Решение воспользоваться при возвращении лодкой охраны воз-никло у него в тот момент, когда он играл роль утопающего. Ходкий беленький ялик с веселой голубой полоской вдоль борта и веслами, оставленными в уключинах, по-прежнему мирно покачивался у стол-ба, к которому был причален.

— Счастье какое, через забор не надо лезть! Исцарапался весь, Никита Григорьевич, все руки в занозах!— весело трещал Гав-рила, пробираясь на корму к Никите.

— Ты на Алешину рожу посмотри!—бросил Саша и налег на весла.

Рожа у нашего героя действительно потерпела ущерб, под глазом его разлился синяк, клей от утраченной бороды залиловел от крови и как-то странно забугрился, нос перечеркивала глубокая царапина.

— Отскоблимся!— расхохотался Алеша.— Гардемарины, неужели вместе!

— А то как же,— тихо сказал Никита. Он все еще не мог прийти в себя от неожиданно обретенной свободы.— Вот они, значит, где меня прятали.

— Лодку поменяем на нашу,—сказал Алеша Адриану.—В этой плыть в город небезопасно.

Они не слышали выстрела, только увидели, как легкое облачко от-делилось от окошка бывшего маяка, а Гаврила с ужасом почувство-вал, как обмякло вдруг тело Никиты, которого он заботливо укрывал своей бекешей. Пуля пробила его грудь навылет. Саша в бессильной ярости выхватил пистолет и выстрелил в окошко башни, но Харито-на там уже не было, он спустился вниз, чтобы помочь охране осво-бодиться от пут.

Все они были избиты, перепачканы кровью, злы, как черти. Каж-дый счел долгом выговорить Харитону: "Где ты раньше был, глухая тетеря? Нет бы раньше помочь!" Убитого Кушнакова завернули в одеяло и отнесли в бывшую арестантскую. Кто-то выскочил наружу по нужде, а вернувшись, сообщил, что разбойники увели лодку. Известие это было принято почти с облегчением. Они не могли теперь преследовать беглецов, не могли сообщить начальству о на-падении на мызу. Ну и пусть его... Оставалось только ждать смены караула. Поругались, посудачили, помылись, перевязали раны, поде-лили поровну собранные с полу деньги и сели ужинать.

Меж тем лодка с беглецами благополучно достигла берега, где стояла карета.

— Боже мой, что с ним? Никита...— воскликнула Софья, глядя, как Гаврила с помощью Алеши выносит на берег бесчувствен-ное тело.

— Ранен,—бросил Алексей.—Гаврила говорит—не смертельно! Живо переодеваться! И скорее, скорее!

Маски, порты, рыжий парик были связаны в узел вместе с уве-систым камнем и пошли на дно реки. Алексей и Адриан прыг-нули в лодку.

— Может, повезем его водой? — предложил Алеша, глядя, как Саша с Гаврилой неловко усаживают в карету раненого друга.— В карете трясет.

— Нет! Все делаем, как договорились! — Софья неожиданно для себя взяла командный тон.—Сейчас надо как можно скорее попасть к Черкасским. Да отчаливайте же наконец! Может быть по-гоня!

Гавриле очень не хотелось оставлять Никиту на попечение дам, которые ничего не смыслят в медицине, и он умоляюще погляды-вал на Сашу.

— Я поеду с вами,— решительно сказал тот.

— Ни в коем случае.— Софья была непреклонна.— Каретой Гав-рила правит лучше тебя, и потом внутри и так тесно. Саша, ради Бога, скачите первым. Мы должны разделиться. И не беспо-койтесь, мы справимся.

Саша умел слушать дельные советы, он вскочил на лошадь и сразу же пустил ее галопом. Прежде чем сесть на козлы, Гаврила заботливо подсунул под голову Никиты свернутую валиком бекешу. Раненый полулежал на заднем сиденье, дыхание его было тяжелым, свистящим, грудь высоко поднималась и вдруг опадала почти без-звучно, вызывая безотчетный страх, что вздох этот будет послед-ним.

— Ничего... Честь барину спасли, спасем и жизнь!— высокопарно сказал Гаврила и всхлипнул обиженно, как дитя малое.

Что он мог знать, убогий лекарь? Чужих врачевал и не без поль-зы, а когда своего коснулось, то разум мутится. А что касаемо утверждения, мол, не смертельно, то это не более чем заговорные слова, чтоб беса отпугнуть.

Карета двинулась по дорожке парка, набирая скорость, и вот она уже летит по тракту, и — о, чудо! — то ли благодаря умению ку-чера, то ли провидению, но ее почти не трясет.

Мария сидела напротив Никиты и неотрывно смотрела в лицо молодого человека. С самого первого мгновения, как увидела она плетью висящую руку, плотно смеженные глаза и узкую, как у молодого дьячка, бороду, запачканную кровью, ее не оставляли самые дурные предчувствия. Может быть, это конец и злая судьба отнимает его навсегда? Все душевные силы ее были потрачены на то, чтобы прогнать страшные мысли, и она не замечала, что дрожит, что из глаз ее льются слезы и с монотонностью весенней капели ударяются о маленькую, бисером вышитую сумочку, которую она судорожно сжимала в руке.

Они уже миновали Калинкин мост и въехали в город, когда Ни-кита вдруг разомкнул мокрые от пота ресницы и внимательным взглядом окинул карету. Видно было, что он все вспомнил и вполне осмыслил ситуацию. Взгляд его задержался на Марии. Он рассматри-вал ее очень внимательно, подробно изучая кружевной воротник, бе-лый капор, испуганные глаза, руку, которая зажимала рот.

— Бред! Откуда ей тут взяться?— сказал он вдруг и опять потерял сознание, голова его упала на плечо сидящей рядом Софьи.

— Я его напугала,— с ужасом прошептала Мария.— Он меня не узнал. Он принял меня за какую-то другую особу.

— Наоборот узнал! Мария, не плачь. Никите мужество наше нужно, а не слезы. Только бы довезти его до места.

Как ни торопился Гаврила, попав в центр города, он должен был замедлить движение, а близ Вознесенской першпективы и вовсе изменить маршрут. На площади солдаты перегородили улицу ка-навой. Экие шустрые попались, несколько часов назад только присту-пили к работе, а теперь уже деревья выкорчевали, булыжник повыковыривали и изуродовали все вокруг до неузнаваемости! Теперь другого пути нет, как ехать мимо дома Белова, Мысль эта разозлила Гаврилу. Ах, молодежь, не слушает старших и мудрых. Сидел бы сейчас Александр Федорович на козлах — у дома бы сошел без забот, а он, Гаврила, провел бы трудную дорогу рядом с барином, не допустил бы до его особы глупых женских рук. И бинты поправить, и посадить поудобнее, разве им это под силу?

Карета выскочила на Малую Морскую и поравнялась с особняком Беловых как раз в тот момент, когда входная дверь резко отворилась, из нее вышел молоденький офицер, за ним пара драгун и, наконец, Александр Федорович собственной персоной. За ним шли еще двое солдат. Куда это они направляются?

Гаврила непроизвольно натянул вожжи, тормозя. Лошади вскину-ли морды, зацокали мелко по булыжнику. Белов оглянулся на этот звук и встретился с Гаврилой глазами.

— За что меня арестовали?— крикнул он громко.— Куда вы меня ведете?, "Это он мне кричит,— пронеслось в голове Гаврилы.— Знак подает. Неужели так быстро пронюхали про нападение? Быть не может!"

Желая как можно быстрее уехать от опасного места, Гаврила попытался развернуть лошадей, что было никак невозможно при обилии карет и прочих повозок- Его обозвали дураком, канальей, свиньей, рукояткой кнута саданули по плечу.

— Дурак и есть,— сказал себе Гаврила.— Солдаты уже на другую улицу свернули, на нас и не смотрят. Быстрее, быстрее! Довезем барина до места, уложим в кровать, а потом будем разбираться, кого арестовали и почему.— И он опустил кнут на мокрые, взмылен-ные спины лошадей.

Читателю двадцатого века небезынтересно будет узнать, что в Тайной канцелярии, этом всенародном страже русской государствен-ности, в середине восемнадцатого века служило — сколько бы вы ду-мали?— десять человек. Однако я, может быть, завысила цифру, точ-ных данных за 1748 год у меня нет, зато есть за 1736—расцвет бироновщины. Тогда было много работы, и тайный сыск в Петербурге вершило 13 человек. В 1741 году, когда Елизавета Петровна взошла на престол, количество служащих — секретарей, канцеляри-стов, подканцеляристов, копиистов—снизилось до 11. Правда, сюда не входили воинский наряд числом 10 человек и заплечных дел мастера — двое. Естественно, еще существовали осведомители, кото-рых на Руси всегда было в достаточном, но неизвестном количестве.

В этой главе мне хочется рассказать, что же представлял из себя сей грозный орган, а для того, чтобы читатель поверил этим строкам, а также из опасения быть обвиненной в плагиате, сообщаю, что знания эти почерпнуты мною из энциклопедий, справочников, а в основном из замечательной и очень толково написанной работы Веретенникова Василия Ивановича, изданной в Харькове в 1911 году.

Первая Тайная канцелярия, называемая Преображенский приказ, была основана в начале царствования Петра I. Название она полу-чила от московского села Преображенского, где размещалась некая съезжая изба — первый приют радетелей сыскного дела*.

Преображенский приказ занимался политическими преступника-ми, которые действовали, как тогда говорили, "противу двух первых пунктов". Имелся в виду государев указ, в котором под цифрой один значились злодеяния против особы государя, а под цифрой два — против самого государства, то есть бунт.

Любой обыватель мог крикнуть "слово и дело", указывая паль-цем на преступника, и государственная машина включалась в дейст-вие. Естественно, в Тайный приказ зачастую попадали люди невинные, такие, на которых доноситель вымещал свою злобу или за-висть. В отличие от наших дел, громыхавших такими понятиями, как "враг народа", Преображенский приказ был по-своему спра-ведлив. Если вина взятого по доносу не была доказана, то к "допросу с пристрастием", то есть к пытке, привлекался сам доноси-тель.

Смутное было время и гнусное, народ панически боялся Преобра-женского приказа. Упразднен он был малолетним Петром II в 1729 году. К слову скажем, что организует страшный орган обычно сильный и жестокий правитель: вторая Тайная канцелярия была создана Анной Иоанновной уже в 1731 году, а упразднена во второй раз недалеким и инфантильным Петром II— честь ему за это и хвала**.

_____________________ * Интересно, что первоначально Преображенский приказ заведовал еще регулярным войском, а также продажей табака. Как бы ни ругали мы современное заведение, осуществляющее государственную безопасность, возрадуемся, что торговля табачными изделиями уплыла из его рук.

** Вот как пишет об этом Болотов в своем "Жизнеописании": "...не менее важное благотворительство состояло в том, что он (Петр II) уничтожил прежнюю нашу и столь великий страх на всех наводившую так называемую "тайную канцелярию" и запретил всем и каждому кричать "слово и дело", и подвергать через то бесчисленное множество невинных людей в несчастия и напасти. Превеликое удовольствие учинено было сим всем россиянам, и все они благословляли его за сие дело".

______________________

Вторая Тайная канцелярия размещалась в Петропавловской кре-пости в неприметном одноэтажном особнячке с подъездом под козырьком и восемью высокими окнами по фасаду. Кроме того, в ее ведении находились казематы и служебные помещения.

Начальником Канцелярии тайных розыскных дел — так она пол-ностью называлась—в 1731 году был назначен Андрей Иванович Ушаков. Сын бедного дворянина еще при Петре I получил звание тайного фискала и наблюдал за постройкой кораблей, потом стал сенатором, и всегда-то он верно угадывал, чья власть возьмет верх, а если и не угадывал, как случилось с Елизаветой Петровной, то и это сходило ему с рук. Ушаков руководил, а во главе канцелярского производства (оно и было главным!) стоял секре-тарь-регистратор. Он был фактическим заместителем Ушакова, а после 1747 года—Шувалова. Далее шли протоколист, регистратор и актуариус. Они вели "Журнал тайной канцелярии", книгу именных указов, протоколы, копии со всех определений. Собственно, работу по выяснению преступлений вели канцеляристы, каждый из них заведовал собственным делопроизводством —"повытьем". Прихо-дили в канцелярию в "седьмом часу утра", то есть до невозмож-ности рано, но могли уйти со службы в "первом часу пополудни".

Иногда для особо важных дел учреждали в помощь Тайной канцелярии особые комиссии. Так было при раскрытии заговора смоленской шляхты, которую возглавлял князь Черкасский, при суде над Бироном, при работе по лопухинскому "бабьему заговору" и так далее. Тайная канцелярия была выездной, то есть в случае необхо-димости посылала своих агентов в другие города. Обычно роль агентов играли подканцеляристы или военные чины из наряда.

Ушаков руководил Тайной канцелярией шестнадцать лет, и все эти годы обнаруживал в работе ум и гибкость, позволявшие ему держаться в тени при очень высокой значимости и огромных возможностях. Бантыш-Каменский, наш славный историк, писал о нем: "Управляя Тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особым даром выведывать образ мыслей собеседника".

Все это правда. Ушаков сам вел наиболее ответственные дела, и пыточные речи никогда не произносились без его присутствия, но его нельзя упрекнуть ни в садизме, ни в особой ненависти к пре-ступникам. Он был добросовестен и бесстрастен.

Ушаков начал руководить сыскными делами без малого в шесть-десят лет, возраст мудрости, и находил силы для служения отече-ству, однако понимал — нужен преемник. И он нашелся — Алек-сандр Петрович Шувалов. Он входил в работу постепенно, при-сматривался, учился на допросах и за столом, и подле дыбы, а за два года до своей смерти Ушаков привел его к присяге. Шувалов вел в это время дело поручика Измайловского полка "о говорении непристойных слов об императрице". Присяга свершилась в домовой церкви Ушакова, словно дело о замещении главы Тайной канцелярии было своим, семейным. Шувалову было тридцать семь лет.

До самой смерти Ушаков присматривал за родным своим заведе-нием, требовал строгости и -порядка, но времена менялись. Тайная канцелярия при Шувалове как бы усыхала. Декларации, выписки, реляции стали меньше по объему cкупее по содержанию, словно само вдохновение ушло в песок. Клятва императрицы "не казнить смертью" не была вписана в закон, но соблюдалась неукоснительно. При Ушакове арестованных приводили к пытке в тех случаях, когда при следствии не могли получить полную картину преступле-ния, заходили в тупик. Шувалов же готов был рисовать эту картину до бесконечности, искал новых и новых свидетелей, устраивал очные ставки. Для допроса с пристрастием требовалось личное разрешение Шувалова, а он его давал очень неохотно.

Современники писали об Александре Петровиче Шувалове, что ужасный род занятий вверенной ему канцелярии отразился на его лице. У него появился тик правой стороны лица. Судорога эта появлялась в минуты гнева, страха или радостной взволнованности, поэтому перед императрицей он всегда являлся украшенный страш-ной гримасой.

Обычно делопроизводство в Тайной канцелярии начиналось с "по-ношения" от учреждения или лица о случившемся антигосударствен-ном "важном" деле. Вопрос о "важности" был одним из главных в канцелярии. Например, подрались обыватели на рынке из-за проданной козы, один из подравшихся написал донос. Канцелярия решает, важное сие дело или нет. Если просто подрались—это отнюдь не представлялось важным, но если один из драчунов "из-блевал речи, поносившие государыню или трон русский". Тайная кан-целярия находила "важность" и заводила "дело". Или, скажем, дела о взятках, дрязгах или волшебстве. Каждое могло подлежать и Тай-ной канцелярии, и другому какому-либо учреждению: суду, Синоду. Так, в Тайной канцелярии священника обвинили в волшебстве, но судили все равно противу двух первых пунктов, потому что в волшеб-ных тетрадях между списками наговоров и рецептами приворотных зелий нашли слова, поносящие царскую фамилию.

Как только заводили "дело", брали замешанных в него лиц и учиняли допросы, которые неукоснительно записывались на бумагу, так называемые "распросные речи". Перекрестные допросы, пыточ-ные разговоры подшивались в "дело". Если нужно было привлечь свидетелей, то составляли "определение" о приводе их на допрос. Для обысков посылались подканцелярист или офицер с солдатами, на месте составлялись рапорты и опись найденных на месте вещей, все это тоже подшивалось в дело. Когда следствие кон-чалось, то на основании всех бумаг составлялся "экстракт", кото-рый слушал Ушаков, а впоследствии Шувалов, и выносил "определение", то есть приговор.

Итак, вооружившись знаниями о флоре и фауне этого тайного омута, мы можем смело продолжать путь за нашими героями. Для того, чтобы объяснить арест Белова, мы должны откатиться несколько назад, не намного, всего на несколько часов.

В тот самый четверг, в который было совершено нападение, Лядащев решил провести время с толком, для чего в полдень отправил-ся в Петропавловскую крепость в тайный особняк к Дементию Палычу. В передней светлице, как называли самую большую и приличнее прочих обставленную комнату, он услышал много раз повто-ренное "Ба1 Да это Лядащев! Как живешь-поживаешь?" Восклицания эти носили чисто формальный характер, и Василий Федорович, разумеется, не стал разливаться в подробностях своей жизни, одна-ко на лицах некоторых чиновников было написано истинное радушие. Везде люди живут, и Тайная канцелярия не является исключением.

Лядащев не поленился, одну за другой обошел все восемь "кон-торок", в которых корпели над делами подканцеляристы. Когда-то одна из них с решеткой на окне и шатким столом с потайным ящиком служила ему кабинетом. Поболтали о том о сем. Дементий Палыч сыскался в подьяческой комнате. Лядащеву он не обрадовался. Василий Федорович сообщил, что зашел сюда просто так, по дороге, поскольку направляется в Летний сад к гроту, шум воды, дескать, очень успокаивает в этакую жару и способствует размышлению. Дементий Палыч ответил, что — как же, как же — знает он этот грот, но путь туда, если по плашкоутному мосту, долгий, а шум струй с таким же успехом можно послушать в саду подле Троицкой .площади, там фонтанная струя, конечно, пониже, зато это рядом и народу вокруг поменьше. Пусть так, приятно иметь дело с умным человеком.

Лядащев вошел в небольшой, тенистый сад, уселся на ближайшей скамье, расслабился, надвинул треуголку на глаза. В листве над головой заливался щегол, а может быть, дрозд, словом, какая-то очень жизнерадостная птица. Скоро пение было прервано появлением человека, который шел, припадая на одну ногу. Он тоже сел на скамейку, тяжело вздохнул.

— Что носа не кажешь и к себе не зовешь?— спросил Лядащев, не открывая глаз.

— Потому что без надобности. Сведений, которые бы вас заинте-ресовали, мне получить не удалось.

— Так-таки и не удалось?—Лядащев сдвинул треуголку на заты-лок.—Так-таки и не знаешь, что Оленева держат на Каменном Носу в бестужевской мызе?

Дементий Палыч коротко взглянул на собеседника, а потом не-зависимо вскинул голову, как бы пытаясь найти пиликающую в ли-стве птицу.

— Что молчишь-то?

— А что говорить?— откликнулся Дементий Палыч не то чтобы развязно или нахально, но никак не раскаяние, мол, хоть ты меня и поймал, можно сказать изобличил, но сам ведь знаешь — нельзя назвать изобличением верность трону и присяге.

— Ладно. Я с тобой напрямик буду говорить,—строго сказал Лядащев.— У этого дела две стороны, и от тебя самого зависит, орлом или решкой его к себе повернуть. Что молодой человек ни в чем не виновен, это ты лучше моего знаешь. Невиновен и богат. Обозначь его дело как "неважное" и получишь хороший куш. Ты брови-то не супь, я тебе взятки не предлагаю, а только совет даю. А может быть, на Оленева еще и дело не заведено? Может быть, он все еще числится под именем Сакромозо?

Дементий Палыч ,неопределенно поерзал по скамейке, но про-молчал.

— Значит о подмене Бестужеву еще ничего не известно,— уточ-нил Лядащев и подумал: "Что-то здесь не так— Бестужев-сын мог узнать о мызе Каменный Нос только у Бестужева-отца. Или я чего-нибудь не понимаю? Можно бы напрямую спросить, но этот язык себе скорей откусит, чем сознается".

— Ас чего вы, Василий Федорович, взяли, что арестант так уже чист? Улик-то более чем достаточно.

— Это каких же?—Лядащев круто повернулся и с насмешливым удивлением уставился на собеседника.

Здесь с Дементием Палычем произошла метаморфоза, словно ощерившийся каждой своей иголкой дикобраз превратился в ласково-го, пушистого зверька.

— Расскажу, Василий Федорович, все поведаю, но не задаром!

В голосе Дементия Палыча прозвучало такое искреннее и довери-тельное выражение, что Лядащев подумал подозрительно: "Что еще придумал этот хорек? Или он так откровенно просит взятку?"

Но в голове стража законности были совсем другие мысли. Де-ментий Палыч не сразу понял, что Лядащев опасен, а когда понял, то призадумался. В Тайной канцелярии знали, что когда-то у него были свои, особые отношения с Бестужевым, и хоть сошел Василий Федорович с тропы сыска, кто может поручиться, что не наплетет он канцлеру всякого вздора. Тем более, что о подмене Сакромозо, как и догадывался этот умник, Бестужеву еще не было доложено. Сразу надо было рапорт написать, но ведь страшно! Кто знает, как отреагирует на это канцлер?

А Лядащев цепок, своего не упустит. Видно, щедро заплатили ему Оленевы за услуги. Хотя зачем ему деньги, он богат. Темны чужие души. Господи... Если он деньги в сундук складывает, то их никогда не бывает' слишком много. Знать бы, как к нему попала эта проклятая записка с приглашением Сакромозо во дворец...

Простая идея пришла в голову вечером, когда Дементий Палыч вдыхал у окошка запах бальзамных тополей. Если Лядащев не отвя-жется, то почему бы не заставить его работать на себя? Василий Федорович ведь сам рвется к делу, не требуя за это ни денег, ни лавров.

— Не задаром,— повторил Дементий Палыч с видимым удоволь-ствием.— Помогите распутать сей клубок. Моей скромной натуры на это недостаточно. А улики таковы...

Первой назвал Дементий Палыч уже знакомое послание прусско-го посла. Вторая улика — тоже письмо, в котором прямо говорилось, что Никита Оленев был знаком с купцом Гольденбергом еще в Гер-мании, что имел с ним дела, а именно: занимал у него под проценты большие суммы, денег, и что к убийству оного Гольденберга Оленев имеет прямое касательство.

— Какое еще касательство?— с подозрением спросил Лядащев.

— Прямое,—твердо повторил Дементий Палыч.

— Можешь донос показать?

— Все бумаги в деле, а для работы с ними я допустить вас в канцелярию не могу.

— Знамо дело — не можешь. Домой к себе папку принесешь. Сегодня же,—строго сказал Лядащев.—Кто писал донос?

— Аноним... сами знаете, ветер принес. И еще сей аноним сооб-щает о причастности к убийству некоего Белова Александра. Лядащев даже подпрыгнул от неожиданности.

— Ну это совсем чушь! Они просто вместе труп обнаружили.

— Никто не обнаружил, а они — пожалуйста...— скороговоркой произнес канцелярист.— Я уж буду совсем откровенен. За домом графа Лестока учинена слежка.

— Вот как? И давно?

— Давно. В числе прочих, посещавших дом лейб-медика в Апте-карском переулке, замечен поручик Белов, который, как известно, в друзьях дома не состоит и к медицине отношения не имеет.

— Может, у него геморрой разыгрался,— хмуро буркнул Ляда-щев.

— Эх, кабы так...— вздохнул Дементий Палыч, и это у него выш-ло как-то просто, по-человечески, мол, сочувствует он этим беловым-оленевым, да как им помочь, если они сами в огонь лезут.

— И давно ли Белов был у Лестока?

— Вчера.

Василий Федорович был не просто обеспокоен или удивлен, он с трудом скрывал бешенство. Зол он был и на Белова. Что у него за мерзкая привычка хитрить и не договаривать? Уши бы оборвать этому любимцу двора и баловню судьбы! Ведь говорил же он ему — не шляйся к Лестоку, что ты там потерял? Глубочайшее раздраже-ние вызвал и' этот барчук холеный Оленев — кой черт. он поперся во дворец? Ну ладно, любовь... Но зачем под чужим именем под арест идти? Может быть, его вынудили? Но кто?

