Борис Виан. Пена дней

Роман

Перевод В. Ляпицкого

ПРЕДИСЛОВИЕ

В жизни самое главное — подходить ко всему с априорными мнениями. В самом деле, оказывается, что массы ошибаются, а индивидуумы всегда правы. Нужно остерегаться выводить отсюда правила поведения: совсем не обязательно их формулировать, чтобы им следовать. Есть только две вещи: это всякого рода любовные дела с прелестными девушками и музыка Нового Орлеана или Дюка Эллингтона. Остальное должно исчезнуть, ибо остальное уродливо, и нижеследующие страницы повествования черпают всю свою силу из того факта, что история эта совершенно истинна, поскольку я ее выдумал от начала и до конца. Сама же ее материальная реализация состоит по сути дела в проецировании реальности — в перекошенной и разогретой атмосфере — на неровную и порождающую тем самым искривления поверхность. Самый что ни на есть благовидный подход, как видно.

Новый Орлеан 10 марта 1946 года

I

Колен заканчивал свой туалет. После ванны он закутался в большое махровое полотенце, из-под которого виднелись только его ноги и торс. Взяв со стеклянной этажерки пульверизатор, он направил на свои светлые волосы душистую струю жидкого масла. Янтарный гребень разделил их шелковистую массу на длинные оранжевые пряди, похожие на борозды, которые веселый пахарь чертит вилкой на абрикосовом конфитюре. Колен отложил гребень и, вооружившись маникюрными ножницами, подрезал наискосок уголки своих матовых век, чтобы придать тем самым своему взгляду таинственность. Ему часто приходилось повторять эту операцию, поскольку веки у него отрастали очень быстро. Он зажег маленькую лампу увеличительного зеркала и придвинулся вплотную к нему, чтобы проверить состояние своего эпидермиса. Вокруг крыльев носа выступило несколько угрей. Увидев крупным планом, сколь они уродливы, угри быстро нырнули обратно под кожу, и удовлетворенный Koлен погасил лампу. Он снял перепоясывавшее чресла полотенце и, чтобы устранить последние следы влаги, пропустил один из его углов между пальцами ног. В зеркале было видно, на кого он похож, — на блондина, который играл роль Слима в "Hollywood Canteen". У него была круглая голова, маленькие уши, прямой нос, золотистый цвет лица. Он часто улыбался детской улыбкой, и тогда на подбородке у него появлялась ямочка. Он был довольно высок ростом, худощав, длинноног и очень симпатичен. Имя Колен весьма ему шло. С девушками он разговаривал негромко, с мужчинами — весело. Почти всегда у него было хорошее настроение, остальное время он спал.

Он выпустил на волю воду из ванны, проткнув в ее дне дыру. Покрытый светло-желтыми керамическими плитками пол ванной комнаты был замощен набекрень, и вода сбегала по нему к стоку, находившемуся точно над письменным столом обитателя нижнего этажа. Не так давно, не уведомив Колена, жилец этот стол передвинул. Теперь струя падала ему на буфет.

Колен всунул ноги в сандалии на меху морской собаки и надел элегантный домашний костюм: брюки из зеленого глубокой воды вельвета и пиджак ядрено-орехового цвета. Полотенце повесил в сушилку, положил коврик ванной комнаты на край ванны и посыпал его крупной солью, чтобы извергнуть наружу всю набравшуюся воду. Коврик тут же пустил слюну, покрывшись гроздьями маленьких мыльных пузырей.

Колен вышел из ванной и направился на кухню проследить за последними приготовлениями к обеду. Каждый понедельник приходил обедать Шик, он жил неподалеку. Была всего лишь суббота, но Колен заждался Шика, ему хотелось, чтобы тот оценил меню, с безмятежной радостью разработанное Николасом, его новым поваром. Шик, такой же, как и он сам, холостяк, приходился Колену ровесником — им стукнуло по двадцать два года; литературные вкусы у него были те же, а вот денег гораздо меньше. Колен обладал состоянием, которого вполне хватало, чтобы жить надлежащим образом, не работая на других. Шик же вынужден был каждую неделю ходить в министерство к своему дядюшке и занимать у него деньги, так как ремесло инженера не позволяло ему удерживаться на уровне подчиненных ему рабочих, а это трудно — управлять людьми, которые одеваются и питаются лучше, чем ты сам. Колен, насколько это было в его силах, ему помогал, при первой возможности приглашая обедать; однако гордость Шика заставляла Колена быть насторожен не показывать слишком частыми милостями, что он хочет прийти другу на помощь.

На кухню вел очень светлый коридор; застеклен он был с двух сторон, и с каждой из них блестело по солнцу, так как Колен любил свет. Повсюду виднелись тщательно отполированные латунные краны. Игра солнц на кранах порождала феерические эффекты. Кухонные мыши любили танцевать под звук сталкивающихся на кранах солнечных лучей и бегать за маленькими желтыми шариками, в которые превращались, рассыпаясь по полу, солнечные лучи, похожие на струйки ртути. Проходя мимо, Колен погладил одну из мышек — у нее были длиннющие черные усы, сама она была серая, стройная и чудесно лоснилась. Повар кормил их очень хорошо, не позволяя, однако, слишком толстеть. Днем мыши не шумели и играли только в коридоре.

Колен толкнул эмалированную дверь кухни. Повар Николас наблюдал за приборным щитком. Он сидел за пультом, тоже покрытым светло-желтой эмалью; на пульте было несколько циферблатов, которые соответствовали различным кухонным аппаратам, расположенным вдоль стен. Стрелка электрической печи, настроенной на жаренье индейки, колебалась между "готово" и "не совсем". Индейку надо было вот-вот вынимать. Николас нажал зеленую кнопку, которая приводила в действие сверхчувствительный щуп. Щуп воткнулся без всякого сопротивления, и в этот момент стрелка уткнулась в "готово". Быстрым движением Николас выключил ток в печи и пустил в ход согреватель тарелок.

— Вкусно будет? — спросил Колен.

— Месье может быть в этом уверен! — подтвердил Николас. — Индейка отлично откалибрована.

— Какую закуску вы приготовили в качестве вступления?

— Помилуйте, — сказал Николас, — на этот раз я не ввел ничего нового, ограничившись подражанием Гуффе.

— Ничего лучше и не придумаешь! — заметил Колен. — И какую же часть его знаменитого труда вы воплощаете?

— Об этом идет речь на странице 638 его "Поваренной книги". Я зачитаю Месье интересующий нас отрывок.

Колен уселся на табурет с сиденьем из пористой резины, обитой подобранным под цвет стен промасленным шелком, а Николас тем временем начал:

— Испеките корку для пирога, как для обычной закуски. Разделайте большого угря и нарежьте его на кусочки по три сантиметра. Сложите их в кастрюлю вместе с белым вином, солью и перцем, тонко нарезанным луком, веточками петрушки, тмином и лавровым листом, для остроты добавьте несколько зубчиков чеснока.

— Я не смог заострить их так, как хотел бы, — сказал Николас, — точило слишком износилось.

— Я велю его сменить, — сказал Колен.

Николас продолжал:

— Сварите. Выньте угря из кастрюли и переложите на противень. Пропустите содержимое кастрюльки через шелковое сито, добавьте сладкого испанского лука и уваривайте до тех пор, пока соус не начнет налипать на ложку. Пропустите через волосяное сито, залейте угря и кипятите две минуты. Поместите угря внутрь корки. Окружите по краям каймой из грибов, в центре сделайте букет из молоки карпа. Полейте сверху остатками соуса.

— Подходит, — подтвердил Колен. — Думаю, Шику это понравится.

— Я не имею счастья знать месье Шика, — отметил Николас, — но если это блюдо ему не понравится, я к следующему разу сделаю нечто иное и таким образом смогу постепенно выяснить с высокой степенью достоверности страстификацию его симпатий и антипатий.

— Ну-ну, — сказал Колен. — Я вас покидаю, Николас. Пойду накрывать на стол.

Он прошел по коридору в обратном направлении, пересек буфетную и вошел в столовую, она же — гостиная; глаза отдыхали на ее бледно-голубом ковре и бежевато-розовых стенах.

Комната, примерно четыре на пять метров, освещалась через два длинных проема, выходящих на улицу Луи Армстронга. Зеркала без амальгамы отодвигались в стороны и позволяли проникать внутрь весенним запахам, когда таковые появлялись снаружи. С противоположной стороны один из углов комнаты занимал дубовый стол. Две стороны стола обрамляли стоявшие под прямым углом длинные скамьи, а к двум другим были придвинуты подобающие стулья с подушками из голубого сафьяна. Помимо этого обстановка комнаты состояла из продолговатого низенького шкафчика, превращенного в дискотеку, проигрывателя с безупречной характеристикой и еще одного шкафа, симметричного первому, в котором находились рогатки, тарелки, стаканы и прочая домашняя утварь, которую используют при еде цивилизованные люди.

Колен выбрал светло-голубую скатерть, гармонировавшую с ковром. В центре стола он поставил вазу — наполненную формалином склянку, внутри которой два куриных эмбриона пародировали, казалось, "Видение розы" в хореографии Нижинского. Вокруг — несколько веточек ремневидной мимозы: садовник друзей Колена получал ее скрещиванием обычной шаровидной мимозы с лентой черной лакрицы, за которой в детстве, сбежав с уроков, отправляешься к продавцу галантереи. Затем он приготовил для каждого по две тарелки белого фарфора на каркасе из прозрачного золота, по прибору из нержавеющей стали с ажурными ручками, в каждой из которых меж двух пластин плексигласа маялось в заточении чучело божьей коровки, приносящее счастье. Потом прибавил еще хрустальные кубки и салфетки, сложенные в виде шляпы кюре; все это заняло некоторое время. Едва он закончил приготовления, как звонок отскочил от стены, уведомляя о приходе Шика.

Колен разгладил складку на скатерти и отправился открывать.

— Ну как ты? — спросил Шик.

— А ты? — перебил Колен. — Снимай плащ и пошли смотреть, что приготовил Николас.

— Это твой новый повар?

— Да, — сказал Колен. — Я его выменял у своей тетки на старого и на кило бельгийского кофе.

— Он хорош? — спросил Шик.

— Похоже, он знает, что делает. Он — последователь Гуффе.

— Трупака из чемодана? — ужаснулся Шик, и его маленькие черные усики трагически поникли.

— Да нет, остолоп, Жюля Гуффе, прославленного повара!

— Ну, ты знаешь! Я... — сказал Шик, — кроме Жан-Соля Партра, я ничего не читаю, разве что уголовную хронику.

И он пошел вслед за Коленом по устланному плитками коридору, приласкал мышек и мимоходом собрал несколько капелек солнца в зажигалку.

— Николас, — сказал, войдя на кухню, Колен, — представляю вам моего друга Шика.

— Добрый день, месье, — сказал Николас.

— Добрый день, Николас, — ответил Шик. — А нет ли у вас племянницы по имени Ализа?

— Да, месье, — сказал Николас. — Прелестная, кстати, юная девица, если мне позволено будет заметить.

— У нее с вами большое фамильное сходство, — сказал Шик. — Хотя, что касается бюста, наблюдаются существенные различия.

— Я скорее широк, — сказал Николас, — а она более развита в перпендикулярном направлении, если Месье разрешит мне это уточнение.

— Ну ладно, — сказал Колен, — значит, здесь все свои. Вы мне не говорили, что у вас есть племянница, Николас.

— Моя сестра сбилась с пути. Месье, — сказал Николас. — Она изучала философию. В семьях, гордящихся своими традициями, подобным не хвастают.

— А... — сказал Колен, — наверное, вы правы. Во всяком случае, я вас понимаю. Ну, покажите же нам скорее этот ваш пирог с угрем.

— Было бы крайне опасно открывать печь в данный момент, — предупредил Николас. — Блюдо из-за этого может подвергнуться нежелательной просушке, вызванной проникновением в духовку воздуха, менее насыщенного водяным паром, чем находящийся в данный момент внутри.

— Я бы предпочел, — сказал Шик, — впервые столкнуться с пирогом на столе.

— Не могу не поддержать Месье, — сказал Николас. — А теперь, могу ли я позволить себе попросить Месье соблаговолить разрешить мне вернуться к своим обязанностям?

— Приступайте, Николас, прошу вас.

И Николас принялся за работу: состояла она в извлечении из форм заливного морского языка и нарезании ломтиками трюфелей для украшения рыбной закуски. Колен и Шик покинули кухню.

— Не хочешь ли аперитив? — спросил Колен. — Мой пианоктейль готов, можешь его опробовать.

— Он работает? — спросил Шик.

— Отменно. Наладил я его с трудом, но результат превзошел все мои ожидания. Сыграв "Black and Tan Fantasy", я получил смесь поистине ошеломляющую.

— Каков твой принцип? — спросил Шик.

— Каждой ноте, — ответил Колен, — я поставил в соответствие какой-нибудь крепкий напиток, жидкость или ароматическое вещество. Сильная педаль соответствует взбитому яйцу, слабая — льду. Для сельтерской нужна трель в высоком регистре. Количество пропорционально длительности: на учетверенную восьмую приходится шестнадцатая часть единицы, на четверть — единица, на целую ноту — четыре единицы. Когда играется медленный мотив, в действие приводится регистровая система — с тем чтобы не порция увеличивалась — коктейля получилось бы слишком много, — а возрастала крепость напитка. Кроме того, в зависимости от длительности пьесы можно при желании изменять значение единицы, например, уменьшить его в сто раз — с тем чтобы получить напиток, вобравший в себя все гармонии, достигается это побочной регулировкой.

— Как сложно, — сказал Шик.

— Все управляется электрическими контактами и реле. Не буду вдаваться в детали, ты все в принципе знаешь. К тому же и на самом фортепьяно действительно можно играть.

— Замечательно, — сказал Шик.

— Единственная неприятность, — сказал Колен, — сильная педаль для сбивания яиц. Надо было сделать специальную систему сцепления, потому что, когда играешь пассаж слишком "hot", в коктейль попадают кусочки яичницы и его трудно глотать. Я это усовершенствую. Пока же приходится быть внимательным. При нижнем соль получаются сливки.

— Я сделаю себе коктейль из "Loveless Love", — сказал Шик. — Это будет потрясно.

— Пока что он в мастерской, под которую я отвел чулан, — сказал Колен, — ведь предохранительные плиты еще не привинчены. Так что пошли туда. Я настрою его на два коктейля граммов по двести, для начала.

Шик сел за пианино. В конце пьесы часть панели перед ним с сухим стуком откинулась, и появилась шеренга стаканов. Два из них были наполнены до краев аппетитной бурдой.

— Я было испугался, — сказал Колен. — В один момент ты взял фальшивую ноту. К счастью, ты остался в той же тональности.

— Что, и гармония учитывается? — спросил Шик.

— Не полностью, — сказал Колен. — Это было бы слишком сложно. Но взаимосвязь некоторая есть. Пей, и пойдем к столу.

II

— Пирог просто замечателен, — сказал Шик. — Кто тебя надоумил его приготовить?

— Идея эта пришла в голову Николасу, — сказал Колен. — Есть, правильнее сказать — был угорь, который каждый день появлялся у него в умывальнике вместе с холодной водопроводной водой.

— Забавно, — сказал Шик. — С чего бы это?

— Он высовывал голову и выдавливал, сжимая его зубами, из тюбика зубную пасту. Николас пользуется только американской ананасной пастой, она, вероятно, была для угря большим искушением.

— А как удалось его поймать? — спросил Шик.

— Вместо тюбика Николас положил целый ананас. Когда угорь лакомился пастой, он, проглотив ее, убирался восвояси; все, однако, оказалось не так просто, когда вместо пасты он схватил ананас: чем сильнее он дергал добычу, тем глубже увязали его зубы. Николас...

Колен остановился.

— Что Николас? — сказал Шик.

— Не знаю, стоит ли говорить, это может отбить тебе аппетит.

— Говори, — сказал Шик, — у меня его почти не осталось.

— Именно в этот момент и вошел Николас, лезвием бритвы он отсек угрю голову. Затем открыл кран, и появилась остальная часть.

— Это все? — спросил Шик. — Дай-ка мне еще пирога. Надеюсь, что в трубах поселилась целая семейка.

— Чтобы выяснить это, Николас положил теперь малиновую пасту... — сказал Колен. — Но эта Ализа, с которой ты говорил...

— Сейчас я тебе все объясню, — сказал Шик. — Я встретил ее на лекции Жан-Соля. Мы оба лежали на животе под эстрадой, так и познакомились.

— Какая она?

— Я не способен ее описать, — сказал Шик. — OKI прелестна.

— А!.. — сказал Колен.

Вернулся Николас, он нес индейку.

— Садитесь с нами, Николас, — предложил Колен. — В общем-то, как сказал Шик, вы здесь почти что член семьи.

— Если Месье не сочтет это неуместным, я займусь сначала мышами, — сказал Николас. — Я вернусь, индейка разделана... Соус вот тут...

— Посмотри, — сказал Колен. — Соус из мангового ликера и джина встряпан в ломтики рулета из плетеной телятины. Когда нажимаешь сверху, он вытекает струйками.

— Превосходно! — сказал Шик.

— Ты не мог бы обрисовать мне в общих чертах, каким именно способом ты воспользовался, чтобы завязать с ней отношения?.. — продолжал Колен.

— Да... — сказал Шик, — я спросил у нее, любит ли она Жан-Соля Партра, она ответила, что собирает его произведения... Тогда я сказал: "Я тоже..." И каждый раз, когда я говорил что-нибудь, она отвечала: "Я тоже..." — и наоборот... Наконец, только для того чтобы поставить экзистенциалистский эксперимент, я сказал ей: "Я вас очень люблю", и она сказала: "О!"

— Эксперимент провалился, — констатировал Колен.

— Да, — сказал Шик. — Но она все-таки не ушла. Тогда я сказал: "Мне сюда", а она сказала: "А мне — нет" и затем добавила: "Мне сюда".

— Необыкновенно, — согласился Колен.

— Тогда я сказал: "Мне тоже", — продолжал Шик. — И я был всюду, где была она...

— И чем все кончилось? — спросил Колен.

— Ну!.. — протянул Шик. — Пришло время ложиться в постель...

Колен поперхнулся и, чтобы прийти в себя, ему пришлось проглотить пол-литра бургундского.

— Завтра мы с ней идем на каток, — сообщил Шик. — Завтра воскресенье. Пойдешь с нами? Мы договорились пойти утром, по утрам меньше народа. Каток наводит на меня тоску, ведь я плохо катаюсь на коньках, зато мы сможем поговорить там о Партре.

— Я приду, — обещал Колен. — И возьму с собой Николаса... Может быть, у него есть еще племянницы.

III

Колен вышел из вагона метро и поднялся по эскалатору. Он вынырнул незнамо где и, чтобы сориентироваться, обогнул станцию. При помощи носового платка из желтого шелка определил направление ветра, и тут же подхваченный с платка ветром цвет осел на большое здание неправильной формы, которое из-за этого стало похоже на каток "Молитор".

К нему каток обернулся боком — тем, где размещался зимний бассейн. Колен прошел мимо и через боковую стену проник в этот окаменевший организм, включившись на новенького в парную игру, отбиваемую застекленными, с медными поперечинами створками дверей. Он протянул свой абонемент, который подмигнул контролеру двумя уже пробитыми отверстиями. Тот ответил улыбкой сообщника, но тем не менее сделал третью пробоину в оранжевой визитной карточке, и она ослепла. Колен безо всяких угрызений совести засунул ее обратно в бумажно-хлопчатый кожник и свернул налево, в покрытый прорезиненным ковриком коридор, куда выходили шеренги кабинок. На первом этаже мест уже не было, и поэтому он отправился по бетонной лестнице наверх. Навстречу ему попадались, как на подбор, сплошные дылды — ну да, ведь водружены они были на вертикальные металлические лезвия; несмотря на всю сложность подобной затеи, они изо всех сил старались сохранить ужимки и прыжки своей обычной походки. Человек в белом свитере открыл ему кабинку, получил чаевые, которые он, поскольку выглядел лжецом, использовал как харчевые, и покинул его в этой монастырской тюрьме, небрежно набросав мелом инициалы клиента на черном прямоугольнике, специально для этого установленном внутри. Колен отметил, что у человека была голова не человека, а осла, непонятно было, почему этого архаровца направили работать на каток, а не в бассейн.

Над дорожкой овалом поднимался гул, рассеянные повсюду громкоговорители передавали музыку, что придавало шуму особую сложность. Шарканье конькобежцев еще не достигло звукового уровня часа пик, когда оно являло аналогию шуму шагов целого полка по утопающей в грязи мостовой. Колен поискал глазами Шика и Ализу, но они еще на льду не появились. Николас должен был присоединиться к нему позже: у него были дела на кухне, где он готовил дневную трапезу.

Колен развязал шнурки туфель и заметил, что подошвы слиняли. Он вытащил было из кармана рулон изоленты, но оказалось, что ее осталось слишком мало. Пришлось положить туфли в лужицу, которая образовалась под цементной скамьей, и, чтобы кожа отросла вновь, полить их концентрированным удобрением. Он натянул пару шерстяных носков в широкую желтую и фиолетовую полоску, надел конькобежные ботинки. Лезвия его коньков спереди раздваивались, это позволяло легче менять направление движения.

Он вышел, спустился этажом ниже, слегка заламывая ноги на коврике из перфорированной резины, которой были устланы бетонированные коридоры. В тот самый миг, когда он отважился ступить на ледяную дорожку, ему, чтобы избежать падения, пришлось отпрянуть и спешно подняться вверх на пару-другую деревянных стуйбнек: какая-то фигурантка в самом конце замечательной галочки уронила большое яйцо, которое разбилось вдребезги у самых ног Колена.

Пока служки-чистильщики сгребали разлетевшиеся во все стороны осколки. Колен заметил Шика и Ализу — они подходили к дорожке с противоположной стороны. Он подал им знак, но они его не заметили; тогда он устремился поперек катка к ним навстречу, но не учел при этом общего вращательного движения. Это привело к быстрому возникновению вокруг него весьма значительной груды протестантов, на которую ежесекундно громоздились все новые и новые люди; перед тем как рухнуть на первых падших, они отчаянно размахивали в воздухе руками, ногами, плечами и всем остальным. Солнце растопило поверхность льда, и потому под весьма немалой кучей малой раздавался плеск.

Вскоре в этой куче очутилось уже девять десятых катавшихся, и вся дорожка осталась в почти полном распоряжении Шика и Ализы. Они приблизились к копошащейся массе, и Шик, узнав Колена по раздвоенным лезвиям коньков, схватил его за лодыжки и выдернул наружу. Они пожали друг другу руки. Шик представил Ализу, и Колен расположился от нее слева — справа уже находился Шик.

Откатившись к краю катка, они расположились так, чтобы оставить место служкам-чистильщикам, которые, отчаявшись найти среди горы жертв что-либо отличное от не представляющих никакого интереса лоскутьев распавшихся личностей, вооружились скребками, дабы целокупно удалить всех лежачих, и прорвались к яме для отбросов, распевая гимн "Молитора", сочиненный Вайяном Кутюрье в 1709 году; начинался гимн словами:

Господа и дамы, Очистите (пожалуйста)

Дорожку, Чтобы мы могли Потом ее очистить...

Все это было прошпиговано воплями клаксонов, призванными поддержать в глубине наиболее закаленных душ дрожь неукротимого ужаса.

Все выстоявшие конькобежцы аплодировали этой инициативе, и люк над компанией захлопнулся. Шик, Ализа и Колен вознесли короткую молитву и вернулись к катанию.

