Ирвин Шоу. Любовь на темной улице
Перевод: Л.Каневский OCR: City
сборник рассказов
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЖЕНИЛСЯ НА ФРАНЦУЖЕНКЕ
Эта привычка крепко-накрепко укоренилась в нем. Теперь, по сути дела, она превратилась в ночной ритуал. Как только он садился в поезд для сезонников и льготников на Центральном вокзале, то первым делом раскрывал французскую газету. Чтение ему давалось с трудом, так как он начал сам изучать французский, когда вернулся с войны из Франции, а с тех пор прошел только год. В конце концов ему удалось прочитать почти всю ее: на второй полосе сводку о несчастных случаях и совершенных преступлениях, раздел политики, театральную и даже спортивные странички. Но, прежде всего, его интересовали информационные сообщения о покушениях, взрывах пластиковых бомб, одиночных и массовых убийствах, которые совершала в Алжире и по всей Франции ОАС1 — секретная вооруженная организация, поднявшая мятеж против правительства генерала де Голля.
Он искал одно имя. Вот уже больше года не мог его найти. И однажды дождливым весенним вечером, когда битком набитый этими провинциалами, жителями предместий, поезд медленно выползал из-под свода вокзала, он его, наконец, увидел. В газете сообщалось, что накануне ночью в Париже произошло одиннадцать взрывов. Были взорваны книжный магазин, аптека, квартиры двух чиновников, дом журналиста. Репортер получил несколько ранений в голову, но его жизнь, как обычно говорят, была вне опасности.
Бочерч бросил газету под лавку. Нет, такую домой он не принесет.
Он сидел, глядя в окно, покрытое каплями дождя, а поезд, выскочив из тоннеля, мчался вдоль Парк-авеню. Все произошло не совсем так, как он предсказывал, но его прогнозы оказались весьма и весьма точными. Он смотрел в окно. И вот нынешний год пропал, многоквартирные жилые дома Нью-Йорка с их мокрыми крышами исчезли тоже, и их заменили парижские улицы в разгар дня...
Бочерч вошел в табачную лавку и с помощью разыгранной небольшой пантомимы и довольно понятных жестов получил то, что хотел,— сигару. За этот день это уже вторая. Дома он закуривал сигару только после обеда, но сегодня он в отпуске, к тому же он с двумя старыми приятелями вкусно поел за ланчем, а Париж вокруг него был таким оживленным, таким странным, таким забавным, а вторая сигара вызывала у него еще более осязаемое ощущение роскоши и благополучия. Он со знанием дела зажег сигару и пошел, прогуливаясь по выставившей напоказ свое богатство улице, любуясь яркими витринами, красивыми женщинами, последними лучами осеннего солнца, освещающими высокую позеленевшую колонну, на верху которой гордо стоял Наполеон. Он заглянул в знаменитый ювелирный магазин, решив, правда не окончательно, проявить свою щедрую экстравагантность и купить сережки для жены. Он туда вошел, но очень скоро вышел, печально покачивая головой. Такие сережки ему не по карману. Чуть дальше он остановился у книжного магазина и купил ей большой, прекрасно отпечатанный альбом цветных эстампов Эколь-де-Пари1. Альбом стоил дорого, но если судить по сережкам, то игра стоит свеч.
К тому же Жинетт никогда не сходила с ума по драгоценным украшениям. Ему в этом отношении явно повезло. Это еще объяснялось и тем, что до прошлого года, когда Бочерч стал партнером в той адвокатской конторе, в которой проработал со дня получения диплома, они с Жинетт были стеснены в средствах и не позволяли себе бездумно транжирить деньги. Дети, налоги, строительство своего дома возле Стэмфорда — все это требовало больших денег, так что в результате оставалось совсем немного, и думать о приобретении бриллиантовых сережек уже не приходилось. Бочерч был уверен, что она так красива, так очаровательна, что бриллианты ей ни к чему. Он улыбнулся про себя: какой он умный и находчивый, и похвалил свой рациональный подход к жизни.
Пройдя с полквартала от отеля, он увидел ее. Она шла в каких-то двадцати ярдах от него, в густой толпе прохожих, но он никогда не смог бы ни с кем спутать ее головку с аккуратной прической, ее строгую походку, прямую фигуру. Но она была не одна. Рядом с ней шел какой-то мужчина в плаще и мягкой зеленой тирольской шляпе. Жинетт взяла его под руку, и пара не спеша направилась к отелю на углу улицы Риволи. Они были увлечены серьезной беседой, и Жинетт, повернув голову, внимательно слушала своего спутника, который ловко лавировал между прохожими, направляя ее на свободное место. Время от времени они останавливались, как будто такой остановки требовала особая серьезность темы, которую они обсуждали.
