Жюль Руа. Штурман

Доколе вы будете налегать на че-ловека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся.

Псалом 61, 4

Господи! пред Тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от Тебя.

Сердце мое трепещет; оставила меня сила моя, и свет очей моих,—и того нет у меня.

Псалом 37, 10, 11

Когда штурман увидел, что земля надвигается, было слишком поздно. У него уже не оставалось времени вспомнить, что следует согнуть ноги в коленях, втянуть голову в плечи и сжаться в комок. Он почти упал на пятки, и парашют протащил его метров двадцать по мягкой земле.

Штурман поднялся не сразу. Какое-то время — ми-нуту или больше, пока бешено колотилось сердце,— он переводил дыхание, распростертый на борозде, уткнув лицо в длинные влажные листья. Потом открыл глаза, встал и огляделся. Его окружала ночь, но горизонт был объят огромным заревом, и. временами в густом красно-ватом дыму взмывали к небу языки пламени. В обсту-пившей его тишине штурман испытывал непривычное ощущение одиночества, свободы и полной отрешен-ности. Он стряхнул землю, налипшую па ладонях, и вытер их о брюки; потом провел пальцами по лбу и удивился, что лоб взмок от пота; он снял шлем и су-нул его за пояс, под куртку.

Штурман повернулся спиной к пылающему гори-зонту. Теперь он заметил, что стоит на свекловичном поле. Он нажал замок привязных ремней, и они сполз-ли к его ногам. Он сразу почувствовал облегчение. Купол парашюта превратился в груду белой материи, пахнущую тальком; прежде всего следовало избавиться от него, чтобы не вызывать подозрений. Штурман обмотал купол шелковыми стропами — парашют оказал-ся словно в ранце. Но закопать его было нечем. Только сейчас штурман подумал, что даже не знает, в какой части Европы он приземлился. Он выбросился из само-лета в самый критический момент. Но когда именно это произошло? Он никак не мог вспомнить. После того как были сброшены бомбы. Но через сколько вре-мени? Память ничего не могла ему подсказать. Зарево, которое он наблюдал на горизонте,—это, конечно, пы-лающий Дуйсбург; наверное, самолет был сбит истре-бителем или зениткой.

Штурман придавил коленом парашют, который вы-давал его; мыслей не было. Просто он был счастлив, что остался жив, и сейчас это было главное: ощущение собственной безопасности, безмерная и беспричинная уверенность, что все будет хорошо, какое-то внутрен-нее ликование, несущее ему доселе не испытанную ра-дость. Он только что ускользнул от смерти и был невре-дим—руки и ноги целы и ни одного ранения; болели только пятки и крестец — от удара при приземлении. Теперь он подумал, что и остальные тоже должны были выброситься: бомбардир и радист — следом за ним, че-рез передний люк, хвостовой стрелок—из своей пуле-метной турели, а башенный стрелок и бортмеханик— через задний люк. Но сам пилот обычно не успевал даже пристегнуть парашют.

Штурман прислушался. Ни звука. Быть может, его товарищи в этот момент, так же как и он, понемногу возвращаются к. жизни и, уткнувшись носом в листья кормовой свеклы, предаются размышлениям. Издалека донеслось гудение самолетов: он уловил вибрацию мо-торов, работающих недостаточно синхронно. Судя по всему, это были замыкающие звенья той тысячи само-летов, что бомбила Дуйсбург. Но не слышно было зе-ниток, не видно скрещенных лучей прожекторов. Из су-мерек вынырнул самолет и пролетел над штурманом. Он шел, вероятно, на высоте каких-нибудь трех-пяти тысяч футов. Внезапно штурман вскочил на ноги. Све-тились бортовые огни, самолет был четырехмоторный. Случившееся- представилось ему вдруг с отчетливой ясностью: все произошло недалеко от базы —они столкнулись с другим бомбардировщиком. Раздался треск, самолет качнуло; штурманский планшет завибрировал в тот самый момент, когда он опустил на него каран-даш. Члены экипажа включили внутреннюю связь, а стрелок помоложе спросил, что случилось. Командир спокойно ответил: "Приготовиться к прыжку". Привыч-ным движением штурман сложил карты, но перед тем, как спрятать их в сумку, пожал плечами. Он надел парашют и застегнул на груди привязные ремни; по-том откинул сиденье, и воздух через люк хлынул в кабину. Пилот крикнул: "Прыгайте!"

Штурман не мог даже вспомнить, испытывал ли он страх. Каждый раз при мысли, что ему, быть может, придется прыгать с парашютом, холодок пробегал у него по спине; но когда этот момент наконец наступил, у штурмана уже не было времени раздумывать. Либо это, либо смерть — самолет с минуты на минуту мог взорваться. Штурман даже не подумал, на какой высоте летит самолет,— успеет ли раскрыться и распуститься парашют. Он выдернул, как полагалось, шнур внут-ренней связи — тяжелый бронзовый штепсель мог раз-мозжить ему голову — и, как предусматривала инструк-ция, выбросился первым. Ему помнилось, что при этом он закричал, -вернее, простонал. Как только ветер от-бросил его назад и он оторвался от самолета, он нащу-пал правой рукой вытяжное кольцо и дернул с такой силой, что, казалось, оборвал его; но купол раскрылся почти в то же мгновение. Падение резко замедлилось, и он повис во мраке на стропах; его раскачивало все меньше и меньше. Он перестал стонать. Появилась уте-шительная мысль, что он спасен. Он забыл, что земля совсем рядом и что он может вывихнуть лодыжку при приземлении.

Штурман вновь повернулся лицом к огненному за-реву, которое принял сначала за горящий Дуйсбург. Теперь языки пламени стали меньше. Время от вре-мени снопы искр взмывали к небу: должно быть, взры-вались оставшиеся пулеметные патроны, потому что — сомнения теперь не было — горел самолет; или даже два самолета. А ведь штурман тоже мог сейчас поджариваться там, среди этой груды железа. Однако он жив и стоит на свекловичном поле. Но остальные? Мо-жет быть, они не успели выброситься? Может быть, самолет взорвался в воздухе? Он сунул руку за голе-нище — во время полетов он прятал там портсигар. Потом поискал в другом сапоге, в карманах. Напрасно. Возможно, он оставил его на планшете. Он попытался представить штурманскую кабину в момент, когда про-изошло столкновение. На большой проекционной карте не было ничего, кроме карандаша, резинки и навига-ционной линейки. Зеленые сигналы подрагивали на экране над картой, и альтиметр показывал тысячу пять-сот футов; стрелка скоростей стояла на ста восьмиде-сяти милях. Наверное, портсигар выскользнул в тот момент, когда штурман вниз головой бросился в ночь. "Тем хуже",—сказал он себе. Он машинально поша-рил у себя под ногами, словно портсигар каким-то чу-дом мог там оказаться, потом ткнул ногой парашют — мягкий, молочного цвета ком, похожий на кучу гряз-ного белья, оставленного прачке,— и зашагал наугад.

Свекловичное поле оказалось невелико. Бормоча себе под нос, штурман свернул по тропинке налево. "Господи,—шептал он,—господи..." Вот и он прошел через испытание. Вот и он выбросился с парашютом и получит право носить на рукаве золотую нашивку: так отмечают тех, кого прыжок с самолета спас от смерти. Но что же с товарищами? Все ли они погибли? Неужели из всего экипажа уцелел только он? В таком случав убедительная ли это причина, чтобы освободить его от участия в боевых операциях и перевести в инструк-торы? "Конечно, нет,—подумал он.—Штурманы слиш-ком нужны". И потом он еще не налетал достаточно, чтобы его избавили от обязанности служить мишенью неприятельским зенитчикам. Вместе с этой последней операцией он участвовал тол&ко в двадцати двух выле-тах. Его будут держать в резерве, пока не потребуется штурман в какой-нибудь другой экипаж.

Почва под ногами стала тверже, и штурман вышел на асфальтированную дорожку; он увидел перед собой изгородь, щипец крыши и железную решетку. Он толк-нул калитку; она была не заперта. Прежде чем войти, он прислушался. Собачьего лая не слышно. В таких до-мах собаки спят внутри, на мягких шерстяных подстил-ках. Он вошел в сад, зашагал по дорожке, усыпанной гравием, и, подойдя к крыльцу, отыскал кнопку звон-ка—у калитки он ее не обнаружил. Нажал на кнопку, и ему почудилось, что весь дом наполнился звоном. Почти в то же мгновение; на втором этаже зажегся свет — он просачивался сквозь щели, оставленные што-рами затемнения; потом свет погас. Раскрылось окно, и женский голос немного испуганно спросил:

— What is it? ¹ — Airman,—ответил штурман. И добавил:—RAF crew².

— British? ³ — спросила женщина.

— French⁴.

— Что с вами случилось? — повторила женщина по-французски почти без акцента.

Штурман облегченно вздохнул. Он плохо говорил по-английски, а поскольку связь с землей поддержи-вали радист и пилот, не было особой нужды совершен-ствоваться в языке, словарь и синтаксис которого он плохо усваивал.

— Я прыгнул с парашютом.

— О! — воскликнула женщина.— I'm going⁵.

"Повезло,— подумал штурман.— Мне всегда везет. Наткнулся на единственный дом, где говорят по-фран-цузски". Свет просачивался теперь из окна первого эта-жа, но дверь все не открывали, и штурман вдруг по-чувствовал, что продрог. Он возвращался к жизни, и всякие мелочи снова начинали его донимать. Он опять стал рыться в карманах, отыскивая портсигар, но в это время щелкнул отпираемый замок.

— Войдите,— сказала женщина. Сначала он не разглядел ее лица — она поверну-лась спиной к свету. Перед камином, где дотлевал

' Что случилось? (англ.) ² Летчик. Экипаж Британских военно-воздушных сил (англ.). ³ Англичанин? (англ.) ⁴ Француз (англ.). ⁵ Иду (англ.),

уголь у стояла обитая красный плюшем кушетка, а по обе стороны от нее — кожаные кресла. Это, по-види-мому, была гостиная; тут стояли еще несколько столи-ков и стульев в стиле барокко; широкие портьеры, та-кие же красные, как кушетка, спускались до самого пола. На стене висела репродукция детского портрета работы Рубенса: выпуклый лоб, розовые щеки, на ле-вой щеке ямочка, а под белокурыми волосами, стяну-тыми к затылку скандинавским чепчиком, потонувшие в голубизне глаза, которые, казалось, неотступно гля-дели на штурмана.

— Авария?—спросила женщина, выговаривая это слово на английский манер.

— Столкновение,— ответил штурман и, сжав кула-ки, ударил ими друг о друга.

— Ох! — вырвалось у женщины. Она побледнела.— Много убитых?

— I don't know. I have seen a big fire'.

— Я тоже,— сказала женщина.— В той стороне, где аэродром, все небо было в огне.

Стараясь выказать уважение хозяевам, штурман по-рой говорил по-английски, правда лишь в том случае, когда знал, что в доме понимают и по-французски — как будто он выполнял некий обряд учтивости. Но если ему отвечали по-английски, он терялся и с тру-дом находил нужные олова.

— Я вас побеспокоил, — сказал он. — Простите.Теперь он взглянул на женщину. В своем светло-зеленом халате она казалась совсем маленькой и то и дело отбрасывала назад растрепавшиеся волосы.

—Мой муж тоже служит в RAF. Он в графстве Суссекс.

Он взглянул на нее:.

- Летчик?

- Intelligence-officer - Отличная профессия,—улыбнулся штурман.

- Я приготовлю вам чаю,— сказала женщина и вышла.

¹ Не знаю. Я видал большое пламя (англ.). ^а Офицер разведки (англ.).

Штурман тяжело опустился на кушетку и протянул ладони к дотлевающим углям. Мысли покинули его. Он был теперь точно зверь, который ушел от охот-ничьего выстрела и переводит дух у себя в норе. Удары сердца уже не казались ему такими оглушительными, по все его существо было охвачено глубочайшим изум-лением, точно ему предстояло, возродившись к жизни, заново узнавать мир. Сейчас мир для него ограничи-вался этим домом, где пятна света выхватывали из мрака детали непривычно мирной картины: еще теплая гостиная, женщина в ночном халатике, что ушла на кухню приготовить чай и скоро вернется, камин, согревавший его пальцы, и обитая плюшем кушетка, на ко-торую он положил руку. Все дышало таким покоем! А его товарищи, может быть, все еще горят в пламени, обглодавшем металл и землю в воронке на месте паде-ния самолета. Но сознавали ли они тогда, что именно произошло? Когда самолет треснул, точно сухое дерево под ударом дровосека, штурман понял, что все кон-чено. Он ожидал, что перед ним в одно мгновение про-мелькнет вся его прошедшая жизнь, но пришло только чувство страха, от которого все внутри оборвалось. Он сложил карты и дернул шторку из плотной материи, отделявшую его от кабины пилота. Именно в этот мо-мент раздался голос хвостового стрелка: "Что де-лать?" Пилот ответил не сразу, и какое-то время штур-ману были видны лишь широкие подошвы его летных сапог, подрагивающие в ремнях педалей, и руки, сжимающие мальтийский полукрест штурвала. Тогда штурман нагнулся, чтобы открыть аварийный люк, и ледяной ветер хлестнул его по лицу. Потом—преду-смотренный порядок действий был именно таков — он вытащил из своей кабины парашют и пристегнул его к двум карабинам подвесных ремней. Да, он подумал, что все конечно. Должно быть, в ночной темноте их задел какой-то самолет и четырехмоторная машина ви-брировала, перед тем как развалиться. "Приготовьтесь к прыжку!"—произнес наконец пилот. И несколько се-кунд спустя: "Прыгайте!" Штурман шагнул через люк и тряхнул за плечо сержанта-бомбардира. "Прыгаем!" Но на лице бомбардира он прочел только огромное изумление. Штурман кивнул на черный провал люка и, поскольку ему предписывалось прыгать первым, сел, свесив ноги в пустоту. Именно тогда он отключил внутреннюю связь, как рекомендовали при обучении прыж-кам с самолета, и скользнул вниз. Может быть, он по-терял несколько секунд? Может, он виноват в смерти товарища? Парашют царапнул по краю люка.

Молодая женщина вернулась с подносом. Да, штур-ман только сейчас заметил, что она молода. Наверное, она причесалась и подкрасила губы. Во всяком случае, ему так показалось, а вспомнить, как она выглядела, когда он вошел, он не мог. Женщина поставила чашки и чайник на стол.

— С молоком? — спросила она.

— Спасибо.

Теперь он глядел на нее так, точно она была пер-вым человеком, которого он встретил после воскреше-ния. Ее хрупкие плечи выступали под халатиком из грубошерстной ткани, а если прикоснуться к ним, они наверняка оказались- бы нежными и теплыми, как и маленькие груди, которые смутно угадывались под тканью. У нее были темные волосы и немного широковатое лицо с ничем не примечательным ртом и вздернутым носом, а под не выщипанными бровями в голу-бых и прозрачных глазах, казалось, светится целый мир. До чего же неловко он вел себя до сих пор!

— Мне надо бы позвонить на базу,—сказал он, — Здесь есть телефон. Соединить вас?

— Пожалуйста,—ответил он с облегчением.

— Пейте пока чай.

Женщина направилась в угол гостиной. На книж-ной полке стоял телефон. Штурман поднес чашку к гу-бам и отхлебнул глоток обжигающего чая.

— Кого позвать? — спросила женщина.

— Кого?—Он задумался.—Видимо, intelligence-officer.

Ожидая соединения, женщина улыбаясь смотрела на него. Он встал и подошел к ней, она в это время от-вечала в трубку. В зеркальце, висевшем на стене, он увидел свое лицо, но не узнал себя. У человека в зерка-ле были следы грязи на лбу, поцарапанный нос, но главное — какой-то необычный взгляд, будто под при-мятыми шлемом волосами светились два пронизанных солнцем глубоких озера.

Женщина передала ему трубку.

— Говорит лейтенант Рипо из экипажа капитана Шампаня,— сказал он.— Я прыгнул с парашютом и на-хожусь недалеко от базы.

У телефона был француз — помощник начальника штаба. Рипо мало знал его. Он был из тех парней, кого служба в разведке сделала немногословными и скрыт-ными.

— Где вы находитесь?

— Одну секунду,— сказал штурман и прикрыл труб-ку ладонью.— Какой дать адрес? — спросил он у жен-щины.

— Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Он повторил адрес офицеру, а его рука, соскользнув с трубки, завладела рукой женщины.

— Я говорю с вами оттуда,— продолжал он.

— Вы ранены? — спросил его офицер.

— Нет. Но я хотел бы знать, что с экипажем. Последовало короткое молчание.

— Пока вы единственный, кто остался в .живых. Я пошлю за вами машину.

Штурман повесил трубку, не выпуская руки жен-щины.

Он снова взглянул на нее и, приблизив к ней лицо, взял ее вторую руку.

— Что с вами? — спросила женщина.

— Ничего,—сказал он.—Я единственный, кто остался в живых.

Внешне он был не уродливее других, но боязнь быть отвергнутым делала его робким с женщинами. В отно-шениях с ними красота и уродство значили так мало! Но обычно, прежде чем отважиться на такой поступок, как сейчас, ему нужно было преодолеть несколько эта-пов. А тут, спустя каких-нибудь пять минут, он с решимостью, которую и сам не мог объяснить, берет не-знакомку за руку. Еще чудесней было то, что женщина не отнимала руки. Их встреча и на самом деле была не из обычных.

Когда он притянул ее к себе, женщина отвела гла-за. Она едва доставала ему до плеча, но он накло-нился, так что его подбородок оказался на уровне ее груди, а губы почти касались шеи. Штурман вдохнул слабый запах кожи — он слегка отдавал лавандой и фиалкой, но прежде всего это был всепокоряющий и нежный аромат жизни. Он закрыл глаза. Женщина молчала. Она не только не пыталась высвободиться, но все сильнее сжимала руки штурмана. И всех этих ни-чем не заменимых сокровищ он чуть было не лишился, а шесть его товарищей по экипажу распрощались с ними навеки. Он уже не помнил лица женщины, кото-рое плохо разглядел в темноте. В ней не было ничего такого, что могло бы потрясти мужчину и вызвать чув-ство более сильное, чем простая привязанность какого-нибудь председателя небольшой акционерной компании, ставшего во время войны intelligence-officer. Но для штурмана все было по-другому. Он возвратился из пы-лающего Дуйсбурга после шестичасового полета. Он су-мел переиграть зенитную артиллерию и истребителей, но не смог помешать пилоту столкнуться с другим са-молетом.

Он шевельнул головой и услышал, как бьется сердце женщины: удары были учащенные и глухие — так же билось его сердце, когда он пришел в себя на свекло-вичном поле, а на горизонте полыхало пламя. Вот-вот прогудит машина с базы, и ему придется покинуть этот дом, это чужое сердце, что стучит рядом с его ухом, и вернуться к большим аэродромным помещениям, к ба-ракам, выкрашенным в черный цвет, в свою конуру, формой напоминающую срезанную бочку, а когда най-дут для него экипаж, прокладывать новые маршруты по навигационной карте. Сколько других мужчин, при-жавшись к другим женщинам, вдыхают в эту минуту последнее, что им осталось от жизни?

Он мягко высвободился.

— Простите,— сказал он.

— Вы ранены! — воскликнула женщина, взглянув на него.

— Пустяки,— ответил штурман, проведя ладонью по носу.— Простая царапина. Я ее только сейчас за-метил. Я и не чувствую ее.

— Хотите, я протру ее спиртом?

— Не стоит.

— Тогда пейте чай. А то он остынет. Большими глотками штурман допил чашку. Без са-хара чай казался горьким, это чай военной поры, но он сохранял свой аромат, тогда как на базе чай был похож на отвар пырея.

— Еще чашку?

Он уже напряженно вслушивался, стараясь разли-чить легкий шорох шин, но казалось, тишина, объяв-шая ночь, будет длиться вечно. У него возникло иску-шение увлечь женщину на кушетку, под мягкий свет лампы. "Будет ли она сопротивляться?" — спросил он себя. Но тотчас прогнал эту мысль, почувствовав вне-запный стыд. "Не слишком торопись,— сказал он себе.— Не все сразу". Сейчас, после пережитой им катастро-фы, он испытывал легкое убаюкивающее опьянение от того, что вел себя так непринужденно в незнакомом доме, рядом с женщиной, чей сон он. нарушил. "Это от тишины..." — подумал он. Вся его жизнь была одним за-тянувшимся воплем, который одна смерть могла обо-рвать. Под не умолкающий грохот, подобный шуму во-допада, он с максимальной точностью рассчитывал ско-рость, время и расстояние. Ошибись он — и он бросил бы свой экипаж навстречу тысяче опасностей, подсте-регающих тех, кто отклонялся от верного курса. Ти-шина смущала штурмана, и, держа в руке пустую чаш-ку, он не знал, что ему делать.

— Вы устали? Вам нужно бы прилечь.

— Нет,— сказал он.— Сейчас подъедет машина. Ночь для меня еще не кончилась. Если я сделаю пе-редышку, я не смогу продержаться. А тогда...

Он не договорил.

