Виктор Пелевин. Миттельшпиль
Вокруг было почти пусто. За столиком напротив сидели два морских офицера в черной форме — лысые, с гробовыми лицами. Перед каждым желтело по нетронотому стакану с коктейлем, а на полу под столиком стояла бутылка водки — они пили через длинную пластиковую трубочку, передавая ее друг другу таким же спокойным и точным движением, каким, наверно, нажимали кнопки и переключали тумблеры на пультах своего подводного ракетоносца.
"Допью — и домой", — подумала Люся, повернулась к окну и надолго уставилась на зеленую крышу Манежа, покрытую многочисленными выступами замаскированных под слуховые окна пулеметных точек.
— П-а-а-звольте вас пригласить.
Люся подняла голову. Перед ней стоял черный морской офицер, без выражения глядел ей в лицо и чуть покачивал длинными руками, вытянутыми вдоль туловища.
— Куда? — не поняла Люся.
— На танец. Танец это ритм. Ритм рождает свободу, — непонятно сказал офицер.
Люся открыла было рот, а потом неожиданно для самой себя кивнула головой и встала.
Черные руки, как замок на чемодане, сщелкнулись у нее за спиной, и офицер стал мелкими шагами ходить между столиков, увлекая Люсю за собой и норовя прижаться к ней своим черным кителем — это был даже не китель, а что-то вроде большой школьной курточки с погонами. Перемещался офицер совершенно не в такт музыке — видно, у него внутри играл свой маленький оркестр, исполнявший что-то медленное и сентиментальное, а из его рта веяло водкой — не перегаром, а именно холодным и чистым химическим запахом.
— Ты чего лысый-то? — спросила Люся, чуть отпихивая офицера от себя, — ведь молодой еще.
— Семь лет в стальном гробу-у, — тихо пропел офицер, подняв на последнем слове голос почти до фальцета.
— Шутишь? — спросила Люся.
— В гробу-у, — протянул офицер, и откровенно прижался к ней.
— А ты знаешь хоть, что такое свобода? — отталкивая его, спросила Люся, — знаешь?
Офицер что-то промычал.
Музыка кончилась, и Люся, довольно грубо отделив его от себя, вернулась к столику и села. Коктейль был на вкус отвратительным; Люся отодвинула его, и, чтобы чем-нибудь себя занять, раскрыла на коленях сумочку и стала наощупь считать зеленые пятерки, вызывая в памяти благородное лицо Линкольна и надпись со словами "legal tender", которые она переводила как "законная нежность". Бумажек оставалось всего восемь, и Люся, вздохнув, решила попытать счастья на третьем этаже, чтобы не мучила потом совесть.
Дорогу наверх преграждал толстый бархатный шнур, перед которым толпились желающие попасть в ресторан, а узкий остававшийся проход был заполнен сидящим на табурете старшим официантом в синей форме с какими-то желтыми нашивками. Люся кивнула ему, перешагнула шнур, поднялась в ресторан и свернула в кафельный закуток перед буфетом. Там как раз стоял знакомый официант Сережа и через пластмассовую воронку переливал остатки шампанского из множества бокалов в бутылку, уже перехваченную салфеткой и стоящую в ведерке.
— Привет, Сережа, — сказала Люся, — как сегодня?
— Ерунда, Люсь. Два поляка драных и Кампуччия с тяпками. Ты в пятницу приходи. Нефтяные арабы будут. Я тебя к самому потному посажу.
— Боюсь я эту Азию, — вздохнула Люся. — Я как-то с одним арабом работала — ты, Сергей, не поверишь. Он с собой в чемодане дамасскую саблю возит — она сворачивается, как этот...— Люся показала руками.
— Ремень, — подсказал Сергей.
— Да. Он без этой сабли возбудиться не может. Всю ночь ее из руки не выпускал, подушку пополам разрубил. Я к утру вся в пуху была. Хорошо там ванная в номере...
Сережа посмеялся, подхватил поднос с шампанским и убежал в зал. Люся задержалась на секунду у мраморного ограждения, чтобы поглядеть на расписной потолок — в его центре была огромная фреска, изображавшая, как Люся смутно догадывалась, сотворение мира, в котором она родилась и выросла, и который за последние несколько лет уже успел куда-то исчезнуть: в центре огромными букетами расплывались огни салюта, а по углам стояли титаны — не то лыжники в тренировочных, не то студенты с тетрадями под мышкой, — Люся никогда не разглядывала их, потому что все ее внимание притягивали стрелы и звезды салюта, нарисованные какими-то давно забытыми цветами, теми самыми, которыми утро красит еще иногда по старой памяти стены древнего Кремля: сиреневыми, розовыми и нежно-лиловыми, напоминающими о давно канувших в Лету жестяных карамельных коробках, зубном порошке и ветхих настенных календариках, оставшихся вместе с пачкой облигаций от забытой уже бабушки.
