сашЫ малюкоВ и ромаданоВ. маргаритА и мастеР

Роман

- Я и любила, и ненавидела своих мамочку и папочку с ранних лет. Почему они водили меня за ручку в школу аж до 4-го класса, почему ходили к родителям Сережи из 8-го Б, когда он меня намазал снегом и я слегла с гаймаритом, почему они приходили за мной, когда были вечеринки в последних классах, хотя многие мои подружки оставались и даже целовались в темных углах, а потом они выспрашивали меня, как все было, не напились ли наши мальчики, и еще сотню вопросов, цель которых была одна, да они и не гнушались спросить напрямую: "Ты в кого-то влюблена?" Причем действовали иезуитски - ничего плохого во влюбленности они не видели, даже наоборот, намекали, что пора, но ведь если сказать, что влюблена, пришлось бы рассказывать в кого, почему, с какой поры, сказала ли ему, надолго ли и тому подобное. После этого не только влюбляться, но и думать об этом становилось тошно. В общем, итогом всей их непомерной заботы стало то, что однажды со мной случилось душевное помешательство на почве сексуальной неудовлетворенности. Я стала днями мучаться вопросом: как можно зимой отличить по пару изо рта, человек курит или это у него от мороза балый дым изо рта валит. Днями думала, не поверите. Днями. Сидела на уроках и думала, засыпала и думала. Есть перестала. Родители с бабушкой всех подруг допросили, в кого это я так, те лишь плечами разводили. Я вас еще не утомила своим рассказом?

Вынос тела

Введения я всегда читаю после того, как решаю, читать мне книжку или подарить новоиспеченному другу, поэтому и от меня введения не жди, как-нибудь потом, если потянет на него со скуки или с кого-нибудь.

У меня с детства были длинные светлые кудри. Даже когда я учился в 7-м классе, ко мне продолжали в очередях обращаться не иначе как: "Девушка, ты стоять будешь?" Я всегда мычал, что буду, тем самым подтверждая свой внезапный отказ от пола.

Однажды я стащил у матери бигуди и попытался раскрутить на них свои кудряшки, но результат был плачевным: на моей голове образовалось десять спиральных галактик (по числу бигудевин). Это повергло меня в отчаяние... Я стал серьезно думать о том, что вырасту женщиной. Именно женщиной, а не гомиком — про гомиков я еще, к счастью, не знал тогда, что такие бывают.

К чему я это говорю? Чтобы разъяснить выбор жизненного пути: я слишком рано понял, что меня сможет исправить только чисто мужская профессия. Вот, собственно говоря, почему я и решил пойти в органы, а не из-за какой-то там сопливой романтики из серии "Следствие ведут знатоки".

Итак, выбор был сделан, и только я его сделал, как сразу почувствовал себя без пяти минут мужчиной... И все бы было хорошо, если бы не одно обстоятельство. Совсем ребенком, я почему-то стеснялся папаньку, и когда мылся, заговорщически шептал маме: "Прикрой дверь, а то папа увидит".

Однако, значительно повзрослев, в один прекрасный день я справился и с этой проблемой. Как сейчас помню: мороз, елки, иней серебрится, лыжня звенит, а мы с отцом, воткнув лыжи в снег крестом, расписываем крахмально-чистый сугроб золотыми узорами... Я, веселый такой, шмыгаю по-щенячьи носом, а отец меня передразнивает. И тут я неожиданно для себя замечаю, что шмыгает он как-то невесело, как-то даже грустно он носом пошмыгивает, будто всплакивает. Меня это сильно озадачило. Но вот он, момент Большого Откровения: стоило мне провести взглядом вверх по золотистой нити, и я понял причину отцовской скорби. Сын перерос отца!!!

Именно в этот момент я осознал себя как личность, и все мои детские страхи как по взмаху волшебной палочки разъяснились: конечно, я не стеснялся матери, ведь у нее не было того замечательного эталона взрослости, который был у отца!

Фрейдизм, скажете вы? Дудки, — скажу я вам. И еще добавлю на манер своей бабушки, мудрой славянской крестьянки: это в пичке у вас фрейдизм! В то застойное время, в которое я рос, не то, что я, сопляк недоученный — мать с отцом, и те про Фрейда ни шиша не слышали. А раз не слышали, значит и не было для нас фрейдизма никакого.

Ну ладно, меня, как я прошлое вспоминать начну, трясет всего, хоть пистолет от самого себя прячь, еще немного и нерв взыграет, а нервный я это... Но вам такое знать не полагается.

1. Анна К.

На вид — между за двадцать и под тридцать (как говаривал наш прапор: женский возраст звучит как цена, обратно-пропорциональная качеству товара), так ничего себе, хотя нет, даже очень ничего. Ничего себе — это та, которую из постели бы не выгнал, а тут не всякому загнать, сразу видно. По что это она к нам?

— Извините, я в званиях не разбираюсь...

— Да ничего девушка, садитесь, зачем оно вам в званиях разбираться.

— Ну как же, иногда очень даже к месту.

— Так что у вас?

— Знаете, я так сразу не могу, я можно посижу чуть-чуть. Меня зовут К. Давайте я сразу о деле. Сегодня утром я поняла, что сделала что-то плохое.

— ?

— Знаешь, а не мог бы ты глянуть, у Вас на меня досье нет? Там наверняка должно быть о том, что я натворила.

Странная девушка, очень странная. То "так сразу не могу", то "сразу о деле". И тут же на "ты" перешла... Сумасшедшая, может? Да нет, не похоже, насмотрелся я этих истеричек: нос острый, щеки пухлые, груди болтаются и зад оттопырен. Это я вам как специалист говорю, я преступников и психов по внешнему виду распознаю. Да у нас и пособие такое есть в конторе: "Характерные портреты убийц, воров, мошенников и умалишенных". Очень удобная штука, ее бы надо и в судах ввести: глянул на физиомордию подсудимого, с книжкой сличил, и готово, ничего доказывать не надо... Опять же — гуманизм. Скажем, судят человека за воровство, а по портрету он — маньяк-убийца. Так что, пятьдесят жмуриков на него вешать? Нет уж, врешь, судят-то его за воровство, а вот когда его на мокром возьмут, тогда уж не отвертится. А покуда гуляй, парень, раз на морде написано, что не брал чужого.

Нет, не похожа девка эта на дурную: нос прямой, без вздернутости, щеки чуть впалые, но без ямочек (терпеть не могу эти выбоины!), глаза не на переносице, а весьма аккуратно так расставлены, разрез симметричный, цвет ровный, хороший такой цвет, светло-карий, без мазутных разводов, ресницы чуть длиннее нормы, но видно, из-за туши так кажется, намазаны опять-таки ровно, без гуталинных комьев, усов под носом не наблюдается, губы в меру пухлые, рот великоват малость, но не до ушей, а впрочем, и не великоват вовсе, как раз в аккурат... Хотя знаю, грешен — люблю большой рот. Не знаю почему, пытался найти какие-то истоки, не смог, даже нa Гуимплена никогда не думал, что он урод, более того, он мне всегда казался нормальным в меру симпотным мужиком.

— Что-то не так? — серьезно спросила девушка, не выдержав моего пристального взгляда.

— Даже слишком так, — ответил я задумчиво.

— Не понимаю...

— Я тебе прямо скажу, милая моя. Слишком у тебя лицо правильное, вот что я скажу тебе.

— Что же в этом плохого? — спросила она с вызовом, не смутившись даже, молодец, крепкая девчушка такая.

— Плохого действительно мало, — озадаченно потер я шею. — Подозрительно только очень. Так что, вы говорите, за вами числится?

— Вот это я и хотела у Вас узнать, — перешла она на "вы".

Очень грамотная девушка, тонко этикет понимает...

— Так как зовут тебя, говоришь? — снова перешел я на "ты", на всякий случай сбивая ее с толку.

Девушка гордо промолчала: по всему видать, два раза повторять не привыкла.

— Ладно, смотрим на "К", — я вошел в базу данных...

Вы, небось, понапредставляли себе компьютер весь белый, с синим, как небо, экраном и матовыми слоновой кости клавишами. Представили? Меньше фантастики читать и порнухи смотреть надо! У нас одно время стоял "сын полка" с бабским именем "Мазовия". Наши хохмачи окрестили его "Везувием". Мазовия — Везувий... до сих пор не пойму, чего они так ржали?! Мы даже за бешеные деньги припрягли тогда студентиков писать к нему базу данных. Потом меня начальство погнало ее проверять. Они, стервецы, всунули туда три фотки — мою со стенда, пацана, который программку делал, и голого женского трупа (у прапора на пачку сигарет выменяли). У "Везувия" экран черный, по нему зеленым написано, меня от трупа ни одна экпертиза не отличит. Та коллекция из трех экземпляров так и осталась недополненной, а слова "вошел в базу данных" привились, и все наши теперь так величают эти бесконечные пыльные папки.

— Что там? — нетерпеливо спросила девушка.

— Однако...

— Что??? — побледнела она, неожиданно теряя самообладание.

— Кровосмешение, однако, вырисовывается, гражданочка дорогая.

— Этого не может быть! — закричала она. — У меня... у меня... у меня детей нет!

— А родитель у вас имеется какой-никакой?

— Как вы смеете! — она вскочила и подбежала к двери.

— Куда же вы? Там заперто. У меня дверь, знаете ли, сама запирается, а чтобы отпереть, ключик нужен.

Она застыла в растерянном отчаянии. Лицо ее теперь стало не просто красиво — дьявольски красиво стало ее лицо с пылающими щеками и блестящими, как у рыси, глазами.

— Да вы сядьте, успокойтесь, чего вы вдруг в панику ударились? — охладил я ее. — Это я... кхе... ошибся я малость. В папочку по преступлениям глянул, ошибка вышла, сори, как гритс-ся.

(Ума не приложу, почему у нас везде "Не сори!", а у них "сори" — "извиняйте, мистер-батьку". Надо на досуге поразмыслить над этим лингвистическим феноменом).

— Что все это значит?! — негодующе вопросила девушка.

— Нет, это вы, гражданка "К", доложите мне, что это все значит. Врываетесь, понимаете, в кабинет, называетесь кличкой из одной буквы, тыкаете "лицу при исполнении"! Имя? Фамилия?

— Анна К, — сразу и почти машинально ответила девушка.

2. Федор Р.

— К, значит? — расслабил я узел на галстуке: эта дамочка стала меня утомлять. — Очень приятно, В.

— Оставьте, — слабо улыбнулась она. — Я просто не помню, как меня зовут.

— А что вы помните? — усмехнулся я. — Год рождения, например?

— Зачем вам год? — прищурилась К, испытующе меня разглядывая. — Я вам лучше про свое детство расскажу...

Я замахал руками в знак протеста, но она уже начала свой рассказ:

- Я и любила, и ненавидела своих мамочку и папочку с ранних лет. Почему они водили меня за ручку в школу аж до 4-го класса, почему ходили к родителям Сережи из 8-го Б, когда он меня намазал снегом и я слегла с гаймаритом, почему они приходили за мной, когда были вечеринки в последних классах, хотя многие мои подружки оставались и даже целовались в темных углах, а потом они выспрашивали меня, как все было, не напились ли наши мальчики, и еще сотню вопросов, цель которых была одна, да они и не гнушались спросить напрямую: "Ты в кого-то влюблена?" Причем действовали иезуитски - ничего плохого во влюбленности они не видели, даже наоборот, намекали, что пора, но ведь если сказать, что влюблена, пришлось бы рассказывать в кого, почему, с какой поры, сказала ли ему, надолго ли и тому подобное. После этого не только влюбляться, но и думать об этом становилось тошно. В общем, итогом всей их непомерной заботы стало то, что однажды со мной случилось душевное помешательство на почве сексуальной неудовлетворенности. Я стала днями мучаться вопросом: как можно зимой отличить по пару изо рта, человек курит или это у него от мороза балый дым изо рта валит. Днями думала, не поверите. Днями. Сидела на уроках и думала, засыпала и думала. Есть перестала. Родители с бабушкой всех подруг допросили, в кого это я так, те лишь плечами разводили. Я вас еще не утомила своим рассказом?

— Ой, что вы, что вы, отнюдь. А можно я вам тоже вопросик задам?

— Сделайте милость.

— Какого сучьего сука Вы мне все это рассказываете, a? Мне, конечно, безумно интересно, но все же, зачем!?

— Вы меня хотите?

— ? — я рожу скроил из серии "Семнадцать мнгновений весны", типа "мысль пронзила его разум", мол, "NatЭrlich Ich Will (канэшна хачу!)", но смешанное с тяжелой думой о возможной провокации.

— Я имею в виду, Вы хотите со мной интимной близости?

— Сейчас и здесь, в служебном кабинете? — спокойно, с металлом в голосе отскандировал я.

Информация к размышлению Когда было живо экспериментальное кабельное телевидение в нашем доме, светлая ему память, можно было заказать за 15 рублей любую кинуху (что сейчас можно за 15 рублей сделать? Эх, времена, кондер мама, кондер папа, кондер серенькай ведмедь). Я еще курсантом был, и мы с друганами по выходным глядели одну и ту же немецкую порнуху. Тогда был чемпионат мира по футболу, и мы переобозвали всех порнушников именами футболеров — Хеслер, Клинсманн и т.д. И если кто отлучался в сортир погадить, мы по возвращению его спрашивали, не забыл ли спустить (воду, ха-ха!) и пересказывали в красках пропущенную часть сюжета.

Помню, у какого-то шефа девка миньет брала прямо под столом, а он по телефону трындел с начальством и по клавишам клацал... О, вот там-то я и увидел этот белый с синим экраном компьютер, говорю же, меньше порнуху смотреть надо!

— Да, сейчас, здесь, тут, прямо тут!!! — завизжала она.

— Рот закрой, — по-доброму посоветовал я ей. — Тоже мне, сирена голосистая. У меня тут один орал, так орал... Студент, с филфака, помнится. Федор... На "Р" как-то... Михалычев!

— Почему на "Р"?! — раздраженно вскрикнула К.

— Не знаю, так чего-то на ум пришло... Ну вот, поселился он у двух старушек-сестричек. Как-то со степухи умудрялся им платить, а однажды, как бабушки на следствии показали, они ему говорят: "Давай ты нахалявку у нас поживешь, а взамен это... "того" нас, мы уже старенькие, хоть перед смертью надышаться. А студентик — кремень попался, нет и все, как отрезал. Надо же, "девочка-целочка" отыскался! Бабушки его связали, и не пытали совсем, а аккуратно так топориком четвертовали, но на степуху его ничего даже купить не успели. А орал он мне на ухо, потому что бабушки на магнитофончик его крики записали "на память". А потом как прокрутили — испугались вдруг, грех все же... И сразу к нам.

— К чему это вы? — брезгливо поморщилась К.

— Да к тому, дорогая моя, что я тебя здесь запер не для того, чтоб твою волосяницу чесать, а чтоб ты мне всю правду выложила, отчего ты вдруг социально опасным элементом заделалась. Про честь офицерского мундира слыхала когда-нибудь?

3. Головная боль

— Имя, фамилия?

— Анна К, — ответила она уже без прежней уверенности в голосе.

— Все это очень даже замечательно, — сказал я, — а вот ответьте мне на такой маленький вопрос: документы у вас имеются?

— Документы? — пренебрежительным тоном переспросила она, как будто я ее спрашивал о чем-то неприличном. Как будто я ее просил карту эрогенных зон мне засветить.

— Паспорт есть при себе? — конкретизировал я вопрос.

— Подождите, я посмотрю, — она порылась в сумочке, погромыхивая какими-то флакончиками. — Нету...

— Вот видите, — вздохнул я. — Как же я вам без документа поверить могу, гражданка К?

— Почему "гражданка"?! — возмутилась она.

— Да нет, тамбовский люпус здесь ни при чем, — заверил я ее, — просто "товарищи" из употребления вышли. Как же мне величать вас теперь? Графиней К?

— Ну что вы... — смутилась она.

— И правильно делаете, что от "Графини" отказываетесь, — подбодрил ее я. — За Графиней хвост из девяти краж со взломом тянется. Впрочем, мы ее и без вас возьмем — у нас на нее... кх... Но это вас не касается. Вы мне вот что скажите: алиби у вас есть хоть плохонькое какое?

— А на какое число? — оживилась она.

— Откуда ж я знаю, на какое?! — удивился я. — Вы ж мне не говорите, что и когда вы натворили. Когда вы там разбой свой учудили?

— Кажется, сегодня ночью, — задумалась она, потирая виски, — а что именно — не помню. Начинаю вспоминать — в голове шум поднимается, перед глазами темнеет, стук громкий, потом вспышка яркая и боль в ушах. И затылок ломит — сил нет. У вас анестетика нет никакого?

— Держи, — протянул я ей сочувственно коробочку.

— Спасибо, — сказала она проглатывая таблетку, — а что это они у вас в коробочке для спичек?

— Да это я у наркоманов отобрал — здорово с похмелья помогает.

— А... — задумчиво и безучастно протянула она.

— Постарайтесь восстановить всю цепочку с конца, — твердо сказал я ей. — Вот вы сидите передо мной, вот вы входите в мой кабинет, вот вы едете на метро, вот вы выходите из дома... А дальше что?

— До этого? Говорю мужу, что пойду погулять... принимаю решение идти к тебе... меня неожиданно охватывает чувство, что я совершила что-то ужасное и непоправимое... просыпаюсь около полудня в прекрасном настроении... крепко сплю... укладываюсь в постель... говорю мужу, что засиделась у подруги... муж бесится... прихожу домой среди ночи... жутко болит голова... Опять голова жутко болит! Можно еще таблеточку?

— Нельзя, — я спрятал коробок обратно в стол, — а то привычка появится. А от какой подруги вы пришли домой? Как фамилия? Адрес?

— Не помню, — неожиданно по-детски расплакалась она, беспомощно хватаясь за голову.

— Тяжелый случай, — вздохнул я сочувственно, — придется вас задержать до выяснения обстоятельств.