— Вы верите, что эта война когда-нибудь кончит-ся? — спросил он.

— Говорят, что скоро.

— Это говорят уже давно.

Он снова машинально порылся в карманах, по-том поискал за голенищами.

— Вы что-то потеряли?

— Портсигар. Наверное, выпал где-то в поле.

— Если хотите, я попрошу поискать его завтра,— сказала женщина.

— О, это ни к чему. Я отдал бы все портсигары на свете...

Он снова не договорил. Он хотел сказать: "Все порт-сигары на свете не стоят того, что я испытываю здесь..."

Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть. Почти в ту же минуту в дверь постучали.

— Не спешите,— сказал штурман.— Они подождут. Он сжал ладонями лицо женщины. Свет падал те-перь издали на это лицо, иштурман мог лучше раз-глядеть выступающие скулы, глаза — должно быть, та-кого же цвета море после шторма,— маленький, ничем не примечательный рот, вздернутый нос и слабый под-бородок. "И только-то",—подумалось ему. Он коснулся губами ее щеки около рта, потом легонько оттолкнул женщину и шагнул к дверям.

— До скорого свидания? — сказала она. Он не ответил. Женщина услышала, как он говорит с кем-то на улице. Дверцы хлопнули, и машина тро-нулась.

II Машина остановилась у бараков intelligence [Служба разведки (англ.)], когда прошло уже немало времени, с тех пор как приземлился последний самолет их группы. На площадке не было грузовиков, развозивших экипажи с летного поля. В светлом прямоугольнике двери возникали массивные силуэты.

Штурман тоже толкнул дверь, и на него обрушился шум голосов и яркий свет ламп, висящих над столами в большом прокуренном помещении. Потом наступила внезапная тишина, и, заметив группу поджидавших его офицеров, штурман выдавил из себя улыбку. При его появлении они прервали разговор и подошли к нему. Ничто не принуждало штурмана улыбаться, просто он считал, что так будет легче и он не выдаст своих чувств. Сначала он обменялся рукопожатиями, потом командир авиабазы начал задавать вопросы, и кольцо офицеров сомкнулось у него за спиной.

— Вы знаете, как все произошло?

— Я ничего не понял,— ответил штурман.

— Вы не слышали, о чем говорили в самолете пе-ред катастрофой?

— Я отключил внутреннюю связь, хотел спокойно сложить карты и записать последние наблюдения. Я только слышал удар.

— Сильный?

— Это было похоже на... Похоже на треск падаю-щего дерева.

— Что же вы тогда сделали?

— Я включил внутреннюю связь. И услышал голос хвостового стрелка — он спрашивал, что делать. Пилот спокойно ответил: "Приготовьтесь к прыжку". Потом, через несколько секунд...

— Через сколько?

— Через три-четыре. Пилот скомандовал: "Прыгай-те". Я открыл люк, предупредил бомбардира и бро-сился вниз.

— Вы что-нибудь заметили в воздухе? — спросил командир базы после небольшой паузы.

— По всему небу — самолеты, и больше ничего. Он не решился рассказать, как приземлился на свекловичном поле и потерял портсигар. В нем все словно заледенело. Эти вопросы заставили его заново пережить каждую минуту драмы. Значит, все это было так страшно? Но События разворачивались столь стре-мительно, что у него просто не было времени подумать, представить себе, что происходит, или хотя бы выбрать наименьшую опасность.

— Вам повезло,—сказал командир базы.—Поздрав-ляю вас. Благодарю.

И сразу штурман-лейтенант Рипо почувствовал себя свободным. Даже не отдав чести, он повернулся спи-ной к офицерам и, как обычно после возвращения из полета, направился к грубо сколоченной деревянной не-крашеной стойке, где маленькие официантки разливали в чашки чай. Из экипажей двух самолетов, столкнув-шихся при возвращении из Дуйсбурга, он единствен-ный уцелел. Но это лучше, чем остаться вместе со всем экипажем на черной доске, с которой intelligence-officer один за другим стирал номера возвращающихся самолетов и имена их командиров. В этот вечер стерли также номера двух разбившихся самолетов, потому что уже знали об их судьбе, и в сводке они не упомина-лись среди отсутствующих. Теперь они вернулись на свою базу.

— Чертов Рипо, везет же тебе!

Штурман обернулся. Пилот, прозванный Адмира-лом, потому что начинал службу во флоте, притянул его за шею и потрепал по затылку.

— Чаю не надо,—бросил Адмирал официанткам.— Рому. Хороши девки,— сказал он на ухо штурману,— если бы не я, и не подумали бы предложить тебе рому. Наверное, берегут для своих красавчиков. Глотай-ка,— сказал он, протягивая штурману стакан. — Закрой гла-за и — хоп! Расскажешь потом.

Штурман повиновался. От встречи с товарищем, от шума звучавших вокруг него голосов, среди которого он снова почувствовал себя таким, как все, от обжи-гающего спирта и острых приправ блаженное тепло разлилось по всему его телу. Это было возвращение к людям.

Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой.

— Ты мне делаешь больно.

— Ну и прекрасно, идиот! — сказал Адмирал, раз-жимая руку.—Тебе могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я...

— Что ты?

— Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя?

— Спасибо,— сказал штурман.— Но не преувеличи-вай. Ты и сейчас не красавец.

Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, иду-щий к макушке и терявшийся в волосах.

— Брось,— сказал Адмирал, проводя рукой по гла-зам.— А все-таки я нравлюсь. Ну как, тебе лучше? — спросил он.

—Да.

Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно,— сказал он себе,—это скоро вернется..."

— Ты не допил. Кончай! — скомандовал Адмирал. Он снова повиновался. На этот раз ром вызвал у него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри.

— Ты получишь право носить на левой руке золо-той парашютик,— сказал Адмирал.

— Ты веришь, что он золотой?

— Конечно, нет. Золотом с парашютистами не рас-плачиваются. Но во всяком случае, девочки будут то- бой восхищаться. Да, скажи,— поинтересовался он,— где ты приземлился?

— На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался.

— И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира базы". И страдал от этого, признайся. А потом?

— Потом я сориентировался.

— Тебя пустили в дом?

— Ну да, пустили. Одним словом...

— Что "одним словом"? Ты что-то от меня скры-ваешь! —вскричал Адмирал.—Женщина?

— Идиот! — поспешно оборвал его штурман.— Уго-стили чаем, я позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж?

— Клянусь тебе,— сказал Адмирал,— мы не такие уж прохвосты. Я сразу о тебе подумал. Еще вчера ве-чером я видел тебя в баре. И не мог поверить, что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невре-дим. Тогда я призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды". Ведь так?—до-бавил он, награждая штурмана дружескими тумаками.

— Ладно, — сказал штурман. — Проводи меня. Я пой-ду спать.

— Где твой велосипед? — спросил Адмирал, когда они вышли.

— Черт с ним, с велосипедом,— ответил штур-ман.—Мне нужно пройтись.

Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали кон-трольно-пропускной пункт, где часовые теснились во-круг печурки, и вышли на шоссе, откуда тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было пасмурное. Штур-ман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать какую-нибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе вырисовывались стволы буков.

— В Дуйсбурге,— сказал Адмирал,— было поярче. Ты видел?

— Да. Я мог бы там остаться.

— Но не остался. А хотел бы?

— Нет.

Они подошли к городку летчиков, где под сенью ду-бовой рощи, сейчас едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа.

— Спокойной ночи,—сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и Адмирал отпра-вился к себе. "До чего же мы все стали бесчувствен-ными,—подумал штурман.—Он хочет, чтобы я вер-нулся в свою комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о рез-ких словах, которыми они порой обменивались в ми-крофон. Опасность миновала, они становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе опера-ции. На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и дружеская непринуж-денность снимала всякие различия в положении и зва-нии. Теперь штурман остался один, он словно оси-ротел, но его бросило в дрожь при мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни хвостовой стрелок не успели выброситься с парашю-том. Должно быть, самолет развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дере-ва..." Может, потому, что как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении заставила его на минуту позабыть обо всем на свете.

Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспом-нил о незнакомке с Вэндон-Эли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глу-бокой ночи, только пригрезилось, когда он лежал, за-рывшись носом и ладонями в свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее имя, он, быть может, не решился бы обнять эту жен-щину с такой нежностью. Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая не-укротимость животного, у которого одно чувство сме-няет другое без всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь.

Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, малень-кие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растре-панные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не по-грузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими на-вигационными линейками, картами и компасом, он ду-мал о том, что люди на земле в ночном мраке пре-даются любви, и каждый раз испытывал горькое чув-ство от сознания того, что втянут в какое-то дело, которое лишает его всех других радостей, кроме од-ной — достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное из-за встречного вет-ра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой дви-гались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов — как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества.

Не то чтобы он не искал любви. Где-то в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вы-зывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользова-лись товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и жен-щины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил что-то. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила по-французски эта женщи-на, между ними всегда будет существовать барьер — трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей.

Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страш-ную усталость и, не раздеваясь, растянулся на по-стели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обсту-пила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда само-лет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести толь-ко к одному — к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгнове-ние он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и не-знакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее гори-зонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы.

Он и не думал, что ему выкажут столько внимания, Его без конца угощали пивом. Товарищи и даже ко-мандиры эскадрилий хлопали его по плечу, произно-сили одни и те же горячие поздравления, а губы их мучительно кривились, и это было сильнее всяких слов.

Да, он вернулся к ним издалека. Говоря точнее, с ру-бежа смерти, и каждый из них, видя его в живых, ис-пытывал изумление.

Летчики свыклись со смертельным риском, но не с реальностью смерти. Смерть оставалась для них по-нятием метафизическим. Если бы они реально предста-вили ее себе, они не смогли бы сдержать крик ужаса. Все они знали, что, углубляясь во мраке неба в распо-ложение врага, они могут быть сбиты огнем зениток или истребителей. Они слышали о столкновениях в воз-духе, а иногда случались аварии при взлете: четырех-моторные самолеты, нагруженные тысячами литров горючего, врезались в купы деревьев, горели и взрыва-.лись вместе с бомбами. Но при этом смерть ассоцииро-валась с простым вычеркиванием из списка. Люди исчезали, вот и все. Сначала номер самолета и фами-лия командира целый вечер оставались на доске выле-тов, и каждый, кто возвращался, бросал на них сочув-ственный и понимающий взгляд. Смерть — это для дру-гих. Затем имена не вернувшихся исчезали с доски. Вольнонаемные торопились упаковать их вещи, чтобы, наклеив этикетки, отнести на специальный склад. Ка-кое-то время о погибших еще помнили, потом каждо-дневные заботы одерживали верх, жизнь шла своим чередом. Жизнь? Только идиоты могли называть это жизнью. Скорее это было похоже на каторгу, где неви-димые и безжалостные надсмотрщики расправлялись с провинившимися и отстающими. Никто из тех, что уже рухнули в пылающий костер, не вернулся, но, в конце концов, это, по-видимому, было не более ужасно, чем вся их жизнь. Каждый вечер летчики вскакивали по тревоге, повинуясь приказу громкоговорителя, ревущего в каждом бараке, и готовились к полету. В двух слу-чаях из трех вылет отменялся из-за погоды. По курсу или над целью оказывались слишком густые скопления облаков, подняться на большую высоту самолеты не могли из-за своего груза, а при плохой видимости лег-ко было врезаться в хвост передней машины.

Штурман чуть было не погиб при таком столкнове-нии. Он почти онемел от ужаса. Он прыгнул с пара-шютом, а весь экипаж его самолета сгорел недалеко от аэродрома. Обломки дымились еще и на следующий день. Среди обуглившихся тел можно было опознать только пилота, вцепившегося в штурвал, и хвостового стрелка в его искореженной турели. Люди из специаль-ных команд положили их в гробы и зарыли в землю после короткой церемонии, во время которой священ-ник осенил крестным знамением покрывающие гробы трехцветные полотнища. У штурмана не хватило сил присутствовать па похоронах —происходящее имело для него еще сугубо личный смысл, и каждому хоте-лось расспросить его обо всем. Но никто ни о чем не спрашивал. Скорбное выражение губ заменяло разговор по душам.

На другой день штурман хотел было излиться Ад-миралу.

— Ладно,— прервал его тот.— Взгляни-ка сюда.— II он показал на свой шрам.—Воспоминания прибереги для внуков, если они у тебя будут.

Словно мстя за навязанное ему молчание, штурман не стал рассказывать и об остальном: о встрече с не-знакомой женщиной. Это касалось только его. И была еще одна причина. В ответ ребята заулыбались бы, словно говоря: "Вот видишь, нет худа без добра".

Штурман уже испытывал желание снова побывать в доме 27 по Вэндон-Эли. Поселок Саусфилд, затеряв-шийся, словно звездочка в галактике, среди бесконеч-ного множества английских коттеджей, с их подстри-женными газонами, с коньками на шиферных или цвет-ных черепичных крышах, с почтовыми ящиками, кото-рым не страшна любая непогода, расположен был все-го в шести километрах от базы. Адрес штурман помнил, но позвонить туда не решался. Товарищи стали бы рас-спрашивать его — ведь он никогда никому не звонил — и догадались бы, что он что-то скрывает от них. Он ограничился тем, что сел на велосипед и отправился на место своего приземления поискать портсигар.

Из-за этого портсигара штурмана мучили угрызе-ния совести. Он сказал незнакомке, что отдал бы все портсигары на свете... А ведь этот гладкий серебряный портсигар с вензелем в уголке ему подарила другая женщина. Но как давно это было! Их роман не имел продолжения: началась война, и все оборвалось. Быть Может, когда-нибудь все свои воспоминания, в том числе и эту ночь у незнакомки, он принесет в дар какой-ни-будь другой женщине. "Что это за потребность попусту болтать и говорить то, что не имеет никакого смыс-ла..." — укорял он себя. Кроме того, ему было стыдно, что он как бы воспользовался для своих целей смертью товарищей. "Я единственный, кто остался в живых",— сказал он. И сразу взял руки женщины в свои. Разве могла она вырвать их у того, кто должен был в эту минуту гореть в огне? Он воспользовался смертью ре-бят, чтобы показаться интересным, вызвать жалость и добиться у нее успеха.

"Рипо,— сказал он себе,— ты мне противен". Он ча-сто так призывал себя в свидетели, обращаясь к себе по фамилии. Это поддерживало его в трудные минуты. Например, когда его упрекали в высокомерии, прини-мая его скрытность и сдержанность за презрение, или когда он узнавал, как глупо и злобно переиначивались некоторые его слова: "Рипо, ты прав. Пусть говорят..." Или когда кто-то из начальства упрекал его в том, что, критикуя методы инструктажа, он подает дурной пример молодым штурманам: "Рипо, не уступай". Он был спокоен, когда слышал в себе этот одобрительный голос. Он шутливо называл его голосом предков. Хотя никого из них он не знал, ему было известно, что он ведет свое происхождение от целой дина-стии упрямых, строптивых, не слишком набожных крестьян, достаточно грамотных и наделенных тяже-лым характером. У него нрав был мягче, и он готов был презирать себя за это. Мать часто говорила ему:

"Ты другой..." Она хотела сказать, что он образован-ней своего отца и деда. Но он не считал это компли-ментом.

Неодобрительный голос предков привел его в мрач-ное расположение духа. Главным образом поэтому он и не решился позвонить у двери незнакомки. Не оста-навливаясь, он просто проехал мимо и с трудом узнал коттедж, в котором его приняли. Но сомнения быть не могло. Тропинка со свекловичного поля вела прямо к этому домику, огороженному решеткой, за которой был сад и виднелась посыпанная гравием дорожка. Дом был совсем простым, с пристройками, надстройками и навесами для машин; все было опутано, словно паути-ной, стеблями дикого винограда, где еще краснело не-сколько листочков. У штурмана было сильное иску-шение сойти с велосипеда, но он не посмел. Правда, незнакомка сказала ему: "До - свидания",— голосом, в котором, пожалуй, звучала просьба, но образ женщины, который он себе рисовал, не имел уже ничего общего с реальностью, а именно встречи с реальностью опа-сался он, воскрешая в памяти картины той ночи. Он мысленно сжимал незнакомку в объятиях, впивался гу-бами в ее губы, увлекал ее на диван, и он возвращался к ней после каждой боевой операции. Он становился человеком, переставал быть отверженным. "Если бы предки знали мою жизнь,— с улыбкой говорил он себе,— они бы пожалели меня и придали мне смелости, чтобы я снова увиделся с ней". Эта война не была похожа ни на одну из войн, что они пережили на своем веку. Уби-вали, не видя убитых, и всякий раз нужно было при-ложить немало усилий, чтобы поверить, что ты дей-ствительно сбрасываешь бомбы, а не имитируешь бомбовой удар на учениях. И если тебя убивали, ты понятия не имел, кто держал тебя в сетке прицела не-ведомого истребителя-охотника или в перекрестье не-известной зенитки. Случалось, что твой же товарищ устремлялся на тебя в кромешной тьме, ты не успевал избежать удара и смерть накрывала вас обоих. А штур-ман та. вовсе никогда не прикасался к оружию. Для него война состояла в том, чтобы определять курс, рассчи-тывать расстояния и время, устанавливать по звездам местоположение самолета — и делать все это в сосед-стве со смертоносным грузом, который в любую минуту мог взорваться. Порой при мысли об этом сердце вдруг замирало; потом он пожимал плечами. Не будь он штурманом — его послали бы еще куда-нибудь. Отка-жись он сражаться — его расстреляли бы. Если бы он попытался уклониться от участия в этом вселенском побоище, его повсюду преследовали бы, мучили. Лучше все же сражаться в рядах тех, кто хоть как-то отстаи-вает свободу, провозглашает уважение к человеческой совести. К тому же у штурмана не было выбора. Он ни-когда не смог бы сродниться ни с каким другим наро-дом, кроме своего, а его народ страдал. Так он разре-шил для себя этот вопрос. Не лучшим образом, он со-знавал это. Но как еще было выпутаться?

Через неделю после катастрофы, днем, он, испыты-вая некоторую тревогу, нажал кнопку звонка в доме 27 по Вэндон-Эли. Дверь открыла незнакомка, и лицо ее осветилось внезапной радостью.

— Почему вы так долго не приходили?

— Боялся вас побеспокоить. И еще он спрашивал себя, какое чувство она испы-тывала к нему и хотела ли его повидать.

— Я уже тревожилась. Думала, может, вы забо-лели. Входите.

Он боялся, что у нее в гостях кто-нибудь из друзей или соседей. В таких случаях на лице у него появля-лось смущенное и в то же время сердитое выражение, и нетрудно было догадаться, что он не очень-то умеет приноравливаться к неловким ситуациям. Но незна-комка была одна, и он вздохнул с облегчением.

— Я приготовлю вам чаю, хорошо?

Он кивнул. И на этот раз ритуал чаепития призван был помочь ему держаться непринужденней. Оставшись один в гостиной, воспоминание о которой стало на-столько нереальным, что ему нелегко было связать его со всем происшедшим, он уселся в кожаное кресло ря-дом с красной кушеткой. Застекленные двери с раздви-нутыми портьерами выходили прямо в сад, уже опусто-шенный осенней непогодой; последние цветы жались у красных кирпичных стен, за которыми тянулись поля и рощи. Наверное, intelligence-officer часто сиживал в этом кресле, покуривая трубку, пока жена готовила чай, и, отрываясь от "Таймса", блуждал взглядом по окрестным полям и небу. Теперь он находился где-то на авиабазе в Суссексе, изучал там материалы по объ-ектам и вчитывался в рапорты экипажей, нисколько не подозревая, что какой-то штурман сидит в его люби-мом кожаном кресле только потому, что после столкновения двух бомбардировщиков он упал почти на кры-шу его дома. "Вот они, превратности войны",— улы-баясь, подумал штурман, когда незнакомка поставила перед ним на столик поднос.

— Я мог бы позвонить,— сказал он,— но не знал, как вас зовут.

— Ах да, действительно. Я должна была назвать свое имя.

— Я сам должен был спросить у вас. Но все про-изошло так неожиданно в ту ночь, — Правда?

Некоторое время она молча намазывала тосты мас-лом, потом ничего не выражающим голосом спросила:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Вы уже пришли в себя?

— Если вы имеете в виду катастрофу и прыжок с парашютом, тогда, да,—ответил он.—Об остальном не могу этого сказать.

— Об остальном? О! — воскликнула она с удивле-нием.—Мне кажется, для вас это так привычно.

"Мы из этого не выпутаемся,— сказал он себе.— Нужно будет все ей объяснять. Это слишком трудно".

— Попросту говоря о необходимости жить дальше, если угодно,— добавил он устало .

Он смотрел на нее, пока она разливала чай, почти не узнавая, и старался снова почувствовать то, что так взволновало его на прошлой неделе, но очарование ис-чезло: очарование ночи и только что разбуженной не-знакомой женщины в зеленом халатике, который так и хотелось распахнуть. Сколько ей может быть лет? Года двадцать четыре, наверное. Коротко остриженные темные волосы придавали ее лицу что-то детское, а свет голубых глаз делал ее похожей на рубенсовский порт-рет, висевший слева от камина, напротив красной плю-шевой кушетки.