При виде этой росписи Люсе всегда становилось грустно; стало и сейчас. Она быстро вышла из зала и пошла вниз, к гардеробу.
У маленького валютного бара на первом этаже Люся налетела на гостью из "Космоса", одетую в широкий кожаный балахон и смелую зеленую шапочку с пумпоном; после короткого умственного усилия Люся вспомнила, что ее зовут Нелли. Было непонятно, зачем Нелли покинула свою вогнуто-выпуклую вселенную возле ВДНХ и прибыла в эти скудные места, но та сразу же ответила на невысказанный Люсин вопрос.
— Наряд на дверях сменили, — сказала она с улыбкой, — а начальства на месте нет. Они сейчас англичанина не пускали — карточку в номере забыл. Он им кричит, чтоб в регистрационной книге посмотрели, а они — как столбы... А тут как?
— Смеешься? — сказала Люся. — Я не по работе, а так, посидеть. Пьяные матросы какие-то. В "Интурист" на одиннадцатый пойти, что ли?
— Только что оттуда, — ответила Нелли. — Там безобразие. У Ани опять неприятности. Ее кубинский советник кокаином угостил, так ей, дуре, так стало радостно, что она официанту два доллара сунула на чай. А официант идейный оказался, в Сальвадоре контуженный. Он ей говорит — попалась бы ты мне, сука, в джунглях, я б тебя сначала ребятам отдал для потехи, а потом — голой жопой в термитник. Я, говорит, кровь проливал, а ты страну позоришь.
— Разберутся — отпустят. Еще подумать надо, кто страну позорил. А чего они обнаглели так? Опять на венских переговорах тупик?
— Да причем тут переговоры, — сказала Нелли. — Это что-то новое идет. Ты про Наташу слышала?
— Про какую? Которую убили, что ли?
— Ну. Которую с пешкой во рту в сугроб бросили.
— Слышала. И что?
— А то, что позавчера у "Космоса" Таню Поликарпову нашли. С ладьей.
— Таньку убили? — похолодела Люся. — Неужто гэбэ?
— Не знаю, не знаю, — задумчиво сказала Нелли. — Не похоже. Валюту не взяли, сумку с продуктами — тоже. Только ладью положили в рот. Я чего понять не могу — причем тут шахматы? Маньяки проклятые...
Люся нервно полезла за сигаретой.
— Ну ладно, — сказала она, — чего об этом, на ночь-то глядя.
— Дай сигарету, — попросила Нелли.
Люся дала, и пока собеседница прикуривала, внимательно поглядела на нее. В той было что-то неуловимо знакомое — Люсе часто казалось, что она много раз видела это лицо когда-то давно, в какой-то другой жизни.
— Слушай, — неуверенно сказала она, когда за ними закрылась входная дверь и они оказались на заснеженных ступенях, — это тебя я в "Национале" на втором этаже видела в таком платье? Черное с коричневым?
— А, — улыбнулась Нелли, — Ив Сен-Лоран.
— Врешь.
Нелли пожала плечами. Возникла неловкая пауза, и тут какойто молодой человек, прятавшийся от ветра за колонной, сделал к ним шаг и фрикативно, с малоросским выговором, но очень отчетливо произнося слова, спросил:
— Эй, герлы, зелени не пихнете?
Люся брезгливо поглядела на его кроличью ушанку и куртку из плохой кожи, а потом только — на румяное лицо с рыжеватыми усиками и водянистыми глазами.
— Эх, береза, — сказала она, — навезли вас в Москву. Да ты хоть знаешь, как мы зелень называем?
— Как? — покраснев поверх румянца, спросил молодой человек.
— Доллары. И мы не герлы никакие, а девушки. Скажи своему командиру, что ваши словари уже десять лет говно.
— Зря ты его так, — сказала Нелли, когда молодой человек побито скрылся за квадратной колонной. — Это ж Вася, постовой из Внешэкономбанка. Его каждую неделю присылают курс узнавать.
— Ладно, — сказала Люся, — я домой поеду. Увидимся еще.
— Может, выпьем вместе? — удивившим Люсю тоном предложила Нелли.
Люся помотала головой и улыбнулась.
— Увидимся, — сказала она, — пока.
Такси, не останавливаясь, пролетали мимо, издевательски подмигивая своими зелеными огоньками. Дойдя с поднятой рукой аж до самого Манежа, Люся всерьез замерзла. Холодно было лицу и рукам, и, как всегда на морозе, тупо заныла грудь. Люся поймала себя на том, что морщится от боли, вспомнила о наметившейся на лбу морщинке и постаралась расслабить лицо — и через несколько минут боль отпустила.