Колен разглядывал Ализу. По странной случайности одета она была в белый свитер и желтую юбку. На ней были двухцветные, белые с желтым ботинки и хоккейные коньки. Ниже чулков из дымчатого шелка виднелись короткие белые носочки, подвернутые вровень с очень сильно декольтированной обувью, зашнурованной трижды обвивавшей лодыжку нитью белого хлопка. Кроме того, она обладала еще шелковым шейным платком ярко-зеленого цвета и светлыми, необычайно густыми волосами, которые располагались по сторонам от лица сплошной, чрезвычайно завитой массой. Смотрела она посредством широко раскрытых голубых глаз, объем ее ограничивала светлая золотистая кожа. Она была обладательницей округлых рук и икр, тонкой талии и столь хорошо обрисованного бюста, что можно было подумать, будто это фотография.

Колен уставился в другую сторону, он хотел восстановить равновесие. Добившись .этого, он опустил глаза и спросил Шика, все ли благополучно с пирогом из угря.

— Не говори мне об этом, — сказал Шик. — Я удил у себя в умывальнике всю ночь — надеялся поймать хотя бы одного, но из крана шел косяк форели.

— Николас, конечно же, сумеет приготовить кое-что и из нее! — заявил Колен. — У вас, — продолжал он, обращаясь уже к Ализе, — фантастически талантливый дядя.

— Он — гордость всей семьи, — сказала Ализа. — Моя мать безутешна, она вышла замуж всего-навсего за преподавателя математики, — и это в то время, как ее брат столь блестяще преуспел в жизни!

— Ваш отец — преподаватель математики?

— Да, он преподает в Коллеж де Франс и является членом Академии... или еще чего-то в этом роде... — сказала Ализа, — это так плачевно... в тридцать восемь-то лет. Ему следовало бы поднапрячься. К счастью, существует дядя Николас.

— Не должен ли он сейчас подойти? — спросил Шик.

От светлых волос Ализы поднимался восхитительный запах. Колен слегка отодвинулся.

— Думаю, он чуть запоздает. Он задумал что-то... Может, вы пообедаете сегодня у меня?.. Увидим, что он придумал...

— Хорошо, — сказал Шик. — Но если ты думаешь, что я вот так просто возьму и приму твое предложение, то у тебя совершенно превратные представления о мире. Тебе нужно найти четвертую. Я не пущу Ализу к тебе, я этого не хочу.

— О!.. — запротестовал Колен. — Только послушайте!

Но ответа он не услышал, ибо некий более чем долговязый тип, который уже минут пять демонстрировал всем свою скорость, именно в этот миг проскочил, согнувшись в три погибели и вытянувшись во всю длину, между ногами Колена, и произведенный им воздушный поток подбросил Колена на несколько метров над землей. Он успел ухватиться за перила галереи второго этажа, подтянулся на руках, но упал обратно, рядом с Шиком и Ализой, свалившись не на ту сторону.

— Нужно запрещать бегать так быстро, — сказал Колен.

И тут же перекрестился, поскольку долговязый конькобежец в этот миг разбился о стену ресторана с противоположной стороны дорожки, да так там и остался, налипнув на стену, как медуза из папье-маше, разодранная жестоким ребенком.

Служки-чистильщики вновь принялись за свое дело, один из них установил на месте инцидента ледяной крест.

Пока крест таял, распорядитель ставил записи церковной музыки.

Затем все пришло в норму. Шик, Ализа и Колен кружили по-прежнему.

IV

— Вон Николас! — воскликнула Ализа.

— А вот Изида! — сказал Колен.

Николас только что появился на контроле, а Изида — на дорожке. Первый направился на верхний этаж, вторая — к Шику, Колену и Ализе.

— Добрый день, Изида, — поклонился Колен. Разрешите представить вам Ализу. Ализа, это Изида. Шика вы знаете.

Пожатия рук, и Шик воспользовался этим, чтобы умчаться с Ализой, предоставив Изиде под руку с Коленом катиться следом.

— Рада вас видеть, — сказала Изида.

Колен тоже был рад ее видеть. Изида в свои восемнадцать успела вооружиться каштановыми волосами, белым свитером и желтой юбкой с кисло-зеленым шейным платком, белыми с желтым ботинками и солнечными очками. Она была прелестна. Но Колен хорошо знал ее родителей.

— На следующей неделе у нас утренник, — сообщила Изида. — День рождения Дюпона.

— Кто это, Дюпон?

— Мой пудель. Поэтому я приглашаю всех друзей. Вы придете? К четырем часам...

— Конечно, — ответил Колен. — Охотно.

— Попросите прийти и ваших друзей, — сказала Изида.

— Шика и Ализу?

— Да, они такие милые... Итак, до следующего воскресенья!

— Вы уже уходите? — спросил Колен.

— Да, я никогда здесь особо не задерживаюсь. Уже десять часов, как я здесь, пора уже...

— Но сейчас всего лишь одиннадцать! — сказал Колен.

— Я была в баре!.. До свиданья!..

V

Колен быстро шагал по светлым улицам. Он вдыхал сухой и свежий ветер, а под его ногами лужицы, покрытые потрескавшимся льдом, сплющивались и потрескивали.

Люди прятали подбородки кто куда мог: в воротники пальто, в шарфы, в муфты, он даже увидел человека, который использовал для этого проволочную клетку для птиц; сопротивляясь, ее дверца на пружинках изо всех сил упиралась ему в лоб.

— Завтра я иду к фон Тызюмам, — думал Колен.

Это были родители Изиды.

— Сегодня вечером я обедаю с Шиком...

— Пойду к себе приготовить все на завтра.

Он шагнул с тротуара, стараясь не наступить на зебру перехода, которая вдруг показалась ему тигром.

— Если я смогу сделать двадцать шагов, не наступив на нее, — сказал Колен, — завтра на носу у меня не вскочит прыщик...

Это ни о чем не говорит, — продолжал он, отдавив всем своим весом девятую полосу, — это глупо, все это — шутки. Все равно у меня не будет прыщика.

Он нагнулся сорвать голубую с розовым орхидею, которую мороз выгнал из-под земли. Она пахла так же, как волосы Ализы.

— Завтра я увижу Ализу...

От этой мысли надо было избавиться. Ализа по полному праву принадлежала Шику.

— Я, конечно, найду завтра девушку...

Но мысли Колена задержались на Ализе.

— Неужели они в самом деле говорят о Жан-Соле Партре, когда бывают наедине!..

Может быть, было бы лучше не думать о том, что они делают, оставшись наедине.

— Сколько статей написал Жан-Соль Партр за последний год?

По крайней мере, он не успел бы их сосчитать по пути домой.

— Что приготовит сегодня Николас?..

Если поразмыслить, в сходстве между Ализой и Николасом не было ничего сверхъестественного, они ведь как-никак родственники. Но это вновь мягко подтолкнуло его мысли к запретной теме.

— Что, говорю я, приготовит сегодня Николас?

— Я не знаю, что приготовит сегодня Николас, который похож на Ализу...

Николас на одиннадцать лет старше Ализы. Значит, ему двадцать девять. Он необычайно талантливый кулинар. Он приготовит фрикандо.

Колен был уже недалеко от дома.

— В цветочных магазинах никогда не бывает железных решеток. Никто не пытается украсть цветы.

Естественно. Он сорвал оранжево-серую орхидею, ее нежный венчик согнулся. Пестрая, она блестела.

— Она того же цвета, что и мышь с черными усами... Вот я и пришел.

Колен поднялся по лестнице из одетого шерстью камня. Вставил маленький золотой ключик в замочную скважину двери из посеребренного стекла.

— Ко мне, мои верные слуги!.. Я вернулся!

Он сбросил плащ на стул и отправился к Николасу.

VI

— Николас, вы приготовите к вечеру фрикандо? — спросил Колен.

— Помилуйте, — сказал Николас. — Месье не предупредил меня. У меня другие планы.

— Почему, холера дьяволу в зад, — сказал Колен, — вы постоянно продолжаете обращаться ко мне в третьем лице?

— Если Месье позволит мне привести ему мои доводы, я скажу, что известная фамильярность допустима, только когда взаимно сохраняется некоторая дистанция, что в данном случае не имеет места.

— Вы высокомерны, Николас, — сказал Колен.

— Я горжусь своим положением. Месье, — сказал Николас, — и вы не можете меня в этом упрекать.

— Конечно, — сказал Колен. — Но мне хотелось бы видеть вас не таким отчужденным.

— Я испытываю к Месье искреннюю, хотя и скрытую, привязанность, — сказал Николас.

— Я горд и счастлив, Николас, и отвечаю вам тем же. Итак, что вы приготовите сегодня?

— Я еще раз последую традиции Гуффе и приготовлю на сей раз островного колбасенника под мускатным портвейном.

— А это возможно? — сказал Колен.

— Следующим образом: "Возьмите колбасенника и, невзирая на все крики, обдерите его как липку, стараясь не повредить при этом кожу. Нашпигуйте колбасенника тонко нарезанными лапками омаров, с размаху припущенными в достаточно разогретое масло. Сбросьте на лед в легком чугунке. Поднимите пары, красиво расположите под ними кружочки тушеного телячьего зоба с рисом, обманите колбасенника. Когда он испустит „фа" нижней октавы, добавьте соль, быстро снимите его с огня и залейте портвейном высшего качества. Перемешайте платиновым шпателем. Приготовьте форму; чтобы она не заржавела, смажьте ее маслом. Перед подачей на стол добавьте в подливку пакетик гидрата окиси лития и кварту парногй молока. Обложите матовым рисом, подавайте на стол и сматывайтесь".

— Обалдеть, — сказал Колен. — Гуффе был великим человеком. Скажите, Николас, не вскочит ли у меня завтра на носу прыщик?

Николас исследовал носище Колена и пришел к отрицательному выводу.

— И, пока я здесь, не умеете ли вы танцевать косячок?

— В нем я остановился на разболтанном стиле а ля казачок и на загорской манере, укоренившейся в последнем семестре в Нейи, — сказал Николас, — так что я не обладаю в косячке глубокими познаниями, а освоил лишь его начатки.

— Как вам кажется, — спросил Колен, — можно овладеть необходимой техникой за один сеанс?

— Полагаю, что да, — сказал Николас. — В сущности, это вовсе не сложно. Надо только избегать грубых ошибок и погрешностей вкуса. В частности, не нужно танцевать косячок в ритме буги-вуги.

— Это будет ошибкой?

— Нет, погрешностью вкуса.

Николас положил на стол грейпфрут, который он ощипывал во время этого разговора, и вымыл руки холодной водой.

— Вы очень заняты? — спросил Колен.

— Нет, Месье, — сказал Николас, — моя кухня на ходу.

— В таком случае, вы меня обяжете, обучив началам косячка, — сказал Колен. — Пойдемте в гостиную, я поставлю пластинку.

— Рекомендую Месье оранжево-блюзовую аранжировку в стиле "Хлои" в обработке Дюка Эллингтона или же "Концерт для Джонни Ходжеса", — подсказал Николас. — То, что за океаном называют moody или sultry tune.

VII

— Основой косячка, — сказал Николас, — как, без сомнения, известно Месье, является произведение интерференции двумя одушевленными строго синхронными источниками колебательного движения.

— Я и не подозревал, — сказал Колен, — что здесь потребуются элементы столь неэлементарной физики.

— В данном случае, — сказал Николас, — партнер и партнерша держатся на весьма малом расстоянии друг от друга и приводят свои тела в волнообразное движение, следуя ритму музыки.

— Да? — забеспокоился Колен.

— Таким образом возникает, — сказал Николас, — система стоячих волн, представляющая, так же как в акустике, узлы и пучности, это немало способствует созданию особой атмосферы в танцевальном зале.

— Несомненно... — пробормотал Колен.

— Профессионалам косячка, — продолжал Николас, — иногда удается получить фокусы паразитных волн, приводя в синхронное колебание по отдельности разные части своего тела. Я не буду разглагольствовать, а просто постараюсь показать Месье, как это делается.

Колен выбрал "Хлою", как ему и рекомендовал Николас, и установил ее на плате проигрывателя. Он аккуратно опустил кончик иглы на дно первой бороздки и уставился на входящего в вибрацию Николаса.

VIII

— У Месье вот-вот получится! — сказал Николас. — Еще одно усилие.

— Но почему, — спросил, весь в поту, Колен, — берется медленный мотив? Так намного труднее.

— К этому есть основания, — сказал Николас. — В принципе партнер и партнерша держатся на среднем расстоянии друг от друга. При медленном мотиве можно так отрегулировать колебания, чтобы неподвижный фокус находился на уровне центра тяжести партнеров; голова и ноги тогда подвижны. Это результат теоретических построений. Случается, и это прискорбно, что не очень аккуратные люди танцуют косячок на негритянский манер, в быстром темпе.

— Что это означает? — спросил Колен.

— Это означает, что у них имеется подвижный фокус в ногах, другой — в районе головы и, к сожалению, подвижный промежуток на высоте бедер; неподвижными точками, или как бы шарнирами, являются при этом грудная клетка и колени.

Колен покраснел.

— Я понял, — сказал он.

— В буги, — заключил Николас, — результат оказывается, скажем прямо, тем более непристойным, что мотив неотвязен.

Колен пребывал в задумчивости.

— Где вы изучали косячок? — спросил он у Николаса.

— Меня ему обучила племянница... — сказал Николас. — Ну а общую теорию косячка я усвоил в процессе бесед с моим зятем. Он — член Академии, как Месье, без сомнения, знает, и ему было не очень трудно ухватить метод. Он мне даже признался, что сделал это девятнадцать лет тому назад...

— Вашей племяннице восемнадцать? — спросил Колен.

— И три месяца... — подправил Николас. — Если у Месье нет более во мне необходимости, я вернусь на кухню.

— Идите, Николас, и спасибо, — сказал Колен, снимая кончившуюся пластинку.

IX

— Надену бежевый костюм, и голубую рубашку, красно-бежевый галстук, и ботинки из замши в дырочку, и бежево-красные носки.

— А сначала ополоснусь, и побреюсь, и осмотрюсь. И пойду на кухню к Николасу.

— Николас, не хотите ли пойти со мной на танцы?

— Помилуйте, — сказал Николас, — если Месье на этом настаивает, я пойду, но в противном случае я был бы счастлив уладить кое-какие свои дела, срочность которых делает их настоятельными.

— Наверное, нескромно, Николас, спрашивать вас о подробностях?

— Я, — сказал Николас, — состою президентом Философского Кружка Прислуги округа и, следовательно, подлежу постоянному присутствию на его собраниях.

— Я не осмеливаюсь, Николас, спрашивать вас о теме сегодняшнего собрания...

— Сегодня речь будет идти о завербованности. Установлена параллель между завербованностью иди ангажированностью в смысле философских теорий Жан-Соля Партра, завербованностью или добровольным поступлением (быть может, и на сверхсрочную службу) в колониальные войска и завербованностью или наймом частными лицами так называемого персонала для дома.

— Как раз это интересует Шика! — сказал Колен.

— Весьма прискорбно, — сказал Николас, — но устав Кружка очень строг. Месье Шик не может быть допущен. Только обслуживающий дома персонал...

— Почему, Николас, — спросил Колен, — всегда говорят так безлично: "персонал"?

— Месье, без сомнения, заметил, — сказал Николас, — что если "мужчина для дома" остается еще весьма бесцветным выражением, то "женщина для дома" принимает значение по меньшей мере вызывающее.

— Вы правы, Николас. Как вы думаете, не удастся ли мне сегодня встретить родственную душу... сестру, так сказать?.. Мне бы хотелось родственную душу типа вашей племянницы...

— Месье зря думает о моей племяннице, — сказал Николас, — ведь последние события показывают, что Месье Шик сделал свой выбор первым.

— Но, Николас, — сказал Колен, — я так хочу быть влюбленным...

Легкий пар вырвался из носика чайника, и Николас пошел открывать. Привратник принес два письма.

— Есть почта? — спросил Колен.

— Виноват, Месье, — сказал Николас, — но оба письма для меня. Месье ждет новостей?

— Я хотел бы, чтобы мне написала юная девушка, — сказал Колен. — Я бы ее очень полюбил.

— Уже полдень, — заключил Николас. — Не хочет ли Месье позавтракать? Могу предложить толченый бычий хвост и чашу благовонного пунша с гренками, намазанными анчоусным маслом.

— Николас, почему Шик отказывается обедать у меня с вашей племянницей до тех пор, пока я не приглашу другую девушку?

— Месье простит меня, — сказал Николас, — но я бы поступил точно так же. Месье, вне всякого сомнения, — весьма красивый молодой человек.

— Николас, — сказал Колен, — если сегодня вечером я всерьез не влюблюсь, я... я начну собирать произведения герцогини де Бонвуар, чтобы подшутить над моим другом Шиком.

X

— Я хотел бы влюбиться, — сказал Колен. — Ты хотел бы влюбиться. Он хотел бы того же (быть влюбленным). Мы, вы, хотим, хотите. В равной степени и они хотели бы влюбиться...

Он завязывал галстук перед зеркалом в ванной комнате.

— Мне осталось надеть куртку, и пальто, и шейный платок, и правую перчатку, и левую перчатку, И никаких шляп, а то я растреплю волосы. Что ты там делаешь? — обратился он к серой мышке с черными усами, которой, конечно же, было не место в зубном стакане, о край которого она с равнодушным видом облокотилась.

— Предположим, — сказал он мыши, садясь на край ванны (прямоугольник из желтой эмали), чтобы быть к ней поближе, — я встречу у фон Тызюмов моего старого друга Типа...

Мышь не возражала.

— Предположим, — почему бы, собственно, и нет, — что у него есть кузина. И одета она будет в белый свитер, в желтую юбку, а звать ее будут Ал... Онезимой...

Мышь скрестила лапки, казалось, она удивлена.

— Имя не из красивых, — сказал Колен. — Но ведь ты — мышь, и у тебя отменные усы. Итак?

Он поднялся.

— Уже три часа. Видишь, ты заставляешь меня терять время. Шик и... Шик, конечно же, будет там очень рано.

Он послюнил палец и поднял его над головой. И тут же отдернул. Палец обожгло, как огнем.

— Воздух пропитан любовью, — заключил он. — И какой пылкой!

— Я встаю, ты встаешь, он встает, мы, вы, они, встаем, встаете, встают. Ты хочешь вылезти из стакана?

Мышь доказала, что ни в чьей помощи не нуждается, она вылезла сама и принялась выгрызать себе из куска мыла леденец на палочке.

— Не сори, — сказал Колен. — Какая ты все-таки лакомка!..

Он вышел, отправился к себе в комнату и надел куртку.

— Николас, должно быть, ушел... Наверное, он знаком с необыкновенными девушками... Говорят, что девушки из Отея поступают к философам горничными на все руки...

Он притворил за собой дверь комнаты.

— Подкладка на левом рукаве чуть-чуть порвалась... А у меня дольше нет скотча... Ничего не поделаешь, придется гвоздем.

Дверь квартиры хлопнула за ним, будто голая рука шлепнула по голому заду... Он невольно содрогнулся...

— Буду думать о чем-нибудь другом... Предположим, что я расквашу себе на лестнице рожу...

Светло-сиреневый ковер на лестнице был вытерт лишь на каждой третьей ступени: дело в том, что Колен всегда спускался дактилем. Он зацепился ногой за одну из никелированных штанг и вмазался в перила.

— Этак приучишься нести белиберду. Здорово получилось. Я, ты глупы, он глуп!!!

У него болела спина. В самом низу он понял почему и вытащил из-под воротника пальто целую штану...

Дверь подъезда захлопнулась за ним, будто поцеловала чье-то голое плечо...

— Что интересного на этой улице?

На переднем плане два землекопа играли в классики. Живот того, что потолще, подпрыгивал в противофазе к прыжкам своего хозяина. Биткой им служило написанное в красных тонах распятие, от которого отодрали крест.

Колен прошел мимо.

Справа, слева возвышались красивые строения из самана с окнами, падающими как нож гильотины. Из одного окна высунулась женщина. Колен послал ей воздушный поцелуй, а она вытряхнула ему на голову лежавший у кровати коврик из черного моветона с серебром — ее муж очень этот коврик не любил.

Жесткий облик больших зданий оживлялся магазинами. Внимание Колена привлекла витрина с товарами для факиров. Он заметил, что цены на винегрет из стекла и на гвозди для набивки мягкой мебели с прошлой недели сильно пошли в гору.

Он встретил собаку и еще двоих. Холод разогнал всех по домам. Вырваться из его хватки удавалось, лишь разодрав в клочья примерзшую к стенам одежду, что неминуемо вело к смерти от ангины.

Полицейский на перекрестке закутал голову в пелерину. Он походил на большой черный зонтик. Официанты из кафе, чтобы согреться, бегали вокруг него. Двое влюбленных целовались в парадной.

— Я не хочу их видеть... Я не, я не хочу их видеть... Зачем они ко мне пристают...

Колен пересек улицу. Двое влюбленных целовались в парадной.

Он закрыл глаза и бросился бежать...

Очень скоро пришлось их открыть, так как под веками обнаружилась уйма девушек и он сбился из-за этого с дороги. Одна из них оказалась перед ним. Она шла в ту же сторону. Были видны ее белые ножки в сапожках из белого барашка, манто из истертой кожи головореза и подходящая к ансамблю шляпка. И рыжие волосы под шляпкой. Пальто плясало вокруг ее тела, из-за него казалось, что у нее широкие плечи.

— Я хочу ее обогнать. Я хочу видеть ее лицо... — Колен обогнал ее и заплакал: ей было самое меньшее пятьдесят девять лет. Он сел на край тротуара и поплакал еще немного. Это его утешило, а слезы замерзали с легким потрескиванием и разбивались о гладкий гранит тротуара.

Минут через пять он обнаружил, что находится напротив дома Изиды фон Тызюм. Две молоденькие девушки прошли мимо него и проникли в вестибюль здания.

Сердце его раздалось во все стороны, полегчало, подняло его с земли, и он вошел вслед за ними.

XI

Уже снизу было слышно, как галдят собравшиеся у родителей Изиды гости. Лестница, которая трижды оборачивалась вокруг себя, усиливала в своей клетке все звуки, как лопатки в цилиндрическом резонаторе виброфона. Колен поднимался, уткнувшись носом в каблуки двух девушек. Красивенькие пяточки из белого нейлона, высокие туфельки из тонкой кожи и нежные лодыжки. А дальше — швы чулок, слегка сморщенные, как длинные гусеницы, и симпатичные подколенные впадинки. Колен остановился и потерял на этом две ступеньки. Отправился дальше. Теперь он видел верхнюю часть чулок левой девушки: двойную толщину кружевных петель и затененную белизну бедра. Юбка второй, в складную складку, не доставляла такого же увеселения, но под бобровой шубкой ее округлости перекатывались более равномерно, образуя едва заметные, попеременно исчезающие складочки. Из приличия Колен принялся разглядывать ноги и увидел, что они остановились на третьем этаже.

Горничная открыла двум девушкам дверь, и он устремился за ними следом.

— Здравствуйте, Колен, — сказала Изида. — Как поживаете?

Он привлек ее к себе и поцеловал где-то рядом с волосами. Она чудесно пахла.

— Но это не мой день рождения! — запротестовала Изида. — Это день рождения Дюпона!..

— А где Дюпон? Я хочу его поздравить!..

— Это возмутительно, — сказала Изида. — Сегодня утром его повели к стригалю, хотели, чтобы он был красивым. Заставили его искупаться — и все: в два часа сюда заявились два его дружка с каким-то омерзительным старым мешком с костями и увели его. Представляю, в каком безобразном состоянии он вернется!..

