Все шло прекрасно, я лег спать в отличном настрое-нии, и вот снится мне, будто я, переходя перекресток или площадь, упал без сознания, и бобровая шапка моя соскочила, и ветер ее покатил. А когда очнулся — шапки моей не было.

— Где моя шапка? — спросил я милиционера и проснулся. И тут в ужасе вспомнил, что пригласил совсем незнакомую мне женщину исследовать интим-нейшую свою жизнь. Казалось, будто во сне слетела с меня шапка-невидимка и я стал, наконец, видим сам для себя.

— Что же мне теперь делать, что говорить, когда она придет? — спрашивал я себя со стыдом. И вспо-мнил, что она обещала позвонить в 4 часа дня.— Позво-нит,— решил я,— и я под каким-нибудь предлогом откажусь от встречи.

Вот что бывает с такими дуракамикак я, и как верно оказалось, что горбатого только могила исправит! И горб мой, узел, которым связано все мое существо, есть непонятная тяга к женщине, которую я не знаю и не могу знать — мне недоступной. И самое непонятное в том, что, будь она доступна, я стал бы сам создавать из нее Недоступную и утверждать в этом ее реальность.

В этом и состоял роковой роман моей юности на всю жизнь: она сразу согласилась, а мне стало стыдно, и она это заметила и отказала. Я настаивал, и после борьбы она согласилась за меня выйти. И опять мне стало скучно быть женихом. Наконец, она догадалась и отка-зала мне в этот раз навсегда и так сделалась Недоступ-ной. Узел завязался надо мной на всю жизнь, и я стал Горбатым.

Не остается, конечно, сомнения, что комическая просьба по телефону к незнакомой женщине и есть какая-то форма того основного романа с Недоступ-ной".

Пришвин бродит по большой молчаливой квартире. Он один. За ним по пятам бродит рыжий ирландец Бой, стуча когтями по сколь-зкому паркету. Он ложится, вздыхая, у ног хозяина, как только тот останавливается, заду-мываясь, у окна.

В прежние годы писатель пробовал отводить душу в разговоре с собакой. Сколько раз это бывало в прошлом: "Я иногда думаю предло-жить эту загадку, что природа вся со своими обитателями значит (знает) гораздо больше, чем мы думаем, но они не только не могут запи-сать за собой, но даже лишены возможности вымолвить.

— Лада, милая собачка, что ты скажешь? Ну, собирайся, друг, шепни одно только челове-ческое слово — и мы с тобой победим весь мир зла!

Так я не раз говорю своей Ладе, когда она положит мне голову на плечо и страстным хрипом пытается высказать свою признатель-ность и любовь".

Так длилось многие годы... Пусть это был самообман, но это была еще и сила: "Сила моя была в том, что свое горе скрывал сам от себя".

Но теперь — как ему нужен теперь человек! Он зовет Аксюшу, усаживает напротив себя в кресло. Начинается разговор:

"6 января.

— Смотрю я на вас,— вы как в двадцать лет живете, таких людей бывает из тысячи один.

— Не годы — талант, дар такой душе дан, Аксюша! "Цветы последние милей роскошных первенцев полей".

— Это правда, что бывает, но все-таки надо быть осторожным.— И она известную басню о лягушке и о чурбане передала мне в том смыс-ле, что если не будешь осторожным, лягушка на тебя залезет, как на чурбан.

— "Цветы последние..." —начал было я снова и замолчал.

— Надо беречься,— настаивала она.— Это соблазн!

— Как же бороться с соблазном? — расте-рянно спросил я.

— Надо вооружиться двумя орудиями: по-стом и молитвой,— назидательно, как старшаяответила Аксюша.

— Значит, я, живой человек, должен про-сить, чтоб стать мне чурбаном?

— Да, нужно быть как дерево или камень — и тогда соблазн не коснется...

— Понимаю,— ответил я,— когда на тебя и заберется лягушка, тебе ничего не будет: по молитве своей ты превратишься в чурбан.

Аксюша удовлетворенно замолчала. Тогда в третий раз я ей сказал: "Цветы последние милей роскошных первенцев нолей!"

Она собралась что-то ответить, ей было трудно, и она даже покраснела от усилий, но в эту минуту Бой бросил ей на колени тяжелые передние лапы, лохматую голову приблизил к лицу и просительно заглянул в глаза.

— Гулять зовет! — сказала Аксюша, накло-нилась, обняла порывисто Боя обеими руками и спрятала лицо в его огненной шерсти. Разго-вор на этом оборвался".

"Любовь и поэзия — это одно и то же,— пишет Пришвин в дневнике.— Размножение без любви — это как у животных, а если к этому поэзия — вот и любовь. У религиозных людей, вроде Аксюши, эта любовь, именно эта — есть грех. И тоже они не любят и не понимают поэзии".

Появление новой женщины по-новому всколыхнуло душу: он вспоминает теперь и пере-оценивает свое далекое юношеское прошлое. Это прошлое было связано с уверованием в пе-ределку мира с помощью теории и вытекающей из нее прямой политической борьбы. Потом был отказ от этой борьбы и переключение всего себя на художество.

Интересна запись об этом: "В свое время я был рядовым марксистом, пытался делать черновую работу революционера и твердо ве-рил, что изменение внешних условий (матери-альных) жизни людей к лучшему, непременно приведет их к душевному благополучию... Ко-гда же пришла общая революция, и я услышал, что моя родная идея о незначительности личности человека в истории в сравнении с великой силой экономической необходимости стала общим достоянием, и этому научают даже в деревенских школах детей, то я спросил себя:

— Чем же ты, Михаил, можешь быть поле-зен этому новому обществу и кто ты сам по себе?

Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мной не как догмат веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются попыткой определиться самому себе как лично-сти в истории, а не просто как действующей запасной части в механизме государства и об-щества... Так разбираясь, я открыл в себе талант писать. И мне открылось, что в каждом из нас есть какой-нибудь талант, и в каждом этом таланте скрывается, как нравственное тре-бование к себе самому, вопрос о роли личности в истории.

Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл жизни и что без этого смысла не-возможно общество. С другой стороны, прямая заявка личности на право своего бытия невоз-можна, потому что нет объективного нрав-ственного критерия личности, и заявка лично-сти является заявкой всеобщего своеволия, вульгарного анархизма. Остается признать два параллельных процесса в постоянной борьбе".

Теперь на фоне прошлого встает перед При-швиным картина настоящего: что из всего этого вышло?

"7 января. Писатель должен обладать чувством вре-мени. Когда он лишается этого чувства — он лишается всего, как продырявленный аэростат. Прошлый год "Комсомольская правда" имела лицо, а теперь все кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравни-вания, обезличивания неумолимо шествует вперед, и параллельно ему каждое существо залезает в свою норку, и только там, в норке, в щелке, в логове своем, о всем на свете позволяет себе думать по-своему.

Среди ранних писем своих я нашел такое, из которого ясно видно, что в то время я был именно тем самым безлико-общественным существом. И вот этот процесс пошел без меня. И все мое писательство, как борьба за личность, за самость, развилось в этой норе. Мало того, я тогда еще предвидел, что со временем и каждый войдет в свою нору. И вот это теперь соверша-ется. И в этой всеобщности моего переживания и за-ключается секрет прочности моих писаний, их совре-менность.

...Я теперь вспоминаю смирение свое и молчание, и непонятность утраты своей личности, и упование на будущее, как на беременность... И сейчас время именно такой всеобщей беременности.

8 января (ночью). Я думал: любить женщину — это открывать в ней девушку. И только тогда женщина пойдет на любовь, когда ты в ней откроешь это: именно девушку, хотя бы у нее было десять мужей и множество детей.

Я сказал ей по телефону, что она Марья Моревна, а Музей — это Кащей Бессмертный.— А вы? — спро-сила она. Я замялся и ответил: — Я, конечно, сам это выдумал. Раз выдумал Марью Моревну, буду Иваном Царевичем. Но есть сомнение, не попадет ли Марья Моревна от одного Кащея к другому? — Нет,— ответи-ла она,— я готова работать с Иваном Царевичем.

9 января. Разумник Васильевич обрабатывает мой архив. Они с Бончем хотят меня заживо похоронить в литературном склепе. Я же, не будь дураком, архив-то архивом, а жизнь жизнью. Клавдию Борисовну все-таки у них отобью: будут помнить, как они кота хоронили!

1 0 января. Когда моя новая сотрудница ушла от меня, Аксюша спросила:

— А кто у нее муж?

— Не знаю,— ответил я,— не все ли равно, какой у нее муж.

— Напрасно, я бы спросила.

— Твое дело, но мне совсем это не нужно.

В следующий раз, тем не менее, мне почему-то захотелось спросить, кто у нее муж. Но мне было со-вестно спросить, я не посмел.

На этот раз мне она очень понравилась. Так мы дошли до Устьинского моста. Теперь мне очень хоте-лось ее спросить о муже, и вопрос этот на мосту чуть не слетел с моих губ. Он замер, когда я услыхал за собой тяжелые шаги. Мне даже не хотелось обертываться, как будто я уже знал: это шел позади Командор — ее муж. (Дальше я сочиняю.) Я проводил свою даму, и, когда повернулся к мосту, мне стало страшно: Командор стоял на мосту. И только я с ним поравнялся — он тронул меня пальцем, и я полетел с моста в черную воду, дымящуюся от стужи.

Я плаваю и спрашиваю вверх Командора:

— Долго ли мне тут плавать?

— Нет,— ответил он,— недолго. Вода холодная,— как дурь твоя пройдет, так все и кончится.

11 января. Таков ли мой талант, чтобы мог заменить молодость, такая ли это женщина, чтобы могла удовлетвориться талантом? Кому-то может заменить... Но та ли эта женщина — неизвестно.

12 января. Она была у меня, и я прочел ей и подарил написанный рассказ на тему записи о сне. Рукопись она забыла умышленно или случайно на столе.

13 января. Непосланное письмо "К. Б.! стало ясно, что из работы над моими дневниками у нас ничего не выйдет. Мало того! Моя повесть по всем швам затреща-ла. Очевидно, что поезд подошел к моей станции, и приходится выходить из вагона. Уношу от нашей встречи новую уверенность, что Марья Моревна суще-ствует и мой колобок недаром бежит по земле. Всего вам доброго".

(Рядом на полях позднейшая приписка): Политика вместе с самим государством, по общему мнению, является неизбежным злом. Но политика в отношениях личных между людьми является просто злом и может быть устранена. Поэтому письмо посылать незачем. Это ведь только предлог для возобновления. Все понятно: про-тив Командора невозможно идти. Рассказом о "Ко-мандоре" все и кончилось, и не нужно ни письма,посылать, ни креста надевать. Да! не нужно ни письма посылать, ни креста надевать: все прошло, как неваж-ная репетиция".

Пришвин уезжает на охоту в Загорск, чтобы выйти из-под гипноза своей "дури" — ненуж-ного чувства. В поезде он записывает только одну строку: "Не страшно, что будут судить, а страшно, что при общем смехе еще и оправ-дают!"