Глядя на них, Бочерч почувствовал, как вдруг пропадает, словно соскальзывает с него прежнее чувство роскоши, благополучия, пропадает удовольствие от пребывания в этом прекрасном городе. Такое с ним случалось впервые в жизни. Она была настолько увлечена беседой с этим человеком в плаще, настолько сосредоточенна и внимательна, дружелюбна, что, казалось, совершенно позабыла обо всем на свете. Подойди он к ней сейчас, встань перед ней, то пройдет немало времени, покуда она его не узнает, его, своего мужа. После почти тринадцати лет брака такая необыкновенная увлеченность жены разговором с этим чужаком, ее связь с этим незнакомцем, их появление на неизвестной ему улице заставили Бочерча почувствовать себя каким-то потерянным, отрешенным человеком, и на какое-то мгновение у него промелькнула мысль о вполне реальной возможности ее ухода от него.
Он, остановившись, принялся разглядывать витрину, чтобы изгнать из своего сознания образ этой воркующей пары. Бочерч смотрел на свое отражение в стекле — крупный, здравомыслящий, уверенный в себе мужчина, которому немного за тридцать, вполне привлекательный, с отличным здоровьем, с морщинками у рта, свидетельствующими о веселости нрава. Это было отражение человека, который никогда не проявлял капризов, никогда не был подвержен невротическим фантазиям, отражение человека, который мог положиться на самого себя, умел преодолевать любой кризис, действуя разумно и решительно, человека, которого ничто не заставит делать поспешных выводов, которого не расстроят, не потрясут беспочвенные страхи.
Продолжая глядеть в витрину, он заставил себя трезво проанализировать, чем, какими причинами можно объяснить ту картину, которую только что видел. Жена сказала, что мать пригласила ее на ланч. Бочерч несколько раз обедал в компании этой старой дамы, но так как она не говорила по-английски, а он — по-французски, то он вскоре понял, что его обязанность зятя посещать время от времени тещу к этому периоду исчерпала себя, и он вымолил у жены позволение встречаться за ланчем с друзьями. Он посмотрел на часы. Начало пятого. Любой ланч уже давно закончился, даже здесь, в Париже. Даже если она была у матери, то после ухода от нее по окончании ланча у нее была масса времени на другие встречи. Жинетт выросла в Париже, и дважды одна, без него, посещала Францию после их женитьбы. В таком случае этот человек в плаще мог быть одним из сотни ее старых друзей или знакомых, которого она встретила совершенно случайно на улице. Но мысль о том, как Жинетт и этот человек в плаще вели себя всего на расстоянии двадцати шагов от него, перечеркнула догадку о случайной встрече и заставила звучать слова "друг" или "знакомый" натянуто и фальшиво.
С другой стороны, за тринадцать лет брака Жинетт никогда, ни на секунду, не позволяла ему усомниться в своей супружеской верности и не проявляла абсолютно никакого интереса к любому другому мужчине. Кроме того, в последний раз, когда она была в Париже, чтобы погостить у матери, то сократила на две недели свое пребывание там, так как, по ее словам, больше не могла выносить долгой разлуки с ним, Бочерчем, и детьми. И во время этого визита, который длится вот уже три недели, они повсюду были вместе, весь день, за исключением тех нескольких часов, когда женщины исчезают за дверьми парикмахерских салонов или роскошных мастерских кутюрье.
Еще одно сомнение сбивало с толку. Если ей захотелось что-то скрыть от него, что тогда ей делать здесь, рядом с отелем, где она могла столкнуться носом к носу со своим мужем в любой момент? Если нечего от него скрывать и она чиста, тогда, может, она его нарочно провоцирует... Провоцирует для чего? Он старался стоять перед стеклом витрины абсолютно неподвижно, словно статуя, не шевеля даже пальцем. Он обучил себя этому трюку, полной застывшей неподвижности, давным-давно, когда его так и подмывало распоясаться, разразиться бранью, вести себя безрассудно, давая выход гневу и нетерпимости. В молодости он был страстным и яростно отчаянным. Его выгнали из двух подготовительных школ и одного колледжа. Ему удалось избежать военного трибунала в армии только благодаря неожиданно проявленной доброжелательности со стороны майора, которому он нанес оскорбление. Бочерч был нервным, теряющим порой рассудок драчуном, очень легко наживал себе врагов, проявлял свое нетерпение, бывал груб как с мужчинами, так и с женщинами.
Он переделал себя, хотя это был медленный и весьма болезненный процесс, и все потому, что был достаточно умен, чтобы понять, что несет в себе разрушительное начало. Можно сказать, он изменил свой обычный отталкивающий образ, свое поведение. Он знал, чего хотел, каким хотел стать, чтобы достичь поставленных перед собой целей. И сызмальства знал, каковы эти цели. Надежная финансовая обеспеченность, репутация честного человека, не чурающегося тяжелой работы, достойный брак с любимой девушкой и хорошие, воспитанные дети, ну а позже — политическая власть в руках и должность в Верховном федеральном суде. "Всего этого ему не добиться,— думал вполне резонно он,— если не научится держать себя в руках всегда, без исключений".
