тут бы подумать Геку, не горячась, может, что и придумал бы толковое, оспорить насчет туза и валета, назначить третейский суд, но он в запальчивости выкрикнул:

— С каких это пор червонная масть выше трефовой? На зоне ее пидорам на спины колют, червонную-то масть!

Глаза у Червончика мгновенно наполнились лютостью:

— Не знаю, на твоей зоне я не был, гаденыш! Но здесь червонная масть выше. За столом я тебе рыло чистить не буду, не положено, но за мной должок, имей это в виду. И за тобой должок: деньги на кон. Как обещал!

Гек обвел взглядом безучастных Нестора, Трупака, Чекрыжа и, делать нечего, пошел за деньгами к Рите.

Свет померк в глазах у бедного Гека, когда Рита, выслушав его просьбу, разинула рот для ответа. Оказывается, денег у нее сейчас нет, потому что она истратила их на лекарства для больной матери. Но она отдаст, отработает и отдаст, ведь он такой лапушка, такой добрый и хороший. Видя, что Гек в столбняке и не уходит, она, хлюпая слезами, начала описывать подробности маминой болезни. Но Гек не слышал ее, на ватных ногах он пошел вниз: теперь придется объясняться за задержку и занимать у Патрика, он даст...

— Немедленно, я сказал! Имею получить и не ждать никаких Патриков! Осталось пятнадцать минут... Малек, что ты там про пидоров-то говорил? Придется тебе натурой отдавать, гаденыш! А туза крестей я тебе на спину прилеплю. Во время сеанса!

У Гека зашумело в ушах, он уже не воспринимал издевательского смеха Червончика. Серьезность положения — глубже некуда: и в тюрьме, и на воле, и в бандитском, и в урочьем мире отношение к заигранным было схожим. Волна чего-то темного и страшного залила ему сердце и уже подкатывала к голове: жить оставалось — самый краешек, от внутреннего позора и на край света не сбежишь. Оставалось только замочить Червончика и вскрываться самому. Но прежде — Червончика, тот смошенничал, не могли они заранее договориться насчет выбора старшинства двух роялей... Или объявить "шандалы" и потребовать авторитетного разбирательства, выиграв тем самым время. А там, даже если и неправым объявят, — найти и выложить деньги... Пожалуй... Но почему остальные молчат, трусы?..

— ...вот три тысячи, Червончик, я за него ответил... — Гек с усилием возвращался в реальность.

Нестор, монументальный парень с физиономией неандертальца, вынул из внутреннего кармана пиджака новенький бумажник, с хрустом, словно разрывая вилок капусты, раскрыл его и отсчитал три с половиной тысячи сотенными бумажками. Червончик со злобой посмотрел в надбровные дуги Нестора, но тому было плевать на Червончиковы эмоции, он боялся только одного человека на свете — Дудю, ну, может быть, еще этого крокодила зеленого, Патрика, а раньше еще — покойного отца. С Червончиком бы связываться не хотелось, конечно, но и пацаненка не по делу нагрели: Дудя, к примеру, если рассудил бы иначе, то и все бы также согласились, правила — они такие...

Червончик, взбешенный, не стал дожидаться обеда, кивнул Трупаку, младшему корешу своему, и они уехали. Чекрыж пошел в угол, смотреть телевизор, Нестор и Гек остались.

— Выручил, Нестор, благодарствую. Я тебе во как обязан, и за мной не заржавеет. Сегодня же постараюсь отдать, как Патрика увижу...

— Что мне твой Патрик! А ты тоже дурак по оба уха! И с Червончиком дурак, и с Ритой-маргаритой... А ну-ка, пошли к ней!

— ...?

— Пошли, там разберемся.

Рита заканчивала макияж, разнеся уже помаду без малого от уха до уха, когда дверь отворилась и проем загородила этакая стодвадцатикилограммовая небритая Немезида:

— Хороша! Монету гони.

— Чего? Нестор, пьяный ты, что ли? Нестор?.. Какую тебе монету, с болта упал?

— Вот он, — он пальцем указал на Гека, — проиграл мне три с половиной косых под немедленную отдачу...

— Ну а я при чем, он пусть и отдает!.. — У Гека полезли глаза из орбит, он не верил своим ушам: ведь это его Рита, нежная и... и... самая родная, лучший др...

Нестор выразительно посмотрел на Гека: понял, мол, как оно бывает, — и двинулся к Рите. Он схватил ее своей лапищей за волосы возле затылка и легко, как кошку, выдернул из плюшевого кресла:

— Еще слово, шмакодявка трипперная, и ни один болт отныне на тебя не позарится! Деньги, говорю, гони. Объясняю один раз и человеческим языком: иначе ты — заиграна! — Нестор встряхнул ее и свободной рукой со всей силы отвесил ей щелобан. Он врал, конечно, заигранной Рита считаться никак не могла, но она же этого не знала. Зато знала, что если она и в самом деле заиграна, то ни от кого не будет ей защиты и сочувствия. Рита заплакала в голос, завыла, чтобы ее отпустили, попыталась уйти в истерику, чтобы выгадать отсрочку, но Нестор поставил ей еще один щелобан (под волосами шишек не видно будет, работе не помешают), выпустил ее волосы и выщелкнул лезвие пружинного ножа:

— Ну, раз так, держись, паскуда!..

Рита, словно раненая корова, с мычанием полезла под стол, стала ковыряться в столешнице и вытащила круглый увесистый рулончик с деньгами. Нестор бесцеремонно вырвал рулон у нее из рук, насчитал три с половиной тысячи, стараясь выбирать крупные купюры, остальные высыпал ей на голову.

— Вот так, Малек, учись, пока я жив! Ну, держи краба, я пошел. Пока, а вы поворкуйте, коли нравится...

Дверь хлопнула, и они остались вдвоем: Гек, похожий на соляной столб, и Рита, грязная и зареванная.

— Гек, милый, я все тебе объясню. Я уже лекарства отослала, а деньги сейчас должна была отдать, иначе они мать погубили бы на операционном столе...

Гек, не отвечая, наклонился и стал собирать деньги. Рита, продолжая причитать, заторопилась, хватая купюры, чтобы Геку досталось меньше. Но он отсчитал триста пятьдесят талеров и за неимением бумажника сунул их в карман брюк.

— Гек, Гек... Обожди...