— Я много думал о вас,— сказал штурман.

— Правда?

—Все это было так необычно... Он снова представил себе молодую женщину, со-всем одну в доме, когда он позвонил, — Могу я теперь узнать, как вас зовут? — спросил он, помолчав.

— Конечно. Розика. А вас?

— Рипо. Вы помните? Я назвал себя, когда гово-рил с базой по телефону.

— Я имею в виду имя.

— О! — сказал он.— Никто никогда не зовет меня по имени. Оно очень заурядное, и я его не выношу. Альфред.

Англичанке это .ничего не объясняло. Имя было не хуже других, и женщина, конечно, не могла понять, почему его можно ненавидеть. Если бы она стала на-зывать штурмана Альфредом — ведь в Англии обраще-ние по имени имеет не совсем то же значение, что во Франции,— он почувствовал бы себя неловко, а может, это просто его рассмешило бы. В своей стране он все-гда просил женщин называть его как-нибудь иначе, но здесь все было по-другому.

Женщина спросила, приступил ли он снова к бое-вым операциям. Он объяснил, что числится теперь в ре-зерве и будет снова летать, когда какой-нибудь штур-ман выйдет из строя.

— Покамест мне хорошо и так. Я не тороплюсь. Но продолжать придется. От всего остального меня ни-кто не освободит.

Женщина опять посмотрела на него с удивлением. Он употребил то же слово, что минутой раньше, но со-всем в другом смысле.

— Я хочу сказать, что учитывается количество, а не сложность заданий. Легкий вылет или нет, засчитывают одну операцию, и все. Кроме случаев, когда бомбишь объект, хотя. один из четырех моторов отказал раньше, чем ты долетел до цели. Но это тоже предусмотрено: RAF вручает тебе DFC'.[ ' Distinguished Flying Cross — Крест за летные заслуги (англ.)] Впрочем, это опять вопрос везения. Если мотор откажет рядом с целью, кончить дело не трудно. Если же далеко от нее, то это невоз-можно, потому что самолет не может набрать высоту. Тогда приходится сбрасывать бомбы в море, и задание не засчитывается. На носу самолета, рядом с бомбоч-ками — по числу успешных вылетов,— механики ри-суют грушу.

Женщина все понимала. Муж рассказывал ей об этом.

— Разве у вас такие же строгости?

— Да. Точно такие же.

Надо было сказать: "Такая же глупость", но он сдержался. Хотя французы и пользовались репутацией фантазеров, но тут они строго следовали уставу RAF. Каждые семь боевых вылетов — благодарность, возрас-тающая по инстанциям. Первый раз—в приказе по эскадре, второй — по бригаде, третий — по дивизии и так далее. Нужно только стараться, чтобы все шло гладко. Если ты выбросился с парашютом или вернул-ся с изрешеченным фюзеляжем, это ничего не прибав-ляло. Те, кто ухитрялся пройти через все, были настоя-щими ловкачами.

— И все же,— сказал штурман,— если бы я не уча-ствовал во всем этом, я чувствовал бы себя несчастным.

Ему и в голову не приходило, что тут можно плу-товать. Его страна переживала тяжелые испытания, и нельзя было стоять в стороне. Накануне катастрофы ему предлагали перейти в авиашколу, но он отказался. Как сочеталось такое решение с суровым осуждением всякого возвеличивания военной героики? Конечно, и тут можно было найти объяснение, но на это требова-лось время.

— Однако здесь вы страдаете. Это заметно. Штурман ответил не сразу.

— С того вечера меньше.

Она сочувственно посмотрела на него.

— Выпейте еще чаю.

"Ну вот,— подумал он.— Как только коснешься са-мого важного, она уклоняется: "Выпейте еще чаю". На что он мне нужен, ее чай? Я хотел бы..." Он не на-ходил подходящего слова. Он хотел' бы, как в благо-родных романах, подойти с женщиной к окну, обнять ее хрупкие плечи и смотреть, как медленно раство-ряются в сумерках поля, а потом, дождавшись наступ-ления ночи, запрокинуть ее голову и целовать в губы.

"В сущности,— сказал он себе,— я хочу одного: при-вязаться к чему-нибудь на этой земле, где все от меня ускользает, вернуться к самой обычной человеческой жизни, к самому заурядному существованию, хотя надежды на это у меня почти не осталось".

В угасающем свете дня он смотрел на лицо моло-дой женщины — Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какие-то расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно моло-дости, которую он видел перед собой сейчас. Он не про-сил большего и не чувствовал никаких угрызений со-вести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как убе-речься от противовоздушной обороны, но сами и не по-думают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запу-танно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы жен-щина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бы-вает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Со-седи начнут болтать, и intelligence-officer быстро узнает, что у его жены любовник.

Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать,— сказал он себе.— Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся.

— Вы уходите?

— Я и так засиделся,— сказал он.— Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее.

— Вежливости?

— Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер.

— Мне очень жаль, что вы уже уходите.

— Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Сло-ва,— подумал он,— они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту жен-щину. Чего он хотел — чтобы она загородила ему до-рогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ни-что не потеряно окончательно, раз можно снова уви-деться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Се-годня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о само-летах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном на-строении командира базы и о первых холодах, предве-стниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага.

— Надеюсь, до свидания,—сказала женщина на .пороге.

— До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you",—повторял про себя штурман, уда-ляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно ока-менело.

' Спасибо (англ.). III

Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он при-шел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели.

Около пяти часов заревели громкоговорители. Вы-зывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему.

— Что это?

Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры.

— Отнесите это тому, кто вас прислал,— сказал штурман.— Я болен.

— Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен"—и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его воз-вращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, на-пример, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какая-нибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать где-нибудь над полями в Англии. Так как тра-ектории самолетов пересекались, то прежде всего нуж-но было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зени-ток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудо-вищными проклятиями, был сущим кошмаром и требо-вал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреж-дения стрелков, сообщающих об опасной близости ка-кого-нибудь самолета. Словно ничего не слышит.

— Ромер...—проворчал штурман.—Почему бы про-сто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо при-казывается свернуть себе шею"?

Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь во-шел толстяк — врач авиабазы.

— Ну,— сказал он своим обычным добродушным тоном,— что у нас не клеится? Штурман сел на койке.

— Все,—сказал он.—Я на ногах не держусь.

— Почему ты не пришел ко мне?

— Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось.

— Ты знаешь порядок. Должен был меня преду-предить.

— Я надеялся, что пройдет,— устало проговорил штурман.—Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь.

— С Ромером? — В глазах у врача блеснула хитрая искорка.

— Все равно с кем. Я не могу.

— Приляг.

Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хо-роший прием. Многих лечили здесь от гриппа, брон-хита, гайморита, а также от кое-каких болезней, кото-рыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только кто-нибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообще-то летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними что-то случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача.

— У тебя ничего нет,— объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана.—Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом,— добавил он, коснувшись головы штурмана.— Ты переживаешь.

— Может быть,— ответил штурман.

— Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск.

— А потом?

— Что "потом"? Развлечешься, где захочется.

— Хотел бы услышать, -где именно.

— У тебя что, нигде нет подружки?

— Нет,— сухо ответил штурман.

— Тогда сходишь в кино.

— А потом?

— Вернешься, и все наладится.

— Ты так думаешь?

— Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия из-за этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск.

Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке.

— Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду.

В наступившей ночи нарождался глухой гул — ка-залось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты — это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяже-лые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в бое-вом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу.

Так было каждую ночь, и время от времени штурман занимал свое место — уголок в одном из самолетов эскадры — и, склонившись над картами в своем за-кутке, ставил первую точку, вычисляя скорость и силу ветра. Но на этот раз он отказался от полета. Он не хотел, как продажная девка, кочевать из экипажа в экипаж и летать с пилотами, которых не знает, а то и просто с болванами. Не могло быть и речи, что он по-летит с Ромером. Штурман летал в хорошем экипаже, но это не помешало случиться катастрофе. Нет, он не станет испытывать судьбу и не согласится, как дурак, вместе с Ромером ставить свою жизнь на карту, даже если это необходимо, чтобы увеличить на единицу число самолетов, участвующих в операции. Самолетом больше или меньше, это ничего не меняет.

Не успел он вернуться к себе, как в комнату вва-лился Адмирал. Его маленькие глазки сверкали; он то и дело потирал рукой чудовищный шрам, рассекавший его лоб, словно след от сабельного удара в какой-то прошлой войне. Адмирал бросился к нему и, по своему обыкновению, принялся его тискать, с грубоватой неж-ностью.

— Ты болен? — спросил Адмирал и фыркнул.— Я видел врача. Тебе, такому здоровяку, нужен отдых? Посмотри на меня: двадцать три вылета в восточные зоны и на оккупированные территории, и как огурчик. Еще восемь-десять вылетов — и баста. Могу рассчиты-вать на вечную признательность объединенных наций. Вместе поедем домой, и тогда уж я покажу тебе де-вочек.

— Ладно, кончай,— сказал штурман.— Ты не на увольнительной?

— Не моя очередь. Но можешь быть уверен, — не унимался Адмирал,— я свое не пропущу. Я не из тех, кто рвется к смерти во что бы то ни стало да побыст-рей. Мне спешить некуда. Надо и молодым поточить зубки.

— Кто полетел с Ромером?

— Ага, вот оно что!—воскликнул Адмирал.—Не знаю, какой-то новый штурман — только что кончил училище и не расстается с ластиком на шнурке. Ну что ж, посмотрим. А ты отказался?

— С Ромером я не полечу. Хватит с меня одного раза.

— Бедняга Ромер,— глухо произнес Адмирал, слов-но читая отходную.— Можешь поверить, всем станет легче, когда он отправится ad patres¹. Ты прав. Но не говори об этом.

— Нет, буду говорить, потому что сказать это нужно. Пусть командир базы сам летит штурманом с Ромером, если ему нравится. Только не я. Куда это они? — спросил он, кивнув на окно.

— На Рур. Какой-то нефтеперегонный завод, что ли.

— И по-твоему, я должен был лететь с Ромером, чтобы научить его держать курс среди этого фейер-верка? Все вы убийцы! — закричал штурман.— Все вы знаете, что Ромер — плохой нилот и что он сдал экза-мены в авиашколе только благодаря счастливой слу-чайности. Но когда имеешь дело с зенитками, на удачу рассчитывать нечего. Пускай меня собьют, если такая у меня судьба, но я хочу быть с людьми, которые бу-дут защищаться до последнего. А не с болваном, де-лающим из себя мишень. Мне тоже приходилось оста-ваться одному, когда зенитный огонь хлестал по брюху. По своей охоте я бы в это больше не ввязался, а с Ро-мером, сам знаешь, дело гиблое.

— Знаю,—сказал Адмирал.—Не кипятись. Сейчас-то ты не с Ромером. А в своей постели. Лучше обмоз-гуй, что ты сейчас делал бы, не будь ты болен.

— Не будь я болен...—повторил штурман.—Врач хочет попросить для меня отпуск.

— Знаю.

— А зачем? Что я буду с ним делать?

— Это время не будешь никого заменять.

— Да, правда.

— 'А когда возвратишься, тебе, может быть, найдут новый экипаж или подпишут перемирие.

— Ну да,—сказал штурман,—я забыл эту старую шутку.

— Но ведь в конце концов перемирие подпишут! — закричал Адмирал, воздевая руки.— На той стороне

' К праотцам (лат.). его ждут еще больше, чем мы. Что ты тогда ска-жешь?

— Когда придет этот день, мы уже все будем мерт-вецами.

— Только не я,— запротестовал Адмирал.— Только не мы. Посмотри-ка.—Он коснулся своего шрама.— Вот моя звезда. Ты думаешь, я выбрался из этой пере-делки только для того, чтобы стать потом удобрением для померанской картошки? Подумай-ка. Я уже давно мог умереть. И ты тоже — почему же именно ты, один из всех, в ту ночь остался в живых?

— Слишком просто все у тебя выходит. И вообще это не довод. Каждая такая катастрофа — предупреж-дение нам. Если будем продолжать в том же духе, мы доиграемся.

— Чепуха,— ответил Адмирал.— Во всяком случае, пускай ребята сбрасывают свои бомбы на нефтепере-гонные заводы. Они уже столько времени их бомбят, что парням с той стороны давно пора сменить свои самолеты на лошадок.

Адмирал захохотал.

— Спокойной ночи, штурман,—сказал он. Он вышел, и штурман. раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром, должно быть, уже начали шарить прожекторы, стараясь нащупать передовую группу бомбардировщиков.

Когда штурман проснулся, он увидел подсунутую под дверь записку. Он поднялся и прочитал ее. Это был новый приказ: "Штурману лейтенанту Рипо явить-ся 28 октября к десяти часам к командиру эскадры".

"Ну вот,— подумал он,— пошли неприятности. А может, это насчет отпуска". Он побрился, оделся, сел на велосипед и поехал завтракать в столовую.

Как всегда наутро после ночного вылета, зал был наполовину пуст. Летчики, вернувшиеся из полета, еще спали, и только наземная служба и те, кто ночью был свободен от полета, глотали porridge ' и пили чай. Адмирала еще не было. Штурман выпил стакан чаю,

' Овсяная каша (англ.). съел несколько тостов, потом направился к бару и, усевшись в кресло, стал листать потрепанные журна-лы. Ему показалось, что его избегают.

"Что это с ними?—спросил он себя.—В долгие раз-говоры я обычно не вступаю, но со мной всегда здоро-ваются..."

Он был уже в холле, когда появился Адмирал; гла-за у него были полусонные, и на красном лице выде-лялся ослепительно белый рубец.

— Плохи дела? — спросил штурман.

— Надеюсь, ты в курсе?

— Что случилось?

Адмирал пожал плечами и наклонился к нему.

— Ромер не вернулся,— тихо сказал он. Штурман вздрогнул, словно от удара, и медленно побрел к выходу. "Вот оно,— подумал он.— Ну что ж, этого можно было ожидать".

Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут считать виновником гибели Ромера и его экипажа, как будто Ромер не мог уже сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доста-вало штурмана Рипо, а просто потому, что был болва-ном. Но величие смерти уже делало это слово неспра-ведливым и оскорбительным по отношению к погиб-шему. Не Ромер был болваном, а те, кто его использо-вал, кто швырнул его в кровавый поток. Ромер был мужествен. Быть может, он страдал, сознавая, что обречен. Ведь было так легко сказать: "Я чувствую, что в не состоянии заниматься этим делом. Это выше моих способностей". Но он молчал, а доказательств того, что зенитки сбивают не только плохие, но и хо-рошие экипажи, было более чем достаточно. Впрочем, потому ли его сбили, что он был плохим летчиком, пли потому, что на сей раз он подошел к объекту точно в назначенное время? На какое-то мгновение штурман пожалел, что не полетел с ним. Теперь все разреши-лось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец коле-баниям — пойти или не пойти к незнакомке, конец раз-думьям, где бы приткнуться на шесть отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном списке героев.

В штабе эскадры его заставили четверть часа про-ждать в канцелярии, затем дежурный офицер провел его в кабинет. Штурман отдал честь и снял пилотку. Командир эскадры сидел за полированным столом, положив руки на бювар между двумя бомбовыми стабилизаторами, которые служили ему пепельницами. Его суровое лицо с тяжелой челюстью и черными глазами под высоким, уже облысевшим лбом, где залегли глу-бокие складки, казалось еще совсем молодым. В ком-нате было жарко натоплено; в приоткрытых дверцах двух несгораемых шкафов виднелись папки с делами. Командир эскадры не подал штурману руки.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он. Штурман немного успокоился.

— Устал, господин майор.

— Вы все еще не оправились после катастрофы?

— Пожалуй.

— Не говорите мне: "Пожалуй",— сказал командир эскадры.— Вы должны знать точно.

— Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа.

— Ничего не попишешь. Мне приходится мириться с гибелью многих экипажей.

— Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых.

— Именно поэтому, пока я не подыщу вам новый экипаж, вы будете заменять штурманов, выбывших из строя.

— Прекрасно, господин майор.

— Вы говорите: "Прекрасно", но вчера вечером вы отказались от полета.

— Я не отказался,— ответил штурман.— Я не мог. Это не одно и то же. Я был не в состоянии подгото-виться к вылету.

— У вас был врач. Он просит для вас отпуск на неделю. Я бы дал вам отпуск, если б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж, с которым вы должны были лететь, не вернулся.

— Я здесь ни при чем, господин майор.

— Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы.

— Капитан Ромер все равно долго не продержался бы, участвуя в ночных бомбардировках.

— Какие у вас основания это утверждать? — сухо спросил командир эскадры, откидываясь в кресле.

— Это общее мнение летчиков, господин майор.

— А знаете ли вы общее мнение на ваш счет?

Штурман молчал.

— Считают, что вы несете моральную ответствен-ность за гибель экипажа Ромера.

— Не понимаю, в чем она состоит.

— Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы этого ему не сказали, но отго-ворка болезнью его не обманула. Днем вы казались достаточно здоровым, чтобы лететь: вас видели в сто-ловой на завтраке. Свободным был только один штур-ман — молодой офицер, участвовавший всего в двух операциях; его пилот вывихнул лодыжку. Я предло-жил Ромеру вычеркнуть его экипаж из списка назна-ченных к вылету. Он отказался и потребовал молодого штурмана.

— А почему штурман капитана Ромера не мог ле-теть?

— Капитан Ромер отказался от него, и флаг-манский штурман отстранил его от операций из-за серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах.

— Но я, господин майор, с вашего позволения, могу предположить, что, полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он.

— Да, здесь.

— Нет,—ответил штурман и выдержал паузу.— В Руре или в море; от нас и следа не осталось бы.

— Ладно, Рипо,— сказал командир эскадры и встал.— Считайте себя под арестом.

— На каком основании, господин майор?

— Я сформулирую это позже. Конечно, мнение врача, который считает, что вам нужен отдых, немало-важно, хотя вы к нему даже не обращались; но мне-ние командира тоже имеет значение. Можете быть сво-бодны.

Направляясь в столовую, штурман заметил, что у него дрожат колени. Не от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать ему такое? Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто остался в живых после гибели двух экипажей? Как могло командиру эскадры прийти в голову, что, уцелев после воздушного столкновения, штурман согласится пойти под начало плохого пилота? Возможно, подобная жестокость необходима, когда по-сылаешь людей на гибель, и лучше, когда страдаешь от нее, чтобы смерть показалась желанным избавлением от этих мучений? Но разве ничего уже не значила доб-рота? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый из них подчинялся дисциплине, которая вела к победе, шел на трудности, на смертельный риск, мирился со страхом, потому что эти жертвы были нужны для спа-сения родины; и вместе с тем каждый из них, как ребе-нок, цеплялся за какое-нибудь бесхитростное утешение: радость после успешной трудной бомбардировки; чув-ство товарищества, участие в грубых развлечениях в барах соседнего городка. И для наказания штурман не нуждался в аресте. Чей-нибудь дружеский упрек задел бы его куда больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут все в нем восстало против этого. Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно; понятно, начальство всегда сумеет най-ти удобную формулировку, чтобы снять с себя ответ-ственность. Зачем командиру эскадры . понадобилось согласие Ромера на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о чем не спрашивая, на том простом основании, что экипаж Ромера был не в состоянии выполнить бое-вое задание? Тут он вспомнил слова врача: "Тебе должны были сразу дать отпуск..." В самом деле, в RAF было принято немедленно после катастрофы освобождать от полетов тех, кто уцелел; их отпускали развеяться и распить в пивной кружечку-другую с под-ружками. Почему французы не соблюдали этого обы-чая? Из тщеславного желания казаться сильнее дру-гих? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны.

Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дро-жали. Голос предков молчал, словно их привело в за-мешательство то, что происходило, но штурман был ис-полнен решимости не уступать, чем бы это ему ни гро-зило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остано-вил его.

— Послушай,—сказал штурман,—Люсьен нало-жил на меня арест.

Летчики называли командира эскадры по имени, и эта фамильярность выражала отнюдь не пренебреже-ние, а симпатию. Не раз в тяжелых обстоятельствах Люсьен проявлял себя человеком отважным, и ому го-товы были простить многое, потому что в общем-то его любили. Но откуда у него эта внезапная строгость? От бессознательной антипатии к штурману?

— Какое определение? — спросил Адмирал.

— Не подобрал еще.

Штурман потянул Адмирала в бар. Никто там не выпивал, только несколько офицеров листали газеты и журналы, и радио мурлыкало какую-то мелодию.

— Скажи мне,— начал штурман,— я хочу знать, не изменил ли ты своего мнения со вчерашнего вечера. Может быть, ты тоже считаешь, что я виноват в смерти Ромера?

— Ты с ума сошел,—ответил Адмирал.—Но ты знаешь ребят. Некоторые так думают.

— Они бы полетели с ним через неделю после прыжка из гибнущей машины? Я и не знал, что среди нас столько героев. Но что думаешь ты? — настаивал штурман.

— Я бы поступил так же, как ты.

— Неужели,—продолжал штурман,—Люсьен ни-когда не беспокоится о собственной шкуре? Адмирал хмыкнул.