К чести Лядащева скажем, что он ни на минуту не усомнился в честности двух друзей, даже мысленно не поставил вопроса: "Положим, они прусские шпионы..." Все это смешно, глупо и не бо-лее. Но Василий Федорович знал цену уликам, знал, в какие цепкие руки они попадают в Тайной канцелярии, и был отчаянно зол на случай, на бестолковую насмешницу Фортуну.

— Допрашивал Оленева?

— С великим грубиянством юноша. Одно словечко и подарил, случайность, мол...— Дементий Палыч скрипнул зубами.

— Ты мне скажи, в чем твоя основа-то? Что Оленеву вменяешь— шпионство иль убийство?

— Да ведь как повернуть,— неопределенно сказал канцелярист.— Любого из двух обвинений достаточно, чтоб под кнут и в Сибирь.— Он по-старушечьи собрал в узелок красивые губы и добавил уко-ризненно:— А вы говорите невиновен.

— Смотри-ка, погода портится...

Дементий Палыч вслед за говорящим обвел глазами серенькое, набухающее дождем небо.

— А теперь глянь сюда...

Лядащев разжал ладонь, на ней лежал сапфир удивительной красоты, если б не огранка, он был бы похож на огромную каплю воды, зачерпнутой где-нибудь в Средиземном море ,или в Ин-дийском океане.

Глаза Дементия Палыча округлились, в них даже промелькнул го-лубой детский оттенок, словно вобрали они в себя экзотическую лазурь. Быстрым, хищным движением он зажал руку Лядащева в кулак.

— Сестру замуж выдашь, в отставку подашь, съездишь в Грецию, туда-сюда... Ни одна живая душа не узнает...— ворковал Лядащев.

Дементий Палыч молчал, не в силах убрать руку с кулака Лядащева, красивые пальцы его дрожали.

Беловы не принимали.

— Сам Александр Федорович в отсутствии, а барыня больны.

В нахмуренном лбу лакея и смятой переносице притаился сумрак недовольства и угрюмости, которые появляются обычно при небла-гополучии в доме, когда хозяева ругаются, а зло на слугах срывают. Лядащеву бы обратить внимание на слова о болезни Ана-стасии Павловны, но он воспринял их только как отговорку: нежелательным визитерам всегда так говорят.

Он обозлился, но все-таки оставил Саше записку, мол, надо сроч-но встретиться по неотложному делу, однако не отказал себе в удо-вольствии ткнуть блестящего гвардейца носом в ... "Беда в том, что шляешься ты без надобности к неким медицинским особам, о коих предупрежден был, и последствия твоей беспечности непредсказу-емы".

Идти домой Лядащеву не хотелось, он пошел в трактир, а за жарким и пивом все размышлял, как же могут выглядеть последствия Сашиной беспечности. Суть этих размышлений сводилась к следую-щей фабуле: не посмеют его арестовать! Первостепенное значение он отдавал связям при дворе — это раз, отсутствие четких улик — это два, а то,что о Белове позаботится сам Лядащев,—это три. Лучше бы всего получить Саше сейчас длительную командиров-ку куда-нибудь в Лондон, на худой конец хоть в Тулу. Главное, с глаз долой, пересидит бурю, а там все встанет на свои места. Знай Лядащев, что в этот самый момент злой, как черт, Саша рубит-ся на шпагах с военным чином на бестужевской мызе, мысли бы его приняли совсем другой оборот.

К Дементию Палычу он явился в самом благодушном настроении, слегка под хмельком, но, к его удивлению, хозяина не было дома. Лядащева встретила сестрица, худосочная, измученная желудочными заболеваниями особа, которая изо всех сил старалась переделать свойственную ей кислую улыбку в лучезарную. Кабы не плохие зубы, ей бы это вполне удалось.

— Дементий Палыч приказали вас встретить и проводить в его горенку. Сами они скоро будут.

На столе уже известной нам комнаты в идеальном порядке пребывали обещанные бумаги в папке, перья в стаканчике, до краев наполненная чернильница, рюмка и ядовито-зеленая настойка в бу-тыли. "Умеет работать",— не без удовольствия подумал Лядащев о своем бывшем сослуживце.

Для начала он попробовал настойку. Сладковата, пожалуй, но пахнет хорошо и крепость имеет в достатке. Документов было два. Депеша Финкенштейна вызвала у Лядащева. откровенное удоволь-ствие. Догадка только тогда верна, когда ты брюхом понимаешь— все было именно так и не могло быть иначе. Доверчивый Белов поперся к Лестоку просить за Оленева, а Лесток, вот уж воистину ума палата, немедленно свалил на арестованного чужую вину. Чью?

Чистый лист бумаги украсился гирляндами болотных листьев, цветов и геометрическими фигурами. Лесток такой человек, который во всех случаях жизни будет стараться только ради одной персоны: себя самого. И государыню он к трону подтолкнул тоже не из заботы о России. Понимал мудрец — воссияет Елизавета, так и он, Лесток, в лучах ее славы поднимется на небывалую высоту.

Итак, если Лесток хочет свалить на Оленева свою вину, это надо понимать, что он сам стал информатором у короля прусского? Это невероятно... Но ведь защищаются только тогда, когда на тебя нападают. Нападает, понятно, Бестужев. Но через кого информиро-вал Лесток прусского короля? Положим, через Гольденберга, но тот уже мертв, опасности не представляет...

Стоп... В последнюю встречу, когда Сашка про мызу бестужевскую рассказал, он сболтнул еще про инкогнито, которого они обе-щали Лестоку вывезти из России. Белов тогда забежал буквально на пять минут, выболтал все, словно каялся, и исчез. Лядащев его даже обругать толком не успел. Что же это за инкогнито такой? А может быть, это невидимка Сакромозо? Василий Федорович азарт-но потер руки, ладони нагрелись, словно он искру из них высекал.

Если Лесток хотел тайно вывезти Сакромозо из России, то зна-чит он ему чем-то мешал, скорее всего знал что-то такое, чего Лесток боялся. А что если мальтийский рыцарь и есть прусский агент? Иначе почему им заинтересовалась Тайная канцелярия? Надо бы спросить Дементия...

Второй документ, анонимный, был не менее интересен. С одной стороны, обычный донос, автор жаждет справедливости, а с другой — ненавидит, в каждой строчке это чувствуется, и Белова, и Оленева. Бумага желтоватая, рыхлая, дорогая, пахнет... разве что чуть-чуть чесноком, а вообще-то старым столом, мышами и плесенью. Обычный запах Тайной канцелярии. Почерк характерный, у всех гласных ост-рые, как бы шалашиком, верхушки, словно аноним все время срывал-ся на печатный текст. А может, эта бумажка тоже из лестоковой канцелярии? Однако писал не Шавюзо, его почерк он хорошо помнит, буковки словно нанизаны на невидимую нить и все маленькие, аккуратненькие, как бусинки.

Звякнул дверной колокольчик, по коридорчику стремительно про-грохотал немецкий ботинок, и вот уже сам хозяин, до чрезвычайно-сти возбужденный, стоит перед Лядащевым, тараща глаза.

— Что она вам поставила, дуреха?— он схватил бутылку, поню-хал, потом рванулся к шкапчику, вытащил другую бутыль с напитком чистым, как слеза, и разлил его по рюмкам.

— Две новости, Василий Федорович. Одна плохая, другая хоро-шая,—со скрипом выдавил из себя Дементий Палыч, задохнувшись от крепкого напитка.

— Начинай с плохой,— невозмутимо предложил Лядащев.

— На мызу Каменный Нос совершено нападение. Шесть или семь человек в масках. Оленева выкрали.

— У-ух ты! Чем же это плохая новость?

— Точное число разбойников установить не удалось. Показания охраны весьма противоречивы. Убитых нет. Вначале думали, что старшего отправили на тот свет, а он возьми да воскресни. Теперь уже в лазарете.

— Кто же осмелился напасть на мызу?—с усмешкой спросил Лядащев, уверенный, что дело не обошлось без Белова и Корсака.

— Вот это нам с вами предстоит выяснить.— Дементий Палыч уже сидел за столом наискосок от Лядащева, ел его глазами и быстро барабанил пальцами, словно наигрывал на клавесине марш.

— Говори вторую новость, как ты считаешь, хорошую.

— Белов в крепости. Кто готовил бумаги к его аресту, пока не знаю. Одна птичка улетела, зато другую изловили!

Лядащев вдруг почувствовал, как напряглось все внутри, желудок словно колом встал.

— Где его арестовали? На мызе?

— При чем здесь мыза? Когда там пальба шла, Белова и взяли в собственном доме... по подозрению в убийстве, и еще за ним вины числятся,— Дементий Палыч вдруг перешел на шепот:— Уже выска-заны предположения, что нападение осуществлено прусскими шпио-нами. Какова наглость, а?

— Шпионами, говоришь? Это ты хорошо придумал,—бросил Ля-дащев и стал суетливо собираться: сложил документы, сдвинул их на край стола, снял со спинки стула камзол, с трудом попадая в рука-ва, облачился в него и, наконец, сунул в карман изрисованный лист, словно геометрические фигуры и болотные листья могли раз-гласить тайну его размышлений.

Напоследок он как бы между прочим спросил:

— Ты давеча обмолвился, что хотел Оленева перевести в кре-пость. Мол, опасно стало на мызе, потому что солдат предупреждали о нападении. Это кто ж такой заботливый? Не из лестокова ли дома сей господин?

- Отнюдь нет,—с готовностью отозвался хозяин.—Сей госпо-дин—граф Антон Алексеевич Бестужев, сынок канцлера. Ему в не-котором роде эта мыза принадлежит.

— Вот так, да?— задумчиво проговорил Лядащев.— А не расспра-шивал ли ты Бестужева-младшего, откуда он получил подобные све-дения?

Дементию Палычу явно не понравился этот вопрос.

— Может, предчувствия?— спросил он нерешительно, словно предлагая собеседнику согласиться на столь чуждый сыскному делу термин.

— Что-то многовато предчувствий...— буркнул Лядащев и, не прощаясь, вышел. .

Когда он подошел к дому Беловых, было около десяти часов вечера, не такое уж позднее время, однако все окна были темны, и только на втором этаже трепыхал огонек, похоже, лампады. Он приготовился долго дергать за веревку колокольчика, но к его удивлению дверь сразу отворилась. На пороге стоял тот же нахму-ренный лакей со свечой в руке. Не говоря ни слова, он отступил внутрь сеней, приглашая гостя войти.

В доме стояла плотная, неживая тишина, и только эхо отзвучав-шего колокольчика стояло в ушах, словно тревожный набат. Чьи-то босые ноги прошлепали в отдалении, и опять все- стихло.

— Беда у нас,— сказал лакей.

— Знаю. Я хотел бы видеть Анастасию Павловну. Проводи меня в кабинет. Да запали свечи, ненавижу сидеть в темноте.

На лестнице, всего-то десять ступенек, лакей успел поведать о многом: арестовывали четверо, барин держался молодцом, барыня не плакали и сейчас не плачут—молятся, на вид невозмутимы, но по сути дела очень плохи.

Удивительно, как меняется облик комнат с исчезновением хозяи-на. Если он ушел ненадолго, то кажется: мебель, шторы, шандалы, каминные щипцы и прочее его просто ждут, но если с хозяином приключилось несчастье, вещи словно умирают. Их сразу покрывает паутина отчаяния, ненужности. Лист бумаги на столе — он уже мертв, словно знает, что на нем никогда ничего не напишут, брошенная на канапе перчатка еще хранит воспоминание сжатой в кулак руки хозяина, но каждому ясно — она отслужила свое, все эти стулья растащут и обобьют другой тканью, а стоящая на краю полки ваза уже сейчас готова к самоубийству, вот-вот грохнется вниз и превратится в груду черепков. И только книги имеют вид безучастный. У них нет хозяев, они принадлежат всем и никому, и даже если временный их обладатель тщеславно украсил переплет своим экслибрисом, это напрасные потуги, книги переживут его, как бы не был долог его земной путь.

Лядащев дернул за уголок закладки в старом атласе скорее ма-шинально, чем обдуманно, хотя импульс, или побуждение, или тол-чек — назовите, как хотите — был вызвал тем, что бумага узнавае-ма — рыхлая, желтоватая... Записка без подписи. Он успел схватить взглядом только последнее слово "уничтожить", как дверь за его спиной отворилась. Он круто повернулся и склонился в поклоне, за-пихивая записку в карман.

— Простите, Анастасия Павловна, что беспокою вас в столь позднее время, но обстоятельства чрезвычайные заставили меня посетить ваш дом.

— Зачем?

Анастасия стояла в дверях. Закутанная в черную шерстяную шаль, она мелко дрожала. В комнате было душно, а ее бил озноб. "Она и впрямь больна,— пронеслось в голове у Лядащева,— но как хороша! Иных женщин горе красит больше, чем радость. Это ли не парадокс?"

— Расскажите мне, как произошел арест. Какая вина вменяется Александру?

— Зачем?— еще раз повторила Анастасия надменно и даже, ка-жется, топнула ногой.

Лядащеву показалось, что он стал меньше ростом, и подумалось вдруг, что он целый день мотался по городу, башмаки на нем пыль-ные, камзол смят, а верхняя пуговица висит на нитке, если вообще не оторвалась.

— Я хочу помочь Саше,— сказал он как можно мягче и ощупал пуговицу — пока на месте.

— Вначале вы его арестовываете, а потом хотите помочь?

— Помилуйте, я-то здесь при чем? Я давно не служу в этом ведомстве.

— Кто вас там разберет, кто служит, а кто по доброй воле, так сказать, бескорыстно играет в сыск.— Она не села, рухнула в кресло, закрылась платком с головой, так что осталось видно только обескровленное лицо ее с огромными блестящими глазами.

Хорошо, она расскажет... Как Саша вернулся домой, она не виде-ла, он сразу прошел в гардеробную, переодеться.

— Откуда Саша вернулся домой? И зачем ему понадобилось пе-реодеваться? Он куда-нибудь спешил?

Ах, не перебивайте! Она не знает, откуда он пришел и куда собирался. Она спала, ее разбудили. В гардеробной лакей передал Саше его, Лядащева, записку. Нет, Саша ничего не сказал, только смял ее вот эдак... И тут пришли драгуны.

Потом она умолкла и долго молчала, словно не могла сосредото-читься, и все хмурилась, грызла кисти платка, выплевывала с брезг-ливостью нитки. Лядащев терпеливо ждал.

Она рассказала Лядащеву все, как было, только упустила детали, но в них-то все и скрыто. Саша вошел в .дом с черного хода. Его камзол был чист, но после боя его не оставляло чувство, что он весь с головы до пят забрызган кровью. Он поднялся на второй этаж, никого не встретив по дороге. Рукомой был полон воды. Ана-стасия появилась в тот момент, когда он мыл лицо и шею.

— Наконец-то! Где ты был? Ты знаешь, мне не по силам одино-чество! Мне плохо, плохо! Утром служба, а вечером?..

— Свершилось,— коротко бросил Саша.— Мы освободили Ни-киту.

— Боже мой! Вы напали на мызу? Но как ты не подумал обо мне? В такое время! Последствия вашей беспечности могут быть самыми страшными.— Где-то она уже слышала эту фразу, ах да, записка от Лядащева.

Саша прочитал ее мгновенно.— Вы поете в один голос,—сказал он насмешливо и зло.

Внизу в прихожей вдруг раздались громкие мужские голоса. Ни-кто в доме не позволял себе разговаривать подобным тоном, а эти спорящие и приказывающие, казалось, имели право орать в полный голос. До них долетела .фраза: "Именем закона!" Анастасия с ужа-сом посмотрела на мужа.

— Выйди к ним,— быстро сказал Саша.— Я спал. Теперь соби-раюсь идти по делам службы. Задержи их...

Его арестовали в тот момент, когда, стоя перед зеркалом в ниж-нем белье, он примерял новый, серебром шитый камзол из тафты. Саша решил не разыгрывать излишнего удивления.

— Вы позволите мне одеться, господа?

Ему было позволено. Он сменил камзол на более практичный суконный, под присмотром солдат неторопливо, с помощью камерди-нера облачился в чулки, кюлоты, башмаки и прочее. В продолжение всей сцены Анастасия безмолвно стояла в дверях, и Саше вспомни-лась удивительно стройная елочка в отцовской тульской усадьбе. Детьми они водили вокруг нее хороводы. Потом ее, кажется, срубили. Нищие Беловы мало ценили красоту, во всем видя надобность. По-шла елочка на дрова: зима в ту пору была лютой.

— Я могу попрощаться?— В вежливости Саши проглядывало презрение к представителям закона.

Анастасия припала к Саше, но тут же отстранилась и, глядя офицеру в глаза, спросила строго:

— А что будет со мной?

— Специальных распоряжений относительно вас пока не получе-но, однако указано, чтобы вы столицу в своих видах отнюдь не оставляли и, пребывая в собственном доме, ждали высочайшего указа.

Потом она перекрестила мужа быстро... Все, увели...

— Что же вы молчите, Анастасия Павловна?— не выдержал Лядащев.

— Мне больше нечего рассказать вам. Все аресты похожи один на другой. Вы же знаете.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться в этой нелепости. Но вы со своей стороны должны донести до госуда-рыни...

— Я не донесу,— перебила его Анастасия.— Мне запрещено яв-ляться ко двору.

Ночью Лядащев долго не мог уснуть на широком супружеском ложе. Аноним и добровольный помощник Оленева одно и то же ли-цо — Бестужев-младший, это ясно. Далее... Если Сашка не имеет от-ношения к нападению на мызу и Оленева похитили прусские шпионы, как изволит утверждать наш колченогий друг, то князь действительно испачкался в политической грязи. Будем считать это утверждением первым.

Ягужинская получила отставку (каких трудов стоило ему выдавить из нее эти сведения!) после того, как Сашка спас великую княгиню. Это вторая чушь и невероятность. На Белова начнут сей-час вешать все обвинения, которые в свое время предъявляли Оленеву, то есть убийство Гольденберга и шпионаж. Это третье ут-верждение, и оно вполне вероятно. Утверждение четвертое — ты окончательно запутался, Василий Лядащев!

А потом он уснул и увидел во сне странный предмет, некое сооружение, похожее на станок для плетения кружев. Из сооружения торчали разноцветные нитки, каждая из которых была как бы чья-то судьба или сюжет, а он должен был подобно крепостной девке сплести из этих ниток некий разумный и понятный узор. Василию Федоровичу было очень стыдно заниматься этим женским делом, но, понимая всю неотвратимость, он вроде бы готов был приступить...

В этот момент в ушах прозвучал поганенький смех Дементия Палыча, и голос его насмешливо произнес: "А коклюшки где? Нет коклюшек!"

Фу, гадость какая! Он немедленно проснулся, попил воды и ска-зал себе внятно: "Режьте меня, но Оленева выкрали гардемарины! Больше некому! Только хватит ли у Сашки ума это отрицать?"

Когда Лядащев сказал, мол, хорошо придумал, что Оленева по-хитили прусские шпионы, Дементий Палыч только поежился внут-ренне, услыхав в этом намек на взятку. Ну попутал бес, попутал... Кабы деньгами, он бы ни за что не взял, это дело подсудное, но против лазоревого камня он не мог устоять. И потом, камень этот как бы и не взятка, сапфир тянет на подарок.

В одиночестве, однако, к Дементию Палычу пришли совсем дру-гие мысли. Откуда этот странный вопрос Василия Федоровича: "Не на мызе ли арестовали Белова?" Значит есть такое подозрение? В любом случае, станет ли он честно отрабатывать сапфир или патриотические чувства возьмут верх, эту версию — о причастности Белова к похищению — надобно проверить.

Офицер из команды строго сказал, что арестовали они Белова, как и было предписано, в шесть часов вечера. Но кто поручится, что по дороге они не зашли в трактир промочить горло? Опрос охраны тоже ничего не дал. Все солдаты были до крайности озлоблены: кому в радость сидеть на гауптвахте? Правда, один из пострадавших, рана, стыдно сказать, на заднице, промямлил, что вроде бы нападавшие с похищенным были в дружбе, но это не наверняка, потому что объяснялись они хоть и по-русски, но все время вставляли тарабар-ские фразы. И вообще он всей душой чувствует, что они были немцы.

Узнать, что у Оленева был закадычный друг еще со времен навигацкой школы, некий Алексей Корсак, не составляло труда, и на следующий день Дементий Палыч отправился по адресу. Супруга Корсака, особа до крайности неприветливая и резкая, сказала, что муж уже третий день пребывает в Кронштадтской гавани, где случилась авария.

Софья не лукавила, именно так оно и было. Вернувшись от Чер-касских, куда они привезли беспамятного Никиту, она не застала мужа дома и довольствовалась только запиской; "Я в Кронштадте, скоро не жди..." Из-за неправильно вбитых свай на острове поплыл оползне-вый участок берега, грозя разрушить значительную часть строений. По всему Петербургу собирали спасателей, и Корсак был призван в числе первых. А что матросы его полдня в шлюпке прождали, так кто ж об этом вспомнит.

Дементий Палыч отправился в Кронштадт, хотя сделать это было совсем не легко, эдакое волнение на море иначе как штормом не назовешь. Работа в гавани шла полным ходом. Проплутав час по непро-лазной грязи между бревен, камней, канатов, измученных людей и падающих от усталости лошадей, Дементий Палыч нашел Корсака.

Вид у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало того, что весь изгваздался в глине и известке, так еще рожу имел исцарапанную, а под глазом синяк. На вопрос следователя "Откуда сие?" сказал, что "упал в темноте сверху на ростверк, а рядом бугеля ненадетые". Тут же нашлись свидетели, которые на-чали горестно качать головами, добавляя, мол, непонятно, как жив остался. Была в поведении Корсака некоторая настораживающая черточка. По своему немалому опыту Дементий Палыч знал, что люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем прочем забывают, а этот все порывался куда-то бежать, разыгрывая деловитость, перемежал ответы приказаниями: "На угол шпунтовые несите!" или "Башмаки на сваи наденьте!", то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий Палыч расспросил ближайшее на-чальство. Те помнили только, что мичман прибыл в гавань в день аварии, а в утренние часы или в вечерние, это пусть сам Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море неспокойно, тучи угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда -подальше, сейчас не до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается...

Не будем надоедать читателю описанием камеры, в которой сидел Белов. Камера как камера, у каждого человека в России свои ассоциации с понятием "лишение свободы"— тот читал, этот слышал, некоторые на своей шкуре испытали... Но удивительно, что эта рус-. екая традиция: навет, тюрьма, следователь, дело, далее казнь или ссыл-ка, кому как повезет, ковалась веками и только в двадцатом веке достигла своего апогея, приписав к числу заключенных многие нули — кровавый забор! Всего-то на Руси в избытке — земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно. Для Елизаветы Петровны Камчатка была где-то почти на Луне, а Николай I сказал: "Расстояние — наше проклятие!" Очень неглупый был царь.

Белову, можно сказать, повезло, жизнь его в крепости была вполне сносной. Приличный стол, даже мясо давали, на жидкий тюфяк броси-ли простыню, не сказать, чистую, но без дыр, латаную. Эта простыня вдруг успокоила Сашу. Либо о нем кто-то хлопочет, либо в крепости помнят о фаворе Анастасии. "К черту все,— сказал себе Саша.— Отосплюсь по-человечески, а там видно будет". Только здесь, в камере, он понял, как устал. Все последние месяцы он был только должен, должен... Чувство долга морального испепеляет силы почище долга карточного.

Самому себе стыдно сознаться, что первая роль в этом хороводе кредиторов, требующих немедленного действия, сочувствия, подвига, принадлежала Анастасии. Проснешься утром, небо ясное, настроение сносное, аппетит отменный, но тут же вспомнишь: а что такое грызет изнутри? Ах, да, Анастасия. После того как государыня, ничего не объяснив, сказала своей статс-даме: "Поживи в своем доме", та мало сказать изменилась, стала другим человеком — обиженным, беспомощным, вздорным. Го-рячка с ней приключилась в тот же вечер, как вернулись они из Гостилиц. Позвали лекаря, он пустил кровь, и казалось, вместе с пор-ченой кровью выпустил из пациентки жизненную силу. "Ты меня не любишь, тебе нужны только твои друзья!"— Она и раньше ревновала Сашу к Алешке и Никите, но у нее хватало ума скрывать это. Как можно винить его в том, что он больше переживает о сидящем в темни-це Никите, чем об отлученной от дворца? А Сашин арест? Даже в такую минуту она больше заботилась о своем вполне благополучном завтра, чем о муже, которого уводят в тюрьму.