Но Гек, едва сдерживая слезы, выскочил из комнаты и побежал к себе. У него был выходной, от обеда он отказался, и никто его не должен был доставать. У себя в каморке Гек наконец дал волю чувствам, разрешил себе заплакать, пока никто не видит. Но слезы так и не пошли. И больно ему было, и одиноко. Но если одиночество время от времени бывает желанным, то предательство, невыносимо горькое на вкус, навсегда оставляет язвы в душе. Гек вспомнил, как он в первый и единственный раз ходил проведать свою Плешку, нес ей здоровенный кус свиной печенки, представлял, как они будут сидеть и разговаривать... А Плешка, несмотря на его призывные крики, равнодушно пробежала мимо, окруженная целой стаей разномастных ублюдков. У нее была течка, и в ее собачьей голове не оставалось места ни для чего другого, так уж устроила всемогущая природа, но Гек ведь не знал этого.

Гек, сгорбившись, сидел на своей жесткой, на досках, кровати и смотрел на стену, все ждал, по старой памяти, что хлынут слезы и принесут ему облегчение, но сухими оставались его глаза, разве что дыхание иногда переходило в охи, такие тихие, что их могли слышать только тараканы, изредка пробегающие стороною мимо этих бесплодных мест. Тикали часы, по комнате растекались легкие-прелегкие запахи, вроде как дым, но стоило Геку обратить на них внимание, как они улетучились. Он даже подошел к двери и выглянул наружу, но нет — оттуда не пахло ничем необычным, да и в комнате запах исчез. Гек опять уселся на кровать и продолжил мыкать горе. Патрик от Дуди поехал домой, на Восьмую Президентскую, и Гек, никем не отвлекаемый, просидел истуканом до самого утра, без сна, еды и питья. О том, что кроме любви он лишился всех своих сбережений (и конвертом его обнесли), Гек вспомнил только вечером следующего дня.

Рита, испытывая определенную неловкость, решила как-то загладить свой проступок и в тот вечер спустилась в каморку Гека.

— Привет, мальчик мой бе... — только и успела она сказать. Гек двумя пальцами ткнул ее в солнечное сплетение, а когда она стала приходить в себя и сделала попытку подняться с полу, он дал ей несильного пинка, только чтобы она опять упала на четвереньки, правой рукой смял ей прическу, а левой зажал горло, чтобы молчала:

— Слушай, тварь. Слушай внимательно. Если ты еще раз со мной заговоришь или покажешь каким-нибудь образом, что мы знакомы, я тебя даже не убью: вырву язык и выдавлю шнифты, станешь некрасивой. Мне простят, а нет — будь что будет. Дальше я ни хрена не боюсь. Посмотри на меня и ответь, знаком ответь, поганой вафельницы своей не открывая, шучу я или нет? Пикнешь — сделаю как обещал, без напоминаний. Так как, веришь мне — шучу я или нет?

Рита испуганно замотала головой, потом глаза ее еще больше расширились, и она стала энергично кивать, в ужасе запутавшись, как нужно ответить — "да" или "нет", — чтобы избавиться от этого змеиного взгляда. Гек, удовлетворенный и бледный, поднял ее на ноги и взашей вытолкал из комнатки. До дежурства оставался еще час, и он взялся за упражнения — переписывал газетные статьи из вчерашней почты левой рукой, чтобы окончательно превратить левую руку во вторую правую. Патрик объяснил ему, что мышцу качать — мало, надо чтобы координация была и на большом и на мелком уровне, а писанина для малого уровня — лучший способ. И действительно, левой рукой он писал уже довольно бегло, хотя и с наклоном в левую сторону. Перо бойко выводило фразы о герметичном пакете, включающем в себя два жестких диска по тридцать каких-то Мбайт, что позволило назвать эту систему винчестером. (Да, верно, Гек слышал от Патрика о калибре 30/30.) Обычно он не вдумывался в смысл прочитанного, но тут на глаза ему попалась заметка об облаве на "муншайнеров", самогонщиков в трущобах, где он жил когда-то с отцом. Гек пощупал мышцы на обеих руках, встал из-за тумбочки и принялся двигаться по тесной комнатке, кружась в бою с тенью. "Пора бы уже", — подумал он, ощутив внезапно холодок под ложечкой...

Аккуратно и тихо выкраивая свободное время, он целый месяц с неделей осторожно прощупывал географию своего старого района, транспортные маршруты, скопления пенсионерок на скамеечках, графики движения полицейских патрулей. К десятому февраля, к субботе, он подгадал так, чтобы полдня и ночь никто его не хватился.

В свои почти шестнадцать лет Гек вырос до метра семидесяти четырех сантиметров, но был жидковат на вид, несмотря на клубки тугих, тренированных мышц, покрывающих своего владельца от лодыжек до пока еще мальчишеской шеи. Давно уже Гек научился справляться на выруб с любым нормальным взрослым, а тут вдруг заробел. Для уверенности он взял с собой увесистый свинцовый кастет. ("В хороших руках, — поучал его Патрик, — и простой кастет заиграет, словно скрипка, а если ты дурак — так хоть на каждую руку по три надевай, проку все равно не будет".)

Праздник выпадал на воскресенье, но пьяных на улицах, особенно в рабочих районах, стало видимо-невидимо еще с пятницы, с предпраздничной получки. В "скользких" точках маршрута приходилось изображать расхристанного пьяного паренька с опущенной лохматой головой, чтобы досужие дяди и тети не запомнили черт лица и не обратили внимания на непривычно трезвого чужака, идущего по их району.

К знакомой парадной он подошел, когда сумерки сгустились до приемлемой концентрации, большего от февраля ждать было бессмысленно, хорошо еще, что было пасмурно и ночь напоминала ночь, а не предрассветный закат. Стены, двери, ступеньки парадняка (парадный вход не работал никогда на памяти Гека, только черный, но все равно называлось это парадняком) все еще хранили незабвенный запашок барды, но сами — съежились, захирели, словно состарились за восемь лет разлуки. Все так же под тусклой лампочкой виднелись нацарапанные на стене буквы "Ангел — су...", недостающие "ка" обвалились вместе с куском штукатурки. Гек постепенно обшарил все окрестности за этот месяц, но войти сюда раньше времени так и не решился и теперь оглядывался с ностальгическим интересом, словно Рип Ван Винкль после долгого сна.