— За что? — сразу перестала она реветь.

— Если было бы за что, то арестовал бы, а так просто задерживаю.

— А мужу можно позвонить?

— Это ваше право, — придвинул я ей телефон.

Она набрала номер и записала на автоответчик следующий монолог: "Игоречек, милый, не волнуйся, я у мамы, она немножко нездорова, я, возможно, у нее заночую. Ты только не звони — она спит сейчас. Я тебе сама звонить буду. На ужин биточки разогрей в синей кастрюльке. Все. Целую".

— Телефончик запишите мне.

Я протянул ей ручку, она старательно записала номер аккуратным круглым почерком.

— И на сколько вы меня задерживаете?

— Если даже ничего не прояснится, через трое суток выпущу, будьте спокойны. Все по закону. А если память раньше прорежется — зовите, поговорим.

Я вызвал сержанта, вручил ему бумажку, чтобы установил личность по номеру телефона, и отдал распоряжение:

— Проводи госпожу... хм, К. Выбери самую чистую одиночную камеру, чтоб урки не обижали.

— Из одиночных только камера смертников свободна, — бодро доложил сержант. — Час назад освободилась.

Ну и молодежь! Красней тут за него перед дамой. То он в обращении с отпетыми преступниками ломается, как кисейная барышня, то сикух камерой смертников стращает... Впрочем, Анна К. вроде и не испугалась. В глазах — интерес. И действительно, чего красивой женщине бояться? Это ж не какая-нибудь тебе уродина, которую и шлепнуть не жалко, лишь бы с глаз долой! Опять-таки за красивыми бабами всегда сильные мужики стоят. Надо бы проверить поскорей, кто муж у нее, чтоб не напороться по дурости. А этот-то остолоп: "В камеру сме-е-ертников!" Тебя-то, мудачина, никто, как красивую бабу, жалеть не станет. Раздавят и не заметят.

— Обращайся с ней по высшему разряду, как с моим гостем, — глянул я на него сурово. — Ясно?

— Будет сделано, — фамильярно подмигнул мне наглый сержант.

— Головой отвечаешь! — осадил я его. — Да, чуть не забыл, — повернулся я к К, — cумочку дайте сюда.

Я вытряхнул сумочку на стол и составил опись :

"Опись содержимого сумочки гражданки, назвавшейся Анной К. (личность проверяется)

1. Сама сумочка: черезплечная, средних размеров, из черной кожи, с застежкой из желтого металла.

2. Косметические принадлежности: тюбик с помадой, пузырек духов "Палома Пикассо", флакончик с красным лаком для ногтей, пудреница, тушь для ресниц, банка без этикетки с полупрозрачным желе..."

— Что у вас в баночке? — оторвался я от листа.

— Крем, — пожала она плечиком.

"3. Ножик перочинный, красный с белым крестом.

Лезвие длиной 7 см. Набор инструментов: пилка, ножницы, шило, открывалка, штопор..."

— Для чего вам нож?

— Так, на всякий случай, — устало ответила она и мотнула головой, подавляя зевоту.

"4. Бинокль миниатюрный..."

— А бинокль зачем?

— Так он ведь театральный, — удивилась она моему вопросу.

— Десятикратный — театральный?!

— Я в этом не разбираюсь, — отмахнулась она.

"5. Зажигалка газовая..."

— Вы курите? — спросил я, заметив, что сигарет в сумочке нет.

— Нет, на хлеб намазываю, — усмехнулась она. — Угостите даму, кстати.

Я протянул ей початую пачку сигарет. Пачка светилась белизной и отличалась отсутствием опознавательных знаков. Сержант поднес огонь, она затянулась и закашлялась. Подозрительно... И курит она как-то некрасиво, неумело так покуривает.

— Как вы курите эту гадость! — возмутилась она, поймав на себе мой пытливый взгляд.

"6. Расписание движения электропоездов Ярославского направления..."

— Вы живете за городом?

— Это с лета еще валяется — я на дачу ездила.

"7. Затычки для ушей..."

— А это вам зачем? — поинтересовался я.

— Беруши? В уши вставлять, естественно.

— Хм... ну ладно.

"Опись составлена в присутствии гр-ки К. и дежурного по смене".

— Распишитесь.

Она поставила "К-" с ломаным хвостиком.

— Идите. Я здесь всю ночь дежурить буду. Захотите рассказать что-то по делу — попросите проводить ко мне.

4. Белый клык

— Нет, подождите, я как раз по делу хотела сказать, а вы меня сбили, я же построила наш разговор заранее.

Я махнул рукой сержанту, чтоб проваливал, и, вздохнув, продолжил беседу с подозреваемой:

— Куда я тебя сбил? Вот америкозы сбили нашего дельтапланериста около Белого дома, вот того таки да сбили, он уже горящий свой дельтаплан направил на статую Свободы, хотел хоть этим нагадить, паршивец, НАТО ему на грудь копыто, видете ли, водрузило, это из его телеконференции, да ты видала, наверное. Нас потом ругали, а что мы, за каждым идиотом должны следить?

— Вы эту историю только что придумали, да? — удивилась Анна. — Белый дом же, вроде, в Вашингтоне, а статуя Свободы — в Нью-Йорке.

— Да... — задумчиво почесал я макушку. — Так это что получается, штатники придумали всю эту историю? Провокейшн получается...

А котелок у нее варит, нет, не сумасшедшая вовсе, проверочку на вшивость с честью выдержала.

— Дайте я скажу про себя, все же. Я сейчас, только с мыслями соберусь. A вы поняли, почему я вас спрашивала об интимной близости?

Мне стало скучно — я стал засыпать... Все передо мной вмиг поплыло, я вдруг вспомнил армию, где за чрезмерную исполнительность мне дали кличку Швейк. Вспомнил, как меня двинули в редакторы стенгазеты "Боевой патрон". Как я написал первую в жизни эпиграмму на прибалта Дантеса ("Наш Дантес — большой повеса: в попе слишком много веса. Спереди в штанах Дантеса гиря для противовеса") , а тот оказался на вид прибалт, а по крови — лезгин, и вызвал меня на дуэль на ремнях. Помню, как комбат костил перед строем за то, что я медной бляхой Даньке звезду на лбу отпечатал, обзывали Пушкиным, на "губу" сажали, грозили, что кудри мои мне заломают, но я к тому времени уже работал где надо, как грится азохэн вэй и крыши наши быстры, да и эстонец выжил и даже был на меня не в обиде, потому что, как потом выяснилось, его бляха была вдвое тяжелее — он ее свинцом залил с обратной стороны, — и попади он мне в голову, я бы уже не разговаривал тут с этой... Опять она говорит что-то...

— Ау-у, ми-и-лый, — она стала щелкать пальцами у меня перед носом.

Я откинул ее руку и, чтобы прийти в чувство, не отрываясь осушил графин с холодненьким пивком. Хороший графинчик такой, гжельский, непроницаемый, с голубыми петушками. И заел чесночинкой, чтобы запах перебить.

— Да, я вас слушаю, — выдал я сакраментальную фразу.

— Я же не предлагала вам себя, я просто интересовалась, хотите ли вы меня, это вполне нормальный вопрос в цивилизованном обществе, — пояснила она нараспев, замечая, что я не в лучшей форме.

— Гмн, хочу ли я? — что происходит, кто ведет допрос, поставить на место немедленно. — Тут у нас ЧП на днях было, — прошептал я ей доверительно...

— Подождите, дайте я вам про ЧП. У меня друг есть, просто друг, мы с ним ничего-никогда. Я конечно подозреваю, что он в меня влюблен, но ни-ни. Так вот он подрабатывал в зоопарке. Там директриса держала свиней своих, а кормила их едой звериной, ну я имею в виду той, что для зверей полагалась. Две свинки и один свин у нее были.

— Какие свины, о чем вы? — у меня у самого башка трещать начала. Надо срочно вырывать у нее нить разговора, брать инициативу... А может, она права, надо ее тут разложить на столе, и все прояснится?

— Ну, две девочки и мальчик. Так они здоровенные такие выросли, их весь персонал не любил за то, что они директрисины, и старался не кормить, когда она не видела, так они сломали ограду и задрали волка. Все потом думали, что волк сбежал с голоду, а потом мой друг в свиных фекалиях нашел белый клык, и все стало на свои места.

— Да ну вас со своим дерьмом свинячьим! Я вегетарианец, между прочим. — разозлился я, снимая телефонную трубку. — Забирай эту К. Веди в "одиночку", — проорал я в аппарат.

Анна обиженно надулась. Ну и ладно, пусть дуется, надоела уже, самое время ее изолировать.

5. Памятка молодому бойцу

Не успел я разгрести все текущие дела — через час позвонил сержант:

— Анна К. вас видеть желает.

— Веди, — вздохнул я, предвидя новый треп.

— Так это... Она вас к себе зовет.

— Ты что, сержант, с дуба рухнул?! — изумился я. — Хотя ладно, засиделся я в кабинете. Скажи, сейчас буду. Личность выяснил ее?

— В справочнике такого номера телефона не имеется.

— Ты чо, оборхесел? Обзвони все АТС! Все тебе указания давать. Я что тебе твоя невеста, чтобы все давать? — стал заводиться я, потом совладал с собой, и добавил, — Номера не будет — тебя тут не будет, вопросов немае?

Сержант что-то зло промычал и швырнул трубку. "Никакой дисциплины", — подумал я и забыл о сержанте.

Интересно, однако. Либо она номер соврала, либо у нее действительно муж — "отойди навсегда". Я встал, потянулся, надел фуражку для приличия и отправился в камеру смертников. Анна в задумчивости сидела на нарах, опершись спиной о стену и по-домашнему поджав ноги.

— Ну что, как с памятью? — спросил я без особой надежды.

— Меня как сержант в камеру завел, я сразу вспомнила, — ответила она серьезно. — Вспомнила начало прошлого вечера: меня какой-то мужчина к себе привел...

— А дальше что?

— Дальше... Дальше он взял меня за волосы, откинул голову и поцеловал...

— Ну и?..

— Я пыталась вспомнить, но не смогла. Так просто ничего не получается, понимаете? Нужно реконструировать события.

— Каким манером?

— Вам нужно сделать то же, что сделал он, тогда я вспомню продолжение. Я уверена.

— Гм... Ну, раз для дела...

Она встала и подошла ко мне вплотную — от нее повеяло каким-то теплым ароматом. Я взял в кулак ее длинные шелковистые волосы, намотал их на руку и откинул ей голову — она чуть слышно вскрикнула и улыбнулась выжидающе слегка приоткрытыми губами. Я впился в ее губы — они были послушными и сладкими.

— Ну?! — только и смог спросить я, с трудом переводя дыхание.

— Он приказал мне раздеться...

— Раздевайся! — приказал я.

Она неторопливо, как в полусне, сбросила кофточку, стянула юбку, сняла лифчик и вылезла из трусиков. "Фигура у нее была божественная. Даже нет, не фигура, а сочетание фигуры с телом: узкие плечики, стоячая грудь, чуть выпуклый животик, аккуратная попка с глубоким разрезом, прямые линии ног..." Это я цитирую конечно, откуда мне уметь голую бабу описывать, я еще в школе где-то вычитал этот панигирик и в разговоре за женщин всегда прерывал заученной фразой дебильские пасы руками, которыми мужики обычно иммитируют масштабы своих постельных принадлежностей. Она легла на дощатые нары, вытянувшись по струнке и задумчиво глядя в потолок.

— И что? — хрипло задал я риторический вопрос.

— Он разделся, — спокойно ответила она.

Делать было нечего — я сбросил мундир.

— Лег на меня...

Я лег на нее.

— Подложил левую руку мне под голову.

Я подложил.

— Правой стал массировать клитор.

Я стал.

— Поцеловал меня в ухо и жарко в него задышал.

Я задышал.

— Коленку левой ноги он довел до уровня моего предплечья.

Я довел.

— Пальцами левой ноги он стал гладить меня по ноге все выше и выше.

Я все выше и выше.

— Левую руку переместил мне на грудь.

Я переместил, удивившись, что грудь ее была обсолютно холодной.

— Тебе не холодно? — прошептал я.

— Не отвлекай, — деловито сказала она и добавила, — стал щекотать волосами на груди соски.

— Тут это, у меня нечем щекотать...

— Найди что-нибудь.

Я нашел.

— Засунул мне пальцы левой руки в промежность.

Изогнувшись, я засунул.

— Пошевелил ими.

Я подергался, изобразив шевеление.

— Попросил меня ругаться матом.

— Ругайся матом, — дрожащим голосом сказал я как в полусне.

— Я этого не люблю, — с традиционным спокойствием ответила она, — Укусил в шею.

— Да как я укушу, у меня голова в полуметре?

— Укусил в шею.

Я укусил в шею.

— Ой, мне же больно! Закинул мои ноги себе на плечи.

Я закинул.

— Положил свои ноги рядом с моей головой.

"Я вроде носки менял когда-то", — подумал я и смело переложил ноги.

— Спросил, хорошо ли мне.

— Тебе хорошо?

— Очень. Накрыл обеими руками мне обе груди.

Я накрыл.

— Сел по-турецки.

Это как?

— Сел по турецки.

Я сел. По-турецки сел. Кальян мне, кальян!

— Просунул мне колено между ног...

Я просунул ей колено между ног.

— Теперь второе...

Я просунул второе колено.

— Уперся в лобок...

Я уперся в лобок.

— Вошел в меня...

Я вошел в нее.

— Глубже... Нет, не так глубоко, не сразу... Постепенно... Еще глубже... Еще... Еще на сантиметр... Теперь обратно... Теперь вперед и до конца... Обратно... Вперед... Быстрее... Еще быстрее... Еще... Еще... Е-ще... А-а... О-о... а-а... Так, да! Давай! Давай!!! Сильнее! А-а-а!!!

Я напрягся... Мне еще не приходилось слышать столь оживленного монолога: из всех моих женщин с первого раза легкого стона было не выдавить, не то что такого нескромного ора. Опьяненный сладостными звуками и теплой влажной плотью, я резко двинулся в ее просторы и провалился в бездну...

6. Ой, витту!

Провалился я не в бездну наслаждений, а в самую обыкновенную черную дыру.... Обыкновенную?! Может ли феномен быть обыкновенным? Но все было очень обыденно и правдоподобно: на том месте, где у нормальных женщин "витту"... Это мое любимое финское матерное слово, меня ему научил Данька, ставший мне после "дуэли" чуть ли не лучшим другом. Он хоть и лезгин, но родился и вырос в Тааллииннее, и свободно ругался на многих языках, включая финский. А мне оно понравилось, я частенько загибал, даже на работе — "иди в витту", "накройся виттой", чем-то до боли родным веяло... Может, я финн?! Я пригляделся: у нее на самом интимном месте зияла бездонная черная дыра, прикрытая сверху густым кучерявым пушком.

"Я сейчас проснусь, — подумал я, — что на работе не привидится, из газет лишь "Правду" и "Спид-Инфо" выписываем. Сейчас, надо ущипнуть себя, а лучше ее, может, у нее все исправится. Нет, чушь... Но все же, за что мне ее ущипнуть?"

— Он меня ущипнул за сосок, — послышался абсолютно спокойный голос "подруги по нарам". Или мне послышалось, что спокойный? Только что она стонала... Это не женщина, это дьявол в юбке... Нет, без юбки!

— За грудь? — задумчиво отозвался я, опять возвращаясь к мысли о том, за что бы мне ущипнуть самого себя, чтобы избавиться от наваждения.

— За сосок он меня ущипнул, — повторила она уже тверже и громче. — Я так ничего не вспомню, ты все делаешь неправильно, у тебя женщины до меня были, вообще?

— Не сомневайся, — не задумываясь, ответил я и стал собираться с мыслями: похоже, это не сон, я голый в камере, с бабой, тоже голой, там глазок, наверное, уже все конторские пялятся в него, если "стукнет" кто, меня попрут за аморалку... Лучше будет, если она заявит об изнасиловании, тогда наверху замнут, чтоб мундир не пятнать. Хуже будет, если ее муженек — демократ-правозащитник, захочет, чего доброго, сделать себе имячко на случае растления органами своей добропорядочной жены, образцовой домохозяйки... Стоп, стоп, стоп! — Матьматьмать!!! — закричал я в голос, а про себя опять подумал: "Что у нее между ног???" — Ой, витту...

— Что? — не поняла она.

И тут меня осенило: как же я могу видеть, что у нее между ног, если лежу на ней, и не просто лежу... "Фу-у-у-х... — облегченно вздохнул я. — Пригрезилось!" У меня так бывает перед самым оргазмом: вдруг картинки какие-то чудные перед глазами встают. Ничего до такой степени кошмарного, правда, никогда до сей поры не было... Я расслабился и кончил.... Или кончил и расслабился, не помню точно, но наваждение как рукой сняло.

— Ты такой горячий, — сказала мне она, задыхаясь. — Просто бешеный какой-то! Зверь, а не мужчина... Я думала, ты меня на две половинки разорвешь!

Только тут я заметил, что с меня ручьями льется пот, а кудри прилипли ко лбу, будто в меде.

— А говорила, что ничего не умею, — мне казалось, что я говорю нежно, но камера отозвалась животным рыком.

— Это я тебя специально подзадоривала, — хитро улыбнулась она.

— Но ты, по-моему, совершенно спокойно лежала, — усомнился я в ее искренности.

— Я?! — округлила она глаза. — Да я за этот час кончила энное число раз!!!

— За час?! — не поверил я.

— Ну да! А ты думал, пять минут прошло?! Дурачок ты...

— Теперь-то ты все вспомнила? — спросил я, вспоминая, что все же нахожусь на службе.

— Пока нет, — виновато улыбнулась она. — Помню, стало стыдно. И сейчас стыдно... Перед мужем стыдно. Ой, как стыдно! У меня щеки горят, попробуй.

— Как кипящий чайник, — подтвердил я.