Он насильно заставлял себя действовать не спеша, медленно, подавлять в себе приступы ярости, старался предстать перед окружающими спокойным, рассудительным человеком, умеющим держать себя в узде. Даже в отношениях с Жинетт ему удалось, почти до конца, сохранять этот свой новый образ. Все это далось высокой ценой, но теперь он понимал, что игра стоила свеч. Он в глубине души, конечно, знал, что человек он неистовый, непредсказуемый, готовый порой взорваться, самым фатальным образом причинить себе вред ради моментальной вспышки гнева, ради внезапно овладевшего им мимолетного желания. Его умышленно разработанные движения, мягкость речи, формальная атмосфера уединенности, которой он окружил себя, были лишь заранее четко рассчитанными способами самосохранения. Хотя внешне он казался самым спокойным, самым уравновешенным человеком в мире, внутри постоянно чувствовал грызущую его опасность. Хотя внешне казался таким хладнокровным, таким рационально мыслящим человеком, внутри ему постоянно приходилось вести ежедневную ожесточенную борьбу с самим собой, подавлять приступы ярости и отказываться от иррационального подхода к жизни, и ему приходилось постоянно жить в холодящем душу страхе ожидания того ужасного дня, когда мягкий, восхитительный, но все-таки притворный характер, который служил маской для его внутреннего кипения, не даст трещину и не разлетится на мелкие осколки.
Провоцировать, провоцировать...
Бочерч пожал плечами. Он бросил последний взгляд на отражение в витрине высокого, здравомыслящего, хорошо одетого человека, то есть на себя, и, повернувшись, направился к отелю. Жинетт с этим человеком в плаще тем временем исчезли из поля зрения. Бочерч быстро прошагал несколько ярдов до отеля, у входа выбросил сигару и вошел в вестибюль.
Жинетт с этим незнакомцем стояли в холле возле стола консьержки. Ее спутник, сняв шляпу, медленно крутил ее в руках. Когда Бочерч подошел поближе, то услыхал, как Жинетт осведомлялась у консьержки: "Месье Бочерч уже вернулся?" — это была одна из немногих фраз, которые он понимал на французском.
— Бонжур, мадам,— сказал, улыбаясь, Бочерч, стараясь ничем себя не выдать.— Не могу ли вам чем-то помочь?
Жинетт обернулась.
— Том,— сказала она,— я думала, что ты уже вернулся.— Она чмокнула его в щеку. Бочерчу показалось, что она вся напряжена и что ей как-то неловко.— Прошу, познакомься с моим другом. Клод Местр. Мой муж.
Бочерч с Клодом пожали друг другу руки. От краткого прикосновения у него возникло ощущение сухости и натянутых нервов. Высокий, худой человек с высоко поставленными изогнутыми бровями, мягкими каштановыми волосами. Глубоко посаженные, обеспокоенные глаза серого цвета и длинный прямой нос. Привлекательный мужчина, ничего не скажешь, но только лицо у него бледное, усталое, словно он сильно переработал. Он вежливо улыбнулся, приветствуя Бочерча, и в его улыбке была какая-то скрытая неясная привлекательность.
— Ты больше не выйдешь в город, Том? — спросила Жинетт.— Можно посидеть где-нибудь, выпить. Ну, что скажешь?
— Само собой,— отозвался нейтральным тоном Бочерч.
— Мне не хотелось бы портить вам весь вечер,— сказал Местр. У него чувствовался сильный акцент, но говорил он медленно и понятно, стараясь точно выговорить каждый слог.— У вас так мало осталось времени в Париже.
— Нам нечего делать до обеда,— сказал Бочерч.— Я не прочь выпить.
Они пошли по длинному узкому коридору, где дамы преклонного возраста пили чай. Бар помещался в громадном темном, почти пустом холле, с привычными потускневшими золотыми листочками и панелями из красного дерева: элегантная обстановка дворца девятнадцатого века. Местр учтиво открыл перед ними дверь. Когда они входили, Жинетт крепко стиснула руку Бочерча. Тот сразу ощутил сильный, приятный запах ее духов.
— Ну, как поживает мать? — поинтересовался Бочерч, когда они шли через весь салон к высоким окнам, выходящим на Тюильри.
— Отлично,— сказала Жинетт.— Она так расстроилась, что ты не пришел со мной на ланч.
— Передай ей, в следующий раз обязательно приду.— Они отдали свои пальто официанту и сели за столик. Бочерч передал ему и альбом с красочными эстампами, ничего не говоря Жинетт о том, что это такое.
— В этом баре какая-то зловещая атмосфера, не находите? — спросил Местр, оглядываясь по сторонам.— Скорее это очень удобное место для призраков любителей выпить.
— Думаю, здесь было довольно весело, скажем, в 1897 году,— заметил Бочерч.
