Владимир Санин. Большой пожар

Мол Гвардия, Санин В. М. Большой пожар Роман 1986. — 320

Материал который лег в основу романа достаточно необычен — пожалуй впервые в художественной литературе рассказывается о героической работе городских пожарных. В центре повествования — боевые действия по тушению крупного пожара и спасательные операции: те самые экстремальные ситуации, в которых особенно ярко выявляются характеры людей и становится ясно "кто есть кто". "Большой Пожар" — роман остросюжетный, роман-предупреждение, написанный с любовью к людям " огненной профессии" — пожарным, и молодым и ветеранам.

Издательство "Молодая гвардия", 1986 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я не раз писал о том, что верю в огромную роль случая; не припомню ни одного сколько-нибудь крутого поворота в моей жизни, на который не подтолкнула бы меня случайность.

По воле случая набрел я на морскую тему, из-за случайного письма оказался в высоких широтах, чудом попал в Антарктиду. Заканчивая книгу, я привык не очень задумываться о следующей, ибо верил, что случай подскажет мне тему.

Так получилось и с этой книгой.

На сей раз началось с телефонного звонка. Тамара Александровна Ворошилова, ответственный секретарь пресс-клуба "01" Главного управления пожарной охраны, сказала, что с интересом относится к моим полярным книгам, но думает, что на главную свою тему я еще не вышел. Таковой же, по ее глубокому убеждению, является тема пожарная, в которой я найду экстремальных ситуаций больше, чем на обоих полюсах Земли.

Честно говоря, писать о пожарных мне не очень хотелось, и на какое-то время об этом звонке я забыл. Но вот, перечитывая верстку переиздававшейся повести "За тех, кто в дрейфе!", те страницы, на которых был описан пожар на Льдине, я вдруг совершенно неожиданно для себя почувствовал, что от льда и снегов меня потянуло к огню. Неделю я убеждал себя, что это пройдет, что грех уходить из полярных широт, с которыми связаны лучшие годы жизни, а на восьмой день не выдержал и бросился разыскивать Ворошилову.

Демонов-искусителей оказалось двое: Тамара Алекгнндровна и ее муж Владимир Тимофеевич Потемкин, тоже беспредельно преданный пожарной теме журналист. Встреча состоялась, и после нескольких часов первой нашей беседы я уже твердо знал, что иду к пожарным надолго и всерьез. Потом были вторая, третья, пятая — и я был отправлен на выучку к пожарным.

Теперь о том, ради чего написано это предисловие.

Во время первых же бесед выяснилось, что мои представления о пожарных отличаются вопиющим, из ряда вон выходящим невежеством. Я был уличен в том, что абсолютно не понимаю элементарного — ни масштабов пожаров, ни причин, их вызывающих, ни людей, которые ценой жизни своей и здоровья эти пожары тушат. Явления, казавшиеся мне "простыми, как мычание", обернулись сложнейшими и сверхактуальными проблемами. Хотя читателей обижать не принято, бьюсь об заклад, что и ваши понятия от моих тогдашних далеко не ушли: уверен, 98 из 100 читателей о проблеме пожаров имеют смутное и, добавлю, легкомысленное представление — за исключением тех, кого пожары коснулись непосредственно, и, разумеется, профессионалов.

Народная мудрость афористична: "Моя хата с краю". Человеку свойственно испытывать беспокойство и тревогу тогда, когда события затрагивают его лично. Землетрясения и ураганы, лавины, сели и цунами — все эти стихийные бедствия, о которых мы каждый день читаем и которые показывает нам телевидение, у людей, не испытавших их на себе, вызывают лишь сочувствие и минутное волнение; это вполне закономерно и согласуется с человеческой природой. Ну ладно, от этих бедствий страдает лишь меньшая часть населения нашей планеты, здесь все объяснимо, но ведь совсем другое дело — пожары!

От них страдают все, без исключения все народы и государства. Нет таких городов, таких поселений на Земле, которые не пострадали и не продолжают страдать от опустошительных пожаров. Знаете ли вы, что в миллионном городе случаются за сутки десятки небольших, средних и крупных пожаров? А если знаете, представляете ли вы себе, что буквально рядом с вами гибнут люди — ваши соседи! — что превращается в пепел личное и государственное имущество? А знаете ли вы о муках жертв пожаров в ожоговых центрах, о сиротах, оставшихся без родителей, и родителях, оставшихся без детей?

Знаете так же, как знал я: понаслышке. В какой-то газете прочитали, когда-то увидели на экране, от кого-то услышали — ужаснулись, повздыхали и забыли. Это случилось где-то, это случилось не со мной...

Отвернуться от опасности — это не значит ее устранить. В том-то и дело, что пожары в современном мире — это не изолированные случаи, это — проблема. ПРОБЛЕМА. Общечеловеческая проблема.

Американскиве специалисты по пожарной безопасности опубликовали труд под названием "Горящая Америка". Цитирую: "По имеющимся статистическим данным, существует вероятность того, что в течение ближайшего часа где-то в нашей стране произойдет более трехсот разрушительных пожаров. Когда они будут ликвидированы, по меньшей мере один человек погибнет, а 34 получат ожоги и травмы, причем некоторые из этих людей станут инвалидами и будут обезображены на всю жизнь... Шрамы и память об ужасах сохранятся у трехсот тысяч американцев, которые ежегодно получают травмы и ожоги на пожарах"

От таких цифр не отвернешься — проблема!

О ней уже существует целая литература — к сожалению, почти исключительно специальная, для узкого круга профессионалов. Мы же, как я говорил, 98 человек из 100 продолжаем относиться к ней с потрясающей легкомысленностью. То, что по статистике в мире ежегодно случаются пять с половиной миллионов пожаров — каждые пять секунд где-то что-то горит! — то, что гибнет имущества на неисчислимые миллиарды и, главное, гибнут десятки тысяч людей — эти цифры кажутся какимито абстрактными, далекими, не имеющими к нам прямого отношения.

А между тем они звучат грозно, как набат! Они предупреждают: люди, задумайтесь! Учтите, что стремительное развитие цивилизации, вводящей в нашу жизнь все новые машины и вещи, столь же стремительно повышает опасность пожаров. Учтите — потому что угроза пожаров растет быстрее, чем средства защиты от них, и посему нельзя допустить нарушения извечного равновесия — чтобы снаряд был сильнее брони.

Развитие цивилизации не притормозишь: в наш быт будут входить все новые материалы и новая технология, и города будут расти вширь и вверх, и все большей будет концентрация создаваемых рукой человека ценностей на квадратный метр площади. А это значит, что пожары могут стать еще более жестокими, они будут еще дороже обходиться обществу — если мы всем миром не осознаем этой грядущей опасности и не примем против нее самых решительных мер, не осознаем, что чужого горя не бывает: каждый пожар — несчастье для каждого из нас.

Пойдя на выучку к пожарным, я многое понял и многое переосмыслил.

Я увидел, как живут и работают эти люди, и поразился тому, как мало их знал, в каком кривом зеркале представлялись мне и они сами, и их работа.

И еще я поразился тому, как мало мы знаем этих людей, которые, бывает, очень дорогой ценой покрывают наши грехи, нашу беспечность.

В мирное время, спустя десятилетия после войны, они каждый день встречаются лицом к лицу со смертельной опасностью, сражаются и побеждают, получают травмы, ожоги и гибнут — в мирное время!

И день за днем, месяц за месяцем я проникался все большим уважением к этим прекрасным людям, скромным, нисколько не претендующим на внимание, не ожидающим почестей и признания, преданным своей профессии, бесстрашным перед грозным ликом огня.

О них эта книга.

И если вы, увидев, мчащиеся по улицам пожарные машины, остановитесь, посмотрите им вослед и скажете хотя бы про себя: "Удачи вам, ребята" — я буду считать, что написал "Большой Пожар" не зря.

АВТОР

...Знаешь, почему нас не очень жалуют, почему о нас редко вспоминают поэты и не пишут книг прозаики? Я много думал об этом и пришел к выводу: потому что наша работа не приносит людям радости, она в лучшем случае уменьшает горе. Она не эстетична, наша работа, мы ничего не созидаем, не ставим рекордов, хотя рискуем жизнью, бывает, по нескольку раз на день. Даже самая блистательная наша победа — это трагедия; с нами в сознании людей ассоциируются ужасы и боль, гибель и потери, обезображенные лица и груды развалин.

Не принято писать об этом, пусть люди живут спокойно. Не принято, понимаешь? И поэтому, сынок, если ты честолюбив и жаждешь славы, если ты обижен тем, что журналисты обходят тебя стороной, и если тебе мало того, что в тебя верят товарищи, идут за тобой в огонь и в дым, — меняй профессию. Ты еще молод, это еще не поздно сделать.

Из письма полковника Кожухова сыну Героическим пожарным России

НЕСТЕРОВ — МЛАДШИЙ

С того вечера прошло больше месяца, а мы, затянутые в водоворот воспоминаний, никак не можем из него выбраться. Воспоминания — зеркало прошлого, и, нужно сказать, зеркало весьма своеобразное: каждый видит в нем не только то, что было на самом деле, но и то, что ему хотелось бы увидеть. Поэтому иногда за неизменным и крепчайшим чаем мы схватываемся, спорим и кричим друг на друга, пока Дед не выгоняет "ораторов" на кухню, чтобы не мешали Бублику спать.

— В хореографию первым прорвался Чепурин! — настаивает Дима Рагозин. — Суходольский в это время еще лестничную клетку тушил.

— Память у тебя дырявая, — горячится Слава Нилин. — Вася, подтверди, ты же был наверху!

Вася, Василий Нестеров-младший, это я. И я не видел, кто первым прорвался в хореографию, Чепурин или Суходольский. Более того, рассказывали, что двери выломал Паша Говорухин. Я закрываю глаза и представляю себе широченную спину человека, который со стволом в руках подбегает к двери, вышибает ее плечом, и явственно слышу громовой голос: "Прошу без паники!" Это любимое словечко Говорухина... А может, это было на другом этаже?

— Паша? — Рагозин морщит лоб. — Ты точно помнишь?

Я признаюсь, что поклясться не могу, а кажется — Ольгу это не устраивает. Она записывает в свою тетрадку: "Хореографическая студия Чепурин, Суходольский или Говорухин?" И тут же подбрасывает нам очередную шараду:

— А кто придумал — поставить на козырек трехколенную лестницу? Ну, в первые минуты?

— Кто, кто... — ворчит Нилин. — Ангелы небесные...

— Гулин, — уверенно говорю я. — Когда мы прибыли, с трехколенки уже работали. Работали, Дима?

— Ведьма ты рыжая, — вздыхает Рагозин. — Втявула нас в историю.

Поразительно, до чего все в нашем мире завязано! Человеческие дела и судьбы переплетены, как паутина: один случайный поворот головы — и паутина разорвана, случайный шаг в сторону — наоборот, узелок завязался покрепче. Случайный — в этом все дело. Судите сами: не закури полотер, не швырни он спичку в груду тряпок, не окажись я в тот день дежурным по городу, не отправь нас Кожухов в разведку на восьмой этаж — и вряд ли состоялся бы тот разговор, которым ошеломила нас Ольга. Впрочем, никаких "вряд ли" — не состоялся бы тот разговор наверняка. Но, поскольку указанная цепочка имела место и Микулин остался жив-здоров, узелку суждено было завязаться.

Произошло это так. Придя с работы и застав всю нашу компанию в сборе, Ольга потрепала по вихрам Бублика, который с преувеличенным отвращением доедал манную кашу, и с какой-то особой интонацией в голосе сказала:

— Вот хорошо, вы-то мне и нужны! Вопрос из кроссворда — как звали музу истории? Раз... два...

— Клио? — неуверенно спросил Нилин.

— Молодец, — похвалила Ольга. — Согласны на несколько месяцев стать служителями Клио? Предупреждаю, должности неоплачиваемые, зато работать придется до седьмого пота.

— Заманчиво, — Рагозин изобразил на лице радость, — люблю трудиться на общественных началах. Народ требует разъяснений.

— Чаю бы предложили, рыцари. — Ольга села за стол, взяла бутерброд. — Напомню, Клио, любимая дочь Зевса, была мудрой женщиной. Она учила, что чем дальше от нас событие, тем больше оно обрастает легендами и небылицами, и что крупные последствия вызываются зачастую ничтожными причинами. Ну, помните: "Не было гвоздя — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит..." Ребятки, слушайте меня внимательно, потому что я волнуюсь и могу сбиться... Даже не знаю, с чего начать...

— Ты покушай, — заботливо прогудел Дед, — мы подождем.

— Нет, сначала расскажу... Утром в музее подходит ко мне одна дама, из тех, которые не знают ни одной строчки Пушкина, но зато напичканы сведениями о его интимной жизни и поклонниках Натальи Николаевны. И спрашивает доверительным полушепотом: "Говорят, вы пострадали на Большом Пожаре? — Да. — Значит, вы тогда здесь были? — Иначе мне трудно было бы пострадать. — Руки, да? — Да. — Ах, ах, а это правда, что в тот жуткий день погибло двести человек?" Кажется, она была разочарована, когда я по возможности тактично ответила, что она...

— ...разносчица сплетен? — подсказал Нилин.

— Я ответила чуточку мягче — положение обязывало. Итак, считайте этот короткий и маловыразительный диалог завязкой. Далее меня посетила неожиданная мысль. Я вспомнила, как вчера Дед привел домой Бублика с разбитым носом...

— Поцарапанным, — проворчал Бублик.

— Поправка принимается, — согласилась Ольга. — Свидетелями драки Бублика с Костей из третьего подъезда оказались три старушки, вот их показания: одна утверждала, что зачинщиком был Бублик, вторая обвиняла Костю, а третья заявила, что никакой драки не было, Бублик спустился во двор уже с разбитым носом.

— Поцарапанным, — сердито уточнил Бублик.

— Конечно, поцарапанным, — спохватилась Ольга. — Таким образом, если даже о заурядной драке, которая случилась вчера, три свидетеля дают столь противоречивые показания, то можно ли объективно разобраться в том, что происходило много лет назад?

— А документы? — возразил Нилин. — Мемуары?

Ольга покачала годовой.

— Их пишут те же люди, с их пристрастиями и собственным взглядом на вещи, зачастую довольно узким: взять хотя бы до крайности темную версию о приглашении варягов на Русь. Даже воспетый Пушкиным Пимен — и тот судил царя Бориса на основе не слишком проверенных слухов; еще лучший пример — Ричард III, которого Шекспир на века ославил, как чудовищного негодяя и который, как полагает сегодняшняя наука, вовсе таковым не был.

— Это горбатый король, которого Ульянов по телевизору играл? — поинтересовался Дед.

— Шекспир наделил его физическим недостатком для большей выразительности, — пояснила Ольга, — Ричард III, судя по его прижизненному портрету и воспоминаниям современников, был довольно приятным молодым человеком и вовсе неплохим королем — неудачливым, правда. Но все это от нас довольно далеко. Досадно другое: то, что мы, очевидцы, своими ушами слышим досужие вымыслы и пальцем о палец не ударяем, чтобы раз и навсегда установить истину. В данном случае у нас перед Пименом одно огромное преимущество: он, главным образом, слышал, а мы — видели. Правда, и задача перед нами куда более узкая.

— В каком данном случае? — не понял Рагозин, да и мы тоже.— Какая задача?

— Минутку, дай собраться с мыслями... — Ольга допила чай, пощелкала пальцами. — Новость слышали? У нас будет издаваться литературный альманах, не такой толстый, как столичные журналы, но зато свой, доморощенный! Уже готовят первый номер, главным редактором назначен наш Микулин. — Ольга прищурилась. — Помнишь, Вася? Ты познакомился с ним при не совсем обычных обстоятельствах.

Я кивнул. Обстоятельства и в самом деле были не из обычных: Микулин порывался выпрыгнуть в окно, а мы с Лешей ему доказывали, что свободное падение с восьмого этажа может вредно отразиться на здоровье: Леша облапил Микулина и нежно прижимал его к груди, а я слегка хлестал его по щекам — для снятия стресса, это медициной рекомендовано. Тогда, сразу после пожара, Микулин сердечно меня благодарил и даже трижды облобызал, но потом при встречах старался не узнавать: не очень-то приятно раскланиваться с человеком, который пусть во спасение, но все-таки набил тебе морду.

— К вечеру, ну буквально час назад Микулин зашел в музей, — заметно волнуясь, продолжила Ольга. — Я думала, проконсультироваться, он работает над исторической повестью, но оказалось совсем другое. Сначала он спросил, как дела, я, между прочим, рассказала ему о глупых вопросах дамы, потом мы стали беседовать на эту тему, вспоминали другие нелепые слухи и сплетни, которые до сих пор, шесть лет спустя, распускают обыватели, и вдруг Микулин сделал мне совершенно неожиданное предложение! Он сказал, что сегодня на редколлегии... Словом, он предложил мне написать про Большой Пожар.

Не знаю, кто так первым его назвал, да это и не имеет значения. Один человек сказал, другой повторил, третий подхватил — и по городу пошло гулять: Большой Пожар. А ведь горело только одно здание! Ну, не совсем обычное здание, но все-таки одно-единственное. А запомнилось, и как! Наверное, потому, что, хотя за свои четыре века повидал наш город всякого, на памяти последних поколений более впечатляющего зрелища не оказалось. В войну немецкие самолеты до нашего города не долетали, опустошительных наводнений, землетрясений у нас не бывает, катастрофические пожары, когда город выгорал дотла, случались в те далекие времена, когда был он еще деревянным, а обычные, локальные пожары на горожан особого впечатления не производили — и видели те пожары немногие, и тушили их быстро. Другое дело Большой Пожар, который как фейерверк в честь праздника виден был с любой точки города. Потому и запомнился. Если в жизни каждого человека есть какаято веха, от которой он ведет дальнейший отсчет времеви, то почему бы такой вехе не быть и в жизни города? И у нас на улице запросто можно услышать: "Это когда было, до Большого Пожара?" — "Нет, месяца через два..."

Конечно, в документах, на разборах и в описании мы указывали точный адрес и официальное наименование здания — Дворец искусств, но между собой, вспоминая, так и говорили — Большой Пожар. Вкипепо в память, в сердце. Уже потом, когда в наш гарнизон прибывали для прохождения службы видавшие виды ребята, они поначалу даже обижались: "Торфяные пожары по месяцу тушили, а у вас один дом горел, за несколько часов справились — подумаешь, пожар века!" Но через месяцдругой ребята обживались, вникали в суть и честно признавались" "Мы-то думали, всяк кулик свое болото хвалит... Ничего не скажешь — Большой Пожар!"

В нашей семье главный его знаток — Бублик. Правда, в тот день ему еще двух лет не исполнилось, но, во-первых, как говорит Дед, "лучше всего человек запоминает своей шкурой", а к Бублику это относится в полной мере, и, во-вторых, у него вообще потрясающая память. Живем мы неподалеку от УПО *, дня не проходит, чтобы на чаек не заскочили приятели; чаек, бывает, растягивается до позднего вечера, мы сидим, вспоминаем, спорим, и вдруг из спальни доносится: "Дядя Коля не с шестнадцатого, а с четырнадцатого этажа ту тетю спас!"

* УПО — управление пожарной охраны.

И хотя Дед тут же бежит ругаться и плотно прикрывает двери, для Бублика нет большего удовольствия, чем уличить нас в ошибке. А когда ему внушают, что это нехорошо — вмешиваться в разговор взрослых, — он резонно возражает: "А зачем вы говорите неправду?" Тут и сам Макаренко развел бы руками...

Если Бублик в свои восемь лет слывет знатоком спасательных операций, то о том, что происходило в самом здании до и в разгар боевых действий, лучше многих других знает Ольга. Может, кое-кому из этих других довелось повидать побольше ее, но видеть и знать — разные вещи. Иной видел много, а знает мало, а другому одной детали достаточно, чтобы уловить суть — так ученые по чудом сохранившейся кости восстанавливают облик доисторического животного (из Ольгиного лексикона — она заместитель директора краеведческого музея по научной части).

Что же касается нас, то о Большом Пожаре мы тоже знаем не понаслышке. Несколько слов о нас.

Дед (так отец приказал себя величать после "выхлопа на пенсию"), в миру Василий Кузьмич Нестеров, прославился в пожарной охране сногсшибательной карьерой: за тридцать семь лет беспорочной службы вырос от рядового ствольщика до старшего сержанта. Это нашло свое отражение в одном первоапрельском капустнике, где про Деда было сказано: "Главный недостаток — склонен к карьеризму". Лет пятнадцать Дед прослужил командиром отделения газодымозащитников, а уж газодымозащитники, поверьте на слово, на пожаре в гамаках не отдыхают.

Про меня, своего единственного сына, Дед любит говорить, что я "рожден на каланче и воспитан в казарме". Словом, потомственный пожарный, который, опять же по Деду, "семь лет набивал себе голову всякой требухой" — имеется в виду учеба в пожарно-техническом училище и в нашей Высшей школе. Последние семь лет работаю в УПО оперативным дежурным по городу, звание — майор. Видывали на улицах красную "Волгу"? На ней мы, оперативная группа пожаротушения, и выезжаем в город на проверки и пожары — я, мой начальник штаба капитан Рагозин, начальник тыла капитан Нилин и связной, сержант Леша Рудаков.

С Димой и Славой мы одногодки (нам по тридцать два), вместе учились, женихались, спасали друг друга от огня и начальства — словом, друзья. Объединяет нас и то, что "на заре туманной юности" все трое мы бурно ухаживали за Ольгой, а досталась она другому, и то, что моя первая жена Ася, которая родила Бублика и умерла при родах, Димина двоюродная сестра. Кстати, Бублик — это потому, что первые слова, с которыми мой Саша обратился к миру, были "бу-бу-бу", "Эх, ты, Бублик", — умилился Дед. Так и осталось.

Еще об одной кличке: нашу неразлучную троицу в УПО прозвали "пьедестал почета". Не потому, что мы слишком часто на нем оказываемся — наоборот, полковник Кожухов и его зам Чепурин куда чаще нас ругают, чтоб не зазнавались, — а из-за нашей комплекции. Если я среднего роста и такого же сложения, то Дима высокий, белый и гладкий, а Слава — коротышка с круглым лицом, нелепыми пшеничными усами и плечами боксератяжеловеса.

Как раз в наше дежурство — а дежурим мы сутки, потом сменяемся — и случился Большой Пожар. Не забыть нам его! И потому, сколько сил стоило его потушить, и еще потому, что у Бублика на спине рубцы от ожогов размером с чайное блюдце, а у Ольги, как хирурги ни старались, заметные шрамы на руках. Но если Бублик носит свое блюдце как боевое отличие (все мальчишки на пляже завидуют!), то Ольга не любит, когда ее шрамы привлекают внимание, хотя они, по мнению друзей, нисколько не мешают ей слыть красавицей. Дед, во всяком случае, может нахамить, а то и накостылять по шее тому, кто усомнится, что его любимая Леля — не вторая красавица города (первое место, как признает даже Дед, правда, без особой охоты, остается за Дашей Метельской, с которой вы еще познакомитесь). Что же касается меня, то в связи с возможным обвинением в субъективности (мы с Ольгой поженились около шести лет назад), я своего мнения высказывать не стану.

Дед искоса следил за Бубликом, который с безразличным видом поглаживал будильник, пытаясь улучить момент и перевести стрелку назад — фокус, который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик отдернул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому режиму Деда каменное сердце. С минуту Бублик негодовал, взывал к лучшим чувствам, но в конце концов, согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении Деда поплелся в спальню.

— Написать про Большой Пожар? — удивленно переспросил Дима. — Подумаешь, бином Ньютона, как говорил Коровьев. Возьми в нашем архиве описание и перепиши своими словами.

— Читала я ваши описания, — отмахнулась Ольга, — они дают такое же представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю Клевцова из Москвы приезжали посмотреть, руками потрогать, его цепочка штурмовых лестниц даже в учебник попала, а в описании о нем, точно помню, две строчки! Да и о Гулине и Лаврове не больше, а ваши фамилии просто перечислены, хорошо еще, что не в разделе "недостатки и просчеты". Обыкновеннейший и скучнейший протокол — ваши описания.

— Мы их, Оленька, не для истории пишем, а для начальства, — возразил Рагозин. — Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.

— По-моему, в дежурства по ночам вы только этим и занимаетесь, — неодобрительно заметила Ольга. — Лучше бы классику читали, не таким суконным языком пивали бы свои бумаги. Чуть не каждый день экстремальные ситуации, а читаешь, как вы о них пишете в своих рапортах, и плечами пожимаешь. Не описания мне нужны, а живые свидетельства, воспоминания участников, очевидцев.

— Зачем? — удивился Нилин. — Ну, был пожар, ну, потушили, чего еще?

— В самом деле, — поддержал Рагозин, — зачем? Кому интересно читать про рукава и гидранты?

— Слепцы, — сердито сказала Ольга, — тушилы песчастные! Вы когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает? О моряках романы пишут, космонавтов прославляют, летчиков и полярников на руках носят, а про вас — что? Эстрада над вами хихикает, даже Аркадий Райкин, в кино из вас делают посмешище — усатый дядя спит, а вокруг него все горит, анекдоты сочиняют, сплетни разносят... Замкнулись в своем кругу, ничего, кроме пожаров, пожаров, пожаров... — Ольга вскинула голову. — Знаете, что говорили про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости. Это наш Дед — трус! А о тебе, Вася, я сама слышала, что ты вместо того, чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лешей в буфете и бесплатно дул пиво! Каково? Молва! А когда припрешь болтуна к стене, откуда взял, так божится, что слышал, "слухи такие ходят, а дыма без огня не бывает" — гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника!

Ольга отдышалась.

— Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет мнение — никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! — что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались...

— Плевать, — со злостью сказал Дима Рагозин. — Мы к этому привыкли.

— А мне не плевать! — горячо возразила Ольга. — К чему вы привыкли? Что "пожарные, как всегда, проспали"? Что "приехали, как всегда, к концу пожара"?

— Леля, — выходя из спальни, с упреком произнес Дед. — Ребенку спать не даете, ораторы.

— За вас обидно, — остывая, тихо проговорила Ольга. — Какие-то вы... беспомощные... Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми — обожженный, битый, а постоять за себя... Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?

— Пятьдесят рублей и замечание. — Рагозин повеселел. — За грубый ответ старшему по званию. А вот Вася и Слава — орлы, из такого дыма без выговора выйти — в сорочке надо родиться!

— А я сто целковых, — не без удовольствия припомнил Дед. — Отродясь таких наградных не получал.

— По двенадцать с полтиной за душу, — подсчитал в уме Слава. — Ты ведь восьмерых вынес, Дед?

— Вася, включай, — спохватился Дима. — Через пять минут футбол начинается, не прозевать бы.

Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.

— Не могу понять, неужели у вас нет хоть капельки честолюбия? — спросила она. — Неужели вы... ну пусть не вслух, а про себя, не мечтаете о том, чтобы о вас, о ваших товарищах узнали? Я-то думала, вы обрадуетесь, поддержите... Позвонить Микулину и сказать, что я отказываюсь?

— Ты, Леля, не обижайся, — примирительно сказал Дед. — У нас так: если за пожар не намылили шею, и на том спасибо. Мы только тогда, когда пламя, заметные, и то для начальства, а потушим — от чужих глаз домой поскорее, копоть отмывать. Некрасивые мы на виду. А звонить Микулину не надо, раз уж ты так настроилась, пиши, что вспомним — расскажем.

Мы переглянулись.

— Дед, как всегда, железно прав, — сказал Дима. — Благословляем Ольгу, ребята?

Ольга впервые за вечер улыбнулась, подошла к письменному столу и достала из ящика толстую тетрадь.

— С чего начнем? — спросила она. — Давайте с Кожухова и 01.

Так была затверждена эта идея — написать про Большой Пожар.

ПОЛКОВНИК КОЖУХОВ — ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

Морякам снятся шторма, полярникам — льды и снега, пожарным — дым и огонь.

Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились разрывы снарядов.

Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар был самый страшный — горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки. Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном, уже пытались добраться до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять их маневр было бы безумием.

А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что бы то ни стало.

Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым непозволительную роскошь.

Выход был один — пойти на смертельный риск.

— Я с тобой, — сказал старый генерал, начальник полигона. — Забудь про мои погоны, рядовым.

Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но для задуманного нужны были профессионалы — лучшие из лучших. Из шагнувших вперед добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли, думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.

Первым выбыл из строя Гулин — осколок врезался ему в предплечье, и Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и, скользнув, чудом ее не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излете, распорол сапог Лаврову.

И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперед бессмысленно, приказал отступить.

Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой мысли.

В стороне стоял тяжелый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный лафетный ствол — тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! — и приспособить, привязать его к танковому орудию?

— Шанс, — подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провел механиком-водителем тридцатьчетверки. — Шанс! — убежденно повторил он.

Так и сделали. Привязали капроновой веревкой лафетный ствол рядом с орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней, чтобы держать рукав — и тяжелый танк пошел в атаку на огонь!

По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся — лишь бы ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного ствола и за несколько минут огонь был потушен...

— Сынки, — сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы, — родные...

— Опять синяков наставил, — жаловалась наутро Люба. — Хоть бы во сне пожары не тушил!

— Постараюсь, — пообещал Кожухов, — мне и наяву их хватает. Юра звонил?

— Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то бросил сына в омут...

— Выкарабкается, — уверенно оказал Кожухов. — Ну, завтракать.

Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно, позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.

— Мне сегодня как-то тревожно, — призналась она. — Береги себя.

— Любаша, — улыбнулся Кожухов, — самое опасное место — это постель. Чаще всего где люди умирают? В постели!

Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность. суетливо, шумно, загазованно — окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный, центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями, возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то, что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным: старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.

Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски, сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях, здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и прадед.

К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати минутах ходьбы от УПО — предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не требовали, машину не вызывал — потому что вообще любил прогуливаться, и, главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично. В "Волге" же с ее радиостанцией — даже в гости едешь, а вроде бы на работе, в любой момент могут вызвать. Впрочем, "Волга" на всякий пожарный случай ждала его на полпути до УПО — мало ли что...

Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он неприязненно посматривал на высотные дома, то здесь, то там устремившие в небо железобетонные этажи, и привычно думал о том, что лучше бы люди ограничивали свою фантазию. Как только население города перевалило за миллион, началось повальное увлечение высотками. Конечно, они современны, экономичны и на чей-то вкус даже красивы, но... Вот, скажем, красавец НИИ на девятнадцать этажей — кошмарный сон пожарного! Лучше бы вместо этого красавца построили комплекс из малоэтажных корпусов, а если с местом, с землей плохо — постройте там, где хорошо. Так нет, все ведомства льнут поближе к центру, и каждое проектирует для себя пирамиду, чтобы перещеголять соседа. Или Дворец искусств, куда со всего города переселились студии, ансамбли, выставки, организации — зачем был нужен этот бетонный монстр? Лет десять назад, когда бывший начальник УПО Савицкий отказывался подписывать проект, главный архитектор на него кричал: "Вы — враг технического прогресса, вы тащитесь в карете прошлого! Вы — главный тормоз на пути развития города!"

Не будь наших тормозов, далеко бы вы уехали со своим прогрессом...

Ветер подутих, морозный воздух бодрил, приятно пощипывал лицо, и Кожухов шел улыбаясь. Начались любимые его переулки и улочки, не по-современному узкие, немноголюдные, прибранные. Вот старенькая школа, где почти четверть века назад на выпускном вечере они с Галей дали друг другу нерушимую клятву — на всю жизнь, а вот здесь жил Витька Гусаров, за которого осенью того же года Галка вышла замуж — после того, как узнала, что Кожухов поступил в пожарно-техничеекое училище. Тогда так еще не говорили, это теперь у всех на языке — не престижно...

Кожухов нахмурился: это модное словечко он терпеть не мог, и не столько само словечко, сколько то, что оно реально и прочно вросло в быт. Престижные институты, знакомства, профессии, одежда... Какой-то массовый гипноз! Престижным, по глубокому убеждению Кожухова, было только одно: чего человек в самом деле стоит, а не его положение, связи и вещи. Рано или поздно поймет это и Юра, хотя пока уж слишком болезненно реагирует на ухмылки обывателей... Конечно, нелегко начинающему начальнику караула, на его долю выпадает больше шишек, чем пышек, но в конце концов разберется сынок, поможем... "Бросил сына в омут",— припомнил Кожухов слова жены. Будто мой Юра согласился бы после училища перебирать бумаги, носить их из кабинета в кабинет и протирать штаны за письменным столом! Омут — он и есть самая лучшая школа, только через него и происходит естественный отбор. Жестокая, но необходимая штука — омут, женщине это понять трудно, даже такой преданной и умной, как Люба.

Люба, с нежностью подумал Кожухов, мой защищенный тыл... мой нештатный советник, самый доверенный на свете, самый близкий друг. Это очень большая удача в жизни — иметь защищенный тыл...

Кожухов зашел в кондитерский магазин и купил плитку шоколада — у Нины Ивановны день рождения. Вот престижная эта должность — старший диспетчер ЦППС, Центрального пункта пожарной связи? По обывательским представлениям — не очень, на троечку, а для нас Нина Ивановна — живая летопись пожарной охраны, ее гордость. Сказать, что она знает город, это ничего не сказать: она, сидя за пультом, мысленно видит не только каждую улицу — каждый дом на этой улице, и ближайшую дорогу к нему подскажет, и с какой стороны лучше подъехать. Будто телевизор перед ней. Жаль, все чаще болеет Нина Ивановна, все труднее дается ей двенадцатичасовая смена — слишком велико нервное напряжение. Даже молодые офицеры, проходившие у Нины Ивановны стажировку, а ныне сами севшие за пульт, откровенно признаются, что на пожаре им было куда легче: за смену здесь так умаешься, что хоть рубашку выжимай, голова распухает, ноги ватные...

Узнав, что в приемной его дожидается корреспондент из газеты, Кожухов, минуя кабинет, прошел к оперативникам, в штаб пожаротушения. К корреспондентам он относился с прохладцей — не потому, что недостаточно ценил силу прессы, а потому, что давным-давно не встречал публикаций проблемных, ставящих действительно важные для пожарной охраны вопросы. На газету работали и отличные журналисты, но они предпочитали писать либо экономические обозрения, либо о сельском хозяйстве, либо об искусстве; в УПО же корреспонденты приходили обычно для того, чтобы взять предновогоднее интервью об опасностях, связанных с елками (интервью на тему "Спасайся кто может!" — шутили в УПО), о противопожарных мероприятиях в жаркое лето, о спичках, которые следует прятать от детей, и прочее. Все это, безусловно, полезно и даже необходимо, но куда нужнее познакомить общественность с действительно важными проблемами. В местной же газете, хотя в городе дислоцировался один из наиболее мощных в стране гарнизонов и Кожухов вправе был рассчитывать на доброжелательную поддержку прессы, за весь прошлый год, к примеру, пожарным посвятили три заметки: одну хвалебную и с фотографиями — к 8 Марта (девочки из 01 за работой) и две критические — о недостаточно быстром тушении мусора на свалках...

Из комнаты дежурных доносился смех. Здесь состыковались обе смены, отдежурившая и новая, и все подавали советы старшему лейтенанту Тарасенко, который, повернувшись к насмешникам спиной, ворковал в телефонную трубку: "А как Настенькина головка? А горлышко, а носик?" Тарасенко весь извелся, так как Настенька, на которой он месяц назад женился, несколько раз подряд чихнула в трубку.

— Я знаю одного профессора, — сочувственно говорил Рагозин, — он специалист по горлышку и носику. Он ухогорлоносик.

— Бери, Петро, больничный по уходу за Настенькой, — советовал дежурный по городу Суходольский. — Или полковнику доложи, что у Настеньки тридцать шесть и девять с половиной, нужно спасать человека, полковник поймет!

Тарасенко вздыхал. Он даже трехдневный свадебный отпуск не отгулял — отозвали в связи с обстановкой, да еще потом раз пять подменял заболевших, да еще сутками за себя дежурил, так что от медового месяца остались одни лохмотья.

— Товарищи офицеры! Товарищ полковник, за истекшие сутки происшествий в дежурных караулах не случилось. На вызовы выезжали...

— Спасибо, понял, дадите сводку.

— Есть, товарищ полковник!

— Накурили... — проворчал Кожухов. — Дымом от вас несет, как... от пожарных. Открыть форточку, проветрить! Суходольский, где справка о травматизме с начала года?

— Не успел, товарищ полковник.

— В шахматы играл?

— Никак нет, с нуля до часу тридцати выселенный дом тушили, а потом по вашему приказанию готовил рапорт о боевой готовности по 3-й и 7-й частям.

— Закончил?

— Никак нет, това...

— Не уйдешь домой, пока не положишь рапорт мне на стол. Нестеров, заберешь у Суходольского материалы и подготовишь справку о травматизме. Чего вздыхаешь?

— Фильм о милиции вчера смотрел, товарищ полковник. Там оперативную группу показывали, вроде нашей, только они не справки пишут, а кофе пьют, журналы читают и ждут вызова.

— Завидно?

— Еще как, товарищ полковник! Они на задание едут свеженькие, как огурчики с грядки, а мы — очумевшие от справок. Жена Рагозина жалуется, что он даже во сне кричит: "Гидранты, гидранты, гидранты!"

— Не по чину смел, Нестеров! Давно замечаний по службе не получал?

— Уже целую неделю, товарищ полковник!

Улыбаясь, Кожухов вышел. Оперативных дежурных он любил, это была его гвардия — отборные из отборных, как в милицейской группе захвата. Вместе со своим замом подполковником Чепуриным он годами следил за молодыми офицерами гарнизона, прокатывал их на всех режимах и лучших переводил в штаб пожаротушения.

А Нестеров-младший прав, писанины действительно слишком много, и не уменьшается она, как к тому призывают со всех трибун, а с каждым годом растет. Бесчисленные справки, докладные, отчеты... Отовсюду требуют, каждая бумага порождает две новых, на них отвлекаются лучшие мозги, и растет бумажное цунами, нахлестывает, и никто не знает, как его остановить...

Корреспондент оказался бойким молодым человеком, недавно со студенческой скамьи; он честно признался, что пожарная охрана — пробел в его познаниях об окружающем мире, и он пришел для того, чтобы этот пробел ликвидировать.

— Боюсь, что десяти минут, которые я могу вам уделить, будет недостаточно, — сказал Кожухов. — Я изучаю пожарную охрану уже двадцать три года, но очень многое для меня остается неясным. Например, сколько я себя помню, мы всегда обсуждали и продолжаем обсуждать два вопроса: какой должна быть боевая одежда и какой должна быть каска... Кстати, эти вопросы отнюдь не решены. Или другое: мы до сих пор не понимаем природу огня.

— Но ведь это элементарно, — удивился корреспондент и тут же спохватился: — Вы, конечно, шутите? Вы, как говорится, главный враг огня...

— Неточно говорится, — перебил Кожухов. — Я враг "неконтролируемого горения вне специального очага", то есть пожара. А за огонь как таковой я от всей души благодарю Прометея, хотя и сознаю, что он подарил человеку чрезвычайно опасную игрушку.

— Игрушку — не то слово, — возразил корреспондент.

— Зато опасную — то самое.

— Значит, пожарные не очень уважают Прометея?

Кожухов сдержал улыбку. Явно университетская выучка, утонченный подход, "разговор с интеллигентным собеседником".

— Так что же вас все-таки интересует, суть дела или отношение пожарных к греческой мифологии?

— В первую очередь суть дела, — быстро согласился корреспондент. — А уж потом все остальное.

— Тогда займитесь пожарами, которые мы больше всего любим.

— Любите? Это, конечно, из области юмора?

— Нисколько. Мы любим пожары предотвращенные. Их никто не увидит, за то, что их не было, нас никто не похвалит, но именно пожарами предотвращенными мы больше всего гордимся. Хотите ими заняться?

— С удовольствием, — без всякого энтузиазма сказал корреспондент, явно ожидавший чего-то другого. — А с чего начать?

— Ну, хотя бы с того, что летом прошлого года мы на сутки остановили работу на двусторонней эстакаде, где производился слив горючего. Из-за всякого рода утечек площадка пропиталась мазутом, достаточно было нескольких искр или удара молнии, чтобы начался пожар. Вот вам и производственный фон для статьи. Можете начать с Прометея, а закончить более прозаическим сообщением о двух выговорах, начальнику эстакады и мне... Что, не вдохновляет? Жаль, профилактическая работа для нас не менее важна, чем боевые действия по тушению пожаров. Ну, разве не интересная тема?

— Безусловно, — обескураженно согласился корреспондент. — Я только боюсь, что завотделом... что материал недостаточно читабельный... Хотелось бы...

— Иными словами, работа Госпожнадзора вас не волнует, — констатировал Кожухов. — Понимаю, хотите сенсаций.. С ними у нас туговато, работа наша скучная, для здоровья вредная... Можете так и записать, что скучная и вредная из-за постоянных стрессов: либо мы не идем в ногу с городом, ставим палки в колеса техническому прогрессу, за что нас критикуют на всех уровнях; либо мы тушим, получаем травмы, ожоги — опять стресс; либо после какой-либо неудачи — а каждый пожар, даже хорошо потушенный, для города неудача — нас награждают взысканиями, снимают с работы — тоже не праздник для нервной системы... Не читабельно?

Кожухов взглянул на унылое лице корреспондента, на его блокнот, в котором не было записано и десятка слов, и с неожиданным оптимизмом предложил:

— Вот что наверняка будет читабельно, напишите о Прометее! Все-таки он был единственным обитателем Олимпа, который не поучал, не наказывал людей за их вольные и невольные грехи, а бескорыстно и искренне любил все человечество, всех вместе и каждого в отдельности. Остальные боги только и делали, что пугали людей и доказывали им свое превосходство. К тому же Прометей претерпел за людей муки, несравнимые даже с муками Христа — ведь орел миллион лет терзал его печень. Нужно только проверить и уточнить эту цифру — миллион, я допускаю, что первый биограф Прометея ее завысил.

— Экстравагантная, но любопытная трактовка, — оживился корреспондент. — Эссе о Прометее!

— Обязательно расскажите, — добавил Кожухов, — о Герострате и о княгине Ольге, которая первой на Руси пустила "красного петуха". Помните, она сожгла город древлян, те непочтительно обошлись с ее мужем, князем Игорем, разорвав его на части. Подробности у Соловьева, в его фундаментальном труде. Ну, желаю удачи.

— Огромное вам спасибо, — с чувством сказал корреспондент.

Больше Кожухов никогда его не встречал.

Уходя на пенсию, полковник Савицкий, прослуживший начальником УПО больше четверти века, имел долгую и доверительную беседу со своим преемником.

— До сих пор твоя жизнь была относительно простой, — говорил он Кожухову, — ты отвечал только за боевую готовность гарнизона и за ликвидацию пожаров. школу ты прошел хорошую, тушить научился по первому классу. Но отныне работа твоя становится неизмеримо сложнее. Если до сих пор жизнь требовала от тебя быстрых и прямолинейных решений, умения повести за собой людей, то теперь ты должен стать гибким, настороженным, умеющим пойти на компромисс дипломатом, ибо пост начальника УПО — дипломатический! В огонь тебе больше лезть не надо, разве что возникнут чрезвычайные обстоятельства: тебе и без огня будет жарко, увидишь, Миша. Отныне моей спины перед тобой больше нет: не мне, а тебе будет звонить из Москвы высокое начальство, не меня, а тебя будут выводить на ковер, где придется стоять по стойке "смирно", и если ты из хорошего солдата не превратишься хотя бы в среднего дипломата, долго на этом посту не удержишься. Ни перед кем не склоняй головы, но помни, что имеется такая штука — субординация; требуй, но умей и просить, будь твердым и последовательным в решениях, но научись вовремя ослаблять железную хватку. Ты очень скоро поймешь, что куда труднее найти общий язык с теми, от кого ты зависишь, чем потушить пожар; что минута разговора с высоким начальством выматывает куда больше, чем час работы в задымленном подвале... Короче, садись в мое кресло, но помни, что с сегодняшнего дня ты не только и не столько главный тушила города, сколько начинающий изучать правила игры дипломат.

С того разговора прошло несколько лет, но Кожухов часто его вспоминал; первые месяцы он то и дело навещал своего учителя, советовался с ним и благодарил за науку, а когда Савицкого не стало, понемногу, учась на собственных ошибках, овладевал высоким искусством руководства таким сложным механизмом, как пожарная охрана огромного промышленного центра.

Во главе ключевого отдела службы и подготовки Кожухов поставил подполковника Головина, которому верил, как самому себе; штаб пожаротушения возглавил тоже старый товарищ, подполковник Чепурин. Часто Кожухов завидовал тому, что не он, а другие занимаются боевыми действиями, скучал по ним и при первой же возможности старался "понюхать дыма". Но таких возможностей было немного — львиную долю рабочего времени он звонил и отвечал на звонки, писал бумаги с просьбами, требованиями и объяснениями, заседал в различных комиссиях, защищал своих людей от нападок, поощрял и наказывал, выбивал фонды, квартиры, штаты — словом, делая все то, к чему готовил его Савицкий.

Теперь он выезжал лишь на те пожары, которым объявлялись номера три и выше; памятуя уроки учителя, сдерживал себя и не лез в огонь, когда видел, что справятся без него; научился не обижать подчиненных недоверием и принимал на себя обязанности РТП *, только когда требовала чрезвычайная обстановка.

* РТП — руководитель тушения пожара.

Телефоны, прямые и через дежурного, звонили непрерывно.

Вчера, окончательно потеряв терпение, Кожухов вынес постановление о приостановке работы главного конвейера на заводе строительных и дорожных машин. Детали прямо у конвейера промывали бензином, мало того, бензин приносили на сборку в открытых емкостях. Это было вопиющим нарушением всех правил, но "пока гром не грянет, мужик не перекрестится", администрация игнорировала отчаянные призывы инспекторов Госпожнадзора.

Столь ответственного решения Кожухов еще не принимал — завод с его десятитысячным коллективом работал на всю страну!

Звонки начались с утра и не прекращались целый день. Главному инженеру и директору Кожухов отказал наотрез; столь же решительно отказал и начальнику главка, которому подчинялся завод, потом заместителю министра, который пригрозил серьезными неприятностями... "Не отступай, пусть получат хороший урок, — поддержал из Москвы генерал, начальник ГУПО *, и пошутил: — В случае чего прикрою своим телом!"

* ГУПО — Главное управление пожарной охраны МВД СССР.

К вечеру Кожухову позвонил Ермаков, начальник областного управления внутренних дел, которому подчинялась пожарная охрана.

— Ты давно в парной не был? — как всегда, издали начал он.

— Давно, товарищ генерал, предпочитаю душ.

— Ну, тогда готовься к хорошей бане, на 17.30 нас вызывает первый секретарь обкома. Все понял? С огнем играешь, полковник!

— Что вы, товарищ генерал, к огню я отношусь с огромным уважением.

— Говорил же я тебе, чтоб не рубил сплеча, — упрекнул Ермаков. — Это тебе, брат, не прачечную или столовую закрыть — заводище!

— Вы же знаете причину, товарищ генерал.

— Ну, ну, давай, бей на логику, — проворчал Ермаков. — Учти, в том кабинете логика будет совсем другая!

— А какую вы будете поддерживать? — забросил удочку Кожухов.

— Ту, от которой тебе жарко будет!

Кожухов вздохнул: он и сам знал, в тот кабинет приглашают не для того, чтобы говорить комплименты.

— Привели возмутителя спокойствия? — без улыбки спросил первый секретарь, когда Ермаков, а за ним Кожухов вошли в кабинет. И, предложив сесть, сразу перешел к делу. — Докладывайте, товарищ Кожухов.

Хозяин кабинета взглянул на часы, и Кожухов, понимая, что в его распоряжении считанные минуты, коротко изложил причины своего решения.

— Ваша позиция ясна, — сказал первый секретарь. — Все понимаю, спасибо за службу, но давайте думать, как исправлять ситуацию. А она такая: завод срывает государственный план, рабочие простаивают, создается нездоровая обстановка. Излагайте ваши предложения по немедленному — я настаиваю на этом слове — возобновлению работы конвейера.

— От любой ничтожной искры там может возникнуть серьезный пожар, — твердо сказал Кожухов. — Пусть промывают детали в специально для этого приспособленном помещении.

— Кожухов прав, Сергей Петрович, — неожиданно включился Ермаков. — Пожарные народ упрямый, они по своему уставу живут.

— Вы что, единым фронтом? — укоризненно произнес первый секретарь. — Я-то надеялся, Григорий Нилыч, что вы будете меня поддерживать. Я только что с завода, директор заверил, что помещение будет готово через три дня. Не говорите мне, что можно и чего нельзя сделать по правилам, нам с вами надо мыслить шире. В войну мы работали и под бомбежкой, да и полигон вы, товарищ Кожухов, тушили не по правилам.

— Три дня — реальный срок? — спросил Кожухов.

— Вот она, школа Савицкого, — усмехнулся первый секретарь. — Сколько раз оп припирал меня к стене, когда я директорствовал на химкомбинате!.. Уверен, что срок реальный, директор отлично знает, что его ждет, если введет нас в заблуждение.

— Хорошо, Сергей Петрович, — уловив выразительный взгляд Ермакова, сказал Кожухов, — пожарной охране будет дано распоряжение об усиленных дежурствах на главном конвейере. Но если через трое суток...

— Принимаю к сведению, беру на контроль, — кивнул первый секретарь, нажимая кнопку. — Соедините с директором машиностроительного. Спасибо, товарищи, вы свободны.

Хотя в морозные дни кривая пожаров по статистике возрастает главным образом из-за массового использования обогревательных приборов, вызовов сегодня было немного, по пустякам, и Кожухов начал проникаться мыслью, что день пройдет благополучно. Свое отступление в истории с конвейером он неудачей для себя не считал, наоборот: весь город уже знает, что Кожухов умеет не только предупреждать, и другие нарушители сто раз подумают, прежде чем отмахнуться от предписаний Госпожнадзора, не каждый может пробиться к первому секретарю и завоевать его поддержку. А таких нарушителей на заметке у Кожухова было несколько — и на железной дороге, и в промышленности, и в сфере обслуживания, и в науке. Особое беспокойство вызывали высотки: скажем, в здании Научно-исследовательского института нефтехимии пути эвакуации по проекту были рассчитаны на тысячу триста человек, а за пять-шесть лет там нагородили боксов, раздули штаты... Кому можно позавидовать, так это морякам: капитан ни при каких условиях не возьмет на борт человека, которого не может обеспечить спасательными средствами. В Дворце искусств без согласования с пожарными начали реконструкцию лестничных клеток и маршей, не говоря уже о других многочисленных нарушениях; то же самое происходит и в пятнадцатиэтажной пирамиде НИИ водного транспорта...

Хватит либеральничать, решил Кожухов и вспомнил Савицкого: "Пожарный, который не наживает себе врагов, — халтурщик!" На Савицкого жаловались во все инстанции, его проклинали, в глаза и за глаза обзывали перестраховщиком, а умер — хоронил весь город: вспомнили, что за многие годы не было у "перестраховщика" ни одного крупного пожара...

По дороге из обкома Кожухов, как всегда без предупреждений, заехал в две части, проверил по секундомеру готовность к выезду и установку автолестниц, придирчиво смотрел КИПы *, за одно похвалил, за другое разнес и сообщил в радиоцентр, что направляется в УПО. Проезжая мимо 6-й части, где сегодня дежурил Юрий, еле удержался от желания его проведать: Юрий очень обижался, когда отец распекал его при всех, словно подчер * КИП — кислородный изолирующий противогаз.

кивая, что никаких поблажек сыну давать не собирается. Кожухов усмехнулся: когда отец и сын работают на заводе, это называется "династия", а в пожарной охране — семейственность, такие разговоры до него уже доходили. Хороша семейственность, если Юрий приходит домой прокопченный и неделями лечится от травм...

Было всего шесть вечера, а на улицах зажигались фонари. Февраль стоял холодный, вьюжный; впрочем, зиму Кожухов вообще не любил — и за ту самую кривую, и за то, что относительно хорошо снег убирался только на главных магистралях; на других улицах и в переулках он лежал сугробами, и пожарным трудно бывало не только развернуться в боевой порядок, но и просто проехать; на случай снежной зимы приходилось разрабатывать специальные маршруты с учетом пропускной способности улиц — самый короткий путь не всегда оптимальный... Дефицитнейшая стала профессия — дворник, нынче куда легче найти высококвалифицированных инженеров, чем добросовестных дворников. Было время, когда милиция нещадно их штрафовала вот за такие сугробы, а нынче попробуй оштрафуй — тут же лопата в сторону и на стол заявление "по собственному желанию". Вот платили бы вечно безденежным студентам по трешке в руки — и никаких проблем, убирали б весь снег за милую душу; так нет, не имеют исполкомы такого права, безлюдный фонд и прочее. А почему бы не дать им такое право? Увидят дворники, что без них можно обойтись, — ого, как замахают лопатами! Миллионы пускаем на ветер, а трешки экономим...

И в эту минуту послышался непривычно взволнованный голос радистки:

— Первый, Первый, Я Крым, как меня слышите, я Крым, на приеме!

— Крым, я Первый, — откликнулся Кожухов. — Слышу вас хорошо, говорите.

— С объекта на Некрасова, 21 много заявок, обстановка тревожная. На объект выехали 1-я, Невель, 6-я и 11-я.

— Крым, вас понял, докладывайте информацию с места вызова. Следую к объекту.

И приказал шоферу:

— Сирену! На Некрасова, быстро!

— Ч-черт! — с досадой произнес шофер. — Самосвал буксует, так его перетак!

С включенной сиреной "Волга" осторожно вползла на тротуар. В сторону шарахнулись прохожие.

Кожухов инстинктивно взглянул на часы: было 18 часов 24 минуты.

Так начался для Кожухова Большой Пожар.

НИНА ИВАНОВНА

В отличие от Кожухова, для которого день без повышенных номеров * считался относительно благополучным, Нина Ивановна на памяти своей спокойных дежурств не имела. Да и какое может быть спокойствие, когда девушки то и дело хватаются за телефонные трубки, и от каждого звонка чуточку сильнее бьется сердце, потому что не знаешь и знать не можешь, кто и зачем звонит. Из-за невнимательности абонентов и порядком изношенной телефонной сети значительная часть звонков проходила не по адресу: то вызывали милицию, то междугородную, то просили соединить с кафедрой политэкономии и прочее.

* Пожарам в зависимости от степени их сложности даются условные номера, от первого по пятый. По своим масштабам и объему пятый номер — самый крупный.

И все-таки день выдался не слишком беспокойный: если в тяжелые смены настоящих, безусловных заявок было по двадцать — двадцать пять, то сегодня на огромКОЕ, в полстены, светокарте города пока что вспыхивали шесть-семь лампочек, да и те фиксировали не пожары, а пустяковые загорания, какие и в сводку не попадут. Запомнились только несколько ложных вызовов и до глубины души трогательная просьба одной старушки снять с дерева любимую кошку.

Что Нина Ивановна ненавидела больше всего — так это ложные вызовы. Бывало, до десятка за смену принимала, а все равно привыкнуть к их неизбежности не могла. В голове не укладывалось, как это у человека, если он не законченный мерзавец, поднимается рука набрать 01 и взволнованным, полным тревоги голосом — подло обмануть. Неужели он не сознает, какое напряжение вызывает у пожарных каждый выезд, как молча, полностью уйдя в себя, сидят они в машинах, готовясь к бою, и какой бессильный гнев испытывают, убедившись, что их обманули? А ведь для того чтобы в этом убедиться, они долго мечутся по дворам и переулкам, расспрашивают, а вдруг из-за сильного волнения заявитель ошибся и дал неточный адрес? А сколько раз машины мчались на край города по ложной заявке, а в районе выезда их ВПЧ * начинался настоящий пожар, и приходилось срочно возвращаться, теряя драгоценное... нет, бесценное время, ведь при спасении людей счет идет на секунды... Интересно, что бы почувствовал этот человек, узнай он, что из-за его розыгрыша погибли люди?

* ВПЧ — военизированная пожарная часть.

После каждого ложного вызова Нина Ивановна хотела одного: разыскать негодяя и показать всему городу по телевизору — люди, запомните этого человека, не доверяйте ему, для него нет ничего святого!

Сегодня Нине Ивановне было грустно — после пятидесяти дни рождения доставляют женщине мало радости. Утром всмотрелась в зеркало: полная и рыхловатая, лицо утомленное и озабоченное, движения не порывистые, как еще лет пять назад, а замедленные — сердце, соли и прочие прелести людей ее возраста... Как полярники, читала она, в сильнейший мороз остро чувствуют каждый добавочный градус, так и ее сердце в каждый день рождения ощущало, как оно за год поизносилось.

Лишь самой себе Нина Ивановна признавалась в том, что ничего на свете так не боится, как почетных проводов на заслуженный отдых. Никто ей на это не намекал — наоборот, во всех приказах отмечали, да и молодежь на стажировку только к ней посылали, но... На художественной выставке во Дворце искусств она видела картину: пожилой рабочий сидит один за столом, смотрит на свои хорошо поработавшие руки, а в глазах у него боль и мучительный вопрос. Картина называлась "На пенсию?", и около нее всегда стояло много людей, В прошлый день рождения Нине Ивановне среди других книг подарили жизнеописание великого в прошлом шахматиста — ради шуточной надписи: "О гроссмейстере — гроссмейстеру пожарной охраны". И в этой книге ей запомнилась одна драматическая деталь: первую половину партии престарелый чемпион проводил с блеском, а во второй допускал недостойные гроссмейстера ошибки — на эндшпиль сил у него не хватало.

Последние часы смены теперь давались Нине Ивановне с трудом. Ныло сердце, тяжелела голова, ослабевала реакция — на решение, которое раньше приходило мгновенно, теперь уходило время, и эта недопустимая потеря его особенно угнетала. Отныне она уже не просто ждала отпуска, а с нетерпением считала дни, мечтала о нем, как мечтают об очень значительном, крайне важном для жизни событии: а вдруг — чудо?

Молодость и опыт...

Личный состав гарнизона она знала прекрасно — не только имена и фамилии, но и способности каждого, его отношение к работе и где на пожаре предпочитает быть, с газодымозащитниками или в тылу. Как и бывает в жизни, одни уходили, другие появлялись, и нынче из сверстников остались трое: подполковник Головин, майор Баулин и "карьерист" Нестеров-старший, да и тот грозится, что уйдет воспитывать внука.

Ветеранов Нина Ивановна время от времени собирала на пироги; замечательные были вечера, многие из молодых стремились на них попасть — не только разных занимательных историй наслушаться, но и узнать, как тушили пожары в то время, когда еще не было тридцати- и пятидесятиметровых лестниц, пенных генераторов и подъемников; но молодых Нина Ивановна приглашала редко, потому что относилась к ним ревниво и сдержанно. Она соглашалась, что молодежь грамотнее и в теории сильнее — большинство офицеров ходило с ромбиками Высшей школы, но, с другой стороны, не видела у молодых той преданности пожарному делу, такого фанатизма, как у ветеранов. А когда ей говорили, что это несправедливо, что и в ее время был отсев и ветеранами стали только те, кто прошел естественный отбор, она сердилась и сгоряча могла обидеть. Так что сию щепетильную тему старались не затрагивать. Впрочем, молодые привыкли к этому "пунктику" и не обижались на Нину Ивановну за ее ворчанье. Они ценили, что к молодым, доказавшим на боевой работе, что в пожарную охрану пришли не случайно, Нина Ивановна относилась с сердечной симпатией и всячески им помогала: не по чину своему, а авторитетом делала она многое, Вот и сегодня рядом с ней у пульта сидел молодой старший лейтенант Круглов, недавно списанный с боевой работы. В начале декабря, когда загорелся склад баллонов с ацетиленом, Круглов возглавил опаснейшую операцию по тушению склада: известно, что когда из раскаленного баллона вырывается вентиль, баллон летит в обратную сторону, как ракета, а иногда взрывается. Но тушить надо, никто за тебя этого не сделает, и Круглов не уберегся: шальной осколок пробил его КИП. И хотя через несколько минут пострадавшему помогли выбраться на свежий воздух, он наглотался ядовитого дыма и на два месяца слег в госпиталь. Спасти-то его спасли, но заключение комиссии: "По состоянию здоровья к работе с КИПом не пригоден" — такой же приговор для пожарного, как отстранение от полетов для летчика. С таким приговором путь был один — в Госпожнадзор, но по характеру своему и темпераменту Круглов, боевой офицер, не мыслил себя за бумагами и тяжело переживал неудачу. И тогда Кожухов, который давно присматривался к этому парню, предложил Нине Ивановне взять его на выучку, а Круглову сказал: "Пройдешь хорошую школу, а там восстановишь здоровье — и прямая дорога в штаб пожаротушения".

— Пожарная охрана, — сияв трубку, отозвалась девушка. — Дымит телевизор? Немедленно выдерните шнур из розетки! Ваш адрес... Макаровская, 7, квартира 6... Этаж? Второй этаж... Второй подъезд... Телефон? 53-41-18, Савушкина Тамара Петровна... Через несколько минут у вас будут, не беспокойтесь.

— Обрати внимание, Витя, — сказала Нина Ивановна, — Надя говорила громко и четко, а Маша с ее голоса записала заявку и ввела ее в ЭВМ.

— Караул из 12-й ВПЧ выехал, — доложила диспетчер с пульта высылки.

— Что, Витя, мысленно с ним? — с улыбкой спросила Нина Ивановна. — Перестраивай мозги, дружок, отныне пожары тушить ты тоже будешь мысленно, силой своего воображения. Девочки, занимайтесь своим делом, — прикрикнула она, — ишь навострили локаторы...

И тише:

— С техникой, Витя, у нас все просто, не космодром. Начинай не с техники — с людей начинай, с этих самых девчонок. Из моих только Наташе двадцать пять, остальным — девятнадцать-двадцать, незамужние и ревнивые. Я-то с ндми справляюсь, а на тебя, молодца да холостого, вишь, зыркают, все они уже про тебя знают, даже про Ирину твою, что за два месяца в госпиталь один раз пришла, и то на пять минут. Так что держи ухо востро. Одной улыбнешься — четверо надуются, другой комплимент скажешь — четверо в зеркало начнут смотреться, почему не им; будь со всеми ровен и одинаков, непременно одинаков, иначе быть бабьему бунту! И не улыбайся, я тебе точно говорю, это тебе не мужиками командовать, здесь другой язык нужен и подход другой. Майор Кулагин, наш нынешний начальник Центрального пункта пожарной связи, даже к психологам обращался: порекомендуйте, мол, если книг таких не написано, как мужчине руководить коллективом из двух десятков девчат, и не дурнушек каких-нибудь, а красоток. Ты на Машу, на эту белеськую посмотри — ей бы в кино играть! Ох, Витя, хлебнешь горя, если не ровен будешь...

И громче:

— Каждая заявка, Витя, автоматически записывается на магнитофонную ленту, а в магнитофон встроены "говорящие часы", так что с точностью до секунд можно рассчитать, когда заявка поступила и какие по ней высланы силы. Это для нас очень важно, Витя, сам знаешь, как к пожарным относятся: "Звонили им, звонили, а приехали через час!" А ты расшифровываешь ленту — и доказываешь: заявка пришла тогда-то, по тревоге поднята ВПЧ такая-то, машины выехали и прибыли на место тогда-то. Понял, как важно? Дальше. Мы имеем прямую связь с радиоцентром, куда с пути следования и с места пожара поступает вся информация; значит, ты будешь знать все — где, что и когда. И ведет всю информацию, начиная с заявки и кончая возвращением машин в часть, вот этот пульт. Ну, буквально ведет, как локатор самолет... Лиза, не снимай трубку, пусть Виктор Сергеич с моего пульта примет заявку! Не беспокойся, Витя, я рядом.

— Пожарная охрана! — схватив трубку, выкрикнул Круглов. — Дым из квартиры напротив? Напротив чето — вашего дома? Какой адрес? Павлова, 26... Это ваш адрес или того дома? Тот номер 23? Кажется или точно? Ладно, будет машина... Да, ваша фамилия? Надежда Андреевна...

— Надежда Андреевна, — включилась в разговор Нина Ивановна, — на каком этаже дым? Третий этаж... Ваш телефон... 11-73-32... Пожарные выезжают.

И, переключив рычажок на пульте, четко проговорила:

— 8-я ВПЧ, улица Павлова, 23, третий этаж, улица Павлова, 23, третий этаж, густой дым из окна квартиры, высылайте цистерну, насос и газовку. 13 часов 23 минуты, старший диспетчер Сазонова... Уловил, Витя, чем забыл поинтересоваться?

— Этаж и телефон, — Круглов развел руками.

— Точно. А этаж — это очень важный момент: если высокий, нужно высылать автолестницу. Как видишь, опрос заявителя дело не такое уж простое, а ведь с него все начинается... Вот эта самая Надежда Андреевна, видимо, человек нервный, не говорила, а кричала, а если заявитель сохраняет хладнокровие, не паникует, я всегда спрашиваю: а какого цвета дым? Тоже важный для пожарного момент, сам знаешь. Газ — он дает мгновенную вспышку, у него мало побочных продуктов, темного дыма не будет; если горит мебель, дым пойдет серый, а если мебель с синтетикой — оранжевый; от битума, если в квартире перекладывают паркет, — черный... Знает диспетчер эти нюансы — пошлет те силы, что нужны... Ты, Витя, не обижайся за поучения, потом сам поймешь, как важны эти мелочи... Вот, скажем, голос заявителя; как не бывает двух одинаковых пожаров, так не бывает и двух одинаковых заявителей. Один возбужден, у него стресс, он злится, зачем это у него спрашивают цвет дыма, этаж — о таких формалистах хоть в "Крокодил" пиши! А ты попробуй найти к нему ключик, ведь для тебя такая информация — хлеб насущный! От цвета дыма зависит, какие специальные службы должны немедленно выехать, от этажа — нужна ли автолестница, от номера подъезда — с какой стороны приблизиться, ведь иные дома нынче растягиваются метров на триста... А другой заявитель говорит спокойным и ровным голосом, но это вовсе не значит, что пожар пустяковый — просто человек волевой, с самообладанием. Бывает, истерик с воплями и плачем вызывает на сущую ерунду, а хладнокровный, не потерявший головы, дает неоценимую информацию о крупном пожаре. Сразу тебе это не дастся, Витя, да и какое дело дается сразу?

И дальше, — продолжала Нина Ивановна. — Иной раз по одному адресу идут десятки заявок: "Горит, спасайте!" А там ничего серьезного, просто в домах много телефонов, и каждый, кто видит загорание, считает долгом позвонить. В другой же раз бывает, что один-единственный звонок — из района новостроек, например, где пока что имеется только телефон-автомат, наводит на крупный пожар. Особенно в ночное время — ночью ложные вызовы бывают редко, ночью "шутники" спать любят.

— Одного мы как-то выявили, — вспомнил Круглов. — Бабка из соседней квартиры разоблачила: "То он "скорую" вызывает, то "горгаз", то пожарных!" Отключили у него телефон — в порядке воспитания.

— Повезло, — завистливо вздохнула Нина Ивановна. — С мальчишками проще, они крикнут в трубку: "Пожар!" — и отбой, а когда такие артисты звонят, с надрывом — лучше перестраховаться... А мы тоже иной раз бываем хороши, не безгрешные. Помнишь, ты в октябре на Железняковской трехкомнатную квартиру тушил на седьмом этаже? Не удивляйся, я-то все пожары помню, ночью разбуди — расскажу; так вот, поработал ты хорошо, только водичку не очень экономил, с размахом поливал, и я за тебя подумала, спецслужбу выслала нижние этажи от наводнения спасать. Пожар не только следует потушить — нужно еще сделать это культурно, а то от огня убытков бывает на рубль, а от воды — на тысячу. Не обиделся? И не надо, я тебя, может, тогда от выговора спасла — с нижних этажей заявок было больше, чем с твоего седьмого. Поехали дальше. Вот ты, видела, скривился и небось про себя чертыхнулся, когда я лестницу послала кошку снимать. Правильно скривился — не наше дело из пушек по воробьям стрелять. Но ты голоса бабушкиного не слышал! Не просила — умоляла. Уж очень та кошка, видать, ей дорога была, единственная, может, отрада в ее опустевшем доме. А вот с неделю назад по похожему делу другая заявительница звонила, не как человек к человеку обращалась, а как хозяйка к прислуге: "Немедленно вышлите, я такая-то..." Ключи она забыла и дверь захлопнула, через балкон на восьмом этаже требовала забраться и квартиру ей открыть... Слышал, да?

— Слышал и возмущался, — кивнул Круглев. — Только подробностей не знаю.

— Я ответила, чтобы слесаря из домоуправления вызвала, не стану я тридцатиметровку гнать, она, может, через минуту для настоящей работы будет нужна. "Да ты знаешь, кто с тобой говорит?" — "Знаю". И я просто повесила трубку.

— Я бы не сдержался, — процедил Круглов.

