Виктория Угрюмова. Дом там, где ты

Библиотека

Виктория Угрюмова. Дом там, где ты

Виктория Угрюмова Киев, июль 1998

(рассказ)

... И хотя в паспорте вполне определенно значилось "Татьяна Евгеньевна Иловайская", исходя из чего родственники и знакомые обращались к ней как к Танечке - и были в своем праве - он именовал ее Тэтэ.

Ей нравилось. Ей вообще нравилось все, что делал или говорил Димыч.

Голос Элеоноры Степановны с легкостью преодолевал такие хилые препятствия, как закрытая дверь, работающий магнитофон и нежелание потенциальных слушателей слышать все, что предназначалось именно для их ушей. Тема выступления была до боли знакомой, и, откровенно говоря, Димыч мог бы и сам наговаривать этот текст без особых сложностей. Более того, он бы с радостью взял на себя этот труд, чтобы дать бесценной теще передохнуть, но неутомимая обличительница не мыслила спокойного бытия. Для своих ближних, разумеется.

За последние несколько месяцев молодожены выяснили немало интересных и пикантных подробностей о себе, своей анатомии, физиологии и "облико морале".

Интеллигентная и милая Тэтэ была ошумлена. Единственной реакцией на первое выступление Элеоноры явилось искреннее недоумение:

- И ЭТО моя мама?!

Но дальше стало хуже, и перед счастливой во всем остальном семейной парой остро встал вопрос, который, по определению Воланда, сильно испортил людей. Квадратура круга, жизненное пространство, экологическая ниша - все эти понятия людьми, нуждающимися в укромном месте, которое могло бы стать заодно их собственной крепостью, воспринимаются иначе, нежели счастливцами, обеспеченными уже отдельной норой, где они и скрываются от житейских бурь.

Димычу и Тэтэ было грустно признаваться вслух - но факт от этого не менялся - что денег на покупку минимального количества квадратных сантиметров у них не только нет теперь, но не будет и в ближайшем обозримом будущем. А вот перспектива загреметь в Кирилловскую после продолжительного общения с Элеонорой Степановной, напротив, была. И хотя знаменитый архитектурный памятник расписывал фресками не кто-нибудь, а сам Врубель, это обстоятельство даже не подслащало пилюлю. Психушка и есть психушка, какими бы шедеврами ни были украшены ее скорбные стены.

Обо всем этом упоминать лишний раз воообще не хочется, и мы не станем. Это так - несколько штрихов; первоначальная расстановка сил, а заодно и объяснение тому, отчего Тэтэ лежит, свернувшись калачиком, на узеньком и продавленном диванчике, тесно прижавшись к мужу, и пытается сконцентрироваться на содержании газетных объявлений.

Волей-неволей, но они пришли к выводу, что единственным выходом для них является поиск тех престарелых и одиноких людей, которые предоставят им крышу над головой в обмен на уход и общение. На наследование квартиры молодые люди не претендовали; сама возможность избавиться от Элеоноры и ее пронзительного всепроникающего голоса пробуждала надежду и ассоциировалась с побегом из Шоушенка.

"Великая иллюзия" одним словом. И только Жана Габена в ней не хватает для полноты сходства.

Но зато возникает вопрос, что такое интеллигентность? Продукт цивилизации, ее достижение и гордость - либо все-таки генетическая болезнь, ведущая в результате к полному уничтожению особей, являющихся ее носителями? Потому что будь на месте Димыча человек попроще, он бы просто пару раз грюкнул кулаком по столу или дверью о притолку, или Элеонорой обо что-нибудь увесистое - так, чтобы без уголовных последствий, но со смыслом и значением. И все. И не было бы ничего...

Так стоит ли?

Тэтэ небрежно отбрасывала внимательно изученные газетные листы, и они с шелестом падали на пол, взмахивая широко распахнутыми крыльями; и останавливались, не решаясь подняться в воздух:

- Вот и мы так, - пробормотала Тэтэ, утыкаясь лицом в диванную подушку.

- Что с тобой? - забеспокоился Димыч, удивляясь себе и тому, что еще задает подобные вопросы. Причина, как говорится, была налицо.

- Ничего-ничего, - устыдилась она своей слабости. Зачем портить мужу и без того испорченное настроение. - Просто газетный лист при таком освещении был похож на большую и важную птицу, которая так и не решилась взлететь. Осторожненько так подобралась к окну, остановилась, и все... Не ощутила себя птицей в самый важный момент. Осталась газетой. Простой газетой с дурацкими объявлениями.

- Ну, почему с дурацкими? - расстроился Димыч. - Объявления-то тут причем?

- Прости, - пожала Тэтэ плечами. - Представила, что и мы не решаемся на что-то важное, остаемся газетами, в каком-то смысле - и огорчилась. Но чтобы тебе было приятно, я прошу прощения у всех объявлений и оптом, и в розницу, и торжественно заявляю, что никакие они не дурацкие, а очень даже полезные, и мне жаль, что я их незаслуженно обидела.

- То-то же, - улыбнулся Димыч и наклонился, чтобы ее поцеловать.

В этот самый момент очередной разворот и очутился прямо у него перед глазами. Впоследствии Димыч неоднократно утверждал, что газета отчаянно старалась, чтобы объявление не осталось незамеченным, и с этой целью даже несколько раз повернулась и покрутилась на месте. И те, кто был знаком с последствиями, искренне ему верили. Но, может, это происходило от того, что они просто относились к редкой, ныне вымирающей породе УМЕЮЩИХ ВЕРИТЬ ИСКРЕННЕ.

Как бы там ни было, но взгляд Димыча уперся в колонку, в которой четкими буквами, чуть больше стандартного шрифта, было напечатано: "Неприхотливый, обаятельный, легкий в общении, крайне пожилой человек со странными, но абсолютно невредными привычками срочно ищет молодую семейную пару интеллигентных, образованных и мыслящих людей для совместного проживания в его доме. Желательно доброе отношение ко всякой живности. Подробности при личной встрече." Дальше шел адрес, и ничего более приписано не было.