Люся все никак не могла отделаться от эха разговора на ступенях "Москвы". "Таньку замочили", — бессмысленно повторяла она про себя. Смысл этого словосочетания как-то не доходил до сознания, но зато очень отчетливо представлялась торчащая из мертвого рта шахматная ладья. Стало совсем холодно, и опять тупо заныла грудь. Еще можно было успеть в метро, но потом пришлось бы полчаса брести по обледенелому проспекту имени какого-то звероящера — одной, в дорогой шубе, вздрагивая от пьяного хохота ветра в огромных бетонных арках. Люся совсем уже было решила, что вечер кончится именно так, когда рядом вдруг остановился маленький зеленый автобус — "пазик" с двухбуквенным военным номером.
За рулем сидел офицер — тот самый танцор из ресторана, только теперь он был в черной шинели и надетой набекрень пилотке с большим жестяным гербом. Люся заглянула в полутемный салон и с удивлением увидела Нелли, сидящую в вольной позе на боковом сиденье, возле второго моряка.
— Люся! — весело крикнула та, — залазь. Морячки смирные. Мимо меня едут, а там — тебе куда?
— Крылатское, — сказала Люся.
— Тоже Крылатское?! Ну, подруга, мы, значит, соседи. Садись давай...
Автобус сорвался с места, лихо развернулся и понесся мимо Большого театра, Детского мира — в какие-то темные, завывающие улочки, перекрытые полуразвалившимися деревянными заборами и чернеющие провалами пустых окон.
— Я — Вадим, — сказал второй лысый, — а это (он кивнул на сидящего за рулем) Валера. Водки хочешь?
— Давай, — ответила Люся, — только через трубочку.
— Почему это через трубочку? — спросила Нелли.
— А они через трубочку пьют, — сказала Люся, принимая тонкий и мягкий конец трубочки и поднося его к губам.
Она вдруг заметила, что в автобусе играет музыка — рядом с Валерой на чехле мотора лежал кассетник. Это были "Бэд бойз блю". Все вокруг постепенно становилось простым и, главное, уместным — темные внутренности автобуса, два поблескивающих военно-морских черепа, Нелли, покачивающая ногой в такт мелодии, мелькающие в окне дома, машины и люди. Постепенно начинала действовать выпитая водка — неясная грусть пополам с отчетливым страхом, вынесенная Люсей из "Москвы", улетучилась. И обычная девичья, целомудренная в своей безнадежности мечта о загорелом и человечном американце овладела люсиной душой, и так вдруг захотелось поверить поющему иностранцу, что у нас не будет сожалений, и мы еще улетим отсюда в машине времени, хотя давно уже трясемся в поезде, идущем в никуда.
"A train to nowhere... A train to nowhere..."
Автобус выскочил на какую-то широкую дорогу, по краям которой стояли обледенелые деревья, и поехал за грузовиком с желтой табличкой "Люди" на заднем борту — в кузове тяжело перекатывалось что-то железное, и этот лязг словно разбудил Люсю.
— А мы куда катим-то? — вдруг спросила она, озаботившись тем, что места вокруг мелькали незнакомые и даже не очень московские.
— Да, понимаешь, заправиться надо, — оживленно сказал Вадим, — бензина до Крылатского не хватит. А тут рядом колонка, где за талоны...
Слово "талоны" успокоило Люсю, и она опять прикрыла глаза.
— А мы, девочки, во флоте служим, — говорил Вадим. — На гвардии подводном атомоходе "Тамбов". Это, можно сказать, такой большой подводный бронепоезд с дружным как семья экипажем. Да... Семь лет уже.
Он снял пилотку и провел ладонью по тускло блеснувшему черепу. Автобус свернул на боковую дорогу — узкую, с какими-то бетонными дотами по бокам — уже, кажется, вокруг был не город, а сельская местность; на небе, как глаза позавчерашнего француза, выпукло горели холодные развратные звезды, и шум мотора показался вдруг странно тихим — а может, просто исчезло гудение ехавших вокруг грузовиков.
— Океан, — говорил Вадим, обнимая Нелли за плечи, — огромен. Во все стороны, куда ни посмотришь, уходит его бесконечный серый простор. Сверху — далекий звездный купол с плывущими облаками... Толща воды... Огромные подводные небеса, сначала светлозеленые, потом — чернильно-синие, и так — на сотни, тысячи километров. Гигантские киты, хищные акулы, таинственные существа глубин... И вот, представь, в этой безжалостной вселенной висит тоненькая скорлупка нашей подводной лодки, такая... такая, если вдуматься, крохотная... И горит желтой точкой иллюминатор в борту, а за ним — собрание, и Валера делает доклад. А вокруг — пойми! — океан... Древний великий океан...