— В конце концов, это его день рождения, — заметил Колен.

Сквозь проем двойной двери он видел молодых людей и девушек. Дюжина танцевала. Большинство же, стоя рядом друг с другом, разбилось на однополые пары и, заложив руки за спину, с отнюдь не убежденным видом обменивалось отнюдь не убедительными впечатлениями.

— Снимайте пальто, — сказала Изида. — Идемте, я отведу вас в мужскую раздевалку.

Он пошел следом за ней, навстречу им попались все те же две девушки, которые под щелканье затворов сумочек и пудрениц возвращались из комнаты Изиды, преображенной в женскую раздевалку. На потолке висели позаимствованные у мясника железные крюки. Чтобы украсить помещение, Изида прихватила еще и две свежеосвежеванные бараньи головы, которые улыбались с крайних крюков.

Мужская раздевалка, разместившаяся в кабинете отца Изиды, получилась путем выбрасывания оттуда всей мебели вышеупомянутого. Забавляясь, все швыряли одежду прямо на пол и спешили прочь. Колен не поддался и задержался перед зеркалом.

— Пошли, пошли, — сердилась Изида, — Я представлю вас прелестным девушкам.

Он притянул ее к себе за запястья.

— Какое очаровательное платье, — сказал он.

Это было маленькое, совсем простое платьице из шерсти цвета зеленого миндаля с большими позолоченными керамическими пуговицами и с решеткой кованого железа, образовывавшей на спине кокетку.

— Вам нравится? — спросила Изида.

— Необычайно очаровательное, — сказал Колен. — А если просунуть руку, никто не укусит?

— Не очень-то на это надейтесь, — сказала Изида.

Она высвободилась, схватила Колена за руку и потащила его к центру потоотделения. Они оттолкнули двух вновь прибывших представителей острого пола, проскользнули по повороту коридора и, пройдя через дверь столовой, влились в центральное ядро.

— Надо же!.. — сказал Колен. — Ализа и Шик уже здесь.

— Да, — сказала Изида, — я вас представлю...

Среднее арифметическое девушек вполне заслуживало представления. Одна из них была в платье из шерсти цвета зеленого миндаля с большими позолоченными керамическими пуговицами и с кокеткой необычной формы на спине.

— Непременно представьте меня вот этой, — сказал Колен.

Чтобы немного привести Колена в чувство, Изида слегка его встряхнула.

— Образумьтесь же наконец...

Он выслеживал уже другую и тянул свою поводыршу за руку.

— Это Колен, — сказала Изида. — Колен, познакомьтесь, это Хлоя.

Колен сглотнул слюну. Ему показалось, что весь рот забит ошметками сгоревших пирожков.

— Добрый день! — сказала Хлоя...

— Добр... Это вас аранжировал Дюк Эллингтон? — спросил Колен... И бросился наутек, потому что был убежден, что сморозил глупость.

Шик поймал его за полу куртки.

— Куда это ты так мчишься? Неужели уже уходишь? Посмотри!..

Он вытащил из кармана маленькую книжечку, переплетенную в красный сафьян.

— Оригинал "Парадокса блева" Партра...

— Ты все-таки его нашел? — спросил Колен.

Но тут он вспомнил, что убегал, и побежал дальше. Дорогу ему загородила Ализа.

— Неужели вы уйдете отсюда, не станцевав со мной даже одного малюсенького танца? — сказала она.

— Извините, — сказал Колен, — но я только что сморозил глупость, и мне стыдно здесь оставаться.

— Однако, когда на вас так смотрят, вы не можете отказать...

— Ализа... — заныл, обнимая ее.

Колен и стал тереться щекой о ее волосы.

— Что, старина Колен?

— Черт... Черт... и дьявол!.. Холера дьяволу в зад. Вы видите вон ту девушку?..

— Хлою?

— Вы ее знаете?.. — спросил Колен. — Я сказал ей глупость и именно поэтому решил уйти.

Он умолчал, что в грудной клетке у него зазвучало нечто вроде немецкого военного марша — за ударами барабана точнее было не разобрать.

— Не правда ли, она прелестна? — спросила Ализа.

У Хлои были алые губы, темные волосы, счастливый вид, и ее платье было здесь ни при чем.

— Я не осмелюсь! — сказал Колен.

А затем он выпустил Ализу и побежал приглашать Хлою. Она взглянула на него. Она засмеялась и положила правую руку на его плечо. Он ощутил у себя на шее ее прохладные пальцы. Посредством сокращения правого бицепса, сигнал к которому поступил из мозга по очень разумно выбранной паре нейронов, он свел до минимума отстранение их тел.

Хлоя опять посмотрела на него. У нее были голубые глаза. Она тряхнула головой, чтобы откинуть назад свои блестящие вьющиеся волосы, и решительно прижалась виском к щеке Колена.

Вокруг разлилась изобильная тишина, и большая часть остального мира как сквозь землю провалилась.

Но, как и следовало ожидать, пластинка остановилась. Только тогда Колен вновь вернулся на землю и заметил, что потолок был с многочисленными просветами, сквозь которые за происходящим наблюдали жильцы верхнего этажа, что густая бахрома водяных ирисов покрывала низ стен, что разнообразно раскрашенный газ выбивался из пробитых там и сям отверстий и что его приятельница Изида стояла перед ним и протягивала ему птифуры на герцинских складках блюда.

— Спасибо, Изида, — сказала Хлоя, тряхнув локонами.

— Спасибо, Изида, — сказал Колен, беря миниатюрный эклер сложной разветвленной структуры.

— Вы не правы, — сказал он Хлое. — Они очень вкусные.

И тут же закашлялся, потому что, к несчастью, наткнулся на скрытую в пирожном ежовую иголку. Хлоя засмеялась, стали видны ее красивые зубы.

— Что случилось?

Ему пришлось покинуть ее и отойти в сторонку, чтобы покашлять в свое удовольствие; потом наконец все пришло в порядок. Хлоя подошла с двумя бокалами.

— Выпейте, — сказала она, — вам поможет.

— Спасибо, — сказал Колен. — Это шампанское?

— Это смесь.

Он сделал большой глоток и поперхнулся. Хлоя не могла удержаться и засмеялась. Подошли Шик и Ализа.

— Что случилось? — спросил Шик.

— Он не умеет пить! — сказала Хлоя.

Ализа ласково похлопала Колена по спине, раздалось нечто вроде звука балийского гонга. Все сразу же перестали танцевать и пошли к столу.

— Ну вот, — сказал Шик. — Все спокойно. Не поставить ли хорошую пластинку?

Он подмигнул Колену.

— Не потанцевать ли немного косячок? — предложила Ализа.

Шик в поисках фуража копался в груде пластинок рядом с проигрывателем.

— Потанцуй со мной, Шик, — сказала Ализа.

— Сейчас, — сказал Шик, — я ставлю пластинку.

Это были буги-вуги. Хлоя ждала.

— Вы же не будете танцевать под это косячок? — спросил ужаснувшийся Колен.

— Почему бы и нет?.. — спросил Шик.

— Не смотрите туда, — сказал Колен Хлое.

Он слегка наклонил голову и поцеловал ее между ухом и плечом. Она вздрогнула, но не отстранилась.

И Колен тоже не отвел свои губы. Между тем Ализа и Шик предавались демонстрации замечательного косячка в негритянском стиле.

Пластинка кончилась очень быстро. Ализа отошла поискать что-либо еще. Шик повалился на диван. Колен и Хлоя очутились перед ним. Он подцепил их за лодыжки и повалил рядом с собой.

— Ну-с, мои овечки, — сказал он, — дело продвигается?

Колен уселся, и Хлоя удобно расположилась рядом с ним.

— Она мила, эта малышка, а? — сказал Шик.

Хлоя улыбнулась. Колен ничего не сказал, но обвил рукой шею Хлои и принялся небрежно играть верхней пуговицей ее платья, которое застегивалось спереди.

Вернулась Ализа.

— Подвинься, Шик, я хочу сесть между тобой и Коленом.

Она удачно выбрала пластинку. Это была "Хлоя" в аранжировке Дюка Эллингтона. Колен покусывал волосы Хлои рядом с ухом. Он пробормотал:

— Это именно вы.

И прежде чем Хлоя успела ответить, все остальные вернулись танцевать, все же сообразив наконец, что отнюдь не время сидеть за столом.

— Ох, — сказала Хлоя, — какая жалость!..

XII

— Ты встретишься с ней еще? — спросил Шик.

Они восседали за столом перед последним творением Николаса — фаршированной орехами тыквой.

— Не знаю, — сказал Колен. — Не знаю, что делать. Понимаешь, это очень воспитанная девушка. В последний раз у Изиды она выпила много шампанского...

— Ей это идет, — сказал Шик. — Она прелестна. Ну-ка, перестань дуться!.. Подумай только, сегодня я нашел издание "Пролегоменов к выбору перед тошнотой" Партра на туалетной бумаге без зубчиков...

— Но откуда у тебя на все это деньги? — спросил Колен.

Шик покраснел.

— Оно стоило мне очень дорого, но мне без этого не обойтись, — сказал он. — Мне необходим Партр. Я — коллекционер. Мне нужно все, что он произвел.

— Но он без остановки производит все новое и новое, — сказал Колен. — Он публикует по меньшей мере пять статей в неделю...

— Я отлично это знаю, — сказал Шик...

Колен подбавил ему тыквы.

— Как же мне еще раз увидеть Хлою? — сказал он.

Шик посмотрел на него и улыбнулся.

— Ну конечно, — сказал он. — А я тебе надоедаю своими историями о Жан-Соле Партре. Мне бы очень хотелось тебе помочь... Что ты хочешь, чтобы я сделал?..

— Ужасно, — сказал Колен. — Я одновременно и отчаявшийся, и ужасно счастливый. Очень приятно хотеть чего-либо до такой степени. Мне хотелось бы, — продолжал он, — лежать в слегка выжженной траве, и чтобы вокруг была сухая земля, и солнце, знаешь ли, и трава, желтая, как солома, и ломкая, с уймой всякой копошащейся в ней мелюзги, и еще сухой мох. Лежать на животе и смотреть. И еще, чтобы была каменная ограда, и кривые, корявые деревья, и маленькие листочки. Это было бы замечательно.

— И Хлоя? — сказал Шик.

— И Хлоя, естественно, — сказал Колен. — Хлоя в идее.

На несколько мгновений они замолчали. Этим воспользовался графин, он издал хрустальный, многократно отразившийся от стен звук.

— Налей сотерна, — сказал Колен.

— Ага, — сказал Шик. — Спасибо.

Николас внес следующее блюдо — ломтики ананаса в апельсиновом ликере.

— Благодарю, Николас, — сказал Колен. — На ваш взгляд, что нужно сделать, чтобы еще раз увидеть девушку, в которую влюблен?

— Ей-Богу, Месье, — сказал Николас, — вам наверняка может представиться случай... Я должен признаться, Месье, что со мной такого никогда не случалось.

— Естественно, — сказал Шик. — Вы сложены как Джонни Вейсмюллер. Но другие-то нет!

— Я благодарю Месье за эту оценку, она тронула меня до глубины души, — сказал Николас. — Я советую Месье, — продолжал он, обращаясь к Колену, — всячески постараться получить посредством той персоны, у которой Месье встретил персону, присутствия которой, по-видимому, недостает Месье, некоторую информацию о привычках последней и о местах, где она обычно бывает.

— Несмотря на всю сложность ваших оборотов, — сказал Колен, — я думаю, Николас, что и впрямь имеется такая возможность. Но знаете, когда влюбляешься, становишься идиотом. И потому я не сказал Шику, что уже давно обдумываю этот способ.

Николас отправился обратно на кухню.

— Неоценимый парень, — сказал Колен.

— Да, — сказал Шик, — он действительно умеет готовить.

Они выпили еще сотерна. Вернулся Николас, он нес огромный сладкий пирог.

— Дополнительный десерт, — сказал он.

Колен взялся за нож, но в последний момент замер, так и не надрезав ровную поверхность.

— Он слишком красив, — сказал он. — Подождем немного.

— Ожидание, — сказал Шик, — это прелюдия в минорном ладу.

— Почему ты так сказал? — спросил Колен.

Он взял бокал Шика и наполнил его золотистым вином, тяжелым и подвижным, как густой эфир.

— Не знаю, — сказал Шик. — Просто внезапная мысль.

— Попробуй! — сказал Колен.

И они осушили свои бокалы.

— Необыкновенно! — сказал Шик, глаза которого засветились красноватым мерцающим огнем.

Колен держался за грудь.

— Даже лучше, — сказал он. — Это не похоже ни на что известное.

— Ну и что, — сказал Шик. — Ты тоже не похож ни на что известное.

— Уверен, — сказал Колен, — что, если выпить достаточно, Хлоя сразу же появится.

— Бездоказательно! — сказал Шик.

— Ты меня провоцируешь! — сказал Колен, протягивая бокал.

Шик наполнил бокалы.

— Подожди! — сказал Колен.

Он потушил люстру и маленькую лампу, освещавшую стол. Теперь только в углу мерцал зеленый огонек шотландской иконы, перед которой Колен обычно медитировал.

— О! — пробормотал Шик.

В хрустале вино мерцало переменчивым фосфоресцентным блеском, эманацией мириадов светящихся всеми цветами точек.

— Пей! — сказал Колен.

Они выпили. Отблеск остался у них на губах. Колен зажег свет, казалось, он колеблется, стоит ли стоять.

— Один раз не в счет, — сказал он. — Я думаю, бутылку нужно кончить.

— Может, разрежем пирог? — сказал Шик.

Колен схватил серебряный нож и прочертил спираль на ровной белизне пирога. Вдруг он остановился и с удивлением уставился на свое творение.

— Испробую-ка я кое-что, — сказал он.

Из стоящего на столе букета он выхватил лист остролиста, а другой рукой поднял пирог. Бистро вращая его на кончике пальца, он опустил одно из остриев остролиста на спираль.

— Слушай!.. — сказал он.

Шик прислушался. Это была "Хлоя" в аранжировке Дюка Эллингтона.

Шик посмотрел на Колена. Тот был очень бледен. Шик взял у него из рук нож и недрогнувшей рукой вонзил его в пирог. Он рассек его надвое, и в пироге оказалась новая статья Партра для Шика и свидание с Хлоей для Колена.

XIII

Колен стоял на углу площади и ждал Хлою. Площадь была круглая, на ней имелись церковь, голуби, сквер, скамейки, на переднем плане автомобили и автобусы на щебенке. Солнце тоже ждало Хлою, но оно могло развлекаться, отбрасывая тени, заставляя прорастать через равные промежутки времени семена дикой фасоли, толкая ставни и вгоняя в краску стыда зажженный из-за безалаберности верховного электрика уличный фонарь.

Колен теребил край перчатки и готовил первую фразу. Чем дальше, тем быстрее и быстрее видоизменялась эта злополучная фраза. Он не знал, что делать с Хлоей. Может быть, увести ее в чайный салон, но там обычно такая жуткая атмосфера, да еще эти прожорливые сорокалетние дамы, поедающие, оттопырив мизинец, по семь пирожных с кремом, просто противно. Он признавал лишь мужское обжорство, которое расцветало, не умаляя природного достоинства мужчин. Не в кино — она не согласится. Не на депутатодром — там ей не понравится. Не на телячьи бега — она испугается. Не в больницу Сен-Луи — это запрещено. Не в Лувр — там позади ассирийских херувимов скрываются сатиры. Не на вокзал Сен-Лазар — там только и есть что тележки и ни единого поезда.

— Добрый день!..

Хлоя подошла сзади. Он быстро стащил перчатку, запутался внутри, влепил себе в нос затрещину, сделал "Уй!.." и пожал Хлое руку. Она смеялась.

— У вас смущенный вид!..

Манто из пышного меха под цвет волос, меховая же шапочка, короткие сапожки с меховыми отворотами.

Она взяла Колена под руку.

— Почему вы не предлагаете мне руку? Сегодня вы нерасторопны!..

— В прошлый раз все шло само собой, — признался Колен.

Хлоя опять засмеялась, а затем взглянула на него и засмеялась еще сильнее.

— Вы смеетесь надо мной, — жалобно сказал Колен. — Будьте милосердны.

— Вы рады меня видеть? — спросила Хлоя.

— Да!.. — сказал Колен.

Они шли по первому попавшемуся тротуару, сверху спустилось маленькое розовое облачко и приблизилось к ним.

— Я подойду! — предложило оно.

— Валяй! — сказал Колен.

И облачко обволокло их. Внутри было жарко и пахло сахаром и корицей.

— Нас больше не видно! — сказал Колен... — Но мы... нам их видно!..

— Оно немножко прозрачное, — сказала Хлоя. — Не доверяйте ему.

— Ну и Бог с ним, все равно так лучше, — сказал Колен. — Что вы хотите делать?

— Просто прогуляться... Вы не заскучаете?

— Ну так расскажите мне что-нибудь...

— Я ничего особенного не знаю, — сказала Хлоя. — Можно разглядывать витрины. Посмотрите на эту. Как интересно.

В витрине на пружинном матрасе покоилась красивая женщина. Какой-то аппарат чистил снизу вверх ее обнаженные груди длинными шелковистыми щетками из тонкого белого ворса. Табличка гласила:

"Сберечь вашу обувь поможет Антипод Преподобного Шарля".

— Здравая мысль, — сказала Хлоя.

— В этом нет никакого смысла! — сказал Колен. — Гораздо приятнее делать это рукой.

Хлоя покраснела.

— Не говорите таких вещей. Я не люблю молодых людей, которые говорят девушкам гадости.

— Я в отчаянии... — сказал Колен, — я не хотел...

У него был настолько огорченный вид, что она улыбнулась и, чтобы показать, что не сердится, слегка его встряхнула.

В следующей витрине толстый мужчина в фартуке мясника резал маленьких детей. Витрина пропагандировала Общественную Благотворительность.

— Вот куда идут деньги, — сказал Колен. — Вычищать все это каждый вечер влетает им, должно быть, в копеечку?

— Они ненастоящие! — сказала испуганная Хлоя.

— Разве можно знать наверняка? — сказал Колен. — Они им там, в Общественной Благотворительности, ничего не стоят...

— Мне это не нравится, — сказала Хлоя. — Раньше не было подобных рекламных витрин. Разве это прогресс?

— Какая разница, — сказал Колен. — Все равно весь этот идиотизм действует только на того, кто в него уже верит.

— А что здесь? — поинтересовалась Хлоя.

В витрине находился водруженный на орезиненные колеса живот, очень круглый и поэтому гладкий. Вывеска утверждала: "И на вашем тоже не будет ни одной складки — прогладьте его Электрическим утюгом".

— Но я же его отлично знаю! — сказал Колен. — Это живот Сержа, моего старого повара!.. Что он здесь делает?

— Ничего, — сказала Хлоя. — Вы же не будете его за это порицать? Да и к тому же он слишком толст...

— Все потому, что он умел готовить!

— Уйдем отсюда, — сказала Хлоя. — Я не хочу больше смотреть на витрины. Они мне неприятны.

— А что будем делать? — сказал Колен. — Пойдет попьем где-нибудь чая?

— О!.. Сейчас не время...да я и не очень это люблю.

Колен вздохнул с облегчением, и его подтяжки затрещали.

— Что это за треск?

— Я наступил на сухую ветку, — покраснев, объяснил Колен.

— Может, пойдем прогуляться в Лес? — сказало Хлоя.

Колен посмотрел на нее с восхищением.

— Замечательная идея. Там никого не будет.

Хлоя покраснела.

— Совсем не поэтому. К тому же, — добавила она в отместку, — мы будем ходить только по центральным аллеям, чтобы не промочить ноги.

Он слегка прижал к себе локоть, который ощущал под рукой.

— Пойдем через подземный переход, — сказал он.

Вдоль перехода с обеих сторон тянулись шеренги просторных вольер, в которых Городские Аранжировщики устроили склад запасных голубей для Скверов и Памятников. Кроме того, там помещались Питомники воробьев и чирикали птенцы их питомцев. Люди туда спускались редко, так как крылья всех этих птиц служили источником ужасных вихрей и сквозняков, в которых парили мельчайшие перышки, белые, голубые и голубиные.

— Они что, так без передышки и трепыхаются? — сказала Хлоя, придерживая шляпку, чтобы та не упорхнула.

— Нет, они подменяют друг друга, — сказал Колен.

Он боролся с полами своего пальто.

— Надо поскорее пройти мимо голубей. Воробьи подымают меньше ветра, — сказала Хлоя, прижимаясь к Колену.

Они заторопились и вышли из опасной зоны. Маленькое облачко не последовало за ними. Оно избрало кратчайший путь и уже ожидало их на другом конце перехода.

XIV

Скамейка казалась слегка влажной и темно-зеленой. Как бы там ни было, по этой аллее ходили редко, и им было неплохо.

— Вы не замерзли? — спросил Колен.

— Нет, в этом облачке, — сказала Хлоя. — Но... мне все равно хотелось бы прижаться...

— О!.. — сказал Колен и покраснел.

У него возникло странное ощущение. Он обнял Хлою за талию. Ее шляпка сбилась на сторону и совсем рядом с его губами оказалась прядь блестящих волос.

— Мне нравится быть с вами, — сказал он.

Хлоя ничего не сказала. Она задышала чуть быстрее и едва уловимо прижалась к нему.

Колен говорил ей почти в самое ухо.

— Вам не скучно? — спросил он.

Она качнула головой, и благодаря этому движению Колен смог еще придвинуться к ней.

— Я... — сказал он ей в самое ухо, и в этот момент, как бы по ошибке, она повернула голову, и Колен поцеловал ее в губы. Это длилось не очень долго, но в следующий раз у них получилось уже значительно лучше. Затем он зарылся лицом Хлое в волосы, и они так и остались сидеть, не произнося ни слова.

XV

— Очень мило, что вы пришли, — сказал Колен. — Правда, кроме вас, девушек не будет...

— Ничего, — сказала Ализа. — Шик не против.

Шик кивнул. Но, по правде говоря, голос Ализы звучал не очень-то весело.

— Хлои нет в Париже, — сказал Колен. — Она на три недели уехала с предками на юг.

— А! — сказал Шик. — Ты, наверное, очень несчастен.

— Я никогда не был более счастлив! — сказал Колен. — Я хочу сообщить вам о нашей помолвке...

— Поздравляю. — сказал Шик.

Он старался не смотреть на Ализу.

— Что там у вас? — сказал Колен. — Похоже, не все ладно?

— Все в порядке, — сказала Ализа. — Просто Шик — глупец.

— Да нет, — сказал Шик. — Не слушай ее. Колен... Все в порядке.

— Вы говорите одно и то же, и в то же время вы не согласны, — сказал Колен, — следовательно, кто-то из вас лжет, а может быть, и оба сразу. Пошли, пора обедать.

Они перебрались в столовую.

— Садитесь, Ализа, — сказал Колен. — Сядьте рядом, расскажите, в чем дело.

— Шик — глупец, — сказала Ализа. — Он говорит, что не хочет, чтобы я жила с ним, поскольку у него нет средств обеспечить мне сносную жизнь, а не жениться на мне ему стыдно.

— Я подлец, — сказал Шик.

— Не знаю, что вам и сказать, — сказал Колен.

Он был столь счастлив, что все это просто терзало его.

— Дело не только в деньгах, — сказал Шик. — Дело в том, что родители Ализы никогда не согласятся на нашу женитьбу и будут правы. Подобная история есть в одной из книг Партра.

— Замечательная книга, — сказала Ализа. — Вы не читали ее. Колен?