Димыч несколько раз перечитал объявление, вникая в его смысл, что было, повторяем, нелегко, если учитывать постоянное звуковое сопровождение из коридора, и наконец просветлел лицом.

- Тэтэ! Тэтэ, солнышко! Боюсь сглазить, тьфу-тьфу-тьфу, но, кажется, я нашел...

- Странное объявление какое-то. Но милое. И располагает больше, чем все эти "домашние животные исключены", "гостей не приводить" и "за хорошее материальное обеспечение", - процитировала она. - А вот адрес странный: " Ольгинская - это, положим, я хорошо себе представляю; "дом с горгульями и водосточной трубой в виде большой змеи". Это не розыгрыш, Дим? Где же на Ольгинской такой дом? Нет там ничего подобного. Ольгинская крохотная - не могла я мимо такого дома ходить и не замечать его.

В этот момент из-за двери донесся совершенно уж неземной звук.

- Все равно сходим, - решительно сказала Тэтэ. - Нам терять нечего.

В доме царил жуткий беспорядок, если вообще то, что здесь происходило, позволительно было назвать настолько простым и непритязательным словом. Ибо понятие беспорядка само собой предполагает отсутствие порядка, который, однако, нетрудно восстановить, определив вещи обратно, на положенные им места. Потому-то и не подходило в данном случае это широко распространенное в быту слово: не нашлось бы здесь ни самих вещей, ни того места, куда их следовало по здравом размышлении поместить. Трудно представить, что кто-то так расстарался со своим имуществом, пусть даже и в состоянии аффекта; и уж гораздо естественнее было предположить, что здесь внезапно разразилось локальное нашествие татар, жаждущих сатисфакции - и Мамай не только войной прошел, но и всем табором остановился. Иных разумных объяснений тому, как и почему люди решаются так растерзать и распотрошить пристойную, добропорядочную, ни в чем не повинную квартиру, ни у одного психолога нет да и быть не может. И придирчивый бытописатель подобрал бы в своем словаре такие емкие существительные как "разруха", "светопреставление", "катастрофа" для описания явившейся его взору картины. Сами судите: битые кирпичи, поваленные гипсовые колонны, мятые, ржавые листы жести и обломки канализационных труб, осколки стекла, пачки пожелтевших от времени, полуистлевших газет - и все это, приблизительно в том порядке, в каком было при Хаосе, располагалось посреди большой и просторной комнаты со стрельчатыми окнами. И даже солнце не проникало сюда из-за мутных серых стекол, хотя на улице палило нещадно.

Высокий, аристократического вида старик в мягкой бархатной куртке и белоснежной рубахе с кружевными отворотами пытался навести видимость порядка, сгребая в кучу банки, бутылки и какие-то неописуемые тряпки, давно утратившие, как цвет, так и форму.

- Это уже за гранью добра и зла, - пробормотал он, когда взгляд его уперся в сырую, облезлую стену, сплошь в потеках и болезненных пятнах плесени. - Порой я начинаю сомневаться в разумности провидения, право слово...

- Не богохульствуйте, Себастьен, - донеслось из дальнего угла.

- Нет уж, позвольте, Алиса Сигизмундовна, позвольте, голубушка! Вот это вот безобразие ни в какие ворота не лезет. Я не сомневаюсь, что наши, с позволения сказать, "соискатели" далеки от совершенства, духовно недоразвиты и прочая, прочая, прочая; но это все-таки не причина, чтобы так преобразовывать человеческое жилище. Должны же у этого дома быть хоть какие-то рамки? Или его автономность превышает все допустимые нормы? Что мне прикажете теперь делать с этим барахлом?!

- Себастьен, вы зря портите себе нервы и голосовые связки, - ответил все тот же низкий, скрипучий голос, принадлежащий, несомненно, старухе, и несомненно - старухе, привыкшей командовать. Правда, его обладательницы видно не было, и старик упорно обращался к колченогому драному креслу, которое стояло только потому, что всей своей тяжестью опиралось о стену. Под ним валялись стопки пыльных, пожелтевших от времени газет, селедочные хвосты и прочий неприглядный мусор.

- Не зря, - буркнул Себастьен.

- Зря, - прогудел голос. - Все равно два или три часа спустя все это исчезнет. Вольно же вам так из-за этих мелочей переживать.

- Вы, Алиса Сигизмундовна, возможно не обоняете этих прелестей, - покосился старик на селедочные объедки, - а я вот, к несчастью своему, вынужден вдыхать своеобразное э-э-э... амбре, и несколько часов такого счастья мне не выдержать! Годы не те-с, да-с.

- Невежливо с Вашей стороны, Себастьен, лишний раз напоминать мне о моей несостоятельности, - обиженно откликнулся голос. - Если бы я не знала Вас столько лет, друг мой, то вынуждена была бы заключить, что Вы дурно воспитаны. И потом, это издержки, о которых мы были загодя предупреждены. И сами согласились на такую жизнь, никто нас сюда за уши не тянул. Как это говорили мужички? - назвался трюфелем, полезай в ридикюль.

- Алиса Сигизмундовна, - укоризненно молвил старик, - окститесь. Когда это такое было, чтобы мужички так говорили? Они же о трюфелях слыхом не слыхивали.

- Только не делайте из меня склеротичку, Себастьен, - вскипел голос. - Ваши мужички, может, и не говорили так, а мои говорили. Я же помню. Я просто прекрасно помню, вот как сейчас. Я бы поделилась своими воспоминаниями, но Вы ведь меня откровенно игнорируете. Вот и теперь, вот даже сию секунду - иг-но-ри-ру-ете! О чем Вы думаете, Себастьен? Себастье-ен! Ау!

- А? Что?! - вздрогнул старик. - Простите, голубушка. Ушел в себя, как оказалось - слишком глубоко. И Боболониус куда-то запропастился... Вам не видно, где он, этот негодник? И где все остальные?

