Борис Стругацкий. Комментарии к пройденному (журнальный вариант)

© Copyright Борис Стругацкий

Кому из истинных ценителей творчества Аркадия и Бориса Стругацких не хотелось бы вновь обратиться к книгам любимых писателей, узнать их судьбу, лучше понять их героев, увидеть, как создавались знакомые с детства близкие и далекие миры?

Комментарии к произведениям братьев Стругацких написаны Борисом Натановичем для полного собрания сочинений, которое готовится к выходу в донецком издательстве "Сталкер". По замыслу автора, они должны сопровождать каждый выходящий том (произведения сгруппированы в хронологическом порядке). Отметим также, что в собрание сочинений войдут рассказы и фрагменты, доселе нигде не публиковавшиеся.

С разрешения Б. Н. Стругацкого, члена Творческого совета журнала, и директора издательства "Сталкер" А. А. Воронина мы познакомим наших читателей с журнальным вариантом "Комментариев..."

Внезапно обнаруживаешь, что забыл, оказывается, то, что, казалось бы, раньше прекрасно помнил и что должен был бы помнить всегда.

Например: когда мы задумали и начали собирать материал для сказочной повести, названной тогда условно "Маги" и ставшей впоследствии известной под названием "Понедельник начинается в субботу"? В архиве есть разрозненные наброски. Есть заметки. Есть заготовленные впрок смешные имена и хохмочки специального назначения. А вот даты — нет. Нет даты.

Разумеется, сохранился (в значительной степени) архив. Сохранилось большинство писем. Сохранились рабочие дневники. Сохранились кое-какие черновики, заметки и наброски. Брульоны. Но!

Вот, скажем, запись в рабочем дневнике (26.09.1976). Подробный список имен действующих лиц с указанием возраста и профессии. Подробное расписание событий под названием "вид общий".

... 7. Симода уводит в горы радиста; через семь дней придет корабль, а надежда на связь плохая. 8. Смерть повара. Симптомы. 9. Похороны. 10. Расправа с пилотом, лишенным алкоголя... Помню, что задумывалось все это как фантастический детектив. Помню, что действие происходит на острове... Но ЧТО ИМЕННО там происходит? Отчего герои умирают один за другим? Болезнь? Чудища из моря? Пришельцы? Почему пилот (он же охотник-профессионал Уоллес Уиллер, 50 лет) был "лишен алкоголя"? Кем лишен? С какой целью? И как с ним, черт побери, "расправились"?

Ясно, что в те далекие поры, двадцать с лишним лет тому назад, основная ситуация задуманной повести была настолько нам очевидна, что мы даже не потрудились записать ее. А потом замысел был отставлен, и все благополучно позабылось. (Тогда, в ноябре, мы занялись разработкой "Отчета Абалкина", хотя сам Абалкин к тому времени не был даже придуман, а разведку на планете Надежда вел Максим Каммерер).

Примеров подобных абсолютных и окончательных провалов в памяти я могу привести, может быть, не слишком много, но они имеют место, и это не только раздражает, но и пугает меня. Нельзя. Жалко же! Надо, пока не поздно, заняться такими вот специфическими воспоминаниями, а то, глядишь, через десяток лет и вспоминать будет нечего. Да и некому.

Наверное, далеко не каждому читателю, пусть даже и поклоннику АБС, эти заметки будут интересны. В конце концов, кому какое дело, как именно задумывалась "Улитка на склоне" и какие перипетии претерпевала в процессе написания? Кто был прообразом Горбовского и откуда взялось название "Понедельник начинается в субботу"? Почему "Гадкие лебеди" существовали изначально как совершенно самостоятельное произведение, а потом, пятнадцать лет спустя, вдруг сделались содержанием "Синей папки", романом в романе?..

Не думаю, чтобы меня самого в возрасте 15 — 20 лет заинтересовали бы вопросы такого рода применительно к обожаемому Г. Дж. Уэллсу или нежно любимому А. Р. Беляеву. Однако в возрасте 30 — 40 лет мне уже, помнится, было интересно знать, почему Г. Дж. так внезапно ушел от фантастики в суконный реализм и правда ли, что в творческой жизни А. Р. Беляева роковую роль сыграл ныне уже почти позабытый А. Р. Палей?

Ни в коей мере не следует рассматривать эти заметки как "Воспоминания о пережитом" и, тем более, как мемуары типа "Наша жизнь в литературе". Для этого нет никаких оснований. Жизнь моя (да и АН, пожалуй) отнюдь не изобиловала — слава Богу! — ни увлекательными приключениями, ни загадочными событиями, ни социально-значимыми поступками, ни хотя бы тесными контактами с великими людьми XX века. Поэтому мемуары мне писать просто не о ком и не о чем, и комментарии эти суть не более, чем по возможности систематизированные заметки относительно написанного АБС за тридцать пять лет — то, что показалось мне (лично мне!) любопытным; или заведомо не известно широкой публике; или представляет собой ответы на вопросы читателей, накопившиеся за все эти годы.

x x x

Итак, начнем:

* 1955 —1959 годы. *

"СТРАНА БАГРОВЫХ ТУЧ".

Если бы не фантастическая энергия АН, если бы не отчаянное его стремление выбиться, прорваться, стать — никогда бы не было братьев Стругацких. Ибо я был в те поры инертен, склонен к философичности и равнодушен к успехам в чем бы то ни было, кроме, может быть, астрономии, которой, впрочем, тоже особенно не горел. От кого-то (вполне может быть, что от АН) услышал я в ранней молодости древнюю поговорку: "Лучше идти, чем бежать; лучше стоять, чем идти; лучше сидеть, чем стоять; лучше лежать, чем сидеть; лучше спать, чем лежать..." — и она привела меня в неописуемый восторг. (Правда, последнего звена этой восхитительной цепочки: "...лучше умереть, чем спать", я по молодости лет, разумеется, во внимание никак не принимал.) АН же был в те поры напорист, невероятно трудоспособен и трудолюбив и никакой на свете работы не боялся. Наверное, после армии штатский мир казался ему вместилищем неограниченных свобод и невероятных возможностей.

(Потом все это прошло и переменилось. АН стал равнодушен и инертен, БН же, напротив, взыграл и взорлил; но, во-первых, произошло это лет двадцать спустя, а во-вторых, даже в лучшие свои годы не достигал я того состояния клубка концентрированной энергии, в каковом пребывал АН периода 1955 — 65 годов.)

К 1955 году у авторов было: "Пепел Бикини" — художественно-публицистическая повесть, написанная АН в соавторстве со своим армейским приятелем В. Петровым (опубликована в журнале "Юность"); фантастическая повесть "Четвертое Царство", написанная АН в одиночку, нигде не опубликованная и (кажется) никуда, ни в какое издательство никогда так и не посланная; фантастический рассказ "Виско", написанный БН в одиночку и получивший высокую оценку учительницы литературы (впоследствии уничтожен автором в приступе законного самобичевания); фантастический рассказ "Затерянный в толпе", написанный БН в одиночку — вымученная и нежизнеспособная попытка выразить обуревавшую его тогда идею "приобретения памяти" — путешествий сознания по мирам Вселенной; "Первые" — чрезвычайно эффектный и энергичный набросок несостоявшейся фантастической повести, задуманной некогда АН (и использованный позже в "Стране багровых туч"); "Как погиб Канг" — фантастический рассказ АН, написанный им еще в 1946 году (от руки, черной тушью, с превосходными иллюстрациями автора); "Песчаная горячка" — первый опыт работы вдвоем, фантастический рассказ, сделанный в манере этакого прозаического буриме: страницу на машинке — один, затем страницу на машинке — другой, и так до конца, без предварительного плана, не имея никакого представления о том, где происходит действие, кто герои и чем все должно закончиться...

В соответствии со сложившейся уже легендой АБС придумали и начали писать "Страну багровых туч" на спор — поспорили в начале 1955 (или в конце 1954) на бутылку шампузы с Ленкой, женой АН, а поспорив, тут же сели, все придумали и принялись писать.

На самом деле "Страна..." задумана была давно. Идея повести о трагической экспедиции на беспощадную планету Венеру возникла у АН, видимо, во второй половине 1951 года. Я смутно помню наши разговоры на эту тему и совершенно не способен установить сколь-нибудь точную дату. Подавляющее большинство писем БН того периода утрачено, но большинство писем АН, слава Богу, сохранилось. Вот отрывок из письма АН от 5.03.53: "...хочешь мужского разговора — давай поговорим. Прежде всего — о моих литературных талантах. Очень уж ты их преувеличиваешь. Конечно, теоретически можно представить себе этакий научно-фантастический вариант "Далеко от Москвы", где вместо начальника строительства будет военно-административный диктатор Советских районов Венеры, вместо Адуна — Берег Багровых Туч, вместо Тайсина — нефтеносного острова — "Урановая Голконда", вместо нефтепровода — что-нибудь, добывающее уран и отправляющее его на Землю... Четыре раза пытался я начать такую книгу, написал уже целых полторы главы... И каждый раз спотыкался и в отчаянии бросал перо. Дело не в том, что я не могу себе представить людей в таких условиях, их быт, нравы, выпивки, мелкие ссоры и большие радости — слава богу, хоть в этом ты не ошибся, мне просто было бы достаточно описать людей, окружающих меня сейчас. Дело гораздо глубже и проще — я совершенно не подготовлен технически, не имею ни малейшего представления о возможных формах производства или там добычи урана, о возможных организационных формах не только такого фантастического, но даже и обычного предприятия... Согласись, ну какой тут к черту реализм, когда ничего мало-мальски реального я не могу поставить в основу повести? Поэтому я сузил задачу и написал просто рассказ о гибели одной из первых экспедиций на неведомую планету — Венеры я бегу, ибо там из-за твоих песков и безводья не развернешься..." Ни одного письма, датированного 1954-м годом, не сохранилось. Существует письмо БН без даты, относящееся, видимо, к весне 1955 года. Судя по этому письму, работа, причем СОВМЕСТНАЯ, над "СБТ" идет уже полным ходом — во всяком случае, составляются подробные планы и обсуждаются различные сюжетные ходы. В апреле 1955-го АН еще в Хабаровске, ждет не дождется увольнения из армии и заканчивает повесть "Четвертое царство". Но уже в своем июльском, 1956 года, письме БН рецензирует первую часть "СБТ", вчерне законченную АН, и излагает разнообразные соображения по этому поводу. В постскриптуме он обещает: "Начну теперь писать, как бешеный, — ты меня вдохновил".

Таким образом историческое пари было заключено, скорее всего, летом или осенью 1954 года, во время очередного отпуска АН, когда он с женой приезжал в Ленинград. Мне кажется, что я даже помню, где это было: на Невском, близ Аничкова моста. Мы прогуливались там втроем, АН с БН, как обычно, костерили современную фантастику за скуку, беззубость и сюжетную заскорузлость, а Ленка слушала, слушала, потом терпение ее иссякло, и она сказала:

"Если вы так хорошо знаете, как надо писать, почему же сами не напишите, а только все грозитесь да хвастаетесь. Слабо?" И пари тут же состоялось.

Писалась "Страна..." медленно и трудно. Мы оба представления не имели, как следует работать вдвоем. У АН, по крайней мере, был уже определенный опыт работы в одиночку, у БН и того не было. Планы составляли вместе, но главы и части писали порознь, каждый сам по себе. В результате АН закончил черновик первой части — БН завяз еще в первой главе; АН вовсю пишет вторую часть — БН кое-как закончил первую главу первой части, и она, разумеется, ни в какие ворота не лезет в сравнении с уже сделанным — там другие герои, другие события, и сама стилистика другая...

В июле 1956 года АН пишет отчаянное письмо: "...Единственно приемлемыми, хотя и практически неравноценными являются 2 пути. 1-й — длинный и сложный, сулящий массу осложнений: ты будешь писать свое, не обращая внимания на то, что сделано мною. Синтезировать наши работы будет в таком случае гораздо сложнее. 2-й — наилучший, по моему глубокому убеждению, состоит в следующем: на базе имеющейся теперь в твоем распоряжении схемы создавать новые эпизоды, вычеркивать то, что тебе не нравится, добавлять и убавлять, изменять как угодно в пределах основной идеи и заданных действующих лиц и ситуаций (их, впрочем, тоже можно изменять). Все эти изменения по мере их накопления пересылать мне на просмотр и оценку, на что я буду отвечать согласием или несогласием... Это очень ускорит нашу работу, и тогда можно надеяться, что к моему отпуску — я приеду в Ленинград в конце декабря — вчерне у нас все будет готово..." Увы. К декабрю ничего не было готово. АН привез с собою черновик второй части, ознакомился с жалкими плодами деятельности БН и сказал: "Так. Вот машинка, вот бумага, садись и пиши третью часть. А я буду лежать вот на этом диване и читать "Порт-Артур". Я — в отпуске".

Так оно все и произошло.

В апреле 1957 года рукопись "Страны багровых туч", выправленная и распечатанная по всем правилам, была уже в московском Детгизе и ждала внутренней рецензии.

Рукопись пролежала в Детгизе два года (сдана в набор в апреле 1959). Это был довольно обычный срок прохождения по тем временам. Но нам-то тогда казалось, что идет, бредет, ни в какую не желает окончиться вечная вечность.

Редактор наш, милейший Исаак Маркович Кассель, пребывал в очевидном раздвоении чувств. С одной стороны, рукопись ему явно нравилась: там были приключения, там были подвиги, там воспевались победы человечества над косной природой — и все это на прочном фундаменте нашей советской науки и диалектического материализма. Но, с другой стороны, все это было совершенное, по тем временам, не то. Герои грубы. Они позволяли себе чертыхаться. Они ссорились и чуть ли не дрались. Косная природа беспощадна. Люди сходили с ума и гибли. В советском произведении для детей герои — наши люди, не шпионы какие-нибудь, не враги народа, космонавты! — погибали, окончательно и бесповоротно. И никакого хэппи-энда. Никаких всепримиряющих победных знамен в эпилоге... Это было не принято в те времена. Это было идеологически сомнительно — до такой степени сомнительно, что почти уже непроходимо.

Впрочем, в те времена не принято было писать и даже говорить с автором о подобных вещах. Все это ПОДРАЗУМЕВАЛОСЬ. Иногда на это намекалось. Очень редко (и только по хорошему знакомству) говорилось прямо. Автор должен был сам дойти до основ правильной идеологии и сообразить, что хорошее (наше, советское, социалистическое) — всегда хорошо, а плохое (ихнее, обреченное, капиталистическое) — всегда плохо. В рецензиях ничего этого не было.

27.05.57. АНС: "Получил (наконец-то!) рецензию и беседовал с редактором. Изумление мое при чтении рецензии было неописуемым. Можно ожидать хорошей рецензии, можно ожидать плохой рецензии, можно ожидать кислой рецензии... но мы получили пьяную рецензию. Рецензент не понял ни черта. <...> Держал рукопись он почти пять месяцев, третью часть проглядел для порядка и накатал "по первому впечатлению", причем все перепутал и многого не заметил, и вообще was jumping at the conclusions. Обгадил он нас с головы до ног, но, strange though it may seem, написал, что над повестью следует работать и у нее есть задатки и пр." (Фамилия рецензента была М. Ложечко — я запомнил ее на всю жизнь, ибо прочитав некоторое время спустя его труд, был от него в полной и бессильной ярости и бегал по стенам, как разозленный гигантский паук-галеод из рассказа Конан Дойла-сына.)

Сохранилось, к счастью, письмо АНС от 29.09.57, содержащее программные, совершенно необычные по тем временам соображения о том, как нам надлежит писать. Сначала он перечисляет произведения НФ последнего времени и делает вывод: "...все эти вещи (кроме, конечно, "Туманности") объединяют по крайней мере две слабости: а) их пишут не писатели — у них нет ни стиля, ни личностей, ни героев; их язык дубов и быстро приедается; сюжет примитивен и идея одна — дешевый казенный патриотизм; б) их писали специалисты-недоучки, до изумления ограниченные узкой полоской технических подробностей основной темы... Они смертельно боятся (если только вообще имеют представление) смешения жанров. А ведь это громадный выигрыш и замечательное оружие в умелых руках. В принципе, это всем известно: научная фантастика без авантюры скучна. Голого Пинкертона могут читать только школьники. Но пользоваться этим законом никто не умеет. Первую серьезную пробу сделали мы в "СБТ", хотя еще не подозревали об этом... Понял, браток ? Понимаешь теперь, какой громадный козырь упускают наши горе-фантасты! Наши произведения должны быть занимательными не только и не столько По своей идее — пусть идея уже десять раз прежде обсасывалась дураками — сколько по а) широте и легкости изложения научного материала; б) по хорошему языку автора и разнообразному языку героев; в) по разумной смелости введения в повествование предположений "на грани возможного" в области природы и техники и по строжайшему реализму в поступках и поведении героев; г) по смелому, смелому и еще раз смелому обращению к любым жанрам, какие покажутся приемлемыми в ходе повести для лучшего изображения той или иной ситуации. Не бояться легкой сентиментальности в одном месте, грубого авантюризма в другом, небольшого философствования в третьем, любовного бесстыдства в четвертом и т.д. Такая смесь жанров должна придать вещи еще больший привкус необычайного. А разве необычайное — не наша основная тема?" Авторы пока все еще НАУЧНЫЕ фантасты. Они еще далеки от формулы: "настоящая фантастика — это ЧУДО-ТАЙНА-ДОСТОВЕРНОСТЬ". Но интуитивно они уже чувствуют эту формулу. В отечественной же фантастике послевоенных лет чудеса имели характер почти исключительно коммунально-хозяйственный и инженерно-технический, тайны не стоили того, чтобы их разгадывать, а достоверность — то есть сцепление с реальной жизнью — отсутствовала вовсе. Фантастика была сусальна, слюнява, розовата и пресна, как и всякая казенная проповедь. А фантастика того времени была именно казенной идиотической проповедью — проповедью ликующего превосходства советской науки и, главным образом, техники.

Мы же хотели ПО-ДРУГОМУ. Мы даже догадывались, что это значит — "по-другому". И кое-что нам удалось.

В процессе редакционной подготовки "Страна багровых туч" переписывалась весьма основательно по крайней мере дважды. Нас заставили переменить практически все фамилии. (До сих пор не понимаю, зачем и кому это понадобилось). Из нас душу вынули, требуя, чтобы мы "не вторгались на всенародный праздник (по поводу запуска очередной ракеты) с предсказаниями о похоронах". "Уберите хотя бы часть трупов!" — требовали детгизовские начальники теперь уже напрямую. Книга зависала над пропастью.

За два года, пока шла эта баталия, АБС написали добрую полудюжину различных рассказов и многое поняли о себе, о фантастике, о литературе вообще. Так что эта злосчастная, заредактированная, не любимая своими родителями повесть стала, по сути, неким полигоном для отработки новых представлений. Поэтому, наверное, повесть получилась непривычная и свежая, хорошая даже, пожалуй, по тем временам — хотя и безнадежно дурная, дидактично-назидательная, восторженно казенная, если смотреть на нее с позиций времен последующих. По единодушному мнению авторов, она умерла, едва родившись, — уже "Путь на Амальтею" перечеркнул все ее невеликие достоинства.

Она, однако, произвела впечатление на тогдашнего читателя. Например, повесть эта понравилась Ивану Антоновичу Ефремову и Мариэтте Сергеевне Шагинян. Сергей Павлович Королев читывал ее и выписал оттуда на отдельный листок песню про "Детей Тумана"... Она, видимо, понравилась даже чиновникам из Министерства Просвещения РСФСР. Во всяком случае, именно "Страна багровых туч" оказалась единственным произведением АБС всех времен, удостоенным Государственной премии, а именно — третьей премии "конкурса на лучшую книгу о науке и технике для детей школьного возраста".

"ШЕСТЬ СПИЧЕК".

Этот небольшой и в общем-то довольно средний по своим достоинствам рассказик имеет богатую предысторию и не менее богатую историю.

Все началось еще в школьные годы, когда БН от своей приятельницы (в которую был влюблен безнадежно и безответно и у которой родители были сотрудниками Института мозга имени Бехтерева) услышал совершенно фантастическую историю об исследованиях воздействия на человеческое сознание препарата мексиканского кактуса пейотля. Психика испытуемого под действием таинственного препарата получала, якобы, совершенно необыкновенные свойства — в частности, у испытуемого, вроде бы, появлялась способность видеть с закрытыми глазами и сквозь непрозрачные преграды. С помощью той же приятельницы (она тоже была девочка увлекающаяся и очаровательнейшим образом напоминала Катьку из "Двух капитанов") БН раздобыл XVIII том "Трудов Института мозга" и там на странице 55 (ссылка сохранилась) обнаружил статью "К вопросу о психофизиологическом действии пейотля".

О "видении сквозь стены" в статье не было ни слова, но и то, что там было, поражало воображение не хуже беляевского романа. "Калейдоскопическая смена образов...", "Во много раз повышается интенсивность зрительных и слуховых ощущений...", "Долгое сохранение в сознании зрительных образов при закрытых уже глазах..." (я цитирую сохранившийся чудом конспект статьи), "Аккорды на рояле вызывают ощущение вспышек света разных цветов...", "Впечатление полета времени...", "Перемещение магнита у затылка вызывало впечатление полета метеорита. Поворачивание его на 180 градусов вызывало поворачивание на 180 градусов зрительного образа..." Это, конечно же, было прикосновение к Невероятному! Невероятное, оказывается, и на самом деле существовало в этом суконно-скучном мире, и оно было рядом, рукой подать — тут же, через Неву, простым глазом видно было здание Бехтеревского института.

С тех пор БН надолго заболел проблемами сознания, фантастическими свойствами человеческой психики и прочей парапсихологией — хотя и не знал в те поры этого термина. Преобразование сознания. Пересадка сознания. Возникновение "несуществующего" сознания... В августе 1955-го БН написал рассказ "Затерянный в толпе", но тут же оказалось, что это попытка с негодными средствами. Через год-два очередная попытка — рассказ с претенциозным названием "Кто скажет нам, Эвидаттэ?". Здесь уже появляется фамилия Комлин и эксперименты по облучению мозга быстрыми частицами. Однако реакция АН оказалась совершенно недвусмысленной и — увы! — совершенно справедливой.

29.01.58. АН: "Получил твой вариант и, надо сказать, испытал вовсе не восторг. Знаю и ценю в тебе отвращение к. "тривиальности", но здесь ты хватил через край. Собственно, нетривиальность сюжета — единственное достоинство твоей вещи, причем загнутено так смачно, что, несмотря на явную непригодность вещи, я все же некоторое время колебался и раздумывал над тем, как и что в ней можно исправить. Но по зрелом размышлении решил, что такого горбатого не исправит даже наш советский колумбарий..." И все же попытки доработать рассказ продолжались. Месяцев через восемь появился наконец вариант, близкий к окончательному. Назывался он "Восьмой за полгода" и был принят журналом "Знание — сила" после изменения названия на "Шесть спичек". Забавно, это оказался чуть ли не самый знаменитый наш рассказ! Множество раз и по самым разным поводам переводился он на разные языки и в самых разных странах. У меня нет достоверной статистики, но, по-моему, он и сейчас остается самым "переводным" из всех рассказов АБС.

"ЧАСТНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ".

В середине 1958 года БН, изучавший тогда для собственного удовольствия и общего развития книгу академика В. А. Фока "Теория пространства, времени и тяготения", наткнулся там в параграфе "О парадоксе часов" на вполне удобопонятный и замечательный расчет, из коего выводилось, что при длительном космическом полете в условиях равномерно ускоренного движения никакого ОТСТАВАНИЯ часов, характерного для знаменитого "парадокса близнецов", не происходит. Более того, получается даже ОПЕРЕЖЕНИЕ! Параграф при этом заканчивался словами: "Не следует, впрочем, забывать, что формула <...> не является общей, а выведена в довольно частных предположениях относительно характера движения".

Идея рассказа напрашивалась сама собою.

21.11.58. АН: "...Мне очень нравится идея парадокса профессора Фока с растяжением времени. Пусть это не будет строго научно, но надо сделать именно так, как ты предложил: звездолет возвращается из пятнадцатилетнего рейса через сто часов... Командир звездолета заранее знал, что так получится, и нарочно произвел эксперимент. Пожертвовать для человечества молодостью, научить человечество добегать до звезд быстро — заманчивая идея. Рассказ назвать "Букет роз". Кто-то перед стартом дарит пилотам букет, они по рассеянности оставляют его в вестибюле и, возвратившись, видят, что букет только начал осыпаться. А ведь для них прошло полтора десятка лет!" Рассказ этот многократно переделывался обоими авторами — и поодиночке, и совместно. В последнем варианте от "Букета роз" не осталось даже лепестка.

Это один из первых наших рассказов, написанных в новой, "хемингуэевской", манере — нарочитый лаконизм, многозначительные смысловые подтексты, аскетический отказ от лишних эпитетов и метафор. И самый необходимый минимум научных объяснений — тот минимум, без которого читатель вообще бы ничего не понял, да и сама идея "Частных предположений" оказалась бы утраченной.

Кажется, здесь в первый и последний раз у АБС появляется текст, написанный от лица женщины, и, кажется, именно в этом рассказе впервые упоминается звездолетчик Горбовский и его корабль "Тариэль".

"ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ".

Сюжет этого рассказа осенил БН в конце лета 1959 года, когда он, проживая в гостинице-общежитии Пулковской обсерватории, яростно и безуспешно боролся с мухами в своем номере. "Да что же это такое! — воскликнул он наконец в полном отчаянии. — Кажется, чем больше я их бью, тем больше их становится!" Идея рассказа тут же выкристаллизовалась.

АН получил черновик в середине сентября и подверг его вполне нелицеприятной, а равно и справедливой критике:

"...Сюжет скверен. Как только читатель добирается до того места, где становится понятным, что мухи представляют опасность, он, читатель, немедленно представляет себе, что будет дальше: безнадежная борьба экипажа, стремление взорваться, лишь бы не завезти заразу на Землю, и наконец, полная и безусловная дезинсекция на платформе инсектицидов или ультранасадок. Спасти сюжет могла бы только неожиданная, по возможности юмористическая, развязка..."

Юмористической развязки не получилось и у АН, но после переделки рассказ (теперь он назывался "Мухи") безусловно стал лучше, хотя по-прежнему цветами радуги отнюдь не переливался. Рассказ как рассказ. В нем не было ничего для нас нового. Свежести не было. Никакой. Нам явно надоедало писать рассказы. Надвигалась эпоха повестей.

"ПУТЬ НА АМАЛЬТЕЮ".

Между прочим, изначально эта маленькая повесть называлась "С грузом прибыл". Она и придумана, и исполнена была как "производственная". Самым ценным для авторов была в ней атмосфера обыденности, повседневности, антигероизма, если угодно.

8.02.58. АНС: "План ты предложил отличный, и он нуждается лишь в некоторых доработках. Преимущества его такие: 1) Первая в СССР вещь на тему о межпланетном пиратстве; 2) Отличная преемственность с "СБТ"; 3) Снова это не флаги и стяги во всепланетном масштабе, а только эпизод; 4) Энергичный сюжет; 5) И тк. дл." К сожалению, упоминаемый выше план не сохранился, — а интересно было бы почитать его сейчас! Там были сражения в космическом пространстве, там были таинственные "Симмонсы" — настоящие, без дураков, пираты, жестокие, омерзительные и беспощадные, оседлавшие межпланетные коммуникации и готовящиеся нанести удар из космоса по Советским республикам...

Ничего этого в первом варианте "Страшной большой..." не осталось. Да и не могло остаться. 19.03.59 АН пишет: "... наша идея СБП горит синим огнем. НИКАКИХ боев в межпланетном пространстве. Даже смотреть не будут. Надо придумать что-то другое". Сама государыня Идеологическая Система была против этого варианта. Обойдясь без пиратов и боев в космическом пространстве, АН, конечно, довел-таки дело до конца, но после совместного обсуждения и разбора вариант был отвергнут — уже самими соавторами. В окончательный текст "ПнА" вошли из него только несколько кусочков.

Кажется, именно "ПнА" была первой нашей повестью, написанной в новой, упомянутой выше, манере "хемингуэевского лаконизма". Кроме того, она впервые работалась и самым новейшим способом: оба соавтора сидят у большого обеденного стола в маминой комнате в Ленинграде напротив друг друга, один за машинкой, другой — с листом бумаги и ручкой (для записи возникающих вариантов) и слово за словом, абзац за абзацем, страница за страницей ищут, обсуждают и шлифуют Идеальный Окончательный Текст.

...Конец октября — начало ноября 1959 года. На улице холодно. Трещат поленья в большой кафельной печи. Мама хлопочет на кухне, иногда заходит к нам на цыпочках — что-нибудь взять из буфета. Все еще живы и даже, в общем, здоровы. И все впереди. И все получается. Найден новый способ работы, работается удивительно легко, и все идет как по маслу: повесть "С грузом прибыл" и три рассказа — "Странные люди", "Почти такие же", "Скатерть-самобранка" — закончены меньше чем за месяц. Казалось, теперь всегда будет так — легко и как по маслу. Но нам это только казалось.