Игнорируя электрический звонок, он забарабанил в дверь, выстукивая наугад неопределенный ритмический узор, чтобы папаня с понтом дела принял стучащего за своего.

— Кого там черт несет? — раздался из-за двери хриплый, ничуть не изменившийся голос отца.

— Это меня... — Гек постарался подбавить звонкости голосу.

— Кого, я спрашиваю, "меня"?!

— Папа к вам послал, деньги передать... — Гек поудобнее перехватил кастет вспотевшей левой рукой и чуть расставил ноги. Он ожидал, что дверь будет открываться постепенно, и приготовился действовать левой рукой, чтобы наверняка попасть в щель, которая тоже начиналась с левой, если смотреть от Гека, стороны двери.

Но дверь распахнулась резко, сразу настежь, и Гек ударил.

Что привело к такому результату — рудиментарный детский страх, подталкивающий бить во всю мощь, недооценка собственного роста или неопытность, — но случилось как случилось, вместо челюсти кастет раздробил папаше переносицу, и тот мгновенно отдал концы. Гек убедился в этом через минуту после того, как перешагнул порог, закрыл за собой дверь и обернулся на родителя. Крови на лице было совсем немного, но то ли смерть, то ли годы сделали его почти незнакомым Геку.

Когда сомнений не осталось, Гек отер пальцы о штаны, взял стул и сел так, чтобы видеть отца и входную дверь, которую он поленился запирать, наплевав на все правила осторожности и конспирации, которым его обучали Патрик, Суббота, Карзубый и многие, многие другие, опытные старшие товарищи. Он сидел и вглядывался в лицо покойника, словно пытаясь найти там ответ на заветный, самый важный для себя вопрос. Но покойник лежал и вонял, как воняют все внезапные покойники. Да — труп, чего уж там! Теперь хоть режь его на части — не закричит, не заплачет и не попросит о пощаде! Не взмолится и не задрожит от ужаса перед неизбежным. Не раскается перед собственным сыном в подлости своей. Он мертв и может отныне мести не бояться. Очень похоже на то, что он не успел даже испугаться и понять: кто и за что его почикал, в смысле покарал... Вот же невезение, хоть кричи... Сматываться пора. Гек огляделся: комод остался прежним, кровать отцовская — тоже. А его кровать исчезла, и стол другой, и телевизор появился. Может, и деньги есть, если пошарить? Но лень было устраивать обыск; Гека сильно клонило в сон, видимо на нервной почве.

Все было чужим, ничто не задевало теплых воспоминаний, нет, не так он представлял себе встречу с домом. И не было никаких определенных представлений, но думалось, что нахлынут звуки, запахи, образы и он поймет... что-то такое...

Гек не стал поджигать квартиру, как поначалу собирался, не стал обыскивать скудные отцовские закрома, а просто ушел, поставив замок на автоматическую защелку. Прикасаясь к звонкам, дверным ручкам и мебели, он прикрывал подушечки пальцев рукавом рубахи, наследить никак было нельзя!

Он вышел во двор, вдохнул ночную прохладу и сразу же встряхнулся. Зевота прошла, и спать уже не хотелось. Гек, никем не замеченный, благополучно миновал родные кварталы и пешком добрался до ближайшей станции подземки. Ехать до дому было пять остановок с одной пересадкой, а там еще идти от силы минут пятнадцать-восемнадцать.

В вагоне подземки народу было немного, в основном парочки, пьяные в стельку мужики, синявки, группы поддатых парней и подростков... Транспортная полиция патрулями по двое, это само собой... Напротив Гека сидела молоденькая девушка, Геку ровесница, да такая она была хрупкая и симпатичная, что Гек твердо решил преодолеть ненавистную застенчивость и сделать попытку познакомиться с нею. И удача, словно в компенсацию за недавно пережитое, решила сделать ему подарок: сумочка свалилась с колен на пол, а оттуда посыпалась всяческая девичья дребедень: помада, пилочки, платочек, бусы, бумажки... Гек с энтузиазмом кинулся подбирать-помогать, секундой позже к нему присоединился сосед, парнишка лет пятнадцати. Но куда ему было до Гека, он и четверти не успел собрать, как все уже было подобрано и вручено девчонке. Та выпрямилась, запихнула в сумочку то, что сама успела поднять, с благодарной улыбкой приняла его улов, улыбнулась и парнишке. Геку мгновенно стало горько и обидно: этому хмырю она была благодарна и рада в десять раз больше, чем ему... Ну почему такая несправедливость? Ну, может, он на лицо красавчик и повыше на пару-тройку сантиметров, но что с того? Этого ладно скроенного мальчика он сейчас разрисует как папуаса, чтобы не лез куда не надо... Паренек обернулся к Геку и подмигнул ему с извиняющейся улыбкой. И столь открытой и дружелюбной была его морда, что Гек слегка остыл и сумел унять раздражение: ничем парень не виноват, что девкам нравится. Он дернул щекой в ответ и сел на место. А его удачливый конкурент уже переместился к девчонке и вкручивал ей на ухо что-то такое... наверное веселое, раз она с полной готовностью слушает и прыскает в ладошку... Везет же людям...

Конечно же, двое парнишек почти сразу забыли о случайном эпизоде и ни за что не узнали бы друг друга через много лет, доведись им встретиться. А ведь один из них, более успешный соперник, станет всенародным кумиром и легендой, мечтой сотен тысяч женщин, звездой номер один мирового кинематографа, лауреатом Оскаров и черт те чего еще, великим и прекрасным Чилли Чейном...

А другой... был Гек.