Был еще разговор, о котором и вспоминать не хотелось, потому что сразу тревожно и страшно проваливалось куда-то сердце.

— Зря ты меня из Франции вывез, зря1— Эту фразу Анастасия выкрикнула не где-нибудь, а ночью в спальне. Саша в первый момент не столько обиделся, сколько изумился. Как можно забыть их счастли-вую встречу в Париже и слова "Ты мне Богом послан; Люблю навек!" Или горе ее настолько ослепило, что она и прошлое хочет перечерк-нуть? А может, мстит за кажущуюся его безмятежность, мол, мне плохо, и тебе должно быть тоже не сладко! Но Анастасия не остановилась на этом "зря вывез".

— Жила бы я с кавалером де Брильи безбедно, а на родине я отверженная!

У него достало чуткости не устраивать скандала, он до тех пор целовал ее волосы, губы и руки, пока она не обхватила его за шею и не заснула спокойно. Но забыть этих постылых слов он не может, и что совсем погано — простить Анастасию до конца тоже не полу-чается.

А здесь в крепости он никому ничего не должен, теперь ему должны. В темнице каждый заболевает одной и той же болезнью— бессилием, вернее сказать, утратой активности, и теперь уж вы, кото-рые на воле, думайте, как меня лечить. О том, что Никита сам ранен, и опасно, Саша почти не думал. Не может такого быть, чтобы молодой организм не победил недуга, но более всего он верил в спра-ведливость судьбы. Уж если столько сил потрачено, то не может того быть, чтобы все зазря.

И странно, он очень легко увильнул от размышлений на тему, за что он, собственно, угодил в крепость. Да мало ли... Лядащев в записке пишет, мол, зря шлялся к Лестоку. Предположим, здесь собака зарыта, но столь же позволительно думать, что виной тому старая дуэль. Сама просится в голову мысль, что он привел на хвосте погоню в свой дом. Но кому гнаться-то, если на мызе вся охрана была повязана. Будет допрос — будем думать...

Он проспал три дня с перерывами на завтрак и ужин, а потом вдруг разом понял—выспался! И усталость, проклятье куда-то делись, и мысли поползли в голову, мысли беспокойные. По его понятиям давно должен был объявиться Лядащев. Не можешь прийти сам, так дай дельную информацию, подтверди лозунг, что "все обойдется!"

И вообще, сколько он будет валяться на этой латаной - перелатаной простыне? И какого черта он сюда попал? И почему мерзкая каша сдобрена прогорклым маслом? И как не беситься, если омерзительный сторож на все вопросы твердит с глупейшей ухмылкой одну и ту же фразу: "Не могу знать". Несколько дней он обходился без чистого воз-духа, а сейчас хотел бы прогуляться, пусть не в роще, шут с ней, но на тюремный двор он имеет право?

Саша принялся ходить по камере вначале по кругу, потом строго по периметру, затем начал считать шаги. Бог ты мой, со временем это мо-жет стать привычкой! Нет, считать шаги он не будет. Он будет размышлять. Если друзья не дают о себе знать, значит не могут. С че-го он взял, что с Никитой все в порядке? Да он мог умереть каждую секунду! Сто двадцать четыре, сто двадцать пять... Нет, это неперено-симо!

Он с силой ударил кулаком по стене, потом по столу и наконец по кованой двери и барабанил в нее до тех пор, пока рука не начала бо-леть. От этого вдруг полегчало. Правду говорят, что физическая боль врачует боль душевную.

Дверь неожиданно отворилась. Смотритель, морда белесая, волосы на пробор, над губой болячка, что-то жевал. Выражение лица вполне благодушное, все бы исполнил, но все "не могу знать". Саша принял независимый вид.

— Слушай, братец, а не раздобудешь ли ты мне карты? Во взгляде смотрителя промелькнуло доселе незнакомое выражение любопытства.

— Какие карты?

— Подземных ходов под крепостью с выходом к Неве,— в серд-цах крикнул Саша.—Ты что, не понимаешь, какие карты бывают? Короли, валеты, дамы...

— Карты имеются, но с кем, простите, сударь, вы намерены иг-рать?

Показалось ли Саше или смотритель впрямь ударил себя по кар-ману, мол, этот инструмент держим всегда при себе?

— А хоть бы и с тобой,— весело ответил Саша.— Я понимаю, что не положено. Но мы будем играть ночью и по маленькой. Святое дело!

Смотритель хмыкнул, неопределенно повел плечом и, ничего не ответив, исчез, а ночью после сигнала вдруг явился в камеру с но-венькой колодой карт и щелкнул ею заправски.

— Денег, как ты понимаешь, у меня нет, но есть адресок, по ко-торому получишь все до копейки. Только бумаги дай, чтобы я запис-ку мог чиркнуть.— Саша старался говорить самым обычным тоном, как будто это совсем в порядке вещей — ходить к супруге подследст-венного за долгом.

— Как играть изволите?— Сторож, казалось, пропустил все Саши-ны замечания мимо себя.—Я, знаете ли, все эти квинтичи, лоберы и прочие тресеты не уважаю. Кадрилья — хорошая игра, но в нее на-добно вчетвером... Памфил, а по-русски говоря "дурачок",—вот это для меня. Можно еще в ерошки или хрюшки... Как желаете?

Саша смотрел на своего Аргуса с восторгом. Неужели ему повез-ло, и этот тип с вислой фигурой и непропеченным лицом азартный картежник? Одно смущало: про игру в дурачка, любимую простолю-динами, он знал мало, помнил только, что "памфил" — это червонный валет, его еще называют "филей".

Смотритель оказался хорошим учителем, и уже во второй игре Саша выиграл. Видя, как вытянулось лицо у партнера, он немедлен-но взял себя в руки, сменил тактику и начал плутовать. Задача была поставлена четко: три игры спустить, четвертая для себя, чтоб не пропадал азарт. У смотрителя от жадности глаза разгорелись, губы вспухли. Когда выпадала нужная карта, он ими как-то странно, со всхлипом, причмокивал.

— Когда за выигрышем пойдешь?

Было четыре часа ночи, силы обоих были на исходе.

— Это от нас не уйдет,—уклончиво ответил смотритель.—Тре-тьего надо, чтоб настоящий интерес был.

— Да где ж его взять, третьего-то?— не понял Саша. Третий появился на следующую ночь и оказался весьма колорит-ной фигурой — темноликим, желтоглазым, молчаливым человеком по имени Шафар. Он носил европейское платье, но по обличию, обилию золотых украшений — тут тебе и серьга в ухе, и цепь на шее, и браслеты на обеих руках — в нем угадывался азиат. В игре он был азартен, но голоса не подавал, а только раздувал узкие, изящно вырезанные ноздри. Как выяснилось вскоре,, он был хивинец и со-стоял при леопардах, доставленных восемь лет назад посольством Хивы в подарок государыне. Звериный двор находился, оказывается, в приходе Святого Симеона, что на Хамовой улице. Саша столько раз ходил мимо высокого забора, не предполагая, что за ним обитают диковинные звери.

— Шафар, а еще какие животные на вашем дворе есть? Хивинец вскидывал на него горящий взгляд, но не отвечал, весь сосредоточенный на картах, а смотритель, трогая болячку над губой, сообщал гугниво:

- Львица есть, совсем старуха, а по двадцать фунтов говядины в день трескает.

- Опять же мартышки. Этим извольте дать бананы, но и на морковь они согласные. Дама треф... А еще есть в столице Ауроксов двор. Неужели не слышали? Там содержатся дикие быки, подаренные королем прусским. Но государыня ни быков, ни короля прусского не жалует. Я раньше при этих быках состоял. Хорошее место, всегда убоинка в достатке, но потом ушел. За охрану людей больше платят.

Третья ночь началась так же приятно и в той же компании, но игра была неожиданно прервана. В мертвой тишине крепости вдруг раздался невнятный шум, голоса, топот ног — тюремная какофония звуков, понятная только стражу, который испугался, быстро смел карты со стола и спрятал их в карман. Не обращая внимания на Сашины вопросы, он подал Шафару знак, и они на цыпочках вышли из камеры. Спустя несколько минут гулкие шаги раздались подле Сашиной двери, потом послышался звук отпираемого засова. Это могло означать только одно: рядом появился сосед. Эта бли-зость — мало, что ли, пустых камер в крепости — наводила на непри-ятную мысль: он связан, с новоиспеченным арестантом общим делом. Каким?

Утром, как обычно, служитель принес завтрак. Был он сух, сосре-доточен и на все вопросы отвечал "не могу знать", словно не резались они в этой камере в "дурачки с пар" и "дурачки в наклад-ку" по такой высокой ставке, что и сказать совестно.

Однако к ужину поведение служителя переменилось. Прежде чем уйти из камеры, он наморщил мясистый лоб, убедился, на месте ли болячка, потом через силу выдавил:

— Я к вам послабление имел, сами знаете. Но об этом — молчок. В противном случае и у вас, и у меня будут огромные неприят-ности.

— Это понятно,— с готовностью согласился Саша.— Но я чело-век чести, карточный долг не дает мне спокойно спать. Когда пой-дешь, мил человек, к супруге моей за деньгами?

— Не торопите меня, сударь. Такие дела не в один день дела-ются!

Служитель был верен себе, не один томительный день прошел, прежде чем, ставя перед Сашей миску с едой, он шепнул с отвле-ченным видом:

— Ходил. Долг получил сполна, но монеты мелкого достоинства и кошелек плохенький.

— Что мне просили передать?—У Саши от волнения пересохло горло.

Он был уверен, что получит сейчас записку или в крайнем слу-чае что-то на словах, но служитель молча положил на стол кольцо с рубином. Положил и ручкой эдак сделал; жест этот мог обозначать только одно: я честный человек, хотя вполне мог бы и украсть.

— Дай мне только выйти отсюда, в, накладе не останешься!— заверил его Саша.

Оставшись один, он надел кольцо на безымянный палец. Может, это знак какой-нибудь — кровавый рубин? Кольцо жало, он примерил его на мизинец, потом посмотрел на свет.

Записка была вложена под камень, крохотная и невесомая, как лепесток. Саша развернул ее трепетной рукой. Там было написано три слова: "Вина—Лесток Гольденберг". "Это Лядащев",—подумал Саша, тщательно разжевывая записку.

Никита пришел в себя, когда Мария уронила чайную ложку, именно этот бренчащий, обыденный звук вывел его из небытия. В по-исках ложки девушка опустилась на колени и вдруг поняла: что-то изменилось в комнате. Ей показалось, что она спиной чувствует его осмысленный взгляд. Но Никита смотрел вверх, глаза его были не-подвижны и блестящи, как влажное зеленое стекло.

Мария тоже посмотрела на потолок. Художник был плох, нари-сованные розы были непомерно большими и плотными, как капуст-ные кочаны, и казалось, не вплети их живописец в венок из незабу-док, они непременно попадали бы вниз под весом собственной тя-жести.

Однако нельзя до бесконечности сидеть на полу. Мария медленно и неловко поднялась. На шум Никита повернул голову, вернее, пере-катил ее с затылка на ухо, взгляд его оставался безучастным.

— Ложка упала,— сказала Мария, предъявляя ее как веществен-ное доказательство, и почувствовала, что запунцовела вся от макушки до пяток.

Он ничего не ответил, только сморщил растрескавшиеся губы. При желании это движение можно было принять за улыбку. Мария приободрилась и села, сложив по-ученически руки на коленях.

— Как вы себя чувствуете, князь? Вы только молчите, не отве-чайте мне. Вам нельзя говорить. Вы четыре дня без сознания!— Она подняла руку с растопыренными пальцами.—Помните? Вы были в тюрьме, мы вас похитили, а теперь прячем...

И опять неопределенное движение губ. Мария не столько услы-хала, сколько угадала вопрос: "Где?"

— Во флигеле у князей Черкасских. Вокруг парк. Аглая Наза-ровна приходила сюда, чтобы на вас посмотреть. Не приходила, ко-нечно, ее приносили на носилках. Она замечательная! А Гаврила спит рядом в комнате. Он, бедняга, от недосыпа еле языком ворочает. Аглая Назаровна его к себе требовала, а как увидела вас, так и ска-зала — пусть барина лечит, меня потом...

Мария говорила шепотом, ей казалось, что говорить громко не-прилично, но даже этого малого звука было достаточно, чтобы Гаврила пробудился ото сна. Он буквально вломился в комнату, подбежал к изголовью кровати, потом вдруг смешался, обошел ее на цыпочках и с благоговением припал к ногам Никиты.

— Очнулся! Слава тебе. Господи! Позади беды... Все позади. Слезы и молитва заняли у камердинера не более минуты, с колен поднялся уже совершенно другой человек: деловитый, уверенный и непреклонный.

— Любезная Мария, позвольте мне занять ваше место. Перевяз-ка, лечебное питье, сон.

Мария пробовала возражать: она поможет наложить бинты, она уже помогала...

— Одно дело за бесчувственным ходить, а совсем другое, когда человек в сознании. Ваш вид может вызвать в организме ненужное волнение, и вообще... А ну как рана откроется! Завтра приходите, а лучше послезавтра.

Гавриле очень хотелось сказать, что хорошо бы отложить визиты до полного выздоровления барина, но пожалел девицу. Она была хо-рошей помощницей все эти дни, и никаких там "ах, боюсь", "ах упаду в обморок!"

На пороге Мария выглянула из-за плеча камердинера. Никита смотрел ей вслед внимательно и строго.

Выпроводив девицу, Гаврила немедленно приступил к обязанно-стям лекаря и алхимика, принес корпию, бальзамные мази, приго-товил жаропонижающее лекарство.

— Кто она?— спросил вдруг внятно Никита.

— Девица-то? Мария Луиджи, дочка венецианского ювелирщика. Нет, вы молчите, Никита Григорьевич! Вам нельзя напрягаться. Я вам и так все расскажу. Добродетельная девица, эта Мария. В ка-рете ездила, чтоб вас из беды извлечь. А сейчас все, роток на за-мок...

Гаврила начал осторожно распеленывать барина, снимая, как жу-ков, расположенные в складках бинтов драгоценные камни. Больше всего здесь было "зодиачных" аметистов, которые сообразно месяцу рождения Никиты должны были "притягивать" его планету и подоб-но жизненным духам вливать силы в артерию, печень, селезенку и кости больного. Непосредственно у раны, которая, благодарение Богу, не гноилась и превратилась в струп, располагалась золотисто-коричневая яшма, которая, как известно, обладает кровоостанавли-вающими свойствами.

— Не надо камней. Они жесткие. Как на горохе спишь.

— Тише, Никитушка,—это несколько фамильярное и теплое об-ращение выскочило само собой.—Я только сверху положу. Парочку маленьких. Вот так... А теперь перекусить бы надо.

— Посади.

Гаврила с готовностью бросился выполнять просьбу барина. При-поднявшись, Никита покачал головой, словно проверяя, держит ли ее шея, и замер, неожиданно поймав в зеркале свое отражение. Бо-родатый, лохматый человек с удивленными глазами. Никита опять мотнул головой, словно сомневаясь! что тот, отраженный, повторит его движение.

— Не узнаете?—грустно спросил Гаврила.—Обросли вы очень и похудели.

— Ерунда, просто я от себя отвык...— Никита упал на подушки.

Каша, а может быть, протертая брюква, была отвратительна, но вареная телятина показалась неожиданно, вкусной. И заснул он легко, не провалился в бездну, когда все падаешь, подозревая, что дна во-все нет. Он вошел в сон, как в теплую воду.

Никита проснулся, когда было очень рано, голубой сумрак висел за высокими голландскими окнами. Верхняя створка была от-крыта настежь, могучая ветка клена была видна каждым своим раз-лапистым листом, ствол дерева только угадывался в тумане. Что-то капало с дерева — дождь, роса?

Удивительно покойно было у него на душе. Все в мире пребывало в гармонии. Хороша была эта комната с жесткой кроватью, столиком с лекарствами и кудлатой головой Гаврилы, который так и уснул, сидя в кресле. Хорош был мир за окном, он был просторен...

Очевидно, чтобы почувствовать это, надо какое-то время проси-деть в темнице. В ней мир мал, как в чреве кита. Смерть тоже темница, но что люди знают о смерти? Пока ты жив—ее нет, когда ты умер—ее уже нет, есть только сам миг умирания. Это, пожалуй, не страшно, уйти к праотцам, сколько там уже достойней-ших, но... Если подумать, смерть — это потеря мира вокруг тебя... Кто знает, может, есть другие миры, но как жалко этот...

В парке все еще спят, и птицы, и насекомые, а где-то в хижине землепашца уже вжикнула струя молока в подойник, взбивая пену, и звук отбиваемой косы разнесся по деревне. В Геттингене, сидя на книжках, пьют пиво студенты, в Греции среди олив или на старом некрополе бродят козы, на севере самоед над фитильком, плавающим в рыбьем жиру, чинит меховую одежду, в старом, нагретом све-тильниками храме восседает Будда, а над Финским заливом сияет Полярная звезда, указывая путь мореплавателям. Матерь Божья, ка-кое счастье чувствовать себя живым! Никиту ознобил холодок во-сторга. Пока еще это все принадлежит ему.

Раненое плечо слегка ныло, но боль ощущалась как приятная. Он ощупал бинты с жесткими аметистами и улыбнулся. Ради Гаврилы он готов стерпеть эту начинку.

И особенно приятно было, что мысль о женщине с ласковыми глазами, которую звали Фике, не только не причиняла боли, но даже не развлекала. Он задвинул воспоминание о ней в самый глухой угол сознания. Так бросают на дно сундука отслужившую вещь, зная заранее, что она не понадобится. Было и прошло... И даже неинтерес-но знать, из-за каких превратностей судьбы он угодил в темницу, а потом под пулю.

За окном раздались далекие звуки, усадьба просыпалась. Гаврила заворочался в кресле, и Никита тут же закрыл глаза, ему не хотелось вести утренние обыденные разговоры. И опять он закачался на теплых волнах. "Экая у нее стройная шейка,— подумалось вдруг.— Не иначе как она носит высокие, жесткие воротники, шея сама собой и удлиняется. Что за чушь иногда лезет в голову!"

После завтрака, не обильного, но сытного, Никита задал вопрос, который пришел в голову сразу после пробуждения.

— Гаврила, а почему не идет эта стройная девушка—Мария?

— Я ей только завтра разрешил прийти.

—— Разреши-ил! Что за наглость такая? Как тебе не стыдно? — Выздоравливаете, Никита Григорьевич,—осклабился камерди-нер.— Вот уже и ругаться изволили начать...

— Ты мне зубы не заговаривай. Пошли ей записку. Намекни, мол, пусть придет.

— Она и без всяких намеков прибежит. Проявляет к вам сия девица огромное внимание. Оно и понятно — влюблена...

— Гаврила, не говори глупостей.— Никите очень хотелось, что-бы камердинер как можно дольше развивал эту тему.

— Какие ж глупости? Мы как приехали во флигель, она встала У кровати, вцепилась руками в эти столбики и смотрит на вас, а сама как неживая. Софья Георгиевна ей говорят: "Надо домой ехать немедленно. Хватятся нас — ругать будут! Еще разыскивать начнут". А Мария словно и не слышит. Еле отлепили ее от кровати-то. На следующий день опять явилась: "Гаврила, я за барином буду ходить". И не просит, требует. Я иногда допускал. Особливо когда домой надо было наведаться за камнями,—пояснил он с достоинством.— Вы не волнуйтесь, Никита Григорьевич, я ходил с полными предосто-рожностями.

— Я и не волнуюсь. Кого ты боишься?

— Сыщики бродят. Расспрашивают. Вас ищут.

Да, конечно, ищут. Объяснил бы кто-нибудь, в чем он виноват. Но стоило Никите задать самый невинный вопрос, как Гаврила начинал бродить вокруг да около: не знаю, вам нельзя волно-ваться, вот Алексей Иванович пожалует, тогда и спросите.

Мария появилась раньше, чем ей было дозволено. Она выглядела смущенной, но повела себя столь решительно, что Гаврила не посмел спорить, отступился. А может, явная заинтересованность барина де-вицей сыграла свою роль. Если девица полезна для здоровья, то он и не против.

— Здравствуйте, князь. Я буду у вас до вечера и никуда не уйду. — Все это было сказано резко, напористо. Она села к изголовью и поставила на стол корзинку.— Это земляника. Вы любите зем-лянику?

— Обожаю,— серьезно сказал Никита, пристально всматриваясь в гостью.

— Гаврила, дай чашку, я сама буду поить князя. Камердинер безмолвно повиновался. Никита рассмеялся и открыл рот. Он уже мог пить чай без посторонней помощи, но почему бы не доставить себе удовольствие и не принять его из рук милой девушки. Мария подносила ложку, выливая содержимое в его рот, складывала губы сердечком и непроизвольно повторяла глотательные движения. С чайной процедурой было покончено, надо о чем-то говорить.

— Вам не скучно здесь лежать одному?

— Нет, что вы... Мне было скучно, а теперь мне весело.— Он рассмеялся счастливо.— Но где все? Почему они не идут? Алешка, Софья, Саша...

— Алеша в Кронштадте, там случилась аварея, а Саша очень занят по делам службы.

Последние слова Мария произнесла с некоторым усилием, но Ни-ките и в голову не пришло заподозрить неладное.

— А Софья сегодня придет. Она очень рада, что вам лучше.

— Софья ваша подруга? Я помню, как встретил вас в саду перед маскарадом.

— Потом вы пошли на свидание к важной даме и не вер-нулись,— прошептала Мария.

— Вам и это известно?

"Мне все известно, только говорить запрещено!—хотелось крик-нуть Марии.— А это очень трудно, держать язык за зубами, особенно, если есть вещи, касающиеся меня лично!"

Появился лакей с запиской от Аглаи Назаровны. Княгиня прове-дала, что Никита пошел на поправку, и потребовала к себе Гаврилу хоть на час. Отказаться было невозможно. Камердинер потоптался около кровати барина, приготовил лечебное питье и со словами: "Если что, бегите за мной немедленно",— вышел.

Оставшись с Никитой наедине, Мария тут же потеряла половину своей храбрости. Главное, не смотреть больному в глаза. А он, каза-лось, не замечал затянувшейся паузы, лежал тихо, без движения и вдумчивым, изучающим взглядом смотрел на девушку.

— Меня арестовали,— сказал он наконец, словно очнувшись.

— Вместо Сакромозо...— тихонько добавила Мария.

От удивления Никита сел, но тут же со стоном повалился назад; видно, неловким движением он потревожил рану. Перепуганная Ма-рия сразу бросилась к нему, пытаясь помочь. Губы его неожиданно коснулись ее руки. Она замерла.

— Не убирайте руки...— Никита прижался щекой к ее ладони.— Но ради всего святого, откуда вам это известно?

— Можно я вам задам один вопрос?— Голос девушки задро-жал.— Если не захотите, можете не отвечать. Только не обижайтесь на меня. Хорошо?

— Да разве я могу на вас обидеться? Вы самая очаровательная сиделка в мире... Нет, что я говорю? При чем здесь сиделка? Вы вообще самая чудесная и...

— Я хочу спросить вас о важной даме,— перебила его Мария.— Не будем называть ее имени, но... Вы любите ее? Никита поднял голову, и она резко убрала руку.

— Я не мог тогда не пойти к ней- Она позвала, и я пошел.

— Она не звала вас,—выпалила Мария.

— Как не звала? Я же сам получил записку.

— Записка предназначалась не вам. Податели ее перепутали на маскараде кареты. На вас и Сакромозо были одинаковые костюмы.

— Во-он оно что...— протянул Никита и замолчал надолго, слов-но в раковину спрятался.

Марии показалось, что он вообще забыл о ее присутствии. На-верное, сейчас он нашел наконец объяснение несуразностям, которые преследовали его последние два месяца. Он оскорблен, обижен. Ведь это так мучительно чувствовать себя глупцом, занявшим чье-то место. И сколь велика плата за его самомнение! Но Мария заглушила в себе ревнивые чувства.

— Известная особа вообще никому не назначала свидания,— сказала она, всем своим видом выражая сочувствие.— Записку сочи-нили в Тайной канцелярии. , — О, я идиот! Коровья голова! Сколько передумал в тюрьме, но такое мне даже в голову це приходило! Это отвратительно, непоря-дочно! Но зачем это нужно Тайной канцелярии?