— И зря, — возразила Нина Ивановна. — С твоего голоса начинается пожарная охрана, по нему судят, кто мы такие... Еще о нюансах, — Нина Ивановна улыбнулась, — доверительно, Витя, секрет фирмы! Это я тебе привела легкий пример, самый трудный разговор бывает с начальством, поскольку никогда не знаешь, с какой ноги оно встало. Бывало, звоню я Савицкому: "Так, мол, и так, товарищ полковник, третий номер". — "А ты Кожухову и Головину сообщила?" — "Так точно, сообщила". — "Что, сразу не могла мне позвонить?" Это первый вариант, теперь второй: "А ты Кожухову и Головину сообщила?" — "Нет, товарищ полковник, вам первому". — "Их раньше надо информировать, службы не знаешь!" Так что начальство бывает капризное, особенно если ночью его поднимаешь. Поэтому соображай, пожар пожару рознь, на объекте, может, и второго номера нет, а иной РТП с перепугу третий объявляет! Все взвесь, разберись и решай, стоит ли вымотанного за день полковника с постели поднимать, ведь не его одного поднимаешь — всю семью, жена-то уж наверняка больше не уснет...

— Слишком много нюансов, — вздохнул Круглов. — У нас их было всего три — выехать, потушить и доложить, вот и весь секрет фирмы!

— Ну, теперь у тебя этих нюансов будет куда больше, — пообещала Нина Ивановна. — Загорание в квартире — случай элементарный, а ты себе представь ситуацию, когда несколько пожаров происходят одновременно, и каждый нужно качественно потушить. Представил? Так-то... Высылаешь силы на объект, на другой, а в мозгу вертится — как бы не обездолить четвертый, пятый... Такую передислокацию техники машина еще решать не научилась: только мгновенная реакция и интуиция старшего диспетчера и может помочь. И опыт, конечно.

А про себя подумала: вот и изнашивается сердце, нервная система — от этих самых мгновенных реакций, от давящей, как многопудовый груз, ответственности за жизнь и здоровье людей...

Начиналась смена в 9 утра, заканчивалась в 21 час, и сутки диспетчеры отдыхали. Раньше, даже два-три года назад, этого времени хватало, чтобы восстановить силы и полноценно отработать очередную смену; теперь же возраст брал свое, "аккумулятор садится", как признавался ей Савицкий перед уходом на пенсию.

— Пожарная охрана... Откуда дым? Не волнуйтесь, повторите, пожалуйста... Дворец искусств?!

Бывает так, что накатываются на человека мысли, одна безотраднее другой, и будущее кажется постылым, как нескончаемый осенний дождь, и бесконечно жаль себя, и не видишь в жизни ничего, кроме неизбежного печального заката... И вдруг, будто подхваченные порывом ветра, в один миг отбрасываются прочь эти мысли, и голова становится ясной, и сердце, как новенький, с иголочки, мотор, разгоняет кровь по жилам.

Дворец искусств — это же автоматически третий номер, что бы там ни произошло!

— Пожарная охрана... Горит пятый этаж? Студия народного творчества? Ваша фамилия...

— Пожарная охрана... Шестой этаж, коридор...

— Пожарная охрана...

Телефоны взорвались звонками.

Вспыхнуло светотабло, с экрана которого все двадцать две ВПЧ города докладывали, сколько и каких машин находится в боевом расчете.

Еще проходили первые заявки, а личный состав ряда частей был поднят по тревоге.

— 1-я, высылайте цистерну, насос, лестницу и газовку, улица Некрасова, 21, Дворец искусств. К вам силы следуют автоматически по номеру 3, 18 часов 20 минут.

— 4-я ВПЧ...

— 7-я ВПЧ...

В радиостанцию на пульте ворвались переговоры из эфира:

— Невель, я Крым, на Некрасова, 21 силы следуют автоматически по номеру три, много заявок!

— Крым, я Невель, вас понял, следую к объекту!

— Первый, я Крым...

— Крым, я Первый, вас понял, машина в заторе, непрерывно информируйте!

По всему УПО зазвонили телефоны прямой связи.

Огромный механизм пожарной охраны пришел в действие.

ФОНОГРАММА ПЕРЕГОВОРОВ,

состоявшихся от 18.26 до 18.33 (спустя 6 минут после первой заявки)

* А — абонент.

** ПО — пожарная охрана. *** Д — диспетчер, А* — ПО** Д.*** Пожарная охрана. А. Алло, алло! Д. Слушаю вас. А. У нас коридор горит, а ни одного пожарника. 18.26. Д. Какой этаж, кто вы? А. Вахтер Петров, пятый этаж, народ по комнатам позапирался, окна бьют, хулиганят. Д. Пожарные выезжают, не беспокойтесь. А. Мне что, я вахтер, пусть начальство беспокоится.

А — ПО Д. Пожарная охрана. А. Девушка, у нас огромный пожар во Дворце искусств. Д. Где вы находитесь, как фамилия? А. На седьмом, но у нас все этажи, пожар. Д. Машины уже прибывают, много машин, не беспокойтесь.

18.27.

А-ПО А. Пожарная охрана? Д. Слушаю вас. А. Какого черта вы там сидите? У нас огонь в радиорубке. Д. Не волнуйтесь, силы уже прибыли, уже работают. А. Какие, к черту, силы. Вы лестницу присылайте, у нас горит, в коридор не выйти. Д. Лестницы уже работают, не волнуйтесь. А. Девушка, милая...

А-ПО А. Междугородная? Из квартиры, в кредит. Д. Вы ошиблись, звоните 09.

А-ПО А. Алло, алло. Я вам из автомата, Дворец искусств горит. Д. Спасибо, знаем, силы уже выехали. А. Шевелитесь, пока не сгорел.

18.28.

А-ПО Д. Пожарная охрана. А. Я из Дворца, киномеханик. Дым идет в кинобудку, проверьте, что там, а то в зале две тыщи народу, поняла? Может, чего горит. Д. Не беспокойтесь, товарищ, все проверяем, там уже работают.

А-ПО А. Пожарная? Д. Слушаю вас. А. Это Горенко Лидия Никитична, из Дворца. У нас горит, а в студии народного творчества пятнадцать человек. Д. Мы знаем, силы уже выехали, вас скоро выручат. А. Девушка, здесь уникальная резьба по дереву... Девушка, у нас дверь начала гореть... Галя, не кричи, я ничего не слышу... Девушка, скорее к нам пришлите, дверь горит, понимаете. Д. К вам уже идут, не беспокойтесь, ради бога. А. Если что, позвоните, пожалуйста, мне домой, Горенко Лидия...

А — ПО А. Девушка, родненькая, мы в коридор не можем выйти, дым. Д. Кто вы, с какого этажа? А. Я Валя, мы из художественной самодеятельности, нас восемь девочек и Валентин Сергеич. Что нам делать. Нас восемь девочек и... Д. К вам уже выехали, Валечка, успокойте всех, выехали. 18.29 А. Ой, спасибо. Девочки, к нам уже...

А-ПО А. Пожарная, вы посмотрите, что у нас делается. Д. Кто вы, откуда? А. Дым в бухгалтерии, я кассир, Левушкин Петр Иванович. Д. К вам уже выехало много машин, уже работают, не волнуйтесь. А. У меня окно во двор, там ни одной машины. Д. Они с фасада пока что работают, во двор уже подъезжают, там штаб, все знает. А. У меня тут денег знаешь сколько? Зарплата. Ты им там скажи, что люди без зарплаты останутся. Левушкин, мол, звонил, кассир. Д. Скажу обязательно. А. Ну, так...

А-ПО А. Скажите, пожалуйста, кому звонить. Задыхаемся мы, все литературное объединение в дыму. Д. Не надо звонить, у вас уже работают, скоро вас потушат. А. Как не надо звонить? Мы прямо задыхаемся. Д. Там работают, вас выручат, не волнуйтесь. А. Выручат... Нам дышать нечем... Куда можно выйти? Д. Я нахожусь в диспетчерской, я же не вижу, откуда я знаю. Вас выручат, не беспокойтесь. А., Люди задыхаются, а вы не знаете. На кой черт вас сюда посадили? Д. Успокойтесь, товарищ, не паникуйте и других успокойте, вас уже выручают. А. А, с вами говорить... 16.30.

А — ПО А. Вы приедете, когда весь Дворец сгорит, да? Д. У вас уже много сил, уже работают. А. У меня буфет, у меня деньги и товару на пять тысяч. Д. Успокойтесь, пожарные уже на месте, понимаете слово — на месте. Вам помогут.

А — ПО А. Это пожарная? Д. Слушаю вас. А. Пожар у нас, знаете? Д. Выехали к вам силы, спасибо. А. Выехали? Д. Выехали. А. Ну, извините тогда, а то у нас хорошо горит. Д. Выехали машины.

А — ПО А. Эй, вы знаете, что у нас творится? Д. Да, машины там уже работают. А. Машины работают... А как они до нас доедут, если мы на 15-м? У нас дым, мы не знаем, что делать. Д. К вам пожарные пробиваются, товарищ, они пробьются, не волнуйтесь. А. А что нам делать? Бежать по лестнице? Лифт не работает, свет погас, мы сидим и не знаем, что делать, с 15-го этажа не прыгнешь. Д. Двери законопатьте, двери. Вас выручат. 18.31. А. Ну, спасибо.

А — ПО А. Алло! Д. Слушаю вас. А. Тогда слушай внимательно. Попрядухин говорит, из шахматного клуба. У нас здесь человек около сорока, выйти невозможно, полно дыма. Сообщи кому положено, что хорошо бы автолестницу подать на восьмой этаж, к шахматному клубу. Д. Обязательно сообщу, не беспокойтесь. А. Ну, тогда хорошего тебе жениха.

А- ПО А. У нас лифт не работает, а снизу дым прет. Д. Не беспокойтесь, машины уже на месте, на месте. А. Как, на весь город одна машина? Д. Много машин, много. Вам помогут. А. А успеют? Я к тому, что в коридоре огонь, как бы они не опоздали. Д. Уже тушат, товарищ, не беспокойтесь.

А — ПО А. Мы горим, что вы нас не спасаете? Д. Кто говорит, откуда? А. Из Дворца, из "Несмеяны"... Отойдите, я с пожарной охраной говорю... Мы будем жаловаться. Немедленно спасайте. А. Не волнуйтесь, женщина, к вам уже подходят. 48.32.

А-ПО А. У нас мусор горит, приезжайте. Д. Адрес. А. Вторая Строительная,19, во дворе. Д. Сами сможете потушить? А. А вам что, лень, не выспались? Д. У нас много работы, гражданин, попробуйте сами. А. Как ваша фамилия? В газету напишу. Д. Николаева Елизавета. Пишите.

А-ПО А. Это Микулин, директор издательства. Я вам второй раз звоню, а вы не принимаете никаких мер... Что мне, из окна прыгать? Д. Товарищ... А. Передайте, что Микулин звонит, немедленно лестницу. Я вам такое устрою... Д. Не волнуйтесь, все передадим, не волнуйтесь. А. Черт знает что!!!

А — ПО А. Пожарная охрана. Соедините меня с начальником управления. Д. Полковник выехал на объект. А. К Дворцу искусств? Д. Да. А. Найдите возможность сообщить ему, что нужно обязательно спасать картинную галерею на десятом, здесь ценные полотна. Д. Кто говорит? А. Художник Зубов, полковник знает. Д. Обязательно сообщу. А. Благодарю вас. Только подчеркните, ценные полотна, передвижной фонд из Третьяковской галереи.

А-ПО А. Мы погибаем, у нас женщина выпрыгнула. Д. Кто говорит, откуда? А. Ой, держите ее...

18.33.

СПРАВКА О ДВОРЦЕ ИСКУССТВ

Главное здание имеет подземный гараж, 10 наземных этажей и технический этаж. Размер здания в плане 130 метров на 14 метров, высота 37 метров.

Со стороны двора к главному зданию примыкает, образуя с ним единое целое, высотный корпус. Размер корпуса в плане 18х38 метров, высота 76 метров. Вертикальные коммуникации — 4 лифта и центральная внутренняя лестница — размещены на оси здания, в габаритах высотного корпуса. Высота собственно высотной части, считая от крыши главного здания, — 39 метров.

Со стороны двора к высотному корпусу торцом примыкает кинозал на две тысячи мест. Крыша кинозала находится на уровне седьмого этажа высотного корпуса.

Длина правого и левого крыльев здания — по 60 метров, между ними находятся лифтовые холлы длиной 10 метров.

Здание Дворца искусств каркасно-панельное. Перекрытия железобетонные, перегородки двухслойные из гипсолитовых плит, крыша плоская, кровля бетонная. Стеновые панели фасада здания облицованы мрамором. Стены лифтовых холлов отделаны фанерованной древесностружечной плитой с лаковым покрытием.

Система противопожарного водоснабжения состоит из двух зон и запитана водой от трех водопроводных вводов. Вводы между собой закольцованы внутренней сетью.

В Дворце искусств размещаются: 1-й этаж: вестибюль, гардеробы, газетный, аптечный и справочный киоски.

2-й этаж: филиал городской библиотеки, читальные залы, буфет.

3-й и 4-й этажи: областной краеведческий музей.

5-й этаж: студия народного творчества, выставочный зал и мастерские студии, буфет, радиорубка.

6-й этаж: дирекция Дворца, бюро пропаганды, лекторий народного университета, бухгалтерия Дворца, буфет.

7-й этаж: ансамбли народного танца, ансамбль народных инструментов, скульптурная студия, репетиционные залы.

8-й этаж: областное издательство, литературное объединение, шахматный клуб, хореографическая студия, помещения народного театра, буфет.

9-й этаж: помещения городских организаций, пошивочное ателье, парикмахерский салон "Несмеяна", центральный диспетчерский пункт связи.

10-й этаж: студия самодеятельных художников, главный выставочный зал, любительская киностудия, помещения городских организаций.

Далее — технический этаж.

Высотный корпус: 11-й этаж — технические службы Дворца.

12 — и и 13 — и этажи — городское управление кинофикации, отдел городского управления культуры, подсобные помещения, фотоателье.

14-18-й этажи — гостиничные номера для приезжающих на гастроли коллективов.

19-й этаж — кухня и вспомогательные службы ресторана.

20-й — 21-й этажи — ресторан на 300 мест.

Далее — технический этаж.

Крыша высотного корпуса.

ЛЕЙТЕНАНТ ГУЛИН И ЕГО КОМАНДА

Лейтенант Гулин прослыл в гарнизоне неудачником. Званиями, должностями его обходили, наградами тоже, и единственное, чем его без всякой скупости одаряли, были взыскания: их у него постоянно имелось с полдюжины, НЗ, как посмеивался Гулин.

Между тем, несмотря на свое скромное для тридцатилетнего офицера звание — сверстники в капитанах, майорах ходили, — неудачником он себя вовсе не считал. Это был тот счастливый характер, от которого невзгоды отлетали рикошетом. "Не повезло сегодня, повезет завтра, — беспечно говорил он. — Светила бы звезда на небе, а погоны в бане не видны!"

За ним числилось множество приключений, которые вошли в гарнизонный фольклор. Начались они с того, что молодой, только что выстреленный из училища начальник караула выехал на свой первый пожар: задымилась мансарда на даче известнейшего в городе лица — главного режиссера драматического театра.

— Подъехали, — рассказывал Гулин, — у меня кровь кипит, так потушу, что Савицкий с Кожуховым на руках носить будут. Выхожу, кидаю орлиный взгляд на мансарду, а вокруг меня режиссер в пижаме бегает, на премьеру приглашает, на Гамлета смотреть. Приду, говорю, папаша, не беспокойтесь. И в бой, братва! Лафетный ствол поставил, поднял давление до двенадцати атмосфер — режиссеру класс хотел показать! Мы эту мансарду разнесли вдребезги! А потом выяснилось, что горела корзинка с бумагами, ведром воды можно было залить.

— А режиссер? — стонали слушатели.

— С виду интеллигент, в пижаме из Японии, а ругался как пожарный, даже спасибо не сказал.

В другой раз тушили дом, перекрытие рухнуло, и Гулин чудом остался стоять на голой стене, на уровне пятого этажа. Стоять неуютно, не циркач все-таки, стал кричать вниз: "Лестницу давайте!" Куда там, никто не слышит, идет атака на огонь. Видит — внизу штаб, все вокруг бегают, по телефону звонят, никому до него дела нет. Ну, раз так — ствол на штаб, освежил хорошенько, вскочили, увидели, подали лестницу. Кожухов, облитый с головы до ног, похвалил за смекалку, а "за хулиганство" все же навесил выговор.

И так пошло. Хорошо потушил, так квартиру внизу залил, — выговор. В другой пожар никаких накладок, одно сплошное геройство, так на вопрос председателя исполкома, трудно ли было, ответил: "А мы все время боремся с трудностями, до обеда — с голодом, после обеда — со сном". За скоморошничество — строгач.

Задиристый, бесшабашный, острый на язык Гулин давно бы вылетел из пожарной охраны, если бы Кожухов в душе не испытывал к нему слабости — сам в молодости был не из тихих. И люди в карауле подобрались под стать начальнику, дерзкие, веселые и вроде бы беспечные, но только до выезда на пожар: на пожаре Гулин был зверем. И тот, кто боялся огня, норовил пропустить товарища вперед, у Гулина надолго не задерживался: уходи, друг, куда-нибудь, у нас тебе не ужиться.

Гулинских ребят приезжему начальству старались не показывать: КИПы, техника всегда в порядке, но либо полы не подметены, либо бойцы одеты с нарушением формы, либо, того хуже, сам лейтенант докладывает подмигивая (есть медицинская справка — непроизвольно подергивается правое веко), от чего начальство приходит в ярость.

Зато на пожарах Гулину и его ребятам поручались самые "горячие" точки — эти сорвиголовы везде пройдут.

Другому старшему диспетчеру Гулин бы, наверное, сгрубил, но Нина Ивановна не раз его выручала и отказать в ее просьбе, хотя такое дело считалось для пожарного оскорбительным, никак не мог: поехал снимать кошку. Спасаясь от злющей дворняги, забралась она на вековой дуб, и пришлось задействовать тридцатиметровку — под восторженное улюлюканье окрестных мальчишек. За кошкой полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с ветвей, старушка, ее владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных теплыми пирожками, а Володьку, как он ни увертывался, расцеловала в обе щеки — награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш — по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.

Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за веселый нрав и надежность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришел в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из "Ну, погоди!", на спины фотографии кинозвезд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды "наградил" именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашел поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушел. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке — пока не догадался заглянуть в зеркало.

А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне — были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: "Здравия желаю, товарищ полковник!" Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья — словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом — мопс с разинутой пастью.

И тут прозвучала тревога.

Как опытный хирург легким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять свое место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, — суета сует; тревога — точка отсчета, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь — неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может — самого пожарного.

Поэтому с момента сигнала тревоги — шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет — если, конечно, тревога не учебная...

Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.

Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз — каска на голове, два — боевка надета, три — пояс с карабином вокруг талии — и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.

С момента сигнала тревоги до выезда — сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге... Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.

Четыре красные машины, весь боевой расчет караула, мчались по расчшценной от снега главной магистрали города, ревом сирен предупреждая водителей всех видов транспорта и пешеходов: "Будьте осторожны! Дайте дорогу!" Впереди автоцистерна (две с половиной тонны воды), в кабине — водитель, Гулин, связной Гриша Локтев и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, и в нем девять человек; автомобиль газодымозащитной службы — газовка, и в ней отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну автолестница, ведомая Потапенко, рядом с которым сидели двое — им лестницу устанавливать и выдвигать. Итого двадцать пять человек — полный боевой расчет, ибо в этот день никто не болел и не был в отпуске.

Только что ржали до слез, думал Гулин, а теперь небось молчат — не к теще на блины едут, а на пожар, и не куда-нибудь, а на высотку. Сам Гулин в дороге всегда молчал, чтобы в короткие минуты пути отключиться от всего ненужного, перестроить свою психику. По опыту знал, что эти минуты самые волнующие, потому что ничто другое так не воздействует на нервную систему пожарного, как неизвестность. Конечно, опасность тоже влияет, но неизвестность куда сильнее. Как в книгах про фронтовиков — пока не увидишь врага. Увидишь, вступишь в бой — в бою думать о собственной судьбе некогда, там тобою овладевают совсем иные чувства, и только, когда бой заканчивается, позволяешь себе подумать: ну, пронесло на этот раз, и спасибо. А в дороге нужно молчать, накапливать в себе силу и злость, готовность увидеть самое худшее, доложить о прибытии, получить от штаба приказ и пойти в атаку.

— Вот шмякну тебя... — выругался водитель, обгоняя заюливший "Запорожец" и грозя ему кулаком.

— 13-я, полный боевой расчет на Некрасова, 21, — слышалось по радиосвязи. — ...Некрасова, 21...

На пожар высылались все новые подразделения, и Гулин вдруг весь напрягся, даже похолодел: ведь он — ближе всех, он — первый! Первый!

С того смехотворного случая, с мансардой, прошло лет восемь. Не раз с той поры ему приходилось быть первым РТП, но все это были не очень серьезные пожары; в пожарах более сложных он всегда оказывался подчиненным, выполнял приказы, и, как считалось, исполнял их отменно. Но — исполнял!

Информация была скупая, он еще не знал подробностей, но кожей чувствовал, что на сей раз дело очень трудное — и ему быть первым РТП. Пусть несколько минут, пока не приедет начальство, но все равно — первым.

Он представил себе Дворец искусств, в котором часто проводил учения, и по спине снова пополз холодок: только бы горели не нижние этажи! Ветер, как назло, северный, в самый фасад Дворца, пламя с нижних этажей пойдет наверх, да еще подвалы там — не подвалы, а катакомбы, врагу их тушить не пожелаешь: гаражи, склады...

Сейчас, совсем немного, и он появится... вот за этим кварталом... Уже тянет дымом, высотка — как дымовая труба, тяга там огромная... Люди бегут, в мороз и ветер многие без пальто и шапок — оттуда? Машина круто свернула налево, на улицу Некрасова — вот он!

— К центральному входу! — Гулин выпрыгнул из кабины на заснеженный асфальт, отбросил от себя какогото гражданина (вцепился в него с криком: "Людей спасайте!") — и начал оценивать обстановку.

Из окон Дворца искусств начиная с пятого этажа вырывалось пламя и валил дым. Сначала Гулину показалось, что все здание объято пламенем, но он тут же сообразил, что высотная часть, водруженная, как огромный куб, на десятиэтажное, стометровой длины, основание, не горит — не дошел туда огонь. Полыхают с пятого по восьмой этажи, выше — только дым... Но что его ошеломило — так это неумолчный гул, не такой, как на стадионе, когда атакует любимая команда, а какой-то непонятный, абсолютно неуместный в центре города, неумолчный, грозный и страшный гул.

Это кричали люди. Одни высовывались из окон, другие уже стояли на подоконниках, молили о помощи, кричали и те, кто уже выбрался вниз, на асфальт, словно криком своим облегчали душу тем, кто остался, — и это было страшнее всего: слившиеся в один сплошной гул вопли сотен людей.

Несколько мгновений Гулин стоял и впитывал в себя впечатление: эмоции — побоку, профессионалу эмоции вредны. И передал в радиоцентр: "Прибыл к месту вызова, Некрасова, 21, из окон пятого и вышележащих этажей до высотки пламя и дым, большое количество людей просит о помощи, приступаю к спасению, пожару номер пять! Пожару номер пять!"

И, убедившись, что понят правильно, приступил к руководству тушением пожара. Через несколько минут уже будет другой РТП, но сейчас РТП — он. Так и будет впоследствии проходить по всем документам: лейтенант Гулин первый РТП на Большом Пожаре.

— Всем разойтись! — бешено закричал он в толпу окруживших его растерянных, с безумными глазами людей, и — трем подбежавшим милиционерам: — Помогай, братва, всех зевак — к дьяволу! Командиры отделений ко мне!

Теперь важнее всего правильно поставить задачи. Двадцать пять человек — это не шутка, двадцать пять многое могут сделать. Как "Скорая помощь" — первый укол, а потом уже все другое.

Взгляд на фасад: больше всего людей просит о помощи с правого крыла, туда — автолестницу. Над центральным входом, на уровне четвертого этажа, большой бетонный козырек, туда — трехколенную десятиметровую лестницу и штурмовки. Других средств спасать с этажей пока что нет, но вот-вот придут, по пятому номеру придет все, что есть в городе и области. Автонасос немедленно поставить на гидрант и проложить магистральную линию — уже прокладывают, без команды, молодцы! И линию от автоцистерны тянут — тоже без команды, вот что значит выучка! Пятерых газодымозащитников со стволами Никулькин поведет на автолестницу, остальных взять с собой на разведку через центральный вход...

— Задачи ясны? Вы-полнять!

Взглянул на часы, было 18.25. С этой минуты началась атака на Большой Пожар.

Из объяснения на имя начальника УПО полковника Кожухова

"...Лейтенант Гулин приказал мне развернуть лестницу у правого крыла. Я говорю, там стоянка и личные машины, а л-т Гулин приказал: "Сбрось их к чертовой бабушке!", что лично я считаю мудрым и правильным, потому что если эти собственные машины не сбросить, то где разворачивать лестницу? А когда я сказал л-ту Гулину, что эти сброшенные собственники за горло возьмут в смысле возмещения убытков, л-т Гулин справедливо послал меня и велел выполнять, что считаю мудрым и правильным.

Ст. сержант Потапенко И. И.

Из рапорта л-та Гулина Л. П. на имя начальника УПО полковника Кожухова

...А если эти владельцы считают, что их машины дороже жиэни людей, то я готов до конца службы платить им из своей зарплаты.

Л-т Гулин А. П.

Резолюция начальника УПО Кожухова М. В.

"Решение л-та Гулина установить автолестницу на стоянке личных автомашин одобряю. Подготовьте письмо и исполком и проконсультируйтесь с юристами.

Кожухов".

Рассказ старшего сержанта Николая Лаврова, записанный с его слов Ольгой

— Четырнадцать лет в пожарной охране, а такого пожара не видел и, надеюсь, не увижу. Ну, склады там горят, цех или даже дом жилой — там людей спасать нужно считанных, про склады или цех говорить нечего, а в доме что сгорит? Ну, квартира-другая, редко больше, вполне нам по силам тот пожар довольно быстро задавить. А тут что было? Людей — сотни, живых людей! Шесть лет прошло, а помню, будто вчера, как на шторах висели... Ладно, не о тебе речь, про себя ты сама лучше знаешь. Было так. Лейтенант поставил задачу — на козырек. Я и сержант Лиховец побежали через центральный вход на четвертый этаж, разбили оконный проем, вышли на козырек и на веревке подняли трехколенку. Тут же стали работать на пятый и шестой этажи, а Петька Морозов и Дима Карпов таким же макаром притащили на козырек три штурмовки, ну, ты знаешь, четырехметровые лестницы с крюком и зубьями на нем, чтоб не скользило.

Обстановка? Погоди про обстановку, я тебе про одну логическую задачу расскажу. Помнишь историю с полигоном? Я еще совсем молодой был, Кожухов нас с Дедом взял, только Дед находился в танке, а я наверху. Но речь не об этом. Когда потушили, Кожухов привез нас к себе домой — чайку попить. Разговор пошел, а тогда еще был жив батя Кожухова, тоже бывший пожарный, а в молодости моряк, матросом плавал. Вот он и задал нам такую задачу: тонут два человека, академик и вахтер, а ты на шлюпке и она только одного из них выдержит — ну, кого спасать? Спросил и хитро на нас поглядывает. Разгорелся спор, я говорю, академика спасать нужно, пользы от него больше, а Дед — вахтер, думаешь, меньше жить хочет? Ну, я уклончиво, с вами не разберешься, — а Кожухов улыбается, знает батин ответ. "Разберешься! — батя трахнул кулаком по столу.— Сам вылезай, прыгай в море, а людей спасай!" Вот примерно такая и здесь была обстановка, что не знаешь, кого спасать первым: чуть не в каждом окне люди, и каждый только на тебя надеется. Раздумывать некогда, я полез на седьмой, где одна женщина на шторе висела, а другая с подоконника ноги свесила и кричит. Снял я их, а потом... Как снял? Обыкновенно, сначала одну, потом другую... Подробности тебе... Сначала со шторы, она руками намертво в ту тряпку вцепилась, я одной рукой ее за талию, а другой штору осколком стекла перерезал. Трехколенка широкая, почти полметра, так что я ту женщину, а она, слава богу, худенькая была, легко на ступеньку поставил, а дальше она с помощью Саньки Лиховца спускалась. За ней потом снял вторую... нет, ни той, ни другой фамилии не знаю... вторая средних лет, покрупнее, лицо от дыма черное, родной муж не узнает. Плохо ее снимал, боялась, а между тем дверь из комнаты в коридор совсем прогорела, шкафы, бумаги занялись — температурка, давай, говорю, милая, быстрее, нам с тобой здесь делать нечего. Дрожит вся, трясется, но жить хочется, поставила ногу на ступеньку, а снизу Санька: ставь, говорит, другую, не бойся, я держу! И так она спускалась, он ее ноги переставлял со ступеньки на ступеньку. А пока он спускал, я подтянул на веревке штурмовку, закинул ее на восьмой и оттуда еще снял одного...

Потом еще штурмовки принесли, стали спасать с верхних этажей. Технология здесь простая: залезаешь по трехколенке на шестой этаж, тебе подают штурмовку, цепляешь ее за подоконник седьмого этажа, залезаешь — ну, остальное вроде бы должно быть ясно, дело техники, как говорят в футболе... Нет, тушили мы потом, сначала только сасали. Сколько? Точно скажу: шестнадцать человек, это мы потом, когда вместе собрались, подсчитали. А больше ничего интересного, ей-богу, не пытай, что знал, то сказал.

Добавление капитана Рагозина к рассказу старшего сержанта Лаврова

— Он тебе самого интересного не рассказал! Я тогда уже штаб развернул, меня на части разрывали, начальство со всего города прибыло, но хоть уголком глаза, а смотрел, такое не часто увидишь. Дело было так. К окнам, которые над козырьком центрального входа, автолестнице не добраться — ступени от входа вниз идут, машине никак не развернуться. Так что на этой вертикали спасать можно было только с козырька. Про первых Лавров тебе рассказал, а про двоих человек с девятого этажа, которые готовились прыгать, промолчал. А медаль, между прочим, ему именно за этих двоих дали! Они стояли на подоконнике девятого, мужчина и женщина, их фамилии можно установить, из скульптурной мастерской, кажется. Как сейчас вижу: мужчина одной рукой держится за раму, другой женщину обнимает, оба кричат, вот-вот прыгнут... Знаешь, иные так и поступают — лучше об асфальт, чем гореть, не выдерживает человеческая психика. А на этой вертикали между седьмым и девятым этажами окон нет, есть только декоративный карнизик чуть повыше седьмого. И вот что эти ребята придумали: Лавров вскарабкался на карнизик, встал во весь рост к забросил штурмовку на девятый — удлинил ее, можно так сказать, своим телом! За ним поднялся и Лиховец, полез, как циркач, на штурмовку, поднялся к тем двоим и стал их осторожно спускать. Цирковой трюк, но без страховки! Представляешь? Стоит на узком карнизике Лавров, как живая кариатида, на вытянутых руках держит штурмовку, по ней спускаются люди, с нижней ступеньки переступают на плечи Лаврова и по нему сползают вниз... Не видел бы своими глазами, ни за что бы не поверил. А ведь было, было! Из того, что видел на Большом Пожаре, сильнее всего и врезалось в память: кариатида-Лавров, Вася, когда тебя на крышу поднимал, и Коля Клевцов с его цепочкой.

Рассказ сержанта Володи Никулькина, записанный с его слов Ольгой

— Вы, Ольга Николаевна, восторженный человек: Лавров герой, Лиховец герой... Какие они герои, мы просто свою зарплату отрабатываем. А вот лавровый венок, так и запишите, нужно надеть на лысину Ивана Иваныча Потапенко. Можете сами расколоть Нефертити, он сейчас на пенсии "козла" забивает, а но хотите его от "козла" отрывать — пожалуйста, расскажу. На стоянке у правого крыла Дворца было штук шесть-семь машин, один "Жигуль", помню, еще без номера, новорожденый, да и остальные машины при нашей бережливости еще до внуков побегали бы. Но автолестница не коляска, ей простор нужен. В докладных было написано, будто лейтенант сказал: "Сбрасывай их к чертовой бабушке!", но если по секрету, строго между вами, то сказано было истинно по-русски, лично я, как человек, воспитанный на книгах Тургенева, не берусь даже воспроизвести. У Нефертити глаза шарами: как это — сбрасывай, а кто собственникам машин платить денежки будет? Тогда лейтенант коротко и ясно, что не всякий интеллигент поймет, повторил задачу, Нефертити усвоил, с ходу рванул и расчистил стоянку от машин. Потом много шуму было, Нефертити даже похудел, пока не наступил полный хеппи-энд: полковник отбил и лейтенанта и Нефертити — Госстрах оплатил.

Теперь про нашу тридцатиметровку. Вот публика думает, что раз от земли до девятого этажа как раз тридцать метров, то лестница до него и достанет. А где, спрашивается, геометрия, Эвклид и Лобачевский? Училась публика в школе или она на уроках в морской бой играла? Лестницу-то не установишь вертикально, а максимум под углом 75 градусов, то есть от силы на высоту восьмого этажа. Вот в столице, говорят, есть шестидесятидвухметровка, такая, как в картине "Безумный, безумный и еще раз безумный мир" — помните, она вращалась, и люди с нее слетали, очень смешная ситуация для зрителя, уплатившего полтинник. Так будь у нас та лестница или хотя бы пятидесятиметровка, а она через пятнадцать минут приехала, мы бы с ходу поснимали кучу народу.

Прошу прощения за уход в сторону, продолжаю про Потапенко. У Ивана, может, крупные нелады с юмором, но зато дело свое он знает лучше любого профессора: в одну минуту привел в устойчивое рабочее положение лестницу и за полминуты запустил колена к небу, откуда я вынес на свежий воздух одну красивую даму.

Слева, в трех метрах, кричал из окна мужчина, фамилию но спросил, документов не смотрел; ору в переговорное устройство Потапенко — двигай меня к этому товарищу, а Потапенко руками машет — запрещено по наставлению маневрировать лестницей с находящимися на ней людьми, ибо люди, в данном случае я, могут невзначай сорваться и откинуть сандалии; я ему несколько слов, он сманеврировал, и я принял этого мужчину, которого уже хорошо припекло... Дальше было однообразно и для вас, Ольга Николаевна, скучно: маневрировали, снимали людей, лезли в помещения и прочее. Не скучно?.. Помню, из одного окна дым столбом, штора свисает, а на шторе, как груша, девчонка лет шестнадцати, черная, что негритянка, из последних сил держится. Я ее подхватил, поставил на лестницу, а она: "Это я вам звонила, я Валя! Чего уставился? Люди там, в соседнем зале!" Я-то уставился на нее потому, что волосы у нее обгорели, но молчу, киваю, работаю стволом в окно, включаюсь в КИП и лезу в помещение. "По дыму" работать — последнее дело, нужно очаг горения найти, а как его найдешь, если ни черта не видно? Пробираюсь в коридор — мама родная, лучше бы я с тобой дома сидел и смотрел телевизор! С фонарем в шаге ничего не видно — дым да огонь, и с какой стороны тот зал — спросить забыл. Зачернил стену, пол — это у нас так говорят, значит стволом прошелся, водой смочил, шаг-другой, вижу дверь. Толкаю — закрыта, стучусь — молчат; значит, мне в другую сторону, что ли? А вдруг не слышат? Ковырнул ломиком, выбил дверь, влетаю, закрываю за собой, чтоб дым не впустить — а у двух окон расположился, ждет меня не дождется целый коллектив художественной самодеятельности: шесть или, не помню, семь девочек в сарафанчиках с лентами и молодой удалец в красных сапогах, волосы льняные — Лель из сказки! Я их хвалю, что дверь не открывали и дыму не напустили, ломиком осторожно вырываю оконную раму и ору во все легкие, чтобы мне лестницу побыстрей подали. Подают, прикалываю Валиным подружкам и Лелю готовиться к спуску, девочек выстраиваю — и тут мой удалец прыг на подоконник! Я его за шиворот: женщин вперед! А он в крик, он — солист, он — фигура! Пришлось эту фигуру силой сдернуть с подоконника и кое-что ей объяснить — коротко, но вразумительно. Я потом его в эстрадном концерте видел, хорош, сукин сын, лихо отплясывал, девчонки обмирали... Ну, спустил я на лестницу девочек, потом удальца, а там, внизу, их в одеяла закутали, и больше я с лестницы не работал, пошел в КИПе по коридору лейтенанта искать, очень по нему соскучился...

Рассказ бывшего лейтенанта, а ныне капитана Гулина, записанный с его слов Ольгой.

— Ты у нас своя, с тобой можно без экивоков: поначалу я малость струхнул. Ну, не в том смысле, что за себя боялся, а потому, что такого пожара никогда не видел и как тушить его, пока что имел весьма слабое представление. Первое впечатление: не потушить нам его, "отстоим" Дворец до самого фундамента. Дымовая труба — твой Дворец, по лифтовому хозяйству и лестничным клеткам дым с воем идет, а за ним огонь, в считанные минуты получается типичный ад. Вот почему мы их так не любим — высотки.

У меня хватило ума понять, что силами одного караула помешать распространению огня я не смогу, а раз так, до прибытия главных сил моя задача: объявить пожару номер 5, спасать людей и произвести глубокую разведку. Послал Колю Лаврова на козырек, Ивана Потапенко с Володей Никулькиным на правое крыло, часть людей — прокладывать рукавные линии и обеспечивать воду, а семерых газодымозащитников и связного Гришу повел через центральный вход в разведку. Так что пошли мы не с голыми руками, наше оружие — стволы были с нами, да еще ломики и топоры, без них в пожаре делать нечего. На первых четырех этажах людей уже не было — выбежали, а пятый — ловушка! Не знаю, сбежал ли кто с пятого вниз, потому что весь лифтовой холл, куда выходят оба коридора — в сплошном огне: обшивка лифтов и холла, покрытие полов — синтетика, все горело синим пламенем; как потом узнали, на левой и правой лестничных клетках было практически то же самое. Помял ногой рукава — полные, есть вода, не подвели мои орлы! Дали мы из двух стволов, зачернили по-быстрому и разделились: я с тремя направо, Дед с тремя налево. Что Дед там делал — пусть сам тебе доложит, но ситуация у нас была похожая, вплоть до деталей: пейзаж из кошмарного сна. Даже не огонь в коридоре, а круговерть, будто он, коридор, круглый, как туннель в метро, и пламя охватило его круговое — с черным дымом внутри. Это вот почему получилось: стены в синтетических финских обоях, потолки подвесные декоративные — из пластика, полы лаком покрыты, дорожками — тоже хорошо горит вся эта дрянь, и дым от нее не такой, как от дерева, а ядовитый, без КИПа в таком дыму три вдоха сделаешь — и отключился... Вот палас у тебя под ногами... Знаешь, сколько ядовитых газов он дает при сгорании? Около сотни, и от каждого можно запросто убраться из этого мира. Ну, думаю, берегись четвертый этаж, на пятый я водички жалеть не буду...

Теперь тебе важно понять, почему я из всех своих сорвиголов больше всего лелею и холю именно газодымозащитников. Не один я — все мы, кто на боевой работе. Вот поинтересуйся у Деда, кого он брал в свое отделение: сказать смелых — мало, смекалистых — не только, сильных — недостаточно! Все эти качества, да еще вдвойне — это и будет газодымозащитник. Полковник своих дежурных по городу гвардией называет, да я теперь и сам дежурный, но лучше бы он гвардией называл не нас, а газодымозащитников. Они — разведка, они всегда первыми в огонь лезут и последними из него выходят... если их не выносят. Ты Деда про подвалы расспроси, про пожар на Демьяновских складах; таких, как Дед, нынче днем с фонарем не найдешь, хотя из молодых хорош этот прохвост Уленшпигель. Шкуру ему спущу! Вчера только сел за обед, звонок, жена трубку снимает, в лице меняется: Никулькин звонит, горит!", я за трубку — что горит? "Душа горит, товарищ капитан, по пятому номеру! Сын родился, обмыть надо, сами приедете или выслать за вами автолестницу?" Так я о газодымозащитниках. Дед в маске работать не любил, только с загубником, чтобы лицо было открыто, потому что у него была феноменальная способность определять очаг пожара щекой: какая щека больше нагревается, с той стороны и огонь. Мы многие так делаем, но, бывает, ошибаемся, а Дед на моей памяти — ни разу. А как в дыму ориентировался! Васька тоже хороший пожарный, но до Деда он еще не дотянул, у Деда талант был. Ладно, о нем пока хватит. Стали мы проходить коридор... Температура — уши в трубочку сворачиваются, на боевках капрон закипает, работать можно исключительно ползком. Зачернили вокруг себя и внизу, легли на пол с Витькой Коротковым, водим стволами, а сзади двое нас поливают — без этого и полминуты не выдержали бы, да так поливают, что от нас пар столбом. Проходим несколько метров — и в помещения, есть ли кто живой: дверь открыта — значит, вряд ли, задохнутся в дыму, а ежели закрыта — стучим, не открывают — вышибаем. Одних выносим, других выводим на лестничную клетку, а там уже врачи из "Скорой"... По-настоящему, Ольга, в том коридоре запомнился такой случай. Вышибли одну дверь — она уже занялась, прогорала, вот-вот дым ворвется через прогар в помещение, а там зал большой, студия народного творчества с выставкой, и людей в этом зале человек пятнадцать, а то и больше. Дверь за собой прикрыли, но знаем, что не надолго это прикрытие, следует спешить. Дыму там уже было порядочно, хотя окна они выбили и все у окон столпились — дышать. Скажу тебе, Ольга, как много от человека зависит: никакой паники, хотя большинство — женщины. И женщина же руководит: твоя, знаю, приятельница — Лидия Никитична Горенко. Докладывает, так, мол, и так, здесь сотрудники и посетители, подскажите, как быть дальше. Я — в окно: вижу, силы подходят, разворачиваются, а автолестницы пока нет, не прибыла. Потапенко с другой стороны работает, да и у него, наверное, своих дел по горло. Словом, решаю людей выводить через коридор на лестничную клетку, но одно дело одного-двоих вывести, и совсем другое — такую массу. Ладно, рискую, а что еще делать? И тут Лидия Никитична ко мне бросается: резьбу, говорит, спасите, резьба, говорит, семнадцатого века, цены ей нет, потомки не простят и прочее. Я ей — в окно сбрасывайте, она — нет, разобьется, а без резьбы, говорит, никуда не пойду. Посмотрел я ей в глаза и понял — не пойдет, сгорит вместе с этой резьбой. Ладно. Хватайте, кричу, кто что может, только в одну руку, второй будете прижимать ко рту и носу мокрый платок, или рукав оторвите — вот вода из ствола, смачивайте быстро! Выстроил я их гуськом, сам взял какого-то деревянного старика под мышку и дал ЦУ: как выйдем в коридор, вдохнуть предварительно поглубже и бежать со всех ног направо к холлу. Впереди Гриша, я — замыкающий. Вывели, только одна женщина споткнулась, расшиблась обо что-то, ее я на плечах...

А попутно был такой важный эпизод, он в описание пожара вошел, но как причина пожара, двумя строчками, а тебе нужно знать подробнее. Вышибаем мы одну дверь, а оттуда орут: "Закрывайте за собой, дьяволы!" Вбегаем и видим такую картину: за столом сидит мужик, наливает в стакан чай из термоса, а в углу, прикрытый тряпьем, кто-то лежит — нехорошо лежит, глаз у нас наметанный; окно, как почти везде, выбито, задувает ветерок со снегом, но мужик — это вахтер оказался, по фамилии Петров, предусмотрительно укутался в драный дворницкий тулуп. Я велел доложить, кто есть кто. Докладывает: вот этот самый бедолага, кто в углу лежит, пол в коридоре циклевал, в порядке отдыха перекурил, а окурок выбросил, и попал, видать, тот окорок в нишу, куда уборщицы прячут всякое вредное барахло, вроде тряпок и бутылок с химикатами. Вот и заполыхало, а он вместо того, чтобы "караул" кричать, сам стал тушить, пока его по прихватило; на крик люди выбежали, похватали огнетушители, только огнетушители для такого пламени — слону дробинка, момент загорания-то упустили... А пока сообразили и догадались в 01 позвонить, прошло но его, Петрова, словам минут десять, а то и пятнадцать, вот и убежал огонь на верхние этажи... А ты знаешь, как огонь по этой чертовой химии бежит? Со скоростью пятьсемь метров в секунду, догони его!

— Ну а потом, — закончил Гулин, — много всего было, пусть твой Вася излагает, ему виднее, он после меня РТП стал. Да и про моих ребят он все знает, мы ведь рядышком три недели в госпитале валялись, о чем только ни вспоминали...

КТО ВИНОВАТ ?

(Рассказывает Ольга)

Мои пожарные редко бывают единодушны — не упускают повода поспорить, но на сей раз сошлись в одном: честь и хвала Гулину, который без колебаний и сомнений объявил пожару номер пять! Вообще-то начальники караулов редко берут на себя такую ответственность: объявишь, как говорят ребята, с перепугу повышенный номер, сорвешь со всего города силы и начальство, а пожар окажется пустяковый, трех-четырех стволов на него более чем достаточно; начальство особенно ругать не станет, разве что не слишком ласково посмотрит, а вот товарищи долго будут посмеиваться и, что еще хуже, выражать сомнения в уровне профессионального мастерства.

Пятый номер для пожарного звучит грозно, как SOS: все, кто видит и слышит, обязаны немедленно и безоговорочно идти на помощь. С той минуты, как Гулин объявил пятый номер, к Дворцу искусств по тревоге выехали практически все пожарные машины города и близлежащих районов области, все свободные в этот день от службы офицеры и рядовые, которых удалось оповестить. Город оказался оголенным, только часть сил осталась на особо важных объектах.

Итак, все сошлись в одном: тон задал Гулин. Если бы он сначала пошел в разведку и лишь потом объявил пожару номер пять, было бы потеряно минут десять, не меньше. Теперь, конечно, трудно определить, сколько жизней спас Гулин своим решением, но все полагают, что никак не меньше двадцати-тридцати. И это не считая того, что на те же десять минут раньше началась операция по спасению людей, находящихся в высотной части! Так что по самому большому счету товарищи считают Гулина одним из главных героев Большого Пожара; даже нашумевшая история с собственными машинами — и та оказалась к его чести: за человеческие жизни не жаль заплатить любую цену.

— Кстати, о героях, — сказал Вася, когда я закончила читать рассказ Гулина. — За каждый пожар, на котором мы рискуем собой, кого-то надо было бы всенародно выпороть!

— Выпороть? — возмутился Дима. — Филантроп! Ремней нарезать из филейной части!

— С мертвых не спросишь, — заметил Дед. — Тот полотер за свой окурок расплатился сполна.

— Кто же тогда виноват? — спросила я. — Уборщицы с их тряпьем и химикатами?

— Что с них возьмешь, — отмахнулся Слава. — Суд правильно решил: директор Дворца и главный инженер! И за уборщицами недосмотрели, и ремонт внутренних лестниц затеяли, и оповещения не обеспечили... За такое я бы их не условно, а по-настоящему наказал.

Вася покачал головой.

— Скользишь по поверхности, капитан Нилин, а жизнь, капитан Нилин, это не каток. Но будь ты верхоглядом, как справедливо заметил однажды полковник Кожухов, ты бы понял, что и окурок, и уборщицы, и лестницы, и оповещение — следствия, а не причины. Суть явления в ином, ищи ее глубже.

— Если суть, то не надо было строить высотку, — твердо заявил Дед. — Ишь, размахались, вавилонские башни им нужны!

— Будем смотреть в глаза реальности, — сказала я, — высотки строили и будут строить, в наше время отказаться от них так же невозможно, как от сверхзвуковых скоростей. Но не надо уходить в сторону, мне важно понять, где собака зарыта. Вы как-то говорили, что в современном жилом доме при пожаре выгорает обычно одна-две квартиры, дальше огонь упирается в капитальные стены, и с ним удается справиться; почему же по Дворцу огонь бежал так, будто его подгоняли плеткой? И кого, как деликатно выразился Вася, за это нужно всенародно выпороть?

— Ольга сегодня красноречива и торжественна, — констатировал Дима. — Как тогда, когда нашла неизвестный автограф Горького. Докладывай, чего выкопала.

— А ведь угадал! — призналась я, раскрывая сумку. — Две прелюбопытнейшие бумаги! Первая — это письмо представителей творческой интеллигенции города на имя председателя горисполкома Агеева. Отправлено ему восемь лет и три месяца назад, то есть ровно за полтора года до Большого Пожара.

— Письмо? — Дима разочарованно пожал плечами. — Подумаешь, сапог Петра Великого, за нею в музее и гривенника не дадут.

— А если к этому письму подколота резолюция Агеева на имя Савицкого?

— Тогда другое дело, — оживился Дима. — Читай, мы все, как говорил то ли Атос, то ли Арамис, обратились в слух.

Надо дружить с секретаршами! Неискушенный человек и не подозревает, что именно секретарша, а не ее шеф, может решить любое дело. Секретарша может доложить, а может промолчать, может подсказать, а может состроить такую гримасу... Секретарша — великая и еще недостаточно исследованная сила современного общества; иной шеф бог знает что о себе думает, а на самом деле он не более чем авторучка в руках своей секретарши. О существовании этого письма я узнала из случайного разговора с Новиком, главным режиссером народного театра; услышав, чем я занимаюсь, он рассказал о том, как "выкручивали руки пожарной охране". Два дня я рылась в архиве, но концов найти не могла, и если бы не дружески расположенная ко мне Татьяна Ивановна, секретарь председателя горисполкома, я бы так и не напала на след этого примечательного документа. Она быстро разыскала и письмо, и, что еще важнее, ответ Савицкого.

И я прочитала вслух:

"Уважаемый Евгений Андреевич! Завершено строительство Дворца искусств — одного из крупнейших зданий подобного назначения. В десятиэтажный основной корпус и одиннадцатиэтажную высотную часть готовы въехать новоселы — библиотека и краеведческий музей, народный театр и любительская киностудия, литературное объединение и шахматный клуб, мастерские народного творчества, самодеятельных художников, хореографические и музыкальные коллективы... Наконец-то город получит превосходный выставочный зал, кинотеатр, он же концертный зал на две тысячи мест, комфортабельные, размещенные в высотной части гостиничные номера для приезжающих на гастроли творческих коллективов... Уже сегодня дирекция Дворца готова вручить ключи новоселам, но... как шлагбаум, будущим новоселам преградила дорогу пожарная охрана. Вот уже третий месяц всевозможными нелепыми придирками, граничащими с издевательством, она задерживает торжественное открытие Дворца, вызывая возмущение общественности города, многих тысяч людей, добровольно отработавших на строительстве Дворца по сорок-пятьдесят часов. Противопоставив себя интересам города, пожарная охрана..."

— Ну, далее сплошная беллетристика, литературные красивости, — сказала я. — И подписи: Новик, Микулин, Зубов, Хорев, шахматный маэстро Капустин, актеры... И резолюция Агеева на листочке: "Тов. Савицкий! Прошу срочно — словно "срочно" зачеркнуто, написано "немедленно" — доложить. Учтите, дело не терпит отлагательств.

— Придирки... издевательства.., — негодующе прогудол Дед. — Художники слова! Мы-то слышали, что на полковника со всех сторон жали.

— И вот его ответ, — продолжила я. — Возмущаться будете потом, слушайте внимательно и не перебивайте. Так... номер такой-то, от такого-то числа... Текст: "Хотя проектная организация и строители выполнили ряд требований УПО, при сооружении здания допущены многочисленные нарушения. Деревянные панели отделки стен лифтовых холлов, коридоров и дверей не обработаны огнезащитным составом; в ряде мест не заделаны строительным раствором неплотности в местах пропуска отдельных коммуникаций через межэтажные перекрытия, что может способствовать быстрому распространению огня по этажам; несмотря на наши решительные возражения, полы коридоров и ряда помещений покрыты лаком и синтетическими ворсовыми коврами, стены оклеены синтетическими моющимися обоями; отделка внутренних лестничных клеток, являющихся главными путями эвакуации, также выполнена из синтетических материалов — перила, ковровые дорожки; не смонтированы устройства вентиляционных шахт для удаления дыма с горизонтальной вытяжкой и клапанами на каждом этаже; в помещениях отсутствуют планы эвакуации; отсутствуют наружные пожарные лестницы; коридоры и холлы не оборудованы автоматической пожарной сигнализацией..." И так далее. Ну, что скажете?

— Как в воду полковник смотрел. — Дед развел руками. — Мудрый был змей — Савицкий... Вот они тебе и есть, — причины!

— Между прочим, — добавила я, — Савицкий открыть Дворец отказался, "выкручивание рук" продолжалось еще больше месяца. Но и тогда настоял на своем: подписал с оговорками.

— Не сделай он этого, с пожарной охраны сняли бы три шкуры, — сказал Вася. — Искать бы никого не надо было: бей пожарных! Савицкий, Оля, ответил сразу на два твоих вопроса: и кто виноват? и почему пожар распространился так быстро. Да из его ответа только слепой, как крот, и глухой, как пень, не поймет, что Дворец был крайне пожароопасным — настоящая пороховая бочка! Теперь я еще больше удивляюсь, что мы его все-таки потушили. Ну а что касается полотера и уборщиц — не они, так другие: была бы для огня пища, искра всегда найдется.

— Ну, это уже фатализм, — возразила я. — Ты еще скажешь, что Дворец с первого дня был обречен на пожар.

— Нет, не скажу, — подумав, ответил Вася. — Точнее будет другая формула: в случае пожара Дворец был обречен на чрезвычайно быстрое распространение дыма и огня. Ибо из всех недостатков, о которых писал Савицкий, устранили только один; вывесили в помещениях планы эвакуации. Но раз остальные недостатки устранены не были, пожар развивался стремительно, и посему цена этим планам была ломаный грош.

— Подходим к самому главному, — сказала я. — Конкретно: почему, почему огонь распространился так быстро?

— Вопрос поставлен неточно. — Вася взял лист бумаги и начал набрасывать план Дворца. — Слишком быстро, Оля, распространялся не огонь, а дым. Так, в высотную часть огонь проник минут через семь-восемь после дыма; для высотки долгое время главным врагом был именно дым, настолько ядовитый из-за продуктов сгорания синтетики, что без противогазов находиться в нем было невозможно. Я бы предложил такую схему...

— В основном корпусе дым был не слаще, — проворчал Дед. — Ты Лелю не критикуй, точно или неточно она спросила, а человеческим языком объясни, почему Дворец заполыхал. Они, Леля, в Высшей школе все формулы наизусть вызубрили, теоретики! Таких схем тебе нарисуют, что любое ясное дело вусмерть запутают. Я бы тебе, дочка, так посоветовал: как увидишь, что Васька схему рисует или формулу пишет, выливай ему за шиворот стакан воды.

Я вдруг вспомнила Вету Юрочкину — диспетчера Центрального диспетчерского пункта Дворца. Милая, удивительно скромная девушка, многие еще вышучивали ее фамилию — потому, что женихом ее был Юрий Кожухов, сын полковника. Вету тоже называли в числе виновных — у кого-то хватило совести... Я хотела спросить у ребят, не помнят ли они, кто именно, но не успела — увидела как наяву его лицо: директор Дворца. Он многих тогда обвинил, пытаясь увеличить число причастных...

— К делу,— предложила я. — Кто берется сформулировать: почему пожар распространился так быстро? Только о виновных — потом.

— Проект описания пожара поручили готовить нам троим, — сказал Слава. — Знай мы тогда об ответе Савицкого... А почему о нем не было ни слова на суде?

— Савицкий в то время тяжело болел, а Агееву вряд ли хотелось извлекать этот документ, — предположил Вася. — Ладно, попробуем сформулировать, не кипятись, Дед, без формул. Итак, пожар начался на пятом этаже — установлено Гулиным на основании показаний вахтера Петрова и подтверждено очевидцами. По лаку и коврам на полах, по синтетическим обоям на стенах и подвесным декоративным потолкам из синтетики же, скрывающим коммуникации, огонь помчался по коридору с линейной скоростью 4-8 метров в минуту. Через две — две с половиной минуты пламя достигло лифтового холла на пятом этаже и начало распространяться вверх и в правое крыло здания. Легко подсчитать, что пламени нужны были считанные минуты, чтобы через лифты и лестничные марши попасть на очередной этаж. Практически через пятнадцать минут после загорания на пятом этаже Дворец пылал.

— Ты забыл, что Савицкий указал еще на одну сверхважную штуку, — добавил Дима. — Во многих местах не были заделаны неплотности в стенах и перекрытиях, мы, Ольга, обычно говорим — пустоты. Пожалел штукатур раствора или план гнал, а маляр заклеил обоями — и никакая комиссия не увидит. Пожар был нужен, чтобы эти волчьи ямы обнаружить! Именно по этим пустотам огонь так быстро и проскакивал из комнаты в комнату, с этажа на этаж.

— И еще система дымоудаления, — напомнил Слава. — Ни Савицкому, ни потом Кожухову не удалось добиться того, чтобы ее наконец смонтировали. А главным-то врагом оказался дым...

— Вася, конечно, прав, — сказал Дима. — Дворец был обречен на чрезвычайно быстрое распространение пожара. Американцы считают, что у пожара три причины: мужчины, женщины и дети. Я бы добавил четвертую, обобщающую: человеческая глупость. К сожалению, за глупосгь у нас не судят.

Дед махнул рукой.

— Нам виновных искать — последнее дело. Вот ты, Слава, негодовал, что директору и главному инженеру срок дали условно, а что бы изменилось, если б их посадили? Остальным урок? Так такие уроки быстро забываются. Вот сказал бы Савицкий: "Не подпишу, пока все не сделаете!" — и пожара бы не было, а если б и возник, то за полчаса его свободно бы задавили. Но когда на тебя давят со страшной силой — не хочешь, а подпишешь. Откажешься — другого, более сговорчивого, поставят.

— Посеешь ветер, пожнешь бурю, — сказал Вася. — На редкость скверно сложилась на пожаре судьба подписавших то самое письмо. Зубов погиб, Новик так дыма наглотался, что до сих пор кашляет, Микулин чуть не целый год во Дворец войти боялся, Капустин ферзя с ладьей стал путать... Кто еще там был, не помню? А вот ты, Дед, всепрощенец: я бы виновных наказывал на полною катушку! Здесь капитан Нилин прав, не зря Кожухов как-то назвал его вдумчивым и серьезным офицером. Мы с капитаном Нилиным наказали бы их в таком порядке: авторы проекта, строители, потом дирекция Дворца, потом... словом, всех тех, кто отделался легким испугом... — Вася заулыбался. — Знаете, что я вдруг вспомнил? Когда мы пробивались на крышу, Леша все время чего-то лопотал в маску. Выбрались наверх, спрашинаю: "Чего ты бубнил?" А он снимает маску и так мечтательно говорит: "Эх, останемся живыми — посидим в пивбаре, а?"

— Намек понят, товарищ майор! — подхватил Слава. — Бросаем жребий, кому сгонять за пивом!

И вопросительно взглянул на меня.

Я милостиво кивнула.

Когда заходит разговор о Большом Пожаре, мне очень трудно бывает отрешиться от всего, что случилось со мной; спасибо хирургам, шрамы от ожогов почти не видны, но шрам на сердце остался — болезненный и навсегда. Однако я все-таки жива и, в общем, здорова — об этом, как говорит Дима, "чуде" речь еще впереди.

Я сижу эа столом в гостиной, раскладываю записи, а мужчины весело пьют пиво на кухне. Я потому и пошла на антракт с пивом, что опасаюсь их бунта. Когда в руках кипит дело, я люблю работать, и моя "потогонная система" сильно их измучила. Все свободное время они добывают для меня материалы и подвергаются моим допросам. Дима и Слава приходят домой только ночевать, их жены дуются, мне то и дело приходится прибегать к закулисной дипломатии, чтобы восстановить семейное спокойствие и мир. Мои старые и верные друзья... они всегда были со мной тактичны, никогда не кололи глаза Хоревым — вот и сейчас Вася, говоря о судьбах подписавших письмо, не упомянул моего бывшего мужа; я бы даже сказала, что всех их очень люблю, если бы в этом не стали искать двусмысленности.

У меня просто из головы не выходит: кто виноват? Может, мудрый Дед, как всегда, прав, и не стоит тратить на это силы и время? Слишком велик круг виновных — настолько, что на каждом оказывается трудноуловимая доля вины. Даже Вета Юрочкина, Веточка, как ее называли, попала в этот круг — не всех обзвонила.

Судьба! Вета не должна была погибнуть — по своей охоте вызвалась дежурить за подругу, которая гуляла на чьих-то именинах. Я хорошо ее помню: худенькая, сероглазая, серьезная — диспетчер Вета Юрочкина. Она училась заочно в пединституте и очень, строго обходилась с молодыми людьми, по поводу и без повода забегавшими в диспетчерскую: ведь она любила и была любима! Полковник Кожухов шутил, что скоро на семейном древе появится новая Веточка...

В тот вечер обстоятельства сложились так, что Вета оказалась одна. Когда в диспетчерской сработала автоматическая установка пожарной сигнализации со звуковыми и световыми сигналами "Тревога", Вета подумала, что это снова учебная тревога, пыталась сначала разыскать по телефону инженера и лишь потом сообщила в 01. Убедившись, что пожар начался, Вета позвонила Юре Кожухову; диспетчер караула рассказывала, что как раз в это время, когда она позвала лейтенанта к телефону, раздался сигнал тревоги — караул направляли к Дворцу. "Лейтенант стал совсем белый, крикнул: "Береги себя, я выезжаю!" — и уже через полминуты машины выехали".

Вот дальнейшая картина, которую мы восстановили для себя — по крохам.

Не слыша оповещения по трансляции, Вета поняла, что радиорубка вышла из строя, и стала звонить во внутренние помещения Дворца всем подряд. Нам удалось установить, что она сделала около двадцати звонков! Диспетчерская находилась на девятом этаже, дым, а вслед за ним огонь проникли туда через пять-семь минут, а Вета все звонила и говорила: "У нас во Дворце пожар, покиньте, пожалуйста, помещение, уходите по путям эвакуации, только, пожалуйста, без паники, нас уже тушат".

Она была уверена, что ее спасут, ведь сам Юра сказал: "Я выезжаю". Какой ужас, наверное, она пережила, бедняжка, когда поняла, что Юра уже не успеет.

А то, что поняла, мы знаем из ее последних звонков — сестре и брату. Она говорила, чго ей очень не повезло, дверь уже горит, много дыма и выйти некуда; она просит простить ее, если что-нибудь было не так, и какнибудь успокоить маму, папу и бабушку.

А ведь если бы не эти два десятка звонков, Вета могла бы спастись — над диспетчерской находился выставочный зал, откуда имелся выход на крышу. Без сомнений, она об этом хорошо знала — и не воспользовалась единственным шансом: до конца выполняла свой долг.

И эту святую пытались внести в число виновных!

Предложив мне рассказать про Большой Пожар, Микулин напутствовал меня словами: "Только будь объективна!"

Признаюсь, я не очень люблю это слово, в моем сознании оно ассоциируется с такими понятиями, как бесстрастность, холодность и равнодушие. Мы любим призывать к объективности, но способны ли мы к этому? Разве может человек, наделенный живой и трепетной душой, хладнокровно взвешивать правду и неправду, героизм и трусость, самопожертвование и подлость? Если такие люди и есть, то мне пока они не встречались.

Художник Зубов, которому я многим обязана в своем понимании жизни и о котором еще расскажу, шутил, что беспристрастным человек бывает дважды: до появления на свет и после ухода из него; в остальной отрезок времени, именуемый жизнью, человек руководствуется исключительно своими личными симпатиями и антипатиями, иными словами — личной выгодой. Против "выгоды" я восстала — есть же в нашем мире праведники! — а с остальным была совершенно согласна. И считаю, что быть совершенно объективным так же невозможно, как вылезть из собственной кожи. Если даже Лев Толстой, великий сердцевед, уступил своей антипатии и сделал Наполеона посредственностью, то чего требовать от нас, рядовых человеческой армии?

Честно предупреждаю: я буду пристрастна.

ФОНОГРАММА ПЕРЕГОВОРОВ

состоявшихся с 18.37 до 18.50, до прекращения связи А-ПО А. Это дежурная по этажу с 14-го, Парфенова, у нас дышать нечем, задохнуться можно! Д. К вам уже поднимаются, не беспокойтесь. А. Дети у нас! Дети! И артисты из Москвы. Д. Ради бога, выводите их на лоджию, хорошо? К вам уже поднимаются. А. Миленькая, там дым везде, а ниже горит! Д. Пожалуйста, выводить всех, потерпите, вас выручают.

А-ПО А. Девушка, я с восьмого, из реставрационной... Коридор горит, дым в мастерскую... Д. Заткните все щели, чем можете, вас выручат. А. Но должен быть какой-то план эвакуации людей. Нервы нервами, ведем себя спокойно, но ведь что-то надо делать. Д. Выручат, товарищ, выручат. А. Ну а кому в последний раз звонить, когда уже сил не будет? Нечем дышать, снизу дым через окна идет, через дверь, отовсюду. Еще пять минут и крышка. Д. Держитесь, товарищ. 18.37.

А-ПО А. Я снова из буфета, с 7-го, алло, алло! Д. Слушаю вас. Л. У меня деньги, товару знаешь сколько? С меня шкуру спустят! Двери я законопатила, а вдруг прогорят? Д. Вас скоро выручат, не волнуйтесь. А. А может плюнуть на все, да на шторах спуститься, а, подружка? Ты тогда скажи, что Татьяна Прохорова тебе звонила, ладно?

А-ПО А. Какого черта вы не отвечаете? Я в горком буду жаловаться! Д. Что вам, товарищ? А. Двадцать минут звоню — занято! Дайте по срочному Минск.. Д. Звоните в междугородную. 18.38.

А-ПО А. Алло, пожарная! Помогите, все машины города присылайте сюда, горит весь Дворец, люди гибнут! Д. Какой этаж, товарищ? А. Восьмой, ансамбль народных инструментов! Горит весь Дворец, люди заживо сгорают, а вы в зеркало смотритесь, да? Д. Силы выехали, товарищ, уже работают большие силы. А. Пусть все, какие есть, выходят, потому что горит все... коридоры горят... люди не могут выйти, понимаете? Д. Понимаю, силы работают. А. ... чуть не выпрыгивают. Все, какие есть, с выдвижными лестницами, пусть выезжают, потому что из помещений по выйти. Д. Уже все выехали. А. Тогда еще звоните, пусть все едут! 18.39.

А-ПО А. Пожарная... вы посмотрите, что делается, ведь люди погибают... выйти нам некуда... невозможно ни взад, ни вперед. Д. Вас уже выручают, скоро выручат. А. Тут чго-то взрывается, а вы... Нужно машину с длинными лестницами... Дайте по радиостанции сигнал, что мы на 10-м задыхаемся... или дайте лестницу во двор... где балконы внутри, знаете... Д. Постарайтесь продержаться, вас уже выручают. А. Я буду стараться, я старуха, а тут молодые... Со двора, внутри... Нужно, чтобы машины приехали.

А-ПО А. Можно позвать Светлану? Д. У нас мною работы, она не может. А. Это Надя, да? Это Виталий, я из Дворца, Надя, ты скажи... Д. Она на другом пульте... Светка, Виталий тебя! Д. Витя, где ты? А. Светка, я в шахматном, у нас труба... Скажи, чтоб присылали... Д. Алло, алло... Витя! (отбой).

18.40.

А-ПО А. Пожарная, вы на Дворец выехали или нет? Д. Уже вовсю работают, товарищ. А. Да не тушат же здесь, я из окна смотрю, стоят без воды и не тушат совершенно, совершенно не работают! А на 16-м полно дыма! Мы артисты... Д. Вас спасут, там уже много сил работает. А. Спасут... Тут дышать нечем! Куда можно выйти? Надо же что-то делать. Мы задыхаемся, никуда не пробиться... Д. На лоджию выходите, на лоджию! Не надо паники, на лоджию выходите, вас спасут.

А-ПО А. Девушка, скажите, пожалуйста, куда еще можно позвонить администрации, я нахожусь на 15-м, в гостинице. Д. Да, я знаю, у вас много сил работает. А. Очень приятно, но если в номере полно дыма... А что, если выбить окно? Оно не открывается... Может, щели задраить хорошенько и пересидеть? Д. Да, да, конечно, держитесь, товарищ. А. Что ж, попробуем продержаться. Лучше бы, конечно, вдвоем, может, заглянете? Шучу...

А-ПО А. Девушка, я вам звонил, я на 8-м, Микулин... Д. Машины работают, сейчас вам окажут помощь. А. Но здесь никого нет! Д. Нет, машины там, к вам пожарные идут, со стволами.

18.43. А. ...женщины прыгают!... Паника, окна бьют! Д. Успокойтесь, выйдите и скажите... А. Я никуда не могу выйти, я в кабинете, я...

А-ПО А. Там снизу снимают, а на 10-й не идут! Д. К вам пробиваются, товарищ, уже скоро. А. Никто здесь не пробивается! Поскорее! Д. Прошу вас, без паники, товарищ. А. Какая, к черту, паника, когда люди с ума сходят! Ребенок тут... Д. Вы же мужчина, товарищ, постарайтесь, успокойте женщину с ребенком. А. Он у меня, а не у женщины! Скажите им... Д. Хорошо, хорошо.

