Михаил Веллер. Осуждение
- Любовь моя, осень, - изрекаю я. - Когда приходит знание и покой, весна раздражает, пора беспокойства, и я жду сентября.
- Ста-ре-ешь, - улыбается Анна...
- Так, - перестаешь проповедовать, что раньше было лучше, и это старость: ясность и смирение.
- Мужчина излагает кристально, - кивает бородатый из угла. Грязноволосые эстеты, мудрецы в поисках жратвы и аудитории, богема без искусства: шайка идиотов. Отыскиваю на столе невыпитую рюмку. "А в Швеции, - повествует мымра в свитере, - вместо "Нет выхода" над задними дверьми автобусов пишут "Выход с другой стороны" - чтоб уменьшить число самоубийств". Интеллектуи отдают дань проблеме самоубийств и мудрости шведов, прежде чем перейти к обсуждению свободы секса. Все они гении в сослагательном наклонении. Моя причастность томительна. "Не злись, - трогает меня Анна, - лучше мы убьем время, чем оно убьет нас". Туда же.
- Мы сейчас пойдем в ту комнату и закроем дверь, - говорю, - или побудь-ка одна, моя юная грация тридцати восьми лет.
- С римской прямотой, - констатирует с удовлетворением бородатый.
"Вы умрете не от своей руки", - отворачиваюсь.
- Ты... ты... - Анна изображает готовность к эффектному жесту.
- Я? Подонок, мм? - Она охает: синяки будут. Идет покорно, опустив голову в своих химических волосах.
У Люды были не такие волосы.
Волосы такие... похожие, м-да... у Маринки были такие.
Волосы эти легко ласкают мое остывающее лицо. Потом она ложится, прижавшись, и дышит успокаиваясь. Сейчас захочет пить.
Свет спички слепит. Я курю в тишине.
- Мы встречаемся, только когда я сама прихожу, - говорит она.
- Тем лучше, - соглашаюсь я. - Мы встречаемся по твоему желанию.
Принц из андерсоновской "Русалочки" был осел, каких поискать. Русалочка была прекрасна, смертельно любила его - и не говорила ни слова, немая. Это ли не идеал женщины? Он женился на другой - надеюсь, получил по заслугам.
Прикосновение Маринки приятно. Смытые картинки тасуются... я слышу собственный всхрап и размыкаю веки. Она приподнимается. Я тяну одеяло.
- Я не нужна тебе, - говорит она с умеренной скорбью.
Началось; началось; ох!..
- Хочешь сливу? Остались.
- Ты не занят завтра?
- Я тебе позвоню.
На меня капает слезинка.
Из "Мира мудрых мыслей" я почерпнул, что "счастье есть удовольствие без раскаяния".
Она одевается у окна. У нее красивое тело.
- Ты не проводишь меня?
За окном фонарь, дождь; ее профиль изящен.
У Люды был не такой профиль.
Линия профиля отсвечивает голубым на летящем фоне снежинок. Убранные деревья Александровского сада отдают сумеречный свет.
- Я так боюсь первой сессии, - говорит Вика. Я успокаиваю солидно.
Мы гуляем долго после кино, и она не отнимает руки.
Прожекторы зажглись, звенят куранты Адмиралтейства.
Я читаю Блока.
Вика печальна, девочка.
- У тебя не промокли ноги, Вика? Пойдем пить чай.
В гастрономе она тоже пытается платить, "позавчера была стипендия".
Дома я пристраиваю ее сапожки под батареей.
- За благополучную сессию!
Вика пьет храбро. Я показываю стройотрядовские фотографии. Пою ей наши песенки под гитару. Музыка, свеча. "Ты гладишь меня, как кошку", - морщит носик. "Кошек гладят те, кому больше некого". Она позволяет целовать себя и смотрит отчаянно.
- Какая ты красивая, Вик... Я знаю тебя давно, только ты не знала этого...
- Правда?..
Она гладит мою щеку и в этом прикосновении вдруг на мгновение становится родной, и становится истиной все, что я говорю и делаю.
- Милая...
И уже в темноте какое-то время мерцают отрешенно и закрываются ее глаза.
У Люды были не такие глаза.
Сейчас среди толчеи Невского я упираюсь во взгляд этих глаз.
- Сережка... - Она смотрит на мое пальто, ботинки. - Что с тобой? - риторически вопрошает с жалостью, но с отмщением... Так всплывает забытая боль, чтобы исчезнуть навсегда.
- О, мать, - говорю я. - Вы прекрасно сохранились. И элегантны чертовски.
В угловом кафетерии она берег нам кофе и пару пирожков мне. Я приношу чистый стакан.
- Не угодно? - вынимаю початый портвейн.
- Нет больше водки с апельсиновым соком, - усмехается Галя. - Ты изменяешь себе.
- О нет.
Не могу отказать себе в удовольствии снять шапку.
Она боится смотреть на мою лысину.
- Как живешь?..
- Так. А ты: замужем, дети?
Подтверждает.
- Я ж говорил, все будет у тебя хорошо; помнишь? а ты не хотела соглашаться.
Выйдя, закуриваем.
- Дай два рубля, - прошу я. Получаю пятерку.
Она ищет формулу прощания.
- Ну что, все бабы твои были? Вся водка выпита? Выполнена программа? - говорит она своим красивым голосом.
У Люды был совсем не такой голос.
Голос Тани - закрыв глаза на солнце, я забыл о счастье - напоминает:
- Ты сожжешь плечи, Сергей, - и внутренняя улыбка постоянна в ее лице и голосе.
Уже июнь, и трава у залива высокая. Кузнечики наяривают в ней, а позади шуршит о песок вода. Песчинки в сгибах истории и муравей на странице; мы дремлем, касаясь плечами. Таня покрывает мне спину своим платком; ее кожа нагрета и блестит. Рассеянное в воздухе светлое золото июня отполировало ее.
- А я загораю лучше, чем ты, - и целует.
Тени отмечают время. Мы купаемся напоследок. Она не умеет плавать, но здесь мелко и дно чистое.
Собравшись, мы уходим босиком. Я переношу Таню через мазутистое шоссе. Она старается лежать удобнее.
За листвой видна автобусная остановка.
- Ты из-за меня совсем не учился сегодня, - говорит Таня. - Если ты получишь четверку, тебе не дадут медаль... Ты не сердишься на меня?
Она самая красивая девочка в школе. Везение мое щемит нереальностью. Мы строим планы.