— Лядащев предполагает, что этой запиской хотели скомпроме-тировать известных вам особ.

— При чем здесь Лядащев?—вскричал Никита.

— Василий Федорович и распутал весь этот клубок. Нам такое просто не под силу.

— Не мудрено. Ворон ворону глаз не выклюет!

— Он давно не служит в Тайной канцелярии!—обиделась Мария за Лядащева.

— Это ведомство как родимое пятно, оно не смывается.

— Вы несправедливы!

— Отчего же?— Голос Никиты звучал холодно и отчужденно.— Я благодарен Василию Федоровичу за внимание к моей скромной особе и при встрече непременно скажу ему об этом. И поверьте, я сочувствую ему всем сердцем. Этот человек достоин лучшей доли, чем служба в Тайной канцелярии. Будем надеяться, что мне никогда больше не понадобится его помощь.

— Кабы так!— вырвалось у Марии.

— Вы хотите сказать... Ах, да, конечно. А иначе почему возле моего дома бродят сыщики и почему меня прячут здесь?

Разговор шел совсем не так, как хотелось Марии. Он начался так нежно, трепетно, и вдруг нахлынули все эти политические дела, словно в мутный, зловонный поток попали, и он потащил их неведо-мо куда. Никита понял огорчение девушки и сразу сменил тон.

— Давайте лучше есть землянику...

— Конечно, князь...— Мария зачерпнула полную ложку ягод.

— Не зовите меня — князь. Для вас я Никита. А землянику надо есть горстями.

Мария вмиг бросила ложку и пододвинула корзину к молодому человеку, но тот со смехом покачал головой.

— Только из ваших рук.

Конечно, она покраснела, но покорно сложила руку ковшиком и насыпала в нее земляники. Никита брал ягоду губами осторожно, словно целовал, а у Марии спина заболела от напряжения. , Что может быть лучше в мире, чем земляника прямо с теплой, вздрагивающей ладони? Дурацкий вопрос сам вылетел. Доел земля-нику и спросил:

— Мария, скажите, в чем меня сейчас обвиняют? Девушка так и застыла с перепачканной кровавым соком рукой. Появление Гаврилы избавило ее от продолжения тяжелого разговора. Камердинер пришел не один, вместе с ним явилась Софья. Она перекрестила Никиту, поцеловала в лоб, а потом села прямо на кро-вать, с умилением всматриваясь в его лицо. В ее улыбке было что-то материнское, так она смотрела на спящих детей своих.

Никита попробовал было порасспрашивать Софью. В его вопросах проглядывала осведомленность куда большая, чем следовало, и Софья укоризненно посмотрела на Марию.

— Никита, милый. Я не знаю, что тебе отвечать. Приедет Алеша, мы все вместе соберемся для важного разговора. А тебе надо скорее встать на ноги. Нам так надо, чтобы ты был здоров!

Расстались они в сумерки, Мария пообещала прийти завтра сразу после обеда. Никита рад был остаться наедине. От счастливых со-бытий тоже устают, кроме того, он хотел привести в порядок мысли, чтобы каждый кирпичик — в свое гнездо. Зачем он приставал с воп-росами к Марии и Софье, если и сам знает, какие обвинения ему предъявляют. Колченогий страж все это проорал на допросе: убий-ство купца и еще какая-то дрянь, связанная с его работой в Ино-странной коллегии. Опять Германия? Не хочу, не хочу...

— А что хотите, голубь мой?— Гаврила склонился к изголовью, видно, последние слова Никита произнес вслух.

— Спать хочу!—гаркнул молодой князь.—И если ты, мерзавец, еще раз назовешь меня голубем...

— Нет, нет, Никита Григорьевич. Вы — орел! Голубь птица глу-пая,—совершенно смешался Гаврила.

— ...или орлом!— гневно продолжал Никита, но вдруг рассмеял-ся.— Не буди меня до обеда. Сны буду смотреть. Авось повезет! Мария пришла, как и обещала, в три часа.

— Больше никаких вопросов, князь Никита- Я получила страш-ный нагоняй от Софьи. Все вопросы будете задавать Алексею Ивано-вичу.

— Ну хорошо! А ответить-то мне можно? Помните, я так и не ответил вчера на ваш вопрос.

— Забудем об этом,—губы Марии дрогнули от обиды.—Я вела себя крайне неосмотрительно.

— Милая Мария, осмотрительность вам совсем не к лицу! Я не люблю известную вам особу. Слышите? Встреча с другой, тоже из-вестной вам особой, совершенно излечила меня от этого тяжелого, как недуг, чувства. Я понятно выражаюсь? Почему вы так смотрите на меня, Мария?

Девушка в смущении поднялась с места и начала задергивать штору, приговаривая: "Солнце прямо в глаза... нет солнца, плохо... выглянет — печет невыносимо..."

— Пожалуйста, поправьте мне подушки.

— Сейчас.— она нагнулась, взяла подушку за уголки, неожидан-но для себя зажмурилась. В тот же миг руки Никиты обхватили ее за талию, и она очутилась в его объятиях.

Гаврила открыл зверь и замер, застав эту картину. Влюбленные не заметили его появления. Что испытывал в это мгновение верный камердинер — негодование, радость? На лице его застыла особая, нежная и чуть грустная улыбка, которая возникает у людей, когда они смотрят на влюбленную юность. Но внутренний голос Гаврилы не был столь сентиментален: "Ювелирщик — отец-то! Пустой человек! Кто в камне светскую красоту ищет да еще деньги на этом большие имеет, тот бесу слуга!"

Он вздохнул и осторожно прикрыл дверь.

Слуга в дом Черкасских был послан за Марией к шести часам вечера. Луиджи был в восторге, что его умная дочь смогла обза-вестись столь значительным знакомством. О том, что в княжеском флигеле находится раненый молодой человек, ювелир даже не подозревал.

Не заходя домой, Мария решила посетить Софью. Девушка была взволнована до крайности, и это волнение не имело названий. Всего не расскажешь подруге, но можно хотя бы контуром обри-совать тот безграничный восторг, который она испытала у постели Никиты.

Мария уже свернула с кленовой аллеи на тропку, ведущую к флигельку Корсаков, как услыхала цокот подков на улице, а затем звук открываемой калитки. "Неужели Алеша вернулся,— подумала она с радостью,— значит мой визит сейчас неуместен. Однако он никогда не приезжает верхами..."

Она вернулась в аллею и столкнулась с молодым человеком в форме поручика. Он пронзительно глянул на Марию бедовыми, черными глазами и тут же отвел их вбок. Он вообще был какой-то черный. Брови — как два прямых мазка сажей, волосы, а может, парик, тускло-серого с чернотой цвета, тщательно выбритые щеки отливали синевой. Костюм на нем был мят и неопрятен, однако сапоги начищены до блеска. Он вежливо поклонился, слегка до-тронувшись до эфеса, и шпага подпрыгнула под его рукой, задрав полу короткого, не по форме, плаща. Так с задранной по-лой, решительно впечатывая каблуки в гравий, он отправился к дому Луиджи.

Мария внимательно проводила его взглядом. Откуда она знает этого человека? Наверно, видела у отца... Мало ли народу в Петер-бурге желают заказать себе или невестам своим драгоценные уборы? Однако поношенный вид поручика наводил на мысль, что изделия Луиджи вряд ли сейчас ему по карману.

Мария опять повернула к дому Корсаков, но сразу поняла, что разговаривать сейчас с Софьей ей не хочется. Чем-то смутила ее не-давняя встреча, сбила с толку. Она обошла дом, мимо отцветших сиреней и жимолости вышла по тропинке к дальней беседке. Проле-тевший над Петербургом шторм учинил здесь большой беспорядок. На лавке и на полу валялись сорванные листья и целые ветки ломких ив, любимые розы ее были поломаны, видно было, что сюда давно никто не приходил.

Она смела листья со скамьи, села, в задумчивости теребя кре-стик на груди. Со всей уверенностью Мария могла сказать, что уже видела лицо посетителя, такие лица не забываются. Знакомыми были походка — ходит так, словно колени плохо гнутся — и задираю-щая подол плаща шпага. Помнится, она еще подумала тогда, что посетитель носит шпагу как рапиру. Но когда это было?

Ночь... Она услыхала, как к дому подъехала карета. К окну она подбежала прямо в сорочке, очень хотелось увидеть, как Софья с Никитой после маскарада пройдут мимо ее дома. Потом она долго ждала, когда же Никита распрощается с Софьей и вернется к каре-те. Наконец он вышел. Мария очень удивилась, что Никита идет со стороны их дома, однако скоро она поняла, что ошиблась. Это был не Никита, а этот — черный. Она еще подумала тогда: что за странные посетители являются к отцу ночью, Никиту она тоже дождалась, он вышел много позже. На лужайке под ее окном он задержался. Марии показалось даже, что он смотрит в ее сторону, и она спряталась за штору, а когда выгля-нула, его уже не было.

— Надо сказать отцу, чтоб завел, наконец, садовника,—сказала Мария вслух, поправила розы и, тут же забыв об этом, направилась к дому. В гостиной было пусто и темно. Она не стала зажигать свежей, а прошла сразу в узкий коридорчик, ведущий в кабинет от-ца. Слышны были два голоса, один отцовский, громкий, другой глухой, невнятный. Оба спорят, вернее сказать — ругаются, о чем — не разобрать, Мария проследовала по коридорчику дальше, зашла в крохотную отцовскую спальню, которая граничила с кабинетом и отделялась от него узкой, в тонкую доску, дверью. Вот здесь уже можно было расслышать каждое слово.

Ах, как жалко, как глупо, что она не догадалась прийти сюда сразу ч услышать начало разговора. Сейчас ясно одно, поручик грозит отцу шпагой, а тот кричит: негодяй, позову слуг, я не ростов-щик, а честный ремесленник!

Вдруг стало тихо... Раздался шум отодвигаемого стула, кто-то из них сел, наверное, поручик, отец погрузнее.

— Если вы честный ремесленник,— сказал вдруг четко и очень спокойно поручик,—то не взяли бы в счет долга чужой вексель.

— С паршивой козы хоть шерсти кусок,— огрызнулся звонким голосом отец.

Мария невольно улыбнулась, отец так и не смог выучить ни одной русской пословицы, и при его акценте они удивительно смешно звучат. Однако поручику было явно не до смеха. Он заурчал что-то тревожно. О! Показалось ли ей, или он впрямь упомянул имя Гольденберга? Вначале она услышала это имя от Софьи, но запом-нила его вовсе не потому, что какого-то там купца убили, а пото-му, что Никита обнаружил его убитым. Со временем имя немецкого купца приобрело новое, ужасное значение — в убийстве обвиняют ее любимого! Какой бред, какая нелепица! Ненавистный ей Гольденберг даже снился по ночам, он был маленький, кривоногий и, к ужасу Марии, имел бычьи рога. Это большой грех, видеть покойника рога-тым. После страшного сна Мария пошла в храм и поставила за упокой души убиенного немца свечку. Имя Гольденберга слышалось в бое часов, в цокоте копыт, этакое звонкое имя, а сейчас оно позвякивало за дверью, словно ложечкой по стакану. А может, это шпага лязгает в ножнах? И с чего им вздумалось перейти на шепот? Не поймешь толком, кто говорит.

— Позвольте предложить настоящую цену...— и по нисходящей та-та-та... Это отец.

— Но я требую у вас не брильянты в плохой оправе!— крик по-ручика, а потом бу-бу-бу...

- Да говори ты громче, дьявол тебя побери!— прошептала Ма-рия, она с трудом поборола в себе желание приоткрыть дверь и на всякий случай спрятала руки за спиной.

Тут, видно, у отца иссякло терпение, и он закричал в полный голос. Мария от удивления вытаращила глаза и даже присела. Поду-мать только, как все оборачивается! Оказывается, отец стал облада-телем векселя Гольденберга, а поручик требует его назад. Но отец почему-то не отдает...

Тут — о, счастье!— чернявому посетителю вздумалось подойти к двери. Очевидно, он даже привалился к дверному косяку; каждое его слово было не только слышно, но, кажется, и видно, как божью коровку на руке.

— Я вас в последний раз предупреждаю,—угрюмо сказал он.—-У вас будут крайние, непредсказуемые неприятности. Надеюсь, вы помните оба имени, которыми подписан сей документ? Канцлер России не позволит, чтобы честь его семьи находилась в руках како-го-то ювелирщика!

— Вот именно!—в голосе отца послышалось удовлетворение.— И передайте графу Антону Алексеевичу, что если он так печется о своей чести, то пусть найдет подобающую сумму, а то его за-граничные подвиги в сей же миг станут известны его отцу.

Дверной косяк вздрогнул, раздался вопль: "Негодяй!" Дальней-ший грохот в кабинете был подобен тому, который возникает при землетрясении или обвале где-нибудь в горах. Мария с силой толк-нула дверь, но, к ее удивлению, она оказалась запертой. Девушка бросилась в коридор звать на помощь слуг, Когда она в сопровождения камердинера и двух мастеровых вор-валась в кабинет, он был уже пуст.

— Бегите, догоните!—крикнула она.—Он только что был здесь, неужели этот черный крикун похитил отца?

— Я здесь,— раздался стонущий голос.— Вытащите меня отсюда. Тучный Луиджи был плотно вбит в узкое пространство между стеной и шкафом. Рука его была украшена неглубокой, но обильно кровоточащей раной; очевидно, поручик пустил в ход шпагу. Не-малого труда стоило вытащить ювелира из его неудобного зато-чения.

— Отец! Какое счастье, ты жив! Я случайно оказалась подле двери. Кто этот ужасный человек? Что ему от тебя нужно? И зачем он разломал твое кресло?

— Это не он разломал. Это я разломал. Об его голову.— Луиджи подмигнул дочери и, довольный, захохотал.—Больше гос-подина Бурина на порог не пускать!— крикнул он слуге.— А теперь пойдем ужинать.

— Но твоя рана? Нужен лекарь!

— Не лекарь, а портной. Такой камзол, каналья, испортил! За столом Мария пыталась вытянуть что-нибудь из отца относи-тельно ужасного визитера, но ей это не удалось. Конечно, она могла бы прямо спросить: "Какое право имеет господин Бурин на вексель покойного Гольденберга?" Но таким образом ей пришлось бы сознаться, что она подслушивала, а это Луиджи считал смертным грехом, сродни воровству или распутству. Но даже сознайся она в своем грехе, у нее не было никакой уверенности, что она получит у отца ответ, а то, что нареканий и обещаний отослать ее к тетке в Венецию будет достаточно, в этом уверенность была полная.

О, только не тетка! Заподозри Луиджи излишний интерес дочери к делам князя Оленева, он немедленно бы привел свою угрозу в ис-полнение. Оставалось только хвалить мясо, хорошо прожаренное, и восхищаться сиропом из морошки, до которого отец был большой охотник.

Сразу после ужина Мария бросилась к Софье. Разговор с подру-гой должен прояснить что-либо в столь запутанном деле с векселем. Софья слушала очень внимательно, потребовала пересказать все еще раз, сама себе задавала вопросы, а итог был тот же —"ничего не понимаю". Больше всего ее поразило, что поручик Бурин был у Луиджи в тот самый вечер, когда на маскараде был убит Голь-денберг.

— Возможно, это простое совпадение,—утешала она себя.—Ка-бы Алеша был дома, Саша на свободе, кабы Никита был здо-ров!

— Вексель принадлежит сыну канцлера. Анастасия не может нам помочь? Ты говорила, что она свой человек при дворе. Она может знать что-то такое, о чем мы и не догадываемся.

— Нет, Анастасия не поможет,— грустно сказала Софья.— Я видела ее после ареста Саши. Она не выходит из дома, плачет, молится. Анастасия говорит, что это возмездие. Есть один человек.— Софья пытливо взглянула на Марию.

— Я знаю, о ком ты говоришь.

В этот же вечер Софья послала казачка с запиской к Лядащеву. В записке значилось, что она может сообщить нечто весьма важное относительно покойного купца Гольденберга, что готова при-нять господина Лядащева, когда он пожелает, и просит уведомить, что послание ее получено.

Удивительно, как в иные поворотные минуты уплотняется время! Правда, это касается только людей деятельных, а не тех особ, кото-рые в ответственный момент, руководствуясь глупыми понятиями этикета или сомнительной мудростью "утро вечера мудренее" откладывают решение важнейших проблем на завтра, на послезавтра или на месяц.

Лядащев ничего Софье писать не стал, а несмотря на поздний час явился сам. Достаточно было нескольких минут, чтобы понять — необходима длительная беседа с Луиджи. В старые добрые времена* беседу эту было бы вести куда проще, потому что называлась бы она допрос, и добропорядочный ювелир выложил бы все без утайки. Теперь же предстояло играть некую роль, чтобы каплю за каплей вытрясти из этой непроливайки все сведения. Здесь хороши были лесть, притворство, даже угрозы.

_______________ * Будь они прокляты старые, добрые (прим. автора)

_______________

Однако вышеозначенные приемы не производили на Луиджи серь-езного впечатления. Естественно, он не отказался принять для частного разговора господина Лядащева, коли об этом его попросили милейшая Вера Константиновна и невестка ее Софья Георгиевна. Для позднего гостя зажгли камин и принесли бутылку старого бургундского. Что, кажется, дождь пошел? В такую погоду особенно приятно глядеть на живой огонь, потягивать доброе винцо и морочить голову странному гостю. "Что это за вопросы он задает?—сам себе говорил Луиджи, потирая ноющую руку.— И с чего сей господин взял, что я буду на них отвечать? Моя родина Венеция, а не крепость Петра и Павла!"

Вот что удалось узнать Лядащеву после часовой беседы. С гос-подином Гольденбергом хозяин дома отнюдь не знаком, никогда его не видел, что было чистейшей правдой. С господином Буриным он имел дело. Это тоже было правдой. С молодым графом Антоном Бестужевым он знаком не очень коротко, зато жена его, очаро-вательная Авдотья Даниловна, в девичестве Разумовская, является одной из его постоянных заказчиц. Видится он с ней часто, потому что сия прелестница совершенно неумеренно любит драгоценности, предпочитая изумруды,, которые менее всего идут к ее изнуренному, простите, зеленому лицу, но... О вкусах не спорят! Не желаете ли еще вина, сударь? Хотя бургундское не в пример всем прочим французс-ким винам излишне горячит кровь и никак не способствует за-сыпанию... а время сейчас позднее.

Хозяин зевал, тер глаза, и разговор бы неминуемо кончился полным пшиком, если бы вдруг в комнату вихрем не ворвалась Ма-рия. Видимо, в этот момент итальянский темперамент ее взял верх над спокойным русским. Она вначале воздела руки, повернулась к иконе и, призывая деву Марию в свидетельницы, прокричала:

— Ну что ты такое говоришь?—Руки ее сжались в кулаки.— При чем здесь твоя Авдотья? Мы сами вызвали господина Лядащева, чтобы он помог нам во всем разобраться. У него такие связи! А ты сидишь пнем, мямлишь, греешь свои глупые ноги...

От неожиданности Луиджи немедленно отодвинул башмаки от ка-минной решетки, а потом и вовсе подобрал ноги под себя.

- Дочь моя, почему ты не спишь? Да и уместно ли девице вот так вбегать? Что о нас подумают люди?.

— Люди подумают, что мы дураки.— Мария выразительно посту-чала себя по лбу.— Я сама слышала, как этот Бурин угрожал от-рубить тебе голову! Я не подслушивала, нет1 Но вы оба кричали на весь дом! И ты бы видел, как посмотрел на меня этот Бурин. Он ни перед чем не остановится. Наш дом сожгут, а меня похитят. И не смотри на меня так! Изволь немедленно все рассказать господину Лядащеву!

С этими словами Мария повернулась на каблучках, тряхнула го-ловой и столь же стремительно, как появилась, выбежала из комна-ты.

Потрясенный Луиджи повернул к Лядащеву лицо:

— Дело действительно столь серьезно?

— Думаю, что да,— строго сказал тот. Во время только что увиденной сцены он не позволил себе даже намека на улыбку.— Купец Гольденберг убит, и дело приобрело политическую окраску.

— Пресвятая дева Мария!— Луиджи сотворил католический крест.— И зачем я только связался с этим паршивцем? Не изволите ли пройти в кабинет?

Разговор, тихий, почти шепотом, затянулся далеко за полночь. Вот главная мысль, которую Лядащев вылущил из эмоционального и зачастую бестолкового рассказа ювелира: поразительно, как страх оглупляет людей!

Праздношатающийся поручик Бурин, человек негодный, ненадеж-ный и крикливый, но со связями и деньгами, еще год назад заказал якобы для невесты драгоценный убор — ожерелье и серьги. При этом он оставил нацарапанный на бумаге дрянной рисунок— макет будущего ожерелья — и велел следовать ему неукоснительно. Даже один из брильянтов у застежки должно было вставить в оправу надтреснутым, а спереди все камни должны быть чистейшей воды. Убор был готов в срок и с указанным дефектом, однако заказчик его не выкупил. Это уже потом Луиджи узнал, что он игрок и мот. Убор следовало продать, однако Луиджи из-за обилия заказов все никак не мог собраться поменять надтреснутый камень на це-лый.

Однако месяца полтора назад, а может, и более, точного срока Луиджи не упомнит, но если надо, сверится с книгой, Бурин явился к нему в глухое время и предложил в качестве залога весьма ценный документ. О, если бы в этот момент руку Луиджи держал ангел, то постыдная сделка никогда бы не состоялась, потому что он никогда не занимался ростовщичеством. Но, видно, в этот момент не иначе как бес подтолкнул его в спину, потому что он немедленно принес убор и взял вексель. Сумма, в нем указанная, была зна-чительно больше стоимости убора. Уговор был таков: как только Бурин приносит деньги за драгоценности, Луиджи тут же возвращает вексель. В ночи была составлена бумага за подписью обоих, Бурин спрятал ее в карман, и они расстались.

Не корысть руководила ювелиром, о нет! Не последнюю роль в сделке сыграла подпись на векселе, а именно — Бестужев. Проживая в России в качестве иностранца, Луиджи никогда не мог считать как себя, так и свое дело в полной безопасности. А здесь благодаря бесовским козням он возомнил, что вексель будет в его руках как бы охранной грамотой. Каждый хочет жить там, где творил непревзойденный Тициан, где витают прекрасные мелодии Вивальди, но многие вынуждены жить на грешной земле, которая называется Россия. Кроме того, он был убежден, что Бурин никогда не соберет нужной суммы для выкупа векселя.

— Однако Бурин нашел деньги?—полюбопытствовал Лядащев.

— Отнюдь нет. Он выложил передо мной половину стоимости драгоценностей, обещая принести недостающую сумму через неделю. Понятно, я ему сказал, что, мол, через неделю и будем говорить. На это он начал кричать, что он русский дворянин и не позволит, чтобы итальяшка - ювелирщик не верил ему на слово. Глаза у него бы-ли бешеные, алчущие, устрашающие, весьма противные были глаза, и он все время дергал свою шпагу.

— А потом и вытащил ее из ножен?

— Вот именно. Она описывала в его руке страшные круги. Он кричал: "Я тебя заарестую, и Антон Бестужев мне в этом поможет. А уж если сам граф возьмется за это дело, то мы тебя, негодника венецкого, в одночасье изрубим в мелкие куски!" И называл при этом какие-то странные, неведомые мне оружия... Это и услы-хала моя дочь, простите.

— Вы могли бы показать мне документ?

Луиджи замялся, заерзал в кресле. Покажет, если угодно, поче-му не показать вексель человеку, который желает защитить его дом от разбойников? Но документ спрятан в надежном месте, достать его оттуда сложно, это требует труда, .

— Вот и потрудитесь, а я выйду ненадолго,— сказал Лядащев, понимая, что ювелир остерегается выдать тайну своего хранилища.— Бургундское не только возбуждает и отгоняет сон,—добавил он со смехом,— но, очевидно, способствует... э... Куда пройти?

Был позван слуга, который немедленно препроводил Лядащева в нужное ему место. Когда Василий Федорович вернулся, вексель лежал на столе. Рядом сидел Луиджи, придерживая пальцем бумагу, словно птицу держал за лапку, опасаясь, что она улетит. Уважая опасения хозяина, Лядащев пододвинул ближе свечу и, не беря в ру-ки вексель, углубился в его изучение.