В тот же день запись: "Павловна сразу же ни за что накинулась на меня, как лютый зверь. Вот какая болезнь, что человек звереет... Чем больше будет болеть Павловна, тем мне нужно быть к ней внимательней". "Внимание есть основной питательный ор-ган души, всякой души одновременно: великой и маленькой..."

Во всех ошибках прошлого в отношении близких людей Пришвин винит себя одного, он вспоминает: "В любви моей была спешка эгои-стическая с неспособностью вникнуть в душу другого человека". Это относит он одинаково и к жене, и к отказавшей ему некогда невесте. Всю ответственность за ошибки прошлого, весь нравственный труд — взять на себя одного и не-сти одному.

"Трудно гонять, и снег глубок. Свету за-метно прибавилось, и свет уже не тот: вечером Голубой стоит у окна... Эта боль не оттого, что не нашлось мне ответа, это старые раны я растравил и сам себе вскрыл. Теперь буду зализывать.

Я сознательно работаю и освобождаюсь от своего плена. Победа моя не в том, что я зализал свою рану, а в том, что воспользовался этой болью и написал и, мало того, прочитал и тем объяснился:

— Вот, мол, какая моя любовь, я, мол, не для себя только и не для вас — я для всех люблю.

Такая победа — есть победа над самим со-бой. В этом опыте я как в зеркале увидал всю свою жизнь, как я из боли своей сделал радость для всех. Я увидал весь свой путь к свободе от себя, к выходу из себя, утверждению прекрас-ного мира вне себя.

Но, позвольте, разве во всей-то природе не к тому же самому приводит любовь, чтобы выйти из себя, то есть родить, значит, начать нечто новое в мире? И вот она, весенняя песня "Приди",— этот призыв к человеческому стра-данию и необходимости принять его в себя, чтобы создать нечто новое в мире...

Самка, получив семя, несет яйцо и садится. Самец, окончив песню, линяет..."

Пришвин возвращается в Москву. В дневни-ке появляется тема скорой войны. Она, как предчувствие, перекликается с темой борьбы за личность свою — за любовь, стоявшую на поро-ге его жизни. Жизнь уже начинает показываться в удиви-тельных подобиях.

"Аксюша ходила с Боем на улицу, видела там много детей, играющих в войну, и сказала: "Будет война!" И так объяснила мне: в прежнее время, бывало, загово-рят о войне, и детям до того становится страшно, что не могут уснуть. Тогда старики начинают детей успокаи-вать:

— Война пойдет, но к нам не придет, нас война боится.

Мало-помалу успокоятся дети и уснут, а все-таки снится страшное,и не хочется войны.

— А теперь,— сказала Аксюша,— дети играют в войну и так охотно стреляют чем-то друг в друга, пада-ют будто раненые, их подымают, уносят. И все это — в охотку. А если детям не страшна война — значит, будет война!

Катастрофа с продовольствием в Москве очень напоминает 1917 год. Но тогда хотелось бунта, теперь это как смерть личная: теперь не пережить. А впро-чем — что будет, то будет.

Сегодня по радио сказали, наконец, об угрозе со стороны Швеции и Норвегии. Сразу же объяснилась нехватка хлеба вследствие расстройства транспорта. Борьба с очередями должна быть такая же, как с самым лютым врагом: пораженческие идеи именно тут-то и возгораются. Вот, например, разговор наш сегодня с Разумником Васильевичем о его сочувствии англий-ской дипломатии:

— А японцам,— сказал я,— помните, в 1904 году?

— Я тогда не японцам сочувствовал, а ненавидел царизм.

— А в 1914-м году, помните, как вы сочувствовали немцам?

— Тоже из ненависти.

— В таком случае, как же не подумать, что теперь англичанам вы сочувствуете тоже из ненависти?

— А разве вам это нравится?

— Нет, но я физическое место человека люблю — растительность, ландшафт, особенно язык и народ, его творящий. Я за это стою, а не из любви к Сталину.

14 января. В ту войну 1914 года у нас каждого в личном своем деле брала оторопь. Мы думали, что личное дело наше надо бросить и ход событий потом укажет, что нам делать. Теперь же, напротив, каждый в личном своем деле от хода событий не ждет перемен и держится за свое личное дело, как за последнюю реальность. Вот почему, несмотря на надвигающиеся события. Разумник Васильевич разбирает мой архив.

Вот почему на завтра назначил я встречу с новой сотрудницей вместо отступившей Клавдии Бори-совны.

Вся страна сейчас сидит на картошке, кроме армии, живет впроголодь и мечтает о своем угле... Но есть же где-то в глубине еще люди? По-видимому, есть! Из Рязанского края приходят торфушки в домотканой одежде, бородачи со своим выражением...

Голодный повар "16 января. Минус 49В° с ветром с утра. Устроил "смотрины" новой сотруднице. Ее зовут Валерия Дмитриевна. Посмотрели на лицо — посмотрим на ра-боту. В свете этом опять встала боль с такой силой, что почти всю ночь не спал".

Вот и вся запись нашей первой встречи. Моего выражения лица (даже торфушки его имеют!) Михаил Михайлович не заметил. Самое приглашение меня было лишь "маневром" его романа с "сиреной". Больше того, холодным внешним зрением Пришвин увидал во мне толь-ко недостатки наружности. Пришвин легко записывает вслед за Разумником Васильевичем обо мне: "поповна". Впоследствии, любящий и потому возмущенный собою, Михаил Михай-лович выскабливает в рукописи дневника "ужасное" слово, которое я сейчас восстанавли-ваю по памяти.