Геку вдруг захотелось попить, и не воды, а чего-нибудь шипучего, холодненького, он завернул в пустынную забегаловку на границе района. Несовершеннолетним алкоголь отпускать не разрешалось, но Геку бы налили, вздумай он попросить — он уже примелькался в здешних краях, и его принадлежность к бандитскому "логову" секрета для окрестных "налогоплательщиков" не представляла. Но Гек спросил бутылку кока-колы и ромштекс без гарнира. В сдаче оказалось с полдюжины "пятнашек" — пятнадцатипенсовых монет, видимо не без умысла: тут же у выхода стоял автоматический проигрыватель, который "оживал" как раз от монеток этого же достоинства. Гек усмехнулся, закинул в щель три монеты и, отвернув лицо, нажал наугад три клавиши. Он сел за стол, обтер бумажкой вилку и нож, налил в стакан шипучей колы и принялся ждать заказанный ромштекс. Первая песенка прокатила мимо сознания — "вновь-любовь", умца-умца... Но вторая... Она была без слов. Гек мало понимал в музыке, слово арт-рок для него было пустым, так же как и Гершвин, и спиричуэлс. Но первые же звуки этой инструментальной вещицы волнами пробежали по всему телу и наэлектризовали корни волос. Он, так мало и редко слушавший музыку, по странному капризу жизни полюбил когда-то звуки флейты. И здесь была флейта с щемящей мелодией, и вторила ей другая, с таким же нежным и мягким ручейком созвучий. Вступление сменилось отрывистой, почти маршевой темой, по-прежнему ведомой волшебным духовым инструментом — флейтой, а Гек, перестав жевать, уродливо перекосив этим щеку, грезил наяву: среди лужаек и раскидистых деревьев возвышается замок, с подъемными мостами, с бойницами. Синее-пресинее небо, пушинки облаков, рыцари на конях, солнышко.... И вновь в финале зазвучала мелодия, с которой начиналась вещь, и Гек был готов закричать от восторга, но молчал... Видимо, под такую музыку танцевали феи... (Знал бы он, что пьеса называлась в честь старинного, еще средневекового французского танца!) Опомнился он, лишь когда завыли пляжные мальчики из Штатов. Гек бросился к ящику, но было поздно: пластинка стала в строй, а он не знал, какую клавишу жать, чтобы еще раз услышать ту мелодию. Хозяин заявил, что он вообще не слышал никаких мелодий, у него закрытие через десять минут, а то лягавые докопаются до его лицензии. И списка пластинок у него не оказалось, пусть паренек завтра с утра приходит и слушает хоть целый день, не жалко...

Гек шел и не мог надышаться. Далеко-далеко откатилось убийство отца, подколодное поведение Риты, ненавистный Червонец и потерянные деньги... Все это ничего не значило в этот миг. Все это осталось там, внизу, на грязной заплеванной земле... Но разве счастье может быть таким печальным?.. Неужели жизнь — это только корыто, из которого жрут? Почему все так не любят слово "почему"? Отчего люди — такие... отвратительные? Нет... Надо бы все, все стереть начисто, чтобы только деревья, птицы и облака... И даже меня не надо...

А на следующий день пришлось вместе с Патриком сопровождать Дядю Джеймса на западное побережье, договариваться с тамошними контрабандистами. А когда вернулись — ящик не работал, а потом его увезли в ремонт, а потом забегаловку накрыли (хозяин "черный" приисковый шлих толкал зубным техникам)... Гек дошел до того, что пару раз пытался насвистеть ее окружающим, может, знает кто, но слишком много было дурацких острот и приколов в его адрес...

Геку исполнилось шестнадцать, пора было получать паспорт, а значит, обнаружить перед властями свое подлинное имя: Гекатор Сулла, а не Боб Миддо. Но не хотелось брать с собой во взрослое будущее три судимости. А вдруг еще с отцовским убийством сопоставят, на него подумают...

Гек поделился с Патриком, Патрик доложил Дяде Джеймсу, Дядя Джеймс пообещал помочь. У него был прикормлен клерк в центральной картотеке, где хранились все оригиналы "пальчиков" малолеток. За небольшую взятку, всего две тысячи талеров, чиновник — плешивый сморчок тридцати лет от роду — попросту подменил отпечатки из списанной папки (умерший малолетка) на Гековы пальчики. Таким образом, Боба Миддо идентифицировать без помощи свидетелей стало невозможно. Даже фотографию можно было не трогать, на ней был изображен десятилетний мальчик — поди узнай! Где провел все эти годы Гекатор Сулла — кому какая разница, мало ли беспризорников по стране.

Гек объявился в жилучастке своего района с тем, чтобы ему подсказали, как найти отца. Ох, как его мурыжили и гоняли по инстанциям и департаментам. Столько справок он не собирал за всю предыдущую жизнь. Хорошо еще, что нашлись свидетели — соседка-акушерка, отец Иосиф, околоточный, — все они с усилием, но признали в нем Гека... А отца похоронили еще два месяца тому назад: ворвались в дом, убили и ограбили. Его нашли, когда он уже разлагаться начал, по запаху. Его могила? Где-то хоронили, а может, в колумбарии надо искать, кто сейчас будет заботиться о простом человеке? Подох как собака — и ладно, никому и дела нет. Ох, люди, люди... Принимаешь их в этот мир — такие маленькие, мяконькие, милые, а потом...

Все было ништяк в итоге, хотя из отцовского наследства Геку досталась одна фамилия. Квартира вернулась в муниципальное владение и там сейчас жили другие люди, скудный родительский скарб разворовали соседи, но что ему было до наследства — он и сам не захотел бы иметь вещи, которых касалась отцовская рука, побрезговал бы. Зато отныне он получал законную ксиву и считался несудимым. Выдали ему такую справку для военкомата. Но до службы далеко еще, придумаем что-нибудь...

Даже Дядя Джеймс вроде как помягчал к нему, несудимые проверенные ребята были ему нужны, начал лично поручать ему серьезные задания, связанные с обеспечением безопасности в грозовых ситуациях. Так, например, Гек с оптическим "винтом" сидел на крыше и должен был по сигналу из уоки-токи расстрелять всех (чужих), кто попытается выскочить из парадной в доме, где проходили переговоры Дуди с "центрально-приходскими". Стрелять не пришлось, но Геку, "за страх", было уплачено две с половиной тысячи.

Патрик переходил ко все более и более сложным уровням обучения. Гек учился стрелять вслепую, на слух, с помощью подручных средств выводить из организма простейшие отравы, типа мышьяка и стрихнина, делать взрывчатку "из ничего". В рукопашной драке тоже, оказывается, следовало маскироваться: четкие, "красивые" движения в бою нужны только для кинофильмов, а в жизни не надо никого настораживать. Иной раз и более сильный соперник проигрывает, если не мобилизован до конца. А когда, скажем, он видит, как ты лихо скачешь и стойки принимаешь, то мобилизуется, само собой, и ухо навострит. Тебе это надо?