* 1960—1962 годы. *

"ВОЗВРАЩЕНИЕ. ПОЛДЕНЬ, XXII ВЕК".

Этот роман задуман был, видимо, в самом начале 1959 года.

Вот первое упоминание о нем: 19.03.59. АН: "Теперь о "Возвращении". Пришли мне три своих неудачных варианта, хочу поглядеть, по какому пути ты идешь. Все три. У меня сильное подозрение, что ты прешься не по той дорожке — слишком тебя занимает психология". Работа шла трудно. Изначально будущее сочинение мыслилось авторами как большой утопический роман о третьем тысячелетии, но в то же время и как роман приключенческий, исполненный фантастических событий, то есть отнюдь не как социально-философский трактат.

Сохранилась копия заявки, которую в декабре 1959 года АН подал в издательство "Молодая гвардия". Там сюжет "Возвращения" выглядит так (повторяю — это конец 1959-го: написано несколько вариантов начала, ни один из них не представляется авторам окончательным и даже просто годным к употреблению): "В самом начале XXI века одна из первых межзвездных экспедиций, производившая эксперименты по движению на возлесветовых скоростях, выпадает из "своего" времени и возвращается после перелета, продолжавшегося несколько лет, на Землю конца 22 века. Перелет был трудный, выжили только два человека — штурман и врач. Они и являются героями повести. Оказавшись в коммунистическом будущем, они сначала теряются, не зная, смогут ли стать полезными членами общества, но затем находят свое место в общем строю, спешно наверстывают каждый в своей области все, чего добилось человечество за прошедшие два века, и приглашаются принять участие в дальней звездной экспедиции, имеющей целью найти во Вселенной братьев Человека по разуму. На новейшем по новому времени корабле (гравитабль, оборудованный "двигателями времени") они достигают довольно отдаленной планетной системы, на одной из планет которой обнаруживают разумную жизнь. Следует встреча с иным человечеством, описание их жизни и приключения на незнакомой планете. Земляне с точки зрения этих людей являются новой, чрезвычайно стремительной и активной формой жизни. "Медленное человечество" по условиям эволюционного развития на их планете очень плохо приспособлено к быстрому и активному прогрессу, настолько плохо, что, несмотря на значительно более длительную историю, чем история человечества на Земле, они едва успели добраться до употребления не очень сложных машин. Тем не менее "медленное человечество" продолжает упорно, хотя и очень замедленными темпами, двигаться вперед. Оказав "братьям по разуму" посильную помощь, земляне, несколько разочарованные, возвращаются на Землю. Они прибывают в Солнечную систему через тысячу лет. Земля изменилась неузнаваемо, все планеты земного типа "выправлены" и стали такими же цветущими и заселенными мирами, как сама Земля. Планеты-гиганты "разрабатываются" в качестве неисчерпаемых источников даровой энергии для грандиозных экспериментов по исследованию структуры пространства и времени и для сверхдальней связи с другими мирами Вселенной. Люди научились "творить" любые вещи из любого вещества. Оказавшись в этом мире, герои снова на некоторое время теряются и снова находят свое место среди многих миллиардов "властелинов" необычайных машин, "творцов" новых миров и замечательных художников. ИДЕЯ. Показать две последовательные ступени развития человечества будущего. Показать неисчерпаемые технические и творческие возможности человечества. Показать, что люди будущего — именно люди, не утратившие ни любви, ни дружбы, ни страха потерь, ни способности восхищаться прекрасным. Показать некоторые детали коммунизма "во плоти". Показать несостоятельность "теории" ограниченных возможностей познания для человека, взятого отдельно". Даже со скидкой на специфику издательской заявки как некоего особого жанра по прочтении этого текста приходится признать, что авторы так и не уяснили себе сами, что же они хотят писать — приключенческий роман или утопию. Это им еще предстоит выяснить. Методом проб и ошибок.

В те времена нас часто, охотно и все кому не лень ругали за то, что мы "не знаем реальной жизни". При этом, безусловно, имелось в виду, что мы не знаем ТЕМНЫХ сторон жизни, нас окружающей, что мы ее идеализируем, что не хватили мы еще как следует шилом патоки, что знать мы пока не знаем, насколько кисла курятина и что петух жареный нас в маковку еще по-настоящему не клевал — словом, совсем как у Александра Исаевича: "...едете по жизни, семафоры зеленые".

Отчасти это было, положим, верно. Жизнь не часто и не систематически загоняла нас в свои мрачные тупики (АН — почаще, БН — совсем редко), а если и загоняла, то сама же из этих тупиков милостиво и выводила. Не было в нашей жизни настоящего безысходного невезенья, и с настоящей свинцовой несправедливостью встретиться никому из нас не довелось. На всякое невезенье случалось у нас через недолгое время свое везенье, а несправедливости судьбы и времени мы преодолевали сравнительно легко — как бегун преодолевает барьеры, теряя в скорости, но не в азарте. Как мне теперь ясно, оптимизм наш и даже некоторый романтизм тех времен проистекали отнюдь не из того факта, что в жизни мы редко встречали плохих людей, — просто мы, слава Богу, достаточно часто встречали хороших.

Однако жизнь, нас окружавшая, была такова, что не требовалось обязательно быть ее окровавленной или обгаженной жертвой, чтобы понимать, какая гигантская пропасть лежит между сегодняшним реальным миром и миром Полудня, который мы стремились изобразить.

Да, мы очень хорошо понимали, что живем именно в Советском Союзе и именно в "такой момент", и тем не менее мысль написать утопию — с одной стороны, вполне a la Ефремов, но в то же время как бы и в противопоставление геометрически-холодному совершенному ефремовскому миру, — мысль эта возникла у нас самым естественным путем. Нам казалось чрезвычайно заманчивым и даже, пожалуй, необходимым изобразить МИР, В КОТОРОМ БЫЛО БЫ УЮТНО И ИНТЕРЕСНО ЖИТЬ — не вообще кому угодно, а именно нам, сегодняшним, выдернутым из этого Советского Союза и из этого самого "момента".

Мы тогда еще не уяснили для себя, что возможны лишь три литературно-художественные концепции будущего: Будущее, в котором хочется жить, Будущее, в котором жить невозможно, и Будущее, недоступное пониманию, то есть расположенное по "ту сторону" сегодняшней морали.

Мы понимали, однако, что Ефремов создал мир, в котором живут и действуют люди специфические, небывалые еще люди, которыми мы все станем (может быть) через множество и множество веков, а значит, и не люди вовсе — модели людей, идеальные схемы, образцы для подражания, в лучшем случае. Мы ясно понимали, что Ефремов создал, собственно, классическую утопию — МИР, КАКИМ ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ. (Это особая концепция Будущего, лежащая за пределами художественной литературы, в области философии, социологии и научной этики — не роман уже, а скорее, слегка беллетризованный трактат).

Нам же хотелось совсем другого, мы отнюдь не стремились выходить за пределы художественной литературы, наоборот, нам нравилось писать о людях и о человеческих судьбах, о приключениях человека в Природе и Обществе. Кроме того, мы были уверены, что уже сегодня, сейчас, здесь, вокруг нас живут и трудятся люди, способные заполнить собой Светлый, Чистый, Интересный Мир, в котором не будет (или почти не будет) никаких "свинцовых мерзостей жизни".

Это было время, когда мы искренне верили в коммунизм как высшую и совершеннейшую стадию развития человеческого общества. Нас, правда, смущало, что в трудах классиков марксизма-ленинизма по поводу этого важнейшего этапа, по поводу фактически ЦЕЛИ ВСЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ сказано так мало, так скупо и так... неубедительно.

У классиков сказано было, что коммунизм это общество, в котором нет классов... Общество, в котором нет государства... Общество, в котором нет эксплуатации человека человеком... Нет войн, нет нищеты, нет социального неравенства...

А что, собственно, в этом обществе ЕСТЬ? Создавалось впечатление, что есть в том обществе только знамя, на коем начертано: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

Этого нам было явно недостаточно. Перед мысленным взором нашим громоздился, сверкая и переливаясь, хрустально чистый, тщательно обеззараженный и восхитительно безопасный мир, мир великолепных зданий, ласковых и мирных пейзажей, роскошных пандусов и спиральных спусков, мир невероятного благополучия и благоустроенности, уютный и грандиозный одновременно, но мир этот был пуст и неподвижен, словно роскошная декорация перед Спектаклем Века, который все никак не начинается, потому что его некому играть, да и пьеса пока еще не написана...

В конце концов мы поняли, кем надлежит заполнить этот сверкающий, но пустой мир: нашими же современниками, а точнее, лучшими из современников — нашими друзьями и близкими, чистыми, честными, добрыми людьми, превыше всего ценящими творческий труд и радость познания... Разумеется, мы несколько идеализировали и романтизировали своих друзей, но для такой идеализации у нас были два вполне реальных основания: во-первых, мы их любили, а во-вторых, их было, черт побери, за что любить!

Хорошо, говорили нам наши многочисленные оппоненты. Пусть это будут такие, как мы. Но откуда мы возьмемся там в таких подавляющих количествах? И куда денутся необозримые массы нынешних хамов, тунеядцев, коекакеров, интриганов, бездельных болтунов и принципиальных невежд, гордящихся своим невежеством?

Это просто, отвечали мы с горячностью. Медиана колоколообразной кривой распределения по нравственным и прочим качествам сдвинется со временем вправо, как это произошло, скажем, с кривой распределения человека по его физическому росту. Еще каких-нибудь три сотни лет назад средний рост мужчины составлял 140 — 150 сантиметров, человек 170 сантиметров считался чуть ли не великаном, а посмотрите, что делается сейчас!.. То же будет и с нравственностью. Добрый, честный, увлеченный своим делом человек сейчас относительно редок (точно так же, впрочем, как редок и полный отпетый бездельник, и абсолютно безнадежный подлец), а через пару веков такой человек станет нормой, составит основную массу человеческого общества, а подонки и мерзавцы сделаются раритетными особями — один на миллион.

Ладно, говорили оппоненты. Предположим. Но что будет двигать этим вашим светлым обществом? Куда дальше оно будет развиваться? За счет каких конфликтов и внутренних противоречий? Ведь развитие — это борьба противоположностей! Ведь никаких фундаментальных ("антагонистических") противоречий в вашем хрустальном сверкающем мире не осталось! Так не превращается ли он таким образом в застойное болото, в тупик, в конец человеческой истории, в разновидность этакой социальной эвтаназии?

Это был вопрос посерьезнее. Напрашивался ответ: непрерывная потребность в знании, непрерывный и бесконечный процесс исследования бесконечной Вселенной — вот движущая сила прогресса в Мире Полудня. Но это был в лучшем случае ответ на вопрос: чем они там все будут заниматься, в этом мире. Изменение же и совершенствование СОЦИАЛЬНОЙ структуры Мира из процедуры бесконечного познания никак не следовало.

Мы, помнится, попытались было выдвинуть теорию "борьбы хорошего с лучшим" как движущего рычага социального прогресса, но вызвали этим только взрыв насмешек и ядовитых замечаний — даже Би-Би-Си проехалась по этой нашей теории, и вполне справедливо.

Между прочим, мы так и не нашли ответа на этот вопрос. Гораздо позднее мы ввели понятие Вертикального прогресса. Но, во-первых, само это понятие осталось у нас достаточно неопределенным, а во-вторых, случилось это двадцатью годами позже. А тогда эту зияющую идеологическую дыру нам нечем было залатать, и это раздражало нас, но в то же время и побуждало к новым поискам и дискуссионным изыскам.

В конце концов мы пришли к мысли, что строим отнюдь не Мир, который Должен Быть, и, уж конечно, не Мир, который Обязательно Когда-Нибудь Наступит, — мы строим Мир, в котором НАМ ХОТЕЛОСЬ бы ЖИТЬ и РАБОТАТЬ, и ничего более. Мы совершенно снимали с себя обязанность доказывать ВОЗМОЖНОСТЬ и, тем более, НЕИЗБЕЖНОСТЬ такого мира. Но, разумеется, при этом важнейшей нашей задачей оставалось сделать этот мир максимально правдоподобным, без логических противоречий, восторженных сусальностей и социального сюсюканья.

Впрочем, ясное понимание этих довольно простых соображений пришло к нам значительно позже, добрый пяток лет спустя, когда мы работали над окончательным текстом романа. Первоначальный же текст, опубликованный в 1962 году, еще носил в себе все признаки исходного замысла: показать, как вживается человек сегодняшнего дня в мир Светлого Будущего. Впоследствии мы от этой затеи фактически отказались, мы просто рисовали панораму мира, пейзажи мира, картинки из жизни мира и портреты людей, его населяющих.

Но уже тогда, в 60-м, мы решительно отказались от сквозного сюжета в пользу мозаики, так что роман оказался разбит на отдельные главки, значительная часть которых представляла собою совершенно посторонние друг другу рассказы, написанные в разное время и по самым разным поводам.

В издании 1967 года всего 19 рассказов, и 9 из них написаны были, так сказать, "сами по себе" и лишь позже оказались (после соответствующей обработки и доводки — приходилось менять героев, а иногда и время действия) включены в роман.

Вообще-то говоря, сам роман вырос из небольшого незаконченного рассказика (составившего впоследствии основное содержание главки "Перестарок"). Назывался этот рассказик "Возвращение", по той простой причине, что речь в нем шла о возвращении на Землю XXII века людей века двадцать первого. Впоследствии, общаясь между собой, мы для простоты называли будущий роман "Возвращение", потому только, что это (посредственное) название у нас уже было, а настоящее (хорошее) название надо было еще придумать. И в авторской заявке будущий роман фигурировал как "Возвращение". И в планы редакционной подготовки его занесли под этим же названием. Так что когда пора настала книжку выпускать, произошло то, что происходило неоднократно и до того, и после: выяснилось, что во всех бумагах, списках, планах и прочих важных документах название уже зафиксировано, и теперь его не вырубишь топором.

А у нас уже было наготове название, которое нам действительно нравилось. Его придумал АН, прочитавший к тому времени роман Эндрю Нортон "Рассвет — 2250 от Р.Х." — роман о Земле, еле-еле оживающей после катастрофы. "Полдень, XXII век" — это было точно, это было в стиле самого романа, и здесь, кроме всего прочего, был элемент полемики, очень для нас важный. Братья Стругацкие принимали посильное участие в идеологической борьбе. Сражались, так сказать, в меру своих возможностей на идеологическом фронте. (Господи! Ведь мы тогда и в самом деле верили в необходимость противопоставить мрачному, апокалиптическому, махрово-реакционному взгляду на будущее наш, советский, оптимистический, прогрессивный, краснознаменный и единственно верный!)

Новое название разрешено нам не было, но удалось-таки его втиснуть на обложку хотя бы в качестве подзаголовка. Впрочем, все это — пустяки. Нас ожидали неприятности покруче. Начались они с совершенно невинного сообщения АН (письмо от 23.03.62): "Возвращение" по новому постановлению о порядке опубликования научно-фантастических и научно-художественных произведений отправлено цензурой в Главатом и вернется в Издательство в понедельник или во вторник, после чего выйдет в ближайший месяц..." А далее, после череды писем: 29.05.62. АН: "Даю информацию. 1. Вчера из Главатома пришло "В" с резолюцией, дословно такой: "В повести А. и Б. Стругацких секретных сведений не содержится, но она написана на низком уровне (!) и не рекомендуется к опубликованию". Так-то. Сейчас же Нина Беркова* отнесла эту резолюцию в Главлит. Но главлитского начальства не было на месте, и как отнесется Главлит к этой идиотской цидуле — неизвестно. Самое смешное, что книга наша Главлитом уже подписана, но из-за гнусной рекомендации ее опять задержали и могут вообще не выпустить..." Для новых россиян считаю нужным пояснить: Главлит, то есть Главное управление по делам литературы, — это была та организация, которая ведала охраной государственной и военной тайны в литературе, дабы никакая секретная информация не проскочила в книге лопоухого — а может быть, и злонамеренного! — писателя и не сделалась достоянием врага. Как было сказано выше, в отношении "Возвращения" Главлит до сих пор, вроде бы, не питал никаких враждебных намерений, но вот теперь возник некий Главатом, организация новая, с иголочки, с неясными пока задачами, но, видимо, с немалыми амбициями, раз с ходу берет на себя право судить об уровне художественного произведения.

И вот наконец... Дальше я даю фактически полный текст письма АН, отправленного в интервале 8.06 — 12.06 (точной даты нет). Это обширный текст, но он, по-моему, представляет определенный интерес для каждого, кому захочется погрузиться в ностальгически светлые, истинно советские времена, когда был Порядок и все было Нормально. Особенно считаю нужным подчеркнуть, что это — июнь 1962 года, совсем недавно отгремел XXII съезд КПСС, на дворе — разгар Первой Оттепели, "Один день Ивана Денисовича" вот-вот выдвинут на Ленинскую премию... и вообще — так вольно дышится в возрожденном Арканаре!

————————————————- * Нина Матвеевна Беркова — наш редактор на протяжении долгих лет, сделавшая очень мною для АБС в Детгизе. (Прим. авт.)

"Вот и дождались светлого праздника: "Возвращение" из Главлита получено, сдано в производство и выйдет, по утверждению нач. производственного отдела, в июле. Т.е. выйдет сигнал. Но получилось все так, что мне даже не радостно. Мерзость случившегося беспредельна. Вот как это было:

"ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ". Действующие лица: А. Стругацкий — автор. Н. Беркова — редактор. Компанией — главный редактор Детгиза. Пискунов — директор Детгиза. Калинина — чин в Главлите. Кондорицкий — крупный чин в Главатоме. Калинин, Ильин — его референты.

Как ты помнишь, "В" было передано в Главатом по требованию Главлита в середине марта. В середине апреля, после троекратного напоминания о том, что книгу нельзя задерживать так долго, что стоит производство и т.д., а также о том, что от них требуется всего-навсего сообщить, содержатся ли в книге закрытые сведения по атомной энергетике, в Детгиз пришла официальная бумага за подписью Кондорицкого: "Закрытых сведений в книге не содержится, но книгу печатать нельзя, потому что она написана на низком уровне". Уповая на благоразумие главлитовских работников, мы переслали бумагу к ним. Действительно, через день Калинина сообщила, что книгу она, несмотря ни на что, подписала, но чтобы отдать ее нам, она должна знать, что думает по поводу этой резолюции детгизовское начальство. И вот тут-то и началось. Пискунов сказал: "Очень сожалею, но из-за одной книжки я ссориться с государственным учреждением не буду". Компанией стал звонить к Кондорицкому, чтобы выяснить, что тот имел в виду под словами "написано на низком уровне". Но тут оказалось, что сам Кондорицкий книгу не читал, а читал ее Калинин, а Калинин уехал в отпуск и вернется к середине июня. Так тянулось две недели. Беркова неутомимо сидела на Компанийце и заставила его говорить с Кондорицким серьезно. В конце концов Кондорицкий не выдержал и сознался, что развернутое заключение на книгу, написанное Калининым, имеется, но дать он нам его не может, потому что оно секретное. "Хорошо, — сказал Компанией, — я пришлю к вам своего сотрудника Беркову, пусть она посмотрит на это заключение". Кондорицкому ничего не оставалось, кроме как согласиться. И вот Беркова отправилась в Главатом. Кондорицкий ее, конечно, не принял, а выслал ей второго своего референта, Ильина. Тот, рассыпаясь в извинениях, сказал, что заключение показать ей не может, оно-де не для посторонних глаз, но что он его помнит и может сообщить основные положения. Дальше произошел следующий разговор (имей в виду, что тут нет ни слова преувеличения). Беркова: Итак, что имеется в виду, когда вы утверждаете, что книга на низком уровне? Ильин: Книга очень сложна. Б. — В чем же? Она содержит закрытые сведения? И. — Нет, что вы... Б. — В ней есть утверждения, противоречащие нашим взглядам на науку и технику? И. — Нет, об этом в заключении не сказано. Б. — Так при чем же здесь низкий уровень ? И. — Имеется в виду низкий литературный уровень. Б. — Об этом судить не Главатому, но что же все-таки имеется в виду? И. — В книге употребляется много сложных научно-технических терминов, которые непонятны рядовому читателю. Б. — Например? И. — Ну... всякие. Вот, например, есть термин, который, может, и употребляется среди узких специалистов, но массам он непонятен. Б. — Какой именно? И. — Сейчас вспомню. А... Абра... Ага, вот. Абракадабра. Б. (сдерживаясь). — Это не научный термин. А еще? И. — Еще, например, есть термин... Ки... Кибер. Б. — Вы слыхали про такую науку — кибернетику? И. — Слыхал. Б. — Вот это слово из этой науки. И. — Вот я и говорю — не всем будет понятно. Б. — И все остальные ваши замечания в таком вот духе ? И. — Да. Беркова вернулась в Детгиз, доложила Компанийцу, тот сейчас же позвонил в Главлит, и через час мы с Берковой пошли в Главлит и забрали "В". Сразу же отдали в производство. Вот и все. Здорово, правда?" Это было наше первое серьезное столкновение с машиной цензуры, причем, заметьте, не с Главлитом даже, а лишь с дочерним его филиалом. Мы тогда с огромным облегчением перевели дух, но мы и представления еще не имели, каково это бывает НА САМОМ ДЕЛЕ.

Вообще надо признать, что "Возвращение" совсем немного пострадало от идеологической правки и только на редакционно-издательском уровне. "Возвращением" начался длинный цикл романов и повестей, действующими лицами которых были "люди Полудня". В романе был создан фон, декорация, неплохо продуманный мир — сцена, на которой сам Бог велел нам разыгрывать представления, которые невозможно было по целому ряду причин и соображений разыграть в декорациях обычной, сегодняшней, реальной жизни. Мир Полудня родился, и авторы вступили в него, чтобы не покидать этого мира долгие три десятка лет.

* 1961—1963 годы. *

"ПОПЫТКА К БЕГСТВУ".

Эта небольшая повесть сыграла для нас огромную роль, она оказалась переломной для всего творчества ранних АБС. Сами авторы дружно считали, что "настоящие Стругацкие" начинаются именно с этой повести.

"Попытка..." это наше первое произведение, где пересеклись Прошлое, Настоящее и Будущее, и мы впервые поняли, насколько эффективно и продуктивно — в чисто литературно-художественном плане — такое пересечение.

Это первое наше произведение, где мы открыли для себя тему Прогрессоров, хотя самого термина этого не было еще и в помине, а был только вопрос: следует ли высокоразвитой цивилизации вмешиваться в дела цивилизации отсталой, даже и с самыми благородными намерениями? Вопрос по тем временам отнюдь не тривиальный, ибо любой идеологически подкованный гражданин СССР (включая братьев Стругацких, естественно) уверен был, что вмешиваться надо, и даже необходимо, и всегда был готов привести в пример Монголию, "которая из феодализма, благодаря бескорыстной помощи СССР, перескочила прямо в социализм".

Далее: это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений — научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, ОТКУДА что взялось — НЕ СУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чем повесть.

И, наконец, это было первое наше произведение, к которому мы пришли через жесточайший кризис, который казался нам абсолютно непреодолимым целых десять мучительных часов.

Первые попытки разработать сюжет относятся к январю 1962 года. Далекая планета, население на уровне рабовладельческого строя, остатки техники, брошенные здесь неряшливой сверхцивилизацией в незапамятные времена (между прочим, похоже на "Пикник", не правда ли?). Попытки жрецов и "античных" ученых исследовать и применить эту технику. А потом прибытие на планету землян-коммунаров (в сопровождении дружественных гуманоидов из системы Сириуса-А) и война, страшная, беспощадная, бессмысленная война, когда с одной стороны применяется сверхтехника, кое-как, методом тыка освоенная невежественными жрецами, а с другой — не менее мощная техника землян и "сириусян", не понимающих, что происходит, но вынужденных отбиваться изо всех сил.

Черновик писался в феврале-марте 1962 года. Причем, помнится, поначалу мы не особенно даже спешили. Нам казалось, что план разработан вполне удовлетворительно, конец, правда, пока неясен, но разных эпизодов напридумано предостаточно, надобно только сесть и написать. Поэтому предварительно мы не спеша сделали рассказ под названием "Дорожный знак" (ставший впоследствии прологом к "Трудно быть богом"), а потом уже только перешли к повести.

У этой повести не было пока никакого названия, даже условно-кодового, и в рабочем плане ее теперь отсутствовали какие-либо сириусяне, а была там компания молодых ребят XXII века, два парня и девушка, которые отправились на малоисследованную планету — поохотиться и вообще размять кости. С ними летел странный, скучный и диковатый дядька, напросившийся чуть ли не в последний момент. Этот человек, на самом деле специалист по экспериментальной психологии, был намерен на протяжении всего путешествия тайно производить разнообразные психологические опыты над своими молодыми, ничего не подозревающими спутниками. Изюминка сюжета состояла в том, что разные странные события на борту (эксперименты дядьки-психолога) плавно переходят в странные и страшные события на самой планете. Этот сюжетный ход мы спустя десяток лет не без успеха применили в фантастическом детективе "Дело об убийстве" ("Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"). Здесь же ход не сработал. Почти сразу возник некий эмоциональный, а потом и логический тупик, писать стало трудно, вязко, скучно. Написано было уже две или три главки, страниц двадцать, но ощущение тупика не проходило, оно усиливалось с каждой страницей. Стало ясно, что писать этот сюжет мы не хотим. Писать его неинтересно. Какое, черт побери, нам дело до всех этих молодых бездельников и психологических экспериментов над ними? И при чем тут этот скучный зануда-дядька? И на кой черт нам вообще все эти войны, затеянные по недоразумению людьми, до которых нам нет никакого дела?..

Работа остановилась.

АН в отчаянии откупорил бутылку водки и хлопнул полстакана без всякой закуски. БН, человек к спиртному безразличный, мрачно бродил по комнате и садил сигарету за сигаретой. Оба молчали. Говорить было не о чем. И незачем. Это был тупик — абсолютный, замшелый, ледяной и тесный тупик. Первый настоящий тупик в нашей рабочей биографии.

Конечно, нам и раньше приходилось сталкиваться с "сопротивлением материала". Еще бы! И не раз, и не два. Возникало как бы временное удушье, хотелось вырваться, продраться, пробиться, потому что там, за непроходимой чащей неподатливого эпизода, был свет, видна была дорога, обрисовывалась ясная и привлекательная сюжетная цель. В таких случаях мы просто бросали работу над заупрямившимся эпизодом, огибали его и двигались дальше. Мы уже научились оставлять в тылу мелкие, несущественные очаги сопротивления. И не было еще случая, чтобы такая вот тактика "танковых клиньев" давала осечку. Недобитый эпизод впоследствии либо без труда приводился в соответствие с основным текстом, либо отбрасывался вовсе, ибо смотрелся ненужным на фоне уже выстроенной вещи.

Однако на этот раз мы столкнулись с явлением, доселе нам незнакомым. Перед нами встала стена — мрачная и абсолютно непроницаемая, и за этой стеной ничего не было видно. Это была УТРАТА ЦЕЛИ. Нам стало неинтересно все, что мы до сих пор придумали, и уже написанные 10 — 20 страниц никуда нас не вели и ни для чего не годились.

Ощущение безысходности и отчаяния, обрушившееся на меня тогда, я запомнил очень хорошо — и сухость во рту, и судорогу мыслей, и болезненный звон в пустой башке... Но совершенно не помню, кого из нас осенила эта гениальная идея: сделать дядьку-психолога пришельцем из прошлого. "А как он туда попал, в XXII век?" — "А никак. Тошно ему здесь у нас стало, он и сбежал..." — "Правильно! Прямо с допроса сбежал!" — "Или из концлагеря!.." Непроницаемая стена рухнула, и как сразу сделалось ясно и светло вокруг, несмотря на глубокую ночь на дворе! Как стало нам снова интересно, как заработала фантазия, как посыпались предложения! Весь план за несколько часов оказался вывернут наизнанку, выстроен заново и засверкал неописуемыми возможностями и перспективами... Великая вещь — творческий кризис! Переживать его нестерпимо мучительно, но когда он пережит, ты словно заново рождаешься и чувствуешь себя, будто питон Каа, сбросивший старую кожу, — всемогущим и великим...