— Мне так стыдно, что не знаю, куда деваться. Хочется что-то сделать.

— Что именно? — насторожился я.

— Сейчас скажу, подожди минутку, давай поговорим немного. Тебя как зовут?

— Мастер, — ответил я. — Михал Степаныч — М.С. "Эм-эс" — мастер спорта. Вот меня Мастером и прозвали. Мне нравится.

— Мастер, — повторила она с моей интонацией и почему-то встревоженно. По ее лобику прошла морщинка раздумия.

Неожиданно она резко вздрогнула, как будто вспомнила что-то страшное. Это был тот самый излюбленный момент следователя, когда подозреваемого можно брать голыми руками. Любой преступник не допроса боится, не заключения, не пыток и даже не казни — больше своего преступления и наказания за него он боится себя!

— Говори! — я ее схватил сзади за шею, как котенка, и заглянул ей в упор в глаза.

То, что я увидел на блестящей пленке ее непроницаемо-черных зрачков, меня сильно озадачило: вспышка озарения, оранжевые искры, черная дуга... и все.

— Трамвай, — пролепетала она.

— Номер! — рявкнул я.

— Аннушка, — покорно ответила она.

— Номер, дура, говори!

— Это номер такой, — посмотрела она на меня с сожалением. — Прости меня, что я такая недотепа. Мне стыдно, что ты со мной так мучаешься...

Я отпустил ее. До меня, наконец, дошло (не такой уж я идиот, как это принято считать среди местных гуманитариев): ей вспомнился трамвай, который отрезал голову Берлиозу. Ну, правильно: Мастер, "Мастер и Маргарита", Чистые пруды, трамвай... Не так все и сложно.

— Мне кажется, что в прошлой жизни я была трамваем, — сказала она. — Ты хочешь быть моим вагоновожатым?

— Кончай этот базар, — не вытерпел я ее глупостей, — или я тебя застрелю при попытке к бегству!

— Ты такой добрый, — нежно прислонилась она щекой к моему плечу. — Зачем ты хочешь казаться злым? Ты считаешь, что добрые всегда несчастны?

С чего она взяла, что я добрый?! Я не знал, что ответить. Это было слишком сложно. Даже для писателей. Не говоря уже о работниках органов.

— Я — офицер, — наконец, сказал я ей. — Если бы не такие, как я, вопрос о счастье для разных там "добреньких" не стоял бы. Их просто бы не было. Их бы съели более зубастые. Их бы просто физически уничтожили. Как класс. Как вид. Как понятие. Ты знаешь, на чьи деньги существовал Булгаков в последние годы жизни?

— На деньги жены?

— А жена откуда деньги брала? То-то! Ее средствами бывший муж обеспечивал, офицер в большом звании, между прочим.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Я промолчал.

— Почему ты молчишь? Ты меня любишь? — спросила она. — Скажи "да", и я тебе открою свой маленький секрет.

— Женщины — как следователи, — усмехнулся я. — Главное, любой ценой вырвать признание и в протокол занести.

— Говори, подлец, хуже будет! — изобразила она суровый тон, хватая меня за кудри.

— Да, — сказал я, с удивлением замечая, что самому не противно слышать собственное вранье, как это несколько раз со мной случалось в подобных ситуациях. Или я не вру?

— Умница! — чмокнула она меня в щеку. — А теперь я тебе скажу: я вспомнила, что была вчера на Чистых прудах. Это пока все.

— Уже след, — похвалил я. — А что ты хотела пять минут назад сделать?

— Я хотела пописять! — рассмеялась она.

— Ну сходи. Параша в углу, — из деликатности я отвернулся к стене.

— Нет, — мягко возразила она, — я должна выйти и пойти искать туалет. Это важно.

— Замучался я с тобой. Ладно, одевайся.

Мы оделись, и я вывел ее из камеры. В конце коридора стоял ухмыляющийся вертухай. Я многозначительно показал ему кулак за спиной Анны: "Не дай бог, заложишь!" — и он нагнал на себя непроницаемую личину держиморды. Анна шагала как во сне, с полуприкрытыми глазами. Мы вышли через стальную дверь в другой коридор, два раза свернули направо... Она резко остановилась возле комнаты-склада конфискованного оружия и решительно дернула ручку.

— Это не туалет, — сказал я.

— Я знаю, — спокойно ответила она. — Там было то же самое: я попала не туда.

— И что ты нашла за дверью? — скептически скривился я в подобии улыбки.

— Оружие, — сказала она так же спокойно. — Много оружия. Разное...

Я был потрясен. Дело стало принимать серьезный оборот... Очень серьезный!

— Подпольный склад?! Где? Пока не вспомнишь, где — не выпущу! — вполне официально заявил я ей.

— Давай будем все делать по порядку. Открой дверь.

Я на всякий случай достал пистолет, отпер дверь и пропустил ее вперед, наставив на спину дуло. Она зашла и в задумчивости остановилась перед широким столом, заваленным пистолетами, ножами, кастетами, автоматами и гранатами с прикрепленными к ним бирками. При виде оружия ноздри у нее слегка расширились, как у охотничьей собаки при виде дичи. Лицо ее заметно заострилось и приняло целеустремленное выражение. Секунду поколебавшись (для вида?), она взяла со стола ручную фугасную гранату и легким изящным движением кисти опустила мне в карман кителя.

— Ты что?! — слегка удивился я.

— Возьмем с собой на Чистые пруды.

Я только хмыкнул в ответ. Неужели, она думает, что я повезу ее прямо сейчас на Чистые пруды?! Хотя, "вай нот", как говорят американцы. Не так уж и плохо самолично раскрыть крупное преступление. Засиделся я что-то на одной ступеньке служебной лестницы...

Вслед за этим она прицепила мне на пояс шитый причудливыми псевдо-индейскими узорами кожаный чехол с длинным широким тесаком, типа "Рэмбо".

— Тебе идет, — мило улыбнулась она, будто рассматривала на мне обновку в примерочной. — А веревки нет, случайно? У меня была веревка...

— В кабинете в столе есть катушка с толстой леской.

— Тогда пошли. Мне все равно сумочку забрать надо. А тебе — переодеться.

— Зачем? — спросил я. Мне было интересно, что она ответит.

Она закатила в потолок глазки, типа "глупенький какой":

— Пойдем уже, горе ты мое!

Вот так. Вот так я оказался "ее горем". Цирк, да и только!

7. Над кукушкиным гнездом (сержантский апокриф)

Погоди, Мастер, отдохни, дай мне сказать, я ведь тоже не тварь какая бессловесная. А если сейчас не расскажу, как все было, так никогда и не узнаешь.

Как только за тобой и той стильной дамочкой захлопнулась дверца, я по-свойски завалился в твой кабинет и закинул ноги на стол. Да, насточертело мне в сержантиках слонятся. Я постарше тебя годами буду, а ты меня как пацана гоняешь, пользуешься тем, что я в органах без году неделя. Сам еще то мудило, харить девку в камере, знаешь, что все с рук слетит: сильно тебя начальство любит за выправку, ну и... еще кой за что, сам знаешь, специалист по спецзаданиям ты наш.

О, а сумочка ее так и валяется. Что там у нее, наверное гандоны, по морде видно, что отпетая подзаборщица: щеки впалые, синяки под глазами и пасть от уха до уха. И чего ты, Мастер, на нее запал так? Тоже, нашел королеву красоты... одиночной камеры. Банка с кремом какая-то... Пахнет из нее странно, пасту гоя напоминает. У меня бабушка по материнской линии еврейка (а ты и не знал, не докопался, ебламбеюшка), она все пока жива была сокрушалась, что в семье одни гои, я у нее узнал, что это не евреи то бишь, а вот почему пастой гои начищают бляхи и вообще всякую медь, узнать не успел, померла бабка. А что бы мне не начистить все, как на параде буду. Пойду возьму щеточку. Эка блестит, правда запах странный у пасты, а может я подзабывать стал, старею. Эх, как блестит, пуговицы, как из военторга, а может по ботинкам пройтись, ни фига у нее не убудет, пускай своего любовничка спрашивает, может, он попер. Да и рожу заодно намажу, чтоб прыщами не шла. Халява на все годлява! Что у нас там еще в сумочке имеется? Зажигалка фирменная, однако, надо тоже на дармовщинку попользоваться, свой газ поэкономить.

И вот взял я сигаретку, чиркнул зажигалочкой, и... Помню только вспышка сильная была, потом темень кромешная, и сразу озарение, будто заново родился, так легко стало, как никогда еще не было! Ноги мои плавно оторвались от пола, и, размахивая для балансировки руками, я плавно полетел в направлении сквознячка к окну. И такая уверенность в себе появилась, что даже не страшно из окна выпорхнуть было, но я струсил по старой памяти и пытался зацепиться за стол, вот и уволок сей интересный документик. Держи, Мастер, протоколы не горят!

Нет, мужик, не ведомо тебе, каково это — чувствовать себя легче воздуха, — и главное, понимать, что ничего тебя уже не связывает с землей и ее унизительным притяжением, ведь сколько сил человек тратит только на то, чтобы при каждом шаге отрывать башмак от асфальта! И никто из прежнего начальства мне не указ больше, в небе свой закон: держи нос рулем и чеши по ветру.

Вот я и стал гордой вольной птицей. И ни забот тебе, ни труда, ни службы. Покружил над городом, снизился широкими кругами, подлетел к памятнику Пушкина и, гогоча, прокричал копающимся в урне бомжам:

— Эге-гей, я птица Гамаюн, летная милиция, берегись меня, брат девятого сына!!!

Бомжи не удивились, а лишь по-доброму махнули рукой, сказали:

— Лети с богом, раз уж призваний у тебя такой! — и пошли, неоновым солнцем палимы.

Я попытался повторить подвиг Икара и полетел ввысь, но дало знать старое расстяжение левой руки, да и дыхалка не та... Присел на крышу Ярославского вокзала, чтоб дух перевести, и тут вдруг забоялся — в воздухе по кайфу было, как в родной стихии, а стоило опору под задом почувствовать, как старый рефлекс сработал: высоко и страшно! И мыслишка подлая под черепушкой заерзала: "А вдруг больше не сработает, убьюсь нахер-шумахер, — подумал я и стал орать сверху, — Сымите меня отседова, я отдам крем!!!"

Учитывая, что меня не было слышно, я орал все, что придет в голову, все, что видел по телеку, все, что вычитал в школе из книг, все, что думал о правительстве из газет. Даже стих сочинил: "Я на крышу вокзала залетел спозаранку, роди меня взад, милая мамку!" Про спозаранку я наврал, конечно, оттого и не помогло, видать...

Посреди ночи с крыши Ленинградского вокзала ко мне перепорхнула, часто трепыхая ручками-крылышками, как летучая мышь, серая тень.

— О, царица Тамара, — обрадовался я, различив в темноте бледное красивое и сторогое лицо, — давненько, давненько, как жисть молодая дефис половая?

Видение не ответило, только головкой надменно дернуло, мол, не знакомы вовсе, и, гулко ухнув, сигануло с бордюра и скрылось в фонарной дымке вокзала. "Эх, мать моя Терешкова! — ринулся я за ней, гадая, — убюсь — не убьюсь..." И не убился-таки. Красавицу летуче-мышатую не догнал, правда, ну ладноть, меня теперь и женщины, по большому счету, не интересуют — атавизм это, секс там всякий, недостойное вольной птицы занятие. Полечу-ка я, лучше, на Чистые пруды и тебе, Мастер, с высоты птичьего полета на фуражку какну. Испугался? Ладно, шучу, я гадить теперь не умею, да и неинтересно это мне. Скучно. Меня небеса ждут. Ладно уж, прощай теперь, больше меня не услышишь.

8. Копыто бледного коня

На Чистых прудах Анна постояла в задумчивости у воды, сосредоточенно наблюдая за зыбким отражением фонарного света в черном зеркале ночного водоема, а затем решительно дернула меня за рукав: "Пошли". Я двинулся за ней: "Куда мы идем?" Она не ответила. Минут через десять быстрой ходьбы мы зашли в узкий переулок, и Анна остановилась напротив небольшого одноэтажного домика, типа городской усадьбы конца прошлого века. Особенно меня умилили две миниатюрные колонны на его фронтоне в стиле классицизма.

— Это и есть... логово? — спросил я.

— Дурачок, это домик Мастера, — как-то невесело пошутила Анна.

Я щелкнул собачкой, снимая пистолет с предохранителя.

— Мой храбрый рыцарь дрожит от страха? — искренне удивилась она.

— Нормальные герои всегда стреляют первыми, — отозвался я.

Из домика на улицу просачивался слабый свет. Мы подошли вплотную к низкому окну и заглянули в щель бархатной шторы: в большой комнате, освещенной свечами, сидело на полу человек двадцать. Перед каждым из них стояло по бутылке водки, и они с задумчиво-отрешенным видом отхлебывали из стаканов.

— Что там происходит? — спросил я у Анны.

— Ума не приложу, — незатейливо ответила она. — Кажется, я этих людей уже видела в таких же позах, но они были более возбужденными.

— Пойдем, я их опять возбужу, — ухмыльнулся я, предчувствуя веселое времяпровождение.

Мы позвонили в дверь — нам открыла апатичная женщина в черном вечернем платье с блестками. Ее набухшие веки были обведены красной каемкой воспаления, а взгляд по своей остекленелости мог бы поспорить с хрустальным графином. Похоже, она не спала дня три или больше.

— Здравствуй, Маргарита, — равнодушно сказала она. — Заходи.

— Это наш человек, — представила меня Анна-Маргарита, заталкивая меня в дверь первым.

Женщина ничего не ответила. Она явно пребывала то ли в другом мире, то ли просто в отключке.

— Почему они называют тебя Маргаритой? — прошипел я на ухо Анне, когда мы проходили в общий зал.

— Потому что ты — Мастер, — доверительно провела она тыльной стороной ладони по моей щеке.

— Откуда им это известно?!

— Да, действительно... — беспомощно задумалась она.

Мы прошли в просторный зал. Никто, казалось, не удивился нашему приходу. Многие просто дремали. Вид у всех был не столько пьяный, сколько угрюмо-очумелый. В дальнем конце на кресле восседал интеллигентного вида человек в строгом черном костюме и белоснежной рубашке с жестким крахмальным воротником, при галстуке. Его худощавое лицо с внимательными подвижными глазами украшала аккуратная бородка клинышком.

— Присаживайтесь, — любезно сказал он и спросил меня. — Кто вы?

— Мастер, — коротко ответил я. — А вы?

— Я — Магистр, — с достоинством ответил он.

— Коллеги, значит, — усмехнулся я. — Вы уж извините, я к вам приобщиться хочу, но до конца не понял всей важности момента...

— Что ж, я вам поясню, — охотно отозвался он. — Что может быть важнее конца света?!

— Логично, — согласился я. — Но почему именно сейчас?

— На этот вопрос нельзя дать короткий ответ. Впрочем... у нас еще, кажется, есть время. Вы хорошо знакомы с Библией?

— Не очень, — лаконично ответил я.

— Тогда придется начать издалека. Позвольте приступить к этому вопросу с истории о непорочном зачатии, как оно описывается в Библии. Собственно говоря, случай с Девой Марией был не первый. Такой же случай произошел за полгода до того с ее сестрой Елисаветой. Разница только в том, что Елисавета не была девственницей, поэтому непорочность ее зачатия можно, конечно, при желании поставить под вопрос.

Муж Елисаветы Захарий был священником в Иерусалиме. Оба они были в преклонном возрасте, и у них не было детей по случаю бесплодия Елисаветы. Однажды во время храмовой службы Захарию пригрезился ангел Гавриил, который сообщил ему, что его жена родит сына, которого назовут Иоанном. Он будет "велик перед Господом" и "Духа Святого исполнится еще от чрева матери своей". Захарий усомнился в способности своей "неплодной и в летах преклонных" жены родить ему сына, за что был тут же лишен дара речи вплоть до момента рождения ребенка. А Елисавета действительно "зачала и таилась пять месяцев".

На шестой месяц все тот же Гавриил объявился в Назарете и поведал Марии, невесте плотника Иосифа, что она "зачнет во чреве, родит сына и назовет его Иисус". "Он будет велик и наречется сыном Всевышнего". Нетрудно вообразить, как смутилась девушка, узнав об этом. Что она теперь скажет своему жениху? Как он поверит ей?! Она была так напугана, что сбежала из Назарета к своей сестре в Иерусалим. Можете себе представить ее удивление, когда она застала свою "неплодную" сестру в таком же интересном положении! Хотя, нужно заметить, Лука утверждает, что Мария заранее знала о случившемся с Елисаветой от Гавриила... Но откуда это известно Луке?! Вы наверно заметили, что один и тот же ангел все время поставлял всем информацию? Заметили?

— Все это напоминает детективную историю, — прервал его я. — Детективы я люблю, но причем здесь конец света? Да и ангел ваш, как там его, Гаврик, как Зоркий Глаз, одни доносы и строчил всем, куда не попадя.

— Подождите, не торопитесь... Ну так вот, Мария пробыла с сестрой "около трех месяцев и возвратилась в дом". Кстати, о детективах: интересно то, что Мария оставила Елисавету как раз накануне родов. Спрашивается, почему?

— Может, не дождалась просто? — хмыкнул я. — Я, например, по рассказам своей матери не через девять месяцев, а через год родился.