А-ПО А. Вы сказали, что банкет в ресторане? Дыму-у... Д. Там много машин, повышенный номер, не беспокойтесь. А. А про банкет сказали? Тут народу... Д. Сказала, товарищ, не беспокойтесь. А. Давайте, давайте.

А-ПО А. Я нам звонил, сейчас с 10-го бросаться будут! Д. Нет, вы постарайтесь, чтоб не бросались, со всего города лестницы, сейчас спасут. Постарайтесь, если сможете. А. Это сделаю. Д. Пожалуйста, очень прошу, со всего города лестницы, из области.

А-ПО А. Скажите, что нам делать? Мы с 17-го, мы задыхаемся. Что нам делать? Бежать по лестнице вниз и упасть, так сказать, на полпути... или прыгать головой вниз... Д. Прыгать не надо и другим отсоветуйте, не надо паники, вас будут эвакуировать. Туда и газовки, дымососы поехали, лестницы, силы большие. А. Вы знаете, свербит в душе. Сейчас падать начнем. Д. Это понятно, машины уже прибыли, очень много. А. И выйти некуда, темно... 17-й этаж, вы представляете, и все завалено дымом. Ничего не видно... Значит, помогут? Д. Обязательно, уже сейчас.

А-ПО А. Пожарная охрана? Д. Да, слушаю вас. А. Понимаете, какая штука. Я из дому ушел и забыл газ выключить. А я далеко и решил на всякий случай... Д. Позвоните соседям, пусть проследят. А. Я с ними не разговариваю, такая гадюка... 18.45. Д. Позвоните и помиритесь.

А-ПО А. Слушай, пожарная, спите там? Это из Дворца говорят! Д. Слушаю вас. А. Кого вы прислали к нам, совсем неграмотных! Давайте нам лестницу. Д. К вам поехали все лестницы, уже выручают. А. Они к другому окну! Д. К вам тоже подадут, товарищ. Л. Когда я сгорю? А, с вами...

А-ПО А. Алло, алло, алло! 18.48. Д. Слушаю вас. А. Подавайте машины со двора, во двор. Ваши машины въехали там с внешней стороны, надо во двор. Потому что люди стоят на высотке и просят, чтобы их спасли. Д. У вас уже работают машины. А. Вы не поняли, внутрь, внутрь! Д. Хорошо, у вас будут сейчас машины внутри.

А-ПО А. Девушка, я сейчас с 10-го прыгать буду! Д. Пожалуйста, не прыгайте, потерпите, прошу вас. А. Девушка, как хоть вас зовут? Д. Мария. А. Увидимся ли, дева Мария?

А-ПО А. Девушка, это Ольга Воронова из музея, Ольга Воронова. Д. Слушаю вас. 18.50. Л. Нине Ивановне скажите, я Ольга Воронова... я сейчас на 10-м, в выставочном зале... Нестеров Саша в киностудии, Нестеров Саша, запомните... я сейчас туда бегу... Нестеров Саша, запомните, Нине Ивановне передайте, Нестеров Саша в киностудии, если можно, лестницу туда... Передайте Нине Ива...

На этом телефонная связь с Дворцом искусств была прервана.

ВТОРОЙ РТП НЕСТЕРОВ — МЛАДШИЙ

Мне сказочно повезло: вот уже третий день я валяюсь на диване, на самом законном основании бездельничаю и скулю при каждом неосторожном движении. Я понимаю, что это очень смешно, и не злюсь на Деда и Бублика, которые радостно хохочут. Ничего не поделаешь, вволю отсыпаться, бездельничать и читать книги — это удовольствие, а бесплатных удовольствий не бывает.

— Они, нынешние, как балерины, — поясняет Дед Бублику, — им бы не пожары тушить, а ванны в Кисловодске принимать. Форточку открыл — у него насморк, ноги промочил — ангина, голос начальник повысил — давление.

Дед имеет полное право смотреть на "нынешних" свысока: за свои почти шестьдесят он ни разу не брал больничный, а когда лет пятнадцать назад его в порядке поощрения послали в Кисловодск, через неделю сбежал оттуда, поскольку "никогда не видел стольких бездельников в одном месте".

— Послушался бы Деда, мог сегодня с Бубликом в хоккей играть, — упрекает он. — Вот как Нефертити от поясницы лечится: парная и через газету резиновый клей на эту... на самую... Как рукой снимает.

— Кожу? — спрашиваю я.

— Остряк, — неодобрительно ворчит Дед. — В наше время... А, что с тобой говорить...

Радикулит — наша профессиональная хворь: пожар тушишь — жарко, тебя поливают, а выходишь на мороз — боевка льдом покрывается, рукой не двинешь, дватри человека тебя раздевают. Как раз зимой позапрошлого года я и прихватил радикулит, когда подвал тушил. Испробовал все способы и убедился, что радикулит, как и насморк, лечить бесполезно, он возникает и уходит сам собой. Поэтому я посылаю к чертям приятелей с их абсолютно надежными средствами, а особенно приставучих надоедал (это словечко в наш лексикон ввел Коровьев из "Мастера и Маргариты") прошу достать мне медвежьей слюны. Нужно только догнать медведя, трахнуть его ногой по заду, а когда оскорбленный зверь в бешенстве обернется, аккуратно собрать с его морды слюну.

— Дедушка, ты говорил, что в твое время... — хитроумно напоминает Бублик.

— Обязательно расскажу, — Дед сует внуку портфель,— по дороге в школу.

И подмигивает своему приятелю: старого воробья на мякине не проведешь!

Пора приступать к делу, мне вечером от Ольги достанется, если не выполню домашнего задания: сегодня я обязан добросовестно подготовить первую часть своих "мемуаров", как насмешничает Дед. Ольга поручила ему за этим проследить, а Дед, который в Ольге души не чает и расцветает от ее похвал, со страшной силой на нас жмет, чтобы мы не халтурили.

Сама Ольга взяла отпуск, копается в архивах, потрошит очевидцев, разъезжает по частям и выжимает участников тушения до капли; наконец-то, радуется она, ей пригодилась стенография, которой когда-то обучилась. Пока что главная удача — домашний архив Нины Ивановны.

Я силой заставляю себя возвратиться назад. Шесть лет — нешуточный срок, многие картины, которые, казалось, ничто не вытравит из памяти, уже стерлись, одна налезает на другую; имена, фамилии, этажи, случаи — как все происходило в дыму, так и осталось — в дымке; может память сердца и верней "рассудка памяти печальной", но Ольге-то нужны факты, подробности, их одной только памятью сердца не восстановишь...

Прошлое затягивает, как омут. Большой Пожар был самым впечатляющим, но не единственным серьезным событием в моеи жизни; как нельзя решить алгебраическую задачу, забыв основы арифметики, так мне не разобраться в Большом Пожаре — не в тушении его, а чисто по-человечески — не покопавшись в самом себе, в своей жизни.

Говорят, хирурги не могут делать операции своим близким — просят коллег.

Мы, пожарные, такой роскоши позволить себе не можем. Мы обязаны спасать всех — знакомых и незнакомых, друзей и недоброжелателей, всех, кого в состоянии спасти.

Впрочем, хирург, если нет рядом коллеги, сделает то же самое.

Наверное, дело не в этом, я просто нащупываю мысль, способ ее выражения. Может быть, ее следует выразить так: Большой Пожар ассоциируется у меня с ужасом, когда я узнал, что на десятом этаже погибают, или, быть может, уже погибли два самык близких мне человека. Наверное, и это не совсем точно, Дед тоже не вылезал из огня и дыма... Тогда — три? Вы скажете: а ужас при виде других, не самых близких, совсем незнакомых людей, находящихся в смертельной оспасности? Это будет справедливо, но справедливо и другое: все мы только люди, и у пожарного, даже с его профессионально высоким чувством долга, человеческие чувства не укладываются в параграфы, точно так же, как у любого другого.

Полковник Савицкий, которого я еще застал, не раз внушал нам, молодым офицерам: "На пожаре вы должны отрешиться от всего земного. Ваше дело — спасать и тушить, об остальном будете думать потом, после пожара".

Савицкий был мудр и справедлив, я много слышал о нем от Деда еще ребенком и привык верить, что все, исходившее из уст полковника, — истина в последней инстанции. Верил — до Большого Пожара, когда вдруг осознал, что от всего земного, то есть глубоко личного, никак отрешиться не могу. Наверное, чтобы спасти тех, двоих, на служебное преступление я бы не пошел (скажи я слово — и пятидесятиметровку передислоцировали бы с левого крыла на правое), но в рамках своих обязанностей я имел право на риск! Мы все в тот вечер не знали, выберемся ли живыми, одни рисковали больше, другие меньше, и я наделил себя полным правом поставить на карту — все.

Из рассказа Николая Лаврова на меня большое впечатление произвел вопрос Кожухова-старшего: кого спасать — академика или вахтера. Далеко не простой вопрос, да и ответом на него я не был удовлетворен. Ну, освободишь место в шлюпке для обоих, сам погибнешь, а справятся ли они со шлюпкой? Нет, на этот заковыристый вопрос ответ куда сложнее, если он вообще существует — с точки зрения человеческой этики. Другое дело Полярный Закон: "Спасай товарища, если даже сам можешь при этом погибнуть. Помни, что жизнь его всегда дороже твоей" — вот с этим ни поспоришь, тут все ясно.

А произвел впечатление тот вопрос потому, что передо мной возникла точно такая же дилемма: кого в первую очередь спасать, эту пару или другую? И я без всяких размышлений и колебаний сделал выбор, хотя никогда не забуду двух других лиц, умирать буду — не забуду... Но о выборе своем тоже никогда не пожалею.

Вот и попробуй отрешись от всего земного...

В нашу жизнь Ольга не вошла, а ворвалась, когда мы еще учились в восьмом классе.

Вдруг появилась новенькая — коротко остриженная, вызывающе гордая и дерзкая девчонка, которая, не тратя ни одной перемены на изучение обстановки, с ходу начала всеми командовать и за какую-то неделю прибрала класс к рукам — и мальчишек и девчонок. Точно определив лидеров — Диму, Славу и меня, новенькая, буквально загипнотизировав класс, чрезвычайно быстро, так, что мы не успели опомниться, сбросила нас с пьедестала. Ее насмешки были остроумнее наших, суждения свободнее и оригинальнее, познания неожиданно широкие — она уже прочитала такие книги, о которых мы и не слыхивали, к тому же она превосходно плавала и бегала стометровку, разгромила лучших школьных шахматистов и была не то что красива — красота пришла к ней потом, но, как говорилось, "смотрелась": стройная и гибкая, движения порывистые, но в то же время пластичные, как у пантеры; и серые глаза, большие и смелые глаза человека, привыкшего быть первым.

Весь класс затаив дыхание следил за нашим соперничеством — мы ведь не собирались сдаваться, строили всякие планы, даже отлупить ее хотели, но, к всеобщему разочарованию, острого конфликта не состоялось: Ольга, как она это и в будущем часто делала, вдруг круто изменила фронт, взяла инициативу на себя и предложила нам дружбу — вчетвером.

Несколько лет мы были неразлучны: ради нас, поступивших в Ленинградское пожарно-техническое училище, она тоже поехала учиться в Ленинград. Кажется, она чуточку предпочитала меня, впрочем, Дима и Слава были другого мнения. Ольга же своего мнения не обнародовала. Не стану вдаваться в подробности, все это было тысячу раз до нас и будет после нас: она влюбилась в молодого кинорежиссера, возглавлявшего молодежную любительскую студию в нашем городе, и вышла за него замуж.

В молодости подобного рода шок проходит быстро. тем более что пострадавших было трое; годом спустя, окончив училище, мы переженились, причем, чтобы не было недомолвок, удачно; однако, странное дело! — Ольга повела себя с нами так, будто ничего не случилось. Странное — потому что просто дружбы между молодым мужчиной и молодой женщиной я лично не наблюдал и не очень-то в нее верю, как бы мне по этому поводу ни возражали, остаюсь при своем мнении. Итак, мы постоянно, чуть ли не ежедневно встречались, забегали друг к другу на работу, неизменно бывали вместе на всякого рода междусобойках и рождениях; убедившись в чистоте наших отношений, жены не преследовали нас ревностью — во всяком случае, открыто. Хорев, Ольгин муж, тоже нам не мешал, слишком был уверен в превосходстве своей творческой личности, да и не только творческой — красив был, как голливудский актерлюбовник; словом, все так продолжалось, пока уход из жизни моей Аси не нарушил равновесия — наши отношения с Ольгой уже не могли оставаться прежними, в них появилась принужденность.

Чтобы разрубить этот узелок, нам нужно было пройти через Большой Пожар.

Вечером Ольга потребует от меня отчета, а мне не до него. Редкий случай — я один: проводив внука в школу, Дед отправился проведать Нину Ивановну (небось пирогов с луком захотелось!); ребята не звонят, Ольга роется в архиве УПО, "Мастера и Маргариту" я в очередной раз прочитал, а после такой книги мне никакой другой читать но хочется. Вот тут, в предисловии, Булгакова называют "известным" — а почему не великим? Впрочем, Достоевского тоже долго не именовали великим. Люди не склонны оценивать по достоинству современников, ибо признать современника великим — значит както принизить себя; потомки бывают великодушнее, не не ревнуют покойников и охотно отдают им должное. Может, Бублик на выпускном экзамене скажет, что Булгаков был гениальным, а учитель не моргнет глазом?

Я лежу и думаю о том, что даже поджигателей, людей, которых я больше всего ненавижу, Булгаков сумел сделать симпатичными: Азазелло, Коровьев и Бегемот — единственные черти в мировой литературе, с которыми я хотел бы посидеть в дружеской компании и выпить на брудершафт. Пожарный в компании с поджигателями — вот так штука!

Ольга зря нас ругает: одно дело — любить свою профессию, и совсем другое — ломать мещанское представление о ней, рекламировать себя, доказывать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем. Нас учили не защищаться, а всегда нападать, идти в атаку, и каждый из нас про себя гордится тем, что пожарные — единственные в мирное время люди, повседневно ведущие боевые действия. Война началась с пожаров, велась в сплошных пожарах и закончилась ими; для нас они остались как будничная работа. Когда Ольга говорит, что хочется в жизни сделать нечто большее, чем съесть положенное по статистике количество мяса и выдышать положенную порцию кислорода, мы про себя думаем, что так и делаем: по той же статистике пожарные гибнут и получают травмы больше людей всех других профессий, выручая из беды тех, кто сочиняет про нас анекдоты или заливается смехом, слушая их с эстрады.

Я вовсе не хочу создать впечатления об исключительности нашей профессии: мы тоже не ангелы, среди нас есть и хорошие люди, и плохие, храбрецы и трусы, праведники и подлецы — с той только разницей, что трусам и подлецам у нас не ужиться, они не выдерживают испытания огнем. Еще древние знали, что огонь очищает — в самом широком смысле слова; очищает он и пожарную охрану от случайно попавших в нее людей. Мы, пожарные, давно усвоили, что никто не станет нами восхищаться, как космонавтами или ребятами, что поднялись на Эверест; знаем, что никто, буквально никто из нас, даже легендарные ленинградские пожарные в блокаду, не получил за тушение пожаров Золотой Звезды; привыкли к тому, что нас куда чаще ругают и проклинают, чем хвалят и награждают; усвоили, знаем, привыкли, но молчим об этом и если все-таки вспоминаем, то в своем узком кругу: ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения своей работой пересиливает обиду. В войну Дед горел в танке четыре раза и привез три ордена; потом, после войны, он потушил несколько сот пожаров, среди них был и Большой, но только единственный раз, за полигон, заработал медаль. Ну, раз так принято, значит, надо, мы люди не гордые. Когда нам сочувствуют, что есть День работников торговли, День труженика бытового обслуживания и так далее, но нет Дня пожарных — мы отмалчиваемся: для нас День пожарных — 365 раз в году.

Да, еще о наградах — не потому, что это наше больное место, а просто интересный случай. Не знаю, как в других городах, а у нас традиция: выносишь человека из огня или по-другому спасаешь — не спрашивать у него фамилию. Сам скажет — его дело, а ты не спрашивай, но надо. А возникла эта традиция после случая с Кожуховым, когда он еще был, как шесть лет назад его Юрий, молодым лейтенантом, начальником караула. Тушил он студенческое общежитие, горели первый и второй этажи, а с верхних людей приходилось снимать по лестницам или, проникая в здание через чердак, выводить на крышу. Пожар был трудный, но сработали хорошо, обошлось без жертв. И вот Кожухов вдруг вспомнил, что Савицкий рекомендовал спрашивать фамилии, чтобы указать в отчете — для-ради доказательности, чтобы не обвинили в преувеличениях. Вынес он одного студента на крышу, сделал ему искусственное дыхание и поинтересовался: "Как ваша фамилия?" А студент, отдышавшись, в знак благодарности спросил: "Что, орден хочешь за меня получить?"

Это Кожухов рассказывал после полигона, когда привез пожарных к себе. "Обожгло, как пощечина, — вспоминал он, — даже в глазах потемнело. Потом на разборе Савицкий интересовался фамилиями, и я ему прямо сказал, что никогда спрашивать не буду, даже если приказ — по буду! Объяснил — почему, Савицкий подумал к кивнул: не надо".

Позвонила Ольга — что успел сделать? Я честно признался, что совершаю "двадцать тысяч лье вокруг самого себя" и нахожусь примерно на половине. Ольга заявила, что я никогда не познаю себя так, как это сделает за меня начальник отдела кадров, велела немедленно прекратить путешествие и заняться делом, потребовала к ее приходу изложить, причем без халтуры, первые пятнадцать минут пожара и пригрозила, что в противном случае снова начнет лечить мой радикулит жгучкой — адским снадобьем, от которого я вчера взвыл не своим голосом.

Жгучка меня убедила, принимаюсь за работу. Для затравки беру свой тогдашний, извлеченный из архива УПО рапорт на имя Кожухова.

Верчу в руках несколько потрепанных страниц. Почерк не мой, рапорт я диктовал на следующий день, и подпись нелепая — дрожащая, будто пьяный в милиции подписывал протокол. Но слова мои, Леша мне дважды все перечитал.

"13 февраля оперативный дежурный по городу капитан Нестеров В. В., начальник штаба капитан Рагозин Д. И., начальник тыла ст. л-т Нилин С. Н. и связной, мл. сержант Рудаков А. П., находясь на месте пожара жилого дома по ул. Павлова, 13, в 18 ч 21 мин получили сообщение о пожаре во Дворце искусств и немедленно выехали на объект.

В пути следования получили сообщение об объявлении пожару э 5. Прибыли к месту вызова в 18 ч 33 мин, то есть через 12 мин. К моменту прибытия обстановка была следующая.

Происходило интенсивное горение от .5-го по 8-й этажи главного корпуса и на 11, 13, 14, 15 и 18-м этажах высотной части здания. Огонь распространялся вертикально в вышерасположенные этажи и по коридорам перечисленных этажей главного корпуса, где в помещениях находилось большое количество людей, отрезанных от выхода огнем и дымом. Как со стороны фасада, так и со стороны двора, а также в высотной части в оконных проемах стояли люди, размахивая шторами и разного рода предметами, чтобы привлечь к себе внимание. Некоторые, связав по две-три шторы, пытались самоспасаться на нижние этажи.

Видя сложившуюся обстановку, я принял руководство тушением пожара на себя, подтвердил по радиостанции пожару э 5 и вызвал дополнительно все автолестницы, все автомобили газодымозащитной службы, 10 автонасосов и 20 автомашин "скорой помощи".

Немедленно отдал следующие распоряжения:

— штаб развернуть против центрального входа;

— на каждом этаже, начиная с 5-го, организовать боевые участки, назначить начальников боевых участков и в помощь уже работающим подразделениям на каждый этаж направить по два отделения для проведения спасательных работ;

— по периметру установить по мере их прибытия автолестницы для проведения спасательных работ;

— организовать взаимодействие с Горгазом, Горводопроводом и Горэнерго, совместно с представителями "Скорой помощи" развернуть пункты оказания первой медицинской помощи в лифтовых холлах четвертого этажа;

— установить надежную, связь между боевыми участками, прибывающим на пожар руководством и Центральным пунктом пожарной связи;

— через представителей ГАИ немедленно перекрыть движение городского транспорта и пешеходов по ул. Некрасова и прилегающим переулкам..."

Далее в рапорте перечислялись фамилии начальников боевых участков, конкретные действия по тушению и спасению, которые в силу своей лаконичности и казенного языка никоим образом Ольгу не удовлетворят.

Буду вспоминать детали.

Сначала о том, чего я не написал в рапорте.

Пока мы ехали к Дворцу, изломали головы: почему пожару объявили пятый помор? Скорее всего подвал... Или лифтовое хозяйство?

Незадолго до того я был и Москве, сдавал экзамены в Высшей школе, и ребята дали мне посмотреть изданную американцами книгу "Горящая Америка" — огонь везде одинаков, технические проблемы у нас одни и те же. И тогда я припомнил слова из этой книги: "Высотные здания, став символом прогресса, стали вместе с тем настоящим кошмаром для пожарных".

Сегодня могу признаться в том, чему тогда никто бы не поверил: за полторы недели до Большого Пожара мне чуть ли не каждую ночь снился горящий Дворец искусств. Я никому об этом не говорил, чтоб не сглазить, пожарные — народ суеверный, но, просыпаясь в испарине, знал, почему мне снится эта чертовщина. Тому было несколько причин: 1) Несмотря на решительные предписания Госпожнадзора, на всех внутренних лестницах Дворца начался ремонт. 2) Хорев задумал снимать короткометражку о забавных малолетках, и Бублика с его вихрами и веснушками чуть не каждый день таскали на эти самые кинопробы. 3) Как раз в те дни пришел ответ архитектурного управления — с категорическим отказом пристроить хотя бы со двора наружные пожарные лестницы, ибо пострадает красота уникального здания.

За Ольгу я был спокоен, ну, не то что спокоен, а знал, что музей расположен на третьем и четвертом этажах, уже не так страшно. Но вот где сегодня Бублик, я понятия не имел: утром отвел в ясли, это точно, а вдруг его, как это было вчера и позавчера, снова забрал ассистент Хорева? Ведь тогда Бублик сейчас на 10-м!

Теперь, спустя шесть лет, я благословляю свое неведение: сообщи мне в ту минуту, что Бублик на 10-м — и я мог бы натворить глупостей, потому что с ходу пробиться туда не было никакой возможности...

Когда мы подъехали к Дворцу, я увидел, что по сравнию с рассказом Гулина о первых минутах обстановка резко изменилась. Горели все этажи начиная с пятого, а свет но Дворце уже вырубили, и впечатление было такое, будто перед тобой гигантская шахматная доска: белое — черное, черное — белое... Белое — это пламя из оконных проемов, черное — дым. Отдельные окна, помню, были какие-то багрово-красные, будто в подсветке из прожекторов — значит, в помещении пламя бушует, вот-вот стекла лопнут. И порывистый со снегом ветер: он то задувал сверху, придавливая дым вниз, то вдруг разгонял его, обнажая фасад. И тогда были видны люди в окнах — много людей...

Кожухов, Головин и Чепурин не уставали нам повторять: не слишком доверяйте первому впечатлению, оно может обмануть. Но здесь сомнений не было: я подтвердил пожару номер 5, взял на себя обязанности РТП и отдал те распоряжения, которые изложил в рапорте.

Отныне каждый из нас стал деталью механизма по тушению пожара — по вызубренному наизусть боевому уставу.

Пока Нилин встречал и размещал прибывающие силы, а Рагозин давал им установки, я первым делом решил произвести разведку. Разведка — это основа основ нашей работы, без нее мы слепы, как новорожденные котята. Я побежал под арку во двор и увидел то, что ожидал: обстановка такая же, как с фасада, даже, пожалуй, хуже, огонь сильнее распространяется в высотную часть. значит, большую часть прибывающих лестниц — сюда, во двор. До высотной части лестницы не достанут, даже пятидесятиметровки, значит, в высотку необходимо пробиваться снизу, по лестничным маршам.

Возвратившись бегом к развернутому Рагозиным штабу, я приказал немедленно подать вновь прибывшую тридцатиметровку во двор: пусть люди увидят, что мы знаем обстановку, это несколько их успокоит и удержит от безрассудных поступков.

Такая подробность: одновременно с нами к Дворцу подкатила гарнизонная машина связи, я выскочил, побежал к ней, запутался в чем-то, упал и прокричал: "Пятый номер подтверждаю! Дополнительно к пятому все автолестницы и газовки, которые находятся в расчете, немедленно сюда!" Потом ребята шутили, что я из уважения к пятому номеру встал на колени.

Одно за другим со всего города прибывали к Дворцу подразделения.

Кожухов еще не прибыл — потом мы узнали, что его машина попала в пробку и километра два он пробежал, как стайер; Головин был на окраине, в 19-й ВПЧ и уже мчался к Дворцу с одной из двух наших пятидесятиметровок, а Чепурин с дороги сообщил, что будет с минуты на минуту. Так что мне не на кого было оглядываться, я — единовластный РТП, и нужно, не теряя ни мгновенья, самых опытных офицеров поставить на боевые участки.

Так я и сделал: распределил офицеров по этажам и крыльям, а сам с Лешей и звеном газодымозащитников побежал по центральной лестнице наверх — в глубокую разведку.

И заметил время: с момента нашего прибытия прошло три минуты.

Я был одержим одной идеей: во что бы то ни стало, как можно быстрее пробиться в высотку, где люди находились в особо опасном положении. Тогда мне и в голову не приходило то, что полчаса спустя придумают Кожухов и Клевцов — да и не только мне, такого мир не видывал и не слыхивал; я мечтал только о том, чтобы вывести людей из высотной части на крышу основного здания — фактически на крышу двенадцатого, так как над десятым был большой технический этаж, со всяким оборудованием и коммуникациями. Если это удастся, главным врагом людей станет холод, но это уже по сравнению с огнем враг пустяковый. Я тогда еще не знал и того, от чего в отчаянье могла закружиться голова: что в ресторане на двадцать первом этаже был банкет! Полтораста человек в одном помещении, которым некуда выйти! И опять, хорошо, что не знал, ибо отчаянье плохой советчик: в данной обстановке с наличными силами о двадцать первом этаже нечего было и думать.

По маршевым лестницам пожарные выводили, выносили пострадавших; многие спускались сами — черные от дыма, обессиленные от пережитого, иные, наоборот, до крайности возбужденные; в лифтовом холле четвертого этажа уже был развернут медпункт, там работали врачи из "Скорой ". Между четвертым и пятым я встретил Гулина, который выводил группу; я кивнул Леше, он сменил Гулина, а тот коротко осветил обстановку: Дед тушит на пятом правое крыло, дошел до задымленной радиорубки, а на левом крыле горит вовсю, нужна помощь. Я по радиостанции приказал Рагозину дать Гулину дополнительное отделение, а со своим звеном, да еще Леша прибежал, стал пробиваться на шестой.

Несколько слов о Леше Рудакове, поскольку в дальнейшем повествовании он играет важную роль.

В пожарной охране Леша появился после демобилизации и тут же получил прозвище Недомерок — видимо, потому, что вымахал под два метра и имел кулаки, напоминавшие средних размеров арбузы. Шесть лет назад ему было двадцать два года, но с тех пор он нисколько не изменился: такой же доверчивый и добродушный, свято верящий в высокое предназначение своего начальства и фанатично преданный идеалам пожарной охраны человек. Когда он женится — а Леша уверен, что этого никогда не случится, поскольку на его широченном скуластом лице совсем затерялся крохотный, да еще курносый девичий носик,— лучшего мужа и придумать невозможно. Добряк и первый силач города (двести раз подряд выжимает двухпудовую гирю!), Леша сметлив, расторопен и свою должность связного считает самой завидной из всех должностей на свете. В деле я за ним, как за каменной стеной, я уже и считать бросил, сколько раз он меня выручал. Во всяком случае, дежурные по городу мне почерному завидуют, а Кожухов, когда хочет меня наказать, грозится отобрать связного. Но Леша никогда ни к кому не уйдет: во-первых, он обожает Деда, к которому бегает советоваться по интимным вопросам, во-вторых, давно и тайно влюблен в Ольгу, а в-третьих, так же привязан ко мне, как я к нему. Леша — мой талисман, я уверен, что с его уходом потерял бы силу и захирел.

Во всем этом, конечно, много шутки, но за семь с лишним лет мы с Лешей прошли через многое, понимаем друг друга без лишних слов и беспредельно друг другу верим.

Ремонт, будь он проклят! Потом начальство разберется, кто в чем виноват, каждый получит по заслугам, но сейчас горят козлы, груда подготовленной к замене облицовки из пластика, лестничные перила...

В коридорах пятого этажа наверняка уже работают — газодымозащитники должны были пройти туда через окна... Уже работают, подтверждает Рагозин, с которым я держу связь по переносной радиостанции. Прежде чем пройти наверх, нам нужно протушить всю эту дрянь, это в первую очередь, иначе проскочишь — обратно не выбраться.

Магистральная линия протянута, рукава полны, за пару минут сбили пламя из трех стволов и сквозь дым прорвались на шестой. Быстро зачернили потолок и стены, луч мощного группового фонаря — на лифт.

— Леша, мигом!

Погорельцы, запомните и не забывайте, лифт — худшая из всех ловушек! В пожар управление лифтами быстро выходит из строя, а бывает и так, что кнопки вызова лифта самопроизвольно срабатывают именно на горящих этажах и дверцы распахиваются — выходите, пожалуйста, в самый огонь. Были такие случаи, были! Да и сами кабины с их облицовкой из красивого пластика отлично горят, превращаясь в ядовитый дым. Поэтому при виде лифта на пожаре у нас срабатывает рефлекс — немедленно проверить!

Несколькими ударами легкого лома Леша разнес полированные дверцы — нет лифта. Я подобрал и бросил вниз какую-то железяку — по стуку можно определить, есть ли внизу лифт, или его там нет.

У нас с Лешей — переносные радиостанции "Днепр". "Днепр" включен, непрерывно работает на прием, и я в курсе всех боевых действий.

— Второй, я Седьмой, Второй, я Седьмой, потушил лифтовой холл на шестом этаже справа, начинаю проходить коридор, прошу срочно дополнительно два ствола Б, звено газодымозащитников...

— Седьмой, я Второй, вас понял, высылаю...

— Второй, я Четвертый, выхожу слева на шестой этаж, слева! Не хватает рукавов, нужны ствольщики с рукавами, два ствольщика...

— Одиннадцатый, я Пятый, куда ты делся, где ты?

— Первый, я Пятый, мы с Восьмым пробиваемся в радиорубку, пришли звено газодымозащитников!

— Первый, я Второй, по центральной лестнице на шестой этаж идет Десятый с двумя отделениями, как слышишь меня, прием!

Я отвечаю Рагозину, что начинаю пробиваться на седьмой этаж, приказываю помочь Четвертому и Пятому... Я знаю, что Дима и без моего приказа все сделает, я в нем уверен, Дима головы не потеряет, но пока что я еще РТП и должен быть в курсе динамики развития и тушения пожара на всех участках. А на душе чуть спокойнее: наши лучшие тушилы, Чепурин и Головин, уже работают, силы прибывают непрерывно.

На лестничных маршах к седьмому этажу — снова козлы, обломки досок... Сунулись — температура адова...

— Поливайте нас, не жалейте!

Облитые с ног до головы, рванулись через пекло на седьмой. Пока ребята снизу тушили марши, мы с Лешей влетели наверх, в лифтовой холл. Удача, да какая — не горит! Ремонтники, на сей раз спасибо им, земной поклон успели отодрать с пола плитку и со стен облицовку. Ко всем чертям полированные дверцы — вот он, лифт, а в нем трое плюс дым; все трое, двое мужчин и женщина, без сознания, вытащили, Леша подхватил под мышки двоих, я женщину на плечи — и бегом вниз, а пламя по маршам еще не полностью сбито, и только одна мысль сверлит мозг: не споткнуться! Нет, не споткнулись, пронесли на пятый, на четвертый, а там врачи...

Сообщение от Димы: я больше не РТП, руководство принял на себя полковник Кожухов. Нужна срочная информация о положении на восьмом этаже, майор Баулин туда не пошел, Кожухов послал его на левое крыло седьмого, где опасная обстановка. Моя задача — разведка восьмого, и немедленно! Идти придется вдвоем, мое звено газодымозащитников Кожухов отдал Чепурину.

Идти в разведку вдвоем запрещено уставом, в разведке очень нужен третий. Однако, как советовал, кажется, Петр I, не держись за устав, как слепой за плетень,— в исключительных случаях нужно действовать по обстановке. Хуже было то, что мы остались без воды, рукавные линии, которыми мы пользовались, остались в коридоре на седьмом. Надежда на внутренний водопровод, его во Дворце я сам не раз проверял, знал, что он добротный, с запасом рукавов, но вот в каком они состоянии сию минуту?

Порядок! В лифтовом холле на седьмом Леша достал из пожарного шкафа и размотал двадцатиметровый рукав — вот мы и с оружием. Леша протушил первые метры лестничного марша на восьмой этаж — и тут я допустил большую ошибку.

Азбучная истина: в горящем доме нельзя открывать двери на себя! Распахивая, встань в сторону — ведь неизвестно, что творится за этой дверью.

Элементарная истина — и я о ней забыл. Пусть в горячке, но намертво забыл, пренебрег.

Эта дверь, сделанная из стеклянных блоков, обнажилась как раз посредине марша — неизвестного назначения дверь, обычно таких на главных лестницах не бывает. А вдруг там помещение, а в нем люди? И я рванул дверь на себя — как полный профан, как ошалевший от первого своего пожара новичок.

Оттуда на меня выбросилось багрово-черное пламя, обожгло лицо. Леша рывком вытащил меня наверх, а пламя из двери клубами выскочило на уже протушенный марш и заплясало вниз, словно обрадовавшись, что его освободили из темницы.

Мы оказались в огненном кольце — снизу и сверху все горело.

Потом мы узнали, что в каморке за дверью костюмеры народного театра хранили старое, никому не нужное барахло, под которым какой-то осел спрятал две канистры с бензином. Всей этой гадости, чтоб взорваться и вспыхнуть, только и нужен был свежий воздух, кислород, который я впустил.

Пришлось, как тиграм в цирке, прыгать через огонь вниз, прикрывая смоченными крагами лица. В конце концов пламя мы сбили, но на этой дурацкой истории потеряли несколько драгоценных минут.

Теперь о том, о чем не расскажут другие.

На восьмом этаже мы застряли надолго. Дело в том, что из лифтового холла ремонтники сделали склад — здесь повсюду стояли бидоны с краской, валялись рулоны обоев, стопки полистироловой плитки и прочее, и все это горело, и горело хорошо!

С одним стволом "первой помощи" (так мы обычно называем ствол Б, в отличие от мощного ствола А, который держат двое, ствольщик и подствольщик) мы провозились бы здесь с полчаса. Но не успел я запросить у Рагозина подкрепления, как он сам проинформировал меня о чрезвычайной обстановке: лифтовой холл отставить, пробиваться по левому коридору и заняться спасанием людей, их там много, автолестннца не успевает снимать.

Коридор проходили тяжело, отвоевывали метр за метром и взламывали закрытые двери. Сначала шли помещения областного издательства — к счастью, пустые, редакторы успели разойтись по домам, а тушить шкафы с рукописями времени у нас не было; дальше по коридору где-то были двери литературного объединения и лектория, куда собирались по вечерам; именно там могли быть люди, о которых информировал Дима.

Но туда мы попали не сразу, ибо натолкнулись по дороге на роскошную двустворчатую дверь, которую я сразу узнал: во время одной проверки заходил сюда и ругался с директором издательства Микулиным, который забыл выключить кофеварку и устроил загорание, правда, пустяковое. Дверь закрыта, постучал — молчание. Леша ее ломиком, вбежали — Микулин высунулся в окно и кричит. Что было дальше, вы знаете, пришлось выводить Микулина из стрессового состояния не совсем корректным образом, но зато эффективно. А вот подробность из сегодняшнего дня. Недавно мы с Микулиным встретились на родительском собрании, вместе с Бубликом учится его внук. Разговорились, стали вспоминать, и он горестно поведал, что тогда, во время пожара, у него сгорела рукопись повести. "Мастера и Маргариту" я знаю наизусть и тут же процитировал: "Простите, не поверю, — сказал Воланд, — этого не может быть. Рукописи не горят", но Микулин со вздохом заверил, что с его рукописью чуда не произошло. Я его утешил том, что история уже знает подобный прискорбный случай, когда в пожаре погибла Александрийская библиотека с древними рукописями, а ближе к нашему времени — рукопись "Слова о полку Игореве". По кислой улыбке Микулина я догадался, что эти сравнения мало его утешили.

Но тогда, оказавшись в безопасности и придя в себя, Микулин дал нам бесценную информацию: когда он побежал из лектория к себе в кабинет звонить по 01, там оставалось примерно человек двадцать. Значит, они и сейчас в лектории, это метрах в двадцати по коридору от его кабинета, на противоположной стороне — окна во двор.

Да, чтобы не забыть, такая деталь: сбивали огонь — наступала полная темнота, и из-за дыма, и электроэнергия была вырублена. Даже групповой фонарь — и тот на какой-нибудь метр давал подобие видимости. Практически полная темнота.

Как мы дошли до лектория, помню плохо; впрочем, главная круговерть, которая ошеломляла в коридорах многих, уже закончилась, все, что могло гореть, догорало, полыхало лишь в отдельных комнатах, двери в которые были открыты. Массивную дубовую дверь в лекторий я тоже быстро узнал, вернее, нащупал по затейливой резьбе, сделанной ребятами из студии народного творчества. В нижней части двери багровел прогар, который Леша хорошенько зачернил: образуется дыра — весь дым из коридора пойдет. Дверь взламывать не пришлось — открыли на стук.

Все дальнейшее — а мы находились в лектории около семи минут, помню отчетливо. Прежде всего о самом помещении: заставленный рядами стульев зал площадью около сотни квадратных метров, четыре больших окна, выбитых, конечно; через оконные проемы свищет ветер со снегом, а в стенной перегородке справа — сплошные прогары, вот-вот ворвется пламя с дымом. Словом, на редкость опасная ситуация, а людей в самом деле человек двадцать, и эти люди с криками нас окружают.

Я к окну: пятидесятиметровка работает далеко, других автолестниц не вижу. Мгновенно решаю: будем спускать людей по спасательным веревкам. Их у нас две штуки: Леша — человек запасливый, чего он только не припрятал в багажнике "Волги". Длина веревки двадцать пять метров, часть ее уйдет на "кресло", значит, оставшейся длины хватит до третьего этажа. Следовательно, там должны быть пожарные, которые примут людей с веревок и поведут вниз. Соединяюсь с Рагозиным по штабному каналу связи, получаю его заверения, что все будет немедленно сделано, и неузнаваемым даже для самого себя голосом ору: "Мол-чать! Слушать мою команду!"

И объясняю, коротко и четко, что собираюсь делать.

Поразительная вещь: как по-разному ведут себя люди перед лицом смертельной опасности! Казалось бы, всем одинаково жить хочется, особенно в пожар — уж очень это больно и страшно — умереть от огня, от одной этой чудовищной мысли люди на глазах седеют, а ведут себя по-разному!

Я много раз наблюдал эту картину — и никакой закономерности не нашел. Иногда лучше ведут себя женщины, иногда мужчины. Точно знаю одно: труднее всего во время спасательных работ с теми, с кем обычно трудно в обыденной жизни — с закоренелыми эгоистами, с людьми, которые ради собственной выгоды и спокойствие не пошевельнут пальцем, чтобы облегчить чужую беду. Мы уже давно усвоили: плохого человека спасать очень трудно, он, если взять доступный пример кораблекрушения, вырвет спасательный круг из рук ребенка. Нам с Лешей пришлось тушить квартиру, в которой среди подвыпившей компании находился известный в городе хулиган, уже дважды побывавший в местах не столь отдаленных; так эта сволочь так ревела от ужаса и рвалась на еще не поданную лестницу, что Леше пришлось его слегка успокоить...

Не стану утверждать, что это закономерность, но лучше других ведут себя молодые девушки и парни, причем не разбитные, которым море по колено, а наоборот тихие и скромные. Не знаю, чем объяснить такой парадокс: может, у людей скромных, не выставляющих напоказ свою личность, выше чувство гордости, самоуважения?

И еще одно наблюдение: свойственная женщине от природы стыдливость пересиливает страх! Когда Леша спускал на "кресле" одну среднего возраста даму, та, несмотря на полуобморочное состояние, нашла в себе силы снять кофту и прикрыть обнажившиеся ноги. Из этого правила бывают исключения: все-таки современная женщина не так чопорна, как в свое время ее мать или бабушка, современная раскованнее, она привыкла к коротким юбкам. Впрочем, в стрессовом состоянии, а пожар для нас всегда стресс, в мозгу не остается места для посторонних мыслей. Нам иногда и голых приходится выносить, и чувствуешь при этом не покорно обвисшее женское тело, а просто тяжесть.

На меня будто обрушилась лавина:

— Вы с ума сошли, мы не обезьяны!

— Пусть нам немедленно подадут лестницу!

— Товарищ пожарный, а через коридор нельзя? Я очень боюсь высоты!

— Вы обязаны обеспечить нашу безопасность!

Будь у меня время, я мог бы объяснить, что лестницу к их окнам подать уже не успеют, а в коридоре такой дым, что им и пяти шагов не пройти, что обеспечить их безопасность здесь, и этом зале, мы можем не больше, чем если бы они находились у кратера действующего вулкана. Но на объяснения у меня не было ни секунды. Задавая себе вопрос: "Быть или не быть?" — Гамлет мог раздумывать сколько угодно. У нас все было проще: мы с Лешей точно знали, что с каждым мгновением шансы "быть" стремительно идут к нулю. В подобной ситуации у пожарных действует одно железное правило: никакой полемики, любыми средствами обуздать паникеров. Любыми! Если человек идет ко дну, его позволительно схватить за волосы; если в пожар человек мешает себя спасти, его можно отхлестать по щекам или грубо обругать. В таких случаях нужна жестокая встряска, без нее никак не обойтись.

— Молчать! — во всю силу легких гаркнул я и встряхнул первого попавшего под руку. — Хотите жить — будете слушаться только меня! Девушка, вы первая, Леша — приступай!

В этот момент часть стенной перегородки треснула и в зал с гулом повалил дым, именно с гулом — окна открыты настежь, тяга отличная! Тут-то и началась паника: исторические крики, разинутые рты, выпученные глаза, кашель, рвота...

— Всем лечь на пол, легче будет дышать! Женщин — вперед!

Работали мы из двух окон. Технология здесь простая: закрепляешь веревку за батарею отопления, вяжешь двойную петлю — "кресло" и "сажаешь" в него спасаемого, закрепляешь на карабине и травишь вниз, упираясь прямой ногой в подоконник. Простая — это на учениях, когда спускаешь хорошо обученного пожарного, а не дрожащую от страха и цепляющуюся за тебя, за раму, за подоконник женщину. Головой она понимает, что ее спасают, но мысль о том, что сейчас она повиснет над бездной, настолько ужасает, что парализует мозг, побужда-, ет всеми силами сопротивляться. И вот уговариваешь бедняжку встать на подоконник, кричишь на нее, бьешь по рукам, а время-то бежит, мчится! И еще плохо то, что спускаешь, а не видишь, где она, на уровне какого этажа... Наконец, чувствуешь, что ее подхватили, быстро выбираешь веревку наверх — и все начинается сначала, уговариваешь следующую, кричишь... Хорошо еще, что краги мокрые, от такой спасательной работы кожа на руках могла бы в лохмотья превратиться.

И тут, когда последнюю женщину спустили, треснувшая перегородка в одном месте прогорела и в дыру рванулось пламя. Оно ловко, как осьминог щупальцами, охватило книжные полки, перекинулось на стулья и стало быстро приближаться к нам. Спасибо Диме, он сработал еще лучше, чем обещал: людей пожарные принимали с подоконника не третьего, а пятого этажа.

Последними спустились мы сами — вернуться в коридор возможности не было, зал горел вовсю, огонь уже хватал за пятки.

А дальше началось самое плохое. Я выбежал на улицу, к штабному столу и доложил Кожухову обстановку. Кожухов подозвал медсестру и велел смазать мне обожженное лицо.

И тут я увидел Димины глаза. Он, раздираемый на части телефонными звонками, вопросами разного начальстна, рапортами прибывающих офицеров, вдруг развел руками, словно отбрасывая всех от себя, и шагнул ко мне. Глаза у него были какие-то незнакомые, я не берусь описать их выражения.

— Вася, — сказал он, — мы делаем все, что можем... Бублик и Ольга на десятом, в киностудии.

СТАРЫЙ ПОЖАРНЫЙ

Как только Ольга приступила к экзекуции, явилась вся компания — насладиться моими воплями. В первые минуты жгучка жжет огнем, и Дед, чтобы смягчить мои муки, направил на пылающее место струю от вентилятора — новый взрыв веселья.

От дальнейших издевательств меня спасло только то, что Диме не терпелось доложить важную новость: Леша потерпел крупную неудачу. Под Новый год он влюбился и смазливую девчонку-парикмахершу, с неделю каждый день бегал к ней стричься-бриться, потом, осмелев, пригласил и кино и наутро явился на службу пьяный от счастья; и кто знает, чем закончился бы этот бурный роман, если бы в порыве откровенности Леша не проболтался, что работает пожарным.

Повторив для непосвещенной Ольги эту историю, Дима сложил губы трубочкой и проворковал: "Ах, пожарным? В мое кресло больше не садись — наголо остригу!"

— Не так все было, — запротестовал Леша, — насчет остричь Надя даже не заикалась, это Дмитрия Сергеича художественная самодеятельность!

— Не принимай близко к сердцу, Леша, — посочувствовала Ольга. — Может, оно и лучше, что сразу.

— А я и не принимаю! — пробурчал Леша. — И не так уж она мне нравилась, подумаешь, звезда экрана!

— Бывает, — философски заметил Дед. — Молодая девка — она дура, ей не сам человек нужен, а фикция, обложка. Не горюй, Леха, на твой век ихней сестры хватит, ты только со своим рылом за смазливой не гонись, смазливые — они сороки, на блестящее клюют.

— Словечко-то какое — рыло, — поморщилась Ольга.

— Ну морда, — пошел на компромисс Дед. — Вообще-то можно сказать — лицо, да только нос у Лехи нашлепкой и пасть уж очень велика, телевизор влезет.

— У тебя лучше, — проворчал Лота.

— И у меня такая же, — охотно согласился Дед. — Ничего, Леха, морда бородой зарастет, зато всего остального бог тебе отвалил на двоих. На центнер тянешь?

— Сто четыре кило, — расплылся Леша. — Утром, до завтрака.

— И кто тебя за язык тянул? — упрекнул Слава. — Сказал бы, что яблоки доводишь до потребителя в "Овощах — фруктах" или, еще лучше, принимаешь макулатуру в обмен на абонементы, никакая девка бы не устояла. Лично я для своей Наташи был адъютантом командующего военным округом и саморазоблачился только тогда, когда она родила мне Мишку. Дима, а кем ты был до свадьбы?

— Я не опускался до вранья, — высокомерно ответил Дима. Я прямо и честно сказал Лизе, что работаю ассистентом режиссера.

— Вам хорошо смеяться... — уныло проговорил Леша.

— Не слушай их, брехунов, — неодобрительно сказал Дед. — Говори правду, так, мол, и так, тушу пожары, а ежели тебе артиста надо или завмага — топай к... Туда, одним словом, не при Леле будь сказано... А с другой стороны, в самом разе, чего в нашем брате хорошего? Когда, помню, лет тридцать назад тушили склады утильсырья — вы все тогда еще под стол пешком ходили, а Лехи и и проекте не было, я так всякой гадостью пропитался, что Варя, светлая ей память, три дня домой не пускала, живи и отмывайся, говорит, в казарме, ребенок, то есть Васька, тебя пугается и кашлем заходится. А тетерича от этого самого Васьки после пожара люди шарахаются, как от домового, который из печки вылез. Какие мы женихи? Трубочисты!

— Тебе бы, Дед, молодежь в пожарное училище вербовать, — сазал я.— Высоты открываешь, перспективы.

— И не надо ничего скрывать! — поддержала Деда Ольга. — Каждый человек должен знать, на что идет, и — за естественный отбор, в пожарной охране должны остаться достойные. А если человек стыдится своей профессии, пусть уходит, его можно только пожалеть, как... тяжелобольного.

— Вот это правильно! — пылко подхватил Леша. — Я ей так прямо и сказал — дура!

— Остроумно, — похвалил Дед. — Она еще к тебе прибежит, Леха, попомни мои слова, такие женихи, как ты, на улице не валяются — не окурки. А вообще-то жениться надо так, как этот прохвост Уленшпигель. Слышали? Как-то вечером, часов, помню, в одиннадцать, возвращались мы с пожара в караул, а нас по дороге диспетчер удачно перехватила и послала тушить квартиру. Минуты через две прибыли, видим дым из квартиры на третьем этаже. Включились в КИПы, выломали дверь, быстро нашли очаг — телевизор включенный горел: сколько ни пишут в газетах, чтоб не оставляли эту технику без присмотра, как горохом об стенку. А что такое сегодняшняя квартира? Синтетика, тряпки да книги, почти все выгорело. Дыму было много, разогнали его, ищем людей — кто-то ведь включал телевизор, туда заглянули, сюда — нет никого. А тут гул стих, воду перекрыли, слышим — вроде кто-то напевает. Уленшпигель дерг за дверь санузла — видит, девчонка с зажмуренными глазами под душем нежится, "по статистике девять ребят" мурлычет. А Уленшпигель, как всем известно, человек деликатный и воспитанный, иностранные языки знает. "Мерси, — говорит, — я вам случайно не помешал? С легким паром вас!" Девчонка, конечно, в визг — страшилище такое входит, в черной боевке,рыло в копоти — и бац-бац ему по этому самому рылу. Тут дым в ванную повалил, девчонка в новый визг, а Уленшпигель вежливо ее облапил, вынес на лестницу и за халатиком сбегал, чтобы прикрылась. И что вы думаете? Оценила деликатное обращение, за битое рыло извинилась — словом, познакомились. Девка в слезы, без квартиры и барахла осталась, а Уленшпигель, который как раз комнату получил, великодушно предлагает: иди, говорит, ко мне домываться, а то чувствую, говорит, неловкость, что помешал, только губку с собой возьми, потому что я привык отдраиваться наждачной бумагой, а у тебя, успел, извиняюсь, заметить, кожный покров исключительно белый и нежный, как у гурии из "Тысячи и одной ночи".

— Это в книжке про Синдбада-морехода, — пояснил Бублик из своей комнаты. — Гурии — это волшебные красавицы, в купальниках.

Дед заахал, замахал на нас руками и побежал ругаться с внуком.

Из десяти тысяч профессий, которые имеются в подлунном мире, свою Дед полагал особо почетной. Ну, с некоторыми оговорками еще и профессию врачей, но только тех, которые "в самом разе спасают, а не стукают по ногам молоточками и выписывают химическую отраву для организма".

— Как только человек рождается, — внушал он внуку, дремавшее сознание которого пробудилось после Большого Пожара, — его все время надобно от чего-то спасать, выручать из беды. Отсюда следует, что профессии спасателей являются по-первому необходимыми. Ты историю возьми: испокон веков, чтобы побыстрее и побольше убивать, люди готовы себе мозги вывихнуть и вагон денег истратить; убить, уничтожить не хитрость, а вот ты попробуй — спаси! Нас — пожарных, хирургов, морских и горных спасателей — раз, два и обчелся, к нам только те идут, у кого сердце к людям расположено, кто усвоил, что больше всяких денег и наград человеку хочется пожить на белом свете. Но не все люди это еще понимают. Возьми ту же самую историю: про тех, кто прославился спасанием, там и слова не найдешь, а вот про тех, кто губил народ, как чума — на каждой странице: Александр Македонский, Цезарь, Батый, Атилла, Наполеон. И самое, как говорится, глупое, что чем больше человек погубил народу, тем он считается более великим. Но к тому времени, когда ты вырастешь и пойдешь в пожарное училище, люди разберутся, что к чему, и звание спасателя станет самым главным и почетным на земле.

Дед страстно любил философствовать на эту тему, свою концепцию он внушал еще мне, как только я "изпод стола вышел"; сколько себя помню, в нашем доме никогда не бывало пистолетов, автоматов и прочих подобного рода игрушек, зато уже в три года я знал, что такое огнетушитель, а в четыре спускал своего Буратино с третьего этажа на спасательной веревке. Соответственно были подобраны и книги. Библиотеку Дед, великий любитель почитать, собрал немалую — в основном после "выхлопа на пенсию". Главные сокровища хранились в отдельном шкафу, запиравшемся на ключ: специальная литература, стихи, газетные вырезки и книги, в которых так или иначе затрагивалась пожарная тема. В шкафу имелся "позорный ящик" с картотекой на известных поджигателей: на Герострата, на Александра Македонского, который ради каприза своей любовницы сжег город, на императора Нерона за поджог Рима, на уважаемую Дедом, но совершившую непростительный поджог княгиню Ольгу, на татаро-монголов, графа Растопчина и даже, несмотря на мой энергичный протест, на Коровьева и Бегемота. Этот ящик Дед выкрасил в черный цвет, что символизировало черные деяния имевшихся в картотеке лиц.

Некоторые книги Дед занес в список "хорошо написанных, но вредных", например, опять же вопреки моему протесту, "451ь по Фаренгейту" Рэя Брэдбери. "Надо же такое придумать: пожарный — и он же поджигатель!" — возмущался Дед. Зато на почетном месте стояли поэтический сборник "Грани огня", да еще вырезанная из "Иностранной литературы" и любовно переплетенная повесть Денниса Смита "Пожарная команда номер 82" — единственная, по мнению Деда, правдиво рассказывающая о городских пожарных, и одна из немногих, выдававшихся на руки под расписку с указанием даты возврата. "Пожарным шкафом" пользовался весь гарнизон, и нарушителей Дед наказывал, невзирая на лица: Кожухов, продержавший Смита на неделю дольше, на два месяца был лишен права пользоваться библиотекой.

Шкаф украшали изрядно помятая Дедова каска, сделанный Володей Никулькиным дружеский шарж: Дед в позе былинного героя тушит лафетным стволом окурок, и вырезанная из иностранной газеты фотография повиснув на шее ухмыляющегося Деда, его целует прехорошенькая и легкомысленно одетая негритянка.

История о том, как Дед попал в буржуазную газету стоит того, чтобы ее рассказать. Лет десять назад у нас гастролировал знаменитый негритянский вокально-инструментальный ансамбль, и Дед со своим отделением оказался в наряде по охране театра. Исполнив наимоднейший шлягер и заслужив бурную овацию, солистка, чтобы выразить обуревавшие ее чувства, неожиданно выдернула из-за кулис Деда и чмокнула его в щеку. Как им и положено, иностранные корреспонденты, сопровождавшие ансамбль, тут же преступно защелкали затворами и зафиксировали моральное разложение Деда на пленку. Надпись под фотографией (газету на имя Деда прислали в УПО): "Американская звезда объясняется в любви неотразимому русскому пожарному" — дала пищу острякам на целый год. Сверх ожидания мама очень смеялась и гордилась этим снимком: "Моего Васю теперь во всем мире знают!" И потребовала поместить фотографию на видном месте в заповедном шкафу.

"Вы, нынешние..." с иронией говаривал Дед.

В обшем, к "нынешним" он относился не так уж плохо, но явно давал понять, что сравнения с ветеранами мы нн выдерживаем. Во-первых, мы балованные — и техника у нас куда лучше, и денег нам больше платят, и звания офицерские дают; во-вторых, все мы — дохляки, чуть что бежим в поликлинику, а в отпуск норовим урвать путевку на курорт; в-третьих, что вытекает из предыдущего, не любим и не умеем по-настоящему работать в условиях высокой температуры, а давим пожар силой, и посему настоящих тушил у нас можно пересчитать по пальцам.

— Надо, к примеру, потушить чердак пятиэтажки,— Дед заранее морщится, — а нынешний хватает ствол и бегом на пятый этаж. Его спрашиваешь: "А где рукава?" — "Забыл!" И бегом за рукавами. Прибегает. "А где лом?" — "Внизу оставил!" И бегом за ломом. Смех один! Не пожарный, а клоун. Настоящий пожарный в огонь без оглядки не попрет, он спокойно, без суетни, выйдет из машины, проверит снаряжение, наденет КИП, возьмет два рукава, лом, топор, ствол — и топ-топ, топтоп, не торопясь, чтоб дыхание не сбить; а как войдет в горящее помещение, не будет, как псих, дым водой разгонять, а принюхается, прислушается, щекой или рукой, как индикатором, определит, где очаг — и тогда начнет воевать. А вы, сколько вас ни учишь, прете, как носороги, не умом, а силой тушите, очаги находить не умеете. Ну, умеете, конечно, но плохо. А почему? А потому, что балованные, дохляки, с каждым прыщом ходите на физиотерапию, на курорты ездите...

И так далее. Из нынешних Дед признавал только Кожухова, Головина и Чепурина, которые, конечно, тоже были балованные, но все-таки прошли выучку у самого Савицкого, почитаемого Дедом безоговорочно.

— У пожарного, — учил Дед, — есть три главных врага: дым, огонь и начальство. (Мы считали — четыре: еще и столовая в УПО, с ее неизменным гороховым супом и жирной свининой.) Что касается дыма и огня, то кое-кто из вас кое-чего может, а вот с начальством обращаться умел только один Савицкий. Вы, когда власти на пожар приезжают, вертитесь вокруг них, как балерины, впечатление производите, доказывете, что очень умные и образованные, — и руководить тушением пожара некому; Савицкий же всегда находился не у штабного стола с его телефонами, а поодаль, чуть в дыму; приезжает начальство: "Где полковник?", а им: "Пожалуйста, пройдите, только, будьте любезны, поосторожнее, тут ножку вывихнуть можно и пальтишко испачкать". Иное начальство так и остается возле штабного стола, полагая, что от одного его вида пожар потухнет, а другое принципиально идет за информацией к полковнику; а он берет под ручку, тянет поближе к дыму, информирует: "Это все чушь, пустяки, ничего особенного" — и переводит разговор на футбол. Послушает начальство про "Динамо", нанюхается дыму, накашляется всласть и радорадешенько подальше отойти. А Савицкий вдогонку: "А какой красавец гол был в самую девятку, видели?" — "Видел, видел, потом!" И начальство никому не мешало. А если очень упорный попадался, Савицкий, скажем, на пятый этаж водил — для удовлетворения любознательности... С юмором был человек! Помните, Гулин мансарду разнес? Вылетел бы с боевой работы как из пушки, не будь у Савицкого чувства юмора. Дело было так. Уленшпигель зимой нашел в подъезде щенка, принес его в караул и уговорил Гулина поставить на довольствие. Дворняга выросла, Уленшпигель назвал ее Полундрой и обучил всяким фокусам. И вот приезжает Савицкий на разбор тушения дачи, из глаз молнии, выстроил нас и только рот раскрыл, Полундра — "гав-гав-гав!". Это Уленшпигель моргнул, без команды Полундра никогда на построении не лаяла. Савицкий; "Пошла вон!", снова рот раскрыл, а Полундра — "гав-гав-гав!". И так до тех пор, пока полковник не сдался: махнул рукой, посмеялся вместе со всеми, погрозил Гулину пальцем и уехал.

В настоящий пожар, когда было не до шуток, терпеть не мог посторонних. Помню, тушили поздней осенью жилой дом, жильцов пришлось эвакуировать, все мокрые, злые, замерзшие, и тут через оцепление просочился к штабу видный собой мужик, в дубленке и лисьей шапке. Я баллон в КИПе менял, все видел. Мужик важный, с большим чувством собственного достоинства, привык к унижению. "Кто здесь главный?" — спрашивает. Ему кивают на Савицкого, который в это время внушает начальнику тыла за бездействующий гидрант, сам не на полковника похож, а на ночного сторожа: в старом брезентовом плаще, битой каске, весь в копоти, грязный. Ну, мужик видит, с кем имеет дело, и этак покровительственно: "Вы, что ли, здесь командуете?" — "Ну, я. Чего надо?" — "Здесь во дворе мой гараж, прошу принять меры..." А Савицкий: "Кто здесь из милиции?" Подскочил майор: "Слушаю, товарищ полковник!" — "Возьмите этого товарища, посадите в машину и отвезите за пять километров. Выполнять!"

Но из всего этого нельзя делать вывод, что Дед идеализировал свое время. Хотя и ворчал, что "у нас вооружение было, как при Петре, а у вас и пеногенераторы, автолестницы...", но именно новое вооружение он освоил лучше других: и очень жалел, что оно появилось так поздно, кода он был "уже на излете". Да и к молодежи Дед относился с симпатией, хотя посмеивался над ромбиками Высшей школы, где нас, по его мнению, пять лет учили, как сдувать друг у друга конспекты и пускать пыль в глаза; и еще но мог нам простить того, что во внеслужебное время мы ходили в джинсах. "Виданное ли дело, — возмущался он, — за штаны платить столько, сколько за стиральную машину! За дерюгу, которой трешка — красная цена!"

Но что совершенно повергало Деда в прострацию, так это сегодняшняя модная мебель. Если джинсами он только возмущался, то к мебели из трухи относился с нескрываемым презрением и пришел в совершеннейший восторг, когда мода, совершив крутой виток, вновь неслыханно возвысила красное дерево: буфеты, кресла и столы, которые Дед когда-то покупал в комиссионных за бесценок и реставрировал, теперь стоили бешеных денег, и наша квартира была обставлена такой мебелью, какую только в музее и увидишь. А тумбочку XVIII века, которая обошлась Деду в десятку, Ольга и в самом деле утащила в музей.

Кстати говоря, в гарнизонный фольклор вошла и история о том, как Дед получил свою первую квартиру. Случился пожар в старом четырехэтажном доме; старые дома вообще горят хорошо — перегородки, перекрытия деревянные, на совесть просушенные, недаром разного рода умельцы, когда такой дом сносят ради нынешнего блочного, со всех сторон сбегаются за бросовым, никому не нужным деревом: скрипки из такого дерева делают! Но в тот пожар дерева никому нс досталось: взорвался газ, а лето стояло знойное, да еще ветерок поддувал, и дом запылал, как факел. К счастью, пожар случился днем, жильцов в доме оказалось немного и их более или менее благополучно вывели-вынесли по сильно задымленной внутренней лестнице. И лишь к одной женщине, которая взывала о помощи из окна третьего этажа, а этажи в доме были высоки, никак нельзя было пробиться изнутри; то есть, будь у пожарных в запасе пяток минут, обязательно бы пробились, но, судя по обстановке, такого запаса не имелось. Проще всего было бы спасти женщину по трехколенке, но как раз под ней люто горел второй этаж, пламя так и рвалось в окна.

Тогда Дед придумал такую штуку. Со стороны, где второй этаж уже протушили, он поставил трехколенку, поднялся на третий этаж и оказался метрах в семи от женщины. Теперь все зависело от того, удастся ли ему пройти по нелепому узкому карнизику, который опоясывал дом. Именно эта архитектурная красивость и была в основе Дедова плана. Продвигаясь шажок за шажком, он добрался до женщины и уговорил ее спуститься на карнизик. Полдела сделано. Затем Дед поставил женщину лицом к стене, велел ни и коем случае не смотреть вниз, обнял ее и, цепляясь ногтями за стену, стал легонько двигаться к лестнице — теперь уже не шажок за шажком, а сантиметр за сантиметром. Подвел женщину к лестнице, спустил вниз, а потом посмотрели — ногти на пальцах Деда в крови, чуть не содраны.

Получил бы Дед, как обычно бывает в таких случаях, благодарность в личное дело и четвертную, если бы на пожаре не оказался прибывший в город на инспекцию генерал, начальник ГУПО. Пожаров генерал за свою жизнь видел тысячи, но этот случай произвел на него впечатление, и он во всеуслышанье велел Савицкому готовить представление на старшего сержанта Нестерова к ордену. Услышав, Дед разочарованно вздохнул, генерал удивился и поинтересовался причиной. "Из-за одной буквы, товарищ генерал, — пояснил Дед. — Вот если бы вместо "н" стояло "р"..." Генерал улыбнулся, ничего не пообещал, но уже на следующее утро Деда вызвали в исполком и вручили ордер на двухкомнатную квартиру. Тогда, в начале пятидесятых годов, такая награда расценивалась никак не ниже ордена...

В Большой Пожар Дед ничем особенным не отличился — если не считать того, что спас восемь человек. Однако на фоне того, что делали Лавров, Клевцов и остальные, дедовские восемь душ не очень запомнились. Правда, на его лицевом счету имеется три десятка спасенных картин, но когда речь заходит о выставочном зале, Дед мрачнеет, и у него надолго портится настроение: во-первых, из-за истории с Зубовым и, во-вторых, потому, что в то самое время, когда Дед и его ребята спасали картины, в другом крыле, в каких-то пятидесяти метрах, металась от окна к окну Ольга с Бубликом на руках.

Как потом стало известно, спасенные полотна имели огромную ценность, однако на разборе Кожухов особо отметил действия Нестерова-старшего не в выставочном, а в кинозале.

К Дворцу искусств с обратной стороны примыкает, образуя с ним одно целое, гигантский кинозал, крыша которого находится на уровне седьмого этажа высотной части здания; входы в кинозал идут из вестибюля главного здания, а выходы — во двор. Во время Большого Пожара две тысячи зрителей хохотали над проделками Чарли Чаплина в фильме "Золотая лихорадка", не имея ни малейшего представления о том, что творится вокруг. Легко понять, что могло бы произойти, начнись там паника и рванись две тысячи человек к выходам! У нас, пожарных, известны хрестоматийные случаи такого рода, настолько трагичные, что пусть уж лучше они остаются в специальной литературе.

Кожухов счел главной заслугой Деда на Большом Пожаре именно то, что благодаря его действиям панику удалось предотвратить; Дед, однако, честно уточнил, что боевое задание он все-таки получил от Гулина и выступил в роли исполнителя. В тот момент Гулин, еще будучи РТП, узнал, что дым проникает в кинобудку и, оценив последствия, приказал Деду во что бы то ни стало туда пробиться. Но для того, чтобы это сделать, необходимо пройти через радиорубку, в которой при сильном задымлении создалась чрезвычайно высокая температура. 3аслуга Деда в том, что он быстро нашел очаг, потушил радиорубку и успел по винтовой лестнице прорваться в кинобудку как раз тогда, когда оба механика, сильно перетрусив, решили прекратить показ фильма и предложить зрителям немедленно покинуть зал.

Между прочим, чтобы к этому больше не возвращаться. На суде, состоявшемся после пожара, директору Дворца был задан вопрос: "Как вы полагаете, почему работники радиорубки не выполнили своей первейшей обязанности — не оповестили находящихся в здании о начавшемся пожаре?" Вопрос был чрезвычайно важным: по инструкции полагалось, чтобы лента с оповещением всегда находилась на магнитофоне и дублировалась на другом; если бы так оно и было, если бы в то мгновенье, когда сработали датчики и прозвучал сигнал тревоги, оповещение пошло по принудительной трансляции по всему Дворцу, многие десятки людей имели бы возможность спокойно спуститься вниз по еще не охваченным пламенем внутренним лестницам.

Кто-то из пожарных догадался снять с двух магнитофонов катушки с обгоревшей пленкой и сунуть их в карман; по ничтожным сохранившимся кусочкам в лаборатории установили, что на этих пленках записано отнюдь не оповещение! Радистов было двое, один погиб, другого Дед успел вынести, так этот спасенный, когда обрел способность говорить, признал, что они переписывали Джо Дассена — подрабатывали... Когда прозвучала тревога, забегали по рубке в поисках пленки с оповещением, но никак не могли найти...

Итак, Дед успел прорваться в кинобудку за считанные секунды до непоправимого. Первым делом он распахнул окно и выпустил дым, а потом спокойно, с шутками и прибаутками доказал механикам, что кинобудке и залу огонь не угрожает, а дым, если задраить двери ветошью, тоже не пройдет; посему пусть зрители продолжают хохотать в свое уудовольствие, а минут через пятьдесят, когда фильм закончится, во дворе уже будет оцепление и эвакуация пройдет без всякой паники Забегаю вперед — так оно все и получилось. Киномеханики до сих пор вспоминают, как Дед, насквозь мокрый и пропахший дымом, с минуту смотрел из будки на экран, ржал и хлопал себя по ляжкам, и это "ржанье", по словам механиков, убедило их больше всего: они поверили и до конца крутили фильм, хотя из-за нервного возбуждения путали части — под дружный свист, топанье и гиканье зрителей.

Так что по большому счету Дед, быть может, спас не только восемь зачисленных на его счет душ...

Сообщив Гулину, что кинозал вне опасности, Дед со своей братвой продолжал тушить другие помещения на шестом этаже. Здесь его тоже ожидал сюрприз — в виде окованной стальным листом и потому раскаленной двери. Поскольку в этом крыле размещалась бухгалтерия Дворца, нетрудно ыло сообразить, что за дверью находится касса. Сбив из ствола вокруг себя огонь, Дед взломал дверь ломом, вошел и обнаружил старика кассира, который прикрыл своим телом сейф и, задыхаясь от дыма, кричал: "Посторонним вход воспрещен! Немедленно вызовите инкассатора!"