— Вот такие вы и есть, — сказал Колен. — Уверен, все ваши деньги только на это и уходят.

Шик и Ализа повесили носы.

— Это я виноват, — сказал Шик. — Ализа больше ничего не тратит на Партра. Она почти им не занимается, с тех пор как живет со мной.

В его голосе звучала укоризна.

— Я люблю тебя больше, чем Партра, — сказала Ализа.

Она почти плакала.

— Ты очень славная, — сказал Шик. — Я тебя недостоин. Но это мой порок — коллекционировать Партра, а, к несчастью, инженер не может позволить себе иметь все сразу.

— Я так расстроен, — сказал Колен. — Мне хотелось бы, чтобы у вас все шло хорошо. Может, вы развернете свои салфетки?

Под салфеткой Шика оказался экземпляр "Блева" в полукоже вонючки, а под салфеткой Ализы — большое золотое кольцо тошнотной формы.

— О!.. — сказала Ализа.

Она обвила руками шею Колена и поцеловала его.

— Ты шикарный тип, — сказал Шик. — Не знаю, как тебя благодарить, впрочем, ты отлично знаешь, что я не могу отблагодарить тебя так, как хотел бы...

Колен слегка приободрился. И Ализа была в этот вечер необычайно хороша.

— А чем вы душитесь? — сказал он. — Хлоя предпочитает орхидейную эссенцию трехлетней выдержки.

— Я не пользуюсь духами, — сказала Ализа.

— Это у нее от природы, — сказал Шик.

— Просто сказка!.. — сказал Колен. — Вы пахнете лесом с ручейком и крольчатами.

— Поговорим о Хлое, — сказала польщенная Ализа.

Николас принес закуски.

— Привет, Николас, — сказала Ализа. — Как дела?

— Все в порядке, — сказал Николас.

Он поставил поднос на стол.

— Ты меня не поцелуешь? — сказала Ализа.

— Не смущайтесь, Николас, — сказал Колен. — Вы доставите мне большое удовольствие, если пообедаете с нами...

— Да!.. — сказала Ализа. — Пообедай с нами.

— Месье повергает меня в смущение, — сказал Николас. — Я не могу сесть за стол в подобном виде...

— Послушайте, Николас, — сказал Колен. — Если хотите, ступайте и переоденьтесь, но я вам просто приказываю с нами пообедать.

— Весьма благодарен Месье, — сказал Николас. — Я пойду переоденусь.

Он оставил поднос на столе и вышел.

— Итак, — сказала Ализа, — вернемся к Хлое.

— Берите сами, — сказал Колен. — Не знаю, что это такое, но должно быть очень вкусно.

— Не отвлекайся!.. — сказал Шик.

— Через месяц я женюсь на Хлое, — сказал Колен. — А хочется, чтоб это было уже завтра!..

— О!.. — сказала Ализа. — Счастливчик.

Колену стало стыдно, что он так богат.

— Послушай, Шик, — сказал он, — не возьмешь ли ты у меня денег?

Ализа с нежностью посмотрела на Колена. Он был столь благороден, что сквозь жилы его рук голубели незабудками благие намерения.

— Не думаю, что это поможет, — сказал Шик.

— Ты женишься на Ализе, — сказал Колен.

— Ее родители этого не хотят, — ответил Шик, — а я не хочу, чтобы она с ними ссорилась. Она слишком юная.

— Не такая уж я юная, — сказала Ализа и, чтобы подчеркнуть свою соблазнительную грудь, потянулась на мягком сиденье.

— Он имеет в виду совсем не это!.. — перебил Колен. — Послушай, Шик, у меня есть сто тысяч дублезвонов, я дам тебе четверть, и ты сможешь жить спокойно. Будешь по-прежнему работать, и так все и устроится.

— Мне никогда не отблагодарить тебя должным образом, — сказал Шик.

— И не благодари. Меня интересует не счастье для всех людей, а счастье для каждого.

В дверь позвонили.

— Пойду открою, — сказала Ализа. — Я ведь самая молодая, вы сами меня в этом упрекали.

Она вышла, и шорох ее шагов по мягкому ковру тут же сошел на нет.

Это был ушедший через черный ход Николас. Теперь он вернулся, разодетый в пальто из плотного аглицкого твида в бежево-зеленую елочку и с суперплоским штатовским фетряком на голове. У него были перчатки из свиной кожи от знаменитого экзорциста, башмаки из преизрядного гавиала, а когда он снял пальто, блеск его и вовсе вышел из берегов: слоновой кости рубчик на вельветовой куртке цвета кокоса с молоком и зеленовато-синие брюки с отворотами шириной в шестерню — пятерню с двумя большими пальцами.

— О! — сказала Ализа. — Какой ты шикарный!..

— Как ты там поживаешь, племянница? Все хорошеешь?..

Он погладил ей грудь и бедра.

— Иди за стол, — сказала Ализа.

— Привет, друзья, — сказал Николас, входя в столовую.

— Наконец-то, — сказал Колен, — вы решились говорить нормально!..

— Конечно! — сказал Николас. — Я тоже могу. Но, скажите-ка, — продолжал он, — не перейти ли нам всем на "ты"?

— Согласен, — сказал Колен. — Заметано.

Николас уселся напротив Шика.

— Бери закуску, — сказал тот.

— Ребята, — заключил Колен, — вы будете моими дружками?

— Идет, — согласился Николас. — Только не надо нас спаривать с уродливыми девицами, ладно? Классический общеизвестный трюк...

— Я собираюсь попросить Ализу и Изиду быть подружками, — сказал Колен, — а братьев Де Маре — педеружками.

— Подходяще! — сказал Шик.

— Ализа, — перебил Николас, — сходи на кухню и принеси блюдо, которое стоит в печи. Оно, должно быть, уже готово.

Она выполнила инструкции Николаса и принесла массивное серебряное блюдо. И когда Шик приподнял крышку, все увидели внутри две фигурки, изваянные из гусиной печенки: они изображали Колена в визитке и Хлою в свадебном платье. Вокруг можно было прочесть дату свадьбы, а в углу стояла подпись: Николас.

XVI

Колен бежал по улице.

— Это будет очень красивая свадьба... Завтра, завтра утром. Там будут все мои друзья...

Улица вела к Хлое.

— Хлоя, ваши губы сладостны. У вас фруктовый цвет лица. Ваши глаза видят все, как надо, а от вашего тела меня бросает в жар...

По улице катились стеклянные шарики, а за ними бежали детишки.

— Понадобятся месяцы, месяцы и месяцы, чтобы я насытился поцелуями, понадобятся годы месяцев, чтобы исчерпать поцелуи, которые я хочу запечатлеть на вас: на ваших руках, на ваших волосах, на ваших глазах, на вашей шее...

Три девочки очень округло выводили хороводную песенку и танцевали под нее треугольником квадриль.

— Хлоя, мне хотелось бы ощутить ваши груди на моей груди, свои руки, сомкнувшиеся на вашем теле, ваши руки вокруг моей шеи, вашу благоухающую голову у меня на ключице, и вашу трепещущую кожу, и запах, исходящий от вас.

Небо было светлое и голубое, все еще стояла сильная стужа, хотя уже и не такая лютая. Совершенно черные деревья выказывали по краю обесцвеченного леса набухшие зеленые почки.

— Когда вы далеко от меня, я вижу вас в платье с серебряными пуговицами, но когда же вы были в нем? Ведь не в первый же раз? А, в день свидания под тяжелым и мягким пальто на вашем теле было это платье.

Он толкнул дверь лавки и вошел в нее.

— Мне нужно множество цветов для Хлои, — сказал он.

— Когда их ей отнести? — спросила цветочница.

Она была молоденькая и хрупкая, с красными руками. Она очень любила цветы.

— Завтра утром, а заодно отнесите цветы и ко мне. Чтобы вся наша комната была ими заполнена: лилиями, белыми гладиолусами, розами, охапками других белых цветов, — и, главное, приготовьте большой букет алых роз...

XVII

Братья Де Маре одевались к свадьбе. Их очень часто приглашали в педеружки, так как они хорошо выглядели. Они были близнецами. Старшего звали Кориолан. У него были черные кудрявые волосы, мягкая белая кожа, невинный вид, прямой нос и голубые глаза, прикрытые длинными желтыми ресницами.

Младший, которого звали Пегас, являл собою полное подобие старшего, за одним, правда, исключением — его ресницы были зелеными; этого обычно вполне хватало, чтобы отличить их друг от друга. Они выбрали карьеру педиков и по необходимости, и по призванию, но, так как им хорошо платили за роль педеружек, они больше почти не работали, и, к сожалению, пагубная праздность толкала их время от времени к пороку. Так, например, накануне Кориолан плохо вел себя с девушкой. Пегас отчитывал его, одновременно втирая себе в кожу ягодиц пасту из мужских миндалин перед большим трехстворчатым зеркалом.

— И в каком часу ты вернулся домой, а? — говорил Пегас.

— Понятия не имею, — сказал Кориолан. — Оставь меня в покое. Занимайся своими ягодицами.

Кориолан хирургическим зажимом выщипывал себе брови.

— Ты похабник! — сказал Пегас. — Девица!.. Если бы тебя видела твоя тетушка!..

— О!.. А ты, ты этого никогда не делал? А? — с угрозой сказал Кориолан.

— Когда это? — сказал слегка встревоженный Пегас.

Он прервал массаж и сделал перед зеркалом несколько элементов художественной гимнастики.

— Ладно, — сказал Кориолан, — иди к черту. Я не хочу сводить тебя в могилу. Лучше застегни мне штанишки.

У них были специальные штанишки с ширинкой сзади, застегнуть которую самому было очень трудно.

— А! — засмеялся Пегас. — Вот видишь? Тебе нечего сказать!..

— К черту, я тебе говорю, — повторил Кориолан. — Кто сегодня женится?

— Колен. Он женится на Хлое, — сказал его брат с отвращением.

— Что за тон? — спросил Кориолан. — Он совсем недурен, этот парень.

— Да, недурен, — сказал Пегас с завистью. — Но вот она... У нее такая пышная грудь, что никак не примешь ее за мальчика!..

Кориолан покраснел.

— Я нахожу ее красивой... — пробормотал он. — Хочется дотронуться до ее груди... С тобой такого не бывает?

Брат взглянул на него с изумлением.

— Каким же подонком ты становишься! — энергично заключил он. — Другого такого развратника надо еще поискать... В один прекрасный день ты женишься на женщине!..

XVIII

Монах вышел из сакристилища, следом за ним шел один из Пузанов и какой-то Шиш. Они несли большие коробки из гофрированного картона, наполненные декоративными финтифлюшками.

— Когда придет грузовик Мазил, подгоните его прямо к алтарю, Жозеф, — сказал Монах Шишу.

Дело в том, что почти всех профессиональных Шишей зовут Жозефами.

— Красить будем в желтое? — сказал Жозеф.

— В фиолетовую полоску, — сказал Пузан, Эммануэль Дзюдо, здоровенный симпатичный весельчак, униформа и золотая цепь которого блестели, как носы на морозе.

— Да, — сказал Монах, — ведь для блаславения прибудет Епискобчик. Пошли, нужно украсить всеми этими финтифлюшками балкон Музыкантов.

— А сколько будет музыкантов? — спросил Шиш.

— Семижды десять да три, больше, чем толковников, — сказал Пузан.

— И четырнадцать детищ Веры, — сказал Монах с гордостью.

Шиш протяжно свистнул: "Фьюйуйуй..."

— А брачуются всего двое! — с восторгом сказал он.

— Да, — сказал Монах. — У богатых всегда так и бывает.

— Гости будут? — спросил Пузан.

— И много! — сказал Шиш. — Я возьму длинную красную алебарду и трость с красным набалдашником.

— Нет, — сказал Монах. — Нужна желтая алебарда и фиолетовая трость, так будет изысканнее.

Они добрались до подножия хоров. Монах обнаружил, что в одном из поддерживающих свод столбов замаскирована дверь, и открыл ее. Один за другим они стали подниматься по узкой лестнице, закрученной как винт Архимеда. Сверху падали неясные отблески.

Они ввинтились на двадцать четыре поворота и остановились передохнуть.

— Тяжело! — сказал Монах.

Шиш, стоявший ниже всех, подтвердил это, и Пузан, оказавшийся между двух огней, подчинился формулировке большинства.

— Еще два с половиной оборота, — сказал Монах.

Они очутились на платформе, расположенной за алтарем в ста метрах над землей, которая едва угадывалась отсюда сквозь туман. Облака бесцеремонно проникали в церковь и расползались по нефу обширными серыми клочьями.

— Будет хорошая погода, — сказал Пузан, принюхиваясь к запаху облаков. — Они пахнут тимьяном.

— С привкусом синего рейгана, — сказал Шиш, — он тоже чувствуется.

— Надеюсь, церемония удастся на славу! — сказал Монах.

Они поставили свои картонки и начали украшать стулья Музыкантов принесенными финтифлюшками. Шиш разворачивал их, дул сверху, очищая от пыли, и передавал Пузану и Монаху.

Над ними ввысь уходили столбы, казалось, что они соединяются где-то неимоверно далеко. Матовый камень красивого бело-кремового цвета ласкало мягкое сияние дня, и он отражал во все стороны нежный, спокойный свет, становившийся на самом верху голубовато-зеленым.

— Надо бы начистить микрофоны, — сказал Монах Шишу.

— Разверну последнюю штуку, — сказал Шиш, — и займусь ими.

Он вытащил из котомки лоскут красного сукна и принялся энергично надраивать цоколь первого микрофона. Всего их было четыре, они располагались в ряд перед стульями оркестрантов, причем скомбинированы были так, что пока внутри раздавалась музыка, каждой мелодии снаружи церкви отвечал колокольный звон.

— Поторопись, Жозеф, — сказал Монах. — Мы с Эммануэлем уже кончили.

— Подождите меня, — сказал Шиш, — подайте, Христа ради, еще минут пять.

Пузан и Монах закрыли коробки крышками и сложили в углу балкона, чтобы забрать их оттуда после свадьбы.

— Я готов! — объявил Шиш.

Все трое застегнули ремни своих парашютов и грациозно бросились в пустоту. Три огромных разноцветных цветка раскрылись с мягким всплеском, и вся троица благополучно коснулась ногами полированных плит нефа.

XIX

— Скажи, я красивая?

Хлоя изучала свое отражение в бассейне из присыпанного песком серебра; в нем беспечно резвился маленький карась. На плече у нее сидела серая мышь с черными усами, она потирала лапками нос и следила за переменчивыми бликами.

Хлоя уже надела чулки, легкие, как воскуриваемый фимиам, цветом схожие с ее светлой кожей, и туфли на высоком каблуке из белой лайки. Больше на ней ничего не было, только тяжелый браслет из голубого золота, из-за него ее нежное запястье казалось еще более хрупким.

— Не думаешь ли ты, что мне нужно одеться?

Мышь соскользнула вдоль по округлому плечу Хлои и оперлась об одну из ее грудей. Она осмотрела ее снизу вверх и пришла именно к этому мнению.

— Тогда я спущу тебя на землю! — сказала Хлоя. — Знаешь, сегодня вечером ты возвращаешься к Колену, тебе надо будет со всеми здесь попрощаться!..

Она пустила мышь на ковер, выглянула, приподняв на секунду занавеску, в окно и подошла к кровати. Там широко раскинулось белое подвенечное платье Хлои и еще два платья цвета светлой воды — Изиды и Ализы.

— Вы готовы?

В ванной комнате Ализа помогала Изиде причесаться. Они тоже были в чулках и в туфлях.

— Мы вовсе не спешим, ни вы, ни я! — сказала Хлоя с притворной суровостью. — А известно ли вам, мои деточки, что я выхожу сегодня утром замуж?

— У тебя впереди целый час! — сказала Ализа.

— Этого более чем достаточно, — сказала Изида. — Ты ведь уже причесана!

Хлоя тряхнула локонами и засмеялась. В наполненной паром комнате было жарко, а спина Ализы была столь аппетитна, что Хлоя не удержалась и нежно провела по ней ладонью. Изида, сидя перед зеркалом, послушно подставляла голову точным рукам Ализы.

— Ты меня щекочешь! — сказала Ализа и засмеялась.

Хлоя нарочно ласкала ее там, где щекотно, по бокам до самых бедер. Кожа у Ализы была горячая и живая.

— Осторожней, ты испортишь мне прическу, — сказала Изида, которая, чтобы убить время, занималась твоими ногтями.

— Вы прекрасны, вы обе так прекрасны, — сказала Хлоя. — Какая жалость, что вы не можете пойти прямо так, мне бы очень хотелось, чтобы на вас только и были чулки да туфли.

— Одевайся, малышка, — сказала Ализа. — А то всюду опоздаешь.

— Обними меня, — сказала Хлоя. — Я так счастлива!

Ализа выставила ее из ванной, и Хлоя уселась на кровать. Она смеялась, разглядывая в одиночестве кружева своего платья. Для начала она надела меленький целлофановый бюстгальтер и трусики из белого атласа, которые мило опустились сзади под ее упругими формами.

XX

— Получается? — сказал Колен.

— Пока нет, — сказал Шик.

В четырнадцатый раз переделывал он узел на галстуке Колена, и опять у него ничего не получалось.

— Надо бы попробовать в перчатках, — сказал Колен.

— Почему? — спросил Шик. — Так что, будет лучше?

— Не знаю, — сказал Колен. — Просто идея, без всяких претензий.

— Хорошо, что взялись за галстук заранее! — сказал Шик.

— Да, — сказал Колен. — Но все равно опоздаем, если у нас не выйдет.

— Ох! — сказал Шик. — Сейчас выйдет.

Он проделал ряд быстрых, тесно связанных друг с другом движений и с силой потянул за оба конца. Галстук лопнул посредине и остался у него в руках.

— Третий, — с отсутствующим видом заметил Колен.

— Ох! — вздохнул Шик. — Так получается... я знаю...

Он уселся на стул и, потирая подбородок, углубился в размышления.

— Понятия не имею, в чем дело, — сказал он.

— Я тоже, — сказал Колен. — Что-то тут не так.

—Да, — сказал Шик, — именно. Попытаюсь не глядя.

Он взял четвертый галстук и небрежно обмотал его вокруг шеи Колена, с заинтересованным видом наблюдая за полетом скоробья. Пропустил широкий конец под узким, просунул его через петлю, сделал оборот вправо, пропустил его вниз, и, к несчастью, именно в этот момент его взгляд упал на неоконченное творение. Галстук тут же мощно затянулся, прищемив ему указательный палец. Шик закудахтал от боли.

— Мерзкая тварь! — выдавил он. — Сволочь!!!

— Он сделал тебе больно? — сочувственно спросил Колен.

Шик изо всех сил сосал палец.

— Ноготь станет абсолютно черным, — сказал он.

— Бедолага! — сказал Колен.

Шик пробормотал что-то и уставился на шею Колена.

— Тише! — выдохнул он. — Узел готов!.. Не двигайся!..

Не спуская с галстука глаз, он осторожно попятился и схватил со стоявшего позади стола бутылочку пастельного фиксатора. Он медленно взял в рот кончик маленькой трубки распылителя и бесшумно приблизился к Колену. Колен напевал и подчеркнуто смотрел в потолок.

Струя распыленной жидкости ударила галстук в самую середину узла. Он резко дернулся и застыл в неподвижности, пригвожденный к своему месту затвердевшей резиной.

XXI

Колен вышел из дома, по пятам за ним следовал Шик. Они собирались зайти за Хлоей. Николас должен был присоединиться к ним прямо в церкви. Он стряпал особое блюдо, найденное у Гуффе, и надеялся, что оно будет потрясающим.

По дороге им попался книжный магазин, и Шик внезапно замер перед ним. В самой середине витрины экземпляр "Затхлости" Партра, переплетенный в фиолетовый сафьян с гербами герцогини де Бонвуар, сверкал, подобный драгоценному украшению.

— Ой! — сказал Шик. — Посмотри!

— Что? — сказал, повернувшись к витрине, Колен. — А! Это?

— Да, — сказал Шик.

От вожделения он начал пускать слюну. Между его ног образовался маленький ручеек, он потек к краю тротуара, огибая мельчайшие неровности пыли.

— Ну и что? ~ сказал Колен. — У тебя же она есть?..

— Но отнюдь не в таком переплете!.. — сказал Шик.

— Ну его к черту! — сказал Колен. — Пошли, мы спешим.

— Она стоит не меньше дублезвона или двух, — сказал Шик.

— Конечно, — сказал, удаляясь, Колен.

Шик обшарил карманы.

— Колен, — позвал он, — одолжи мне чуть-чуть денег.

Колен снова остановился. Он покачал головой с печальным видом.

— Уверен, — сказал он, — что двадцать пять тысяч дублезвонов, которые я тебе обещал, сохранятся недолго.

Шик покраснел, повесил нос, но протянул руку. Он взял деньги и бросился в магазин. Озабоченный, Колен ждал его. Увидев, как повеселел Шик, он опять покачал головой, на сей раз с сочувствием, и полуулыбка выступила у него на губах.

— Ты безумец, мой бедный Шик! Сколько ты заплатил?

— Не имеет никакого значения! — сказал Шик. — Поспешим же.

Они заторопились. Казалось, что Шика подхватили летучие дракончики.

У Хлоиного подъезда люди разглядывали красивый белый автомобиль, заказанный Коленом, — его только что подали вместе с церемониальным шофером. Внутри все было обито белым мехом, среди тепла и уюта звучала музыка.

В голубом небе плыли легкие, расплывчатые облака. Было холодно, но в разумных пределах. Зима подходила к концу.

Пол лифта вспучился у них под ногами и сильной, но мягкой судорогой доставил на нужный этаж. Раздвинулись его двери. Они позвонили. Им открыли. Хлоя ждала их.

Кроме целлофанового бюстгальтера, маленьких белых трусиков и чулок, на ней было два слоя муслина, а с плеч спадала длинная тюлевая вуаль, оставлявшая голову непокрытой.

Так же были одеты и Ализа с Изидой, но их платья были цвета воды. Вьющиеся волосы девушек сверкали на солнце и тяжелой ароматной массой пенились на плечах. Которую из трех выбрать, было неясно. Правда, не Колену. Боясь нарушить гармонию ее туалета, он не осмелился обнять Хлою, но отыгрался на Изиде и Ализе. Видя, как он счастлив, они не протестовали.

Вся комната была заполнена выбранными Коленом белыми цветами, а на подушке смятой постели лежал лепесток алой розы. Запах цветов и аромат девушек смешивались воедино, и Шик чувствовал себя роящейся пчелой. У Ализы в волосах была сиреневая орхидея, у Изиды —- алая роза, а у Хлои — большущая белая камелия. В руках она держала букет лилий; браслет из листьев плюща, вечно новых и лакированных свежестью, блестел рядом с массивным браслетом из голубого золота. Ее обручальное кольцо было вымощено крохотными брильянтами, квадратными и продолговатыми, азбукой Морзе они передавали имя Колена. В углу из-под букета едва виднелась макушка кинооператора, который отчаянно крутил ручку камеры.

Колен попозировал чуть-чуть с Хлоей, потом уступил место Шику, Ализе и Изиде. Наконец все собрались и отправились следом за Хлоей, которая первой вошла в лифт. Тросы оного так растянулись под весом чрезмерной нагрузки, что не пришлось даже нажимать на кнопку, но внизу они постарались выйти все сразу, чтобы отставшего не унесло в кабине обратно наверх.

Шофер распахнул дверцу. Три девушки и Колен сели сзади. Шик расположился спереди, и машина Тронулась. Все прохожие на улице оглядывались и с воодушевлением сучили руками, считая, что это проезжает Президент, а затем продолжали свой путь, думая о вещах блестящих и позолоченных.