Подошел официант, и все они заказали себе виски. Когда Жинетт слегка наклонилась к мужу, чтобы он зажег ей сигарету, он вновь почувствовал дразнящий запах ее духов. Он заметил, или это только показалось, холодное, задумчивое выражение на лице Местра, как будто этот француз пытался догадаться об их отношениях мужа и жены в тот краткий момент, когда они оба слегка наклонили друг к другу головы, потянувшись к зажженной зажигалке.
В баре сидели двое крупных американцев, и их басовитые голоса создавали гудящий фон в глубине холла. Время от времени через пустые столики долетали их обрывочные понятные фразы.
— Главная проблема,— говорил один из них,— это бельгийская делегация. Они все такие мрачные и ужасно подозрительные. Я отлично понимаю почему, но...— голос оборвался, погрузился в неразборчивый гул.
— Клод — журналист,— сказала Жинетт голосом хозяйки, представляющей гостей на домашнем приеме.
— Я могу только поздравить,— произнес Бочерч.— Имею в виду вашу профессию журналиста. Как и многим в Америке, в молодости мне хотелось стать журналистом. Но никто так и не предложил мне работу.— "Да, именно его имя я видел в газете,— подумал он.— Я был прав. Она позвонила ему. Это не была никакая случайная встреча на улице".
Местр пожал плечами.
— Может, скорее мне пристало поздравить вас с этим,— ответил он.— Я имею в виду, с тем, что никто вам не предложил работу. Иногда у меня бывают такие моменты, когда я считаю того человека, который доверил мне первую мою работу в газете, своим злейшим врагом.— Он казался усталым, этот человек, лишенный всех иллюзий.— Например, мне и мечтать не приходится, чтобы одеть свою жену так шикарно, как одевается Жинетт, или позволить себе шестинедельное турне по Европе в середине осени, подобно вам.
"Как может мужчина питать такую отвратительную зависть, произносить такие неприятные слова?" — подумал Бочерч.
— Ах,— воскликнул он,— значит, вы женаты?
— Женат, и навечно,— заключил Местр.
— У него четверо детей,— объяснила Жинетт.
"Что-то она так торопится",— с неприязнью подумал Бочерч.
— Я лично пытаюсь восстановить демографический дисбаланс, который оставил нам Наполеон в наследство,— сказал Местр, улыбнувшись, с явной иронией в голосе.
— Ты видела его детей? — спросил Бочерч Жинетт.
— Нет,— однозначно ответила она.
Больше он не дождался от нее никакой информации по этому поводу.
Официант принес стаканы с выпивкой. Местр поднял свой.
— За ваше приятное пребывание в приятной стране,— произнес он все с той же острой иронией.— И за скорейшее возвращение домой.
Они выпили. Воцарилась неловкая тишина.
Чтобы нарушить тягостное молчание, Бочерч спросил:
— Какая у вас специальность? Я имею в виду, работаете ли вы в определенной области журналистики? О чем пишете?
— Моей областью являются война и политика,— ответил Местр.— Как видите, выигрышные темы.
— Да, тут не будешь сидеть сложа руки, как мне кажется,— выразил свое мнение Бочерч.
— Да, вы правы. Всегда находятся дураки и жестокие негодяи, которые не оставят такого человека, как я, без работы,— сказал Местр.
— Как вы думаете, а что произойдет здесь, во Франции? — спросил Бочерч, решительно настроенный быть отменно вежливым и поддерживать беседу до того момента, покуда не выяснит, даже в результате осторожного намека, почему это Жинетт захотелось познакомить его с этим человеком.
— Ну а что вы сами думаете по этому поводу? Что может произойти здесь, во Франции? — повторил Местр его вопрос.— Теперь у нас во Франции новая форма приветствия. Она практически заменила привычные "Bonjour"1 и "Comment ca va?"2— Он пожал плечами.— Нам грозят серьезные неприятности.
— Всем грозят серьезные неприятности,— отозвался Бочерч.— Америке тоже.
— Неужели вы на самом деле думаете,— Местр сверлил его своим холодным, ироничным взглядом,— что в Америке у вас будут такие проявления насилия, волна политических убийств и вспыхнет гражданская война?
— Нет, не думаю,— сказал Бочерч.— Так вы считаете, что такое возможно здесь, у вас?
— В определенной мере,— ответил Местр.— Как видите, уже происходит.
— Вы полагаете, что такое снова произойдет? — спросил Бочерч.
— Вполне вероятно. Но только в более обостренной форме.
— И скоро?
— Рано или поздно.
— Звучит довольно пессимистически,— сказал Бочерч.
— Во Франции живут исключительно одни пессимисты,— продолжал Местр.— Стоит вам пожить здесь подольше, и вы сами в этом убедитесь.
— Ну, если это произойдет, как вы думаете, кто возьмет верх?