Стена у сейфа уже прогорела, его лизал огонь и доказывать, что именно он, Дед, в данном случае и является инкассатором, времени не было. Пришлось яростно отбивавшегося кассира силой сажать в "кресло" и спускать на веревке вниз, а вслед за ним пожарного с деньгами, которые Дед достал из сейфа и побросал в мешок.

Что было дальше, вплоть до десятого этажа, Деду не очень запомнилось — кроме, пожалуй, одного эпизода. На восьмом и девятом этажах, в помещениях хореографической студии и народного театра, отличились другие. Дед попал туда "под шапочный разбор", и ему досталось лишь тащить вниз потерявшую сознание женщину. Спросите пожарного, что ему дается труднее всего, и редко кто не ответит: выносить на себе пострадавшего; ну, если это ребенок, то не о чем говорить — и тяжесть невелика, и вообще к детям отношение у пожарных особое, не боюсь показаться сентиментальным — нежное; кого мы спасаем без любви, так это пьяных, по вине которых и происходит больше всего пожаров, а за каждого пострадавшего ребенка душа болит годами, ради того, чтобы спасти ребенка, пожарный полезет в любой огонь.

Но это так, между прочим. Дама же Деду попалась дородная, помню, игравшая в спектаклях дореволюционных купчих; в бессознательном состоянии человек, как известно, весит в два раза больше, и хотя Дед габаритами и силой с Лешей поспорит, и жира в нем нет — одни мышцы, досталось ему крепко: к четвертому этажу доплелся, плавая в собственном поту, несколько минут сидел на корточках и "глотал воздух, как пиво". Отдышавшись, сменил в КИПе кислородный баллон, пошел наверх разыскивать своих, получил от начальника боевого участка 10-го этажа Чепурина задание и пробился в выставочный зал.

Здесь и произошел случай, вызвавший много толков.

Все, что происходило в выставочном зале с его картинной галереей до прихода Деда, хорошо знает Ольга, она сама и расскажет. Помните, она говорила про художника Зубова и про слухи, что погиб он якобы по вине Деда? Так в этих слухах во многом виноват сам Дед, который и по сей день сокрушается, казнит себя за то, что судьба Зубова приняла столь трагический оборот. Между тем, если проанализировать воспоминания Ольги, Деда и его ребят, истина представляется в совершенно ином свете.

В отличие от любительской киностудии, размещавшейся в другом крыле, над выставочным залом не было двух технических этажей: он представлял собой вытянутое метров на сорок в длину помещение, увенчанное прозрачной крышей из стекла. На стенах были развешаны около трехсот картин, в том числе ценные полотна мастеров XX века — дар местных коллекционеров, и десятка полтора этюдов знаменитых художников из передвижного фонда Третьяковской галереи. Основное же количество картин принадлежало кисти современных художников, главным образом местных уроженцев; эта часть выставки особым успехом не пользовалась, за одним исключением: картина Зубова "На пенсию?", ставшая "гвоздем сезона", привлекала массу зрителей, и, по слухам, ее собирались выдвигать на Государственную премию.

Теперь об одном очень важном моменте.

В нашем боевом уставе записано: "Основной боевой задачей личного состава пожарной охраны на пожаре является спасение людей в случае угрозы их жизни..." — и лишь потом все остальное: ликвидация пожара и, если потребуется, эвакуация материальных ценностей, имущества.

Черным по белому: в первую очередь — спасение людей. Даже не черным по белому — золотыми буквами!

Убежден, что найдутся люди, которые с возмущением спросят: "А если бы в выставочном зале находились "Сикстинская мадонна" и "Боярыня Морозова"?" Разрешите ответить вопросом на вопрос: "А если вы сами будете во время пожара находиться в этом зале? Ваша жена, дети?"

Нелегкий вопрос и нелегкий ответ!

Наверное, с точки зрения потомков, да и не только потомков, но и наших с вами современников, в первую очередь нужно спасать полотна Рафаэля и Сурикова, а потом уже, если останется время, людей, по воле судьбы оказавшихся в галерее. Конечно, мировое искусство от этого окажется в чистом выигрыше: что ему до гибели безвестных людей, если Рафаэль и Суриков — бессмертны! Над погибшими поплачут, похоронят их и через поколения забудут; зато "Сикстинская мадонна" и "Боярыня Морозова" останутся жить.

Но возвращаюсь к своему вопросу. Какое чувство вы будете испытывать, точно зная, что вашими родителями, детьми, женой пожертвовали во имя интересов мирового искусства? Сочтете ли вы, стоя над свежей могилой, что свершилась высшая справедливость? Пожмете ли руки пожарным, которые поступились судьбами ваших близких ради спасения шедевров?

Как видите, вопрос заковыристый, куда, пожалуй, сложнее той задачки, кого сначала спасать — академика или простого работягу. Но для пожарного ответ однозначен: спасай человека! Пусть этот человек — самый и простой смертный, который никогда не создаст "Сикстинской мадонны" и не напишет "Войны и мира" (хотя и этого никак нельзя утверждать — мало ли безвестных будущих гениев погибло в огне пожаров?, но он тебе подобное одушевленное существо, и ты обязан сделать все, что в твоих силах, чтобы сохранить ему жизнь.

Таков Закон, вошедший в плоть и кровь каждого пожарного.

К тому моменту, когда Дед и трое его ребят прорвались в выставочный зал, огонь туда еще не проник — благодаря тому, что перед входом в зал находился небольшой вестибюль, уложенный декоративной плиткой. Но из-за прогаров в длинной, метров в тридцать, стене, за которой расположилась студия самодеятельных художников, задымление в зале было сильное; пройти же в дымящую студию можно было лишь через левую внутреннюю лестницу Дворца, по которой Головин пробился к этому времени лишь до восьмого этажа. Поначалу у Деда мелькнула мысль взломать стену и сбить пламя в студии из двух стволов, но он от этого соблазна отказался и, как выяснилось на разборе, правильно сделал: изза горящих ящиков с красками, рулонов полотна и всего прочего в студии создалась столь высокая температура, что через пролом в стене огонь ворвался бы в зал, как голодный тигр из беспечно открытой клетки.

По той же причине Дед отказался и чернить прогары: ударь по ним из стволов — и в стене могли бы образоваться дыры.

Оценив обстановку, Дед и принял единственно верное решение: немедленно эвакуировать находившихся в зале людей.

Между тем, благодаря счастливому обстоятельству — выставочный зал был закрыт для посетителей на санитарный день, в помещении находились всего лишь пять человек: две уборщицы, два полотера и руководитель самодеятельной студии Зубов. Со слов Ольги, которая покинула зал минут за десять до прихода Деда, у людей имелась возможность выбраться по винтовой лестнице на крышу, но Зубов об этом и думать запретил. Посулами, а потом угрозами он заставил людей снимать картины и подтаскивать их к окнам: он, мол, говорил по телефону с начальником милиции, а тот переписал фамилии и предупредил, что за гибель картин привлечет всех к уголовной ответственности.

Почему Зубов солгал, осталось на его совести: ведь опоздай пожарные минут на десять-пятнадцать, и все пятеро неминуемо бы погибли. Зубова не извиняет даже то, что корыстных мотивов в его поведении не обнаружилось — спасать он пытался картины старых мастеров, а не собственную. Его легко можно было понять, рискуй он лишь своей жизнью, но никакого морального права ставить на карту четыре другие жизни он не имел.

Мотивы мотивами, а в конечном счете решающее значение имеет результат: и четверо помощников по сей день живут, и штук тридцать отнесенных к окнам картин удалось спасти. Так что в памяти горожан Зубов остался как герой, тем более что вину за ложь смерть списала.

Теперь о том, как он вел себя в последние минуты.

Сверх ожидания, он нисколько не возражал против эвакуации: когда двое пожарных надели свои КИПы на уборщиц а другие двое их выводили, и потом, когда таким же образом эвакуировали полотеров, Зубов на прощанье сердечно благодарил своих помощников самыми теплыми словами. Здесь все было нормально. Дед счел нормальным и то, что Зубов наотрез отказался покинуть зал, пока пожарные спускали вниз, к шестому этажу, обвязанные веревками связки картин — как потом выяснилось, это были все имеющиеся в галерее картины старых мастеров и этюды из Третьяковки.

И тут стали происходить странные вещи.

То ли из-за долгого пребывания в задымлении и непрерывного кашля Зубов стал терять ясность мышления, то ли у него на уме было нечто никому не известное, но факт остается фактом: собственную картину он снять со стены не позволил! А Дед, который являлся большим поклонником именно этой картины и предпочитал ее в галерее всем другим, считал своим долгом обязательно ее спасти. И только он начал снимать картину, как подскочил Зубов, сорвал с лица мокрый шарф, через который дышал, ударил Деда по руке и закричал: "Прочь отсюда! Ту снимай, ту!"

Дед но помнит, на какую именно картину указал Зубов — дым из прогаров уже вовсю шел в зал, но даже в этот чрезвычайно напряженный момент сильно удивился тому, что судьба собственной картины безразлична ее создателю. Дед решил, что Зубов его не понял, снова протянул руки к картине, но в эту секунду часть стены окончательно прогорела и в зал ворвался огонь.

Вот здесь-то и произошло самое странное — настолько странное, что на суде этому не поверили и заставили Деда трижды повторять. Сначала, когда полыхнуло огнем, Зубов отбежал к двери, куда, работая из стволов, отступали пожарные, потом вдруг выскочил из-за их спин, да так неожиданно, что его не успели удержать, с воплем рванулся к своей картине, сорвал ее с крюка — и швырнул в огонь!

— На пожаре сдвиг по фазе — обычное дело, — говорил Дед. — Живет себе человек, гнездышко свое украшает, детей растит и планы строит — и вдруг в какие-то мгновенья все, что он нажил, превращается в труху. Такое не всякий мозг выдержит. Помню, в одной квартире пустяковое задымление было, а хозяин с четвертого этажа телевизор в окно выбросил. Я его: "Зачем телевизор погубил?" А он: "Так ведь он мог сгореть..." Типичный сдвиг. А в другой пожар одна женщина поснимала с вешалок свои платья, пошвыряла их, а вешалки пустые собрала в охапку — и бегом с ними па лестницу. Тоже помрачение мозгов. Но сколько я помню такие сдвиги, каждый думал, что свое добро он спасает; однако ни разу не видел и не слышал, чтобы самое дорогое и заветное погорелец по своей воле отдавал огню. Разве что в книгах? В "Идиоте" Настасья Филипповна деньги сожгла — так она их не заработала, чужие были деньги, нечистые; свои, нажитые, черта с два бы в огонь сунула! А Зубов — свое, заветное... Тут не просто помрачение, тут что-то другое, чего мне своим умом не понять; да и никто не понял, даже сам судья — померещилось, решил... Был бы я один — ладно, бог с тобой, пусть померещилось, но нас же четверо было, все видели!

Главное — крик его помню, так и стоит в ушах, — продолжал Дед. — Так люди кричат, когда живьем горят, а ведь огонь еще не трогал его. Может, осознал, какую вещь сгубил? Наверное, осознал, потому что пополз к огню, одной рукой лицо прикрывал, а другой пытался за раму ухватить. Я ребятам: "Поливайте нас!", крагу на лицо — и к нему, а между нами вдруг из свежего прогара пламя с дымом, да такое, что уши затрещали; рассказываю долго, а ведь секунды все дело длилось, считанные секунды. Шарил, пока не нащупал, вытащил за ногу, да поздно...

На этом Большой Пожар для Деда кончился — увезла "скорая" с ожогами лица второй степени.

Теперь судите сами, по чьей вине погиб Зубов. Или — погодите судить, дайте сначала высказаться Ольге.

ОЛЬГА

Я вдруг подумала о том, что едва ли не впервые в жизни уединилась. Одиночества я не выношу, мне просто необходимо, чтобы рядом кто-то ходил, работал, дышал; на месте Робинзона Крузо я бы за несколько дней свихнулась.

Да, наверное, впервые в жизни: даже после Большого Пожара в больнице, где мне по знакомству сделали отдельную палату, я и суток в ней не выдержала — предпочла выть и корчиться от боли в общество себе подобных. А тут целых пять последних дней отпуска по доброй воле отшельничаю на так называемой Диминой даче: курятнике площадью девять квадратных метров, который мы общими силами соорудили на садовом участке. В поселке ни души, дороги замело, ближайший телефон далеко, и я нисколько по нему не скучаю — работаю по восемнадцать часов в сутки, пью жуткое количество кофе, преступно обогреваюсь пожароопасным электрокамином и жарю картошку на портативной газовой плитке. Завтра, в воскресенье, за мной приедут, вернее, прикатят на лыжах, а послезавтра — на службу. Отпуск прошел — оглянуться не успела!

3ато, как старый архивный червь, продралась сквозь толщу бумаг и вдоволь надышалась самой благородной на свете архивной пылью. Мне дали все, о чем я просила: коряво, иногда карандашом, написанные рапорты с места событий — самыю непосредственные и потому самые ценные свидетельства; созданные на основе этих рапортов, но уже порядком отшлифованные, описания пожара; докладные записки, показания очевидцев, кое-какие судебные материалы — словом, спустя шесть лет я вновь окунулась в обстановку Большого Пожара, да так, что горю по ночам, прыгаю через пламя, кричу и дрожа просыпаюсь.

Два пуда интереснейших, битком набитых драматизмом бумаг, никак не меньше! Даже когда я писала свою диссертацию о некоторых аспектах развития культуры в неких областях в некое время, бумаги вокруг меня было куда меньше. Подумать только, три года жизни убито на никому не нужную диссертацию — для-ради прибавки к зарплате! Я что, я в науке человек рядовой, а сколько блестящих умов, сколько настоящих: ученых отвлекается на сочинение этой дребедени, будто по их работам и так не ясно, что они готовые кандидаты и доктора; как выиграла бы наука, если бы ученых не вынуждали тратить самые плодотворные годы их молодости на оформление и защиту не нуждающихся в защите работ!

Я одна, и мне на удивление хорошо: все главное успела, на сегодня я, пожалуй, лучше всех представляю себе общую картину Большого Пожара. Теперь нужно только хотя бы полдня посидеть с Кожуховым, полдня с Головиным и Чепуриным, опросить некоторых очевидцев — и, пожалуй, все. С этими делами я справлюсь в субботы-воскресенья, так что последний день отдыха — мой, и я целиком потрачу его на то, чтобы разобраться в двух судьбах — Зубова и своей собственной. Всю жизнь так получалось, что не только рабочие дела, но и личные, интимные я решала с налету, отдаваясь первому впечатлению и желанию, веря, что поступаю правильно и интуиция меня не обманет; даже ошибаясь, я тешила себя тем, что жизнь слишком коротка и продумывать, как альпинист, каждый свой шаг — значит воровать у самой себя необратимое время; и сегодня, когда мне уже тридцать два и на пороге возраст Христа (банально и как-то не не по-женски, но тридцать три и в самом деле число апокалиптическое, пора подсчитывать потерянные и набранные очки), хочется присесть, как перед дальней дорогой, и хоть немножко подумать о том, что было. Не для повести, для себя: я никогда не верила писателям, которые исповедуются перед широкой аудиторией, из всех христианских обрядов мне больше всего по душе тайна исповеди, однако до меня и лучше меня об этом сказал Лермонтов.

А в смешном, еще с подросткового возраста, ощущении, признаюсь, мне казалось... нет, не казалось, я была и этом уверена! — что живи я тогда — и Лермонтова бы защитила. Не в том смысле, что прикрыла собой от пули — так бы и позволил он мне это сделать! — а в том, что подарила бы ему такую нежную, такую преданную любовь, что он... что у него времени бы на ссору с Мартыновым не осталось. По девичьей логике я предпочла именно Лермонтова, а не Пушкина: Лермонтов в любви был несчастлив, а муж первоц красавицы России на такую замухрышку, как я, и походя не взглянул бы... Впрочем, все девицы одинаковы: кому из нас в юности не казалось, что мы обладаем неким волшебным талисманом, делающим нас всесильными? Талисман-то был, только волшебства в нем оказалось ни на грош: простой самообман юных самоуверенных дурочек. Нескоро мы сообразили, что пятиминутное счастье недорого стоит, а пока поумнели, настоящее, духовное упустили.

Вот я такая же дурочка была — с ветром в голове: сначала о Лермонтове размечталась, а когда на землю спустилась, Нарцисса за Аполлона приняла...

Маргарита, королева Наваррская, говорила, что после тридцати лет женщине пора менять эпитет "прекрасная" на эпитет "добрая". Я бы к этому добавила — мудрая, имея и виду, что выстраданное понимание жизни не променяла бы на девичью прелесть. Юный ум слишком подвластен страстям, а страсти плохой помощник в делах: когда ты пьяна от любви и видишь будущего мужа через брачную фату — берегись, подружка, уж не ждет ли тебя горькое похмелье! Недаром Вольтер писал, что первый месяц медовый, а второй полынный. Лучше дай себе срок, остынь, подожди, пока голова перестанет кружиться — и присмотрись: тот ли он, каким в самую черемуху казался? Заслуживает ли он такого бесценного дара, как твоя любовь?

Это теперь я такая умная — задним числом: десятьдвенадцать лет назад я рассуждала по иному. Мне и в голову не приходило, что Вася, готовый ради минутного свидания со мной неделю сидеть на гауптвахте, и есть мой суженый — "что нам дано, то не влечет". Десятьдвенадцать лет назад Вася, родной на всю оставшуюся жизнь, не устраивал меня потому, что за него не надо было бороться.

Хотела я рассказать, как появился Сергей Хорев, как вспыхнула наша любовь, но не могу, рука не поднимается писать историю своей глупости. Скажу только, что никто — ни Вася, ни Дима, ни Слава — никто меня не остановил, не нашлось человека, который бы мне сказал: "Не торопись, пока слепа! Через месяц ты вдруг обнаружишь, что твой любимый не очень умен, через два — что он сухой эгоист, а через три, потрясенная, поймешь, что он совсем не такой, каким ты себе его выдумала).

А если бы и нашелся такой человек, поверила бы ему? От любви словами не отговоришь, каждому человеку, как охотнику через джунгли, суждено прорубаться через собственные ошибки...

И все-таки для того, чтобы окончательно прозреть, нужно было случиться Большому Пожару...

Ладно, пора приступать к делу. Сначала о Зубове.

Музей схож с театром: если в нем нет изюминок, никакая реклама не поможет, зрителей придется затаскивать на веревке. Поэтому жизнь работника музея — это постоянная и изнурительная погоня за изюминками или, как мы их называем, "сапогами Петра Великого". Нашему краеведческому музею не очень-то повезло: великие люди выбирали себе для рождения и проживания другие места, особых событий, потрясавших Россию, в нашем городе не происходило, мамонты в наших краях кладбищ не устраивали, Степана Разина он не заинтересовал, Емельяна Пугачева тоже, и лишь в Великую Отечественную город набрал силу — когда принял сотни эшелонов с запада и развернул на своих окраинах заводыарсеналы.

Так что нам приходилось лезть вон из кожи, чтобы отыскивать собственные, местные "сапоги" и завоевать расположение земляков. Каждый вновь обнаруженный экспонат вызывал ажиотаж и страстные споры: "сапог али не сапог"? Раскопанная археологами на территории области и реконструированная стоянка каменного века — определенно, "сапог"; средневековый пергамент с рисунком крепости, из которой родился город, — тоже, а вот главный "сапог", личный пистолет Пугачева, оказался блефом: специалисты установили, что пистолет был сделан никак не раньше девяностых годов XIX века, то есть лет через пятнадцать после казни Пугачева. Доказать подлинность исторических реликвий — вообще непростое дело, но у нас есть вещи и безусловные: редкая утварь русского средневековья, копья, мечи и кольчуги, пушка с ядрами, произведения искусства и мебель XVII-XIX веков, автографы Чайковского и Римскою-Корсакова, несколько писем Горького и Шаляпина, книги из библиотеки Чернышевского, шахматы Алехина и многое другое. Я уже не говорю о довольно богатом архиве, которым мне и приходилось заниматься.

Пожар возник на пятом этаже и распространялся выше, музей не пострадал, и свой рассказ с него я начала лишь потому, что в тот злополучный вечер мне в музей позвонил Зубов. "Кажись, нашел "сапог", — с обычным своим сарказмом сказал он. — Прижизненный портрет Екатерины Второй, неизвестный, но определенно гениальный художник".

Понять, когда Зубов шутит, а когда говорит серьезно, было невозможно, но он уже не раз находил для музея интересные вещи, и я побежала наверх, в реставрационную мастерскую — небольшую комнату, которую Зубов выгородил для себя из выставочного зала. Он сидел за столом и рассматривал в лупу портрет: Екатерина Вторая в высоком парике, полное розовощекое лицо, надменный взгляд больших голубых глаз... Явная и весьма посредственная копия портрета императрицы из Петродворца!

— Но художник-то неизвестный, — иронически настаивал Зубов. — Согласен, копия плохая, зато владелец просит за нее сущие гроши — полторы тысячи.

Мы посмеялись и перешли на другие темы, ради чего Зубов меня и пригласил.

Зубов был одним из интереснейших людей, которых я знала, наверное, даже самым интересным. Циничный, злой, саркастичный, он наживал себе врагов с усердием, которого ему явно не хватало для создания личного благополучия. Неухоженный старый холостяк, со свалянной бородкой клинышком, в которой вечно торчали какие-то крошки, с блеклыми, иронически смотревшими на собеседника глазами и обмотанным вокруг шеи грязноватым шарфом, он был похож на опустившегося разночинца прошлого века, да и не только внешне, он и внутренне был не от мира сего — совершенный бессребреник, у которого кто хочешь мог одолжить без отдачи десятку, искренне, не показно равнодушный к чужому мнению о себе и своих работах. В наше время, когда после аскетизма и нехваток до- и послевоенного времени вещи вновь стали играть былую роль, он в свои пятьдесят пять лет не обзавелся даже квартирой — жил в какой-то жалкой комнатенке, где вместо кровати лежал на чурках матрас, а гардеробом служили вбитые в стену гвозди; немалые же деньги, которые Зубов зарабатывал и не успевал раздать, уходили на спиртное — пил он каждый день, причем не какую-нибудь бормотуху, а хороший коньяк. Совершенно трезвым я его никогда не видела, как, впрочем, и по-настоящему пьяным — в он всегда, как говорится, был "на взводе".

Нынче, когда каждый старается углубиться в свою специальность, энциклопедически образованных людей становится все меньше; Зубов был одним из них. Знал он очень много — историю и философию, литературу и искусство, и не просто знал, а свободно и глубоко рассуждал, как умели это делать когда-то не скованные программами старые университетские профессора. Наши беседы, а он чуть ли не каждую неделю находил для них предлог, я ценила чрезвычайно и по первому его зову бежала наверх "набираться ума"; иногда мне казалось, что он не прочь за мной поухаживать, но до этого, к счастью, дело не дошло: как и многим людям зрелого возраста, ему льстило дружеское расположение молодой женщины и он, видимо, опасался его потерять. Впрочем, какие-то женщины, по слухам, у него были, но не думаю, чтобы они сколько-нибудь серьезно на него влияли.

Я потому столь подробно рассказываю о Зубове, что ищу разгадку его смерти в его жизни.

Разгадка предполагает загадку: так вот, вся жизнь Зубова была насквозь загадочной, одни сплошные "почему?".

Незаурядный художник и выдающийся, со всесоюзным именем эксперт и реставратор, он не раз получал заманчивые предложения работать в столице — и категорически их отклонял. Загадка? Его ученики, молодые художники, рассказывали, что Зубов на их глазах за два-три часа писал отличные пейзажи — потом их никто не видел, ни до, ни после его смерти. Почему? Почему при несомненном уме и таланте его личная жизнь сложилась столь неудачно? Ну, бывает, и очень часто, когда талант попадает в неблагоприятные условия и окружающая посредственность его душит, по про Зубова этого сказать никак нельзя: молодежь открыто признавала его метром, начальство, хотя и не любило за строптивость и непослушание, по ценило — в Москву, в Ленинград человека зовут, а он верен городу; недругов было много, особенно среди художников старшего поколения, но помешать Зубову работать и выставляться они не имели силы.

Может, "ищите женщину"? Несчастная любовь?

Попробую воспроизвести один наш разговор, н котором я попыталась кое-что выяснить.

Зубов. Люди всегда были рабами условностей, воззрений своего времени. Сенека писал: "Что было пороками, то теперь нравы". Если даже мораль меняется, то что говорить о моде? Древнему римлянину в его тоге и сандалиях сегодня и десяти шагов не дали бы пройти по улице, а в средние века вас бы сожгли на костре, появись вы на людях в своих джинсах. Вы уже не в первый раз намекаете, что я должен приобрести новый костюм, поскольку мой якобы вышел из моды. Между тем я привык к нему и считаю, что он превосходно выполняет свое назначение — скрывает мою наготу. Таковы мои и не слишком изящные, но достаточно прочные ботинки, и старенькие часы, которые идут точно, и все прочее. Однажды, будучи на рынке, где продавались разные товары, Сократ воскликнул: "Сколько есть вещей, без которых можно жить!"

Я. Вы еще скажете, что готовы, как Диоген, жить в бочке?

Зубов. А вот этого я не скажу. Я не очень верю в искренность Диогена — мудрец просто играл на публику. Лиши его зрителей — и он перебрался бы в приличный дом. Тщеславие, игра на публику бывают сильнее здравого смысла: ведь жить в бочке очень неудобно. Но по большому счету древние, с их минимумом потребностей, были куда мудрее нас. Антисфен считал, что в дорогу нужно запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении.

Я. Слова, Алексей Ильич, слова! Ваши любимые древние даже Сократ, были семейными людьми, и часто довольно состоятельными. Я что-то не припомню среди них уж очень бедных и целомудренных.

Зубов. Не спорю, хотя были и такие. Однако, на вопрос человека, стоит ли ему жениться, Сократ ответил: "Делай, что хочешь — все равно раскаешься", а Бион сказал: "Уродливая жена будет тебе наказанием, красивая — общим достоянием"; Пифагор же на вопрос, когда надобно влюбляться, отвечал: "Всякий раз, как хочешь обессилеть". Отсюда ясно, что они относились к вашей сестре, как к неизбежному злу, а раз неизбежному — они, даже не семейные, вовсе не были целомудренными в нашем понимании этого слова. В юности я знал одного воистину большого художника, превеликого сластолюбца, который доказывал, что нет такой женщины, в которую нельзя было бы влюбиться. "Не верите? — говорил он.— Тогда представьте себя на необитаемом острове, с ней вдвоем, и вы поймете, что живая женская ножка, даже и не очень стройная, куда более великое произведение, чем "Спящая Венера" Джорджоне". Однажды он мне признался, что по-настоящему гордится не славой, наградами и званиями, а десятком побед, одержанных над женщинами в молодости. Честно вам скажу, что совершенно его не осуждаю.

Нет, человек, переживший несчастную любовь, вряд ли стал бы так рассуждать. Тем более Зубов приехал в город совсем молодым человеком и жил в нем безвыездно, такие вещи не скроешь.

Что же тогда?

Я заметила, что Зубов избегает разговоров, связанные с войной и с успехом его картины "На пенсию?". Первое меня не удивляло — мало ли какие печальные воспоминания могут быть связаны у человека с войной; а вот его более чем прохладное отношение к успеху картины было мне совершенно непонятно.

Дело в том, что я была убеждена в одном: под маской равнодушия и цинизма Зубов скрывает сильнейшее и неудовлетворенное честолюбие. Именно честолюбие! Скажи я об этом вслух — меня бы никто не понял, даже его враги: Зубов — и честолюбец? Полная чепуха! Разве может честолюбец перечеркивать собственные этюды, замазывать почти завершенные портреты, под которыми охотно подписался бы любой художник города?

Но я знала Зубова лучше многих других.

Когда он закончил "На пенсию?", первой он показал картину мне. По тому, как он быстро и глубоко затягивался сигаретой, я чувствовала его волнение, но мне не хотелось обижать его слишком быстрой и недостаточно продуманной реакцией, я долго стояла и смотрела, пытаясь поточнее сформулировать свое впечатление. Он не дождался, ненужно зевнул и с безразличием в голосе спросил: "Ну как, стоит выставлять эгу мазшо?"

Я совершенно искренне и, не удержавшись, восторженно ответила, что картина превосходна, что особенно меня поражают глаза рабочего и руки — таких говорящих глаз и рук я, кажется, у современных художников не видела, что картина чрезвычайно злободневна, успех ей обеспечен и прочее.

Кажется, Зубов меня слушал с волнением; тем более меня поразил его ответ.

— Ольга, — сказал он, — вы хороший, благожелательный человек. К сожалению, вы ни черта не понимаете в живописи.

Потом я не раз пыталась возобновить этот разговор, но тщетно — Зубов либо не отвечал, либо говорил, что ему некогда и прощался. А когда картину снимало телевидение, он сказался больным и не пришел.

Он явно не любил свой шедевр и нисколько его не ценил!

А почему, я узнала после Большого Пожара, когда ко мне явилась неожиданная гостья. Это была пожилая дама-искусствовед, она приехала из Москвы за спасенным передвижным фондом Третьяковки и пришла поблагодарить меня за содействие. Я ей рассказала, что видела, потом речь зашла о Зубове, и тут выяснилось, что они были коротко знакомы — учились вместе до войны в художественном училище.

И вот что я услышала.

К четвертому курсу Алексей Зубов был не просто многообещающим художником — и преподаватели, и товарищи по учебе единодушно сходились в том, что ему предстоит блестящее будущее. В частных коллекциях сохранились несколько написанных им в то время портретов, они, как считают специалисты, не уступают работам молодого Серова; самые крупные художники беседовали со студентом четвертого курса на равных и не считали зазорным брать от него в подарок наброски и этюды; это был тот редкий случай, когда люди искусства, вообще-то не очень склонные отдавать дань уважения молодости, признавали несомненный и очень крупный талант.

И тут произошло чрезвычайное происшествие. С началом войны студенты училища, юноши и многие девушки, решили добровольцами уйти на фронт. Зубов отказался. Это было его право — слово "добровольно" предполагает свободу воли, но чрезвычайным в его поступке были во всеуслышание сказанные им слова. Он заявил: из винтовки может стрелять кто угодно, а создавать шедевры — один из миллиона, и жизнь этого одного нельзя подвергать опасности. И уехал с училищем в эвакуацию, один-единственный юноша среди девушек. Сначала они относились к нему просто холодно, а потом, когда на добровольцев стали поступать первые похоронки, Зубову объявили бойкот: если раньше его слова воспринимались как высокомерные и обидные, то теперь они казались кощунственными. С Зубовым никто не разговаривал, от него отвернулась даже влюбленная в него девушка. Через год ему вручили диплом при полном молчании, никто его не поздравил и не пожал ему руку, а когда он уехал, никто не поинтересовался — куда.

Кончилась война, бывшие фронтовики возвращались и заканчивали родное училище; одни особых высот не достигли, другие становились крупными художниками, и лишь о Зубове никто ничего не слышал. Потом узнали, что он обосновался в провинции, кого-то учит, что-то пишет, и, человеческое сердце отходчиво, жалели, что такой талант не состоялся. Даже то, что со временем он стал известен как незаурядный эксперт и реставратор, не изменило впечатления: все-таки дар истолкователя и реставратора, даже выдающийся, нельзя сравнить с талантом творца.

Вот и все, что я услышала тогда, в больнице. Еще была одна деталь, но о ней чуть позже.

Так оно и получилось: разгадку смерти Зубова я искала и нашла в его жизни.

Какая страшная расплата — за один поступок! "Гений и злодейство — две вещи несовместные?" Думаю, что были гении, не отличавшиеся чистотой нравов, но не могу припомнить ни одного воистину великого творца, который совершил бы подлость и остался после этого столь же великим в памяти человечества; сколько я помню, бесчестию и подлости гений всегда предпочитал смерть: иногда он мог пойти на компромисс, как Галилей, но никогда на злодейство.

Не знаю, стал ли бы Зубов гением, да и то, что он сделал, не назовешь злодейством; не мне его судить — его осудили товарищи, живые и мертвые. Какой ужасный надлом претерпело его творчество, какой неверной стала кисть в руках человека, в душе которого вечной занозой засели непростительные слова. Не много ли — за одинединственный поступок? Наверное, не много: те, кто ушел добровольно, тоже совершили один-единственный поступок, и многие заплатили за него жизнью. Теперь мне кажется, что Зубов все отдал бы за то, чтобы повернуть вспять время и тех слов не произносить.

Тогда, в больнице, я возразила собеседнице: а разве "На пенсию?" — не яркое свидетельство незаурядного таланта, не возрождение мастера, на котором вы поставили крест?

Да, согласилась она, картина очень хорошая: ее показывали по телевидению и, действительно, собирались выдвигать на премию. Но лишь несколько человек знали, что это плагиат — Зубов украл ее у самого себя! В юности он написал портрет неизлечимо больного скульптора: его глаза столь впечатляли, беспомощные руки творца были столь выразительны, что родные боялись показать картину обреченному.

Тогда я поняла все — Деду незачем казнить себя за смерть Зубова.

Как говорили древние, день смерти человека судит его прожние годы, кажется, это изречение имеет в виду смерть мучительную, а не мгновенную, которую Плинийстарший полагал высшим счастьем человеческой жизни, но Зубов обрек себя на мучительную.

Он приучил меня любить древних авторов за то, что они изначальны: к их философии жизни и смерти последующие умы, по его мнению, ничего не прибавили. И сегодня, когда прошло целых шесть лет и поле воспоминаний очистилось от всяких наслоений, я думаю, что день смерти Зубова был лучшим днем его жизни.

Вот как все было.

Когда пожар начался и стал стремительно распространяться, Зубов побежал в свою мастерскую к телефону и вскоре возвратился. Согласна с Васей — не имел Зубов права нас обманывать, но — вот парадокс! — обстоятельства сложились так, что именно этот обман и спас нескольким людям жизнь. Скажи тогда Зубов правду — и мы заметались бы в поисках спасительного выхода; и вовсе не обязательно, что мы полезли бы на крышу, что в самом деле было бы правильно — скорее всего мы попытались бы спуститься по центральной внутренней лестнице, где нас ждала почти неминуемая гибель. Другое дело, что о наших интересах Зубов и не задумывался, но объективно, обманув людей, он принудил их дожидаться прихода пожарных, которые спасали их не вслепую, а наверняка.

Так что Васин упрек Зубову я снимаю.

А в остальном он вел себя безупречно, проявив и мужество, и высшее самообладание. Зубов сразу же решил, что будет спасать полотна старых мастеров, "а эти, — он с усмешкой кивнул на картины современных художников, — еще понапишут шедевров". Я была его главной помощницей: приволокла стремянку, снимала и подавала вниз картины, передвигалась на новое место, снова снимала... Дыма уже и при мне было много — проникал из всех щелей, но выручили высокие потолки — дым шел наверх. Да и окна мы распахнули. Зубов покрикивал на нас: "Быстрее, черт вас побери!", он был сильно возбужден, но, казалось, не испытывал и подобия страха, наоборот, даже шутил. "Внукам будешь рассказывать, как Айвазовского спасла!" — это уборщице, и мне: "Оля, вы так ловко взлетаете на стремянку, что я впервые верю Дарвину: человек действительно произошел от обезьяны!", "Олепька, побыстрее снимите эту всадницу, она того и гляди грохнется с лошади в обморок!"

Согласитесь, что так вести себя мог только мужественный, одержимый идеей человек.

Подтащенные к окнам картины, если пожарные прийти не успеют, он собирался в последний момент сбрасывать вниз — авось разлетятся только рамы, люди же, по его словам, всегда успеют забраться по винтовой лестнице на крышу, а о себе сказал, что капитан покидает судно последним. Настаиваю на том, что он хоть и был возбужден, но совершенно нормален; я чуточку усомнилась в этом лишь тогда, когда он не позволил мне, как минут через пятнадцать Деду, снять свою картину. "Не лезьте не в свое дело! — грубо одернул Зубов. — Я де говорил вам, что вы ни черта не понимаете в живописи!"

Теперь-то я знаю, почему он не хотел спасать свою картину.

Наверное, я была бы в выставочном зале до конца, если бы не вдруг явившаяся ужасная мысль.

Я побежала к телефону и набрала номер кабинета Сергея — никто не отвечал, тогда я позвонила в ясли заведующей и спросила, где Саша Несторов. "Киношники опять забрали, мучают ребенка, — пожаловалась она — Вивисекция какая-то, хоть бы вы, как друг семьи Нестеровых, вмешались, Ольга Николаевна". О пожаре она ничего не знала.

Я позвонила в 01 Нине Ивановне и все ей рассказала; с картинами было покончено, они меня больше не интересовали; уговоры Зубова я не слушала и, помню, с силой оттолкнула его, когда он пытался меня удержать; винтовая лестница была вся в густом дыму, я вытащила из ведра с водой половую тряпку, обмотала ею лицо, полезла по лестнице наверх, нащупала рукоятку люка, открыла его и выбралась на остекленную крышу. Больше всего я боялась, что стекло не выдержит, но оно оказалось прочным, и через минуту-другую я уже была на правом крыле здания, на крыше технического этажа, под которым находилась киностудия.

Здесь меня подкарауливала страшная неудача: решетчатая металлическая дверь, отделявшая технический этаж от десятого, оказалась запертой на замок. Я трясла ее как полоумная, била по ней руками и ногами; ужаснувшись тому, что зря теряю время, прокляла дверь и тем же путем побежала обратно.

Зубов обрадовался, что я одумалась, но у меня не было времени его разуверять.

Теперь единственный путь в киностудию лежал через горящий лифтовой холл. Поэтому я разрешила себе немного подумать, уж очень велика была ставка. Нейлоновую кофту и юбку-джерси я сбросила и взяла у уборщицы тети Веры ее рабочий халат; потом вылила на себя два ведра воды, снова обмотала лицо мокрой тряпкой, только щелки для глаз оставила — на этот раз меня удерживали все, я вырвалась и крикнула, чтобы хорошенько прикрыли за мной дверь. Вот когда я порадовалась тому, что тренированная и сильная! Через холл я пролетела лихо, как когда-то на стометровке, которую бегала по первому спортивному разряду. Коридор студии был весь в оранжевом дыму, горели стены и ковровая дорожка, я прыгала по ней, как кенгуру; когда, спустя какие-то секунды, я ворвалась в первую попавшуюся дверь, полы халата уже вспыхнули — я успела сорвать и отбросить его; ожогов я еще не чувствовала. От дыма бил кашель, страшно резало глаза, я подползла к окну, нащупала шпингалет и рнанула па себя. Сказочно прекрасное ощущение — свежий морозный воздух, я пила его, с каждым мгновеньем трезвея и наливаясь силами; хорошо, я не забыла прикрыть за собой дверь, огонь рыщет за свежим воздухом, как койка за мышью. Внизу, где-то на уровне седьмого этажа, пожарные работали с лестницы, я им что-то кричала и они мне кричали в ответ — что, убей, не помню. С правой от меня стороны, через два окна, на связанных шторах кто-то спускался, я присмотрелась — Валера, ассистент Сергея. Он должен был знать, где Саша! Я кричала ему, но голос мой сел, он меня не понимал, а скорее всего не слышал, — ведь было очень шумно.

Больше в этой комнате делать было нечего. С левой стороны из открытых окон высовывались и кричали люди, Саша мог быть там. Теперь очень важно было предусмотреть все, и я еще раз позволила себе подумать. Прежде чем снова выбегать в коридор, нужно обязательно закрыть окно... Во-вторых, нужно обязательно облиться водой, а есть ли она здесь? Поползав по комнате и пошарив вслепую руками, я обнаружила на столе графин с водой, смочила свою тряпку, нашла полуобгоревший халат и оставшуюся воду вылила на него. Надела халат, обмотала лицо тряпкой, сделала глубокий вдох — и новая ужасная мысль: а вдруг дверь рядом закрыта на задвижку? Ладно, была не была, может, успею вернуться обратно и что-то придумать... Итак, сделала глубокий вдох, открыла дверь и, зажмурив глаза, рванулась налево: от нестерпимого жара хотелось орать благим матом, халат снова вспыхнул, но через несколько прыжков я нащупала дверь, она открылась, и я влетела в комнату, вместе со мной ворвались клубы дыма, но дверь захлопнули, на меня что-то накинули, облили водой...

Я со стоном открыла глаза и узнала мужа. В разорванной рубашке, весь закопченный, со здоровым кровоподтеком на лбу Сергей с ужасом смотрел на меня. К комнате были еще человек пять-шесть, они набросились на меня с расспросами, но я от них отмахнулась.

— Где Саша?

— Я... — начал Сергей.

— Ты здесь, — оборвала я. — Где Саша?

— Мы с ним были...

— Где?! Где?!

— ...мы репетировали, — продолжал Сергей. — Там, в моем кабинете, — он кивнул налево, — Бублик кудато спрятался... я его искал... Я прибежал сюда, там нечем было дышать... Я только что... Как ты думаешь, нас спасут? Я звонил, мне обещали... Надень, — он сорвал с себя рубашку.

— Саша там? — Я показала рукой на стену.

— Оля, ты сошла с ума! — Сергей схватил меня за руки.

Я вырвалась и влепила ему пощечину — наверное, первую, которую он получил в своей жизни. Кажется, я. действительно, была немного сумасшедшая.

— Закройте за мной!

Я выскочила в коридор, в два прыжка достигла двери в кабинет, влетела туда и оказалась в сплошном дыму. Окно было закрыто, шпингалет я нащупать не могла, схватила что-то, кажется, "дипломат", выбила им стекло и несколько раз вдохнула свежий воздух. Не помню, сколько я ползала по полу и шарила, пока не услышала тихий плач и кашель. Бублик прятался под диваном — интуитивно нашел место, где было меньше всего дыма. Я вытащила его за рубашечку, взяла на руки и бросилась к окну: теперь, по крайней мере, какое-то время мы не задохнемся. Уже не торопясь, я нашла шпингалет, распахнула окно и высунулась в него — с прижатым к груди Бубликом.

И здесь нас увидел снизу Дима.

Так начались самые важные в моей жизни шестнадцать минут — время точно установил Дима, считая с минуты, когда мы попали в поле его зрения.

Иногда мне кажется, что я уже тогда все продумала, но это, конечно, ерунда: не та была ситуация, чтобы трезво думать, просто в пылающем от ярости и отчаянья мозгу мелькнуло несколько очень важных мыслей.

Первая и самая ясная из них: отныне Сергей Хорев для меня больше не существует. Ненависть? Нет, ненависть для него была бы слишком почетна: презрение. Это внезапно вспыхнувшее чувство оказалось столь сильным, что я даже зарыдала. Презирала — Сережу, которого когда-то любила без памяти, потом просто любила, потом по привычке и без уважения, но все-таки немножко любила: молодой бог из греческой мифологии — и мой, собственный! Посредственный, режиссер, дамский угодник, готовый с кем угодно выпить и при случае мне изменить — но мой!

Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что чувство презрения родилось не внезапно, оно давно дремала во мне и ждало своего часа, но тогда оно поразило меня, как молния.

Я знала и верила, что Дима сделает все, что возможно, но, разбираясь немножко в пожарных делах — с кем поведешься, от того и наберешься, видела, что наши дела плохи. С седьмого этажа, где работают с тридцатиметровки, на штурмовках к нам не пробиться — из окон восьмого и девятого рвется огонь; по той же причине я не могу, обвязав Бублика шторой, спустить его вниз, к тридцатиметровке, а туда, откуда спускался Валерий, мне уже не пройти... Значит, надеяться можно на два чуда: либо протушат огонь на восьмом и девятом и успеют подняться к нам на штурмовках, либо прорвутся на десятый этаж по коридору.

Бедный Дед! Как раз в эти минуты он спасал картины...

Бублик кричал, бился в моих руках, его рвало и меня тоже, стоять у окна было очень холодно, а отойди от него — задохнешься; я догадалась сорвать штору, на сей раз осторожно, закуталась в нее с Бубликом и решила, что воспаление легких — наименьшая из возможных бед, успеют спасти — вылечат. Бублику стало теплее, он обвил меня ручонками, прижался, шепотом спросил: "Тетя Оля, а где папа?" — и тут меня поразила вторая мысль.

Бублик, которого я знала и любила с пеленок, мог быть моим сыном!

От этой мысли я снова заплакала. Я вообще в тот вечер много плакала, на пожаре и потом, так уж получилось, это только ребята считают, что я волевая и сильная, на самом же деле — обыкновенная баба, у которой глаза вечно на мокром месте.

И третья мысль, от которой перехватило дыхание: он будет моим сыном!

И я дала себе клятву: если нам суждено остаться жить, я скажу Васе, сама скажу, потому что он давно говорит мне это только глазами, что хочу стать Бублику мамой.

И коридоре, как в трубе, гудел огонь, за спиной начала прогорать дверь, лицо обжигал студеный ветер, ноги горели огнем, а я стояла, прижав к груди теплого Бублика, плакала, и сердце мое рвалось от нежности, от предвкушения будущего счастья...

Я и сейчас, сию минуту, вспоминаю об этом и плачу. Больше о себе рассказывать ие могу.

А впереди целая ночь, скорее бы за мной приехали!

ДМИТРИЙ РАГОЗИН, НАЧАЛЬНИК ШТАБА

Писанину я люблю так же, как в жаркое лето пить теплое пиво. Вася — другое дело, он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти что писатель — в каждой стенгазете заметка, в рубрике "Из прошлого пожарной охраны". Я тоже лихо сочиняю — отчеты о проверках караулов, описания всякого рода загорании и тому подобную большую литературу. Но ту же самую заметку в стенгазету я могу сочинять часами, осыпая проклятьями каждую строчку. Поэтому Ольгин приказ написать про Польшей Пожар поднял меня на дыбы.

— Не буду!

— Будешь как миленький, — сказала Ольга. — Я на всякий случай заручилась поддержкой Кожухова. Можешь сам у него спросить, а можешь и мне поверить: если откажешься писать, будешь с завтрашнего дня откомандирован на вещевой склад для инвентаризации портянок.

— Ведьма ты рыжая!

— Да, я ведьма, — охотно согласилась Ольга, — и могу отлупить тебя метлой. Садись и пиши: случаи, фрагменты, детали — все, что бог на душу положит. Но если предпочитаешь пересчитывать портянки...

— Разве что фрагменты.., — трусливо отступил я.

— Конечно, фрагменты, — обрадовалась Ольга.

Уже потом, когда я закончил, эта ведьма призналась, что ни о чем с Кожуховым не договаривалась — взяла на пушку!

Мы, пожарные, любим вспоминать про чудеса. Пожар, в ходе тушения которого не произошло ничего необычного, мы быстро забываем, а если о нем спрашивают, не знаем, о чем и говорить — обыкновенный пожар. А вот когда случается чудо — у всех глаза горят и языки развязываются: один только Дед может полдня подряд рассказывать самые невероятные, но — хотите верьте, хотите проверьте — имевшие место истории.

Я бы дал такое определение: чудо есть сказочно необыкновенное событие, которое произошло с тобой только потому, что ты родился под счастливой звездой. Или так: чудо есть такая штука, в которую никто не верит, но о которой каждый мечтает.

Когда человеку бывает хорошо, он и без чудес обойдется. Нам же хорошо бывает редко — разве что в отпуске, когда плещешься в море за тысячу километров от родной управы (так мы называем УПО), а вот плохо бывает часто, иной раз так, что только о чуде и мечтаешь. Подполковник Чепурин любит говорить: "Потерял надежду — верь в чудо". А раз начальник приказывает, мы и верим.

В нашей компании чудеса обычно случаются с Васей и Лешей. Приезжаем как-то на пожар, выскакиваем из машины, и Вася указует перстом: "Штаб будет здесь!" И тут же в сантиметре от Васиной каски проносится и врезается в землю ведерный самовар. "Штаба здесь не будет!" — мгновенно реагирует Вася.

А совсем недавно горел огромный склад. Вася и Леша со звеном забрались на крышу, а кровля под Лешей провалилась и он полетел в самый очаг. Снимать каску, склонять голову и шептать "прощай, друг" у нас в таких случаях не принято: друга нужно спасать. Вася опустил вниз трехколенку, велел себя поливать, полез в пекло — нет Леши! Вот тут уже не выдержал, с ревом наверх поднялся, с кровавым стоном: "Леша, Леша..." А Леша тут как тут: "Звали? Случилось чего?" Пока Вася стоял с разинутой пастью, Леша доложил, что упал он не на бетонный пол, а на мешки с удобрениями, выпрыгнул из огня, как пингвин из воды, проскочил через пролом в стене и поднялся на крышу. Думаете, Вася бросился другу на шею и омочил ему грудь горячей братской слезой? Ничего подобного! Рявкнул, да так, что за два километра вороны с деревьев посыпались: "Какого черта, тамтам, там, проваливаешься без разрешения?!" И смех и грех...

Таких чудес я могу вам поведать с добрый десяток, но все они случались на разных пожарах, даже два чуда на одном — не припомню. А вот Большой Пожар потому и вкипел в намять, что чудес там было навалом. И одно из главных, самых необыкновенных — как это Ольге удалось, во-первых, пробежать из выставочного зала в киностудию, и, во-вторых, сделать это буквально за минуту до загорания фильмотеки.

Потом, когда мы как следует изучили и воссоздали мысленно обстановку — пламя в лифтовом холле и коридоре, дым, температуру — по всем канонам получалось, что выйти живой из этого ада Ольга не могла. Огонь, что ли, перед ней расступился, ядовитый дым в озонированный воздух превратился? Ну, такие чудеса бывают только в сказке. Облилась водой? Так та испарилась в две-три секунды. Быстро бежала? Так огонь еще быстрее. Одним словом, в живых Ольга осталась не по правилам, "жульнически", как булгаковский кот Бегемот. Если бы свидетели не подтвердили, что Ольга находилась вместе с ними в выставочном зале, никто бы в такое приключение не поверил: сказали бы, как судья Деду, что причудилось. Лично я твердо уверен, что лифтовой холл и коридор Ольга пролетела на метле, как это на ее месте сделала бы любая другая ведьма.

Ну, и второе: буквально через минуту после того, как она проскочила в студию, полыхнула фильмотека (это сотни три фильмов!) и в коридор вырвалось такое пламя, какое увидишь разве что при нефтяном пожаре.

Кто скажет, что не чудо?

Наверное, нет такого неудачника, которому не позавидовал бы другой, еще больший неудачник. Я знаю людей, которые даже мне завидуют, мне — феноменальному неудачнику! Это тольке Лиза считает меня везунчиком — потому, что я на ней женился. Лизу, в самом деле, я заполучил не без труда, что дает ей законное право напоминать о дарованном ею счастье и упрекать за недостаточиоо внимание к ее особе — участь всех без исключения мужей. Зато у Лизы есть одно отличнейшее качество: она так любит читать, что стоит ей подсунуть интересную книжку — и я снободен как воробей. Тому, что я больше месяца безвылазно торчу у Нестеровых, мы обязаны Ольге, которая раздобыла для Лизы всю серию "Проклятые короли". У Славы, к примеру, дела обстоят куда хуже: живет он вместе с тещей, которая немалую свою энергию тратит на то, чтобы по десять раз на дню уточнять местопребывание зятя во времени и пространстве. Вечера не проходит, чтобы теща не позвонила Нестеровым и металлическим голосом не напомнила Славе, что если ему некогда общаться со своей женой, то у других мужчин такое время найдется. И Слава, терзаясь, метется домой. Зато, в отличие от меня, ои ухожен, кормлен и выглядит довольным — как может быть довольной потерявшая свободу, но любимая хозяйкой собака.

Теперь о том, почему я феноменальный неудачник.

Я — НШ, начальник штаба оперативной группы пожаротушения. Как только мы прибываем на пожар и Вася начинает руководить, я развертываю штаб и принимаю на себя следующие обязанности: получаю от РТП задания на расстановку сил, организую непрерывную разведку, осуществляю связь между РТП и начальниками боевых участков, докладываю кому положено обстановку, самостоятельно, когда сочту необходимым, принимаю решения, обеспечиваю контроль, веду документацию и так далее — всего около тысячи обязанностей.

Штаб — это мой складной стол, к которому я прикован на все время пожара. Летом я изнываю от жары, зимой мерзну, как последняя бездомная дворняга. На пожарах с повышенным номером я постоянно окружен городским начальством, которое изводит меня вопросами и заваливает советами: известно, что в пожарах, как и в футболе, понимают все.

Кого начальство активное всего критикует? Того, кто на виду, меня по этажам искать не надо — вот я стою. Если пожар потушен плохо, кто виноват? Начальник штаба. Если хорошо, кого хвалить? Молодцы, пожарные!

И еще: ребята выходят из пожара с волдырями и шишками, я — без единой царапины; они работают стволами, топорами и ломами, я — карандашом и горлом; они спасают людей, я — самоспасаюсь от начальства. А ведь и у меня есть руки, и они чешутся!

Да, я жалуюсь: НШ — плохая должность, и я торчу на ней уже целых семь лет. Даже не верится, что когдато я лазал по штурмовке, как обезьяна, давил огонь и выносил людей — может, приснилось? Единственное утешение, что через должность НШ, как через чистилище, прошли все, и, следовательно, у меня есть шансы когданибудь от нее избавиться. Рано или поздно, когда Васю уволят из пожарной охраны за строптивость (он, чудак, надеется, что повысят в должности!), я стану дежурным по городу, а мое место займет Слава. Он пока что НТ, начальника тыла, "над цистернами начальник, и гидрантов командир".

"Суеверие в период научно-технической революциинедостойное и позорное явление" — так было справедливо указано в нашей стенгазете. Мы боремся с суевериями на собраниях, клеймим в заметках и искореняем в личной жизни. Даже странно видеть, как человек, знающий назубок устав и читающий "Литературную газету", меняется в лице, когда дорогу перебегает черный кот. Не далее как позавчера он прошмыгнул перед самым бампером нашей "Волги" — и что же? Иные на нашем месте поехали бы другой дорогой, а мы только посмеялись. Правда, Коля, наш водитель, тут же рванул на красный свет, но было бы смешно думать, что здесь имеется какая-то связь с пресловутым котом, с которого Коля, между прочим, пообещал в следующий раз содрать шкуру.

Другое дело — приметы, в них мы верим. Ну, не то что верим, что было бы крайне глупо в период научнотехнической революции, а некоторым образом считаемся. Судите сами: утром, в день Большого Пожара, Слава явился на дежурство в новой форменной рубашке. Наивернейшая и тревожная примета! Но еще не успели мы как следует чертыхнуться, как вошел Чепурин — в исключительно аккуратно выглаженных брюках. Здесь уже и сомнений быть не могло: день предстоит плохой. Но если Слава чего-то мычал и вяло отбивался, то подполковник и не пытался оправдываться: да, недосмотрел, установил, что жена выгладила брюки, уже сидя в машине, когда бежать домой и переодеваться было поздно.

Предвижу, что кое-кто может заикнуться, будто я сам грубо противоречу и что пожарные, мол, суеверны. Да ничего подобного! Просто научно доказано и тысячу раз проверено, что на дежурство следует выходить в старой и неутюженной форме — закон! Хорошо, помню, как все мы — Вася, Слава, Леша и я утром получили новые сапоги и тут же их обули. Обрадовались, ослы! Через пятнадцать минут мы выехали тушить бензоколонку и вернулись обратно без подметок. В другой раз Леша гордый, как павлин, явился в новых брюках, которые после пожара в подвале уважающий себя работяга не взял бы и на ветошь. А киоск с пингвином? Куда бы мы ни направлялись, Коля старается прокладывать маршрут таким образом, чтобы остановиться у "Пингвина". Здесь Леша собирает по двадцать копеек с носа и покупает мороженое, которое мы потребляем во все времена года, даже в мороз. А что? Говорят, сам Черчилль, будучи в Москве, заявил: "Народ, который зимой ест мороженое, победить нельзя!" Может, и не заявлял он такого, или как-то по-другому, но вопрос в принципе поставлен правильно. Так о "Пингвине": если он открыт — ура, братва, день будет спокойный, а вот если закрыт, — жди пакости, научно доказано и проверено. В тот день, 13 февраля, "Пингвин" был закрыт на учет. Но пойму, что там можно учитывать — фанерные палочки?

И последняя примета: когда мы утром выехали, Слава прикурил, подпалил левый ус и минут десять по этому поводу сквернословил. А ругать вслух огонь нельзя, можно только про себя, причем, постукивая пальцем по дереву или по лбу, если дерева нет.

Так что от примет, ребята, так просто не отмахнешься: даже Кожухов, который нещадно нас за них ругает, сокрушался, что именно в то утро черт дернул его надеть новую папаху.

К первым впечатлениям Гулина и Васи я ничего особо нового не прибавлю. Скажу только, что увидев висящих на шторах людей и услышав гул, как на стадионе, я подумал: слава богу, что силы уже работают! Это не потому, что кто-то перехватил ответственность — с нас ее до конца пожара все равно никто не снимет, а потому, что оперативные дежурные безоружны. Если мы прибываем к объекту первыми, до пожарных машин, то оказываемся в самом гнусном положении. Дом горит, вокруг все бегают, жильцы кричат, видят нас — всеобщая радость, пожарные приехали, а мы-то ничего не можем, стволов у нас в "Волге" нет, а без ствола и разведку и как следует не произведешь, И тогда по нашему адресу раздаются такие проклятья, что не знаешь, куда и деться. В таких случаях мы, генералы без армии, предпочитаем переждать где-то в переулке, пока не прибудут силы.

Но Гулин уже работал, и работал отлично! Это для нас крайне важно — правильно развернуться и начать атаку. По военным меркам, в атаку пока что пошел взвод, Но в образованную им брешь в обороне противника скоро ворвутся главные силы нашего гарнизона.

И еще я подумал: с вами наши молитвы, Нина Ивановна! Да не обрушатся в эти часы на 01 новые вызовы на пожары с повышенными номерами, А если уж они суждены, то хотя бы завтра: для того чтобы прихлопнуть этот пожар, нам будут нужны, совершенно необходимы, все наличные силы гарнизона.

Итак, поблагодарив в душе Гулина и Нину Ивановну, я больше ни о чем постороннем не думал. Вася и Леша побежали в разведку, Слава — встречать силы и ставить автонасосы на гидранты, а я положил на стол лист пластика и быстро расчертил на нем поэтажный план Дворца.

Я этот пластик сохранил на память, он и сейчас передо мной. Пластик здорово потерт, в грязных пятнах — не документ, а кошачья подстилка. Не посвященный в наши пожарные дела ничего в моих каракулях не поймет: цифры и стрелки, крючки и закорючки, штрихи и иероглифы... Это — номера подразделений, направления боевых действий, количество людей и стволов иа этажах, трехколенки, штурмовки и автолестницы, участки, где пожар локализован, и так далее. Хорошая домохозяйка, увидев у мужа на столе такой лист, брезгливо взяла бы его палльчиками и потащила выбрасывать (так оно и было — еле спас), я же, заполучив его через шесть лет, даже разволновался. Для меня сей лист — говорящий, одного взгляда достаточно, чтобы припомнить, как проходил бой.

Если кто думает, что тушение пожара происходит по заранее намеченному, четкому и отработанному плану, то он глубоко заблуждается.

Конечно, такие планы у нас имеются, но их главный недостаток в том, что они предусматривают пожар теоретический, то есть такой, каким он мыслится автору плана, в этом тщательно продуманном документе (он всегда лежал у меня в планшете наряду с другими) имелась схема водоснабжения, указывались подходы к объекту, пути развертывания сил в боевые порядки. Но будь его составитель хоть семи пядей во лбу, он никак не мог бы предусмотреть осложнений, созданных чрезвычайно быстрым распространением огня. Крупный пожар — это уравнение со многими неизвестными, которое с ходу и со шпаргалкой не решишь. Ну как, например, можно предвидеть, что какой-то лопух в кладовке с вещами оставит канистры с бензином? Как можно заранее узнать, что в перекрытиях и перегородках халтурщики строители оставили сквозные дыры? А какой гений может предусмотреть, сколько людей окажется на верхних этажах во время пожара?

Но столь же неверно расхожее представление обывателя, что на пожаре царит полная неразбериха: на взгляд обывателя, пожарные суетятся, как рыбки в аквариуме, одни бегут наверх, другие вниз, что-то друг другу кричат, а что, куда, зачем — не поймешь.

Если честно, неразбериха, конечно, имеет место: в бою полный порядок можно увидеть только в кино. Имеет место, но, черт возьми, не царит! Как только РТП и НШ полностью вникают в обстановку и как только необходимые силы вступают в бой — тушение идет по плану. Другое дело, что у нас не все получается так, как мечталось бы (а у кого, между прочим, получается? Даже Пушкин был доволен собой один раз в жизни, когда "Бориса Годунова" сочинил), без проколов ни один пожар не обходится, но тушим мы его осмысленно — по непрерывно корректируемому плану...

Ребята из автомобиля связи проложили кабель для городского телефона, установили на стол рацию и телефонный аппарат. Итак, штаб у меня развернут, стали прибывать силы, а я не владею обстановкой: вижу картину только с фасада. Это астрономы могли три тысячи лет ждать, пока им покажут обратную сторону Луны, я такой роскоши позволить себе не могу. Держать силы, не давать им задания — не устоят, сами полезут куда глаза глядят; а я не могу и на секунду отойти, каждые полминуты прибывает новое подразделение, ко мне бежит начальник и хватает за горло: давай задание! Уговорил командира первого отряда Говорухина постоять за меня три минуты, а сам бегом под арку, во двор. Посмотрел — голова кругом пошла: не лучше, чем с фасада, будто зеркальное отражение!

Рванул обратно, послал во двор две вновь прибывшие тридцатиметровки, связался с Васей по радио и согласовал самое неотложное: назначил начальников боевых участков.

Парадокс нашей службы: я, капитан, приказывал майорам и подполковникам, и они беспрекословно подчинялись.

— Майор Баулин, твой боевой участок с правой стороны шестого этажа.

— Майор Зубко, вам руководить спасанием со стороны двора.

— Подполковник Головин...

— Подполковник Чепурин...

А ведь последние двое — мои непосредственные начальники. Прибыв, они убедились, что в моих действиях нет суетливости и замешательства, уточнили, где в настоящее время наихудшая обстановка, и сами определили для себя боевые участки. Тем самым оии фактически обязались подчиняться моим распоряжениям и пошли на это потому, что я уже владел обстановкой, а они — нет.

Парадокс, но рожденный железной целесообразностью!

И командирам каждого прибывающего подразделения: одно звено — сюда, другое — туда, два ствола Б в распоряжение Суходольекого на седьмой, ствол А — Чепурину на восьмой, пятидесятиметровку — пришла, родная, желанная! — немедленно во двор.

И тут же все действия отмечал на своем листе.

Колоссальная удача: воды было достаточно. Слава отлично сработал — задействовал все гидранты по периметру Дворца, да и в самом Дворце — спасибо Савицкому, немало крови и себе, и авторам проекта испортил — был сооружен отменный внутренний водопровод. Если стволы — наше главное оружие, то вода — боеприпасы, без нее нам на пожаре делать нечего. Полных вам рукавов, ребята!

Мой взгляд — со стороны.

Фасад щетинился автолестницами, трехколенками, штурмовками. С них спасали и с них же работали стволами: пополоскал стволом сиаружи — и через окно в помещение, дави огонь внутри!

Эх, было бы побольше автолестниц! Они наша радость в горе: радость — что все-таки есть, горе — что их мало. Правда, после Большого Пожара гарнизону подкинули сразу пять штук: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Попробуйте оспорить Дедову логику: "О всяких там Юнкерсах, Гочкисах и Круппах весь мир слышал, а кто знает изобретателей огнетушителя в автолестницы? Ты, да я, да мы с тобой..." На старости лет Дед поднаторел в математике: подсчитал, что один танк стоит столько, сколько десять наилучших автолестниц.

Вот сюда бы, на девятый этаж, пятидесятиметровку, куда Юра Кожухов с седьмого по штурмовке лезет! И сюда, где девочки из хореографии с ума сходят, и сюда, сюда, сюда...

Привыкли мы своей медвежьей силой огонь давить, вот нам технику и подкидывают гомеопатическими дозами...

К сожалению, кроме достоинств, у больших автолестниц имеется и крупный недостаток: они недостаточно мамевренны. Автолестнице нет цены, когда, скажем, по ней спускают людей из одного окна. А если люди в разных помещениях, у разных окон? Казалось бы, чего проще, переедет машина на несколько метров — и принимай. Казалось бы! В том-то и штука, что переезжать с выдвинутой лестницей запрещено, крайне это опасно — как в цирке, когда эквилибрист держит на лбу шест с партнершей. Лестницу сначала складывают, машина переезжает и лишь потом выдвигают вновь: так написано в наставлении черным по белому. А наставления умные люди сочиняли, не с потолка свои параграфы брали...

Сочиняли, но знали, что сие правило пожарные будут обязательно нарушать!

Первыми это сделали Потапенко с Никулькиным: тридцатиметровка с находящимся на ней пожарным сманеврировала на несколько окон вправо, и благодаря тому нарушению несколько человек живут по сей день. На учениях Потапенко и Никулькин получили бы за свою самодеятельность хороший нагоняй, после Большого Пожара их наградили медалями.

Лиха беда начало! Не скажу, как было во дворе, а с фасада я несколько раз видел, как тридцатиметровки с людьми маневрировали от окна к окну; хотелось глаза закрыть, отвернуться, не видеть и не слышать... Колоссальный, но оправдавший себя риск! Все лестницы выдержали — кроме одной, которая все-таки вывихнула себе суставы; но до того, как это случилось, с нее спасли одиннадцать человек.

Ольга, знающая толк в наших делах, в числе других "фрагментов" наметила мне и такой: вспомнить, что начальнику штаба мешало больше всего.

Начну с самого несущественного: мороз и ветер. Руки у меня застыли так, что через час я еле двигал карандашом. А когда начинал подпрыгивать, бить руками по бедрам и ногой о ногу, кто-нибудь из начальства прикрикивал: "Ты не на танцплощадке, капитан!" Если бы генерал Ермаков на втором часу не распорядился набросить на меня милицейский тулуп, я бы к концу пожара превратился в "замороженного" из французской кинокомедии.

Второе: невероятное столпотворение в эфире. Все радиостанции работали на штабной волне, РТП меня информировал, с боевых участков докладывали и чего-то требовали, офицеры на этажах устанавливали друг с другом связь и переговаривались, переругивались — и все это трещало в моих ушах, и из всего этого чудовищного нагромождения шумов и звуков мне требовалось извлечь жемчужное зерно. До сих пор не понимаю, как это я не рехнулся — от испуга, наверное, что уволят за профессиональную непригодность.

Третье связано со вторым: каждый начальник знал ситуацию только на своем участке и, естественно, считал ее наиболее сложной, а раз так, то все до единого требовали в первую очередь помогать им.

— Боевые участки докладывают по порядку!

— Второй, я Седьмой, прошу немедленно автолестницу на правое крыло восьмого этажа, к шахматному клубу!

— Второй, я Девятый, вхожу в связь! Немедленно ствол А со ствольщиками в центральный лифтовой холл десятого!

— Второй, я Одиннадцатый, звено газодымозащитников в левый холл девятого, побыстрее!

А у меня все задействовано, им людей и стволы послать — у других отобрать! Так те, другие, и отдадут, держи карман шире... А Головин и Чепурин через несколько дней мою работу разбирать будут, вот когда они на мне отыграются! Резерв им отдать? Так весь мой резерв одно отделение...

Хуже было другое: посылаю я, к примеру, звено к Суходольскому, а по дороге его перехватывает старший по званию Баулин и приказывает работать с ним. А разве майора ослушаются? Так людей Баулин перехватил, а мне сообщить забыл, но ведь я-то уже отметил, что послал Суходольскому звено! Он его ждет не дождется и, легко понять, шлет мне по радио самые добрые пожелания.

Пока Вася был РТП и на непрерывной связи, мне еще было полегче, а когда он по воле событий переключился на спасание и потерял контроль за обстановкой, то до прихода Кожухова фактически РТП оказался я. В этот отрезок времени я каждую минуту терял по килограмму живого веса, ибо на пожаре были задействованы почти все силы гарнизона, а командовать я даже своей Лизой не научился. Не припомню, испытывал ли я в жизни такую радость, как тогда, когда, взмыленный, прибежал Кожухов.

Могут спросить, как это так, капитан Рагозин, молоко, можно сказать, на губах не обсохло — и штабом командует? Поумнее никого не нашлось?

Поумнее были, даже рядом стояли — заместители Кожухова по профилактике и по технике. Они превосходно видели, что в силу обстоятельств я начал выполнять обязанности РТП, но в мою работу не вмешивались, разве что будто про себя советы давали. Почему? А потому, что в нашем боевом уставе записано: "Отдача на пожаре приказаний старшим начальником пожарной охраны, минуя руководителя тушения пожара, является моментом принятия на себя руководства тушением пожара". Усекли? Этот пункт — один из наиважнейших в нашем уставе, благодаря ему далеко не каждый вышестоящий начальник возьмет на себя смелость давать нам указания. А оба этих зама, отличные специалисты в своих областях, опыта тушения пожаров не имели — им по должности не полагалось этим заниматься. Но они молчаливо признавали, что капитан Рагозин с его "молоком" всетаки лучше владеет обстановкой. Сам, своими руками памятник бы отгрохал человеку, который этот гениальный пункт придумал!

И только с приходом Кожухова мы обрели настоящего, стопроцентного РТП, Даже не гора с плеч, а целый Эверест!