До церкви было рукой подать. Автомобиль описал элегантную кардиоиду и остановился у подножия лестницы.

На паперти, между двух резных колонн. Монах, Пузан и Шиш давали предсвадебный парад. Позади них до земли спадала длинная драпировка из белого шелка, и четырнадцать детищ Веры исполняли балет. Они были одеты в белые блузы, красные штанишки и белые тапочки. Девочки вместо штанишек надели коротенькие красные юбочки в складочку, а в волосах у них красовалось по красному перу. Монах держал большой барабан. Пузан играл на флейте, а Шиш отбивал ритм маракасами. Они хором пропели припев, после чего Шиш, дважды прихлопнув и трижды притопнув, схватил контрабас и при помощи смычка исполнил сногсшибательную импровизацию на приуроченную к подобному случаю музыкальную тему.

Шесть с гаком дюжин музыкантов играли уже на своем балконе, и вовсю трезвонили колокола.

Вдруг раздался резкий диссонантный аккорд: это дирижер подошел слишком близко к краю и выпал наружу, управление ансамблем принял на себя его заместитель. В тот миг, когда дирижер разбился о плиты, оркестр издал еще один аккорд, стремясь заглушить шум падения, но церковь все равно содрогнулась на своем основании.

Колен и Хлоя с восхищением наблюдали парад Монаха, Пузана и Шиша, а два подшишика ожидали позади, у дверей церкви, момента выноса алебарды. Монах сделал последнее движение, жонглируя палочками барабана. Пузан извлек из флейты пронзительное мяуканье, чем поверг в благоговение половину святош, выстроившихся вдоль ступенек поглазеть на свадьбу, а Шиш порвал, извлекая последний аккорд, со струнами своего контрабаса. Затем четырнадцать детищ Веры спустились гуськом по ступенькам, девочки выстроились справа, а мальчики — слева от дверцы автомобиля.

Первой вышла Хлоя. В белом платье она была очаровательна и лучезарна. За ней последовали Ализа и Изида. Появился Николас и тут же присоединился ко всем остальным. Колен взял за руку Хлою. Николас — Изиду, а Шик — Ализу, так они начали восхождение по ступенькам, следом за ними пристроились братья Де Маре, Кориолан справа и Пегас слева, а детища Веры шли парами, обласкиваясь вдоль всей лестницы. Монах, Пузан и Шиш отложили свои инструменты и, в ожидании, водили хоровод.

На паперти Колен и его друзья совершили сложный маневр, чтобы надлежащим образом перестроиться для входа в церковь: Колен с Ализой, Николас под руку с Хлоей, затем Шик и Изида и в самом конце братья Де Маре, но на этот раз уже Пегас справа, а Кориолан слева. Монах и его сеиды, перестав кружиться, возглавили кортеж, и все, распевая старый григорианский хорал, ринулись к дверям. Когда они проходили мимо, подшишики разбили им на голову маленькую колбочку из тонкого хрусталя, наполненную очистительной водой, и воткнули в волосы палочки зажженного ладана, у мужчин они горели желтым пламенем, а у женщин — фиолетовым.

У входа в церковь были расставлены вагонетки. Колен и Ализа расположились в первой и тут же отбыли. Они оказались в темном коридоре, пропахшем религией. Вагонетка мчалась по рельсам с громоподобным звуком, и музыка загремела с новой силой. В начале коридора вагонетка вышибла дверь, повернула под прямым углом, и в зеленом свете появился Святой. Он строил жуткие гримасы, и Ализа прижалась к Колену. Пыльная паутина метелкой прошлась по их лицам, и в памяти у них всплыли кусочки молитв. Вторым показалось видение Девы Марии, а на третьем, перед ликом Господа, у которого был ультрафиолетовый фонарь под глазом и недовольный вид. Колен вспомнил целую молитву и сумел прочесть ее Ализе.

С оглушительным грохотом вагонетка вырвалась под своды боковой галереи и остановилась. Колен вышел из' нее, помог сойти Ализе и стал ждать Хлою, которая не замедлила вскоре вынырнуть.

Они осмотрели неф. Там была большая толпа, все их знакомые; они слушали музыку и радовались столь красочной церемонии.

Появились Шиш и Пузан, они чуть ли не подпрыгивали, красуясь своими прекрасными одеяниями; следом за ним шел Монах, который вел Епискобчика.

Все встали, и Епискобчик сел в бархатное кресло с высокой спинкой. Шум передвигаемых по каменным плитам стульев складывался в изысканную гармонию.

Вдруг музыка прекратилась. Монах опустился на колени перед алтарем и трижды ударил головой о землю. Пузан направился к Колену и Хлое, чтобы отвести их на положенное место, а Шиш в это время выстраивал детищ Веры по обе стороны от алтаря. В церкви воцарилась глубочайшая тишина, все затаили дыхание.

Пучки ярких лучей от огромных люстр падали повсюду на позолоченные предметы и разлетались вспышками во все стороны, а широкие желтые и фиолетовые полосы придавали церкви вид рассматриваемого изнутри брюшка гигантской осы, уложенной на бок.

Где-то в вышине музыканты начали неясное песнопение. В церковь проникли облака. Они пахли кориандром и горными травами. Стало жарко, все почувствовали, как их обволакивает благодушная, умиротворяющая атмосфера.

Стоя на коленях перед алтарем на двух покрытых белым бархатом молитвальнях. Колен и Хлоя, взявшись за руки, ждали. Монах, стоя перед ними, спешно копался в толстенной книге, ибо вдруг забыл необходимые формулы. Время от времени он оборачивался и бросал взгляд на Хлою, платье которой ему очень нравилось. Наконец он перестал листать страницы, выпрямился и дал знак дирижеру начинать увертюру.

Монах набрал в грудь воздуха и затянул ритуальную псалмодию, поддерживаемый из глубины одиннадцатью засурдиненными трубами, игравшими в унисон. Епискобчик сладко дремал, возложив руки на жезл. Он отлично знал, что, когда подойдет его очередь петь, его разбудят.

Увертюра и псалом были написаны на классические блюзовые темы. Для помолвки Колен заказал исполнение эллинггоновской аранжировки старой, хорошо известной мелодии "Хлоя".

Перед Коленом на стене висел Иисус на большом черном кресте. Казалось, он был счастлив, что его пригласили, и наблюдал за всем с интересом. Колен держал Хлою за руку и рассеянно улыбался Иисусу.

Он немного устал. Церемония обошлась ему очень дорого, в пять тысяч дублезвонов, и он был доволен, что она удалась.

Алтарь утопал в цветах. Колену нравилась музыка, которую играли в этот момент. Он увидел перед собой Монаха и узнал мелодию. И тогда он тихо закрыл глаза, слегка наклонился вперед и сказал: "Да".

Хлоя тоже сказала "да", и Монах крепко сжал их руки. Оркестр заиграл еще прекраснее, и Епискобчик встал для увещания. Шиш проскользнул между двумя рядами людей, чтобы нанести палкой увесистый удар по пальцам Шику, который, вместо того чтобы слушать, открыл свою книгу.

XXII

Епискобчик отбыл. Колен и Хлоя стояли в сакристилище, им пожимали руки и бранили на счастье. Другие давали советы относительно предстоящей ночи, к ним приблизился торговец и предложил в качестве наглядного пособия открытки. Они почувствовали, до чего устали. Все еще играла музыка, и в церкви танцевали люди, кроме того, там подавали очистительное мороженое и богоугодные прохладительные напитки с маленькими иеродульскими сандвичами с треской. Монах вновь облачился в свою повседневную одежду с большой дырой на заднице, но он рассчитывал купить себе новый балахон с барыша, полученного с пяти тысяч дублезвонов. В придачу он только что облапошил оркестр, что он делал, собственно, всякий раз, и к тому же отказался выплатить гонорар дирижеру, поскольку последний помер до начала. Пузан и Шиш раздевали детищ Веры, чтобы убрать на место их костюмы. Шиш занимался исключительно девочками. Оба подшишика, работавшие по совместительству, уже ушли. Грузовик Мазил ожидал снаружи. Они готовились соскоблить желтую и фиолетовую краски и запихнуть их обратно в маленькие омерзительные горшочки.

Радом с Коленом и Хлоей Ализе и Шику, Изиде и Николасу тоже пожимали руки. Пожимали руки им братья Де Маре. Когда Пегас заметил, что брат слишком уж приблизился к стоявшей с его стороны Изиде, он изо всех сил ущипнул его, извращенца, за ляжку.

Теперь оставалось лишь с дюжину гостей — близкие друзья Колена и Хлои, они должны были прийти на дневной прием. Бросив последний взгляд на украшенный цветами алтарь, все вышли из церкви и почувствовали, как свежий воздух бьет на паперти им в лицо. Хлоя закашлялась и поспешила спуститься по лестнице и забраться в теплую машину. В ожидании Колена она съежилась на подушках.

Остальные, столпившись на паперти, наблюдали за отъездом музыкантов, их увозили в тюремной машине, поскольку все они были в долгу как в шелку. В машине они теснились как сельди в бочке и, чтобы за себя отомстить, дули в свои трубы, производя тем самым с молчаливого согласия и по поручению скрипачей омерзительный шум.

XXIII

Явственно квадратная по форме, с высокими потолками, комната Колена освещалась снаружи через оконный проем в полметра высотой, который проходил по периметру стен на расстоянии примерно метра двадцати сантиметров над уровнем пола. На полу лежал толстый светло-оранжевый ковер, а стены были обиты натуральной кожей.

Но кровать стояла не на ковре, а на платформе, возведенной ровно посредине между потолком и полом. До нее добирались по маленькой приставной лестнице из вощеного сырокузского дуба, отделанной сплавом бронзы с латунью. Внутри подкроватной платформы был оборудован будуар. Там находились книги и удобные кресла, а также фотография последнего Долой-Ламы.

Колен еще спал. Хлоя только что проснулась и теперь разглядывала его. С растрепанными волосами она казалась еще моложе. На кровати осталась лишь одна простыня, нижняя, все же остальное упорхнуло и разлетелось по всей комнате, хорошо прогретой огнем печных насосов. Сейчас Хлоя сидела, подтянув колени к подбородку, и терла глаза, потом потянулась и снова откинулась назад, подушка прогнулась под ее тяжестью.

Колен лежал вытянувшись ничком, обхватив руками валик, и пускал слюну, словно старый младенец. Хлоя засмеялась и, встав на колени рядом с ним, сильно его встряхнула. Он проснулся, приподнялся на руках, сел и, не открывая глаз, ее обнял. Она весьма охотно смирилась с этим, направляя его в отборные места. Ее янтарная кожа была вкусна, как миндальное пирожное.

Серая мышь с черными усами взобралась по лесенке и уведомила их, что Николас ждет. Они вспомнили о путешествии и выпрыгнули из кровати. Мышь воспользовалась их невниманием, чтобы почерпнуть побольше из подарочной коробки жевательного шоколада, которая валялась у изголовья кровати.

Они быстро умылись, надели элегантные костюмы и поспешили на кухню. Николас пригласил их позавтракать в его владениях. Мышь последовала было за ними, но остановилась в коридоре. Она хотела посмотреть, почему солнца светили там не так ярко, как обычно, а при случае — устроить им выволочку.

— Ну как, — сказал Николас, — хорошо ли вам спалось?

У него самого были круги под глазами и довольно сумеречный цвет лица.

— Очень хорошо, — сказала Хлоя и повалилась на стул, так как с трудом держалась на ногах.

— А тебе? — спросил Колен, который поскользнулся и сел на пол, не делая никаких попыток вернуться в исходное положение.

— Я, — сказал Николас, — проводил домой Изиду, и она меня как следует напоила.

— Ее родителей не было дома? — спросила Хлоя.

— Нет, — сказал Николас. — Но зато были две ее кузины, и они непременно хотели, чтобы я остался.

— А сколько им лет? — лукаво спросил Колен.

— Не знаю, — признался Николас. — Но на ощупь я дал бы одной лет шестнадцать, а другой — восемнадцать.

— Ты там и провел ночь? — спросил Колен.

— Уф!.. — сказал Николас. — Они все трое слегка набрались, ну и... я должен был уложить их в постель. У Изиды такая широкая кровать... Оставалось еще одно место. Я не хотел вас будить и поэтому заснул с ними.

— Заснул?.. — сказала Хлоя. — Кровать, наверное, была очень жесткой, коли ты так плохо выглядишь...

Николас не очень естественно закашляются и засуетился вокруг электрических аппаратов.

— Попробуйте-ка вот это, — сказал он, чтобы сменить тему разговора.

Это были начиненные бело- и черносливом абрикосы, залитые приторным, глазированным сверху сиропом.

— А машину-то ты сможешь вести? — спросил Колен.

— Попробую, — сказал Николас.

— Вкусно, — сказала Хлоя. — Николас, бери тоже.

— Я предпочитаю что-нибудь укрепляющее, — сказал Николас.

На глазах у Колена и Хлои он изготовил себе чудовищное пойло. Он взял белого вина, ложку уксуса, пять яичных желтков, две устрицы и сто граммов рубленого мяса, приправленного сливками и щепоткой гипосульфита натрия. Все это исчезло в его глотке со звуком хорошо разогнанного циклотрона.

— Ну как? — спросил Колен, который чуть не задохнулся от смеха, глядя на гримасу Николаса.

— Нормально... — с усилием выдавил Николас.

И в самом деле, круги у него из-под глаз вдруг исчезли, как будто его физиономию протерли бензином, а цвет лица заметно прояснился. Он всфыркнул, сжал кулаки и покраснел. Хлоя следила за ним с легкой тревогой.

— У тебя не болит живот? А, Николас?

— Нисколько!.. — заорал Николас. — С этим по кончено. Подаю вам следующее блюдо, и уходим.

XXIV

Большой белый автомобиль осторожно прокладывал себе путь через дорожные рытвины. Колен и Хлоя сидели на заднем сиденье и с неясной тревогой разглядывали пейзаж. Небо нависло совсем низко, красные птицы летали вровень с телеграфными проводами, поднимаясь и спускаясь вместе с ними, и их пронзительные крики отражались от свинцовой воды луж.

— Почему мы свернули? — спросила Колена Хлоя.

— Так короче, — сказал Колен. — Да по-другому и не проехать. Обычная дорога совсем сносилась. Все предпочитали ее, потому что там всегда хорошая погода, и в результате остался только этот путь. Не беспокойся. Николас отлично водит машину.

— Да, но этот свет... — сказала Хлоя.

Ее сердце билось быстро, будто сжатое в слишком жестком корпусе. Колен обнял Хлою одной рукой и ухватился пальцами за ее изящную шею под волосами — так, как берут маленького котенка.

— Да, — сказала Хлоя и, так как Колен ее щекотал, втянула голову в плечи, — трогай меня, одной мне страшно...

— Хочешь, я подниму желтые стекла? — сказал Колен.

— Подними разноцветные...

Колен нажал зеленые, голубые, желтые, красные кнопки, и стекла соответствующих цветов заменили собой обычные стекла автомобиля. Казалось, что находишься внутри радуги; при проезде мимо очередного телеграфного столба на белой обивке плясали разноцветные тени. Хлоя почувствовала себя лучше.

По обеим сторонам дороги тянулся чахлый короткошерстный мох выгоревшего зеленого цвета, время от времени попадалось кривое, растерзанное дерево. Ни одно дуновение ветра не морщило гладь грязи, вылетавшей из-под колес во все стороны. Николас старался изо всех сил, чтобы сохранить контроль за направлением движения, и с трудом удерживал машину на середине перепаханного шоссе. На мгновение он обернулся.

— Не унывайте, — сказал он Хлое, — осталось недолго. Скоро дорога изменится.

Хлоя повернулась к правому стеклу и содрогнулась. Их разглядывало чешуйчатое животное, прислонившееся к одному из телеграфных столбов.

— Посмотри, Колен... Что это?..

Колен посмотрел.

— Не знаю, — сказал он. — Оно... У него совсем не злой вид...

— Это один из обходчиков телеграфных линий, — сказал через плечо Николас. — Они одеваются так, чтобы до них не добралась грязь.

— Это... Это так безобразно... — пробормотала Хлоя.

Колен обнял ее.

— Не расстраивайся, Хлоя, это просто-напросто человек...

Почва под колесами становилась все тверже. Неясный отблеск слегка подкрасил горизонт.

— Посмотри, — сказал Колен. — Солнце...

Николас отрицательно покачал головой.

— Это медные рудники, — сказал он. — Мы через них проедем.

Сидевшая рядом с Николасом мышь навострила уши.

— Да, — сказал Николас. — Сейчас станет жарко.

Дорога несколько раз повернула. Грязь начинала дымиться. Машину окружал пропахший медью белый пар. Затем грязь совсем затвердела, и сквозь нее проступило шоссе, растрескавшееся и запыленное. Далеко впереди воздух колебался, как над большой печью.

— Мне здесь не нравится, — сказала Хлоя. — Нельзя ли проехать стороной?

— Другой дороги нет, — сказал Колен. — Не хочешь ли книгу Гуффе?.. Я взял ее с собой...

Рассчитывая все купить по дороге, они не захватили никакого другого багажа.

— Опустим цветные стекла? — добавил он.

— Да, — сказала Хлоя. — Теперь свет уже не такой скверный.

Внезапно дорога вильнула еще раз, и они очутились посреди медных рудников, с обеих сторон ярусами громоздившихся друг над другом. Необъятные пространства зеленоватой меди до бесконечности развертывали свою иссушенную поверхность. Сотни людей, одетых в непроницаемые комбинезоны, копошились вокруг огней. Другие громоздили в правильные пирамиды топливо, которое беспрестанно подавалось электрическими вагонетками. Под воздействием тепла медь плавилась и текла красными ручейками, обрамленными бахромой ноздреватых и твердых как камень шлаков. Повсюду ее собирали в большие резервуары, откуда затем откачивали машинами и переливали по овальным трубам.

— Какая ужасная работа! — сказала Хлоя.

— За нее хорошо платят, — сказал Николас.

Несколько человек остановились поглазеть на проходящий автомобиль. В их глазах сквозила слегка насмешливая жалость. Они были большие и сильные, вид у них был невозмутимый.

— Мы им не нравимся, — сказала Хлоя. — Уедем отсюда.

— Они работают... — сказал Колен.

— Это не довод, — сказала Хлоя.

Николас увеличил скорость. Автомобиль несся по растрескавшемуся шоссе под шум механизмов и расплавленной меди.

— Сейчас выедем на старую дорогу, — сказал Николас.

XXV

— Почему в них столько презрения? — спросила Хлоя. — Работать не так уж и хорошо...

— Их приучили к мысли, что надо работать, — сказал Колен. — И вообще считается, что работа — это благо. В действительности же никто так не думает. Работают просто по привычке и чтобы не думать.

— Во всяком случае, выполнять работу, которую могли бы делать машины, — полный идиотизм.

— Машины-то нужно еще построить, — сказал Колен. — Кто это сделает?

— О! Конечно, — сказала Хлоя. — Чтобы появилось яйцо, нужна курица, но коли у тебя есть курица, можно получить целую кучу яиц. Стало быть, лучше начинать с курицы.

— Следовало бы разобраться, — сказал Колен, — что мешает построить машины. Вероятно, не хватает времени. Люди тратят время на то, чтобы жить, и у них не остается его на работу.

— Уж не наоборот ли? — сказала Хлоя.

— Нет, — сказал Колен. — Найди они время построить машины, и больше им не надо было бы ничего делать. Я хочу сказать, что они работают, чтобы жить, вместо того чтобы работать над постройкой машин, которые дали бы им возможность жить не работая.

— Как сложно, — призналась Хлоя.

— Нет, — сказал Колен. — Очень даже просто. Все это, конечно, не сразу. Но столько времени уходит на изготовление вещей, которые изнашиваются...

— А ты не думаешь, что рабочие предпочли бы остаться у себя дома и обнимать своих жен, или пойти в бассейн, или поразвлечься?

— Нет, — сказал Колен. — Нет, потому что они не думают об этом.

— Но разве они виноваты, что верят, будто работать — хорошо?

— Нет, — сказал Колен, — не виноваты. Все из-за того, что им вдолбили: "Работа — святое, работа — это замечательно, это прекрасно, превыше всего, только рабочие и имеют право на все". Только устраивают-то все так, чтобы заставить их работать все время, и поэтому они не могут этим своим правом воспользоваться.

— Но тогда выходит, они дураки? — сказала Хлоя.

— Да, дураки, — сказал Колен. — Именно поэтому они и идут на поводу у тех, кто внушает им, что работа — самое главное. Это не дает им поразмыслить, как избавиться от необходимости работать.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказала Хлоя. — Эта тема меня вымотала. Скажи, тебе нравятся мои волосы...

— Я тебе уже говорил...

Он посадил ее к себе на колени. Он снова чувствовал себя вполне счастливым.

— Я тебе уже говорил, что ты мне очень нравишься и в целом, и в частностях.

— Ну тогда давай, переходи к частностям, — сказала Хлоя, отдаваясь в руки Колену, ласковая, как уж.

XXVI

— Пардон, Месье, — сказал Николас. — Не желает ли Месье, чтобы мы здесь вышли?

Автомобиль остановился перед расположенным у дороги отелем. Дорога была что надо, с наведенным фотогеничными бликами муаром, с совершенно цилиндрическими деревьями по обеим сторонам, со свежей травой, солнцем, с коровами на полях, трухлявыми загородками, цветущими шпалерами, яблоками на яблонях и маленькими кучами опавших листьев, со снегом там и сям, чтобы разнообразить пейзаж, с пальмами, мимозами и кедрами в саду отеля и со взъерошенным рыжим мальчуганом, который гнал куда-то двух баранов и пьяную свинью. С одной стороны дороги был ветер, с другой не было. Выбирали ту, которая нравилась. Тень давало лишь каждое второе дерево, и только в одной из двух канав водились лягушки.

— Да, выходим, — сказал Колен. — Все равно мы не доберемся сегодня до Юга.

Николас открыл дверцу и спешился. На нем был красивый шоферский костюм из свиной кожи и элегантная форменная каскетка. Он отступил на два шага и осмотрел машину. Колен и Хлоя тоже вышли.

— Наш экипаж изрядно испачкан, — сказал Николас. — Та самая грязь, через которую мы проезжали.

— Ну и пусть, — сказала Хлоя, — его помоют в отеле...

— Зайди и посмотри, есть ли у них свободные комнаты, — сказал Колен, — и хорошо ли здесь кормят.

— Слушаюсь, Месье, — сказал Николас, поднося руку к каскетке; сегодня он доводил всех своими манерами еще сильнее, чем обычно.

Он толкнул калитку из вощеного дуба и почему-то вздрогнул, ощутив под рукой ее обитую бархатом ручку. Гравий прохрустел у него под ногами, и он поднялся на пару ступенек. Застекленная дверь поддалась его напору, он исчез внутри.

Жалюзи были спущены, и из отеля не доносилось ни звука. Солнце потихоньку припекало упавшие яблоки, заставляя их порождать малюсенькие зеленые и свежие яблоньки, которые тотчас расцветали и приносили еще более крохотные плоды. В третьем поколении различить можно было уже лишь что-то вроде зелено-розового мха, в котором, как шарики, катались мельчайшие яблочки.

Несколько козявок зюзюкало на солнце, подчиняясь неясным заданиям, одним из которых было быстрое коловращение на одном месте. На ветреной стороне дороги под сурдинку гнулись злаки, с легкими трениями порхали листья. Несколько жесткокрылых пыталось плыть против течения, негромко шлепая по воздуху на манер колес парохода, держащего курс на Великие озера.