Повесть была написана на одном дыхании, за две-три недели, и получила название "Возлюби ближнего", очень скоро, впрочем, переделанное на "Возлюби дальнего". В первом варианте у нее вовсе не было эпилога, кончалась она расстрелом колонны равнодушных машин из скорчера (называвшегося тогда бластером) и отчаянием Саула, осознавшего, что нет на свете силы, способной переломить ход истории. Потом, когда повесть уже попала в редакцию, вдруг выяснилось, что "возлюби дальнего" — это, оказывается, цитата из Ницше. ("Низ-зя!") Тогда мы придумали эпилог, в котором Саул Репнин бежит из СОВЕТСКОГО концлагеря, и заодно переменили название на "Попытку к бегству". Этот номер у нас, конечно, тоже не прошел — концлагерь пришлось все-таки переделать в немецкий. Но и после всех этих переделок повесть смотрелась недурно и оказалась способна произвести небольшую сенсацию в узких литературных кругах. Даже такой ревнитель строгой, без всяких вольностей, научной фантастики, как Анатолий Днепров, объявил ее, помнится, гениальной: так ему понравился необъяснимый и необъясненный сквозьвременной скачок героя — скачок, не имеющий никакого внутреннего обоснования, кроме самого что ни на есть главного: сюжетно-смыслового.

"Можно нарушать любые законы — литературные и реальной жизни, — отказываться от всякой логики и разрушать достоверность, действовать наперекор всему и всем мыслимым-немыслимым предписаниям и правилам, если только в результате достигается главная цель: в читателе вспыхивает готовность к сопереживанию, — и чем сильнее эта готовность, тем большие нарушения и разрушения позволяется совершать автору". Так или примерно так сформулировали мы для себя итоговый опыт работы с "Попыткой...", и этот вывод не раз в дальнейшем позволял нам "выходить из плоскости обычных (в том числе и собственных) представлений" — как происходило это и в "Понедельнике...", и в "Улитке...", и в "Граде обреченном", и в "Отягощенных злом" много-много лет спустя...

"ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ".

Можно ли считать этот роман произведением о Светлом Будущем? В какой-то степени, несомненно, да. Но в очень незначительной степени. Вообще, в процессе работы роман претерпевал изменения весьма существенные. Начинался он (на стадии замысла), как веселый, чисто приключенческий, мушкетерский: 1.02.62. АН: "... Ты уж извини, но я вставил <в детгизовский план 1964 года> "Седьмое небо", повесть о нашем соглядатае на чужой феодальной планете, где два вида разумных существ. Я план продумал, получается остросюжетная штука, может быть и очень веселой, вся в приключениях и хохмах, с пиратами, конкистадорами и прочим, даже с инквизицией..." Сама по себе идея "нашего соглядатая на чужой планете" возникла уже тогда, когда мы писали "Попытку к бегству" (там мельком упоминается некто Бенни Дуров, который как раз и работал таким соглядатаем на Тагоре). Теперь вот дошла очередь и до нее, хотя мы еще плохо себе представляли все возникающие возможности и перспективы.

Почему название "Седьмое небо" отобрано было у ненаписанной повести о магах и оказалось передано ненаписанной же повести "о нашем соглядатае", становится ясно из письма АН, большой отрывок из которого я здесь воспроизвожу, дабы читатель мог на конкретном примере представить себе, насколько первоначальные авторские планы и наметки способны отличаться от окончательного воплощения идеи. Даты на письме нет, относится оно, видимо, к середине марта 1963.

"...Существует где-то планета, точная копия Земли, можно с небольшими отклонениями, в эпоху непосредственно перед Великими географическими открытиями. Абсолютизм, веселые пьяные мушкетеры, кардинал, король, мятежные принцы, инквизиция, матросские кабаки, галеоны и фрегаты, красавицы, веревочные лестницы, серенады и пр. И вот в эту страну (помесь Франции с Испанией или России с Испанией) наши земляне, давно уже абсолютные коммунисты, подбрасывают "кукушку" — молодого здоровенного красавца с таким вот кулаком, отличного фехтовальщика и пр. Собственно, подбрасывают не все земляне сразу, а скажем, московское историческое общество. Они однажды забираются к кардиналу и говорят ему: "Мы оставляем тебе вот этого парнишку, ты его будешь оберегать от козней, вот тебе за это мешок золота, а если с ним что случится, мы с тебя живого шкуру снимем". Кардинал соглашается, ребята оставляют у планеты трансляционный спутник, парень по тамошней моде носит на голове золотой обруч с вмонтированным в него вместо алмаза объективом телепередатчика, который передает на спутник, а тот — на Землю картины общества. Затем парень остается на этой планете один, снимает квартиру у г-на Бонасье и занимается тасканием по городу, толканием в прихожих у вельмож, выпитием в кабачках, дерется на шпагах (но никого не убивает, за ним даже слава такая пошла), бегает за бабами и пр. Можно написать хорошо эту часть, весело и смешно. Когда он лазает по веревочным лестницам, он от скромности закрывает объектив шляпой с пером. А потом начинается эпоха географических открытий. Возвращается местный Колумб и сообщает, что открыл Америку, прекрасную, как Седьмое Небо, страну, но удержаться там нет никакой возможности: одолевают звери, невиданные по эту сторону океана. Тогда кардинал вызывает нашего историка и говорит: помоги, ты можешь многое, к чему лишние жертвы. Дальше понятно. Он вызывает помощь с Земли — танк высшей защиты и десяток приятелей с бластерами, назначает им рандеву на том берегу и плывет на галеонах с солдатами. Прибывают туда, начинается война, и обнаруживается, что звери эти — тоже разумные существа. Историки посрамлены, их вызывают на Мировой Совет и дают огромного партийного дрозда за баловство. Это можно написать весело и интересно, как "Три мушкетера", только со средневековой мочой и грязью, как там пахли женщины, и в вине была масса дохлых мух. А подспудно провести идею, как коммунист, оказавшийся в этой среде, медленно, но верно обращается в мещанина, хотя для читателя он остается милым и добрым малым..." Не правда ли, это уже почти ТО, но притом же и не совсем ТО, а в некотором смысле даже и вовсе НЕ ТО. Такого рода планы у АБС было принято называть "крепким основательным скелетом". Наличие подобного скелета было необходимым (хотя и недостаточным) условием начала настоящей работы. По крайней мере, в те времена. Позже появилось еще одно чрезвычайно важное условие: надо было обязательно знать, "чем сердце успокоится" — каков будет конец задуманного произведения, последняя пограничная вешка, к которой и надлежит тянуть линию сюжета. В начале 60-х мы еще не понимали, насколько это важно, а потому частенько рисковали и вынуждены были по ходу дела менять сюжет целиком. Как это и произошло с "Седьмым небом".

"Крепкий основательный скелет" романа обещал замечательную работу. Но, видимо, уже на ранней стадии обсуждения между соавторами возникли какие-то различия в подходах, еще они не взялись за работу, а уже возникла дискуссия, деталей которой я, разумеется, не помню, но общий ход ее можно проследить по отрывкам из писем АН. (Письма БН вплоть до 63-го года включительно, напоминаю, утрачены безвозвратно.)

17.03.63. АН: "Всю программу, тобою намеченную, мы выполним за пять дней. Предварительно же мне хочется сказать тебе, бледнопухлый брат мой, что я за вещь легкомысленную — это о "Седьмом небе". Чтобы женщины плакали, стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: "Бей! Бей!" и ничего не могли сделать с одним коммунистом..." Последняя фраза — слегка измененная цитата из любимой нами трилогии Дюма, а вообще-то речь идет, видимо, о том, в каком именно ключе работать новый роман. У БН есть какие-то свои соображения по этому поводу. Какие именно, можно догадаться из следующего отрывка.

22.03.63. АН: "О "Наблюдателе" (так я переименовал "Седьмое не бо"). Если тебя интересует бьющая ключом жизнь вокруг, то ты будешь иметь полную возможность вывалить свои внутренности в "Дни Кракена" и в "Магов". А мне хотелось создать повесть об абстрактном благородстве, чести ч радости, как у Дюма. И не смей мне противоречить. Хоть одну-то повесть без современных проблем в голом виде. На коленях прошу, мерзавец! Шпаг мне, шпаг! Кардиналов! Портовых кабаков!.." Вся эта переписка шла на весьма интересном внутриполитическом фоне. В середине декабря 1962 года (точной даты не помню) Хрущев посетил выставку современного искусства в Московском Манеже. Науськанный (по слухам) тогдашним главою идеологической комиссии ЦК Ильичевым разъяренный вождь, великий специалист, сами понимаете, в области живописи и изящных искусств вообще, топал ногами, наливался черной кровью и брызгал слюной на два метра.

Все без исключения средства массовой информации немедленно обрушились на абстракционизм и формализм в искусстве, словно последние десять лет специально готовились, копили материал, того только и ждали, когда же им наконец разрешат высказаться на эту животрепещущую тему.

Словно застарелый нарыв лопнул. Гной и дурная кровь заливали газетные страницы. Все те, кто последние "оттепельные" годы попритих (как нам казалось), прижал уши и только озирался затравленно, как бы в ожидании немыслимого, невозможного, невероятного возмездия за прошлое — все эти жуткие порождения сталинщины и бериевщины, все эти скрытые и открытые доносчики, идеологические ловчилы и болваны-доброхоты, все они разом взвились из своих укрытий, все оказались тут как тут, энергичные, ловкие, умелые гиены пера, аллигаторы пишущей машинки.

Но и это было еще не все. 7 марта 1963 в Кремле "обмен мнениями по вопросам литературы и искусства" был продолжен. К знатокам изящных искусств добавились Подгорный, Гришин, Мазуров. Обмен мнениями длился два дня. Газетные вопли еще усилились, хотя, казалось, усиливаться им было уже некуда.

Во благовременье гнойная волна докатилась и до нашей околицы, до тихого нашего цеха фантастов. 26 марта 1963 состоялось расширенное совещание секции научно-фантастической и приключенческой литературы Московской писательской организации. Присутствовали: Георгий Тушкан (председатель секции, автор ряда приключенческих произведений и НФ-романа "Черный смерч"), А. П. Казанцев, Георгий Гуревич, Анатолий Днепров, Роман Ким (автор повестей "Тетрадь, найденная в Сунчоне". "Девушка из Хиросимы", "По прочтении сжечь"), Сергей Жемайтис (заведующий НФ-редакцией в "Молодой гвардии"), Евгений Павлович Брандис и многие другие. Вот характерный отрывок из подробного отчета АН по этому поводу: "...И вот тут началось самое страшное. Выступил Казанцев. Первая половина его выступления была целиком посвящена Альтову и Журавлевой. Вторую я уже не слушал, потому что мучился, не зная, как поступить. Вот тезисы того, что он говорил. Альтовское направление в фантастике, слава богу, так и не получило развития. И это не удивительно, потому что в массе советские фантасты — люди идейные. Альтов на совещании в 58 году обвинял "нас с Днепровым" в том, что мы (Днепров и он, Казанцев) присосались к единственной, всем надоевшей теме — столкновению двух миров. Нет, товарищ Альтов, эта тема нам не надоеда, а вы — безыдейный человек (стенографистки пишут наперебой. Вообще все стенографировалось). В "Полигоне "Звездная река" Альтов выступает против постулата скорости света Эйнштейна. Но в тридцатых годах фашисты мучали и преследовали Эйнштейна именно за этот постулат. Все вещи Альтова так или иначе играют на руку фашизму... Дальше я не слушал. У меня холодный пот выступил. Все сидели, как мертвые, уставясь в стол, никто ни звука не проронил, и вот тогда я понял, что в первый раз в жизни столкнулся с Его Величеством Мстящим Идиотом, с тем, что было в 3.7-м и 49-м. Выступить с протестом? А если не поддержат? Откуда мне знать, что у них за пазухой? А если это уже утверждено и согласовано? Трусость мною овладела страшная, да ведь и не даром, я же боялся и за тебя. А потом я так рассвирепел, что трусость исчезла. И когда Казанцев кончил, я заорал: "Разрешите мне!" Тушкан, недовольно на меня поглядев, сказал: "Ну что вам, ну говорите". Стругацкий: "При всем моем уважении к Александру Петровичу я решительно протестую. Алътова можно любить и не любить, я сам его не очень люблю, но подумайте, что вы говорите. Альтов — фашист! Это же ярлык, это же стенографируется, мы не в пивной сидим, это черт знает что, это просто непорядочно!" (Это я помню, но я еще что-то нес, минут на пять). Секунда мертвой тишины. Затем железный голос Толи Днепрова: "Я со своей стороны должен заявить, что не слыхал, чтобы Альтов обвинял меня в пристрастий к теме борьбы двух миров. Он обвинял меня в том, что действующие лица у меня не люди, а идеи и машины". Затем все зашумели, заговорили. Казанцев начал объяснять, что он хотел сказать, а я трясся от злости и больше ничего не слыхал. И когда все закончилось, я встал, выругался и сказал Голубеву: пойдем отсюда, здесь ярлыки навешивают. Громко сказал. Мы пошли вниз, в кабак, и там выдули "бутылку настойки какой-то".

Вот теперь уже, кажется, всем без исключения сестрам было наконец-то выдано по серьгам.

Впрочем, никого не посадили. Никого даже не исключили из Союза писателей. Более того, посреди гнойного потока разрешили даже построить две или три статьи с осторожными возражениями и изложением своей (а не партийной) точки зрения. Возражения эти тотчас же были затоплены и затоптаны, но факт их появления уже означал, что намерения бить насмерть у начальства нет.

Но нам было не столько страшно, сколько тошно. Нам было мерзко и гадко, как от тухлятины. Никто не понимал толком, чем вызван был этот стремительный возврат на гноище. То ли власть отыгрывалась на своих за болезненный щелчок по носу, полученный совсем недавно во время Карибского кризиса. То ли положение в сельском хозяйстве еще более ухудшилось, и уже предсказывались на ближайшее будущее перебои с хлебом (каковые и произошли в 1963-м). То ли просто пришло время показать возомнившей о себе "интеллигузии", кто в этом доме хозяин и с кем он — не с Эренбургами вашими, не с Эрнстами вашими Неизвестными, не с подозрительными вашими Некрасовыми, а со старой доброй гвардией, многажды проверенной, давным-давно купленной, запуганной и надежной. Можно было выбирать любую из этих версий или все вместе. Но одно стало нам ясно, как говорится, до боли. Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное. И если для нас коммунизм — это мир свободы и творчества, то для них это общество, где население немедленно и с наслаждением исполняет все предписания партии и правительства.

Осознание этих простых, но далеко для нас не очевидных тогда истин было мучительно, как всякое осознание истины, но и благотворно в то же время. Новые идеи появились и настоятельно потребовали своего немедленного воплощения. Вся задуманная нами "веселая, мушкетерская" история стала смотреться совсем в новом свете, и БН не потребовалось долгих речей, чтобы убедить АН в необходимости существенной идейной коррекции "Наблюдателя". Время "легкомысленных вещей", время "шпаг и кардиналов", видимо, закончилось. А может быть, просто еще не наступило. Мушкетерский роман должен был, обязан был стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки Средневековья.

Из дневника АН: "...12 — 16 <апреля 1963> был в Ленинграде. Составили приличный план "Наблюдателя" (бывш. "Седьмое небо")..." 13.08.63. "... В июне написано "Трудно быть богом". Сейчас колеблемся, неизвестно, куда девать. В Детгиз не возьмут. М.б. попробовать в "Новый мир"?" В "Новый мир" давать мы так и не попробовали, но вот в толстый журнал "Москва" попытались. Безрезультатно. Рукопись была нам оттуда возвращена с рецензией, помнится, снисходительно-отрицательной: "Москва", оказывается, фантастики не печатает.

Вообще, роман вызвал разноречивые отклики у читающей публики. В особенности озадачены были наши редакторы. В этом романе все им было непривычно, и масса пожеланий (вполне дружеских, между прочим, а вовсе не злобно-критических) была высказана. Нам пришлось основательно поработать над текстом и добавить целую большую сцену, где Арата Горбатый требует у героя молнии и не получает их. Поразительно, что роман этот прошел через все цензурные рогатки без каких-либо особых затруднений. То ли тут сыграл роль либерализм тогдашнего "молодогвардейского" начальства, то ли точные действия замечательного редактора нашего. Белы Григорьевны Клюевой, а может быть, дело было в том, что шел некий откат после недавней идеологической истерики — враги наши переводили дух и благодушно озирали вновь захваченные ими плацдармы и угодья.

Впрочем, по выходе книги реакция определенного рода последовала незамедлительно. Пожалуй, это был первый случай, когда по Стругацким ударили из крупных калибров. Академик АН СССР Ю. Францев обвинил авторов в абстракционизме и сюрреализме, а почтенный собрат по перу В. Немцов — в порнографии. К счастью, это были пока еще времена, когда разрешалось отвечать на удары, и за нас в своей блестящей статье "Миллиарды граней будущего" заступился И. Ефремов. Да и политический градус на дворе к тому времени поуменьшился. Словом, обошлось. Идеологические шавки еще иногда потявкивали на этот роман из своих подворотен, но тут подоспели у нас "Сказка о Тройке", "Хищные вещи века", "Улитка на склоне" — и роман "Трудно быть богом" на их фоне вдруг, неожиданно для авторов, сделался даже неким образцом для подражания. Стругацким уже выговаривали: что же вы, вот возьмите "Трудно быть богом" — ведь можете же, если захотите, почему бы вам не работать и дальше в таком ключе?..

Роман, надо это признать, удался. Одни читатели находили в нем мушкетерские приключения, другие — крутую фантастику. Тинэйджерам нравился острый сюжет, интеллигенции — диссидентские идеи и антитоталитарные выпады. На протяжении доброго десятка лет по всем социологическим опросам роман этот делил первое-второе рейтинговое место с "Понедельником". На сегодняшний день (октябрь 1997 года) он вышел в России общим тиражом свыше 2 миллионов 600 тысяч экземпляров, и это не считая советских изданий на иностранных языках и на языках народов СССР. А среди зарубежных изданий он до сих пор занимает прочное второе место сразу за "Пикником". По моим данным, он вышел за рубежом 34-мя изданиями в семнадцати странах.

"ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ".

Повесть о магах, ведьмах, колдунах и волшебниках задумана была нами давно, еще в конце 50-х. Мы совершенно не представляли себе сначала, какие события будут там происходить, знали только, что героями должны быть персонажи сказок, легенд, мифов и страшилок всех времен и народов. И все это — на фоне современного научного института со всеми его онерами, хорошо известными одному соавтору из личного опыта, а другому — из рассказов многочисленных знакомых-научников. Долгое время мы собирали шуточки, прозвища, смешные характеристики будущих героев и записывали все это на отдельных клочках бумаги (которые потом, как правило, терялись). Реального же продвижения не происходило: мы никак не могли придумать ни сюжета, ни фабулы.

А практически все началось с дождливого вечера на кисловодской Горной станции, где дружно изнывали от скуки два сотрудника Пулковской обсерватории — м.н.с. Б. Стругацкий и старший инженер Лидия Камионко. На дворе стоял октябрь 1960 года. БН только что прекратил труды свои по поискам места для Большого Телескопа в мокрых и травянистых горах Северного Кавказа и теперь ждал, пока закончатся всевозможные формальности, связанные с передачей экспедиционного имущества, списанием остатков, оформлением отчета и прочей скукотищей. А Л. Камионко, приехавшая на Горную станцию отлаживать какой-то новый прибор, отчаянно бездельничала по причине полного отсутствия погоды, пригодной для астрономических наблюдений. И вот от скуки принялись они как-то вечером сочинять рассказик без начала и конца, где был такой же вот дождь, такая же тусклая лампа на шнуре и без абажура, такая же сырая веранда, заставленная старой мебелью и ящиками с оборудованием, такая же унылая скука, но где при всем при том происходили всякие забавные и абсолютно невозможные вещи — странные и нелепые люди появлялись из ничего, совершались некие магические действия, произносились абсурдные и смешные речи, и кончалась вся эта четырехстраничная, вполне сюрреалистическая абракадабра замечательными словами: "ДИВАНА НЕ БЫЛО!!!".

Домой БН возвращался через Москву с заездом к брату-соавтору и там, в кругу семьи, зачитал вслух эти брульоны, вызвавшие дружный смех и всеобщее одобрение. Впрочем, тогда все на том и закончилось, нам и в голову не пришло, что таинственно исчезнувший диван — это на самом деле сказочный диван-транслятор, а разные странные типы, описанные там же, это маги, которые за названным транслятором гоняются. Все шло своим чередом, впереди был еще не один год размышлений и самонастройки.

Сначала АБС именовали будущую книгу "Восьмое небо", затем "Седьмое небо". Название "Понедельник начинается в субботу" имеет свою историю и довольно забавную.

Надо сказать, что начало 60-х было временем повального увлечения Хемингуэем. Никого не читают сейчас с таким наслаждением и восторгом, ни о ком не говорят так много и так страстно, ни за чьими книгами не гоняются с таким азартом, причем все — вся читающая публика от старшеклассника до академика включительно. И вот однажды, когда БН сидел у себя на работе в Пулковской обсерватории, раздался вдруг звонок из города — звонила старинная его подруга Наташа Свенцицкая, великий знаток и почитатель Хемингуэя. "Боря, — произнесла она со сдержанным волнением. — Ты знаешь, сейчас в Доме Книги выбросили новый томик Хэма, называется "Понедельник начинается в субботу"..." Сердце БН тотчас подпрыгнуло и сладко замлело. Это было такое точное, такое подлинно хемингуэевское название, — сдержанно грустное, сурово безнадежное, холодноватое и дьявольски человечное одновременно... Понедельник начинается в субботу, это значит: нет праздника в нашей жизни, будни переходят снова в будни, серое остается серым, тусклое — тусклым... БН не сомневался ни секунды: "Брать! — гаркнул он. — Брать, сколько дадут. На все деньги!..." Ангельский смех был ему ответом...

Шутка получилась хороша. И не пропала даром, как это обычно бывает с шутками! БН сразу же конфисковал прекрасную выдумку, заявив, что это будет замечательное название для будущего замечательного романа о замечательно-безнадежной любви. Этот роман никогда не был написан, он даже никогда не был как следует придуман, конфискованное название жило в записной книжке своей собственной жизнью, ждало своего часа и через пару лет дождалось. Правда, АБС придали ему совсем другой, можно сказать, прямо противоположный сугубо оптимистический смысл, но никогда потом об этом не жалели. Наташа тоже не возражала. По-моему, она была даже в каком-то смысле польщена.

Вообще, "Понедельник..." — в значительной степени капустник, результат развеселого коллективного творчества. "Нужны ли мы нам?" — такой лозунг действительно висел в одной из лабораторий, кажется, ГОИ. "Вот по дороге едет ЗИМ, и им я буду задавим" — гениальный стих моего старого друга Юры Чистякова, великого специалиста по стихосложению в манере капитана Лебядкина. "Мы хотим построить дачу. Где? Вот главная задача..." — стишок из газеты "За новое Пулково". И т.д., и пр., и т.п. В заключение не могу не отметить, что цензура не слишком трепала эту нашу повесть. Повестушка вышла смешная, и придирки к ней тоже были смешные. Так, цензор категорически потребовал выбросить из текста какое-либо упоминание о ЗИМе, в те времена Молотов был заклеймен, осужден, исключен из партии, и автомобильный завод его имени был срочно переименован в ГАЗ. Горько усмехаясь, авторы ядовито предложили, чтобы стишок звучал так: "Вот по дороге едет ЗИЛ, и им я буду задавим". И что же? К их огромному изумлению, Главлит охотно на этот собачий бред согласился. И в таком вот малопристойном виде этот стишок издавался и переиздавался неоднократно.

Многое тогда нам не удалось спасти. "Министра государственной безопасности Малюту Скуратова", например. Или строчку в рассказе Мерлина: "Из озера поднялась рука, мозолистая и своя..." Еще какие-то милые пустячки, показавшиеся кому-то разрушительными...

Все (или почти все), некогда утраченное, позже было благополучно восстановлено благодаря дружным и самоотверженным усилиям люденов, перерывших кучу разных переизданий и черновиков. Света Бондаренко, Володя Борисов, Вадим Казаков, Виктор Курильский, Юрий Флейшман — спасибо вам всем!

* 1964—1966 годы. *

"УЛИТКА НА СКЛОНЕ"/"БЕСПОКОЙСТВО".

С марта 1965 года у братьев Стругацких появляется наконец постоянный рабочий дневник. 4 марта 1965 года два молодых новоиспеченных писателя — и года еще не прошло, как они стали членами Союза писателей — впервые в своей жизни приезжают в Дом творчества в Гагры. Здесь все прекрасно — замечательная погода, великолепное обслуживание, вкусная еда, почти безукоризненное здоровье, прекрасное самочувствие, в загашниках .полно новых идей и годных для разработки ситуаций. Все очень хорошо!

Все было бы изумительно хорошо, если бы не выяснилось вдруг, что, оказывается, Стругацкие-то находятся в состоянии творческого кризиса! Они этого пока не знают. Им кажется, что все в порядке, что все у них ясно и понятно. Ясно, чем надо заниматься, и понятно, о чем они будут писать. Они ведь привезли с собою неплохо задуманный роман. Впрочем, точнее было бы сказать, что это не роман, а пока еще только недурно придуманная ситуация. Представьте себе остров. На этом острове каким-то образом оказываются люди — терпят, например, кораблекрушение или, скажем, прибыли туда в составе научной экспедиции. И они видят там обезьян. Обезьяны эти ведут себя как-то не так, как-то очень странно, совсем не по-обезьяньи. Они жирны и медлительны, и они совсем не боятся людей, наоборот — стараются держаться к ним поближе. И на острове начинают происходить загадочные события, внезапные сумасшествия среди людей, странные необъяснимые смерти... И обнаруживается в глубине острова поселок, где туземцы живут вперемешку с этими обезьянами — жалкое, явно вымирающее племя, состоящее как бы из одних слабоумных дебилов... Ну и потом выясняется, что во всем виноваты именно эти странные обезьяны. Выясняется, что это не обычные обезьяны, а некие ПАРАОБЕЗЬЯНЫ, псевдообезьяны, которые, оказывается, питаются человеческими мыслями. Они высасывают из человека его интеллект, используя его так же, как мы с вами используем энергию Солнца. Только Солнце от этого не страдает, а люди вот сходят с ума и умирают. Символ, как вы понимаете, достаточно прозрачный: жирные, жадные, жаждущие одних только плотских радостей существа живут за счет человеческого интеллекта, активно превращая духовное в плотское, идеи и замыслы — в дерьмо, Да еще и убивая носителя разума при этом. Обыватели. Мещане. Жлобье...

Вот как это выглядело первоначально. И весь первый день в Гаграх мы занимались тем, что всячески обрабатывали и достраивали эту сюжетную ситуацию. На второй день мы отказались от обезьян. Какое нам до всего этого дело — обезьяны какие-то, остров, туземцы... Нас общество интересует! Социум!

Не надо обезьян и не надо острова. В конце концов, можно взять некое государство неопределенного социального устройства. И там будут не обезьяны. Там будет параллельная эволюция! ТЕНЬ БЕЛКОВОЙ ЖИЗНИ на Земле. Оказывается, с незапамятных времен на Земле существует параллельный тип живых существ, не имеющих самостоятельной формы. Это, как зафиксировано в нашем дневнике, некая ПРОТОПЛАЗМА-МИМИКРОИД. Протоплазма-мимикроид внедряется в живые существа и питается их соками. Она уже уничтожила в свое время трилобитов. Потом она уничтожила динозавров. Потом эта страшная протоллазма-мимикроид напала на неандертальцев. Это было сложней, неандертальцы имели уже зачатки разума, с ними ей было труднее бороться, но и неандертальцы тоже, как известно, сошли с дороги эволюции. А сейчас эта протоплазма вовсю размножается на людях, на нас с вами. Замечательно, что при этом человек, оккупированный протоплазмой, не меняется, в общем-то, в своих проявлениях. Он остается, вроде бы, прежним человеком — просто он перестает интересоваться какими-либо духовными проблемами. У него остаются только проблемы материальные — пожрать, выпить, переспать, поглазеть... Что же мешает протоплазме захватить сей мир? А дело в том, что когда человек усиленно размышляет, протоплазма этого не способна выдержать, она начинает распадаться, гибнет и разливается омерзительным, быстро испаряющимся киселем...

Такие вот малоаппетитные картинки возникали тогда перед нашими глазами. Легко видеть, здесь была и социальная символика, и концепция, и новая по тем временам сюжетная ситуация — все было... Но ничего не получилось. Сейчас я уже не знаю (или не помню), почему. Не шло. Застопорило. Опять застопорило, как это уже случилось с нами четыре года назад, во время работы над "Попыткой к бегству". Опять был тупик, и опять мы испытали панику того рода, какую мог бы испытать Дон Жуан, которому врач вдруг сказал: "Все, сударь. Увы, но вам следует забыть об этом. И навсегда".