Моя же запись о первой нашей встрече и событиях, ей предшествовавших, такова: "Борис Дмитриевич Удинцев, старинный друг, зная трудную мою жизнь, хотел устроить мне работу у Пришвина над его дневниками. Он ручался за меня, "как за себя", но Удинцева Михаил Михайлович видел тоже впервые — "маминская комиссия" Литературного музея приехала просить его выступить с докладом.

Был в тот вечер у Пришвина Удинцев вместе с В. Ф. Поповым, нашим общим другом — юристом и секретарем музея К. Б. Суриковой.

— Юродивый,— сказал Удинцев,— и этим прикрывает богатство, опасное по своей само-бытности в наше время.

— Себе на уме,— решил скептик Попов.

— Не понимаю его,— заметила осторожно Сурикова.— Но вот одно: хитрец всегда говорит с оглядкой, а у него я этого, как ни старалась, не заметила.

Суриковой было поручено меня сговорить, и я была очарована изяществоми тактом этой женщины. Но Клавдия Борисовна сама заинте-ресовалась работой, и мне было ею по телефону деликатно отказано.

Я, пожалуй, обрадовалась отказу — боя-лась! Мне представлялась какая-то блестящая свободная жизнь писателей — баловней судь-бы, совсем не похожая на знакомую мне жизнь загнанных лошадей — средних русских интел-лигентов.

Но соблазн был так велик: вырваться из плена, в который я была взята жизнью в по-следние годы, жить с матерью и заботиться о ней! И как страстная, тайная, невыполнимая мечта — найти по душе работу... В какую щель я была загнана, как мало мне, в конце концов, было надо, и к этому малому, казалось, открыва-ется дверь.

В воображении стояла книга Пришвина "Жень-шень" — единственная порадовавшая меня за последние годы. (Правда, я почти не читала тогда новую литературу.) И вот узнать ее автора, вместе работать, найти, может быть, равную дружбу, без жалости, без компромис-сов... И хорошо, что он старый семейный чело-век, что на голодную душу я не запутаюсь вновь со своей женской податливостью.

И вот, после долгого молчанья, Удинцев срочно вызывает меня на деловое свиданье к Пришвину.

16 января 1940 года был самый холодный день самой холодной московской зимы. Именно этот день погубил в нашей полосе все фрукто-вые деревья. На улицах стояла густая морозная мгла, сквозь ее волны огни встречных машин проплывали, как светящиеся рыбы, и как рыбы скользили мимо дрожащие тени людей, будто шли мы по дну океана.

На Каменном мосту при ветре калоши Бори-са Дмитриевича замерзли, не сгибались и, отде-ляясь от ботинок, на каждом шагу зловеще стучали ледяшками о мостовую. У меня ноги начали неметь, но калоши передо мной про-должали мерно стучать, и я не решалась поки-нуть малодушно своего спутника.

Недавно еще я удивлялась этому новому дому, выросшему напротив Третьяковской гале-реи, не зная, что это дом писателей и что я туда скоро попаду. Но сейчас ни дом, ни нарядный лифт, ни стильная "павловская" передняя, ни голубой кабинет со старинной мебелью красно-го дерева не производили на меня впечатления: я сидела напротив хозяина еле сдерживая лязг зубов от озноба. Колени мои прыгали под сто-лом.

Автор "Жень-шеня" откинул назад седую кудрявую голову и, коренастый, на редкость моложавый для своих лет, выражал уверен-ность в себе и пренебрежение. Рядом сидел Разумник Васильевич, измученный человек, но сохранивший, несмотря на все свои жизненные катастрофы, необычайный апломб: иметь при нем свое мнение решался, как я увидела после, один только Михаил Михайлович. Впрочем, он оказался в существе своем добряком, отмечен-ным двумя основными качествами (или слабо-стями): всезнанием и принципиальностью. Из-под черной профессорской шапочки на лысой голове был неподвижно направлен на меня ог-ромный сизый нос, а косые близорукие глаза меня холодно изучали: я приглашалась ему в помощь.

Я сидела под белой венецианской люстрой, кружевной, как невеста, и знала, что в ее свете на мне рассматривают каждый волос, каждое пятно. Сердце мое защемило: я поняла, что надежды мои были впустую, я попала в чужое место (не забудьте, читатель, какое время пере-живали мы тогда на нашей "сталинской" ро-дине) .

— Вот с чем вам придется работать,— ска-зал Пришвин, выдвигая огромный ящик секре-тера, набитого тетрадями.— Это документы моей жизни, и вы первая их прочтете.

— Но как же вы можете их доверить незна-комому человеку? — вырвалось у меня. При-швин смотрел на меня выжидательно. А ме-ня уже захлестнуло, и поздно было остано-виться.— Надо же для такого дела стать дру-зьями, если приниматься за него,— сказала я, бросаясь в холодную воду и сознавая, что гибну.

— Будем говорить о деле, а не о дружбе,— безжалостно отрезал он.

После мы пили чай с коньяком, я пила, чтоб согреться, но не согревалась, не пьянела, и озноб не проходил.

Я рассказала неосторожно о своей встрече с поэтом Клюевым в Сибири.

— Ничего не понимаю в стихах. Настоящая проза может быть куда поэтичней, например, моя, — вдруг точно с нарезов сорвался При-швин.

Тут-то мелькнула мне впервые догадка, что все в нем — нарочитая рисовка, что под ней совсем иной человек. Но его уже не было видно: мелькнул и исчез, и потому на душе у меня не становилось легче.