Вексель был составлен год назад в Вене между купцом Гольденбергом, с одной стороны, и графом Антоном Бестужевым, с другой. Означенный купец выдал под проценты 20 000 золотых дукатов озна-ченному Бестужеву с условием, что деньги, включая проценты, будут возвращены купцу через год, а именно в мае 1748 года.

— Очень интересная бумага,— задумчиво сказал Лядащев.

— Да, но как мне с ней теперь поступить? Я не могу, да и не хочу требовать вексель к оплате у Бестужева.

— Понятно, у вас нет купчей, и вы приобрели его не за 20 000 зо-лотых дукатов, а Бурин вправе потребовать вексель назад, если оплатит стоимость драгоценностей. Вы не знаете, как вексель попал к Бури ну?

— Конечно, нет!— пылко воскликнул Луиджи.— Он мог его на улице найти, в карты выиграть, убить мог, поверьте моему слову. Темный человек, очень темный!

— А это что такое?— Лядащев поскреб ногтем бурый уголок бумаги.

— Уж не кровь ли?—свистящим от волнения голосом прошептал ювелир.

— Скорее красным вином кто-то облил,— беспечно сказал Ляда-щев, наклонился к самой бумаге, понюхал и стал серьезен.— Слушайте меня внимательно. Как только Бурин появится у вас, а это будет непременно, тут же дайте мне знать. И задержите его у себя под любым предлогом, не будет возможности — разбейте еще один стул. Очень хочется поближе познакомиться с этим господином.

Однако встреча Бурина и Лядащева произошла не в кабинете ве-нецианца, а в другом, куда менее приятном месте.

В достопамятные времена дуэли Саши Белова одним из секундан-тов молодого Бестужева был некто Яков Бурин, поручик Щ-ского полка. Отношения дуэлянта и секунданта многие обозначали словом дружба, и не без основания.

Как ни прекрасно это слово, оно связывает узами не только до-бропорядочных людей: граф Антон и поручик Бурин почитались в обществе порядочными негодяями. Определение "порядочный" в дан-ном случае не усиливает понятие, а ослабляет его, но автор употре-бил его намеренно. Например, некто говорит в порыве: я счастлив!— и в этом полнота ощущения. Но стоит этому же человеку и в этих же условиях сказать: я очень счастлив!— и картина счастья как бы уже размыта, состояние человека сразу приобретает какой-то быто-вой привкус, являясь как бы уже и не счастьем, а вежливой отго-воркой. Поэтому понятие "порядочный негодяй" несет в себе куда меньше отрицательной нагрузки, чем просто негодяй.

А где их взять — подлинных, дистиллированных негодяев, чтобы с рождения — и уже видно на детском челе: негодяй! Сразу ведь вспоминается и трудное детство, и дурное влияние среды, и общий нравственный упадок в государстве. Трудное детство случается не только в крайней бедности, в семье нищих и каторжан. У Ивана Грозного, например, было трудное детство, и всю жизнь он люто мстил за него всей России. Упрощаю, конечно, но такая точка зре-ния бытует среди историков. Или, скажем, будущая Екатерина II— наша прелестная Фике. У нее было нищее детство. Этим хотя бы частично объясняется необычайная пышность ее двора. И не будем за-бывать, что для сохранения своего положения эта блистательная женщина убила вначале мужа, а потом сына, естественно, чужими руками. Граф Антон был пьяница, и отец канцлер не раз пенял ему за это. А где младший Бестужев выучился пить, как не в собственном доме? И кто был его первый учитель в искусстве двурушничать и лицемерить, как не папенька. Но лицемерие отца называлось "по-литика" и клалось на алтарь отечества, потому думалось, что в своей сердцевине канцлер как бы и чист. Граф Антон же занимался политикой со своими ближними, и это сразу приобретало вид порока.

Во хмелю в отличие от отца граф Антон был буен, непредска-зуем, буйства его носили самый низменный характер, а у канцлера Алексея Петровича воспитание и долгая жизнь в Европах буйство это приглушили, оно всегда умещалось в берегах, но не потому что поток слаб, а просто берега высоки.

Яков Бурин происходил из мелкопоместных, голодных дворян, мать его была существом забитым и довольно жалким, но сын по-читал ее образцом святости и рядом с нательным крестом на голбтане* всегда носил ладанку с ее изображением. Отец был бражник, бабник, но жил весело, азартно: и все бы ничего, если бы не вспыхи-вала вдруг в нем запредельная жестокость, которую он вымещал на сыне. Бил он его зверски- И тем еще усиливалась его жестокость, что мальчишка, весь уже исполосованный кнутом, все равно смотрел в глаза отцу едким, непокорным взглядом. Эх, что говорить... Без малого пятнадцать лет прошло, как покинул Бурин отеческий дом, да и родителей давно Господь прибрал, но и по сию пору вскрикивает от ненависти, если привидится вдруг во сне покойный папенька.

_____________ *Голбтан - шнурок, на котором носят крест.

_____________ Карьеру Яков Бурин сделал себе сам, то есть если у него и были радетели, то отнюдь не из родственников. В регенстве Анны Леопольдовны был он на хорошем счету и будущее имел вполне ясное, поскольку грелся у Брауншвейгской фамилии и всей ее грибницы. И вдруг все разом изменилось. На трон взошла Елизавета, Брауншвейгское семейство было сослано в Ригу, затем в Холмогоры, сразу все горизонты Бурина затянуло мглой, надежд на будущее не стало никаких.

И не потому, что Россия не нуждалась в его службе, ей как всегда необходимы были энергичные люди (нужны-то нужны, только не всегда ценила их по достоинству горькая моя Родина). Беда Бурина в том, что главную ставку в жизни он делал на немцев. Он и дружбу с ними водил и благодеяния из их рук получал, и, что главное, преданно любил и уважал все курляндское, голштинское, прусское, одним словом —, не отеческое. Тут и уважение к обра-зу жизни, и к одежде, и к чистоте, и к умеренному пьянству — сам он не любил и боялся пьяниц. Эта любовь к иноземщине не им придумана. На всю жизнь поразила царя Петра немецкая слобода. Уж как ему хотелось, чтобы и в России улицы были чисты и шпа-лерные розы цвели в палисадах. Но если людей кнутом с утра до вечера полосовать, подгоняя их к своему счастию, розы в палисадах не вырастут. И еще помнить надо, что половина нашего отечества занята вечной мерзлотой, на полгода вся страна засыпана снегом, а за ним — то весенняя распутица, то осенние хляби.

С приходом к власти Елизаветы настала мода всех немцев нена-видеть. Это наша российская особенность — шарахаться из одной крайности в другую. То учились у немцев, набирались европейской премудрости, и много достойных людей с нерусскими именами соста-вили славу России, а то вдруг стали сажать их в крепость, устраивать мнимые казни, а потом расселять по необозримым просторам Сиби-ри. И каждый раз — та государыня, которая сейчас правит, во всем права, а все прочие до нее суть ошибка, обман. Забыть, выбелить при Елизавете Петровне, государыне мягкой и неглупой, все связанное с правлением Анны Леопольдовны старались не толь-ко из книг и календарей, но и из памяти народной.

Вот здесь и попал Бурин в разряд "праздношатающихся". Более того, угодил в крепость, в которой, однако, не задержался надолго, поскольку "заложил" со зла всех прежних благодетелей. Обретя сво-боду, он, как в омут, бросился в новую жизнь, главными составляю-щими которой стали интриги, карты и драки.

Дружба с графом Антоном возникла почти случайно. Они не служили вместе. Бурин был на семь лет старше Бестужева. Они очень разнились и по достатку. Граф Антон по смерти отца стано-вился одним из самых богатых людей в России, а Бурин жил на офицерское жалованье, кабы не карты,, коня приличного не купишь. Познакомились они в гостиной у иностранного вельможи и, как говорится, сразу сошлись. Знакомство их случилось еще до же-нитьбы графа Антона и ознаменовалось тем, что Бурин привез в стельку пьяного графа на убогую свою квартиру и до утра приводил в чувство. Ехать домой Бестужев отказался категорически: папенька назиданиями изведет. Никому другому Бурин не оказал бы подобной услуги, но здесь — сын канцлера, и этим все сказано.

Мы забыли сказать, что у Бурина была сестра. Проживала она на руках у бездетной тетки, не очень богатой, но состоятельной. Скончавшись, тетка оставила несовершеннолетней племяннице впол-не приличную сумму денег и кое-какие драгоценности. Брат был назначен опекуном сестры, примерной девицы, ни плохой, ни хоро-шей. Нельзя сказать, чтоб он ее любил, но считал себя, однако, обя-занным устроить ее судьбу. Благими намерениями, как известно, мостят дорогу в ад. Бурин и опомниться не успел, как спустил скромное состояние сестры. Драгоценности ее тоже оказались за-ложенными. Тут и жених, как на грех, сыскался, а где взять прида-ное? Даже выкупить драгоценности не представлялось возможным. Ростовщик умер, а шустрый его наследник немедленно укатил за границу.

Драгоценный убор, главное богатство сестры, можно заказать, но где взять денег на уплату? Граф Антон, хоть и клялся Бурину в вечной дружбе, ссудить нужную сумму не мог. Он сам был в долгах, как в шелках, и требовал у Бурина самого- горячего участия в своих крайне запутанных делах.

Будучи в Вене по случаю рождения эрц-герцога Леопольда, Бестужев-младший занял под векселя большую сумму денег. Занять было тем более легко, что некий Гольденберг, то ли купец, то ли ростовщик из именитых, предлагал любую сумму на весьма выгодных условиях. Вена далеко, обеспечением служил большой пост отца. Граф Антон и думать забыл об этих деньгах. Появление Гольденберга в Петербурге собственной персоной было воистину громом сре-ди ясного неба.

Встретились, поговорили... Разговор был вежливым, кратким и крайне неприятным. Гольденберг говорил об огромном уважении, ко-торое он испытывает к фамилии Бестужевых, намекал, что может повременить с предъявлением векселей, если граф Антон окажет ему некоторые услуги. Словом, никаких точек над i поставлено не было, уговорились только о второй встрече.

Все это произошло в то самое время, когда приключилась дуэль с Беловым, и как только разгневанный канцлер произнес: "Я тебя, негодяя, в ссылку отправлю!", граф Антон немедленно отбыл на дальнюю мызу "Воробьи". Уж в загородном-то имении Гольденберг должника никак не достанет! Однако достал, разыскал и прислал с нарочным записку весьма категоричного содержания. Деньги должны были быть возвращены в начале мая, в противном случае Гольден-берг грозил большим скандалом.

Вот тут и измыслил граф Антон, что на свидание с оным Гольденбергом пойдет не он сам, а верный друг его Яков Бурин. Так часто бывает в дружбе: один заботится, другой принимает заботу. Первый совершенно искренне уверен, что его дела значительнее, неприятности серьезнее, раны больнее, а второму, если ума достанет, ничего не остается, как соглашаться с этим. Ума поручику Бурину было не занимать, а что со временем его дела станут наиважнейшими и Антон Бестужев будет делать ему карьеру, - он в том не сомневался. А пока... Почему бы не поехать на маскарад и не потолковать с Гольденбергом?

Бурин вовсе не собирался убивать купца, так получилось... Уж кажется, он-то умел разговаривать с немцами, но немец немцу рознь, этот был насмешлив, едок и вспыльчив.

— Что? Вы хлопочете об отсрочке платежей? Под ваше обеспе-чение? Ах, нет... Я сразу понял, что не под ваше. А почему граф Бестужев не явился сам, а послал столь бестолкового поверен-ного?

Ошибка Гольденберга состояла в том, что он вытащил из кармана вышеозначенные бумаги и, тыча в них пальцем, стал объяснять Бурину условия денежного договора.

Рассказывая обо всем графу Антону, Бурин особо упирал на то, что у них на маскараде была честная дуэль. Вот он, вексель, бери, и дело с концом.

— А второй?— обеспокоился граф Антон.— Векселей было два.

— Я не знаю, где второй,— равнодушно отозвался Бурин и стрельнул глазами-углями куда-то в угол.

Будь Бестужев меньше пьян, он непременно заметил бы, что рав-нодушие друга показное, что возбужден он больше обычного, руки дрожат, а сам все играет со старинным кортиком — то в стол его воткнет, то в стену бросит.

Граф Антон отнял у друга кортик, он не любил эти игрушки, и сказал уверенно:

— Я знаю, где второй вексель — у Белова. Этот каналья с друж-ком своим первым труп обнаружил. Стерво поганое, безродное... Со света сживу!

Он еще долго бесновался, призывая на голову Белова всевоз-можные кары, потом затих и сказал тускло:

- Все. Поехали в Красный кабак.

На фонтанной речке в первом проулке от Семеновского моста в домике с красными ставнями и огромной, грубо размалеванной вы-веской, на которой лихой кавалерист целился прямо в солнце, разме-щалась оружейная мастерская господина Ринальдо. Место было бой-кое, хозяин был знаток в своем деле, однако мастерская не пользовалась популярностью среди знати. Может быть, виной тому было соседство с апартаментами Ушакова, сурового стража Тайной канцелярии, не исключено также, что хозяина больше помнили под именем Ивана Поддевкина, а никакого не Ринальдо — трудно ска-зать. Скромный труженик был близок к разорению, однако судьба пожалела его, Ушаков преставился, а у Семеновского моста вырос постоялый двор под звучным названием Казачье подворье. Вот тут клиент с поломанным холодные и горячим оружием потек рекой. Дела Ринальдо пошли на лад, в дневные часы у него было полно народу. Со временем оружейник стал не только чинить, клепать и править, но и подторговывать оружием.

Как-то вечером, хороший выдался вечерок, теплый и безветрен-ный, у вывески с кавалеристом остановился франтоватого вида;

господин с черным футляром под мышкой. Прежде чем войти, он за-чем-то заглянул в окно, внимательно осмотрел помещение и только после этого толкнул дверь. В мастерской, кроме хозяина и чернобрового, страстного клиен-та, никого не было. Последний доказывал Ринальдо, что сабля его плохо выправлена. В чем был изъян, понять было трудно, потому что чернобровый рубил саблей воздух перед самым носом хозяина, приговаривая капризно: "Видишь, как плохо ходит? Нет, ты не отворачивайся! Ты сюда смотри!" В сцене этой было что-то жутко-ватое, казалось, что клокочущий клиент намеревается отсечь хозяину его круглый шишковатый нос и не делает. этого только потому, что неисправная сабля не может справиться дажес такой простой задачей.

При появлении нового лица оба отшатнулись друг от друга. Хозяин повернулся к вошедшему, а горячий господин отошел в сторонку и принялся внимательно рассматривать лубочную картинку на стене, изображавшую битву галерного русского флота со шведами.

— Чего изволите, сударь?

Сударь изволил отдать в починку богато изукрашенный пистолет с выпавшим курком и стершимся колесцовым механизмом, который давно отказался выбивать искру и воспламенять порох. Ринальдо взял пистолет, не только осмотрел его, но и ощупал, потом в нере-шительности поцокал языком.

— Дешевле купить новый... Франт вроде смутился.

— Но новые пистолеты непомерно дороги, а моя нужда в них крайне редка, знаете ли... Я человек невоенный. Может быть, у вас найдется пара приличных пистолетов за умеренную цену?

— У него одна рухлядь! Не верьте ему,— раздался голос черно-брового, который уже стоял рядом, опираясь на саблю и заглядывая через плечо франта.— Он пистолеты знаете как собирает? От одного ствол, от другого кремневой винт, скобу ставит черт знает из чего...

Ринальдо добродушно рассмеялся, видно, он не относился всерьез к критике чернобрового.

— Грех вам, Яков Пахомыч. Уж сколько я вам всего перечинил, и пистолеты, и шпаги, и фузеи. Этот человек знает толк в оружии,— обратился Ринальдо к франту. — У него и кистени разных видов имеются, и перначи, и буздыганы!

— Откуда у вас такое богатство? Сейчас это уже экзотика. Яков Пахомыч небрежно улыбнулся.

— Занесла меня нелегкая в Москву, и квартировал я там у ста-рушки в Таганной слободе. Старушка, вдовица стрельца, казненного Петром-батюшкой,—голос его снизился до шепота.—Так у этой бо-гом забытой старушки на чердаке хранился под соломой целый арсенал. Купил за бесценок. Однако все оружие требует починки...

— Так несите,— с готовностью сказал Ринальдо.

— Как бы не так! Ты ведь меня как липу обдерешь. Где я тебе столько деньжищ возьму?

— Ладно, починю я вам пистолет,—обратился хозяин к фран-ту.—Орнамент больно хорош, французская работа. Канфаренный тон, правда, вытерся, позолоты никакой не осталось, но ведь реликт! Однако курок я вам поставлю самый простой.

— Соглашайтесь,— немедленно отозвался чернобровый.— Зачем вам курок в виде птицы? Только отвлекает внимание и режет паль-цы. Оружие должно быть удобным!

— Вы думаете? —- Франт слушал с явным удовольствием.

— Ну конечно! Вся эта гравировка, чеканка, финтифлюшки вся-кие хороши для парада. Нацепит шпагу или палаш, гарда алмазами украшена, а сам оружием пользоваться не умеет! О, глупость люд-ская! А эта дурацкая привычка все совмещать! Вообразите, у меня есть пистолет, между нами, в карты выиграл, так' он совмещен... с чем бы вы думали? Ни за что не угадаете! С чернильницей и подсвечником. Пистолет должен стрелять, а здесь экое малоумие: подставка в виде ноги, курок вмонтирован сверху, чернильница при-собачена сбоку и откидной подсвечник. Раздражает меня это соору-жение несказанно. Держу в доме только как курьез. Рад бы изба-виться, проиграть, но,— добавил он со смехом,— как назло стало везти в карты...

— А не продадите ли вы мне сей курьез,—умоляюще проговорил франт.— Очень люблю этакие остроумные штучки. Пишу, знаете ли, много, стреляю мало...

— Продам, и с огромным удовольствием. Только с полной чер-нильницей пистолет сей за поясом не носите. Порох подмокнет— шут с ним, но ведь порты в чернилах можно изгваздать.

Оба меж тем вышли на улицу и остановились под вывеской, что-бы докончить разговор.

— Разрешите представиться... Лядащев Василий Федорович.

— Весьма рад знакомству. Поручик Яков Бурин.

— Так вы разрешите заглянуть к вам за пистолетом?

— Извольте. Сегодня я занят, а завтра...

— Часу в пятом вас устроит?

Со всей охотой Бурин сообщил Лядащеву свое местожительство, и, чрезвычайно довольные друг другом, они расстались.

На следующий день прежде чем посетить поручика Бурина Ля-дащев опять наведался в оружейную мастерскую. Разговор его с Ринальдо был коротким, но оружейник после него выглядел предельно озабоченным и добрых полчаса шарахался от каждого клиента, слов-но ожидал от него какой-то каверзы.

Жилище Бурина найти было мудрено. За сорок лет существования столицы этот ее угол успел прожить и юность, полную надежд, и прекрасный зрелый возраст, когда надежды осуществились в виде двух деревянных особняков, которым окраска придала вид каменных, и полную дряхлость, когда один из особняков сгорел, а другой разобрали и увезли неведомо куда. Грязный переулок утыкался в парк, который опять стал осиновым лесом. Прихотливая тропинка не-скоро вывела Лядащева к дому. Перед крыльцом стоял полный мусора фонтан с кривой трубкой и гипсовым крылом ангела или птицы, угадать было уже невозможно. Высокая щелястая лестница была засыпана толстыми, как гусеницы, осиновыми сережками.

Бурин снимал угловые комнаты с выходом окон на реку Мью. Темное, сыроватое, скудно обставленное помещение, на полу лосня-щийся войлок, на стенах вышитые бисером незамысловатые пей-зажи в рамочках, за иконостасом засохшие бессмертники. Однако Бурин никак не стеснялся своего убогого жилища, и это понрави-лось Лядащеву. Вообще, хоть он и не хотел себе в этом сознаться, поручик был ему чем-то симпатичен.

Приобретенное у вдовы стрельца оружие оказалось против ожи-дания кучей металлического лома, небрежно сваленного в углу. Но это тоже не смущало хозяина. "Будут деньги, все починю и все продам",— говорил он небрежно и тянул из кучи, чтобы показать гостю что придется.

— Меч... Вы посмотрите какой! Выправить, отчистить—ему цены не будет. А это булава — и никаких украшений! Здесь кистени у ме-ня... Я не люблю русское оружие, но знаю людей, которые его очень ценят.

Металлическая цепь, на которую была навешана гирька, проржа-вела и не гнулась, но в деятельных руках хозяина кистень принял свой первоначальный, устрашающий вид, и Лядащев подумал с опас-кой: "Как же я ему вопросы буду задавать? Ведь он и прибить может..."

Нашелся и пистолет с чернильницей, он был целый и почти в порядке, если не считать металлической ноги-подставки, которая заедала при установке, не желая вылезать из своего ложа. О цене договорились легко, вроде бы и дело сделано, пора прощаться. Вот тут Лядащев и приступил к основному разговору.

— Сознаюсь, Яков Пахомыч, что пожаловал к вам не только ради покупки пистолета. Видите ли... Я в некотором роде доверенное лицо некоего Луиджи.

— Ювелирщика?— вскричал Бурин, всю его доброжелательность как рукой сняло.— Этот подлец посмел кого-то мне подсылать?

Он быстрыми шагами заходил по комнате из угла в угол и каж-дый раз, доходя до стены, с ненавистью ударял в нее кулаком.

— Это как же? Ты меня выследил, что ли?—спросил он, перехо-дя на "ты".

— Выследил.

Видимо, Бурин ожидал оправданий или возмущения со стороны гостя, спокойное признание Лядащева его удивило.

— И что хочет от меня ювелирщик?

— Он хочет узнать, откуда у вас вексель Бестужева.

— Во-о-на что?— протянул Бурин, потом сложил пальцы в кукиш и поднес их к самому носу Лядащева.

— Не надо нервничать,— произнес тот проникновенно, однако отступил к двери.

— Нет, ты не уходи... Ты мою дулю до Луиджи донеси!— Бурин вдруг схватил руку Лядащева и стал складывать пальцы его в ку-киш.— Вот так прямо по улице и иди, а потом в рожу ему и ткни. И передай заодно, что дом его окаянный я все равно сожгу!

Едва он произнес эти странные слова, как Лядащев звонко рас-хохотался. Идея идти с кукишем в кармане развеселила его до край-ности. Бурин с горящим взглядом и трагически заломленными бро-вями показался вдруг совсем не страшен, а в чем-то даже наивен. Продолжая смеяться, Лядащев прошел к столу, сел, удобно закинув ногу на ногу. Главный вопрос, пока еще не заданный: "А не ты ли прикончил Гольденберга?"— не только не отпал, но превра-тился в уверенность.

— Ты что ржешь-то?— со злобой спросил Бурин, несколько рас-терявшись. .

— Зато ты слишком серьезен! А ты, поручик, предприимчивый малый, как я посмотрю,— весело и даже восторженно продолжал Лядащев.— Одного не пойму, почему ты так уверен в своей без-наказанности?

— За что меня наказывать-то?

Бурин нагнулся и вытащил из кучи лома ржавое, но грозное оружие, известное в обиходе как пернач. Ручка, его была отпо-лирована многими прикосновениями до блеска, металлическое ябло-ко, торчащее ребрами, хоть и потеряло несколько перьев, могло лишить жизни не только человека, но и быка. Бурин неторопливо крутил своим оружием, словно кисть тренировал, и неотрывно смот-рел гостю в переносицу.

"Вряд ли он метнет мне в башку этой штукой,— размышлял Лядащев.—Сейчас ему интересно меня послушать, выведать, что я знаю. Да и не безумец же он!"

— Ты игрушку положи,— сказал он вслух, доставая из-за пояса боевой, тщательно заряженный еще дома пистолет. Бурин усмехнулся и бросил пернач в общую кучу.

— Вот и хорошо. Теперь продолжим... И чтоб полная ясность была, скажу сразу: на маскараде у подъемной машины был третий.

Это был блеф, не было у Лядащева свидетеля, но опыт давно научил: на допросе лучше не спрашивать, а утверждать. Коли догадка верна, то сразу все и разрешится.

— ... он за шторой стоял, и все видел.

— Не было там никакой шторы,— быстро сказал Бурин и понял, что попался.

— Были шторы, дорогой,—со снисходительной и даже сочувст-венной интонацией протянул Лядащев.— И свидетель мой видел, как ты Гольденберга кинжалом проткнул. И оружейник Ринальдо под-твердил, что кинжал этот тебе принадлежит.