— Вы?! — уставился на меня Магистр в изумлении. — Впрочем, почему бы и нет? Как бы то ни было, у Елисаветы родился сын. Меж тем, Иосиф узнал от Марии, что она беременна, хотя и считается девственницей. Разумеется, поначалу он не поверил в ее объяснения, но не хотел ее позорить и решил "отпустить", то есть просто прогнать без лишнего шума. Однако во сне ему явился ангел, который подтвердил историю, рассказанную Марией. Угадайте, как звали ангела? В итоге Иосиф женился на Марии и не спал с ней до рождения сына. Во время переписи населения они отправились в Вифлеем, где и родился Иисус. Здесь надо отметить, что оба ребенка оказались незаурядными людьми. Иоанн вырос в пустыне. Он крестил в Иордании народ водой — смывал с людей грехи, попросту говоря. Многие считали, что он и есть Христос (Спаситель), но он скромно отвечал, что за ним идет "сильнейший", который будет "крестить не водой, но огнем". Неизвестно, встречались ли двоюродные братья в детстве и юности, но зато точно известно, что когда им было по тридцать лет, младший принял крещение от старшего. То, что произошло дальше, вам должно быть хорошо известно. Жизнь этих двух людей закончилась трагически: одному отрезали голову, а другого распяли на кресте.

— И что из этого следует? — демонстративно зевнул я.

— Сейчас вы поймете. Несколько лет назад я создал инициативную группу из историков, теологов и ученых с единственной целью: рассмотреть эволюцию нашего мира в целом, объединив познания о нем в различных областях, до сей поры чуть ли не взаимоисключающих, таких, как, скажем, религия и наука. На конечном этапе этого эклектического исследования мы привлекли к работе философов, которые, исходя из представленных им материалов, выдали следующую модель мироздания. В мире существуют три элемента, которые включают в себя абсолютно все, что есть в реальной жизни и в нашем воображении. Условно мы назвали их Демиург, Высший Разум и Субстанция.

Демиург — это созидающее начало, работающее над Субстанцией. В понятие Субстанции мы включили все, что наполняет нашу Вселенную содержанием: материю, пространство, время, сознание, человеческую историю и культуру, религию, наконец. По поводу религии были некоторые сомнения, но один философ привел такой неоспоримый аргумент: если бы религия была не субстанцией, а исходным элементом, в мире бы не существовало такого политеизма, какой мы наблюдаем сейчас; существовал бы единый бог для всех времен и народов. Субстанция — исходный материал для Демиурга. Все, что он ни создает, построено из уже существующих компонентов. Его работа носит экспериментальный характер, он действует вслепую, методом проб и ошибок, а создав что-то, тут же начинает испытывать свое творение на прочность.

Высший разум, напротив, ничего не создает. Его задача — ограничивать Демиурга в его творчестве, следя за тем, чтобы тот не создавал ничего фатального для существования самой Субстанции. Все так называемые законы природы — результат деятельности Высшего Разума. Если вдуматься, то все эти законы носят ограничительный характер, начиная от житейского "выше головы не прыгнешь" и заканчивая предельной скоростью распространения света. Он неутомимо ставит стигмы на творения Демиурга: благодаря ему мы знаем, что хорошо и что плохо, отличаем добро от зла, имеем понятие о том, что возвышенно и что низменно. Именно он решает, какое клеймо поставить на очередной "шедевр" Демиурга: "от Бога" или "от Сатаны". И он же устанавливает табу на некоторые эксперименты Демиурга с людьми, например, на инцест. То есть инцест, конечно, случается, но как редкое явление, получившее специальную санкцию на существование. Или возьмите бифаллосных мужчин: почему бы не иметь каждому два члена — второй, так сказать, про запас? Однако такие индивиды — довольно редкие экземпляры, рождающиеся в пропорции один на сто тысяч. Почему? Да потому, что Высший Разум просчитывает все возможные последствия их распространения как нового вида на сотни и тысячи лет вперед, учитывая при этом не только биологические, но и социальные и культурные аспекты эволюции человека.

— Насчет двух членов... стоит подумать, — согласился я. — Но причем здесь непорочное зачатие? Нельзя ли покороче?

— Так вот, в случае с непорочным зачатием мы, по-видимому, имеем дело с экспериментом Демиурга в области генетики. Вероятно, почва для этого эксперимента готовилась на протяжении тысячелетий, пока в одном из колен экспериментального рода не был достигнут удивительный результат, который я бы назвал инверсионным клонированием: у двух сестер безо всякого оплодотворения яйцеклетки развились в утробе дети противоположного им пола. Судя по всему, Высший Разум не может предвидеть результат экспериментов Демиурга, он лишь способен просчитать его последствия и решить, достоин ли этот результат существования. В данном случае Демиург создал нечто такое, что повергло Высший Разум в большое смятение. На Земле появилось сразу два сверхчеловека, грозящих попрать его ограничения — природные законы. Первому Высший Разум так и не дал развернуться в полную силу, уничтожив его в самый расцвет славы, а второй явил миру так называемые "чудеса" — превращение воды в вино, излечение безнадежно больных и даже воскрешение мертвых. Только представьте, что бы началось на Земле, если бы было положено начало новому биологическому виду и все люди-сверхчеловеки стали обладать такими способностями. По поводу этого сверхчеловека по имени Иисус у Высшего Разума произошел крупный конфликт с Демиургом. Именно этот конфликт и лег в основу христианства. По Библии, умирая, Христос воскликнул: "Отец, зачем ты меня предал?!" Несомненно, казнь Христа была трудным решением для Высшего Разума, но тем не менее он сделал ее показательной, увековечив в Новом Завете в назидание Демиургу. В результате родилась новая религия, проповедовавшая примат любви над разумом — над Высшим Разумом, если угодно! На многие века Демиург превратился для значительной части землян в доброго творца (хотя ему неведомы понятия добра и зла), а Высший Разум — в злого гения-рационалиста, нашедшего свое олицетворение в образе Понтия Пилата. И тем не менее, христианская любовь — это не что иное, как раскаяние Высшего Разума в уничтожении такого совершенного творения Демиурга, каким был Иисус Христос.

— До конца света далеко еще? — перебил я Магистра, борясь с дремотой.

— Уже близко, — с грустной иронией отозвался он. — Так вот, когда Высший Разум уничтожил это превосходное творение, Демиургу ничего не оставалось делать, как перейти от созидания к разрушению. Вся последующая история человечества — это история войн на полное уничтожение, геноцида, пандемий, разрушения окружающей среды, девальвации общечеловеческих ценностей и морального разложения. Сразу после казни Христа Демиург стал работать над проектом "Конец света", о чем и возвестил устами Иоанна-проповедника в Апокалипсисе. И надо отметить, он в этом значительно преуспел, создав руками физиков сверхразрушительное ядерное оружие, общего потенциала которого достаточно для того, чтобы десятикратно уничтожить все живое на Земле. Лишь отчаянное вмешательство Высшего Разума спасало мир от ядерной катастрофы, на пороге которой он неоднократно оказывался. Но Демиург неутомим: он нашел способ сделать так, чтобы Высший Разум сам уничтожил все живое как результат неудачного эксперимента.

— Это интересно, — отметил я, наконец-то почуяв криминал.

— Вспомните Апокалипсис... Нет, вы не читали, но я все же задам риторический вопрос: кто открывает Книгу за семью печатями, после чего и начинается конец света? Вот вам ответ: открывает ее Агнец.

— А, ну да, — с досадой согласился я, услышав очередной бред. — Ну-ну...

— А теперь вспомните недавний эксперимент с клонированием, впервые давший положительный результат. Какое первое животное, полученное методом клонирования? Овца...

— Ну, овца, так что теперь, овец резать, а потом их на иконах малевать, как невинно убиенных? — не выдержал я. — Вы мне лучше скажите, чего вы тут собрались в баранье стадо, сидите водку хлещете. Который день конца света ждете?

— Мы вступили в контакт с Высшим Разумом, — серьезно ответил Магистр. — Он известил нас о том, что спасет наши души от уничтожения, прислав за ними Всадника на Бледном коне.

— Помирать собрались, что ли? — догадался я. — А не страшно?

— Мы готовы, — смиренно сказал он.

— А можно, я сначала один эсперимент проведу, по типу Демиурга? — спросил я.

— Как вам угодно, — согласился Магистр.

Я поднялся с пола. Анна-Маргарита, почуяв неладное, пыталась удержать меня за полу пиджака, но я отмахнулся и подошел вплотную к Магистру. Те, кто еще не спал, оживились и принялись меня с интересом разглядывать, будто впервые увидели. Магистр тоже с интересом смотрел на меня в упор. Я сделал резкое движение рукой снизу вверх, махнув ладонью перед его лицом. Магистр инстинктивно отдернулся.

— Что же ты, умереть не боишься, а в лоб получить — очко играет!? А саечку за испуг? — с этими словами я заехал ему крюком с правой в челюсть. — И не таким чертям рога обламывали!

Магистр повалился на пол, а я, быстро растерев отбитые костяшки, вынул из-за пазухи пистолет и спросил у оцепеневшей от неожиданности аудитории:

— Ну что, кто еще умереть не боится? Может, ты? — я наставил дуло на дрожащего от страха старичка в очках, профессорского вида. Старичок затравленно поднял руки вверх. — В общем так, господа-придурки, конец света отменяется. Собирайте монатки и расходитесь по домам, пока...

Я не успел договорить: сзади меня огрели по голове чем-то тяжелым... Перед глазами закружилось, потом потемнело, пошли красные круги, и сознание обрушилось в черную широкую яму...

Когда я очнулся, то увидел, что сижу на кухне на полу со связанными за спиной руками. Вокруг никого не было, а из-за стены приглушенно доносилась очередная проповедь Магистра. Сильно болело в затылке и подташнивало. "Сотрясение мозга, гады, сделали, — дошло до меня медленно и тупо. — Ну ладно, просто так вы меня не возьмете!" Я взялся зубами за круглую ручку и потянул на себя дверцу кухонного кабинета — хорошо бы нож найти... Ножа там не было, но я увидел знакомые на вид баночки с мутноватым желе, их там было штук тридцать. Где-то я видел похожее... Ну да, точно, в сумочке у этой сумасшедшей аферистки, где она, кстати? Заманила в западню и бросила. Однако, баночки эти подозрительные проверить надо... Я повернулся спиной к столу и кое-как умудрился зацепить рукой одну штуку.

Но как вырваться, однако? Голова трещала, как с похмелья, и мысли в нее не лезли. Неожиданно с улицы раздался легкий стук — я пригляделся и увидел, что к окну приставлена деревянная лестница. Интересно... Вскоре над подоконником появилась голова Анны с мило приставленным к губам пальчиком: молчи, мол. Она поднялась до форточки, ловко просунула в нее свое гибкое тело и прошептала весело, свисая до половины:

— Иди сюда!

Я встал и подошел к окну — она обняла меня за шею, вылезла из форточки и тут же крепко прильнула к моим губам, как после долгой разлуки.

— Are you O'kay? — спросила она меня на ухо, почему-то нa иностранном языке, нехотя оторвав свои губы от моих.

— Развязывай! — зашипел я на нее.

— Подожди, какой ты прыткий! — приглушенно рассмеялась она, вынимая из кармана плаща гранату и леску.

— Откуда это у тебя?! — опешил я.

— Из твоего кармана. Они все вытащили, и пистолет, и нож тоже, а я их убедила, что это надо выбросить в пруд, они меня послали. Дальше я нашла лестницу, и вот я здесь...

Говоря это, она привязывала к кольцу гранаты леску.

— А это зачем? Прекрати! — потребовал я.

— Это очень достойные люди, мне их жаль, — серьезно сказала она, приматывая леской гранату к батарее. — Мы должны им помочь... И не спорь!

— Развяжи меня сейчас же!

— Нет, — покачала она головой, привязывая другой конец лески к дверной ручке. — Они этого ждут... Все готово. А теперь, как говорят у вас, рвем когти.

Она раскрыла окно и подставила к нему стул, чтобы мне удобнее было влезть на подоконник. Мне ничего не оставалось делать, как уходить. Предупреждать "конце-светников" было глупо: начнешь кричать — они на кухню побегут, ручку дернут...

— Я тебя официально предупреждаю: ты за это ответишь! — с этими словами я и выпрыгнул в окно.

— Лови! — показался в окне силуэт Анны.

— Какой частью тела?! — разозлился я.

— Извини, я забыла, — рассмеялась она, спускаясь по лестнице.

Она спрыгнула на землю с третьей ступеньки, и мы сразу побежали по переулку от взрывоопасного места. "Может, не рванет?" — с надеждой подумал я, когда мы завернули за угол. И тут рвануло! Рвануло так, что по ушам ударило и асфальт задрожал, несмотря на приличное расстояние. Одной гранатой явно не обошлось... Я выглянул из-за угла: переулок был завален крупными щепками, а на месте домика стояла дымная пыль... Невдалеке, поваленный на бок, весь искореженный валялся... валялось то, что осталось от трамвая.

— "Аннушка", — мелькнула догадка. — За трамвайчик меня наверно под трибунал", — спокойно, но не без налета жалости к себе, подумал я.

— А ты боялся, — довольно сказала Анна, разрезая ножом веревку на моих руках. — Конь ты мой бледный!

Вот так. Вот так я оказался "ее бледным конем". Цирк, да и только!

9. Военная тайна

Мы шли, потом бежали вприпрыжку, держась за ручки, а после ни с того ни с сего юркнули в темный подъезд и с трудом отдышавшись стали жадно целоваться. Как школьники.

— Нас ничто не сможет разлучить, — сказала она сквозь поцелуи.

— Не отвлекай меня, — согласился я и подумал, что меня из-за нее по этапу пустят или к стенке поставят.

Вдруг она высвободилась из моих онемевших от раздумий объятий.

— Ты сказки любишь?

— Когда-то любил, — честно признался я, — народные латышские сказки перечитывал раза три.

— Хочешь расскажу?

— Давай, — сказал я и решил: пока она будет вещать, я обдумаю ситуацию.

— Значит, слушай, — выдохнула моя. — Это будет современная сказка. Жили мальчик и девочка.

"В принципе, можно прямо сейчас ломануть в Сибирь, там у меня брателла есть, не родной, но есть".

— Познакомились они по объявлению в газете. Мальчик и его друг грезили заиметь заграничную подругу, прослышав об их немеренной сексуальности. Недолго думая, они открыли первый попавшийся музыкальный журнал, написали по всем адресам, которые в нем обнаружили, при этом норовя по имени вычислить пол адресата. Письма они забабахали под копирку, с клише типа "У нас совпали музыкальные пристрастия, ребята действительно играют обалденные вещи, особенно мне нравятся их ранние концерты". Как ты наверное догадался, название музыкального коллектива они на всякий пожарный не указывали.

"А если прийти и сознаться? Нет, это исключено, с "самым гуманным в мире судом", и то к стенке поставят, в той ученой малине трупов не меньше дюжины, но это не беда, можно как ликвидацию притона обставить, наградить не наградят, но ругать будут не сильно, но вот с трамваем хуже... Неизвестно, сколько в нем народищу полегло".

— Пришло всего одно письмо в ответ. Представляешь? Они послали 27, а получили лишь одно в ответ, да и к тому же от девчонки, которая жила в соседнем городе, но зато на шести листах. История умалчивает, как девчонка получила их письмо иностранке, но переписка нежданно-негаданно завязалась между мальчиком по имени Кайдо или по-простому Кай, и девочкой Геральдиной, по-нашенски Гердой. Они долго смеялись, что все как в сказке Андерсена. Тогда-то они и придумали друг другу прозвища — Мальчиш Кибальчиш и Дюймовочкa.

"Бог ты мой, с кем я и где я? Это фантастика с боевиком смешанная, да еще и на порнуху помноженная. Девка сумасшедшая, это верняк, но почему все это на мою голову?! Когда я прекращу кидаться на баб, всегда ведь хвастал — половой акт не повод, а поводок".

— И стали они писать друг другу. В день по письму. Вскоре в их жизнь ворвалось время, они поступили в разные институты, так и не увидев друг друга ни разу. Учиться стали на программистов и посылали в день друг другу по десять, а то и по 20 электронных писем.

"Нет, я в таких условиях физически думать не могу. Звать ее, видимо, Маргарита, все она помнит, трахается, как профи, сейчас нужно быстро решить, кто и зачем меня через нее кидает".

— И однажды электронные письма начали сталкиваться. Они сталкивались, так как шли в одно и то же время и в лоб друг другу. Послания сталкивались и разлетались. Мальчиш и Дюймовочка сразу поняли, что дело в сети, и послали друг другу по факсу, которые по трагической случайности столкнулись, как и электронные письма.

"Ладно, а если все случайно, действительно баба взбрендила, ну с таким темпераментом муж, может, и не вояка. Просто полежать с нормальным мужиком захотела и надумала все, фантазия, вижу, что надо".

— Тогда они решили позвонить друг другу, но разговор им дали в одну секунду, и у обоих оказалось занято. Тогда они купили билеты на самолет и полетели друг к другу, но в самолетах же окошечки ма-а-аленькие, они пролетая рядом не заметили друг друга.

— Они же в соседних городах жили, — почти машинально подметил я неточность.

— Глупенький, жили в соседних, а учились в разных краях страны, родинка то у нас ого-го, гляди, какая большая.

— Большая, но дурная, — ответил я, сплевывая и засовывая руку в амбразуру декольте. "Так и думать будет легче", — решил я, разминая ее грудную мышцу.

— Так вот, соседи сказали Дюймовочке, что Мальчиш уехала куда-то, а одногруппники Дюймовочки вообще учудили, сообщили с видом людей, познавших радость бытия, что он сорвался и не иначе, как к женщине. Да и на обратном пути иллюминаторы в самолете были маленькие и запотелые, и опять они не увидели друг друга... Да ну тебя, ты меня не слушаешь!

— Ну расскажи, расскажи, мне интересно, чем кончится, — притворно законючил я. Мне нужно было время, чтобы сосредоточиться, ох, как нужно!

— Нет, сказка вьется, если ее хотят слушать, а когда перестают хотеть, сказка заканчивается, и закончить ее можно на любом месте, хоть на том, что Илья Муромец тридцать лет пролежал без дела. Никакого Соловья-Разбойника не порешил, а просто показал великолепный результат, достойный "Книги рекордов Гиннеса". Тридцать лет без движения, на печи, здоровый мужик, все вы мужики такие, лишь бы на печи лежать. Убери от меня руки, не трогай меня, я сказала, прекрати меня сейчас же лапать!!!