Исполненные паники, мы принялись судорожно листать наши заметки, где у нас, как и у всякого порядочного молодого писателя, был громадный список всевозможных сюжетов, идей и ситуаций. И на одной из этих ситуаций, издавна нас привлекавшей и увлекавшей, мы остановились. Представьте себе, что на некоей планете живут два вида разумных существ. И между ними идет борьба за выживание, война. Причем война не технологическая, формы которой земному человеку знакомы и привычны, а биологическая, которая для постороннего, земного, наблюдателя на войну вообще не похожа. Военные действия на этой планете воспринимаются землянином как некое, скажем, пока необъясненное физиками сгущение атмосферы, либо вообще как созидательная деятельность чужого разума. Но уж никак не война. В дневнике перечисляются некоторые приемы военных действий: "Заболачивание, и обджунгливание, и обизвесткование (метод обороны); прямое отравление болезнями: вирусы, бактерии; расшатывание наследственности мутагенными вирусами; уничтожение <старых> и внедрение новых инстинктов; вирусы, стерилизующие мужчин..." Земляне прилетают, и — ах! — оказываются в такой вот невероятной каше, где совершенно невозможно отличить чьи-то целенаправленные действия от судорожных движений слепой Природы.

Когда-то, несколько лет назад, такой сюжет казался нам привлекательным и многообещающим, и вот теперь, пребывая в состоянии паники и даже отчаяния, мы решили попробовать его. Мы сели, как сейчас помню, на пляже и продуваемые ледяным мартовским ветерком и согреваемые уже ласковым мартовским солнцем принялись внимательно и осторожно прорабатывать ситуацию.

...Пандора. Конечно, планетой должна была стать Пандора. Давно уже нами придуманная странная и дикая планета, где обитают странные и опасные существа. Прекрасное место для наших событий — планета, покрытая джунглями, сплошь заросшая непроходимым лесом. Из этого леса кое-где торчат, наподобие амазонских мезас, описанных Конан Дойлем в "Затерянном мире", белые скалы, плоскогорья, практически необитаемые, — именно здесь земляне устраивают свои базы. Они ведут наблюдение за планетой, практически не вмешиваясь в ее жизнь и, собственно, не пытаясь даже вмешиваться, потому что земляне просто не понимают, что тут происходит. Джунгли живут здесь своей загадочной жизнью. Иногда там исчезают люди, временами их удается найти, временами нет. Пандора превращена землянами в нечто вроде охотничьего заповедника. Тогда, в середине 60-х, мы еще ничего не знали об экологии и слыхом не слыхали о Красной книге. Поэтому одним из распространенных занятий людей нашего будущего была охота. И вот охотники приезжают на Пандору для того, чтобы убивать тахоргов, удивительных и страшных зверей... И там же, на этой планете, который месяц уже живет Горбовский, и никто не понимает, что ему здесь надо и на что тратит он свое драгоценное время великого звездолетчика и члена Мирового Совета.

Горбовский — наш старый герой, в какой-то степени он олицетворение человека будущего, воплощение доброты и ума, воплощение интеллигентности в самом высоком смысле этого слова. Он сидит на краю гигантского обрыва, свесив ноги, смотрит на странный лес, который расстилается под ним до самого горизонта и чего-то ждет.

В Мире Полудня давно-давно уже решены все фундаментальные социальные и многие научные проблемы. Разрешена проблема человекоподобного робота-андроида, проблема контакта с другими цивилизациями, проблема воспитания, разумеется. Человек стал беспечен. Он словно бы потерял инстинкт самосохранения. Появился Человек Играющий. (Вот когда впервые появляется у нас это понятие — Человек Играющий.) Все необходимое делается автоматически, этим заняты миллиарды умных машин, а миллиарды людей занимаются только тем, чем им нравится заниматься. Как мы сейчас играем в шахматы, в крестики-нолики или в волейбол, так они занимаются наукой, исследованиями, полетами в космос, погружениями в глубины. Так они изучают Пандору — небрежно, легко, играя, развлекаясь. Человек Играющий...

Горбовскому страшно. Горбовский подозревает, что добром такая ситуация кончиться не может, что рано или поздно человечество напо рется в Космосе на некую скрытую опасность, которую представить себе сейчас даже не может, и тогда человечество ожидает шок, человечество ожидает стыд, поражение, смерти — все, что угодно... И вот Горбовский, со своим сверхъестественным чутьем на необычайное, таскается с планеты на планету и ищет СТРАННОЕ. Что именно — он и сам не знает. Эта дикая и опасная Пандора, которую земляне так весело и в охотку осваивают уже несколько десятков лет, кажется ему средоточием каких-то скрытых угроз. И он сидит здесь для того, чтобы оказаться на месте в тот момент, когда что-то произойдет. Сидит для того, чтобы помешать людям совершать поступки опрометчивые, торопливые, поймать их, как расшалившихся детей, "над пропастью во ржи"...

Все это происходит на Горе. В Лесу же происходят свои дела. По-моему, в самиздатовской статье известного опального генетика Эфроимсона мы вычитали броскую фразу о том, что человечество могло бы прекрасно существовать и развиваться исключительно за счет партеногенеза. Берется женское яйцо, и под воздействием слабо индуцированного тока оно начинает делиться: через положенное время получается, разумеется, девочка, обязательно девочка и притом точная, разумеется, копия матери. Мужчины не нужны. Вообще. И мы населили наш Лес существами по крайней мере трех видов: во-первых, это колонисты, разумная раса, которая ведет войну с негуманоидами; во-вторых, это женщины, отколовшиеся от колонистов, размножающиеся партеногенетически и создавшие свою очень сложную биологическую цивилизацию; и, наконец, несчастные крестьяне — мужики и бабы, про которых за бранными своими делами все попросту забыли. Они жили себе в деревнях... Когда нужен был хлеб, они были нужны. Научились выращивать хлеб без крестьян — про них забыли. И живут они теперь сами по себе, со своей старинной технологией, со старинными своими обычаями, совершенно оторванные от бурно текущей реальной жизни. И вот в этот шевелящийся зеленый ад попадает землянин. В первоначальном варианте наш старый знакомец Атос-Сидоров. Он там живет, пропадает от тоски и исследует этот мир, не умея выбраться, не в силах найти дорогу домой...

Вот так возникают первые наметки повести, ее скелет. Идет разработка глав. Мы уже понимаем, как должна быть построена повесть: глава "вид сверху, с Горы", глава "вид изнутри, из Леса". Мы придумываем, что речь крестьян должна быть медлительна, вязка и многословна, и все они беспрестанно врут. И врут не потому, что нехорошие или такие уж аморальные, а просто их мир так устроен, что никто ничего толком не знает, все лишь передают слухи, а слухи почти всегда врут...

Эти медлительные существа, всеми заброшенные, никому не нужные, становятся для нас как бы символом человечества, оказавшегося жертвой равнодушного прогресса. Выясняется, что нам очень интересно рисовать этих людей, появляется какое-то сочувствие к ним, готовность к сопереживанию, жалость, обида за них...

Мы начинаем писать, пишем главу за главой — глава "Горбовский", глава "Атос-Сидоров" — и постепенно из самой ситуации начинает выкристаллизовываться концепция, очень важная, очень для нас существенная и новая. Это концепция взаимоотношений между человеком и законами природы-общества. Мы знаем, что все движения наши, и нравственные, и физические, управляются определенными законами. Мы знаем, что каждый человек, который пытается противостоять этим законам, рано или поздно будет сломлен, повержен, уничтожен, как был сломлен пушкинский Евгений, осмелившийся крикнуть Вершителю Истории: "Ужо тебе!.." Мы знаем, что оседлать Историю может только тот человек, который действует в полном соответствии с ее законами... Но что же тогда делать человеку, которому НЕ НРАВЯТСЯ САМИ ЭТИ ЗАКОНЫ?!

Когда речь идет о законах физических, что ж, там проще, мы как бы привыкли, притерпелись к их непреложности. Или же научились их обходить. А иногда и использовать себе во благо. Человек должен падать — но летает. В том числе и в космос. А если жесткий закон природы не позволяет ему, скажем, двигаться вспять по оси времени — что ж, это грустно, конечно. Но это факт, с которым можно, в конце концов, смириться, и причем без особого напряжения чувств.

Гораздо труднее смириться с неодолимой силой законов истории и общества. Попытайтесь представить себе, например, мировосприятие людей, которые до революции были ВСЕ, а после революции стали НИЧТО. С детства они знали, что Россия создана именно для них, и все у них будет замечательно хорошо. И вдруг мир рухнул. Вдруг те социальные условия, к которым они привыкли, куда-то подевались, и возникли совершенно новые, безжалостные и невероятно жестокие. И при этом самые умные из этих людей прекрасно понимали, что таковы законы развития общества, что это не чья-то там злая воля бросила их в грязь, на самое дно жизни, а слепая, но непреложная закономерность истории. Как они должны были к этому относиться? Как должен относиться человек к закону общества, который ему кажется плохим? Можно ли вообще ставить так вопрос? Плохой закон общества и хороший закон общества — что это такое? Производительные силы непрерывно развиваются — это хорошо или плохо? Производительные силы рано или поздно войдут в противоречие с производственными отношениями — это хорошо или плохо? Я помню, мы много рассуждали на эти темы. Это было интересно. А потом — очень скоро — мы поняли, что фактически об этом и пишем, потому что судьба нашего землянина, оказавшегося среди крестьян, замордованных и обреченных, как раз и содержит в себе если не ответ, то, по крайней мере, сам вопрос. Ведь там у нас существует и властвует прогрессирующая цивилизация, биологическая цивилизация женщин. И есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, которым суждено неумолимо и обязательно погибнуть под напором "передового, прогрессивного". Так вот, наш землянин, наш собрат по виду, попавший в этот мир, — как он должен относиться к открывшейся ему картине? Историческая правда здесь на стороне крайне неприятных, чужих и чуждых ему самодовольных и самоуверенных амазонок. А сочувствие героя целиком и полностью на стороне этих туповатых, невежественных, беспомощных и нелепых мужичков и баб, которые его все-таки спасли, выходили, жену ему дали, хату, признали его своим... Что должен делать, как должен вести себя цивилизованный человек, понимающий, куда направлен ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ему прогресс? Как он должен относиться к прогрессу, если этот прогресс ему — поперек горла?!..

6 марта мы написали первые строчки: "Сверху лес был как пятнистая пена..." 20 марта мы закончили первый вариант. Мы писали быстро. Коль скоро план был разработан в подробностях, мы начинали писать очень быстро. Но тут нас ждал сюрприз: поставивши последнюю точку, мы обнаружили, что написали нечто никуда не годное, не лезущее ни в какие ворота. Мы вдруг поняли, что нам нет абсолютно никакого дела до нашего Горбовского. Причем здесь Горбовский? Причем здесь светлое будущее с его проблемами, которые мы же сами и изобрели? Елки-палки! Вокруг нас черт знает что творится, а мы занимаемся выдумыванием проблем и задач для наших потомков. Да неужели же сами потомки не сумеют в своих проблемах разобраться, когда дело до того дойдет?! И уже 21 марта мы решили, что повесть считать законченной невозможно, что с ней надо что-то делать, что-то кардинальное. Но тогда нам было еще совершенно не ясно — ЧТО ИМЕННО?

Было понятно, что те главы, которые касаются Леса, годятся: там "ситуация слилась с концепцией", все закончено и закруглено. Эта повесть внутри повести может даже существовать отдельно. А вот что касается части, связанной с Горбовским, то она никуда не годится. Она нам НЕИНТЕРЕСНА сейчас. Главы с Горбовским надлежит вынуть из общего текста и отложить в сторону. Пусть полежат.

(Так они и пролежали "в стороне" аж до середины 80-х, когда были опубликованы отдельной повестью с названием "Беспокойство".)

Вынуть главы было легко, трудно было их достойным образом заменить. Чем заменить? Ответа на этот мрачный вопрос мы пока не знали. Кризис породил половину повести, но никуда не делся, он по-прежнему нависал над нами. Такого вот двойного кризиса ("с разделяющимися боеголовками") мы еще не видывали. Но настоящего отчаяния уже не было — мы были почему-то уверены, что с проблемой справимся. В следующий раз мы встретились в конце апреля. Увы, я уже не помню сейчас, как и кому пришла в голову генеральная идея, определившая содержание и суть второй половины повести. В дневнике, к сожалению, этого нет. В дневнике, собственно, и сама по себе формулировка идеи отсутствует. Просто 28 апреля вдруг появляется запись: "Горбовский — Перец, Атос — Зыков". И тут же: "I. Убежавшая машинка. 2. Сборы в лес. 3. Уговаривает всех, чтобы взяли в лес..." Идея о том, что из повести надо убрать будущее и заменить его настоящим, возникла и заработала. В дневнике появляются новые имена. Начинается разработка линии "Перец", уже в том виде, в котором она потом реализовалась. "Не состоялась встреча-рандеву с начальником, который иногда выходит делать зарядку...", "договаривается с шофером на завтра...", "ждет в грузовике, с грузовика снимают колеса..." Что-то здесь с нами произошло, что-то важное. Возникла идея Управления по делам Леса — этой бредовой пародии на любое государственное учреждение. Каким-то образом и кому-то из нас пришло в голову, что одну фантастическую линию, линию Леса, надо дополнить второй, но уже, скорее, символической. Не научно-фантастической, а именно символической. Один человек мучительно пытается выбраться из Леса; другой человек, совсем иного типа и склада, должен мучительно стараться попасть в Лес, чтобы узнать, что там происходит.

30 апреля в дневнике впервые появляется слово "Управление", а за ним идет "штатное расписание": Группа Искоренения, Группа Изучения, Группа Вооруженной Охраны, Группа Научной Охраны... Идет подробный план первой главы, обрывки будущих рассуждений героев, и вот — фундаментального значения строчка: "Лес — будущее". Именно с этого момента все встает на свои места. Повесть перестает быть научно-фантастической — она становится просто фантастической, гротесковой, символической, как вам будет угодно. Во всем появляется скрытый смысл, каждая сцена наполняется новым содержанием. Что такое Лес? Лес — это Будущее. Про которое мы ничего не знаем. О котором мы можем только гадать, как правило, безосновательно, о котором у нас есть только отрывочные соображения, так легко распадающиеся под лупой сколько-нибудь пристального анализа. О Будущем, если честно, мы знаем достоверно лишь одно: оно совершен но не совпадает с любыми нашими представлениями о нем. Мы не знаем даже, будет ли мир Будущего хорош или плох — мы, в принципе, не способны ответить на этот вопрос, потому что, скорее всего, он будет нам безмерно чужд, он будет до такой степени не совпадать с любыми нашими о нем представлениями, что к нему нельзя будет применять понятия "хороший", "плохой", "неважнецкий", "ничего себе". Он будет просто чужой и ни с чем не сравнимый, как мир современного мегаполиса ни с чем не сравним и ни с чем не сообразен в глазах современного каннибала с острова Малаита.

Тот Лес, который мы уже создали, прекрасно вписывался в эту концепцию. Почему бы не представить себе, что в отдаленном будущем человечество сольется с природой, сделается в значительной мере частью ее? Человек перестанет быть человеком в современном смысле этого слова. Не так уж много для этого надо. Деформируйте у homo sapiens всего лишь один инстинкт — инстинкт размножения. Этот инстинкт, как на фундаменте, стоит на бисексуальности, на двуполости вида. Уберите один из полов — у вас получатся абсолютно новые существа, похожие на людей, но уже не люди. У них будут совершенно другие, чуждые нам нравственные принципы, совершенно другие представления о том, что должно и что можно, другие цели, другой смысл жизни, в конце концов...

И в этом аспекте совершенно по-другому выглядел не написанный еще мир Управления. Что такое Управление в нашей новой, символической схеме? Да очень просто — это Настоящее! Это Настоящее, со всем его хаосом, со всей его безмозглостью, удивительным образом сочетающейся с многоумудренностью. Настоящее, исполненное человеческих ошибок и заблуждений пополам с окостенелой системой привычной антигуманности. Это то самое Настоящее, в котором люди все время думают о Будущем, живут ради Будущего, провозглашают лозунги во славу Будущего и в то же время гадят на это Будущее, искореняют это Будущее, всячески изничтожают ростки его, стремятся превратить это Будущее в асфальтированную автостоянку, стремятся превратить Лес в английский парк со стрижеными газонами, чтобы Будущее сформировалось не таким, каким оно способно быть, а таким, каким нам хотелось бы его сегодня видеть...

Интересно, что эта счастливая идея, которая помогла нам сделать сюжетную линию "Управления" и которая совершенно по-новому осветила всю повесть в целом, в общем-то, осталась совершенно недоступна массовому читателю. По пальцам одной руки можно пересчитать людей, которые поняли авторский замысел целиком. А ведь мы по всей повести разбросали намеки, расшифровывающие нашу символику. Казалось бы, одних только эпиграфов для этого достаточно. Будущее как бор, будущее — Лес. Бор распахнут тебе навстречу, но ничего уже не поделаешь, Будущее уже создано... И улитка, упорно ползущая к вершине Фудзи, это ведь тоже символ движения человека к Будущему — медленного, изнурительного, но неуклонного движения к неведомым высотам...

И вот вопрос: должны ли мы, авторы, рассматривать как наше поражение то обстоятельство, что идея, которая помогла нам сделать повесть емкой и многомерной, осталась, по сути, не понята читателем? Не знаю. Я знаю только, что существует множество трактовок "Улитки...", причем многие из этих трактовок вполне самодостаточны и ни в чем не противоречат тексту. Так, может быть, это как раз хорошо, что вещь порождает в самых разных людях самые разные представления о себе? И, может быть, чем больше разных точек зрения, тем больше оснований считать произведение удачным? В конце концов, оригинал картины "Подвиг лесопроходца Селивана" был "уничтожен, как предмет искусства, не допускающий двоякого толкования". Так что, может быть, единственная возможность для "предмета искусства" уцелеть как раз в том и состоит, чтобы иметь не одно, а множество толкований?

Впрочем, "Улитке..." возможность множественного ее толкования не слишком помогла. На многие годы ее сделали запретной для чтения. В мае 1968 года некто В. Александров (видимо, титанического ума мужчина) в партийной газете "Правда Бурятии" посвятил "Улитке...", опубликованной в журнале "Байкал", замечательные строки (цитирую с некоторыми купюрами, ни в малой степени не меняющими смысла филиппики): "...Авторы не говорят, в какой стране происходит действие, не говорят, какую формацию имеет описываемое ими общество. Но по всему строю повествования, по тем событиям и рассуждениям, которые имеются в повести, отчетливо видно, кого они подразумевают. Фантастическое общество, показанное А. и Б. Стругацкими <...> — это конгломерат людей, живущих в хаосе, беспорядке, занятых бесцельным, никому не нужным трудом, исполняющих глупые законы и директивы. Здесь господствует страх, подозрительность, подхалимство, бюрократизм..."

Поневоле задумаешься: а не был ли автор критической заметки скрытым диссидентом, прокравшимся в партийный орган, дабы под благовидным предлогом полить грязью самое справедливое и гуманное советское государственное устройство? Впрочем, эта заметка была только первой в целой серии разгромных рецензий по поводу "Улитки...". В результате повесть была впервые опубликована целиком уже только в новейшие времена, в 1988 году. А тогда, в конце 60-х, номера журнала "Байкал", где была опубликована часть "Управление" (с великолепными иллюстрациями Севера Гансовского!), были изъяты из библиотек и водворены в спецхран. Публикация эта оказалась в самиздате, попала на Запад, была опубликована в мюнхенском издательстве "Посев", и впоследствии люди, у которых при обысках она обнаруживалась, имели неприятности.

Сами соавторы дружно любили, более того — уважали эту свою повесть и считали ее самым совершенным и самым значительным своим произведением. В России (СССР) по понятным причинам общий тираж ее изданий сравнительно невелик — около 1200 тысяч экземпляров, а вот за рубежом ее издавать любят: 27 изданий в 15 странах — уверенный третий результат после "Пикника" и "Трудно быть богом".

* 1967—1968 годы. *

"СКАЗКА О ТРОЙКЕ".

Я весьма основательно забыл, с чего начиналась работа над "Сказкой...". Если базироваться только на документах, то создается впечатление, что никакой предварительной подготовки у нас вообще не было — просто съехались 6 марта 1967 года в Доме творчества, что в подмосковном поселке Голицыне, понапридумывали на протяжении четырех дней разных хохмочек, нарисовали план Китежграда, построили какой-никакой сюжетец да и начали на пятый день, помолясь, работать черновой текст.

Очень возможно, что так оно все и было. Первый план не сохранился, — видимо, составлен был на отдельном листочке, который потом либо выбросили, либо потеряли. Сохранилась только короткая запись в дневнике: "Составлен 1-й план повести. 18 пунктов. Из них 5, 9, 13, 17 — Кодло обедает. Составлен подробный план 1-го пункта. Имя резонера — Панург". "Кодло" — это несомненно прообраз Тройки. Похоже, само понятие "Тройка" появляется только 11 марта: Члены: полковник мотокавалерии б/и <то есть — Без Имени>, пищевик-хозяйственник Рудольф Архипович Хлебоедов, процедурщик Фарфуркис, научный консультант и секретарь Саша Привалов. Представитель горисполкома, комендант колонии тов. Зубо Иннокентий Филиппович". Здесь мы видим, кажется, единственное в истории упоминание имени-отчества товарища Зубо, а что же касается товарища Хлебовводова, то здесь он пока еще зовется Хлебоедовым.

Не могу не рассказать о возникновении имени Фарфуркис. 22.12.66. БН: "...Получил еще одно письмо из-за границы (вернее, из Ленинграда, но от какого-то заезжего туриста Мойры Фарфуркиса). Написано по-русски на бланке Роял-отеля и начинается так: "Дородой госродин! Длиное время я бываю ваш поклоник через ваши книги. Я приехал Ленинград, желая участвовать вами беседе. Прошу собчить мне вашу возможность..." и т.д. Сообщить ему мою возможность я не в состоянии, потому что он забыл написать, где остановился и где его здесь искать. Но он дает обратный адрес в Лондоне..." БН не только написал АН об этом курьезном послании неведомого М. Фарфуркиса, но и рассказал о нем же друзьям и коллегам в ресторане Дома писателей. Коллеги восприняли его рассказ довольно равнодушно, но в прищуренных глазах Ильи Иосифовича Варшавского появился вдруг странный, прямо скажем, дьявольский блеск, и заметивший этот блеск БН моментально догадался обо всем. Варшавский был тут же разоблачен, во всем (с явным удовольствием) признался и благосклонно подарил БН замечательную фамилию "Фарфуркис" для дальнейшего и произвольного употребления.

Вообще же, в отличие от "Понедельника...", "Сказка..." мало напоминает коллективный капустник — практически все там придумано АБС, и практически единовременно, на протяжении этих трех Голицынских недель. Может быть, именно поэтому авторы оказались к концу срока выжаты, как лимон, и вымотаны, словно галерные каторжники.

25 марта 1967 появляется запись: "Сделали 8 стр. и ЗАКОНЧИЛИ ЧЕРНОВИК на 132 стр. Устали до опупения. Последние страницы брали штурмом, не кровью — сукровицей!" Признание в своем роде уникальное. Мы, действительно, устали от "Сказки..." необычайно, непривычно и мучительно. Очень и очень нелегкая это работа: непрерывно хохмить и зубоскалить на протяжении двадцати дней подряд. Полагаю, это под силу только безукоризненно молодым, здоровым и энергичным людям. Во всяком случае, никогда более на подобный подвиг АБС не оказывались способны. "Сказка..." оказалась их последним юмористическим произведением. Хотя попытки продолжить "Сказку..." делались неоднократно — сохранились наметки, специально придуманные хохмочки, даже некие сюжетные заготовки. Последние по этому поводу записи в рабочем дневнике относятся к ноябрю 1988 года: "Тройке поручено решать межнациональные отношения методом моделирования в НИИЧАВО, Китежграде и окрестностях. Пренебрежение предложениями ученых. Главное — чтобы Тройка ничего не теряла — фундаментальное условие. Поэтому все модели ведут к чуши.

"Гласность!" — произнес Лавр Федотович, и все замолчали и выкатили на него зенки преданно и восторженно. "Демократизация!" — провозгласил он с напором, и все встали руки по швам и выразили на лицах решимость пасть смертью храбрых по первому требованию председателя. "Перестройка!" — провозгласил Лавр Федотович и поднялся сам. <...> Мучительные и опасные поиски бюрократа. Нет таких. Кругом — только жертвы бюрократизма". Однако мы так и не собрались взяться за это продолжение — пороху не хватило, заряда бодрости и оптимизма, да и молодости с каждым годом оставалось в нас все меньше и меньше, пока не растворилась она совсем, превратившись в нечто качественно иное.

Как продолжение "Понедельника..." — сюжетное, идейное, стилистическое — "Сказка...", скорее, не получилась. "Понедельник..." — сочинение веселое, юмористическое, "беззубое зубоскальство", как говаривали Ильф с Петровым. "Сказка..." — отчетливая и недвусмысленная сатира. "Понедельник..." писали добрые, жизнерадостные, веселящиеся парни. "Сказка..." писана желчью и уксусом. Жизнерадостные парни подрастеряли оптимизм, добродушие свое, готовность понять и простить и сделались злыми, ядовитыми и склонными к неприязненному восприятию действительности. Да и времена на дворе образовались соответствующие. Слухи о реабилитации Сталина возникали теперь чуть не ежеквартально. Фанфарно отгремел смрадный и отвратительный, как газовая атака, процесс над Синявским и Даниэлем. По издательствам тайно распространялись начальством некие списки лиц, публикация коих представлялась нежелательной. Надвигалось 50-летие ВОСР, и вся идеологическая бюрократия по этому поводу стояла на ушах... Даже самому изумрудно-зеленому оптимисту ясно сделалось, что Оттепель "прекратила течение свое" и пошел откат, да такой, что в пору было готовиться сушить сухари.

"Сказка..." писалась для Детгиза и по заказу Детгиза. Но то, что у нас получилось, Детгиз вряд ли рискнул бы напечатать даже и в лучшие времена, а уж теперь о публикации и речи быть не могло.

И действительно, отказ печатать "Сказку..." последовал в разное время, но отовсюду. Как правило, отказывали на уровне знакомых редакторов — вежливо и сожалительно, но иногда "Сказка..." доходила до начальства, и тогда она удостаивалась высокого раздражения, переходящего в высочайшее негодование. С особенно громким скандалом выброшен был из журнала "Знание — сила" отрывок с монологом Клопа Говоруна.

27.04.68. АН: "...Отрывок велели снять. Начальник цензора, который ведает журналом, давать объяснения отказался, однако стало известно, что и сам он в недоумении. Оказалось, что отрывок читал сам Романов — это глава Главлита — и заявил, что в отрывке есть некий вредный подтекст. Будучи робко спрошен, что это за подтекст, Романов якобы только буркнул: "Знаем мы, какой". Вот загадка, так и оставшаяся неразгаданной: почему всех их так пугал (либо приводил в праведное негодование) Клоп Говорун? Какая скрытая даже от самих авторов антисоветская аллюзия заключалась в этом образе — несомненно ярком и выпуклом, но, по замыслу авторов, ведь не более, чем шутливом и вполне балаганном? Мы так и не сумели выяснить этого в те времена, а теперь эта тайна, видимо, умерла вместе со своей эпохой. Ходили смутные слухи, что кто-то из начальников среднего звена заподозрил в Клопе (осмелился заподозрить!) кого-то из самых наисильнейших мира сего, но кого именно? И заподозрил ли? Ведь заподозрить несложно. Но как донести до подчиненных свое подозрение? Не является ли подозревающий крамолу такого рода уже и сам, в свою очередь, в некотором смысле крамольником?..

В октябре вдруг открылась возможность опубликовать "Сказку..." в альманахе "НФ" издательства "Знание". Составителем очередной книжки альманаха оказался Север Гансовский, прекрасный писатель, чудесный, милый человек и наш хороший приятель. Он выразил готовность попытаться пробить "Сказку...", но при условии, что она будет сокращена до 5 — 6 авторских листов. То есть почти наполовину. Мы решили взяться за эту работу и взялись очень энергично, так что закончили сокращенный вариант (черновик) буквально в три дня (23 — 25 октября 1967). И это при том, что, противу ожиданий, работать пришлось в полную силу: повесть решительно отказалась подвергнуться простому механическому сокращению, ее фактически пришлось переписать заново, создать новый, вполне самодостаточный вариант.

Этот вариант, единожды родившись, зажил своей, самостоятельной жизнью, отдельной от печальной судьбы "Сказки — 1" (так и оставшейся в архиве), жизнью особенной, в какой-то степени не зависимой даже от самих авторов. В альманах "НФ" он, разумеется, не попал (начальство поднялось на дыбы), снова рассмотрен был и снова отвергнут и в Детгизе, и в "Молодой гвардии", а потом, спустя некоторое время, оказался по случайному знакомству в иркутском альманахе "Ангара", где и был благополучно (поначалу) опубликован в двух номерах.