— Приехали, — вдруг сказал Валера.
Люся подняла голову и поглядела по сторонам. Автобус стоял на заснеженной равнине, метрах в тридцати от пустого шоссе. Двигатель заглох, и стало совсем тихо. За окном виднелся далекий лес — Люся вдруг удивилась, что вокруг довольно светло, хоть нет ни одного огонька, а потом подумала, что это, наверно, снег отражает рассеянный звездный свет. От выпитой водки было уютно и безопасно — мелькнула, правда, мысль, что происходит что-то не то, но сразу и исчезла.
— Чего приехали-то? Шутишь? — резким голосом спросила Нелли.
Вадим снял с ее плеча свою руку и теперь сидел, уткнувшись лицом в сложенные ладони и тихо хихикал. Валера хлопнул дверью кабины и через секунду с выдохом раскрыл дверь в салон. С мороза влетели клубы пара; Валера медленно и как-то торжественно поднялся по ступеням. В полутьме выражение его лица было неопределимым, но в руке у него был "макаров", а под мышкой — большая ободранная шахматная доска. Не оборачиваясь, одним толчком плотного зада, он закрыл пискнувшую на морозе резиной дверь и протянул доску Вадиму.
Люся соскользнула с лавки и, со страшной скоростью трезвея, попятилась в конец салона, инстинктивно прячась за спину Нелли. Та тоже подалась назад, споткнулась обо что-то на полу и чуть не упала на Люсю, но все же удержалась на ногах.
Валера с поднятым пистолетом стоял на передней площадке. Вадим высыпал шахматы на кожух мотора и замер, будто забыв, что делать дальше. Валера тоже не шевелился, и между двумя силуэтами, словно вырезанными из черного картона, старательно мигала на приборном щитке какая-то зеленая лампочка, сообщая создавшему ее разуму, что в сложном механизме автобуса все в порядке.
— Мальчики, — тихо и испуганно сказала Нелли, — все сделаем, что захотите, только шахматы спрячьте...
Слова Нелли включили замерших было моряков.
— Давай, — сказал Валера, и Вадим, отвернувшись, склонился над горстью шахматных фигур. Люся не могла понять, что он делает — Вадим чиркал спичками, заглядывал в какую-то бумажку и опять нагибался к затянутой коричнвым дерматином поверхности, где у нормальных шоферов лежат пачки талонов, жестянка с мелочью и микрофон. Валера стоял неподвижно, и Люсе пришло в голову, что его вытянутая рука сильно устала.
Наконец, Вадим закончил свои приготовления и сделал шаг в сторону.
На чехле мотора, превратившемся в странного вида алтарь, горели четыре толстых свечи. В центре образованного ими квадрата лежала раскрытая шахматная доска, на которой, далеко вклиниваясь друг в друга, стояли черная и белая армии; их ряды были уже довольно редки, и Люся, чьи чувства предельно обострил ужас, вдруг ощутила весь драматизм столкновения двух непримиримейших начал, представленных грубыми деревянными фигурками на клетчатом поле — ощутила, несмотря на полное равнодушие к шахматам, которое она испытывала всю жизнь, и ей вдруг вспомнилась читанная в детстве сказка о двух королях, играющих в шахматы на горе, у которой сошлись в последний бой их армии.
У края доски, занятого черными, стоял небольшой металлический человек, худой, в пиджаке, со втянутыми щеками и падающей на лоб стальной прядью. Он был сантиметров двадцати ростом, но казался странно огромным, а из-за подрагивающего пламени свечей — еще и живым, совершающим какие-то мелкие бессмысленные движения.
— Ты, — сказал Валера, указывая на Нелли.
Нелли вопросительно ткнула в себя большим пальцем, и двое в черном синхронно кивнули головами. Нелли пошла вперед, жалко покачивая французской сумочкой, ремешок которой она сжимала в кулаке. Дойдя до середины салона, она остановилась и оглянулась на Люсю. Люся ободряюще улыбнулась, чувствуя, как на ее глазах выступают слезы. Дойдя до двух черных фигур, Нелли остановилась.
— Девушка, — холодно сказал Вадим, — пожалуйста, сделайте ход белыми.
— Какой? — спросила Нелли. Она казалась совершенно спокойной и безучастной.
— На ваше усмотрение.
Нелли не глшядя передвинула какую-то фигуру.
— Теперь, пожалуйста, встаньте на колени, — тем же тоном сказал Вадим.