Колен и Хлоя оставались на солнцепеке бок о бок, они молчали, и сердца у обоих бились в ритме буги.

Застекленная дверь тихонько заскрипела. Вновь появился Николас. Его каскетка была сбита набекрень, костюм — в беспорядке.

— Они выставили тебя вон? — спросил Колен.

— Нет, Месье, — сказал Николас. — Они готовы принять Месье и Мадам и заняться машиной.

— Что с тобой стряслось? — спросила Хлоя.

— Уф!.. — сказал Николас. — Хозяина не оказалось на месте... Меня приняла его дочь...

— Приведи себя в порядок, — сказал Колен. — Ты забыл о приличиях.

— Умоляю Месье простить меня, — сказал Николас, — но я подумал, что две комнаты стоят жертвы...

— Иди переоденься в штатское, — сказал Колен, — и говори нормально. Ты выматываешь мне все нервы на катушки!..

Хлоя остановилась поиграть с маленьким сугробом.

Хлопья, белые и нежные, оставались белоснежными и не таяли.

— Посмотри, какой красивый, — сказала она Колену.

Под снегом росли примулы, васильки и маки-самосейки.

— Да, — сказал Колен. — Но ты зря трогаешь снег. Ты озябнешь.

— О нет, — сказала Хлоя и закашлялась, будто кто-то раздирал шелковую ткань.

— Хлоя, — сказал Колен, крепко прижимая ее к себе, — не кашляй так, мне от этого больно!

Она выпустила снег из рук, он падал медленно, как пух, и снова заблестел на солнце.

— Не нравится мне этот сугроб, — пробормотал Николас.

Но тут же снова овладел собой.

— Прошу Месье простить мне эту вольность речи.

Колен стянул с ноги туфлю и швырнул ее в Николаса, а тот как раз нагнулся, чтобы соскоблить крохотное пятнышко со своих брюк; услышав звон разбитого стекла, он выпрямился.

— О! Месье... — с упреком сказал Николас, — это окно комнаты Месье!..

— Ну что ж, ничего не поделаешь! — сказал Колен. — Не надо будет проветривать... А тебе впредь наука — не рассусоливай, как идиот...

Он поскакал на одной ноге к двери отеля, Хлоя ему помогала. Разбитое стекло уже начало отрастать. По краям рамы образовалась тонкая кожица, переливающаяся, как опал, радужными бликами изменчивых и смутных цветов.

XXVII

— Ты хорошо спал? — спросил Колен.

— Неплохо, а ты? — сказал Николас, бывший на сей раз в штатском.

Хлоя зевнула и взяла кувшинчик с каперсиковым сиропом.

— Мне мешало спать стекло, — сказала она.

— Оно не закрылось? — спросил Николас.

— Не совсем, — сказала Хлоя. — Родничок еще не совсем зарос и пропускает потрясающий сквозняк. К утру у меня была полная грудь этого снега...

— Безобразие, — сказал Николас. — Ну и головомойку же я им задам. Кстати, уезжаем сегодня?

— Во второй половине дня, — сказал Колен.

— Надо будет переодеться в шоферскую форму, — сказал Николас.

— Ох! Николас... — сказал Колен. — Если ты опять... я...

— Да, — сказал Николас, — но не сейчас.

Он проглотил свою чашку сиропа и прикончил тартинки.

— Совершу-ка я обход кухни, — провозгласил он, поднимаясь и поправляя узел галстука и воротник при помощи складного коловорота.

Он вышел из комнаты, и звук его шагов постепенно затих в направлении, вероятно, кухни.

— Что ты собираешься делать, моя Хлоя? — спросил Колен.

— Целоваться, — сказала Хлоя.

— Несомненно!.. — ответил Колен. — Ну а потом?

— Потом, — сказала Хлоя, — я не могу этого сказать громко.

— Хорошо, — сказал Колен, — ну а потом?

— Потом, — сказала Хлоя, — пора будет обедать. Возьми меня на руки. Мне холодно. Этот снег...

В комнату неясной позолотой вошло солнце.

— Здесь не холодно, — сказал Колен.

— Нет, — сказала, прижимаясь к нему, Хлоя, — но мне зябко. Потом... потом я напишу Ализе...

XXVIII

Уже в самом начале улицы толкалась толпа желающих пробраться в зал, где Жан-Соль читал свою лекцию. Желающие прибегали к самым изощренным уловкам, чтобы обмануть бдительный надзор санитарного кордона, призванного проверять подлинность пригласительных билетов, так как в обращение были пущены десятки тысяч подделок.

Некоторые прибывали в похоронных дрогах, жандармы втыкали тогда в гроб длинную стальную пику, пригвождая их на веки вечные к дубу, и они уже не могли выйти из гроба до самого погребения; несправедливо это было лишь по отношению к случайно затесавшимся всамделишным мертвецам, саваны которых оказывались после этого в плачевном виде. Другие выбрасывались с парашютом из специального самолета (а в Бурже тоже бились, чтобы попасть в него). Эти служили мишенью для пожарной команды, которая при помощи брандспойтов оттесняла их на сцену, где они самым жалким образом проваливались и тонули. Наконец, третьи пытались пробраться через канализацию. Но как только они хватались за край тротуара, чтобы выбраться на поверхность, их сбрасывали обратно, нанося подкованными башмаками жестокие удары прямо по суставам пальцев; остальное довершали крысы. Но ничто не могло обескуражить этих одержимых, хотя нужно признать, что среди утонувших не было тех, кто продолжал свои попытки, и наоборот; и ропот толпы поднимался к зениту, отражаясь от облаков замогильными раскатами.

Только правоверные, записные завсегдатаи да свои в доску имели настоящие билеты, отличить которые от поддельных не составляло никакого труда; поэтому они беспрепятственно шагали по выгороженному вдоль домов узкому проходу, через каждые полметра охраняемому замаскированным под сервотормоз тайным агентом. Их тем не менее набралось очень много, и вновь приходящие ежесекундно, ежеминутно внедрялись в уже переполненный зал.

Шик находился на месте со вчерашнего дня. На вес золота он откупил у привратника право его заменить и, чтобы сделать такую замену возможной, сломал запасным костылем вышеуказанному привратнику левую ногу. Когда речь шла о Партре, Шик не жалел денег. Вместе с ним прихода докладчика ждали Ализа и Изида. Боясь пропустить событие, они даже провели здесь ночь. Шик в темно-зеленой униформе привратника был до невозможности обольстителен. С тех пор как он вступил во владение двадцатью пятью тысячами дублезвонов Колена, он стал очень небрежно относиться к своей работе.

Публика, теснившаяся здесь, обладала весьма характерной внешностью. Взгляд то и дело натыкался на скользкие физиономии в очках, взъерошенные волосы, желтоватые окурки, объедки нуги, ну а что касается женщин — на тощенькие невзрачные косы, обмотанные вокруг черепа, и куртки на меху, одетые прямо на голое тело; в их вырезах время от времени можно было заметить кусочки грудей на темном фоне.

В большой зал первого этажа, потолок которого был наполовину застеклен, наполовину расписан фресками тяжелой воды, коим с легкостью удавалось заронить в присутствующих сомнение в пользе экзистенции, населенной столь обескураживающими женскими формами, набивалось все больше и больше народа; пришедшим поздно только и оставалось, что стоять в глубине на одной ноге, пользуясь второй для отпихивания напирающих соседей. Взоры выжатой как лимон толпы притягивала специальная ложа, где во главе целой свиты восседала герцогиня де Бонвуар; своей высокопробной роскошью она словно издевалась над сиюминутностью индивидуальных усилий шеренги философов, которые замерли на пуантах, как и их складные, а может, и раскладные стульчики.

Час лекции приближался, и толпу все более и более лихорадило. В глубине зала потихоньку нарастал галдеж, несколько студентов старались посеять в умах присутствующих сомнения, декламируя во весь голос уклончиво изуродованные пассажи из "Нагорной отповеди" баронессы Орци.

Но. Жан-Соль приближался. На улице бибикнул слоновий хобот, и Шик высунулся из окна привратницкой. Вдалеке, в бронированном паланкине, под которым в лучах красной фары причудливо морщилась бугорчатая слоновья спина, возник силуэт Жан-Соля. В углах паланкина наготове замерли отборные снайперы, вооруженные алебардами. Размашистыми шагами слон прокладывал себе путь через толпу, неумолимо приближалось глухое шарканье четырех столбообразных ног, движущихся по раздавленным телам. Перед дверью слон опустился на колени, и снайперы сошли с него вниз. Партр грациозно спрыгнул в середину образованной ими пары лелограммов, и, расчищая путь ударами алебарды, они стали продвигаться к эстраде. Полицейские закрыли дверь, и Шик, толкая перед собой Изиду и Ализу, бросился в потайной коридор, кончавшийся позади эстрады.

Задник эстрады был украшен обивкой из бородавчатого бархата, в котором Шик проделал смотровые дыры. Они уселись на подушки и стали ждать. Не более чем в метре от них Партр готовился прочесть свою лекцию. От его гибкого аскетического тела исходило необыкновенное излучение, и публика, захваченная грозным очарованием малейшего его жеста, с тревогой ждала старта.

Многочисленными были случаи обмороков, вызванные внутриутробной экзальтацией, которая особенно сильно овладела женской половиной публики, и со своего места Ализа, Изида и Шик ясно слышали прерывистое дыхание двух дюжин энтузиастов, которые пробрались под эстраду и на ощупь раздевались, чтобы занимать меньше места.

— Помнишь? — спросила Ализа, с нежностью глядя на Шика.

— Еще бы, — сказал Шик. — Именно там мы и познакомились...

Он нагнулся к Ализе и сладко поцеловал ее.

— Вы были внизу? — спросила Изида.

— Да, — сказала Ализа. — Было очень приятно.

— Не сомневаюсь, — сказала Изида. — А это что такое. Шик?

Шик в это время распаковывал стоявший рядом с ним большой черный ящик.

— Звукописец, — сказал он. — Я купил его в предвкушении лекции.

— О! — сказала Изида. — Какая хорошая мысль!.. Теперь можно и не слушать!..

— Да, — сказал Шик. — А вернувшись домой, если захочется, можно слушать его хоть целую ночь, но мы этого делать не будем, чтобы не запилить диски. Я их сначала продублирую, а еще, может быть, попрошу компанию "Крик хозяина" поставить мне коммерческий тираж.

— Должно быть, это стоило вам очень дорого — сказала Изида.

— О! — сказал Шик. — Какое это имеет значение!..

Ализа вздохнула. Вздох ее был столь легок, что только она одна его и услышала... да и то с трудом.

— Ну вот!.. — сказал Шик. — Он начинает. Я поставил свой микрофон на стол вместе с микрофонами официального радио, никто ничего не заметил.

Жан-Соль заговорил. Первые минуты не было слышно ничего, кроме бряцания затворов. Фотографы, фотокорреспонденты и киношники наслаждались вволю. Но тут одного из них опрокинуло отдачей его аппарата, и это вызвало ужасный беспорядок. Разъяренные собратья накинулись на него и молниеносно засыпали с ног до головы магниевым порошком. Ко всеобщему удовлетворению он исчез в ослепительной вспышке, а полицейские увели в тюрьму всех остальных.

— Чудесно! — сказал Шик. — Я остался единственным, у кого будет запись.

Публика, которая вплоть до этого момента держалась почти спокойно, постепенно стала нервничать и каждый раз, когда Партр произносил слово, выражала свое преклонение перед ним громогласными криками и приветственно вопила, что весьма затрудняло понимание текста лекции.

— Не старайтесь уловить все, — сказал Шик. — На досуге послушаем запись.

— Тем более что отсюда ничего не слышно, — сказала Изида. — Он шумит, как мышь. Кстати, нет ли у вас новостей от Хлои?

— Я получила от нее письмо, — сказала Ализа.

— Они наконец добрались?

— Да, но уже собираются назад, так как Хлое нездоровится, — сказала Ализа.

— А Николас? — спросила Изида.

— С ним все в порядке. Хлоя пишет, что он вел себя хуже некуда с дочерьми всех хозяев гостиниц, где дни останавливались.

— Он такой хороший, — сказала Изида. — Не понимаю, почему он повар.

— Да, — сказал Шик, — весьма странно.

— Почему? — сказала Ализа. — По-моему, лучше быть поваром, чем коллекционером Партра, — добавила она, ущипнув Шика за ухо.

— Но Хлоя больна не тяжело? — спросила Изида.

— Она не пишет, что с ней, — сказала Ализа. — у нее болит грудь.

— Хлоя такая прелестная, — сказала Изида. — Не могу себе представить, что она больна.

— Ой! — выдохнул Шик. — Смотрите!..

Часть потолка приподнялась, и появился ряд голов. Эту тонкую операцию осуществили пробравшиеся через крышу к самому витражу отважные поклонники. Их оказалось довольно много, задние напирали, и передним приходилось энергично цепляться за край отверстия.

— Они не ошиблись, — сказал Шик. — Лекция просто замечательная...

Партр привстал и представил публике оплетенные соломой образцы блевотины. Настоящий успех выпал на долю самого красивого непереваренного яблока с красным вином. Теперь уже ничего не было слышно и позади бархатных кулис, где находились Ализа, Изида и Шик.

— Ну и в итоге, — сказала Изида, — когда они будут здесь?

— Завтра или послезавтра, — сказала Ализа.

— Как давно мы их не видели! — сказала Изида.

— Да, — сказала Ализа, — с самой свадьбы...

— Свадьба удалась, — заключила Изида.

— Да, — сказал Шик. — Именно в тот вечер тебя проводил Николас...

К счастью, в этот момент весь потолок как единое целое рухнул в зал, и это позволило Изиде не вдаваться в подробности. Поднялась густая пыль. Среди обломков штукатурки копошились, пошатывались и рушились белесые фигуры, задыхающиеся под нависшим над обломками тяжелым облаком. Партр перестал читать и смеялся от всего сердца, хлопая себя по ляжкам, он был счастлив, что ангажировал на это приключение столько народа. Он вдохнул здоровенный глоток пыли и закашлялся, как безумный.

Шик, весь в лихорадке, крутил ручки своего звукописца. Из того выбился яркий зеленый блик, скатился на пол и исчез в щели паркета. За ним последовал второй, а затем и третий, и Шик вырубил ток как раз в тот момент, когда из мотора едва не выскочила какая-то гнусная многоножка.

— Что я делаю! — сказал он. — Он же заблокирован. Звук не проходит, пыль забила микрофон.

Пандемониум в зале достиг апогея. Партр теперь пил прямо из графина и собирался уходить, поскольку только что прочел последний лист своего текста. Шик решился.

— Предложу-ка я ему выйти отсюда, — сказал он. — Ступайте вперед, я вас догоню.

XXIX

Проходя по коридору, Николас остановился. Солнца определенно плохо проникали внутрь. Казалось, что желтые керамические плитки потускнели и подернулись легкой дымкой, а лучи, вместо того чтобы отскакивать металлическими капельками, расплющивались о землю и стекали в скудные и вялые лужицы. Стены в солнечных яблоках блестели уже не так равномерно, как прежде.

Мыши, казалось, были не особенно обеспокоены этими изменениями — все, за исключением серой с черными усами; ее удрученный вид поразил Николаса. Он решил, что она сожалеет о внезапном возвращении, о знакомствах, которые могла бы завести по дороге.

— Ты недовольна? — спросил он.

Мышь с отвращением указала на стены.

— Да, — сказал Николас. — Тут что-то не так. Раньше было лучше. Не знаю, в чем дело.

Мышь, кажется, чуть-чуть поразмыслила, затем покачала головой и недоуменно развела лапками.

— Я тоже не понимаю, — сказал Николас. — Три не три — ничего не меняется. Наверно, виновата атмосфера — она теперь разъедает их, что ли...

Он постоял в задумчивости и в свою очередь покачал головой, а затем отправился дальше. Мышь скрестила лапки на груди и с отсутствующим видом принялась жевать, но тут же поспешно сплюнула, почувствовав вкус кошачьего чуингама. Продавец перепутал.

В столовой завтракали Хлоя и Колен.

— Ну как? — спросил Николас. — Тебе лучше?

— Смотри-ка, — сказал Колен, — ты решился говорить как все?

— На мне не те туфли, — объяснил Николас.

— Да, неплохо, — сказала Хлоя.

Глаза ее блестели, у нее был хороший цвет лица, да и выглядела она счастливой — оттого, вероятно, что опять оказалась дома.

— Она слопала половину куриного торта, — сказал Колен.

— Очень приятно, — сказал Николас. — На сей раз я обошелся без Гуффе.

— Что ты собираешься сегодня делать, Хлоя? — спросил Колен.

— Да, — сказал Николас, — когда будем обедать, рано или поздно?

— Мне бы хотелось выйти с вами обоими, и с Изидой, и с Шиком и Ализой, и сходить на каток, и пройтись по магазинам, и устроить танцульки, — сказала Хлоя, — а еще купить себе зеленое приручальное кольцо.

— Хорошо, — сказал Николас, — тогда я сейчас же займусь кухней.

— Кухарничай в штатском, Николас, — сказала Хлоя. — Не представляешь, как это облегчит нам жизнь. К тому же ты сразу будешь наготове.

— Пойду возьму денег из сундука с дублезвонами, — сказал Колен, — а ты, Хлоя, позвони пока друзьям. Это будет чудесная вылазка.

— Уже звоню, — сказала Хлоя.

Она поднялась и подбежала к телефону. Поднесла к уху телефонную трубку и заухала, подражая крику неясыти, чтобы уведомить, что хочет говорить с Шиком.

Нажав на маленький рычаг, Николас очистил стол; грязная посуда пустилась в путь, направляясь к раковине по большой пневматической трубе, скрывавшейся под ковром. Он вышел из комнаты и опять очутился в коридоре.

Мышь, стоя на задних лапках, скоблила одну из потускневших плиток. Там, где она уже счистила накипь, плитка блестела как новая.

— Ну что ж! — сказал Николас. — Здесь ты преуспела!.. Замечательно.

Запыхавшаяся мышь остановилась и показала Николасу кончики своих пальчиков, ободранные и окровавленные.

— Ох! — сказал Николас. — Ты себя мучаешь!.. Пошли, оставь это. В конце концов, здесь еще много солнца. Пошли, я сделаю тебе перевязку...

Он разместил ее в нагрудном кармане, и она свесила наружу свои бедные искалеченные лапки, запыхавшаяся, с полузакрытыми глазками.

Колен очень быстро крутил ручки своего сундука с дублезвонами и вполголоса напевал. Его больше не мучила тревога последних дней, и он ощущал в груди сердце в форме апельсина. Сундук был из белого мрамора, инкрустированного слоновой костью, с ручками из черно-зеленого аметиста. Ватерпас показывал шестьдесят тысяч дублезвонов.

С маслянистым щелчком откинулась крышка, и Колен перестал улыбаться. Ватерпас, ранее блокированный неизвестно чем, после двух или трех колебаний остановился на тридцати пяти тысячах. Он погрузил руку в сундук и быстро удостоверился в точности последней цифры. Проделав в уме быстрый расчет, констатировал ее правдоподобность. Из ста тысяч он отдал двадцать пять Шику, чтобы тот женился на Ализе, пятнадцать тысяч за автомобиль, пять тысяч за церемонию... остальное разошлось само собой. Это его немного успокоило.

— Все нормально, — громко сказал он, и собственный голос показался ему странно изменившимся.

Он взял сколько было нужно, поколебался и усталым жестом положил половину обратно, потом захлопнул крышку. Ручки быстро крутились, издавая тихое, ясное позвякивание. Постучав по циферблату ватерпаса, Колен убедился, что он правильно показывает сумму содержимого.

Затем он встал. Он простоял в неподвижности несколько мгновений, удивляясь величине сумм, которые пришлось потратить, чтобы дать Хлое то, что он считал ее достойным, и улыбнулся, подумав о растрепанной Хлое, утром, в постели, и о форме простыни на ее распростертом теле, и о янтарном цвете ее кожи, когда приподнимаешь простыню, — и тотчас заставил себя думать о сундуке, потому что обо всем остальном думать было не время.

Хлоя одевалась.

— Скажи, чтобы Николас сделал сандвичи, — сказала она, — и сразу же идем... Я назначила всем свидание у Изиды.

Воспользовавшись просветом, Колен поцеловал ее в плечо и побежал предупредить Николаса. Тот уже оказал мыши первую помощь и теперь мастерил ей миниатюрную пару бамбуковых костыликов.

— Ну вот, — заключил он. — Ходи с ними до вечера, и все пройдет без следа и следствия.

— Что с ней? — спросил Колен, гладя мышь по головке.

— Решила почистить плитки в коридоре, — сказал Николас. — Это ей удалось, но сама она пострадала.

— Не беспокойся, — сказал Колен. — Все наладится само собой.

— Не знаю, — сказал Николас. — Странно все это. Словно плиткам тяжело дышать.

— Все наладится, — сказал Колен. — Я, по крайней мере, так думаю... ведь никогда до сих пор такого не было?

— Нет, — сказал Николас.

Колен задержался на несколько мгновений у кухонного окна.

— Должно быть, обычный износ, — сказал он. — Не попробовать ли их сменить?..

— Это обойдется очень дорого, — сказал Николас.

— Да, — сказал Колен. — Лучше подождать.

— Что ты хочешь? — спросил Николас.

— Не готовь ничего, — сказал Колен. — Только сандвичи... выходим сразу.

— Хорошо, — сказал Николас, — одеваюсь.

Он опустил мышь на пол, и она заковыляла к двери, раскачиваясь между маленькими костылями. С обеих сторон торчали ее усы.

XXX

Со времени отъезда Колена и Хлои улица совершенно изменила свой вид. Теперь листья деревьев были большими, а дома сбросили с себя свой бледный зимний колорит, чтобы, перед тем как приобрести нежную летнюю бежевость, оттениться блекло-зеленым. Камни мостовой мягко пружинили под ногами, а воздух благоухал малиной.

Было еще прохладно, но за голубоватыми стеклами окон уже установилась хорошая погода. Вдоль тротуаров выросли зеленые и голубые цветы, живительные соки змеились вокруг их тонких стеблей с легким влажным причмокиванием, как поцелуй улиток.

Процессию открывал Николас. Одет он был в спортивный костюм из теплой шерсти цвета горчичного соуса, под ним виднелся свитер с высоким воротом, на груди которого был изображен лосось а ля Шамбор, в точности такой, каким он предстает на странице 607 "Поваренной книги" Гуффе. Желтые кожаные туфли Николаса с подошвами из прозрачного каучука почти не мяли растительность. Он старался шагать по двум бороздам, оставленным для проезда машин.

За ним шли Колен и Хлоя, Хлоя держала Колена за руку и полной грудью вдыхала реявшие в воздухе запахи. На ней было простенькое платье из белой шерсти и короткая накидка из бензолированного леопарда, пятна которого, приглушенные обработкой, расплылись тонко лессированными ореолами и перекраивались в любопытные интерференции. Ее пенящиеся волосы свободно развевались и выделяли сладкий пар, ароматизированный жасмином и гвоздикой.

Полузакрыв глаза, Колен направлялся на этот запах, и его губы сладко вздрагивали при каждой ингаляции. фасады домов слегка расслабились, отбросив свою суровую прямизну, и в результате внешность улиц временами сбивала Николаса с дороги, ему приходилось останавливаться и читать надписи на эмалированных дощечках.

— С чего начнем? — спросил Колен.

— Пойдем по магазинам, — сказала Хлоя. — У меня всего одно платье.