Четвертая помеха, она же самая главная: человек за двадцать самого высокого городского и областного начальства.

Сей момент щепетильный, и прошу понять меня правильно. Мы люди служилые, на плечах погоны и живем мы по уставу, то есть обязаны к начальству относиться со всевозможным уважением. Раз ему по должности ноложено выезжать ва все крупные пожары, — пожалуйста, милости просим: стоите рядышком, смотрите и переживайте, но, превеликая просьба — молча, ибо для того, чтобы тушить пожар, нужны специальные знания и опыт, каковых у вас нет. А ведь бывает, что на повышенные номера министры иной раз приезжают. Представляете, каково капитану командовать, когда министр на него смотрит?

Однако продолжу. Начальство на пожаре — это в хорошо и плохо. Хорошо потому, что оно своими глазами видит обстановку и убеждается, что пожарные не зря свой хлеб едят. А плохо потому, что оно желает все знать и посему требует непрерывной информации. И если бы только это! Оно еще и советует, как тушить пожар, а то и приказывает — нам, профессионалам! А это уже совсем скверно.

Представьте себе на минутку горящий Дворец, сотни штурмующих его пожарных, десятки машин и лестниц — и всем этим хозяйством нужно эффективно руководить, ни на что другое не отвлекаясь. А теперь представьте вокруг меня человек двадцать пять начальников — возбужденных, беспокойных, желающих немедленно знать, что будет дальше, неудовлетворенных, конечно, тем, что тушим и спасаем мы медленно, не так, как это, по их мнению, следует делать. И почти каждый из них что-то спрашивает, предлагает, подсказывает и приказывает — кому? Человеку, у которого в руках все нити, — начальнику штаба.

Особенно доставалось мне от генерала Ермакова, начальника УВД, которому подчинена и милиция, и пожарная охрана. Интереснейшая личность, герой войны, двух написанных о нем книг и одного кинофильма, кавалер не юбилейных, а боевых орденов. Он и для нас много делал: выбивал фонды на технику, обеспечивал жильем, защищал при неудачах — низкий поклон ему за это. Но лучше бы на пожары он не приезжал!

— Капитан, ты что, не видишь, люди на шторах висят?!

— Так точно, товарищ генерал, лестницы уже выехали.

— Капитан, почему до сих не тушат высотную часть?

— Пока не могут пробиться, товарищ генерал.

— Немедленно послать дополнительные силы!

— Посланы, товарищ генерал.

— Еще послать! Сними отовсюду! Вот эти десять человек почему стоят без дела?

— Резерв, товарищ генерал.

— Немедленно послать резерв!

— Слушаюсь, товарищ генерал. (А я скорее руку отдам, чем свой последний резерв!)

— А почему?..

— А зачем?., — А куда?., У меня секунды нет, в ушах трещит от информации, связные с боевых участков в очередь докладывают, мне тришкин кафтан латать нужно — затыкать одни дыры за счет других... Ну, думаю, извините, товарищ генерал... И я отмочил такое, что в мороз и ветер вспотел от своей неслыханной смелости... Но зато больше мне никто не мешал.*

* Добавление Нилина: "Таким осатаневшим я Диму еще не видел! Когда генерал ему что-то в десятый раз приказал — кажется, передислоцировать пятидесятиметровку к фасаду, — Дима вдруг налился кровью и как рявкнул: "Товарищ генерал, разрешите обратиться! Вы мне мешаете работать, товарищ генерал!" Ермаков даже растерялся: "Ты что сказал?" А Дима; "Так точно, товарищ генерал, мешаете мне работать!" Ну, думаю, прощай, друг детства, Дима Рагозин! На него сразу два полковника налетели, заместители Ермакова — чтобы разорвать в клочья и рассеять по ветру. А Ермаков вдруг: "Отставить! Работай, капитан. Всем отойти от штаба!" Тут Кожухов прибежал, и Дима со своим хамством отошел на задний план. Вот ведь везучий, собака!"

Еще об одном обстоятельстве, которое сильно затрудняло боевые действия.

До тех пор, пока огонь не врывался в помещения, главным врагом находившихся там людей был дым. Он проникая в комнаты даже при закрытых дверях — через щели, вентиляционные отверстия. Во многих случаях, когда люди проявляли находчивость и затыкали щели всем, что попадалось под руку, дым пробивался не так сильно, но часто люди распахивали или разбивали окна.

С верхних этажей вниз то и дело летели стекла — тяжелые, иной раз вместе с рамами, попадет в человека — разрубит, как мечом. Одним таким стеклом врезало по трехколенке, с которой перебирался на штурмовку Лавров: к счастью, он успел зацепиться за подоконник, Другой осколок весом с добрый пуд рубанул по кабине автолестницы, третьим выбило из рук солдата и покорежило пеногенератор. Летели вниз и другие предметы: так, с восьмого этажа музыканты из ансамбля стали выбрасывать инструменты, а в одном шаге от Славы Нилина в асфальт врезался здоровенный контрабас, а с высотки, где на нескольких этажах были гостиничные номера, выбрасывали чемоданы, портфели, шубы...

И все пространство вокруг Дворца было усеяно битым стеклом, вещами... Словом, опасности подстерегали пожарных не только внутри Дворца, но и снаружи. Лично мне к тому же сильно мешало работать то обстоятельство, что каждую обнаружеиную ценность бойцы приносили в штаб и клали на стол. Так у нас положено; любую ценность обязательно подбери и доставь м штаб.

На этом моменте я хочу остановиться. Из всех побасенок, что распространяют о нас обыватели, особенно болезненно мы воспринимаем одну: будто у погорельцев пропадают ценные вещи. Клеймо, и какое! Да будет вам известно, что никогда пожарный не польстится ни на какое барахло. Нет для пожарного худшего оскорбления, чем обывательские обвинения в мародерстве. У нас даже чувство юмора исчезает, когда слышим об этом, выть на луну хочется. Дед за свою долгую пожарную службу знал только одного, который положил и карман магнитофонную кассету и то ли забыл, то ли намеренно не отдал. Год разговоров было, выгнали парня из пожарной охраны с "волчьим билетом".

Так разговор о ценностях я затеял потому, что во время Большого Пожара с полчаса был миллионером. Ну, может, и не миллионером, но такого количества денег ни я, ни кто другой из наших ребят в натуре не видывали.

Первую кучу денег приволок и шмякнул мне на стол боец из отделения Деда — из кассы, где человек пятьсот зарплату должны были получить, да не успели, деньги поздно доставили; Никулькин из буфета пачку принес, потом несли из кассы кинотеатра, откуда кассирша сбежала, из разбитых чемоданов и сумок, из шуб и пальто — не считал, но думаю, тысяч пятьдесят, а то и больше на столе было. Грузиков не хватало на пачки класть — чтоб но сдуло, да и работать купюры мешали, мой пластик с планом закрывали. Поэтому я вынужден был попросить, чтобы милиция эти пачки ее штабного стола убрала.*

* Добавление Нилина: "Дима все отпихивал пачки, чтобы на свои каракули смотреть, чертыхался, а потом не выдержал и проорал заместителю генерала Ермакова: "Товарищ полковник, прикажите забрать со стола этот мусор"!

О том, что Ольга с Бубликом находятся в киностудии, мне по телефону сообщила Нина Ивановна.

Я поднял голову — и тут же их увидел, Ольгу с Бубликом на руках.

К этому времени на пятом и шестом этажах пожар был локализован. По всем трем внутренним лестницам на верхние этажи пробивались подразделения самых лучших наших тушил — Головина, Чепурина, Баулина, Говорухина и других, с фасада людей снимали по трем тридцатиметровкам, со двора работали две тридцатиметровки и одна пятидесятиметровка, это не считая трехколенок и штурмовок; наиболее серьезная обстановка сложилась на восьмом, девятом и десятом этажах (до высотки дело еще не дошло), особенно " правой стороны, где находились хореография, народный театр и киностудия: здесь из большинства окон полыхало, поэтому с автолестниц работать было практически невозможно.

Но если в коридоры восьмого и девятого ребята уже пробились и вовсю их тушили, если в левое крыло десятого, в выставочный зал пробился Дед, то с правым крылом дело обстояло куда хуже: сотни горящих коробок с кинолентами создали здесь такую высокую температуру, что больше трех-четырех секунд ствольщики не выдерживали.

Невозможно было в киностудию пробиться и со двора — по тем же причинам, что и с фасада.

Десятый этаж на те минуты стал для нас главным: и потому, что здесь находилось много людей, и потому что именно через него лежал единственный путь к высотной части.

Еще об обстановке. К этому времени работать стало полегче: во-первых, генерал Ермаков создал вокруг Дворца мощное оцепление и никаких эевак не допускал; вовторых, десятки машин "скорой помощи" немедленно эвакуировали всех спасенных; и в-третьих, специально для начальства Кожухов создал "ложный штаб" с телефоном и прикрепил к начальству связного офицера.

Теперь нам ничего не мешало — кроме пожара.

В нескольких словах перечислю, что я видел одновременно. В окне десятого атажа то появлялась, то исчезала Ольга с Бубликом.

Слева от них, между восьмым и девятым, висел на шторе ассистент Ольгииого мужа Валерий. К нему уже почти долез по штурмовке Володя Ннкулькин.

На левом крыле Юра Кожухов уже забрался по штурмовке к окну диспетчерской и полез на подоконник. Через мииуту-другую ему суждено будет знать, что его Вета задохнулась в дыму.

В нескольких шагах от меня ступил иа землю с тридцатиметровки шахматный маэстро Капустин. Он бессмысленно улыбался, махал рукой — в вдруг рухнул в обморок.

Из доброго десятка неотложных проблем, которые надлежало немедленно решать, я сконцентрировался на Ольге с Бубликом. Сколько они продержатся, знать я не мог, но сознавал, что счет идет на минуты, а то и на секунды.

Чепурин, с которым Кожухов связался по радио, четко доложил: чтобы протушить фильмотеку, ему необходимы два ствола А. Пока мы с Кожуховым ломали головы, где их взять, появились Вася и Леша, подпаленные, прокопченные, но удовлетворенные — с литобъединением они сработали иа пятерку.

Я ввел Васю в обстановку. Он отрешенно слушал, смотрел наверх и думал. А у меня не было времени ему сочувствовать, мне нужно было добыть стволы и пеногенераторы.

Вася перекинулся несколькими словами с Лешей и подошел к Кожухову. Полковник начал было проявлять заботу — у Васи были обожжены веки и брови, но он отмахнулся. Весь разговор шел при мне.

— Товарищ полковник, разрешите со связным пробиться в киностудию.

— Каким образом?

— Через крышу технического этажа.

— Хорошо продумал?

Полковник разговаривал с Васей и смотрел на сына, который появился в окне, прокричал что-то ребятам и стал спускать на спасательной веревке тело Веты.

— Так точно, товарищ полковник...

— Хорошо, — Кожухов оторвал взгляд от окна. — Не забыли перезарядить КИПы?.. Если пробьешься, доложишь, как по крыше подобраться к высотной части.

Вася с Лешей побежали к центральному входу.

— По крыше... — как бы про себя пробормотал Кожухов. — По крыше... Дима, а если попробовать с крыши кинотеатра?

Я даже сначала не понял, что это ко мне — полковник никогда не называл меня по имени. И уж совсем не догадывался, какая замечательно дерзкая, воистину гениальиая идея пришла в его голову. Я думал о Васе и Леше.

Как потом рассказал Леша, в лифтовом холле десятого Чепурин хорошенько полил их водой, и они по винтовой лестнице прорвались на крышу. Но спуститься с технического этажа на десятый оказалось невозможным — помните решетчатую металлическую дверь, преградившую дорогу Ольге? Даже Леша с его богатырской силой не смог ту дверь сломать — лом, пожарный легкий, для такой работы не годился, нужен был лом тяжелый.

Вася заметался по крыше и надумал такую штуку: обвязался спасательной веревкой, велел Леше держать покрепче, лег, заглянул вниз и стал звать Ольгу. Ольга говорила, что ушам своим не поверила — думала, галлюцинация, уж очень тогда ей было плохо. Но высунулась, откликнулась на авось: "Мы здесь, Вася, мы здесь!" Они оказались примерно в шести метрах книзу и чуть правее. С этого момента я все видел сам. Достигнув уровня окна, Вася вцепился в подоконник, прыгнул в комнату — а оттуда дым уже столбам валил, и через полминуты Леша поднимал Ольгу с Бубликом наверх. Потом снова спуотил веревку и поднял Васю.

На эту сцену многие смотрели оцепенев. Вася еще дважды спускался, кого-то обвязывал, и Леша поднимал. А потом Чепурин протушил фильмотеку и спасал людей обычным путем.

Вот такая история. Дальше была крыша с ее морозом и ветром, затем минут через пятнадцать Ольгу, Бублика и двоих других удалось переправить по внутренней лестнице и оттуда в больницу, а Вася с Лешей по той же крыше технического этажа побежали на разведку к высотной части.

Странная вещь! Когда Леша поднял Ольгу с Бубликом на крышу, я машинально взглянул на часы: было 19.34; значит, все, что я пока вам рассказывал, происходило примерно в течение одного часа.

А ведь я рассказал лишь малую часть того, что видел.

Потом мы подсчитали, что за первый час Большого Пожара было выведено, вынесено и спасено по лестницам более трехсот человек, а предстояло спасти еще столько же. Это очень много, о таком я еще ни разу не слышал и не читал: когда горели небоскребы в Сан-Паулу, Лас-Вегасе, Сеуле и Токио, спасенных, помнится, было гораздо меньше.

Итак, я видел лишь то, что происходило снаружи; о том, что творилось внутри, мне становилось известным по радиопереговорам и донесениям связных. Находясь в безопасности, я превратился в наблюдающую, слышащую, принимающую и передающую приказы машину.

НШ — это глаза, уши и рупор руководителя тушения пожара.

Если бы у меня было время и спокойствие духа, я бы любовался действиями своего РТП и аплодировал ему, как любимому артисту.

Говорят, Савицкий был великим тушилой, но в деле я его увидеть не успел. Он руководил пожарными и техникой, как классный дирижер оркестром, он слышал каждую фальшивую ноту. Во время пожара Савицкий никогда не повышал голоса — от него на людей нисходило спокойствие и уверенность. В огонь он шел только тогда, когда это было сверхнужно — так полководец подхватывает знамя и идет вперед, чтобы поднять боевой дух войск.

А Кожухова я много раз видел в деле.

Я читал, что самой высокой наградой для римского полководца был венок, который после победы ему вручали легионеры. Звание тушилы — это тоже наш венок, это награда, которую пожарные дают своему начальнику. Ни в каком личном деле она не фигурирует, она — признание подчиненных, и любой пожарный офицер самого высокого ранга мечтает ее получить, как любой шахматный мастер мечтает стать гроссмейстером.

По большому счету, таких тушил у яас выло двое, "Кожухов и Чепурии — любимые ученики Савицкого.

Сейчас речь о Кожухове. Вел он себя по-иному: и голос повышал, и мог накричать, но при всем этом цепко держал в своих руках боевые участки, от важнейших до второстепенных. Наметив направление главного удара, он бросал подразделения и технику туда, где они были особенно нужны, интуиция прирожденного тушилы подсказывала ему, куда следует перебросить силы, откуда с наибольшим эффектом могут работать автолестницы, лафетные стволы и пеногевераторы. Его приказы иной раз были мне непонятны настолько, что я осмеливался переспрашивать: ну как можно забирать силы с левого крыла, где пожар еще не локализован, и бросать их в центр? Почему он вдруг приказывает отозвать с восьмого этажа одного из лучших наших газодымозащитников лейтенанта Клевцова и дать ему передохнуть в резерве? Зачем он вдруг велит немедленно собрать в одном месте два десятка штурмовых лестниц?

Кожухов просто видел не на ход вперед, а на десять — как тот самый гроссмейстер. За каких-нибудь полчаса в тушении Большого Пожара возникла система: я теперь ясно видел, что доселе разрозненные действия боевых участков подчинены одной железной воле.

И хотя Кожухов вскоре ушел на крышу кинотеатра, чтобы осуществить свою вошедшую в учебники операцию, налаженная им система продолжала действовать. Впрочем, он вызвал с десятого этажа и поставил вместо себя свое "второе я" — "человека в тельняшке", как после Большого Пожара мы прозвали подполковника Чепурина.

Конечно, многие подробности я забыл, но мы с Ольгой решили, что буду вспоминать и добавлять по ходу дела. Хотя главные-то подробности, "фрагменты и детали", как говорит Ольга, снаружи не очень-то увидишь...

ФОНОГРАММА ПЕРЕГОВОРОВ состоявшихся от 19.25 до 19.28 мин А-ПО А. Пожарная? Д. Слушаю вас. А. Вот мы жильцы, на балконе, напротив нас Дворец горит целый час, а ваши пожарники ни черта не делают! Д. Гражданин... 19.25. А. Люди гибнут, а пожарники внизу стоят! Д. Внизу штаб, пожарные работают внутри. А. Руки в боки они работают! Мы в обком, мы в газету напишем! Мы...

А-ПО А. Алло, алло, пожарная часть? Д. Слушаю вас. А. Я, милая, дверь захлопнул, в квартиру не войти, шестой этаж. Может, пожарную лестницу пришлете, а то дверь ломать жалко. Д. Обратитесь, пожалуйста, к слесарю.

А-ПО Д. Пожарная охрана. А. С вами говорит Козловская Елена Петровна, я заведующая читальным залом в Дворце искусств. Я уже говорила вашему начальству, но меня и слушать не хотят! Я знаю, что тушат, но нельзя же так, у меия на втором этаже в зале стеллажи с подшивками газет и журналами, а их сверху водой заливает. Предупреждаю, пожарная охрана будет нести суровую ответственность! Я еще раз предупреждаю! Д. Спасибо, я сообщу.

А-ПО Д. Пожарная охрана. А. Доченька... Д. Успокойтесь, говорите, пожалуйста. А. Доченька... родненькая... сынок мой во Дворце, музыкант в ресторане... Гриша Косичкин.. Гриша... Д. Прошу вас, не волнуйтесь, вашего сына обязательно спасут, там все для этого делается. А. Доченька... Гриша... сынок... Д. Прошу вас, вое будет хорошо.

А-ПО Д. Пожарная охрана. 19.26. А. Девушка, я только что с крыши, я лично видел, верхние этажи во Дворце горят, несколько человек на простынях висят. Д. Товарищ, мы в курсе, принимаются все меры. А. Тушите скорей, а то народ все крыши облепил, очень волнуется. Тех, кто на простынях, спасите, скажите там. Д. Пожарные в курсе, спасибо.

А-ПО А. Пожарная? Д. Да, слушаю вас. А. Лоботрясы вы и бездельники! Нагнали уйму пожарных, а Дворец горит! 19.27. Д. Гражданин, что вам надо? А. Я из автомата, мы стоим, смотрим и возмущаемся! Оцепили милицией, машин нагнали... Спят они в своих машинах! Лестниц наставили, а по ним пожарники еле ползают! За что этим бездельникам деньги платят?

ФРАГМЕНТ ИЗ ОПИСАНИЯ ПОЖАРА

В 19.04 на объект прибыл начальник УПО полковник Кожухов, принявший руководство тушением пожара на себя.

Дополнительно к вызванным силам полковник Кожухов запросил все автомобили газодымозащитной службы (ГДЗС) и автолестницы из близлежащих районов области. В результате принятых мер к 19.30 на пожаре было сосредоточено 46 пожарных автомобилей: 8 автоцистерн, 18 автонасосов, 6 автолестниц, 6 автомобилей ГДЗС и 8 специальных автомобилей.

На тушение пожара было подано 48 стволов.

Три автолестницы работали со стороны фасада здания и три — со стороны двора.

Спасательные работы на пожаре проводились следующими способами;

1. С этажей здания людей выводили и выносили по нейтральной и торцевым внутренним лестницам.

Отыскание людей в помещениях затруднялось тем, что, спасаясь от дыма, миогие закрывали двери на ключ и задвижки, просили о помощи из окон и не слышали стука в дверь пожарных. Некоторые, несмотря на просьбы и требования пожарных, категорически отказывались выходить из помещений даже в сопровождении пожарных, ссылаясь на боязнь дыма. Пожарные отдавали им свои противогазы, а отдельных даже выводили силой.

Всего на 19.30 из сильно задымленных и горящих помещений Дворца было спасено по имеющимся путям эвакуации 338 человек.

2. Для спасения людей с верхних этажей применялись автолестницы, которые неоднократно меняли свои боевые порядки в зависимости от складывающейся на пожаре обстановки.

Личный состав 1-й, 3-й, 7-й, 8-й и ряда других ВПЧ для подъема в верхние этажи, недосягаемые для автолестниц, применял штурмовые лестницы и спасательные веревки.

По автолестницам на 19.30 было спасено 83 человека. Следует отметить, что большинство спасенных спускалось по лестницам без страховки спасательными веревками, только в сопровождении пожарных, и никто не сорвался.

При помощи спасательных веревок на 19.30 было спасено 27 человек, причем четверо спасаемых были не спущены на веревках вниэ, а наоборот, подняты наверх, на крышу.

3. Для спасения людей пожарными эффективно использовались ручные лестницы-штурмовки. Всего при их помощи на 19.30 быдо спасено 43 человека. Спасание людей с 7-го, 8-го и 9-го этажей производилось и комбинированным способом, с применением трехколенных и штурмовых лестниц, особенно эффективно — с козырька над главным входом в здание.

ТРАВМАТИЗМ — на 19.30. 1. Боец 6-й ВПЧ Соколов Г. А. при попытке забросить штурмовку с 7-го на 8-й этаж бил сбит оконным переплетом, вылетевшим в результате взрыва, упал на козырек и был доставлен в госпиталь с тяжелыми травмами (смертельный исход). 2. Боец 10-й ВПЧ Трошкин В. В., лейтенант-начальник караула 5-й ВПЧ Кныш С. А., старший сержант 12-й ВПЧ Ковригин О. Н., заместитель командира 1-го отряда ст. лейтенант Луковников П. Г., отдававшие спасаемым свои КИПы, госпитализированы с ожогом легких. 3. Водитель автолестницы 4-й ВПЧ ст. сержант Иванчук Т. Н. ранен в лицо крупным осколком стекла. Остался в строю. 4. Сержант Николаев В. Л. из 2-й ВПЧ при тушении музыкальной студии получил ожоговую травму 2-й степени. Госпитализирован. 5. Начальник караула 2-й ВПЧ лейтенант Гулин госпитализирован о ожогом сетчатки глаз.

ДАША МЕТЕЛЬСКАЯ (Рассказывает Ольга)

Только что я прочитала, проглотила книгу Татьяны Цявловской "Рисунки Пушкина", и мне неожиданно захотелось отвлечься от своего и так не очень связного повествования.

Сказать, что я люблю Пушкина, — у для меня такая же нелепость, как сказать, что я люблю дышать. В Ленинграде, когда училась, чуть не каждую неделю ездила на Черную Речку, бродила вокруг места дуэли и про себя ревела белугой. Лучше всех написала Марина Цветаева: "Нас тем выстрелом всех в живот ранили".

Так отвлечься мне захотелось потому, что я вдруг задумалась над словами "невольник чести". Многие думают, что это слова Лермонтова, но Цявловская напоминает, что он только процитировал самого Пушкина из "Кавказского пленника": "Невольник чести беспощадной...".

Пророчество! Оба они были невольниками чести, и оба погибли в расцвете лет.

И я вспомнила урок литературы в школе, и яростные, со взаимными обвинениями и оскорблениями споры, разгоревшиеся после пылкого выступления одной девочки: "Для мировой культуры было бы замечательно, если бы Пушкин и Лермонтов не были такими рыцарями. Лучше б они закрыли глаза на оскорбление, остались живы и написали много новых книг!"

Больной вопрос русской литературы! А написал бы Достоевский "Братьев Карамазовых" и "Бесов", если бы не пережил ожидания смертной казни и последующей каторги? А написал бы Герцен "Былое и думы", не пройди он через арест и ссылку?

Мне почему-то кажется, что все было бы не лучше, а хуже.

И но только потому, что от судьбы по уйдешь, и не потому, что великие писатели редко бывают благополучными людьми (на памяти — один Гете, и все). Я уверена, что, не будь Пушкин и Лермонтов "невольниками чести беспощадной" и рыцарями без страха и упрека, они, наверное, прожили бы много больше, но они не были бы Пушкиным и Лермонтовым! Осторожные и осмотрительные, готовые закрыть глаза на оскорбления, без бунтарского духа и вечно бушующего огня в их неистовых душах, они не написали бы того, что сделало их гениями, они отодвинули бы от себя не только смерть, но и бессмертие.

Нет уж, лучше пусть все будет, как было, пусть отчаянно храбрые, пусть неистовые, пусть — невольники чести! Спасибо вам, что вы были именно такими, что вы не закрывали глаза и до конца оставались самими собой.

Потерпите "женскую логику" еще немножко, я ведь об этом не случайно, в голове у меня был и остается Большой Пожар.

От природы нам дан инстинкт самосохранения: бойся неизвестности, избегай опасности — и увеличишь свои шансы остаться в живых. Не стану никого осуждать: как в животном мире, так и в человеческом обществе одни особи трусливы, другие храбры, и раз это от природы, то ничего здесь поделать нельзя.

Но я предупреждала, что буду пристрастной.

Я — за невольников чести, за безумство храбрых!

Слово "честь" у нас стало каким-то затертым, оно применяется кстати и некстати, понятие "честь мундира", бывшее когда-то однозначным, ныне часто звучит иронически, оно становится достоянием фельетонистов, а если и не иронически, то куда проще и безопаснее высокопарно призывать бороться за честь коллектива или фабричной марки, чем вступить и бой с хулиганами, издевающимися над женщиной.

Переберите в памяти тех, кто побуждал вас гордиться принадлежностью к роду человеческому, и попытайтесь найти среди них хоть одного, кто жил по принципу "лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником". Не найдете! Вы вспомните древнегреческого царя Леонида и Спартака, Джордано Бруно и Яна Гуса, Роберта Скотта и Георгия Седова, майора Гаврилова из Брестской крепости и обвязавшихся гранатами севастопольских краснофлотцев, бросавшихся под танки.

Для них всех, как для Пушкина и Лермонтова, личная честь была дороже жизни. Став на "пять минут трусом", каждый из них ее бы продлил, но сердец бы они не зажгли.

Настоящий человек от труса отличается обостренным чувством чести — в этом мое убеждение. Будь человек семи пядей во лбу, занимай он любой пост, не помянут его добрым словом, если честь для него — пустой звук.

Честь — это никому не позволить плевать тебе в душу.

Честь — это не бросить товарища в беде, если даже ты сам при этом можешь погибнуть.

Честь — это делать добро не только и благоприятных обстоятельствах, но тогда, когда это опасно.

Честь — это чистая совесть, это не покривить душой, когда судьба твоя висит на волоске.

Знаете, что ответили в блокаду ленинградские пожарные, полумертвые от голода, холода и усталости, когда их опросили, чего бы они хотели за свой беспримерный героизм? В один голос: "Рукава!" Не хлеба, не топлива, не хотя бы нескольких часов сна — рукава, которых так не хватало в блокаду, чтобы тушить пожары. Для меня этот ответ звучит с такой же эпической торжественностью, как "гвардия умирает, но не сдается!".

Это и есть настоящая честь мундира.

Я вообще всегда считаю, что полностью человек раскрывается только тогда, когда между жизнью и смертью нет отчетливо видимой границы. Вы можете энать его всю жизнь — и не познать его, можете видеть считанные минуты — и с огромной ясностью понять его сущность.

Большой Пожар сорвал маски.

* * * Несмотря на свое громкое наименование, народный театр обычно так же отличается от профессионального, как самодеятельный танцевальный кружок от ансамбля Игоря Моисеева. Бывает, конечно, что над народным театром берет шефство крупный завод, и тогда вирастают такое самобытные коллективы, как Ташкентский, Воронежской или в Москве на "Трехгорке", но чаще народный театр — это кучка энтузиастов самых разных специальностей, объединенных преданной любовью к сцене и предоставленных в основном самим себе. Зарплату, и весьма скромную, в таком театре получает лишь главный режиссер, остальных сцена не кормит, а скорее разоряет, потому что и декорация, и костюмы, и всякий реквизит добываются и делаются самими актерами: один притащит и сколотит доски, другой раздобудет дедовские дореволюционные сапоги и бабушкин салоп, третья купит отрез и сядет за швейную машинку, четвертая... Подвижники! Весь день работают у станков и в учреждениях, а после работы через весь город едут в театр — на читки пьес, репетиции, спектакли. Люблю этих одержимых! Побольше бы таких бескорыстно преданных искусству, спорту!

Поначалу, когда Дворец построили, народному театру по недосмотру отвалили сразу два этажа — неслыханная щедрость! Но едва Новик и его подопечные, а их было человек двадцать пять, начали осваивать помещения, как начальство спохватилось, и народный театр с каждым месяцем стал терять свою площадь и сжиматься, как шагреневая кожа: десятки раэного рода учреждений города рванулись в престижный Дворец. Сначала один из двух репетиционных залов захватил парикмахерский салон "Несмеяна", потом три комнаты штурмом взяло пошивочное ателье, потом еще часть этажа оторвала контора по кинофикации. В конце концов Новик сумел отстоять всего лишь репетиционный зал и комнату, где хранился реквизит, но по привычке эти этажи, восьмой и девятый, в обиходе так и называлась — народный театр. Его сценической площадкой стал небольшой и уютный зал на сто пятьдесят мест, и там по нескольку раз в месяц актеры демонстрировали свое искусство. Ярких звезд среди них не было, но каждый хорошо помнил и хранил в душе, что именно из народных театров на всесоюзную сцену вышли такие таланты, как Лановой, Саввина, Шмыга... "А вдруг?" — мечтал каждый.

Кроме Новика, которого я уважала за одержимость в бескорыстие, я часто общалась я с красавицей Дашей Метельской, мастером из "Несмеяны", которая бредила театром и тратила на его нужды все свои заработки.

Поразительно забавное существо! Тогда ей было двадцать два года, но она и сегодня такая же: острая на язык, неизменно веселая и необыкновенно румяная, ну просто кровь с молоком, откуда и прозвище — Клюква, многие даже не знали, что ее зовут Дашей. Такой счастливой внешности при счастливом характере я у женщин не встречала, тысячу раз видела Дашу — тысячу раз улыбалась.

При всей своей влюбленности в театр актрисой Даша была посредственной и серьезных драматических ролей не получала, но комедийные персонажи ей удавались.

И все же лучшую свою роль, далеко не комедийную, довелось Даше сыграть во время Большого Пожара.

Из мужчин, которые вечно вились вокруг нее, давая повод для тьмы сплетен, Даша заметно выделяла троих: Валерия Грушина, ассистента моего бывшего мужа, Костю Никишова, самого модного в городе закройщика ателье, и Борю Данилина, начинающего драматурга, которого нашел в литобъединении и привел в театр сам Новик. Однако выходить замуж Даша не торопилась.

Лучше других я знала Валерия, который часто бывал у нас дома. Он мне, в общем, нравился: мастер спорта по десятиборью, а победами не кичился; красив, пользуется успехом, но не дамский угодник; остроумен, но не насмешник. Честно говоря, пользуясь своей дружбой с Дашей, я сводничала, выставляя Валерия в выгодном свете. Да и смотрелась эта пара — все взгляды приковывала.

Костя Никишов — модельер, был настоящим мастером своего дела, с колоссальной дамской клиентурой, обеспечивающей ему блестящие заработки. Уважая Костю за высокое мастерство, я все же относилась к нему с прохладцей: слишком благополучен и избалован вниманием. Понимала, что и благополучие и внимание он заслужил своим талантом, но мужчины, лоснящиеся от постоянных удач, были мне не по душе, я уже давно научились критически смотреть и на своего Сергея, и на ему надобных баловней судьбы. Костя был совсем неглуп и — важное преимущество перед соперниками! — свободен в расходах и щедр: ни Валерию, ни тем более школьному учителю Боре Костины заработки и не снились.

Хотя щуплый очкарик Борис на фоне Валерия и Кости казался гадким утенком, такой знаток женских сердец, как Новик, полагал, что у его протеже есть шанс. Казалось бы, о каком шансе можно говорить, если Борис при виде Даши немеет и становится беззащитным? Можно, утверждал Новик, ибо, во-первых, беззащитность трогает женское сердце и побуждает покровительствовать, и, во-вторых, Боря фанатично предан театру, для которого и муках сочиняет свою вторую пьесу.

С этой пьесой у Бори были связаны большие надежды. В прошлом году Новик поставил его первую пьесу, которая принесла автору сплошные огорчения: мало того, что успеха она не имела, так в ней еще не оказалось роли для Даши — непростительный для драматурга просчет. Возмущенная Даша демонстративно третировала влюбленного, а когда несчастный взмолился: "Клянусь, Клюква, что в следующей пьесе..." — во всеуслышание его оборвала: "Для кого Клюква, а для тебя — Клюква Николаевна!" И только когда Борис, обмирая от страха, прочитал на труппе первый акт новой комедии, Даша милостиво разрешила вновь называть себя просто Клюквой — условно, предупредила она.

Во Дворце, где все друг друга знали, с веселым оживлением следили за соперниками, каждый из которых посвоему завоевывал Дашу: Валерий отображал ее жизнь и деятельность на кинопленке, Костя придумывал для нее модели и обшивал, а Боря сочинял пьесу, где Даше предназначалась главная женская роль. Остряки из фотостудии состряпали смешной фотомонтаж: Даша с ведром клюквы стояла у финиша и наблюдала за скачкой трех лошадей, иа морды которых были приклеены фото Валерия, Кости и Бори. Надпись вопрошала: "Кому достанется Клюква?"

Салон "Несмеяна", отвоевавший у Новика один из двух репетиционных залов, находился на девятом этаже, под киностудией. Если отвлечься от громкого и не очень удачного названия, то салон представлял собой большую комнату с пятью рабочими креслами вдоль стен, выгороженной кассой, столиком маникюрши да еще каморкой уборщицы, занавешенной шторкой; для ожидающих очереди у дверей стояли несколько стульев; вешалки в салоне не было — раздевались внизу, в гардеробе.

Несмотря, однако, да весьма заурядное помещение, "Несмеяна" процветала благодаря своим мастерам, призерам всевозможных конкурсов, и от клиенток не было отбоя.

В тот вечер судьба привела в "Несмеяну" и одну чрезвычайно важную даму, жену директора крупнейшего в городе универмага, которая каждую наделю причесывалась у Даши. Когда-то рядовая продавщица, Клавдия Алексеевна, или просто Клавка, как ее между собой называли девушки, превратилась в величественную матрону, с красивым холеным лицом и пустыми наглыми глазами выскочки. Чаевых она не давала ни копейки — расплачивалась телефонными звонками (сапожки, туфли и прочее женское счастье). Даша, со свойственным ей легкомыслием, с одной стороны, беззастенчиво пользовалась блатом и устраивала его подружкам, а с другой — чуть не в открытую презирала и высмеивала свою постоянную клиентку, напыщенную и глупую. Но — хозяйка дефицита! В каких только домах ее не принимали — причем, вполне достойные с виду люди. Однажды, услышав от Даши, что я "все на свете знаю про Пушкина", Клавка и ко мне в музей заявилась — нахвататься верхушек и блеснуть в "светских гостиных"; с первых же слов я поняла, что о творчестве Пушкина она не имеет ни малейшего понятия, зато ее крайне интересуют любовники его жены. Я очень люблю Наталью Николаевну, до нежности, и могу сгрубить, когда ко мне обращаются за подобного рода альковными сплетнями. Но сгрубить курице — не много чести, и я ей поведала по секрету, что наукой достоверно выявлен лишь один любовник Натальи Николаевны, государь-император Петр III, которого за эту измену и свергла с престола ревнивая жеиа, будущая Екатерина II. Ссылаясь на источник, курица прокудахтала эту сенсацию по всему городу, стала всеобщим посмешищем и отныне при встречах со мной так отворачивала голову, что был слышен хруст шейных позвонков.

Много места этой особе я уделяю потому, что, во-первых, она доставила Даше массу неприятностей, и, во-вторых, именно ее в своем знаменитом очерке "Человек в тельняшке" журналист изобразил "миловидной, но беспомощной женщиной", которую спас Чепурин (об этой истории я еще расскажу). Отдадим Клавке должное: именно она первой пожаловалась, что в салопе запахло дымом — единственное, что можно поставить ей в заслугу, потому что все всполошились, выключили на всякий случай электроприборы, и звонок Веты Юрочкиной не был для находившихся в "Несмеяне" столь неожиданно-ошеломляющим, как для многих других.

Память у Даши хорошая, она уверена, что сообщение Веты запомнила почти слово в слово: "Клюква, ты? Это я, Вета, у нас пожар! На лифте не спускайтесь, это очень опасно, и вообще лифтовые холлы горят... Ты слушай меня, оповещение не сработало, мне еще миого нужно звонить! Ты сбегай и посмотри, если правая лестница не горит, то бегите вниз, а если горит, то собери, кого сможешь найти, в "Несмеяну", там у вас вода в кранах! Щели в дверях забейте, ждите, пожарные уже прибывают!"

Мудрый Дед, когда я ему читала эти строки и разбирала с ним ситуацию и "Несмеяне", вдруг задумался и сказал "Про твою Клюкву я много слышал, на ней там в самом разе все замкнулось. Только охаешь и изумляешься ты зря, ничего такого уж исключительного там не случилось, не Клюква — так другая или другой бы нашелся. Почему? А потому, что есть, Леля, закон: когда в пожар попадает группа людей, то есть не обязательно в пожар, а вообще — в опасность, то из этих людей вдруг сам собой появляется, как теперь говорят, лидер. Закон! Тут бывает такое, что умом никогда не предугадаешь. Помню, как сейчас, на Садовой, дом 24, от взрыва газа на кухне квартира запылала; гостей — как селедок в бочке, а прихожая горит, не выйти. Знаешь, кто головы не потерял? Четырнадцатилетний мальчишка, и не хозяев сын, а из гостей. Посмотрел-посмотрел, как взрослые заметались, пригляделся, выломал забитую на зиму балконную дверь, окрутил вдвое и привязал к перилам бельевую веревку... — словом, спас кучу народа. А в другой раз... Ладно, случаев тысячи, а закон один: как в стае вожак, так и у людей — лидер. Заранее, Леля, можно назначить кого угодно — начальника, заместителя, ответственного, но сколько я помню, лидером обычно становился не назначенный, а вытолкнутый наверх обстоятельствами — самый волевой, храбрый и гордый. Может, это и есть то самое чувство чести, о котором ты написала, по большому счету оно встречается у одного человека из целой сотни..."

Так Дед сформулировал то, о чем я только догадывалась: в экстремальной ситуации обязательно — закон! — появляется лидер, "вытолкнутый наверх обстоятельствами", самый волевой, храбрый и с наиболее обостренным чувством чести.

Таким лидером стала Даша Метельская.

Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев.

Пресекая начавшуюся панику, Даша схватила первую попавшуюся под руку склянку и с силой швырнула ее в стену. Все женщины, а их вместе с мастерами в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли.

— Здесь вам не кухня, а парикмахерский салон! — выкрикнула Даша и потрясла ножницами. — Кто будет орать — волосы отрежу! Вера, Любка, никого не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю!

— Я выскочила в коридор, — рассказывала Даша, — сердце колотится как сумасшедшее, кровь будто кипит — шутка ли, пожар! Вижу, в центральном лифтовом холле полно дыма, побежала в правый, там поменьше, но тоже не очень-то подышишь... Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а вдруг с кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в "Несмеяну", где вода. А кого всех? Ателье — рядом, вбегаю, а там ничего не знают! Заведующая, Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном вьется, выгодная, значит, патронку на ее телеса прикидывает... Я Косте вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А блондинка, надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: "Анна Ивановна, мне мерку на манто снимают, а тут какие-то посторонние мастера отвлекают... Прощу не мешать, любезная!" Ах, ты, дрянь, думаю, я ее еще щадить должна... "А на саван мерку не хочешь? — закричала. — Анна Ивановна, пожар у нас! Костя, бросай, веди всех в "Несмеяну", у нас вода!" Ну, тут визг, вопли, Костя истуканом застыл, губы дрожат: "Ты не шутишь, Клюква?" Я поняла, что от злости перегнула палку, и со смехом: "Ой, говорю, бабоньки, какие вы сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на вас, на таких, ни один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка, с улыбкой — за мной!" Похватали они что под руки попалось, материй всяких, шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает, третья по телефону "спасите!" орет, и всех заводит до истерики твоя " закадычная подруга" Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо расцарапала — она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я ее, или она всех нас! Схватила ее за волосы — и под кран, голову холодной водой остудила, не жалея. А она: "Хулиганка! Мерзавка!" Я ее — по щекам наотмашь, и девчатам кричу: "Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца — истеричек связывать!" Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь им хочу, а они... Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идет, в голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй акт читать должен, уже небось начали собираться... Отогнала одну от телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вел людей к нам, но подумала — а вдруг растеряются, не найдут впотьмах — свет-то выключили — и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока что собирайте тряпье, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за артистами сбегаю и быстро вернусь...

И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут — одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придет. Я ему ласково так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: "КостяКостенька, Алеша мой Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну, вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень, распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет, хоть в ногах валяйся!" Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась, побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую керамику ловко подделывал. "Вы куда? — кричит. — Айда вниз, на этой лестнице еще не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!" Я ему: ты помоги, там артисты, а он: "С ума сошла, да твой зал у самого центрального холла, не добежать!" И Костя: "Бежим вниз, Клюква!" Я как это бежим, а Новик с нашими? "Плевать! — кричит. — Бежим!"

У меня даже перед глазами поплыло — вниз за Балуевым козлом поскакал, бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, — не оглянулся. Это Костя, который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я, дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко... Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала, язык не поворачивался... Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и никогда не было — вычеркнула *. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в репетиционный зал вбежала — "мальчики кровавые в глазах". А там шестеро, и, как на грех, самая наша "молодежь", от пятидесяти лет и выше: Новик, Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна... Бросаются ко мне: "Клюква, куда, что?" Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты — носы прикрыть, и за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тети Таси астма, Рассадин Восле операции... Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым наверх валил, остался один путь наверх — я-то поначалу думала их вниз, за Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в "Несмеяну".

* После пожара Костя навестил меня в больнице, умолял, чтобы я примирила его с Дашей, ибо случилось недоразумение — потерял ее в дыму. В это я как-то не очень поверила, но из Костиных оправданий одно и в самой деле показалось мне весомым: именно он, благополучно спустившись вниз, информировал Диму Рагозина, о ситуации в "Несмеяие", и Чепурин пробивался туда, точно зная, что в салоие находится много людей. Но когда я позвонила Даше и просила за Костю, она очень удивилась: "Костя? А кто это такой? Оленька, ты чего-то путаешь... Нет, нет, путаешь, путаешь... Не помню такого".

Так Костя проиграл свою Клюкву — вчистую.

Все, о чем Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать минут. Никак не больше пятнадцати — это установлено точно. Итого в "Несмеяне" оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре женщины.

— Но не успели мы щели в дверях забить, — продолжала Даша, — как в дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли ее, а культурно постучали, да еще "разрешите?" спросили, и вошел Боря. Ну, вошел — не то слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? "Да откуда ты, чокнутый?" — спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый на губе лизнул и сверточек из кармана достает: "Ты ведь приказала, чтобы я на читку бутерброд принес". Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета, с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон! И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну, посмотри, говорю, что ты даме сердца принес, а ну-ка беги за другим! "Я сейчас,— говорит, — я принесу, у меня,— говорит и в карманах роется, — еще рубль должен быть", — и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпье давайте, дверь поливайте!

Вот еще несколько воспоминаний, записанных мною.

Новик рассказывал:

— Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершенных мною в жизни, было и пресловутое письмо предисполкома Агееву — не кто иной, как я, между прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если человек осознает свою глупость, он еще не совсем безнадежен, не правда ли? Еще одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная девушка, Вета Юрочкина — я растерялся... Вы знаете, Ольга, я не очень хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере, старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, не фальшивить. Мое режиссерское кредо не оригинально: "На сцене — как в жизни"; я всегда считал, что нет для режиссера задачи сложнее и благороднее, другое дело — как мне удавалось ее решать. Михаил Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: "Давайте попробуем сделать наоборот!" Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов? Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность сыграть в жизни, как на сцене — наоборот, до словам Ромма. Не лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссером роли, а самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без предварительных читок, без репетиций и декораций... И я оказался банкротом: реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно суетиться не буду... Итак, я совершенно растерялся... шестеро пожилых людей... лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили, беспрекословно выполняли мои указания... А у меня столбняк... Рассадин после резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться — приступ астмы; нас охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл — и захлопнул: в коридоре дым... В голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор... Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны "неотложку" — куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или, наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться — великое спасибо за бесценный совет! "Больной, не волнуйтесь, вы безнадежны..." И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать, какие реплики еще напишет для нее Борис, но за эту я готов был ей аплодировать, неистово, как влюбленный студент: "А ну-ка улыбнитесь, судари-сударыни, Клюква везучая, с ней не пропадешь!" И хотя от дыма и гари она была не столько Клюква, сколько Черника, но глаза ее так блестели, а улыбка и звонкий голос так на нас подействовали, что мы сразу же, буквально сразу же готовы были идти за ней куда угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это и есть подлинная сила убеждения, какой Клюква не могла достигнуть на сцене. А как вдохновенно она играла в салоне! Именно там и тогда я понял, что нашел великолепную Соньку для погодинских "Аристократов".

Я возразила Новику: играть — это в кого-то перевоплощаться, Даша же оставалась сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх лидера. Не игра, а действие естественного отбора!

— "Весь мир театр, а люди и нем актеры", — с улыбкой напомнил Новик. — Простите, Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или неосознанно, и на сцене, и в жизни играем на публику, все зависит лишь от степени таланта и других объективных качеств; абсолютно же естественным человек бывает лишь наедине с самим собой, когда производить впечатление он может разве что на зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает человека богом, но, настаиваю на этом, — только на публике. Без публики и побуждения и действия его совсем иные — как у актера перед пустым залом. Поэтому я вновь настаиваю: Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в вожака, что свойственно ее характеру, темпераменту и, конечно, было обусловлено обстоятельствами. Не надо спорить, Ольга, мы говорим об одном и том же, лишь развыми словами...

Вера Коноплева (мастер из "Несмеяны"):

— Когда Клюква своих артистов привела, а потом еще Боря приполз — дыму в салон навалило, да такого едкого, жгучего... Кто от кашля надрывается, кого тошнит, догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху... Вот что было плохо: окна у нас в полстены, зеркальные, глухие, вверху только фрамуга открывается, воздуха оттуда — по капле, руки-ноги переломать тому, кто эти окна выдумал. Клюква говорит: надо стекла выбивать, а Новик возражает — вдруг внизу люди, покалечим? Клюква туфли сбросила, прыг на кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула голову через фрамугу и доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, мужики! А мужиков-то у нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, домой побежал, ему исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы с Клюквой подняли кресло, раз-два-три — и с размаху по окну. Выбили, воздух с холодом ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, — словом, дышать стало легче... Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных мужья в больших начальниках: "Петя... ВасяКоля... спасайте! Прикажите!" Особенно Клавка по телефону разорялась: "Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры, подлец, а я задыхаюсь, замерзаю!" А Клюква смеется: "Ты напугай его как следует, пусть дубленок нам пришлет с ламой!" И еще плохо, что без света, пробовал и свечи зажигать, но из окна задувало, а фонариков ни у кого не было. Ну, не совсем темно, городские огни видны повсюду, только от этих огней чувство такое, что и словами не выскажешь: живут ведь люди, телевизоры смотрят, милуются и знать не знают, что нам здесь жить осталось, может, всего ничего... Нет, не темнота — самое худшее бабий визг, от него в мозгах мутилось и страх накатывал. Мы, "несмеяновские", еще держались, у нас девки бедовые, мы делом занимались — щели конопатили, дверь мыльной водой поливали, а от клиенток, не всех, а некоторых житья не было. Новику, Рассадину плохо, не помощники, а Боря уж слишком воспитанный: "Ну, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь, скоро нас спасут, вот увидите". Клюква ему: "Держи меня за ноги!", легла на подоконник, голову вниз: "Лестницу нам ставят, бабоньки! Слышите, бабоньки, лестницу! Эй, мальчики, залезайте в гости, у нас тут штук пятнадцать невест, одна другой краше, кто первый доберется — выбирает! Только цветы не забудьте!" Выдумала она, лестница далеко от нас была, но иная выдумка правды дороже — дух подняла! Все время шутила, без нее бы пропали.

Рассадин Лев Григорьевич, самый старый артист народного театра, пенсионер-бухгалтер:

— Салон битком набит, ней к окну рвутся — подышать и посмотреть, а Клюква поставила у окна Новика, Бориса, меня и двух девчат: "Никого не подпускать!" И правильно сделала, мы потом узнали, что некоторые выбрасывались, а как и почему, у них уже не спросишь, как не спросишь у китов, почему выбрасываются на берег. Состояние аффекта? Наверное, так, в здравом уме на верную смерть не пойдешь — не фронт... Про себя скажу одно только: сыграл роль стагиста, на большее не хватило... Запомнилось мало — часто приваливался в обморок, слаб был после операции... Помню, очнулся, когда из коридора начал доноситься протяжный гул с треском — там вовсю горело, а у нас было холодно, как на улице, да еще темно, но для меня главное — холодно. И вот Даша придумала: размотала ткань, что в рулонах из ателье принесла, порезала ножницами на большие куски, и мы укутывались. А ниже нас, на седьмом и восьмом, помещения горели, пламя выбивалось из окон, и, когда языки до нас доставали, становилось очень страшно, настолько, что начинались истерики. Одну даму, пышную блондинку, которую привели из ателье, Даша в халат закатала, как в смирительную рубашку, и целый таз воды на нее вылила — успокоила. Жестоко, но что поделаешь?

Люба Якунина, мастер из "Несмеяны":

— Анна Ивановна не давала Клюкве дорогую ткань резать, в тюрьму пойдешь, кричала, а Клюква ей: "Счет мне предъявите, я богатая, трешку в лотерею выиграла!" Но холод — его терпеть можно, главный ужас знаешь в чем был? Это когда у самого потолка, на стыке с коридором, кусок штукатурки обвалился и в салон дым столбом пошел с искрами, и тут же дверь огнем занялась. Но это потом, под самый конец, почти через час, а как этот час прожили — и вспоминать страшно. В салоне крики, с улицы крики, в коридоре гудит, вот-вот огонь ворвется, а нужно не только самих себя — других в узде держать, одну клиентку связали, да потом и до Клавки очередь дошла. Боря стал ее успокаивать, комплименты говорить, а она ему бац по очкам! Тут мы с Клюквой и Верой скрутили ее полотенцами и в каморку отнесли, Клюква еще смеялась: "Эх, девки, плакали наши сапожки!"

— Обошлось, до сих пор ко мне ходит, — до смехом вспомииала Даша. — А Боречка, хотя и без очков, думал-думал и придумал; давай, говорит, из этого рулона шелка веревку совьем, шелк — он прочный, и много его здесь, до самой земли веревка достанет. Батюшки, думаю, а ведь дело предлагает! Анна Ивановна чуть не в драку — дорогой шелк, импортный, Валька, ее кладовщица, в рулон вцепилась; "Не дам!", а тут еще впотьмах что-то грохнуло, потом говорили, что какие-то канистры взорвались, сумасшедший дом, и только. Мне бы этих баб в каморку загнать, чтоб не мешали, но мои девчонки двери поливают, Боря без очков как теленок тыкается, Новик и Рассадин на ногах не держатся — подмоги никакой... И тут как привидение фигура перед окном в воздухе, я — к окну: Валера на шторах спускается, вот кто мне нужен! Кричу: "Валера, сюда, давай руку!" Ты ж его сама видела, помнишь? Он четыре шторы связал, узлы проволокой обмотал, не шторы — спасательная веревка. Чего только человек не придумает, когда жареный петух клюет! Так я ему — давай руку, а он, Оленька, не слышит. То есть и слышит, и уголком глаза видит, но только не резон ему меня видеть и слышать, не резон, понимаешь? Он смелый, трус на шторах спускаться не будет, но он и не дурак, он на седьмой этаж спешит, где пожарные с лестницы работают, ему выжить надо, а потом уже Клюква и все остальное. Я ему вдогонку: "Косте привет передай, свататься приходите, мои хорошие!", а саму, поверишь, Оленька, такая обида взяла, что слезы покатились, даже вспоминать стыдно. А Боречка, хоть и глазами не увидел, а сердцем понял, гладит меня по плечу, Клюква, лепечет, Дашенька, ну, скажи, что мне для тебя сделать? Я ему со смехом: предложение сделай, дурачок, видишь, женихов потеряла, вековухой осталась. А он мне руки целует — нашел где и когда... Ничего у нас с этим шелком не получилось: скрутить-то его в жгут скрутили, к батарее конец примотали, а когда тот жгут в окно стали спускать, его ветром раздуло, да еще огонь откуда-то снизу его лизнул — пришлось от батареи отвязывать и выбрасывать... Что же дальше было?.. Ну, штукатурка обвалилась, дым в салон пошел, дверь прогорать стала... Руки опустились, все, думаю, конец, привела сюда людей на погибель... "Ладно, гореть, так с музыкой: выстроила из своих самых надежных цепочку, одни воду в тазы набирают, другие дверь поливают, а дыму вое больше, не успевает в окно выходить, кашель душит, глаза ест, тошнит, рвет... И тут самое смешное: Боря хватает меня за руку, вижу — полуголый, неужто сдвинулся по фазе? Дашенька, говорит, я рубашку с пиджаком связал, я тебя вниз спущу, там тебя пожарные подхватят. Мне бы и не отвечать на эту глупость, но хотелось на прощанье что-то ласковое сказать, а кашель душит, не могу, только поцеловала... Ну а потом ты все знаешь... Судьба, Оленька, ты на пожаре мужа потеряла, я нашла...

"ЧЕЛОВЕК В ТЕЛЬНЯШКЕ"

Рассказала я про Дашу и подумала: до чего же прилипчивая штука — прозвище. Помню, в школе я бы и не обернулась, если б меня окликнули по имени, зато мгновенно реагировала на Рыжую; на первом уроке в первом классе Вася обратился к учительнице: "Тетя, можно выйти?" — и до десятого класса проучился под именем Тетя; худой и длинный Дима был прочно поименован Оглоблей, а Слава носил обидную, но заслуженную кличку Пузо, так как всегда таскал в ранце баранки и грыз их во время уроков. Жаль, что филологи без особой охоты разрабатывают такую золотоносную жилу: ведь когда-то именно прозвища наших предков становились фамилиями, которые мы до сих пор носим.

Вот уже седьмой год ребята в УПО между собой называют Чепурина Тельняшкой — дружелюбно и с симпатией, потому что подполковник, несмотря на свою отнюдь не показную строгость, справедлив, умен и обладает превосходным чувством юмора. Иногда ребята попадаются: "Погоди, вот вызовет тебя Тельняшка на ковер!" — а Чепурин тут как тут. Если он не в настроении, то может без всякого обезболивания снять с охальника стружку, но чаще делает вид, что не слышит, тем более что после юношеской службы на флоте всеми правдами и неправдами достает и носит свои любимые тельняшки.

Чепурин — ближайший друг и помощник Кожухова; в одном они похожи, как близнецы, в другом — антиподы. Оба до мозга костей пожарные, в высшей степени компетентны и лично храбры, но в отличие от Кожухова, который непримирим к малейшим, даже не очень существенным недостаткам, Чепурин относится к ним с иронией. У него вообще типично ироничный склад ума, допускающий терпимость и милосердие — подобный ум, как мне кажется, лучше приспособлен к нашей неупорядоченной жизни вообще и к пожарной службе в частноссти: идеального порядка все равно никогда не добьешься, а раз так, то держи и руках вожжи, не позволяй вылезать из оглоблей и закрывай глаза на мелочи. Там, где Кожухов беспощаден, Чепурин строг, Кожухов строг, Чепурин снисходителен, Кожухов поругивает, Чепурии посмеивается; если ослушаться Кожухова и думать не смей, то с Чепуриным можно иной раз чуточку поспорить — словом, хотя ребята искренне уважают обоих, под началом Чепурина служить легче. Что касается меня, то я люблю и того, и другого, и если с Чепуриным общаюсь чаще, то лишь потому, что Кожухов едва ли не самый загруженный человек и городе.

Сказать, что мы с Чепуриным дружны, было бы преувеличением, но явно и откровенно друг другу симпатизируем, и единственное, что нас удерживает от общения семьями, это Васина щепетильность: все-таки прямой начальник, как бы кто-нибудь что-нибудь о чем-нибудь не подумал. Но в Дедову библиотеку Чепурин наведывается частенько, а для Деда в отличие от Васи субординация — пройденный этап, тем более что Чепурина Дед знал еще мальчишкой и в люди выводил, когда тот после флота окончил пожарное училище и явился на службу желторотым начальником караула.

Чепурин значительно старше нас, ему уже сорок пять — годы, когда по крышам лазать неохота, а если приходится, то безо всякого удовольствия", как посмеивается он. Я добавлю — а частенько приходится, так как начальник штаба пожаротушения ("доверяй, но проверяй!") любит своими глазами видеть, как работают его ребята, "вверх растут или вниз".

В городе Чепурин фигура известная, не столько потому, что он в самом деле потушил немало пожаров и лично спас десятки людей, о чем мало кто знает, сколько потому, что "попал на перо" одному восторженному журналисту, который после Большого Пожара тиснул в газете на целую полосу очерк "Человек в тельняшке" с фотографией. Несмотря на то что автор руководствовался лучшими намерениями, в очерке, помимо чистой правды, оказалось столько патоки, что Чепурин краснел, бледнел, хватался за голову и поклялся отныне не давать интервью ни за какие посулы.

Я самонадеянно решила, что для меня он сделает исключение, но какое там! Узнав, что я собралась о нем написать, он ясно и недвусмысленно дал понять, что в ближайшие пять-десять лет будет сильно занят, а когда я обиделась, послал мне с Васей в подарок изящную игрушечную метлу (с легкой руки Димы я прослыла в УПО ведьмой). Но, как известно, у каждого мужчины, каким бы он ни казался совершенством, есть своя ахиллесова пята! Один тает от нежности, другой от похвал, третьему больше всего на свете хочется казаться сильным и т. д. Вот эту слабинку я и нащупала. Позвонила Чепурину: "Андрей Иванович, можете от меня не прятаться, больше приставать не буду. — Вот умница, обрадовала, честное слово! — А почему вы не спрашиваете, что я придумала? — Так, так... (настороженно), выкладывай... — Я решила от начала до конца, без всяких купюр, процитировать "Человека в тельняшке"!"

Вот тут-то Чепурин и всполошился. Боже, как он меня поносил!— И ведьма, И шантажистка, и архивная мышь (за мышь извинился), и музейный экспонат, и гангстер в юбке — и, выдохнувшись, сдался. Еще бы не сдаться, в очерке были такие перлы: "От проницательного орлиного взгляда красивых черных глаз подполковника не ускользало ничего", или: "Вперед! — взывал он. — Пожарный презирает опасность! Рукава — к бою!", и еще самое главное: "Вынося на руках миловидную, но беспомощную женщину, Чепурин бережно прижимал ее к себе: ведь на ее месте, растроганио думал он, могла бы оказаться моя жена". И другие подобные красивости, одно лишь упоминание о которых приводило Чепурина в ярость.

Я положила руку на боевой устав и поклялась писать правду и только правду. Чепурин вспоминал и рассказывал, я стенографировала, прибавила то, что слышала от других и, как заверил мой первый слушатель Дед, вроде ничего не наврала. "Разве что самую малость, — ухмыльнувшись, добавил он. — Пожарные у тебя меж собой разговаривают... ну, это, без всяких словечек. А в бою, Леля, словечки — это важный элемент, без них и команду не всякий поймет. Я к тому, что команда со словечками убедительней, до сердца и души доходит".

Этот аргумент н с возмущением отвергла.

— Моя благоверная в тот день отличилась дважды,— рассказывал Чепурин. — О том, что она брюки выгладила, тебе известно, а о другом ее преступлении знаю только я: днем она позвонила и, черт дернул за язык, поинтересовалась, вовремя ли приду со службы. А ведь сто раз просил, умолял, предупреждал: никогда не задавай таких вопросов! Примета — хуже нет, обязательно проканителишься до ночи и вернешься домой чумазый как дьявол. Таи что, когда будешь анализировать причины пожара, обязательно заклейми и этот звонок.

Снова отвлекусь. Расшифровала я эти строки — и представила себе Тамару Ильиничну, которая уложила девочек спать, а сама прилегла с книжкой в руках на тахту у телефона — ждать. Жена пожарного должна уметь ждать! Вот уже час... два... три часа назад муж должен был приехать домой, а его все нет, и раз он даже не звонит, значит, нет такой возможности: имей он хотя бы свободную минуту, обязательно бы позвонил, пошутил бы по поводу "чепухи, полной чепухи", из-за которой застрял, и спросил бы, как прошел день у "диверсанток" — так он называет дочерей. Завтра утром на работу, надо отдохнуть, но Тамара Ильинична знает — пока муж не приедет или хотя бы не позвонит, ей все равно не уснуть — уж очень тревожной бывает эта самая "полная чепуха"...

Я вспоминаю Денниса Смита, его "Пожарную команду .э 82", вот что он писал: "Я — нью-йоркский пожарный, один из "храбрейших города", как именуют нас газеты. В Нью-Йорке живут около восьми миллионов человек, двенадцать тысяч из них — пожарные. Мы отличаемся от всех остальных людей, живущих и работающих в этом городе: от банкиров, служащих рекламных бюро, водителей грузовиков, секретарей, продавцов и покупателей; для каждого из них есть большая вероятность, что после работы он возвратится домой на собственных ногах. Пусть усталым, но целым и невредимым. Пожарный ни в чем не может быть уверен. Жена пожарного, целуя мужа перед уходом на работу, молит судьбу, чтобы он возвратился домой. Чтобы ей не пришлось в отчаянье искать, на кого оставить ребенка, и сломя голову мчаться к мужу в больницу. При каждом звонке в дверь у нее замирает сердце — не начальник ли это пожарной команды, который пришел имеете с пастором и представителем профсоюза, чтобы сказать ей, каким хорошим, самоотверженным и храбрым человеком был ее муж?"

И еще я вспоминаю, как мама рассказывала, какой страх в войну она испытывала перед почтовым ящиком, как тряслись у нее руки, когда она видела, что в ящике что-то лежит: что там, треугольник или конверт? Если треугольник и на нем папиной рукой написанный адрес — можно глубоко и свободно вздохнуть, успокоить бешено бьющееся сердце, а если конверт? Сколько подруг уже получили конверты с торжественно-страшным: "В боях за Советскую Родину смертью храбрых..."

И я ловлю себя на том, что мне непреодолимо хочется снять трубку и набрать номер дежурного УПО: где Вася, почему он уже три часа не звонит? Вася не очень любит, когда я это делаю, это мешает ему с Димой посмеиваться над Пашей, которого "жена и теща пеленгуют непрерывно, как диспетчеры самолет", но на сей раз я не могу удержаться. "Выехали на проверки, — отвечает на мой вопрос дежурный прапорщик, — ничего особенного, не беспокойтесь, Ольга Николаевна". Зваем мы эти "проверки", врет, наверное, вряд ли они помешали бы Васе пожелать спокойной ночи Бублику... Все, работать за столом больше не смогу, буду тупо смотреть в лист бумаги, терзаться и издать звонка — сама себя завела. Бублик и Дед уже едят, переношу телефон поближе к ванной и принимаюсь за стирку. "Ждать мужа — это не профессия, — иронизировал Чепурин. — Жена пожарного должна прежде всего уметь стирать!"

Это вовсе не шутка, обстирывать Васю — работа не из простых: того, что я стираю, ни одна прачечная не возьмет! Да и некогда в прачечную сдавать, для выездов у Васи имеются три комплекта обмундирования, и два из них сейчас отмокают в ванне, в холодной воде. помню, как все смеялись, когда шесть лет назад, став Васиной женой, я позорно провалила первый экзамен: так выстирала гимнастерку и брюки, что от них отказалось бы уважающее себя пугало. Вася тогда тушил цех по восстановлению автопокрышек, и сажа, продукты сгорания резины так въелись в одежду, что не не только стирать"в руки брать было противно. А надо, на каждый пожар обмундирования не напасешься, и я, как всякая приготовишка на моем месте, самоуверенно замочила одежду в горячей воде. А надо было только в холодной, иначе сажа навеки вкипит в ткань, ничем потом не вытравишь. И не только замочить, но и в холодной же воде стирать, и не один раз — в этом весь секрет. Невелико удоводьствие, но у Васи оно еще меньше: сажа, копоть пропитывают не только одежду, они проникают во все поры тела, и Васе приходится отмываться под холодным душем, дрожа, вопя и проклиная все пожары на земном шаре. Мало того: кажется, отмылся, чуть не до крови ободрал себя мочалкой, оделся, сел за стол — пахнет дымом! Помню, мы однажды из театра ушли: соседи весь первый акт шмыгали носами, принюхиваясь, откуда тянет дымом, и с крайаей подозрительностью поглядывая в нашу сторону.

Позвонил! Еще та "проверка" — подвалы швейной фабрики тушили. Но голос бодрый, хотя и покашливает — надышался, наверное, тушить подвалы — самое гнусное дело, в них всегда задымление из-за плохой вентиляции. Все пожарные очень не любят работать в подвалах: для того чтобы отдать команду, загубник то и дело приходится вытаскивать, и в бронхи и легкие попадает столько всякой дряни, что за неделю не откашляешь,.. Ну, раз был подвал, утром Вася пойдет домой пешком, в троллейбусе не рискнет!

А на душе легче, все-таки позвонил, доложился... Дед говорит — привыкнешь, телефон вашу сестру разбаловал, жили ведь когда-то "пожарные жены" без всяких телефонов. Но знаю, может, привыкну, а может, и нет: за сутки у Васи иной раз бывает по восемь-десять выездов, И далеко не все ложные...

Рассказами Чепурина у меня заполнена целая общая тетрадь, и до, и после Большого Пожара в жизни его было много приключений — и трагических, и трагикомических, и просто забавных. Для меня их прелесть в том, что Андрей Иванович, как и многие, не боится над собой пошутить — очень ценное качество, свидетельствующее не только о чувстве юмора, но и о том, что человек отлично знает себе цену. Андрей Иванович и в молодости, по словам Деда, был таким же, да и сейчас, несмотря на папаху (неделю назад присвоили звание полковника), в нем сохранялось что-то озорное, мальчишеское (ох, не сбиться бы мне на "орлиный взгляд красивых черных глаз!").

Не могу удержаться от искушеаия — вот несколько случаев.

— Мой первый пожар? Такой же постыдный, как у Гулина, только наоборот. Я тогда еще совсем зелененький был, ремни скрипели, пылинки с лейтенантских погон сдувал. Ночью послала меня Нина Ивановна тушить выселенный дом. Подъезжаем — открытый пожар, тушить можно по учебнику, слава богу, думаю, первый экзамен сдам на пятерку. Выскакиваю, хочу дать команду, а изо рта вместо ясных и чеканных слов вырывается какое-то мычанье. Вое вижу, все понимаю, а язык как свинцовая чушка, стою и мычу. Парни опытные, видят, что командир вырубился, сами развернулись, поставили насос на гидрант, полезли в окна и начали работать стволами. Смотрю я на них, ворочаю мозгами и прихожу к ужасному выводу: я никому не нужен, я лишний, тушат без меня! Да ведь это анархия, вопиющее нарушение — тушить без указаний! А какие давать указания, если язык не ворочается? Но руки-ноги в порядке, залезаю на высокий подоконник и свечу фонарем в окно: пусть видят, что лейтенант еще жив и держит руку на пульсе. И меня действительно увидели, но только приняли свет фонаря за непротушенный огонь и как дали по мне из двух стволов, что я брык на землю, в самую грязь!.. Но это что, тут только свои ребята смеялись, куда хуже был второй пожар. Горела пятиэтажка, сил работало много, РТП был сам Савицкий — приехал с торжественного вечера в полной парадной форме. Я же болтался в резерве около штаба и ждал ЦУ. Тут Савицкий сам решил посмотреть, как наверху работают, взял чью-то боевку, сорвал с меня каску и водрузил мне на голову свою новенькую папаху: "Побереги, лейтенант!" Я этаким павлином в папахе прохаживаюсь, горжусь оказанной честью, и вдруг команда: "Чепурин с отделением — на чердак!" Поработали мы там на славу, только спустился я вниз грязный, будто меня в болото окунали, и в такой папахе, что не только брать в руки, смотреть было противно. Савицкий даже взвыл: "Так сберег, сукин сын? Разжалую! Расстрелять его из трех стволов!" Но это так, для смеху, а вот в нынешний Новый год... Один умелец с машиностроительного завода елку своим детишкам соорудил на вертящейся подставке с подшипниками; и вот сидит он с женой в своей комнате за телевизором, а дети у елки скачут. И вдруг от этой самой подставки полетели искры, елка начала гореть, дети — одна девочка повзрослее была, проявила инициативу — набросили на елку скатерть, та вспыхнула — и огонь пошел гулять по комнате. На крики выбежали родители, стали пытаться тушить, да поздновато: квартира наполнилась дымом и заполыхала. Родители вывели на лестницу детей, вынесли что попалось под руку — в таких случаях обычно под руку попадается самое ненужное барахло, и спохватились: нет Женьки, пятилетнего пострела! А ведь всех выводили, всех!.. Бросились обратно — огонь вовсю бушует, не пройти, но все равно рвались, соседи силой удерживали... Через несколько минут пожарные приехали, потушили быстро, выгорела квартира до бетонной коробки... Все обыскали, нет и следа Женькиного, температура была высокая... Как раз в это время я приехал, вижу — родители с ума сходят, да и пожарные головами поникли — ребенок! Стоим мы в квартире, слова сказать не можем, какие тут могут быть утешения, и вдруг открывается дверь и всовывается Женька! Оказывается, он просто убежал на девятый этаж, хвастаться, что "у нас пожар"! Ну, тут такое началось, что даже у меня, старого волка, комок застрял в горле. Родителям плевать, что все сгорело, с ревом обцеловывают своего мальчишку, а тот видит, что в центре внимания, и заважничал... Все, Ольга, на сегодня хватит, уходи, потому что я сейчас из твоего Васьки строганину делать буду. Хочешь знать, за что? За потерю бдительности: передразниваешь начальство — выставляй боевое охранение. А он не выставил, проявил беспечность и ротозейство. Проходит утром Кожухов по коридору и слышит собственные слова, которые вчера говорил на собрании: "Некоторые товарищи стали действовать по принципу: "Ой, что-то на работу потянуло, пойду-ка посплю, авось пройдет!" Открывает Кожухов дверь — майор Нестеров лицедействует, а Рагозин, Нилин и Рудаков держатся за животы. Ну, голову ему с плеч или возьмешь на поруки?