— Он такой же, как и все мы. Правда, вылетает он с тем экипажем, который выбирает сам, и только когда сам решает лететь — не то что мы.

— Почему же тогда ему не нравится, что и мы думаем о себе? Может, он воображает, что по утрам мы распеваем у себя в комнате "Марсельезу" и целый день повторяем: "Родина превыше всего"? Или ему не знакомы такие мелкие мысли, как "Сегодня я себя плохо чувствую"? И он никогда не задумывается, вер-нется ли из полета?

— Как все мы, как все мы,—повторил Адмирал.— Слушай, ты меня смешишь.

— Почему?

— Ты бы хотел, чтобы командир эскадры вел себя так же, как ты. Но ты только лейтенант. Увидишь, когда станешь майором, захочешь стать полковником. И тогда. ..

— Но послушай,—сказал штурман,—разве Люсьена никто не ждет дома? Мать? Или жена? Или дети? Неужели у него никогда не возникает желания уменьшить потери, спасти кому-то другому жизнь? У меня почти никого не осталось, но мне такие мысли знакомы.

— Успокойся,—сказал Адмирал.—Я поговорю о тебе с врачом. Все уладится.

Адмирал отошел от него, и штурман внезапно по-чувствовал себя бесконечно одиноким среди этих лю-дей, которые, уткнувшись носом в журналы, избегали его взгляда. Может, скоро они станут отворачиваться от него, словно он какой-то злодей. Когда он сказал Адмиралу: "У меня почти никого не осталось...",— он вдруг вспомнил молодую женщину. Его охватило желание скорее бежать к ней, броситься, как ребенок, в ее объятия и рассказать обо всем, что с ним случилось. "Розика..." Это имя вырвалось у него впервые, и он произнес его с нежностью, в которой не было ничего чувственного, потому что он искал только сострадания. Но ведь ему ничего не было известно о ней, он знал только одно: она приняла его, не спрашивая, он ли ви-новат в том, что два самолета столкнулись во время полета, и не на его ли совести то, что его товарищи не успели прыгнуть следом за ним. Просто потому, что она была женщиной, война казалась ей достаточным объяснением всех человеческих страданий. И впервые после ночи, когда произошла ката-строфа, он мог быть добрым, как ему хотелось, таким, каким он был бы, если бы не жестокие требования войны. Ему было жаль Ромера, который, может быть, не погиб, а бродит где-то по вражеской территории, пытаясь уйти от преследования полицейских собак. Он знал, что если Ромер вернется, он попросится к нему штурманом. Не из презрения к смерти, не ради того, чтобы оправдаться, и уж совсем не для того, что-бы бросить вызов дуракам, а для того, чтобы быть ря-дом с тем, кто тоже уцелел.

IV

В эту ночь вылет был отменен. Штурман целый день просидел у себя в комнате, куда ему приносили поесть; он слышал, как летчики ушли в барак на ин-структаж, а через три часа, громко распевая и хлопая дверьми, вернулись обратно.

Он тоже почувствовал облегчение. Адмирал к нему не зашел, а сам он не стремился никого видеть. Он ждал. Порой ему приходило в голову, что в нази-дание другим командир эскадры может передать дело в трибунал; но он отдавал себе отчет, что обвинить командира в жестокости и, главное, доказать его не-правоту будет нетрудно. Англичане просто не смогут себе представить, почему не дали законного отпуска тому, чье поведение во время катастрофы представля-лось безупречным. Правда, несколько дней спустя он проявил слабость, но каждый, кто летал бомбить Рур, способен это понять. Боялся он только мнения товари-щей. Может быть, теперь, когда экипаж Ромера вычер-кнут из списка, на штурмана злятся, что в ту ночь он отказался с ним лететь? Но пройдет время, и все ста-нет на свое место.

На следующий день вылет не отменили, и штурман испытал странное чувство. Может быть, оно было вы-звано тем, что в списке вылетающих на задание зна-чился Адмирал? Мысль о вылете не давала штурману покоя. Он видел перед собой летчиков, сидящих за сто-лами во время инструктажа, слушающих, как intelli-gence-officer сначала уточняет объект, потом — распо-ложение противовоздушной обороны и показывает нужные пункты на карте длинной линейкой, которую время от времени кладет на стол. Ему представлялось, что он, как прежде, сидит вместе со своим экипажем, зажав между колен тяжелый зеленый планшет с кар-тами, жует мятную резинку и вглядывается в лица нервно позевывающих людей. В эти минуты всем было не по себе. Снова лететь в Рур навстречу зениткам —эта мысль никому не доставляла радости. Было толькогорькое удовлетворение, что совершаемые тобой под-виги должны принести свободу континенту. Штурман думал в первую очередь о сильных ветрах — западном и северо-западном, обещанных метеосводкой, об углах склонения, по которым ему придется рассчитывать по" правки на снос, о трудностях полета по счислению, ко-гда радиосигналы, посылаемые из Англии постами управления, на всех волнах будут заглушены врагом. Его экипажу, как и всем остальным, придется лететь вслепую тысячи километров, полагаясь только на рас-четы штурмана. Потом говорил командир эскадры: он распределял самолеты по эшелонам и давал советы, приправляя их шуточками, от которых по рядам про-бегал смех. Окна в зале были закрыты, и дым от сига-рет становился все гуще; летчики выходили, направ-ляясь в раздевалки, отдуваясь, влезали в комбинезоны, натягивали сапоги и набивались в грузовики, которые подвозили их к самолетам, во мраке казавшимся еще огромней, Последний раз летчики его экипажа много шутили перед тем, как забраться в фюзеляж, где они проби-рались к своим местам, перешагивая через металличе-ские переборки. Потом пилот один за другим запустил моторы, машина дрогнула всей тяжестью и вырулила па старт к взлетной полосе, с которой самолеты брали разбег по сигналу зеленого огня.

В эту ночь, когда заскрежетала гигантская пила, так оглушительно, что задрожали стекла, штурман, закрывшись у себя в комнате, мысленно видел унося-щиеся самолеты; оставшись на этом берегу их ночи, он не испытывал никакой радости, он страдал, пред-ставляя, как, оторвавшись от своего берега, они уходят в толщу мрака навстречу орудийной пальбе. Он видел Адмирала у рычагов управления, видел его длинный шрам под кожаным шлемом и маленькие глазки, сверкавшие над кислородной маской, которая делает лицо похожим на свиное рыло; стараясь избежать столкно-вения, Адмирал сыпал проклятиями по адресу самоле-тов, которые, поднимаясь с соседних аэродромов, шли ему наперерез. "Видели этого негодяя? Стрелки, смот-рите в оба..."

После недавней аварии экипажи нервничали. Все знали, что это такое, и никому не хотелось кончить жизнь, как погибшие товарищи,— среди груды искоре-женного железа. "Ну что ж,—говорил себе штурман,— ну что ж..." В нем не осталось и следа той злости, что разбирала его в ночь, когда эскадра, и вместе со всеми Ромер, полетела бомбить нефтеперегонный завод; он испытывал только неясную тоску, словно перед каким-то незавершенным делом. "Это потому, что сегодня по-летел Адмирал",—подумал он. Но Адмирал не первый раз участвовал в операциях, когда штурман бывал сво-боден, и никогда раньше он от этого не страдал. Ведь, по существу, летчики никогда не расставались, ни штурман с Адмиралом, ни все остальные, даже те, кто не любил друг друга и кого объединяло лишь общее дело, которому они посвящали себя. Одна и та же не-отступная тревога, полная поглощенность предстоящим овладевали теми, кто видел свое имя в приказе о вы-лете. Оставшиеся дома хорошо понимали, что свободны они только на время — пока не вернутся товарищи и не поменяются с ними местами. Никто из тех, что с го-рящим взглядом; с лицом, еще хранящим след кисло-родной маски, возвращался с задания, не относился свысока к оставшимся дома. В первый раз штурман почувствовал, что его сторонились, оттого что считали виновным в смерти Ромера. Но тут же обругал себя, точно ему неожиданно открылась истина: "Дурак, ведь ты побывал там, где не был никто из них, а тебе и этого еще недостаточно".

Но может быть, и на самом деле еще недостаточно вернуться оттуда, может быть, такова участь каждого, кто ушел от смерти? Никто никогда их не поймет, и никто не осмелится расспросить о подлинном смысле происшедшего. О чем же он думал в ту минуту, когда решил, что все кончено? Обхватив голову руками, чтобы укрыться от оглушительного рева, возносивше-гося над землей, штурман попытался взглянуть в лицо тому, о чем он и сам избегал думать. После памятной ночи эта мысль, неуловимая, но упорная, неотступно преследовала его, не давала ему покоя, как он ни ста-рался от нее отмахнуться. Он промолчал, когда его расспрашивали офицеры, промолчал и перед Адмира-лом, который ничего не желал знать. Вызывая в памяти образ молодой женщины, он пытался подавить ату мысль, но властный зов самолетов заставил ее на-конец прорваться в его душе. Да, когда он готов был воскликнуть в один голос со стрелком: "Что случи-лось?", он понял, что пробила роковая минута. Стре-лок мог бы и не удивляться так. Конечно, он не успел предупредить пилота о том, что сверху на них несется самолет, но сам-то он знал, в чем дело. Самолет ныр-нул под них, и .как раз в этот момент все затрещало, два винта из четырех были сломаны и крыло покоре-жено. А у того самолета, наверное, разнесло оба киля и руль высоты. Но все произошло столь внезапно и страшно, что невозможно было найти слова, и, как весь экипаж, как сам штурман, стрелок словно оцепенел. На языке вертелись только пустые фразы, вроде: "Что случилось?"

Что ж, штурман не раз говорил себе, что встречи с другим берегом ему не избежать. Каждую ночь, по-кинув свой берег, они погружались во мрак и сверка-ние разбушевавшегося океана, и, избежав встречи с другим берегом, возвращались назад. И вдруг штурман очутился прямо перед ним, словно ему открылся мрак еще более непроглядный. Самолет должен был вот-вот развалиться. Падать он будет считанные секунды и, точно огромное дерево, ломая ветки, с чудовищным треском рухнет на землю. Штурману уже нечего было желать, но ведь мог он о чем-то сожалеть. Однако, охваченный оцепенением, он ни о чем и ни о ком не сожалел. Словно безучастный зритель, он хладнокровно ожидал собственной гибели, безрадостно принимая судьбу точно так же, как принимал все, что приходи-лось ему делать с начала войны.

И вот тогда пилот сказал: "Приготовьтесь к прыжку", а затем: "Прыгайте!" И без всякого перехода штурман оказался на свекловичном поле, целый и не-вредимый, почти без единой царапины; так уцелев-шие после катастрофы люди оказываются бог весть почему в сотне метров от взрыва, на какой-то кочке. Единственное, чего он лишился, был серебряный портсигар.

Но вот чего штурман не понимал. С той минуты, когда он готов был без сожаления со всем проститься, он уже не мог найти с землей общего языка. Ни с женщиной, ни с Адмиралом, ни с командиром эскадры; и он не знал, существует ли какой-нибудь выход.

Он поднял голову. Снова стало почти совсем тихо, бомбардировщики были уже далеко; они катили впереди себя грохочущие валы, а позади них опять вступало в свои права нормальное течение мыслей — так вы-прямляется трава, когда над ней пронесется ураган. Но время точно остановилось для штурмана. И он вспомнил тот период, когда его мучила болезнь же-лудка. Приступы боли повторялись все чаще, делались все сильнее, они были такими упорными, что он уже Не надеялся от них избавиться. Его без конца обсле-довали, кормили разными лекарствами, но легче ему не становилось, и пришло время, когда он, чтобы избе-жать мучений, решил избегать того, что их порождает, и перестал есть. Поначалу он питался одними овоща-ми, затем заменил их отварами, но бросить работу не хотел и однажды, вылезая из самолета, упал в обмо-рок.. Тогда он отказался от всякой пищи, только пил воду. Через несколько месяцев после начала болезни он смирился с близостью смерти, смирился так легко, что сам себе удивился. Это оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Чем слабее он становился, тем больше угасал в нем вкус к жизни. Врачи решили опе-рировать его, и он дал согласие. Прошло несколько дней после операции, он за все это время выпил только несколько ложек подслащенной воды, и, когда медсе-стра принесла ему пюре, он оттолкнул тарелку. Ему говорили, что он спасен, что может теперь есть и это не вызовет боли, но он не верил. Пища, а вместе с ней и сама жизнь потеряли для него всякую привлекатель-ность.

"Вот в чем дело,— подумал штурман.— Я сошел с дорожки, и ко мне еще не вернулся вкус к жизни". И он тихонько улыбнулся себе или, точнее, тому Рипо, который был его сообщником как в больших, так и в малых делах. Он улыбнулся тому, что не в состоя-нии был представить, как сможет теперь восстановить с миром утраченную связь. В тот раз он в конце кон-цов уступил и о некоторой опаской проглотил пюре, но теперь у него не было никакого желания вылезать пз своей комнаты. До тех пор пока ему не сообщат, что с него снимают арест, он не желал даже пользоваться законным правом питаться в столовой вместе с товари-щами, которые, быть может, относятся к нему, как к преступнику. Ему хотелось написать женщине пись-мо, но он не знал ее фамилии; не посылать же его по адресу: Миссис Розике X., Вэндон-Эли, 27, Саусфилд. Да и что он ей напишет? Он несколько раз на-чинал письмо и в одном из черновиков писал:

Дорогая Розика!

Я рад был бы повидать Вас, но мне запрещено выходить за пределы авиабазы. В тот раз мне мно-гое хотелось Вам сказать, но я не решился. Не сердитесь. Я был очень неловок и очень ро-бок. Мне нужно было привыкнуть к свету дня, а Вы остались для меня ангелом-хранителем той ночи, когда я разбудил Вас, позвонив в Вашу дверь, как путник, потерявший дорогу.

Согласитесь, что это была чудовищная наив-ность. Если каждый штурман, не уверенный боль-ше в своем курсе и потерявший товарищей, станет вот так останавливаться перед домом и будить женщин, чтобы расспросить их, далеко ли до бли-жайшего города и как он называется...

Он порвал все черновики и с раздражением отло-жил перо, точно речь шла о признании в любви и он не умел объясниться. Он решил наконец, что одной попытки достаточно и что он снова стал жертвой соб-ственного воображения. "Вот моя беда",—вздохнул он. Пришел к женщине и ничего не сумел ей сказать. Если он придет еще раз, все будет точно так же. Но вдали от нее его преследовали те же иллюзии, те же миражи, что и во время долгого полета. Когда, скло-нившись над картами, он сидел в своей тесной, как чуланчик фотографа, кабине, где лампочка горела день и ночь, ему никогда не удавалось погрузиться в свои вычисления настолько, чтобы забыть о стихии, среди которой он находился. Сквозь переборки он видел яро-стный поток, прокладывающий себе дорогу в небе, самолеты, почти касающиеся друг друга. Он знал, когда нервы стрелков будут напряжены до предела этим извержением зенитного огня, однако некоторые его товарищи оставались совершенно спокойными, точ-но сидели в учебном тренажере, окруженные бортовыми приборами.

Он снова взял листок бумаги и начал писать: "Дорогая Розика...", потом смял написанное и встал. На-тянув плащ и надев пилотку, он тихонько вышел из комнаты и направился по тропинке к шоссе. Все его дурное настроение прошло, и он улыбнулся. Он заша-гал тверже и размашистей. Казалось, сумрак укрывает его, и это дружеское потворство придавало ему смело-сти. Ночь была самая обычная, и мир вокруг безро-потно продолжал жить без света. Но на этот раз штур-ман был на земле и чувствовал себя уверенно.

Перед решеткой он остановился в нерешительно-сти. Он не подумал о том, что калитка может быть за-перта. Если это так, у него не хватит смелости, и он повернет назад. Он пожал плечами и тронул ручку. Калитка не была заперта. Он решительно зашагал по гравию, нащупал у двери кнопку и нажал ее. Раздался короткий звонок, но он был совсем не похож на тот, другой, в ночь катастрофы; то же самое окно распах-нулось на втором этаже, но света не было.

— Who is there? ' — спросил знакомый голос, 1 Кто здесь? (англ.) — Это я,— ответил он.

Внезапно он ощутил в себе огромную уверенность;

от былой подавленности не осталось и следа. Ни разу он не подумал о том, что будет неосторожностью прий-ти к женщине среди ночи, что сегодня суббота и мо-жет появиться intelligence-officer, что не известно еще, хочет ли она его видеть. Это его не тревожило. На этот раз он вверился инстинкту, который вел его, как зверя, с приближением зимы перебирающегося на другой ма-терик. И он просто сказал по-французски: "Это я", словно ей больше некого было ждать.

— Входите.

Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом с лампой. Тогда он повер-нулся к женщине и на лицо его упал свет.

— Простите, что я так поздно,—сказал он,—но мне нужно было вас видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.

— Вы с ума сошли,—ответила она.— Я уже легла. Словно защищаясь, она запахнула на груди ха-латик.

— Что с вами сделали?

Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно освети-лось.

— Теперь,— совсем тихо сказал штурман,— они мо-гут со мной делать все что угодно.

Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую ми-нуту он не шевелился. И снова он слышал, как у са-мого его уха громко стучит ее сердце.

V

Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.

Проснулся он с чувством освобождения. Он тща-тельно побрился, вскочил на велосипед и покатил к аэродрому.

— Надеюсь, вам лучше? — спросил командир эскад-ры, закуривая сигарету.

— Да, лучше,— ответил штурман.

Вчерашний вылет прошел без осложнений; все са-молеты вернулись. У командира эскадры тоже, ка-жется, было хорошее настроение; складки на лбу были не такие глубокие.

— Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? — спросил он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.

— Если нужно.

— Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока,— сказал он, пододвигая лист бумаги,— подпишите это.

Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: "Командир эскадры накладывает на лейте-нанта Рипо простой недельный арест. Основание: отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу".

Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.

— Вы не подпишете? — спросил командир эскадры, подняв на него глаза.

— Мне нужно подумать,— ответил штурман.— Мне кажется, что в определении учтено далеко не все.

— Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб капитан Ромер?

Командир эскадры курил, отставив руку с сигаре-той в сторону, словно не хотел чувствовать запаха та-бака. Время от времени он подносил сигарету ко рту и слегка затягивался.

— Нет,— сказал штурман.— Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед словом "отказ..." было добавлено что-то вроде: "Будучи вынужден за четыре дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего само-лета в результате катастрофы, стоившей жизни двум экипажам...". Так было бы справедливей.

— Я упомяну об этом в своих личных соображе-ниях.

— Господин майор, я не могу подписать этой бу-маги, если не будет сказано, почему я не полетел в ту ночь.

— Но в таком случае,— возразил командир эскад-ры,— станет известно, почему погиб Ромер, а это мо-жет вам дорого обойтись. Где вы были вчера ночью? — спросил он.

Штурман изобразил удивление.

— Я вышел пройтись по лагерю.

— Я всюду вас разыскивал.

— Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом и имею право выходить из ком-наты.

— Но не за пределы лагеря.

— Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли найти. В баре я не был.

— Ладно,— сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее в бомбовом стабилизаторе, кото-рый служил ему пепельницей.— Можете быть сво-бодны.

На этот раз штурман был полон сомнений. Он спро-сил себя, почему он отказался подписать бумагу. Опре-деление было чистой формальностью, просто командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ни-чего позорного не было в том, что ты угодил под простой недельный арест из-за того, что вовремя не обра-тился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.

Он остановился у ангара, потом, решив все хоро-шенько обдумать, принялся расхаживать около него по лужайке, стараясь избегать болтающихся здесь ме-хаников. "Рипо,— сказал он себе,— ты нарываешься на осложнения". И все же он чувствовал, что поступил правильно. Если взыскание передадут по инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англи-чане дотошны. Они захотят узнать, как все было, по-чему этот штурман отказался лететь, и неизбежно узнают историю с Ромером. Быть может, они потре-буют, чтобы командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В отместку за выговор, который он мо-жет получить, командир эскадры все будет валить на штурмана. Нет, дело слишком серьезно. Штурман был прав, потребовав, чтобы было сказано о катастрофе: тем самым любое обвинение в неповиновении сразу же лишалось всякого основания. С кадровыми военными всегда лучше быть начеку. Они слишком держатся за свои нашивки. И слишком верят в их силу, а поэтому ради спасения своего престижа не колеблясь пожертву-ют каким-то там штурманом. Другое дело, если бы ко-мандир эскадры замял эту историю. Выпутаться у него была тысяча способов. Он просто мог сказать штурма-ну: "Послушайте, старина. Мы здесь не у себя дома. Не будем выносить сор из избы..." Или: "Вы хороший штурман, и до сих пор я мог вас только хвалить. Забу-дем это..." И поставил бы точку. Штурман тоже был бы вполне удовлетворен, если бы историю замяли, но определение, которое может остаться в деле и навсегда ляжет на него позорным пятном, он ни за что не под-пишет.

Штурман зашагал дальше и зашел в гараж за вело-сипедом. Не размышляя, он покатил назад к домикам, чтобы запереться у себя в комнате, но дорогой переду-мал и направился к Адмиралу.