Я пообещала прийти работать через три дня. В передней, уходя, я спустила чулок и посмот-рела на ноги: они сильно распухли и горели как в огне. Аксюша, девушка в платочке, повя-занном по-монашески, привела меня в свою комнату и дала надеть толстые деревенские шерстяные чулки. Тут, в комнате прислуги, я точно попала, наконец, в свое общество, нашла в себе мгновенно точку опоры, решила, что больше сюда не приду, и от всего сердца расце-ловала Аксюшу.

— Как-то из себя выпрыгивает,— сказал после нашего ухода Пришвин,— с места в карь-ер дружбу предлагает...

— И Клюева знает, и в Сибири была... Надо бы вам ее проверить,— предостерег осторож-ный Разумник Васильевич.

— Мучаешься ты, а все этот Борис Дмитри-евич,— говорила мне мама, когда я лежала у нее с обмороженными ногами.— К чему было водить тебя по такому морозу... Ну, как у вас там, вышло?

— Очень мы друг другу не понравились, - ответила я.

— Ну, значит, что-нибудь из этого выйдет, так всегда бывает — наоборот,— раздумчиво за-метила мать и вздохнула. Я поняла: она боялась новых разочарований, новой ломки кое-как на-лаживающейся жизни.

Запись М. М-ча в день нашей встречи суха, сердце его от меня на замке и глаза меня не замечают. Через неделю он записывает в днев-нике мысль, не отдавая себе отчета, что она — не его: она высказана была мной, а им лишь бессознательно подхвачена. Запись была следу-ющая:

"Подлинная любовь не может быть безответ-ной, и если, все-таки, бывает любовь неудачной, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь. Подлинная любовь, прежде всего,бывает внимательной, и от силы вниманья зави-сит сближение".

Лишь при перечтении дневника через два года (в Усолье) М. М. отмечает на полях: "Это сказала мне В. Д. в последнее наше свиданье, но я настолько ее еще не замечал, что слова ее записал как свои".

Так начинает прорастать семя будущих от-ношений, живет оно, как и все в- природе, сначала невидимо в земле. Никто о нем не знает. Когда же росток выходит на свет, он оказыва-ется большой любовью.

Пройдет еще 14 лет. Каждое 16-е января М. М. будет отмечать новой записью в дневнике, как вехой на общем нашем пути. Запись по-следнего года — 1953-го: "День нашей встречи с Л.⁶ ("праздник отмороженной ноги"), за нами осталось 13 лет нашего счастья. И теперь вся моя рассеянная жизнь собралась и заключи-лась в пределах этих лет. Всякое событие, всякое сильное впечатление теперь определя-ется как бегущие сюда потоки".

...Нет, не счастьем надо было бы назвать нашу трудную с Михаилом Михайловичем жизнь. Она похожа была скорее на упорную работу, на какое-то упрямое, непонятное для окружающих строительство. И не росток это зеленый наивно выглядывал из-под земли,— нет, я ошиблась, сказав так. Это выплывал из тумана Невидимый град нашей общей с детства мечты и становился действительностью, такой, что казалось, можно ощупать рукой его ка-менные стены.

"О Китеж, краса незакатная!" — эта тема в начале века прозвучала в искусстве и создала величайшую русскую оперу: "Сказание о неви-димом граде Китеже". В ней глубинная родная тема всплыла на поверхность, достигла нашего слуха в творении Римского-Корсакова с тем, чтоб снова затонуть. Но она коснулась скромно-го начинающего в те годы писателя в повести "У стен града невидимого" и уже не замолкала для него никогда.

В 1937 году, поселяясь среди шумного совре-менного города, он записывает: "Я хочу создать Китеж в Москве". В 1948 году. 6 октября: "Мне снилось, будто мать моя в присутствии Л. спро-сила меня, что я теперь буду писать.

— О невидимом граде,— ответил я.

— Кто же теперь тебя будет печатать? — спросила Л.

— Пройдет время,— ответил я,— и я сам пройду, и тогда будут печатать. Может быть, еще ты успеешь и поживешь на мою книжку... Мать смотрела на меня внимательно, вдум-чиво" ⁶.

Мы готовились встретить шестнадцатое ян-варя 1954 года, но в этот день на рассвете Михаил Михайлович скончался.

Один и тот же день встречи и расставанья, как две стены, замкнувшие круг двух жизней. Эти жизни были истрачены целиком на "без-делье", так может сказать иной,— да, на поиски смысла... Чтоб найти этот смысл, надо было опереться хотя бы на одного единомысленного друга, встретить его на безнадежно запутанных дорогах жизни.

Самым точным было бы сказать (знаю, это прозвучит наивно): эти двое были захвачены жаждой совершенства для себя и для всех, совершенства единственно необходимогои,в то же время,безусловно недосягаемого... И,тем не менее, только идеал совершенства является источником силы, даже у ребенка, когда он лепит пироги из песка и из камешков возводит здания. Это знает каждый, кто хоть издали прикосновенен творчеству.

...Вернемся к прерванному рассказу.

Итак, Пришвин условился со мной о работе, а сам занялся подготовкой к выступлению в Ли-тературном музее о Мамине-Сибиряке. Конеч-но, не только из-за Мамина задумал он это выступление, а чтоб спасти отношения с жен-щиной, которые сам же старательно разрушал. Он размышляет о Мамине в самом ему сейчас близком плане — любви к женщине:

"Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно (Аксаков, Ма-мин). Другие, как Лев Толстой, испытав строи-тельство семьи, ставят в этой области человеку вопрос. Третьи, как Розанов, чувство семьи трансформируют в чувство поэзии. Четвертые, как Лермонтов, Гоголь,— являются демонами его, разрушителями. И, наконец (я о себе так думаю),остаются в поисках Марьи Моревны, всегда недоступной невесты".