Но авторы радовались этой маленькой "победе сил разума и прогресса" совершенно напрасно. Как любила в таких случаях говорить наша мама: "Рано пташечка запела — как бы кошечка не съела!" Кошечка была тут как тут. В середине 1969-го грянул в далекой Сибири краткий яростный скандал, вспыхнули партийные страсти, и вот уже в 9-м номере журнала "Журналист" в разделе "Партийные комитеты о печати (Иркутск)" появилась лапидарная, но чрезвычайно емкая информация, вполне в духе Лавра Федотовича Вунюкова: "Обком КПСС рассмотрел вопросы об идейно-политических ошибках, допущенных редакцией альманаха "Ангара". На страницах этого издания была опубликована вредная в идейном отношении повесть А. и Б. Стругацких "Сказка о Тройке". <...> За грубые ошибки, следствием которых явилась, в частности, публикация идейно несостоятельной повести А. и Б. Стругацких, главному редактору альманаха "Ангара" Ю. Самсонову и главному редактору Восточно-Сибирского книжного издательства В. Фридману объявлен строгий выговор. Решением бюро Иркутского обкома КПСС Ю. Самсонов освобожден от работы..." На протяжении многих лет "Сказка о Тройке — 2" распространялась в списках и в виде ксерокопий с "ангарского" текста. Мне лично она нравилась даже больше, чем более полный вариант-1. Она представлялась мне более компактной, более стилистически совершенной, хотя концовка была, на мой взгляд, лучше в первом варианте. Слишком уж концовка второго варианта смахивала на пресловутое DEUS ЕХ MACHINA ("Бог из машины"), к которому прибегали в отчаянии древние драматурги, запутавшиеся в хитросплетениях собственного сюжета. АН, впрочем, всегда предпочитал именно полный вариант, любил его цитировать, и спорить с ним мне было нелегко. Да и зачем?

"ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ".

Совершенно точно известно, когда был задуман этот роман, — 12 июня 1967 года в рабочем дневнике появляется запись: "Надобно сочинить заявку на оптимистическую повесть о контакте". И тут же: "Сочинили заявку. Повесть "Обитаемый остров". Сюжет: Иванов терпит крушение. Обстановка. Капитализм. Олигархия. Управление через психоволны. Науки только утилитарные. Никакого развития. Машиной управляют жрецы. Средство идеальной пропаганды открыто только что. Неустойчивое равновесие. Грызня в правительстве. Народ шатают из стороны в сторону, в зависимости от того, кто дотягивается до кнопки. Психология тирании: что нужно тирану? Кнопочная власть — это не то, хочется искренности, великих дел. Есть процент населения, на кого лучи не действуют. Часть — рвется в олигархи (олигархи тоже не подвержены). Часть — спасается в подполье от истребления, как неподатливый материал. Часть — революционеры, как декабристы и народники. Иванов после мытарств попадает в подполье".

Любопытно, что эта нарочито бодрая запись располагается как раз между двумя сугубо мрачными — 12.06.67: "Б. прибыл в Москву в связи с отвергнутием СоТ Детгизом" и 13.06.67: "Афронт в МолГв с СоТ". Этот сдвоенный удар оглушил нас и заставил утратить на время сцепление с реальностью. Мы оказались словно бы в состоянии этакого "творческого грогги".

Очень хорошо помню, как обескураженные и злые мы говорили друг другу: "Ах, вы не хотите сатиры? Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Современные проблемы вас более не волнуют? Оч-чень хорошо! Вы получите бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях комсомольца XXII века..." Смешные ребята, мы словно собирались наказать кого-то из власть имущих за отказ от предлагаемых нами серьезностей и проблем. Наказать тов. Фарфуркиса легкомысленным романом! Забавно. Забавно и немножко стыдно сейчас это вспоминать. Но тогда, летом и осенью 67-го, когда все самые дружественные нам редакции одна за другой отказывались и от "Сказки...", и от "Гадких лебедей", мы не видели в происходящем ничего забавного.

Мы взялись за "Обитаемый остров" без энтузиазма, но очень скоро работа увлекла нас. Оказалось, что это дьявольски увлекательное занятие — писать беззубый, бездумный, сугубо развлеченческий роман! Тем более что довольно скоро он перестал видеться нам таким уж беззубым. И башни-излучатели, и выродки, и Боевая Гвардия — все вставало на свои места, как патроны в обойму, все находило своего прототипа в нашей обожаемой реальности, все оказывалось носителем подтекста — причем даже как бы помимо нашей воли, словно бы само собой, будто разноцветная леденцовая крошка в некоем волшебном калейдоскопе, превращающем хаос и случайную мешанину в элегантную, упорядоченную и вполне симметричную картинку.

Это было прекрасно — придумывать новый, небывалый мир и еще прекраснее было наделять его хорошо знакомыми атрибутами и реалиями. Я просматриваю сейчас рабочий дневник: ноябрь 1967-го, Дом творчества Комарове, мы работаем только днем, но зато как работаем — 7, 10, 11 (!) страниц в день. Этими темпами мы закончили черновик всего в два захода, 296 страниц за 32 рабочих дня. А чистовик писался еще быстрее, по 12 — 16 страниц в день, и уже в мае готовая рукопись была отнесена в московский Детгиз и почти одновременно — в ленинградский журнал "Нева".

Таким образом, роман (рекордно толстый роман АБС того времени) написан был на протяжении полугода. Вся дальнейшая история его есть мучительная история шлифовки, приглаживания, ошкуривания, удаления идеологических заусениц, приспособления, приведения текста в соответствие с разнообразными и зачастую совершенно непредсказуемыми требованиями Великой и Могучей Цензурирующей машины.

"Что есть телеграфный столб? Это хорошо отредактированная сосна". До состояния столба "Обитаемый остров" довести не удалось, более того, сосна так и осталась сосной, несмотря на все ухищрения сучкорубов в штатском, но дров-таки оказалось наломано предостаточно, и еще больше оказалось испорчено авторской крови и потрепано авторских нервов. И длилась эта изнурительная борьба за окончательную и безукоризненную идеологическую дезинфекцию без малого два года.

Два фактора сыграли в этом сражении существеннейшую роль. Во-первых, нам (и роману) чертовски повезло с редакторами — ив Детгизе, и в "Неве". В Детгизе вела роман Нина Матвеевна Беркова, наш старый друг и защитник, редактор опытнейший, прошедший огонь, воду и медные трубы, знающий теорию и практику советской редактуры от "А" до "Я", никогда не впадающий в отчаяние, умеющий отступать и всегда готовый наступать. В "Неве" же нас курировал Самуил Аронович Лурье — тончайший стилист, прирожденный литературовед, умный и ядовитый, как бес, знаток психологии советского идеологического начальства вообще и психологии А. Ф. Попова, главного тогдашнего редактора "Невы", в частности. Если бы не усилия этих двух наших друзей и редакторов, судьба романа могла бы быть иной — он либо не вышел бы вообще, либо оказался изуродован совсем уж до неузнаваемости.

Во-вторых, общий политический фон того времени. Это был 1968 год, "год Чехословакии", когда чешские Горбачевы отчаянно пытались доказать советским монстрам возможность и даже необходимость "социализма с человеческим лицом", и временами казалось, что это им удается, что вот-вот сталинисты отступят и уступят...

Чаши весов колебались. Никто не хотел принимать окончательных решений, все ждали, куда повернет дышло истории. Ответственные лица старались не читать рукописей вообще, а прочитав, выдвигали к авторам ошеломляющие требования, лишь для того, чтобы после учета этих требований выдвинуть новые, еще более ошеломляющие.

В "Неве" требовали: сократить; выбросить слова типа "родина", "патриот", "отечество"; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить роль Странника; подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов; заменить Комиссию Галактической Безопасности другим термином (аббревиатура!)...

В Детгизе (поначалу) требовали: сократить; убрать натурализм в описании войны; уточнить роль Странника; затуманить социальное устройство Страны Отцов; решительно исключить само понятие "Гвардия" (скажем, заменить на "Легион"); решительно заменить само понятие "Неизвестные Отцы"; убрать слова типа "социал-демократы", "коммунисты" и т.д.

В начале 1969 вышло в "Неве" журнальное издание романа. Несмотря на всеобщее ужесточение идеологического климата, связанное с чехословацким позорищем; несмотря на священный ужас, охвативший послушно вострепетавших идеологических начальников; несмотря на то, что именно в это время созрело и лопнуло сразу несколько статей, бичующих фантастику Стругацких — несмотря на все это, роман удалось опубликовать, причем ценою, по сути, минимальных потерь. Это была удача. Более того, это была, можно сказать, победа, которая казалась невероятной и которой никто уже не ждал.

В Детгизе, вроде бы, дело тоже шло на лад.

Однако в начале июня в газете "Советская Литература", славившейся своей острой и даже в каком-то смысле запредельной национально-патриотической направленностью, появилась статья под названием "Листья и корни". Как образец литературы, не имеющей корней, приводился там журнальный вариант "Обитаемого острова". В этой своей части статья показалась тогда БН (да и не ему одному) "глупой и бессодержательной", а потому и совсем не опасной. Подумаешь, ругают авторов за то, что у них нуль-передатчики заслонили людей, да за то, что нет в романе настоящих художественных образов, мет "корней действительности и корней народных". Эка невидаль, и не такое приходилось слышать!.. Гораздо больше взволновал их тогда донос, поступивший в те же дни в ленинградский обком КПСС от некоего правоверного кандидата наук, физика и одновременно полковника. Физик-полковник попросту, с прямотой военного человека и партийца, без всяческих там вуалей и экивоков обвинял авторов опубликованного в "Неве" романа в издевательстве над армией, антипатриотизме и прочей неприкрытой антисоветчине. Предлагалось принять меры.

Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именно соломинка переломила спину верблюду, но 13 июня 1969 года прохождение романа в Детгизе было остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии. Начался период Великого Стояния "Обитаемого острова" в его детгизовском варианте.

После шести месяцев окоченелого стояния рукопись вдруг снова возникла в поле зрения авторов — прямиком из Главлита, испещренная множественными пометками и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено, были немедленно доведены до нашего сведения через посредство редактора. И тогда было трудно, а сегодня и вовсе невозможно судить, какие именно инструкции родились в недрах цензурного комитета, а какие сформулированы были дирекцией издательства. Суть же их сводилась к тому, что надлежит убрать из романа как можно больше реалий отечественной жизни (в идеале — все без исключения) и прежде всего русские фамилии героев.

В январе 1970 АБС съехались у мамы в Ленинграде и в течение четырех дней проделали титаническую чистку рукописи, которую правильнее было бы назвать, впрочем, не чисткой, а поллюцией, в буквальном смысле этого неаппетитного слова.

Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русский человек Максим Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих веков немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент: танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, "дурак, сопляк!" — в "Dumkopf, Rotznase!"... Исчезли из романа: "портянки", "заключенные", "салат с креветками", "табак и одеколон", "ордена", "контрразведка", "леденцы", а так же некоторые пословицы и поговорки вроде "бог шельму метит". Исчезла полностью и без следа вставка "Как-то скверно здесь пахнет...", а Неизвестные Отцы, Папа, Свекор и Шурин превратились в Огненосных Творцов, Канцлера, Графа и Барона.

Невозможно перечислить здесь все поправки и подчистки, невозможно перечислить хотя бы только самые существенные из них. Юрий Флейшман, проделавший воистину невероятную в своей кропотливости работу по сравнению чистовой рукописи романа с детгизовским его изданием, обнаружил 896 разночтений — исправлений, купюр, вставок, замен... Восемьсот девяносто шесть!

Но это уже был если и не конец еще истории, то во всяком случае ее кульминация. Исправленный вариант был передан обратно на площадь Ногина, в Главлит, и не прошло и пяти месяцев, как рукопись разрешили печатать.

В январе 1971 года закончилась эта история — поучительная история опубликования развеселой, абсолютно идеологически выдержанной, чисто развлекательной повестушки о комсомольце XXII века.

...Я перечитал сейчас все вышеизложенное и ощутил вдруг смутное опасение, что буду неправильно понят современным читателем, читателем конца XX — начала XXI века.

Во-первых, у читателя могло возникнуть представление, что АБС все это время только тем и занимались, что бегали по редакциям, клянчили их, ради Бога, напечатать, рыдали друг другу в жилетку и, рыдая, уродовали собственные тексты. То есть, разумеется, все это было на самом деле — и бегали, и рыдали, и уродовали, — но это занимало лишь малую часть рабочего времени. Как-никак именно за эти месяцы написан был наш первый (и последний) фантастический детектив "Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА", начата и закончена повесть "Малыш", начат наш "тайный" роман "Град обреченный", и закончены в черновике три части его, задуман и начат "Пикник на обочине". Так что рыдания рыданиями, а жизнь и работа шли своим чередом, и некогда нам было унывать и ломать руки "в смертельной тоске".

Теперь, во-вторых. Во-вторых, вспомнился мне рассказ писателя Святослава Логинова, как выступал он недавно перед нынешними школьниками, пытался, в частности, поразить их воображение теми невероятными и нелепыми трудностями, с которыми сталкивался писатель середины 70-х, и неожиданно услышал из рядов недоуменное:

"Если было так трудно печататься, что же вы не организовали собственного издательства?.." Сегодняшний читатель просто представить себе не может, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно и бездарно давил литературу и культуру вообще всемогущий партийно-государственный пресс, по какому узенькому и хлипкому мосточку приходилось пробираться каждому уважающему себя писателю: шаг вправо — и там поджидает тебя семидесятая (или девяностая) статья УК, суд, лагерь, психушка, а в лучшем случае — занесение в черный список и выдворение за пределы литературного процесса лет эдак на десять; шаг влево — и ты в объятиях жлобов и бездарей, предатель своего дела, каучуковая совесть, иуда, считаешь-пересчитываешь поганые сребреники... Сегодняшний читатель понять этих дилемм, видимо, уже не в состоянии. Психологическая пропасть между ним и людьми моего времени уже разверзлась, трудно рассчитывать заполнить ее текстами наподобие моих комментариев, но ведь другого способа не существует, не правда ли? Свобода, она, как воздух или как здоровье, — пока она есть, ты ее не замечаешь, не понимаешь, каково это — без нее или вне ее.

Существует, правда, мнение, что свобода никому и не нужна — нужно лишь освобождение от необходимости принимать решения. Это мнение довольно популярно сейчас. Ибо сказано: "Часто лучший вид свободы — свобода от забот". Но это, впрочем, тема совсем другого разговора.

* 1969—1973 годы. *

"ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА".

Нам давно хотелось написать детектив. Мы оба были большими любителями этого вида литературы, причем АН, свободно владевший английским, был вдобавок еще и большим знатоком творчества Рекса Стаута, Эрла Гарднера, Дэшила Хеммита, Джона Ле Карре и других мастеров, в те годы мало известных массовому русскому читателю.

Разговоры на тему "а хорошо бы нам с тобой написать этакий заковыристый, многоходовой, с нетривиальной концовкой..." велись на протяжении многих лет, но снова и снова кончались ничем. Нам был совершенно ясен фундаментальный, можно сказать — первородный, имманентный порок любого, даже самого наизабойнейшего детектива... Вернее, два таких порока: убогость криминального мотива, во-первых, и неизбежность скучной, разочаровывающе унылой, убивающей всякую достоверность изложения, суконной объяснительной части, во-вторых. Все мыслимые мотивы преступления нетрудно было пересчитать по пальцам: деньги, ревность, страх разоблачения, месть, психопатия... А в конце — как бы увлекательны ни были описываемые перипетии расследования — неизбежно наступающий спад интереса, как только становится ясно: кто, почему и зачем.

В каком-то смысле образцом стал для нас детективный роман Фридриха Дюренматта "Обещание" (с подзаголовком "Отходная детективному жанру"). Требовалось что-то вроде этого, нечто парадоксальное, с неожиданным и трагическим поворотом в самом конце, когда интерес читателя по всем законам детектива должен падать. ЕЩЕ ОДНА ОТХОДНАЯ ДЕТЕКТИВНОМУ ЖАНРУ виделась нам как желанный итог наших беспорядочных обсуждений, яростных дискуссий и поисков по возможности головоломного подхода, приема, сюжетного кульбита. По крайней мере несколько лет — без всякого, впрочем, надрыва, в охотку и даже с наслаждением — ломали мы голову над всеми этими проблемами, а вышли на их решение совершенно для себя неожиданно, в результате очередного (умеренной силы) творческого кризиса, случившегося с нами в середине 1968 года почти сразу после окончания работы над "Обитаемым островом".

Собственно, кризис вызван был не столько творческими, сколько чисто внешними обстоятельствами. Вполне очевидно стало, что никакое наше сколько-нибудь серьезное произведение опубликовано в ближайшее время быть не может. Мы уже начали тогда работать над "Градом обреченным", но это была работа в стол — важная, увлекательная, желанная, благородная, но абсолютно бесперспективная в практическом, "низменном" смысле этого слова.

Писался наш детектив легко и азартно. Дьявольски увлекательно было вычерчивать план гостиницы, определять, где кто живет, тщательнейшим образом расписывать "time-table" — таблицу, определяющую, кто где находился в каждый момент времени и что именно поделывал... Достоверность изложения — один из трех Китов фантастики и, несомненно, Большая Черепаха детектива. Черновик мы закончили в два захода, чистовик — в один. 19 апреля 1969 года повесть была готова, а уже в июне с чувством исполненного долга и со спокойной совестью (финансовое будущее обеспечено, по крайней мере, на год) мы вернулись к работе над "Градом...".

Нельзя, впрочем, сказать, что мы были вполне довольны результатом. Мы задумывали наш детектив как некий литературный эксперимент. Читатель, по нашему замыслу, должен был сначала воспринимать происходящее в повести как обыкновенное "убийство в закрытой комнате", и лишь в конце, когда в традиционном детективе обычно происходит всеобщее разъяснение, сопровождающееся естественным провалом интереса, у нас сюжет должен был совершить внезапный кульбит: прекращается одна история и начинается совершенно другая.

Замысел был хорош, но эксперимент не удался. Мы это почувствовали сразу же, едва поставив последнюю точку, но уже ничего не могли поделать. Не переписывать же все заново. И, главное, дело было не в том, что авторы плохо постарались или схалтурили. Нельзя нарушать вековые каноны таким образом, как это позволили себе АБС. Эксперимент не удался, потому что не мог удаться. Никогда. Ни при каких стараниях-ухищрениях. И нам оставалось только утешаться мыслью, что чтение все равно, как нам казалось, получилось увлекательное.

Утешившись этим соображением, мы изменили у нашего детектива название — теперь повесть называлась "Дело об убийстве. Еще одна отходная детективному жанру" — и понесли его по редакциям. Здесь нас ожидал новый неприятный сюрприз. Мы-то воображали, что написали добротную, проходную, сугубо развлекательную повестуху с моралью, и повестуху эту главные редакторы станут у нас рвать из рук, опережая друг друга — ан не тут-то было! Мы забыли, в какое время живем. Мы как-то не учли, что сама фамилия наша вызывает сейчас у главных редакторов душеспасительную оторопь и чисто инстинктивное желание отмежеваться.

Выяснилось, что мы перехватили с аполитичностью и асоциальностью. Выяснилось, что главным редакторам не хватает в повести борьбы — борьбы классов, борьбы за мир, борьбы идей, вообще хоть какой-нибудь борьбы. Борения инспектора Глебски с самим собой борьбой не считались, их было недостаточно. Повесть лежала в "Неве", в "Авроре", в "Строительном рабочем", повесть была переработана в сценарий и в этом виде лежала на Ленфильме — и везде начальство ныло по поводу аполитичности-асоциальности и просило (на редкость дружно!) ввести в повесть ну хотя бы неонацистов вместо вульгарных гангстеров. Нам очень не хотелось этого делать. Не то чтобы мы любили неонацистов больше, чем бандитов, но от неонацистов (обманувших лопуха-пришельца Мозеса) явственно попахивало дурной политической ангажированностью и конъюнктурной, в то время как гангстеры — они и есть гангстеры, и в Африке, и в Америке, и в Европе...

В конце концов, уже имея дело с журналом "Юность", мы все-таки сдались и с отвращением переделали гангстеров на неонацистов. В благодарность за послушание "Юность" потребовала изменить название. Нам было уже все равно. Так появился "Отель "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА" (без всякого теперь уж подзаголовка) — провалившийся эксперимент профессиональных фантастов, попытавшихся написать детектив нового типа.

"ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ".

Задумана повесть была в феврале 1970 года, когда мы съехались в ДТ Комарове, чтобы писать "Град обреченный", и между делом, во время вечерних прогулок по пустынным заснеженным улочкам дачного поселка, придумали там несколько новых сюжетов, в том числе сюжеты будущего "Малыша" и будущего "Пикника...".

Самая первая запись выглядит так: "...Обезьяна и консервная банка. Через 30 лет после посещения пришельцев остатки хлама, брошенного ими — предмет охоты и поисков, исследований и несчастий. Рост суеверий, департамент, пытающийся взять власть на основе владения ими, организация, стремящаяся к уничтожению их (знание, взятое с неба, бесполезно и вредно; любая находка может принести лишь дурное применение). Старатели, почитаемые за колдунов. Падение авторитета науки. Брошенные биосистемы (почти разряженная батарейка), ожившие мертвецы самых разных эпох..." Там же и тогда же появляется утвержденное и окончательное название — "Пикник на обочине", — но понятия "сталкер" еще нет и в помине, есть "старатели". Почти год спустя, в январе 1971-го, опять же в Комарове мы разрабатываем очень подробный, тщательно детализированный план повести, но и в этом плане, буквально накануне того дня, когда мы перестали наконец придумывать сюжет и начали его писать, даже тогда в наших разработках нет слова "сталкер". Будущие сталкеры называются пока еще "трапперами": "траппер Рэдрик Шухарт", "девушка траппера Гута", "братишка траппера Сэдвик"... Видимо, сам термин "сталкер" возник у нас в процессе работы над самыми первыми страницами текста. Что же касается "старателей" и "трапперов", то они нам не нравились изначально, это я помню хорошо.

"Сталкер" — одно из немногих придуманных АБС слов, сделавшееся общеупотребительным. Словечко "кибер" тоже привилось, но, главным образом, в среде фэнов, а вот "сталкер" пошел и вширь, и вглубь, правда, я полагаю, в первую очередь все-таки благодаря фильму Тарковского. Но ведь и Тарковский не зря же взял его на вооружение — видимо, словечко получилось у нас и в самом деле точное, звонкое и емкое. Происходит оно от английского to stalk, что означает, в частности, "подкрадываться", "идти крадучись". Между прочим, произносится это слово, как "стоок", и правильнее было бы говорить не "сталкер", а "стокер", но мы-то взяли его отнюдь не из словаря, а из романа Киплинга, в старом, еще дореволюционном, русском переводе называвшегося "Отчаянная компания" (или что-то вроде этого) — о развеселых английских школярах конца XIX — начала XX века и об их предводителе, хулиганистом и хитроумном юнце по прозвищу Сталки.

Повесть написана была без каких-либо задержек или кризисов всего в три захода: 19 января 1971 года начали черновик, а 3 ноября того же года закончили чистовик. Замечательно, что "Пикник..." сравнительно легко и без каких-либо существенных проблем прошел в ленинградской "Авроре", пострадав при этом разве что в редактуре, да и то не так уж чтобы существенно.

Эпопея "Пикника..." в издательстве "Молодая Гвардия" в это время еще только начинается. Собственно, эпопея эта, строго говоря, началась вместе с 1971 годом, когда повести "Пикник..." на бумаге еще не существовало и в заявке на сборник эта повесть предлагалась только лишь в виде самого общего замысла. Предполагаемый сборник назывался "Неназначенные встречи", посвящался проблеме контакта человечества с иным разумом во Вселенной и состоял из трех повестей, двух готовых — "Дело об убийстве" и "Малыш" — и одной, находящейся в работе.

Неприятности начались сразу же.

16.04.71 — АН: "Был я в МолГв у Белы. Она сказала, что ничего нам не отломится. Авраменко (зам. главного редактора — Б.Н.) просила ее открыть это нам как-нибудь дипломатично: мол, нет бумаги да договорный портфель полон, то-се, но она мне прямо сказала, что на каких-то верхах дирекции предложили до поры до времени со Стругацкими дела не иметь никакого..." А ведь "Пикник..." еще даже не написан, и речь идет, по сути, о повестях, никогда не вызывавших Большого Идеологического Раздражения, о повестушках совершенно невинных и даже аполитичных. Просто начальство не хочет иметь дело с "этими Стругацкими" вообще, и это общее нежелание вдобавок накладывается на тяжелую внутрииздательскую ситуацию: именно в это время происходит там смена власти и начинается выкорчевывание всего лучшего, что создала тамошняя редакция НФ-литературы при Сергее Георгиевиче Жемайтисе и Беле Григорьевне Клюевой, заботами и трудами которых расцвела отечественная фантастика Второго поколения...

В начале 80-х мы с АН самым серьезным образом обдумывали затею собрать, упорядочить и распространить хотя бы в самиздате "Историю одной публикации" (или "Как это делается") — коллекцию подлинных документов (писем, рецензий, жалоб, заявлений, авторских воплей и стонов в письменном виде), касающихся истории прохождения в печати сборника "Неназначенные встречи", гвоздевой повестью которого стал "Пикник...". БН даже начал систематическую работу по сортировке и подбору имеющихся материалов да забросил вскорости: дохлое это было дело, кропотливый, неблагодарный и бесперспективный труд, да и нескромность ощущалась какая-то во всей этой затее: кто мы, в конце концов, были такие, чтобы именно на своем примере иллюстрировать формы функционирования идеологической машины 70-х годов, — в особенности, на фоне судеб Солженицына, Владимова, Войновича и многих, многих других, достойнейших из достойных.

Кроме того, как стало нам ясно много-много лет спустя, мы совершенно неправильно понимали мотивы и психологию издательских работников. Мы ведь искренне полагали тогда, что редакторы наши просто боятся начальства и не хотят подставляться, публикуя очередное сомнительное произведение в высшей степени сомнительных авторов. И мы все время во всех письмах наших и заявлениях всячески проповедовали то, что казалось нам абсолютно очевидным: в повести нет ничего "криминального", она вполне идеологически выдержана и безусловно в этом смысле неопасна. А что мир в ней изображен грубый, жестокий и бесперспективный, так он и должен быть таким — мир "загнивающего капитализма и торжествующей буржуазной идеологии".

Нам и в голову не приходило, что дело тут совсем не в идеологии. Они, эти образцово-показательные "ослы, рожденные под луной", ведь НА САМОМ ДЕЛЕ ТАК ДУМАЛИ: что язык должен быть по возможности бесцветен, гладок, отлакирован и уж ни в коем случае не груб; что фантастика должна быть обязательно фантастична и уж во всяком случае не должна соприкасаться с грубой, зримой и жестокой реальностью; что читателя вообще надо оберегать от реальности — пусть он живет мечтами, грезами и красивыми бесплотными идеями... Герои произведения не должны "ходить" — они должны "выступать"; не "говорить" — но "произносить"; ни в коем случае не "орать" — а только лишь "восклицать"!.. Это была такая специфическая эстетика, вполне самодостаточное представление о литературе вообще и о фантастике в частности, такое специфическое мировоззрение, если угодно. Довольно распространенное, между прочим, и вполне безобидное, при условии только, что носитель этого мировоззрения не имеет возможности влиять на литературный процесс.

Сборник "Неназначенные встречи" вышел в свет осенью 1980 года, изуродованный, замордованный и жалкий. От первоначального варианта остался в нем только "Малыш" — "Дело об убийстве" потерялось на полях сражений еще лет пять тому назад, а "Пикник..." был так заредактирован, что ни читать его, ни даже просто перелистывать авторам не хотелось.

И все же авторы победили. Это был один из редчайших случаев в истории советского книгоиздательства: Издательство не хотело выпускать книгу, но Автор заставил его сделать это. Знатоки считали, что такое попросту невозможно. Оказалось — возможно. Восемь лет. Четырнадцать писем в "большой" и "малый" ЦК. Двести унизительных исправлений текста. Не поддающееся никакому учету количество на пустяки растраченной нервной энергии... Да, авторы победили,, ничего не скажешь. Но то была Пиррова победа.

Впрочем, "Пикник..." был и остается по сей день популярнейшей из повестей АБС — во всяком случае, за рубежом. Тридцать восемь изданий в двадцати странах (по данным на конец 1997 года). Рейтинг повести в России тоже достаточно высок, хотя и уступает, скажем, рейтингу "Понедельника...". Повесть все еще продолжает жить и, может быть, даже доживет до XXI века.

Разумеется, текст "Пикника..." в современных изданиях полностью восстановлен и приведен к авторскому варианту. Но сборник "Неназначенные встречи" мне и сегодня неприятно даже просто брать в руки, не то что читать.

* 1973—1978 ГОДЫ. *

"ЗА МИЛЛИАРД ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТА".