Адмирал был еще в постели, но уже проснулся; гла-за его сверкали. Он приподнялся на подушке.

— Привет, штурман! — заорал он.

— Привет,— ответил штурман.

— Перед тобой самый блестящий командир эки-пажа нашей базы, начинающий свой утренний прием после визита в кильский порт.

— Вчера вы были в Киле? — спросил штурман.— Трудно пришлось?

Киль пользовался дурной славой. Правда, в Руре было не легче, пожалуй, даже пострашней, но неизве-стно почему в Киле все выглядело более зловещим, а кроме того, летчики не любили этого маршрута, потому что приходилось лететь на небольшой высоте среди туманов Северного моря.

— Сволочи,—сказал Адмирал, вероятно имея в виду вражеские истребители.— Прямо передо мной загоре-лись и упали две машины. И оба раза я пролетал среди обломков. Я уже решил, что не выскочу, и вспомнил о тебе.

— Бедняга,— сказал штурман.— А как маршрут?

— Сносный. Небольшая видимость. Но истребители провожали нас до самой Англии. Знаешь, что я сделал? Все ребята шли, как было предписано приказом, на вы-соте три тысячи футов и подставляли себя, как утки, но зато с благословения штаба. А я прижал машину к самой воде, и никому не пришло в голову искать меня там. Ну и хохотал же я.

— Ты командир что надо.

— Послушай,— продолжал Адмирал, поеживаясь под одеялом.— Когда мы вернулись, я пошел к тебе, но света под дверью не заметил и решил, что ты спишь. Я все-таки тихонько вошел — думал дернуть тебя за ноги. Никого. Где ты был? — И он ткнул штурмана пальцем.

— И ты туда же! — закричал штурман.— Я жду тебя два дня, а ты приходишь, когда меня нет дома! Я вышел на часок размять ноги: Адмирал расхохотался.

— Ты называешь это "размять ноги"? Рипо,—ока-зал он, положив ему руку на плечо,— ты что-то от меня скрываешь. Я это подозревал тогда, в первый на-день, а теперь уверен.

Штурман шагнул к умывальнику. Туалетный при-бор Адмирала валялся здесь в полном беспорядке. На полочке скопились старые лезвия, а на кисточке для бритья засохла вчерашняя пена. Штурман взглянул на себя в зеркало. Он был бледен. Его глаза, все его лицо излучали какой-то внутренний свет, и он улыбнулся себе.

— Что мне от тебя скрывать? — сказал он, перело-жив одежду, наваленную на стуле.—Я вышел пройтись, вот и все. Надоело сидеть взаперти.

— Где ты ходил? Вокруг лагеря?

— Ну да.

— Ты издеваешься надо мной,— сказал Адмирал, пожимая плечами.— Нехорошо. Я тебе вот что скажу. Ты ходил в дом, куда тебя пустили в ту ночь. И конеч-но, в этом доме есть девочка. Вот так.

Когда он того хотел. Адмирал умел ломать комедию. Его красное лицо загоралось и угасало попеременно. Он строил гримасы, простирал к штурману руку, при-крывал глаза и выпячивал губы, а шрам его придавал лицу то шутовское, то трагическое выражение.

— Послушай...

— Что?

Штурман уже готов был рассказать Адмиралу обо всем — и о том, что ходил в дом к англичанке, и о том, как она стала его любовницей, но передумал.

— Что? — снова спросил Адмирал.

— Люсьен предложил мне подписать определение.

— И что?

— Я сказал, что подумаю.

— Здорово! — закричал Адмирал.— А какую рожу скроил Люсьен?

— Недоволен.

— Что там такое в этом определении?

— "Отказ от участия в операции со ссылкой на не-здоровье, но без обращения к врачу". Что-то в этом роде.

— Ну что ж,—сказал Адмирал,—так примерно и было, правда?

— Как! — заорал штурман.— Ты хочешь, чтобы я подписал подобное определение! Но ведь в нем не все сказано! Нужно объяснить, как это произошло. Перед словом "отказ" добавить: "Выбросившись за четыре дня до этого из гибнувшего самолета..." и прочее. Ты прекрасно понимаешь, что без такого упоминания...

— Ты прав,— сказал Адмирал.— Успокойся.

— Если делу дадут ход, я пропал.

— Может быть, — сказал Адмирал,— может, и так. Ну, а что же Люсьен?

— Он этого не ожидал. Он просто отпустил меня, ничего не решив. Потом я все обдумал. Нет, это не-возможно. Я не могу подписать.

— М-да.

— А если бы с тобой так поступили, ты что, про-молчал бы? — снова яростно закричал штурман.— Пос-ле двадцати четырех налетов на этот проклятый Рур, после всех этих мясорубок, вроде Киля, тебе что, по-нравилось бы, если б тебе вот так плюнули в морду? Будь еще это вначале — ладно, мол, на войне не до сантиментов и мы здесь как раз затем, чтобы рано или поздно дать себя убить, чем больше могил, тем больше славы начальству... но после всего! После взлетов сре-ди непролазной грязи и постоянного страха, что по дороге в тебя врежется какой-нибудь болван! После того, как твоих товарищей разносит в щепы над объ-ектом, да и всего остального? Не ожидал я от тебя, - добавил он и отвернулся.

— Бедняга,— сказал Адмирал.— Ты еще хлебнешь горя.

— Тем хуже.

— Впрочем, мне кажется,— потягиваясь, сказал Ад-мирал,— мне кажется, тебе наплевать.

— Отчасти,—ответил штурман, немного помол-чав.— Отчасти и наплевать.

— Ну вот, а еще три дня назад тебе это совсем не было безразлично. Ты был даже очень несчастлив. Что-то изменилось с тех пор?

— Нет.

—Врешь,— сказал Адмирал и, положив руки ему на плечи, приблизил к нему свою физиономию.— Давай рассказывай. Думаешь, я тебя не знаю? Нет, старую лису не проведешь!

— Да ну,— сказал штурман,— ничего особенного. Ты угадал. Я встретил девушку. Адмирал просиял.

— Вот видишь! Что еще нам нужно для счастья! Славная девочка?

— Главное, в ней меньше сложности, чем во мне.

Потому мне и хорошо.

— Ну и прекрасно. Ты в этом нуждался. Я тебя знаю,—повторил он.—Тебе нужно, чтобы тебя любили.

— Может быть,—тихо ответил штурман.—А ты сам понимаешь, что никто здесь, кроме тебя...

— Ладно,— перебил его Адмирал.— Все должно устроиться, но как быть с этим тупицей Люсьеном? Я всегда подозревал, что он глуп, но не до такой сте-пени... Я с ним поговорю. Потребую, чтобы он оставил тебя в покое. Ты подпишешь определение, если он тут же перед тобой его порвет?

— Если порвет, подпишу.

— Тогда предоставь мне свободу действий.

— Хорошо,— сказал штурман.— Пока.

— Будь осторожен с девочкой,— улыбнулся Адми-рал.— Не проводи у нее все время. Ведь ты под арестом.

Туман плыл над равниной. С трудом можно было различить дубы, цепочкой вытянувшиеся вдоль поля;

аэродром, казалось, вымер. Не слышно было ни звука. Летчики двигались в тумане как тени, а вокруг машин суетились люди — заливали горючее и осторожно под-вешивали бомбы в отсеках.

Штурман вернулся к себе, запер дверь. Дневальный уже закончил уборку и затопил печь; штурман растя-нулся на постели. Да, женщина и в самом деле славная, он никогда бы не подумал, что все может быть так про-сто. Он обнял ее, она не сопротивлялась. Штурман уже забыл, какими нежными и крепкими могут быть узы, связывающие мужчину и женщину. Потушив лампу, словно желая бежать от всякой реальности, он лежал рядом с женщиной на красной кушетке. Она спросила, почему он не пришел раньше.

— Потому что боялся.

— Боялся?—воскликнула она со смехом.—Чего? Ты бомбишь Рур и боишься меня?

Все было гораздо сложней. И действительно, совершая вещи трудные и страшные, можно в то же время бояться показать себя смешным или навязчивым.

— Разве не видно, когда женщина хочет тебя?

Она сразу стала называть его на "ты" — верно, чи-тала много французских романов, и ему это нравилось.

— Не знаю,— ответил он.— Все не так просто. Он рассказал ей, как обошелся с ним командир эс-кадры, и на душе у него стало легче. Он больше не был одинок на этой земле. Женщина пожалела его и, слов-но ребенка, заключила в нежную колыбель своих объ-ятий. Он ненадолго заснул, положив голову на ее грудь, такую крохотную, что она казалась даже бесполезной;

он начинал надеяться, что нашел наконец прибежище. Потом он встал.

— Мне нужно идти.

Теперь он знал ее фамилию и пообещал написать ей или позвонить по телефону. Внешне такая хрупкая, она была сама жизнь и милосердие, и он вспоминал всю ту глубокую и согревающую душу нежность, ко-торую она ему подарила. Отныне командиру эскадры не так просто будет с ним справиться.

Он оделся, а она еще лежала, вытянувшись на ку-шетке и повернув к нему лицо, озаренное отсветом того, что должно называться любовью; она была похо-жа на стебель цветка, примятого бурей. Внезапно он склонился к ней, не говоря ни слова, взял ее за плечи и долго смотрел на нее с какой-то растерянной неж-ностью.

— Что ты? — спросила она.

— Ничего. Просто смотрю на тебя, чтобы лучше за-помнить. Знаешь,— добавил он,— я ведь до сих пор не разглядел тебя хорошенько. Я хочу знать лицо женщи-ны, которая так добра ко мне. Она опустила ресницы, словно в глаза ей ударил слишком яркий свет.

— Ты казался таким печальным в ту ночь, когда пришел во второй раз. Еще печальней, чем в первый раз, когда упал с неба под мои окна.

Он осторожно прикрыл за собой калитку и зашагал прочь. Карусель красных, зеленых и белых самолетных огней кружила над базой, но штурман не испытывал привычной тоски. Он был счастлив. Он подошел взгля-нуть, не просачивается ли свет из-под двери Адмирала. потом вернулся к себе и лег.

— Знаешь,— сказала ему женщина,— твой портси-гар так и не нашли.

Адмирал толкнул дверь, не постучав. Командир эс-кадры кончал подписывать бумаги, которые подавал ему помощник. Перевернув очередной листок, он быст-ро прочитывал, слегка нахмурившись и чуть шевеля губами, потом выводил на странице замысловатую рос-пись.

— Привет, Адмирал,— сказал он.

— Привет, шеф.

С командиром эскадры Адмирал держался запросто. В свое время оба служили капитанами в одной части, а потом Люсьен "пробился", как выражался Адмирал, кривя при этом губы. Люсьен был честолюбив. Многие считали, что настойчивость у него заменяла способнос-ти, а умение приспосабливаться в свою очередь заменяло настойчивость. Ладить с начальством он был боль-шой мастер, и это смешило Адмирала, который, как бык, всегда шел напролом, "Вот вам и результат,— говорил обычно Адмирал, когда удивлялись тому, что он все еще капитан.— Мне не хватает гибкости". При этом он держался с Люсьеном как равный с равным и открыто смеялся над глупостями, которые тот делал.

Выждав, пока командир эскадры торжественно за-хлопнул папку рапортов и приказов и отпустил помощника, Адмирал прямо приступил к делу.

— Я пришел поговорить насчет Рипо.

Командир эскадры нахмурил брови и прищурился.

— Ты хорошо знаешь Рипо? — спросил он.

— С тех пор как мы здесь, я вижусь с ним каждый день. Он отличный малый.

— Он поступил с Ромером не очень-то красиво,— сказал командир эскадры.

— Брось шутить! — со злой усмешкой воскликнул Адмирал.—Каждый из нас знал, что Ромер сломает себе шею. Парень он был хороший, но пилот никудыш-ный, в своем экипаже не пользовался никаким автори-тетом, да и экипаж не большего стоил. Так что... Нече-го играть словами,—продолжал он, усевшись напротив командира эскадры верхом на стуле.— Сам-то ты полетел бы штурманом с Ромером?

— Будь я штурман...

— Ты согласился бы летать под началом Ромера? — вспылил Адмирал.— Ромер не умел точно держать курс., Он расстроился из-за этой истории, впрочем, было от чего,— добавил он со смехом.

— С хорошим штурманом...— начал командир эс-кадры.

— Это Ромеру не помогло бы. В одном можешь быть уверен: к себе в экипаж я бы Ромера не взял ни за что. Даже стрелком.

— Ты вечно перегибаешь палку,— сказал командир эскадры.

— Нет,— возразил Адмирал.— Это ты, это вы все перегибаете палку, наказывая Рипо. Он всегда был на хорошем счету. За ним двадцать два вылета, и его не в чем было упрекнуть. Не виноват же он в том, что маши-ны столкнулись и он при этом уцелел. Эта история у кого угодно отобьет охоту лететь с Ромером, самому накликать на себя несчастье.

— Что ни говори, он отказался лететь,— сказал ко-мандир эскадры.

— Нет,— бросил Адмирал и встал.— Он был нездо-ров, я сам видел. Он на ногах не стоял. Он не сказал, что отказывается лететь, а зря: ты отвечал бы за то, что раньше не отстранил Ромера от полетов. Тебя бы спросили, как ты мог позволить летать такому экипажу. Еще ладно бы экипаж, но самолет! Ты думаешь, RAF, настолько богаты, что могут гробить свои машины, доверяя их сапожникам вроде Ромера? На месте Рипо я отказался бы. Может, я очутился бы за решеткой, но уж ты бы эскадрой больше не командовал.

— Ну, ну...— пробормотал командир эскадры.

— Послушай,— сказал Адмирал.— Есть только один способ покончить с этой историей. Оставь Рипо в покое.

— Нет,— ответил командир эскадры, положив перед собой линейку.— Как бы там ни было, он должен под-писать определение. Это дело принципа.

Адмирал расхохотался ему в лицо.

— Какого такого принципа, Люсьен? — тихо спро-сил он.

— Дисциплины.

— Потому что он лейтенант, а ты майор? Уверяю тебя, прав Рипо, а не ты, хотя он только лейтенант. Оставь,— повторил он.— Это было хорошо в мирное вре-мя. Впрочем, он подпишет твое определение, просто чтобы доставить мне удовольствие, если ты сразу же порвешь бумагу у него на глазах. Вот что я тебе пред-лагаю. А потом предложу и еще кое-что.

— Ты не представляешь себе, что такое командо-вать эскадрой.

— Конечно,—сказал Адмирал.—Я не слишком ло-вок.

— Не в этом дело. Я наложил на Рипо взыскание. Нужно, чтобы знали, что оно исполняется.

— Он уже четыре дня под арестом, и никто не ви-дел его в столовой.

— Если узнают, что я разорвал взыскание, никто не станет мне подчиняться.

— Да нет, ничего подобного,— проворчал Адми-рал.—Надеюсь, ты не воображаешь, что мы бомбим Рур ради того, чтобы сделать приятное начальству? Мы летим, потому что это нужно, вот и все. И еще потому, что хотим этого.

— Ты ведь многого не знаешь,— совсем тихо сказал командир эскадры.— Вчера был у меня один пилот — имени его я тебе не назову. Когда он возвращается с задания, он не видит посадочных огней. Он говорит, что все плывет у него перед глазами. Что ты об этом дума-ешь?

— Что ж, возможно, это правда. Если это тот, о ком я думаю, я, кажется, знаю, о чем идет речь. Уж, конечно, посадочные огни видишь в первую очередь. Каждый радуется возвращению.

— Ну и что бы ты сделал?

— На его месте или на твоем?

— На моем,— сказал командир эскадры.

— Очень просто. Я сказал бы этому пилоту: "Вы прошли медицинское освидетельствование, зрение у вас отличное. Так что постарайтесь видеть посадочные огни, иначе сломаете себе шею".

— Я так и сказал,—поспешно проговорил командир эскадры.

— Ну вот, видишь, не так это трудно. И потом не все пилоты такие, хотя с каждым, да и со мной тоже, случается, что пропадает охота тянуть эту лямку. И с тобой, наверное.

— Что-то не помню,— сказал командир эскадры, машинально приподнимая пепельницу.

— Не помнишь? Мне тебя жаль. После этого ста-новишься спокойнее, как молодой пес после чумки. Да что там говорить, может, ты об этом и не догады-ваешься, но в какой еще армии найдешь таких пилотов, как твои?

— Конечно. Но все же... Что еще ты хотел мне предложить?

— Слушай,— сказал Адмирал, внезапно становясь серьезным.— Мой штурман устал. Ты просишь, чтобы я полетел в следующий раз, хотя и не моя очередь. Я согласен, но при одном условии: ты даешь мне второго штурмана, и я беру Рипо. Когда мы вернемся, ты вы-зовешь его к себе. Ты немного поорешь на него —ради принципа, как ты говоришь,— а потом у него на глазах порвешь определение.

— Я не против,— сказал командир эскадры, поти-рая щеку,— но есть одна сложность. Я ввел в курс дела командира базы. Понимаешь, когда Рипо отка-зался подписаться, я не знал, как поступить. И я не уверен, пойдет ли на это командир базы.

— Это уж твоя забота. Объясни ему, что с этим покончено, что лучше не поднимать истории, и дело в шляпе.

— Я не против,—повторил командир эскадры.—Ты действительно доверяешь Рипо?

— Как самому себе, и хотел бы, чтобы он стал моим штурманом: парень он уравновешенный и крепкий, а мой штурман нервничает. Дай мне ею на один раз, и все устроится.

— Договорились.

— Вот и отлично,— сказал Адмирал, поднимаясь.— Я сам этим займусь. Привет, шеф.

VI

Адмирал вышел, насвистывая. Он сел на велосипед и покатил к домикам. Накрапывало. Втянув голову в плечи, Адмирал нажимал на педали, и шрам, который не закрывала пилотка, белел на его лбу. "Проклятая страна,— бормотал он.— Выйти нельзя без плаща..." Но он был доволен, Люсьен уступил, не зная, как выпу-таться из этой истории. Товарищей, которые встреча-лись на пути, Адмирал приветствовал громким ворча-нием.

— Все улажено,— сказал он штурману, потирая руки у печки.

— Как?

— Это уж мое дело. Увидишь. Улажено, и все.

— Спасибо,— сказал штурман.— Ты хороший товарищ. Очень трудно было?

— Люсьен немного поупрямился,— ответил Адми-рал,— но я привел кой-какие аргументы личного поряд-ка и вправил ему мозги. Нет,— закричал он,— видел ты этих господ? Они вздумали объяснять нам, что мы испытываем, когда летим на своих машинах в это пек-ло! Слышал бы ты, как они читают мораль. Потише, ягнятки мои! Я спросил у Люсьена, как бы он чувство-вал себя в штурманской кабине под началом у Ромера. Со мной он хитрить не посмел. Слишком хорошо я его знаю и слишком давно. Как облупленного, ясно? И всегда сумею поставить на место. Раз я здесь, он не посмеет приставать к тебе. Все улажено,— повторил он.

— Спасибо,— ответил штурман, протягивая Адми-ралу пачку сигарет.— Если бы тебя здесь не было, я, пожалуй, и не выкрутился бы. Но все равно я бы за-щищался.

— Эх,— вырвалось у Адмирала,— если б я был на месте Люсьена, если б я командовал эскадрой, будь уверен, уж я нашел бы общий язык с ребятами.

— Верю. Но, увы, не ты командуешь.

— Когда-нибудь буду. Тогда заживем.

— Жаль,— сказал штурман.— Жаль, что я этого не увижу...

— Почему не увидишь?

— Уж слишком это было бы прекрасно. Я был бы счастлив служить под твоим началом, Адмирал.

— Так будет, штурман. Послушай,—продолжал Ад-мирал уже другим тоном.— Люсьен рассказал мне об одном пилоте, который не видит посадочных огней. До-гадываешься, кто это?

— Да,—немного подумав, ответил штурман.—Но что значит не видит?

— Огни плывут у него перед глазами, и он не знает, как приземляться.

— Он устал. Может, стоит отстранить его от поле тов.

— Нет. Если его отстранят, он никогда уже не на-берется мужества снова сесть в самолет. Он пропал.

— Еще один, с которым я не хотел бы летать,— ска-зал штурман.— Разве что,— добавил он,— разве что ему попросту плохо без друга. Может быть, в этом все дело.

— Меня удивляет,—сказал Адмирал,—твоя мания все объяснять на свой лад. Он боится — вот и все. Про-сто дрейфит.

— А тебе не кажется, что он слишком много раз-мышляет? Чтобы, возвращаясь из Рура, хорошо видеть посадочные огни, нужно разучиться видеть все осталь-ное. Или же нужна чья-то поддержка. Ты вот помог мне. Кто знает, что было бы теперь со мной без тебя. Я ведь не отказываюсь летать и бомбить врага, но хочу, чтобы от меня этого требовали повежливей. Когда у меня не будет такого друга, как ты, мне останется одно — исчезнуть.

— Молчи,—сказал Адмирал.—А свою девочку ты уже забыл?

— Я не забыл ее,— ответил штурман,— но заменить все она не может. И летаю я не с ней, а с вами. Она тоже кое-что значит, но это совсем другое. Когда не хватает женщин, друзья служат вам утешением, но если нет друзей...