— Это была честная дуэль!

— Тогда почему же у Гольденберга шпага осталась в ножнах?

И здесь Лядащев рисковал. Он не только не знал, где в момент убийства находилась шпага, он даже не был уверен, была ли она вообще на Гольденберге. Маскарад не то место, куда являются при оружии.

Мысли эти пронеслись в мгновение ока, а дальше Лядащев стре-мительно бросился на пол, потому что Бурин с необыкновенной ловкостью опять схватил пернач и с силой запустил его в противника. Пернач врезался в стену, сбил бисерный пейзаж с мельницей — подарок драгоценной сестрицы, и грохнулся на пол. В ту же секунду Лядащев был на ногах, рука его сжимала пистолет.

Бурин стоял с мертвым лицом, на лбу его проступила обильная испарина. Видно было, что рука, метнувшая пернач, упредила мысль. Он вовсе не собирался убивать Лядащева, но уж больно тот был ему ненавистен. Вначале - убей, потом подумай—есть ли на свете бо-лее, глупый и подлый лозунг? Наверное, так же случилось и с Гольденбергом. Нашли укромное местечко, начали деловой разговор. Бурин просил, а может, настаивал. Гольденберг не соглашался.

Дать бы тебе пистолетом по башке... Или сам все понял?— спросил Лядащев, подходя вплотную к Бурину. Тот молчал, только озирался затравленно. Лядащев слегка толкнул его, и он рухнул в кресло.

— Что ты от меня хочешь?— Голос усталый, глаза закрыты.

— Правды.

— Зачем? Шантажировать? Я человек небогатый.

— Промотал денежки? Ожерелье заказал... и чтоб последний ка-мешек с трещинкой.

— И это ты знаешь.

— Убитого приволок к подъемной машине и наверх отправил на-жатием рычажка. С глаз долой, из сердца вон. Так, что ли?

— Ну, положим...

— Как вексель получил? Обыскивал?

— Он их в руках держал.

— Значит векселей было несколько?

— Два.

С чего вдруг вздумалось ему отвечать на вопросы этого злато-кудрого красавца, Бурин и сам не знал. Наверное, апатия, а ско-рее ненависть к другому, который чужими руками вздумал разом ре-шить свои денежные дела. Теперь, пьяная скотина, держит себя так, словно он и ни при чем. А ведь намека-ал...

Если сознаться, то Бурин давно ареста ждал, слишком уж шум-ный скандал заварился вокруг убиенного Гольденберга. Но одно дело, когда арестовывать приходит военное лицо, а совсем другое, когда является штафирка, мерзавец, чернильная душа! Однако откуда ему известно про вексель? Судить его будут либо за убийство, либо -за вексель, но чтоб и за то, и за другое...

Все вернулось разом, и силы, и ненависть. Бурин резко вско-чил с кресла и цепко, словно клещами, обхватил лядащевское горло. Они были примерно одного роста, но Василий Федорович в разъ-ездах по заграницам и в философических размышлениях о смысле времени порядком отяжелел, а Бурин был поджарый, жилистый. Ля-дащев захрипел, глаза полезли из орбит.. Из последних сил он пнул противника коленкой в пах, тот сложился пополам. И пошла руко-пашная баталия!

Лядащев вначале все норовил прекратить драку, хватая против-ника за руки и не давая ему воспользоваться сложенным в кучу оружием, но у того было одно на уме — кулаком в ненавистное лицо, в рожу, в рыло! Наконец драка вошла в полное остервенение. Они молотили друг Друга, вцепившись в волосы, колошматили баш-кой об стену, ставили подножки, падали, то Лядащев сидел верхом на Бурине—о, кровушка из носа потекла, хорошо!—то Бурин сидел на Лядащеве — один глаз у гада ползучего заплыл, сейчас другой под-правим! Валилась мебель, скрипели половицы, на которых подпрыги-вало, бряцая, странное оружие, и хмуро взирал на дерущихся святой лик Николая Угодника, который словно отгораживался изящ-ной дланью от людской срамоты.

Дрались они не молча — разговаривали. Мы берем на себя сме-лость привести здесь, несколько отредактировав, выдержки из их диалога. Беседовали они куда как крепко.

— Ты, гнида, для кого стараешься? С ювелирщиком хочешь век-сель поделить?

— Заткни себе глотку этим векселем! И Гольденберг твой... Друг мой в крепости оказался!

— За друга стараешься? И я тра-та-та... за друга!

— Так стало быть, Антоша Бестужев тебе этот вексель пода-рил? Какой добрый!

— А это не твоего вшивого ума дело!

Обессиленные, они привалились к стене, цепко держа друг друга за руки. Вдруг Бурин резко оттолкнул противника и отошел к 'окну, привлеченный только ему понятным звуком. Однако взгляда было достаточно ему, чтобы преобразиться.

— Ты пистолет покупать приходил. И все... Понял? Он торопливо ставил мебель на место, ногой сгонял в кучу рас-киданное стрельцовое оружие, на бегу застегивал камзол- — Ты рожу-то обмой,—проворчал Лядащев, подходя к окну.— Что, гости пожаловали? Батюшки, сам Антон Алексеевич Бестужев!

Граф Антон привязал лошадь к дереву и теперь стоял, всматри-ваясь в окна. Увидев вместо Бурина лицо Лядащева, он нахмурился, выругался сквозь зубы и даже вернулся к лошади, явно размышляя— войти или уехать. Однако первое желание взяло верх, и он нетороп-ливо пошел к лестнице.

Когда он вошел в комнату, она была почти убрана, хозяин стоял над рукомоем и осторожно обмывал избитое лицо, Лядащев перед зеркалом аккуратно надел парик, вежливо поклонился вошед-шему, словно это самое обычное дело — подбитый глаз, изодранные кружева, выдранные с мясом пуговицы, и обратился к Бурину:

— Сударь, проводите меня...

Тот встряхнулся, как собака, и послушно пошел в сени. В тем-ном закутке Лядащев приблизил губы к распухшему буринскому уху.

— Мой тебе совет. Иди с повинной. Сам. И помни — Гольденберг прусский шпион. Это поможет тебе оправдаться. А вексель — это дело приватное. Появятся вопросы, найдешь меня.— Он сунул в карман Бурину бумажку с указанием своей фамилии и адреса.

Злобный, налитый кровью глаз проводил Лядащева, потом облада-тель его не удержался и плюнул.

Очутившись на улице, Василий Федорович рассмеялся. Ну и до-прос! Таких ему еще не приходилось снимать. А про второй вексель Бестужев-сын ничего не знает, это ясно и ежу! Один вексель Бурин хозяину вернул, а второй прикарманил за услугу... Тьфу... Он яростно выплюнул какую-то дрянь изо рта, волос или нитку. И с не-ожиданной теплотой подумал вдруг о Белове. Кажется, он назвал его другом? Конечно, друг, кто же еще...

Бурин тем временем вернулся в комнату, опять подошел к рукомою и принялся полоскать лицо.

— За что он тебя?—хмуро спросил граф Антон.

— Не он меня, а я его!— ощерился Бурин.— В цене не сошлись. Он у меня пистолет покупал.

— Да будет вздор молоть. Ты мне зубы не заговаривай! Я этого человека знаю. Он раньше в Тайной канцелярии служил, а чем теперь промышляет, мне неведомо.

Бурин закусив разбитую губу. Новость пришлась ему явно не по вкусу, но он не подал виду.

А по мне хоть в преисподней у господина дьявола!— крикнул он залихватски.— Мне, главное, свою цену получить. И я получил. Говори, зачем пришел?

Арестант, занявший соседнюю с Беловым камеру, был Шавюзо. Его взяли по дороге домой, когда он возвращался после дружеской пирушки в приличной компании. Лесток все узнал от кучера. В голове его брезжила слабая надежда, что арест был вызван каким-нибудь личным проступком секретаря, например, дачей взятки или непотреб-ной дракой, но трезвый голос подсказывал: это к тебе подбираются. Кабы был ты в силе, секретарю простили бы любой грех. Похоже, что дни твои, Лесток, а может быть, и часы, сочтены.

Он приказал разжечь камин и принялся разбирать бумаги. Шавю-зо был аккуратен: все письма разложены по годам, снабжены нуж-ным шифром. Даже жалко было губить всю эту канцелярскую кра-соту. Лесток раскладывал письма на три стопки. Первый ворох бумаг подлежал немедленному уничтожению, вторую часть документов — политических — он складывал в коричневую папку: их следовало со-хранить любой ценой. Этих бумаг было немного, но в коричневой папке было его оправдание и оружие против Бестужева. Конечно, если этим оружием захочет кто-нибудь воспользоваться там, за гра-ницей. Третью стопку обвяжет потом золотой лентой и повезет во дворец — это была его личная переписка с государыней. Только на эти атласные, с виньетками, пахнувшие лавандовой водой бумажки можно было рассчитывать в его положении.

Камин прогорел. Лесток положил плотно скомканные бумаги на тлеющие угли. Снизу вспыхнуло слабое пламя, бумаги стали расправ-ляться с невнятным шорохом, корчиться, словно тело в пытке. Он схватил мехи и начал с остервенением раздувать пламя. Опомнился только тогда, когда пепел полетел по кабинету.

Папку он решил отнести господину Вульфен Штерну, шведскому посланнику, который днями намеревался уехать из России. С Вульфенштерном у Лестока давно установились дружеские отношения, он не откажет принять папку на хранение. Но кто передаст эти бумаги? Ехать самому опасно, секретаря нет. Может, поручить жене? Но ведь перепутает все, молода, красива, бестолкова!

Так ничего и не придумав, Лесток повалился спать, а утром по-слал к Вульфенштерну камердинера. Папку он сопроводил запиской, написанной эзоповым языком, но посланник умный человек, поймет. Сам же стал собираться во дворец. Он кинется еще раз к ногам государыни, вручит судьбу свою и переписку, которая напом-нит о светлых днях, когда он был не только лейб-медиком и другом, но и возлюбленным! Всю длинную дорогу Лесток молился, но, видно, небо забыло о нем. Экс-лейб-медик даже не был принят.

Вечером он вернулся домой, прошел в лаковую гостиную, сел, рассматривая шелковые китайские пейзажи, потом запустил в них пачкой писем, обвязанных золотой лентой. В гостиную прибежала жена.

— Драгоценный супруг мой, где вы были? Весь день не евши, не пивши! Что вы делаете в одиночестве?

— Ареста жду, друг мой Маша.

Но до ареста оставалось еще три дня, мучительных и бесконечно долгих для Лестока, и скорых, деятельных, уплотненных до минуты для Бестужева. Теперь у него все шло по плану.

Неделю назад канцлер представил императрице записку, имею-щую форму доклада. Записка была написана умно, каверзно, не в лоб, а тонким намеком. Елизавете давали понять, что "есть серьезные опасения относительно покушения на ее престол". Дока-зательством служили тревожные слухи из Берлина. Эти слухи не столько содержанием, сколько настроением напоминали те, что по-явились в правление Анны Леопольдовны, когда трон ее шатался. На-род уже возжаждал тогда посадить на трон Елизавету Петровну. Далее Бестужев напомнил, что английский посланник довел эти слухи до ушей Остермана, кабинет-министра того правительства, а также до самой правительницы, но та отнеслась к слухам легкомысленно, и Брауншвейгская фамилия потеряла трон русский. Со всей страстью умолял Бестужев не повторять остермановой ошибки:

"... кружок известных лиц совсем стыд потерял! Главари их формаль-ной потаенной шайки: "смелый прусский партизан"—Лесток и "важ-ный прусский партизан"— Воронцов только и ждут, чтобы ослабить или сместить канцлера". В конце записки Бестужев прямо гово-рил о необходимости ареста главарей.

Елизавета, как обычно, не ответила ни "да", ни "нет". Бесту-жев даже подумал грешным делом, что государыня оной записки не прочла до конца, а так только... посмотрела по верхам. Но, оказы-вается, бочка негодования на Лестока была уже полна, недоста-вало только последней капли, чтобы перелилась она через край.

А последней каплей была обычная тетрадь перлюстрированных депеш, которую за незначительностью, а вернее сказать, за тривиаль-ностью, Бестужев поручил отвезти в Петергоф своему обер-секретарю. Канцлер забыл, что в тетрадь был вложен черновик письма, который начинался со слов: "Во имя человеколюбия..." В письме говорилось об избитом Лестоком агенте и о поручике Белове, который состоял у лейб-медика на посылках.

И, о .чудо! Сердце Елизаветы дрогнуло. Она призвала канцлера. Как мы знаем из бумаг, в этой беседе государыня "изволила рассуждать, что явное подозрение есть, что Лесток и вице-канцлер Воронцов с Финкенштейном — иностранным министром, великую откровенность имеют, так что сей Финкенштейн все тайности о здешних делах знает". И еще было указано, что "Финкенштейн об имеющей здесь быть вскоре революции короля нашего обнадежи-вает". Революцией в XVIII веке называли смещение с престола, для Елизаветы не было более ненавистного слова. Уф... Бестужев мог вытереть трудовой пот.

Воздадим должное канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, слу-жащему изо всех сил, то есть, как он умел, пользе и славе России. Все семнадцать лет, которые занимал он этот пост, канцлер борол-ся с франко-прусской политикой и партией, которая представляла эту политику в Петербурге. Все эти годы в Западной Европе бытовало мнение, что государственный строй в России куда как зыбок и стоит только как следует постараться — интригой, подкопом, взяткой — и все само собой развалится. И так же сам собой воцарится строй, выгодный и Франции, и Австрии, и Берлину. Конечно, в эту ошибку впал и Фридрих Великий. Сколько денег было потрачено, сколько шпионов заслано, а Бестужев стоит, как скала, и не собирается менять своей внешней политики.

Одна за другой держат поражение креатуры французского и прус-ских дворов. Теперь пришла очередь за Лестоком. Прежде чем аре-стовать лейб-медика Бестужев составил некий список, озаглавленный "Проект допросов известной персоне". Обвинения в списке самые веские. Первое: сотрудничество с иностранными державами, а проще говоря, шпионаж в пользу Франции и Пруссии с передачей зело важных сведений о перепущении нашей армии и получением за это вознаграждения от Фридриха в размере 10 000 рублей. Этим обвинениям есть самые веские доказательства — депеши Финкенштейна, письма из карманов убитого Гольденберга, опросные листы Сакромозо. Правда, у этого рыцаря ничего не успели выведать, по-хитившие его негодяи наверняка успели переправить Сакромозо за границу, но в случае необходимости опросные листы можно сочи-нить. В личной переписке Лестока поможет разобраться его секре-тарь. Итак, с первым обвинением все ясно.

Вторая вина была страшнее первой — желание переменить ны-нешнее правление, то есть заговор против государыни в пользу на-следника. Что мы здесь имеем? Дружба Лестока с молодым двором, способствование его в переписке великой княгини с матерью герцо-гиней Ангальт-Цербстской. О заговоре также свидетельствуют депе-ши иностранных послов, перлюстрированные в "черном кабинете". Посол прусский писал, что "теперешнее правление зыбко и долго в таком состоянии продлиться не может", а подсказку ему в этом де-лал Лесток. Это прямой указ на старания лейб-медика в пользу наследника. Симпатии Петра Федоровича к Пруссии всем известны, здесь и доказывать нечего. Лесток водит компанию с врагами бестужевской политики. Подозревая Лестока, Воронцова и друзей их в злых умыслах, Бестужев способствовал тому, чтобы молодой двор оградить от участия в политике, но лейб-медик установил связь че-рез поручика Белова Александра, который неоднократно к Лестоку захаживал. Оный Белов через жену свою Анастасию выведывал мысли, что государыня изволили высказывать, и Лестоку их передавал.

На этом месте мысли Бестужева неизменно пресекались, он как бы вдруг трезвел и сам переставал верить в то, что писал. Знавал он этого Белова, гардемарина, выскочку, знавал- Высоко взлетела пташка, да возжаждала большего! Но чем больше Бестужев поносил Белова, разжигая в себе злобу на этого заморыша дворянского, тем больше ощущал неудобство. Белов сослужил ему службу в свое время, тогда у гардемарина был выбор между Лестоком и вице-канцлером Бестужевым, он выбрал последнего. А ведь в то время положение вице-канцлера было шатким- С чего же сейчас вдруг Бе-лову служить Лестоку? Нонсенс— Никакой надобы нет Белову играть ту роль, на которую он его обряжает...

Тогда подойдем с другой стороны. Что у Белова есть дружок князь Оленев, Бестужев помнил еще по истории с архивом. Оный Оленев в списках живых не значится, утоп, царство ему небесное, но отсутствие обвиняемого не помеха. Сейчас имеются прямые дока-зательства вины Оленева — связь со шпионом Гольденбергом. Если Оленев на сие польстился, то мог и Белова вкупе с собой прихватить. Почему Оленев так Германию возлюбил, это допрос Белова покажет, пока в это углубляться не будем.

Ведение "дела о Лестоке" поручили Степану Федоровичу Ап-раксину, впоследствии бесславному главнокомандующему в Семилет-ней войне, и Шувалову Александру Ивановичу. За сим последовал именной указ Елизаветы: "Графа Лестока по многим и важным его подозрениям арестовать и содержать его и жену его порознь в доме под караулом. А людей его никого, кто у него в доме живет, никуда до указа со двора не пускать, также и других посторонних никого в дом не допускать, а письма, какие у него есть, также и пожитки его, Лестоковы, собрать в особые покои, запечатать и потому же при-ставить к ним караул".

Супруга Лестока с трудом поняла, почему по дому бегают чужие люди, рыщут во всех сундуках, поставцах и комодах, иные примеря-ют на себя платья мужа, а потом тащат все в лаковую гостиную и бросают на пол в беспорядке. Она хотела расспросить обо всем мужа, но ее к нему не пустили. А через день явился чин и стал зада-вать вопросы.

Однако скоро чиновник от нее отступился. "С иностранными министрами мой муж тайных конфиденций не имел, а имел только желание весело провести время. Он и меня туда с собой брал. И бы-ли сии встречи до чрезвычайности редки, потому что муж мой от государственных дел отошел и посвятил себя радостям брачной жизни..."— вот и весь сказ. На все прочие вопросы ответы были однозначны: не знаю, не видела, не упомню...

Прежде чем приступить к допросу самого Лестока, Шувалов ре-шил побеседовать с Шавюзо. Для начала с секретаря сняли офицер-ский мундир и обрядили в арестантскую хламиду. На первом же допросе ему пригрозили пыткой, ежели не будет чистосердечного признания. Господи святы, да он сознается во всем, в чем хотите!

За три долгих дня, проведенных в камере, секретарь твердо решил, что спасать будет себя и только себя. Дядя хоть и благодетель, но идти за ним в ссылку или на казнь он никак не желает. Лесток хитер, он Выпутается... Однако преднамеренно топить дядю он тоже не хотел. Главное — угадать, что надо судьям, а дальше чисто-сердечно сознаться даже в том, чего не было на самом деле.

Но угадать было трудно. Допрос снимал сам Шувалов, Вопросы задавались вразнобой и, кажется, никак не были связаны один с дру-гим общей линией. Вначале был спрошен он о друзьях Лестока, окромя иностранных послов, Шавюзо назвал всех — князя Трубецко-го, Румянцева, сенатора Алексея Голицына, князя Ивана Одоевского, обер-церемониймейстера Санти и прочих. На лице Шувалова появи-лось удовлетворение. Все это были недруги Бестужева. Пока эти люди пойдут как свидетели, а дальше, может, кто-то из них и сам попадет в камеру.

Перешли на отношения Лестока с иностранными послами и нача-ли очень издалека — с предшественника Финкенштейна посла Мардефельда и маркиза Шетарди. Шавюзо с полным достоинством ука-зал, что все это было в прошлом, что сейчас Лесток удалился от дел.

— Была ли переписка у Лестока и Шетарди?

Да, была. И переписка эта шла через него — Шавюзо. После вы-сылки Шетарди из России было получено от него два письма. В пер-вом были счета на заказанные для Лестока в Париже камзолы, во втором писалось о табакерках, которые надо было передать... Здесь Шавюзо замялся... передать Герою.

— Кого понимал Шетарди под этим именем?— заинтересовался Шувалов.

— Я думаю... что их императорское величество,—выдохнул сму-щенный и испуганный секретарь, Знай Шавюзо, что архив хозяина уже предан огню, он держался бы куда увереннее и не болтал лишнего. Но, как говорится, знал бы куда падать, соломки подстелил. Следующий вопрос к секретарю был куда страшнее предыдущих.

— А не измышлял ли Лесток каких ядовитых лекарств, дабы жизнь государыни пресечь?

— Нет, нет, никогда!— Выкрик этот упредил мысль, и тут же Шавюзо с ужасом вспомнил, как рылся Лесток в старых своих записках, выискивая отдел "яды". Правда, как и тогда, так и теперь, Шавюзо был уверен, что Лесток интересуется ядами как средством лечения — ведь именно это проповедовал покойный врач Блюментрост, но ведь не объяснишь этим жестоким следователям, если до-копаются до сути! Если вспомнил, почему скрыл? Шавюзо весь взмок от страха, а ноги покрылись гусиной кожей, словно от же-сточайшего .холода. Он уже готов был во всем сознаться, но допрос внезапно кончился.

Только в камере Шавюзо пришел в себя. Принесли ужин, попил горячего пойла, согрелся, успокоился, думая, что легко отделался, но грянул второй допрос, куда более строгий и запутанный, чем первый.

На этот раз спрашивал не Шувалов, а серьезный, хромой госпо-дин.

Первые вопросы носили скорее формальный характер.

— Нам известно, что Лесток поносил канцлера Бестужева руга-тельными словами. Так? Какими?— Голос тихий, монотонный, взгляд почти доброжелательный.

Поставь следователь вопрос не так категорично, и Шавюзо с чистой совестью сказал бы: "Не упомню...",— но у хромого госпо-дина был такой вид, словно он все знает заранее, а ответы сек-ретаря нужны ему только для проверки.

Шавюзо откашлялся:

— Так прямо и повторить?

— Так и повторите.

— Лесток говаривал,— начал секретарь отвлеченным тоном, словно по бумажке читал,— экий скот государством нашим правит, каналья, лицемер, сквалыга, гнусарь, это в том смысле, что канцлер изволит шепелявить... Угрожал ли? И это было. Не раз говаривал Лесток, что рад бы был прострелить канцлерову голову пистолетом, да случай не представился.

Писарь аккуратно записывал, следователь зорко вглядывался в Шавюзо и наконец перешел к главному вопросу:

— Ее императорскому величеству с цифири разодранных реляций посла Финкенштейна известно стало, что господин твой о перемене нынешнего благополучного государствования богомерзкий замысел имел. Что знаешь о сем предмете?

О!.. Опять запахло жареным, это Шавюзо почувствовал сразу. Господи, как отвечать, научи! Ничего не знаю? Не поверят... Но он и впрямь ничего не знает об участии Лестока в заговоре против императрицы.

— Что молчишь?— жестко спросил следователь. Шавюзо силой удержал себя в сидячем положении, ему очень хо-телось повалиться в ноги следователю с воплем: "Не было ничего, не было!"— но он превозмог себя и довольно внятно ответил:

— Я ничего не знаю о сем предмете, но отвечу на все вопросы со всей моей искренностью, дабы помочь следствию.

— А был ли в лестоковом доме человек по имени Сакромозо? Вот здесь Шавюзо и прорвало. Он рассказал о визитах мальтийского рыцаря, рассказал не только то, что ему положено было знать, но и то, что он подслушал. И о деньгах полученных показал, и о беседах про русскую армию.

— Ас какой целью заглядывал в лестоков дом поручик Белов? Помните такого?

Он такого помнил. Белов захаживал в дом господина Лестока с единой целью, узнать о друге своем князе Оленеве, который за неведомое ему государственное преступление сидит в крепости.

Перед писарем лежал уже ворох исписанных бумаг, а Шавюзо все говорил и говорил, как с цепи сорвался, а следователь кивал кудлатой головой и задавал новые вопросы.

Девять часов вечера, впереди целая ночь, оставим Дементия Палыча беседовать с арестованным секретарем и перенесемся в парк князя Черкасского, в маленький флигель, где в этот вечер суждено было состояться важному разговору, который так ждал Никита Оленев.