10. Собачье сердце

Отработанным движением я заломал ей руку и наклонив буковкой ге, затребовал, как некогда в детстве: "Моли о пощаде!"

— Прекрати сейчас же, дурачок! Прекрати, я тебе не игрушка, хотя постой, подожди, я серьезно, — заявила она, — Дай дело скажу. Мне кажется, мы не случайно в этот подъезд зашли. У меня такое чувство, что я была уже здесь. На втором этаже.

— Неужели? — продолжая удерживать Анну в наклонном положении, не поверил я.

— Давай проверим. Поднимемся на один этаж, вторая квартира справа. Вдруг меня там узнают?

— Пытка — не попытка, — согласился я, отпуская руку.

— Какой ты еще мальчишка, — шепнула Анна и поцеловала меня в нос.

Мы поднялись на второй этаж и позвонили в квартиру, на которую показала Анна. Никто не отвечал. Мы позвонили еще раз. Наконец, за дверью послышалось шмыгание тапочек по паркету и заспанный голос спросил:

— Кто?

— Это я, — не очень уверенно отозвалась Анна.

К моему удивлению, дверь немедленно отворилась, и перед нами появился опрятного вида старичок в шелковом халате. На носу у него прочно сидело старомодное пенсне.

— А, это вы, Зиночка, заходите, — просифонил он надтреснутым голосом.

Анна в недоумении посмотрела на меня, словно ища поддержки: кажется, она и сама не ожидала, что ее здесь назовут Зиночкой.

— Извините, что в неурочный час, мы промокли совсем на улице, решили зайти на минутку, — сказала она, втаскивая меня в прихожую.

— Сейчас я вас чайком напою с брусничным вареньем.

Старикашка провел нас в комнату, а сам отправился на кухню, напевая вполголоса "Гренада, Гренада, Гренада моя..." В ожидании чая мы принялись разглядывать обстановку: добротная мебель 50-х годов, кучи каких-то кубков, грамот, медалек... Складывалось впечатление, что хозяин квартиры если не олимпиец, то вполне заслуженный спортсмен.

— Удивлены? Я врач, доктор, профессор Преображенский, а все эти кубки от моей бывшей жены, светлая ей память, — выдавил старичок, появляясь с чашками, и неожиданно добавил, — будь она трижды проклята!

— А что, ваша жена... вас покинула? — поинтересовался я, не сильно, впрочем, скорбя.

— Такая помрет, дождетесь, она морж, в реке всю зиму плавает, в марафонах молодых парней делает. Кинула она меня, стар стал, не нужен никому... Вы садитесь, я уже все приготовил, наливочку будете, или водочки?

— Водочки, — разом выдохнули мы.

— Вас как величать? — спросил у меня старичок.

— Михаил. Михаил Степанович.

— Очень приятно. Ну и что вы обо всем этом думаете?

— О чем, соб-сно? — переспросил я.

— О том, что сотворили со страной эти демократы, чтоб им пусто было! Я при социализьме был врачом, ко мне даже первый секретарь обкома партии возил детей лечиться, а сейчас в больнице развал, больные должны сами лекарства приносить, ужа-а-ассс! Нет, новая власть не для меня. Не скажу, что я обожал коммунистов, но тут полнейший беспредел. И я думал, ну наворуются и надоест, так ведь нет, они старых "новых" сгоняют, новые "новые" вваливаются и опять воровать, воровать и воровать, канальи!

Мы с Анной переглянулись, типа, "спорить бесполезно". Дед, не делая паузы, продолжал:

— И главное, не видно конца и края, потому что ни революции, ни мало-мальской гражданской войны не будет! Это я вам как врач заявляю.

— Почему не будет? Будет..., — пробормотал я, решив затеять все-таки спор, чтобы не уснуть прямо за столом от усталости.

— Налейте себе и за дамой поухаживайте, феминизьм у нас еще вроде до таких широт не шагнул. Так вот, вы спросите, почему "как врач"? Отвечаю: я установил полную зависимость между размером женской груди и гибелью империй. Вы наверняка знаете о том, что когда рождается больше мальчиков, чем девочек, то быть войне? Знаете? Не притворяйтесь, ведь знаете!

— Знаю, — сказала Анна.

— Вот видите, Мишенька, Зиночка знает! — победоносно воскликнул Преображенский, — Так вот, когда в моде полногрудые женщины — символ материнства — быть войне. Вспомните секс-символы, так их сейчас кличут, 20-40-х годов, это же женщины с грудью шире плеч. А вот когда в моде плоскогрудые доски, быть развалу империи. Посмотрите на этих телевизионных вертихвосток, их же от мужчины в одежде не отличить.

— А Венера, эта, Милосская, она что, символ гибели Римской империи? — абсолютно заплутав в своих размышлениях, помноженных на идиотизм сумашедшего доктора, пробурчал я.

— Причем тут Рим? Где Рим и где Милосс. Впрочем, как угодно... Вы в Париже, батенька, были? В Лувре не бывали, часом? А мне довелось! У нее груди нет как таковой! Сравните ее с бюстом Инессы Арманд, или Мерилин Монро времен холодной войны! — разошелся не на шутку профессор.

— Вы, наверное, сексопатолог, — я скуки ради предпринял отчаянную попытку угадать специальность профессора.

— Что вы, Мишечка! Я педиатр, детишек врачую, Айболит недорезаный. А вообще в детстве мечтал быть гинекологом. Но потом подумал, видеть все ваши женские прелести каждый день, — сказал дедок и кивнул на Анну-Маргариту-Зиночку, — так ведь и в импотенты не долго попасть, а вот прожив жизнь, я так и не нашел той одной единственной, так что иной раз жалею, хоть бы насмотрелся, — мечтательно произнес старик.

— А как вы мою грудь оцениваете? — странным образом заинтересовалась Анна.

Я поневоле задумался над природой женского организма: почему я уже едва сижу, а эта свеженькая, как после курорта, еще и щебечет со старичком, будто ей он интересен безумно.

— Эх, без детального, кропотливого анализа, да еще при вашем кавалере, простите покорнейше, не могу!

— А давайте выйдем, у вас же тут хоромы, как бы не заблудиться, — предложила Анна.

— Отчего же, давайте, — резво согласился Айболит, — ваш муж не против будет?

— Не против, не против, — засобиралась Анна.

Я к тому моменту настолько осовел, что был не против всего, против чего можно было бы быть против.

Старик и Анна вышли, шушукаясь, плотно притворив за собой дверь. Я посидел минут десять в тягучем раздумьи о корреляции женских грудей с международной напряженностью, меланхолично похлебывая водку и запивая ее чаем. Потом мне все враз осточертело, я рывком встал и открыл настежь дверь. Прошел из одной комнаты в другую, затем в третью (удивительно, сколько комнат у этого "недорезаного Айболита", не иначе, Бармалея из коммунальной квартиры выселил на 101-й километр), заглянул в ванную, туалет, кухню, кладовку... Везде стояла звенящая тишина.

"Странно, — подумал я, — Ох, как странно..." Внезапно на меня навалился страх. Я почувствовал себя жутко одиноким и незащищенным. Один, в пустой квартире... Это было глупо, но мне было страшно, как в детстве, когда кажется, что в темном углу таится серый волк. Звать на помощь... Я попытался закричать, но голосовые связки в последний момент тоже струсили, и из горла вырвался лишь слабый звук, будто ягненок жалобно проблеял: "ме-е-е..."

Неожиданно прямо передо мной в стене открылась потайная дверь и из нее вышел в коридор профессор в зеленом хирургическом халате и в резиновых перчатках. Вид у него теперь был очень деловой и важный. Глаза его играли тусклым оловянным блеском. При виде его я обрадовался, что не одинок в этом кошмарном месте.

— Ну что, готовы? — энергично спросил он меня. — Заходите, будете мне ассистировать.

Я послушно зашел в его лабораторию и увидел при ярком свете огромной лампы под потолком металлический стол посреди комнаты. На столе лежала, привязанная ремнями, обнаженная Анна. Рот ее был заклеен широким пластырем. Кажется, она плакала: ее глаза были красными и влажными, — но я не почувствовал к ней жалости, скорее, пренебрежительное отвращение, впрочем, не очень сильное.

— Обожаю послушных людей, — потрепал меня по щеке профессор. — Как вы себя чувствуете?

— Уже хорошо, — приободрился я.

— Блаженны нищие духом! — возгласил профессор. — Все наши болезни, физические и душевные — от стрессов, а стрессы, как известно... от чего?

— От переживаний, — с готовностью подсказал я.

— Молодчинка! — потрепал профессор мои вихры. — Американцы это давно уже поняли, поэтому они и не болеют. У меня вот двоюродная сестра в Балтиморе: у нее муж совсем состарился, дряхлый такой старикашка стал (он ее на тринадцать лет старше), ворчал целый день, все жаловался не по делу. Так она его в дом престарелых сдала, и ей спокойней, и ему там среди подобных веселее. А сама попугайчика завела, назвала Джорджем, как мужа. И очень прекрасно себя чувствует. Приходит домой: "Honey, I'm home!" — а Жоржик ей в ответ: "Hello, sweet-heart!" Главное не горевать, не переживать и не убиваться, тогда жить будете долго и припеваюче, верьте мне, я старше, а значит мудрей.

— Чем я могу помочь вам? — с готовностью спросил я, проникаясь все большей любовью к этому доброму и мудрому человеку.

— Видите ли, — доверительно сказал он, — я всегда был гуманистом, но в наш жестокий демократический век невозможно оставаться простофилей, как при коммунизме. Как это ни прескорбно, человеческая жизнь потеряла свою абсолютную ценность, а взамен приобрела цену, сопоставимую с ценой продуктов питания или средств передвижения. Поэтому и убийств сейчас так много. Людей, знаете ли, стали убивать из-за квартир, из-за машин, из-за турпутевки... А что делать? Сопротивляться нашему жестокому времени? И бесполезно, и вредно для организма. Но я открыл способ, как сохранить человеку жизнь, утилизировав его тело. Хотите знать?

— Конечно, мне ли не хотеть, — робко ответил я.

— Вы знаете, почему обесценилась человеческая жизнь? Потому что человека нельзя продать! Те народы, у которых есть рабство, очень даже ценят людей. Они знают людям цену. А у нас, у русских? "Грош тебе цена!" — вот наше с вами расхожее выражение. А тем временем, собак на рынке покупают по безумно дорогим ценам. Улавливаете?

— Готов признаться, что не улавливаю, — сознался я.

— Ну вот посмотрите на эту женщину, — кивнул он на Анну. — Какой с нее прок, кроме удовлетворения низменных потребностей? Работать она вряд ли умеет, домашним хозяйством наверняка заниматься не хочет, а внимания к себе требует как царствующая особа, не иначе. А вот представьте, не лучше ли было ей самой и окружающим, если бы она была, скажем, гончей борзой? Да и ей самой это бы наверняка больше нравилось: погоня, азарт, ощущение скорой добычи... Что может сравниться с этим в ее настоящей жизни? Серые семейные будни? Пьяные дискотеки? Охота за обновками по магазинам? Теперь понимаете?

— Не до конца, — вздохнул я.

— Ладно, не буду вас мучить философией, — пожалел меня профессор. — Я изобрел способ, как превращать людей в собак. С последующей продажей в надежные руки: мне все же не безразлична судьба моих пациентов. Технические детали вам знать не обязательно, но суть заключается в воздействии на подгрудную железу. Вы готовы мне помогать?

— Конечно, док, — с радостью ответил я.

— Тогда подайте мне шприц — он как раз прокипятился и остыл, пока я развлекал вас разговорами.

Я подал профессору шприц из железного корытца, и он втянул в него жидкость из небольшой баночки.

— Маленький обезболивающий укольчик, — он вонзил шприц в левую грудь Анны — она только слабо дернулась. — Теперь возьмите со столика скальпель и подайте мне, — сказал профессор. — Нет, не этот, тот, что побольше.

Я взял со стола скальпель: отблеск его зеркального лезвия резанул мне по глазам, и тут вдруг произошло неожиданное... Я остро почувствовал, как кровь ударила мне в голову, и у меня зачесались руки. И вновь, как в коридоре, я ощутил безысходность, но теперь это чувство толкало меня на действия, заставляя искать выход из тупика.

— Давайте, давайте, — поторопил меня профессор.

— На! — резко обернувшись, я отрывистым движением руки воткнул скальпель в печень профессора. (Где у человека подгрудная железа, я не знаю, но где почки и печень я знал еще с детского сада — там такая шутка была: "Удар по почкам заменяет кружку морса!").

— Маму зачем? — удивился профессор бессмысленной фразой, недоуменно разглядывая торчащую из халата ручку скальпеля.

Он сразу и теперь уже бесповоротно стал жалким скорбным стариком, каким и был, когда открыл нам дверь. Из-под его штанины закапали на ботинки крупные капли крови. Мне стало его даже немного жаль, и я сказал:

— Козлина ты профессорская, дозу надо было правильно рассчитывать!

Он упал. Похоже, он был теперь совсем не жилец, и я потерял к нему всякий интерес. Взяв другой скальпель, я перерезал ремни и освободил Анну.

— Какой же ты гад! — закричала она, разлепив себе рот.

— Конечно, гад, — согласился я, — он же мне в чай какой-то гадости подсыпал. Хорошо, водка частично нейтрализовала... Я из-за тебя сегодня знаешь, сколько трупов наделал? По всем законам за такие подвиги "вышак" полагается! У тебя дружки — один другого краше. Этот, похоже, жену свою уже в виде Шарика загнал.

— Нет, что ты! Он мне ее фото показал, перед тем как. Она метанием молота занималась, из нее такой волкодав вышел бы, что остались бы от профессора рожки да ножки.

— Рожки, это ты славно подметила, а зачем ты ему сиськи свои подсовывала, ведь не он же тебя сюда тащил, а ты его?

— А веришь ли, у меня как начали чай пить, всплыла из памяти картинка, что меня здесь кто-то хватал за грудь.

— Ну, этот кто-то наверно сейчас хвостиком виляет, — попытался пошутить я.

— Возможно, — с хрипотцой в голосе произнесла Анна К. и, закрыв глаза, затихла.

11. Бонни и Клайд

Я сидел и глядел в одну точку уже с пол-часа, не меньше. Точка была достойная — пупок обнаженной молодой почти незнакомой мне женщины. Я детально, насколько это было возможно, восстановил все события прошедшего дня и ночи. От этого они не стали реальней. Все выглядело сплошным абсурдом, чертовщиной и безумством. Ничто не поддавалось осмыслению. Складывалось ощущение, что нормальные люди уже давно исчезли с Земли, и меня окружают беглецы из чудом уцелевших дурдомов.

Итак... Ко мне пришла неизвестная особа, сказала, что не помнит, как ее зовут, потом назвалась Анной, потом я ее отправил в камеру, потом она позвала меня туда, потом я с ней там занялся любовью, ненавижу это слово, любовь не работа, как ею можно заниматься, заниматься можно онанизмом, но не любовью, слово "секс" такое чужое, такое английское, что просто не подходит, грубое и матерное, слишком грубо, вообще это довольно-таки не типично — люди так любят ЭТО делать, и не придумали ЭТОМУ названия, наверно придумали, но я спал не с теми женщинами и поэтому мне не довелось узнать. Потом... что я заладил "потом", да, "потом", давай нумеровать, итак: первое, ко мне пришла женщина, назвалась Анной К.; второе, я составил протокол, описал содержимое ее сумочки и посадил ее до выяснения обстоятельств; третье, зачем-то пошел к ней сам, хотя мог и пригласить к себе в кабинет; четвертое, она меня там совратила, а может я ее совратил, стоп, кто к кому полез, она просила чтобы я ей сделал так же, как и какой-то ее мужчина, значит все же она меня совратила; пятое, мне показалось, что у нее между ног дыра, проверить так и не довелось, похоже, сейчас самое время!

Я осторожно раздвинул ее ноги и посмотрел между ними, и не увидел там ничего родного и близкого, знакомого до боли. Между ногами зияла черная дыра, уходящая в никуда. Меня вырвало, хотя сколько себя помню, всегда славился твердостью желудка, вырвало прямиком в зияющую прорву. Внезапно я пошатнулся и стал падать вертикально вниз. Ее дырища стала меня засасывать, в ушах послышался вой, какие-то собаки выли собачьими голосами человеческие слова, они даже не выли, а пели, я даже успел разобрать слова: "Издаляка тякет ряка, а по ряке плыветь баржа, а на барже сядить мужик", — выводили они, по-украински коверкая русские слова, и вдруг внезапно для меня закончили песню: "Щакою дергаить — нервный тик!"

Я оказался в магазине, в очереди за леденцами, причем сразу первым. Я протянул какое-то количество денег и сказал: "Четыре килограмма, пожалуйста!"

Стоявшая за мной женщина спокойно произнесла, на московский манер вытягивая букву "а": "Зачем вам столько? Абса-асетесь!"

Я стал ей что-то объяснять и проснулся, причем проснулся, отчетливо произнося фразу, делая это громко и с выражением, как в детском саду на утреннике:

— Жизнь — дерьмо, моя, во всяком случае.

Потом повторил несколько раз, как молитву. На пятом разе я вдруг понял, что всегда знал, почему жизнь-дерьмо.

Где-то на третьем курсе мы пошли в поход за город. Я пошел с тогдашней подругой, а все мои друзья-собутыльники увязались за компанию. Сели мы на электричку, выехали за город, разложили еду-питье, стали костер разводить, и конечно сразу же повалил дождь. Мы второпях что-то выпили, я разругался с подругой, да и вообще под дождем на ветру сидеть радость невеликая. Я собрал рюкзак, как и все, потом снял его, помог надеть рюкзак подружке. И пошли мы обратно к станции. Иду и чувствую: от кого-то несет дерьмом. Я не так, чтобы очень брезглив, но не любитель острых ощущений. На половине пути я решил присесть, как будто завязать шнурки: отстав от группы, я надеялся избавится от тошнотворной вони. Не помогло. Жизнь не мила, когда все вокруг пахнет дерьмом: и трава, и небо, и листочки, и дождик, все воняет дерьмом. Электричка опоздала на час, и все это время я приглядывался к друзьям, пытаясь выяснить, от кого исходит вонизм. (Мою племянницу учила бабушка, что говорить: Здесь воняет! — нехорошо, надо говорить: Здесь плохо пахнет! В ответ девочка упрямо повторяла: "Здесь плохо воняет!").