— ... женщины не могут быть утешением. Ты это хотел сказать?

— Примерно.

— Эх,— сказал Адмирал,— как все сложно! Но я об этом не думаю.

— Везет же тебе. Во всяком случае, этот парень мне нравится,— сказал штурман.— Нравится потому, что вы все на него ополчились, даже ты. Постарайся хоть немного понять. Какие у него отношения с экипажем? Стоящие они ребята или молокососы?

— Не знаю.

— Ну вот,— воскликнул штурман.— Не знаешь. А надо бы знать. Через неделю все будут сторониться его как прокаженного. Можно его спасти или нет?

— Не думаю,— сказал Адмирал.

— Ты не пробовал.

— Он уже на мушке, как куропатка,— сказал Ад-мирал, делая вид, что целится из ружья.—Продержит-ся еще немного — и готов. Я не первого такого вижу.

— Ну что ж,— сказал штурман,— возьму его на себя. Он летит сегодня?

— Сегодня не будет полетов,— сказал Адмирал.— Видел, какая погода? Верхушки деревьев словно в вате.

— Пойду поговорю с ним.

— Не этого я для тебя добивался,— сказал Адми-рал.— Но поговори, если хочешь. Увидишь, я прав, Ромер и тот был меньше отмечен.

— Ты тоже отмечен. Посмотри на себя.

— О, я совсем другое дело,—сказал Адмирал, по-гладив свой шрам.

Штурман поднялся и вышел вместе с Адмиралом. Туман быстро окутал все вокруг. Он укрывал землю и приглушал все звуки. Точно сквозь запотевшие стекла, смутно угадывались круглые спины соседних бараков. Штурман вздохнул свободнее. Сегодня вечером тревоги но будет, и огромные машины RAF замрут, точно до-менные печи, оставшиеся без кокса. На несколько часов летчики смогут располагать своим временем. В сумерках они шумными толпами покинут соседние базы и кто в автобусах, кто на велосипедах ринутся в бли-жайший городок. Будут распивать пиво и виски в ба-рах и сходят в кино, чтобы отпраздновать передышку.

— Я тебя покидаю,—сказал Адмирал.— Пока. Штурман повернулся к нему и следил, как медлен-но растворяется в тумане силуэт Адмирала. У Адми-рала на душе тоже было легко. Он тихонько мурлыкал. Верно, думал: "И на том спасибо..." Штурман в нере-шительности бродил среди домиков, пока наконец не увидел на одной из дверей визитную карточку пило-та, которого искал. Он постучал. Пилот был дома и пи-сал письмо. В комнате было очень жарко, и он сидел без куртки.

— Я тебе помешал?

— Нет,— ответил пилот,— напротив. Входи. Рад тебя видеть. Садись.

— В такую погоду чувствуешь себя спокойнее. Ты никуда не собираешься?

— Нет, —сказал пилот.—Сочиняю письмо жене, хотя не знаю, доходят ли вообще до нее мои письма. Я посылаю их через Красный Крест, которому иногда удается доставить письма на материк, но особых иллю-зий я не питаю. А временами я начинаю бояться, как бы там не узнали, что я здесь, и не стали мстить семье. И все же не писать я не могу и стараюсь завуалиро-вать все, как умею. Это нелегко.

Пилот спрашивал себя, зачем пришел к нему штурман. Они были мало знакомы и, встречаясь в столовой, обме-нивались незначительными фразами. Пилот был высо-кого роста, его коротко остриженные светлые волосы на-чинали лысеть на макушке. До войны он был инженером. Школу пилотажа он прошел в Англии. У него было кра-сивое лицо, грустное и усталое, и блуждающий взгляд.

— Это твоя жена? — спросил штурман, показывая на фотографию, стоящую на столе. Взгляд пилота загорелся.

— Знаешь, мы почти никогда не расставались. А если назначали свидание, я становился в сторонке, под-жидая ее. Когда она подходила, я следил за ней взгля-дом, оценивая, точно чужую женщину, и говорил себе:

"Она самая красивая, и она твоя жена. Тебе повезло". И тогда подходил к ней.

— Ты и теперь так же любишь ее,— сказал штур-ман.

— Я не могу себе представить жизнь без нее. А ты,— спросил пилот,— ты разве не любишь свою жену?

— Да у меня никого нет,— сказал штурман.

— Мне жаль тебя.

— Не стоит. Мне кажется, я чувствую себя менее несчастным, чем ты. Скорее, мне повезло.

— Да, во время этой катастрофы.

— Пожалуй, так.

— Ты будешь еще летать?

— Да,— сказал штурман.— Поэтому я и зашел к тебе. Я хотел бы летать с тобой.

Пилот удивленно посмотрел на него:

— У меня ведь есть штурман.

— Просто мне пришла в голову эта мысль.

— Спасибо,— сказал пилот.— Любой командир был бы счастлив, что такой парень, как ты, захотел летать с ним. И все же,— добавил он, отвернувшись,— меня уди-вило бы, если б тебе это разрешили. В штабе меня не считают хорошим пилотом.

— Я знаю,— сказал штурман.— В штабе мало что понимают.

— Ты в курсе? Штурман кивнул.

— В курсе того, что со мной?

— Слышал отАдмирала,— сказал штурман.— Люсьен рассказал ему, что ты плохо видишь посадоч-ные огни.

— Уже?

Пилот резко отодвинул стол и шагнул к штурману. От волнения его красивое лицо, за минуту до этого та-кое оживленное, потемнело.

— Значит, всем это известно? — спросил он в отча-янии.— И все будут на меня коситься? Ты же знаешь ребят,—продолжал он.—В столовой перед яичницей с беконом и кружкой пива, пока не объявлена тревога, они строят из себя великих героев. Послушать их — они никогда не знали страха. Может показаться, что все они отчаянные вояки, рвутся вперед под барабан-ный бой и не думают ни о чем, кроме наград. А я вот думаю о своей жене и хочу вернуться к ней. С огнями у меня это случалось дважды. В первый раз я не при-дал этому особого значения. Я подумал, что стоит гус-той туман. Но когда я приземлился и заговорил о тума-не, весь экипаж посмотрел на меня так, словно я сооб-щил, что по дороге мы встретили далай-ламу. "Какой туман?" — удивились они. Я молчал. Я чувствовал, что тут что-то неладно, вспомнил, что туман был какой-то странный, и решил, что просто устал. В другой раз я из осторожности обратился ко второму пилоту. Спро-сил, хорошо ли он видит огни. Он сказал, что видит. Я попросил его подсказывать мне и кружил почти вслепую, пока вдруг не увидел прямо перед собой по-садочную полосу, точно ночью после долгой дороги воз-ник передо мной столичный проспект.

— Ты был у врача?

— Хотел было сходить, но потом передумал.

— Он отличный малый,— сказал штурман.

— Может,— ответил пилот,— но я засомневался. Просто для очистки совести я рассказал об этом Люсь-ену, о нем ведь хорошо отзываются. Я подумал, мо-жет, и с ним такое бывало и он сумеет дать мне совет.

— Вот уж ему доверяться не стоило,— сказал штур-ман.— Он тоже из тех, что "с барабанным боем".

— Я понял это слишком поздно. Он так посмотрел на меня, точно я признался ему, что зарезал собствен-ных родителей. Потом он прикрыл глаза, словно а смотреть не мог на такое ничтожество, и негромко, но резко бросил: "Постарайтесь видеть посадочные огни, иначе сломаете себе шею. Меня все это мало касается". Что ты на это скажешь?

— Ничего,— ответил штурман.— Люсьен дал мне семь суток ареста за то, что я отказался лететь с Ромером. Если бы Адмирал не вмешался, история зашла бы далеко.

— Ты не хотел лететь с Ромером?

— Я только что перед этим прыгнул с парашютом, Мне не хотелось сразу же начинать все сначала.

— Эх, Ромер! — сказал пилот, барабаня карандашом по столу.— Может, он тоже не видел огней.

— Это вещи разные,— поспешно сказал штурман.— Когда внизу посадочные огни, ты спасен. Достаточно внимательно следить за соседними машинами, кружить, не удаляясь от полосы, и никого не заденешь. Не так уж трудно. В эти минуты мне в своей кабине нечего делать. Я тебе помогу.

— Я был бы рад,—сказал пилот.—Я бы хотел, чтобы ты был рядом, и уверен, что тогда снова буду видеть огни. Но ведь тебе ни за что не разрешат ле-тать со мной.

— Как знать. У меня пока нет экипажа. Если я попрошу об этом Люсьена, возможно, он согласится.

— Тогда попробуй,— сказал пилот.— Я буду счаст-лив взять тебя в свой экипаж, а ты проконтролируешь моего штурмана. Я никогда ничего не говорил, чтобы не повредить ему, но он допустил несколько серьез-ных ошибок. Как-то ночью он чуть было не спутал объект.

— Можешь на меня рассчитывать,— сказал штур-ман, пожимая ему руку.— И главное, не пиши жене, что устал. Если хочешь, просто напиши ей, что у тебя есть друг.

— Как это? — спросил пилот.

— Вот так. Встретил его на остановке автобу-са — вот и все.

В этот вечер штурман обедал в столовой. Народу было немного. Адмирал не появлялся. Штурман взял пустую тарелку и, как обычно, подошел к раздатчи-кам, потом сел за свободный столик, чтобы не стес-нять товарищей, которые, переговариваясь, усажива-лись за другие столики. В огромном зале с железными потолочными балками, пропитанном запахами кухни, стоял неумолчный гул голосов. Занавески на окнах были задернуты. Люди подходили с тарелками к буфе-ту, потом возвращались за столики. Несколько офи-церов уже в летной форме быстро проглотили свой обед и исчезли. Наверное, Адмирал уехал в город и сидел где-нибудь в баре, забыв о лагере.

Атмосфера, царившая сейчас в столовой, была со-всем не та, что перед вылетом, когда летчики стара-лись не встречаться взглядом с соседями, сдерживая нервную зевоту. Большинство спокойно ело безвкусную пищу, к которой никто не мог привыкнуть; штурман тоже без всякого удовольствия жевал неизменное мясо в соусе и вареные овощи. Он уже почти кончил обед, когда к нему подсел молодой бомбардир.

— Вечно одно и то же,— проворчал бомбардир, ста-вя тарелку на стол.

— Да, вечно,— повторил штурман.

Бомбардир прибыл сюда около месяца назад. Он вы-рядился в battle-dress', из-под которой нелепо выгля-дывали рубашка и пояс, но штурман смотрел на него с дружеской снисходительностью.

— Приятно, когда вечер в твоем распоряжении. Собираешься развлечься?

— Бабенки, которых встречаешь в pubs², меня не вдохновляют,— ответил бомбардир.

— Терпение,—улыбаясь, сказалштурман.—Это вопрос нескольких месяцев. Потом вернешься во Фран-цию и, может быть, еще пожалеешь об этом времени. Знаешь, сейчас здесь, пожалуй, лучше, чем там. Еда, конечно, скверная, но все-таки она есть.

Впрочем, у бомбардира был превосходный аппетит. Он быстро покончил с супом и, отодвинув тарелку, на-бросился на мясо. Он жевал с остервенением, и бело-курые усики шевелились над губой.

— Ты не побоялся сесть рядом со мной? — спросил штурман.

— А что такое?

— Мне кажется, после гибели Ромера меня избе-гают.

— Да ну,— сказал бомбардир,— об этом уже забы-ли. Во всяком случае, меня никогда не интересовало, почему ты с ним не полетел. Я знаю только, что ты прыгнул с парашютом; надеюсь, мне никогда не при-дется этого делать. На счету у меня только пять выле-тов, и с меня вполне достаточно. А у тебя?

' Летная форма (англ.).

^s Пивные (англ.}.

— Двадцать два.

— Двадцать два,— произнес бомбардир таким то-пом, словно и не надеялся когда-нибудь достигнуть такой фантастической цифры.— К парням вроде тебя я отношусь с большим уважением.

— Спасибо. Наверстаешь, не бойся. И как знать? Когда после тридцати или тридцати пяти вылетов тебя отпустят как выполнившего свой долг перед объеди-ненными нациями, ты еще останешься на сверхсрочную.

— Как знать? — повторил бомбардир и фыркнул. Штурман направился к выходу, но в холле встретил командира эскадры. Он отдал честь и попросил разре-шения обратиться.

— Слушаю вас.

— Господин майор,— сказал штурман,— я прошу вас разрешить мне летать с Лебоном.

Так звали пилота, который не видел посадочных огней.

— Зачем?

— Думаю, смогу ему помочь. И кроме того, так я снова войду в форму.

— Но экипаж Лебона укомплектован полностью.

— Я мог бы летать вторым штурманом.

— У меня были другие планы на ваш счет,— ска-зал командир эскадры,— но что ж, согласен. Завтра вы будете в приказе.

Командир эскадры хотел было идти, но вдруг повер-нулся к штурману.

— Доброй ночи,— сказал он, протягивая ему руку.

Опасаясь, как бы он не передумал, штурман почти выбежал из холла и поспешно зашагал к домикам. По-том он пошел медленней. "В конце концов,— думал он,— я, сам того не подозревая, сумел все уладить. Я хочу летать с Лебоном, и Люсьен, который считает, что с ним опасно связываться, пожимает мне руку... Опасно связываться...— повторил он.— Как легко они умеют осуждать! И с какой уверенностью судят!.."

Когда штурман постучался к пилоту, тот собирался идти обедать.

— Все в порядке,— сказал штурман.— Я видел Люсьена. Он согласен. Завтра я лечу с тобой.

— Он разрешил? — спросил пилот, словно не верил собственным ушам.

— Я полечу вторым штурманом, но буду делать все, что ты потребуешь.

— Ладно,— сказал пилот.— Посмотрим. Спасибо. Ты молодец.

— Это ты оказал мне услугу, согласившись лететь со мной. Благодаря тебе Люсьен, наверное, порвет мое взыскание.

— А,— сказал пилот и помрачнел,— понимаю. Ведь то, на что ты идешь,—дело опасное.

— Идиот! — закричал штурман.— Ты не так меня понял. Брось выдумывать. Просто никому, кроме меня, не пришло в голову тебе помочь, вот и все. Когда я узнал, что тебя бросили на произвол судьбы, я пришел к тебе, чтобы не чувствовать себя одиноким. Это ты меня спасешь, а у меня и так все улажено благодаря Адмиралу.

Пилот, стоявший перед штурманом, был выше его почти на голову, и штурман смотрел на него с восхи-щением. Как могло случиться, что такой богатырь не видит посадочных огней? Куртка трещала у него в пле-чах, от него исходило ощущение необыкновенной силы и уравновешенности. Но если поймать его взгляд, становится не по себе. Он старался не смотреть на собеседника, а когда случайно встречался с ним гла-зами, тотчас отводил их, словно боялся выдать какую-то тайну.

— Предупреди экипаж,— сказал штурман.— Если ты скажешь им, что мне делают одолжение, чтобы я снова вошел в колею, ребята будут польщены. Я не хочу, чтобы твой штурман думал, что я собираюсь его контролировать. Кстати, как его фамилия?

— Везер.

— Ну так вот, скажи Везеру, что, пожалуй, он тоже должен будет мне помочь. Но в воздухе поступай как знаешь. Ты хозяин, и я буду подчиняться тебе.

— До завтра,— сказал пилот.— И главное,— тихо добавил он,— не беспокойся. Я увижу огни.

— Неважно,— ответил штурман.— Спокойной ночи.

VII

Штурман с Везером подошли к самолету как раз в тот момент, когда заработал первый мотор. Прогноз направления ветра трижды менялся, и каждый раз приходилось заново пересчитывать курсы. Штурман с трудом взобрался в машину и сел на одну из скамее-чек за кабиной пилота, там, где перед взлетом разме-щались те, кто ничем не был занят, чтобы не пере-гружать носовую часть.

Взревели один за другим четыре мотора, их рокот слился в один оглушительный рев, и огромная машина задрожала всем корпусом. Штурман положил между ног парашют и зеленый планшет с картами и вздохнул. Каждый раз в эту минуту он начинал думать, не совер-шил ли он ошибки при вычислении курсов; и он знал, что в полете все время будет рассчитывать их заново и только потом передавать пилоту. Но пока что делать ему было нечего, и долгий церемониал взлета давал ему несколько минут передышки.

Взлет был делом пилотов и механика. Они следили за температурой, давлением и счетчиком оборотов. При-нимать решения не входило в обязанности штурмана. Согласно инструкции, он обычно подключался к связи, чтобы слышать, о чем говорят пилоты; но на этот раз он снял шлем с укрепленными в нем наушниками и микрофоном и провел ладонью по вспотевшему лицу. Везер сидел напротив, рядом с бомбардиром, и рылся в своем планшете — наверное, искал карандаш. В эки-паже у Лебона были, пожалуй, славные ребята, но штурман еще не успел приглядеться к ним. Бомбар-диром оказался тот самый паренек со светлыми уси-ками, которого штурман встретил накануне в столовой во время обеда. Везер был уроженец Лотарингии. Свои ластики он носил на шнурочках, которые привязывал к пуговицам своей куртки; время от времени, заду-мавшись, он, как ребенок, посасывал кончик каранда-ша. Да, все очень славные, но, по-видимому, надеяться на них особенно нельзя. "Чтобы добиться успеха, этого недостаточно",— ворчал штурман, глядя на них. Стрел-ки уже сидели в своих застекленных турелях. "А чего стоят эти, я узнаю только в воздухе".

Голоса моторов один за другим включались в гроз-ный рев, разрывающий ночь, в то мощное переливча-тое гудение, что вздымалось над землей каждый раз перед вылетом. Наконец самолет дрогнул, и штурман, улыбаясь, подмигнул Везеру и бомбардиру, сидевшим напротив. Пилот растормозил — значит, проба двигате-лей прошла хорошо. Иногда вся подготовка к полету оказывалась напрасной из-за повреждения в приборах или какого-нибудь мотора, который не давал своих обо-ротов. Машина качнулась всей тяжестью тридцати тонн металла, горючего и бомб и вырулила на бетонирован-ную дорожку, ведущую к взлетной полосе. Сидя на жесткой ребристой скамейке, прислонись спиной к твер-дой и холодной стенке фюзеляжа, который со своими лонжеронами, трубами и кабелями напоминал корпус подводной лодки, штурман своей спиной, всем своим нутром ощущал каждое движение самолета. Даже не глядя в иллюминатор, он угадывал по легкому голо-вокружению мелькавшие вокруг них огни самолетов, которые в свете синих и золотых фонарей, вытянув-шихся вдоль дорожки, один за другим осторожно вы-руливали на старт. Он видел перед собой неровные очертания рощ, плотным кольцом окружавших аэрод-ром. При каждом торможении штурмана толкало впе-ред, и всякий раз он страдал от этого. Каждый раз, когда эта неповоротливая и такая хрупкая четырехмо-торная громадина скрежетала всеми своими болтами, ему хотелось застонать.

Парашютные ремни стягивали ему бедра, и он с трудом вытащил из кармана платок, чтобы вытереть пот со лба. Через несколько секунд машина повиснет в воздухе и мучению придет конец. Грохот сотрясет дома, над которыми пролетят на задание самолеты, и, вслушиваясь в рев урагана, проносящегося над головой, женщина, возможно, спросит себя, не летит ли сейчас и штурман с эскадрой среди этих звезд. Как она вспо-минает о нем? И что думает о той могучей силе, что каждую ночь неудержимо несется на восток, чтобы уничтожать города? Наверное, ее муж, intelligence-offi-cer, что-то ей рассказывал, и потому она отнеслась к штурману с таким сочувствием. Но конечно, intelligen-ce-officer все видел как-то со стороны, подобно началь-нику контрольного поста, наблюдающему за полетами сквозь стекла своей вышки: самолеты для него только машины определенного веса, стартующие одна за дру-гой по зеленому сигналу или внезапно возникающие из мрака в ослепительных лучах световых прожекторов и проносящиеся, сбавляя скорость, по освещенной до-рожке. Потом летчики входят в комнату разведслужбы. Они рассаживаются вокруг некрашеного деревянного стола и отвечают на вопросы. "Заметили ли вы раз-рывы над объектом? Был ли огонь ПВО, плотным и точ-ным? Атаковали ли вас истребители?" Но intelligence-officer никогда не узнает, что такое точный огонь зени-ток; он никогда не услышит, как по крыльям хлещет шквал снарядов; он никогда не почувствует, как кровь стынет в жилах, когда навстречу эскадре вспыхивают орудийные залпы.

Утром штурман позвонил женщине и предупредил ее, что в ближайшие два-три дня прийти не сможет, потому что должен участвовать в очередной операции. Голос в трубке, слабый и неуверенный, казался совсем юным; в нем звучали протяжные хрустальные ноты, которые может надломить малейшее волнение. "Как я рада!" — сказала она, узнав, что штурман вернулся в строй. Штурман поспешил оборвать разговор и быстро повесил трубку. Что ее обрадовало? Наверное, она ре-шила, что история с Ромером улажена; но, кроме того, она, может быть, обрадовалась тому, что штурман боль-ше не числится в нарушителях дисциплины и заведен-ного порядка и снова занял свое место среди нацио-нальных и всемирных героев. "Нет, она гораздо лучше. Она рада, потому что знает, как я страдал, оставаясь в стороне. Она рада так же, как и я".