В то же самое время, когда Костя, "потеряв в дыму" Дашу, выбежал из Дворца и опрашивался Димой как важный свидетель, Чепурин только начал пробиваться на свой боевой участок — восьмой этаж. Ему было придано три отделения газодымозащитников, а в помощники он взял старших лейтенантов Говорухина и Суходольского.

Примерно десятью минутами раньше в лифтовом холле восьмого побывали Вася и Леша — потушили оставленные ремонтниками материалы, выведи Никулина и занялись спасанием людей из литобъединения.

Чепурин об этом знал — переговоры по радио велись непрерывно; знал он и о том, что на вверенном ему боевом участке люди находятся по меньшей мере в четырех больших помещениях: в шахматном клубе, хореографической студии, в зале музыкального ансамбля и в репетиционном зале народного театра; знал, что люди из ателье перешли в парикмахерский салон "Несмеяна" и там теперь больше двадцати человек. Единственное, чего он не знал, что из репетиционного зала Даша вывела артистов наверх.

И всех нужно было спасать немедленно, в первую очередь!

— Ты меня не подгоняй, пропущу важную деталь, а кто-нибудь прочитает и обрадуется: "Верхогляд твой Чепурин!" — говорил Андрей Иванович, — А наиболее важная деталь здесь такая: кровь из носу, но задействовать внутренний водопровод. Почему? А потому, что если тянуть рукавную линию с улицы, наращивать рукав на рукав, дать подходящий напор и следить, чтобы ту линию не повредило, — представляешь, сколько времени надо? А во Дворце через каждые пятнадцать метров в коридорах — пожарные краны и шкафчики с рукаваии, за их состоянием наша профилактическая служба следила тщательно. И поэтому я своих ребят сразу на четвертый, не тронутый огнем этаж разослал — одних в левую, других в правую сторону — забрать и подсоединить рукава. Так что линию мы вели не с улицы, а с четвертого этажа: колоссальный выигрыш во времени, не менее шести-семи минут, любой нормативщик подсчитает. А цена минуты на пожаре, сама знаешь, очень велика. Вообще изобилие воды — счастливая особенность Большого Пожара.

Вторая важная деталь: сильнейшая тяга и отсюда очень высокая температура в лифтовых клетках и в коридорах. Особенно, конечно, в лифтовых клетках: трудно было верить своим глазам — металл перекрутило, как бельевые веревки. А в коридорах с двух сторон тянуло к лифтовым холлам, да еще в помещения через открытые двери и разбитые окна... Характерная картина: распахивает человек двери, а в коридоре огонь, дым; не закрыв двери, человек бежит к окну, разбивает — "спасите!", а дверь и окно открыты, страшная тяга, в несколько секунд помещение охватывает пламя, спасения нет...

— Итак,— прододжал Чепуряд,— чрезвычайно высокая температура в коридорах. Тебе уже, наверное, говорили, что коридор каждого крыла во всю свою шестидесятиметровую длину представлял собой сплошное огненное кольцо, "как в туннеле и с каким-то голубым свечением" — эту живописную подробность наши ребята отмечают, не сговариваясь. Синтетика плюс тяга! Поэтому другой особенностью Большого Пожара, на сей раз куда менее счастливой, была такая тактика; отвоевывать у огня коридоры ползком, метр за метром, ползущих впереди ствольщиков непрерывно поливать водой и менять их каждые две-три минуты, больше никто не выдерживал. Да и эти две-три минуты, Ольга, дорого давались ребятам: маски резиновые в первое время как будто от температуры защищают, а потом могут так к лицу прикипеть, что с кожей снимешь... Но ведь все равно ползли, газодымозащитники, гвардия!

Здесь, Оля, уместно поговорить о нашей боевой одежде. Знаешь, сколько рядовой в полном снаряжении тащит на себе? Около двух пудов, и зто с первого на какой придется этаж, и быстро, желательно бегом! Ну, когда эти два пуда тащит Паша Говорухин или Леша Рудаков, это еще туда-сюда, но не всем бог дал такую силушку. Слов нет, с годами снаряжение улучшается, но все равно пока что пожарные оценивают его на тройку, а кое-что и с двумя минусами. Ломы, топоры, рукава тяжелые, ремни грубые, чуть не с петровских времен; боевка не эластичная и не вентилируется — на морозе коробится, а летом и в жару работаешь в ней мокрый как мышь. Может быть, в отличие от старой брезентовой сегодняшняя боевая одежда элегантна, в ней красиво выглядишь, но мы ведь в ней не на парады едем и не с девушками знакомиться... Вот, гляди, надел я свою куртку — куда там брезентовой, красота! А шея незащищенная, об этом конструкторы одежды не подумали. И каски тяжелые, неудобные, забрало опустишь — все перед глазами плывет, видимость не та... Словом, нашу одежду хорошенько покритикуй. Нам бы такую, как у космонавтов, — легкую, эластичную, теплозащитную... Ну а теперь о ходе операции. Значит, спасать нужно было немедленно, и всех в первую очередь...

Я перечитала стенограмму рассказов Чепурина и поймала себя на том, что они мало чем отличаются от рассказов Гулина и других пожарных. Все у них просто и однообразно — туши и спасай. Пуще всего на свете опасаясь обвинений в нескромности, они тщательно обходят стороной одну непременную особенность своей работы — ее смертельную опасность: недосказывают, отшучиваются, но ни за что не признаются, что не раз и не два за время Большого Пожара — и только ли его! — рисковали жизнью. В характера это у них, что ли, в свойственной людям этой профессии скромности, в традициях?

Подумав, я пришла к выводу, что дело не в этом, а в сложившемся веками ироническом отношении обывателя.

Возьмем других людей, которые так же, как пожарные, и мирное время ежедневно рискуют жизнью — милиционеров. К ним тоже относились иронически, над ними обыватель тоже посмеивался — до тех пор, пока о скрытой от широкой публики героической стороне работы милиции не пошли потоком очерки, книги, многосерийные фильмы, пока в газетах не появились указы о наградах милиционерам за мужество и геройство. И отношение к ним изменилось.

К ним, но не к пожарным. Странное дело! Когда, работая над этими записками, я стала рыться в художественной литературе, то убедилась в том, что о работе городских пожарных в мирное время последним писал Гиляровский, который сам был пожарным и знал, как пахнет дым. Я подчеркиваю — в мирное время, потому что в войну о них писали много и хорошо — Тихонов, Симонов... А что нынче?

Нынче о городских пожарных появляются публикации в десять-двадцать строк, короткометражки о профилактической работе, безликие плакаты "При пожаре звоните 01", и, чтобы быть справедливой, вышел хороший поэтический сборник "Грани огня". Кажется, все. О том, что пожарные ежедневно выносят из огня десятки людей, получая при этом тяжелые травмы и погибая, — и одной публикации в год не найдете; куда чаще газеты рассказывают о случайном прохожем, который бросился в горящий дом и спас детей, старушку. Вот и получается, что в глазах не очень любящего размышлять и не очень осведомленного человека пожарные в городах либо спят, либо ликвидируют ерундовые загорания, а детей из огня, старушек спасают случайные прохожие... Отсюда и отношение.

Наверное, в этом частично виноваты и сами пожарные: почему не рассказывают? Кожухов, к которому я обратилась когда-то с этим упреком, отмахнулся: "Нет у вас времени саморекламой заниматься". Да какая же это самореклама, когда юноша, выбирающий, "делать жизнь с кого", не имеет представления о профессии пожарного? Помните, как Кожухов избавился от корреспондента? А ведь зря, мог рассказать парню такое, что у него бы глаза зажглись, ну, не о себе, так о Гулине и Клевцове, например, о Чепурине и Володе Никулькине, и корреспондент, быть может, написал бы хороший очерк или рассказ, который читателей заставил бы задуматься...

А сколько интересного можно услышать от пожарных, беседующих в своем кругу, когда никто не обвинит в нескромности или саморекламе, когда то и дело звучит; "А помните?.." Я горячусь: "Про это по телевидению рассказать нужно, и газеты написать!", а они смеются: "Все равно никто не поверит!"

А когда я упрекнула Чепурина, почему он говорит о себе только забавное, он тоже ответил: "А в остальное не поверят. Тебя жалко, скажут — наврала".

Не на такую наивную напал! Не только его — я всех расспросила, каждого о его товарище. А что касается вранья, не люблю и не умею, единственное, в чем грешна, — это кое-что недосказала: рука не поднимается писать о страданиях горящего заживо, задыхающегося в дыму человека...

Вот пример того, как Чепурин рассказывал о себе:

— Как твой Васька не расстается с Лешей, так и за мной по пятам ходит Ваня Уткин, связной, — как тень или ревнивая жена. И мне хорошо — тыл прикрыт, и Ваня доволен — впереди все-таки не он, а я: начальник, как известно, лучше всего смотрится со спины. На всякий случай в дыму я время от времени его окликаю: "Ваня, где ты?", а он, будучи в маске, что-нибудь крякает в ответ. Значит, восьмой этаж... Отправляю Суходольского тушить левое крыло, а сам с Говорухиным берусь за правое. Действия незамысловатые: протушиваем часть коридора — вламываемся в комнаты, если есть кто — выводим, нет — идем дальше. Длан я выстроил такой: добираемся до репетиционного зала, вывожу артистов, оставляю Говорухина на восьмом с одним отделением, а с другим пробиваюсь на девятый, в "Несмеяну", после чего — на десятый. Учти, я говорю только о центральной внутренней лестнице, по двум боковым идут Головин и Баулин, так что коридоры мы проходим навстречу друг другу, будем встречаться и брататься. Подробности нужны? Тогда пиши: пожарный надзор дважды штрафовал Новика за "подпольное" хранение декораций в отгороженной от репетиционного зала каморке, но штрафовал мало, с преступной мягкостью. Нужно было с твоего Новика снять последние штаны! Несколько минут украли эти декорации, черт бы побрал эту рухлядь, там и ценного, как выяснилось, ничего не было, деревяшки да мазня. Наконец добираемся до репетиционного зала, и — нехорошее предчувствие: дверь закрыта неплотно; врываюсь — помещение запрессовано дымом, ничего не видно, но ни о какую мебель не спотыкаюсь — все выгорело. Открываю окна, чуточку разгоняю дым, шарю до углам, пересекаю зал по диагоналям, туда, обратно — никого... И тут второе нехорошее предчувствие: не вижу Вани, не слышу его шагов. Кричу: "Ваня, где ты?" — молчание. Хуже нет — потерять в задымлении напарника, а вдруг у него что-вибудь с КИПом? Начинаю метаться, суечусь, свечу фонарем, и тут сквозь просвеченную дымку вижу, что кто-то стоит, светит мне, рукой помахивает. Обрадованный, спешу навстречу и с силой врубаюсь каской в зеркало, да так, что осколки полетели! Если я с лютого перепугу не заорал: "Мама!", то исключительно потому, что в дыму вытаскивать загубник рекомендуется лишь по уважительной причине. А тут и Ваня объявился. Он, оказывается, хотел было пройти за мной, но увидел, что напротив дверь вспыхнула, стал ее тушить и моих окриков не слышал. Вот твоему Васе, он жаловался, высота снится, крыша, по которой он скользит вниз и никак не может удержаться, а мне — это проклятое зеркало и в нем черное лицо с разинутым в крике ртом. Наваждение!

Но это так, — продолжал Чопурин, — для смеху. А вот но-настоящему, без капли юмора, я перепугался метров через десять... или, точнее, минуты через три... Говорухина Пашу ты себе представляешь — не человек, а бульдозер! Закрытые двери плечом выдавливал, как картонные. Так через десять метров по коридору как раз и находилась хореографическая студия, голубая мечта девчонок, моя Надя там занимается. Говорухин сначала легонько постучал — мы всегда так делали, зачем зря дверь ломать, а оттуда крики, но никто не открывает. Тогда Паша прикоснулся к двери своим плечиком, слегка, чтобы только замок отлетел, прогрохотал: "Пра-шу без паники!", и мы — Паша, я, Ваня и еще один боец — проскочили в хорошо запрессованное дымом помещение, да еще с собой хорошую дозу из коридора занесли. Хореография по площади примерно такая же, как репетиционный зал, вдоль стен станки, или как их там называют, для тренировок, пианино... И все это имущестко в густом дыму, а у открытого окна сбились и кучу пять или шесть девчонок и тренировочных трико и преподавательница, и все, как по команде, бросаются к нам. У меня в мозгу заработало счетно-решающее устройство и в долю секунды выдало такую программу: а) будущих Улановых и Плисецких нужно немедленно выводить; б) в таком задымлении без противогазов до холла не дойти; в) поэтому двое, Говорухин и боец, отдадут двум девочкам свои КИПы и останутся здесь, а мы с Ваней будем выводить девочек в холл, забирать КИПы и возвращаться, вплоть до окончания операции. Сказано — сделано. Паша и боец... вспомнил, Михалевич из третьей ВПЧ, включили двух девочек в КИПы, а девочки хрупкие, лет по тринадцать, согнулись под тяжестью, но мы с Ваней их подхватили на руки и быстренько вынесли в холл, где было в основном протушено и почти что терпимо. Здесь мы передали девочек одному бойцу, чтоб вниз свел, в медпункт, взяли КИПы и стали возвращаться обратно, в хореографию... И вот тут-то я по-настоящему и без всякого юмора перепугался... нет, не то слово: струсил! Откуда-то в коридор дыму поднавалило, толкаемся в одни двери, другие, третьи — нет хореографии, как сквозь этажи провалилась! Хоть кричи, хоть вой — нет ее, и все тут. Вот когда меня охватил подлинный, без преувеличений, ужас: вокруг черным-черно, фонарь не помогает, а где-то чтото рушится, горит, и если огонь проник в хореографию, я обрек на смерть не только оставшихся девчонок с преподавательницей, но и Пашу с Михалевичем; очки сорвал, уже плевать, что глаза до слез режет, ощупываю, всматриваюсь — нет! И тут слышу родной голос, такой родной... Это Пашин львиный рык: "Пра-шу без паники! Я еще на ваших свадьбах плясать буду!" Ну, дальше неинтересно, пошли, таким же макаром всех из студии вынесли...*

* В последней фразе Чепурина имеется одна довольно-таки существенная неточность: вынести-то вынесли, но совсем "не таким макаром"! Оставлять людей в помещении, куда через треснувшую стену вовсю валил дым, больше было нельзя, поэтому все четверо пожарных отдали им свои загубники и маски, подхватили на руки — и бегом по коридору в спасительный холл, а оттуда вниз, на четвертый этаж. Все девочки и Анна Ильинична, балетмейстер, живы-здоровы, несколько дней назад я собрала их у себя, сидели, пили чай, вспоминали... Самое забавное, что две девочки недавно вышли замуж, а Говорухин, как обещал, плясал на их свадьбах — почетный гость!

Хочу обратить ваше внимание на одно важное обстоятельство.

В пожарной охране, как и в армии, существует и субординация, и воинская дисциплина. Но, в отличие от других военнослужащих, во время ведения боевых действий рядовой пожарный и офицер высокого ранга внешне практически выглядят одинаково: под боевкой погоны не видны.

Для меня в этом высокий символ; перед огнем все равны. И полковник Кожухов, и подполковник Чепурин на крупном пожаре подвергаются такой же опасности, как и подчиненные им лейтенанты, сержанты н рядовые. Хотя по наставлению офицеры даже самого высокого ранга обязаны руководить тушением и спасательными операциями, логика событий неизбежно ведет к тому, что они идут в бой рука об руку, а чаще всего — впереди рядовых.

Я обращаю внимание на это обстоятельство потому, что часто слышу удивленное: "Как, разве полковники-пожарные тоже тушат и спасают?" Я всегда отвечаю: еще как! С тех пор как Кожухов надел папаху, он не раз получал и травмы и ожоги, как минимум раз в неделю Чепурин возвращается домой насквозь пропахший дымом, мокрый, грязный и до того уставший, что нет сил забраться под душ; в огонь, если требуют обстоятельства, идут и генералы-пожарные — такое бывало и бывает. Идут, чтобы лично оценить обстановку, использовать свой бесценный опыт для тушения особо сложного пожара.

А если вошел в опасную зону, чтобы руководить, и видишь, что можешь спасти человека, — разве остановит тебя служебное положение?

Чепурин вспоминал слова Савицкого: "Если ты плохо руководил боевыми действиями, я тебя выругаю я буду учить, но если ты мог спасти человека и не сделал всего возможного и невозможного, я тебе руки не подам".

Поэтому каждый офицер-пожарный считает делом чести не только руководить, но и лично тушить, спасать.

Перед огнем все равны — и генерал и рядовой.

— Я доподлинно знал, — продолжал Чепурин, — что на восьмом этаже осталось несколько человек, но мне не давал покоя девятый, да и Рагозин по рации не переставал напоминать, что в "Несмеяне" много людей. Поэтому сразу после хореографии я оставил Говорухина на правом крыле, где уже тушили помещения музыкального ансамбля, Суходольското на левом — пусть занимается шахматным клубом, а сам затребовал подкреплений и стал пробиваться на девятый.

Металлические части лестничных перил были так раскалены, что поведешь по ним стволом — вода шипит и превращается в пар; о лифтовых клетках и говорить нечего — в этой дымовой трубе температура перевалила за пятьсот градусов, стальные конструкции в абстрактные скульптуры превратились; двое молодых бойцов у меня не выдержали, вижу — шатает, как пьяных, отправил их вниз отдышаться. Словом, жара была трудновыносимая, сам только тем я спасался, что совал ствол за шиворот и поливал себя, как капусту. Смешно, правда? И тут мне подвалила исключительная удача; Дед со звеном на подмогу явился! Сразу стало веселее: Дед — он сделан по спецзаказу, в огне не горит и в воде по тонет, видит сквозь самый черный дым и слышит, как летучая мышь. Если бы существовал знак отличия "Пожарный божьей милостью", я бы первый такой знак отдал Деду. Эталон! Будь у него высшее или хотя бы среднее специальное образование, носил бы твой свекор полковничьи погоны и учил нас с Кожуховым уму-разуму. Когда в свое время Савицкий пытался присвоить Деду хотя бы первое офицерское звание, кадры подняли шум: "Он бином Ньютона решать не умеет, он в "пифагоровых штанах" не разбирается!" Савицкий доказывал, что у Деда на плечах крепко сидит профессорская голова, но ее кадры в расчет не принимают, с нее нельзя сделать копию и подшить в дело. Так Дед и демобилизовался .таршиной... А ты знаешь, что он, не прочитавши ни единой книги по психологии, был лучшим психологом, которого я видывал? Не шучу и не преувеличиваю — лучшим, Савицкий не раз приходил к нему советоваться по кадровым делам один на один. Между тем Деду дана была власть лишь подбирать в свое отделение кадры газодымозащитников; казалось бы, ерунда, пустяк, а и жизни, Ольга, получается, что дело это по-своему не менее сложное, чем полководцу — подобрать себе штаб. По-своему, конечно, но принцип один и тот же: чтобы это был единый и нерушимый коллектив единомышленников, с полной взаимозаменяемостью. Ого, как Дед обкатывал на всех режимах того, кто просился к нему в отделение! Брал он, как говорят, "рисковых" ребят, то есть тех, кто не только не боялся риска, но в силу особенностей своей личности стремился к нему, находил в опасности, как пишут, источник острых и возвышенных чувств; с другой стороны, он терпеть не мог сорвиголов, которые стремились к риску исключительно для-ради острых ощущений: похвалы Деда удостаивался лишь тот, кто, с одной стороны, тушил и спасал достаточно смело, но, с другой стороны, тщательно оберегал при этом собственную шкуру. Нынче в литературу вошел модный термин: "психологическая совместимость". Дед у себя достиг ее стихийно, путем беспощадного отсева тех, у кого в плоть и в кровь не вошло великое чувство товарищества: "Один за всех, все за одного". А если к этому добавить, что каждый "знал свой маневр" и в любой момент мог заменить другого, даже самого командира, то отделение у Деда было — пальчики оближешь, сладкий сон начальника караула. Дед никогда на своих ребят не кричал, даже когда они этого заслуживали: говорил негромко, спокойно, а чаще всего вообще объяснялся знаками, жестами. И лишь после пожара, когда возвращались в караул, выдавал каждому за его ошибки полной мерой.

Итак, на подмогу явился Дед, и у меня гора с плеч; наверное, к операции большого масштаба я был подготовлен лучше, но потушить холл, коридор и спасти людей — в этом Дед любому пожарному генералу сто очков вперед даст. Фактически он принял руководство на себя: несколько слов, несколько жестов — и его сорвиголовы в считанные минуты задушили из трех стволов огонь в холле, залили пеной метров пятнадцать коридора, и мы ворвались в "Несмеяну" как раз вовремя. Лучше бы, конечно, минуты на две раньше, но за счет чего взять эти минуты? Не получилось раньше, и поэтому три женщины и Данилин, муж твоей подружки Клюквы, получили довольно сильные ожоги. "Несмеяна" уже горела, но, скажу тебе, Ольга, чистое золото твоя Клюква! Будь я молодой и холостой... эй, чего записываешь? Не поливай она с девчатами из тазиков двери и стену — огонь ворвался бы к ним минутой раньше, и тогда... Даже думать не хочется, что бы тогда с ними было. Они очень кричали, огонь уже хватал за пятки... Ну, поработали из стволов по огню, по людям, выводили и выносили, словом, пришли в самый раз, иначе было бы поздно, многие дыма наглотались, были без сознания. Ты между прочим отметь себе, что на пожаре в основном от дыма погибают, а не от огня... Двоих и я вынес, первую удачно, а со второй хлебнул горя, точнее сказать, не горя, а дыма. Запиши, что Чепурин совершил грубейшую ошибку, граничащую с головотяпством: несмотря на звуковой сигнал, предупреждающий о падении давления кислорода в баллоне до критического, я не успел своевременно спуститься вниз для замены баллона и минуту-полторы работал без КИПа, ну и наглотался, конечно, всякой дряни до одури. Помню, вынес ту, вторую, сбросил с себя боевку, уселся на пол и стал изображать инвалида первой группы. Где? В холле, в Ванином КИПе — с моим он побежал вниз, менять регенеративный патрон и кислородный баллон. Ты потом мне напомни, с КИПом у нас была связана одна пренеприятнейшая история... а ну ее к черту, тень на весь гарнизон... Теперь об интересующей тебя детали. Когда я сбросил с себя боевку, то остался в одной тельняшке, и женщина, та, вторая, которую я нежно, или как он там написал, прижимал к своей груди... вот трепач! — эту деталь запомнила, доложила супругу: так, мол, и так, спас меня какой-то пожарный моряк. А супруг, как тебе известно, оказался не каким-нибудь хмырем, а директором универмага; навел справки, выяснил мою личность и после пожара явился в больницу. Притащил апельсинов на целый детский сад, шоколаду, банку икры — видимо, он полагал, что я питаюсь, главным образом этими продуктами; значит, торжественно явился, речь произнес, благодарил, жал руки и в качестве компенсации за понесенный мною ущерб при спасении его любимой жены предложил выкупить за наличный расчет дубленку, причем без всякой наценки — это он дважды и со значением повторил. А Кожухов — его кровать рядом с моей стояла, рявкнул во всю мощь своих обожженных легких: "Это у вас прейскурант такой — дубленку за жену? За свою жизнь вы бы небось еще джинсы без наценки прибавили? Кру-гом! Шагом марш!" Мы потом с полчаса хохотали, вспоминая, как директор попятился и растворился в воздухе...

А потом был десятый этаж, высотка... Но это уже в другой раз, на сегодня твое время истекло,

Чепурин все-таки рассказал мне о неприятнейшем случае, связанном с КИПом.

— Смотри, жалеть будешь, — предупредил он. — То, что у Клюквы два жениха труса отпраздновали, это для тебя в порядке вещей, даже особого гнева не вызвало, а если струсил пожарный? Да, милая, струсил, в никуда от этого факта не уйдешь. Ну, рассказывать или не будем твою концепцию ломать, что все пожарные — сплошные герои? Будем? Что ж, тогда записывай своими закорючками историю под условным названием "Аварийный клапан"...

К Чепурину то и дело входили, докладывали, подсовывали на подпись бумаги, звонили, и беседа наша шла урывками. Ее нить, однако, он не терял и продолжал в полуслова.

— В прошлый раз ты излагала мне свои рассуждения о храбрости и трусости; не спорю, логика в них есть. Верно конечно, что инстинкт самосохранения сидит в в каждом человеке и одергивает его, но верно и то, что подчинись мы, Ольга, этому самому инстинкту — пожары туушить будет некому; мы — в огонь, а инстинкт хвать за фалды — назад! Я уже не говорю о фронте, где никто у своего инстинкта разрешения не спрашивал, идти или не идти в атаку. На фронте, однако, по молодости лет я не был и посему ограничусь тем, что видел и знаю.

Тривиальная истина: в мирное время каждый человек — хозяин самому себе в смысле выбора жизненного пути. Если человек и думать о штормах боится, он в море не пойдет; если испытывает страх перед высотой — путь в летчики ему заказан; если по душе спокойная жизнь — в геологических экспедициях делать нечего. Эти азбучные истины я напоминаю только для того, чтобы подчеркнуть совершенно особое требование, предъявляемое к профессиональному пожарному: безусловную личную храбрость. Ты-то знаешь, что это не пустая декларация и не самореклама: рукопашная — а пожарные чаще всего воюют врукопашную — сама по себе предполагает, что победить в ней может только сильный и храбрый. Поэтому смелостью у нас никого не удивишь, как никого не удивит летчик тем, что входит в пике, — это качество заложено в самой профессии. И если ты его в себе не ощущаешь, если дым и огонь сковывают тебя страхом — ищи себе другое дело, благо возможностей у нас миллион. Но бывает, что парень по неопытности своей делает ошибку, не то выбирает и платит за свою оплошность дорогую цену...

Чепурии подошел к встроенному шкафу, вытащил из него КИП и поставил на стол.

— Громоздкий, — неодобрительно сказал он, — давно пора сконструировать противогаз покомпактнее и полегче... Видишь в правом нижнем углу наружной стенки кнопку? Это и есть клапан аварийной подачи кислорода, или предохранительный клапан. Кислород из баллона поступает через редуктор в дыхательный мешок, там повышается давление и, оберегая пожарного от баротравмы, то есть разрыва легочной ткани, предохранительный клапап автоматически стравливает избыток кислорода в атмосферу. Замечательная штука — этот клапан. Тяжелая работа, задыхаешься — нажимай на него и получай добавочную порцию кислорода. Усвоила? А теперь представь себе такую сцену... Это уже было после "Несмеяны", когда мы пытались прорваться к киностудии. Там, если помнишь, Сергей Хорев устроил в одной комнатушке фильмотеку, навалил туда сотни две коробок с фильмами; пороешься в архиве — найдешь рапорт инспектора пожарного надзора об этом безобразии, написанный буквально за день до пожара. На редкость гнусная штука — нитроцоллюлозпая пленка, она не только горит как порох, но и выделяет при горении сильно токсичное вещество — синильную кислоту с содержанием циана. К счастью, от этой пленки уже отказались, нынче используют триацетатную, которая не выделяет ядовитых веществ. Так вот, с фильмотекой произошло то, что обязательно должно было произойти: когда до нее добрался огонь, металлические коробки раскалились, и пленка загорелась. И но просто загорелась, а со взрывом — каждая коробка взрывалась, все больше отравляя и так уже отравленную атмосферу. Я эту пленку гнусной назвал еще и потому, что выгорала она до конца, ни вода, ни пена ее не брали. Хлопок за хлопком — коробки взрываются, не подойдешь! На Большом Пожаре, .Ольга, более, мягко говоря, неприятного участка не было — из-за паров синильной кислоты, которая при повышенных концентрациях в воздухе может отравить тебя даже через кожу, никакой КИП не помогает: сильнейшая головная боль, тошнота, сердцебиение... А тут еще и температура создалась невыносимая... Словом, хлебнули мы с этой фильмотекой, пока не удалось открыть окна и сквозняком прогнать ядовитый дым. Кстати говоря, Деда уже со мной не было, после "Несмеяны" я сразу же отправил его в выставочный зал... Значит, такая была обстановка — не из легких, но работали ребята с полной самоотдачей, никаких претензий. И всетаки пресловутое шестое чувство нашептывало мне, что лейтенант Н., назовем его так, проявляет инициативу только для того, чтобы выйти из зоны задымления. Его Рагозин мне прислал с отделением на замену Деду... Что-то, думаю, странно как-то работают вновь прибывшие газодымозащитники, слишком уж самостоятельно, оглядываются, с моим Ваней советуются... Ну, конечно, нет лейтенанта! Улучил момент, пошел его искать, а при нормальном задымлении, Ольга, видны лишь контуры человека, трудно отличить одного от другого, но вот я высветил Н. фонарем и заметил, что руку он держит за спиной.

Он нажимал на аварийный клапан — выпускал из КИПа кислород! В полной тишине этот фокус бы ему не удался, так как кислород выходит с характерным шипеньем, и Н. рассчитывал, что в дыму и грохоте никто ничего не заметит и ни услышит. А выпустив кислород, он мог жестом показать мне на свой манометр, уйти на законном основании вниз, на перезарядку, а там, глядишь, можно и в медпункте на сердце пожаловаться, отлежаться до конца пожара...

А я только минутой назад отправил в медпункт двух настоящих ребят, одного обожженного, другого отравленного... Сдержался, приказал немедленно спуститься вниз и доложить полковнику Кожухову, что Чепурин отстраняет от работы — за трусость.

Теперь о том, почему я не назвал тебе его фамилии.

Честно и откровенно: в его падении во многом виноват и сам. Н. несколько раз приходил ко мне на прием, просил о переводе с боевой работы на профилактическую — по той причине, что в опасных ситуациях он теряется и чувствует себя очень скованно. А парень ростом чуть ли не с Лешу Рудакова, мощный как трактор, я и слушать его не хотел, в голову не приходило, что в этом геркулесовом теле прячется душа зайца... И свою вину я осознал. Конечно, Н. был наказан, но из пожарной охраны мы решили его не увольнять. Перевели, как он просил, в пожарный надзор и нисколько об этом не жалеем, там он оказался на месте — деловой, инициативный и растущий офицер... Ну, разрушил твою концепцию или только слегка расшатал? Ладно, давай займемся десятым этажом,

Еще о месте действия.

Любительской киностудии по замыслу тоже предназначались хоромы — целое крыло десятого этажа, а в конце концов, как и народному театру, достались три комнаты, считая лабораторию и небольшой просмотровый зал на два десятка кресел. Казалось бы, и за это спасибо, но киношники были оскорблены в лучших чувствах и вечно жаловались, что их недостаточно ценят и понимают. Вообще говоря, киношники — народ своеобразный, каждый мнит себя индивидуальностью, творческой личностью с только ей присущим взглядом на окружающую действительность: "Я эту сцену вижу так... Я, по большому человеческому счету, подсознательно чувствую... Я... я... я..." Я заметила, что никто столько не говорит о своем философском восприятии мира, сколько киношники, послушать их — сплошные Гегели; на мой взгляд, однако, философия их поверхностна и недорого стоит. Может, я и субъективна, но больше всего эгоцентристов встречала среди них; они мнят себя мыслителями глобального масштаба, хотя мысли у них довольно блеклые и банальные: Эйзенштейны, Пудовкины и Довженко рождаются так же редко, как Пушкины и Булгаковы. Во всяком случае, фильмов, которые потрясают зрителя и побуждают его всерьез задуматься, у нас до обидного мало.

Между тем любительская киностудия пользовалась в городе доброй славой, желающих заниматься в ней было столько, что Сергей мог дозволить себе производить строгий конкурсный отбор; художественных фильмов любители не снимали — павильонов у них не было, хорошей пленки и искусственного освещения тоже, и занимались они главным образом кинохроникой на улицах и в солнечные дни. Потом отснятый материал в студии просматривался, Сергей на месте решал, гениально отснято или просто талантливо, и все расходились, довольные друг другом. Настоящими профессионалами были сам Сергей и его ассистент Валерий, у них было несколько фильмов, которые прошли не только по местному, но и по Центральному телевидению. Как вы уже знаете, в тот дедь Сергей подбирал типажи для короткометражки о забавных проделках детей (кстати говоря, через полгода она была закончена и имела успех).

Да, чтобы не забыть: в помещениях правого крыла, которые у киностудии отобрали, разместилось городское управление культуры. Но служащие, как известно, народ дисциплинированный, к окончанию рабочего дня всех вымело, как метлой. Так что, кроме одиннадцати человек в киностудии, в правам крыле десятого этажа никого не было. Со мной их стало двенадцать, но это уже было потом.

О Бублике и себе я вам рассказала, о том, как спасся Валерий, — тоже; еще, если вы помните, двух человек подняли наверх, на крышу.

Чтобы у вас не создалось впечатления, что я слишком пристрастна к Валерию и Сергею, — несколько слов в их защиту.

После рассказа Даши я думала, что Валерий просто бежал, бросив товарищей на произвол судьбы, но опрос свидетелей внес в эту версию существенные коррективы. Оказалось, что Валерий долго и настойчиво уговаривал товарищей спуститься на связанных им шторах, и лишь после того, как они решительно отказались — страшно! — спустился сам. Так что на совести у него только история с Дашей. Тоже немало, но согласитесь, что нужно иметь незаурядное мужество, чтобы избрать для спасения такой рискованный путь. Как и Костя, Валерий потом прибегал к моему посредничеству, уверял, что в самом деле не видел Дашу и не слышал ее, но в это я не поверила.

Теперь о Сергее. Еще в больнице, придя в себя, я написала заявление о разводе; Сергей, к его чести, передо мною не оправдывался, вину свою признал безоговорочно, однако просил учесть одно обстоятельство: Бублика он потерял в дыму, долго искал его и убежал в просмотровый зал только тогда, когда понял, что вот-вот потеряет сознание. Скажу сразу, что это объяснение нисколько меня не убедило, но речь о другом: оказавшись в просмотровом зале, Сергей от начала до конца вел себя безупречно. На меня произвело впечатление, что он, отказался от шанса спастись — в пользу двух женщин, которых Вася и Леша подняли на крышу. Сергей уговаривал их не бояться, помогал обвязывать веревкой. В обстановке, когда в зал уже врывался огонь, этот поступок снимает с Сергея половину грехов.

Ну а дальше как в случае с "Несмеяной", когда счет шел на секунды: Чепурин прорвался через зону огня и чрезвычайно высокой температуры, созданной горением фильмотеки, и с двумя ствольщиками проник в просмотровый зал. Из семи оставшихся здесь мужчин шестерых удалось сласти: седьмой, лаборант, погиб из-за того, что не догадался вовремя сбросить халат, пропитанный химикалиями, а когда халат загорелся, было поздно... Остальные шестеро после длительного и удачного лечения в Ожоговом центре нынче живы-здоровы и — фанатики все-таки! — продолжают отдаваться любимому делу. А почему бы и нет? Ведь остались на боевой работе, несмотря на ожоги легких и сетчатки глаз, и Чепурин, и Кожухов, и Вася, и очень многие другие.

Вновь прочитала я все, что написала, и поразилась одному обстоятельству: ведь от начала пожара до спасения шестерых из киностудии прошел какой-то час! Сколько труда и мужества, сколько трагедий вместилось в эти три с половиной тысячи секунд, из которых иные стоили неизмеримо дорого — быстротечные секунды нашего бытия.

Даже в голове не укладывается: в те минуты, когда я стояла у окна с Бубликом на руках, погибли Вета Юрочкина и Зубов, отчаянно боролись за жизнь в "Несмеяне", Суходольский спасал шахматистов, Говорухин — музыкальный ансамбль... А сколько всего было до этого и после!

В эти минуты была задумана и завершающая операция: штурм высотной части Дворца.

Но сначала о событиях в шахматном клубе.

ШАХМАТНЫЙ КЛУБ. (Рассказывает Нестеров-младший)

Ольга на глазах становится крупнейшим знатоком пожарного дела! Сам Кожухов, прочитав расшифрованные и перепечатанные стенограммы, заявил, что отныне будет привлекать ее на разборы в качестве эксперта; Правда, полковник тут же уточнил: "эксперта по вопросам художественной литературы", но все равно это был комплимент, от которого Ольга еще больше задрала свой короткий нос. А Дед — тот вообще пылинки с нее сдувает, готовит завтраки, освободил от магазинов и дубиной загоняет на опросы необходимых его Леле свидетелей. Сегодня с утра он занялся пельменями: в гости приходит не кто-нибудь, а старый друг-однополчанин Сергей Антоныч Попрядухин, или просто дядя Сергей (я до сих пор так его называю — он знает меня с колыбели).

Убегая на работу, Ольга дала мне ЦУ — вместо предисловия к рассказу дяди Сергея покритиковать Гулина, "сам Кожухов потребовал ему всыпать, считай, что приказ!".

Всыпать Гулину мне не очень-то хотелось, приятель все-таки, а приятельские отношения в нашей жизни бывают куда важнее деловых. В данном случае, однако, всыпать нужно — в интересах дела.

Когда Гулин, наш первый РТП, прибыл к Дворцу, он с помощью милиционеров тут же разогнал зевак. Наверное, многие на его месте поступили бы точно так же! своими выкриками и подсказками зеваки раздражают, сбивают с толку, да и времени нет с ними беседовать — нужно действовать, тушить, спасать! Все это верно, но только наполовину: будь Гулин неопытней и порасторопней, он непременно изыскал бы время людей опросить, отсеять пустых трепачей и получить ценную информацию от тех немногих, кто сохранил присутствие духа. И тогда в ходе спасательных операций вам, быть может, не пришлось бы импровизировать, мы бы имели лучшее представление, где, в каких помещениях находится больше всего дюдей. А в результате мы часто узнавали об этом случайно, особенно после того, как телефонная связь с Дворцом прервалась и Нина Ивановна перестала получать заявки. Так, лишь со слов Никулина мы узнали о заседании в литобъединеиии, ощупью набрели на студию народного творчества, от Кости получили сведения о "Несмеяне" и прочее.

И только тогда, когда мы эвакуировали литераторов, кто-то из них вспомнил, что за час до пожара в шахматном клубе начался полуфинальный турнир на первенство области!

— Лично я доволен, что узнал об этом не сразу, — честно признался Суходольский, — а те уж очень цифра гипнотизирующая, почти сорок человек... Ребята у меня отчаянные, рванули бы туда, не протушив как следует коридора, а хорошо получилось бы или плохо — большой вопрос.

К счастью, если можно употребить здесь это слово, получилось почти что хорошо, но не только потому, что Суходольский действовал по всем правилам, но и потому, что среди шахматистов тоже нашелся свой лидер. Ирония судьбы! Лидером стал человек, которого председатель шахматного клуба Капустин велел близко к клубу не подпускать и который оказался там по чистой случайности.

Дядя Сергей два года, начиная с Курской дуги и кончая Эльбой, провоевал с Дедом в одном батальоне, после войны они остались большими друзьями и, хотя пути их сильно разошлись, сохранили друг к другу братские чувства: все праздники 9 Мая проводят вместе, рыбачат, воспитывают Бублика и даже вместе реставрируют мебель (для Деда — заработок, для дяди Сергея — хобби).

Колоритнейшая фигура! Доктор технических наук, профессор и автор многих изобретений, другими словами, очень даже солидный человек, Попрядухин прославился в городе эксцентрическими выходками, которые бы вряд ли сошли с рук кому-либо другому. Жарким летом он ходит на работу в свой НИИ водного транспорта в шортах и безрукавке — это в его-то шестьдесят дет, а если ему делают замечавие, может достать из портфеля и нацепить на шею до невозможности мятый и засаленный галстук; однажды, когда в НИИ приехал заместитель министра, директор потребовал, чтобы Попрядухин надел свой лучший костюм — и профессор явился на службу в многократно стиранной и штопанной солдатской форме. Он играл во дворе в городки с мальчишками, гонял с ними голубей, лихо освистывал мазил на футболе — и в то же время почитался как непререкаемый научный авторитет, руководитель и консультант многих проектов.

Что же касается шахмат, то к ним Сергей Антоныч относился со свойственной ему оригинальностью. Играл он очень даже прилично, лучше, пожалуй, самого Капустина, однако никогда не принимал участия в турнирах, считая их пустой тратой времени и сил; шахматы он признавал как развлечение, играл только легкие партии и высмеивал тех, кто относился к сему развлечению слишком серьезно. Капустин и другие наши корифеи, ставшие объектом насмешек, терпеть его не могли и никогда не приглашали на турниры даже в качестве зрителя, а после одной выходки на чествовании приехавшего в город с лекцией знаменитого гроссмейстера вообще исключили из членов шахматного клуба. Этот скандал стоит того, чтобы о нем рассказать. Поздравив гостя с блестящими, феерическими успехами в турнирах, Сергей Антоныч своим известным всему городу громовым голосом вдруг выразил глубочайшее сожаление по поводу того, что ради шахмат гроссмейстер забросил куда более нужную людям специальность инженера, и ласково, по-отечески, как учитель несмышленышу, посоветовал кончать с этим пустым занятием, ибо, как сказал Монтень: "...недостойно порядочного человека иметь редкие, выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле". Избалованный прессой и болельщиками гроссмейстер был совершенно шокирован и до того растерялся, что в последовавшем сеансе одновременной игры позорно проиграл половину партий и поклялся никогда не приезжать в город, где из него сделали мартышку.

Но Попрядухина проклинали не только шахматисты. Несколько месяцев назад на городском активе он выступил со сногсшибательным предложением: запретить какие бы то ни было собрания — не деловые совещания, а именно собрания — в рабочее время; обком инициативу поддержал, она была записана в решение, и количество собраний быстро и резко сократилось: одно дело — переливать из пустого в порожнее в рабочее время, и совсем иное — оставаться для этого после работы. И неистребимое племя бездельников, привыкшее по нескольку часов в день изображать кипучую деятельность на разного рода собраниях, вынуждено было осесть на рабочих местах.

— Первое время, — весело рассказывал дядя Сергей, выступальщики из нашего НИИ просто не знали, куда себя деть: работать отвыкли, сотрясать воздух вроде бы запрещено, пришлось мучительно перестраиваться. Зато директор, который вечно клянчил у министерства дополнительные ставки, пришел к ошеломляющему выводу: при полной загрузке научного персонала штатное расписание можно смело сократить на одну четверть, что и требовалось доказать!

— Действительно, ирония судьбы, — согласился Сергей Антоныч, — положенную мне порцию ожогов я должен был получить не в клубе, а в ресторане на двадцать первом этаже. Хорошо еще, что без Татьяны Платоновны пошел, она, к величайшему своему счастью, охрипла и не пожелала на банкете шипеть. Банкет на полтораста персон был назначен на шесть часов. Родионычу, нашему тогдашнему директору, стукнуло шестьдесят пять, а старика мы любили и сбросились по десятке. Моя агентура донесла, что несколько подхалимов готовят сахарно-медовые тосты насчет старого коня, который борозды не портит, и я даже придумал по дорого экспромт — экспромты, ребята, всегда придумывают заранее, — что шестьдесят пять только тогда превосходный возраст, когда до него остается еще лет двадцать. Эй, ферзя на место, юный жулик!

После пельменей, в изобилии приготовленных Дедом и Ольгой, Сергей Антоныч был настроен благодушно: возлежал, как римлянин в трапезу, на диване, переговаривался с нами и посмеивался над Бубликом, который следующим ходом неизбежно терял ферзя и весь извелся.

— Сдаюсь, — со вздохом сказал Бублик. — Но это не по правилам, вы, дядя Сергей, все время разговариваете и путаете, в ресторане было не сто пятьдесят персонов, а сто сорок три.

— Пусть я ошибся на семь персонов, но зато ты продул!— торжествовал Сергей Антоныч.

— Не по правилам, — напомнил Бублик. — А сказать, сколько было в шахматном клубе? А то вы снова напутаете.

— Ну, сколько персонов?

— Персоны бывают в ресторане, — важно поправил Бублик, — а в клубе было тридцать восемь человек.

— Можно не проверять? — озабоченно спросил Сергей Антоныч.

— Что я, брехун какой-нибудь? — обиделся Бублик. — Ладно, я молчу, а то папа на ремень показывает.

— Ну, раз ты отказываешься сыграть еще одну партию... — под бурные протесты Бублика сказал Сергей Антоныч, — уговаривать тебя не стану. Расставляй, расставляй... Уже во Дворце, у лифта, я спохватился, что до начала банкета еще минут двадцать, и решил нанести визит своему другу Капустину, да заодно сгонять парочку партий в блиц. Бублик несокрушимо прав: вместе со мной и... еще с кем, Бублик? — там оказалось тридцать восемь человек... нет, мне все-таки больше нравится "персонов".

— Тоже мне вопрос, — Бублик пожал плечами. — Каждый знает, что там еще буфетчица была, Ираида Ивановна. Когда мама Оля про некоторых не забывает, она у нее домой пепси-колу берет.

— А если некоторые хватают двойки? — упрекнула Ольга.

— Не двойки, а двойку, — уточняя Бублик. — И то не за ошибку, а за драку с Витькой.

— За дело или для разминки? — поинтересовался Сергей Антоныч.

— За дело, — проворчал Бублик. — Он дразнится, веснушки мои всегда считает.

— Ну и сколько у него получилось?

— Куда ему, он только до ста считать умеет, — пренебрежительно махнул рукой Бублик.

У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик — один из любимых его собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.

— Леля, крепкого чаю, одну заварку, — потребовал Сергей Антоныч. — С чего начинать?

— С того, как вы вошли в клуб, — предложила Ольга. — Кажется, при этом вы произнесли не совсем обычное приветствие?

— Необычное? — удивился Сергей Антоныч. — Я, как всегда, проревел: "Привет, дровосеки!", а если Капустин — это он, конечно, тебе наябедничал! — стал нервничать и эевнул слона, то это его сугубо личное дело. Ага, нашел с чего начать! У меня когда-то брали интервью для газеты, но завотделом спорта, сам шахматист, квалифицировал мои мысли как возмутительные и интервью забодал. Давай-ка врубим дровосекам в солнечное сплетение, а? Вот что я тогда говорил: мне кажутся смехотворными споры вокруг того, что есть шахматы — спорт, искусство или даже наука? Все это полная ерунда: шахматы есть игра вроде, скажем, преферанса, а шахматист — игрок, не более того. Спорт? Гимнастика для мозга! Искусство? Очевиднейшая чушь: не менее блестящие комбинации совершают финансисты и политики, которым и в голову не приходит называть свою деятельность искусством. Наука? Попробуйте сказать это в Академии наук! Увлекательная игра, умственная гимнастика в порядке отдыха от полезной деятельности — с этим я согласен, но нельзя же из людей, кто лучше эту гимнастику делает, творить себе кумиров! Шахматисты — народ хитроумный и практичный, они, как щит, выставляют впереди себя великих людей, игравших в шахматы: Петра Первого, Наполеона, Льва Толстого, Сергея Прокофьева и других, но ни словом не заикаются о том, что эти воистину великие люди смотрели иа шахматы исключительно как на развлечение и игроками были посредственными, в лучшем случае где-то на уровне Капустина, да и уделяли они шахматам самый минимум своего времени. Представьте, как обеднело бы человечество, если б Толстой бросил сочинять романы, а Прокофьев музыку ради того, чтобы совершенствоваться в шахматах! Наполеон — другое дело, если б он не отходил от шахматной доски, человечество оказалось бы в чистом выигрыше. Скажу больше: повального увлечения шахматами, особенно профеосионального ими занятия, я бы ни в коем случае не поощрял, ибо оно не только отвлекает от общественно полезной деятельности, но и вредно для здоровья, истощает нервную систему... Ну, каково, осмелишься написать? Смотри, Леля, Капустин перестанет раскланиваться, шахматисты в порошок сотрут! Ладно, за дело.

Сергей Антоныч взял лист бумаги и быстро набросал план левого крыла восьмого этажа.

— Вася, рисую по памяти, поправишь, если надо... Коридор, кажется, метров около шестидесяти? Шахматный клуб расположен здесь, в десятке метров от левой внутренней лестницы... все пять окон на фасад. В коридоре напротив — литобъединение. Признайся, Вася, ты их выручил, чтобы книги по блату получать, да? Дверь клуба массивная, дубовая, за ней небольшая прихожая, нынче принято говорить — холл, зал вытянут в длину метров на двадцать, вдоль стен шкафы с книгами и подшивками журналов, здесь же различные призы и грамоты — свидетельства бессмертных побед маэстро Капустина и его дровосеков, на стенах — портреты корифеев, таблицы турниров. Прошу обратить пристальное внимание на правый торец зала, здесь две двери: та, что ближе к окну, ведет прямо в буфет — шахматисты частенько забегают туда, поддерживать гаснущий творческий потенциал, а вторая дверь ведет в умывальник, откуда прямая дорога, извините, в туалет и в две непонятного назначения душевые кабины. Уже потом я выяснил, что по первоначальному замыслу данное помещение предназначалось хореографической студии, что делает понятными душевые кабины, но близость буфета вдохновила шахматистов на блестящую комбинацию, в ходе которой они совершили с балеринами длинную рокировку. Кстати говоря, за эту комбинацию и я Капустину аплодирую, так как благодаря душевым кабинам имею честь молоть весь этот вздор. По центру зала, во всю его длину стоят шахматные столики, десять или одиннадцать штук... в правом углу, ближе к входу, штук двадцать стульев для болельщиков... Вот, кажется, и весь очаг шахматной мысли.

Начнем восстанавливать события. Когда я вошел, турнир уже начался, в зале было тихо, болельщики перешептывались и глазели на единственную демонстрационную доску с партией Никифоров — Капустин; я сердечно поздоровался с присутствующими, о чем было сказано выше; увидев меня, Капустин занервничал, зевнул слона и поднял крик, что его творческая личность не может раскрыться "в столь невыносимых условиях". Но не успел я насладиться тем, что олицетворяю собой "невыносимые условия", как выяснилось, что маэстро имеет в виду совсем иное: в зале так накурили, что хоть вешай топор. Кто-то из болельщиков приоткрыл окно, а потом дверь, в зал сразу же пошел дым, все повскакивали с мест — и на этом турнир закончился. Все дальнейшее, друзья мои, происходило примерно в течение пятидесяти минут, отдельные детали из памяти выветрились, но основные этапы борьбы за выживание я все-таки запомнил.

Должен сразу и категорически подчеркнуть: базисная теория Лели, согласно которой Попрядухин оказался единоличным лидером, хотя и льстит моему самолюбию, но является недостаточно научной. Роль моей личности в этой истории не следует преувеличивать, поскольку власть взял в свои руки триумвират. Своей же заслугой я считаю немедленное введение военной дисциплины, необходимой для обуздания паникеров, изучения обстановки и создания прочной обороны. Каково сказано? Недаром в армии я дорос до старшины! Когда люди бросились к выходу, я встал в дверях, изобразив собой распятие, и проорал: "Назад! Слушать мою команду!" Моя внушительная фигура и особенно баритон — Дед не даст соврать, в полку меня называли "иерихонской трубой", произвели на публику впечатление, и она на мгновенье притихла. Как и всякий узурпатор, я сразу же окружил себя преторианской гвардией, в которую завербовал шофера Гришу Никифорова и своего аспиранта Андрюху Прошкина, двух самых сильных шахматистов города — имеются в виду бицепсы. Я громогласно объявил, что эти здоровеиные парни будут смертным боем лупить каждого, кто осмелится бунтовать, отправил их в глубокую разведку, а сам стал изучать обстановку из открытого окна. Через минуту, обобщив добытые сведения, я пришел к неутешительному выводу; внутренние лестницы, центральная и левая, в дыму и горят, а из десятков окон, подобно мне, высовываются погорельцы и, стараясь перекричать друг друга, докладывают подъезжающим пожарным о своем желании пожить на этом свете. Хороши бы мы были, если бы всей толпой устремились в коридор! Дед, а ведь я тебя увидел! Я даже послал тебе мысленную телеграмму, что если ты не поспешишь, то здорово рискуешь остаться послезавтра без выпивки на моем дне рождения: у страха глаза велики, мне казалось, что мы и пяти минут не продержимся. Дед, ребята, был великолепен, рванул, как добрый конь, к центральному подъезду, а за ним его жеребцы с брандспойтами.

— Были когда-то и мы рысаками,— поцокав языком, подтвердил Дед. — А помнишь, как ты утюжил блиндаж, провалился и с задранной пушкой даже отстреливаться не мог? Тогда хуже было.

— Может, и хуже, — согласился Сергей Антоныч. — Но одно дело, когда ты мог сгореть, но все-таки остался жив, и совсем другое — когда ты пока еще жив, но вполне можешь сгореть. "Аграмадная разница!", как говорил механик-водитель Кузьма Бабичев. Помнишь, Дед, как он обалдел, когда к нам приехала с подарками делегация, а в ней его жена? Ты слишком рано родился, Шекспир! Зима, лютый холод, а Кузьма вышвырнул нас из танка, как котят, втянул через люк свою Настю и... Опустим занавес, лирика противопоказана такому сухому технарю, как профессор Попрядухин. А тогда, вникнув в обстановку, я приказал своим телохранителям забрать, пока не поздно, огнетушители из коридора. Приказано — выполнено, притащили шесть штук, уже, считай, есть чем отбиваться.

— Здоровые мужики, а внутренние краны в коридоре не могли задействовать, — упрекнул Дед. — Кто другой, а ты-то знал, как и что, зря, что ли, я тебя обучал. Тоже мне, профессор кислых щей.

— Эх, Дед, опередил события! — погрозил пальцем Сергей Антоныч. — Тут распахнулась дверь из буфета и с криком: "Горим! Батюшки, горим!" — влетела Ираида Ивановна, а за ней с бутербродами в зубах и бутылками пива в руках два развеселых молодых человека из болельщиков. За ними в зал повалил дым, и началась легкая паника, с ее неизменным звуковым оформлением — воплями, которые мне пришлось перекрыть львиным ревом: "Мол-чать!" Гриша и Андрюха сбегали в буфет, распахнули там окна, и дым выветрился, его было еще немного. А просочился он в буфет потому, что дверь в коридор оказалась чуточку приоткрытой.

Итак, вместе с пополнением из буфета нас оказалось тридцать восемь душ. И тут, ребята, я понял, что взял на себя тяжелую ответственность, ибо вся эта публика ждала от меня активных действий, а я не имел ни малейшего представления о том, что делать дальше. Но меня не оставляла какая-то смутная мысль, что я забыл о чем-то необычайно важном. Вспомнил! Дед бежал к подъезду — с чем? С брандспойтом, или, как вы говорите, со стволом, Со стволом! Но ведь в коридоре тоже есть стволы и пожарные рукаваР Взял с собой Гришу, выскочили мы с ним в коридор и, как кенгуру, прыгнули обратно, чуть не задохнулись от густого, едкого и вонючего дыма. Смотрите, у Деда борода пришла в движение, это он сейчас меня поучать будет, что нужно было...

— ...мокрыми тряпками носоглотку обмотать, — закончил Дед. — Профессор, а понимает, кумекает!

— Так и сделали! — подхватил Сергей Антоныч. — На минутку одолжили у Ираиды халат, разорвали его на тряпки, смочили в умывальнике и только выползли обратно в коридор, а свет вырубили! Ноги в руки — и назад. А в зале темно, из окна холодом несет, с улицы такие крики, что кровь в жилах стынет, личный состав волнуется — словом, типично тупиковая ситуация, так и хочется уйги в отставку и уехать в отпуск. Спасибо Ираиде: "Батюшки, у меня же свечи в буфете!" Зажгли свечи, поставили у портретов чемпионов, и здесь, ребята, после короткого периода замешательства и упадка я вновь ощутил на своих плечах старшинские лычки, в том смысле, что осознал жизненную необходимость немедленных действий, ибо солдат только тогда солдат, когда верит в командира. И я обратился к личному составу примерно с такой речью: "Эй, все меня видят и слышат? Выше нос, чудо-богатыри, не дергаться и не пищать, не в таких переделках бывали] Эй, кому я сказал — не пищать! Мол-чать, когда командир говорит! Дело обстоит таким образом: выйти из клуба нам некуда, будем дожидаться пожарных, они уже идут, они близко, рядом! А пока что объявляю чрезвычайное положение и приказываю: а) двери в коридор не открывать! б) в окна не высовываться — во избежание свободного падения, в) в данную минуту главная опасность — холод, разрешаю делать зарядку, подпрыгивать, бороться. Вы-пол-нять! Молодцы, ребята! Орлы! г) своими заместителями назначаю Никифорова и Прошкина, слушаться их, как самого меня! Приказ подписал и огласил гвардии старшина запаса Попрядухин". И что вы думаете? Тут почин важен: сначала один запрыгал, потом другой, да и сам я заплясал вместе с ними, поддался собственному гипнозу. Я был, ребята, на большом подъеме, вот что значит из рядовых стать старшиной! К тому же шесть лет назад мне было жалких пятьдесят пять, это теперь я оплыл толстым слоем мещанского жира, а тогда — ого! Тогда еще женский персонал отнюдь не списывал в утиль профессора Попрядухина, отнюдь!.. Словом, так началось, это ведь я вам про самые первые минуты рассказываю. Если я что-то забыл...

— Да, забыли, дядя Сергей, — включилась Ольга. — Капустин жаловался, что вы позволяли себе не только шутить, что, по его мнению, было кощунственно, но и грубили. Конечно, — вкрадчиво добавила Ольга, — я этому не поверила.

— Ну и лисица! — возвестил Сергей Антоныч. — От ныне ты будешь не просто Леля, а Леля Патрикеевна. Она, видишь ли, не поверила, что профессор Попрядухин может нахамить! Будто она не знает, что указанный профессор даже на овощной базе прослыл грубияном, как Мендель Крик у биндюжников! Да когда я привожу на базу своих "доцентов с кандидатами", от меня грузчики шарахаются! Теперь по существу. К юмору в чрезвычайной обстановке я отношусь очень серьезно, ибо уверен, что он самым волшебным образом влияет не только на душевное, но и физическое состояние человека: известен случай, когда один безнадежно больной, прикованный к инвалидному креслу, излечился смехом благодаря непрерывному просмотру картин Чарли Чаплина, Бестера Китона и других великих комиков. Какие солдаты, Дед, были у нас самыми любимыми? Швейк и Василий Теркин! Шутка, да еще вовремя сказанная, взбадривает человека. Кощунственным смех бывает на похоронах, а я собирался еще пожить и отпраздновать хотя бы раз двадцать 9 Мая, но уж если, ребята, помирать, так с музыкой, верно, Дед? А насчет грубости — согласен, кое-кому нахамил, тому же Капустину, например. Ну, не то что нахамил, а обозвал его шахматным ослом. Почему шахматным? А потому, что в отличие от шахматного коня, который умеет и любит лавировать, шахматный осел, то есть упомянутый Капустин, в самый ответственный момент уперся и ревел от страха. Но об этом потом... Леля, не забудь показать мне стенограмму, уж очень бойко ты строчишь, такого понапишешь, что меня из приличных домов вышибать будут, как алкаша из ресторана. Кстати, о ресторане! Пока еще телефонная связь действовала, я туда позвонил и поправил метрдотеля передать юбиляру мои извинения: так, моя, и так, Попрядухин предлагает начинать без него, но надеется, что кончать будем вместе. В ответ метрдотель, человек приземленный и, видать, напуганный тем, что в темноте и суматохе у него сопрут ножи и вилки, пролаял ругательство, которым я предлагаю стенограмму не осквернять. Давайте, однако, двигаться вперед. На момент, когда я пустился в пляс, обстановка сложилась такая. Дворец искусств, эта обитель муз и талантов, со сторовы фасада укутался дымом и сотрясался от тысячеголосого вопля. Тысячеголосого — это я, пожалуй, загнул, но человек шестьсот было, а, Вася? Из коридора уже доносился гул со свистом, огонь небось там разгулялся, как в топке у хорошею кочегара. И тут меня осенило, что я безвозвратно теряю драгоценное время — это Андрюха шепнул, что от входной двери потянуло дымом. Я потребовал внимания и проревел второй приказ: всему личному составу без промедления изыскать тряпье, смочить его водой а забить все возможные пути проникновения дыма. Легко сказать — изыскать, а где? Ни штор, ни занавесок на окнах не было, сдали в стирку — нашли время! Пришлось мобилизовывать внутренние резервы: приказал всем снять с себя рубашки или кальсоны, на выбор. Для нашей единственной дамы было сдалано исключение, что свидетельствует о подлинно рыцарском духе, царившем в зале. К чести шахматистов, да будет это отмечено в летописях шахматного искусства, приказ был выполнен без всякого нытья и отговорок, причем молодежь снимала рубашки, поскольку не носила кальсон, а старые пни вроде меня предпочли расстаться с кальсонами... Леля, чаю, и покрепче, я не собираюсь сочинять для тебя книгу бесплатао! Идея! Франсуа Рабле написал о пользе гульфиков, а почему бы мне не написать эссе о кальсонах? Не говоря уже о том, что они надежно охраняют от переохлаждения нижнюю, весьма важную для мужчины половину тела, кальсоны, так как чаще всего они трикотажные, при пожарах неоценимы в качестве ветоши. Я буду настоятельно рекомендовать ношение кальсон всем мужчинам независимо от возраста и клеймить тех, кто их не носит, как нарушителей правил противопожарной безопасности. Твое фырканье, Леля, означает, что про себя ты думаешь примерно следующее: если мужчина за столом начинает разглагольствовать о кальсонах, значит, у него все позади. Мысль глубоко ошибочная и свидетельствующая о легкомыслии, свойственном твоему возмутительно юному возрасту. "Вперед, вперед, моя исторья,— лицо нас новое зовет!", как говорил Александр Сергеевич. До чего мы отходчивы, я сейчас даже не испытываю злости, а ведь из-за этого лица, или, как образно выражается Дед, морды, мы чуть не погибли. Пока мы затыкали все щели, далеко не лучшая часть личного состава обратила свои взоры к буфету, ибо, как известно, бесплатная выпивка — одно из возвышеннейших желаний такого сложного и загадочного животного, как мужчина. Инициатором был Николай Малявин, помощник ректора политехнического института, бездарный, но поразительно красивый малый, про которого студенты говорили: "Взят в ректорат за красоту". В шахматы он играл в силу Бублика и пришел болеть за приятеля. Хотя указанный Малявин интеллектом мог поспорить с амебой, в житейских делах он был необыкновенно ловок и прославился как покоритель не очень требовательных дам и выдающийся выпивоха, чем безмерно гордился. Леля, цитирую по памяти Честерфильда, потом проверишь и уточнишь: "Хвастун уверяет, что выпил шесть или восемь бутылок за один присест: из одного только милосердия я буду считать его лжецом, не то мне придется думать, что он — скотина". Итак, Малявин и несколько его единомышленников проникли в буфет, заперлисъ, нахлестались дармового коньяку и с пьяной удааью стали бить посуду. Пир во время чумы! Конечно, мы запросто могли бы выломать дверь, но от этого я покамест решил воздержаться: и дверь в исправном состоянии может пригодиться, и с пьяными возиться не хотелось. Тем более что к этому времени обстановка стала осложняться: видимо, забитое в щели наше исподнее прогорело и в зал проник дым, а вслед за ним, что особенно впечатляло, небольшие язычки огня. Мы ударили по щелям из огнетушителей, и довольно успешно, но тут Гриша обратил мое внимание на странное поведение экс-чемпиона мира Ласкера, который вдруг стал подмигивать, корчить рожи, багроветь и делать попытки выпрыгнуть из своей рамы. Как обнаружилось впоследствии, Ласкер прикрывал своим авторитетом вопиющее безобразие: стена под портретом была без штукатурки, раму, видимо, приколачивал такой же народный умелец, как дядя Поджер у Джерома. После низвержения с престола Капабланкой Ласкер наверняка не испытывал такого скверного с собой обращения. Впрочем, нам некогда было его жалеть, так как в стене под портретом образовалась дыра, через которую в зал хлестнул дым с огнем.

С этого самого момоита, ребята, художественная самодеятельность закончилась: пожар стал бить по нас прямой наводкой. И паника впервые началась у нас настоящая, со всеми ее неприятными атрибутами, личный состав вышел из повиновения и стал разбивать окна — до сих только одно было открыто — стульями, шахматными досками, всем, что попадалось под руку, люди полезли на подоконники, и один, как вы знаете, не удержался, до сих пор в ушах стоит его крик... Нам некогда было призывать людей к порядку, мы — Гриша, Андрюха, я и еще трое надежных парней — били по дыре из шести огнетушителей, пока смесь не кончилась, но какое там, окна-то открыты, тяга дьявольская! Мы тоже побежали к окнам, не задыхаться же в дыму, по дороге я споткнулся, зацепил ногой шахматный столик, по какому-то наитию схватил его, побежал обратно к дыре и попытался ее прикрыть. Прикрыть-то прикрыл, а удержать по смог — вспыхнул столик как спичка, да и дыму я наглотался так, что глаза из орбит полезли. Снова скакнул к окну, а люди метались, ложились на пол, орали с подоконников: "Лестницу сюда, лестницу!", а она была в каких-нибудь десяти метрах слева, это я точно помню, а справа какойто пожарный лез по штурмовой лестнице на девятый этаж, я видел, как он вскочил в окно.

— Юра Кожухов, — не отрываясь от тетради, вполголоса сказала Ольга.

— Словом, — продолжал Сергей Антоныч, — дело серьезно запахло порохом, и единственно разумным было отступить на новый рубеж. Но куда, в буфет или в туалет? Я сообразил, что в буфете все-таки есть два окна и, хоть заблокированный огнем, но все-таки выход в коридор, к лестничной клетке: что ни говори, а шанс — утопающий хватается за соломинку. Уговаривать пьянчуг — зря время терять, мы с Гришей в темноте нащупали дверь — свечи-то погасли, выдавили замок и стали загонять в буфет людей. Одни добирались своим ходом, других приходилось срывать с подоконников и тащить волоком, а маэстро Капустина, который обеими руками вцепился в окно и орал, как стадо диких ослов, я грубо и бестактно стащил за шиворот. Втроем, с Гришей и Андрюхой, мы побегали по залу, поискали, не остался ли кто — не нашли. Потом, уже в буфете, когда закрыли дверь и дым ушел в окна, я пересчитал людей по головам: тридцать шесть... Еще раз, еще пересчитал — тридцать шесть. Сняли с себя что могли, намочили под краном, обвязали носоглотки — снова втроем пошли искать, а все горит, дышать нечем — не нашли... Нет, мало я сказал, добавь, Леля: буфетчики — особая порода, свободно растущая вбок ветвь на древе человеческом! Нам-то и жить, быть может, осталось минуту-другую, а Ираида вцепилась в Малявина, трясла его как грушу и выла: "По милициям затаскаю, до копейки заплатишь, у меня здесь четырнадцать бутылок неначатых было, пива два ящика!" А тот, к слову сказать, трезвел на глазах, да и его дружки тоже... Под шумок кто-то открывал бутылки, Ираида визжала, и тут Андрюха тронул меня за плечо и показал пальцем на дверь, ведущую в коридор. Дверь весьма грозно потрескивала, приложил к ней ладонь — горячая! Ясно, в буфете нам долго не продержаться. Велел Грише и Андрюхе держать меня за ноги и высунулся в окно по пояс: автолестница находилась там же, по ней пожарные спускали людей. Я крикнул: "Братцы, скоро наша очередь?", и один пожарный помахал рукой, что могло означать что угодно. Но снизу, с земли, меня явно заметили, что-то кричали, да разве в таком гаме услышишь? Мне показалось, что прямо под нами разворачивается другая машина с лестницей, но сзади, за моей спиной, поднялись вопли, потянуло дымом, и ребята стащили меня на пол. Дверь горела! Я поглубже вдохнул в себя свежий воздух и во все горло рявкнул: "Мол-чать! Слушать мою команду! Нам нужно продержаться всего несколько минут, пожарные на подходе! Мол-чать! Внимание! Никифоров впереди, все остальные, держась за руки, за ним — в туалет шагом марш!" Коекто впал в столбняк, кое-кого пришлось вразумлять-силой — момент, на котором бы я не хотел останавливаться, но большинство вняло голосу разума, люди стали выстраиваться в цепочку, брать друг друга за руки, как в хороводе. А дыму было уже полно, кашель стоял жуткий! Я высунулся в зал, там вовсю пылало, но до двери туалета было метра два, туда еще огонь не дошел. Помню, я еще на мгновенье поколебался, уж очень не хотелось добровольно лезть в мышеловку, в буфете все-таки окна, можно на худой конец выпрыгнуть, что куда приятнее, чем гореть заживо, но тут дверь окончательно прогорела, в буфет хлынул огонь — и все бросились в туалет. Мы с Андрюхой убедились, что в буфете никого нет, и побежали в наше последнее убежище. То, что оно последнее, я не сомневался, эвакуироваться оттуда можно было только в рай или в ад, кому что положено. Леля, чаю, а еще лучше боржому!