Уже дома я понял, что ввиду врожденной невнимательности поставил рюкзак на чью-то кучу, но ощущение безысходности запомнилось, и фраза "жизнь-дерьмо" для меня не пустой звук. Сейчас же она приобрела новые краски. Я вляпался глубоко и по уши, обратной тропы не видно, и не видно даже намека на обратную тропу.

Анна, или черт ее знает, как зовут, зашевелилась, потянулась, открыла глаза, посмотрела на меня и пролепетала:

— Мы с тобой, как Бонни и Клайд!

Да, мое будущее перестало быть светлым, а приобрело буро-коричневые тона, как на ранних картинах Ван Гога...

12. Донна Роза

Испания. Все называют меня Дон Хуан. Я иду по площади в направлении к церкви. Там меня ждет незнакомая девушка, от нее — перегар на гектар. На вскидку, вчера дамочка "Мадеру" с пивом мешала в пропорции один к трем. Девчушка облачена в длинное с блестявыми украшениями платье с грандиозным вырезом. На голове красуется бескозырка, причем надписи на ленточке не разобрать. Она говорит мне, что некая Донна Роза вызвала ее на дуэль из-за меня.

Я спрашиваю:

— А неужели бывают дуэли между женщинами?

— Глупенький, мне же надо отстоять твою честь, — говорит мне девушка.

— Ну раз честь, тогда иди, — сразу соглашаюсь я, — семь футов под килем и удачи в бою.

Моя суженая закусывает ленточки от бескозырки и целеустремленно выдвигается в церковь. Слышны женские крики, итальянская речь, причем преобладают лишенные смысла фразы из серии: "лашантами кантана", "кам виз ми то Пасадинас", "байло байла" и "хафанана", куранты на церквухе играют "Загорелся кошкин дом", вдруг все разом стихает, всплывает фраза: "советико облико морале", за ней дикий крик, несколько монахинь выносят окровавленную девушку, которую я благословил на поединок. Я пытаюсь плакать. Вообще я ее не знал толком, но жалко, красивая девушка, такая нелепая смерть. Одна из манахинь подходит ко мне и сует записку. Записка написана на английском, понять, что в ней написано, я не могу, попросить перевести некого. Вдруг слышится голос, как за кадром в советских фильмах:

— Мой Дон Кихот, он же Дон Хуан, он же Дон Педро, он же Дон Гвидон. Сегодня вечером, в девять пятнадцать утра, на могиле твоей безвременно ушедшей жены, и чтобы без опозданий, ты понял? Я ждать не буду, так и знай!

Посмотрел на подпись: Донна Роза.

— Анна? — переспрашиваю я.

Голос за текстом подтверждает: "Она, она, кому же еще".

Захожу в церковь, пытаюсь вспомнить, а где же могилка-то? Всплыла фраза: "И никто не узнает, где могилка моя". Вдруг вижу монумент, под ним знакомое лицо, похожа на ту женщину, с которой меня свел случай.

Голос за кадром: "Какой такой случай?"

Отвечаю: "Застебал как Цеденбал!"

Голос бодро: "Так бы и сказал!"

Подхожу к даме, она меня обнимает, страстно целует, чуствую, что при поцелуе прокусывает мне нижнюю губу.

— Потише, девонька, — лепечу я бабским тоненьким голоском.

— Я ща тебе потише сделаю, ты у меня ща потише допросишься, — говорит она, при этом улыбается и щупает меня повсеместно. Я по глупому жеманюсь, смеюсь, как от щекотки, вдруг статуя над нами начинает орать: "Скажи, кто в опера стрелял?" И надвигается на меня с Анной.

Статуя — огромная каменная баба с квадратными кулаками — идет на нас в боксерской стойке, я легко ухожу от ее ударов, а вот Анне достается, она пропускает хук левой и уходит в полнейший нокаут, кровь, слюни, зубы летят в сторону изо рта, как при замедленной промотке. Статуя горделиво шипит: "Оба-еба! Это тебе не в тапочки срать! Не нарзаном подмываться! Нудистка гребаная!"

Я понимаю, что пришел мой черед, но не могу и двинуться, статуя валит меня и начинает добросовестно душить, я бью руками по земле, как по татами, мол все, схватку проиграл. Но каменная глыба продолжает меня лишать жизни насильственным образом, при этом неестественно громко орет. А что орет, я уже не могу разобрать, сплошной гул.

13. Тринадцатая глава

Проснувшись, я обнаружил у себя на груди колено, на шее пальцы, а перед глазами — мясистое лицо здоровенной старухи. Старуха кропотливо меня душила, периодически отвлекаясь для того, чтобы стукнуть костистым кулаком размером с кокос по чему придется. Я ее сделал в три секунды, отрубил по полной программе, и потирая намятые шейные мускулы, огляделся. Туша плечистой старухи была внушительна даже для меня — видно, широко разрекламированная супруга профессора нагрянула с недружественным визитом. Вот дура, со страху на меня набросилась, что ли?! Судя по тому, что я был гол как сокол, а рядом лежала не менее голая Анна, я заснул в пылу занятия любимым делом. Ой как хорошо сказал, надо запомнить.

— На зарядку становись! — запел я, на сердце было легко и весело, будто все загадки предыдущего дня обрели достоверные отгадки.

Ни Анна, ни профессор, ни его жена на призыв не откликнулись. Я хотел пощупать пульс доктора, но вспомнил, что я его под утро ухайдокал, поэтому прощупал артерию его жены — никакого биения. Я тронул ее пинком — она не шелохнулась... Видимо, прием на удушение я провел слишком азартно — старушенция была мертва. Я отдернул ногу: наблюдать мертвые семейные пары мне до этого доводилось, но своими руками убивать — нет. На секунду стало страшно, я слишком отчетливо понял, что я и есть тот самый хладнокровный киллер-маньяк из американских триллеров, который как на раз поссать мочит добродетельных наивняков. Но были ли они добродетельными? Да и наивными, вроде, не были... Значит, туда им и дорога!

Только я приступил к утренней гимнастике — бабка вдруг открыла глаза и без предупреждения попыталсь ударить меня пудовым кулаком. Я нехотя, не прерывая приседаний, увернулся и вырубил ее еще раз хлестким ударом в морщинистый лоб. Потом закончил комплекс упражнений и связал назойливую старуху гардиной, запаковав ее как в смирительную рубашку. "Такая помрет, жди", — вспомнилась фраза педиатра-собакодела.

Я склонился над Анной.

— С меня надо было начинать, — сказала моя спутница, — а то уже за всеми поухаживал, а к любимой в последнюю очередь, — с укоризной произнесла она.

— Да я это... — замялся я.

— Одевайся скорее, мне срочно нужна парочка вещей из моей сумочки.

— Я в вашем распоряжении, мадам! — рапортанул я.

Мы вышли из дома профессора. На улице светало. По переулкам бродил легкий сырой туман. Я отыскал оставленную у прудов машину, и мы двинулись в сторону моей конторы.

Когда в серой предрассветной полутьме мы подъезжали к центральному входу, меня охватило смутное чувство тревоги. Оно еще больше усилилось, как только за две улицы до своего здания я увидел копошащихся на газоне курсантов с мешками, подбирающих какой-то мусор. А когда я поднял глаза вверх, тревога сменилась отчаянной уверенностью в том, что случилась большая беда: на том месте, где должно было быть окно моего кабинета, чернела рваная заплата... точнее не заплата, а обгоревшая пустота. Сердце мое ушло в желудок, а волосы на голове неприятно зашевелились. Я резко остановил машину у обочины.

— Ты что? — очнулась от полудремы Анна.

— Что?! — вне себя от злости я схватил ее за волосы и повернул лицом к той ужасной картине.

— При чем здесь я??? — жалобно пискнула она. — Я же с тобой была...

— Что ты туда подложила?

— Ничего... ты же видел. У меня ничего не было...

— Черт бы тебя побрал! С тебя все началось! Пристрелить тебя мало!

— Ну, убей меня теперь, — заревела она, — только не ругайся...

— Не реветь! — рявкнул я на нее. — Сиди здесь и жди меня. Я там выясню обстановку.

Я вынул из кармана ее плаща оставшийся кусок лески и тщательно связал ей руки и ноги. Она восприняла это на удивление покорно. "Только запри все двери, а то мне страшно", — робко попросила она. Выполнив ее просьбу, я скрепя сердце пошел в направлении парадного входа. Каждый шаг мне давался с большим трудом, ох, с каким большим трудом давался мне каждый шаг! Я чувствовал, что нервы сдают мне, и сдают совсем не по-хорошему, по-свински сдают мне нервы... У меня и раньше были нервные срывы, но тогда я хватался за пистолет, и это было понятно и профессионально оправданно, а теперь... Теперь я чувствовал себя половой тряпкой, и яйца от грусти вжимались в гранит живота.

Когда я проходил мимо курсантов, собиравших в позе грузинской буквы "зю" в пластиковые мешки улики, они как-то с интересом вывернули в мою сторону красные от прилива крови к опущенным головам морды, а один даже злорадно осклабился. В другой бы раз я б так врезал по его лошадиным зубам! А теперь вот сделал вид, что ничего не заметил. Плохо, очень плохо... В последний момент я смалодушничал и прошел мимо входа. Потом я на всякий случай минут десять поплутал по соседним улочкам и переулкам, наблюдая, нет ли за мной хвоста, и вышел к машине с другой стороны, описав круг.

Подойдя к своей машине, я увидел, что Анны-Маргариты в ней нет. Я спокойно сел в машину, удивившись несвойственной мне выдержке.

По салону шел сильный запах бензина. Я остановился, открыл капот и проверил топливный насос и шланг — все, вроде, было цело. Заглянул под машину — чисто, ничего не подтекает. Странно, очень странно... Как бы самому на воздух не взлететь! Но все обошлось — до своей улицы я доехал нормально, руля на автопилоте: глаза слипались от усталости... До своей улицы... Только тут до меня дошло: мне ведь нельзя возвращаться домой — меня наверняка там уже ждут! Вот дожил! Дом потерял! И идти-то некуда: все друзья у меня — конторские, враз заложат, потом скажут "тебе же лучше сделать хотели". Что делать?!

Плюнув на все, я поехал обратно в профессорскую квартиру: пока его хватятся, я хоть отоспаться успею... Ключей я с собой только не прихватил: лишней улики побоялся, ну да ладно, что-нибудь придумаю...

Загнав машину в глухой внутренний дворик по соседству, я подошел к дому профессора, обошел его с обратной стороны и, высчитав нужное окно, поднялся к нему по водосточной трубе. Дальше оставалось раз плюнуть — я просунулся в открытую форточку и перегнулся, упершись руками в подоконник... И тут случилось неожиданное: надо мной послышался жуткий вой на высокой ноте, и кто-то крепко вцепился в мои кудри, пытаясь приподнять и вытолкнуть обратно в форточку... Извловчившись, я обхватил этого "кого-то" за торс и повалился на него. Это оказалась крупная женщина — она была в панике и яростно сопротивлялась, царапаясь всеми десятью пальцами и отчаянно кусаясь...

Наконец, я скрутил ей руки и связал их за спиной поясом от ее халата, а рот заткнул подвернувшимся под руку кухонным полотенцем. Фу-у-ух... Ну и угораздило меня попасть не в ту квартиру! Я рассмотрел женщину: голова ее была в железных бигудях, лицо красное и некрасивое, в глазах страх, халатик задрался до груди, обнажая ничем не прикрытые мясистые бедра...

— Извините, ошибочка вышла, — сказал я ей как можно более спокойно, — дайте я вас прикрою. Что ж вы это... нижнем бельем пренебрегаете.

Женщина только промычала в ответ, глядя на меня изумленно.

— Я сотрудник уголовного розыска Парагазаормонов, — соврал я, произнося фамилию как можно невнятнее и запутаннее, — в этом доме ожидается один особо опасный преступник, бежавший из колонии строгого режима, и мы на него ставим засаду, — я пронес перед ее носом свое служебное удостоверение, достаточно быстро, чтобы она не смогла его толком рассмотреть. — Вы мне верите?

Она с готовностью покивала головой — что ей еще оставалось делать?!

— Вот и прекрасно. Я извиняюсь за принятые к вам меры. Я ведь не видел, кто на меня нападает, а рот я вам заткнул, чтобы вы не вспугнули преступника.

Женщина обрадованно закивала в ответ.

— В вашей квартире больше никого нет?

Она отрицательно помотала головой.

— Вот и чудненько, — сказал я. — Сейчас я вас развяжу, и вы будете оказывать мне содействие и помощь, договорились?

Я развязал ее. Она тут же вскочила и, быстро осмелев, заявила:

— Я буду жаловаться на вас!

— Это ваше право, — согласился я, — но только после окончания операции. — А теперь я вас попрошу об одном одолжении: я чертовски устал. Всю ночь преследовал преступника, а теперь вот засада... Я немного отдохну на диванчике, а вы прислушивайтесь. Услышите что-то подозрительное — сообщите.

— Это бог знает что! — возмутилась хозяйка, но не сильно возмутилась, а так, по-будничному. Вероятно, она привыкла жалеть уставших мужчин. — Подождите, я вам подушку принесу.

Не дожидаясь подушки, я улегся на диван и тотчас отключился. В этот раз бог миловал меня и никаких кошмаров мне не привидилось.

Проснулся я от того, что меня тормошили за плечо. Я с трудом разлепил веки и увидел перед собой незнакомую женщину... Нет, кажется, это была та самая, только без бигудей — теперь у нее на голове были вполне симпатичные вьющиеся локоны с каштановым отливом. И сама она вполне привлекательной на этот раз показалась... На ней был все тот же легкий халатик, в отвисшем вороте которого просматривались островисящие груди. Не удержавшись от искушения, я засунул руку под халат.

— Вы что?! — отпрянула она, зардевшись. — Я вас по делу бужу, а вы с глупостями!

— По какому делу?! — зевнул я, демонстративно почесывая между ног.

— В соседнюю квартиру уже три минуты какая-то дамочка звонит — я в глазок ее видела, растрепанная лахудра такая.

Я встал и приложился к глазку: перед дверью покойного профессора стояла Анна.

— Идите на кухню, — сказал я. — Это наш агент, мне нужно с ней переговорить. И не подслушивайте!

Хозяйка послушно удалилась, а я, открыв дверь, втащил Анну в прихожую. Вид у нее был жалкий: волосы торчали в разные стороны, а под глазом был фиолетовый синяк.

— Ты сволочь! — набросилась она на меня с кулаками. — Ты меня бросил связанную, и меня увезли бандиты! Хочешь знать, что они со мной сделали?!

— Зачем же ты открыла им дверь в машине? — спросил я, с трудом переваривая неожиданную информацию.

— Они облили ее бензином и сказали, что подожгут, если я не выйду! — заревела она. — Они меня чуть до смерти не замучили, а потом они накурились травы и уснули, а я убежала...

Тут кровь мне ударила в голову: над моей любимой женщиной жестоко надругались!

— Адрес! — взвыл я в ярости. — Адрес записала?!

— Вот, — протянула она мне смятую бумажку.

— Ну, с-суки!!!

Я отвел Анну на кухню и сказал хозяйке:

— Эта женщина пострадала от бандитов. Окажите ей первую помощь. Врача вызывать пока не надо. Все. Я буду через час.

14. Рыба-осмехун

— Кто? — послышался за дверью голос.

— Мосгоркастрат, — процедил я сквозь зубы.

— Не понял...

— Санэпидемстанция.

Дверь приоткрылась на цепочке, но этого было для меня вполне достаточно: я мощно толкнул ее плечом, цепочка слетела, жалобно звякнув. Я толкнул еще раз — хозяин квартиры повалился на пол, получив дверью по лбу. Я вырубил его ударом ноги по горлу, но не смертельно, а так, слегка, и ворвался в комнату, чтобы рубануть остальных, но никого больше не было... Я на всякий случай осмотрел квартиру: это было типичное мещанское гнездо с коврами на стенах, с искусственной медвежьей шкурой на полу перед диваном, со зверевскими финтифлюшками в серванте и с люстрой из чешского стекла. Стоп! В серванте была фотография в рамке... Я взял фотографию и с удивлением рассмотрел ее: на ней была изображена счастливая на вид парочка, танцующая танго в ресторане. Вне всякого сомнения, это была Анна и тот мужик, которого я вырубил.

Черт побери, опять я попал в ловушку! Я перетащил хозяина из прихожей в комнату, усадил на диван и полил его голову водой из чайника. Он с трудом очнулся. У него был вид жалкого интеллигента: карие подслеповатые глаза, редкие волосы, мясистые безвольные губы. На вид — лет тридцать, но лицо наивно-детское.

— Кто это? — сунул я ему под нос фотографию.

— Я с женой, — промямлил он.

— Где она сейчас?

— Не знаю, — ответил он жалобно. — Вчера она ушла к маме, но у мамы ее нет... А вы кто?

— Я — наемный убийца, — сказал я вразумительно. — Она послала меня сюда, чтобы я убил тебя, — и тут меня разобрал дикий хохот. Это же надо, девка просто изгаляется надо мной, а я ржу, как беременная лошадь.

— Что с вами, у вас истерика? — спросил наш муж.

— Неа, рыба-осмехун, — сквозь слезы пробормотал я.

— К-какая рыба? — переспросил он.

— Коньяк у тебя есть? Или что еще?

— Я не пью, но коньяк есть, — торопливо сообщил муж и поскакал за бутылкой.