Здесь вообще была проблема для Гека. И Патрик, и Чомбе, и Варлак не раз отмечали его порывистость, дерганность в движениях, а Рита часто пугалась в постели — слишком резко он двигался, "будто ударить хочешь". Приходилось сдерживаться, переучиваться на более плавные, как у всех, движения. А в рукопашных стычках маскировать себя неуклюжими, отвлекающими внимание позами и переходами. С таким прикрытием, рассказывал Патрик, порою удается вырубить полкабака или всю охрану, прежде чем у них в головах забрезжит правильная мысль насчет тебя...

Однажды, дело было на Старогаванской, в Дудином офисе, Гек поцапался с Червончиковым клевретом. Дядя Джеймс принимал по одному своих приближенных с отчетами. Мазила, кстати, тоже вошел в их число, на диво расторопно заняв свое место на бандитском олимпе. Его преемник, Магомет, нелепо погиб от ножа пьяного торговца на рынке в момент "инспекции". Торговца прилюдно забили насмерть, а Магомета похоронили на мусульманском кладбище, в окружении немногочисленных иранских родственников. На место Магомета заступил двадцатитрехлетний Нестор, почти ветеран, дождавшийся наконец своего шанса. Дядя Джеймс был не в духе: как-то так совпали по времени всевозможные неприятности — полиция разбомбила опиекурильню и подпольную рулетку, мзду требуют, сволочи. Только с "центральными" замирились — сицилийцы подколодные душат, шагу не дают ступить. Груз последний оказался с изъяном — двое клиентов уже дуба дали...

Кроме Дяди Джеймса в кабинете постоянно находился только Патрик, которому поручено было проверить кабинет и окна напротив на предмет следящих жучков и микрофонов. А Гек, приехавший с ним, как и все, коротал время в "приемной".

Червончик, всем было известно, избрал Дудю предметом для подражания: пытался так же говорить, так же одеваться и даже походкой, несмотря на сравнительно небольшой для Бабилона рост (сто семьдесят пять сантиметров от пола), старался походить на своего кумира. Вот и сейчас, вдохновленный успехом легальной крыши для банды, он громогласно хвастался, как пристроил троих своих соглядатаев в охрану кооперативного дома, где он жил, и теперь за чужие деньги имеет почти круглосуточно собственную охрану и полицию в доме. Когда пришла его очередь идти "на ковер", Гек не удержался и пробормотал вполголоса, что самый лучший гондон для червяка — это наперсток, тупой и маленький, и стоит червонец. Червонец был уже за дверью, но его подручный, сидящий напротив Гека, услышал этот нехитрый, всем известный каламбур про бывшего наперсточника Червонца и соответственно отреагировал:

— Эй ты, запердыш, не тебе голос подымать среди людей, не то одним щелчком калган снесу. А то ишь — королем себя почувствовал среди профур. Рыжий-то хоть крокодил, а ты вообще жабеныш.

— Что-что ты про Патрика брякнул? — моментально обозначил себе отмазку Гек. — А ну-ка, встань, рыло! — И, не дожидаясь, пока тот действительно встанет, оперся руками о сиденье своего стула, приподнялся таким образом на десяток сантиметров и резко выбросил правую ногу вперед, дополняя скорость и силу удара движением корпуса. Парень выглядел уж очень крепко сбитым, и Гек, к будущему неудовольствию своего ментора, "купился" на это — перестарался с ударом. Челюсть — это всегда челюсть, а черепную коробку хоть каждый день тряси — бронированной не станет. У черномазых, говорят, черепа и мозги к ударам более стойкие, но Дуст не негр, сразу вырубился, глазки закатил, только ботинки мелькнули...

Все повскакивали со своих мест и сразу подняли матерный крик: одному спать помешали, другому читать, этот перемазался об дустовский ботинок... На шум возник Нестор, оглядел обстановку, исчез, а через минуту объявился сам Дядя Джеймс:

— В футбол играете? Не помешал? — Из-за его спины выглядывали Патрик с Червончиком, но Дядя Джеймс стоял в дверях и загораживал им проход.

Все тотчас же умолкли и расступились: на полу валялся бесчувственный Дуст, рядом с ним останки хлипкого канцелярского стула. Гек затесался во второй ряд в слепой надежде, что про него забудут.

— Кто? — коротко вопросил Дядя Джеймс. Вместо ответа толпа вновь раздвинулась, и Гек оказался исторгнут из общей, ни в чем не виноватой массы.

— Опять ты, Малек? Что на этот раз — проиграл или выиграл? Что стесняешься, рассказывай: проигрыш отдавал али выигрыш получал?

— А что он первый оскорбляет? Я имел с него получить — и получил. Все по понятиям.

— Во-первых, эти свои урочьи понятия можешь надолго сунуть себе в жопу, там им будет теплее. Во-вторых... — Дядя Джеймс замолчал, явно утратив внезапно нить рассуждений: в кабинете непрерывно звонил телефон, явно междугородный, а то и международный. Но он взял себя в руки, обернулся и жестом разрешил Нестору подойти к телефону.

— Во-вторых... — Тут поверженный Дуст впервые шевельнулся, застонал и громко пукнул. Присутствующие тотчас же заржали, не все, но многие. — А во-вторых — здесь не сортир и не бордель, мать вашу, ублюдки! Я вас всех сейчас на протезы разберу, уроды, уроды безмозглые! Уроды!

Дядя Джеймс взъярился внезапно, ринулся вперед и наугад стал гвоздить своими кулачищами кому и куда придется. Ребята, знавшие его вспыльчивый нрав, стадом ломанулись в дверной проход, моментально создав пробку.

Гека бы и не задело, если бы в сутолоке его не пихнули в спину и не выбросили бы прямо на пудовый Дудин кулак. А может, и намеренно подтолкнули, как здесь разберешь? Удар пришелся в лоб, и Гек полетел назад, ломая спиной поваленные стулья. Сознания он не потерял, но мышцы внезапно утратили силу, словно стали ватными, перед глазами все плыло, звук накатывал волнами, мысли двигались лениво-лениво. И равнодушно. Однако сознание понемногу прояснилось, и Гек со второй попытки, но на ноги встал. Дядя Джеймс уже ушагал к телефону, разговаривать с Боливией.

Комната постепенно наполнилась людьми, начал подавать признаки жизни Дуст. Червончик лично принес ему стакан с водой и теперь выспрашивал у очевидцев обстоятельства дела, бросая на Гека обещающие взгляды.