- Не уходите от ответа, скверный мальчишка, - в голосе явственно послышалась усмешка. - О чем мечтали?

- Скорее уж наоборот - ужасался. Как однако цепко держатся за людской разум и душу эти разрушительные мысли. Смотрите, который час подряд в доме разруха - такое впечатление, что нас тут и в помине нет.

- Обойдется, - ответила на это Алиса Сигизмундовна. - Не впервой.

- Не впервой, но заметьте, какая сила воздействия. Или взять, скажем, этих, вчерашних посетителей. Зачем, ну сами подумайте, зачем человеку такая куча одинаковых, аляповатых, безвкусных тряпок, да еще и плотно запакованных? И зачем человеку, скажите на милость, двадцать ковров, СВЕРНУТЫХ В РУЛОН?!

- Не задавайте риторических вопросов, - сердито откликнулась старуха. - Ну, не представляют они себе другой жизни, что уж теперь-то... Наше дело - ждать, а вот критиковать и сокрушаться о никчемности и тщетности всего сущего - это уже не наше дело. И увольте меня, увольте от этих ваших психологических экзерсисов. Потом, Вы же не можете не признать, что подобная реакция - лучшая защита от нежелательных компаньонов, можно сказать, наш страховой полис. Заметьте, Себастьен: ни один из них не пожелал остаться здесь ни на секунду, ни один не выдержал воплощенного себя. Даже странно, насколько люди не выносят свой собственный внутренний мир - так и норовят дать деру куда подальше. А от себя не убежишь - это еще древние заметили. Каждый носит свой ад в себе.

- Так-то оно так, - с сомнением покачал головой Себастьен. - Только мне их персональные ады порядком надоели - сплошной мусор, обломки, дурной запах, и ничего конкретного. Или кучи бесполезных и дешевых вещей - зато много и все мое. Мелкое пекло, суетливое, отвратительное. Не страшное, а именно что отвратительное.

- Вы, Себастьен, совершенно ополоумели. Что ж Вы придираетесь ко всему? А ну попадется вам истинное пекло, подлинный ужас - что тогда? Не стоит даже надеяться, что мы выкарабкаемся.

- Я и не надеюсь. Я надеюсь на то, что человек, носящий в себе тот ужас, о котором Вы только что упоминали, на мое объявление не откликнется. Ему не до того.

- Я не суеверна, - важно произнесла старуха, - Вы знаете, насколько я не суеверна, но все же сделайте одолжение - постучите по чему-нибудь деревянному.

- Стучу-стучу, - лукаво усмехнулся старик. И действительно три раза стукнул согнутым пальцем по какой-то неструганой доске.

- Вот так-то лучше, - в голосе Алисы Сигизмундовны явственно послышалась усмешка.

- Беррр... Безр... Бурр...

- Алиса Сигизмундовна!

- Что?!

- Что "буррр"?

- Господь с Вами, Себастьен. Это не я говорю. Помилуйте, как можно было предположить, чтобы женщина моего возраста и моего происхождения позволила себе говорить "бурр"?

- А кто же это?

- Видимо, Гораций, голубчик. Вы совершенно забыли и о Горации, и о Боболониусе, и о Фофане. Я не говорю о нашем непостижимом Христофоре Колумбовиче. И я тоже хороша - болтаю тут с Вами, а о наших друзьях не думаю.

- Алиса Сигизмундовна! Я же сию секунду спрашивал...

- Спросить каждый может.

- Бурр... Безбр.... Безз... буррр

- О! Вот опять! - воскликнул Себастьен. - Да где же это? Откуда звуки, Алиса Сигизмундовна?!

- Из-под того завала, воон там, да-да, именно там... нет, чуть правее...

Следуя указаниям невидимой своей собеседницы, старик, морщась и вздрагивая от каждого прикосновения к мусорной куче, извлек на свет божий удивительное создание. То был человечек, вырезанный из драгоценного палисандра - маленький, всего локоть в высоту, с живым и умным личиком и яркими темными глазками, сделанными из черного агата. И всякий уважающий себя историк и археолог при первом же взгляде на него сразу бы сказал, что это подлинный пенат. Да-да, вы не ослышались, именно римский пенат, призванный охранять жилище от всего злого и нечистого. Дух предков. По имени Гораций Фигул.

- Безобразие! - выкрикнул он в полный голос, едва оказался на свободе. - Беззобрразие!!! Я протестую! Себастьен, Алиса Сигизмундовна, я хочу во всеуслышание заявить, что я и прежде был не в восторге от этой идеи с заявлением, но теперь, когда наша жизнь стала совершенно невыносимой, я требую предпринять конкретные меры к спасению нашего дома и всех нас! Я не могу обеспечить этому дому защиту от посторонних недобрых проявлений, потому что они сюда тянутся как мухи на мед! Немедленно пошлите в газету опровержение!

- Потерпи, Гораций, потерпи, - ласково попросил старик, обтирая палисандрового человечка батистовым носовым платком. - Такая уж наша планида - ждать и терпеть.

- Терпеть тоже нужно до определенного предела, - заявил Фигул. - В Сальвадоре, например, народ имеет право на вооруженное восстание, если его права грубо попираются. Это даже в их конституции написано. Поднимаем вооруженное восстание, решено!

- Мы-то не по конституции живем, - пожал плечами старик. - Нам бы их проблемы... И давай не возвращаться к тому, что мы уже обсудили и решили, хорошо?

- Ты решил, Себастьен. А я против.

- Положим, Гораций, - заговорила Алиса Сигизмундовна, - наш друг Себастьен на сей раз уступит Вашим просьбам. И действительно пошлет опровержение, либо каким-то иным способом откажется от компаньонов. И что будет после?

- Все станет на свои места, - пробормотал пенат. Но как-то не слишком уверенно.

