Сергей Кузнецов. Виктор Пелевин: Тот, кто управляет этим миром
Во время учебы в Литературном Институте, Виктор Пелевин однажды поспорил, что сдаст всю сессию без подготовки и, более того, на каждом экзамене будет говорить только об Аркадии Гайдаре. Все шло хорошо, вплоть до последнего экзамена по русской литературе XIX века, когда Пелевин вытащил билет об "Отцах и детях". Группа замерла в ожидании.
- Чтобы разобраться в романе "Отцы и дети", мы должны лучше понять фигуру Тургенева, - начал Пелевин, - а это станет возможным, только если мы поймем, что Иван Сергеевич Тургенев был своеобразным Аркадием Гайдаром XIX века.
Преподаватель онемел, а будущий писатель триумфально продолжил:
- Итак, кто же такой Аркадий Гайдар?
Пари Пелевин выиграл.
В конце восьмидесятых Виктор Пелевин стал известен как фантаст: его рассказы появлялись в сборниках и в журнале "Химия и Жизнь" , где в то время был лучший раздел фантастики. Известность молодого прозаика не выходила за пределы круга поклонников этого жанра, хотя ни к так называемой "научной фантастике", ни к fantasy (Толкиен, Желязны и т.д.) его рассказы, строго говоря, не относились. В результате первый сборник рассказов, "Синий фонарь", хотя и исчез с прилавков почти мгновенно, остался поначалу незамечен серьезной критикой.
Перелом наступил после появления в журнале "Знамя" повести "Омон Ра", в которой вся история советской космонавтики представлена как грандиозное и кровавое надувательство: никаких технических достижений, по Пелевину, не было и нет, вместо любого технического узла ракеты сидит камикадзе, выполняющий задание и после этого гибнущий. Повесть была воспринята как злая сатира на тотальный обман, советской пропаганды, и лишь немногие обратили внимание на неожиданный солипсисткий финал "Омона Ра", в котором выясняется, что никакие ракеты никуда и не думали лететь, а все это происходило только в сознании обреченных на смерть "космонавтов", поскольку "достаточно одной чистой и честной души, чтобы на далекой Луне взвилось красное знамя победившего социализма. Но одна такая душа хотя бы на один миг необходима, потому что именно в ней взовьется это знамя".
На следующий год "Синий фонарь" получает малую букеровскую премию как лучший сборник рассказов 1992 года, после чего одна за другим выходят еще две повести "Жизнь насекомых" и "Желтая стрела". На сегодняшний день Виктор Пелевин один из самых популярных современных отечественных прозаиков - не только за рубежом, где его книги переводят одну за другой, а его сравнивают с Хемингуэем, Кафкой и Терри Саутерном, но и на родине. Весенние номера журнала "Знамя", где был опубликован его роман "Чапаев и Пустота" расхватали так, как расхватывали толстые журналы только во времена перестроеичного бума. Пелевинский "Чапаев" вызвал противоречивые отклики и бурную дискуссию в прессе и скоро должен выйти отдельной книгой.
Сам Виктор Пелевин не занимается саморекламой, как многие другие писатели, и избегает журналистов. Позвонивших ему приветствует в автоответчике вежливый женский голос: "Вы набрали такой-то номер. Оставьте ваше сообщение после гудка. Интим и Гербалайф не предлагать".
- Я однажды прочел эти слова в газете и мне очень понравилось, - признается Пелевин, с которым мне удалось в конце концов связаться. Правда просьбу об интервью он тут же отклонил: - Я никому не даю интервью, даже "Файненшнал Таймс". Дело в том, что в "Бостон Глоб" написали про меня, что я избегаю телевидения и не беседую с журналистами. На самом деле, меня на телевидение и не приглашали ни разу, но я решил: раз так пишут, пусть так и будет.
Тем не менее, мне удалось поговорить с Виктором Пелевиным. Поводом для встречи послужил двухтомник, выпущенный в июле издательством "Терра", куда вошли почти все его произведения. Как ни странно, книги оформлены как старая "Библиотека приключений и фантастики", а оптимистические рисунки в обрамлении пиктограмм флага, секиры и ракеты не дают никакого представленияю о стилистике мрачных пелевинских фантасмагорий.
- Я пытался объяснить художнику, что я хочу, чтобы было изображено, но он сказал, что оформил несколько сотен книг и сам знает, что делать, -рассказывает автор, - "Вы, -спрашивает он меня, - знаете, что такое коллаж?" "Это, - отвечаю я, - когда все как с похмелья утром".
Когда Пелевин увидел обложку в стиле позднего соцреализма, он поначалу расстроился, но потом понял, что так - как раз правильно: будто это одна из тех книжек, которые он читал в этой серии в детстве.
Пелевин склонен видеть особый смысл даже в допущенных опечатках. Так, в конце его знаменитой повести "Принц Госплана" вместо компьютерного обозначения "B:>" появилось "В>>".
- Это же руны, надо обязательно узнать, что это может означать, - говорит Пелевин, называя подобные опечатки "мистическими".
Слово это не случайно: в большей степени, чем к фантастике или сатире, его книги могут вписываются в традицию мистической литературы. Еще в советское время он переводил Карлоса Кастанеду и до сих пор сохранил острый интерес к эзотерическому знанию, "измененным состояниям сознания" и альтернативным реальностям, будь то вызванный наркотиками галлюциноз или компьютерный виртуальный мир. С не меньшей гордостью, чем о положительных рецензиях в западной прессе, Пелевин рассказывает, что Александр Генис назвал "Чапаева и Пустоту" первым русским дзэн-буддистким романом. Впрочем, список учений, привлекающих Пелевина, не исчерпывается буддизмом: в его повестях и рассказах нетрудно обнаружить влияние суфизма, стоицизма и антропософии.