"Ничего, смотри, смотри, паскуда. Я тебя первый приберу, уж не забуду, не бойся, — думал Гек, словно бы и не замечая его угрожающей физиономии. — И до Дуди, дай срок, тоже дотянусь. Ой, тошнит чего-то..."

— Лоб-то у тебя не иначе как из слоновой кости. Слышишь, крестничек? — Этими веселыми словами Дядя Джеймс встретил Гека, когда наконец до него дошла очередь и Нестор открыл перед ним дверь, ведущую в кабинет Дяди Джеймса.

Дверь была покрыта некогда белой эмалью и противно скрипела при каждом ее открытии и закрытии, но, как видно, это вполне устраивало Дядю Джеймса, поскольку он не разрешал ни красить ее, ни смазывать петли. По-видимому, это был осознанный выбор либо просто причуда, поскольку на другие цели, столь же второстепенные, казалось бы, денег не жалелось. Так, не считаясь с затратами, Дядя Джеймс приказал установить в специально выгороженном в углу кабинета чуланчике второй туалет, и сантехники двое суток тянули, сваривали и прятали в стены фановые трубы, да еще после них пришлось заказывать косметический ремонт. Тут бы и покрасить заодно дверь, да потолки побелить, да паркет перестелить — нет, не велел трогать...

Итак, дверь завизжала, и Гек оказался перед ухмыляющимся Дудей. Разговор с Боливией вернул ему хорошее настроение, как и психующий раскаленный Червончик, повторно принятый перед Геком.

— ...Я даже руку отшиб, а ему хоть бы хны! Молодец, Патрик, хорошо учишь...

Патрик уже закончил свои изыскания, так ничего и не найдя, и пил чай с молоком. Никакого видимого интереса к событиям он не проявил, сидел себе и слушал.

— Что молчишь? Червончик докладывал мне тут, как ты его червяком и гондоном обзывал. Смотри, ответишь за свои слова, он не такой уж и резиновый, если присмотреться.

— Это он по незнанию ляпнул, со слов того типа, который сам оскорблял, и не только меня... — Голова у Гека все еще кружилась, но приступов тошноты больше не было.

— Знаю-знаю, слышал о твоих ловкостях, как ты Патрика сразу припутал... Оба хороши. Значит так: Червончик вплотную займется своими упущениями — у него, понимаешь, клиент дохнет, а он разборки устраивает! Пусть с китайцами поработает, если сумеет. А ты, Патрик, готовься: ты с Червончиком в командировку слетаешь, чтобы ни один волос с него не упал. Когда — я еще не решил. Куда — ориентировочно в Европу. Но это еще не сейчас, а когда поставщиков поменяем без ущерба для дела. Ты, Малек: хватит тебе у Мамзели харчеваться, за бабскими юбками прятаться. Чтобы с завтрашнего дня духу твоего в Доме не было. Живи сам, жилья навалом, а денег у тебя, по слухам, куры не клюют. Работать будешь у меня в охране: сутки через трое, наружка, возле офиса. Остальное время с Патриком. Вопросы?

— Сколько это будет в деньгах и по времени?

— Плюс пятнадцать процентов. А по времени — я же сказал чер...

Гек довольно непочтительно перебил Дядю Джеймса:

— Да нет, я про будущее, сколько мне на улице-то мерзнуть, вас охраняя?

Дядя Джеймс застыл на мгновение от такой наглости.

— Нет, ну ты видел, Патрик, кого ты вырастил? Слушай, морда, не смей со мной так разговаривать, понял? Поясняю тебе — абсолютно спокойно и в последний раз: я — не — потерплю — впредь — твоего — безмозглого — нахальства. И никакой Патрик потом тебя не отмолит. Ну, ты понял?

В наступившей тишине Гек почти услышал, как звенят Дудины нервы. Он бросил взгляд на Патрика и, увидев его встревоженную физиономию, быстро кивнул головой:

— Да, я просто х...

— Ты просто заткнись. — Дядя Джеймс с размаху уселся на письменный стол и повернулся к Патрику: — Твой-то борзым будет лет через пять, если доживет... (Это еще посмотрим, кто кого переживет, Дудя-мудя, падла...) Малек, сколько тебе лет на нынешний момент?

— Полных шестнадцать. В апреле семнадцать стукнет.

— И я апрельский. Ты большой уже. Не замерзнешь на улице. Машину водишь?

— Да. Без прав. (Закончу с документами и свалю отсюда к чертовой матери, Патрика только жалко.)

— Права Боцман тебе сделает. И чем реже будешь нагличать и вопросы задавать, тем меньше тебе придется мерзнуть. Мое мнение — повезло тебе, что ты к нам прибился. (Недолго осталось.) Если ты парень головастый окажешься — судьба у тебя сложится. Я тебе завидую: шестнадцать лет — вся жизнь, вся молодость впереди. А мне уже сорок пять. (Бедняжка...) А выгляжу... тоже на сорок пять. Так быстро все промелькнуло...

"А выгляжу на сорок пять..."

...Гек стоял перед зеркальной витриной фешенебельного бабилонского магазина и все не мог поверить, что он снова на родной земле, в трижды поганом Бабилоне, где его не было два с половиной года и который, в отличие от Гека, почти не изменился за это время (не то что после первой разлуки), и в котором предстояло жить ему, Гекатору, сироте девятнадцати с лишком лет от роду... А по виду — сорок пять... Без семьи, без документов, без дома, без прошлого, без цели... Но с деньгами.

Из витрины на него смотрел угрюмый, роста повыше среднего (183 см), широкоплечий мужик, со стройной, не по возрасту, шеей и невысоким морщинистым лбом. Добротная брючно-пиджачная пара светло-серого цвета была на размер больше, чем требовалось по фигуре. Это простейшее средство отлично скрадывало накачанные параметры владельца и придавало ему чуть неряшливый, безобидный и безопасный, ничем не примечательный облик. Складки на щеках, красные глаза, "гусиные лапки" вокруг них — все это выглядело настолько натурально, что Гек ужаснулся вдруг: а если и на самом деле он теперь сорокапятилетний? Гек машинально скосил глаза на девицу в профессиональной мини-юбке, что остановилась рядом, поглазеть на товары в дорогу. Да нет, вроде все нормально... Ничего, поживем еще. Он молод, богат, силен и знает что делать. Да, знает. Не для того жизнь дана, чтобы жрать, пить, сны смотреть и девок трахать... Не только для того. Надо... чтобы... мир был устроен иначе. С человеком или без человека — но иначе. Нельзя, чтобы белый свет выглядел как дерьмо на помойке. Нельзя. Гек покрутил головой, развернулся и, помахивая пузатым портфелем, пешком отправился в родной предпортовый район, чтобы снять комнатку у малолюбопытных хозяев и спокойно, тщательно обдумать свои ближайшие дни.