Проектируя туалет с умывальной и душевые, авторы проекта никак не полагали, что сюда втиснутся тридцать шесть клиентов. Как мы расположились? Автобус в час "пик" — затасканное, но вполне подходящее сравнение, с той разницей, что в автобусе все-таки светло, а мы оказались в полной темноте. Гриша зажег и поднял над годовой зажигалку — лучше бы он этого не делал, на почерневшие, искаженные от ужаса лица было до крайности страшно смотреть. Я велел открыть на полную мощь краны в душевых и умывальной, пусть хоть под дверь льется вода. И вдруг я почувствовал, что мне становится теплее... значительно теплее! Дед, ты еще не забыл, как горел в танке? Фу ты, нашел, у кого спрашивать — у пожарного... Леля, зафиксируй дурацкую мысль, пришедшую в ту минуту в голову профессора Попрядухина: он подумал о том, насколько обыкновенная ворона совершеннее человека, мнящего себя высшим достижением эволюции: у вороны, этой неграмотной дуры, не имеющей понятия даже о таблице умножения, есть крылья! А подумал я об этом потому, что физически ощутил, как быстро нагревается дверь, к которой был прижат всем телом; обладая некоторыми познаниями в области теплофизики, я пришел к несомненному и малоутешительному выводу, что оную дверь начинает лизать огонь. Народ, как ни странно, притих, если не считать того, что половина личного состава надрывалась от безудержного кашля. И тут в зале что-то с треском рухнуло, от двери понесло уже не теплом, а жаром, кто-то забился в истерике, а штука эта заразительная, вызывает цепную реакцию. Я все время говорю "кто-то", не хочу называть фамилии, пусть детишки думают о папах только хорошее. Один из этих "кто-то" стал иа меня давить с истошным воплем: "Загнал в душегубку, сволочь!" Я с силой уперся руками в стену, чтобы мною не выдавило двери... Знаешь, Леля? Пиши: дальнейшего профессор Попрядухин не смог припомнить по причине старческого слабоумия. Ну, отработал я пельмени, Патрикеевна?

А дальше было так.

В шахматный клуб пожарные прорвались почти одновременно с двух сторон: в зал через коридор — Суходольский и через дотла сгоревший буфет — Головин. Зал горел, был крепко запрессован дымом, и о том, где находятся люди, пожарные сориентировались по крикам. Работали четырьмя стволами и к торцу зала пробились быстро. Когда находящийся впереди ствольщик Семен Молчанов направил струю на горящую дверь туалета, та рассыпалась и из проема стали вываливаться люди; Семен рассказывал, что от неожиданности у него даже ствол повело в сторону. Одни падали и теряли сознание, другие с воплями бросались под струи воды, третьи просто стонали, но не это привычное для пожара зрелище изумило Семена, а то, что людей оказалось так много.

Между тем, обстановка в задымленном зале оставалась опасной, и Головин по радио потребовал срочно передислоцировать лестницу к окнам шахматного клуба, что и было незамедлительно сделано, Пострадавших было много, но особенно досталось Сергею Антонычу: он получил сильные ожоги ног, рук и лица, за полгода перенес десяток операций и вышел из больницы "заштопанный и залатанный, как дворницкие штаны" — с обычным своим оптимизмом возвестил он. Над шахматистами Сергей Антоныч по-прежнему посмеивается, хотя они, отдавая должное своему спасителю, пришли к нему в больницу и торжественно вручили билет почетного члена шахматного клуба.

О том, как пробивались в шахматный клуб Суходольский и Головин, рассказывать особо, пожалуй, нет смысла: тактика прохождения коридоров и лестничных клеток во время Большого Пожара была у всех примерно одинаковой, вы уже с ней знакомы.

ПОЖАРЫ В ВЫСОТНЫХ ЗДАНИЯХ

(Из вступительного слова полковника Кожухова на разборе Большого Пожара)

Прежде чем приступить к разбору, некоторые соображения и примеры из зарубежной практики тушения пожаров в высотных зданиях.

Сразу отмечу: тактика тушения этих пожаров и у нас, и за рубежом изучена в недостаточной степени. Это понятно: по-настоящему крупных, трагически крупных пожаров в высотных зданиях было относительно немного, и всякий раз приходится учиться на собственных ошибках. Да и о каком опыте можно говорить, если пожары в высотных зданиях начались практически с шестидесятых-семидесятых годов?

Вот наиболее крупные из них.

6 августа 1970 года произошел пожар в 50-этажном административном здании в Нью-Йорке. Начался пожар на 33-м этаже, за подвесным потолком, скрывающим вентиляционные коммуникации и электропроводку. От падающих с потолка капель горящей пластмассы загорелась мягкая мебель с набивкой из пористой синтетики, затем огонь перекинулся на облицовку из листового пластика, и вскоре дым заполнил все здание. Энергичнейшие боевые действия по тушению пожара продолжались четыре часа, в них приняли участие сотни пожарных. Ближайший госпиталь был перенолнен пострадавшими —главным образом от удушья.

В декабре 1970 года загорелся пятый этаж 49-этажного здания в центре Манхеттена. Густой дым быстро распространился до 45-го этажа, пострадали сотни людей — тоже главным образом от удушья. Многие погибли в лифтах, которые, как вы знаете, имеют обыкновение застревать и открываться на горящих этажах.

Примерно по такому же сценарию развивались события и при пожаре в 26-этажном здании "Гранд-отеля" в Лас-Вегасе, в котором находилось три с половиной тысячи человек. В операции приняли участие около двухсот пожарных. Пожар начался на втором этаже от короткого замыкания в электропроводке, огонь и дым быстро распространились на верхние этажи, и люди, гонимые ядовитым дымом, устремились на крышу отеля. Больше восьмидесяти человек погибло, около пятисот получили ранения, причем многие были травмированы разбившимися оконными стеклами. Несколько человек выбросились.

К боевым действиям по тушению этих пожаров мы еще вернемся.

В Сеуле 25 декабря 1971 года загорелось 22-этажное здание фешенебельной гостиницы. Причина — утечка газа из баллона с пропаном на кухне кафе, расположенной на втором этаже. Здание быстро заполнилось дымом, а огонь распространился по лестничным клеткам, системам вентиляции и кондиционирования воздуха. Попытки использовать для эвакуации лифты увенчались успехом лишь в начальной стадии развития пожара, затем лифты превратились в ловушки. Из-за чрезвычайного обилия синтетики ядовитый дым быстро запрессовал помещения, в поисках спасения люди пытались спускаться на связанных простынях и, как правило, разбивались. Около сорока человек выпрыгнули из окон. Всего погибло белее ста шестидесяти человек, сотни людей получили ранения.

Теперь попрошу слушать особенно внимательно. Несмотря па обилие техники и пожарных, локализовать пожар не удавалось: во-первых, потому, что воды оказалось недостаточно, а во-вторых — обратите внимание! — пожарные работали стволами в основном с площадок коленчатых подъемников, то есть снаружи. Очень важный пункт! Далее. Из массы людей пробравшихся на крышу, вертолетами удалось спасти немногих: мощные потоки раскаленного воздуха и огромные клубы дыма не давали вертолетам возможности производить спасательную операцию. Отсюда ясно, что, когда здание превращается в гигантский факел, на вертолеты надежда плохая. А в Сеуле на них, видимо, очень надеялись — одна из причин столь большого количества жертв.

Аналогично развивался пожар в высотном здании в Сан-Пауло в феврале 1974 года. Характерно, что и здесь план эвакуации людей из здания был рассчитан на работу лифтов. Характерно и то, что в Сан-Пауло, как и в Сеуле, пожарные работали стволами не внутри здания, а снаружи, с автолестниц. Вновь прошу обратить внимание на это важное обстоятельство!

Приведенные факты были нам известны, и это во многом помогли вам выработать свою тактику тушения пожара во Дворце искусств.

Подчеркиваю: пожар в высотном здании является особым видом пожара, борьба с которым требует совершенно иного подхода.

Теперь мы знаем, какую опасность представляет эвакуация людей при помощи лифтов, если они ваходятся в габаритах высотного здания, а не снаружи, знаем, как опасны синтетические материалы, широко используемые для внутренней отделки в высотных зданиях, — такое здание за считанные минуты может быть запрессовано дымом, что и является главной причиной гибели находящихся там людей.

Мы теперь знаем очень многое о противопожарной защите высотных зданий и о том, как высока цена нашей подписи на проектах.

И самое главное, мы знаем — многое, но далеко не все! — какой тактики придерживаться при тушении пожара в высотном здании и спасании людей. И эти знания нам нужно сделать общим достоянием всех пожарных.

Приступаем к разбору...

ИДЕЯ ПОЛКОВНИКА КОЖУХОВА

В отличие от нижних десяти этажей высотного корпуса, вросших в главное здание Дворца и составлявших с ним единое целое, остальные одиннадцать существовали как бы сами по себе, пронзая небо этаким гигантским кубом.

Эти одиннадцать этажей и назывались в обиходе высоткой.

Доступа к ним не было никакого.

Скоростные лифты либо бездействовали "на приколе" на первом этаже, либо застряли и сгорели в лифтовых шахтах, центральная лестница доходила только до десятого этажа, и без лифта покинуть высотку можно было лишь по двум узким боковым внутренним лестницам — не будь они заполнены густым дымом, автолестницы же до высотки не доставали.

Высотная часть Дворца превратилась в западню.

Люди, имевшие несчастье там оказаться, могли рассчитывать только на себя и на чудо — если пожарные пройдут через десятый этаж на крышу, откуда через двери и окна можно прорваться в высотку. Но просто прорваться мало, необходимо еще и проложить рукавную линию — без воды пожарные безоружны.

Такова была единственная теоретическая и, казалось, практическая возможность штурма высотки: через крышу главного корпуса. Единственная — потому что при нынешнем уровне пожарной техники никакой другой возможности не имелось: во второй половине XX века, ознаменовавшейся неслыханным архитектурным и техническим бумом, главным оружием пожарного оставались ствол, топор и спасательная веревка. Чтобы разжечь огонь, человек придумал атомную бомбу, ракеты и напалм; придумать, какими способами потушить современный пожар, у человечества не оказалось ни времени, ни средств. Завтра и время найдется, и средства появятся, это неизбежно, но пожары до завтра ждать не будут — их нужно тушить сегодня.

Поэтому тушить высотку и спасать находившихся там людей можно было только через крышу главного корпуса.

С этим согласились все — кроме людей, взывавших о помощи. В охваченной огнем и запресованной дымом высотке для многих из них эта помощь могла бы прийти слишком поздно.

Люди, окружавшие Кожухова, знали и высоко ценили одно его качество: когда обстоятельства припирали к стоне, когда ситуация становилась отчаянной, мозг Кожухова работал на порядок мощнее и быстрее, чем обычно. И тогда он находил удивительно простые, но никому до того не приходившие в голову выходы из положения.

Так он придумал пойти в атаку на танке, когда горел полигон. В другой раз, когда на окраине города загорелся окруженный старинной каменной стеной монастырь и пожарные машины не могли проехать через низкую арку, Кожухов приказал выпустить воздух из баллонов, и машины прорвались на территорию монастыря на спущенных скатах. Для колес это даром не прошло, но зато пожарные успели спасти уникальный памятник средневековой архитектуры. А пожар на крупном деревообрабатывающем комбинате, когда из-за аварии водопровода пожарные оказались на голодном водяном пайке? Именно Кожухов вспомнил, что в полукилометре находится пруд, и не успел иссякнуть водопровод, как от пруда к месту пожара протянулись две рукавные линии.

Таких простых решений, вся ценность которых заключалась в том, что они были нужны немедленно, сию минуту, за Кожуховым числилось много: чтобы дерзкая мысль возникла, его нужно было только "припереть к стене".

Потому и прослыл он лучшим тушилой, достойным преемником Савицкого.

Идея прорваться на высотку с крыши кинотеатра даже самому Кожухову показалась столь ошеломляюще дерзкой, что он позволил себе взять на размышление несколько минут.

Плоская крыша кинотеатра, своим торцом примыкавшего к высотному корпусу, находилась на уровне его седьмого этажа. Далее, начиная с восьмого, на каждом этаже было по две лоджии — вплоть до самого верха.

Плоская забетонированная крыша... Чем не опорный пункт для броска вверх?

Длина ручной штурмовой лестницы — четыре метра. Одной лестницы. А пятнадцати? Шестьдесят метров! Значит, цепочка из штурмовых лестниц достанет до двадцать первого атажа. Цепочка... Но как ее сделать, эту самую цепочку?

С поверхности крыши до первой лоджии подняться на штурмовке может любой пожарный. Уже не любой, а более подготовленный и ловкий, оказавшись на восьмом этаже, может подтянуть к себе штурмовку, забросить ее на перила девятого и подняться туда. Уже не просто подготовленньй и ловкий, а отважный рискнет продолжить эту операцию дальше и выше — на десятый... А если найти таких, которые сумеют на одиннадцатый... пятнадцатый... двадцатый?! Смертельный трюк — повиснуть без страховки над пропастью на узенькой штурмовой лестнице! Такого в боевой обстановке еще никто не пробовал, и потому никто не знает, можно ли это сделать. Но то, что никто не знает, это не аргумент, первые всегда не знают, они верят. А вот то, что это нужно, необходимо и притом срочно, — это аргумент. Единственный, который поймут двести человек, находящихся между жизнью и смертью.

С этим ясно: раз нужно, значит, можно.

Теперь другой важнейший пункт размышлений: дерзкой идее — дерзкие исполнители!

Еще десять лет назад Кожухов бы не задумался и на секунду: исполнителями бы стали двое, он сам и Андрей Чепурин, никого другого к такой рискованной операции он бы не допустил. Но сегодня это было бы донкихотством, заведомо обреченным на неудачу; и здоровье обоих не то, и "начальственный жирок", как посмеивался Чепурин, появился на мышцах, и силы, которые когдато некуда было девать, совсем не те...

Нужны молодые, первоклассные мастера-прикладники, и не просто молодые и первоклассные, но и самые бесстрашные. Нестеров с Рудаковым? Отличная пара, но вернуть их назад, когда они пытаются спасти малыша и Ольгу, — значит обидеть на всю жизнь... Эх, Гулина увезли в госпиталь, вот кто мог бы начать... Юра, сын!.. Но он только что вынес Вету... В таком состоянии может совершить элементарные ошибки... Лейтенант Клевцов! Конечно! И старший сержант Лавров! Еще бы третьего... Остальным, которые пойдут за ними, будет легче...

— Рагозин, где Клевцов?

— На левом крыле девятого, товарищ полковник.

— Замени его Пушкаревым из резерва и немедленно ко мне. Нилин!

— Слушаю, товарищ полковник!

— Штук двадцать пять штурмовок во двор, к кинотеатру. Собери со всех машин, достань из-под земли! Рагозин! Автолестницу 5-й ВПЧ немедленно передислоцируй во двор, к крыше кинотеатра... Отозвался Клевцов?

— Так точно, товарищ полковник, бежит вниз.

— Где старший сержант Лавров?

— На перевязке, палец раздробило, товарищ...

— Ах ты черт... Кто у нас еще из мастеров прикладного спорта?

— Я, товарищ полковник! Я уже понял, товарищ полковник, возьмите меня!

— Ты здесь мне нужен... Лейтенанта Кожухова и сержанта Никулькина ко мне, быстро!.. Седьмой, я Первый, Седьмой, я Первый, как слышишь меня? Прием.

— Первый, я Седьмой, слышу хорошо.

— Андрей, кого можешь оставить вместо себя?

— Первый, прохожу девятый этаж, обстановка сложная, желательно оставаться здесь минут на пятнадцать.

— Понял, через пятнадцать минут спустишься, заменишь меня, я принимаю боевой участок на крыше кинотеатра... Нилин, как со штурмовками?

— Шестнадцать штук отправил во двор, товарищ полковник, остальные минут через десять.

— Учти, головой отвечаешь!

— Учел, товарищ полковник! Товарищ полковник, я ведь тоже мастер спорта... Никулькина, во всяком случае, опередил.

— Выполняй свои обязанности, Нилин! Рагозин, будем поддерживать непрерывную связь по рации и через связных. Обстановкой ты владеешь, что можешь — решай сам, без меня, а через пятнадцать минут введешь в курс Чепурина.

— Товарищ полковник, лейтенант Клевцов по вашему...

— Самочувствие? Травм нет?

— Отличное, товарищ полковник, никаких травм!

— Товарищ полковник, сержант Никулькин по вашему приказанию...

— Настроение, сержант?

— Хоть в бой, хоть на танцы, товарищ полковник!

— С танцами придется подождать.

— А я не спешу, товарищ полковник!

— Товарищ полковник, лейтенант Кожухов по вашему...

— Хорошо. Клевцов, Кожухов, Никулькин — за мной!

Так на исходе первого часа Большого Пожара зародилась и стала воплощаться в жизнь идея полковника Кожухова.

ШТУРМ ВЫСОТКИ — ЛЮДИ И СУДЬБЫ

(Рассказывает Ольга) 1. ВЖИВАЮСЬ В ОБСТАНОВКУ

После пожара высотку отремонтировали, по возможности убрали всякое синтетическое барахло и, что больше всего ободрило ее обитателей, устроили над техническим этажом превосходную смотровую площадку, она же и вертолетная — на всякий, как говорится, пожарный случай. Чепурин рассказывал, что на Западе и у нас начинают испытывать новые типы вертолетов, приспособленных, в частности, для спасательных работ в высотных зданиях.

В высотке я бываю чуть ли не каждый день: прихожу ругаться с работниками технических служб, навещаю знакомых в гостинице и при случаи забегаю в ресторан на чашечку кофе — там его готовят лучше, чем в наших буфетах.

Но прежде чем начать рассказ о штурме высотки, я решила осмотреть ее снаружи — побывать на поле боя. На крышу кинотеатра мы — Вася, Дима, Коля Клевцов и я — прошли по внутренней лестнице через застекленный люк. Здесь было холодно, поддувал ветер со снегом, слепило глаза. Я поплотнев запахнула шубку и подняла воротник.

— Вживайся в обстановку, — бодро сказал Дима, — погодка примерно такая же, как в тот вечер. Только одета, пожалуй, ты была полегче.

— Вася закутал нас с Бубликом в свою куртку, — сказала я. — А сверху Леша свою накинул.

— Рыцари, — с уважением произнес Клевцов, задирая голову и глядя на верхние этажи.— Погодка похожая, только тогда у нас была одно преимуществе: темнота.

— Преимущество? — удивилась я.

Клевцов засмеялся.

— Еще какое! Вот гляжу на 19-й, где кухня, и даже мурашки по коже: неужели это я туда залез? Помню, вишу где-то на 16-м или 17-м и думаю: хорошо, что темно и высоты не видно, поджилки не так трясутся.

— Кокетничаешь, Коля, — упрекнула я. — Ты — и боишься высоты?

— Насчет поджилок Коля, конечно, загнул, — сказал Вася, — страх к нашему брату приходит после, а не во время пожара. Это потом содрогаешься, что работал на такой верхотуре, в таком дыму. К высоте, особенно если лезешь по штурмовой лестнице без страховки, относишься с уважением.

— Я забыла, что без страховки.

— Страховаться там было некогда, — сказал Клевцов. — Каждая секунда была на счету, только и делали, что нарушали. Но штурмовка — она совестливая, безотказная, не автолестница, которая может закапризничать.

— Ты-то знаешь, что штурмовка надежная, а знает ли об этом штурмовка? — сострил Дама. — Она ведь неграмотная, даже свей технический паспорт читать не умеет. Коля, твоя штурмовка не рассказывала, какие чувства она испытывала, когда в нее врезалось оконное стекло?

— Коля, это на каком этаже? — спросила я.

— На 16-м.

— А ваши чувства, товарищ капитан? — продолжай шутить Дима. — Писателю очень важно знать, какие страницы жизни промелькнули в этот момент в вашем сознании. Детство, отрочество, первая любовь?

— Совершеняе отчетливо помню, — в тон ответил Клевцов, — была единствеввая мысль: до чего же хорошо, что в тот момент никого на ступеньках не оказалась. Могло бы разрезать, как бритвой, а уж сбить — наверняка.

— Пока Леша не принес штурмовку, давайте вводить Олю в курс дела, — предложил Вася. — Значит, площадь крыши примерно пятьдесят на сорок, покрытие, — Вася ковырнул снег сапогом, — бетонное... Коля, интересно, когда вы топали по крыше, как стадо слонов, зрители в кинозале не свистели?

— Что ты, они же "Золотую лихорадку" смотрели, — ответил Клевцов. — Лично мне, когда я Чаплина смотрю, хоть из пушки стреляй. Мы-то им вряд ли мешали, а вот они нам... Когда снизу взрывы хохота доносились, мы воспринимали это как кощунство. Что ваш топот! стекла, рамы, матрасы, чемоданы сверху летели, врезались в крышу, как бомбы, разве что без взрыва. Помню, апельсины по всей крыше рассыпались... Но если с самого начала, то тридцатиметровку полковник велел подать сюда, на этот край. По ней мы и поднялись.

— Сколько вас было? — спросила я.

— Кроме Юры Кожухова, Володьки-Уленшпигеля и меня, полковник взял два отделения газодымозащитииков. И штурмовок Слава подбросил штук двадцать пять... Да, еще такое наблюдение, может, тебе пригодится, я ведь до сих пор работал с фасада, а теперь, когда оказался во дворе, то увидел, что ситуация здесь нисколько не лучше. Вон там, — Клевцов махнул рукой на правое крыло главного здания, — спасали с двух автолестниц, а на этом крыле — с одной. Еще такая деталь: оттуда, с девятого этажа, свисала спасательная веревка, какой-то растяпа бросил казенное имущество на произвол...

— Не какой-то, а майор Нестеров, — строго поправил Дима, — это когда драпал с Лешей из литобъединения... А вот он и сам, легок на помине. Где пропадал?

— Мороженое с вареньем в буфете, — честно признался Леша. — Ольга Николаевна, хотите, я вам сюда принесу?

— Бр-р, только мороженого мне здесь и не хватает!

— Ладно, потом, — обнадежил Леша, — буфетчица знакомая, я вам без очереди возьму.

Клевцов сосредоточенно смотрел наверх.

— Полковник больше всего опасался, что огонь распространится до верхних этажей, — припомнил он. — Ну, как в Сеуле — факелом... Словом, боялся опоздать. Когда мы сюда поднялись, огонь выбивался из многих окон, хотя и не на всех этажах, и в отблесках было видно, что на лоджиях скопилось порядком людей. А вот сюда, прямо где мы стоим, один с пятой лоджии на связанных простынях спустился, а за ним другой на этих же простынях, только не повезло ему — оборвался. Полковник ему кричал: "Стой, где стоишь!", а он не послушался. А может, и не слышал...

Это я уже знала: удачно спустился Соломатин, электромонтер, а разбился Филимонов, слесарь.

— Скорее всего не слышал, — продолжал Клевцов. — В первую минуту я даже артиллеристам позавидовал, у которых наушники. Был сплошной гул, но это еще ничего, а вот когда из гула вдруг вырывался чей-то пронзительный крик, очень на нервы действовало. Из окон кричали, из лоджий. Одно хорошо — раздумывать некогда, полковник сразу поставил задачу... — Клевцов взял у Леши штурмовку, ласково ее погладил. — Две стальных тетивы, тринадцать деревянных ступенек да стальной зубастый крюк — вот и вся автоматика. Палочка-выручалочка! Длина четыре метра, вес десять килограммов — пушинка, а двоих на себе запросто держит, двести килограммов. Ребята, вы тряхнете стариной или мне урок проводить?

В нескольких шагах от нас высилась бетонная громада высотки. С самого верха, из ресторана, доносилась музыка, откуда-то слышался женский смех, веселые голоса; даже не верилось, что шесть лет назад здесь был ад. Я вспоминала свое, вживалась в обстановку, и меня охватывало волнение. Да и все вдруг посерьезнели, даже Дима.

Клевцов взял штурмовку и подошел к высотке.

— Начинал я, за мной поднимались Юра Кожухов и Володька. На первых четырех лоджиях никого не оказалось, забрасываю штурмовку на пятую — это считая от крыши кинотеатра, а от земли двенадцатый этаж высотки... Значит, забрасываю — и слышу детские голоса. Дети!

2. СЕРЕЖА КУДРЯВЦЕВ И ТЕТЯ ШУРА

Удивительно переплетаются человеческие судьбы! Жили-были на свете два человека, самые обычные и простые, попроси их рассказать о своей жизни — пяти минут хватит. И вдруг волею случая дороги этих людей пересеклись, и возникло такое, чего простым и обычным никак не назовешь. Как два неприметных, заурядных с виду камня: лежат себе годами, и внимания на них никто не обращает, а возьмешь, ударишь один о другой — искры!

Ну, понятно, тысячу раз в романах было, в пьесах и поэмах, когда встречаются юные или даже не очень юные Ромео и Джульетта: ток из рук, любовь с первого или второго взгляда и все последующее. Тут уже не просто искры, а пламя бывает, всепоглощающий огонь! Но наша история развивалась совсем по-иному, да и не могла иначе, потому что Сереже Кудрявцеву было тогда чуть за двадцать, полгода как из армии пришел, а тете Шуре шестьдесят с хвостиком; и то, что эти одинокие души потянулись друг к другу, в романтические схемы никак не укладывается.

Началось с того, что весенним вечером вез таксист пассажиров, мужа и жену, которые куда-то сильно опаздывали, всю дорогу переругивались и подгоняли водителя, намекая на чаевые. И тут, проезжая пустынным переулком, водитель увидел, что с тротуара пытается встать пожилая женщина. "Гони! — протестовали пассажиры.— Пьяная, наверное!" Но водитель уже остановил машину, вышел, помог женщине встать и довел ее до крыльца. "Что с тобой, мамаша? — Оступилась, сыночек, езжай, спасибо тебе, дождусь кого-нибудь. — А далеко тебе? — Далеко, из гостей я, ты езжай, видишь, волнуются..."

Может, водитель так бы и поступил, если бы не увидел, что лицо женщины исказилось от боли. Ничего не говоря, подхватил ее на руки, понес в машину и стал осторожно устраивать на переднее сиденье. Пассажирам бы выразить свое сочувствие или, на худой конец, смолчать, а они подняли крик; "Не имеешь права! Опаздываем! На подсадку берешь без разрешения! За длинным рублем гоняешься!"

— Ну, и сволочи, думаю, — рассказывал мне Сережа, — и носит ведь земля таких. А ну, ору, вылезайте из машины, пока не вышвырнул! — И, улыбаясь, закончил: — Пошумели, но вылезли, портрет-то у меня разбойничий...

А для незнакомого с ним человека Сережа и в самом деле выглядит страшновато: нос у него перебит, еще с детства.

Привез Сережа тетю Шуру в домик на окраине, помог войти и собрался было уходить, но она уговорила его поставить чай и угоститься на дорогу пирожками. За чаем разговорились, и каждый рассказал за пять минут о своей жизни: тетя Шура о погибшем на войне муже и тогда еще, в войну, умершей от скарлатины дочке, Сережа — о безрадостном сиротском детстве, о шоферской службе в армии и общежитии, где сейчас живет. Уехал, ночью работы было мало, а под утро спохватился, что не подумал врача к тете Шуре вызвать, оставил одну в доме, беспомощную. Адреса он не записал, но цепкая шоферская память привела его к этому дому: позвонил в поликлинику, вызвал врача, поставил чай, накормил...

— И она меня не отпускает, и сам я чурвствую, что уходить не хочу, — рассказывал Сережа, — Матери-то я не помню...

Ушел, потом снова проведать пришел, снова и снова, а потом перевез из общежития свой чемоданчик и живет в том домике по сей день, скоро уже семь лет. Так обрела тетя Шура любящего сына, а он — мать. Когда я у них бываю, то отдыхаю душой: нужно видеть, как они заботятся друг о друге, смотрят друг на друга — будто снова боятся затеряться в этом огромном мире. Видела я любящих сыновей, но такого, как Сережа, — никогда.

А пассажиры, которых он высадил из машины, оказались людьми злопамятными. Через сутки Сережу вызвал директор таксопарка.

— Брал на подсадку женщину без разрешения пассажиров?

— Брал. Она...

— Пассажиров высадил?

— Да. Они...

— Крыл их, грозился силу применить?

— Да, потому что...

— Зайдешь после смены, распишешься за строгач. На первый раз лишаю премии, а в следующий...

— А я ему говорю, что не распишусь, если не выслушаете, — рассказывал Сережа. — Ладно, махнул, давай, только по-быстрому. Ну, выслушал, подумал, вызвал секретаршу: "Приказ насчет Кудрявцева напечатала? Порви и брось в корзину". И мне: "Работай, Серега, я этим склочникам сообщу, что меры приняты. Но имей в виду: в следующий раз..." Справедливый человек, правда?

Ни директор, ни Сережа и думать не думали, что "следующий раз" наступит очень скоро!

Когда они стали жить под одной крышей, Сережа начал уговаривать тетю Шуру уходить со службы, а она иикак не решалась. Вот женится Сережа, появится внучек — другое дело, тогда и дня на работе не останется. А на то, что внучеж рано или поздно появится, она очень надеялась: Настя, горничная с 15-го этажа, с которой она познакомила Сережу, все чаще поглядывала на нее с тревожным любопытством будущей невестки.

В ту пору я и познакомилась с ними; по договору с таксопарком Сережа был на неделю прикреплен к музею, разъезжал со мной и перевозил экспонаты; слово за слово, мы разговорились, и он рассказал мне всю эту историю. Я не раз забегала к тете Шуре на 12-й этаж, где она работала в бельевой, радовалась ее спокойному счастью, с появлением Насти напрашивалась на свадьбу — и от всей души желала удачи этим славным людям.

Несмотря на свой "разбойничий портрет", Сережа был тихим и уступчивым парнем — тот случай, когда форма и содержание абсолютно не совпадали: не пил и не загуливал, ни с кем не ссорился, был неизменно приветлив и безотказно работал за сменщика, если тот брал больничный. Меня всегда смешило, что, улыбаясь, он прикрывал лицо ладонью — стеснялся. Такими безотказными трудягами начальство всегда очень дорожит, и поэтому директор парка был ошеломлен, когда на Кудрявцева снова пришла жалоба, даже не жалоба, а вопль души выброшенных из машины пассажиров!

— Да ты же настоящий хулиган! — возмущался директор, обнимая и поздравляя Сережу. — Я же должен тебя гнать в шею с волчьим билетом!

И снова — из-за тети Шуры!

Вез он на вокзал к поезду двух пассажиров и вдруг увидел, что из окон Дворца искусств повалил дым. Первая мысль: половина седьмого, тетя Шура кончает в шесть и ушла домой. И тут же вторая: а вдруг не ушла? А вдруг ее снова попросили посидеть с детьми, как это было вчера и позавчера? И Настина смена сегодня!

Я оговорилась: пассажиров он из машины не высадил, они наотрез отказались. Он просто вытащил ключи, крикнул на прощанье: "Черт с вами, сидите!" — и бросился к центральному входу Дворца, куда уже подъезжали пожарные. Подбежал к лифтам, из которых валом валили возбужденные люди, вскочил в освободившийся, нажал на кнопку — не идет! Вбежал в другой — не идет!

— Куда прешь? — набросился на него лифтер. — Пожар, не ходют больше лифты, заблокированы!

И тогда Сережа, не раздумывая, по центральной лестнице побежал наверх, навстречу самому необыкновенному приключению в своей жизни.

Опоздай он хотя бы на полминуты — и эта история не имела бы продолжения, потому что на пятом этаже огонь врывался в лифтовой холл и на лестницу. Но Сережа не опоздал, успел проскочить и, подгоняемый тревогой и дымом, поднялся на седьмой этаж, где увидел открытый лифт. Надеясь на чудо, нажал кнопку — пошел!

— А дверь в бельевую была закрыта, — рассказывал Сережа, — даже от сердца отлегло, ушла, наверное, домой... А если не ушла и на 14-м с Настей? С 14-го гостиница там начинается, только бельевая на 12-м. Прибежал — здесь они! И ко мне — тетя Шура, две девочкиблизнятки и мальчик, лет шести-семи дети, не больше. С меня пот ручьем, сердце выпрыгивает, но ведь повезло-то как — успел! Ну хорошо, успел, а что делать? Попробовал вызвать лифт — не получилось. А дыма все больше, нет, думаю, здесь оставаться нельзя. А куда идти? Дежурная по этажу в 01 звонит, Настя и Таня, ее подружка, бегают и жильцам в двери стучат, окпа раскрывают от дыма. Я — мальчика на руки, тете Шуре и Насте говорю, берите девочек — и айда на выход! А Настя — мне нельзя, говорит, тут, может быть, еще жильцы остались, я потом. Да куда ж ты, говорю, потом, если пожар сюда идет? Нет, говорит, я потом, вы же знаете Настю, она гордая, пуще огня боится, что за дело упрекнут. Ну, мы с детьми пошли вниз, а дыма все больше, дети кашляют и плачут, а тетя Шура за сердце хватается: "Не дойдем, — говорит, — воздуха не хватит". Дело, думаю, плохо, не привести бы их в самый пожар. Взял у тети Щуры ключ, открыл бельевую и завел их туда...

Жизнь артиста! Детей привезли с собой на гастроли родители, певица и ее муж аккомпаниатор — не на кого оставить. Дима рассказывал, что певица, молодая и очень красивая женщина, прорвалась через все кордоны и упала перед генералом Ермаковым на колени: "Спасите моих детей!" Но случилось это получасом позже, когда слух о пожаре облетел весь город.

Вот что сделал Сережа.

Разведав и оценив обстановку, он пришел к выводу, что в бельевой оставаться нельзя: дым туда пробивался через какие-то невидимые щели, иной раз даже с искрами; поэтому, прихватив с собой охапку одеял, он вывел тетю Шуру и детей на лоджию, укрыл их, велел никуда не уходить и бросился за Настей. В это время во Дворце вырубили свет, дыма становилось все больше и Сереже пришла счастливая мысль заскочить сначала в бельевую, намочить под краном полотенце и обмотать им голову. Сделав это, он стал подниматься по внутренней лестнице и между 13-м к 14-м этажами натолкнулся на Настю. "Шаталась, как пьяная, — вспоминал Сережа, — уже падала, когда я ее подхватил, очень дыма наглоталась. Взвалил на себя, принес на лоджию, а Настя уже без памяти, тетя Шура искусственное дыхание ей сделала — она, ведь всю войну медсестрой прошла. Настю очень тошнило, но ничего, ожила".

Сережа еще покидал лоджию два раза.

— В первый раз — это потому, что увидел, как из главного здания люди на шторах спускаются, — продолжал он. — А под нами — крыша кинотеатра, может, и нам попробовать? В бельевой-то — простыни, пододеяльники стопками на стеллажах лежат, чего их жалеть. Те-. тя Шура сначала не пускала, через стеклянную дверь было видно, что в коридоре уже ковровая дорожка занялась, но я ей доказал, что если огонь до нас дойдет, будет еще хуже. До бельевой недалеко, метров пятнадцать, проскакал их козлом, а в бельевой угол уже горит, нет, думаю, здорово, что мы здесь не остались. Схватил под мышки по охапке простыней — и бегом обратно, а по дороге услышал в одной из комнат какой-то стук. Принес простыни на лоджию, говорю тете Шуре, что тем кто-то есть, а она: "Батюшки, да это ведь в дежурке монтер и слесарь, Соломатин и Филимонов"! Тогда-то я во второй раз побежал — за ними. Стучусь, подпрыгиваю, потому что огонь за штаны хватает, кричу им: "Выходите на лоджию!", а они меня подальше посылают — дверь, оказывается, конопатят, отсюда и стук. Я их тоже хотел послать, но все-таки уговорил, послушались, открыли дверь и побежали за мной на лоджию. И хорошо сделали, потому что коридор через несколько минут весь охватило, и бельевая сгорела, и их дежурка. А Настя от свежего воздуха уже совсем очухалась и стала причитать, что уходила она вместе с Таней, где теперь она, может, задохнулась в дыму? Я бы с удовольствием побежал за Таней, но было поздно, в коридоре огонь и дым, не пройти. Настя плакала, винила себя, но тут мы услышали, что наверху кто-то кричит, я перегнулся через перила и увидел, что это дежурная с 14-го на лоджии. Я ее спросил, как у них там дела и где Таня, и она сказала, что собрала кого смогла на лоджии, Таня тоже здесь, только сильно отравленная и волосы подпалила... Ну, что еще рассказывать? Детей было очень жалко, ужас у них был в глазах, еще жить, можно сказать, только начали, а тут такое. Тетя Шура их отвлекала как могла, сказки рассказывала, но ей самой тоже было плохо, за сердце держалась. Вот Настя — молодец! Как очухалась, сразу начала командовать: "Эй, мужики, эа работу, связывайте простыни, да так, чтоб узлы были, как у моряков!" Да, тут мы увидели, что лестницу к крыше кинотеатра ставят, и очень обрадовались, но все равно Настя нас подгоняла, потому что рядом, из окна, что выходит на вторую половину лоджии, валил дым, а тут еще снизу дымом хлестануло, да еще крики отовсюду подгоняют. Связали мы простыни крепко-накрепко и я, как самый молодой, взялся спуститься первым, чтобы проверить, а уж потом детей по очереди спускать. Но Соломатин сказал, что он намного легче меня и лучше начинать ему. Мы с этим согласились, и он очень удачно спустился. Но не успели мы поднять связку, чтобы начать спускать детей, как вдруг Филимонов вылез за перила и стал спускаться без очереди, а он еще потяжелее меня, пудов под шесть, и оборвался — хлоп об крышу с уровня примерно четвертой лоджии. За счет других спастись хотел, а все равно жалко, двое детей у него осталось. Ладно. Простыней у нас было еще несколько, подняли оборванный конец и стали с Настей новые узлы вязать, а тут на крышу поднялись пожарные, что-то нам кричат, а дети обрадовались: "Сюда, к нам, мы здесь!" — тоненькими голосами... И решили мы больше не рисковать: собой — куда ни шло, а вот дети...

Выслушав этот бесхитростный рассказ, я спросила:

— Сережа, полковник Кожухов наградил вас именными часами, а как вас отметили в парке?

Сережа улыбнулся и прикрыл рот ладонью.

— Выговор без занесения... Но директор предупредил, что в следующий раз...

3. ЛЕЙТЕНАНТЫ КЛЕВЦОВ И КОЖУХОВ

Недавно у Клевцовых мы отмечали Колины двадцать девять лет, и там я разговорилась с его соседом по дому. Видели бы вы его лицо, когда он услышал, что его сосед и есть один из тех полулегендарных в городе пожарных, которые по штурмовым лестницам забрались на высотку? Убедившись, что я не шучу, он даже растерялся: "Да мы с ним сто раз на рыбалку ездили, футбол-хоккей вместе смотрим, хоть бы словом обмолвился!" Юра Кожухов, который слышал наш разговор, засмеялся: оказывается, он недавно выступал в рабочем клубе и в числе других случаев рассказал о цепочке штурмовок; когда он закончил, ему передали записку: "А не загибаешь, капитан? Мы этот анекдот слышали, если б такие герои на самом деле были, о них бы в газетах написали. С приветом!"

В читальне я просмотрела рее подшивки газет шестилетней давности и лишь в одной нашла слова: "Начальник УПО тов. Кожухов отметил и мужество пожарных, поднявшихся по штурмовым лестницам на высотную часть Дворца". Все! Забавно, что Кожухов-старший, к которому я обратилась с претензией, рассмеялся точно так же, как его сын.

— Думаешь, я не говорил в этом интервью подробности? В больнице его давал, "на ложе скорби". Но когда через день интервью напечатали и Юра мне его прочитал, этих подробностей я не обнаружил и поинтересовался, в чем дело. Так, как Юре, мне сказать не посмели: "Не загибаешь ли, полковник?", но прозрачно намекнули, что история с цепочкой выглядит не очень правдоподобно. Я не спорил: может, и на самом деле ее не было, приснилась? Больше всего негодовал Юра, я ему потом даже сердитое письмо из санатория послал, посмотри у него, если сохранилось.

Вот что значит замкнуться в своем кругу! Цепочка, о которой в Высшей пожарной школе обязательно упоминают в лекциях по тактике и которой восхищались не только наши, но и зарубежные пожарные, в городе известна лишь по слухам. А кто в этом виноват, если не сами пожарные? Кому нужна такая скромность?

Кожухов посмеивался.

— Хочешь, я тебе интересную цифру подкину? Нет, не подкину, а то ты совсем разбушуешься... Ладно, так и быть, пиши: звания Героя Социалистического Труда удостоены восемь почтальонов — и ни одного пожарного.

— Но ведь это... — я просто развела руками.

— Значит, плохо работаем, — строго констатировал Кожухов. — А почтальоны хорошо. Будем подтягиваться до их уровня. До чего же ты смешная, от молний из глаз прикуривать можно!

Настроение у Клевцова было не то что хорошее — чего уж тут хорошего, если люди на глазах гибнут — но приподнятое: впервые за два года после училища он оказался в центре внимания, и его, а не кого-нибудь другого, полковник выбрал, поставил впереди! И Клевцов знал, что выбор на него пал не только благодаря значку мастера спорта — обладателей таких значков в гарнизоне было еще пять человек, а потому, что он удачно сработал на пожаре общежития химкомбината. Оно горело на прошлой неделе. С фасада были задействованы трехколенки, а Клевцов со штурмовкой забежал с другой стороны, и очень своевременно: из окна третьего этажа взывала о помощи женщина с грудным ребевком на руках. Смешно — это потом, конечно, было смешно, когда вспоминал, как внизу стоял подвыпивший муж и подавал советы: "Ты, Верка, не ори, горло пожалей, видишь, пожарник пришел, он тебя мигом вытащит". За несколько секунд, как на соревнованиях, Клевцов взлетел по штурмовке сначала на второй, потом на третий этаж, стал уговаривать женщину спускаться, а она без ребенка не хотела, с трудом убедил, что спуститься с ребенком на руках ей не хватит сноровки.

— Не так я убедил, как то, что сзади подпекало, пояснил мне Клевцов. — С ее помощью я привязал ребенка к своей груди длинным полотенцем, она спустилась на второй атаж, а я за ней. Снять штурмовку с третьего и поставить на второй у меня рук не хватило, но к этому времени мои бойцы с брезентовой перемычкой прибежали, и женщина, зависнув на руках, прыгнула. Ну а я сам правильно сгруппировался и удачно прыгнул в сугроб...

На разборе Кожухов похвалил его за удачные действия со штурмовкой и, видать, запомнил, потому что хвалил полковник редко и скупо, куда чаще ругал... Конечно, нелепо сравнивать то общежитие с высоткой, но, если подумать, то какая разница, со второго ли этажа лезть на третий или с пятнадцатого на шестнадцатый? Если не смотреть вняв, то никакой разницы нет. Вот что здесь было плохо — перила не деревянные и не круглые, а металлические в плоские: крюк держит надежнее, если цепляешь за дерево... И перед каждой лоджией бетонный выступ сантиметров на двадцать, из-за него штурмовка зависает не вплотную к стене, а под углом — опять не та устойчивость... И еще плохо, чти ветер со снегом, и лоджии и подошвы сапог в снегу. Очень неприятно, когда сапог соскальзывает с деревянной ступеньки...

Установленные во дворе прожекторы хорошо освещали этажи главного здания, высотке доставались лишь отблески. Правда, ее освещали и языки пламени, вырывавшиеся из отдельных окон, но все это освещение не только не помогало, а даже мешало; резкая смена тьмы и света создавала какую-то неестественную картину, действовала и на глаза, и на нервы.

Пока высота была небольшая, Клевцов не запрещал себе поглядывать вниз, и тогда он видел крышу кинотеатра с беспорядочно, как могло показаться, суетившимися там людьми (Клевцов-то знал, что беспорядочво там никто бегать не станет — это подносят штурмовки), и еще видел Юру Кожудова и Володю Никулькина, которые поднимались за ним.

Это вырастали звенья будущей цепочки.

Полковник поставил задачу: только вверх и спасать с лоджий, по помещениям рассыплются другие, которым проложит путь первая тройка. Главное — добраться до ресторана и предотвратить возможную панику либо ликвидировать ее, если она возникла. Если полтораста людей не выдержат и устремятся вниз, быть большой беде: внутренние лестницы пока что непроходимы. Но до ресторана еще далеко, а людей на лоджиях скопилось много, и на их спасение ни времени, ни сил приказано не жалеть, хотя шансов выжить на свежем воздухе (через лоджии тоже шел дым, но все-таки дышать там было можно) у них куда больше, чем у тех, кто в ресторане.

Если, конечно, туда уже прорвался дым. Пока что, на сию секунду, пламени с верхушки не видно, но где гарантия, что через "тик-так" оно там не появится?

Крюк заскрежетал о перила, штурмовка качнулась, Клевцов на мгновенье замер и облегченно выругался. Черт бы побрал и эти перила, и этот выступ! Но тут послышались детские голоса — и Клевцов рывком поднялся на лоджию.

Он привык к тому, что в подобных ситуациях люди ведут себя по-разному. Одни вцеплялись в пожарного, будто боялись, что он так же неожиданно исчезнет, как появился, у других, скованных ужасом, и сил не было цепляться, третьи скандалили и требовали, чтобы их спасали в первую очередь и с удобствами, и так далее. Хуже всего с теми, кто смертельно напуган и потерял самообладание, к таким приходится применять силу. "Бывают обстоятельства, — говорил как-то на разборе Кожухов, — когда пожарному позволительно нагрубить, резким окриком привести спасаемого в чувство, иной раз даже встряхнуть. Кодекс джентльмена в экстремальной ситуации для пожарного содержит лишь один пункт: во что бы то ни стало спасти человека. Если есть ложь во спасение, то столь же простительна и грубость. Спасаемые — как дети: на одного можно накричать, другого взять лаской, третьего похвалить за храбрость. Пожарный должен быть психологом!"

"Эти, — с удовлетворением подумал Клевцов, — ребята что надо, с ними можно запросто".

— С кого начнем? — поглаживая закутанных в одеяла детишек, спросил он. — Кто самый храбрый? Ты, конечно! Держись обеими руками за шею, да покрепче! У нас лестница-чудесница, волшебная!

Обняв одной рукой мальчика, он быстро с ним спустился, передал его Кожухову, полез обратно и одну за другой спустил девочек.

— Твоя очередь, мамаша, — весело сказал он пожилой женщине. — Эй, парень, помоги! Вот так... Не бойся мамаша, спустим как на лифте! Правую ногу — вниз... Левую — вниз... Юра, страхуешь? Молодец, мамаша, все были бы такие боевые!.. Теперь ты, красавица... Вот это да, спортивная закваска! Приходи завтра в наш клуб на танцы!

— Если только вместе со мной, — с ухмылкой произнес парень, перелезая через перила и становясь на штурмовку. — Как тебя зовут, друг? Запомни, Коля, у меня такси 45-21, бесплатно катать буду!

— Эй, наверху, берегись, чтоб не задело! — прокричал Клевцов, забрасывая крюк штурмовки на перила шестой лоджии. И вниз: — Юра, Володька, догоняйте!

Взглянул вниз, убедился в том, что дети уже на крыше, удовлетворенно хмыкнул и полез наверх.

По опыту своему Кожухов-старший энал, что в минуты сильного душевного волнения, или, как нынче принято говорить — стресса, пожарный может на время растерять часть своих качеств. Поэтому поначалу он опасался, что Юрий, только что переживший гибель Веты, допустит элементарные ошибки, каждая из которых может оказаться трагической. Но когда Юрий, улучив момент, шепнул "спасибо, папа", Кожухов порадовался своему решению и испытал гордость за сына. Один из лучших мастеров-прикладников гарнизона, ничем не уступавший Клевцову, Юрий не простил бы, если б отец не привлек его к этой операции, да и другие бы тоже этого не поняли, начались бы перешептывания, слушки...

А так не только Кожухов за сына — сын тоже испытал гордость за отца. Сколько Юрий себя помнил, он всегда им гордился и стремился ему подражать, доходило до смешного: Юрий, унаследовавший от матери мягкость и застенчивость, иной раз осознанно заставлял себя повышать голос и проявлять совсем не свойственную ему вспыльчивость. Хвалил его отец куда реже, чем ругал, не меньше, а больше других начальников караулов, а недавно из-за пустякового проступка задержал представление на старшего лейтенанта, но Юрий, хотя и обижался на отца, понимал, чем это вызвано, и старался изо всех сил. Зато какую радость он испытал, когда случайно услышал, как Чепурин сказал отцу: "Знаешь, Миша, твой Юра уже не только сын Кожухова — он уже сам по себе Кожухов, пора переводить его в оперативную группу". Отец тогда возразил, пусть, говорит, еще наберется опыта в карауле, но это уже было неважно, куда важнее — как это было сказано. Отец в него верит!

И сложилось так, что в гарнизоне Юрию даже сочувствовали: не только никаких поблажек от отца, а сплошные придирки — очередное звание задержано, благодарностей меньше, а взысканий больше, чем у других. А когда я однажды пыталась доказать Кожухову, что он относится к сыну уж слишком предвзято, он без тени улыбки ответил:

— Мне рассказывали про одного крупного генерала, у которого двадцативосьмилетний сын уже полковник. Не знаю, насколько этот молодой полковник талантлив и заслужил ли он свое звание, но скажу одно: плохую услугу оказал генерал своему сыну, очень плохую. А я Юру люблю и хочу, чтобы его уважали. Вопрос исчерпан?

Я согласилась — исчерпан.

Щемящая боль, терзавшая Юрия Кожухова еще полчаса нааад, исчезла, чтобы вновь вспыхнуть потом, когда он вернется домой и проведет бессонную ночь. Всю ночь он будет винить себя за то, что опоздал на какихто пять или десять минут, и не сможет сдержать слез, вспоминая обезображенное удушьем лицо любимей, и обмотанное бинтами лицо отца будет вспоминать, и снова Вету, и жизнь покажется безотрадной, лишенной отныне всякой перспективы и смысла. Наступят тяжелые дни духовного упадка, который слабого может раздавить и из которого сильный выходит суровым и повзрослевшим.

Все это будет впереди, а сейчас Юрий Кожухов, двадцатитрехлетний лейтенант, олицетворял собой одно из звеньев вырастающей цепочки щтурмтавых лестниц. И все его мысли, все эмоции сосредоточились исключительно на одном: вверх и спасать. Эта задача была настолько всепоглощающей, требовала такого напряжения всех сил, физических и духовных, что ни о чем другом он думать не мог.

Замечательная штука — штурмовка! Допотопная, простая, как лопата, из дерева и стали сколоченная, наивная и немножко смешная в век научно-технической революции, а незаменима. Легкая, как пушинка, а длиною в целый этаж, не лестница, а гарантия, страховой полис, если правильно на ней работать. Ошибки пожарных вообще дорого стоят: не там начали тушить, не оттуда начали спасать, однако большинство таких ошибок в ходе боевых действий можно исправить, но при спасании со штурмовки, в темноте и под пронизывающим ветром действия должны быть, безупречными: любая ошибка непоправима.

— Юра, поднимайся ко мне! — услышал он голос Николая.

Людей на шестой лоджии оказалось трое, женщина и двое мужчин. Видимо, им не просто было добраться до лоджии, они были явно перевозбуждены, особенно женщина с черным от дыма лицом и расширенными глазами.

— По этой ужасной лестнице? — ахнула она. — Ни за что!

— А вас никто и спрашивать не будет! — Николай силой поднял женщину над перилами, а Юрий, стоявший на штурмовке, подхватил ее ноги и поставил на ступеньки. — Не ори и не цепляйся за меня, я тебе не муж! Ну, кому говорят?! Юра, давай!

Оба они отлично понимали, какой ужас испытывает женщина, ухватившаяся за обе тетивы оцепеневшими руками, как трудно ей заставить себя оторвать ногу от ступеньки, но ни уговаривать, ни сочувствовать времени решительно не было.

— Левую ногу — вниз — прикрикнул Юрий. — Да не бойтесь, я держу вашу ногу... Ну? Молодчина! Вот так умница... Оставьте в покое платье, черт возьми!

Это была Аня Дмитриева, диспетчер технического отдела Дворца. Спустя много времени она мне призналась, что больше всего проклинала себя не за то, что задержалась, проболтала со сменщиком и попала в пожар, а за то, что в тот день не надела джинсы. Она была в одном платье, дрожала от холода и страха, но женщина остается женщиной: когда ветер раздувал подол, она, испытывая мучительное неудобство, инстинктивно хлопала по нему рукой — и тогда штурмовка покачивалась Впрочем, с мужчинами тоже пришлось повозиться: если первого удалось спустить без особых хлопот, то второй будто примерз к штурмовке, на него ушло много сил и, главное, минут пять драгоценного времени.

Зато с детьми получилось на редкость удачно, а это радует пожарных, как ничто другое.

К детям у пожарных совершенно особое отношение: никакие награды и повышения не доставляют им такого морального удовлетворения, как спасение ребенка. Совсем недавно, уже в этом году, Вася вернулся с дежурства усталый, но ужасно довольный собой, я бы даже сказала — гордый до неприступности. Обычно из него сразу и слова не выдавишь, сначала душ и завтрак, а тут не выдержал и чуть не с порога стал рассказывать. Часа в три ночи выехали на пожар в детском саду, загорелось белье в прачечной, которая находилась в подвале. А наверху ночная группа — около сорока детей! Вася решил немедленно эвакуировать их в дом напротив, там разбудили жильцов, все приготовились, одни пожарные в подвале тушили огонь, а другие вместе с двумя дежурными няньками стали малюток одевать, да еще с шутками и прибаутками, пугать-то детей нельзя. И тут одна из малюток спросила няню: "Тетя Маша, а почему нас ведут на прогулку, а мы еще не кушали?" И даже в этой обстановке, закончил Вася, нельзя было удержаться от улыбки. Не беспокойся, всех вынесли!

Часто видя вокруг себя смерть и страдания, пожары ные знают, что в подавляющем большинстве случаев виной тому взрослые или пьяные, которым море по колено, или курильщики, беззаботно швыряющие окурки, или хоэяйки, болтающие по телефону, забыв выключить телевизор или конфорку на кухне, и, когда за преступления взрослых расплачиваются дети, пожарные надолго теряют душевное спокойствие. Несколько дней назад, спустя неделю после истории с детским садом, погибли двое детей, брат и сестра пяти и четырех лет: пьяный отец оставил на диване непогашенную сигарету и ушел добавлять в пивную. Юрий со своим караулом и за ним оперативная группа выехали на пожар, приехали почти одновременно и, когда Юрий, Вася д Дима взломали дверь и ворвались в горящую квартиру, дети, обнявшись, лежали на полу в задымленной кухне, спасти их по удалось В тот день я впервые в жизни видела, как Дима плакал — Дима, про которого Дед говорил, что "из этого хохмача слезу выжать труднее, чем воду из булыжника".

Так что главная радость пока что — благополучно спустили детишек на крышу, а оттуда по автолестнице вниз, на землю, где их приняла в объятья зареванная мама. Но этого Юрий и Николай не видели спустили детей — и эмоции побоку, нужно успеть к другим, которые тоже хотят жить.

4. ГОЛОВИН И БАУЛИН

На отвоеванные у высотки лоджии с крыши кинотеатра поднимались по штурмовкам газодымозащитники. Они рассыпались по этажам, доставали из пожарных ящиков в коридорах рукава и стволы, подсоединяли к внутреннему водопроводу и, обретя оружие, тушили огонь и спасаля оставшихся в помещениях людей.

Таким образом, с цепочки штурмовок отвоевывались плацдармы, те самые "пяди земли", без обладания которыми так трудно вести наступление. Это и была вторая составная часть идеи полковника Кожухова: расчистить дорогу идущим снизу, о десятого этажа главного здания подразделениям под командованием Головина и Баулина.

В бой вступали основные силы, Пришло время познакомить вас еще с двумя представителями "старой гвардии" гарнизона.

Высокий, худощавый и подтянутый подполковник Головин в свои пятьдесят лет — совершенно седой. Любопытно, что молодая поросль его другим и не видела: он поседел в тридцать лег, когда погибал в одном тяжелом пожаре, о котором не любил вспоминать, а если спрашивали — отшучивался: "Другие, Колобок, например" седеют по частям, а я сразу отделался".

Колобок, он же командир второго отряда майор Баулин — старый друг Головина и его постоянный оппонент. Среднего роста, круглый, румяный, с постоянной улыбкой до ушей, Баулин одним своим видом вызывает веселое оживление. Если Головин внешне хладнокровен и флегматичен, то Баулин — полная ему противоположность. В гарнизоне над Баулиным подшучивают, но опасаются попасть ему на язык: такое про тебя сочинит, что год смеяться будут, не слушая никаких оправданий. "Им бы с Уленшпигелем на пару в цирке работать", — негодует Дед, которого Баулин аккуратно разыгрывает каждое 1 апреля. В последний раз он позвонил, старушечьим голосом прошамкал, что является подругой его отрочества по имени Фекла, и пока озадаченный Дед что-то лепетал, припоминал и никак не мог припомнить эту, самую Феклу, голос из старушечьего превратился в бас и рявкнул: "От алиментов скрываешься, старый черт?"

Все знают, что неразлучных друзей в гости можно приглашать только вместе, иначе иайдут какой-нибудь предлог, извинятся и откажутся. Но, эаполучив их обоих, не пожалеете — любую компанию расшевелят своими пререканиями.

Головина, фанатичного собачника, всегда сопровождает жизнерадостный спаниель во кличке Фрукт. Вот картинки с натуры:

— Ваня, — вкрадчиво спрашивает Баулин, — запамятовал, Фрукт — он какой породы?

Головин делает вид, что не слышит.

— Кажись, дворниэль? — деланно морща лоб, припоминает Баулин. — А какую пищу он предпочитает?

На этот, казалось бы, элементарный вопрос Головину настолько не хочется отвечать, что все смеются, ибо знают, что за Фруктом числятся два выдающихся подвига. Еще щенком он сожрал служебное удостоверение своего хозяина, обеспечив ему колоссальные неприятности, хотя в доказательство, что удостоверение не потеряно, тот предъявил жеванные обрывки. А не так давно, будучи уже взрослым, Фрукт отличимся снова. Головии уезжал в командировку, жена и пес его провожали.

— Без слез невозможно было смотреть, — рассказывает Баулии. — Уже в купе Фрукт сообразил, что хозяин уезжает, с жалобным воем бросился его облизывать и в один миг проглотил билет, который Ваня протягивал проводнику!

Головин любит собак самозабвенно, вне зависимости от их родословной, и те отвечают ему полной взаимностью: любая дворняга, завидев Головина, бежит за ним, высунув язык и дружелюбно помахивая хвостом. Стала знаменитвй история, происшедшая во время пожара на крупнейших в городе Демьяновских складах. Там по периметру были привязаны огромные сторожевые псы, во время пожара всех вывели, а одного не успели, он бегал туда-сюда, деваться некуда, цепь и проволока, а когда по-настоящему прихватило, так, что шерсть горела, забился в будку и жутко выл. Головин не выдержал, надел плащ и велел облить себя водой, начальник охраны его уговаривал: "Да Пират тебя на части разорвет, самый злющий пес, совсем дикий!" Головин отмахнулся, дополз до будки, отвязал пса и вывел из огня. И вот потушили пожар, собрались уезжать — и вдруг Пират злобно залаял на своего спасителя!

— Я даже расстроился, — рассказывает Головин, — все вокруг смеются: "Вот как тебя отблагодарил!", подхожу к нему, ах, ты, сволочь, говорю, я ведь тебя из огня вытащил... Мне кричат: "Отойди, рванет!", а я к нему все ближе — и он узнал! Лег на брюхо, пополз ко мне, скулил, руки лизал — извинялся... Вот тебе и разорвет! Нет, ребята, что ни говорите, а у каждой собаки большая и возвышенная душа. Единственное и неповторимое существо! Почему? А нотому, что другого такого нет. Назовите-ка мне еще одно животное, которое зарабатывает себе на хлеб любовью к человеку! Ну, кто назовет? То-то!

— Где Ваня, там собаки, — смеется Баулин. — Я бы на их месте скинулся и медаль ему отлил: "Гав-гавура!" Рассказать, как Ваня из высотки бульдога вынес?

— Ольге нужна точность, — возражает Головин, — а ты такого порасскажешь, что бульдог опровержение напишет. Дело было так. Тот бульдог оказался в гостинице, помню, в пятом номере на 14-м атаже в порядке исключения, поскольку в гостиницы собак не пускают — недомыслие, давшее повод для превосходного анекдота. Рассказать? Владелец модного отеля получил письмо от одной леди, в котором та интересовалась, можно ли ей поселиться в отеле с собакой. В ответ она получила такое письмо: "Уважаемая мисс такая-то! Мы будем рады принять в своем отеле вашу собаку. За последние пятнадцать лет мне еще ни разу не приходилось вызывать в четыре утра полицию, чтобы утихомирить пьяную дебоширящую собаку. Ни разу собака не засыпала с горящей сигаретой в зубах и не устраивала в номере пожара. Не помню случая, чтобы собаки похищали пепельницы и полотенца на сувениры. Так что, дорогая мисс, мы будем счастливы видеть вашу собаку... А дальше подпись владельца отеля и приписка: "Если собака за вас поручится, вы тоже можете с ней приехать". Вот так. А этого бульдога привез на гастроли его дрессировщик, ну, помните, он выступал в цирке, фамилию забыл; и вспоминать не буду, потому что бросил, сукин сын, своего четвероногого друга на произвол судьбы. Я обнаружил его, когда мы протушили номер и услышали тихое поскуливание. Будучи интеллигентным и воспитанным псом, бульдог в отличие от своего хозяина не вопил с лоджии благим матом, а тихо прятался в шкафу, уж не знаю, как он закрыл за собой створки. Ну, взял его на руки, а он то меня лизнет, то себя, а в глазах такая благодарность...

— Лучше бы он эту благодарность в книге отзывов записал, — ухмыльнулся Баулин, — зря, что ли, его грамоте обучали!

К тому времени, как цепочка штурмовок выросла до пятой лоджии, бойцы Головина и Баулина протушили технический этаж и вышли на крышу главного здания.

Из одних окон высотки хлестал дым, из других, разрывая темноту, вырывались языки пламени. И хотя по габаритам своим высотка была намного меньше главного здания, пожарные отдавали себе отчет в том, что бой предстоит очень тяжелый. И потому, что нужно пройти все эти адовы этажи до ресторана, и не просто пройти, а сделать это как можно быстрее, и потому, что силы уже были на исходе. Пожарные, поднявшиеся на крышу, донельзя устали, многие из них были травмированы, а заменить их уже было некем, в бой пошли последние резервы гарнизона. Город был фактически оголен, лишь несколько машин остались на особо важных объектах.

О том, насколько ты устал, бойцов никто не спрашивал: без всяких лишних слов все понимали, что нужно обрести второе дыхание, за тебя сейчас никто ничего не сделает.

Теперь успех операции зависел от того, как быстро удастся проложить рукавные линии.

Пока бойцы подтаскивали снизу и наращивали рукава, Головин и Баулин подбежали к высотке и, не мешкая, согласовали план действий; Головин пойдет по правой, Баулин по левой внутренним лестницам, место встречи — лифтовые холлы каждого этажа.

— Глаза боятся, руки делают, — рассказывал Головин. — Похлопал сапогом по рукавам — полные, можно идти в атаку. Разбил окно на первом этаже высотки, оттуда дым с огнем. "Ребята, не жалейте воды!" Работали из ствола А, сбили температуру — и внутрь. К лифтовой шахте не подойти, уши трещат, но тут еще две линии проложили и стали работать тремя стволами. Хорошо пролили водой, разогнали дым, обшарили помещения — никого. "За мной наверх!" — побежали на следующий этаж". И так далее. Могли бы застрять на двенадцатом этаже, но помогли бойцы, которые по штурмовкам раньше нас туда поднялись, бельевая там сильно горела. Однако настоящая работа началась на гостиничных этажах, они горели вовсю. Хотя в такое время приезжие обычно в номерах не сидят, но человек пятнадцать там было, не считая тех, кто успел на лоджии выбежать. Тактику применяли такую: часть бойцов оставалась сбивать огонь, остальные — наверх, по задымленным внутренним лестницам. Рискованно, но когда знаешь, что люди могут погибнуть, когда слышишь их крики... Хотя не только крики,— Головин оживился, — ты же, Ольга, любишь нестандартные случаи, один раз мы ушам своим не поверили — музыка! Петя, расскажи, как помешал одной парочке культурно развлечься!

— Каюсь, помешал, — подхватил Баулин. — Пожарвый — он запрограммирован, как автомат, по дороге во все двери стучит, а если нет ответа, взламывает; такие, например, как Паша Говорухин или Леша Рудаков, — плечиком, а простые смертные — "фомичом", легким ломом. Вдруг ко мне подбегает боец: "Товарищ майор, музыка!" Гул, треск, но подставляю ухо к двери — в самом деле, музыка! Значит, кому-то очень хорошо, если пожара не замечают. Стучусь — не открывают, бью ногой по двери — чуточку раскрывается, в щелочку выглядывает блондин лет сорока в трусах и в майке, смотрит на меня, как на марсианина, а из магнитофона несется: "Арлекино, арлекино!" Я ему; "Быстро на выход, пожар!", а он: "Пошел ты..." — и хлоп дверью перед моим носом. А соседний номер горит! Ничего не поделаешь, думаю, товарищ блондин, придется тебя слегка побеспокоить. Приказываю бойцу ковырнуть дверь "фомичом", а блондин понял, что обложили его всерьез, снова раскрывает дверь, пиджак с лауреатским значком на майку надел — артист! — но к себе не пускает. "Безобразие! — кричит.— Генералу буду жаловаться!" И еще что-то насчет творческой индивидуальности, к которой я, мол, не испытываю уважения. Я сообразил, что товарищ блондин сильно навеселе и не пускает нас по той причине, что находится в номере не один и, по всей видимости, этот второй явно не его жена. В таких случаях рекомендуется не обращать внимания на творческую индивидуальность и спасать силой. Я протиснулся в дверь, взяд товарища за грудки и слегка об стенку. "Горишь, такой-сякой! Быстренько одевайтесь оба, и на выход, солдат проводит!" Тут дымом хорошо потянуло, он глаза вытаращил, мигом протрезвел: "Родные! Пожарники!" Не будь я человек интеллигентный, я бы рассказал, в каком виде выпрыгнула из постели дама" но это не имеет значения. Когда эту парочку выводили, Ваня как раз своего бульдога тащил.

Хуже всего было на 15-м, — продолжал Головин — там люксы и полулюксы, сплошные ковры, мягкая мебель с поролоном и прочее. Температура адова, дымище — ничего не видно, двери дубовые, хорошо пригнанные — это людей в номерах и спасало на первых порах. Работа была обычная, ничем не отличалась от того, что приходилось делать на этажах главного здания, даже, честно скажу, полегче, чего там, особенно если вспомнить шахматный клуб. Но о нем тебе много рассказывали, не буду повторяться, тем более что и на 15-м очень даже было нелегко. Знаю, что у тебя намечена встреча с полковником, он тебе добавит, а про себя скажу, что начиная с этого этажа мне сильно не везло с КИПом. Врываюсь в один номер, на полу женщина хрипит, задыхается. Отдаю ей свой загубник, она хватает его, дышит, а я на выдохе: "Отдай, по очереди будем!" А она дышит и слышать меня не хочет. Мне уже самому дышать нечем, в голове звенит, схватил ее на руки, топаю к лоджии, задыхаюсь, слезы текут... Хорошо, что лоджия близко была, в десяти шагах, там ее ребята с цепочки приняли... И еще с КИПом история... Взломали дверь в другой номер, а там две женщины, обе без сознания; одну боец подхватил, другую я, понесли на лоджию — и вдруг чувствую, что нет доступа кислорода, снова слезы и шарики в глазах, ну, думаю, КИП из строя вышел, не дойду. Тут один боец увидел, что я вырубаюсь, принял из моих рук женщину — и в загубник сразу же пошел кислород! Оказывается, она своим телом дыхательный шланг придавила, но я-то этого не видел... Там еще много всякого было, лучше я тебе расскажу о той, первой, которая мой загубник присвоила. Через несколько дней явилась в УПО, в мой кабинет и спрашивает: "Меня из номера один пожарник вынес, свой противогаз отдал, уж не знаю, как он сам дышал, не можете меня с ним познакомить? Я солистка Московской филармонии, хочу лично поблагодарить". Посмотрел я на нее, чрезвычайно миловидная особа лет тридцати, был бы помоложе и холостой — не отказался бы от заслуженной награды. Повздыхал я про себя, посокрушался и говорю: "Вас, насколько я помню, спас майор Баулин, вот его домашний телефон, звоните, майор сейчас дома". Я-то знаю, что Петя три минуты назад от меня вышел и дома его никак не может быть, но зато дома Ксенечка, самая сердечная и отзывчивая из всех жен. Звонит, трубку, конечно, снимает Ксенечка, а голосок у нее звонкий, слышу каждое слово: "Его нет, а что вы хотели?., Ах, артиска, увидеть и поблагодарить? А совесть у тебя естьза чужими мужьями гоняться? Я тебе так его поблагодарю, что ты..." Петя, у тебя есть что добавить?