— Рюмахи не забудь, — напутствовал я его, — Я зато пью, — и чуть тише добавил, — и жена твоя опрокидывает только дай.

После моей пятой он все же переспросил о рыбе.

— Да это еще со студенческих лет, — начал я, — как-то загораем на пляже. Середина дня. Жарюка лютая. Детей даже нет на пляже — так палит. Тишина стоит — каждый плеск волны как гром. Вдруг появляется мужик с ластами, надевает маску, заходит в воду. Отплывает. Скука полная. Мы все напряженно раглядываем его действия. Давай наливай, заслушался, блин. Тот отплывает, потом возвращается, что-то поправляет и опять уплывает. Налил? Себе налей. Ну как знаешь. Мы сидим. Ты въехал, что тишина и жарюка? Так вдруг около буйка мужик выпрыгивает на метра полтора из воды, срывает маску и дико ржет. Потом гигантскими гребками подплывает к берегу и содрав ласты убегает, при этом истерически смеясь. Поехали. Мы сразу придумали, что это рыба-осмехун подлавливает аквалангистов, травит их анекдотами, и те от смеха тонут, а наш чудом уцелел, потому что с чуством юмора у него беда была. Теперь понял?

— Ага, а знаешь, — пожаловался он мне. — Я не выпиваю, не курю, ей не изменяю, зарабатываю прилично, а она меня презирает, я ведь чувствую! Но не знаю, за что...

— Прибор у тебя нормально функционирует? — всеми мускулами лица я изобразил сочуствие.

— Да, все в порядке... Только она не хочет.

"Хм... не хочет", — усмехнулся я про себя, но из деликатности виду не подал. Вообще я очень переживаю, когда вижу своих покойных с другими. Не пугайтесь, я для себя всех своих бывших подруг называю покойными. Зато, когда вижу их мужиков, так и хочется сказать им в лицо какую-небудь интимную деталь. Надо как-нибудь попробовать сказать, интересна реакция.

— Как фамилия? — деловито осведомился я.

— Лучше мне на самом деле умереть. Я и сам собирался, но все никак решиться не мог...

— Сначала фамилию скажи! — потребовал я.

— К... — начал было он и неожиданно разревелся.

— Чего? — не понял я, — Тебе мало показалось? Да и не прикладывался, вроде...

— А вы правда наемный убийца? — спросил он, вытирая салфеткой слезы.

— Да ну тебя... Такого, как ты, и убивать-то не стоит, — отмахнулся я от него. — Найди себе лучше другую бабу, может, и выйдет чего. Фамилию свою выкладывай, секретчик ты наш.

— Мне другая не нужна! — набросился он на меня. — Я Анну люблю! Где она?

— Угомонись, — небрежно отпихнул я его. — Ты ж не пил, с чегой-то ты вдруг так завелся?

Я встал, собираясь преподать очередной показательный урок гостеприимства. Несчастный муж вдруг решил, что я собираюсь уходить и, неожиданно проявив прыть, схватил с журнального столика бутылку коньяка, разбил ее об стену и наставил на меня острое стекло.

— Я тебя не отпущу, пока ты мне не скажешь, где моя жена! — заорал он злобно.

— Придурок...

Я спокойно пошел на него.

— Цветочек убери, детка, а то будет третий прием "бо-бо".

Он закрыл глаза и как мамонт побежал на меня, рогом выставив "розочку". Я пропустил его чуть правее себя и отрывисто насадил на коленку, потом ударил в ухо локтем, и резко развернув его в воздухе, забрал из податливых ручонок остатки коньячной бутылки. Он рухнул. Я склонился над ним — он не дышал. Черт побери, я действительно убил его! Нет, не может быть... И правда не дышит!!! Памятуя о бабушке-молотобойке, я уже не стал утруждать себя проверкой артериального давления, а стер свои отпечатки пальцев с фотографии и отправился разбираться с Анной.

15. Шведская семейная ячейка

Ох, как я был зол! Казалось, разорву мерзавку на части за ее шуточки, но по мере приближения к дому, в котором я оставил Анну, мной овладевала странная расслабленность. Было такое чувство, что я возвращаюсь с холодной мокрой улицы в теплый уют, где меня ждет ласковое домашнее существо... Проклятая иллюзия — ничего не мог с ней поделать: у самого себя на глазах я превращался в благодушного идиота, типа аниного покойного муженька, царствие ему небесное.

Вот откроет она мне дверь — схвачу ее за глотку и призову к ответу! Так я настраивал себя. Но дверь мне открыла хозяйка квартиры... Черт, даже не узнал, как зовут ее. Она была явно навеселе.

— А вот и Мастер! — заорала она радостно, бросаясь мне на шею.

— Вы что тут, упились, что ли?! — недовольно пробурчал я.

— Ты не свисти, — заявила хозяйка. — Пойдем покормлю тебя. Мы тут с Анечкой оладьев напекли под водочку.

— С Анечкой?!

— Нет, с королевой Анной! Ну проходи уж на кухню, граф Гарсия — известный пироман!

Я зашел на кухню. Анна со счастливым видом поедала оладьи в сметане.

— Ну как? Замофил? — спросила она с набитым ртом.

— Да иди ты! — отмахнулся я. — Лучше мне, бабы, водки налейте!

— Какие мы тебе бабы?! — возмутилась хозяйка. — Мы мирно пашущие советские женщины!

— А с вами я и вовсе не знаком, — сказал я, вырывая у нее из рук запотевшую бутылку "Русской".

— Вот хам! — возмутилась она. — Когда лапать меня лез, имени не спрашивал!

— Он к тебе лез?! — окаменела Анна.

— Конечно, за сиськи дергал, как телушку! — пожаловалась хозяйка.

Я раскрыл рот, чтобы дать достойный ответ, но тут получил от Анны смачную звонкую оплеуху.

— Ты чо? — удивился я.

Анна ничего не ответила. Она сидела строгая и бледная. Я с удивлением ее рассматривал, как первую женщину, давшую мне по роже. Мне хотелось сообразить, что ответить, но мысли в голову не шли. В голове было пусто и звенело. Особенно меня удивило то, что я не успел поставить блок. Всегда в фильмах удивлялся, как мужики пропускают простецкий удар, а тут сам под него залетел и среагировать не успел. Наверно подсознательно в мужике зашито, что бить женщину неэтично, а может христианство со своей второй щекой на мозги мужского населения так фатально накапало. Надо вспомнить, масульман пощечинами врачуют их женщины востока? А хотя они у них дисциплинированные, за пощечину им могут все что угодно припаять. Значит все же христианство, а не дурацкое джентельменство.

— Да ладно вам, как дети! — сказала хозяйка. — Давайте лучше за знакомство выпьем. Меня Тоней зовут.

Она разлила и мы выпили, молча и не чокаясь. И в тишине закусили солеными помидорами.

— Ой, кажется, милиционер родился! — нарушила молчание Тоня.

Анна не сдержалась и прыснула от смеха, многозначительно на меня глянув.

— С хозяйкой мы познакомились, а вас как зовут, девушка? — обратился я к ней, — Фамилию я вашу уже знаю, впрочем, — я попытался применить излюбленный прием следователся.

— Между прочим, это фамилия мужа, — ответила Анна, смягчаясь. — Так что она ни о чем не говорит.

— А имя? — спросил я ее.

— И имя, — серьезно ответила она. — Имен может быть тоже энное количество. В детстве меня, например, родители Анютой звали. Во дворе Нюсей и Анкой дразнили. А один придурок в институте Нюрой называл. Еще Нюша — есть имячко такое...

— Ну и что? — не понял я.

— Да то. Тебя как зовут, ты считаешь?

— Ну, Михаил, — неохотно ответил я.

— А может... ой! — закрыла рот рукой, вспохватившись, Тоня.

— Чего?! — не понял я.

— А может, ты Мойша на самом деле? — подмигнула Анна Тоне. — Или Майкл?

— А может, Мигель? — поддержала ее Тоня.

— Да ну вас, девки! — разлил я по очередной стопке. — Не пойму, к чему вы клоните.

— Да к тому, — сказала Анна. — Никому ведь не придет в голову сказать "Архангел Мишка" или "Мойша косолапый"! Вот и получается, что имена эти разные.

— Ну и что? — не на шутку удивился я.

— А то, что раз у тебя имена все разные, значит, настоящего имени и вовсе нет!

— Хм... — задумался я.

— А раз у человека настоящего имени нет, он может сам себе любое имя взять, какое понравится. Или ему другие новое имя дадут.

— Как это? — усомнился я.

— А вот так это. Кличку дадут. Тебя, например, Мастером назвали.

— Ну, назвали, и что с того...

— А то! Это многое меняет, между прочим. Вот, например, сосед за стенкой этот несчастный. Жил себе спокойно. Преображенский и Преображенский... Мало ли Преображенских? Но он к тому же еще и профессор. Профессор Преображенский... Знакомо звучит?

— И точно! — встряла Тоня. — Я фильм смотрела...

— Вот видите, — продолжила Анна. — Вот живет профессор Преображенский... Таких профессоров Преображенских, как он, тоже, наверное, не мало. Живет этот профессор Преображенский и ни о чем таком особо не помышляет, пока к нему не устраивается домработницей некая Зиночка...

— Уй, — всплеснула руками Тоня, — а я-то думала, где я тебя видела?!

— Ну и вот, — невозмутимо повествовала Анна, — устраивается к нему на работу Зиночка, потом приносит с улицы бездомного щенка Шарика...

— Кажется, я начинаю врубаться! — заявил я.

16. Журфикс

Я проснулся посреди ночи от холода и увидел, что лежу голый на кровати. Я повернулся направо и уткнулся носом в пухлую женскую грудь, повернулся налево — разглядел в темноте белую обнаженную спину. А, ну да, это Анечка с Тонечкой... Кажется, мы накануне изрядно наклюкались. Помню, сидели за столом, болтали о чем-то, потом ругались, потом песни пели, потом... Потом я, кажись, уснул за столом, а дальше не помню — все равно как выключателем в мозгу щелкнули и сознание отключили. Бошка болит, а тут еще музыку за стенкой крутят. Что-то знакомое... О, вспомнил! Увертюра рок-оперы "Иисус Христос — супер-стар". И чего не спится людям?!

И вдруг до меня дошло: музыка доносилась из-за той стенки, где была квартира профессора! Что за черт... Я растолкал Анну.

— Что, пора? — спросила она, сладко потягиваясь.

— Куда пора? — удивился я, но тут же сообразил, что это она со сна так говорит — приснилось ей, наверное, что собирается куда-то. — Слышишь, музыка играет?

Она, ничего не ответив, проворно соскочила с кровати и быстро оделась.

— Чего сидишь, как пень? — сказала она небрежно, как мужу, с которым прожила много лет. — Портки надевай!

— Зачем?

— За тем, чтобы фужеры елдой со стола не сбивать как слон в фарфорной лавке!

— Какие еще фужеры? — удивился я. Но брюки все же натянул.

— На фуршет пойдем — нас позвали.

— Кто?

— Кто-то... — недовольно проворчала Анна. — Разговорчики в строю. А эту здесь оставим, пусть поспит бедная женщина, — она заботливо накрыла Антонину одеялом.

Мы вышли на лестничную площадку и позвонили в соседнюю дверь под номером 50. Я, конечно, виду не подал, но был весьма изумлен: с той стороны двери щелкнули замки, и на пороге перед нами предстал сам профессор Преображенский. Он был теперь не в хирургической робе, а во вполне изящном лазоревом халате и турецких туфлях с загнутыми носами. Вид у него был странноватый — дореволюционно-интеллигентский.

— Милости прошу, — расшаркался он перед нами, театрально отставляя в сторону руку с бокалом мелкопузырчатого шампанского.

— Рад вас видеть в полном здравии, — пробурчал я в тон ему.

— Я, как всякий персонаж, неистребим, — весело воскликнул профессор. Он был слегка навеселе.

Мы прошли в гостиную — в ней плечом к плечу толпилось человек 50 народу. Одеты они были довольно-таки пестро: один был в белой мантии с красной подкладкой, другой — в кальсонах, третий — в голубом хитоне. А один упитанный мужик в сером летнем костюме отличался от остальных тем, что голова у него была не на шее, как у всех, а в полусогнутой руке на уровне груди. Когда он говорил, окружающим приходилось из вежливости наклоняться к этой его смешной голове. На лице его были сверхъестественно большие очки в черной роговой оправе, а на лысине — шляпа пирожком.

— Ты его знаешь? — взвигнула от восторга Анна.

— Впервые вижу, — поморщился я. Терпеть не могу бабской экзальтации.

— Ну как же — это ведь Берлиоз! — возбужденно подпрыгнула она.

— Композитор? — нарочито зевнул я.

— Да нет, ты ничего не понимаешь. Это тот самый, которому трамваем отрезало голову.

— А... — протянул я.

— Фу, какой ты скучный! — возмутилась Анна. — Видишь, он рассказывает какой-то анекдот, а те трое, что ржут рядом с ним — Понтий Пилат, Иешуа и Воланд.

— Пить бум? — подскочилa к нам услужливого вида жирная черная кошенция.

— Водка холодная есть? — спросил я, почесывая у нее за ухом.

— Фр-р-р, — брезгливо отстранилась то ли грудастая кошка, то ли девушка с кошачьими усами. — Водяры не держим-с. Могу предложить "Дон Пириньон", "Мартель" или "Мутон кадет" из коллекции барона Ротшильда.

— Ты мне, котяра, не трынди, — предупредил я ее по-свойски. — Будто я не знаю, из каких коллекций кадеты-мудеты бывают. Если через триста секунд холодной водки не нарисуешь, займусть скотоложеством! Гнездит оно мне, понимаешь, не-е-е держим-с-с!

Кошечка хотела было огрызнуться, но вовремя передумала и, ловко выпрыгнув в форточку, грацизно отправилась в дежурную палатку. А я, не теряя времени даром, стал разминаться "Мартелем".

— Разрешите представиться, — подскочил ко мне ублюдочного вида мужичок с жидкими усиками в разбитом пенсне и укороченных брючках.

— Кто такой? — покосился я на него.

— Ну как же, — смутился он. — Бывший регент.

— А, тот самый, — догадался я. — Забыл твою фамилию. Да ну и фиг с ней. Я с шестерками все равно не разговариваю.

— Покорнейше прошу прощения, — откланялся он, пятясь задом.

Тут я заметил, что многие на меня поглядывают украдкой с явным уважением, будто даже боятся не то что подойти, но и взглянуть прямо. "Однако, — подумал я, — не знаю, к чему это, но мне крайне в жилу!"

17. Лед тронулся

Внезапно стало относительно тихо. Тот, которого Анна называла Иешуа, взошел на трон, услужливо сделанный окружающими из перевернутого на бок цветного телевизора Рубин.

Парень поднял руку и ломовым басом провозгласил: "Всем лечь — суд идет".

Все скоренько, как будто это ограбление сберкассы, строем легли на пол, но легли не на животы, а на спины, каждый старался прилечь поудобнее, поближе к Иешуа, или же чтобы лежать спиной на ковре, подальше от сквозняка.

— Нам тоже прилечь? — спросил я свою невеселую спутницу.

— Еще чего! Тебе к Нему, на телевизор, а я тут подожду.

Я спокойно, в судах все же не впервой, прошел и сел на телевизор, при этом Иешуа подвинулся.

— Тронулись? — с молодецким прищуром поинтересовался он.

— А як же! — вторил ему я.

— Сего числа, сего года постанавляю. Слушается дело рабы божьей Маргариты в миру Анны, — проорал он мне басом на ухо.

Анна стала негромко плакать, растирая тушь по лицу.

— Грешна ли ты дочь моя, мать твою? — задал ей каверзный вопрос Иешуа.

— Грешна, Ваше сиятельство, ох как грешна, — заголосила Анна.

— Будем попунктно или сразу все расскажешь?

— Сразу, вашескоблродие, сразу-то оно и легче.

— Ну сразу, так сразу. Прелюбодеянием занималась? С этим? — добавил Иешуа, ткнув меня пальцем в бок. Больно так ткнул, зараза, не по доброму.

— Угу, еще как занималась, — не стала отпираться Анна.

Я стал прикидывать, смогу ли я их всех перегасить, если цирк затянется.

— И не думай, тут тебе не ученая малина, — шепнул мне на ухо Иешуа. — И я тебе по секрету скажу, только тебе, как другу, я не Иешуа, а Джон, вникаешь? Так что и не думай!

— Ну что думаете, люди добрые? — спросил Иешуа аудиторию.

— Стенка, вышка, — заерзали по полу слушатели дела.

— Свидетеля какого-никакого было бы неплохо, — проскрипел профессор Преображенский, явно намекая на себя.

— Введите свидетеля, — зарычал мне на ухо Отец Народов.

Двое здоровенных детин ввели вяло упирающуюся Тоньку.

— Расскажи-ка мне, Тонечка, где была, — почти по-детски добрым голосом спросил он перепуганную, растрепанную, полуголую дебелую бабу.

— Я была девушкой юной, сама не припомню когда, — залилась фальцетом Антонина.

— Антоша, ради бога увольте, — заметил профессор с пола.

— Так вот, — начала свой сказ Тоня. — В бытность мною девушкой, как-то случился со мною конфуз. Утречком просыпаюсь, а моя витту меня покинула.

— Чего, извиняюсь? — переспросил половой профессор.

— У него спроси чего, и не чего, а кто! — резанула Тоня, кивком указывая на меня. — Села я перед зеркалом, растопырив ноги, глядь — между ними черная такая, противная дыра и из нее дует страшно, как из розетки. Я кинулась искать, и нашла мою горемыку-путешественницу. Я-то к ней никого не подпускала, а она шлюхачит около ресторана "Украина" и предлагается направо и налево, a ее высокие чины только и знай, что на больших машинах катають. Со мной даже знаться не желаить. Когда я пыталась уговорить ее вернуться взад, амбалы, типо этих, — она попыталась вырваться, — мне чуть все кости не переломали, сказали: "Будешь клиентуру отбивать, забудешь название столицы нашей родины", — слыхали такое? Название я забуду! Да я это название с кровью матери!