Весеннее утро обрызгало город мгновенным и острым ощущением свежести. На полураспустившихся ветках еще не скопились уличная пыль и копоть. Первый ранний мотор пролетел над шипящим асфальтом вдогонку дребезжащему пятичасовому трамваю, постовой отчаянно зевал в своей будке на перекрестке. Деловитые воробьи, словно стая маленьких крыс, быстро прошмыгнули от газона к мусорной урне и обратно, на ходу проверяя съедобность тротуарного мусора.

Город просыпался медленно и с натугой, и было ему безразлично, что в его необъятном чреве объявился еще один червь, один из семи или восьми миллионов ему подобных. И какая разница, что червь при этом думает и хочет. Слишком он мелок и мимолетен...

Но так же ненадежен и мал сам великий Бабилон-город по сравнению с матушкой-планетой...

Да и сама планета...

Одним словом, шел по утреннему городу человек и не подозревал о своем ничтожестве. Он шел и нес на своих плечах... многое. В том числе холодное, мрачное и неимоверно тяжкое предначертание, имя которому было — Кромешник.

Эпилог Игнацио Кроули, глава департамента Б (Внутренней контрразведки), с утра сидел на рабочем месте — в берлоге на Кузнецах — и никуда не спеша изучал докладную записку своего любимчика, третьего заместителя Дэниела Доффера, замаскированную под неформально-пояснительное эссе на закрытую диссертационную тему "Вероятность адаптации рудиментарных деликвентных сообществ и их влияния на современную криминогенную обстановку в условиях мегаполиса". По радио опять завыл гвоздь сезона, сладкоголосый педик со своей "Рапсодией богемы", но радио-то можно и отключить. В пальцах у Кроули взамен привычного помечающего карандаша елозил обломок толстой пластмассовой спицы.

Приходилось конспирироваться (в интересах дела, разумеется) от своего высокого руководства — Господина Президента и его присных, ибо речь шла о преступном наследии так называемых Больших Ванов, с которыми официально было покончено пять с лишним лет тому назад.

Скандал с грандиозной "бузой" в Сюзеренском централе — поминками по апостолам уголовного мира, неким Варлаку и Субботе — удалось почти безболезненно замять и даже приподнять в начальники тюрьмы надежного и толкового парня, Тима Горветта (четверть века друг друга знают, еще по академии, где Тим слушал, а он преподавал). На воле будто бы оставался один живой Ван — ну и что? Не бог весть какая угроза — одинокий старый туберкулезный пень... И вообще это прерогатива внутренних дел, Конторы, мы выполнили свое, и в тину. Казалось бы... Однако история сия неожиданно выдернулась из-под сукна и получила сильное и грозное продолжение.

"...где подследственный Стивен Мос, он же Червонец, он же Червяк, находящийся в оперативной разработке [псевдоним — Свой], показал, что несовершеннолетний Гек [Гекатор, по документам] Сулла отбывал срок в исправительном учреждении под чужим именем Роберт Миддо (тот самый!!!). Проверка показала, что дерматоглифическое сличение (ага, дактилоскопия, если по-простому) не проводилось. Дополнительная проверка выявила причину этого [см. подраздел "Коррупция в архивных службах Вн. Дел"], тогда же была получена санкция на оперативную разработку сотрудника дерматоглифического архива, причаст... (Глубоко наковырял, умница Дэнни, умеет с документами работать.) ...Однако ни один из источников ни разу до наступления известных событий в апреле указанного года [см. материалы уголовного дела "Разборка", тт. 4, 5, 8] не указал на наличие контактов между лидерами преступной группировки "Гавань" и вышеупомянутым "Кромешником". ...решено начать негласное наблюдение за Гекатором Суллой, он же Роберт Миддо, он же Малек, он же Мизер, как единственным относительно достоверным свидетелем существования "Кромешника". ...в тот же период времени стремительно стала набирать силу и влияние устойчивая преступная группа, условное обозначение "Гавань", руководимая "Дядей Джеймсом" [см. личное дело за No74/26]... (Вот как! Дэнни считает, что именно Кромешник исподтишка придавал ускорение этому... Джеймсу. Как, интересно, он себе это представляет, когда в мегаполисе урочьи традиции, э-э, "не канают", если верить "конторским"?) ...Между преступными этническими группами [см. оперативные материалы "Палермо", "Шанхай"] и пресловутым "Кромешником" не выявлено... ...юзом Фрэнком, бесследно исчезнувшим из Штатов [см. аналитическую записку по делу No72/3 "Коричневый сахар"], и "Кромешником" не выявлено... Вмешательство прокурорского надзора и его несвоевременная, как выяснилось позже, санкция на задержание Гекатора Суллы привели в действие спусковой механизм последующих событий. ("Как выяснилось позже"! Ой, хитер же ты, братец Дэнни, ох не в меру осторожен...)

...исчез бесследно. Его отец [источник Тяжелый] был найден мертвым у себя дома... в результате травмы черепа и шейных позвонков... ...[источник Свой] был найден мертвым у себя дома в результате двух огнестрельных ранений в голову... ...в том числе Роберто... по кличке "Гиена"... всего достоверно установленных в этой связи сорок два убитых... "Дядя Джеймс" и его заместитель "Франк" (гм-гм? ай-ай-ай, стыдно, Дэнни, перехвалил я тебя — Франк из другой шайки) застрелены... ...телохранитель Патрик Морриган, непосредственный руководитель Гекатора, выстрелом в голову..."