23 апреля 1973 года в нашем рабочем дневнике появляется запись: "Арк приехал писать заявку в "Аврору".

1. "Фауст, XX век". Ад и рай пытаются прекратить развитие науки.

2. "За миллиард лет до конца света" ("до Страшного Суда"). Диверсанты. Дьявол. Пришельцы. Спруты Спиридоны. Союз 9-ти. Вселенная..." Далее следует заявка, в которой суть и сюжет будущей повести излагаются достаточно подробно и вполне узнаваемо. Редкий случае когда "скелет" повести нам удалось построить фактически за один-единственный рабочий день.

Разработка продолжена была еще и во время майской встречи, мы даже начали писать черновик и написали десяток страниц, но потом вынуждены были прерваться —сначала для работы над сценарием "Бойцового кота", а потом над повестью "Парень из преисподней". И только в июне 1974 года, переписав уже написанные десять страниц заново, мы взялись за "Миллиард..." основательно и закончили его вчистую в декабре.

Я уверен теперь, что задержка почти на год пошла этой повести только на пользу. Весной 1974 года БН оказывается вовлечен в так называемое "дело Хейфеца": он впервые лоб в лоб сталкивается с нашими доблестными "компетентными органами", к счастью, правда, только лишь в качестве свидетеля. Столкновение это (достаточно подробно описанное у С.Витицкого в "Поиске предназначения") оставило в душе БН впечатления неизгладимые и окрасило всю атмосферу "Миллиарда..." совершенно специфическим образом и в совершенно специфические тона. "Миллиард..." стал для БН (и разумеется, — по закону сообщающихся сосудов — и для АН тоже) повестью о мучительной и фактически бесперспективной борьбе человека за сохранение, так сказать, "права первородства" против тупой, слепой, напористой силы, не знающей ни чести, ни благородства, ни милосердия, умеющей только одно — достигать поставленных целей. Любыми средствами, но зато всегда и без каких-либо осечек. И когда писали мы эту нашу повесть, то ясно видели перед собою совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеостатического Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и беспощадны и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой выход был, как и в реальности, только один — через потерю, полную или частичную, уважения к самому себе. "А если у тебя хватит пороху быть самим собой (как писал Джон Апдайк), то расплачиваться за тебя будут другие".

Замечательно, что подтекст этой повести, казалось бы, тщательно замаскированный, все-таки неуправляемо выпирал наружу и настораживал начальство без промаха. Так, "Аврора", с нетерпением ждавшая эту нашу повесть, фактически заказавшая ее и даже заплатившая за нее аванс — несмотря на хорошие рецензии, несмотря на совершенную невозможность придраться к чему-то определенному, несмотря на изначально доброе к авторам отношение, — сразу же потребовала перенести действие в какую-нибудь капстрану, а когда авторы отказались, тут же повесть и отвергла — с сожалением, но решительно.

Повесть удалось опубликовать в журнале "Знание — сила", причем ценою сравнительно небольших переделок. Первой жертвой цензуры пал, разумеется, Лидочкин лифчик, объявленный ядовитой бомбой, заложенной авторами под народную нравственность... Но более всего, помнится, удивило нас решительное и совершенно бескомпромиссное требование убрать из текста предостерегающую телеграмму ("БОБКА МОЛЧИТ НАРУШАЕТ ГОМЕОСТАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ..."). У кого именно из начальства и какие "неуправляемые ассоциации" вызвала эта телеграмма, так и осталось редакционной тайной. Вообще-то начальство требовало сначала убрать Гомеостатическое Мироздание en grand, но нам с нашими друзьями-редакторами удалось отбиться сравнительно недорогой ценой: упразднив понятие "гомеостазис" (которому начальство придавало почему-то некое социально-мистическое значение) и введя понятие "Сохранение Структуры" (видимо, этого социально-мистического духа напрочь лишенное).

ВСЕ действующие лица повести имели своего прототипа. Редкий случай! Никто не придуман совсем уж из головы — разве что следователь Зыков, да и тот есть некое средневзвешенное из Порфирия Петровича и того следователя ГБ, который вел дело Хейфеца. Может быть, именно поэтому "Миллиард..." числился у нас всегда среди любимейших повестей — это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности.

"ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ".

Впервые идея "Града..." возникла у нас еще в марте 1967 года, когда вовсю шла работа над "Сказкой о Тройке". Это было в Доме творчества в Голицыне, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку, лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда "Новый Апокалипсис" (о чем существует запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй, невозможно восстановить сейчас тот облик "Града...", который нарисовали мы себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма не похожее на окончательный мир Эксперимента. Достаточно сказать, что в наших письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа — "Мой брат и я". Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной степени как автобиографический.

Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали мы так долго и так тщательно. Года три накапливали по крупицам эпизоды, биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого искусственного мира и его историю — это было воистину сладкое и увлекательное занятие. Но все на свете имеет конец, и в июне 1969-го мы составили первый подробный план и приняли окончательное название — "Град обреченный" (именно "обречЕнный", а не "обреченный", как некоторые норовят произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое время мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей.

Черновик романа был закончен в шесть заходов (общим счетом — около семидесяти полных рабочих дней), на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая 1972-го поставили мы последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго. Навсегда. Нам было совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы.

Нельзя сказать, чтобы мы питали какие-либо серьезные надежды и раньше, когда только начинали над ним работу. Уже в конце 60-х, а тем более, в начале 70-х ясно стало, что роман этот опубликовать нам не удастся, скорее всего, никогда. И уж, во всяком случае, при нашей жизни. Однако, в самом начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а как это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как это уже бывало не раз — и с "Улиткой...", и со "Сказкой...", и с "Гадкими лебедями"... Это будет нелегальное, бесшумное и тайное, почти призрачное, но все-таки существование, взаимодействие литературного произведения с читателем, то самое взаимодействие, без которого не бывает ни литературного произведения, ни литературы вообще...

Но к середине 1972-го даже этот скромный план выглядел уже совершенно нереализуемым и вообще небезопасным. История замечательного романа-эпопеи Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", рукопись которого прямо из редакции тогдашнего "Знамени" была переправлена в "органы" и там сгинула (после обысков и изъятий чудом сохранилась одна-единственная копия, еще немного и роман вообще прекратил бы существование, словно его никогда и не было!), — история эта была нам хорошо известна и служила сумрачным предостережением. Наступило время, когда рукопись из дома выносить не рекомендовалось в принципе. Ее даже знакомым давать сделалось опасно. И лучше всего было, пожалуй, вообще помалкивать о ее существовании. Поэтому черновик мы прочли (вслух, у себя дома) только самым близким друзьям, а все прочие интересующиеся еще много лет оставались в уверенности, что Стругацкие, да, пишут новый роман, давно уже пишут, но все никак не соберутся его закончить.

А после лета 1974-го, после "дела Хейфеца-Эткинда", после того, как хищный взор компетентных органов перестал блуждать по ближним окрестностям и уперся прямиком в одного из соавторов, положение сделалось еще более угрожающим. В Питере явно "шилось" очередное "ленинградское дело", так что теоретически теперь к любому из "засвеченных" в любой момент могли ПРИЙТИ, и это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была срочно распечатана БН в трех экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным людям — москвичу и ленинградцу. Причем люди были подобраны таким образом, что, с одной стороны, были абсолютно и безукоризненно честны, вне малейших подозрений, а с другой — вроде бы и не числились среди самых ближайших наших друзей. Слава Богу, все окончилось благополучно, ничего экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в "спецхране" до самого конца 80-х, когда удалось все-таки "Град..." опубликовать.

И даже сама первая публикация (в ленинградском журнале "Нева") прошла не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями: роман был разбит на две книги; подразумевалось, что книга первая написана давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось, что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) "забить баки" ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за полу; "первую книгу" выпустили в конце 88-го, а "вторую" — в начале 89-го, даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные... Перестройка еще только разгоралась, времена наступали дьявольски многообещающие, но и какие-то неверные, колеблющиеся и нереальные, как свет лампады на ветру.

Сильно подозреваю, что современный читатель совершенно неспособен понять, а тем более прочувствовать всех этих страхов и предусмотрительных ухищрений. "В чем дело? — спросит он с законным недоумением. — По какому поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что вы накрутили вокруг него политический детектив в духе Джона Форсайта?" Признаюсь, мне очень не просто развеять такого рода недоумения. Времена изменились, изменились и представления о том, что в литературе можно, а что нельзя...

Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич ("Упекли пророка в республику Коми..."). Цитируется, естественно, без всякой ссылки, но и в таком замаскированном виде это было в те времена абсолютно непроходимо и даже попросту опасно.

А чего стоит наш Изя Кацман, откровенный еврей, более того, еврей демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно, как мальчишку, поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?

А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец, правовернейший коммунист, борец за счастье народа и с такою легкостью и непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина, лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?

А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого нациста-гитлеровца, — как много обнаруживается общего в этих, казалось бы, идеологических антагонистах?

А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о величии? А весь дух романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями, неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?

Сегодня никакого читателя и никакого издателя всеми этими сюжетами не удивишь и, уж конечно, не испугаешь, а тогда, двадцать пять лет назад, во время работы над романом, авторы повторяли друг другу, как заклинание: "Писать в стол надобно так, чтобы напечатать этого было нельзя, но и сажать чтобы тоже было вроде бы не за что". (При этом авторы понимали, разумеется, что посадить можно за что угодно и в любой момент.)

Главная задача романа не сначала, но постепенно сформировалась у нас таким примерно образом: показать, как под давлением жизненных обстоятельств кардинально меняется мировоззрение молодого человека, как переходит он с позиций твердокаменного фанатика в состояние человека, словно бы повисшего в безвоздушном идеологическом пространстве, без какой-либо опоры под ногами. Жизненный путь, близкий авторам и представлявшийся им не только драматическим, но и поучительным. Как-никак, а целое поколение прошло этим путем за время с 1940-го по 1985 год.

"Как жить в условиях идеологического вакуума? Как и зачем?" Мне кажется, этот вопрос остается актуальным и сегодня — причина, по которой "Град...", несмотря на всю свою отчаянную политизированность, способен все-таки заинтересовать современного читателя, — если его, читателя, вообще интересуют проблемы такого рода.

* 1979—1984 годы. *

"ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ".

Все началось с того, что давным-давно, в совсем уж незапамятные времена, малолетний сынишка БН неожиданно для себя и для окружающих сочинил вдруг песенку-считалку:

"Стояли звери / Около двери, / В них стреляли, / Они умирали".

Выкрикивая на разные лады эти странноватые и диковатые, недетские какие-то стишки, носился он по квартире, а БН смотрел на него и думал: "Черт побери, какие замечательные слова! Надо же как ловко придумал, паршивец. Отличный эпиграф может получиться к чему-нибудь!.." И воображению его рисовались какие-то смутные картинки... какие-то страшные и несчастные чудовища... трагически одинокие и никому не нужные... уродливые, страждущие, ищущие человеческой приязни и помощи, но получающие вместо всего этого пулю от перепуганных, ничего не понимающих людей...

Смутные эти ощущения удалось передать и АН; состоялся довольно бессвязный, но тем не менее плодотворный обмен эмоциями и картинками, и возник некий замысел, пока еще совершенно неопределенный и никак не формулируемый; ясно было только, что повесть должна называться "Стояли звери около двери" и эпиграфом у нее будет "стишок маленького мальчика". В первый и последний раз у АБС замысел нового произведения возник из будущего эпиграфа (или из названия, что в данном случае одно и то же).

В сентябре 1975-го появляются первые наметки будущей повести. Там есть уже и саркофаг с двенадцатью зародышами, и гипотезы, объясняющие этот саркофаг, и Лев, ученик-прогрессор, и Максим Камме-рер, начальник контрразведки Опекунского совета, и еще множество обстоятельств, ситуаций и героев, вполне годящихся к употреблению. Сюжета, впрочем, пока нет, и совершенно неясно, каким именно образом должно развиваться действие.

Обсуждение СЗоД продолжается и в октябре, и в декабре, а потом планы резко меняются — мы начинаем писать сценарий для Тарковского. В работе над новой повестью наступает длительный перерыв.

На протяжении 1976-го мы несколько раз возвращаемся к этой повести, продолжаем придумывать детали и эпизоды, новых героев, отдельные фразы, но не более того. Сюжет не складывается. Мы никак не найдем тот стержень, на который можно было бы нанизать уже придуманное, как шашлык нанизывают на шампур. Поэтому вместо настоящей работы мы конструируем (причем во всех подробностях) сюжет фантастического детектива, действие которого развивается на некоем острове в океане: масса трагических событий, тайны, загадки, многочисленные умертвия, в финале все действующие лица гибнут до последнего человека — подробнейшее расписание эпизодов, все готово для работы, осталось только сесть и писать, но авторы вместо того (а это уже ноябрь 1976-го) вдруг принимаются разрабатывать совсем новый сюжет, которого раньше и в замысле не было.

Это история нашего старого приятеля Максима, который со своим дружком голованом Щекном идет по мертвому городу несчастной планеты Надежда. Бедные "Звери...", казалось бы, заброшены и забыты окончательно и навсегда. В феврале 1977-го мы начинаем и единым духом (в один присест) заканчиваем черновик повести о Максиме и Щекне. И тут же обнаруживаем, что у нас получилось нечто странное — без начала и конца и даже без названия. Исполненные недоумения и недовольства собою, мы откладываем в сторону эту нежданную и нежеланную рукопись и возвращаемся к работе над сценариями. То было время (почти весь 1977-й и почти весь 1978-й), когда мы отделывали, доводили до ума и шлифовали сразу три сценария: по "Понедельнику...", по "Отелю..." и по "Трудно быть богом" (очередной бесперспективный вариант для очередного малоперспективного режиссера). Все остальные дела были заброшены, и только в ноябре 1978 года мы возвратились к нашим "Зверям..." и, что характерно, сразу же начали писать черновик — видимо, количество перешло у нас наконец в качество, нам сделалось ясно, как строится сюжет (погоня за неуловимым Львом Абалкиным) и куда пристроить уже написанный кусок с Щекном на планете Надежда.

Черновик мы закончили 7 марта 1979 года, решительно преодолев два возникших к концу этой работы препятствия. Во-первых, мы довольно долго не могли выбрать финал. Вариант гибели Льва Абалкина был трагичен, эффектен, но достаточно очевиден и даже банален. Вариант, когда Максиму удается-таки спасти Абалкина от смерти, имел свои достоинства, но и свои недостатки тоже, и мы колебались, не в силах сделать окончательный выбор, все время, по ходу работы, перестраивая сюжет таким образом, чтобы можно было в любой момент использовать ту или иную концовку. Когда все возможности маневрирования оказались исчерпаны, мы вспомнили Ильфа и Петрова. Были заготовлены два клочка бумаги, на одном написано было "живой", на другом — "нет". Клочки брошены были в шапку АН, и мама наша твердой рукою извлекла "нет". Судьба концовки и Льва Абалкина оказалась решена.

...Дьявольские, однако, шутки играет с нами наша память. Предыдущий абзац я написал, будучи АБСОЛЮТНО уверен, что так оно все и было. И вот месяц спустя, просматривая рабочий дневник, я обнаружил вдруг запись, датированную 29.10.1975, из коей следует, что жребий, да, имел место, но решал он отнюдь не вопрос, будет ли концовка трагической — "со стрельбой" — или мирной. Совсем другую он проблему разрешал: как скоро Лев Абалкин узнает всю правду о себе. Рассматривалось три варианта: 1. Лев ничего не знает и ничего не узнает. 2. Лев ничего не знает, затем постепенно узнает. 3. Лев знает с самого начала (тут предполагалась стрельба).

Мама выбрала третий, со стрельбой.

Теперь о другом препятствии, гораздо более серьезном. Мы прекрасно понимали, что у нас получается нечто вроде детектива — история расследования, поиска и поимки. Однако детектив обладает своими законами, в частности, в детективе не должны оставаться какие-либо необъясненности, и никакие сюжетные нити не имеют права провисать или быть оборваны. У нас же таких оборванных нитей оказалось полным-полно, их надобно было специальным образом связывать, а нам этого решительно не хотелось делать. Застарелая нелюбовь АБС к каким-либо объяснениям и растолкованиям текста вспыхнула по окончании повести с особенной силой.

1. Что произошло между Тристаном и Абалкиным там, на Саракше? 2. Как и зачем Абалкин оказался в Осинушке? 3. Зачем ему понадобилось общаться с доктором Гоаннеком? 4. Зачем ему понадобилось общаться с Майкой? 5. Что ему нужно было от Учителя? 6. Зачем звонил он журналисту Каммереру? 7. Зачем ему понадобился Щекн? 8. Как удалось ему выйти на доктора Бромберга? 9. Зачем в конце повести он идет в Музей Внеземных культур? 10. Что, собственно, произошло там, в Музее? И наконец, самый фундаментальный вопрос: 11. Почему он, Абалкин (если он не есть в самом деле автомат Странников, а по замыслу авторов он, конечно, никакой не автомат, а несчастный человек с изуродованной судьбой), почему не пошел он с самого начала к своим начальникам и не выяснил по-доброму, по-хорошему всех обстоятельств своего дела? Зачем понадобилось ему метаться по планете, выскакивать из-за угла, снова исчезать и снова внезапно появляться в самых неожиданных местах и перед самыми неожиданными людьми?

Во всяком добропорядочном детективе все эти вопросы, разумеется, должно было бы подробно и тщательно разложить по полочкам и полностью разъяснить. Но мы-то писали не детектив. Мы писали трагическую историю о том, что даже в самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и умирают ни в чем не повинные люди, — какими благородными ни были бы цели этой тайной полиции и какими бы честными и порядочнейшими сотрудниками ни была эта полиция укомплектована. И в рамках таким вот образом поставленной литературной задачи заниматься объяснениями необъясненных сюжетных второстепенностей авторам было и тошно, и нудно.

Сначала мы планировали написать специальный эпилог, где и будут поставлены все точки над нужными буквами, все будет объяснено, растолковано, разжевано и в рот читателю положено. Сохранился листочек с одиннадцатью сакраментальными вопросами и с припиской внизу: "30 апреля 1979 г. Вопрос об эпилоге — посмотрим, что скажут квалифицированные люди". На самом деле, я полагаю, вопрос об эпилоге был нами решен уже тогда, вне всякой зависимости от мнения "квалифицированных людей". Мы уже понимали, что написана повесть правильно: все события даны с точки зрения героя — Максима Каммерера, так что в каждый момент времени читателю известно ровно столько же, сколько и герою, и все решения он, читатель, должен принимать вместе с героем и на основании доступной ему (отнюдь не полной) информации. Эпилог при такой постановке литературной задачи становился абсолютно не нужен. Тем более что, как показал опыт, "квалифицированные люди" оборванных нитей либо не замечали вовсе, либо, заметив, каждый по-своему, но отнюдь не без успеха, связывали сами.

На самом деле, ответы на большинство из вопросов рассыпаны в неявном виде по всему тексту повествования, и внимательный читатель без особенного труда способен получить их вполне самостоятельно. Например, любой читатель вполне способен догадаться, что в Осинушке Абалкин оказался совершенно случайно (уходя от слежки, которая чудилась ему в каждом встречном и поперечном). А к доктору Гоаннеку он обратился в надежде, что опытный врач-профессионал без труда отличит человека от робота-андроида.

Принципиальным является первый вопрос. Чтобы ответить на него, недостаточно внимательно читать текст — надо ПРИДУМАТЬ некую ситуацию, которая авторам, разумеется, известна во всех деталях, но в повести присутствует лишь как некое древо последствий очевидного факта: Абалкину откуда-то (понятно — от Тристана) и каким-то образом (в этом и состоит загадка) удается узнать, что ему почему-то запрещено пребывание на Земле, и запрет этот каким-то образом связан с КОМКОНом-2 (отсюда — бегство Абалкина с Саракша, неожиданный и невозможный звонок его Экселенцу, все странности его поведения). Разумеется, я мог бы здесь изложить суть этой исходной сюжетообразующей ситуации, но мне решительно не хочется этого делать. Ведь ни Максим, ни Экселенц ничего не знают о том, что произошло между Тристаном и Абалкиным на Саракше. Они вынуждены только строить гипотезы, более или менее правдоподобные, и действовать, исходя из этих своих гипотез. Именно процедура поиска и принятия решений как раз и составляет самую суть повести, и мне хотелось бы, чтобы читатели строили СВОИ гипотезы и принимали СВОИ решения одновременно и параллельно с героями — на основании той и только той информации, которой они обладают. Ведь знай Экселенц, что на самом деле произошло с Тристаном на Саракше, он воспринимал бы поведение Абалкина совершенно иначе, и у повести нашей было бы совсем другое течение и совершенно другой, далеко не столь трагичный конец.

Использовать эти мои комментарии для объяснений необъясненного означало бы фактически дописать тот самый эпилог повести, от которого авторы в свое время отказались. Потому я не стану ничего здесь объяснять, оставив повесть в первозданном ее виде в полном соответствии с исходным замыслом авторов.

Чистовик мы добили окончательно в конце апреля 1979 года и тогда же — но никак не раньше! — приняли новое название "Жук в муравейнике". От исходного замысла остался только эпиграф. За него, помнится, нам пришлось сражаться буквально не на жизнь, а на смерть с окончательно сдуревшим идиотом-редактором из Лениздата, которому втемяшилось в голову, что стишок этот авторы на самом деле придумали, переиначив (зачем?!) какую-то богом забытую маршевую песню гитлерюгенда (!!!). Причем эту — истинную — причину редакторской активности мне сообщил по секрету "наш человек в Лениздате", а в открытую речь шла только о нежелательных аллюзиях, акцентах и ассоциациях, каким-то таинственным образом связанных со злосчастным "стишком маленького мальчика".

Отстоять эпиграф так и не удалось. С трудом удалось оставить в тексте сам стишок, основательно его, впрочем, изуродовав. (Никогда в жизни не согласились бы мы на такое издевательство, но повесть шла в сборнике вместе с произведениями других авторов, и получалось так, что из-за нашего "капризного упрямства" страдают ни в чем не повинные собратья-писатели.)

"ХРОМАЯ СУДЬБА".

История написания этого романа необычна и достаточно сложна, так что приступая сейчас к ее изложению, я испытываю определенные трудности, не зная, с чего лучше начать и в какой последовательности излагать события.

Во-первых, название. Оно было придумано давно и предназначалось для совсем другой повести — "О человеке, которого было опасно обижать". Эту повесть мы обдумывали на протяжении многих лет, то приближаясь к ней вплотную, то отдаляясь, казалось бы, насовсем, и в конце концов АН написал ее сам, в одиночку, под псевдонимом С.Ярославцев и под названием "Дьявол среди людей". Первоначальное же ее название — "Хромая судьба" — мы отдали роману о советском писателе Феликсе Сорокине и об унылых его приключениях в мире реа лий развитого социализма.

Роман этот возник из довольно частного замысла: в некоем институте вовсю идет разработка фантастического прибора под названием Menzura Zoili, способного измерить ОБЪЕКТИВНУЮ ценность художественного произведения. Сам этот термин мы взяли из малоизвестного рассказа Акутагавы, и означает он в переводе что-то вроде "Измеритель Зоила", где Зоил —древнегреческий философ, прославившийся в веках особенно злобной критикой Гомера, так что имя его стало нарицательным для обозначения ядовитого, беспощадного и недоброжелательного критика вообще. Первое в нашем рабочем дневнике упоминание о произведении с таким названием относится аж к ноябрю 1971 года! Но тогда задумывалась пьеса, а не роман.

Самые же первые подробные обсуждения именно романа состоялись, судя по дневнику же, только в ноябре 1980-го, потом снова возник перерыв длиной почти в год, до октября 1981-го, и только в январе 82-го начинается обстоятельная работа над черновиком. К этому моменту все узловые ситуации и эпизоды были определены, сюжет готов полностью, и окончательно сформулировалась литературная задача: написать Булгаковского "Мастера-80", а точнее, не Мастера, конечно, а бесконечно талантливого и замечательно несчастного литератора Максудова из "Театрального романа" — как бы он смотрелся, мучался и творил на фоне неторопливо разворачивающихся, "застойных" наших "восьмидесятых". Прообразом Ф.Сорокина взят был АН с его личной биографией и даже, в значительной степени, судьбой.

Обработка черновика закончена была в октябре 1982-го, и тогда же совершилось переименование романа в "Хромую судьбу", и эпиграф был найден — мучительно грустная и точная хокку старинного японского поэта Райдзана об осени нашей жизни. Мало кто это замечает, а ведь "Хромая судьба" это прежде всего роман о беспощадно надвигающейся старости, от которой нет нам ни радости, ни спасения.

"Хромая судьба" — второй (и последний) наш роман, который мы совершенно сознательно писали "в стол", понимая, что у него нет никакой издательской перспективы. Журнальный вариант его появился только в 1986 году, в ленинградской "Неве"; это было для нас первое чудо разгорающейся Перестройки, знак Больших Перемен и примета Нового Времени. Именно тогда и встала перед нами проблема совершенно особенного свойства, казалось бы, вполне частная, но в то же время настоятельно требующая однозначного и конкретного решения.

Речь шла о Синей Папке Феликса Сорокина, о заветном его труде, любимом детище, тщательно спрятанном от всех и, может быть, навсегда. Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей Папки наш "Град обреченный", о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя — его подлинной, в известном смысле, жизни — этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно. В идеале надобно было бы написать специальное произведение, наподобие "пилатовской" части "Мастера и Маргариты", или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман... Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились, скрепя сердце, пожертвовать для святого дела двумя первыми главами "Града обреченного" — вставить их в "Хромую судьбу", и пусть они там фигурируют как содержимое Синей Папки. Но это означало украсить один роман ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить "Град обреченный" в "Хромую судьбу" целиком, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо.

И тогда мы вспомнили о старой нашей повести — "Гадкие лебеди". Задумана она была в апреле 1966 года, невероятно давно, целую эпоху назад, и написана примерно тогда же. К началу 80-х у нее уже была своя, очень типичная судьба — судьба самиздатовской рукописи, распространившейся в тысячах копий, нелегально, без ведома авторов, опубликованной за рубежом и прекрасно известной "компетентным органам", которые, впрочем, не слишком рьяно за ней охотились — повесть эта проходила у них по разряду "упаднических", а не антисоветских.

Писались "Гадкие лебеди" для сборника наших повестей в "Молодой Гвардии". Этот сборник ("Второе нашествие марсиан" плюс "Гадкие лебеди") был даже объявлен в плане 1968, кажется, года, но вышел он в другом составе: вместо "Лебедей" поставлены там были "Стажеры". "Лебеди" не прошли. От них веяло безнадежностью и отчаянием, и даже если бы авторы согласились убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые "аллюзии и ассоциации", то этого "горбатого" (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo Novus, всемогущего и милосердного одновременно. (В самом первом варианте повесть кончалась сценой в ресторане и словами Голема: "...Бедный прекрасный утенок".)

Второй и последний вариант "Гадких лебедей" был закончен в сентябре 1967 года и окончательно отклонен "Молодой Гвардией" в октябре. Больше никто ее брать не захотел. Повесть перешла на нелегальное положение.

Рукопись шла в нелегальную распечатку прямо в редакциях, куда попадала вполне официально и откуда, растиражированная, уходила "в народ". Авторы не сразу поняли, что происходит, но и уразумев, отнюдь не смутились и продолжали давать рукопись все в новые и новые редакции — у нас это называлось "стрелять по площадям", на авось, вдруг где-нибудь, как-нибудь, Божьим попущением и проскочит.

Не проскочило.

Согласитесь, повесть с такой биографией вполне годилась на роль содержимого Синей Папки. "Гадкие лебеди" входили в текст "Хромой судьбы" естественно и ловко, словно патрон в обойму. Это тоже была история о писателе в тоталитарной стране. Эта история также была в меру фантастична и в то же время совершенно реалистична. И речь в ней шла, по сути, о тех же вопросах и проблемах, которые мучали Феликса Сорокина. Она была в точности такой, какой и должен был написать ее человек и писатель по имени Феликс Сорокин, герой романа "Хромая судьба". Собственно, в каком-то смысле он ее и написал на самом деле.

Предложенный ленинградской "Неве" вариант "Хромой судьбы" уже содержал в себе "Гадкие лебеди". Впрочем, из этой первой попытки ничего путного не получилось. Я, разумеется, рассказал (обязан был рассказать!) историю "Лебедей" главному редактору журнала, и тот пообещал выяснить ситуацию в обкоме (1986 год, самое начало, перестройка еще пока только чадит и дымит, никто ничего не знает ни внизу, ни на самом верху, все возможно — в том числе и мгновенный поворот на сто восемьдесят градусов). Видимо, "добро" получить ему не удалось, "Хромая судьба" вышла без Синей Папки, да еще вдобавок основательно покуроченная в тупых шестернях бушующей вовсю антиалкогольной кампании имени товарища Лигачева.