- Увы Вам, Гораций! Вы прекрасно знаете, что все встанет на свои места не навсегда, а лишь на какое-то время. До тех пор, пока наш дорогой друг Себастьен не покинет этот мир, не оставив, как Вам известно, наследников. И этот дом может перейти к кому угодно. А может и не перейти ни к кому, и в этом случае он просто перестанет существовать, а все мы, его обитатели, утратим не только кров над головой, но и те жизненные силы, которыми питаемся теперь. Вы этого хотите? Ну, не ведите себя как ребенок, вам же не тысяча лет... Предоставьте событиям развиваться естественным путем. И не заставляйте меня повторять десятки раз то, что вам и без меня великолепно известно.

Себастьен! Поставьте это чудо куда-нибудь в более-менее пристойное место. Вот лучше успокойте Боболониуса. Мне кажется, это он пробирается в соседние аппартаменты под теми кипами бумаг.

Старик повертел головой.

В куче мусора громко шелестело и шуршало нечто, на слух, длинное и очень большое.

- Боболониус! Боболониу-ус!

- Ага, как же, - донесся из-под жутких завалов хорошо поставленный бас. - Прямо сей же секунд. Разогнался.

Старик предпочел оставить это выступление без комментариев.

- Ты остальных не видел?

- А чего их видеть-то? - ворчливо поинтересовался Боболониус. - Фофаня гоцает в подполе как оглашенный - крыс гоняет. А...

- Крыс?! Каких крыс?! - подала голос из своего угла Алиса Сигизмундовна. - Когда это мы успели обзавестись крысами, Себастьен?

- Тоже мне вопрос вопросов, - буркнул Боболониус, продолжая шуршать и скрипеть половицами, но по-прежнему не показываясь на поверхности. - Думаете, только у нас случилась разруха и полный и окончательный разгардаж? В подполе тоже хватает своих радостей - крысы, вода, мусорные баки и тьма-тьмущая пауков. Там еще бегала какая-то мерзкая кикимора...

- И? - строго уточнил Себастьен.

- И...

- Я бы хотел получить вразумительные объяснения. Что значит это твое "И" в данном конкретном случае?

- Как всегда, - смущенно пробормотал Боболониус. - Во всяком случае, хлопотать о завтраке для меня тебе уже не придется. Согласись, что сейчас это как нельзя кстати.

- Наверное, ты прав... А что же Христофор Колумбович?

- Этот старый черт объелся пауков и теперь икает как заведенный. Соседей всех переполошил - они думают, землетрясение. К завтрему протряхнет и будет как новенький, а пока от переедания у него, кроме икотки, что-то вроде галлюцинаций сделалось, и теперь он воображает себя Лесным Царем. Тут главное не допустить, чтобы он начал Гете декламировать, особенно, если в подлиннике. Потому Фофаня его пока запер, от греха подальше.

- Да что же это... - всплеснул руками старик.

Пенат уже открыл было рот, чтобы прокомментировать ситуацию, но тут все вокруг изменилось.

Дикие кучи мусора вдруг и бесповоротно исчезли с пола, и одновременно с ними перестал существовать и мерзкий запах, столь терзавший обитателей этого дома в последние несколько часов. Зато появились на стенах серебристо-голубые шелковые шпалеры; возникли старинные картины в дивных тяжелых рамах; и пузатое бюро из карельской березы заняло свое место под окном, занавешенном шторами упоительного цвета "блю-рояль". В дальнем углу просторной залы образовался огромный камин с мраморной каминной доской, на которой добросовестно тикали серебряные швейцарские часы и стройно, как солдатики, вытянулись два канделябра - тоже серебряные, тяжелые, массивные, но очень изысканные. Трещали березовые поленья, и воздух постепенно наполнялся тягучим ароматом смолы и бересты.

Все остальное убранство было под стать: и низкие уютные диванчики; и, конечно же, баснословных денег кабинетный белый беккеровский рояль; и резные дубовые двери, ведущие из гостиной в другие комнаты этого просторного дома; и хрустальные жирандоли, тихо и радостно звеневшие на легчайшем сквозняке, пробиравшемся из распахнутого окна; и черного дерева инкрустированный сверкающий паркет, на котором все еще возлежал несколько ошалевший от подобных перемен Боболониус.

Яшмовая колонка - пъедестал, где внезапно очутился пенат Гораций Фигул, появилась в ту самую секунду, когда раздался звонок в двери.

- Неужели это они? - прошептала Алиса Сигизмундовна.

Такого потрясающего дома Тэтэ и Димыч не видели ни разу в своей жизни - ни наяву, ни во сне. Все им здесь было мило и по сердцу, все радовало глаз и грело душу, все восхищало и изумляло. Все и с первой же секунды.

Они только успели крепко поцеловаться и прошептать: "Я тебя люблю", и "Я тебя тоже люблю", - прежде, чем надавить кнопку звонка.

Когда им открыл дверь высокий и стройный, абсолютно белый, как лунь, человек, которого стариком и в мыслях называть было непозволительно, у Тэтэ глаза широко раскрылись и сделались круглые и большие, как голубые мячики - такие симпатичные, что хотелось что-нибудь этакое отколоть, чтобы она так и продолжала удивляться. Хозяин дома был одет по несуществующей ныне моде, и, надо заметить, что шелковая рубаха с пышной белой пеной брабантских кружев на манжетах и воротнике, и бархатная домашняя куртка густого вишневого цвета, расшитая серебром, и бархатные же брюки со штрипками шли ему чрезвычайно. У него оказались пронзительные ореховые глаза, точеный нос с аристократической горбинкой и ослепительно-белые усы. Его легко было представить себе в шляпе с перьями и со шпагой на боку, но совершенно невозможно вообразить в троллейбусе либо в очереди за пенсией. Хозяин улыбнулся, обнажив ровные и крепкие зубы:

- Прошу, прошу, проходите, молодые люди. Разрешите представиться, я Себастьян Тарасович Бубырчик. Вы ведь, конечно, по объявлению?

- Ну, да, - смешался Димыч. Но тут же взял себя в руки, коротко поклонился и отрекомендовался, - Дмитрий Сергеевич Иловайский. А это моя супруга - Татьяна. Для друзей можно просто - Тэтэ.