— Отбросы, самые худшие элементы,— сказал Местр.— Конечно, не навечно. На какой-то период. К сожалению, придется пережить такой период. Вряд ли это доставит нам удовольствие.
— Том,— вмешалась в их диалог Жинетт,— может, я доходчивее расскажу тебе все о Клоде.— Она напряженно, внимательно слушала, что говорил он, не спуская с него глаз, в которых сквозила тревога.— Клод работает в одной газете либерального направления, и ее уже не раз конфисковывало правительство за опубликованные об Алжире статьи.
— В общем,— перебил ее Местр,— выходит так, если газета публикует мою статью и ее за это не конфискуют, я начинаю рыться в себе в поисках первых признаков трусости.
"Какая жалость к себе,— подумал Бочерч,— в сочетании с поразительным самодовольством". Чем больше этот человек разглагольствовал, тем меньше он ему нравился.
— Но это еще не все, Том,— продолжала Жинетт. Она повернулась к Местру.— Ты не возражаешь, Клод, если я скажу об этом, а?
— Ну, если ты считаешь, что это его заинтересует...— Клод пожал плечами.— Американцы обычно никогда серьезно не относятся к подобным вещам.
— Что вы, я очень серьезный американец,— возразил Бочерч, в первый раз выдавая свое раздражение.— Я почти каждую неделю читаю журнал "Тайм".
— Теперь вы подшучиваете надо мной,— сказал Местр.— Но я не виню вас за это. Во всем виноват только я один.— Он рассеянно оглянулся.— Нельзя ли еще выпить?
Бочерч, помахав официанту, сделал рукой широкий круг, давая тому понять, что нужно заказ повторить для всех.
— Так что же такое — "не все", Жинетт? — спросил он, стараясь подавлять готовое вырваться наружу недовольство.
— Письма, телефонные звонки,— сказала Жинетт.
— Какие письма, какие телефонные звонки? — не понял он.
— С угрозой убить меня,— с удивительной легкостью объяснил Местр.— Письма обычно адресуются мне лично, звонками донимают жену. Вполне естественно, она сильно расстраивается, ведь она женщина. Особенно тогда, когда раздается до пяти или шести звонков в день.
— Ну и кто их пишет, эти письма? — поинтересовался Бочерч. Как бы ему ни хотелось не верить этому человеку, что-то в его манере говорить сейчас указывало на правду.— Кто звонит?
Местр пожал плечами.
— Кто звонит? Чокнутые, старые вдовы — любительницы оригинальных шуток, армейские офицеры в отставке, убийцы... Ведь они никогда не подписываются, само собой разумеется. Все это старо как мир. Анонимки всегда играли почетную роль во французской литературе.
— Вы думаете, это не пустые угрозы?
— Иногда.— Подошел официант, Местр поднял на него глаза. Он молчал, покуда тот, поставив на стол стаканы, снова не удалился.— Ну, когда я очень устал, подвержен депрессии или когда на дворе идет дождь. Тогда я думаю, что это не пустые угрозы. В любом случае, кое-кто из них на самом деле вынашивает такие планы.
— Ну и что вы в этой связи предпринимаете?
— Ничего,— сказал Местр с удивлением.— Что тут поделаешь?
— Для начала можно сходить в полицию,— предложил Бочерч.
— В Америке любой, несомненно, обратился бы в полицию,— сказал Местр.— Здесь...— Скорчив кислую гримасу, он довольно долго и не спеша потягивал виски.— В данный момент у меня не очень хорошие отношения с полицией. На самом деле, я уверен, что вся моя почта вскрывается, что время от времени за мной устанавливают слежку и мой телефон прослушивается.
— Какой позор! — искренне воскликнул Бочерч.
— Мне нравится твой муж,— с прежней легкостью, почти игриво сказал Местр, обращаясь к Жинетт.— Он считает подобные вещи позором. Чисто американский взгляд.
— У нас, в Америке, бывали такие же времена,— сказал Бочерч, беря под свою защиту тот уровень политического своекорыстия, который существует у него на родине.— Причем не так давно.
— Знаю, знаю,— торопливо заговорил Местр,— я вовсе не считаю Америку сказочной страной, которую обошли стороной особые заразные болезни нашего века. Но все равно, я просто утверждаю, что в Америке любой на моем месте пошел бы в полицию...
— Вы на самом деле считаете, что кто-то может предпринять попытку вас укокошить? — спросил Бочерч.
"Ничего себе,— подумал он,— проводить в Париже отпуск и разговаривать на такие темы!"
— Скорее всего не сейчас,— спокойно сказал Местр, словно с юридической беспристрастностью рассматривая какую-то абстрактную проблему, не имеющую лично к нему никакого отношения.— Но стоит начаться беспорядкам, то наверняка.
— Ну и когда, по вашему мнению, начнутся такие беспорядки?