Но уже в 1987-м журнал "Даугава" рискнул напечатать "Лебедей" (пусть даже и под ублюдочным названием "Время дождя"), и ничего ужасного из этого не проистекло — небеса не обрушились, и никакие карающие молнии не ударили в святотатцев: времена переменились, и ранее запрещенное сделалось разрешенным. И — о смех богов! — сделавшись разрешенным, запрещенное сразу же стало всем безразлично. Так что и появление в 1989 году полного текста "Хромой судьбы" в великолепном издании ленинградского отделения "Советского писателя" не произвело ни шума, ни сенсации и вообще вряд ли даже было замечено читающей публикой. Новые времена внезапно наступили, и появился новый читатель — образовался почти мгновенно, словно выпал в кристаллы перенасыщенный раствор, — и возникла потребность в новой литературе, литературе свободы и пренебрежения, которая должна была прийти на смену литературе-из-под-глыб, да так и не пришла, пожалуй, даже и по сей день.

Нам хотелось написать человека талантливого, но безнадежно задавленного жизненными обстоятельствами; его основательно и навсегда взял за глотку "век-волкодав"; и он на все согласен, почти со всем уже смирился, но все-таки позволяет иногда давать себе волю — тайно, за плотно законопаченными дверями, при свечах, потому что, в отличие от булгаковского Максудова, отлично знает и понимает, что сегодня, здесь и сейчас можно, а чего нельзя, и всегда будет нельзя... Феликс Сорокин представлялся нам этаким "героем нашего времени", и может быть, он был таковым в каком-то смысле, но вот время — прямо у нас на глазах! — переменилось, а вместе с ним и многие-многие наши представления. Героями стали совсем другие люди, а наш Феликс Сорокин как тип, как герой, канул в небытие — во всяком случае, мне очень хочется на это надеяться.

А вот у романа его, у "Гадких лебедей", по-моему, актуальность покуда не пропала, потому что проблема будущего, запускающего свои щупальца в сегодняшний день, никуда не делась. И никуда не делась чисто практическая задача: как ухитриться посвятить свою жизнь будущему, но умереть при этом все-таки в настоящем. И чем стремительнее становится прогресс, чем быстрее настоящее сменяется будущим, тем труднее Виктору Баневу оставаться в равновесии с окружающим миром, в перманентном своем состоянии неослабевающего футурошока. Всадники Нового Апокалипсиса — Ирма, Бол-Кунац и Валерьяне — уже оседлали своих коней, и остается только надеяться, что будущее не станет никого карать, не станет никого и миловать, а просто пойдет своей дорогой.

"ВОЛНЫ ГАСЯТ ВЕТЕР".

Это последнее, десятое, произведение АБС из цикла "Мир Полудня". Мы, правда, планировали написать еще один роман — под условным названием то ли "Белый Ферзь", то ли "Операция "ВИРУС", — но так и не собрались даже начать его. Любопытно, что задуман этот роман был раньше, чем "Волны...". В дневнике от 6.01.83 сохранилась запись: "Думали над трилогией о Максиме. Максим внедряется в Океанскую империю, чтобы выяснить судьбу Тристана и Гурона". И уже на следующий день (7.01): "Странники прогрессируют Землю. Идея: человечество при коммунизме умирает в эволюционном тупике. Чтобы идти дальше, надо синтезироваться с другими расами". Очевидно, что это еще искаженный, деформированный, очень приблизительный, но уже тот самый замысел, из которого родились "Волны...".

В истории написания этой повести нет ничего особенного и тем более сенсационного. Начали черновик 27.03.83 в Москве, закончили чистовик 27.05.84 в Москве же. Все это время вдохновляющей и возбуждающей творческий аппетит являлась для нас установка написать по возможности документальную повесть, в идеале — состоящую из одних только документов, в крайнем случае — из "документированных" размышлений и происшествий. Это была новая для нас форма, и работать с ней было интересно, как и со всякой новинкой. Мы с наслаждением придумывали "шапки" для рапорт-докладов и сами эти рапорт-доклады с изобилием нарочито сухих казенных словообразований и тщательно продуманных цифр. Многочисленные имена свидетелей, аналитиков и участников событий сочиняла для нас особая программка, специально составленная на мощном калькуляторе "Хьюлетт-Паккард" (компьютера тогда у нас еще не было), а первый вариант "Инструкции по проведению фукамизации новорожденного" вполне профессионально набросал для нас друг АН — врач Юрий Иосифович Черняков.

Что же касается замысла "Странники прогрессируют Землю", то мы отказались от него как от центрального и сюжетообразующего довольно быстро. Гораздо интереснее оказалось использовать его в качестве обманного, отвлекающего приема, тем более что идея человечества, нечувствительно и постепенно порождающего внутри себя Человека Нового (хомо супер, хомо новус, хомо луденс), волновала и привлекала нас издавна, еще со времен "Гадких лебедей", которые изначально задумывались как встреча поручика пограничных войск Виктора Банева с первыми сверхчеловеками — мокрецами.

Неожиданно трудно оказалось придумать название. Сначала (в письмах и дневнике) мы называли эту рукопись просто "Повесть о Тойво". Потом мелькнул вариант — почему-то на французском — "Fait accompli" ("Совершившийся факт"), и только в самом конце работы над черновиком появляется название "Волны гасят ветер", причем сначала только как название темы рапорт-доклада номер 086/99. Это название показалось нам удачным, и мы решили взять его для всей повести в целом — действительно, удачное название, спокойное и многосмысленное, что от названия и требуется.

А вот с эпиграфом получился маленький конфуз. Афоризм придумал БН, лично, экспромтом, в разгаре некоей полемики, все обстоятельства которой я великолепно помню до сих пор. Придумал — и восхитился собственной выдумкой, ибо почудилась ему в этой максиме поистине Геделевская глубина и нетривиальность. "Понять значит упростить" — как, однако, сказано! АН это тоже понравилось, афоризм было решено приписать нашему легендарному писателю Дмитрию Строгову ("Толстому XXI века"), придуманному нами еще в 60-м. А несколько лет спустя я совершенно случайно узнал, что это, оказывается, слова из повести Михаила Анчарова — кажется, "Самшитовый лес". А может быть, "Сода-солнце". О, это был тяжелый удар! Это была проблема! Однако отказываться совсем от такого замечательного эпиграфа показалось нам тогда невыразимо жалко, а заменять имя выдуманного двадцать лет назад Строгова на имя всем известного Михаила Анчарова как-то нелепо: повесть именно с таким эпиграфом была уже опубликована, и не раз. И мы решили оставить все как есть. "Совершенно не вижу, почему бы благородному дону (читай: Дмитрию Строгову) спустя сотню лет не переоткрыть заново афоризм Михаила Анчарова совершенно независимым образом?.." Тем более что в действительности это удалось же сделать Б.Стругацкому, спустя всего лишь двадцать или сколько там лет.

Повесть "Волны..." оказалась итоговой. Все герои наши безнадежно состарились, все проблемы, некогда поставленные, нашли свое решение (либо — оказались неразрешимыми), мы даже объяснили вдумчивому читателю, кто такие Странники и откуда они берутся во Вселенной, ибо людены наши это Странники и есть — точнее, та раса Странников, которую породила именно цивилизация Земли, цивилизация Homo sapiens sapiens (так называется в Большой науке вид, к которому все мы имеем честь принадлежать). Осталась, правда, недописанной одна из задуманных в рамках Полуденного цикла историй — история проникновения Максима Каммерера в таинственные недра страшной Океанской империи.

Об этом ненаписанном романе среди фэнов ходят легенды, мне приходилось слышать рассказы людей, которые точно знают, что роман этот был по крайней мере наполовину написан, пущен авторами "в народ", и кое-кто даже лично держал в руках подлинную рукопись... Увы. Роман этот НИКОГДА НЕ БЫЛ НАПИСАН, он даже придуман не был как следует. Вот как выглядит его самый общий предполагаемый план: 1. Пролог. Гнилой Архипелаг. 2. ч.I. Прибрежная зона. 3. ч. II. Леса и поля. 4. ч. III. Солнечный круг. 5. Эпилог. Действие романа должно было происходить где-то вскоре после событий "Жука в муравейнике", лет через пяток после этого и задолго до времен Большого Откровения. Пролог разработан действительно в деталях. БН мог бы написать его за несколько дней (это всего десяток страниц), но ему не хочется этим заниматься: неинтересно да и ни к чему.

Часть I продумана хорошо, известны основные эпизоды, но без многих и многих существенных деталей. Часть II ясна в общих чертах и с некоторыми эпизодами. Часть III — в самых общих чертах. Известен только один эпизод из этой части, заключительный. Что же касается эпилога, то это, по идее, должно было быть что-то вроде итогового комментария, скажем, Гриши Серосовина (или другого какого-нибудь комконовца) по поводу всего вышеизложенного. Но здесь нет даже самых общих наметок.

В предисловии к сборнику "Время учеников" БН писал об этом романе примерно следующее: "В последнем романе братьев Стругацких, в значительной степени придуманном, но ни в какой степени не написанном; в романе, который даже имени-то собственного, по сути, лишен (даже того, о чем в заявках раньше писали "название условное"), в романе, который никогда теперь не будет написан, потому что братьев Стругацких больше нет, а С.Витицкому в одиночку писать его не хочется, — так вот в этом романе авторов соблазняли главным образом две свои выдумки.

Во-первых, им нравился (казался оригинальным и нетривиальным) мир Островной Империи, построенный с безжалостной рациональностью Демиурга, отчаявшегося искоренить зло. В три круга, грубо говоря, укладывался этот мир. Внешний круг был клоакой, стоком, адом этого мира — все подонки общества стекались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды — гной, шлаки, фекалии социума. Тут было ИХ царствие, тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти. Этим кругом Империя ощетинивалась против всей прочей ойкумены, держала оборону и наносила удары.

Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими же, как мы с вами — чуть похуже, чуть получше, еще далеко не ангелами, но уже и не бесами.

А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень, XXII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности.

Каждый рожденный в Империи неизбежно оказывался в "своем" круге, общество деликатно (а если надо — и грубо) вытесняло его туда, где ему было место — в соответствии с талантами его, темпераментом и нравственной потенцией. Это вытеснение происходило и автоматически, и с помощью соответствующего социального механизма (что-то вроде полиции нравов). Это был мир, где торжествовал принцип "каждому — свое" в самом широком его толковании. Ад, Чистилище и Рай. Классика.

А во-вторых, авторам нравилась придуманная ими концовка. Там у них Максим Каммерер, пройдя сквозь все круги и добравшись до центра, ошарашенно наблюдает эту райскую жизнь, ничем не уступающую земной, и общаясь с высокопоставленным и высоколобым аборигеном, и узнавая у него все детали устройства Империи, и пытаясь примирить непримиримое, осмыслить неосмысливаемое, состыковать нестыкуемое, слышит вдруг вежливый вопрос: "А что, разве у вас мир устроен иначе?" И он начинает говорить, объяснять, втолковывать: о высокой Теории Воспитания, об Учителях, о тщательной кропотливой работе над каждой дитячьей душой... Абориген слушает, улыбается, кивает, а потом замечает как бы вскользь: "Изящно. Очень красивая теория. Но, к сожалению, абсолютно не реализуемая на практике". И пока Максим смотрит на него, потеряв дар речи, абориген произносит фразу, ради которой братья Стругацкие до последнего хотели этот роман все-таки написать. "Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали, — говорит абориген. — Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом".

По замыслу авторов, эта фраза должна была поставить последнюю точку в жизнеописании Максима Каммерера. Она должна была заключить весь цикл о Мире Полудня. Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или — приговор?.." Именно над этим романом думали АБС во время своей последней встречи в январе 1991 года в Москве. Я очень хорошо помню, что обсуждение наше шло вяло, нехотя, без всякого энтузиазма. Время было тревожное и неуютное. В Ираке начиналась "Буря в пустыне", в Вильнюсе группа "Альфа" штурмом взяла телецентр, нарыв грядущего путча готовился прорваться, и приключения Максима Каммерера в Островной Империи совсем не казались нам увлекательными — придумывать их было странно и даже как-то неприлично. АН чувствовал себя совсем больным, оба мы нервничали и ссорились... Это была финальная прямая, хотя никто из нас об этом, разумеется, не знал и даже подумать не мог...

Но почему мне иногда кажется, что этот — или очень похожий на него — роман будет все-таки со временем написан? Не братьями Стругацкими, разумеется. И не С.Витицким. Но кем?

"ОТЯГОЩЕННЫЕ ЗЛОМ".

Впервые над этим романом мы начали думать еще в октябре 1981-го, когда возникла у нас с братьями Вайнерами странная, нелепая даже, но показавшаяся нам плодотворной идея написать совместный фантастический детектив. Чтобы состоял этот детектив из двух частей — "Преступление" и, сами понимаете, "Наказание". Чтобы в части "Преступление" (условное название "Ловец душ") описывалась бы совершенно фантастическая и даже мистическая ситуация, как по некоему райцентру российской глубинки бродит никому не знакомый Бледный Человек и скупает живые человеческие души. Причем, никто не знает (да и знать не хочет), что это, собственно, означает вообще и как, в частности, понимать словосочетание "живая человеческая душа" в последней четверти двадцатого века. Писать эту часть должны были АБС — как специалисты по мистике-фантастике, а на долю Вайнеров приходилась при таком раскладе часть "Наказание", где Бледного Человека отлавливает милиция и соответствующие органы возбуждают против него уголовное дело. Что это будет за уголовное дело, в чем, собственно, можно обвинить "ловца душ" и по какой статье УК РСФСР судить, не было ясно никому из соавторов, и именно поэтому профессионалы Вайнеры очень всеми этими мистико-юридическими проблемами заинтересовались.

В ноябре 81-го придуманы были и Сергей Корнеевич Манохин, астроном (область интересов — теория двойных и кратных объектов во Вселенной), и маленький бледный человечек Агасфер Кузьмич Прудков, загадочный "ловец душ", и место действия — город Ташлинск, дальний аналог того райцентра Ташла (Оренбургской области), где АН и БН побывали в эвакуации в 1942—43 гг. И многочисленные определения души были выписаны про запас, и составлен был проект типовой расписки о передаче таинственному Агасферу Кузьмичу души ("Особой материальной субстанции, не зависящей от тела", по определению Советского энциклопедического словаря). И многое другое было заготовлено для того, чтобы приступить к написанию части "Преступление" (она же — "Ловец душ"). Собственно, тогда был составлен подробный план этой повести вплоть до того момента, когда за Агасфером Козьмичом приезжает милиция. Но на этом работа с "Ловцом душ" прервалась — АБС занялись "Хромой судьбой".

По записям в дневнике невозможно определить тот момент, когда "Союз четырех" распался окончательно и навсегда. Некоторое время в дневнике еще попадаются заметки, предназначенные вроде бы для "Ловца душ", но в дальнейшем использованные в "Хромой судьбе". Например: "У Манохина привычка — всем встречным и поперечным дает (мысленно, конечно) клички. "Ойло союзное". "Клепсидра"... Потом мы сосредоточились на "Хромой судьбе" целиком и полностью, затем взялись за "Волны", потом начали и закончили сценарий "Пять ложек эликсира", и только лишь в феврале 1985 года снова возник в наших рабочих записях Агасфер Кузьмич.

Во время встречи в Москве, которая началась 15 февраля 1985 года, обсуждается совершенно новый замысел: что стало бы с человечеством, если бы оно вдруг лишилось чувства страха. Плюсы и минусы страха. Определение страха... Генезис страха... Отдельные фразы: "Свита дьявола — смертные, но бесстрашные, как бессмертные..." "Антихрист. Проба. Или уступил ангелу, уверенному, что все беды людские — от страха..." Возникает и обдумывается даже такая идея: сделать повесть 3-й книгой "Понедельника..." Двадцать лет миновало, в Соловце возведен дом-небоскреб, все события описываются с точки зрения сына Саши Привалова — современного, практичного до цинизма, но тем не менее после окончания МГУ двинувшего "по магии" (против всякого желания отца). НИИЧАВО уж не тот, что раньше: "несуны" тащат все, что плохо лежит; процветает принцип "ты — мне, я — тебе"; на Кристобаля Хунту работают одни только зомби да капризные привидения; у Эдика Амперяна постоянно в ходу портативный реморализатор, а Хунта соорудил для своих нужд огромный, стационарный... И в этих вот условиях, приближенных к боевым, Кристобаль Хозевич во взаимодействии с Агасфером Козьмичом проводят эксперимент по "обесстрашиванию" научного контингента. При этом выясняется: первое, что делают "обесстрашенные", — это перестают работать вообще... И итоговая запись 17.02.85: "Осознание огромного и безнадежного отставания от мирового уровня — во всем". Очередная идея продолжить "Понедельник..." в очередной раз была отброшена. Но на протяжении всего 1985-го в дневнике идут за писи, из которых видно, как АБС постепенно приближаются к окончательной формулировке новой своей литературной задачи.

"Поскребите любое дурное свойство человека, и выглянет его основа — страх". С.Соловейчик (НМ, 3, 1985) "Обстоятельная подготовка к Страшному Суду... Герой взят в качестве секретаря-переводчика, ему обещано исполнение желания — изменение законов природы. Он заступается за человечество, и ему предлагают "искупить его грехи"... История нового Христа..." "Суд над человечеством. Разбираются случаи из жизни: подлость, низость, корыстолюбие, нищета духа. В т. числе странные истории из жизни японцев, новогвинейцев (каннибалов) и т.д. — другая мораль, другие нормы". "Имена Демиурга: Гончар, Кузнец, Ткач, Плотник... Гефест, Гу, Ильмаринен, Хнум, Вишвакарман, Птах, Яхве, Мулунгу, Моримо, Мукуру". И вот наконец: "...у гностиков Демиург — творческое начало, производящее материю, отягощенную злом" (Е.М.Мелетинский, Миф.Словарь, т.1, стр. 366). "Вариант названия: ОТЯГОЩЕННЫЕ ЗЛОМ". К этому моменту одна из линий романа становится нам ясна окончательно, и мы принимаемся ее активно разрабатывать и даже (начиная с 25 января 1986 года, в Ленинграде) писать. Это история Второго (обещанного) пришествия на Землю Иисуса Христа. Он вернулся, чтобы узнать, чего достигло человечество за прошедшие две тысячи лет с тех пор, как Он даровал людям Истину и искупил их грехи своей мучительной смертью. Он видит, что НИЧЕГО существенного не произошло, все осталось по-прежнему, и даже подвижек никаких не видно. И Он начинает все сначала, еще не зная пока, что Он будет делать и как поступать, чтобы выжечь зло, пропитавшее насквозь живую разумную материю, Им же созданную и так любовно слепленную много тысячелетий назад.

Наш Демиург совсем не похож на Того, кто принял смерть на кресте в древнем Иерусалиме — две тысячи лет миновало, многие сотни миров пройдены Им, сотни тысяч благих дел совершены, и миллионы событий произошли, оставив — каждое — свой рубец. Он сделался неузнаваем. (Обстоятельство, вводящее в заблуждение множество читателей: одни негодуют, принимая нашего Демиурга за неудачную копию булгаковского Воланда, другие — попросту и без затей — обвиняют авторов в проповеди сатанизма, в то время как наш Демиург на самом деле просто Иисус две тысячи лет спустя.)

Сейчас, листая рабочие дневники, я обнаружил вдруг, что совсем позабыл, оказывается, как писался этот наш роман! Оказывается, мы сначала почти до конца (а может быть, и не "почти", а действительно до самого конца) написали всю линию Манохин-Агасфер-Демиург и лишь потом вышли на идею заслуженного учителя города Ташлинска — Г.А.Носова — с его печальной историей современного Иешуа Га-Ноцри. Только 27 февраля 1987 года в дневнике появляется запись: "40 лет спустя". Учитель, проповедующий права людей, живущих в свое удовольствие и никому не мешающих. Общество его ненавидит. Уходят ученики, грозят родители, директор, РОНО, Академия Педнаук. Мир 20... года". А уже в середине марта приняты все принципиальные решения: история Демиурга и есть рукопись Манохина, "попавшая к автору от его Учителя, найдена при сносе древней гостиницы при обсерватории"; "все апостолы-соискатели предлагают улучшить человечество путем ампутаций"; Демиург ищет Великого Терапевта. "Все они хирурги или костоправы, и нет среди них ни одного терапевта" (парафраз слов умирающего генерала иезуитов из "Виконта де Бражелона"); история борьбы и гибели Настоящего Учителя становится сюжетным стержнем нового романа... Этот новый и окончательный вариант романа мы начинаем писать в конце апреля 1987 года, а последнюю точку в чистовике ставим 18 марта 1988-го.

Это был последний роман АБС, самый сложный, даже, может быть, переусложненный, самый необычный и, наверное, самый непопулярный из всех. Авторы, впрочем, считали его как раз среди лучших — слишком много душевных сил, размышлений, споров и самых излюбленных идей было в него вложено. Здесь и любимейшая, годами лелеемая идея Учителя с большой буквы — впервые мы сделали попытку написать этого человека, так сказать, "вживе" и остались довольны этой попыткой. Здесь старинная, годами лелеемая мечта написать исторический роман — в манере Лиона Фейхтвангера и с позиции человека, никак не желающего поверить в существование объективной и достоверной исторической истины ("Не так все это было, совсем не так"). Здесь даже попытка осторожного прогноза на ближайшие сорок лет — пусть и обреченного изначально на неуспех, ибо нет ничего сложнее, чем предсказывать, что будет с нами на протяжении одной человеческой жизни (то ли дело строить прогнозы лет на пятьсот вперед, а еще лучше — на тысячу)...

Любопытно сегодня, с высоты последних лет XX века, смотреть на эти прогностические упражнения авторов, честно пытавшихся в меру своих сил и способностей нарисовать правдоподобную и по возможности содержательную картинку российской жизни третьего десятилетия XXI века. Эта картинка рисовалась уже в самый разгар перестройки, когда нам ясно стало, что серьезные изменения неизбежны и надвигаются, но нам тогда и в голову не могло прийти, насколько радикальными они будут. Говоря сегодняшними терминами, АБС предполагали, что Россия (на самом деле, СССР, конечно) пойдет по "китайскому пути": постепенная, очень медленная либерализация экономики под неусыпным контролем слегка реформированной, но по-прежнему всемогущей КПСС. Более радикальные перемены нетрудно было, разумеется, себе представить — и раскол Партии, и сам распад СССР, и даже новую гражданскую войну, — но почти инстинктивное неверие наше в резкие исторические переломы было слишком сильно. Такие переломы всегда казались нам возможными, но чрезвычайно маловероятными, и уж в особенности маловероятным всегда казался нам практически одномоментный (в историческом масштабе) развал могущественной государственной машины, создававшейся десятилетиями, основательно проржавевшей, конечно, абсолютно бесперспективной и уже начинающей сбоить, но еще вполне и до отвращения жизнеспособной и самодостаточной.

Мир, каким он у нас стал "сорок лет спустя", существенно отличается даже от сегодняшнего. Он гораздо более стабилен, спокоен, более сыт и доволен собой. Он менее свободен, но тоталитарность его не бросается в глаза — перестройка не прошла для него даром. Горком партии по-прежнему является в этом мире авторитетом номер один, но влияние его сильно смягчено и облагорожено по сравнению с годами застоя.

Короче говоря, попытка среднесрочного прогноза нам, скорее, не удалась. Но иногда, наблюдая нынешние события, эту страшную, роковую, холопскую тягу нашу к стабильности любой ценой, к пресловутому "порядку", к "твердой руке и железной метле", — наблюдая все это, я без всякого удовлетворения думаю: "Черт побери, а может быть, ошибившись в частностях, АБС угадали-таки конечный результат? Где, в конце-то концов, гарантия, что горком партии не вернется к нам опять на протяжении ближайшего поколения?.."

"ЖИДЫ ГОРОДА ПИТЕРА, или НЕВЕСЕЛЫЕ БЕСЕДЫ ПРИ СВЕЧАХ".

На протяжении многих лет Стругацкие мечтали написать пьесу. Первое упоминание об этой сладостной мечте я обнаружил еще в письмах начала 60-х.

27.12.61 — АН: "... Идея No 2 — мысль написать пьесу. Давай попробуем, а? На современную тему... Давай, Боря, а? А пьеса у нас с тобой преотлично бы пошла, уверяю тебя..." Но мы не попробовали. То есть АН сам, на свой страх и риск/пробовал, и неоднократно. Но либо не удавалось довести до конца, либо удавалось, но получалось "типичное не то" — вроде пьесы "Без оружия" по мотивам "Трудно быть богом". Написанная АН практически в одиночку, на взгляд БН она совсем не удалась, и не стоит, наверное, жалеть, что она так и не увидела (кажется) сцены, хотя какие-то театры вроде бы за нее брались, что-то там колдовали, репетировали, но не получалось у них ничего с этой пьесой.

4.11.66 — АН: "...Перед спектаклем Высоцкий сводил меня познакомиться с Любимовым. Очень понравился он мне. И в частности тем, что попросил поработать для них. Мы ему страшно нравимся, родственные души. Он не навязчив, просто просит посмотреть его работы и подумать, получится ли у нас что-нибудь. Проклял я, что ты не в Москве. Надо выписать тебе командировку, чтобы ты приехал специально на театр. Пьесу будем писать!..

И Володя хорош (Высоцкий, то есть). Он бы отлично сыграл Румату". Подобных писем от АН было получено множество. Но не получилось с этой пьесой, ничего не вышло и из наших попыток войти в контакт с театром и поработать для сцены; чем дальше, тем меньше оставалось у нас энтузиазма по этому поводу, и в конце концов мы, отчаявшись создать для театра что-нибудь путное, махнули рукой на эту идею, полностью сосредоточившись на киносценариях.

Похоже, сама судьба хотела, чтобы именно ПЬЕСА стала последней работой АБС.

Первые обстоятельные наметки, хотя еще вполне приблизительные, появляются в дневнике 6 октября 1989 года во время краткого наезда БН в Москву. Условное название — "Ночь страха". Уже есть среди будущих героев и еврей, получающий повестку, которая начинается словами "Жиды города Москвы!.." В общем и целом сюжет с первого же захода определился вполне, и даже последняя немая сцена была придумана — с непрерывно звонящим телефоном, на который все молча смотрят, и никто не решается взять трубку.

Первая половина названия — "Жиды города Питера" — была принята позже, а вторую мы позаимствовали из старых записей конца 1988 года. Собственно, идея пьесы возникла именно тогда: "1.12.88. Б. прибыл в Мск обсуждать ситуацию. Пьеса: "Веселенькие беседы при свечах". Позднее кое-кто приписывал нам особую проницательность: АБС, якобы, предвидели и описали путч 1991 года. Это и верно, и неверно.

В самом конце восьмидесятых было уже совершенно очевидно, что попытка реставрации должна воспоследовать с неизбежностью: странно было бы даже представить себе, что советские вседержители — партийная верхушка, верхушка армии и ВПК, наши доблестные "органы", наконец, — отдадут власть совсем уж без боя. Гораздо труднее было представить себе ту конкретную форму, в которую выльется эта попытка повернуть вспять, и уже совсем невозможно было вообразить, что эта попытка окажется такой (слава Богу!) дряблой, бездарной и бессильной. Дракон власти представлялся нам тогда хромым, косым, вялым, ожиревшим, но тем не менее все еще неодолимым.

Другой вопрос казался нам гораздо менее тривиальным, когда мы писали свою пьесу: а нужно ли ИМ совершать путч вообще — двигать танки, вводить войска, сгонять арестованных на стадионы по методике генерала Пиночета? Может быть, вполне достаточно только припугнуть нас хорошенько, и все мы тут же послушно (с отвращением к себе и к своей судьбе, бормоча проклятия в адрес поганой власти, но послушно и безотказно, как всегда) встанем по стойке смирно?

В реальности оказалось намешано всего понемножку — и беззаветного бунта, и покорности, и равнодушия, и радостной готовности подчиниться, но одно АБС угадали точно: отношение к происходившему молодежи. Молодежь с удивительным единодушием сказала перевороту либо "нет", либо, в крайнем случае, "плевать!" И это было лучшим доказательством тому, что Старый мир прекратил существование свое в прежнем, привычном обличье. Новое поколение, ничего не зная о Новом мире, без колебаний отвергло Старый. Как это, впрочем, обычно и происходит с каждым новым поколением, только далеко не каждому поколению выпадает оказаться на взлете своем именно в эпоху перемен.

Мы закончили пьесу в начале апреля 1990 года, и уже в сентябрьском номере "Невы" она была опубликована. Своеобразный рекорд, однако. Напоследок.