- Очень приятно, очень приятно, - сказал Себастьян Тарасович, приглашая их войти.

- Какая красота! - не удержалась Тэтэ.

- Вам нравится? - сощурил правый глаз Себастьен. - Что ж, это просто прекрасно. Тогда мы с вами соорудим кофейку с пирожными и поговорим о том, что нас взаимно интересует. Вы выясните для себя, согласны ли вы мириться с некоторыми моими причудами и ... скажем так, особенностями моего дома; а я, со своей стороны, увижу, годитесь ли вы нам в компаньоны. Хотя какое-то мнение я уже составил, не скрою.

Тэтэ хотела спросить, что имел в виду Себастьян, когда говорил "нам", но решила не вылазить со своим любопытством и не торопиться. Ей очень хотелось понравиться хозяину дома сразу по двум причинам: во-первых, она уже была больна этим домом, где все, словно по волшебству, было именно так, как грезилось ей в самых сладких, самых невероятных мечтах; а, во-вторых, и сам Себастьян Тарасович произвел на нее неизгладимое впечатление. Нравиться такому мужчине - труд нелегкий, но весьма и весьма благодарный. Женщина, которая заслужила его благосклонность, навсегда останется королевой.

Они шли по бесконечным коридорам, и Себастьян Тарасович гостеприимно распахивал перед ними абсолютно все двери. Правда, то, что он говорил, Димычу - как все мужчины менее романтичному - показалось слегка странным, но он, как и Тэтэ, решил пока не высовываться.

- Так, так, - приговаривал старик. - Что у нас тут? О! Кабинет. Прекрасный кабинет. И одновременно библиотека.

О такой библиотеке мечтают все. Нет такого человека, который не мечтал бы о подобной библиотеке - с высоченными, под самый потолок, книжными шкафами, забитыми пухлыми фолиантами в кожаном переплете с серебряными застежками; энциклопедиями и словарями; альбомами и буклетами; яркими современными книгами в блестящих обложках и редчайшими старыми томиками. О библиотеке со стремянкой, с настоящим письменным столом, на котором один только письменный прибор хватал за душу и уже ее не отпускал никогда; со старинным глобусом на бронзовой витой подставке, расписанном левиафанами и морскими змеями, парусниками и замками, китами, дельфинами, тритонами и наядами. С уютной лампой с зеленым абажуром. С крохотным кофейным столиком перед глубоким креслом, где можно отдыхать с книгой в руке. С огромным аквариумом, в котором рыбки, словно капельки радуги, сновали среди развалин гранитного замка, между раковин и водорослей, над равнинами золотистого песка. С фикусом в кадке, помнящим, верно, еще французскую революцию... И ведь это было только начало.

Перед ошеломленными молодыми людьми мелькали комнаты, которых просто не могло быть: уютные, изысканно и со вкусом обставленные, тихие и просторные. А главное - созданные ими и только ими, потому что таких совпадений не бывает в природе.

Наконец они добрели до кухни, окончательно убившей Тэтэ, но уже оставившей равнодушной Димыча, который только разумом сумел понять, что это тоже более чем, и уселись за стол. На столе уже дымился кофейник, и стояли три крохотные фарфоровые чашки - черные, расписанные красными драконами, и огромное блюдо с пирожными, при взгляде на которое все трое стали немедленно истекать слюной.

Молодые люди предпочли не задумываться всерьез над тем, как и когда хозяин успел приготовить именно три прибора? Еще одна случайность? Или у него просто есть экономка? С другой стороны, человек, имеющий достаточно денег, чтобы содержать такой дом, не должен нуждаться в компаньонах.

Грустно признавать, но что ж поделаешь - жизнь заставила и Тэтэ, и Димыча, часто задумываться именно о таких глупостях и совершенно пустых вещах. И кому удалось избежать подобного несчастья, может со спокойной совестью отложить эту рукопись - все равно ничего нового в ней он для себя не отыщет.

- Итак, - радушно сказал Себастьян Тарасович, когда все разместились и приступили к кофепитию. - Теперь о главном. Вам лично дом понравился?

- Более чем, - ответил Димыч, а Тэтэ только вздохнула.

- Должен сказать вам, молодые люди, что обитель моя имеет свой характер и весьма переборчива, но вы ей приглянулись, - старик посмотрел на изумленную пару и, предупреждая нехорошие мысли, которые начали копошиться в голове у Димыча, быстро произнес. - В чудеса верите охотно?

- После того, как увидели Ваш дом - вполне, - рассмеялась Тэтэ. И сразу стала ослепительной красавицей.

- Прекрасно, прекрасно. А нервы у вас крепкие?

- Пока, да, - осторожно произнес Димыч, явно не понимая, куда клонит старик. Все было слишком уж необычно, и он неуверенно чувствовал себя, поскольку ни один из заранее продуманных им вариантов поведения в данном случае не годился. "Может, маньяк какой-нибудь?" - мелькнуло у него в голове.

С жутким грохотом свалился вниз и разбился вдребезги изумительный цветочный горшок в виде черепахи, из панциря которой росла какая-то вьющаяся травка.

- О Господи! - подпрыгнула на месте Тэтэ.

- Не беспокойтесь, - попросил старик. - Я не преувеличиваю и не лгу. Тем более, я не сумасшедший. Этот дом реагирует непосредственно на мысли людей, которые его посещают. И особенно тех, кто в нем живет. Вы, скорее всего, испугались меня или рассердились, - обратился он к Димычу. - Правда, голубчик?

- Д-да.

- Вот видите.

- Ничего я не вижу! - рявкнул Димыч, который решительно отказывался верить во все сверхъестественное, как только оно пыталось вторгнуться в его жизнь.

- Жаль, - огорчился Себастьян Тарасович.

В этот момент кофейник сперва потускнел, затем резко посветлел, и в считанные мгновения, прямо на глазах у всех, превратился из лакового черного фарфорового в белый фаянсовый, да еще и с надбитым носиком, каких двенадцать на дюжину в каждом доме.