Герой наш благополучно поправлялся от раны, но не будем забы-вать, что с того времени, когда он стал ощущать мир вокруг себя как реальный, прошла всего неделя. Эти семь дней были лучшими в его жизни, потому что все это время он путешествовал по тесным улочкам Венеции наедине с очаровательной Марией. Солнечный го-род был особенно хорош тем, что находился вне досягаемости Тайной канцелярии и хромого следователя, кроме того, в Венецию -очень легко было попасть; мысль, как известно, самый быстрый транспорт.

Алексей появился без предупреждения, еще большей неожидан-ностью для Никиты был приход Лядащева, который вошел незамет-но, сел на подоконник и принялся рассматривать пейзаж за окном. Он не встревал в разговор, но вел себя так, словно имеет полное право присутствовать в столь тесной компании.

Алеша попытался вспомнить, по какому плечу можно безболез-ненно похлопать друга, не вспомнил, махнул рукой и сел на край кровати. Он Выглядел серьезным, строгим, а более всего уставшим, видно, аварийная работа порядком его потрепала.

— Алешка, я минуты считал, тебя дожидаясь!— восторженно вос-кликнул Никита.— Дамы — лучшее изобретение природы,— он улыбнулся Марии и Софье,—но ведь и о деле надо поговорить. А где Сашка?

Алексей ждал этого вопроса и, уступая требованиям жены, мол, надо подготовить, нельзя же вот так и брякнуть, намеревался начать разговор с Гольденберга, векселя и Дементия Палыча, но увидев друга, разволновался вдруг, понял, что лукавить он не в силах, а потому именно и брякнул:

— Саша не придет. Он арестован.

Никита мертвенно побледнел. Гаврила бросился к нему с нашаты-рем, но тот с негодованием отвел его руку.

— Гаврила, не позорь меня! Я уже здоров. Завтра, пожалуй, и встану,— он сжал кулаки.— Закон парности, будь проклят! Теперь я понимаю, почему здесь передо мной ломали комедию. Стоило спасать меня, чтоб сесть самому? — Голос Никиты сорвался на крик, Алексей никогда не видел его в таком состоянии.

— Я думаю, вы согласитесь, Никита Григорьевич,— спокойно сказал Лядащев,— что трудно отказать себе в удовольствии помочь в беде другу.

Никита оставил это замечание без внимания.

— Я лежу здесь, как колода, разнежился. Это не просто неспра-ведливость. Арест Сашки —. это злодейство! Невинный человек попа-дает в крепость. Его пытаются спасти. Далее спаситель сам попа-дает за решетку, но он уже виновен! Его есть за что судить. Как же, он не подчинился этому монстру — государству!

— Нападение на мызу здесь ни при чем,— Алеша покосился в сторону Лядащева.— Это мы точно знаем.

— Мне удалось передать Александру Федоровичу записку в кре-пость,—опять вмешался Лядащев.—Я думаю, он догадается, как вести себя на допросе.

— Нет в жизни большей гадости, чем допросы,— процедил Ни-кита сквозь зубы.— Они могут продолжаться до бесконечности! В чем его обвиняют?— спросил он резко, повернувшись к Лядащеву.

— Я думаю, что в том же, в чем обвиняли вас.

— То есть в бессмыслице. Больше Тайной канцелярии нечем за-няться, как отлавливать безвинных людей?

— Не горячитесь, князь! Начнем с того, что вы сами "подставились" под арест. Это была не только случайность, но и неосмот-рительность, которая потянула за собой шлейф событий.

Никита вдруг остыл.

— Я забыл поблагодарить вас, Василий Федорович, за участие в моей судьбе.— Голос Никиты помимо его воли прозвучал несколько надменно.— Вы правы. Я кругом виноват.

— Да будет вам... Беда лихих ищет. Не в эту историю, так в другую бы вляпались. Как там у вас? Жизнь родине, честь никому?— Лядащев грустно рассмеялся.

— Именно так,— без улыбки подтвердил Никита.— Но надо что-то делать? Алешка, надо что-то придумать! Дверь во флигель неслышно отворилась.

— Не волнуйтесь, юноша! Мы, кажется, уже придумали,— раз-дался спокойный, глуховатый голос.

Никита быстро оглянулся. В дверях стоял хозяин дома князь Черкасский.

Ознакомившись с "Проектом допросив известной персоне", Дементий Палыч понял, что главное, зачем нужен Белов следствию, было не убийство Гольденберга, о чем сообщалось в анонимном доносе, и не шпионские игры. Надобно было доказать, что Белов есть свя-зующее звено между Лестоком и молодым двором и, стало быть, пря-мой пособник заговора. Доказательств на этот счет было мало, .улик еще меньше, но ведь это как допрос вести. Ему ли не знать, что зачастую все улики бывают словлены в опросных листах. Как по евангельской заповеди каждый человек грешен, так и в судейских делах — всяк от рождения хоть в чем-то, да виноват перед госу-дарством.

Шавюзо достаточно наболтал, тут тебе и политические тайны, и взятка от прусского короля, а Белов в этой мутной водице рыбкой плавает. Что ему там надобно? Четыре года назад встречался он мельком с прытким "вьюношем", сидел тогда гардемарин перед Тай-ной канцелярией ощипанным воробышком. Как-то он себя сейчас по-ведет?

Пора начинать работать с Беловым, уже и прямое распоряжение получено, и порыв к делу есть, а Дементий Палыч все как будто отлынивал от допроса. Белову, конечно, известны подробности подме-ны Сакромозо, а желательно, чтобы эти подробности не попали в опросные листы. Вовсе не один Дементий Палыч был виноват в про-вале дела мальтийского рыцаря. Ему ведено было придумать способ компромата и ареста — придумал, велено было повременить с допро-сами на Каменном Носу — повременил. Мысль была правильная, мол, испугается Сакромозо тюрьмы и станет сговорчивее, кто ж мог пред-положить, что его похитят? Но беда еще в том, что похитили не Сакромозо, ведь это Оленев на мызе сидел, все дело в подмене, а коли захотят найти в этом виновного, то за все просчеты будет отвечать он — Дементий Палыч Шуриков.

Непрофессионалу покажется глупой его затея спрятать в ходе следствия столь важный проступок — опросные листы штудируются самим Шуваловым. Но папки с делами пухнут на глазах, вопросов будет много, каждый подследственный и свидетель будут петь свою песню. Если постараться, то побочную линию о подмене Сакро-мозо можно уподобить слабому ручейку, который вливается в широ-кую реку, а там уж вся вода перемешана. Главное, чтоб Белов правильно повел себя на допросе. Надобно ему об этом намекнуть...

Все логично, все правильно, но была у этого предмета изна-ночная сторона, которая несказанно мучила Дементия Палыча, а правильнее сказать — томила. Ранее он никогда не брал взяток, по-читал себя человеком честным и гордился этим. Дементий Палыч и подозревать не мог, что внезапная утрата гордости и внутреннего достоинства будет так болезненна. Может, это и называется "угрызе-ниями - совести"? И опять-таки в слове "угрызение" имеется не-точность, Что угрызаться-то? Работа у него сволочная, платят не весть как много, и если он взял сапфир, так это только компенса-ция за недоплаченное жалованье. И перед Богом он чист. Раз уж создал его Господь не по образу своему, а с хромой ногой, так хоть расплатись богатством-то!

Но ведь с другой стороны — он теперь раб этого богатства. Кому служить — долгу или более заботиться, как князя Оленева сухим из воды вынести? Если последнее, то со службой покончено, а коли так, то что ему теперь за дело до Сакромозо, Белова, Лестока и всей Тайной канцелярии?

Странный это был допрос. С подследственным хорошо работать, ,'если он испытывает понятные человеческие чувства, скажем, страх, это самое обычное, или ненависть, или злобу, уместны также отчая-ние и скорбь. Белов сидел неуязвимым балбесом, испытывая един-ственное—-глубокое благорасположение к следователю. А ведь не глуп, ох, не глуп...

Зачем посещал Лестока? Он знавал этого господина еще по лопухинскому делу, когда их сиятельство проявил к нему милость. Тут же вскользь было замечено, что истинным благодетелем его в те годы был вице-канцлер Бестужев. И пошел трещать языком...

Вернуться к первому вопросу? Он с удовольствием вернется. К Лестоку он пошел, чтобы похлопотать о друге своем мичмане Кор-саке, дабы вернуть его в лоно семьи, поскольку тот в порту Регервик как каторжный, прости Господи, трудится несколько месяцев. А ведь моряк, и превосходный! Далее шел панегирик во славу русского флота.

— Помог Лесток с возвращением друга?

— А как же!

"Что это он так радуется?—подумал Дементий Палыч.—Надо будет проверить участие Лестока в этом деле. Но с чего бы это их сиятельству вздумалось помогать?"

— Зачем второй раз посещал Лестока?

— Все по тому же вопросу.

— А третий?

— Не упомню, право...

Дементий Палыч круто свернул с проторенной дорожки и стал спрашивать о Гольденберге, как обнаружил труп да с кем. С ближай-шим вашим другом Оленевым, говорите? И не много ли у вас под-следственных друзей?

— В самый раз, Дементий Палыч,— радостно отпарировал Бе-лов.— Иль вы меня не узнали?

— Отвечайте как положено!—крикнул следователь, начиная ис-пытывать уместное человеческое чувство, а именно — злость. Белов вежливо склонил голову, мол, понял.

— Известно ли вам сейчас, где пребывает Оленев?

— Неизвестно.

— Объяснитесь... и извольте с подробностями.

— Мой друг пропал два месяца назад. Все попытки найти его не дали результата.— Саша был полон скорби, печаль его прямо пере-ливалась через край.

"Переигрываешь, дружок!"—злорадно подумал Дементий Палыч.

— А нам известно, что в доме Лестока вы как раз хлопотали о пропавшем Оленеве.

Дементий Палыч ожидал, что Белов смутится, но тот рассмеялся, хлопнул себя по коленке.

— Ваша правда. Хлопотал. И Лесток обещал помочь, но не помог.

— А что же вы к главному-то благодетелю не обратились, к Бе-стужеву?

Саша зорко глянул на следователя.

— Не успел, только и всего.

И вдруг Дементий Палыч разом все понял. Белов пошел к Лесто-ку, разоткровенничался и про записку, и про покои великой княгини, и про подмену, а их сиятельство решил Сакромозо из этого дела вычленить. Случай-то какой! Нет шпиона Сакромозо, приятеля лейб-медика, а есть завербованный агент Оленев... И похитители его ни-какие не шпионы прусские, а Белов с сотоварищами. Но если прочие вины Белова сомнительны,, требующие доказательств и усилий ума, то нападение на мызу есть вина подлинная, здесь и доказывать ничего не надо. Пара допросов, очная ставка с караулом, Корсака в крепость доставить... Дементий Палыч чуть было не спросил в упор:

"Ты, мерзавец, напал на бестужевскую мызу?" — но вовремя одумал-ся. Рано об этом спрашивать. Этот вопрос главный, убийственный, на нем нужно все дело строить.

В этот момент он явственно увидел свой сапфир, как лежит он, завернутый в бумажку, спрятанный в шкатулку под ключ, а шкатулка та на дне сундука. Но через расстояние, через все эти стенки Демен-тий Палыч ощущал сияние камня. Лядащев говорил: продашь камень, сестру замуж, сам за границу, заживешь человеком! Ну уж нет! Сестра и в девках проживет. Ни дробить, ни продавать сапфир он не будет. Одна мысль, что он есть обладатель такого сокровища, сделает его счастливым! И опять тоска навалилась на сердце. Как же не продавать? Если он камень в деньги не обратит, то пропащий станет человек. Потому что ведь служить надобно, иначе на что жить?

Дементий Палыч очнулся, как от обморока, пауза явно затяну-лась.

— Вернемся к Гольденбергу,— сказал он строго.

— А что к нему возвращаться?—Белов уже не выглядел балбесом, он внимательно, изучающе смотрел на следователя, пытаясь понять его странное поведение.

— Убийца не найден.

— Ваше дело искать, мое — давать показания.

Допрос еще тянулся долго и бестолково, хотя был фактически кончен. Нет, не знаю, не известен... Оленев ему паспорт оформлял, за границей они не встречались. Ненавязчиво, как бы между прочим следователь осведомился, какие слова устно или эпистолярно переда-вал Лесток их высочеству великой княгине... их величеству великому князю?... Сколько раз встречался с их величествами подследствен-ный?

Белов отвечал монотонно, вежливо, с приличествующим удивлени-ем: никогда ничего не передавал... ни устно, ни письменно. Под-пишитесь вот здесь... теперь вот здесь... Допрос окончен. Белов медленно поднялся со стула.

— Мне было чрезвычайно приятно беседовать с вами,— сказал он светским тоном.— Лядащев Василий Федорович также имеет очень высокое мнение ". вашем стиле работы.

— Сволочь,—сказал Дементий Палыч, как только за Беловым закрылась дверь.— Завтра ты у меня иначе заговоришь.

В камере Саша долго стоял у открытого окна и ловил свежий воздух. Окошко было маленькое, как бойница, и расположено высо-ко, рукой не дотянуться, но все-таки лучше, чем ничего.

На допросе он одного боялся. Если его заподозрят в нападении на мызу, то отвертеться от этого будет трудно. Лицо под маской можно спрятать, а голос, фигуру?.. Начнут задавать путаные вопросы, отыщут Алешку с Адрианом, и потянулась ниточка! Старшего из команды он, кажется, прикончил. Поганое дело... Ладно, об этом пока лучше не думать. Полной неожиданностью были вопросы о молодом дворе и Лестоке. Похоже, его хотят сделать посредником. Но это несусветная чушь! Однако утром Саша чувствовал, что это обвинение и есть самое опасное. Думай, Белов, думай!

Уготовленный на завтра допрос Белова не состоялся, вернее ска-зать, был отложен на неопределенное время. Виной тому было по-явление в стенах Тайной канцелярии поручика Бурина, Он вошел в палаты без боязни и громко стал выкликать чиновника Шурикова Дементия Палыча для приватного разговора. Когда тот появился, поручик подмигнул ему многозначительно, сказав, что должен сде-лать чрезвычайное сообщение.

Дементий Палыч не ожидал услышать из уст чернявого, нагло-ватого офицера что-либо путное, и когда тот произнес "с повинной", а потом заявил, что он и есть убийца купца Гольденберга, следова-тель ему просто не поверил.

Полчаса, а может быть, и более того, ушло на пустое препира-тельство. Дементию Палычу очень хотелось уличить пришельца в том, что он никакой не убийца, а самозванец, обманщик и плут. Дело решил последний вопрос:

— А почему вы, сударь мой, именно мне решили открыться в столь важном деле?

— А потому, что вы были мне рекомендованы, как человек честный и беспристрастный.

— Кем же, позволю себе спросить?

Бурин полез в карман, достал мятую записку и прочитал по ней четко:

— Лядащевым Василием Федоровичем.

Дементий Палыч крякнул неопределенно, в сей же миг появился писец с бумагой, а через полчаса арестованный Бурин был препро-вожден в тюремную камеру.

В своем чистосердечном признании Бурин заявил, что пришел с повинной, мучимый раскаянием. Раскаивался он не в убийстве Голь-денберга, а в том, что испугался и не сообщил по инстанции сво-евременно о своем честном и патриотическом поступке. Сей Гольденберг — прусский шпион. Узнал об этом Бурин на маскараде, когда купец пытался его завербовать. Состоялась честная дуэль. Гольденберг выбил у него шпагу из рук, и он вынужден был прикон-чить негодяя кинжалом. Помимо этого признания Бурин ничего бо-лее не может сообщить в интересах следствия.

Чтобы не возвращаться более к атому вопросу, скажем, что на последующих допросах Бурин не добавил ничего нового, держался безбоязненно и не без достоинства, и когда ему объявили приго-вор, а именно понижение в чине и перевод для прохождения службы на Камчатку, был немало обижен подобной несправедливостью. Хлопотать за него было некому, поэтому обида поручика была оставлена без внимания.

Арест Лестока был пышным. Шестьдесят гвардейцев под коман-дой Апраксина оцепили его дом в Аптекарском переулке и торжест-венно препроводили супругов к арестантской черной карете. В крепо-сти их разлучили. Высочайшим указом чету Лестоков велено было содержать в одиночках, но не в Петропавловских казематах, а в отдельно стоящем доме, соседствующем с Тайной канцелярией. Была ли в этом милость государыни, или следствие боялось сношений лейб-медика через стену с прочими преступниками — неизвестно, Бестужев надеялся засадить в крепость и Воронцова.

На следующий день после заключения Лестока следователи при-ступили к допросам. Пунктов было много, а именно двадцать три, причем каждый пункт имел еще подпункты. Спрашивать надо было не в лоб, а с обходом, чтобы Лесток не мог отпираться в своих винах. Но все это была, как сказали бы сейчас, игра в одни ворота. Лесток внимательно вслушивался в пункты, но отвечал на вопросы очень избирательно. Вели дело касалось какой-либо мелочи, напри-мер, пистолета, которым он якобы грозил Бестужеву, или общения с Иоганной Ангальт-Цербстской, то он охотно пояснял: Бестужеву гро-зил по пустой злобе, но наивно думать, чтобы он привел в исполнение свою угрозу, потому как за всю жизнь ни одного человека не убил, кроме как в молодости на поле сражения; с герцогиней Цербстской поддерживал дружеские отношения, как и все прочие, ибо женщина она неглупая и весьма обходительная и прочая, прочая... Но как только дело доходило до главного — шпионских отношений с прус-ским послом или преступных планов касательно изменения нынешне-го правления в пользу молодого двора, Лесток совершенно замыкался в себе, молчал и всем своим видом показывал следователям, как глупы и беспочвенны их предположения.

После второго допроса — строгого и резкого, Лесток в знак про-теста отказался от принятия пищи и сел на минеральную воду. Следователи всполошились — он уморит себя голодом! О предосу-дительном поведении лейб-медика доложили Бестужеву. "Помрет — туда ему и дорога",— жестко сказал канцлер, решив до времени ничего не говорить государыне, в глубине души он не верил, что этот гурман и жизнелюб долго вынесет голодовку.

Елизавета вычеркнула Лестока из своей жизни и более не хотела возвращаться к этому предмету. При дворе всяк знал, что у лейб-медика легкий характер, он остроумен, весел, жизнерадостен, но государыня еще помнила, как умел он тиранствовать, навязывая свою волю, как бывал капризен, фамильярен, подчеркивая, что она хоть и императрица, но всего лишь женщина, а он, посадивший ее на трон, мужчина и потому как бы ее повелитель. Сейчас у Елизаветы неотложные дела: свадьба фрейлины Гагариной с князем Голицы-ным. О, том, что на этой свадьбе Лесток должен был присут-ствовать в качестве свидетеля жениха, государыня и не вспомнила, придворные же забыли об этом еще раньше.

Прошло еще три дня, Лесток по-прежнему отрицал все свои вины и не прекращал голодовки. Здесь Бестужев обеспокоился. "Помрет до срока — неприятностей не оберешься",— сказал он себе и опове-стил государыню о ходе следствия. Императрица молча выслушала канцлера, потом потребовала опросные листы.

— Расплывчато все,—сказала она, пробегая бумагу глазами,— умягчительно... Что значит: "Виделся ли ты тайно с послами, кои противны нашему государственному интересу, как то шведский и прусский?" Вы же, Алексей Петрович, точно знаете, что виделся и неоднократно. Более того; он этого и не скрывает! К этим послам и прочие из моих приближенных шляются. Вы должны Лестока разбивать на допросах, чтобы всю правду добыть было можно! А вы ему лазейку оставляете. Он в нее и утекает!

Неожиданно Елизавета изъявила желание лично присутствовать на допросе. Ничего хорошего от этого Бестужев не ждал, но вос-противиться не посмел.

Появление государыни в стенах тюрьмы чрезвычайно взволновало следственный персонал. Лицо Шувалова немедленно обезобразил тик, разговаривать с ним стало невозможно, он только заикался и брызгал слюной. Писец стоял ни жив ни мертв, близкий к обмороку, и только Лесток оставался совершенно невозмутим, как сидел на стуле в неудобной позе, так и остался сидеть, ноги нелепо раскинуты, одна рука безжизненно висит вдоль тела, и общий вид рыхлый, ват-ный, словно жизнь ушла из него, как из паяца, которому обрубили нитки. Осоловелые глаза его смотрели мимо Елизаветы.

Следователь положил перед государыней опросные листы. "Да он совсем старик,—подумала Елизавета более с удивлением, чем с со-страданием.— Эта желтая щетина на подбородке, мешки под глаза-ми, этот нездоровый, грязный цвет лица... И этот неопрятный старец когда-то пленял мое воображение?" Она уже мысленно просчитала до месяца разницу их в возрасте. Неужели и она когда-нибудь станет вот этакой развалиной. Какой ужас! Но об этом лучше не думать. Она уже жалела, что переступила порог страшного заведения. Ей не хватало воздуха, испарина выступила на лбу. Стараясь скрыть волнение, Елизавета обратилась к опросным листам и, водя пальцем вдоль строк, прочитала шепотом:

— От богомерзкого человека Шетарди были высланы тебе таба-керки, кои ведено Герою отдать... Герою отдать,—повторила она громко и, вскинув на Лестока глаза, резко спросила:— Кому ты это имя давал?

Лесток молчал. В камере установилась мертвая тишина. Шувалов, вдруг опомнившись, подбежал к Лестоку и, страшно кривя лицо, крикнул:

— Встать! Отвечать государыне! Лесток неуклюже поднялся.

— Богомерзки твои поступки,— продолжала Елизавета.— Плута Шетарди государыне своей предпочесть! Табакерки там разные, это не просто безделушки брильянтовые, есть среди них и та, на коей персона императрицы изображена! Иль ты оную табакерку присвоить себе собрался? И может, еще того хуже — Шетарди задумал вер-нуть?

Шувалов с силой дернул Лестока за руку, но тот не дрогнул, только ноги шире расставил. Уж на этот-то вопрос ответить было проще простого. Как бы он стал отдавать эти проклятые табакерки, если тогда, три года назад, само имя Шетарди было под запретом. Лесток сам чудом избежал опалы, сидел в доме ни жив ни мертв. И в этой ситуации предъявить государыне посылку от Шетарди? Да эти табакерки тогда были словно гранаты, которые при передаче не-минуемо взорвались бы в руках. И кто бы пострадал? Лесток, кто ж еще! Да и какого черта вы привязались к этим табакер-кам, если обвиняете меня в шпионаже и заговоре? Задавайте дель-ные вопросы, в присутствии государыни он найдет, что на них отве-тить! Дак нет же! Пусти бабу на допрос, хоть и императрицу, так тут же бабское из всех пунктов и вылущит. Это Шавюзо, недоумок, про-болтался про письмо Шетарди, а то бы вспомнили вы об этих та-бакерках, как же...

Лестоку бы в ноги броситься к государыне, может; и расплавил бы ее оледенелое сердце, а он форсу на себя напустил, нашел время в гордость играть, но... пропади все пропадом! Многие годы ломал он' в России комедию, а теперь серьезным быть желает, теперь трагедия разыгрывается. А ты, матушка государыня, еще вспомнишь своего лейб-медика, еще затоскуешь... Была и еще причина, из-за которой не смел Лесток устраивать жалких сцен: он боялся расплакаться. Не о рыданиях и всхлипах шла речь, но и единой слезы достаточно, чтобы унизить себя перед этой благоуханной, надменной, кричащей дамой. Он знает каждую родинку на ее теле, помнит ритм ее сердца, форму ногтей на ногах и жилок на запястье. Уйди, женщина, оставь нам самим вершить строгие, мужские дела! Как всякий женолюб и романтик, Лесток был сентиментален.

Бестужев молча и внимательно смотрел на императрицу, ожидая знака или вопроса, чтобы немедленно прийти на помощь. Здесь Лесток собрался с духом и глянул в гневные глаза государыни. Елизавета сразу умолкла, поняв, что исчез надломленный старик. И какая надменная складка на мясистом лбу! И уже не рыхла его фигура, а монументальна!

— Чем кичишься, негодяй? Престола лишить меня старался!— Елизавета встала и оборотила к Шувалову нахмуренное лицо:— Допросы продолжать. Уж ты, Александр Иванович, постарайся, вы-веди изменника на чистую воду.— И ушла.