Люся зажмурилась.
— Приехали, — сказал вдруг Валера. — Конь так не ходит.
— Да ведь это неважно, — успокаивающе проговорил Вадим, беря Валеру под руку, — совсем неважно...
— Неважно? Ты хочешь, чтобы он опять проиграл? Да? Они тебя тоже купили? — визгливо выкрикнул Валера.
— Девушка, — напряженно сказал Вадим, — встаньте и сделайте нормальный ход.
Нелли поднялась с колен, поглядела на Валеру и увидала в его левой руке подрагивающее шило. Дальше все произошло очень быстро — Нелли, видимо, наконец поняла, что происходящее вокруг происходит на самом деле. Она издала раздирающий душу кошачий крик, схватила металлического человека за голову и плечи и обрушила кубический постамент под его ногами на черную пилотку Валеры, который сразу же, будто по уговору, свалился в нишу между передней дверью и ступенями.
Люся сжала ладонями уши, ожидая, что Вадим сейчас сделает что-то страшное — но он вместо этого быстро сел на корточки и закрыл голову руками. Нелли еще раз взмахнула металлическим человеком, и Вадим взвыл от боли — удар пришелся по пальцам — но не изменил позы. Нелли стукнула его еще раз, и он по-прежнему остался в неподвижности, только спрятал ушибленную ладонь под пальцы здоровой. Нелли заметила выроненный Валерой пистолет, швырнула на пол металлическую фигуру, схватила его и навела на закрытый от Люси металлической загородкой провал между ступенями и дверью.
— Вылазь! — хриплым мужским голосом сказала она, — быстро!
Над перегородкой поднялись ладони в черных рукавах, а вслед за ними — лысый череп и внимательные глаза. Вадим все так же сидел на корточках, прижимая к голове, словно под штормовым ветром, свою черную пилотку. Валера глянул на девушек, опустился на четвереньки и принялся собирать рассыпавшиеся по полу шахматные фигуры.
— Семь лет в стальном гробу-у, — тихо запел он.
Нелли выпалила в потолок, и Валера, дернувшись, вскочил на ноги и выбросил руки над головой. Вадим только глубже втянул голову в шинель.
— Слушай, что я скажу, — зашипела Нелли, обращаясь к двум черным офицерам, — ты не шевелись, а ты, — она повернула ствол к Валере, — садись за руль. И если ты хоть раз притормозишь не там, где надо, я тебе из этой волыны блямбу припаяю прямо в лысину, не сомневайся...
— Вот этот дом, — сказала Нелли, показывая на зеленую башню-шестнадцатиэтажку. — К подъезду, лысый... Открой дверь.
Дверь зашипела и открылась.
— Сидеть в автобусе еще пять минут, гады, поняли?
Выходя, Люся зачем-то подняла с пола металлическую фигуру и зажала ее под мышкой. Валера сжал кулаки у исказившегося лица и издал тихий стон. Вадим так и сидел, закрыв голову руками.
До подъезда дошли, пятясь, и только когда двери лифта закрылись, Люся немного расслабилась.
— Очень испугалась? — спросила Нелли.
— Есть немного, — ответила Люся. — Они ж маньяки оба — грохнули б нас, и в сугроб до весны. С пешками во рту... Слушай, так ведь это они Наташу с Танькой...
— Только сейчас поняла? — спросила Нелли. — А я сразу догадалась. Как доску увидела.
— А что ты за ход сделала?
— Не знаю, — сказала Нелли. — Я в шахматы играть уже давно не умею.
В квартире у Нелли был редкостный беспорядок. Дверь в единственную комнату была распахнута, и там горел свет — видно, Нелли не выключила его, уходя. Повсюду была раскидана одежда; флаконы дорогих духов валялись на полу так же, как бутылки в жилье алкоголика. У стены, прямо на полу, стоял маленький японский телевизор, а рядом чернел огромный двухкассетник. Пахло кислым — Люся сразу узнала этот запах, возникающий, когда разливают шампанское, и лужа затем несколько дней испаряется, превращаясь во что-то вроде пятна клея.
Главное место в комнате занимала двуспальная кровать — такая громадная, что с первого взгляда даже не замечалась. На ней лежало синее пуховое одеяло и разноцветные мохеровые простыни.
"Тоже к себе водит, — подумала Люся, внимательно оглядывая металлического человека, которого так и держала в руках, — и ничего в этом, выходит нет страшного. Не я одна..."
— "Изделие Карпов", — вслух прочитала она надпись на маленькой серой бумажке, приклеенной к кубическому пьедесталу.
— Каких карпов, — сказала Нелли, снимая свой кожаный балахон. — Это советское.