— Хорошо, что напомнил, Ваня, — Баулин расплылся в улыбке, — в долгу не останусь!

— Возвратишь как-нибудь, — благодушно сказал Головин. — На этом, однако, мои неприятности с КИПом не закончились. Уже потом, когда 15-й начали тушить, оставил я на нем Баулина и со звеном пошел наверх. На один марш поднялся, чувствую, что задыхаюсь, посмотрел на манометр — почти на нуле, я без кислорода! Бежать вниз перезаряжать КИП — времени жалко, вышиб на лестничной клетке окно, отдышался и бегом к следующему окну, бац по нему — снова отдышался. И так, от окна к окну, добирался до верхних этажей...

5. ПУТЬ НАВЕРХ ПЕРВОЙ ТРОПКИ

Начиная с 13-го этажа цепочек уже стало две: по одну сторону лоджий поднимались Николай Клевцов и Юрий Кожухов, а по другую, отделенную от первой перегородками из стеклоблоков, начали вязать свою цепочку Володя Никулькин и старший сержант Рожков.

Когда порывы ветра усиливались, люди на штурмовках замирали; Кожухов-старший рассказывал, что когда в такие моменты кто-нибудь из окон выбрасывал чемодан или саквояж, все на крыше цепенели: что падает, вещь или человек?

С 14-го этажа и выше лоджии были переполнены.

— Главным образом артисты, — вспоминал Николай. — Вскоре у них гастроли начинались, у одних в филармонии, у других в цирке и в театре, и кое-кто оказался в номерах, репетировали. Большинство успело выйти на лоджии.

— С циркачами было легко, — продолжал Юрий, — не хуже нас по штурмовкам лазали. С одним только толстяком конферансье горя хлебнули, на штурмовку даже смотреть боялся, два бойца специально поднялись его на "кресле" спускать. Деньги еще совал, сукин сын! А вот клоун — помнишь, Коля? — оказался забавный: полез на штурмовку с сумкой через плечо, а там что-то звякает. Я ему: "Брось, равновесие потеряешь!", а он: "Как у тебя язык поворачивается, это же шампанское для вас, для пожарных!" Так и опустился — с сумкой, отец говорил, что на крыше норовил угощать: "Пей, братва, из горла!" Хотя нет, ты его, Коля, не видел, ты в это время у артиста брал интервью.

И мне была рассказана история, о которой я до сих пор звала понаслышке и не очень в нее верила.

Кто-то из спасенных на 14-м вспомнил, что из третьего от лоджии номера слышались какие-то стуки, будто конопатили дверь. Хотя полковник приказал заниматься спасением только с лоджий, Николай решил, что это случай особый, включился в КИП, вошел в задымленный коридор и ощупью нашел третью дверь. В коридоре уже горели обои и ковровая дорожка, огонь вот-вот мог подойти, поэтому Николай не стал стучать, взломал дверь. Несмотря на то, что дверь действительно была законопачена всяким тряпьем, в номере оказалось полно дыма и, натыкаясь в темноте на мебель, Николай стал искать человека ощупью — неблагодарная и не очень эффективная работа. И вдруг услышал голос... кто-то зовет... нет, напевает! Сосредоточившись, Николай услышал плеск воды и, уже не сомневаясь, пошел на звуки. В ванной кто-то был, из дверных щелей торчала простыня: видно, этот "кто-то" твердо решил переждать пожар в номере.

Николай рванул дверь на себя, вошел, быстро ее захлопнул, чтобы не напустить дыма, услышал: "Привет входящему!" — и свет фонаря вырвал из тьмы сидящего в ванне атлетически сложенного мужчину. Николай сразу узнал известного артиста, портреты которого были на афишах.

— За автографом пришла? — дружелюбно спросил артист, фыркая и кашляя — дым в ванную все-таки проник. — Тогда давайте свою ручку, — он встал и оказалв брюках с которых ручьями потекла вода, — мой "Паркер" остался на столе.

Николай даже поначалу растерялся — впервые увидел на пожаре погорельца, совершенно владеющего собой. Но поддерживать легкомысленный треп не было ни времени, ни желания.

— Где ваш костюм?

— Полагаю, вы на нем стоите, — беззаботно ответил артист. — Вас не будет шокировать, если он помят? Хорошо бы раздобыть утюг.

— Немедленно одевайтесь, — отрезал Николай. — Никого в номере больше нет?

— Увы, — натягивая пиджак на голое тело, вздохнул артист. — Она, прекрасная, моим мольбам не вняла, она, жестокая, ушла, не оглянувшись... Вам не понять меня, юноша, если вы никогда не терпели фиаско в любви. Учтите, с возрастом его вероятность катастрофически растет, не теряйте времени, юноша!

— Прикройте носоглотку, — Николай смочил в ванне полотенце и обмотал артисту голову, — на лоджии снимите. Лестницы-штурмовки не боитесь?

— Юноша, — высокомерно ответил артист, — каждый квалифицированный кинозритель знает, что я работаю без дублеров!

А когда артист стал ловко спускаться, Николай не выдержал и совсем по-мальчишески выкрикнул:

— А вы молодчина, удачи вам!

И снизу послышалось — серьезное и сердечное:

— Тебе тоже, юноша. Сласибо, дружище!

Когда да следующий день Клевцов рассказал ребятам об этом эпизоде, ему никто не поверил: "Загибаешь!" Но дело обстояло именно так, теперь я это точно знаю: Новик, которому его приятель-артист поведал о своем приключении, все подтвердил.

Николай и Юрий поднялись на 15-й, где их ожидали шесть человек. Этаж горел, и людей пришлось спускать быстро и с большим риском, потому что огонь подбирался к лоджии и вот-вот мог на нее вырваться.

Так оно и случилось. Но в тот момент, когда вспыхнула дверь и пламя хлестнуло по лоджии, на ней уже никого не было: Николай и Юрий поднимались на 16-й.

Но спускать оказавшихся там людей вниз уже не было никакой возможности: 15-й этаж отсекло огнем, цепочка штурмовых лестниц разорвалась — одно ее звено вышло из строя.

Сегодня мне снова удалось свести друзей вместе. И всего, что происходило на высотке до сих пор, меня наиболее заинтересовало "разорванное звено", и мне хотелось, чтобы Николай и Юрий в живом разговоре дополняли друг друга.

— На 16-м было семь человек, — припомнил Николай, — трое мужчин, две женщины и два мальчика.

— Мальчик и девочка, — поправил Юрий. — Как звали мальчика, забыл, а девочку, помню, звали Майя.

— Да, мальчик и девочка, — согласился Николай. — Оба в брючках, лица от дыма чумазые, да и темно, не различишь... Здесь было полегче, чем на 15-м, но не на много, уж очень из коридора дым валил,. А что самое худшее, руку Юре сильно помяло: на нее мужик всей тяжестью наступил, когда Юра его с 15-го спускал.

— Ничего страшного, — Юрий невольно пошевелил кистью, — через недели две повязку снял.

— То через две недели, — сказал Николай. — А тогда физиономия у тебя была малость перекошена.

— Зато ты со своим разбитым носом был хорош, — усмехнулся Юрий. И пояснил: — Женщина каблучком шпилькой задела, когда Коля ее спускал. Но ты, Ольга, разорилась на кофе с пирожными не для того, чтобы узнать эти малоинтересные факты. Значит, ситуация: вниз — нельзя, а что делать? Оставаться ведь тоже нельзя, вдруг прорвет, как на 15-м? Коля долго думал, может, секунду, может, две, и надумал: "Будем спасать наверх" Я даже сначала не понял, переспросил, а потом честно проорал: "Коля, ты — гений!" Коля недовольно пробурчал, что это он и без меня знает...

— Ничего я такого не бурчал!

После небольшой перебранки друзья пришли к согласию, что рассказывать будет Николай.

— Я поежилась — припомнила, что нас с Бубликом тоже спасали наверх; Бублику только кажется, что он это помнит, мне же, наверное, об этом не забыть никогда. Но нас поднимали на веревке, мы были пассивны, а вот каково было подниматься им, по узенькой штурмовке, когда под ногами — бездна...

— Мы с Юрой решили, — начал Николай, — что раз у него уж так получилось с рукой, пусть лезет наверх, снизу работать тяжелее. Женщины первыми подниматься отказались, спасайте, говорят, наших детей, а один мужик, суетливый такой мордоворот, раскричался, чего, мол, уговариваете и время тратите, меня, говорит, за это время можно было поднять. Юра на него цыкнул, а потом придумал такую штуку: посадил себе на плечи мальчишку, тот обнял его руками и Юра с ним поднялся наверх, а потом спустился и взял девочку. Только она очень боялась и плакала, так мать сняла с себя платок, шаль точнее, и привязала дочку к Юре.

— Ты забыл сказать, что на семнадцатом двенадцать человек было, — напомнил Юрий.

— Считай, что сказал. А вот что я в самом деле забыл: к этому времени Уленшпигель свою цепочку до нашей дотянул, так что не пришлось больше разбивать перегородки из стеклоблоков на лоджиях, Уленшпигель с напарником Рожковым тоже своих клиентов наверх поднимали. Сколько у Володьки там было, не помнишь?

— Человек пять-шесть, — сказал Юрий. — Ему там тоже несладко пришлось, сама его порасспроси. Валяй дальше, Коля.

— Одиу женщину я уговорил, помог ей встать на штурмовку и ноги переставлять со ступеньки на ступеньку, пока Юра ее сверху не подхватил; а вторая, понимаешь, тоже была согласна, но все время, хотя я ей запрещал, смотрела вниз и обмирала, а это очень опасно: вдруг на штурмовке — и в обморок? А она маленькая такая, как птичка, и я подумал, что сил у меня хватит: посадил, как ребенка, на шею и вместе с ней поднялся... Ну а мужики сами полезли, пришлось только подстраховывать... Вот и все о 16-м, а если тебя интересует психология, то такая деталь: тот самый мордоворот, который хотел первым спасаться, стал требовать, чтобы я его чемодан наверх поднял, какой-то, документ показывал, начальству грозился жаловаться. Попадаются же такие субъекты! Сказал бы ему, не будь при исполнении... Ладно. Итого нас на 17-м оказалось, считая Юру и меня, двадцать один человек, повернуться было трудно, и у Уленшпигеля через перегородку немногим меньше. Оставаться там было нельзя, дым так валил, что даже на свежем воздухе воэдуха не хватало, мордоворот и о чемодане забыл, на штурмовку рвался.

— Погоди, — перебил Юрий, — не двадцать един, а двадцать два, ты про горничную забыл. Она к вам пулей на лоджию выскочила, очень кричала, не столько от ожогов, сколько от страха. Обожгло ее не очень, колготки подпалила.

— Галя Макаренко, — улыбаясь, припомнила я. — Она и сейчас работает на семнадцатом, только не горничной, а дежурной по этажу. Она хвасталась, что прокатилась, как панночка у Гоголя, на шее у "красавчика пожарного". На твоей шее, Коля?

— На моей, — проворчал Николай, — я ведь ту, птичку-вевеличку, снова на себе поднимал, и твоя панночка тоже умолила. Так в меия вцепилась, что через боевку синяков наставила... Словом, подняли мы всех на 18-й, потом на 19-й, а там... прямо в кухню ресторана. быстро подняли, нам два повара сверху помогали. А они там хорошо забаррикадировались, двери у них плотные, обитые жестью, на кухне и дыма почти не было. Уленшпигель тоже своих погорельцев поднял, оборванных и замызганых, такой антисанитарии на кухне небось отродясь не видывали. Нас стали угощать, но мы только по чашке кофе выпили, и то на ходу — поспешили по внутренней винтовой лестнице, по какой официанты с подносами ходят, прямо в ресторан, на двадцать первый этаж...

Рассказ Володи Никулькина я застенографировала, вот он без всякой редакции:

— Не знаю, как чувствовали себя на верхотуре товарищи капитаны, а тогда лейтенанты Клевцов и Кожухов, а я лично чуть не помирал от страху. Граждане, думаю, братья молочные, как пишет Зощенко, и чего я попер в пожарные? Я ведь, Ольга, Николаевна... ладно, просто Ольга, я ведь ужасно не люблю гореть синим пламенем, мама сто раз говорила, что лучше бы ты, Вовочка, — это для мамы я Вовочка, для мамы небось и сам полковник товарищ Кожухов просто Мишенька... — так лучше бы ты, говорит, как твой папа, стал бухгалтером в пищеторге и тебя бы во всех магазинах цветами встречали. Правильно, говорят, тебя народ прозвал Уленшпигелем, авантюрист ты и шалопай, женился даже не как все люди, а в ванной — это потому, что я со своей Ритой в ванной познакомился, когда ее квартира горела. Недоразумение, говорит, ты, а не пожарный, пожарные должны быть матерые, серьезные и с усами, а ты коротышка, общий насмешник, и ветер у тебя в голове, семейным людям на спину Нефертить клеишь и рекламу "Пейте томатный сок"

Выпалив одним духом эту тираду, Володя продолжал:

— Но поскольку вы, Ольга Никола... или просто Ольга, в наших делах собаку, извините, съели и вас не обманешь, признаюсь, что от страху я чуть не отбросил сандалии, не сразу, а тогда, когда зыркнул вниз с 19-го этажа. Мама моя родная, теща любимая! В жизни еще так не пугался, разве что когда — вспомнить жутко! — шмякнул о дверь авоську с бутылками пива. Не волнуйтесь, Ольга, и не меняйтесь в лице, не разбил, только одна чуть треснула, не принял обратно грубиян из "Стеклотары"... С цепочки, что ли, начинать? Впереди лейтенанты полезли, я за ними налегке: "фомич", две спасательные веревки в мешочках, "Дымок" — это сигареты такие, высшего класса, и фотокарточка жены в боковом кармане. Был я третьим, чувствовал себя человеком, а потом черт дернул начинать свою цепочку — это когда лейтенанты на пятой лоджии застряли. За мной Рожков Боря полез, за ним другие на подхвате — словом, "связали" цепочку и стали спускать артистов, как мы их условно называли, потому что в гостиничные номера только артистов поселяли, которые приезжали на гастроли. Мы, конечно, документов на лоджии не проверяли, но из стенгазеты потом узнали, что одного народного артиста спустили, двух заслуженных и сколько-то, не помню, обыкновенных, у которых всемирная слава впереди. И знаете, что в высшей степени странно и даже необъяснимо? Что обыкновенный, то есть менее ценный для зрителя субъект, хочет жить ничуть не меньше, чем заслуженный и даже народный! Один заслуженный одним обыкновенным возмущался: "Без звания, без таланта, на ролях "кушать подано", а вперед лезет!" Это потому, что мы того самого "кушать подано" первым спустили, у него сзади так штаны обгорели, что ни в один ресторан не пустят. А народный оказался отличным малым, даже шутил, хотя и зубами лязгал. Фамилию забыл, помню только, что не Смоктуновский и не Гурченко. Вношу поправку! Я вам говорил, что там были одни артисты, но правил нет без исключений, так как администраторы в гостиницах люди исключительно отзывчивые и сердечные, за простое спасибо плюс десятку хоть слона из зоопарка в люксе поселят. Вот капитану, а тогда лейтенанту Клевцову один тип с чемоданом попался, а мне — с тремя ящиками, и в каждом по пуду помидоров, на рынок привез. Очень сокрушался, четвертной билет, говорит, этой рыжей за полулюкс подарил, а для чего? Чтобы чуть не сгореть в этом полулюксе, будь он трижды проклят! Слезу даже из меня выжал — от сочувствия. Ведь в самом деле чуть не сгорел, я его из полулюкса волоком до лоджии тащил, очумелого, а он отдышался и стал оплакивать ящики, я ведь не для себя, говорит, я для народа, который скучает зимой без помидоров. По-настоящему веселых случаев больше не было, дальше пошла суровая проза жизни. Одна дама, помню, как встала на штурмовку, так и отключилась — Боря Рожков на лету за рукав норковой шубки поймал, а рукав лопнул, чуть оба не полетели. Боря потом еще извинялся за шубу, дорогая вещь, а дама после пожара его разыскала и до сих пор письма к праздникам пишет. И еще случай, когда я стоял на 16-м и одного погорельца за волосы наверх тащил, тоже вырубался, но не от нервов, а от ожогов, страшновато на него смотреть было. А жонглерка, что ли, одна была прехорошенькая, такую я бы тоже, как лейтенант, себе на шею посадил, так нет, для нее лестница как для рыбы вода, любому из нас даст сто очков вперед... Сколько людей всего спустил-поднял? Для благодарности в личное дело много, для ордена мало, в самый раз на медаль хватило, а мне больше ничего не надо, я человек маленький, сто шестьдесят пять сантиметров. Да, самое главное, чуть не забыл! На кухне поваром отцов брат был, дядя Андрей. Увидел меня, прослезился, "виват Никулькиным!" орал и шницель мне в зубы сунул, когда мы в ресторан побежали.

6. АГОНИЯ БОЛЬШОГО ПОЖАРА

К тому времени, когда Клевцов и его товарищи бежали к ресторану, газодымозащитники Головина и Баулина уже поднимались на 15-й этаж.

До конца Большого Пожара оставалось минут тридцать.

Потом, когда все останется позади и можно будет трезво оценить боевые действия, Кожухов скажет, что главной своей удачей считает "попадание иа исполнителей" — на первопроходца Клевцова и на сержанта Никулькина, самостоятельно, без подсказок, рискнувшего связать вторую цепочку. О своей же идее он заметит, что "она лежала на поверхности и пришла бы в голову всякому".

А пока, в эти последние тридцать минут, Кожухов испытывал огромное удовлетворение от сознания того, что пожар в главном здании локализован и в пылающий факел высотка не превратилась. И не превратится — теперь, после того как начали тушить 15-й этаж. Кожухов был в этой уверен. И потому, что по внутренним лестницам наверх шли отборные силы, и потому, что ветер стих, и потому, чте интуиция пожарного, никогда не подводившая Кожумва, заверяла его, что до ресторана огонь теперь не дойдет — его задавят на подступах.

Боевой участок на крыше кинотеатра прекращал свое существование. Десятки людей, спасенных по штурмовкам, были эвакуированы с крыши по автолестнице, Других, отсеченных огнем на 15-м, подняли наверх, а большинство бойцов, осуществлявших эти операции, влились в подразделения, штурмующие высотку изнутри.

Но не успел Кожухов сообщить по рации Чепурину, что спускается вниз, как из эфира послышался голос Баулина: "Первый, я Восьмой, прием!.. Внутренний водопровод на 15-м отказал, работаем одним стволом, срочно нужны рукава на вторую линию!"

Убедившись в том, что Чепурин все слышал и распорядился, Кожухов сообщил ему, что принимает боевой участок на 15-м этаже,, включился в КИП, вошел в высотку и вместе со связным сержантом Бровиным стал подниматься по внутренней лестнице.

Она была неузнаваема, красавица высотка, с ее изящной отделкой, многочисленными панно и витражами, паркетными полами и мебелью, сработанной по эскизам местных художников. Многие помещения превратились в выгоревшие бетонные коробки, полы по щиколотку были залиты водой, с потолков свисали обрывки проводов, а трубы коммуникаций от страшного жара либо полопались, либо скрутились в узлы. Вот такая она, неэстетичная, наша работа, в который раз подумал Кожухов, никого и не позовешь полюбоваться результатами своего труда — отшатнутся; пострадавший будет во всем обвинять пожарных, которые пришли на помощь слишком поздно, спасенный в лучшем случае поблагодарит и эабудет, а городское начальство, подсчитав убытки, обязательно проворчит, что уж очень пожарные разошлись — и воды слишком много пролили, и паркетные полы, стены изуродовали (а их вскрывали, чтоб потушить огонь в пустотах), и вообще нужно было работать поаккуратней, народное добро все-таки. А о том, что без пожарных от всего этого добра осталось бы одно воспоминание, мало кто подумает, а если и подумает, то непременно напомнит: "Вы же за это деньги получаете". Будто то, что сделал Лавров, Гулин, Клевцов, Никулькин и их товарищи, можно оценить в деньгах...

Сверху спускались бойцы, вынося пострадавших, а лестница была узкая, и Кожухов останавливался, пропуская их; пострадавших, однако, отметил он, для такого пожара было относительно немного — и большинство людей с лоджий эвакуировали, и счастье помогло: поезд с артистами драматического театра из Москвы только в эти минуты прибывал на городской вокзал, об этом рассказал иа крыше один артист, приехавший на сутки раньше товарищей. Не хотелось думать, что произошло бы, окажись в номерах те самые полсотни человек, которые сейчас выходили на перрон.

Поднимаясь и вынужденно отдыхая, пока спускали пострадавших, Кожухов подмечал то, что потом скажет на разборе: вот здесь догорает паркет — не вскрыли и не полили; на 13-м полно дыма — проморгали какой-то очажок; тут валяется крышка от противогаза — значит, кто-то работает с опасностью для жизни, зацепится за что-нибудь, разорвет дыхательный мешок КИПа и может наглотаться дыма.

На марше перед 15-м Кожухов пропустил двух бойцов, выносивших на руках крупного мужчину.

— Жарко там, товарищ полковник, — доложил на ходу один из них. — Воды мало, только одна рукавная линия.

— Вторую линию Нестеров снизу прокладывает, товарищ полковник, — уже на 15-м доложил Баулин.

Кожухов хотел было резко отчитать его за то, что слишком понадеялся на внутренний водопровод, но сейчас это было бы пустой тратой времени.

— Где Головин?

— Ушел со звеном на 16-й, товарищ полковник!

— Звено на помощь Нестерову, быстро!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Коридор 15-го этажа от лифтового холла до лоджии был весь охвачен огнем с тем самым голубоватым свечением, о котором в один голос говорили пожарные на этажах главного здания. Вода! От нее сейчас зависело, останутся ли в живых люди, которые не успели или не догадались, когда еще была такая возможность, выбежать на лоджию и крики которых доносились из номеров. Нет ничего хуже для пожарного — испытывать острую нехватку воды. Спасаясь от нестерпимого жара, бойцы столпились в начале коридора, а вперед с единственным стволом полз Говорухин, сантиметр за сантиметром сбивая огонь и то и дело поливая самого себя — лицо, боевку, ствол за шиворот... Идущего впереди куда лучше поливать сзади, и обязательно непрерывно, иначе вода, быстро испаряясь, может сильно ошпарить.

Есть вторая линия!

Кожухов придавил ногой рукав — полный.

— Сменить Говорухина!

Недавно мы были у Говорухиных, вспоминали о Большом Пожаре; я спросила Пашу, где ему досталось больше всего.

— На 15-м, — ответил он не задумываясь. — Там я испытал два взаимоисключающих чувства. Первое неочень приятное — когда поджаривался и превращался в мумию, а второе чувство, исключительное и замечательное — это когда Вася оттащил меня за ноги и стал поджариваться сам.

Говорухину крепко досталось и на других этажах, особенно в хореографии, но на 15-м этот гигант впервые в своей пожарной жизни дошел до обморочного состояния — слишком перегрелся и ошпарился, "черной завистью змее позавидовал, — шутил он, — что кожу может сменить". А Васе, который сменил Пашу, досталось меньше, так как стволов было уже два и оба ствольщика поливали то огонь, то друг друга. Вторым ствольщиком, к своей нескрываемой радости, стал Слава Нилин.

— Дорвался, лично Чепурин отпустил наверх! — ликовал Слава. — Под самое шапкозакидательство — вот повезло! А то, представь себе, спросят, что делал на Большом Пожаре, а что ответить? Гидрантами, водой внизу командовал?

Из номеров на горящем этаже спасли восемь человек, а вот сам Кожухов не уберегся. Когда, в отвоеванной части коридора стали взламывать двери, из одного номера от сквозняка произошел сильный выброс пламени, и Кожухов, который в этот момент протирал запотевшие очки, получил серьезный ожог сетчатки глаз. Его сразу же вынесли на лоджию, но когда убедились, что он ничего не видит, свели вниз.

Уже по дороге в госпиталь, в машине "скорой помощи" полковник узнал, что очаги огня на верхних этажах ликвидированы и Большому Пожару пришел конец.

В РЕСТОРАНЕ (Рассказывает Нестеров-младший)

Три события потрясли общественность: во-первых, исполнилось ровно пять месяцев с того дня, как Ольга начала свою бурную литературную деятельность, во-вторых, ровно шесть лет тому назад мы с Ольгой расписались и, в-третьих, что и есть самое главное, Микулин отвалил Ольге четыреста рублей аванса. Ну а такое сцепление обстоятельств порождает в слабой душе человека склонность к мотовству и гульбе. И семейный совет, на который с правом совещательного голоса были допущены Слава, Дима и Леша, решил эту свалившуюся с неба сумму возвратить в казну наипростейшим путем, то есть прокутить. И не в какой-нибудь забегаловке, а в нашем лучшем ресторане на 21-м этаже Дворца искусств. Решение приняли единогласно, при одном воздержавшемся.

— Транжиры, — корил нас Дед, — тоже выдумали юбилей. Ну, была бы еще серебряная свадьба или, на худой конец, бронзовая. А то — шесть лет, курам на смех. Это как ее считать — деревянная, что ли? Или целлофановая? Лучше бы на эти деньги Леля с Бубликом на юг поехали, в море поплескаться, а дома могли бы просто пивка попить, тем более что Нефертити воблу из Астрахани привез. Так нет, ресторан им нужен, пыль в глаза пускать, одних чаевых небось десять рублей вынь да положь. Гуляки!

Уничтожив нас морально, Дед вытащил из шкафа сшитый лет тридцать назад бостоновый костюм с брюками-парусами и понес на балкон проветривать от нафталина.

Дед был железно прав: у меня лично в глазах потемнело, когда я увидел список приглашенных. Ольге что, она может Кожухову и Чепурину выдать такое, о чем нам даже про себя подумать страшно. В обществе начальства хорошо сидеть на собраниях, а не за столом, где не то что не разгуляешься, а первой рюмкой поперхнешься, ибо когда напротив тебя сидят полковники, так и подмывает вскочить и проорать; "Смир-рно! Товарищи офицеры...")

Дима тоже был за скромный междусобойчик, но на совете Ольге не перечил, даже поддакивал. Свою беспринципную позицию он объяснил так:

— В отличие от вас, людей простых, как веники, — высокопарно заявил, он, — я усвоил, что в основе великих решений лежат малые причины. Красиво сказано? Хотя нет, вы все равно не оцените, ваш уровень — это рукава и гидранты. Но мы со Львом Толстым и Достоевским знаем, что душа женщины неисповедима. Бьюсь об заклад, рыжая ведьма весь этот шабаш затеяла исключительно для того, чтобы показаться в новом платье и насладиться комплиментами..." Идея! Как она войдет, расфуфыренная, давайте не реагировать, будем говорить исключительно о футболе. Увидите, как она завертится!

Этому коварному плану не суждено было осуществиться: Ольга в своем новом бархатном платье, да еще на диво причесанная Клюквой, была так неожиданно хороша, что все дружно рявкнули и закатили глаза, а Дед завертелся юлой: "Эх, где мои шестьдесят лет!" (Деду через месяц шестьдесят один.)

— Нет, в самом деле ничего? — озабоченно спрашивала Ольга, вертясь перед зеркалом.

— Сойдет, — басом скааал Бублик. — А почему у тебя сережки разные, специально или для смеху? — И проводив глазами заахавшую Ольгу, осуждающе пробурчал: — Целый час наряжается, пока придем, всю пепсиколу выпьют.

— Держись меня, — подмигнул ему Леша. — Мороженого наеди-и-мся...

— А Дима не так глуп, каким кажется на первый взгляд, — сказал Слава. — Рыжая в этом платье с самой Клюквой поспорит.

— Смотрю на вас и поражаюсь, — сказал я. — Платье, комплименты... А ведь достаточно вам было напрячь свои бедные мозги...

Закончить я не успел, вошла Ольга.

— Вася, — сказала она, — в мою сумочку не помещается, сунь в свой пиджак.

И протянула мне тетрадку и ручку.

— Вопросы есть? — спросил я.

Ресторан размещался в огромном зале, сплошь застекленном с трех сторон от пола до потолка. Это была одна из главных приманок ресторана: через пятиметровой высоты стекла открывалась панорама всего города. В центре зала возвышалась драпированная тканями колонна толщиной в баобаб, а от нее вниз шла винтовая лестница, по которой можно было спуститься на 20-й этаж с его подсобными помещениями, кассой и туалетом, и на 19-й, занятый кухней.

Для банкета Ольга выбрала большой овальный стол, для лучшей слышимости и обзора, как пояснила она. К ее огорчению и нашему превеликому удовольствию, в город нанес неожиданный визит генерал из ГУПО, и все начальство блистательно отсутствовало.

— Хоть разговеемся малость, — потирал руки Дима. — Я-то уже готовился к тому, что весь вечер будем оглушать себя боржомом. Спасибо товарищу генералу!

Дима еще не знал, какой сюрприз его ожидает!

Помните, я советовал моим приятелям напрячь свои бедные мозги? Уж кто-кто, а я знал, для чего Ольга затеяла этот шабаш. Но все тайное становится явным, и через несколько минут после начала банкета Сергей Антоныч Попрядухин Ольгу разоблачил.

— Друзья! — провозгласил он. — Много лет зная Лелю и всю жизнь Васю, с уверенностью говорю, что вряд ли они придают значение своему юбилею, смехотворному в глазах таких Мафусаилов, как мы с Дедом. Общественность высказывала различные догадки. Одни полагали, что Леля и ее закадычная подруга Даша поспорили, кто из них за этот вечер разобьет больше сердец, другие уверяли, что на банкете настоял Бублик, который уже раздулся от пепси-колы и потихоньку таскает бутылки от соседей, третьи... четвертые... пятые... Я вспомнил "Трех мушкетеров", когда Атос спросил у друзей, что они едят, выслушал ответы и хладнокровно заметил: "Вы все ошибаетесь, господа: вы едите конину". Великая книга, я ее часто перечитываю на заседаниях, с которых нельзя улизнуть. Так вот, вы все ошибаетесь: истиная причина заключается в том, что в Лелином сочинении на месте главы о ресторане — зияющий пробел. Отсюда следует, что вас, ребята, пригласили для того, чтобы весь вечер потрошить. Учтите, даром вас кормить никто не будет! Ибо сказано: в поте лица своего зарабатывай шашлык свой. Я догадался о замысле этой плутовки, когда увидел список приглашенных. Вот он передо мной, сей изобличающий документ. Обратите друг на друга внимание! Кроме трех человек, которые горели в других помещениях, все остальные имеют то или иное отношение к месту действия! Что, попалась, Патрикеевна? Ну, Деда, его семью, Васиных сорвиголов все знают, представляю остальных: Николай Клевцов, Юрий Кожухов и Владимир Никулькин, он же Уленшпигель — воздвигнитесь! Рыцарям штурмовых лестниц — гип-гип-ура!

Анатолий Аничкин! Он едва перевалил за тридцать пять лет, но уже без пяти минут доктор технических наук. Неоднократно бит за острый язык и чинонепочитание. Саша Ковальчук! Тоже мой ученик, прославленный победитель конкурса молодых ученых НИИ по сортировке картошки на овощных базах. Обоих я затащил сюда на аркане по требованию Лели, поскольку они — участники того самого юбилейного банкета в честь нашего Арбуза. Для непосвященных: Арбуз — Аркадий Родионович Бузукин, отличнейший парень и наш директор.

"Несмеяна" и народный театр представлены несравненной Дашей Метельской. Сегодня я за ней с удовольствием приударю, несмотря на присутствие ее мужа Бориса Данилина, выдающегося драматурга нашего времени, автора одной провалившейся пьесы и двух комедий, имеющих сиогсшибательиый успех — среди нас, его друзей и знакомых.

Григорий Косичкин, краса и гордость ресторанного ансамбля, это он сейчас орет в микрофон с эстрады о своей любви к какому-то существу. Но меня ему не перекричать! Будят надеяться, однако, что он скоро охрипнет и присоединится к нам.

Вадим Петрович, бывший официант, а ныне — внимание! — метрдотель ресторана, устроивший Леле по блату этот превосходный стол. Вадим Петрович не позволит официантам ободрать Лелю до нитки, лично проверит счет.

Наконец, Нина Ивановна, от которой исходил первый импульс по тушению Большого Пожара и при взгляде на которую мне так и хочется напроситься в гости, ибо вкуснее ее пирогов я ничего не едал.

Таково наше разношерстное, но изысканное общество. Остальные приглашенные не явились по уважительным причинам, что сэкономит Васе и Леле кучу денег. За их здоровье! Призываю отныне не увлекаться умильными тостами, а выкладывать все, что вам известно, для Лелиной тетрадки. Приготовиться Аничкину.

Несмотря на призыв Сергея Антоныча, поначалу гости пошли по пути неприкрытого саботажа: никому не хотелось вспоминать далекие и не слишком приятные эпизоды. Посыпались тосты за дам, остроты, да еще оркестр призывал к танцам — словом, Ольга демонстративно закрыла тетрадку. Это вызвало общее ликование, даже Дима шепнул мне: "Кажись, потрошение не состоится". Они плохо знали, с кем имели дело!

Не прошло и часа, как гости обнаружили, что на столах не осталось ни капли спиртного и что хозяйка не предпринимает никаких усилий, чтобы возобновить его запас, а в ответ на запросы и иамеки отдельных гостей официанты, симулируя непонимание и глухоту, притаскивают целые батареи бутылок с минеральной водой.

Сергей Антоныч хохотал до слез.

— Кожей чувствовал, что она возьмет свое, — с торжеством восклицал он, — не мытьем, так катаньем. Сдавайтесь, ребята! Патрикеевна, пью этот боржом за твою удачу!

Ольга скромно поблагодарила и раскрыла тетрадку.

Анатолий Аничкин и Саша Ковальчук, молодые коллеги и любимые ученики Сергея Антоныча, уже бывали в нашей компании и посему чувствовали себя вполне раскованно.

— Вообще говоря, меня смущает эта тетрадка, — начал Аничкин. — Мало ли чего я спьяну наговорю? Или лучше сказать — с боржому? С одной стороны, приятно, конечно, стать персонажем крупного художественного полотна, но с другой — диссертацию скоро защищать, как бы кого не обидеть, а, Сергей Аатоныч?

— Только умолчи, я тебе первый на защите черный шар брошу, — пригрозил Сергей Антоныч. — Крой, не взирая на лица!

— Шеф имеет в виду, — пояснил Аничкии, что далеко не все из ста сорока трех гостей вели себя в достаточной степени благородно. Шефу хорошо, Арбуз ему все прощает, летом шорты, а зимой свитер, которому место в Ольгином музее — кустарное изделие времен Бориса Годунова, а каково нам с Сашей? Раскроет начальство будущую книгу и с возмущением прочитает, как старший научный сотрудник Аничкин, который через несколько месяцев нагло рассчитывает защитить докторскую, распространяет о членах ученого совета самые чудовищные небылицы... Извините, я пас.

— О начальстве или хорошо, или ничего, — вставил Ковальчук.

— Есть один выход, — предупредив грозный окрик шефа, заметил Аничкин. — О тех, кто вел себя пристойно — так и скажем, а тех, кто праздновал труса и ревел, как корабельная сирена в густом тумане, скроем под псевдонимами.

— Валяй, — великодушно разрешил Сергей Антоныч. — Шила в мешке не утаишь, каждый себя узнает.

И дальше последовал рассказ.

Аркадий Родионович Бузукин в свои шестьдесят пять лет выглядел на пятьдесят: бывший капитан первого ранга сохранил морскую выправку, уверенную походку (о том, что вместо правой ноги до колена у него протез, знали далеко не все) и мозг без признаков склероза. Несмотря на внешнюю суровость и попытки наладить в НИИ флотскую дисциплину, директор был типичным добряком и ходатаем по делам подчиненных, которые, надо отдать им справедливость, умело пользовались этой слабостью. Арбуз в институте был любим, а к его юбилею готовились с энтузиазмом: сбросились по десятке на банкет, сочинили куплеты и шуточные адреса, соорудили стенды, на которых отражались его жизнь и деятельность. Жена Арбуза, его боевая подруга по морской пехоте Анна Алексеевна, предоставила юбилейному комитету альбом с семейными фотографиями. Особенно сильное впечатление производила любительская карточка, на которой полуторагодовалый карапуз торжественно нес в руках ночной горшок. Надпись гласила: "Профессор Бузукин в начале жизненного пути". Были и другие экспонаты, вызывавшие тоже положительные, но совсем иного рода, эмоции. На одной карточке капитан второго ранга, совсем еще молодой, целовал перед застывшим строем гвардейское знамя, а на другой того же кавторанга, опирающегося на костыли, держала под руку молоденькая медсестра в гимнастерке, из-под которой виднелась тельняшка. И надпись: "Поддержка на всю жизнь".

Руководили банкетом три человека.

Как и всякий директор, Аркадий Родионович опирался на особо приближенных людей, которым передоверил все хозяйственные функции: на заместителя по общим вопросам Глебушкина, референта Баринова и председателя месткома Курова. В жизни часто бывает, что самые приближенные не всегда оказываются самыми преданными, но когда хозяин об этом узнает, они обычно в его покровительстве уже не нуждаются. Будучи человеком мудрым, но столь же доверчивым, Аркадий Родионович полагал, что в данном случае имеют место исключения, и сердился на жену, которая в этом вопросе проявляла большую проницательность, и на Попрядухина, который в глаза и за глаза обзывал тройку фаворитов "арбузными корками, прилипалами, бездельниками и мошенниками". Почти все остальные сотрудники были солидарны с Попрядухиным, но старались на сию опасную тему не высказываться, ибо почему-то так получалось, что каждый, кто высказывался, выпихивался в отпуск в апреле или ноябре и таинственным образом исчезал из списка на распределение квартир.

— Я потому начал с этих людей, — разъяснил Аничкин, — что двое из них сыграли существенную роль в первом же акте нашей драмы, я бы даже сказал — в первые минуты первого акта. Опоздавших, в том числе Сергея Антоныча, мы решили не ждать: "Пусть опоздавший плачет, судьбу свою кляня!" — заявил Арбуз. И едва оркестр по знаку тамады Глебушкина грянул попурри на морские темы, и едва сам Глебушкин проникновенно пропел длинный и приторно сладкий экспромт в честь юбиляра, и едва сам юбиляр успел приказать: "Матросам пить водку и веселиться!", и едва все сто сорок три человека приступили к этому приятному занятию, как до нас донеслись крики и потянуло дымом.

Поначалу эти факты не очень нас встревожили: "Наверное, повар влюбился и жаркое сгорело", — сострил Глебушкин. Но когда крики усилились и дым всерьез защекотал носоглотки, Арбуз велел Баринову и Курову разведать обстановку и доложить. Те почтительно выслушали приказ, рысцой выбежали из зала в лифтовой холл и через несколько мгновений влетели обратно, размахивая руками и вопя: "Пожар! Горим!" Мы и опомниться не успели, как они снова исчезли — с тем, чтобы больше на сцене не появляться.

— Так вот они кто... — протянуяа Нина Ивановна, — а я-то думаю, откуда мне знакомы эти фамилии? Только насчет сцены вы ошибаетесь, объявились они, голубчики, объявились. Раза четыре в 01 звонили, мы еще удивлялись, почему они так просят их фамилия запомнить, сигнализировать, что проявили бдительность, что ли? Один из них, помню, очень сокрушался, пожарным просил передать, что жена его в ресторане, а она на пятом месяце, ей вредно волноваться... Так он, прохвост, жену бросил?

Ненадолго прерву повествование, чтобы поделиться одним размышлением.

Эти двое оказали своим товарищам чрезвычайно плхую услугу.

Когда в изолированном помещении оказываются совершенно не готовые к экстремальной ситуации люди, нет ничего легче, чем посеять среди них панику — с непредсказуемыми последствиями. Цепная реакция страха! Вот два хрестоматийнйх подлинных эпизода, о которых нам рассказывали еще в училище. Однажды в кинотеатре от одного такого панического выкрика "Пожар!" погибли десятки людей, когда зрители, давя друг друга, кинулись к закрытым дверям, а в другом, совершенно аналогичном случае, администратор вышел на сцену и спокойно, даже с юмором, объявил, что из-за неисправности аппаратуры сеанс отменяется, и зрители, за исключением тех, кто проник в зал зайцем, могут возвратить билеты в кассу и получить свои деньги обратно. И зрители, поругивая "сапожников", обычным порядком вышли на улицу и лишь там увидели, что фойе и крыша кинотеатра горят, а со всех сторон подъезжают пожарные машины.

Страшная штука — паника. На пожарах она бывает особенно страшна тогда, когда пути эвакуации отрезаны и толпа рвется к выходу, которого нет.

— Это Баринов, — сообщил Нине Ивановне Сергей Антоныч. — Горлодер, подхалим и редкая скотина!

— Сергей Антоныч, — с упреком сказал Ковальчук, — почему одного Баринова отмечаете? Я бы на месте Вити Курова на вас обиделся, он ведь тоже забыл свою Татьяну. Да, вы же этого не видели! Когда нас вывели на улицу и Витя с радостным воем бросился Татьяну обнимать, она влепила ему такую пощечину, что даже у нас в ушах зазвенело. А пожарный, который нас выводил, совсем еще пацан, очень Татьяну похвалил: "Браво, красотка, народ требует "бис"!

— Не говорил я красотка, — возразил Уленшпигель,— я ее малюткой назвал. Мы с ней по дороге познакомились, она вся извелась — так мечтала, поскорее любимого мужа увидеть, вознаградить за любовь и преданность.

— А вот Баринову повезло, — припомнил Ковальчук, — у его Светланы на оплеуху сил не осталось, только всего и сказала: "Боже, какой ты негодяй!" Ладно, наплевать и забыть, продолжай, Толя.

— Наплевать — это верно, а вот забыть... — проговорила Ольга, занося в тетрадку свои крючки. — Анатолий, вы остановились...

— ...на исчезновении этой парочки *, — закончил Аничкин. — Кроме нас, институтских, за несколькими столиками сидели "аутсайдеры", не имевшие к нам отношения посетители; всего в ресторане было человек сто восемьдесят или чуть больше.

* Дальнейшая судьба двух "отважных разведчиков" сложилась так. Бросив на произвол судьбы столь любимого ими юбяляра, товарищей и обеих жен, они спустились вниэ на последнем лифте, поздравили друг друга с чудесным спасением и, смутно чувствуя, что в моральном плане выглядят не лучшим образом, стали изображать бурную деятельность: давали советы пожарным (пока те не выставили их за оцепление), звонили в 01, в различные и нисколько в этом не нуждавшиеся городские инстанции и т. д. Увы, это не спасло их от пренеприятнейших разговоров и дома и в кабинете директора. Что касается жен, то они в конце концов их простили — и детей жалко, и женское сердце отходчиво. Но Арбуз был неумолим. "В боевой обстановке я бы отдал вас обоих под трибунал, — заявил он. — Нынче и обстановка и времена другие, простимся по-хорошему, но с одним условием: не оправдываться и на бить на жалость! Иначе будем прощаться по-плохому".

Баринов подал заявление "по собственному желанию", а Курову срочно созванное профсоюзное собрание откаэало в доверии (прим. Нестерова-младшего).

— Сто пятьдесят семь клиентов, — уточнил Вадим Петрович, — плюс двенадцать официантов, восемь музыкантов и кассирша на двадцатом этаже.

— Итого сто семьдесят восемь душ, — быстро подсчитал Аничкин. — И в каждую из них вопль "Пожар!" вонзился, как кинжал. "Где пожар? Какой пожар? Горим!.."

В зависимости от темперамента, быстроты соображения, порядочности, чувства долга и других параметров, — продолжил он, — я бы разделил сто семьдесят восемь душ на три группы: одни мгновенно превратились в толпу и бросились к дверям, вторые охотно последовали бы примеру первых, но, скованные ужасом, примерзли к своим стульям, а третьи — их было меньшинство — стали пытаться вносить в этот хаос разумный элемент. Саша, ты ближе к дверям сидел, добавляй.

— Классификация условная, но, в общем, справедливая, — согласился Ковальчук. — Не знаю, как бы все сложилось, если бы Баринов и Куров не подняли паники, но думаю, что мы успели бы поставить у двери кордон. А так туда рванулось человек тридцать-сорок, возникла куча мала, давка, Алевтине Павловне из вычислительного отдела вывихнули руку, кое-кому сильно помяли ребра... И вдруг те, кто успел проскочить к лифтам, рванули обратно, а за ними — клубы дыма, да такого омерзительного...

— Мы уже думали, что за дымом пойдет огонь, — продолжил Аничкин, — но, к счастью, ошиблись. Потом, когда в институте выступал Чепурин, мы узнали, что в аэродинамической трубе, каковую представляет собой высотка, дым распространяется вертикально со скоростью восемь метров секунду, огню не так просто его догнать. Но тогда нас не столько интересовал механизм распространения дыма, сколько его количество и поразительно гнусный запах. Именно тогда, когда вместе с толпой, рванувшейся обратно, в зал хлынул дым, и началось светопреставление. По какому-то свойству памяти запечатлелись совершенно ненужные и несущественные детали, которые, однако, производили впечатление, да еще какое! Так, напротив меня вдруг завизжала дама, фамилии которой я вам не назову, поскольку она является членом учевого совета..

— ...и единственной в нем дамой, — уточнил Сергей Антоныч. — Плохи твои дела, Аничкин, проболтался, черВЫЙ шар от Беркутовой обеспечен.

— Предусмотрено, — отпарировал Аничкин. — Если Ольга и напечатает свой опус, то после моей защиты!.. Этот визг мощностью в один миллион децибелов, заразительный, как кухонная склока, был подхвачен другими слабонервными особами, а грохот стульев и падающей посуды, крики и ругань, стоны пострадавших да еще напавший на всех кашель, будто мы одновременно подхватили коклюш, да еще слезы из глаз от едкого дыма — все это создавало такое впечатление, будто мир взбесился и идет ко всем чертям и нет такой силы, которая вернула бы его в прежнее состояние... Такая сила нашлась, но об этом чуть позже, сначала еще об одной незначительной детали. Во время этого бедлама я, неспособный еще к активным действиям, с растущим интересом и сочувствием наблюдал за попытками одного официанта удержать на вытянутых руках загруженный снедью поднос. Мне почему-то казалось, что этот парень чувствует себя не совсем уютно. Стоя на одной ноге (другую ему, видимо, отдавили), он то взывал к совести клиентов, которые носились вокруг него, как ракеты, то осыпал их проклятьями; его лицо, как должна написать Ольга, было искажено страданием и мукой невыразимой, он знал, что обречен, что рано или поздно его снесут, но профессиональная гордость заставляла держаться до конца. Когда я встал, чтобы ему помочь, меня пребольно толкнули в спину, я полетел, боднул его головой в живот, и бедняга, подломившись, тут же рухнул вместе со своим подносом.

— Так это был ты? — под общий смех угрожающе воскликнул Вадим Петрович. — Попался, голубчик! Тоня, — обратился он к официантке, — припиши этому клиенту за изничтоженные порционные блюда тридцатку. Вот тебе и "незначительная деталь"!

— А вы изменились в лучшую сторону, — польстил Аничкин. — Я имею в виду ваш лексикон. Когда я вас боднул, вы поименовали меня не голубчиком, а... — Аничкин пощелкал пальцами, — нет, в присутствии дам... Однако весьма рад с вами познакомиться и спасибо за предупреждение: теперь я ни за какие коврижки не назову человека, который нанес ресторану куда большие убытки! Но это потом, не буду отвлекаться. Обращая внимание на незначительные детали... гм, прошу прощения, Вадим Петрович! — я в дыму и суматохе не заметил самого главного: третья, наиболее уважаемая группа, о которой я имел честь говорить, уже начала действовать, а возглавил ее не кто-нибудь, в лично Арбуз. У нашего Арбуза, к слову сказано, такой бас, что на его фоне даже баритон профессора Подрядухина кажется детской пищалкой... Я не обидел вас, Сергей Антоныч?

— Сказано нагловато, но, в общем, справедливо, — признал Сергей Антоныч. — Валяй дальше.

— И этот бас гремел: "Прочь от дверей! Саша, Толя, Илья — заслон! Эй, официанты, живы? Тащите сюда тряпье, полотенца! Аня, собери салфетки со столов!"

— Я забыл сказать, что к этому времени вполне обрел способность соображать. Под руководством Анны Алексеевны я собрал со столов дюжину салфеток и побежал к дверям — затыкать щели. По дороге меня толкали и сбивали с ног, кто-то заехал локтем в лицо, но я преодолел полосу препятствий и вручил салфетки Арбузу. А он был хорош! На нем был парадный, увешанный орденами китель, облитый соусом и заляпанный шпротами, а худое, высеченное из гранита лицо Арбуза украсила багровая шишка размером с куриное яйцо. Но в Арбузе проснулся командир бригады морской пехоты, глаза сверкали, бас гремел — отличнейший парень наш Арбуз! "Саша, Толя, — приказал он, — быстренько к лифтам, проверьте, не остался ли кто!"

Около Арбуза уже стояли несколько наших ребят, из тех, кто двигает вперед науку на овощных базах, да еще Гриша Косичкин из ансамбля со своими париями. Легок на помине! Гриша, ты какое задание получил?

— Спуститься по винтовой лестнице, разведать и доложить, — ответил Гриша.

— Анна Алексеевна взяла у официантов полотенца, — продолжил Аничкин, — смочила их нарзаном, обмотала нам головы и мы пошли к лифтам. Двери за нами, конечно, закрыли, а лифтовой холл задымлен и мы с Сашей поползли на четвереньках, внизу дыма все-таки поменьше. Все равно наглоталась, но обнаружили и втащили в зал Семена Петровича Козодоева из нашего отдела кадров, потом Арбуз снова послал нас искать, но больше никого не нашли. Хороший человек Семен Петрович, отзывчивый: когда его откачали, он нас с Сашей со слезами обнимал, век обещался не забыть, но уже через пару месяцев с его глазами что-то случилось и он перестал нас замечать.

— Клевещешь на хорошего человека, — возразил Ковальчук. — А кто тебя представил к выговору за два опоздания на работу? А кто пять лет подряд устраивает нам по блату отпуск в марте?

— Руку, ребята! — засмеялся Гриша. — На 20-м мы вытащили из кассы и внесли наверх очумевшую от дыма кассиршу, Раису Федоровну. Так она, когда отдышалась, хватилась за сумку, пересчитала деньга и завопила, что ее наказали на полсотни, потом снова пересчитала и снова вопила, на этот раз четвертной не хватало. Ваш директор даже затрясся, вынул бумажник и сунул ей четвертную, только чтоб заткнулась... А на 19-й мы не прошли, повара на кухню не пустили, двери наглухо закрыли — дыма боялись.

Когда мы второй раз вернулись из лифтового холла,— припомнил Аничкин, — Арбуз приказал задраить двери, но только мы это сделали, как вот из-за этой самой деревянной решетки, вот этой, что у дверей, повалил такой густой дым...

— Вентиляция там, — подсказал Вадим Петрович, — не отключили. И кондиционер тоже.

— И в эту довольно скверную минуту, — сказал Аничкин, — когда крики, кашель, грохот мебели и падающей посуды слились в невыносимый для нервной системы гул, одному человеку пришла в голову простая, но в то же время гениальная мысль. Учитывая, Вадим Петрович, тридцатку, которую вы на меня навесили, я назову этого человека Иксом. Видите эти пятиметровые стекла? По мудрому замыслу архитектора... морду бы ему набить за эту мудрость! — они наглухо закреплены в алюминиевые рамы. То есть тогда были закреплены, теперь здесь сделаны фрамуги, можно приоткрыть... Свою гениальную мысль Икс сформулировал в виде короткого афоризма: "Если окно не открывается, его можно и нужно выбить!" Икс отнюдь не был Геркулесом, к тому же он был был и едва ли не растоптан толпой, но беззаветная любовь к кислороду утроила его силы: он схватил тяжелый стул, метнул его вот в это, — Аничкин указал пальцем, — стекло, оно с треском разлетелось и в зал хлынул свежий морозный воздух... Спустя две-три недели директор ресторана предпринимал колоссальные усилия, чтобы разыскать Икса, сердечно его поблагодарить и вручить счет, рублей, кажется, на восемьсот — чрезмерный и несправедливый счет, ибо Икс вышиб всего лишь одно стекло, остальные сокрушила в одну минуту восхищенная его подвигом публика. Но Икс, будучи от природы человеком смышленым, скромным и чуждым рекламы, на отчаянные призывы директора так и не отозвался.

— Тоже мне уравнение с одним неизвестным, — пренебрежительно заявил Гриша. — Этот Икс ножкой стула чуть мне ухо не оторвал! Вадим Петрович, поставишь ансамблю дюжину пива — твой будет Икс, тепленький!

— А дюжину водопроводной воды не хочешь? — Вадим Петрович подмигнул Аничкину. — Сказать, почему я тебя директору не выдал? Второе-то стекло вышиб я.

— Вадим Петрович, дорогой, — проникновенно сказал Гриша, — поставишь ансамблю дюжину пива, если я немедленно не выдам тебя директору?

— Несмышленыш, — ласково произнес Вадим Петрович, — тебе-то еще дороже обойдется.

— Это почему?

— А потому, что третье стекло вышиб ты, причем не стулом, цена которому десятка, а саксофоном, его потом даже в утиль не приняли.

Гриша поднял вверх руки.

— Сдаюсь, этот человек слишком много знает!

— От самой грозной опасности, от ядовитого дыма, — продолжил Аничкин, — мы избавились, но, когда дым рассеялся, перед нашими глазами предстала картина ужасающего разгрома. По залу забегали официанты, с охами и ахами подбирая разбитую посуду, на них покрикивал метрдотель, ваш, Вадим Петрович, предшественвик; растерянные, ошеломленные столь крутым поворотом событий, мы столпились у разбитых окон... Как сейчас вижу: Дворец горит, из окон кричат, спускаются на шторах, подъезжают пожарные машины, из них вытягиваются лестницы... Огонь охватывал этаж за этажом... из отдельных окон вдруг вырывалось пламя и, как щупальце осьминога, хваталось за окно вверху, а там ведь люди... Страшноватое зрелище, не хотелось бы больше такое увидеть. Конечно, у страха глаза велики, однако на сей раз оснований для него было предостаточно: кто помешает этим щупальцам подняться к нам? И что нам тогда делать? И тут снова стоголосое "ах!", крики, истерики — погас свет... Ну, совсем темно у нас не было, скорее сумерки, это потом почти совсем ничего не было видно; сам факт произвел сильное впечатление — будто пожар предупредил, что вот-вот придет. И еще одна беда: свежий воздух, которому мы так порадовались, обернулся лютым холодом, по залу свободно загуляли сквозняки, от которых некуда было деться...

— Нам бы с Боречкой ваши заботы, — улыбнулась Даша. — Нам бы сквознячки да без огня, правда, Боря?

— Чистая правда, — подхватил Аничкин, с удовольствием глядя на Дашу. — У вас, конечно, похлеще было, но и у нас не курорт. Мужчины — те хоть в пиджаках, а дамы — в бальных платьях, и многие хорошо декольтированные, как сейчас наша великолепная Клюква. Но дамы в отличие от упомянутой и, подчеркиваю, великолепной Клюквы...

— Что ты заладил, Клюква да Клюква, — недовольно прогудел Дед, — свет, что ли, на этой ягоде сошелся? Будто и никого другого нет за столом, не хуже, чем твоя Клюква!

— ...и прелестной, божественной рыжей Ольги,— под общий смех продолжил Аничкин, — горько тогда сожалели о своем легкомыслии, об извечном стремлении показать себя в наиболее выигрышном свете. Не будь я джентельменом, воспитанным на глубоком уважении к женщине, то сказал бы, что они замерзли, как бездомные собаки. Некоторые, самые догадливые, успели задрапироваться в снятые со столов скатерти и стали похожи на куклуксклановцев. Помню, когда период первого возбуждения прошел и главлым врагом стал холод, мы начали сбиваться в толпу, как пингвины, и каждый норовил пробиться в середку. Невероятная, совершенно на первый взгляд аморальная картина! В большинстве своем замужние дамы, на репутации которых не было ни пятнышка, нисколько не возражали, когда — слышите, Клюква? — их крепко обнимали. Один мой коллега, фамилии которого не назову по известной вам причине, до того наобнимался с другим моим коллегой женского пола, что они продолжают этим заниматься и по сей деньправда, уже на законных основаниях.

— Совсем, как мы с Боречкой, — с явно деланным простодушием пропела Даша. — Он, как стал законным, до того полюбил обниматься, что ему пьесы некогда писать.

(Мое добавление к стенограмме; все со смехом и трудно скрываемой завистью посмотрели на Бориса, который побагровел, засуетился и в ответ на многочисленные советы стал молча протирать очки.)

— Толя, ты забыл о приказе Арбуза, — напомнил Ковальчук.

— Вот спасибо, — спохватился Аничкин, — чуть было Ольгу без такой детали не оставил! Только, Саша, не один приказ, а два. Первый! "Всем мужчинам, которые еще не догадались этого сделать, предлагаю стать рыцарями и отдать дамам свои пиджаки!" Скажу прямо, не все восприняли это указание с энтузиазмом...

— Голову на отсечение, что главная "арбузная корка" не отдала, — оживился Сергей Антоныч. — Не разочаруешь старика, Толя?

— Если шеф имеет в виду Глебушкина, то одну из целей он поразил точно. Сначала Глебушкин просто спрятался и дрожал где-то в углу, а когда его со свистом и гиканьем выволокли на божий свет — кто бы час назад подумал, что Глебушкина, грозу института, можно выволочь со свистом и гиканьем? — то он стал молоть чепуху о своем здоровье, и Арбуз огласил второй приказ: отныне считать Глебушкина бабой и пиджак с него не снимать. Сейчас это кажется смешным, а тогда... То вдруг клубы дыма пробьются, то искры с нижних этажей летят, то вдруг кто-то заорет, что 20-й этаж уже горит и толпа разрушается, от одного разбитого окна валит к другому, крики, обмороки... Помните, я вам говорил, что дым шел из-за деревянной решетки, где вентиляция, мы ее еще несколькими шторами задраили, так вдруг оттуда как полыхнет! И не какой-нибудь язык пламени, а будто волна огня — и на нас, кто ближе к решетке был... На этом разрешите закончить и передать слово Саше, поскольку все дальнейшее рисуется мне в совершеннейшем тумане.

— Тогда многих обожгло, — кивнул Ковальчук. — На нескольких женщинах платья загорелись, по полу стали кататься, с такими криками... Я никогда не видел, не знал, как это страшно, когда на человеке горит одежда... Мы их оттаскивали, огонь с них сбивали, ну, чем придется — ладонями, кто воду из бутылок лил, даже огнетушителем... Толя не сказал, что Арбуз чуть ли не с самого начала велел нам отовсюду, где только можно, собрать огнетушители. Вадим Петрович очень помог, он в добровольной пожарной дружине состоял, знал, где и что. Всего у нас огнетушителей было штук восемь или девять, без них, наверное, нам пришлось бы худо. Не стану категорично утверждать, что ресторан бы сгорел, но именно с их помощью мы ту волну все-таки потушили, так что с огнетушителями нам очень повезло. Только пятерым, кого сразу обожгло, не повезло, и еще двоим, которые в туалет на нижний этаж спустились — пламя как раз через них прошло, а помочь было, некому... Анна Алексеевна в дальнем углу что-то вроде лазарета устроила, метрдотель аптечку принес, но разве поможешь в таких условиях обожженным? А ведь, кроме них, еще и другие пострадавшие были, помните, в первой давке у дверей. Мы на себе рубашки рвали, в чайной заварке смачивали, и Анна Алексеевна на обожженных накладывала. В темноте их крики сильно на нервы действовали, не мне вам рассказывать, как им было больно, и в этой обстановке многие за столы уселись, стали глушить себя спиртным, кое-кого даже силой приходилось унимать... Словом, как констатировал Арбуз, не таким он мыслил себе свой юбилей. Боюсь, что у пожарных, когда они к нам вошли, создалось о нас весьма превратное представление, не так ли?

— Ну что вы, — улыбнулся Клевцов. — Вполне интеллигентное общество, очень приятно было познакомиться.

— Лучше бы при других обстоятельствах, но очень приятно, — вторил ему Юрий Кожухов. — Правда, Володя?

— Как будто на праздник пришли, — подтвердил Уленшпигель. — На маскарад. Женщины в тогах, как римские мадонны, мужики в рубахах и майках щеголяли. Только цветов, помню, не было.

Ковальчук засмеялся, выдернул Уленшпигеля из-за стола и легко поднял его на руки.

— Вот этот... входит в противогазе...

— Положь, где взял, — проворчал Уленшпигель. — Клюкву лучше подними.

— Представьте себе, — опуская Уленшпигеля, продолжил Ковальчук, — будто из колонны вдруг выходят три призрака, три черных инопланетянина, освещают нас фонарями, а мы смотрим на них, остолбенелые, догадываемся, кто это, и как грянем: "Ура! Да здравствуют пожарные!" И каждый норовит их обнять, хоть рукой дотронуться, убедиться, что не сон — шутка ли, пожарные до нас добрались! Никогда еще не видел, чтобы люди так захлебывались радостью. Ведь если к нам есть вход, то должен быть и выход!

— До чего глубоко и здорово сказано, — восхитился Уленшпигель, — сразу видно, что ученый, кандидат наук. Только малость обидно: я-то думал, вы просто обрадовались с такими людьми, как мы, познакомиться, а у вас, оказывается, задняя мысль была — побыстрее на выход. А кто был тот крупный мужчина, который у товарища капитана Клевцова, а тогда лейтенанта, чуть руку не оторвал, требовал, чтоб его немедленно и с удобствами вывели?

— Не иначе, как этот выступальщик Глебушкин, — догадался Сергей Антоныч.

— Он самый, — засмеялся Ковальчук. — Арбуз прикрикнул на него, чтобы не позорил, а Глебушкин как рявкнет в ответ: "Можете командовать у себя в кабинете!" А Арбуз: "Ай-ай,—ай, вы же всего полтора часа назад мною восхищались!" И Анна Алексеевна: "Аркадий, пора бы тебе стать более осмотрительным в выборе друзей, не забудь, что ты уже стал совершеннолетним". Тут кто-то подбежал и стал уговаривать пожарных выпить, а Володя Никулькин — это теперь мы знаем, кто ты такой! — очень вежливо сказал: "Что вы, товарищ, я сегодня в газете читал, что алкоголь вреден для здоровья". Потом он нам стал рассказывать всякие веселые байки, но нам уже было не до них, хотелось скорее спуститься...

— Володя вам зубы заговаривал, — пояснил Кожухов. — По штурмовкам мы вас спускать не могли, для этого бы несколько часов потребовалось, а вести вниз без противогазов — опасно, внутренние лестницы были еще задымлены. Вот и пришлось тянуть время, пока наши снизу не подошли.

— И заключительная сцена, — торжественно, сказал Ковальчук. — Стали мы спускаться вниз, первыми пострадавших вынесли — там на каком-то этаже что-то вроде медпункта было, и окна на маршах разбиты, перила перекручены, гарь, копоть... Спустились на крышу главного здания, там снег, ветер, мы бегом по крыше на правое крыло, где люк, полуголые — кадры для документального кино! А уже внизу стали договариваться с пожарными, чтобы встретиться на будущей неделе, отметить, только наша встреча не состоялась, как-то не до этого было: хоронили товарищей...

— Мы тоже, — сказал Клевцов.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА

На этих скорбных словах Клевцова я хотел было поставить точку, но потом подумал, что не стоит кончать роман на трагической ноте. Лучше, подумал я, пусть Ольга расскажет, как она счастлива с Васей, Бубликом и Дедом, как удачно сложились судьбы друзей, тех, кто пережил Большой Пожар.

Но после долгих размышлений я пришел к выводу, что этот рассказ будет лишним. Ну, счастливы — и слава богу, пусть живут в свое удовольствие, читатель и сам уже догадался, что Ольга и Вася не случайно нашли друг друга.

К тому же, решил я, никто, кроме автора, не сумеет ответить на многие вопросы читателей. Например, на такие:

— А был ли на самом деле Большой Пожар?

— А имеют ли реальных прототипов люди, которые его тушили?

Прямо и недвусмысленно отвечу; да, был; да, имеют. Почти все, случившееся в романе, автором не выдумано, и если он не назвал настоящих фамилий и места действия, то причины тому — чисто литературные: строгая документальность повествования сковала бы автора, не позволила бы ему пофантазировать, объединить в одном персонаже нескольких, сместить в пространстве и времени иные события и судьбы.

Но в одном автор не позволил себе ни на йоту отклониться от действительно происшедших событий: все боевые действия по тушению Большого Пожара приведены с документальной точностью. Да и не только Большого — других пожаров тоже. Здесь и выдумывать ничего не пришлось: никакая авторская фантазия не могла поспорить с тем, что происходило в реальной жизни.

Было все: и танк да полигоне, идущий в атаку на огонь под разрывами снарядов, и Гулин, объявивший пожару номер пять, и "живая кариатида" Лавров, и Дед со всеми своими историями, и Нестеров-младший, поднимающий Ольгу с Бубликом на крышу, и общий любимец Уленшпигель, и Вета Юрочкина была, и "Человек в тельняшке", и полковник Кожухов с его замечательной идеей, и вошедшая в учебники цепочка штурмовых лестниц, и массовый героизм пожарных при спасании людей — были спасены многие сотни человек.

Помню, меня сильнее всего поразило: подвиги одиночек — на фоне массового героизма пожарных, от высших офицеров до рядовых бойцов.

Перед огнем все равны.

Тот, кто в романе назван подполковником Чепуриным, говорил мне: "Молодых, даже еще не обстрелянных бойцов за боевки приходилось удерживать — рвались в огонь. Такого порыва не припомню, никто себя ие жалел..."

А когда я спросил того, кого назвал полковником Кожуховым, какой свой час он считает "звездным", он без колебаний ответил: "Большой Пожар. — И пояснил почему: — На этом пожаре могло погибнуть значительно больше людей, но у нас — относительно мало, и причина в том, что мы резко сократили время локализации пожара. При аналогичных пожарах в высотных зданиях за рубежом пожарные, как правило, давили температуру, очаги пожара мощными струями снаружи, и лишь затем шли внутрь. С искренним уважением относясь к их работе, скажу все же, что мы избрали другую тактику, тушили и снаружи, и большими силами рвались внутрь, благодаря чему выиграли время и спасли многих оказавшихся в безнадежной ситуации людей. Но и рисковали, конечно, куда больше, вы же в курсе, что творилось в коридорах и на лестничных клетках. И снаружи тоже очень рисковали: маневрировали автолестницами с находящимися на них ствольщиками, И получилось, что риск оправдался".

Повторяю: все боевые действия — подлинные, и я жалею лишь о том, что о многих волнующих эпизодах не рассказал: одни не вмещались в рамки романа, другие же, при всем героизме пожарных, были слишком трагичны. А перегружать читателя кошмарами я считаю ничем не оправданным посягательством на его нервную систему: здесь, как ни в чем другом, нужно соблюдать чувство меры. Ведь травмы, наносимые огнем, ужасны: у меня до сих пор перед глазами двухлетний Саша — Бублик, который торопливо лепечет дяде врачу сказочку, чтобы тот сжалился, не сдирал бинты с обожженной спины.

И еще несколько слов на прощанье.

Если помните, Ольга сказала, что будет пристрастна: людей, о которых пишешь, надо или уважать и любить, или не уважать и даже презирать. Конечно, всегда бывает какая-то середина, однако Ольгу она не интересовала: в экстремальной ситуации, когда Большой Пожар сорвал маски, моего летописца волновали только крайности.

Я тоже пристрастен — и потому, что разделяю воззрения Ольги, и потому, что с огромным уважением и любовью отношусь к людям самой опасной в мирное время профессии. Я хочу, чтобы читатель "Большого Пожара" знал: каждый день эти люди не щадят ни здоровья своего, ни жизни своей ради нас с вами. Мы все перед ними в долгу.

Питтак, один из семи древнегреческих мудрецов, говорил: "Дело умных — предвидеть беду, пока она не пришла, дело храбрых — управляться с бедой, когда она пришла".

Это — о пожарных: умных, храбрых и очень скромных людях.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я