Иловайский схватился за голову. Старик заметно погрустнел, но тут внезапно заговорила Тэтэ.

- Чудо какое! - восхитилась она. - Так, значит, дом сам собой таким становится?!

- Вроде того, - осторожно ответил Себастьян, стараясь не испугать гостей еще больше своими словами. Молодой человек его серьезно разочаровал, и огромные надежды, возлагаемые на него, оправдывать, похоже, не собирался. Теперь старик думал, как вежливее выпроводить юную пару прежде, чем они окончательно все загубят. А ведь так хорошо начиналось. Возможно, он поторопился? Но, с другой стороны, такие вещи не заметить нельзя. При первой же размолвке, при первом же недоразумении молодым людям грозило такое серьезное потрясение, последствия коего предсказать было нельзя. Лучше уж сразу выложить все карты - в конце концов пусть его считают безумцем, чем сами тихо сойдут с ума в живом доме.

Ибо этот дом - не просто жилище. Это зеркало души человеческой, это та самая тихая обитель, которую каждый носит в себе. Это то место, к которому каждый человек идет всю свою жизнь, и он ничего не добавляет от себя, а только выносит на поверхность все, что таится в самых укромных уголках души человеческой. Эти двое были так счастливы, так влюблены, так милы - и пока они будут оставаться такими, и дом их будет хорошеть и расцветать.

Но на хозяина этого дома возложена великая ответственность. И, переступая этот порог, необходимо о ней знать, чтобы принимать решение наверняка. В свое время Себастьен прошел через подобное испытание, потому хорошо понимал мальчика. Бедняга, тяжело ему. Но, во всяком случае, он, Себастьен, цветочных горшков не громил. Так, по мелочи, закоптил пару кастрюль, да сменил серебряные канделябры на бронзовые. Да-с. И до сих пор этим гордится.

- Какая красота, - сказала Тэтэ. - Дом, который не дает человеку плохеть. Это же воплощенная мечта.

И разбитый цветочный горшок скромно занял свое место на подоконнике. А вместо горки просыпанной земли на полу оказалась стайка ярких бабочек. Они, кружась, поднялись в воздух и вылетели в окно.

И Димыч поднял на Себастьяна Тарасовича сияющие счастьем глаза.

- Что вы из меня монстра делаете? - возмущался Боболониус. - Почему это вы решили, что если они меня переживут, то все остальное тоже переживут? Вот увидят Колумбыча, и с копыт. Допрыгаетесь...

- Никто не делает из Вас монстра, дружок, - увещевающе молвила Алиса Сигизмундовна. - Просто Вы наиболее материальны, а Ваш облик прочнее всего связан в человеческом сознании с серьезной опасностью. Им нужно привыкнуть вовсе не к Вам, а к тому, что все их представления о мире рушатся, и вот это вот - о Вас - тоже. А это очень сложно, поверьте мне, голубчик. Я такое много раз видела. Вам, естественно, как существу куда более опытному и умудренному это в диковинку, но будьте же снисходительны к их молодости и неразумию...

- Щас, - буркнул Боболониус.

Картина эта не меняется вот уже часа два, а то и два с половиной. И разговор то и дело заходит в тупик. Переспорить Боболониуса можно - но среди присутствующих таких счастливцев пока что нет. Они только теоретически представляют себе эту возможность и жаждут ее всеми фибрами своих исстрадавшихся душ.

Дело ведь вот в чем.

Вот уже неделю Тэтэ и Димыч живут вместе с Себастьяном Тарасовичем, занимая три комнаты из неизвестного им пока количества аппартаментов. Старик сразу предупредил их, что неделя - это минимальный испытательный срок, в течение которого и выяснится, как им быть дальше. И вот седьмой день минул, и надо бы знакомить потихоньку молодую пару с прочими жильцами их нового обиталища, но Боболониус упрямится по обыкновению, а все остальные здорово склонны подозревать, что именно он способен произвести на человеков самое сильное впечатление. После его появления на сцене они сразу определят - оставаться им тут или уходить, чтобы приискать себе другого старичка либо старушку с причудами попроще да попривычнее.

Димыч и Тэтэ уходить, само собой, не хотят, но уже понимают, что хоть Себастьян Тарасович в опеке и помощи особо не нуждается, да еще и сам кому хочешь поможет в трудную минуту, однако речь идет об ответственности гораздо более серьезной. И вот они уже несколько часов подряд, с раннего утра, сидят на взводе - вымытые, вычищенные до блеска и взволнованные не меньше, чем перед собственной свадьбой, а дом пуст. И никто не идет к ним. Только Себастьян Тарасович раз в двадцать минут появляется и извиняющеся разводит руками, да бубнят за тяжелой дубовой дверью, ведущей в его кабинет, несколько голосов.

И кажется Димычу и Тэтэ, что их никто не хочет видеть в этом доме.

- Боболониус, ведите себя прилично, - попросила Алиса Сигизмундовна.

- Будто я буян какой или там дебошир! Я и так веду себя прилично, а вы вот все как с цепи сорвались. Почему с Горацием не знакомите?

- Опять двадцать пять! - не выдержал пенат Гораций Фигул. - Отвезти бы тебя обратно, к берегам далеким...

- От такого же и слышу, - сообщил Боболониус.

- Вот что, - решительно сказал Себастьян. - Я настоятельно прошу тебя, Бобо, познакомиться с нашими соседями, и решить со всей серьезностью, устраивают ли они тебя в качестве будущих друзей. В том же случае, если ты примешь положительное решение, расскажешь им о своем происхождении. Их это не может не заинтересовать.

- Точно? - Боболониус прищурил желтый глаз. - Как в аптеке?

- Обижаешь...

- Ладно, давайте. Чего топтаться зря на одном месте и терять время? Пошли уж нести сладость и свет юным и несмышленым душам.

И он решительно потопал вперед.