Но как только писатель взялся за перо, чтоб набросать конспект выступления, на бумагу выливается поток мыслей, перехлестывающий чувство к женщине. Он мыслит уже как бы из самого сердца современности. Эта современность — террор сталинского режима внутри страны, а извне — угроза мировой войны.

Что может спасти Родину? Только любовь к отечеству — патриотизм. И Пришвин, начав о любви к женщине, незаметно для себя говорит уже о любви к Родине, к России.

Размышления о Мамине вытекают из только что приведенного нами разговора Пришвина с "пораженцем" Разумником Васильевичем. Пришвин ставит в нем тему о строительстве жизни в настоящем — о "доме жизни" взамен недоступной мечты. Назревает тема будущей поэмы "Фацелия", причем это будет не только Муза его личного очага, но и душа его Роди-ны — России.

Дом жизни — Родина — должен расти из настоящего, как бы тяжело оно нами ни пере-живалось. Всякие новые "революции" есть только новые "претензии на трон" и ведут к разруше-нию жизни.

"Тогда, до революции, интеллигенция смот-рела в сторону разрушения, а не утверждения своей родины. Революционеры все это хорошее (любовь к отечеству) откладывали на будущее. Казалось, жизнь впереди, за перевалом. Мамин же чувствовал органический строй русской жизни, от которого уходили и к которому воз-вращаются теперь ее блудные дети (интелли-генты). Теперь дальше идти некуда, и лучшее разовьется из того, что есть, что под ногами, и вырастет из-под ног, как трава.

Не надо гоняться за Александром Невским или выкапывать "Слово о полку Игореве". До-статочно развернуть любую книгу Мамина, понять — и родина будет открыта. Современники не поняли Мамина по-тому, что в любой его книге культура Отца — Патриотизм.

Каждый из нас в лице своем гений, един-ственный в своем роде: один раз пришел и в том же лице никогда не придет. В лице своем каж-дый гений, но трудно добиться, чтобы люди лицо это узнали. Да и как его узнать, если не было еще на свете такого лица? И вот почему критики, если появляется на свет оригиналь-ный писатель, прежде всего стараются найти его родство с каким-нибудь другим, похожим на него писателем. Бывает удачное сравнение, бы-вает и совсем нехорошо... Более неудачного определения Мамина как русского Золя я не знаю...

Мне грозит лицо Тургенева, Чехова.

Почему же у нас не узнали Мамина в лицо? Я отвечу: потому не узнали, что смотрели в сторону разрушения, а не утверждения Ро-дины".

В эти дни я лежу у мамы с обмороженными ногами и для Пришвина не существую. Он в эти дни продолжает борьбу со своей влюбленно-стью. Он наконец находит орудие для борьбы: это орудие — бескорыстие.

"18 января. Победа будет, я знаю, что для этого на-до. Для этого надо вперед исключить себя из обла-дания благами этой победы: я не для себя побеж-даю.

Голодный повар — как это может быть? А вот бывает же: поэт похож на голодного повара; он, создаю-щий из жизни обед для других, сам остается голодным. И что ужасно — как будто в отношении писателя так и должно быть: сытым писателя так же трудно предста-вить, как голодным повара.

20 января. "Поповна" в тот мороз отморозила себе ноги и не пришла на работу. Вот не везет мне с дневни-ками! Не утопить ли их в Москве-реке? Не надо закры-вать глаза, что и Поповна, и мое выступление о Мамине, к которому готовлюсь, относится к неизбежным ма-неврам романа.

Самое близкое повествование Мамина мне — это "Черты из жизни Пепко", где описывается "дурь" юности, и как она проходит, и как показывается дно жизни, похожее на дно мелкой городской речки: среди камешков лежит чайник без носика, эмалированная кастрюля с дырочкой и всякая дрянь.

Когда показывается — является оторопь от такой жизни, и мучительная "дурь" становится так хороша, и хочется вернуть ее себе. Делаются серьезные усилия, и "дурь" становится действующей силой, поэзией пи-сательства.

"Пепко" есть свидетельство, что Мамин — настоя-щий поэт, независимый от внешних условий.

21 января. Не верь, что свободен от ненужно-го чувства, если даже обнажится дно души: это времен-ное, а душа снова наполнится. Сегодня впервые только начало показываться равнодушие — и вот это начало есть начало конца и начало обычной сво-боды.

Только вижу по этому примеру, как же мало взял я у жизни для себя, как дал этому чернильному червю насквозь иссосать свою душу.

Это была женщина не воображаемая, не на бумаге, а живая, душевно-грациозная, и я понял, что настоя-щиесчастливые люди живут для этого, а не для книг, как я; что для этого стоит жить и что о нас говорят потому, что мы себя отдали, а о тех молчат, потому что они жили счастливо: о счастье молчат.

И вот захотелось с этого мрачнонасиженного трона сбежать.

Как прыжок косули в лесу — прыгнет, и не опо-мнишься, а в глазу это остается, и потом вспоминаешь до того отчетливо, что взять в руки карандаш и нарисо-вать. Так вот пребывание этой женщины в моей комна-те: ничего от нее как женщины не осталось,— это был прыжок... Но как счастливы те, кто не пишет, кто этим живет".

В этот день впервые появляется в дневнике одумка: "А и вполне возможно, что это был соблазн, что это путь не к себе, а от себя".

Это запись о привычной "свободе", которую писатель считает высшим благом и от которой, однако, его тянет, как с трона, сбежать...

"22 января. Вчера была вторая встреча с новой сотрудницей. Валерия Дмитриевна. Фамилии не знаю".