После нескольких недель, проведенных в этом мирном, сверкающем городе с его многочисленными нарядными магазинами, с его оживленной деловой активностью, с его громадным выбором самых разнообразных, самых утонченных удовольствий, никак нельзя было поверить, что вскоре все это бурное великолепие будет принесено в жертву насилию и кровопролитию. Просто невероятно!
— Когда все это начнется? — повторил Местр. Он задумчиво скосил глаза через плечо Бочерча на отливающие красным деревом темные глубины бара, словно пытаясь нарисовать яркую картину того незавидного будущего, которое ожидало этот город.— Я, как вам, наверное, известно, не вхожу в советы героев,— чуть улыбнулся он,— посему могу лишь строить догадки. Все, конечно, зависит от действий генерала1. От состояния его здоровья — как политического, так и физического. От его способности к выживанию. В настоящий момент все мы переживаем период разрядки. Заговорщики ожидают нужного момента. Убийцы в той или иной мере сидят в своих норах. Но если генерала свергнут, не важно, в силу каких обстоятельств: его слишком большой самоуверенности, его престарелого возраста, в общем, по любой причине, тогда можно ожидать вслед за его падением серьезных политических событий.
— Каких же? — спросил Бочерч.
— Может, мятежа армии в Алжире,— продолжал Местр,— приземления самолетов ВВС на различных аэродромах, волнения в рядах полиции, появления также вооруженных, прошедших специальную подготовку отрядов "коммандос" в различных районах страны, захвата правительственных учреждений, радио- и телестанций, пленения или даже убийства некоторых важных политических деятелей. Все это обычная процедура. Уже нет никакой тайны во всем этом. Проблематичным остается верное определение нужного момента.
— Ты веришь всему этому? — Бочерч повернулся к жене.
— Да, верю,— ответила она.
— Ну а твои остальные друзья придерживаются точно такого же мнения?
— Почти все,— уверенно сказала она.
— Ну а вы,— теперь Бочерч снова повернулся к Местру почти с видом обвинителя,— что вы лично собираетесь делать, если такое, не дай Бог, произойдет?
— Предложу свои услуги правительству,— ответил без колебаний Местр,— то есть при условии, что я смогу найти его и меня к этому времени не запрут в каталажке.
— Иисусе Христе,— воскликнул Бочерч.— Как трудно, однако, быть французом!
— Но и в этом есть свои выгоды,— сказал Местр.— Правда, только иногда.
— Хорошо,— сказал Бочерч, обращаясь к Жинетт.— По-моему, я получил вполне исчерпывающую информацию. Только я не понимаю, для чего она мне? Почему вам захотелось все это высказать именно мне?
Местр с Жинетт обменялись заговорщическими взглядами, и вновь Бочерч почувствовал себя в их компании чужаком со стороны, против которого плетутся сети заговора.
Местр, наклонившись к Жинетт, легко коснулся ее руки.
— Позволь, дорогая, все ему объяснить,— сказал он.
Он, подняв свой стакан, допил его до конца, словно оратор, стремящийся выиграть время.
— Мистер Бочерч,— официальным тоном начал он,— ваша жена была настолько добра, что предложила обратиться к вам. Может, вы мне поможете...— он сделал паузу, ожидая, что Бочерч его перебьет, но тот хранил молчание, явно не торопясь прийти ему на помощь.
— К несчастью, это вопрос денег,— промямлил он наконец.
"Боже мой,— передернуло Бочерча,— весь этот предварительный треп только ради того, чтобы попросить денег в долг!" Как он был зол в эту минуту на Жинетт за все ее тщательно разработанные, хитроумные маневры!
Ожидая продолжения, он чувствовал, как на лице его собирались глубокие морщины — верный признак грядущего отказа.
— Если что-то случится,— опять взялся за свое Местр, явно чувствуя себя не в своей тарелке,— а я верю, что так и будет, мне придется попытаться бежать из Франции. Или, по крайней мере, моя жена с детьми будет в большей безопасности в другой стране. В любом случае я чувствовал бы себя гораздо увереннее, если бы у меня были наличные деньги в другой стране. Они могли бы поддержать меня, помочь мне пережить трудный период ссылки, возможность которой лично для себя и всего своего семейства я вполне ясно предвижу. Нужен счет с определенным номером, например, в Швейцарии, которым либо моя жена, либо я сам могли пользоваться без особых формальностей...
— Я сообщила Клоду, что во вторник мы уезжаем в Женеву,— перебила его Жинетт. Бочерч почувствовал вызов в ее голосе.— Что нам стоит там это сделать? Пара пустяков!
— Ну а теперь позволь мне высказаться начистоту, Жинетт. Ты обещала своему другу, что мы дадим ему в долг определенную сумму денег для...— Он остановился на полуфразе, заметив, насколько поражен его словами Местр.— Может, я что-то не так понял? — спросил он.