Густо, густо, густо. Дэнни, Дэнни Доффер... Я сделаю из тебя чемпиона, мой мальчик... "Я сделаю из те..." Какова фраза, а? Не фраза — Пантагрюэль голливудской словесности, буду гордиться. Чемпионом не чемпионом, но голова у моего третьего зама варит, ничего не скажешь. "Пресловутый, мифический, реликт..." Нигде не оступился и не признал, что верит в существование Кромешника. Однако позвольте вас спросить: и кто же сумел приподнять так резко над бабилонской землею этого Дядю Джеймса, а потом его же прихлопнуть как муху, да еще корсиканского главаря и вдобавок чуть ли не роту этих людоедов из Сицилии? Сами себя? Безусловно сами — у них... самообслуживание. Самоеды, безусловно... И китайцев в это дело втравил, заставил "крякву" нашу прибрать. Так это, кажется, звучит на их птичьем языке? Причем китайцы намертво отрицают. Как они, кстати, раскололи Червончика? Ведь мы стыдливо молчим, делаем вид, что забыли, но... Неужели утечка?.. Да и Малькового папу кто-то не поленился, добыл... А полицейский, который якобы пристрелил киллера, который вроде бы пристрелил Рыжего Морригана, скончался в постели от инфаркта, и вскрытия ему не делали. Эксгумацию, что ли, заказать? Как бы шороху лишнего не было. Внутренние Дела и так нас терпеть не могут и пакостят от души, где только оказия представится... Что, впрочем, и по-человечески и по-чиновничьи понять можно... До пенсии-то — всего ничего, пять лет... Так есть ли на самом деле этот Кромешник или нет? Если есть — то это довольно странный, сварливый старичок. А если его нет, то на всю теорию вероятности можно... посылать математикам рекламацию... с прибором. Ведь этакое же кладбище нагорожено... Парнишку, кстати, вовсе не нашли, и уж они не в детский дом его определили, как я понимаю, а к рыбкам... А не ходи связным к кому не надо... Он молодо выглядит, видите ли. Это Тим говорил от своих слухачей. Я тоже выгляжу молодо для своих шестидесяти лет, больше пятидесяти восьми с половиной никто не дает. А тому — шестьдесят пять как минимум. А то и побольше... А как они, кстати, варлаки сраные, вообще узнали, что Кромешник жив и на воле? И что он — не подстава? Неужели парнишка "заряженный" в Сюзерен пришел? И кто его подсадил к Ванам, черт же побери? Слишком много совпадений... И никто его в глаза не видел, только лежат в земле сырой весомые плоды его мизантропических усилий... Что ж, поступим, как учил Соломон, мудро: легенды о Кромешнике безусловно есть, а все остальное — в родные пенаты, под сукно. Потомки разберутся, а Дэнни переведем во вторые замы. Таким образом, он на время удовлетворит свое честолюбие и до поры будет свято оберегать мою предпенсионную спину. А свою спину, так сказать, вместе с затылком и жопой оголит для пинков от менее удачливых карьеристов. И в ком он тогда почерпнет защиту и поддержку? Во мне, если не начнет туда-сюда хвостом вертеть.

Игнацио лгал, втирал очки самому себе: никакие заботы о пенсии не удержали бы старого гончего пса от интеллектуального азарта — обставить, или взнуздать, или кастрировать, или пустить на шашлык матерого противника. Уж он бы не постеснялся встряхнуть весь свой личный состав и заставить их рыть землю в режиме "пятой скорости", но зачем? Это малыш Дэнни все никак не отойдет от ухваток Внешней контрразведки — всюду ему шпионы мерещатся. А здесь — смотря как считать — и Господина Президента можно прихватить за подрыв национальной безопасности. Да, а как же: курит гаванские сигары, по дюжине в день, тем самым ослабляя здоровье руководителя нации. Да и печенку иной раз разрушить норовит... Нет. Тюремщики пускай заботятся о своих сидельцах, сыскари из уголовки — нелегкий у них хлеб — пусть стараются, раскрывают и берут с поличным, а мы должны все видеть, все понимать, демонстрировать результативность нашего труда — "золотчиков-молодчиков" да подпольщиков, слава тебе господи, на наш век достанет. А и шпионов не упустим, если подвернется какой вне поля зрения внешней контрразведки. Вообще-то бардак: мы в их дела суемся, они — в наши. А тут еще разведка, и личная, дворцовая, служба, прокуратура, уголовка — господи, вразуми, раздели раз и навсегда наши функции! Ведь половину, не меньше, усилий тратим на грызню и интриги. Между своими! Неужто и у англичан так же?.. Знали бы оперативники, для чего и против кого они так часто трудятся, пыхтя!.. Вот если бы тот же Кромешник или кто из бандитов дружил бы домами с министром каким, или с кем-нибудь из домашних... гм... тогда имело бы смысл и профит брать одного на кукан, а остальных на аркан... Но — нос у них не дорос, и не лезут урки в политику... Устранять мы тоже умеем, правда не в таких масштабах, но зачем нам количество, если оно в ущерб качеству... Соблазнительно было бы, конечно, нащупать такого патриарха и держать на коротком поводке; Дэнни, похоже, и намекает как раз на это, или, наоборот, в мыслях для собственных нужд примеряет, да скрыть не умеет. Но — себе дороже. Уголовники ненадежный народ. Хотя Кромешник — особый фрукт... если он есть на самом деле... Есть, а?..

Вот ведь как бывает: полицейский, застреливший убийцу Патрика, самостоятельно умер от всамделишного инфаркта — они ведь тоже люди, не роботы. А убийство в Марселе Толстого Фэта, находящегося в розыске обоих ведомств плюс Интерпола, стало известно Службе, но интереса не вызвало: далеко, да и по времени не совпадало на месяцы. Скинули информацию в уголовку и дело с концом, в архив то есть. Любопытно другое: поменяй местами эти два события — первое в архив, а второе в дело, — ничего бы не изменилось в результатах анализа, инерция мышления бывает порою так велика даже у признанных хитроумцев...

Люди из Конторы, Департамента внутренних дел, пришли к почти аналогичным выводам: Кромешник, вероятно, жив и крепко затаился, и орудует не где-нибудь, а на исконно чужой, бандитской территории, которая ему уже вроде как и не чужая. Но верить в это нельзя, для служебного положения и карьеры очень вредно. В Штатах с этим куда проще: помер днями Гамбино из Нью-Йорка — местный крестный пахан, — так все газеты расписывали на голоса, фото печатали. И ничего, мир не перевернулся, а у нас... А вот если бы его внезапно достоверно поймать и верхам поимку правильно объяснить — вот тогда хорошо будет. А пока — нет никакого Кромешника... Но ухо надо держать востро. Как всегда. И с преступниками, и со Службой...

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я