Люся непонимающе подняла на нее глаза.
— Карпы, — объяснила Нелли, отбирая изделие, — это американцы. Раздевайся. Я сейчас.
Люся сняла шубу и шапку, повесила их на рога оленя, служившие вешалкой, потом подтянула к себе два разных тапочка, сунула в них ноги и пошла в комнату.
— Выпить бы, — сказала она.
— У меня "Ванька-бегунок" есть, полбутылки, — откликнулась Нелли из ванной.
Люся не поняла сначала — а потом вспомнила: так в кругах, близких к продовольственной "березке" на Дорогомиловской, назывался "Джонни Уокер", по слухам, любимый напиток покойного товарища Андропова. Господи, подумала вдруг Люся, ведь, кажется, так недавно все это было — метель на Калининском, битва за дисциплину, нежное лицо американской пионерки на телеэкране, косое синее "Андроп—" под печатным текстом ответа... И что шепчет сейчас суровый его дух нежной душе Саманты Смит, так ненадолго его пережившей? Как мимолетна жизнь, как бренен человек...
Нелли торопливо убирала самые явные следы разгула — переполненные пепельницы, вывернутые наизнанку колготки, свисавшие со спинки кресла, кожуру грейпфрута и раскрошенное по полу печенье, и вскоре на ковре осталась только стопка журналов и трофейный железный гроссмейстер. Нелли протянула руку с черной пластинкой дистанционного пульта в сторону телевизора, и по его экрану беззвучно замелькали яркие разноцветные хоккеисты. Потом хоккейное поле на экране телевизора исчезло, и появился невысокий полный человек в очках, стоящий возле настенной шахматной доски.
— Неожиданно развивались события при доигрывании очередной партии чемпионата мира по шахматам, — все громче и громче (по мере того, как Нелли щелкала кнопкой на пульте) говорил он. — Отложенная при явном преимуществе черных, игра приобрела неожиданное и интересное развитие после парадоксального хода белого коня...
— Слушай, — сказала Люся, — опять шахматы. Это ужас просто. Выключи, а?
— Сейчас. Погоду скажут.
Застучали переставляемые на доске фигуры.
— Один из двух офицеров... простите, слонов, составлявших основу позиции черных, оказался под ударом, причем удар этот ему нанес, если можно так выразиться, сам претендент, не сумевший при домашнем анализе партии учесть всех последствий непродуманного на первый взгляд хода коня белых.
На экране мелькнули крупные пальцы комментатора и профиль белого коня.
— Белопольный слон черных вынужден уйти...
Опять застучали фигуры.
— ...а положение чернопольного становится практически безнадежным.
Комментатор потыкал сначала в белые, а потом в черные фигурки на доске, покрутил рукой в воздухе и печально улыбнулся.
— О том, чем закончилась партия, станет известно, как я надеюсь, к вечернему выпуску "Новостей".
На экране возникло заснеженное поле, кончающееся лесом и стиснутое с двух сторон длинными заборами. Внизу кадра была видна кромка шоссе, и по ней неторопливо потянулись белые метерологические цифры, большая часть которых начиналась с похожего на силикатный кирпич минуса.
"Взять бы такой кирпич, — думала Люся, — и этому Валере по лысине..."
— Знаешь, что это за музыка? — спросила Нелли, чуть подвигаясь к Люсе.
— Нет, — ответила Люся, чуть отстраняясь и чувствуя, как у нее снова начинает ныть грудь. — Раньше она всегда после "Времени" была. А сейчас только иногда заводят.
— Это французская песня. Называется "Манчестер — Ливерпуль".
— Но города-то английские, — сказала Люся.
— Ну и что. А песня французская. Знаешь, сколько я себя помню, все мы едем, едем в этом поезде... Манчестера я не запомнила, а в Ливерпуль, наверно, так и не попаду.
Люся почувствовала, как Нелли опять придвигается к ней ближе, так что стало ощутимо тепло ее тела под тонкой тканью платья. Потом Нелли положила ей руку на плечо — еще неопределенным движением, которое можно было истолковать и как простое выражение приязни — но Люся уже поняла, что сейчас произойдет.
— Нелли, что ты...
"Время" кончилось, но вместо вечности на экране возник сначала диктор, а потом какой-то ободранный цех, в центре которого толпились угрюмые рабочие в кепках. Потом мелькнул корреспондент с микрофоном в руке, и появился стол, за которым сидели широкоскулые мужчины в пиджаках; один из них взглянул Люсе в глаза, спрятал под стол непристойно волосатые ладони и заговорил.
— Не надо этого, — шептала Люся, автоматически повторяя слова экранной хари, — рабочие этого не одобрят и не поймут...