Вот и вся запись обо мне. Я же записываю в этот день так: "Во время моей болезни М. М. звонил мне, выражая сочувствие, и непре-менно просил прийти. Шла я с двойным чув-ством — отталкивания и надежды. Надо при-знаться — неприятно было, что в больших пустоватых комнатах будут заметно-уродливы мои забинтованные ватой ноги.

М. М. собирался с сыном на охоту. Это был новый для меня человек: несколько растерян-ный, неряшливо одетый, добродушный, весь открытый. Усадил, рассказывал про охоту, на-пал на любимую тему о "родственном внима-нии", потом вдруг по-детски застыдился и бес-помощно вскинул глазами.

— Вот мы вас летом к своей компании... будем жить в палатке, научим охотиться, прав-да, Аксюша?

— Конечно,— ответила сияющая Аксю-ша,— только вот как Павловна посмотрит?

— Да, это верно,— помрачнел М. М.,— что делать-то? — обратился он к сыну-охотнику.

— Присоединим по дороге,— ответил сын, скупой на слова. И они уехали.

Я осталась одна с машинкой и рукописями. Аксюша принесла мне почтительно на подносе чай, но на этом церемония окончилась: она уселась рядом, и я должна была выслушать ее историю. Она родственница Павловны, жила в деревне, в большой нужде, теперь выписана к М. М., когда тот задумал жить отдельно от семьи в Москве. И вот она за ним "ходит".

— За ним как за малым ребенком: у него все открыто для людей — и душа, и деньги. "Вася (прозвище дал), пойди, возьми сена, где оно там!" Это значит — денег возьми. Не запирает и не считает. Я, конечно, копейки его не возьму. Очень он со мной жизнью доволен. А Павловна у нас "сурьезная". Приедешь к ней, гостинцев от М. М. привезешь — она головой не кивнет. Так и уедешь. Это она серчает, что ему со мной хорошо... Вот только жалование маленькое по-ложили! — заключила Аксюша со вздохом.

В тот вечер я многое поняла, и мне стало не по себе: тут все разваливается, и я буду свидете-лем катастрофы... Кто бы мог подумать, что кроется за крас-ным деревом, ампиром и Паном!

"23 января. Под влиянием рассказа В. Д. о том, как сейчас живут хорошие люди:Удинцев и другие... И ав-томобиль, и хорошая квартира в каменном доме хороши сами по себе, и против этого ничего невозможно ска-зать. Плохо только, когда ездишь на машине, то отвыкаешь понимать пешехода, а когда живешь в ка-менном доме, не чувствуешь, как живут в деревянном.

Тогда остается владельцу машины и каменной квартиры жить с владельцами, а не с пешеходами, не с теми, кто в стужу прозябает в деревянном сквозном домике".

Бессонной ночью Пришвин подводит итоги. Но это уже не о "Сирене". Это — о загадке всей прожитой жизни. Он записывает свою "рабочую теорию" в качестве отгадки.

"(В три часа ночи в постели.) Вечная невеста моя Марья Моревна. Если бы она стала моей женой, то у нас бы с нею были дети, и все бы у нас стало как у всех и как всегда будет, пока на земле живут люди. Вот отчего так и хочется быть как все и жениться на Марье Моревне. Но на пути естественного моего желания превратить Марью Моревну в жену и создать с ней то самое, что было и есть у всех людей, приходит Кащей и через недоступность Невесты создает небывалое. Вот схема моего личного творчества, краткая исто-рия собрания моих сочинений.

Постскриптум: И это сделал именно Кащей Бес-смертный (он же Люцифер—ангел ложного света), что охотник, очарованный Им, не схватил Прекрасную Даму за копытце".

Так ли это? Пришвин и сам не уверен, что мечту взамен жизни создал именно Люцифер. Иначе почему же он, протестуя только что против "физического романтизма", в то же время сознает, что это есть "нечто лучшее" в нем: "И вот еще со мной как бывает,— я хочу и не могу как все, и это худо и стыдно мне. Натура не позволяет... Мать моя была такая, и во мне есть страх перед этим. Одним словом, что я о себе думал хуже, чем есть я сам".

Требование полноты чувства без разделенности на плоть и на дух, когда только и воз-можна без упрека совести полная человеческая близость,— это и есть у Пришвина "физиче-ский романтизм". Всегда ему не хватало с жен-щиной какого-то "чуть-чуть", и потому он не соблазнялся никакими подменами чувства, не шел ни на какие опыты — он оставался строг и верен долгу в семье.

...Вот и всплыла наконец на поверхность наша общая тема, и жизни наши в ней совпали. Эта тема — загадка: где в любви свет лжеца — Люцифера и где истинный свет? Это же самое Пришвин вскоре назовет "загадкой о запре-щенной двери". Отныне мы будем вместе загадку разгадывать, искать к этой двери ключ и залечивать наши общие старые раны: у меня от Олега, как и у него от невесты — они еще тогда сильно болели.

Но вот, прожив после того долгую жизнь, я говорю себе сейчас и так пытаюсь снять веч-ный камень с сердца: винить в этих ранах некого. Это объяснит убедительно, великодуш-но и многократно новый участник нашей, давно, казалось бы, ушедшей в прошлое, юношеской любви. Это сделает Художник. Он войдет в наше прошлое, перестроив властно все временные законы; расставит лю-дей, сняв с них маски, на их подлинные места. С божественной данной ему властью он сделает бывшее не бывшим и так оправдает наши стра-данья — он спасет наши души.

...А пока, в эту ночь на 25 января, он сам еще не подозревает, к какомуспаситель-ному делу призывает его судьба. Пока в эту ночь он подводит итоги собственной жизни. Он даже не знает, что это протекает его последняя одино-кая ночь.