Пелевин верит в иллюзорный характер той реальности в которой мы живем, неслучайно он то и дело моделирует другие миры и рассказывает альтернативные версии российской истории: то центр управления советской Россией находится в подземельях под Кремлем ("Повесть огненных лет"), то перестройка возникает в результате мистических упражнений уборщицы Веры Павловны, сосланной после смерти в роман Чернышевского в наказание за "солипсизм на третий стадии". Грань между жизнью и смертью размыта: так, герои "Вестей из Непала" и "Синего фонаря" вдруг начинают понимать, что они - мертвецы, а старая шаманка легко вызывает из "нижнего мира" погибших на войне немецких летчиков, чтобы русские девушки, выйдя за них замуж, могли уехать заграницу ("Бубен Верхнего Мира"). Но, по мнению Пелевина, в наших силах осознать иллюзорность своей жизни и выйти навстречу подлинному Бытию. Так это и происходит с героями большинства его поздних книг: цыплятами, вырывающимися за окна инкубатора ("Отшельник и Шестипалый"), мотыльком Митей, превращающимся в светлячка ("Жизнь насекомых"), рассказчиком "Желтой стрелы", сошедшим в конце концов с бесконечного поезда, двигающегося к "разрушенному мосту", а также Чапаевым, Анной и Петром, погружающихся в финале романа в "Условную реку абсолютной любви" - сокращенно "Урал".
Эти истории могли бы показаться излишне морализаторскими и назидательными, если бы не остроумие диалогов и сравнений: "Широкий бульвар и стоящие по сторонам от него дома напоминали нижнюю челюсть старого большевика, пришедшего на склоне лет к демократическим взглядам".
Особое очарование пелевинским вещам предает его способность к сопряжению далеких понятий, проявившаяся еще в давней истории с Гайдаром. Любая деталь привычной жизни вписывается Пелевиным в создаваемую в том или ином произведении систему: так, москвичи превращаются в муравьев, ползующих по Большой и Малой Бронной, Пушкинской площади и Останкинской телебашне - то есть по ржавой броне, пушке и радиоантенне японского танка, лежащего во дворе китайского крестьянина Джана, в похмельном сне ставшего правителем далекой северной страны СССР ("СССР Тайшоу Чжуань").
Впрочем, альтернативные варианты существования преследуют не только его героев. Буквально в один день в двух вышедших по разные стороны океана рецензиях были указаны различные годы его рождения - 1960 и 1967.
- Я чувствую, - смеется Пелевин, - что у меня есть промежуток в семь лет, в котором я могу жить.
Не менее обескураживающие слухи ходят про него в Москве. Видимо, мастерское владение жаргоном современной "братвы", вызвало предположения о том, что Пелевин "контролирует сеть коммерческих ларьков" и вообще "стал крупным бандитом".
- Ну, раз крупным бандитом - то почему ларьков? - недоумевает писатель, - тогда бы уж сразу - коммерческих банков. Хотя, - неожиданно находит он новый поворот темы, - на самом деле я ведь управляю всем этим миром - значит, и банками тоже.
Действительно, чему же удивляться: если мир иллюзорен, то любой, осознавший это, может управлять им. Пелевин - тем более.
В отличие от многих, увлекающихся эзотерическими учениями, Пелевин не избегает политики. Доказательством тому служат не только остроумные эссе (одно из них - "Папахи на башнях", о том, как чеченские террористы захватили Кремль, - было опубликовано в "Огоньке"), но и последний проект, осуществленный им совместно с компьютерным кудесником Ugger'ом.
Основываясь на рейтингах кандидатов в президенты, они с помощью компьютерной программы Elastic Reality создали обобщенный портрет Президента России, составленный из шести наиболее популярных кандидатов взятых с "весами", определенными на основе опросов ВЦИОМа. Президент получил имя Ultima Тулеева, намекающее на "крайнюю Фулу" античных сказаний. Накануне выборов проект был показан по телевидению и напечатан в "Независимой газете" и "Монд". Жаль только, что было поздно выставить нового кандидата на выборы: он бы, вне сомнения, победил, и у России был бы первый в мире виртуальный президент.
Сейчас поклонник Борхеса и Майринка перечитывает "Анну Каренину" и, может быть, его следующий проект будет связан с этой великой книгой.
- Мне давно привлекает жанр"дамского романа", - сознается Пелевин, -мне показалось, что Толстому это почти удалось. Только нужно подсократить длинноты и добавить секса - и это будет бестселлер. Ты не знаешь, как у нас обстоит дело с авторскими правами на эту тему?
Пелевин всегда высмеивал благоговейное отношение к классической литературе, когда за счет утверждения однозначности мыслей и чувств писателей прошлого они превращаются в "духовные трупы", а само культурное пространство - в Братскую Могилу. Об этом он писал в рассказе "Мардонги", где адепты некой секты, в частности, распевают мантру "Пушкин пушкински велик".
Критики, обвиняющие Пелевина, в глумлении над русской культурой и историей, не замечают, что Кастанеда, Грофф, Фрейд и Борхес служат для Пелевина объектом пародирования даже в большей степени. Отношение к авторитетам самого Пелевина ближе к тому же дзэн-буддизму, в котором непочтительное обращение с изображением или именем Будды только подчеркивает верность его учения.
Когда мы расставались, Пелевин напомнил, что интервью он мне не давал.
- Но, - спросил я, - могу ли я записать что-нибудь, из того, что ты мне говорил?
- Можешь даже то, что не говорил, - махнул рукой Пелевин, - только не разжигай национальную рознь и не оскорбляй религиозных конфессий.
Он удалился по переходу метро; хотелось бы написать, что его коренастая фигура растворилась в воздухе, не дойдя до конца коридора. Но этого не случилось.
Июль 1996 г.