Больше они с Лестоком не виделись никогда. После встречи с государыней Лесток впал в совершеннейшую апатию, на все вопросы отвечал "не упомню", а то вдруг сам задавал вопросы злым, насмешливым тоном: "Белова-то зачем сюда припле-ли? Уж он-то здесь ни сном, ни духом!" Или безразлично эдак:

"С Сакромозо встречался в видах любви к прекрасному, как-то: к китайскому фарфору и к персидской миниатюре..." Потом он и вовсе отказался что-либо отвечать, подытожив все одной фразой:

"Все это ложь и бестужевские козни".

В целях ускорения следствия ему устроили встречу с женой, на-деясь этим разжалобить его сердце. Разжалобили... Вид несчастной, до страсти перепуганной супруги чрезвычайно взволновал Лестока.

— Милая, милая моя Маша, прости, что вверг тебя в пучину страданий,— шептал он, обнимая жену.

Та лепетала о добровольном признании и милосердии императри-цы. Лесток отмахивался:

— Елизавета не стоит нашего внимания.— И опять:Милая, не обижают ли тебя строгие судьи? Как ты спишь? Мужайся, все пройдет...

Дело двигалось к пыткам. Лесток знал это, но его не страшила дыба. Что значит боль физическая по сравнению с болью душев-ной! Назначит ему государыня за верную, службу плаху, он и тогда не завоет, не заблажит, а с достоинством встретит смертный час.

Екатерина узнала об аресте Лестока от своего камердинера Тимофея Евреинова и взволновалась ужасно. "Шарлотта, держись прямо!"— приказала она себе, вспоминая шутку лейб-медика, кото-рой он неизменно встречал ее. Слова эти он перенял у маменьки Иоганны, которая без конца шпыняла фике, боясь, что та вырастет сутулой. Екатерине жалко было верного друга, но еще больше стра-шилась она за ухудшение своего положения: при дворе все знали о ее тесных отношениях с подследственным. Однако шло время, а судьба ее никак не отягощалась, и в один прекрасный день ее вместе с супругом, незаметно и ничего не объясняя, вернули в столицу, Уже через день великие князь и княгиня были в Петергофе. Они прощены? Опала кончилась? Спросить было не у кого.

В Петергофе их вместе с Петром разместили в верхнем дворце,' сама же государыня съехала в только что отреставрированный, люби-мый Петром I дворец Монплезир. Встретиться с Екатериной и Петром Федоровичем она не пожелала. Великая княгиня попробовала огорчиться, потом передумала и принялась за недочитанного и ча-стично, как ей казалось, непонятого Платона, а также за седьмой том "Истории Германии" отца Берра, каноника собора Св. Женевьевы.

Снятие опалы с великокняжеской четы было вызвано тем, что Лесток так ни в чем и не сознался. Не будем давать читателю описания страшной пытки, скажем только; что Лесток перенес ее достойно. Крики были, он и не пытался себя сдерживать, но признание вырвали одно — я невиновен! После дыбы, прижимая к груди изувеченные руки, Лесток без посторонней помощи дошел до камеры.

За отсутствием признания Лестока обвинили лишь в корыстных связях с иностранными послами, все прочие обвинения были отсече-ны. То страсти кипели вокруг изменника и заговорщика, а то вдруг о нем словно забыли. Движимое и недвижимое имущество Лестока без остатка было отписано ее императорскому величеству. Лесток и супруга его просидели в изолированных камерах под крепким карау-лом пять лет, а затем были сосланы в Углич.

Дело бывшего лейб-медика и фаворита нашло отклик в Европе, суд над ним называли расправой. Однако следствие было произведе-но по всем правилам, так сказать по заранее изготовленному трафа-рету, но нельзя не сознаться, что в какой-то момент в ходе следствия наметился серьезный перелом. Словно вдруг исчезло вдохновение и у судей и у главного организатора этого дела — Бестужева.

По прошествии времени стали говорить о загадочности дела Ле-стока, мол, осталось в нем много темных пятен, мол, могли бы до-вести все до конца, но почему-то не сделали этого.

Попытку объяснения подобной загадочности читатель найдет в следующей главе.

Когда прошел первый азарт после ареста Лестока и наступили будни—обычная работа Тайной канцелярии с подследственным, в Бестужеве умный человек возобладал над идеалистом. Не получилось сочинить хороший, большой заговор, чтобы разом свернуть шею "формальной потаенной шайке"—всем этим Трубецким, Румянце-вым, Санти и Воронцову, особливо вице-канцлеру Воронцову. Во всех шифрованных депешах Финкенштейна Воронцов шел бок о бок с Лестоком, а теперь Смелый сидит перед .следователем, а Важный разгуливает на свободе, и разгуливает гоголем. Не отдала государыня Воронцова в руки правосудия. Может, и Лестока ей было трудно от-дать, но скрепила сердце, а на Воронцова сил уже и не хватило— размягчилась. Наверняка не обошлось здесь без слез и воплей суп-руги вице-канцлера Анны Карловны, в девичестве Скавронской, кро-вной родственницы государыни.

А если он, Бестужев, с этакими козырями на руках даже Ворон-цова достать не может, то идея заговора о перемене правления, о ко-тором якобы хлопочет молодой двор, тоже уходит в песок.

Примерно такие мысли неторопливо возились в голове канцлера, когда после трудового дня добрался он наконец до своего кабинета, облачился в домашний шлафрок и потребовал бутылку вина. Бокал подали вместительный, как он любил, вино чуть кислило, но было забористо и запах имело приятный.

Но дню этому не суждено было кончиться столь успокоительно и в приятном одиночестве, в доме Алексея Петровича появился не-ожиданный гость. С великим шумом подъехала карета с гайдуками и пажем-скороходом. Лакею было объявлено, что с канцлером жела-ет иметь беседу князь Иван Матвеевич Черкасский.

Бестужев из окон кабинета увидел парадный экипаж и узнал герб, и хоть упредил челядь, что его ни для кого нет дома, по-скольку занят делами государственными, теперь поспешил перехва-тить слугу, чтобы самому принять именитого гостя. Интуиция под-сказала, что визит этот неспроста, и не только для его выгоды, но и для пользы отечеству, позднего визитера надо принять, и при-нять хорошо.

Давненько они не виделись. То есть на балах изредка возникала внушительная фигура Черкасского, но всегда где-то в отдалении, в соседней зале. В карты князь не играл, в менуэтах по причине возраста и больной ноги не приседал. "Кто ты — друг или враг?" — мысленно спросил Бестужев, следуя за гостем в гостиную. Расселись в креслах, канцлер вежливо осклабился в улыбке. Черкасский достал табакерку, неторопливо вложил в нос понюшку табаку, шумно вы-сморкался.

— Крепок?

— Заборист!— подтвердил князь, устроился поудобнее и, вскинув на Бестужева внимательный взгляд, поинтересовался:— Что ж не спрашиваешь, Алексей Петрович, зачем пожаловал?

— Так ведь и сам скажешь, Иван Матвеевич.— Бестужев попра-вил парик и сложил руки на животе, движения его были неторопливы и полны достоинства.

— А ты постарел...—сказал вдруг князь.

— Да и ты, сударь мой, временем потрепан.

— Не только временем, а еще пытками да острогом. Иль забыл? По твоей вине срок отбывал.

— А вот это есть клевета,—укоризненно произнес Бестужев.— Это навет недоброжелателей. И кабы недоброжелатели эти паскуд-ные метили в меня, то полбеды, но метят они в Россию, чем приносят ей непоправимый урон!

Историки говорят, что Бестужев умел в самых унизительных положениях оставаться величественным и важным, обманывая собеседника, но князь Черкасский явно не принадлежал к этим об-манутым.

— Эко ты говоришь-то складно,— рассмеялся он.— Стало быть, если ты подлость сочинишь, то тебя и к ответу призвать нельзя? Вроде бы всю Россию, к ответу призываешь?

— Это какую же подлость?— начал Бестужев гневливо, но Черкасский остановил его решительным движением руки.

— России ты служишь... Умно ли, честно ли, это потомки рассу-дят, но служишь старательно. Но ты еще не Россия, хоть ты ее канц-лер. От имени России сподручнее мне говорить, потому что я ее страдалец.

Разговор явно шел не в ту сторону, и Бестужев, дабы не усугуб-лять положения, не стал прерывать гостя. Страдальцы говорливы, стерпим для пользы дела и это.

— Так вот,— продолжал Черкасский,— я смею утверждать, что в деле раскрытия заговора в Смоленске ты, Алексей 'Петрович, принимал самое активное участие. Мы еще пятнадцать лет назад воз-жаждали посадить Елизавету Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привел.

— Это ложь,— не удержался Бестужев.

— Бумагу нашу в Киль к герцогу Голштинскому повез Красный-Милашевич, а ты эту бумагу, в Гамбурге сидя, перехватил и накро-пал на нас донос... в Петербург. Бирону- Так?

— Это все выдумки Красного - Милошевича.— Как всегда бывало в минуты волнения, канцлер стал заикаться и уж совсем невеличественно брызгать слюной.

— Да полно, Алексей Петрович... Неужели в свой смертный час, ведь придет же он когда-нибудь, ты тоже будешь лгать? Но как уверенно ты защищаешься. Не будь у меня на руках этого твоего доноса, я б тебе и поверил.— Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру.

Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он, что называется, обмер, но виду не показал, только насупился и еще зорче глянул в темные непримиримые глаза Черкас-ского. Этот врать не будет. Коль говорит, что петиция из Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как она попала к нему? Старый я дурак! Не уничтожить вовремя такую бумагу! Неужели весь похищенный архив прошел через руки князя? Но, может, этот мальчишка-гардемарин продал ему петицию? Среди возвращенных бумаг этого документа как раз и не было. Ладно... Белов в тюрьме и уж теперь оттуда не выйдет. Да скажи же наконец, что ты хочешь, какого черта явился ко мне с подобным разговором? Не томи душу!

— Приятно иметь дело с умным человеком,— удовлетворенно сказал Черкасский.— Я вижу, что ты, Алексей Петрович, все понял. Документ сей я тебе не отдам, он останется в моем тайнике в на-зидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счеты сводить : не хочу и не буду. А пришел я к тебе с просьбой.

Бестужеву хотелось крикнуть: "С какой?" — но он превозмог себя, только подбородок рукой потер, эдак сильно, словно челюсть хотел на место поставить.

— В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен об этом деле во всех подробностях. Постра-дал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум моло-дым людям прикрыл.

Бестужева несказанно раздражал вид Черкасского, спокойный, невозмутимый, и сама манера говорить, как бы с издевкой. Уверен, страдалец, что канцлер в его руках!

— Это не в моей власти,— хмуро бросил он,— этими достойными молодыми людьми занимается Тайная канцелярия.

— Понятно, что не полицейская команда... Но ты все-таки просьбу мою выполни.

Алексей Петрович взял колокольчик, забренчал нервно.

— Степан, накрой стол на два куверта. Да вина из погреба хорошего принеси.

Они засиделись за полночь, и Бестужев познакомился с истинной подоплекой ареста двух друзей. Зная характер канцлера и повадки Тайной канцелярии, Черкасский дал только силуэт событий, избегая называть имена, оставив самые интересные подробности недогово-ренными и словно забыв о нападении на мызу, но даже этих сведе-ний было достаточно для полного оправдания друзей. Однако Бестужев не ответил Черкасскому ни да, ни нет. В конце разговора неприступность и величественность вернулись к нему целиком, и истинно царски прозвучали его последние слова: "Я подумаю..."

Черкасский не стал настаивать на более определенном ответе, он был уверен в беспроигрышности своего дела.

Оставшись один, Бестужев заперся в кабинете и долго пил, не пьянея. Хотел подумать—так думай, светлая голова! При чем здесь вся эта трескотня фразой — во имя чести, справедливости и прочая! Дело есть дело. А суть его в том, как следствие пойдет. Государству не справедливость нужна, а логика поступка! Если необ-ходимо для логики следствия, чтобы Белов был виновен, то, стало быть, так оно и будет. И нечего слезы крокодиловы лить, у нас, слава Всевышнему, времена мягкие, головы людям не секут, а ссылка только остудит горячую кровь. Но ведь не отвяжется Черкасский-то, вот в чем тоска!

В кровать Алексея Петровича слуга отнес на руках: это понимать надо, барин не бездонная бочка, объял-таки его хмель.

На следующий день Бестужев ознакомился с опросными листами по делу Белова и был немало удивлен. Или следователь плут, или такова воля провидения, но как-то все сходилось, что Белов в деле заговора был совсем без надобности.

Иначе как душевной гибкостью и мудростью нельзя назвать ред-кую способность канцлера ладить с самим собой. Он в миг и совер-шенно искренне поверил, что решение освободить Белова навязано ему не Черкасским, а той самой логикой поступка, о которой он толковал с собой давеча. Не было никакого заговора, все это миф! Может, Лесток и заигрывал с молодым двором, и с их величеством Екатериной шептался, и письмами обменивался, и интриганка герцо-гиня Цербстская сучила ножками от нетерпения, когда же ее дочень-ка приблизится к трону, все это есть, но реальной опасности здесь с гулькин нос. А Петр Федорович... Мало того, что неумен и необразо-ван, инфантилен до неприличия, так ведь еще и трус! В настоящую борьбу за трон, так чтобы опасности в глаза посмотреть, он никогда не пойдет, Судя по опросным листам Белова, следователь все эти мысли канцлеровы предчувствовал. Умный, видно, человек трудился на доп-росе, Бестужев всмотрелся в подпись: Шуриков. Знает он этого Шурикова, очень толковый человек... А чтобы Шувалов не шустрил, требуя объяснений, следует этого проходимца Белова вкупе с женой запихнуть куда-нибудь подальше, в дипломатический корпус в Анг-лию или Порту.

Именно в стенах Тайной канцелярии, хоть он и не желал этого, началась Сашина дипломатическая карьера.

Еще один листок привлек внимание Бестужева. Он вначале не понял, почему показания поручика Бурина пришпилены к делу Бе-лова. Сомнения разъяснились с первых же строк: найден убийца Гольденберга- И как ловко, каналья, излагает! Честная дуэль. Ножом в бок человека пырнул и смеет что-то о чести лопотать! Так тебе и надо, Яков Пахомыч, что угодил под арест. Однако откуда он знает это имя? И связано оно с какой-то дрянью, с чем-то до крайности неприятным... Стоп! Вспомнил, Яков Пахомыч Бурин, где тебя видел. В Антошиной комнате, черный, в углу стоял— Друг его, значит.

Алексей Петрович почувствовал вдруг, как отяжелилась, словно свинцом налилась голова. Он подпер ее рукой и подумал с грустью, что и сам Антоша, и знакомцы его принесут еще в жизни многие неприятности.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Ни одно сердце при дворе, даже самое великодушное, не пожале-ло об отлучении бывшей фаворитки Ягужинской. Всем вдруг стало ясно, что никак нельзя ей было находиться при государыне, если та ее матери язык отрезала. А до этого словно и не замечали. Исчезла Ягужинская, и о ней забыли в тот же день.

Елизавета вспомнила об Анастасии, когда между депеш, прислан-ных ей Бестужевым, она нашла негодную, черновую писульку с упо-минанием имени Белова и опять пришла в негодование.

Тогда в Гостилицах из-за шума и плача, связанного с крушением катальной горки, ей недосуг было объясняться с негодницей статс-дамой. Сейчас, видно, пришел срок. Нет, она не отдаст строптивую Тайной канцелярии, она сама будет вершить над ней суд и разобьет по всем пунктам.

— Чтоб завтра с утра была здесь Ягужинская!— приказала Ели-завета Шмидше.

"Ты скажи мне, милая,— так мысленно начала разговор Елиза-вета,— как посмела ты бежать с католиком, презрев веру право-славную? Как дерзнула ты писать матери своей, государевой пре-ступнице, да еще просить у нее благословения на неугодный нам брак? И как ты. чертовка окаянная, дошла до такой низости, чтоб в обход государыни твоей сноситься тайно с молодым двором? Не отпирайся, дрянь, Шмидша слышала, как ты с Екатериной шепта-лась!" Далее должна была последовать жестокая сентенция: брак с Беловым разъять, а с мужем твоим, мерзавцем, пусть Тайная кан-целярия разбирается!

Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или крепости. Однако дела благочестия оторвали госуда-рыню от намеченного плана, потом арест Лестока, и следствие над ним отняли все душевные силы. А ведь жизнь есть жизнь, нельзя все время хмуриться и смотреть волком, завтра охота, послезавтра прием послов, через три дня бал... Где уж тут думать о неприятном?

Еще раз она вспомнила о Ягужинской, воротясь во дворец после допроса Лестока, и хоть раздражена была до крайности, мысли ее приняли неожиданный оборот. Какой приговор она вынесла Анаста-сии? Пусть сама выбирает — монастырь или крепость. Семь лет на-зад эти же самые слова произнес Лесток, призывая Елизавету немедленно в ночи идти занимать русский трон. "Что ждет вас? — спросил он тогда с горечью.— Либо монастырь, либо крепость, другого пути нет!" Сцена представилась ей во всех подробностях, и как молилась она в Преображенских казармах, и как снег шел, и как несли ее ко дворцу на руках гвардейцы. Крикнула Шмидшу. Старая чухонка явилась немедленно, зорко ощупала госу-дарыню взглядом, здорова ли, не гневлива ли, каково душевное само-чувствие.

— Ягужинскую, то бишь Белову, больше ко мне не звать!— сказала Елизавета и добавила тихо:— Бог с ней, Но всего этого не знала Анастасия и потому не могла понять, что нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не опала. После ареста Саши она затосковала больше прежнего.

Никогда раньше в этом доме не было домашней божницы, а те-перь она велела собрать по дому самые дорогие и старые иконы и повесить их в малой гостиной, той, что в одно окно. Здесь и проводила она большую часть дня, а иногда и ночи.

Анастасия ни о чем не просила Бога, не славила, а, стоя на коленях, сбивчиво и страстно рассказывала святым ликам разнооб-разные события своей жизни и все пыталась объяснить, как она права и как другие не правы.

Иногда ее отвлекала черепичная крыша соседнего дома: шер-шавый скат ее был то мокрым от дождя, то облит закатным солнцем. У слухового окна грелась на солнце молодая черная кошка. У нее была изгибистая шея, круглая, с маленькими ушками морда, глян-цевая, стройная фигурка ее напоминала египетскую статуэтку. Анастасии казалось, что кошка сидит здесь неспроста, что она послана в назидание, недаром они встречались с ней взглядом. Если б пожелал Господь, он непременно послал бы на крышу белых голубей, сколько их тут раньше кружило... Но нет, опять появилась на крыше мерзкая тварь и мурлычет, и чистит о черепицу свои перламутровые коготки.

Анастасия велела повесить на окно плотную штору. Теперь она и днем молилась при свече, и опять рассказывала Богу, как неспра-ведлива к ней императрица. Потом Елизавета исчезла из ее рас-сказов, место государыни занял Саша.

Как-то встала она утром, до завтрака прошла в молельню, отодви-нула тяжелую штору. Было очень рано. Над городом висел туман. Через час высоко поднимется солнце и растопит это влажное об-лако, а сейчас силуэты домов, шпилей, луковиц на церквах раз-мыты, все они словно плывут...

"Что я все себя жалею,—подумала вдруг Анастасия.—Горькая моя доля, мать в ссылке, муж в крепости, но ведь надобно и их пожа-леть, им-то еще горше..." Это простая мысль принесла ей| облег-чение.

А на следующий день из тюрьмы вдруг вернулся Саша. Он явился к вечеру, не сказав никому ни слова, прошел в кабинет, сел за стол и замер с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки родного дома. Вначале шепот, шорох невнятный, потом беготня по лестницам и наконец громкий, навзрыд, крик Анастасии:

— Где он? Голубчик мой ясный, где он?

Она вбежала в кабинет, и здесь силы ее совершенно оставили. По инерции она еще сделала три неверных шага, потом колени подломились, и она непременно рухнула бы, если б не подхватили ее сильные руки мужа.

Пора кончать нашу историю, в которой все разъяснилось, а если у читателя остались какие-то пробелы, если он в чем-то увидел недоговоренность, то автор может заверить: причина недоговоренно-сти не в забывчивости и не в отсутствии желания рассказать, а в незнании.

Например, я не знаю, кончилась ли любовь Марии и Никиты вен-цом, или осталась на всю жизнь приятнейшим и нежнейшим воспо-минанием для обоих. Пусть читатель по своему усмотрению допишет их любовь. Мне же, чтоб сказать об этом наверняка, опять надо с головой нырнуть в XVIII век, чтобы в архивах, документах и книгах искать продолжение этой истории. Если будут место, время и бумага, я непременно это сделаю.

Беловы тихо и незаметно отбыли в Лондон. За Алексея Корсака тоже не стоит волноваться, у него, как теперь говорят, все в порядке: через два года офицер, через пять капитан. Жаль только, что по-плывет он к дальним обетованным землям много позднее, то есть не в двадцать, как мечталось, а в сорок. Но не будем гневить Бога. В каком бы возрасте ни осуществилась твоя мечта, это всегда счастье.

В судьбу Лядащева наша история внесла серьезные изменения. Активный, не стесненный служебными рамками сыск пришелся ему настолько по вкусу, что он стал подумывать, а не организовать ли ему что-то вроде лавки или конторы, которая занималась бы распу-тыванием сложных узлов, в которые завязывает жизнь человеческие судьбы. Если это лавка, то за распутывание и деньги можно брать, а можно и не брать... Когда работа в удовольствие, то это дороже любого рубля и дуката.

Занимаясь делом Белова — Оленева, то есть пребывая в постоян-ной суете и озабоченности, он несколько поостыл к коллекционирова-нию, но обнаружил в себе странную особенность. Сосредоточившись, он мог без всяких часов назвать время с точностью до пяти минут, хоть ночью его разбуди, хоть днем за руку схвати. Необходи-мость носить с собой карманные часы отпала, и куда-то исчез педантизм. Он вдруг понял, что самый лучший механизм (речь идет о часах) тот, который спешит, он дарит нам несколько неуч-тенных минут, которыми мы можем воспользоваться по своему усмотрению.

Дементий Палыч оставил службу. Уходя из Тайной канцелярии, он честно рассчитался со своими подследственными, чьи дела долж-ны были встать заложниками в шеренгу прочих папок. С Беловым было все ясно, его дело кончилось определением "безвинен" и сентенцией "освободить". С Оленевым все обстояло сложнее, потому что все обвинения, ему представленные, были как бы дым, плод воображения. В деле даже не было приказа на арест, а только единый опросный лист и отчеты агентов, которые его разыскивали. Но даже такую пустую папку Дементий Палыч не посмел уничтожить, верите ли — не поднялась рука. Он просто украсил ее грифом "не важное" и засунул в такой дальний шкаф, в такой пыльный угол, под такой увесистый ворох папок с аналогичным грифом, что обна-ружена была сия папка только тогда, когда почтенный старец Никита Григорьевич Оленев доживал свои годы в Венеции, любуясь кана-лами и прекрасными творениями рук человеческих эпохи Ренессанса. Предсказания Гаврилы сбылись, чудодейственный сапфир спас бари-ну судьбу и честь, то есть сделал то, что государственной машине сделать было не под силу, слишком мелкая работа.

И еще Дементий Палыч не совладал с собой и продал сапфирный камень. Стараясь избавиться от томящих сердце воспоминаний и тоске по любимой работе, он уехал в первопрестольную, купил там то ли посудную лавку, то ли свечной заводик, во всяком случае предприятие его было весьма прибыльно. С лица бывшего подкан-целяриста исчезла гражданская озабоченность и святая подозритель-ность, торговые дела явно пошли ему на пользу. Он стал истинным патриотом Москвы и даже занимал какие-то общественные долж-ности.

О векселе Гольденберга, о котором было столько говорено, Бе-стужев узнает много позднее, и это приведет его к окончательному разрыву с сыном. Хотя что значит — разрыв? В гневе канцлер прокричит: "Ты мне больше не сын!"—и граф Антон немедленно, словно ответный пароль, произнесет: "А ты мне не отец!" Но для всех-то прочих, для закона, для общества младший Бестужев по-прежнему наследник, кровинка канцлера, и никуда от этой нервущейся связи не деться. Судя по оставшимся документам, великая тяжба отца с сыном будет продолжаться до самой смерти первого.

Но не будем произносить здесь слово смерть, поскольку оно, как и время, понятие условное. Наши потомки через сто лет тоже будут считать, что все мы умерли, а мы вот они, живые... Пока я в силах оживить на этих страницах любимых и нелюбимых героев моих, пусть они живут, воюют со всяческой скверной, радуются солнцу, дружбе и детям своим и верят, что никогда не умрут.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я