К каким только чудесам не успели привыкнуть Димыч и Тэтэ всего за семь коротких дней. И все же...

- Соберитесь и крепитесь! - попросил Себастьян Тарасович, появляясь на пороге их комнаты. - Боболониус хочет поговорить с вами. Только не нервничайте.

- Эй, ребята, я уже иду! - раздалось из темноты коридора.

Почему-то Димычу показалось, что звук идет слишком близко к полу, но он решил не морочить себе голову.

- Ой, мама, - негромко сказала Тэтэ, когда Боболониус возник в дверях их комнаты. И тут же спросила вслух, - Нет, ну причем тут мама?

- Невольные ассоциации, - машинально ответил Димыч. Он действительно прикидывал сейчас, у кого против кого нет ни малейших шансов - у Элеоноры против Боболониуса, или все же наоборот.

Себастьян Тарасович тревожно переводил взгляд на молодых людей и обратно.

- Это было в дни безумных извращений Каракаллы, - неожиданно выпалил Боболониус. - Мореплаватель Павзаний с берегов далеких Нила в Рим привез цветастых тканей, ну, что он там еще привез тогда? - поднял глаза к потолку, перечисляя, - благовония всякие, мартышек неограниченное количество, побрякушек, естественно; ковры, фруктов много, что правда, то правда - и большого крокодила! Я уже тогда был большой.

- Скромно сказано, - сказал Димыч, в то время как его уши отказывались верить тому, что они слышали.

Перед ним громоздилась огромная крокодилья голова и часть туловища, стоявшего на полусогнутых, массивных коротких лапах, обутых в сандалии. Крокодил был просто чудовищный - темно-зеленый, бесконечный, бугорчатый, и весь топорщился от жутких мускулов, которые шарами катались под его чешуйчатой шкурой. Его тело скрывалось в коридоре, словно пропадало в никуда, и от того, что не было видно хвоста - казалось еще страшнее. Даже смешные и трогательные сандалии положения не исправляли. Хуже он, крокодил приветливо улыбался, выставляя на всеобщее обозрение такой частокол зубов, что ну его на фиг! Прямо не крокодил, а мозозавр какой-то.

- Ну что, целоваться будем или просто, по-мужски, пожмем друг другу руки? - поинтересовался Боболониус, нарушая гробовое молчание.

Алиса Сигизмундовна родилась в августе 1448, и потому в этом году ей исполнялось 550 лет - по-своему круглая и знаменательная дата. Праздновать решили без особых торжеств, в тихом домашнем кругу, среди своих.

Властная и строгая дама, происходившая из воинственного и славного рода польских князей Вишневецких - Алиса Сигизмундовна в первые дни наводила легкий ужас на Тэтэ, которая боялась ее больше, чем Боболониуса, Фофаню, Горация Фигула и даже жутковатого на вид Христофора Колумбовича вместе взятых. Однако месяц спустя обе дамы как-то незаметно спелись, и теперь по утрам их часто можно было застать на кухне, когда, проводив Димыча на работу, Тэтэ пекла пирожки - и не пирожки даже, а кулинарные шедевры - под строгим и чутким руководством старой княгини. А поскольку Алиса Сигизмундовна была страстной любительницей живописи, то отдыхала она обыкновенно в своем собственном портрете, который висел в голубой гостиной, и очень любила, чтобы Тэтэ сидела прямо под ним с вязаньем или вышиванием - это очень ее успокаивало.

А вскоре и сам Иловайский окончательно размяк и оттаял душой в новом обществе, и более не вздрагивал, когда наперерез ему, из стены в стену, шла высокая статная фигура в теплом шлафроке.

Алиса Сигизмундовна и при жизни сантиментов не любила, но привязалась к новым соседям с нежностью, которая поразила ее саму. Так что теперь любому, кто посмел бы причинить вред либо обиду ее драгоценной Тэтэ или Деметрию (как она звала Димыча), пришлось бы иметь дело с разгневанным и весьма могущественным - надо заметить - привидением.

Расцвел в их компании и пенат Гораций Фигул. Наконец он мог снова самозабвенно охранять этот дом и его обитателей от всего дурного и нечестивого, и он старался - видит Бог, он отчаянно старался. Результатом его стараний оказалось то, что Элеонора Степановна - хоть ей и неоднократно давали новый домашний адрес Иловайских, причем давали не только Димыч и Тэтэ, но и такая солидная и уважаемая организация, как справочная служба - хоть тресни, не могла обнаружить проклятый дом на крохотный - всего в несколько домов Ольгинской.

Элеонора пыхтела по улочке взад и вперед, как пузатый гневный броневичок, громыхала и подвизгивала, но ничего это ей не давало. Из вопросов, задаваемых редким случайным прохожим, которые хорошо ориентировались на местности, следовало, что дом - вот он. Элеоноре было страшно спрашивать: "Где?"

Завершилось все тем, что гневная теща Дмитрия Иловайского окончательно сдала и отправилась в престижный санаторий поправлять расстроенные донельзя нервы. В санатории было много обслуживающего персонала, который в виду отсуствия зарплат был не прочь и поскандалить с не в меру громогласными пациентами, и Элеонора была совершенно счастлива, заполучив доступ к такому благодарному контингенту.

Фофаня - тихий и скромный домовой, ростом Димычу до колена, оказался страстным любителем архитектуры, и поскольку Иловайский как раз собирался писать диссертацию о роли эклектики и ее светлом будущем, пока что по достоинству не оцененном архитекторами, то работа продвигалась у него споро. Во-первых, в чудо-библиотеке находились любые книги, какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня щедро делился с новым хозяином огромными своими знаниями по интересующему вопросу.

Христофору Колумбычу, оказавшемуся при близком знакомстве лешим, было тоскливее всех. Лесов в пределах дома отродясь не водилось и он слонялся из угла в угол, сам угловатый, покрытый темной корой, скрипучий и неприкаянный. У Тэтэ просто сердце рвалось на него смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо одним прекрасным, как водится, утром в доме обнаружился потрясающий зимний садик. Христофор расцвел, в буквальном смысле слова. На его плешивой макушке пробились молодые клейкие зеленые листочки неведомого происхождения, и он часами простаивал над крохотным прудиком с золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим правилам.