— А мы им не скажем, — безумно бормотала Нелли в ответ, и ее движения становились все бесстыдней; пахло от нее завораживающим зноем "Анаис Анаис", и была еще, кажется, горьковатая нотка "Фиджи".
"Ну что же, — с неожиданным облегчением подумала Люся, роняя ладонь на плечо Нелли,— пусть это станет моим последним экзаменом..."
Люся лежала на спине и глядела в потолок. Нелли задумчиво рассматривала ее покрытый нежным пушком пудры профиль.
— Послушай, — прошептала она, — обещай мне одну вещь. Что ты не встанешь и не уйдешь, что бы я тебе не сказала. Обещай.
— Конечно обещаю. Что ты.
— Ты во мне ничего необычного не заметила?
— Да нет.
— Ну ладно... Нет, я не могу. Поцелуй меня... Вот так. Ты знаешь, кем я раньше была?
— Господи, да какая разница?
— Нет, я не в том смысле. Ты когда-нибудь про транссекс слышала? Про операцию по перемене пола?
Люся почувствовала, как на нее вдруг накатил страх — даже сильнее, чем в автобусе, и опять мучительно заболела грудь. Она чуть отодвинулась от Нелли.
— Ну, слышала. А что?
— Так вот, — быстро и сбивчиво зашептала Нелли, — только слушай до конца. Я мужиком раньше была, Василием звали, Василием Цыруком. Секретарем райкома комсомола. Ходила, знаешь, в костюме с жилетом и галстуком, все собрания какие-то вела... Персональные дела... Повестки дня всякие, протоколы... И вот так, знаешь, идешь домой, а там по дороге валютный ресторан, тачки, бабы вроде тебя, все смеются — а я иду в этом жилете сраном, со значком и усами, и еще портфель в руке, а они хохочут, и по машинам, по машинам... Ну, думаю, ничего... Вступлю вот в партию, потом, глядишь, инструктором в горком — все данные у меня были... Еще, думал, не в таких ресторанах погуляю — на весь мир... И тут, понимаешь, пошел на вечер палестинской дружбы, и надо же — Авада Али, араб пьяный, стакан с чаем мне в морду кинул... А в райкоме партии спрашивают — что ж это, Цырук, стаканы вам в морду кидают? Вам почему-то кидают, а нам — нет? И — выговор с занесением, а я уже кандидатом был в партию... Чуть с ума я не сошел, а потом читаю в "Литгазете", что есть такой мужик, профессор Вишневский, который операцию делает — это для этих, значит, гомиков — ты не подумай только, что я голубой был... Просто читаю, что он гормоны разные колет, и психика изменяется, а мне как раз психику старую трудно было иметь. Короче, продал я свой старый "Москвич", и лег — шесть операций подряд, гормоны без конца кололи. И вот год назад вышла из клиники, волосы отросли уже, и все по-другому — иду по улице, а вокруг сугробы, как когда-то вата возле елки... Потом привыкла вроде. А недавно стало мне казаться, что все на меня смотрят и все про меня понимают. И вот встретила я тебя, и думаю — а ну проверю, женщина я или... Люся, ты что?
Люся, уже отодвинувшись, сидела у стены, обеими руками прижимая к груди колени. Некоторое время стояла тишина.
— Я тебе противна, да? — прошептала Нелли. — Противна?
— Усы, значит, были, — сказала Люся, и откинула упавшую на лицо прядь. — А помнишь может, у тебя зам был по орг работе? Андрей Павлов? Еще Гнидой называли?
— Помню, — удивленно сказала Нелли.
— За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали, и Дзержинского без тени?
— А ты откуда... Гнида? Ты?!
— И кличку эту ты мне придумала — за что? За то что я в рот тебе смотрел, протоколы собраний перепечатывал каждый вечер до одиннадцати? А ведь у меня тоже в партию очередь подходила... Господи, да все по-другому могло бы... Ты знаешь, о чем я второй год мечтаю? Чтоб прокатить мимо твоего райкома на пятисотом мерседесе, в крутом навороте — и чтоб Цырук, ты то есть, шел там со своими татарскими усиками и портфелем с протоколами собраний — чтоб, значит, просто посмотреть на него с заднего сидения, в глаза, и взгляд так дальше, на стену... Не заметить. Понимаешь?
— Андрон, да ведь это не я... Это ведь в партбюро Шерстеневич сказал, что зам по орг работе отвечает... Ведь какой скандал — старейший в районе член партии с ума сошел, хер старый, сходил за кефиром... Нет, Андрон, правда — ты, что ли?
Люся вытерла простыней губы.
— У тебя водка есть?