Из коридорчика вышел бортмеханик и, тронув штур-мана за плечо, показал ему пальцем на кабину пилота. Осторожно ступая, штурман добрался до пилота, и тот попросил его стать поближе. Штурман натянул шлем и включил микрофон, но пилот продолжал делать ему знаки. Он не хотел пользоваться микрофоном. Тогда весь экипаж услышит, о чем они говорят. Штурман стянул шлем и подставил руку наподобие трубочки к уху, чтобы лучше слышать сквозь гул моторов.

— Ты видишь их? — спросил пилот.

Самолет был уже около взлетной полосы, и каза-лось, пилот ожидает, когда оторвется самолет, двигав-шийся перед ними, чтобы занять его место.

— Что? — закричал штурман.

— Огни, черт побери!

Они были неяркие, это правда, но видны хорошо. Слева, куда выруливал самолет, за которым они долж-ны были следовать, протянулись вдаль два сливающих-ся ряда золотых огней, точно фонари в каком-то вы-мершем городе, бесцельно горящие вдоль бульвара.

Штурман вздрогнул. Вот оно. Самолет еще не про-бежал взлетной полосы, а пилот уже перестал разли-чать огни. "Ну что ж,— подумал штурман,— с пило-том, который не видит взлетных огней, в воздух все равно не поднимешься. Делать нечего, придется отка-заться". И он почувствовал досаду. Но второй пилот наклонился к нему и вопросительно на него посмотрел. "Если я его оставлю, он пропал,— подумал о пилоте штурман.— После такого оправиться невозможно".

— Все в порядке,— сказал он второму пилоту, что-бы успокоить его.

Он стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Потом, наклонившись к самому его уху, так что ощутил теплоту кожи, спросил требовательным голосом, которого раньше за собой не знал:

— Ты видишь приборы?

— Да.

— Тогда я буду тебя вести. Я буду сжимать тебе плечо, и ты будешь знать, в какую сторону поворачи-вать. Так просто нас не возьмешь.

— Ты думаешь? — спросил пилот.

— Ну конечно. А теперь давай. Выруливай на старт. Уже несколько секунд на них был направлен зеле-ный свет; теперь он начал яростно мигать. Это зна-чило: "Поторапливайтесь".

— Ладно, ладно,— проворчал штурман.— Не нерв-ничайте, господа.

Он надавил на плечи пилота, тот в свою очередь двинул вперед все четыре рычага газа, и самолет тро-нулся. Затем штурман ослабил левую руку и похлопал пилота по плечу, добиваясь того, чтобы машина стала точно у края полосы.

— Отлично,— сказал штурман.— А теперь следи только за приборами. Остальное я беру на себя. Пошли.

Словно органист, управляющий регистрами, пилот правой рукой медленно передвинул рычаги газа вперед до упора. Машина дрогнула—ее оживило дыхание огромной силы. Она двинулась сначала тяжело, потом сила скорости приподняла ее над землей, и, точно чу-десный дождь падающих звезд, понеслись назад осве-тительные огни. Штурман давил на плечи пилота, и, повинуясь ему, тот быстрыми движениями пальцев пе-ремещал рычаги. "Налево... Еще немного... Хорошо". И, как лошадь на экране, при замедленной съемке, одо-левающая препятствие, самолет величественно под-нялся в воздух.

— Ну вот,—процедил штурман сквозь зубы.—Так и ломают себе шею. Не обращай внимания на огни,— закричал он пилоту, отпуская его плечи.— Теперь на них наплевать. Они тебе больше не нужны. Ложись на курс.

Пилот кивнул. Он сбавил газ и, не отводя глаз от указателя скорости и крохотного силуэта самолета на искусственном горизонте, по которому определял вы-соту, сжал обеими руками штурвал. "Сто тридцать миль, сто сорок, сто пятьдесят..." — считал штурман. Потом он отодвинулся, чтобы не заслонять бортмеха-нику заднюю доску с приборами, и, в то время как Везер, прижав планшет к груди, пробирался к себе в кабину, стал рядом со вторым пилотом.

Самолеты поднимались со всех соседних аэродромов.| Их огни проносились над самой землей, потом медленно взмывали в небо, туда, где сосредоточивались эскад-ры. В нужную минуту Везер давал новый курс, по ко-торому самолет должен был вернуться к базе, чтобы занять свое место в боевом порядке.

— Стрелки, внимание,—сказал пилот в микро-фон.— Беру вправо. Предупреждайте о машинах.

"Он взял себя в руки,— подумал штурман.— Но если б стрелки вдруг узнали, что он почти слеп..." Он снова стал за спиной пилота и положил руки ему на плечи. Он ни в чем не упрекал его. Рисковали они вме-сте, а одним безумием больше или меньше — все равно. Пока есть опасность столкнуться с каким-нибудь само-летом, идущим наперерез, нужно быть рядом с пило-том. "Во всяком случае,—думал штурман,—по возвра-щении я молчать не буду и заставлю его еще раз прой-ти медицинское освидетельствование. Отвечать за ги-бель всего экипажа я не хочу". В этот момент пилот снял руку со штурвала и, полуобернувшись к штур-ману, пожал ему пальцы. Сейчас только таким образом он мог выразить ему свою признательность и свою дружбу.

Штурман наклонился к нему.

— Это было не так уж трудно. Теперь я уверен, что ты будешь видеть огни.

Пилот притянул штурмана к себе.

— Начинаю видеть,— сказал он.

— Ладно, не забывай о соседях,— пробормотал штурман.— Смотри, как бы не врезаться.

Грохот стоял такой, что пилот мог слышать только то, что говорили в микрофон: у каждого к шлему было прикреплено резиновое рыльце, и микрофон сидел в его углублении. Если только не нажимать на кнопку связи, можно вовсю сыпать проклятиями и тебя па услышат. Иногда это доставляло удовольствие, и каж-дый старался воспользоваться такой возможностью. Действительно, к пилоту мало-помалу возвращалось самообладание, и время от времени он отрывался от своих приборов и бросал быстрый взгляд в темноту, туда, где застыли хрупкие звезды и, точно дельфины, колыхались в черных водах ночи огни ближайших машин.

— Пилот, влево! — вдруг крикнул стрелок. Пилот налег на штурвал, и самолет послушно по-вернул влево.

— Все в порядке, стрелок, все в порядке.

Какой-то самолет, настоящая скотина, прошел пря-мо у них под носом; все, кроме Везера, закрытого в своей кабине, видели, как его огромная масса выныр-нула откуда-то справа из пустого пространства. Навер-ное, машина была с соседней базы и за штурвалом сидел молодой парень, какой-нибудь погонщик быков из Австралии или лесоруб из Канады, короче, один из тех, что в тонкости вдаваться не любят и, когда меняют курс, слушают только команду и не думают об опас-ности врезаться в товарища. Таких всегда следует осте-регаться.

На несколько секунд у штурмана перехватило ды-хание. Вот так, наверное, в ту памятную ночь все и произошло.

Сам не зная почему, он вспомнил Адмирала у само-лета в ту ночь, когда штурман пришел его встретить после полета. Адмирал только что выбрался из машины и еще нетвердо держался на ногах; он побежал к полю, окружавшему бетонированную площадку, на которой под сенью деревьев стоял самолет, и, упав на траву, стал хватать ее руками. "Послушай,— сказал штурман, подходя к нему,— что с тобой? Ты болен?" Адмирал поднялся, шрам сверкал на его непокрытой голове, и у него вдруг вырвался смешок, похожий на сдавленный кашель. "А ты никогда этого не делал? — спросил он.— Понимаешь, звезды в конце концов чертовски надое-дают, и, чтобы убедиться, что я на земле, я должен пощупать ее. И тогда мне снова хорошо". А ведь тот полет был не тяжелее других. Адмирал поводил фона-риком по фюзеляжу и крыльям и обнаружил только два или три следа от снарядных осколков. "Сволочи!..— закричал он.— Вот сволочи!.."

"Неужели он каждый раз, возвращаясь из полета, будет щупать землю?" — спросил себя штурман. И вне-запно он ощутил желание, вернувшись, тоже припасть к земле. Теперь она для него наполнилась смыслом: там ждала его молодая женщина под рубенсовским портретом розовощекого голубоглазого ребенка, висев-шим над красной плюшевой кушеткой. Штурману так хотелось бы отдать все теперешние тревоги за безмя-тежность той ночи, когда он лежал — сколько времени это длилось? — вытянувшись рядом с женщиной, поло-жив руку ей на грудь, оцепенев от счастья. А теперь нужно было снова приниматься за прежнее. "Зачем?" — опять спросил он себя. Он мог бы растянуть историю с взысканием. Мог бы отказаться от вмешательства Адмирала. Его посадили бы под арест, а тем временем, может быть подписали бы перемирие и в конце концов все как-то уладилось бы. Но нет, он должен был про-должать, чтобы получить возможность снова увидеться с женщиной, и еще из-за этой дурацкой истории с Лебоном, которого хотели угробить, потому что он пере-стал различать огни. "Ну и что?—с горечью сказал он себе.—Еще немного, и сейчас мы бы навеки пере-стали их видеть. О таких вещах лучше никогда не рассказывать и, главное, никогда не бахвалиться ими".

Пролетев над своими базами, эскадры выстроились, образовав огромный сверкающий вал, который пока-тился к южному побережью Англии. Там выключат все огни, пилоты наберут высоту, следя за светящи-мися стрелками приборов. В своих турелях зашеве-лятся стрелки, словно желая убедиться, что бодрствуют. Освещены только кабины штурманов. Не разделяя вол-нений других членов экипажа, они безмятежно про-кладывают курсы, отделенные от всего окружающего мира.

Штурман пробрался между пилотами, приподнял шторку штурманской кабинки и сел рядом с Везером. Зажав карандаш в зубах, Везер работал с прибором; сигналы, пляшущие на зеленых экранах, показывали пересечения радиоволн и позволяли рассчитать место-положение самолета. Штурман легонько отодвинул то-варища. Везер уступил ему прибор, и он взялся за ручки. Он записал координаты, и Везер указал каран-дашом на навигационной карте точку в открытом море. Скоро они пролетят над первыми линиями противо-воздушной обороны континента, и орудийные залпы слегка вспенят катящийся вал бомбардировщиков.

Дальше курс лежал на восток до самого Седана, спу-скался немного к югу, чтобы заставить противника ожидать атаку на Штутгарт, и внезапно сворачивал на Вюрцбург, где предстояло разбомбить подшипнико-вые заводы. Сам Вюрцбург не упоминался. Географи-ческие координаты определяли только место: 09В°75^/ восточной долготы и 48⁰83^/ северной широты. После чего путь шел на северо-запад, потом снова на юг и, наконец, зигзагами на запад, к берегам Англии.

— Ветер снова переменился,— сказал Везер. Каждые полчаса мощные передатчики сообщали самолетам силу и направление ветра. В секретности больше не было смысла. Враг уже обнаружил бомбар-дировщики, поднял истребители, и вся Европа знала силу ветра и его направление. Все было как-то странно. В экипаже на штурмане не лежало никакой ответствен-ности, и, сознавая это, он испытывал облегчение. Он внимательно следил за работой Везера, словно сидел в учебной кабине и словно грохот, оглушающий его, несмотря на плотной шлем и наушники, был шумом турбины, имитирующей грохот моторов. Экипаж был спокоен, и, когда они летели над побережьем, штурман даже не встал с места, чтобы полюбоваться зрелищем скрещивающихся прожекторов и орудийных разрывов. Самолет качнулся влево, потом занял нормальное по-ложение. За шторкой в своей застекленной кабине бом-бардир всматривался в небо перед собой. Он молчал. Штурман видел, как он сидит на скамеечке, чуть пово-рачивая голову, точно часовой на крепостной стене, окруженный ожерельем мерцающих звезд. Везер тоже, казалось, не тревожился. К тому же сегодня ночью спутать объект было невозможно.

— Я тебе не нужен? — спросил Везера штурман.

— Нет,— ответил Везер.— Займись чем хочешь.

— Поискать звезду?

— Если хочешь. Хотя, сам знаешь, звезды... Штурман вынул из чехла секстант. На мгновение он заколебался. Какую звезду будет он визировать? Он любил Юпитер, сверкающий высоко в небе, точно маяк, но Юпитер — планета, и его блуждающая орбита требовала более сложных вычислений. Лучше на этот раз для удобства взять какую-нибудь звезду первой ве-личины, которую легко поймать в голубой глазок сек-станта, например Арктур, подвешенный к сверкающе-му ожерелью.

— Пилот,— сказалштурман,— курс.Визирую звезду.

— А,— отозвался пилот,— звезду... Сегодня нас балуют.

Обычно штурманы к звездам не прибегали. Они предпочитали обходиться без них. Конечно, зная, сколь-ко световых лет вас разделяет, нетрудно вообразить, что звезды неподвижны и ты сам не движешься, но когда в полете проецируешь звездные углы на гринвич-ский меридиан, местоположение определяешь очень приблизительно, а ведь по курсу вас подстерегают ис-требители и зенитки. Так что визирование звезд было лишь вспомогательным средством и лирической пере-дышкой, и штурман просто предоставлял в распоряжение Везера еще одну прямую, с которой тот мог делать, что ему угодно.

Штурман, точно звездочет, забрался под астрокупол, отыскал надежную точку опоры, поймал в видоиска-тель Арктур, похожий на дрожащую каплю росы, и включил секундомер. Не выпуская штурвала из рук и легонько касаясь носками педалей, пилот держал самолет, стараясь избежать в течение этих двух минут визирования малейшего крена.

— Отлично,— сказал штурман.— Я кончил. Он открыл бортовой журнал и бросил на стол Везеру записку: "Арктур, 43В°35^/".

Везер взял компас и начертил угол у себя на карте. Линия Арктура проходила недалеко от маршрута, и Везер, обернувшись, подмигнул штурману.

— Неплохо ты сработал,— сказал он.

Штурман вернулся к пилотам, еще ослепленный яр-ким светом ламп в кабине Везера. Он облокотился на боковой щиток. Самолет летел с притушенными огнями в кромешной темноте. Только моторы выбрасывали сно-пы бледно-розовых и голубоватых искр. Земля тоже казалась мертвой, а ведь она, наверное, дрожала от чудовищного грохота самолетов. Сидя спиной к пилоту, бортмеханик записывал на больших страницах своего журнала температуру и атмосферное давление; потом он поднялся, тяжело ступая, прошел назад и занялся переключением насосов центральных бензобаков.

— Стрелки, вы видите машины? — спросил пилот.

— Да,— ответил хвостовой стрелок.— Все на виду. Штурман подошел к пилоту. Слегка налегая на штурвал, тот выравнивал крены, его большие меховые сапоги на педалях почти не шевелились. Кивком голо-вы он подозвал штурмана, и тот наклонился к нему.

— Знаешь,— сказал пилот, на минутку приподняв маску,— все в порядке. Я все вижу.

"Ну вот,— выпрямившись, подумал штурман,— он тоже спасен. Это был самый обычный страх, но он это-го не сознавал. А я,— спросил он себя немного спу-стя,— страшно ли мне?"

Вопрос показался ему странным. При взлете он не испытывал страха. Этот взлет был сознательным рис-ком. Но когда пилот чуть было не врезался в этого скота, что вынырнул у них под носом, у штурмана все похолодело внутри и втайне он пожалел, что ради удо-вольствия помочь ближнему пустился в такую дурац-кую авантюру. Но сейчас жалеть уже не о чем: жребий брошен, и никто не в силах ничего изменить.

Спокойствие, которое он теперь испытывал, было для него загадкой. Он несся вперед, как когда-то над равнинами Англии во время ночных учений, и машина так же подрагивала через ровные интервалы от работы моторов; но теперь он летел навстречу врагу и должен был обратить в прах подшипниковый завод. Вместе с его экипажем четыреста пятьдесят других самолетов направлялись к Вюрцбургу, все глубже погружаясь во мрак, словно оберегавший их, и еще шестьсот самоле-тов должны были повернуть у Седана к Кельну, чтобы отвлечь часть контратакующих истребителей и перево-рошить старые развалины города-мученика. Штурман не привык оставаться без дела, и он не ожидал, что его будет осаждать множество мыслей, до этого лишь смут-но мелькавших в его уме. Каждый раз по мере прибли-жения к объекту он чувствовал в словах, которыми обменивались члены экипажа, особенно стрелки, какую-то нервозность, и в конце концов она, точно холодная изморось, пробирала и его. В эту ночь ему было не по себе. Он уже не испытывал никакого любопытства. Он видел перед собою Адмирала, ощупывающего землю, и молодую женщину в свете лампы, ее глаза, похожие на узкие листья безвременника. "Не соврал ли он? — подумал штурман, возвращаясь мыслями к пилоту.— Действительно ли он видит огни или врежется в про-жекторы?"

Он стал рядом с пилотом и похлопал его по плечу.

— Все в порядке? — крикнул он, наклонившись к его маске и подняв кверху палец.

В ответ пилот только закивал своим пятачком. У него не было времени на разговоры. Ночь стояла та-кая темная, что с трудом можно было различить концы крыльев самолета. Чтобы удерживать тридцатитонную машину в устойчивом положении, пилоту нужно было то и дело нажимать на педали управления и не упу-скать силуэтик самолета с линии искусственного гори-зонта. Но все шло хорошо. Указатель скорости пока-зывал двести двадцать миль. На такой высоте это должно было давать четыреста километров в час. Че-рез несколько минут они будут над Вюрцбургом и нач-нется крупная игра.

— Алло, пилот,— сказал стрелок верхней турели.— Пожар слева от нас.

Штурман уже заметил красное зарево, которое ши-рилось на горизонте, точно нарождавшаяся заря в пре-красный летний день; расстояние определить было трудно, но казалось, что это далеко.

— Должно быть, Кельн,— сказал Везер из своей кабины.

Согласно плану ночного налета, сначала должны были бомбить Кельн, находившийся в двухстах кило-метрах к северо-западу от Вюрцбурга. Наверное, зажи-гательные бомбы уже взметнули на развалинах города новые костры и часть истребителей устремилась туда, чтобы отбить атаку бомбардировщиков. Это было уда-чей для тех, кто летел на Вюрцбург,— противовоздуш-ная оборона пребывала в неуверенности. И кроме того, верил ли враг в то, что над Вюрцбургом нависла реальная угроза, или считал этот маневр ложным? Чтобы обмануть штабы противовоздушной обороны, RAF на-правляли иногда к своим постоянным объектам не-сколько одиночных самолетов, которые сбрасывали по пути целые лавины фольги; на экранах радиолокаторов появлялись те же молочного цвета изображения, что и при налете бомбардировщиков. Усомниться в возмож-ности атаки на Вюрцбург было тем легче, что в эту ночь от огромного вала должны были отделиться еще несколько отвлекающих групп и, повернув на юг, скрыть действительную цель налета.

Мысль о том, что пылающий Кельн притягивает к себе истребителей, точно костер лесных мошек, на ка-кое-то время успокоила экипаж. Дорога была открыта.

— Вижу,— сказал пилот.— Конечно, это Кельн.

— Вы хорошо видите, пилот? — спросил Везер.

— Да.

Штурман нахмурился. Значит, и Везер нервничает. Может быть, он понял, что произошло при взлете? Но кто угадает, что именно испытывает человек в эти ми-путы? Вдыхая кислород под своими резиновыми маска-ми, летчики должны были говорить лишь о том, что ка-салось положения самолета. Остальное следовало за-быть. И поскольку на такой высоте нельзя было выключить кислород, не рискуя потерять сознание, лучше хранить свои секреты при себе, потому что все слышали, о чем говорилось в микрофон, слышали даже чужое дыхание, если кто-то забывал отпустить кнопку. Значит, штурману надо молчать, иначе каж-дый заинтересуется, почему это он старается успоко-ить Везера. Но Везер, видимо, что-то подозревал: за-чем бы он стал расспрашивать пилота о пылающем Кельне?

Теперь штурман мог переговариваться с пилотом только взглядом и жестами, но это безмолвное сообщ-ничество связывало их крепче, чем любые признания. Хватит с них признаний. Теперь речь шла о том, чтобы пройти над Вюрцбургом и не пролететь мимо этих под-шипников, которые шли на постройку истребителей, их исконных врагов.

Первые светящие бомбы над Вюрцбургом распустились прямо перед ними, точно красные и золотые цветы фейерверка. Каждый раз побоище начиналось с празд-нества. Разбрасывали звезды, рассыпающиеся яркими цветами, зажигали бенгальские огни, и прожекторы ша-рили в небе, взметая ввысь ослепительные стрелы. По-том зажигательные бомбы накатывались волной корот-ких трепещущих вспышек. Декорации были как раз для балетов короля-солнца, не хватало только танцо-ров. Но бросали фугаски, и все мгновенно менялось. Падая вниз, бомбы взрывались одна за другой, и на вы-соте семь тысяч метров воздушные волны встряхивали самолеты; потом взлетали на воздух нефтехранилища и склады смазочных материалов, и тяжелые клубы красного дыма раздувались и опадали под ветром. И внезапно, точно стая хищных птиц в золотых отсве-тах пожара, из мрака вырывались эскадры.