— Ты не хочешь пойти к сестрам Калло, как обычно? — сказал Колен.

— Нет, — сказала Хлоя, — я хочу пройтись по магазинам и купить себе готовые платья и вещи.

— Изида наверняка будет рада снова тебя увидеть, Николас, — сказал Колен.

— Почему это? — спросил Николас.

— Не знаю...

Они свернули на улицу Сиднея Беше и оказались у дома Изиды. Перед дверью консьержка раскачивалась в механической качалке, мотор которой постреливал в ритме польки. Подобная система давно вышла из моды.

Их встретила Изида. Шик и Ализа были уже на месте. Изида улыбнулась Николасу, она была в красном платье. Потом обняла Хлою, и тут же все перецеловались.

— Ты хорошо выглядишь, дорогая, — сказала Изида. — Я думала, ты больна. Теперь я успокоилась.

— Мне лучше, — сказала Хлоя. — Николас и Колен очень хорошо за мной ухаживали.

— Как поживают ваши кузины? — спросил Николас.

Изида покраснела до корней волос.

— Они требовали у меня новостей о вас чуть ли не каждый день, — сказала она.

— Очаровательные девушки, — сказал, слегка отвернувшись, Николас, — но вы потверже.

— Да... — сказала Изида.

— Ну, как путешествие? — сказал Шик.

— Вполне сносно, — сказал Колен. — Поначалу дорога была очень плохой, но потом все уладилось.

— Все было хорошо, — сказала Хлоя. — Вот только снег...

Она поднесла руку к груди.

— Куда идем? — спросила Ализа.

— Если вы хотите, могу вкратце изложить вам лекцию Партра, — сказал Шик.

— Ты много его накупил со времени нашего отъезда? — спросил Колен.

— Ох!.. Нет... — сказал Шик.

— А твоя работа? — спросил Колен.

— Ох!.. Нормально... — сказал Шик. — У меня тут есть под рукой один субчик, и он заменяет меня, когда я вынужден отлучаться.

— Он делает это запросто так? — спросил Колен.

— Ох!.. Почти, — сказал Шик. — Вы собираетесь сначала на каток?

— Нет, мы отправляемся по магазинам, — сказала Хлоя. — Но если мужчины хотят кататься...

— Это идея, — сказал Колен.

— Я пойду с ними по магазинам, — сказал Николас. — Мне надо сделать несколько покупок.

— Ну и чудесно, — сказала Изида. — Но идемте же быстрее, чтобы осталось время немного покататься на коньках.

XXXI

Колен и Шик катались уже час, и на льду становилось все больше народа. Все те же девушки, все те же парни, те же падения и те же служки-чистильщики со скребками. Распорядитель прокрутил на вертушке старую песенку, выученную на протяжении нескольких недель всеми завсегдатаями наизусть. Он перевернул пластинку на другую сторону, которой, собственно, все и ждали, так как, в конце концов, его пристрастия были всем давным-давно известны, но запись внезапно оборвалась, и во всех громкоговорителях, кроме одного, диссидента, продолжавшего музицировать, раздался замогильный голос. Голос этот приглашал месье Колена по доброй воле пройти на контроль, ибо его просят к телефону.

— Что это может быть? — сказал Колен.

Он поспешил к бровке и зашагал по резиновой дорожке. Шик старался от него не отстать. Миновав бар, Колен зашел в кабинку контролера, где находился телефон. Пластиновожатый как раз с усилием обрабатывал щеткой одну из своих пластинок, чтобы удалить шероховатости, возникшие на ней в процессе пользования.

— Алло! — сказал Колен, взяв трубку.

Он слушал.

Шик увидел, как он сначала удивился, а потом вдруг стал белым как лед.

— Что-то серьезное? — спросил он.

Колен сделал ему знак замолчать.

— Иду, — сказал он в трубку и повесил ее.

Стенки кабинки сжимались, и Колен выскочил, пока его не расплющило. Он бежал на коньках, его нога выворачивались во все стороны. Он подозвал подручного.

— Откройте побыстрее мою кабинку, номер 309.

— И мою, 311... — добавил подоспевший Шик.

Подручный, не слишком поспешая, отправился следом за ними. Колен обернулся, увидел его в добрых десяти метрах позади себя и остановился, дожидаясь, пока тот с ним не поравняется. Со всего маху он нанес зверский удар коньком ему под подбородок, и голова подручного скатилась с плеч в одну из вентиляционных труб машинного отделения; Колен между тем завладел ключом, который мертвец с отсутствующим лицом продолжал держать в руке. Открыв первую попавшуюся кабинку. Колен запихнул в нее тело, плюнул на него и бросился к номеру 309. Шик захлопнул оставленную им настежь распахнутой дверь.

— В чем дело? — запыхавшись спросил он, заходя к Колену.

Колен уже снял коньки и надел ботинки.

— Хлоя, — сказал Колен. — Она больна.

— Тяжело?

— Не знаю, — сказал Колен. — У нее был обморок.

Он был уже совсем готов и убегал.

— Ты куда? — крикнул Шик.

— Домой! — крикнул Колен и исчез в гулком бетонном колодце лестницы.

На другом конце катка люди выбирались из машинного отделения задыхаясь, поскольку вентиляция не функционировала, и падали без сил по обе стороны ледяной дорожки.

Шик, остолбенев, с коньком в руке бессмысленно уставился на то место, где исчез Колен.

Под дверью кабины номер 128 медленно извивался тонкий арык шипучей крови, и красный напиток начинал стекать на лед большими каплями, дымящимися и тяжелыми.

XXXII

Он бежал изо всех сил, и у него перед глазами люди медленно кренились, чтобы упасть, как кегли, растягивались на мостовой с мягким всплеском, как большой кусок картона, который упал плашмя.

И Колен бежал, бежал, острый угол горизонта, сжатый между домов, бросался ему навстречу. Под его шаги опускалась ночь. Ночь из черной ваты, аморфная и неорганическая, и небо было без цвета, потолок, еще один острый угол; он бежал к вершине пирамиды, и сердце его застыло в перекрестье сечений не до конца загустевшей тьмы, но до его улицы было еще три других.

Хлоя лежала, очень бледная, на их чудесном брачном ложе. Ее глаза были открыты, но дышала она с трудом. С ней была Ализа. Изида помогала Николасу, который, следуя Гуффе, приготовлял что-то укрепляющее, а мышь перетирала своими острыми зубами зерна травы, чтобы из них сварить постельное питье.

Но Колен не знал, он бежал, он боялся: почему нельзя всегда оставаться вместе, нужно еще чего-то бояться, может быть, это несчастный случай, ее задавила машина, она будет лежать на своей кровати, я не смогу ее увидеть, мне не дадут войти, но вы, чего доброго, считаете, что я боюсь моей Хлои, я увижу ее вопреки вам, но нет. Колен, не входи. Может быть, она только ранена, тогда все пройдет, мы пойдем вместе в Лес, чтобы снова увидеть скамейку, я держал ее руку в своей, ее волосы рядом с моими, ее запах на подушке. Я всегда беру ее подушку, вечером мы за нее еще подеремся, моя ей слишком туга, под головой она остается совсем круглой, а я, я беру ее потом, когда она пропитывается ароматом ее волос. Никогда больше я не почувствую сладостного аромата ее волос.

Тротуар стал перед ним на дыбы. Он перемахнул через него одним гигантским прыжком, он был на втором этаже, он поднялся, он открыл дверь, и все было тихо и спокойно, ни людей в черном, ни священников, покой ковров с серо-голубыми рисунками. Николас сказал ему: "Пустяки", и Хлоя улыбнулась, она была счастлива снова его видеть.

XXXIII

Вялая, доверчивая рука Хлои лежала в руке Колена. Она смотрела на него, ее чуть удивленные светлые глаза вселяли в него покой. У подножия платформы в комнате скапливались хлопоты, изо всех сил душившие друг друга. Внутри своего тела, внутри грудной клетки Хлоя чувствовала непроницаемую силу, враждебное присутствие, она не знала, как бороться, время от времени она кашляла, в надежде стряхнуть своего противника, вцепившегося в глубины ее плоти. Казалось, что, глубоко вздохнув, она заживо отдастся бесцветной ярости врага, его скрытой злокачественности. Грудь ее едва вздымалась, и прикосновение гладких простынь к длинным голым ногам придавало спокойствие ее движениям. Рядом с ней, слегка сгорбившись, сидел и смотрел на нее Колен. Входила ночь, превращалась в концентрические пласты темноты вокруг маленького светящегося ядра утонувшей у изголовья в стене лампы, прикрытой круглой пластинкой матового хрусталя.

— Поставь мне музыку, мой Колен, — сказала Хлоя. — Поставь то, что ты любишь.

— Это тебя утомит, — сказал Колен.

Он говорил откуда-то издалека, он плохо выглядел. Он только сейчас сообразил, что всю его грудь занимало сердце.

— Прошу тебя, — сказала Хлоя.

Колен поднялся, спустился по маленькой дубовой лесенке и зарядил автоматический аппарат. Громкоговорители были во всех помещениях. Он включил динамик этой комнаты.

— Что ты поставил? — спросила Хлоя.

Она улыбалась. Она и так это знала.

— Помнишь? — спросил Колен.

— Помню...

— Тебе плохо?

— Терпимо...

В том месте, где реки впадают в море, образуется гряда, через которую трудно переплыть, и бурные, покрытые пеной водовороты, в которых пляшут обломки погибших судов. Снаружи ночь, внутри свет лампы, воспоминания одно за другим выныривали из темноты, натыкались на свет и, то расплывчатые, то явные, показывали свои белые животы и посеребренные спины.

Хлоя чуть-чуть приподнялась.

— Сядь рядом со мной...

Он подошел к ней и устроился поперек кровати, голова Хлои покоилась на сгибе его левой руки. Кружева легкой рубашки вычерчивали на золотистой коже капризную сеть линий, нежно разбухавшую там, где начинались груди. Рука Хлои вцепилась в плечо Колена.

— Ты не сердишься?

— Почему я должен сердиться?

— Иметь такую вздорную жену...

Он поцеловал доверчивую ключицу.

— Прикрой чуть-чуть руку, Хлоя. Ты озябнешь.

— Мне не холодно, — сказала Хлоя. — Слушай пластинку.

В игре Джонни Ходжеса было что-то эфемерное, что-то необъяснимое и совершенно чувственное. Чувственность в чистом виде, освобожденная от всего телесного.

Углы комнаты менялись, постепенно закругляясь под воздействием музыки. Колен и Хлоя покоились теперь в центре сферы.

— Что это было? — спросила Хлоя.

— "The Mood to be Wooed", — сказал Колен.

— Именно это я и чувствовала, — сказала Хлоя. — Но как зайдет к нам доктор, когда комната такой формы?

XXXIV

Николас пошел открывать. На пороге стоял доктор.

— Я доктор, — сказал он.

— Ладно, — сказал Николас. — Если вам угодно, будьте добры проследовать за мною.

Он потащил его за собой.

— Вот, — заявил он, как только они вошли в кухню. — Попробуйте это и скажите, что вы об этом думаете.

Это было налитое в остекленевшее кремне-содо-известковое вместилище питье необычного цвета, отливающее царским пурпуром Кассия и зеленью синюшного мочевого пузыря с легким отклонением к голубизне зеленого хрома.

— Что это такое? — спросил доктор.

— Питье... — сказал Николас.

— Это понятно... но, — сказал доктор, — для чего предназначенное?

— Укрепляющее, — сказал Николас.

Доктор поднес стакан к носу, понюхал, загорелся, хлебнул, посмаковал, выпил и схватился обеими руками за живот, уронив свою докторскую сумку.

— Действует? А? — сказал Николас.

— Ух!.. Да, — сказал доктор. — От этого можно подохнуть... Вы что — ветеринар?

— Нет, — сказал Николас, — кулинар. Итак, в общем оно действует.

— И неплохо, — сказал доктор. — Я чувствую себя бодрее, чем раньше...

— Ступайте осматривать больную, — сказал Николас. — Теперь вы продезинфицированы.

Доктор отправился в путь, но не лучшим образом. Казалось, что он в весьма малой степени оставался хозяином своих движений.

— Эге, — сказал Николас, — скажи-ка!.. Вы в состоянии провести осмотр? А?

— Ну да, — сказал доктор, — мне хотелось бы получить заключение собрата по профессии, ну я и попросил зайти Лопатолопа.

— Хорошо, — сказал Николас. — А теперь идите сюда.

Он открыл дверь на служебную лестницу.

— Спуститесь на три этажа и повернете направо. Войдете внутрь — и вы на месте...

— Хорошо, — сказал доктор.

Он начал спускаться и вдруг остановился.

— Но где я?

— Тут... — сказал Николас.

— А! Хорошо!.. — сказал доктор.

Николас закрыл за ним дверь. Появился Колен.

— Что случилось? — спросил он.

— Доктор. У него был вид идиота, ну я и сбыл его с рук.

— Но нам нужен какой-то доктор, — сказал Колен.

— Конечно, — сказал Николас. — Должен прийти Лопатолоп.

— Это лучше, — сказал Колен.

Звонок зазвенел снова.

— Не беспокойся, — сказал Колен. — Я открою.

В коридоре мышь вскарабкалась по его ноге и принялась взбираться ему на правое плечо. Он поспешил открыть дверь профессору.

— Добрый день! — сказал тот.

Под черным пиджаком он носил ярко-желтую рубашку.

— Физиологически, — возвестил он, — черное на желтом фоне соответствует максимальному контрасту. Добавлю, что это сочетание не утомляет взгляд, а на улице отпугивает машины.

— Несомненно, — подтвердил Колен.

Профессору Лопатолопу можно было дать лет сорок. Их он был способен снести, но не единого более. У него было бритое лицо с клинышком бородки, невыразительные очки.

— Не угодно ли Вам пройти за мной? — предложил Колен.

— Не знаю, — сказал профессор, — я колеблюсь...

Он все же решился.

— Кто болен?

— Хлоя, — сказал Колен.

— А! — сказал профессор, — это напоминает мне одну мелодию...

— Да, — сказал Колен, — именно она.

— Хорошо, — заключил Лопатолоп, — пошли. Вам следовало бы сказать об этом раньше. Что с ней?

— Не знаю, — сказал Колен.

— И я, — заверил профессор, — теперь я вполне могу вам в этом признаться.

— Но вы узнаете? — с тревогой спросил Колен.

— Возможно, — сказал профессор Лопатолоп с сомнением. — Не мешало бы ее осмотреть...

— Так идемте... — сказал Колен.

— Ну да... — сказал профессор.

Колен довел его почти до самой двери комнаты, как вдруг кое-что вспомнил.

— Осторожнее, — сказал он. — Она округлилась.

— Мне не привыкать, — сказал Лопатолоп, — она беременна?..

— Да нет, — сказал Колен, — не мелите чепуху... комната шарообразная.

— Совсем как шар? — спросил профессор. — Вы ставили пластинку Эллингтона, не так ли?

— Да, — сказал Колен.

— У меня их предостаточно, — сказал Лопатолоп. — Вы знаете "Slap Happy"?

— Я больше люблю... — начал было Колен, но тут же вспомнил, что Хлоя ждет, и втолкнул профессора в комнату.

— Добрый день, — сказал профессор.

Он поднимался по лесенке.

— Добрый день, — ответила Хлоя. — Как поживаете?

— Как вам сказать, — ответил профессор, — время от времени меня очень мучит печень. Вам известно, что это такое?

— Нет, — сказала Хлоя.

— Конечно, — ответил профессор, — у вас-то наверняка с печенью все в порядке.

Он подошел к Хлое и взял ее за руку.

— Чуть горячевата, а?..

— Я не чувствую.

— Да, — сказал профессор, — увы.

Он уселся на кровать.

— Я вас выслушаю, если это вас не побеспокоит.

— Прошу вас, — сказала Хлоя.

Профессор вынул из саквояжа стетоскоп с усилителем и приложил капсулу к спине Хлои.

— Считайте, — сказал он.

Хлоя стала считать.

— Нет-нет, — сказал доктор. — После двадцати шести идет двадцать семь.

— Да, — сказала Хлоя. — Извините.

— Впрочем, достаточно, — сказал доктор. — Вы кашляете?

— Да, — сказала Хлоя и закашляла.

— Что у нее, доктор? — спросил Колен. — Это серьезно?

— Гм... — сказал профессор, — что-то с правым легким. Но я не знаю, что именно...

— Ну и что же?

— Надо, чтобы она пришла ко мне для обследования, — сказал профессор.

— Мне очень не хочется, чтобы она вставала, доктор, — сказал Колен. — Вдруг она будет чувствовать себя так же плохо, как сегодня?

— Нет, — сказал профессор, — сейчас это не так серьезно. Я вытешу вам рецепт, но ему придется следовать.

— Конечно, доктор, — сказала Хлоя.

Она поднесла руку ко рту и закашлялась.

— Не кашляйте, — сказал Лопатолоп.

— Не кашляй, моя дорогая, — сказал Колен.

— Я не могу удержаться, — сказала Хлоя прерывающимся голосом.

— В легком у нее слышится странная музыка, — сказал профессор.

У него был слегка раздосадованный вид.

— Это в порядке вещей, доктор? — спросил Колен.

Тот дернул себя за бородку, и она с резким щелчком вернулась на свое место.

— Когда прийти к вам, доктор? — спросил Колен.

— Через три дня, — сказал профессор. — Мне необходимо подготовить аппаратуру.

— Вы ею обычно не пользуетесь? — спросила в свою очередь Хлоя.

— Нет, — сказал профессор. — Мне гораздо больше нравится строить миниатюрные модели самолетов, но меня все время вызывают, и в результате я занимаюсь одной и той же моделью уже целый год, и мне никак не выкроить время, чтобы ее закончить. В конце концов просто отчаиваешься!..

— Без сомнения, — сказал Колен.

— Истинные акулы, — сказал профессор. — Я сравнил бы себя с несчастной жертвой кораблекрушения, чью дрему поджидают эти прожорливые чудовища, чтобы опрокинуть ее утлый челн.

— Красивый образ, — сказала Хлоя и засмеялась, тихо, чтобы не закашляться вновь.

— Осторожно, малышка, — сказал профессор, положив руку ей на плечо. — Это глупейший образ, так как, по словам "Домостроя" от 15 октября 1944 года, вопреки общепринятому мнению, только три-четыре из тридцати пяти известных видов акул являются людоедами. К тому же они реже нападают на человека, чем он на них...

— Вы так красиво говорите, доктор, — сказала восхищенная Хлоя.

Профессор ей очень нравился.

— Это все "Домострой", — сказал доктор. — Я тут ни при чем. С чем вас и покидаю.

Он крепко поцеловал Хлою в правую щеку, похлопал ее по плечу и спустился по маленькой лесенке. Зацепившись правой ногой за левую и левой за последнюю ступеньку лестницы, он растянулся у ее подножия.

— У вас весьма необычная обстановка, — заметил он Колену, энергично потирая себе спину.

— Извините меня, — сказал Колен.

— И кроме того, — добавил профессор, — в этой сферической комнате есть что-то гнетущее. Попробуйте поставить "Slap Happy", может быть, это вернет ее на место, или хотя бы попробуйте ее обтесать.

— Хорошо, — сказал Колен. — Не желаете ли рюмочку аперитива?

— Пожалуй, — сказал профессор. — До свидания, малышка, — прокричал он Хлое, перед тем как выйти из комнаты.

Хлоя все еще смеялась. Снизу было видно, как она сидит на большой низкой кровати, будто на праздничном помосте, освещенная сбоку электрической лампой. Полосы света просачивались сквозь ее волосы, словно солнце в молодой траве, и, отразившись от ее кожи, покоились, уже раззолоченные, на окружающих предметах.

— У вас красивая жена, — сказал профессор Колену в передней.

— Да, — сказал Колен.

Он вдруг расплакался, ибо знал, что ей плохо.

— Ну-ну, — сказал профессор, — вы ставите меня в затруднительное положение... Нужно вас утешить... Вот, держите...

Он порылся во внутреннем кармане куртки и вытащил из него маленькую записную книжку, переплетенную в красную индейскую кожу.

— Посмотрите, это моя.

— Ваша? — спросил Колен, стараясь успокоиться.

— Моя жена, — пояснил профессор.

Колен машинально открыл записную книжку и тут же расхохотался.

— Так и есть, — сказал профессор. — Буквально ни одной осечки. Все смеются. Но, в конце концов... что в ней такого уж забавного?

— Я... я не... не знаю, — пробормотал Колен и рухнул от приступа чудовищного хохота.

Профессор забрал обратно свою записную книжку.

— Все вы одинаковы, — сказал он, — все думаете, что жены обязательно должны быть красивыми... Ну так как насчет аперитива?

XXXV

Колен, следом за которым шел Шик, толкнул дверь аптеки. Раздалось "дзинь!" — и дверное стекло обрушилось на сложную систему склянок и лабораторных аппаратов.

Появился потревоженный шумом аптекарь. Он был высок, стар и худ, а его главу венчал султан белой взъерошенной гривы.

Он направился к прилавку, схватил телефон и с быстротой, выработанной долгой практикой, набрал номер.

— Алло! — произнес он в трубку.

Голос аптекаря звучал как сигнальный рожок в тумане, и пол у него под ступнями — длинными, черными, плоскими — равномерно накренялся вперед-назад, в то время как облака водяной взвеси обрушивались на стойку.

— Алло! Фирма Гершвин? Не могли бы вы заменить мне стекло во входной двери? Через четверть часа?.. Давайте побыстрее, ко мне может зайти еще клиент... Хорошо...

Он оставил трубку, которая с трудом повесилась.

— Месье, чем могу быть полезен?

— Приведите в исполнение вот этот рецепт, — подсказал Колен.

Аптекарь схватил бумажку, сложил ее вдвое, сделал из нее узкую длинную ленту и тут же ввел ее в маленькую конторскую гильотину.

— Ну вот и все, — сказал он, нажимая на красную кнопку.

Нож гильотины рухнул, а рецепт расслабился и опал.

— Приходите сегодня вечером, часов в шесть пополудни, лекарства будут готовы.

— Дело в том, — сказал Колен, — что мы очень спешим...

— Мы, — добавил Шик, — хотели бы получить их сразу.

— Хорошо, — ответил аптекарь, — тогда подождите, я приготовлю вам все необходимое.

Колен и Шик уселись на обитый пурпурным бархатом диванчик как раз напротив прилавка и стали ждать. Аптекарь нагнулся за прилавком и через потайную дверь почти бесшумно выполз из комнаты. Шуршание его длинного и худого тела по паркету ослабло, затем рассеялось в воздухе.

Они разглядывали стены. На длинных полках из покрытой патиной меди выстроились бутылки, скрывавшие в себе всевозможные снадобья, от банальных смесей до чудодейственных квинтэссенций. Из последней бутыли в каждом ряду исходило интенсивное свечение. В коническом резервуаре из толстого разъеденного стекла раздувшиеся головастики вращались по нисходящей спирали и, добравшись до дна, цугом отправлялись обратно к поверхности и возобновляли свое эксцентрическое вращение, оставляя за собой белесую кильватерную струю сгущенной воды. Рядом, на дне аквариума длиной в несколько метров, аптекарь поместил испытательный стенд реактивных лягушек, там и сям валялись отбракованные экземпляры, четверки их сердец еще слабо бились.

Позади Шика и Колена расстилалась огромная фреска, изображающая хозяина аптеки в прогулочном костюме Цезаря Борджиа, блудящего со своей матерью. На столах стояло множество машин для изготовления пилюль, некоторые из них работали, хотя и вполсилы.