— Спирт есть, — вставая, сказала Нелли, — я сейчас.
Прикрываясь скомканной простыней, она убежала на кухню — оттуда донесся лязг посуды; что-то стеклянное упало на пол и разбилось. Люся прокашлялась и длинно сплюнула на ковер, а потом еще раз тщательно вытерла губы о простыню.
Через минуту Нелли вернулась — у нее в руках были два наполовину полных граненых стакана.
— Держи... Не знаю даже, как к тебе обращаться...
— А как раньше — Гнида, — сказала Люся, и на ее глазах блестнули слезы.
— Да забудь ты. Давай. За встречу. Ух... Как в Астрахани. Ты стройотряд-то помнишь? Слушай, а кто тебе операцию делал?
— В кооперативе, — сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику у кровати упаковки французских гигиенических тампонов. — Они меня, кажется, кинули круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я, когда под Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе. И болит часто.
— Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.
Нелли вздохнула и замолчала.
— Ты о чем задумалась-то? — спросила Люся через минуту.
— Да так... Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной линии. Понимаешь? Время просто другое.
— А не боишься, что все назад вернется? — спросила Люся. — Только честно.
— Да не очень, — сказала Нелли. — Вернется — посмотрим. У нас с тобой опыт работы есть? Есть. А назад все пришить за неделю можно.
Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе ехал маленький зеленый автобус. Иногда ему навстречу выскакивало ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем же названием, только уже перечеркнутым жирной красной чертой.
Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой, на которой еле держалась пилотка — он вел автобус и что-то мычал себе под нос. Второй офицер, тоже лысый и черный, но с перебинтованными руками и вымазанным в шоколаде заплаканным лицом, сидел в пустом салоне на ближайшем к кабине месте. У него на коленях лежала раскрытая коробка зефира в шоколаде.
— Я ведь тебя слушаю, — говорил он, кривясь от подступившего к горлу плача, — слушаю с детства. Во всем тебе подражаю. А ведь ты, Варя, давно сошла с ума. Сейчас мне стало ясно... Ты посмотри, на кого мы похожи — лысые, в тельняшках, плаваем на этой консервной банке и пьем, пьем... И эти шахматы...
— Но идет борьба, — сказал второй. — Непримиримая борьба. Мне ведь тоже тяжело, Тамара.
Первый офицер закрыл лицо и несколько секунд был не в состоянии говорить. Постепенно он успокоился, взял из коробки зефирину и целиком затолкал ее в рот.
— Как я тогда тобой гордилась! — заговорил он опять, — даже подругу жалела, что у нее старшей сестры нет... И все за тобой, за тобой, и все — как ты... А ты все время делаешь вид, что знаешь, зачем мы живем, и как жить дальше... Но теперь — хватит. Трястись перед каждым медосмотром, а по ночам — с шилом... Нет, уйду я. Все.
— А как же наше дело? — спросил второй.
— А никак. Мне, если хочешь знать, вообще наплевать на шахматы.
Тут автобус опять вильнул и чуть не врезался в сугроб на обочине. Первый офицер схватился забинтованными руками за поручень и взвыл от боли.
— Нет! Хватит! — заорал он. — Теперь я своим умом жить буду. А ты езжай на "Тамбов". Слышишь, тормози!
Офицера опять скрутило в рыданиях. Он полез в карман своей куртки, с трудом вытащил оттуда несколько разноцветных книжечек и кинул их на коричневый дерматин обшивки мотора. Потом туда же полетела обойма от пистолета, а еще через секунду — потертый пластмассовый член на каких-то ремнях и резинках.
— Тормози, гадина! — закричал он, — тормози, а не то я на ходу прыгну!
Автобус затормозил, и передняя дверь открылась. Офицер с воем выскочил на дорогу, и, не оглядываясь, диагонально побежал по огромному квадрату снежной целины, зажатому между шоссе, лесом и какими-то далекими заборами — навстречу заснеженному лесу и Луне, теперь уже окончательно белой. В его движениях было чтото неуклюже-слоновье, но все же он перемещался довольно быстро.
Второй молча глядел на черную фигурку, постепенно уменьшавшуюся на ровном белом поле. Фигурка иногда спотыкалась, падала, потом опять поднималась на ноги и бежала дальше. Наконец, она совсем исчезла из виду. Тогда по щеке сидящего за рулем проползла маленькая блестящая слеза.
Автобус тронулся. Постепенно лицо офицера разгладилось; повисшая на подбородке слеза сорвалась на мундир, а оставленная ею дорожка высохла.
— Семь лет в стальном гробу-у, — тихо запел он навстречу новому дню и набегающей дороге, широкой и пустой, как жизнь.