— Ниче не напоминает? — подмигнул уже в который раз мне Иешуа.

— До противного похоже на мой давишний сон, — согласился я. И вроде сказал я это полушепотом, но разнеслось все как из мегафона так, что все лежащие стали активно кутаться, как от ветра.

— Действительно лед тронулся, — непонятно, с кем и чем согласился ОН. — Суд закончен, я выношу решение.

Все встали, при этом так тщательно отряхивали коленки, будто лежали не на спинах.

— Принимая во внимание былые заслуги подсудимой, — на фразе "былые заслуги" ОН пошловато ухмыльнулся в козлиную бороденку, — а также чистосердечное признание...

— Стойте, стойте, — его прервал вбежавший в неизвестно какие двери муж Анны. Голова его была перевязана пестрым поясом от халата так, что он походил на индейца племени апачи, вырывшего тамагавк войны. — Я настоятельно требую смертной казни предавшей мя жене, — спокойно, как на сеансе аутототренинга молвил наш муж.

— Слово мужа — закон, — быстро согласился ОН. — Подсудимая награждается смертной казнью путем запрыгивания под поезд.

Все вокруг радостно засуетились, наполняя стаканы. Фраза была до того идиотичная, что я не сразу допетрил смысл, да и к тому же меня сильно отвлек Берлиоз, который на радостях стал стучать своей головой об пол на манер баскетбольного мяча, потом довольно сносно повел и в высоком затяжном прыжке загнал свою отрезанную голову в богемскую вазочку с тюльпанами.

— Ваше последнее желание, мадам, — с трудом перекрикивая воцарившийся гвалт спросил Иешуа.

Меня с телевизора мягко согнал Воланд, со словами: "А ну-ка, гыть отседова!" Затем он мутным взором посмотрел на Анну:

— Мариша, попроси у него денег, хоть погуляем напоследок по-человецки, — сказал и зычно с тройным эхо икнул. — Господи помилуй и спаси, — промямлил он и неуклюже перекрестил рот.

— Пускай этот проводит меня к станции, вот мое последнее желание, — прошептала дрожащим голоском Анна, указывая на меня.

18. Танки идут ромбом

Мы шли, и тонкий лед с вмерзшей в него заиндевелой красной листвой позвякивал под ногами.

— Куда мы идем? — спросил я бодро, втягивая ноздрями колкий морозный воздух.

— На электричку, — подумав, отозвалась Анна.

— Зачем?

— Не спрашивай. Может, раскажешь чего? — предложила она невесело.

Я в такие моменты всегда рассказываю одну и ту же историю.

— Ну слушай, — сказал я и, засунув левую руку в карман брюк, правой тщательно приобнял свою спутницу, a затем методично ускорил шаг. — Когда я служил в армии...

— У тебя что, в жизни только армия была, почему вы, мужики, лишь о ней всегда и вспоминаете?

— Не перебивай, а то обижусь. Это не совсем об армии, или вернее совсем не о ней. Так вот, служил я в армии, был у нас капитан по фамилии Мересьев. Знатный мужик, по нему все офицерские жены сохли. И не потому, что он был, там, красив безумно, или в постели гож, просто он был лучшим танцором и певцом в округе. У мужика славный баритон был, когда он пел хотелось плакать. Дамы, в общем, не сдерживали себя в этом деле, а нам приходилось крепиться. Так вот, как-то раз он пошел в лес по грибы, там упал в яму, сломал ногу. Стал ползти в сторону части, перепутал направление и мощными гребками уполз в чащу. Хватились его дня через три. Жена привыкла к его "пропажам", но потом все же стали искать, и не найдя порешили, что какая-то сердцеедка его все же охомутала. Даже рапорт наверх не стали подавать, мол когда найдется, тогда и намылим холку. Ты меня слушаешь?

— Уже да.

— А он полз днями, занес какую-то заразу в рану, и когда дополз до избушки лесника, был уже в полном беспамятстве. Тот телеграфнул в центр. Набежали врачи, его скоренько в больницу, там как водится перепутали, что-то не туда вкатали. Вобщем, чуть до смерти не залечили, но мужик здоровейский — выжил. Но не без потерь. Девки сказывали, что он потерял мужскую потенцию до нуля и, как следствие, чувство ритма и слух. Какой там петь. На танцах в ритм не попадал ни в какую. Ну я, к слову, тоже танцор еще тот, но по этому поводу не комплексую, а он сильно переживал и допереживался до суиицида.

— Извини я тебя перебью. Меня посетила светлая мысль. В больнице очень трудно выжить здоровому. Врачи знают болезни по симптомам, а когда симптомов нет, страшно пугаются и способны на любую глупость. Если здоровый попадает в руки врачей, то его шансы выжить падают с каждым днем, причем на Западе он может сгинуть в ускоренном темпе.

— Это еще почему?

— Там за все отвечают компьютеры, которых обучили врачи. То есть идиотизм, помноженный на скорость вычислительных машин. Прости, я тебя отвлекла, так чем там закончилось?

— Под поезд Мересьев с горя сиганул, — это был кульминационный момент, поэтому я как опытный актер выдержал паузу.

— Исход летальный? — с неистребимой надеждой в голосе задала она вопрос.

— Да нет, все обошлось. Отрезало ему ноги выше колен и все, но главное к нему вернулся от шока слух и ритм. Он с радости стал заливаться с утра до вечера и соседи тихонько снесли его в дурдом, где он научился бить чечетку на протезах и вообще стал любимцем персонала. После этого к нему вернулась потенция и встала на место "крыша", он женился на ампутировавшей его хирургичке и наделал троих детей.

— Счастливый конец? — недоверчиво спросила Анна.

— Подожди, это еще не все: однажды он после долгого перерыва пошел в лес по грибы и там угодил ногой в капкан.

— Ну и...

— Что "ну и"? Обычный человек помер бы от потери крови и голода, а этот отстегнул протез и домой на одной ноге прискакал!

— Спасибо тебе, любимый, за такие жизнеутверждающие повествования.

19. Долгие проводы

— Да не верю я в бога, не верю, можешь ты это наконец понять, а? Ну разве это так трудно? — сжал я руку Анны повыше локтя.

— Да не верь, делов куча, — спешно согласилась Анна, — но неужели так трудно объяснить, почему? Я, например, верю в нечто, что там наверху...

— А вот это я просто не перевариваю. Ну если веришь, то назови это богом, нечего придумывать дурь типа "там на небе голубоглазый седовласый дедушка", найди в себе хамство и назови его богом. А ты объяснить просишь, докладаю: религиозных я не люблю, так как они норовят меня напостой убедить верить в книжки, которые были написаны пару веков назад.

— Каких пару, ты о чем?

— Ну я огульно выразился, больше, чем пару, конечно. Книжки славные, но они, как бы это, научно-популярные, то бишь для всех. Чтобы и идиот тупорылый в них въехал, и светоч профессор. Поэтому там истины опопсованы. Я не могу верить в то, что написано не мной, хрен знает когда, человеком, который меня в глаза не видел, не могу.

— Ты еретик, выходит, — вздохнула Маргарита.

— Э, нет! Я и атеистов не жалую. От них тот же запах: верь мне, бога нет, верь мне! Теперь я должен верить им, а не книжке, какого знойного хрена, спрашивается?

— Так что, ты человек без веры?

— У меня есть свой собственный свод канонов, которым я свято следую, они может и более строгие, нежели религиозные, но и не без изъянов. Я не задумываясь убью того, кто причинит боль моим близким!

— Да, тут христианские причиндалы и рядом не валялись. ОН-то сказал, что худший твой враг — домашний твой!

— А что плохого, у меня жесткая градация людей: сначала мои родители, потом моя любовь, потом мои кореша, потом мои "покойные" подруги, потом знакомые, потом враги.

— Значит, для тебя родители важнее любимой женщины, которая, в свою очередь, важнее друзей детства? Я правильно поняла?

— Абсолям!

— А позволь поинтересоваться, почему?

— Позволяю. Родители всегда делали и будут делать мне лишь добро, даже если я неправ, они всегда уверены в моей правоте. Любимая женщина редко предает, когда она любимая, по крайней мере не так часто, как друзья детства, и после расставания она обычна остается более-менее лояльна, и чуства не остынут типа. Поэтому я экс-подруг ценю больше, чем знакомых. Друзья — самая опасная категория, они легко переходят в разряд врагов, при этом они так много знают о тебе, что бьют сильнее всех врагов вместе взятых. Я хоть и разговорчивый такой, никогда, слышишь, никогда, в беседе с друзьями не скажу чего-то, что мне потом может аукнуться.

— Ужас какой, с кем я, какой-то бездушный рационалист.

— Что ты любимая, все мужчины романтики, и я не исключение. Только романтик может придумать жесткую систему, а потом еще в нее и верить.

— Так что, Гитлер да Сталин — романтики с большой дороги?

— Во-первых, они не одного поля ягоды, а во-вторых, я говорил о людях, а не о животных.

— Как не одного? Не вижу разницы.

— А я вижу, где-то вычитал: Сталин — восточное чудовище, но от него другого и ждать не приходилось, Гитлер же — представитель цивилизации, и поэтому более страшен. Когда чудовище умно, интеллигентено — оно на редкость отвратительно.

— Так по-твоему Гитлер — умничка, а Сталин — придурок, у которого дебил-кредит с кретин-дебетом не сходится?

— Детка, не горячись! В политике не бывает придурков, дебилов с кредитами, как ты изволила выразиться. Все они ребята с головой, которым палец в рот не клади. Если идиот, то голова его не у него на плечах, а за спиной в виде советников, которых этот дурик устраивает. Не всегда деньги, но всегда мозги стоят за политиками. Нет, не было и не будет царя-дурака. Играть, косить под дурака они могут, а вот быть — вряд ли. И вообще, знаешь, что такое политическое убийство?

— ?

— Это когда политик заболевает, то зачастую он находит в себе силы уйти от дел красиво. Он нанимает убийц и те его убивают, в зависимости от тяжести заболевания с различной стапенью успешности. Если просто приболел, то ранят, тогда есть отмазка — мол, я через раз дышу, ибо через вас, избиратели, пострадал. Ну, а если хана — то "покойся с миром по нитке". Распутин, Кеннеди, Столыпин, Кинг, Берия, семейство Ганди, Пальме — за примерами далеко ходить на надо.

— А Берия тут причем, его, вроде, Хрущев того...

— Никого в политике не "того" — заболел, прикинули, что так красивее. Ему сказали, что из него героя слепят, а людям позднее объявили, что он Иуда. Кто после этого Иуда, выходит? Нет в этой жизни случайностей, с богом или без, все людских ручонок дело!

— Хм, а ведь ты прав. У моих родителей огромная библиотека. Я всегда старалась читать то, что они не читали, чтобы потом расспросов не было, как мне понравилось. Так как-то я прочла Метьюрена "Мельмот скиталец". Не читал?

— Отчего же, конечно читал... Ладно, шутю, не читал, не слыхал, не видывал, я родом из глухой таежной деревни, грамотности не обучен.

— Прекрати, я пока не встречала людей, которые бы эту книжку читали. Это английский роман 16-го или 17-го века.

— Записываю, 16-17-го века. Что, парень два века писал книжку?

— Ты меня не слушаешь, а зря. Позднее я прочла Хорхе Луис Борхеса. В предисловии, которых ты не читаешь, я нашла упоминание ученика Борхеса — Хулио Кортасара. А у Кортасара в "Игре в классики" во второй части главного героя завут Тревеллер, что по-английски значит "странник" или "скиталец", имя, которое Кортасар позаимствовал у Метьюрена, там так написано. Понял ты, башка, что круг замкнулся? Что кто-то ведет меня по жизни за ручку? Ты это хоть способен понять?

— Не кипятись, понял, отчего же мне не понять?

— И с тобой так же. В юности я зачитывалась Булгаковым, и на тебе, у меня теперь свой Мастер появился — ты.

— Я тоже Булгакова люблю, это мой любимый писатель.

— Только не надо! Он любимый писатель у всей нечитающей русскоговорящей части населения земного шара. Когда ты его в последний раз читал?

— Давненько, но...

— Ага, в период появления вторичных половых признаков, когда от любого рассказика про любовь наступал оргазм, да?

— Ну, мальчики по-другому развиваются, не так, как вы, девочки.

— Да какая разница — мальчики, девочки...

— Действительно, разницы никакой толком...

20. Табор уходит в небо

— Заточил Ян де Ган остру пуку, оседлал боевого пингвина и повел отряд на Москву. Окружили они город, разложили костры — и давай уговаривать москвичей сдаться. Те ни в какую. Ну раз такая непруха, поскакал Ян де Ган впереди колонны штурмовать вражескую обитель. Скачут они на боевых пингвинах, пуками над головой машут, а москвичи в них из рогаток со стен Кремля фигачут, да еще знаешь, что удумали: заворачивают младенцев в паклю, поджигают и кидают на воинов Ян де Гана сверху. Младенцы от нечеловеческих мучений начинают несносно орать, пугают боевых пингвинов, те сбрасывают с седел воинов Ян де Гана, в общем, шум, гам, неразбериха... Cкажи мне, почему у тебя спущенка засохшая на волосах?

— У меня, где это?

— Да вот тут, с чего бы это, спрашивается?

— Гмн, сама не знаю, может ветром нанесло, смотри уже и станцию видно.

— Ты не уходи от ответа, а то потеряешься.

— Ну что ты привязался, ну спущенка, так спущенка, может и твоя со вчера.

— Нет уж, мою "со вчера" ты смыла, когда душ у Тоньки принимала.

— Слушай, а ты ревнивец, как я посмотрю. У меня еще и муж есть.

— Ну и что, у меня тоже есть.

— Как есть? У тебя жена есть?

— Шучу, нет у меня никакой жены. Это я как-то по улице шел, и на моих глазах южный гость приставал к блондинистой даме. Она, чтобы от него отвязаться, грозно заявила: "Мужчина, куда вы, у меня же муж есть!" На что тот спокойно ответил: "Ну и что? У мэня тожи..."

— Ха-ха-ха! А я как-то шла по улице и своими ушами слышала, как один малыш, годиков трех от роду, сказал тому, что постарше: "Ты наглец и пошляк".

— Да, но ты ушла от ответа, откуда дровишки?

— Не скажу, пускай это будет моей маленькой тайной. Ну что ты надулся? Хорошо, поверь мне, что ты узнаешь правду, и очень скоро.

* * * Они стояли на платформе, болтая и веселясь, будто ничего не произошло и ничего не ожидалось, но какое-то напряжение в его мышцах, да ее нервные улыбки выделяли нашу парочку из общей кипящей массы.

Когда мимо станции проносился скорый поезд, сверху, как будто с крыши здания кассы, метнулась черная тень и толкнула девушку под накатывающийся локомотив. Девушка, стараясь устоять на ногах, попыталась ухватиться за стоящего рядом мужчину, который в свою очередь выйдя из равновесия, штопором начал падать на нее. В ужасе, она изловчилась и прокинула массивное тело мимо себя, продемонстрировав филигранное владение тай-кван-до. Мужчина упал на рельсы за секунду до того момента, когда с диким ревом по ним пробежал железный мамонт 20-го века. Голова мужчины подпрыгнула мячиком, выкатилась на перрон, женщина сняла с плеч белый оренбургский платок, завернула в него голову и на глазах удивленно-напуганной толпы стала мило лыбиться и повторять как молитву: "Главное всегда улыбаться, главное всегда улыбаться"... Тут же к ней подошел высокий мужчина в белых одеждах без намека обуви на ногах. Он смачно поцеловал подругу в посиневшие от стужи губы, отрывисто хлопнул ее по заднице, а затем парочка премедленно удалилась.

21. Очко

— Здравствуйте, господин старший капитан.

— О, да вы и в званиях рабираетесь.

— А как же, все-таки папа — кадровый военный.

— Так что у вас, позвольте поинтересоваться?

— Вот, — сказала пухленькая хохотушка с губками бантиком, и выставила грязную, потертую хозяйственную сумку на стол.

— И что там?

— Что-что, голова конечно, вашего предшественника.

— Мастера, что-ли?

— Не знаю я про мастера-швастера, а то, что он меня утомил своими домогательствами, вот это я знаю.

— Так, рассказывайте, гражданочка, как все у вас было, — недоверчиво глянул старший лейтенант на прихохатывавшую толстушку. — Да, а зовут вас как?

— К. меня зовут.

— ?

— Ка, Ка, чего тут непонятного, а вообще я Анна Керн. Но в подъезде на табличке хулиганье местное все время на "Хер" исправляли, пришлось мужу затереть стамеской все после "К", так с той поры ко мне и прицепилось.

— Ах, Керн значит, Анна, а по отчеству?

— Ой, пошто оно вам? Или у вас все тут на литературе шизанутые? Этот ваш мастер-фломастер узнал про Анна К. и решил, что я Анна Каренина, он же Михаил Вронский, вот, мол, и нашел он свою судьбу. И вечерами меня букетами цветов пугал, и мужу морду бил, спасу от него не было. Особенно страшно становилось, когда я на дачу ехать собиралась, он все думал, что я от любви под поезд сигану, и кидался меня от вагона оттаскивать. Стыдища. А потом пришли какие-то мальчики и принесли вот голову эту и записку последнюю.

— А можно... позволите записочку лицезреть?

— Неа, ее кровянка так загадила, что пришлось выкинуть за ненадобностью.

— Да, дела... Но зачем мне его голова тут? В морг ее нужно или на экспертизу... У меня и холодильника нет. Ко мне-то зачем?

— К вам зачем? — слегка удивилась жизнерадостная особа, — А вот зачем: хоть режьте, больше так жить не могу! Пока не глянете, нет ли у вас чего на меня в досье, не уйду!

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я