Надо сказать, мы совсем не планировали ее для театра, и полной для нас неожиданностью оказалось, что пошла она широко; Ленинград, Москва, Воронеж, Новосибирск... Был момент, когда она шла в доброй дюжине театров, В Киеве ее (с разрешения авторов) поставили под названием "Жиды города Киева", в Ленинграде (или уже в Петербурге?) сделали остроумную публицистическую телепередачу, когда сцены из постановки перемежались вполне документальными разговорами на улицах Питера — наугад выбранным прохожим задавали вопрос, как бы они поступили, получивши повестку соответствующего содержания...

Было довольно много хлопот с названием. Звонили из разных театров, произносили речи об опасности антисемитизма, просили разрешения переменить название, оставить только "Невеселые беседы при свечах". Мы отказывали дружно и решительно. Название пьесы представлялось нам абсолютно точным. И дело здесь было не только в том, что название это перекидывало прочный мостик между страшным прошлым и нисколько не менее страшным виртуальным будущим. ("Жиды города Киева!" — так начинались в оккупированном Киеве 1942 года обращения немецко-фашистского командования к местным евреям: приказ, собрав золото и драгоценности, идти на смерть). Ведь все наши герои, независимо от их национальности, были в каком-то смысле "жидами" — внутри своего времени, внутри своего социума, внутри собственного народа — в том же смысле, в каком писала некогда Марина Цветаева:

...Жизнь — это место, где жить нельзя: Еврейский квартал...

Так не достойнее ль во сто крат Стать Вечным Жидом ?

Ибо для каждого, кто не гад, Еврейский погром — Жизнь...

Эти слова, написанные много лет назад, и по сей день остаются в значительной мере актуальными — как тогда, как всегда. И, мне кажется, так же и по тем же причинам все еще остается актуальной наша пьеса.

КИНОСЦЕНАРИИ.

Некоторые из сохранившихся киносценариев представляются мне (и представлялись в свое время обоим авторам) неудачными — например, сценарий по "Жуку в муравейнике", опубликованный в свое время в журнале "Уральский следопыт". Некоторые безвозвратно утеряны: такие, скажем, как самый первый, писанный по роману "Страна багровых туч" еще в начале 60-х, или, скажем, сценарий "Бойцовый кот возвращается в преисподнюю", который мы делали для Одесской киностудии, — он был зарублен Госкино по стандартному обвинению в "экспорте революции" (именно из него впоследствии произросла повесть "Парень из преисподней").

Обоих вышеназванных сценариев, впрочем, ни чуточки не жалко. А вот самый первый вариант сценария по "Трудно быть богом" — жалко. У него своя, со специфическими хитросплетениями и неожиданными поворотами история, его несколько раз начинали и бросали; были моменты, когда дело, казалось, совсем уже на мази: еще немножечко, еще чуть-чуть, и фильм начнут снимать... но каждый раз возникало какое-нибудь препятствие (иногда — вполне исторических масштабов, вроде вторжения в Чехословакию в 1968-ом), и все надежды рушились, и все вновь откладывалось до морковкина заговенья. Сценарий добрых два года влачился по всем Ленфильмовским инстанциям (от редсовета к худсовету), не пропуская ни единой. В обсуждениях его принимало участие множество людей, причем не только редакторы и кинокритики, но и знаменитые литераторы — Вера Панова, выступавшая "против" с резкостью и жесткостью, меня, помнится, поразившими, и Александр Володин, заступавшийся за сценарий решительно, блестяще и неизменно. Но в результате этих редакционных перипетий все без исключения экземпляры сценария (очень, на мой взгляд, недурного), который писался вместе с Алексеем Германом и специально для Алексея Германа, пропали безвозвратно.

Безвозвратно утрачены почти все варианты сценария фильма "Сталкер". Мы начали сотрудничать с Тарковским в середине 1975 года и сразу же определили для себя круг обязанностей. "Нам посчастливилось работать с гением, — сказали мы тогда друг другу. — Это значит, что нам следует приложить все свои силы и способности к тому, чтобы создать сценарий, который бы по возможности исчерпывающе нашего гения удовлетворил".

Я уже рассказывал и писал раньше, что работать над сценарием "Сталкера" было невероятно трудно. Главная трудность заключалась в том, что Тарковский, будучи кинорежиссером, да еще и гениальным кинорежиссером вдобавок, видел реальный мир иначе, чем мы, строил свой воображаемый мир будущего фильма иначе, чем мы, и передать нам это свое, сугубо индивидуальное видение он, как правило, не мог, — такие вещи не поддаются вербальной обработке, не придуманы еще слова для этого, да и невозможно, видимо, такие слова придумать, а может быть, придумывать их и не нужно. В конце концов, слова — это литература, это высоко символизированная действительность, совсем особая система ассоциаций, воздействие на совсем иные органы чувств, в то время как кино — это живопись, это музыка, это совершенно реальный, я бы даже сказал — беспощадно реальный мир, элементарной единицей которого является не слово, а звучащий образ.

Впрочем, все это теория и философия, а на практике работа превращалась в бесконечные, изматывающие, приводящие иногда в бессильное отчаяние дискуссии, во время коих режиссер, мучаясь, пытался объяснить, что же ему нужно от писателей, а писатели в муках пытались разобраться в этой мешанине жестов, слов, идей, образов и сформулировать для себя, наконец, как же именно (обыкновенными русскими буквами, на чистом листе обыкновеннейшей бумаги) выразить то необыкновенное, единственно необходимое, совершенно непередаваемое, что стремится им, писателям, втолковать режиссер.

В такой ситуации возможен только один метод работы — метод проб и ошибок. Дискуссия... разработка примерного плана сценария... текст... обсуждение текста... новая дискуссия... новый план... новый вариант — и опять не то... и опять непонятно, что же надо... и опять невозможно выразить словами, что же именно должно быть написано СЛОВАМИ в очередном варианте сценария...

Всего получилось не то семь, не то восемь, не то даже девять вариантов. Последний мы написали в приступе совершеннейшего отчаяния, после того как Тарковский решительно и окончательно заявил:

"Все. С таким Сталкером я больше кино снимать не буду"... Это произошло летом 1977-го. Тарковский только что закончил съемки первого варианта фильма, где Кайдановский играл крутого парня Алана (бывшего Рэдрика Шухарта). Фильм при проявке запороли, и Тарковский решил воспользоваться этим печальным обстоятельством, чтобы начать все сызнова.

АН был с ним на съемках в Эстонии. И вот он вдруг, без всякого предупреждения, примчался в Ленинград и объявил: "Тарковский требует другого Сталкера". — "Какого?" — "Не знаю. И он не знает. Другого. Не такого, как этот". — "Но какого именно, трам-тарарам?!"

— "Не знаю, трам-трам-трам-и-тарарам!!! ДРУ-ГО-ГО!"...

Это был час отчаяния. День отчаяния. Два дня отчаяния. На третий день мы придумали Сталкера-юродивого. Тарковский остался доволен, фильм был переснят. И вот именно тот сценарий, который мы за два дня переписали и с которым АН помчался, обратно в Эстонию, был положен в основу фильма.

Кроме того, сохранился третий (или четвертый?) вариант сценария — он опубликован в НФ в 1981 году. И сохранился (чудом!) самый первый вариант — он известен под названием "Машина желаний", хотя, мне кажется, что самое первое, условное название было все-таки "Золотой Шар".

Мне кажется, знатокам и любителям как повести "Пикник на обочине", так и фильма "Сталкер" небезлюбопытно сравнивать, насколько первый вариант киносценария отличается от самой повести, а последний вариант — от первого.

Вообще говоря, история написания киносценария есть, как правило, история жесткого взаимодействия сценариста с режиссером. История беспощадной борьбы мнений и представлений, зачастую несовместимых. Сценарист, как мне кажется, обязан в этом столкновении творческих подходов идти на уступки, ибо кинофильм — это вотчина именно режиссера, его детище, его территория, где сценарист существует в качестве хоть и творческого, но лишь наемного работника.

На протяжении тридцати лет нам приходилось иметь дело с разнообразными типами, вариациями и разновидностями кинорежиссеров. Самый среди них распространенный — бурно-кипящий, говорливый, абсолютно уверенный в себе энтузиаст. Он стремителен. Он, как гром с ясного неба, возникает вдруг из небытия, обрушивает на автора ворох соблазнительнейших предложений и остроумных, льстящих авторскому воображению идей и так же стремительно, подобно молнии, исчезает опять в своем небытие — навсегда и без всякого следа. Таких у нас было множество.

Если же говорить о серьезных режиссерах, то они все были очень не похожи друг на друга. Они были такие же разные, как и их фильмы.

Андрей Тарковский был с нами жестким, бескомпромиссным и дьявольски неуступчивым. Все наши робкие попытки творческого бунта подавлялись безо всякой пощады. Лишь однажды, кажется, удалось нам переубедить его: он согласился убрать из фильма "петлю времени" (которую мы сами же для него и придумали — монотонно повторяющийся раз за разом проход погибшей некогда в Зоне бронеколонны через полуразрушенный мостик). Этот прием почему-то страшно его увлекал, он держался за него до последнего, и только соединенными усилиями нам удалось убедить его в том, что это банально, общеизвестно и тысячу раз "было". Он согласился наконец, да и то, по-моему, только оттого, что ему пришлась по душе наша общая идея: в Зоне должно быть как можно меньше "фантастики" — непрерывное ожидание чего-то сверхъестественного, максимальное напряжение, вызываемое этим ожиданием, и — ничего. Зелень, ветер, вода...

Александр Сокуров, снявший замечательный фильм "День затмения", был, напротив, мягок, уступчив, готов к компромиссам, его совсем нетрудно было убедить и переубедить. Сценарий проходил по начальственным инстанциям долго, трудно, даже мучительно, идиотские вопросы и рекомендации сыпались градом ("Какие именно работы ведут ученые? Почему сверхцивилизация агрессивна? Убрать бытовые сцены и карлика!!!"). Авторы (теперь уже опытные, битые, многажды пытанные), скрипя зубами, переделывали сцены — режиссер оставался спокоен и тих. Просто он ТОЧНО знал, что там будет в конце концов и на самом деле — в его кино, в объективе камеры, на пленке, на экране. И когда настал момент, он предложил свой, выношенный и любимый вариант (сделанный для него Юрием Арабовым) и именно по этому сценарию отснял фильм — значительный, мощный, превосходный в своем роде, но очень далекий и от исходной повести "За миллиард лет до конца света", и от последнего варианта авторского сценария.

Мне приходилось работать с Григорием Кромановым ("Отель "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА") — это был тоже человек, скорее, мягкий, но в то же время отнюдь не уступчивый. У него явно была своя позиция, свой образ снимаемого кино, и фильм в результате получился неплохой, особенно для тех лет. Жалко только, что не удалось нам убедить его отказаться от финальной "дьявольской гонки" роботов-андроидов на лыжах: нам казалось, что это невозможно снять сколько-нибудь достоверно — так оно, к сожалению, и вышло.

Безусловно интересно было работать с Константином Лопушанским. Но я знаю его, главным образом, по работе над фильмом "Письма мертвого человека", сценарий которого на девяносто процентов написал Вячеслав Рыбаков, а БН был там, скорее, на подхвате — "для придания весу". (Прекрасно помню несколько последних авральных дней, когда до окончания всех сроков остается всего ничего, киноматериал уже отснят, но еще не смонтирован, и совершенно непонятно, как его монтировать; начальство требует, чтобы фильм был антивоенным и "антиядерным", но чтобы в то же самое время ядерной катастрофы и духу не было; и вот мы втроем — Лопушанский, Ролан Антонович Быков и БН — трое суток подряд, по четырнадцать часов в сутки, сидим, запершись в номере Быкова в ленинградской "Астории", и думаем, и сочиняем, и мучаемся в поисках хитрого и одновременно простого хода, чтобы вырулить из тупика... Толку, впрочем, от этого мозгового штурма оказалось чуть; понадобился еще один мозговой штурм — с участием Арановича и Германа, — чтобы довести материал до ума.) А когда, много лет спустя, АБС написали сценарий "Туча" специально по заказу Лопушанского, дело не пошло — сценарий оказался "не тот", а как сделать, чтобы он стал "тот", ни авторы, ни режиссер так и не сумели придумать.

Аналогичная история произошла со сценарием "Пять ложек эликсира". Мы писали его специально для хорошего знакомого АН — белорусского режиссера Бориса (кажется) Ивченко. Я уже толком не помню, в чем там было дело — то ли Минская киностудия "Беларусь" заартачилась, то ли режиссеру сценарий не показался, но в результате фильм (под странным названием "Искушение Б.") был снят лишь несколько лет спустя совсем другим режиссером и на совершенно другой киностудии. Неплохой, между прочим, оказался фильм. Отличные актеры. Точная режиссура... Крепкая "четверка", на мой взгляд, что, согласитесь, немало. (Как говаривала наша мама, старая учительница: "Четверка—хорошая отметка. Ее надо заслужить".)

А вот с Константином Бромбергом мне работать не пришлось, я вообще едва с ним знаком. Первый вариант сценария по "Понедельнику..." был написан очень давно для студии Довженко в Киеве. Неплохой был сценарий, и сначала он пошел было в студии на ура, но потом там образовалось, как водится, новое начальство и, объявило его издевательством и клеветой на советскую науку. А вот фильм "Чародеи" задумывался режиссером как мюзикл (песенки для него писал наш любимый Юлий Ким — я так и не понял, почему эти песенки не попали в фильм). Мюзикл получился недурной. Сначала он мне, признаться, не понравился, но посмотревши его пару раз, я к нему попривык и теперь вспоминаю его без отвращения. Кроме того, невозможно не учитывать простого, но весьма существенного обстоятельства, что на протяжении множества лет этот мюзикл регулярно идет по ТВ под Новый Год. Значит, нравится...

Я прикинул сейчас: за тридцать лет АБС написали в общей сложности десять полнометражных сценариев. Плюс добрую дюжину короткометражек и мультяшек. Плюс еще одну дюжину (насколько мне известно) полнометражных сценариев написали с нашего ведома и одобрения всевозможные сценаристы-доброхоты, среди которых были и любители, и матерые профессионалы. А реализовалось из всего этого многообразия потенциальных возможностей восемь фильмов — пять сняты были у нас и три за границей. Не густо. Правда, история пока еще не прекратила течение свое — регулярно на моем горизонте продолжают возникать (для того, чтобы тут же исчезнуть) энергичные энтузиасты со своими ультрарадикальными предложениями. Я наблюдаю за всеми этими перипетиями, разумеется, не без интереса, но ничего особенного от них более не жду. Вероятность появления действительно хорошего кинофильма невелика. А времена самой интересной (с Алексеем Германом) и самой плодотворной (с Андреем Тарковским) работы уже миновали, и думается мне, навсегда.

С.ЯРОСЛАВЦЕВ, или КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОГО ПСЕВДОНИМА.

Почему, собственно, "С.Ярославцев"? Не помню. Понятно, почему "С": все наши псевдонимы начинались с этой буквы — С.Бережков, С.Витин, С.Победин... Но вот откуда взялся "Ярославцев"? Совершенно не помню.

В нашей замечательной стране, где бухгалтерия не выдаст автору ни единого рубля гонорара без предъявления самых исчерпывающих сведений о паспорте, месте жительства и о количестве детей, — в этой удивительной стране нашей сохранить тайну псевдонима, казалось бы, совершенно невозможно. И тем не менее следует признать, что "загадка С.Ярославцева" выдержала испытание временем более чем удовлетворительно.

Разумеется, тысячи читателей почти догадывались, who is who, сотни были весьма близки к правильному ответу, но только, может быть, десятки знали этот ответ точно. Лично мне приходилось встречаться с четырьмя основными гипотезами по поводу личности С.Ярославцева.

1. С.Ярославцев — это А. и Б. Стругацкие, пытающиеся таким вот образом, с помощью псевдонима, продраться сквозь цензурно-редакторские рогатки.

2. С.Ярославцев — это А.Стругацкий без какого-либо участия Б.Стругацкого.

3. С.Ярославцев — это Б.Стругацкий без какого-либо участия А.Стругацкого.

4. С.Ярославцев — это некий молодой начинающий писатель Имярек, рукописи которого А. и Б. Стругацкие (из чистого альтруизма, во имя Литературы, Святой и Великой) "причесывают, доводят до кондиции, а затем — проталкивают в печать".

Помнится, мне доставляло известное удовольствие с непроницаемым лицом выслушивать такого рода версии, а потом отвечать в манере Рэдрика Шухарта: "Комментариев не имею..." Это была такая забавная игра.

Но в том, как эта игра начиналась, не было абсолютно ничего забавного. Все три произведения С.Ярославцева были задуманы и разработаны в исключительно неблагоприятное и тяжелое для АБС время, в интервале 1972—1975 годов, когда новые договора не заключались, а те, что были заключены раньше, не исполнялись, перспективы и горизонты решительно затянуло туманом, и вопрос "Как жить дальше и зачем?" встал перед нами во всей своей неприглядной определенности.

В январе 1972 года мы начали писать сценарий мультфильма под названием "Погоня в Космосе". Сценарий этот сначала очень понравился Хитруку, через некоторое время — Котеночкину, но потом на него пала начальственная резолюция (в том смысле, что такие мультфильмы советскому народу не нужны), и он перестал нравиться кому бы то ни было. И вот тогда АН взял сценарий и превратил его в сказку. Так появился С.Ярославцев — девяносто процентов А.Стругацкого и десять процентов А. и Б. вместе взятых.

Примерно в то же время мы придумали сюжет про человека, сознание которого крутилось по замкнутому кольцу времени. В этом сюжете изначально было много любопытных позиций: тщетные попытки героя вмешаться в историю... предупредить генералиссимуса насчет войны... Жданова — насчет блокады... ну хотя бы родного отца — насчет ареста! Идея неслучайности, предопределенности, неизбежности истории мучала нас, раздражала и вдохновляла. Сохранилась запись в дневнике, относящаяся ко второй половине 1979 года: "Человек, проживший много жизней. Давно понял, что историю изменить нельзя. Сейчас находится в стадии активного альтруизма — спасает отдельных хороших людей. Но ничего в людях не понимает и спасает подонков и ничтожеств..." Ничего подобного напечатать в те времена, разумеется, было нельзя, и тогда АН взял этот сюжет и написал все, что только и можно было в те времена написать, — историю Никиты Воронцова. И это было второе произведение С.Ярославцева.

23 января 1975 года в нашем рабочем дневнике появляется запись: "Человек, которого было опасно обижать", и на другой день: "Имя ему — Кимм". Первый сюжет был разработан тогда же, причем достаточно подробно — хоть садись да пиши. Кроме Кимма, который обладал загадочной способностью помимо воли своей наносить ущерб людям, вознамерившимся нанести ущерб ему самому, были там у нас: гангстер Шевтц (наемный убийца), некий сенатор, ученый генерал из ВПК ("генерал-чума"), священник, культурист-мазохист... Действие, вполне бурное и исполненное захватывающих приключений, должно было протекать в курортном городе некоей маленькой страны — не то Греции, не то Мальты...

В дневниках отдельные упоминания этой темы, идейки и предложеньица "по поводу", фразы, замечания, наметки встречаются неоднократно. Например: "Не сделать ли для ХС спец. главу ... "Охота на василиска" — погоня за человеком, которого было опасно обижать" (самое начало 1984-го). А в самом начале 1986-го: "Василиск — человек, который страшно мстит обидчику, сам того не желая, инстинктивно, зачастую не зная об этом. Представить себе мир, где василиски редки, но обычны (как, скажем, мастера спорта или доктора наук)". В "Отягощенных злом" мы даже в какой-то мере реализуем образ такого "василиска"-громобоя, но все это — лишь скольжение по поверхности. До настоящего дела руки у нас все еще не доходят. Основательно мы возвращаемся к этому сюжету снова лишь в мае 1990 года. В дневнике записано: "Обсуждали Несчастного Мстителя". И дальше: "Нужна биография НМ, с родословной, подробно. История, как человек обнаруживает в себе дьявола". Теперь нашего героя звали Ким Волошин, и главные события повести должны были разворачиваться сегодня, сейчас и у нас в стране. Никаких Греции, никаких Мальт, никаких сенаторов — заштатный российский городок, обком-райком, милиция, УКГБ... И должно было это все называться теперь "Бич Божий" — мы не знали тогда, что произведение с таким названием уже существует.

Мы обсуждали новый сюжет на протяжении всего 90-го года. Будь на то моя только воля, мы обсуждали бы его и дальше — мне казалось, что времени впереди еще навалом, куда спешить?.. АН думал иначе. Может быть, он что-то предчувствовал. Может быть, догадывался. Может быть, знал. Здоровье его уже заметно пошатнулось тогда, но он перемогся и заставил себя работать — сел и к началу лета 1991 года закончил последнее произведение С.Ярославцева "Дьявол среди людей". Третье и последнее.

Вот, по сути, и вся история этого псевдонима — короткая история длиною в двадцать, без малого, лет.

Vita brevis, ars longa.

С.ВИТИЦКИЙ.

Происхождение этого псевдонима лежит на поверхности. Традицию основал АН еще в незапамятные времена. Надо было опубликовать под псевдонимом какой-то перевод, и АН выбрал "С.Бережков" — просто потому, что жил тогда на Бережковской набережной. Совершенно аналогично БН, живший на улице Победы, не мудрствуя лукаво, при необходимости варьировал все свои псевдонимы, перебирая соответствующую цепочку: "Победа — Виктория — Виктор — Витя".

Задуман "Поиск предназначения" был давно, но теперь нет уже возможности установить, когда именно. И нет возможности проследить даже основные этапы работы. Вот они — разрушительные последствия всеобщей компьютеризации: бумажные архивы исчезли, теперь все — на диске, и если нет предусмотрительно проставленной даты, то уже и не установишь, когда именно был написан тот или иной текст.

Последний раз я обращался к наброскам по поводу романа "ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ" (название, естественно, условное) в конце июня 1991-го, но когда я эти наброски начал впервые делать, когда сама мысль о новой вещи появилась, теперь уже установить невозможно.

Многое из придуманного ранее вошло впоследствии в "Поиск предназначения", но сам этот роман начал формироваться заметно позже: "...Человек обнаруживает (заподазривает), что некая сила ведет его по жизни, оберегая от опасностей и направляя в некоем (непонятном) направлении.

1941. август. "Взорвался" следователь, который вел дело Амалии Михайловны — хотел ее засадить, а ее судьба — спасти мальчика. С этого эпизода и начинается расследование.

1942. январь. "Счастливый мальчик". Людоед разорван в клочки — все думают, что от прямого попадания, но мальчик-то знает, что ни снаряда, ни осколка не было. Эта история прошла мимо следствия, но послужила толчком для понимания ситуации мальчиком.

1950, август. Поступление на физфак. Единственный преподаватель, который настаивал (и настоял бы!) на приеме, вдруг — у окна — разлетается на куски. Всех потом посадили за теракт. Но герой в атомники не попал и, следовательно, уцелел.

1958, ноябрь. Страшно и непонятно ("словно бомбу проглотил") погиб писатель Каманин (значительная фигура в Ленинграде), пришедший в восторг от его рукописи. И герой не стал писателем. На писателя и рукопись выходят через редакцию журнала "Красная заря", куда герой отнес рукопись. Рукопись — роман-воспоминание на тему "Как, собственно, удалось мне уцелеть?"

1965, декабрь. То же произошло с ученым, которому передал шеф героя по матинституту его работу. Ученый, побеседовав, решил двигать героя на международные конференции и "взорвался"..." И т.д., и т.п., и пр. По сути, это уже законченный план будущего романа. Последняя дата входа в этот файл — 27.12.92, — после чего я, видимо, уже начал работать собственно над текстом.

Писался роман трудно и долго. Черновик закончен был в августе 1994-го и потом правился еще неоднократно в течение примерно полугода. Ко мне все время приставали (да и сейчас пристают время от времени) с вопросом, как мне пишется в одиночку. Ответы "трудно", "дьявольски трудно", "медленно и мучительно" вопрошающих не удовлетворяют. Я придумал несколько сравнений, вот самое точное из них: представьте, что много лет подряд вы с напарником пилите двуручной пилой огромное бревно, но теперь напарник ушел, вы остались в одиночестве, а бревно и пила никуда не делись, надо пилить дальше... Те, кому приходилось пилить толстые стволы двуручной пилой в одиночку, меня понимают.

Еще меня не раз спрашивали, а зачем, собственно, вообще понадобился Б.Стругацкому псевдоним? Предостерегали: псевдоним помешает коммерческому прохождению романа. Просили (издатели): нельзя ли где-нибудь на той же обложке под "С.Витицким" поставить хотя бы петитом "Б.Стругацкий"... Мне все эти разговоры были вполне понятны (время такое: продаются не столько книги, сколько имена), всем своим советчикам и просителям я искренне сочувствовал, но не мог позволить себе действовать по-другому.

Много-много лет назад мы с АН договорились, что каждый из нас, если случится публиковать что-либо серьезное в одиночку, будет делать это только под псевдонимом. АН следовал этому правилу неукоснительно, как же могу я позволить себе нарушить старый договор? И в то же время делать из своего псевдонима мрачную тайну я тоже отнюдь не собираюсь: каждый, кто хотел узнать истину, мог это сделать без каких-либо трудностей и хлопот.

Я очень рад, что С.Витицкому удалось не только начать, но и закончить свою работу. Ниоткуда не следовало, что это получится вообще, и уж совсем непонятно было, удастся ли, даже доведя свою работу до конца, сохранить приличный уровень. Кажется, удалось. Слава Богу. Но бревно никуда не делось — вот оно, всегда передо мной. И пила на месте. Надо пилить дальше. Однако, противу некоторых ожиданий, второй роман осилить в одиночку еще труднее, чем первый. Если подумать, ничего странного или удивительного здесь нет: типичный для начинающего писателя "синдром второго романа". Второй роман всегда писать на порядок труднее, чем первый. И если первый свой роман С.Витицкий писал — словно груженый воз перед собою толкал, то теперь это выглядит в точности так же, но только воз приходится толкать уже в гору.

x x x

И в заключение — некоторые итоги. Некие окончательные суждения о самой процедуре литературной работы, некие практикой доказанные теоремы, имеющие чисто прикладной характер. Если угодно— основные принципы и заповеди литературного труда, к которым АБС постепенно пришли и которым следовали по возможности неукосни тельно. Кое-кто сочтет их самоочевидными или даже тривиальными, но тем не менее мне захотелось здесь и сейчас их заново и для всех сформулировать — по возможности кратко и ясно.

Первое. НАДО БЫТЬ ЩЕДРЫМ. Надо помнить, что щедрость — писательская щедрость, щедрость воображения — всегда окупается. Не надо бояться отставить идею, которая кажется дьвольски соблазнительной, но по какой-то причине сопротивляется своей реализации. Надо уметь отбросить ее без колебаний, пусть полежит в архиве в ожидании своего часа. Каждая такая идея уже сделала свое дело — самим фактом своего появления на свет. Она уже осветила для вас какой-то уголок бытия, и в этом уголке теперь всегда будет светло. Дурацкую идею отбросить не жалко, она никому, кроме вас, не нужна. А достойная идея обязательно к вам вернется со временем и в самый нужный момент. Как вернулась к АБС идея "нашего человека на Тагоре" — через два года после своего возникновения, или идея "человека играющего" — спустя без малого двадцать лет.

Второе. НИКОГДА НЕ ОТЧАИВАТЬСЯ! Следует привыкнуть к мысли, что кризис, так мучительно переживаемый и кажущийся мертвенным тупиком, это на самом деле прекрасно! Надлежит помнить: если не получается, не идет, заколодило, значит, начались настоящие роды! Ведь роды — как скажет вам любая мать — это всегда мучительно, трудно и больно. Конечно, приятно и радостно писать, когда текст словно бы сам собою выливается из-под пера. И далеко не всегда легко и весело рожденная повесть легковесна или плоха. Это верно. Но всякая повесть, родившаяся в муках и в отчаянии, всегда какая-то особенная. Она всегда не такая, как все то, что было до нее, и не такая, как то, что будет после. Она — любимая, и навсегда.

И наконец, "тройное правило", о котором все знают и которое всегда — в бесплодных поисках Mensura Zoili — забывают. НАДО БЫТЬ ОПТИМИСТОМ. Как бы плохо ни написали вы свою повесть, у нее обязательно найдутся читатели — многие тысячи читателей, которые сочтут эту повесть без малого шедевром. В то же время НАДО БЫТЬ СКЕПТИКОМ. Как бы хорошо вы ни написали свою повесть, обязательно найдутся читатели, многие тысячи читателей, которые будут искренне полагать, что у вас получилось сущее барахло. И, наконец, НАДО БЫТЬ ПРОСТО РЕАЛИСТОМ. Как бы хорошо, как бы плохо ни написали вы вашу повесть, всегда обнаружатся миллионы людей, которые останутся к ней совершенно равнодушны, им будет попросту безразлично — написали вы ее или даже не начинали вовсе.

Dixi et animam levavi.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я