— Боюсь, что нет,— сказал Местр. Теперь он казался смущенным и очень сердитым.— Вопроса о займе никогда не возникало. Какое я имею право просить в долг у человека, которого прежде никогда в жизни не видел, хотя бы сотню франков?
— Жинетт,— сказал Бочерч,— думаю, ты все объяснишь гораздо лучше.
— Видишь ли,— начала Жинетт,— французский гражданин не имеет права вывозить деньги из страны.— Ну, во всяком случае, какие-то крохи. А так как мы едем в Швейцарию, мне казалось, что могли бы помочь Клоду.
— Насколько я понимаю,— уточнил Бочерч,— никто не имеет права вывозить деньги из Франции, включая и американцев.
— Двести пятьдесят новых франков,— сказал Местр.
— Но таможенники,— перехватила инициативу Жинетт,— никогда не пристают к американцам. Никогда даже не просят их открыть чемоданы. Ну а если кто-то из них поинтересуется, сколько при тебе наличных денег, ты можешь сказать, что какая-то жалкая сотня франков, и все тут.
— Но все-таки,— упрямо стоял на своем Бочерч.— С технической точки зрения мы в таком случае нарушаем закон.
— С технической, не с технической,— нетерпеливо возразила Жинетт.— Какая, в сущности, разница?
— Мои дорогие друзья, прошу вас,— сказал Местр, положив обе руки на стол жестом миротворца.— Прошу вас, не нужно из-за меня поднимать этот спор. Если вы испытываете хоть малейшее колебание, то я прекрасно понимаю...
— Позвольте, мистер Местр,— сказал Бочерч,— задать вам один вопрос. Предположим, что мы с Жинетт сейчас не приехали во Францию или, предположим, она вам не позвонила, что бы вы делали в таком случае?
Местр задумчиво втянул щеки. Потом заговорил, но заговорил медленно, старательно подбирая слова:
— Думаю, мне пришлось бы попытаться найти для этого кого-нибудь другого. Но, смею заверить вас, я бы чувствовал себя очень, очень,— он подыскивал нужное слово,— очень неуверенно. Я же сказал вам, что время от времени за мной устанавливается слежка. Такую просьбу я мог бы доверить очень близкому другу, так как он рискует, поддерживая со мной близкие отношения, себя сильно скомпрометировать. Если ему не повезет, то и он может попасть под подозрение, особенно при переезде через границу в другую страну. Любого француза наверняка подвергнут обыску, если только он попытается выехать из страны. Вполне вероятно, допросят. В те времена, приход которых я предвижу, такой допрос непременно здесь, во Франции, будет весьма и весьма строгим и дотошным.— Он улыбнулся, довольный своим сдержанным высказыванием.— Мне не хотелось бы ради своей безопасности в это время злоупотреблять терпением, доброй волей и порядочностью ни одного из моих друзей. Человек, которому грозит опасность и которому так необходима помощь, всегда такая обуза. Достаточно в этой связи вспомнить, как всех раздражали эти беженцы во время войны.— Он оглянулся на официанта, жестом подозвал его.— Доставьте мне большое удовольствие,— сказал он,— позвольте мне заплатить за выпивку.
— Минуточку,— остановил его Бочерч.— Какую сумму вы предлагаете доставить в Швейцарию для вас?
— Четыре миллиона франков,— ответил Местр.— Старых, разумеется.
— Это всего лишь восемь тысяч долларов, Том,— сказала Жинетт.
— Знаю,— ответил Бочерч. Он взял из руки официанта чек, не обращая внимания на протесты со стороны Местра. Заплатив по счету, он встал.— Мне нужно подумать об этом и переговорить обо всем с Жинетт. У нее есть ваш номер телефона. Мы позвоним завтра.
Местр тоже встал из-за столика.
— Если вы не возражаете,— сказал он,— я предпочитаю позвонить вам сам. Чем меньше звонков ко мне, тем лучше...
— ...В Африке, например,— басовито гудел один из американцев в глубине бара,— старая система состязательного взяточничества рушится. Но пока никто не придумал ничего более эффективного...
Бочерч вышел вслед за Местром и Жинетт из бара-холла. Они пошли по длинному узкому коридору, где дамы преклонного возраста все еще допивали свой чай, величественно восседая в дорогих манто среди бегающих под ногами пуделей, жуя свои пирожные. Им было наплевать на все заговоры, перемещения войск, уличные бои. Темная фаланга вдов, украшенная драгоценностями — трофеями одержанных ими когда-то побед, сохраняла свою твердую уверенность в безысходности штурма, несущего свои перемены. В этом узком коридоре, где были рассредоточены серебристые старческие седые головки, устрашающие слова Местра, его мрачные предсказания казались несвязным рассказом ребенка об увиденном страшном сне.
В холле Местр поцеловал руку Жинетт, и, сделав корректный, едва заметный поклон в сторону Бочерча, пошел к выходу. "Как он сутулится,— заметил Бочерч,— просто удивительно для такого еще молодого человека".