А Боболониус? Ну что, Боболониус . Носил сандалии на все четыре лапы, с аппетитом ел пирожные - и раз в месяц мясо (крокодилам ведь немного нужно, даже таким гигантским), читал наизусть сотни стихотворений, отдавая предпочтение "серебряному веку", и делал вид, что грубит.

Иногда он пел басом, и пел до тех пор, пока не лопался какой-нибудь стакан. Тогда он кричал: "Я Армстронг!" и весело махал хвостом - если, конечно, в радиусе пяти-шести метров никого не было.

Димыч защитился в декабре. К его приходу фасад дома приобрел вид, которому бы черной завистью позавидовал и Гауди.

А в январе родился Тошка.

- Интересно, - сказала Тэтэ, когда все обитатели дома столпились вокруг детской кроватки, пристально разглядывая нового жильца - розового, голубоглазого, веселого и глуповатого, как, впрочем, и все младенцы. - Интересно, что изменится с его появлением?

- Ничего не изменится, - твердо отвечал Димыч. - Разве у такого крохи есть какие-то представления о том, каким должен быть мир? Главное, чтобы он был счастлив, чтобы знал, что все мы его любим. А там - главное, воспитать его правильно.

- Золотые слова, - согласился Гораций Фигул. - Я буду цитировать вам мысли римских философов, если не возражаете, с двух до, скажем, шести. Чтобы вы прониклись серьезностью и ответственностью поставленной перед вами задачи.

- Цитировать, положим, буду я, - сообщил Боболониус. - И не римских, а русских - все-таки не римлянин родился, и не философов, а поэтов, и не с двух до шести, а круглые сутки, и не им, а младенцу. Кто родился-то? И музыку ставьте чаще.

- Ребенка нужно правильно кормить, - серьезно сказала Алиса Сигизмундовна. - Тэтэ, идемте немедленно в мой будуар, почирикаем о самом насущном.

Фофаня уже бормотал малышу какие-то свои, домовитые сказки, и делал пальцем козу, а Христофор Колумбыч оттеснял его от кроватки, пытаясь привлечь к себе внимание Тошки. Ребенок не плакал и не пугался, только переводил изумленный взгляд с одного диковинного существа на другое.

В доме все потихоньку расцветало, и Себастьян Тарасович тихо и счастливо улыбался. Главное он сделать сумел - нашел для удивительного дома и его обитателей новых хозяев и защитников, и теперь особенно остро чувствовал накопленную за бесконечно-долгие годы усталость.

Хоронили его в феврале.

- Птицы, - пробормотал он, ворочаясь в постели. - Такое впечатление, что они прямо над головой поют. И солнце такое теплое. Стоп... Откуда в спальне солнце, если я на ночь окна зашторил?

- Ну и что странного? - улыбнулась Тэтэ сонной и милой улыбкой. Выглядывавшая из-под одеяла голова могла принадлежать какой-нибудь очаровательной андерсеновской разбойнице или предводительнице краснокожих, на худой конец, но никак не матери семейства и благополучной супруге. - Может, Фофаня распахнул по случаю жары.

- Это в январе-то жара? - усомнился супруг, приземленный, как все мужчины.

- И оркестр фантастический...

- Какой еще оркестр?!

Они одновременно огляделись по сторонам и замерли...

Квартиры не было. То есть не просто, а вообще не было. Над их головами вместо белого в лепные украшения потолка раскинулось ослепительно-голубое небо, в правом углу которого висело отмытое кем-то до блеска, надраенное, праздничное, сияющее солнце. Стен, естественно, тоже не наблюдалось, даже в более отдаленных окрестностях. Зато повсюду росли роскошные могучие, древние деревья с буйными ярко-зелеными кронами. Лес уходил вглубь, во все стороны необъятного пространства, а сами они находились, очевидно, на лесной поляне - такой же прекрасной, как и все окружающее; благоухающей, с брызгами цветов и растений всех оттенков радуги. Ошеломительно пахло земляникой и молодой травой. Сверкала алмазами утренняя роса.

Хрустальной чистоты лесной ручей звонко журчал по камням и корягам, впадая в круглое, играющее бликами озерцо, сплошь поросшее белыми лилиями, ярко-желтыми кувшинками и сиреневыми лотосами. На круглых плотных темно-зеленых листах довольно кряхтели лягушки. У самой кромки воды блаженно жмурился Боболониус, похожий на исполинское замшелое бревно - весь в тине и ряске.

По другую сторону озерца, на холмике, размещалось крохотное капище из белого песчаника, а в нем торжественно возвышался палисандровый Гораций Фигул, надраенный до блеска, явно натертый маслом и окруженный яшмовыми, нефритовыми и серебряными фигурками. Очевидно, для того чтобы умилостивить пената, который - нельзя не признать - выглядел более чем представительно.

Алиса Сигизмундовна - настоящая дриада, только немного престарелая и одетая по моде 15 века, а так всем дриадам дриада, в огромном венке из асфоделей, маргариток и каких-то уж вовсе неведомых цветов объедала куст спелой малины в компании с Себастьяном Тарасовичем. Неподалеку от них Фофаня мастерил удочку из орешника.

В тени огромного дуба неистовствовал оркестр - три феи со скрипками; сурок-тромбонист, изо всех сил дувший толстые щечки; фавн со свирелью, бэньши-волынщик и барабанщик-гном.

В нескольких шагах от ошеломленных Димыча и Тэтэ стояла колыбель, сплетенная из плюща, дубовых листьев и цветущего папоротника. В ней упоенно агукал Тошка, завороженный волшебным зрелищем: перед ним в воздухе порхали крохотные нарядные человечки в золотых коронах и со стрекозиными крыльями...