Самолет приближался к цели, и пилот искал среди общего скопления место поспокойней, в стороне от гра-да бомб, падающих с неба, из зияющих бомбоотсеков.

— Бомбардир, слушаю вас,— сказал пилот.

— Курс прежний,— сказал бомбардир.— Дорога от-крыта.

Наклонившись вперед к своим механизмам, бом-бардир уже всматривался в пожар сквозь сетку при-цела. Если пилот будет идти тем же курсом, понадо-бится, чтобы выйти к цели, только взять чуть в сто-рону — конечно, влево; но пока ради осторожности лучше немного подождать. Везер положил карандаш на столик и сунул руки в карманы. Сейчас ему нечего было делать. Когда бомбардир объявит: "Бомбы сбро-шены", он заметит время и через тридцать секунд прикажет взять новый курс.

— Алло, пилот,— сказал Везер.— Запомните даль-нейший курс: двести восемьдесят пять. Два, восемь, пять.

— Понял,—ответил пилот.—Двести восемьдесят пять.

В тот самый момент, когда бомбардир нажал спус-ковую кнопку и увидел, как бомбы понеслись в пламя, по самолету хлестнула очередь. Она была такой силы, что ни у кого не вырвалось ни звука; воздух сразу ринулся в фюзеляж. Самолет прошел по курсу дальше, чем следовало, и снова погрузился во мрак. У некото-рых летчиков микрофоны были включены, но все мол-чали. Слышалось только прерывистое дыхание.

— Пилот, бомбы сброшены. Можете поворачивать. Это сказал бомбардир, но никто не узнал его го-лоса.

— Понял,— сказал пилот.— Попытаюсь. И мгновение спустя добавил:

— Бортмеханик, где повреждение?

Штурман смотрел на пилота, вцепившегося в штур-вал; но бортмеханик не успел ответить. Огонь вспых-нул в правом внутреннем моторе.

— Горит правый внутренний,— сказал бомбардир, скорее для очистки совести.— Пилот, сбавьте газ в правом внутреннем и выключите зажигание. Включите огнетушитель,— добавил он после небольшой паузы.

Пилот повернул голову направо. Развернуться уже не было возможности, а огонь не унимался. Языки пла-мени, которые лизали крыло, добрались до ребра про-тивопожарной стенки и подступили к бензобакам.

— Приготовиться к прыжку! — крикнул пилот. На этот раз — конец. Штурман облокотился о си-денье пилота. Ему не хотелось снова прыгать, не хоте-лось больше жить. Да и разве успел бы он выброситься, если б даже захотел. Ему еще нужно было найти ра-нец со своим парашютом, пристегнуть на груди привяз-ные ремни.

— Прыгайте! — скомандовал пилот, обращаясь ко всем.

Если крылья самолета загорались, больше двух ми-нут они не выдерживали. Они разваливались, как ста-рая рухлядь, разрушались, как все, что производили для войны, ибо всему этому был отпущен короткий срок и конец уготован один — сгореть в беспощадном огне. Все, что выпускали заводы, было недолговечно. Во всяком случае, каждый знал, что эти крылья могут сопротивляться огню только две минуты. Две, и ни ми-нутой больше.

— Везер! — позвал штурман.

Везер не отвечал. Может быть, он уже отключил микрофон и прыгнул? Штурман решил проверить и без всяких осторожностей поднял шторку штурманской кабины. Теперь предосторожности были уже ни к чему. Везер сидел, склонившись над столиком, и кровь, стру-ившаяся из пробитого черепа, заливала карты. Только ластик, чистый и нетронутый, болтался на шнурке у него над коленями. Штурман открыл люк и потя-нул за комбинезон бомбардира со светлыми уси-ками.

— Давай ! — крикнул он, показывая вниз. Он посторонился, пропуская радиста, и подтолкнул его к бомбардиру, который собирался первым выбро-ситься в ночь. Потом вернулся к пилоту. Тот вместе со вторым пилотом пытался удержать вырывавшийся из рук штурвал, точно хватал за морду взбесившееся животное. "Все пропало",— вслух подумал штурман и решительно шагнул к пилоту.

— Прыгай! — заорал он.

Теперь уже вся ночь была озарена пламенем; само-лет двигался, точно приплясывая, а за ним тянулся длинный, как у кометы, огненный хвост, и другие бомбардировщики огибали его, поворачивая на север.

Пилот чуть заметно качнул головой, а его полный отчаяния взгляд, казалось, говорил: "Я больше не могу. Прости". Потом он показал на свой парашют и ткнул пальцем в штурмана.

— Вытряхивайся же !

Штурман мягко покачал головой. Нет. Через не-сколько секунд самолет развалится. Не стоит труда. Ничто и никто больше не стоит труда. Женщина бу-дет ждать его некоторое время, поплачет немного, а потом утешится с intelligence-officer, который из всей этой истории извлечет мораль. Вместе с пилотами и следом за Везером штурман займет свое место в длин-ной и печальной веренице героев этой войны. Пилот видел огни. Везер хорошо вел самолет до самого Вюрцбурга, наблюдение было безупречным, и бомбардир сбросил бомбы точно на подшипниковый завод. Просто теперь, вслед за множеством товарищей, которые тоже покружились в таком вот вальсе, перед тем как раз-биться, пришла их очередь. Должно быть, больше всех их будет оплакивать Адмирал.

Но где-то в глубине души штурман сохранял ка-кую-то безрассудную надежду. Крыльевые баки опу-стели, и видно было, как погас огонь над ними. Пока пилот борется, сдаваться нельзя. Теперь самолет заносило вбок и пламя лизало фюзеляж. Штурман ухватился за сиденье пилота; рядом стоял бортмеха-ник, который тоже не захотел прыгать и, включив ручной огнетушитель, поливал кабину слабой бледной пеной. От резких движений маска пилота отстегну-лась и болталась, открыв красивое лицо, искаженное отчаянием; в дико пляшущих отсветах пламени видно было, как по лицу ручьями струился пот. "Какой же я идиот! — подумал штурман.— Ведь в этих балетах все-гда кто-то пляшет. На сей раз наша очередь..." Но это было варварское представление, и если танцоров, вы-хваченных из мрака лучами прожекторов, пронзал на-сквозь длинный королевский меч смерти, они больше не возвращались за кулисы. Для пилота тоже сейчас разрешатся так или иначе все мировые загадки, и са-мая важная из них; но оттуда, где он находился, он был уже бессилен кому-либо помочь: ни штурману, ни жене, которую так любил, что не представлял себе жизни без нее.

— Послушай! — снова закричал пилот.— Это не моя вина.

Штурман кивнул. И вдруг крыло оторвалось, унес-лось к звездам и беспомощный самолет опрокинулся.

VIII

Войдя в комнату, где помещался контрольный пост, Адмирал взглянул на большую доску, разграфленную на квадраты, где был написан мелом крупными буква-ми список экипажей. В эту ночь лейтенант Лебон пи-лотировал Галифакс модели VI в"— 835, с буквой "V" на фюзеляже. Большие жестяные буквы висели на са-мом верху доски: их снимали постепенно, по мере того, как снижались самолеты, и вешали в квадрате только после того, как самолет садился.

"V" еще не вернулся.

— "V-Victor" объявился? — спросил Адмирал ко-мандира эскадры, который стоял у застекленной стены вышки, точно капитан корабля на своем мостике.

Сидя в полумраке за столиками, два радиста по очереди отвечали экипажам: "S-Sugar" from "Scarface-two", prepare to land... "L-Love" stand by..." ' Из громко-говорителей раздавались голоса пилотов: "Scarface-two" from "D-Dog", may I land, over?.." ² — преувеличенно громкие, резкие и торжественные; радисты отвечали в микрофон тихо, почти шепотом, с какой-то странной безмятежностью, невозмутимые, точно рыбы в аквариу-ме. Их и взяли радистами из-за этих почти бесполых бесстрастных голосов, которым никто не осмеливался возражать; голоса эти возвращали пилотов из небес-ных глубин.

— Нет еще,— ответил командир эскадры, повер-нувшись к доске.— Он во втором эшелоне. Услышишь его через пару минут.

Всякий раз самолеты первого эшелона устраивали настоящие гонки. Каждый хотел добраться раньше

' "С-Сахар", я "Шрам-два", готовьтесь к посадке... "Л-Лю-бовь", вы следующий... (англ.)

² "Шрам-два", я "П-Пес", разрешите садиться?.. (англ.)

других, чтобы не пришлось подолгу кружить над по-лем. Второй эшелон должен был запастись терпением. Пять самолетов из восемнадцати уже вернулись на базу: "В", "Т", "A", "J" и "С". "S-Sugar" с зажженны-ми огнями на концах крыльев вышел к посадочной полосе, почти касаясь желтых ламп, пронесся над до-рожкой, его колеса коснулись земли, и хвостовой огонь промелькнул среди звездочек посадочных фонарей.

— Зачем ты выбрал для нас такие позывные? — спросил Адмирал.—Это я, что ли, Scarface? Шрам... ну кто же еще. если не я? — добавил он, потирая лоб.

— Да нет, — ответил командир эскадры,— тут име-лись в виду ребята со шрамами из полицейских филь-мов. К тому же, сам знаешь, позывные выбираю не я. Какие дают, такие и беру.

— Все равно, будь я в воздухе, я бы передавал "Scarface-two" from "Scarface-one" '. Человек со шра-мом — это я. Патент за мной.

Адмиралу казалось, что именно он вызывает штур-мана, упорно посылая эти мрачные позывные в волны эфира, точно рыбак, закидывающий невод.

— Ну, если тебе хочется...—сказал командир эс-кадры.— Ты наш собственный Scarface.

— Лебону повезло,—заметил Адмирал.—Сегодня ясное небо. Если он не видит огней...

— Рипо ему поможет. И все же,—продолжал ко-мандир эскадры,—мне показалось, что у Лебона были трудности при взлете. "V" долго стоял не двигаясь, точно не мог решиться. Нам пришлось посигналить ему зеленым огнем, чтобы он поторапливался.

— Вот как,— сказал Адмирал.— А что у него слу-чилось?

— Откуда я могу знать?

Действительно, при взлете самолеты никогда не пе-реговаривались с вышкой, чтобы вражеские перехват-чики не узнали о вылете. Если что-то оказывалось не в порядке, они возвращались в ангар и к ним посы-лали инженера-механика.

"Щрам-два", я "Щрам-один" (англ.). — "V" долго стоял, и я решил, что он собирается вернуться. А потом...

Он замолчал: еще один самолет в грохоте моторов зашел на посадку—слишком высоко, пожалуй. Коман-дир эскадры следил, как на повышенной скорости он коснулся земли, подскочил, пронесся по дорожке и исчез во мраке.

— ...а потом пошел на взлет,— продолжал коман-дир эскадры.

— Может, Лебон не видел огней? — сказал Ад-мирал.

— Насколько я помню, это у него бывает при при-землении. При взлете он обычно их видит. Иначе я просто не представляю, как он мог подняться.

Над башней ревели самолеты эскадры; бомбарди-ровщики с других, более отдаленных баз неосторожно обгоняли их, не уклоняясь в сторону от этой карусели и не обращая внимания на предостерегающее кольцо аэродромных огней. "...K-King" from ...Scarface-two", you may land" ¹. Самолеты один за другим, каждый под своей буквой, снижались с ярусов, где их заставлял кружиться контрольный пост; они уходили на неболь-шой высоте и возвращались снова с выпущенными щитками и винтами на малом шаге; держа направле-ние на входные огни. На уровне вышки снижали обо-роты, и слышно было, как чихают и давятся моторы;

свистели крылья, самолет терял скорость, хвостовой огонь под задней турелью подпрыгивал как мячик, перед тем как остановиться. Тогда начальник поста снимал очередную букву и вешал ее пониже — против фамилии командира самолета.

— Ну, что же ты, "Victor", думаешь возвращать-ся? — в нетерпении крикнул Адмирал.

Пока еще наверху висело четыре буквы, но три са-молета из не вернувшихся уже дали о себе знать. Командир эскадры подошел к начальнику поста.

— Как "V-Victor"?

— По-прежнему ничего не слышно. Я и сам уж подумываю...

' "К-Король", я "Шрам-два", можете садиться (англ.).

— Ладно,—сказал командир эскадры.—Позвоните в дивизию. Доложите мне.

— Ну, что? — спросил Адмирал.

— Не волнуйся пока. Может, у них неполадки и они где-то приземлились.

— Я б не отпустил Рипо с Лебоном,— сказал Ад-мирал.—Риск был слишком велик. Если бы ты мне сказал...

— Я не успел. Рипо сам выпросил у меня разре-шение лететь с Лебоном. А раз мы с тобой решили, что не стоит отстранять Лебона от полетов...

—Лебона—да,—согласился Адмирал.—Я его не знал. Пусть бы он сломал себе шею. Но Рипо на твоей совести, Люсьен,— с горечью добавил он.

— Почему это?

— Ты его наказал из-за Ромера. Он этого не за-служивал.

И о штурмане, и о пилоте, который не видел огней, Адмирал говорил уже в прошедшем времени, ведь и в самом деле, если экипаж долго не возвращался, сомне-ний в его участи быть не могло. Адмирал вышел на га-лерею, огибавшую контрольный пост, и стал напря-женно вслушиваться, надеясь уловить вдали гул "V-Victor", Но мало-помалу бесновавшиеся небесные валы улеглись и затихли, точно обессилевшие морские волны. Из громкоговорителей время от времени разда-вались голоса последних пилотов, но между ними тя-нулись бесконечные паузы, нарушаемые только тре-ском радиопомех.

— Не будем об этом,— сказал командир эскадры, закуривая сигарету.— Если я виноват в том, что нака-зал его, ты виноват, что втянул его в эту историю с Лебоном.

— Я тут ни при чем! — яростно возразил Адми-рал.— О Лебоне я с ним говорил, но даже не назвал имени. Просто рассказал, что один пилот не видит ог-ней, и Рипо пошел к нему. Если бы я знал...

— А где ты был позавчера, когда все решилось?

— В городе. У меня было свидание.

— С девочкой? — попытался пошутить командир эскадры — Не с тобой, конечно. Я тебя и здесь вижу до-статочно.

Командир эскадры стряхнул пепел за перила га-лереи.

— Не будем нервничать,— сказал он.— Может, Лебону пришлось выключить мотор. Он просто запазды-вает, вот и все.

За стеклянной перегородкой начальник контрольно-го поста положил трубку и вышел к ним.

— "V-Victor" не вернулся,—сказал он.—Ни одна база не имеет о нем сведений.

— Ясно,— сказал командир эскадры.— Позовите меня, как только что-нибудь узнаете.

Командир эскадры потянул Адмирала в комнату разведки, где летчики, попивая чай, отвечали на обычные вопросы intelligence-officers. Фамилию Лебона и букву его самолета еще не стерли с доски. Выясни-лось, что пять или шесть самолетов загорелись над Вюрцбургом, и, возможно, "V-Victor" был среди них. Общая цифра ночных потерь тоже была известна: все-го девятнадцать тяжелых бомбардировщиков, из кото-рых восемь — во время налета на Вюрцбург, шесть — над Кельном и пять сбито истребителями. Хотя потер-певших аварии сюда не включали, для RAF цифра была небольшая. Меньше двух процентов потерь. Впол-не терпимо.

— Столкновений не было? — спросил Адмирал.

— Нет.

Адмирал подумал, что, возможно, такого рода ката-строфа произошла с Лебоном; в конце концов, мало ли что может стрястись при их-то ремесле. Ловушек было более чем достаточно, и сам он, хоть и старая лиса, тоже в один прекрасный день может преспокойно угодить в одну из них. Привычным движением он по-трогал шрам, пересекавший лоб и скрытый пилоткой, и вздрогнул—в первый раз. В тот вечер, когда Ад-мирал смеялся над Лебоном, штурман был прав. Ведь и он тоже отмечен каленым железом, точно оставлен-ное на убой животное или дерево, в которое ударила молния.

— ...не видел огней! — прорычал он.

— Что? — спросил командир эскадры.

— Ничего. А у тебя тоже ничего нового о "V-Vic-tor"?

— Ничего.

— Тогда крышка.

Он потащил командира в угол комнаты.

—Ты должен порвать приказ о взыскании,—ска-зал он.— Нельзя, чтобы его нашли в деле Рипо.

— Я обещаю тебе. Когда Рипо вернется, все будет улажено.

— Улажено?—заорал Адмирал.—Ты еще на это надеешься? Все и так уладилось. Для тебя, а глав-ное — для него.

Ворча себе под нос, Адмирал вернулся к домикам. Он вошел в свою комнату, швырнул пилотку на стол, шумно передвинул стул и включил приемник на пол-ную громкость, как всегда не считаясь с тем, что сосе-ди отдыхают. Охваченная войной Европа безмолвство-вала, но какие-то неизвестные станции Америки или, может, Испании передавали джазовую музыку. Не в силах ни за что приняться, Адмирал стал кружить по комнате. Потом закурил сигарету, но с отвраще-нием отбросил ее после первой затяжки. Он не чув-ствовал больше медового аромата английского табака, и временами ему становилось больно дышать. Он зады-хался теперь от малейшего напряжения. "Я слишком много курю",—сказал он себе. И тут же пожал плеча-ми. У него по крайней мере была хоть эта радость в жизни, а вот штурман, который курил немного...

Адмирал вдруг ощутил себя каким-то беззащитным. Мир становился для него слишком сложным. Почему штурман уцелел в ночь, когда случилась катастрофа? "Он тоже должен был там остаться",— подумал Адми-рал. Но тут же спохватился. Штурман хоть несколько дней был счастлив с этой женщиной. Адмирал попы-тался представить, какая она, и ему захотелось позна-комиться с ней, чтобы спросить, действительно ли штурман страдал из-за своего ареста, и чтобы узнать истинную цену этой отсрочки. "Если бы я не ушел в ту ночь, когда он отправился к Лебону,— проворчал Адмирал,—он не полетел бы с этим типом..."

Да, в этот день дружба его оказалась не на высо-те. Он недостаточно серьезно отнесся к конфликту между штурманом и Люсьеном, он не уследил за един-ственным товарищем, которого любил, и все же он ни-как не мог понять, почему, отказавшись лететь с Ромером, штурман выбрал пилота, который не видел ог-ней. И он снова упрекнул себя за то, что не вмешался. В ночь, когда все решилось, он вернулся поздно, и о происшедшем узнал на следующее утро, но штур-ман уже значился в приказе и должен был лететь с экипажем Лебона. Иначе он забрал бы штурмана к себе, все бы устроилось, и, главное, штурман был бы теперь жив.

Адмирал разделся, но, почувствовав укор совести, снова натянул куртку. Через шесть часов после объ-явления о том, что штурман пропал без вести, вольно-наемные упакуют его вещи и отнесут на специальный склад. Его велосипед повесят за колесо на крюке, вби-том в потолок. Там уже висело столько велосипедов, что этот барак гражданского персонала напоминал склад велосипедного завода. Короче говоря, все быстро исчезало, а освободившиеся комнаты и кровати пере-давались новым экипажам или тем, кто на них зарил-ся. Гражданский персонал должен был кончить свою зловещую работу еще до полудня.

Дверь в комнату штурмана была не заперта. Адми-рал щелкнул выключателем, и резкий свет залил ма-ленькую комнату со стенами из гофрированного желе-за. Наверно, перед вылетом штурман лежал на посте-ли: на подушке и на одеяле остались вмятины.

Адмирал робко стал открывать ящики комода. Нуж-но было забрать разные личные бумаги, которые се-мьям лучше не получать; оставшиеся товарищи всегда так поступали. Адмирал приподнял стопку нижнего белья и красивую летную форму с двумя золотыми нашивками, которую штурман надевал, когда получал увольнение. Больше ничего тут не было. Комната была. совсем голой. И такой скромной, такой бедной, что у Адмирала сжалось сердце. Печка догорела. Только на столе около умывальника рядом с книгами валялись письмо и небольшая бандероль, которые оставил здесь дневальный, разнося вечернюю почту. На том и другом адрес был написан одинаковым женским почерком и стоял штемпель: Саусфилд, Йоркшир.

Адмирал нахмурился, кровь отлила у него от лица, и шрам стал совершенно белым. Он положил книги на место, потом разорвал тонкий шпагат и вскрыл бандероль. В ней лежал гладкий серебряный портсигар с монограммой АР, который он часто видел в руках у штурмана; угол портсигара был помят.

Адмирал положил его на стол, взял письмо и в нерешительности повертел в руках. Потом медленно разорвал его и вместе с оберткой бандероли сунул клочки в карман. Он потушил свет и вышел. Вольнонаемным не составит большого труда вычеркнуть штурмана из списка живых.

Задержавшись на пороге барака, Адмирал взглянул на небо, которое внезапно нахмурилось. Потом вернулся к себе.

Сентябрь — октябрь 1953

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я