И походка у него была тяжелой, лишенной элегантности. Когда он надевал свою зеленую тирольскую шляпу, он сделал это небрежно, совсем не стараясь перед ними порисоваться. Кем бы он ни был, сделал свой вывод Бочерч, он явно не профессиональный "истребитель женщин". Но когда он повернулся к Жинетт, ему показалось, что он заметил в ее глазах мягкий всплеск эмоций, который она, конечно, пыталась скрыть, но если это ей и удалось, то лишь частично. Но чем они были вызваны — жалостью к нему или желанием,— сказать было затруднительно.
Они молча поднялись в свой номер. То удовольствие от отдыха, которое они вместе получали с самого начала их приезда в Париж, исчезло, а эта старинная комната с высоким потолком казалась им такой холодной, с неуклюже расставленной мебелью при мутном свете неярких ламп. Жинетт, повесив на крючок пальто, с равнодушным видом возилась со своими волосами, стоя у большого зеркала. Бочерч, бросив сверток с альбомом на стол, смотрел через высокое окно на сады Тюильри1, через улицу под ним, на которой то и дело возникали пробки. Все деревья уже расстались со своей листвой, стояли голые, а люди, спешащие куда-то мимо только что загоревшихся уличных фонарей, казались замерзшими и утомленными.
Бочерч услыхал, как скрипнула кровать. Это на нее села Жинетт.
— Четыре миллиона франков,— задумчиво произнесла она.— Это все деньги, накопленные им за всю жизнь. Больше у него нет ничего в этом мире.
Бочерч молчал. Он все глядел через окно на потемневшие в сумерках сады.
— Если ты не провезешь их для него,— сказала она,— то это сделаю я.
Бочерч тяжело вздохнул. Он намеренно не спеша повернулся к окну спиной.
— Какую же глупость ты сморозила! — прокомментировал он.
Жинетт смотрела на него, не скрывая своей холодности и враждебности к нему.
— Ты так считаешь? — спросила она.— Может, ты и прав.
Забросив ноги на кровать, она лежала, уставившись в потолок.
— Тем не менее я серьезно.
— Какой будет замечательный заголовок в газете,— недовольно проворчал Бочерч: — "Супруга нью-йоркского адвоката задержана в Париже полицией за попытку провезти контрабандой французские банкноты. Ее муж заверяет, что ему ничего неизвестно о такой преступной деятельности жены".
— Означает ли это, что ты отказываешься помочь Клоду? — сказала она ровным голосом, не отрывая взора от потолка.
— Это означает, что, как правило, я являюсь законопослушным гражданином,— сказал Бочерч.— Еще это означает, что если я являюсь гостем в какой-то стране, то предпочитаю не надувать своих хозяев.
— Ах,— язвительно воскликнула Жинетт.— Какое счастье родиться американцем. И пуританином. Как это удобно!
— Это также означает, что я пытаюсь определить, стоит ли такой риск возможных выгод,— продолжал Бочерч.
— Никаких выгод не будет,— сказала Жинетт.— И нечего тут гадать, чем это тебе грозит. Человек попал в беду, и мы можем ему помочь. Вот и все.
— Не он один. Таких, как он, пруд пруди,— упрямо возразил Бочерч.— Вопрос состоит в следующем: почему мы выбрали именно этого индивида, чтобы помочь ему?
— Он тебе явно не понравился, так?
— Никак не могу утверждать обратное. Это тип с громадным самомнением, он любуется своим умом и снисходительно относится к американцам.
Вдруг, ни с того ни с сего, Жинетт расхохоталась.
— Чего это ты смеешься? — настороженно спросил Бочерч.
— Потому, что ты такой точный аналитик,— сказала Жинетт.— Нарисовал его точный портрет. Да, он такой, совершенный образец француза-интеллектуала.— Она снова засмеялась.— Обязательно расскажу ему, как ты его здесь разделал под орех. Он будет вне себя от ярости.
Бочерч озадаченно, ничего не понимая, смотрел на жену. Она смеялась искренне, без всякой фальши, и то, что только что сказала, ни одна женщина не скажет о мужчине, который ей нравится. Но снова перед его глазами замаячила эта парочка: оба они были так увлечены беседой друг с другом, что ничего не замечали вокруг, там, на улице, перед самым их отелем, к тому же почему это Жинетт с такой напористостью подталкивает его, Бочерча, на такой рискованный шаг — оказать помощь этому Местру?
Бочерч сел на край кровати.
— Вопрос состоит в следующем,— повторил он свою фразу,— почему мы из всех выбираем именно этого индивида, чтобы помочь ему?
Жинетт молча лежала на кровати, вытянув руки по швам, положив ладони на покрывало из парчи.
— Потому что он — мой друг,— наконец ответила она. Потом снова помолчала.— Этого р