Рождение темы "25 января. Я ей признался в мечте своей, которой страшусь, прямо спросил:

— А если влюблюсь?

И она мне спокойно ответила:

— Все зависит от формы выражения и от того человека, к кому чувство направлено. Человек должен быть умный — тогда ничего страшного не будет.

Ответ замечательно точный и ясный, я очень обра-довался. После того мы говорили друг другу о прошлом, и она мне рассказала историю своей жизни, какую я еще ни от одной женщины не слышал: такой не-счастной жизни я, пожалуй, не знаю, разве Владимира Чернова, просидевшего всю жизнь по ошибке за брата своего Виктора, "селянского министра" ⁷.

За ужином я попросил ее посмотреть на купленное у спекулянтки сукно, от которого я был в восторге. Она отняла из сукна одну ниточку и размотала: в одной нитке оказалось две, одна шерстяная, другая бумаж-ная.

— Очень плохое сукно,— сказала она,— и вы за-платили втрое дороже.

— Не жалею об этом,— ответил я,— уж очень велико счастье, что у меня есть секретарь, который знает, где настоящая нитка, и в обиду меня боль-ше не даст!

Мы с ней пробеседовали без умолку с 4 часов до 11 вечера. Что это такое? Сколько в прежнее время на Руси было прекрасных людей, сколько в стране нашей было счастья, и люди и счастье проходили мимо меня. А когда все стали несчастными, измученными, встреча-ются двое, не могут наговориться, не могут разойтись. И, наверно, не одни мы такие..."

Моя запись той же встречи.

В тот вечер растаял лед. Голубая теплая комната, а на улице лютый мороз. Широкое небо в окна, и город глубоко внизу, как поле светляков, уходящее к краям горизонта.

Шум городской не доносился в тихий пере-улок на шестой этаж. В тот вечер я рассказала ему историю своей жизни. Вскоре я принесла ему письма Олега. Это была лишь малая их часть, потому что после его смерти и моего брака я сожгла все, что мне было утешительно, и оставила себе только укорное для совести.

Рассказ мой поразил и восхитил Пришвина. Образ Олега, мысли его стали с тех пор посто-янными спутниками Пришвина до последнего дня его жизни, что видно по дневникам.

Но я рассказала тогда ему не все: ссылка мужа, жизнь в Сибири, разрыв, жизнь в настоя-щем — все это я утаила. Почему? Это была привычка опасаться, но еще и страх быть не понятой моим новым другом.

Все было между нами непрочно, таинствен-но, и манило, и не терпело лишних прикоснове-ний.

Мы сидели рядом на диване. Он вдруг отстранился от меня и стал разглядывать — я поняла, впервые.

— Так вот откуда у вас седые волоски! —воскликнул он.— Сын мой Петя в прошлый ваш приход сказал мне: "Удивительное у этой жен-щины лицо, вдруг меняется, словно ей двадцать лет, а ты сказал, что пригласил пожилую сек-ретаршу. И она действительно немолодая жен-щина".Какие у вас тонкие руки — жалостно смот-реть. А бедра широкие, как у зрелой женщины. Из-за бедер, конечно, из-за бедер Разумник вас "поповной" назвал! А кто-то, наверно, русалкой считает. Неправда это! Вы похожи на свою детскую карточку. Вам 12 лет.

— Никто нас с вами не видит — ни вас, ни меня,— неожиданно заключил он.

Я не решилась подхватить эту мысль и мол-чала. Он долго ждал, тоже не решился про-должить и неловкость молчанья нарушил тем, что перешел на новую "внешнюю" тему.

— Квартира эта — только чтоб редакторов обмануть, что, мол, у меня как у всех людей "с положением". Мне самому это чуждо. Но признаюсь, вещи красивые меня радуют. Я жил всегда бедно, неустроенно, совсем недавно полу-чил возможность украшать свою жизнь. Видите эту венецианскую люстру — я сначала в нее влюбился, как в молодости влюбился в невесту. Недавно купил в комиссионном тросточку с зо-лотым набалдашником. Возможно, с ней гулял лет сто тому назад какой-нибудь Чаадаев. Пове-рите ли? На ночь клал с собой в постель, чтоб не расставаться и вспомнить, как только утром проснусь.

В тот вечер в ответ на мои признания он пересказал мне свою жизнь, и мне стали по-нятны загадки: дырка на пятке (домашние туфли без задников открыли этот секрет); при роскошных стенах и мебели — дешевая канце-лярская пепельница; кашне на столике в пере-дней — грязноватая тряпочка, свернутая в жгут; это сукно, купленное втридорога у спеку-лянтки; Аксюша в креслах "ампир", с тонень-кой косицей на спине, прикрытой монашеским платочком; вся случайность и ненужность этого ампира "как у всех" — вся нищета этого бога-того дома.

Не этим ли объясняется: то напыщенность, то детская доверчивость: "вот я весь перед тобой, ничего не знаю, помоги мне! Может быть, я совсем не хорош и никому не нужен".

Это дошло до меня во второе наше свиданье, когда он рассказывал, как в лесу сидит непо-движно и вызывает к жизни лесные существа: они проходят мимо, принимая его за камень. Рассказал, а после вдруг испуганно и доверчиво поднял на меня глаза: это были глаза ребенка... Голодный добрый ребенок, а не хитрец, не юродивый и совсем уж не "Пан"!

"Так вот именно я и жил и об истине не думал: истина была в моей совести. В моей походной сумке всегда лежит достаточная тяжесть, и потому я никогда для здоровья не прибегаю к спорту. Здоровье у меня в сумке, а истина — в совести.

— И вас это удовлетворяло?

Я так жил..."