На выходе из патрубков, сделанных из голубого стекла, пилюли скапливались в восковых руках, которые раскладывали их по пакетикам из плиссированной бумаги.

Колен встал, чтобы поподробнее рассмотреть ближайшую к нему машину, и приподнял предохранявший ее заржавленный кожух. Внутри разнородное животное, полумясо-полуметалл, напрягало остатки своих сил, глотая лекарственное сырье и выделяя из организма в виде идеальных круглых катышков готовое лекарство.

— Иди посмотри, — сказал Колен.

— Что? — спросил Шик.

— Очень любопытно! — сказал Колен.

Шик посмотрел. Удлиненные челюсти зверя перемещались быстрыми поперечными движениями. Под прозрачной шкурой можно было различить трубчатые ребра из тонкой стали и слабо сокращающийся пищеварительный тракт.

— Это переделанный кролик, — сказал Шик.

— Ты думаешь?

— Так обычно и делают, — сказал Шик. — Сохраняют только нужную функцию. Здесь оставлена перистальтика, но убрана вся пищеварительная химия. Это намного проще, чем производить пилюли обычным укатчиком.

— Что он ест? — спросил Колен.

— Хромированную морковь, — сказал Шик. — Ее производят на том заводе, где я работал сразу после фака. Кроме того, ему дают элементы, входящие в пилюли...

— Здорово придумано, — сказал Колен, — и пилюли выходят очень красивые.

— Да, — сказал Шик. — Идеально круглые.

— Скажи-ка... — сказал Колен, садясь обратно.

— Что? — спросил Шик.

— Сколько у тебя осталось из тех двадцати пяти тысяч дублезвонов, что я дал тебе перед отъездом в путешествие?

— Эх!.. — ответил Шик.

— Пора бы уже тебе решиться и жениться на Ализе. Ей же так обидно, что ты все тянешь и тянешь!

— Да... — ответил Шик.

— В конце концов, у тебя же осталось тысяч двадцать? Все-таки... Этого достаточно, чтобы жениться...

— Дело в том... — сказал Шик.

Он остановился. Это было трудно выговорить.

— В чем дело? — настаивал Колен. — Не только у тебя денежные затруднения...

— Я это хорошо знаю, — сказал Шик.

— Ну и? — сказал Колен.

— Ну и, — сказал Шик, — у меня осталось всего три тысячи двести дублезвонов.

Колен почувствовал огромную усталость. В голове у него с неясным гулом прибоя вращались острые и тусклые штуковины. Он уцепился за сиденье.

— Неправда... — сказал он.

Он устал, устал, словно его только что настегивали целый стипль-чез.

— Неправда... — повторил он, — ты меня разыгрываешь.

— Нет... — сказал Шик.

Шик стоял и ковырял кончиком пальца угол ближайшего стола. Пилюли скатывались в отверстия стеклянных трубок с легким шариковым шумом, и шуршанье бумаги в восковых руках создавало атмосферу верхне-палеолитического ресторана.

— Но куда ты их дел? — спросил Колен.

— Я покупал Партра, — сказал Шик.

Он порылся в кармане.

— Посмотри. Я отыскал ее вчера. Ну разве не прелесть?

Это была "Цветочная отрыгниль" в переливчатом сафьяне с вклеенным приложением Кьеркегора.

Колен взял книгу и стал ее разглядывать, но он не видел страниц. Он видел глаза Ализы у себя на свадьбе и взгляд грустного восхищения, который она бросила на платье Хлои. Но Шику этого не понять. Глаза Шика никогда не поднимались столь высоко.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал... — пробормотал Колен. — Итак, ты все растратил?..

— На прошлой неделе я добыл две его рукописи, — сказал Шик, и голос его задрожал от сдерживаемого волнения. — И я уже записал семь его лекций...

— Да... — сказал Колен.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? — сказал Шик. — Ализе все равно, женюсь я на ней или нет. Она и так счастлива. Я ее очень люблю, ты же знаешь, и, кроме того, она тоже без ума от Партра!

Одна из машин, по-видимому, понесла. Пилюли хлынули сплошным потоком, и в тот момент, когда они падали в бумажные кульки, во все стороны сыпались фиолетовые искры.

— Что происходит? — сказал Колен. — Это опасно?

— Вряд ли, — сказал Шик. — На всякий случай отойдем в сторонку.

Они услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и за прилавком неожиданно возник аптекарь.

— Я заставил вас ждать, — сказал он.

— Это неважно, — заверил Колен.

— Напротив, — сказал аптекарь. — Я же сделал это нарочно. Чтобы подчеркнуть свое положение.

— Похоже, одна из ваших машин понесла... — сказал Колен, указывая на механизм, о котором шла речь.

— А! — сказал аптекарь.

Он нагнулся, вытащил из-под прилавка карабин, спокойно упер его в плечо и выстрелил. Машина взлетела на воздух, сделала кульбит и, трепыхаясь, упала обратно.

— Ничего страшного, — сказал аптекарь. — Время от времени кролик берет верх над сталью и приходится их отстреливать.

Он поднял машину, нажал на исподний кожух, чтобы заставить ее помочиться, и повесил ее на гвоздь.

— Вот ваше лекарство, — сказал он, вытаскивая из кармана коробочку. — Будьте внимательны, оно очень сильное. Не превышайте дозы.

— А! — сказал Колен. — И как, по-вашему, от чего оно?

— Не могу сказать... — ответил аптекарь.

Он запустил в свои белые лохмы длинную руку с волнистыми ногтями.

— Его используют во многих случаях... — заключил он. — Но обычному растению долго против него не продержаться.

— А! — сказал Колен. — Сколько я вам должен?

— Оно очень дорогое, — сказал аптекарь. — Вам следовало бы избить меня и уйти, не заплатив...

— Ох!.. — сказал Колен. — Я слишком устал...

— Тогда два дублезвона, — сказал аптекарь.

Колен вытащил бумажник.

— Это, знаете ли, — сказал аптекарь, — просто грабеж.

— Мне все равно... — сказал Колен мертвым голосом.

Он заплатил и отправился прочь. Шик за ним.

— Вы глупы, — сказал хозяин аптеки, сопровождая их до дверей. — Я стар и не могу сопротивляться.

— У меня нет времени, — пробормотал Колен.

— Неправда, — сказал аптекарь. — Вы ждали не так уж и долго...

— Теперь у меня есть лекарство, — сказал Колен. — До свиданья, месье.

Он переходил улицу наискось, косым выпадом, чтобы сберечь силы.

— Ты знаешь, — сказал Шик, — я не расстанусь с Ализой из-за того, что не женюсь на ней...

— Ох! — сказал Колен. — Я ничего не могу сказать... В конце концов, это твое дело...

— Такова жизнь, — сказал Шик.

— Нет, — ответил Колен.

XXXVI

Ветер прокладывал себе дорогу среди листьев и выбирался из крон деревьев, нагруженный запахами почек и цветов. Люди ходили громче и дышали сильнее, чем раньше, так как воздуха было предостаточно. Солнце медленно расправляло свои лучи и там, куда не могло добраться прямиком, осторожно ставило их на карту, изгибая под слащаво закругленными углами; однако, натыкаясь на черное — пику или трефу, — оно тут же отдергивало их сильным и точным движением золотистого осьминога. Его громадный жгучий скелет мало-помалу приблизится и начал, застыв в неподвижности, испарять континентальные воды, и часы пробили три раза.

Колен читал Хлое роман. Роман, как водится, был о любви, и все кончалось хорошо. В данный момент герой и героиня писали друг другу письма.

— Почему они делают все так долго? — сказала Хлоя. — На практике это бывает намного быстрее...

— У тебя что — есть практика в подобных вещах? — спросил Колен.

Он больно ущипнул кончик солнечного луча, который добрался наконец до глаза Хлои. Луч вяло отдернулся и принялся разгуливать по мебели.

Хлоя покраснела.

— Нет, у меня нет практики... — робко сказала она, — но мне кажется...

Колен закрыл книгу.

— Ты права, Хлоя.

Он поднялся и подошел к постели.

— Пора принять пилюлю.

Хлоя задрожала.

— Они такие противные, — сказала она. — Это обязательно?

— Конечно, — сказал Колен. — Сегодня вечером ты пойдешь к доктору, и наконец станет известно, что у тебя. А сейчас нужно принимать пилюли. После он, может быть, выпишет что-то другое...

— Это ужасно, — сказала Хлоя.

— Будь благоразумной.

— Когда я принимаю пилюлю, будто два зверя начинают драться у меня в груди. И к тому же это неправда... не нужно быть благоразумной...

— Не хотелось бы, но иногда нужно, — сказал Колен.

Он открыл маленькую коробочку.

— До чего у них грязный цвет... — сказала Хлоя, — и пахнут они противно.

— Они странные, не спорю, — сказал Колен, — но их все-таки нужно принимать.

— Посмотри, — сказала Хлоя. — Они сами по себе шевелятся, и еще, они наполовину прозрачны, и что-то наверняка живет внутри.

— В воде, которой ты их запиваешь, — сказал Колен, — ничто, конечно же, не проживет слишком долго.

— Ты говоришь глупости... может быть, это рыба...

Колен рассмеялся.

— Тогда она тебя подкрепит.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Прими лекарство, Хлоя, будь умницей.

— Согласна, — сказала Хлоя, — если ты меня еще поцелуешь!

— Идет, — сказал Колен. — Тебе не противно целоваться с таким скверным мужем, как я?..

— Ты и в самом деле не очень-то красив, — дразнясь сказала Хлоя.

— Я в этом не виноват. — Колен повесил нос. — Я слишком мало сплю, — продолжал он.

— Колен, поцелуй меня, я такая скверная. Дай мне сразу две пилюли...

— Ты с ума сошла, — сказал Колен. — Одну-единственную. Ну, глотай...

Хлоя закрыла глаза и, побледнев, поднесла руку к груди.

— Так и есть, — сказала она с усилием. — Опять началось...

Рядом с ее блестящими волосами проступили капельки пота.

Колен сел рядом и обнял ее за шею. Она обеими руками стиснула его руку и застонала.

— Успокойся, милая Хлоя, — сказал Колен, — так надо.

— Мне больно... — прошептала Хлоя.

В уголках ее век появились большие, как глаза, слезинки и прочертили прохладные борозды на ее округлых и нежных щеках.

XXXVII

— Я не могу уже больше стоять... — пробормотала Хлоя.

Она спустила ноги на пол и попыталась подняться.

— Ничего не выходит, — сказала она, — я совсем вялая.

К ней подошел Колен и приподнял ее. Она уцепилась за его плечи.

— Держи меня, Колен. Я сейчас упаду.

— Постель лишила тебя сил... — сказал Колен.

— Нет, — сказала Хлоя. — Это пилюли твоего старика аптекаря.

Она попыталась устоять сама и зашаталась. Колен снова подхватил ее, и она, падая, увлекла его за собой на кровать.

— Как хорошо, — сказала Хлоя. — Оставайся со мной. Мы так давно не спали вместе.

— И не нужно, — сказал Колен.

— Нет, нужно. Поцелуй меня. Я твоя жена, да или нет?

— Да, — сказал Колен, — но ты плохо себя чувствуешь.

— Я в этом не виновата, — сказала Хлоя, и ее рот слегка задрожал, как будто она вот-вот заплачет.

Колен наклонился и поцеловал ее так нежно, как целуют цветок.

— Еще, — сказала Хлоя. — И не только лицо... Ты меня больше не любишь? Ты больше не хочешь свою жену?

Он сильнее сжал ее в объятиях. Она была податливая и ароматная. Флакон духов из обитой белым коробки.

— Да, — сказала Хлоя потягиваясь, — еще.

XXXVIII

— Мы опоздаем, — заявил Колен.

— Ничего, — сказала Хлоя, — подведи свои часы.

— Ты и вправду не хочешь ехать на машине?..

— Нет... — сказала Хлоя. — Я хочу пройтись с тобой по улице...

— Но это порядочный крюк!

— Ничего, — сказала Хлоя. — Когда ты меня... целовал, только что, это вернуло мне уверенность. Я хочу немного пройтись.

— Тогда я скажу Николасу, чтобы он приехал за нами? — подсказал Колен.

— Ну если тебе так хочется...

Чтобы идти к доктору, она выбрала миленькое нежно-голубое платьице с очень низким остроконечным декольте и короткую накидку из меха рыси, дополненную соответствующей шапочкой. Завершали ансамбль туфли из крашеной змеиной кожи.

— Пошли, кошечка, — сказал Колен.

— Это не кошка, — заявила Хлоя. — Это рысь.

— Звучит почти как "брысь", — сказал Колен, — и кроме того, у нее нет уменьшительного.

Они вышли из комнаты и направились в переднюю. Перед окном Хлоя остановилась.

— Что это? Здесь не так светло, как обычно...

— Да нет же, — сказал Колен. — Солнца вполне достаточно.

— Нет, — сказала Хлоя, — я хорошо помню, что солнце доходило до этого рисунка на ковре, а теперь оно вон где...

— Все зависит от времени, — сказал Колен.

— Да нет же, ни от какого времени это не зависит, как раз это время и было...

— Посмотрим завтра, — сказал Колен.

— Видишь, раньше оно доходило до седьмой черты. А сейчас только до пятой.

— Пошли, — сказал Колен. — Мы опаздываем.

Проходя перед большим зеркалом облицованного плиткой коридора, Хлоя улыбнулась своему отражению. Ее болезнь не могла быть тяжелой, и отныне они часто будут гулять вместе. Колен станет бережно расходовать свои дублезвоны, их у него осталось достаточно, чтобы они могли жить без особых забот. Может быть, он пойдет работать...

Звякнула сталь задвижки, и дверь открылась. Хлоя держалась за руку Колена. Она шла маленькими легкими шажками. На каждые два ее шага приходился один коленовский.

— Я довольна, — сказала Хлоя. — Солнечно, и хорошо пахнут деревья.

— Да! — сказал Колен. — Весна!

— Разве? — шаловливо взглянув на него, сказала Хлоя.

Они повернули направо. Чтобы попасть в медицинский квартал, нужно было миновать пару вольготно раскинувшихся построек. Метров через сто до них донесся запах анестезирующих средств, в ветреные дни он проникал еще дальше. Совсем другим стал тротуар. Теперь это была бетонная решетка с частыми и узкими поперечинами, настланная поверх широкого и гладкого канала. Под решеткой тек смешанный с эфиром спирт, он гнал ватные тампоны, замаранные слизью и сукровицей, а иногда и кровью. Там и сям поток нестойких выделений окрашивали собой длинные волокна наполовину свернувшейся крови; медленно проплывали, вращаясь вокруг своей оси, словно чересчур подтаявшие айсберги, лохмотья полуразложившейся плоти. Запах эфира забивал все остальные. Разматывая свои сонные кольца, спускались вниз по течению и марлевые повязки и компрессы. Справа от каждого дома в канал опрокидывалась спускная труба, и не представляло особого труда определить специализацию врача, понаблюдав чуть-чуть за жерлом его трубы. Какой-то глаз выкатился сам собой, уставился на несколько секунд на Колена с Хлоей и закатился за большое полотнище красноватой ваты, мягкой, как зловредная медуза.

— Мне здесь не нравится, — сказала Хлоя. — Хоть воздух и здоров, но смотреть неприятно.

— Да, — сказал Колен.

— Пошли по середине улицы.

— Да, — сказал Колен. — Но нас же задавят.

— Зря я отказалась от машины, — сказала она. — Я совсем сбилась с ног.

— Тебе еще повезло, что он живет вдали от квартала общей хирургии.

— Замолчи, — сказала Хлоя. — Скоро уже?

Она вдруг снова закашлялась, и Колен побледнел.

— Не кашляй, Хлоя... — взмолился он.

— Не буду. Колен... — сказала она, с трудом сдерживаясь.

— Не кашляй... мы пришли... это здесь.

Вывеска профессора Лопатолопа изображала гигантскую челюсть, заглатывавшую землекопскую лопату; наружу из челюсти торчал один штык. Хлою это рассмешило. Она смеялась совсем тихо, очень осторожно, чтобы не закашляться. Вдоль стен висели цветные фотографии чудесных излечений профессора, снабженные подсветкой, которая в данный момент не работала.

— Вот видишь, — сказал Колен. — Нам повезло, он — крупный специалист. Ни у одного из других домов нет столь совершенной декорации.

— Это доказывает лишь, что у него много денег, — сказала Хлоя.

— Или что это человек со вкусом, — сказал Колен. — Все в целом выгладит очень художественно.

— Да, — сказала Хлоя. — Напоминает образцовую мясную лавку.

Они вошли и очутились в большом круглом вестибюле, покрытом белой эмалью. К ним направилась санитарка.

— Вы назначены на прием? — спросила она.

— Да, — сказал Колен. — Кажется, мы немного опоздали...

— Ничего, — заверила санитарка. — Профессор кончил на сегодня оперировать. Прошу следовать за мной.

Они послушались, и звуки их шагов гулко отдавались от эмали пола. В круговой стене было несколько дверей, и санитарка повела их к той, на которой в чеканном золоте была воспроизведена в уменьшенном масштабе гигантская наружная вывеска. Санитарка открыла дверь и стушевалась, чтобы дать им пройти. Они толкнули вторую дверь, прозрачную и массивную, и оказались в рабочем кабинете профессора Лопатолопа. Тот, стоя перед окном, умащивал свою бородку при помощи зубной щетки, смоченной экстрактом опопанакса.

Он обернулся на шум и с протянутой рукой устремился навстречу Хлое.

— Ну-с, как вы себя сегодня чувствуете?

— Пилюли были ужасны, — сказала Хлоя.

Лицо профессора потемнело. Теперь можно было подумать, что среди его родителей был квартерон.

— Досадно... — пробормотал он. — Я надеялся на лучшее.

Он замер на месте с задумчивым видом, потом заметил, что все еще держит в руках зубную щетку.

— Подержите-ка минутку, — сказал он Колену, засовывая щетку ему в руку, и добавил Хлое: — Садитесь, малышка.

Он обогнул стол и уселся сам.

— Видите ли, — продолжал он, — у вас что-то с легким. Точнее, у вас что-то в легком. Я надеялся, что это...

Он замолчал и резко поднялся.

— К чему лишние разговоры, — сказал он. — Идемте со мной. Положите ее куда хотите, — добавил он в адрес Колена, который никак не мог понять, что же делать со щеткой.

Колен хотел было пойти вслед за Хлоей и профессором, но оказалось, что для этого ему нужно отбросить что-то вроде невидимой и плотной вуали, которая возникла вдруг между ними. Сердце его наполнилось странной тревогой и билось с перебоями. Он сделал усилие, взял себя в руки и сжал кулаки. Собрав все свои силы, он сделал несколько шагов, и, как только дотронулся до Хлои, все прошло.

Она подала профессору руку, и тот провел ее в небольшой белый кабинет с хромированным потолком, целую стену которого занимал гладкий приземистый аппарат.

— Вам лучше присесть, — сказал профессор. — Это продлится недолго.

Напротив машины находился обрамленный хрусталем экран из червонного серебра, а на его цоколе поблескивала черной эмалью единственная рукоятка.

— Вы остаетесь? — спросил профессор Колена.

— Мне бы хотелось, — сказал Колен.

Профессор повернул рукоятку. Свет потек из комнаты ярким потоком, который исчезал под дверью и в воздушной яме вентиляции над машиной, и экран мало-помалу засветился.

XXXIX

Профессор Лопатолоп похлопал Колена по спине.

— Не переживайте, старина, — сказал он ему. — Все может уладиться.

Колен с убитым видом смотрел в землю. Хлоя держала его за руку. Она изо всех сил старалась выглядеть веселой.

— Ну да, — сказала она, — это ненадолго.

— Конечно, — пробормотал Колен.

— Кроме того, — добавил профессор, — если она будет соблюдать предписанный мною режим, ей, вероятно, станет лучше.

— Вероятно, — сказал Колен.

Они стояли в круглом белом вестибюле, и голос Колена, отраженный от потолка, звучал, казалось, издалека.

— В любом случае, — заключил профессор, — я пришлю вам счет.

— Разумеется, — сказал Колен. — Благодарю вас за ваши хлопоты, доктор.

— А если ей лучше не станет, — сказал профессор, — приходите ко мне повторно. Есть еще и оперативное вмешательство, о котором мы даже и не упоминали...

— Да, конечно, — сказала Хлоя, сжимая руку Колена; не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась.

Профессор собрал бороду в кулак.

— Очень досадно, — сказал он.

Наступила тишина. За прозрачной дверью возникла санитарка и постучала два раза. Перед ней в толще двери загорелся зеленый сигнал "Войдите".

— Пришел месье и велел предупредить Месье и Мадам, что Николас здесь.

— Спасибо, Сучка, — ответил профессор. — Можете идти, — добавил он, и санитарка не заставила себя упрашивать.

— Ну так что же... — пробормотал Колен, — до свидания, доктор...

— Конечно... — сказал профессор. — До свидания... Лечитесь... постарайтесь выкарабкаться...

XL

— Плохи дела? — не оборачиваясь, спросил Николас, пока машина не тронулась.

Хлоя по-прежнему плакала, уткнувшись в белый мех, а у Колена был вид мертвеца. Запах тротуара становился все сильнее и сильнее. Пары эфира наполняли улицу.

— Трогай, — сказал Колен.

— Что с ней? — спросил Николас.

— Ох! Хуже и быть не может! — сказал Колен.

Он тут же сообразил, что сказал, и бросил взгляд на Хлою. В этот момент он так ее любил, что готов был убить себя за свою неосторожность.

Хлоя, съежившись в уголке, кусала себе кулаки. Блестящие волосы упали ей на лицо, и она топтала свою меховую шапочку. Она плакала изо всех сил, как младенец, но беззвучно.

— Прости меня, Хлоя, — сказал Колен. — Я изверг.

Он придвинулся к ней и притянул ее к себе. Он целовал ее жалкие, обезумевшие глаза и чувствовал, как сердце у него в груди билось медленными, глухими ударами.

— Тебя вылечат, — сказал он. — Я хотел сказать, что хуже и быть не может, чем видеть тебя больной, какой бы ни была болезнь...

— Я боюсь... — сказала Хлоя. — Он наверняка предложит операцию.

— Нет, — сказал Колен, — какая операция, ты поправишься.

— Что с ней? — спросил Николас. — Я могу чем-нибудь помочь?

У него тоже был очень несчастный вид. Обычное его холодное высокомерие сильно подтаяло.

— Хлоя, — сказал Колен, — успокойся.

— Конечно, — сказал Николас. — Она поправится со дня на день.

— Это кувшинка, — сказал Колен. — Где она могла ее подцепить?

— У нее кувшинка? — недоверчиво переспросил Николас.

— В правом легком, — сказал Колен. — Сперва профессор думал, что это всего-навсего какое-то животное. Но это кувшинка. Она хорошо видна на экране. Довольно большая, но ведь и с ней можно справиться.

— Конечно, — сказал Николас.

— Вы не можете себе представить, что это такое, — всхлипнула Хлоя. — Так больно, когда она шевелится!

— Не плачьте, — сказал Николас. — Слезами здесь не поможешь, вы только устанете.

Машина тронулась. Николас медленно вел ее сквозь путаницу зданий. Мало-помалу солнце скрылось за деревьями, а ветер посвежел.

— Доктор хочет, чтобы она уехала в горы, — сказал Колен. — Он утверждает, что холод убьет эту мерзость...

— Она подцепила ее в дороге, — сказал Николас. — Там была уйма подобных гадостей.

— Кроме того, вокруг нее все время должны быть цветы, — добавил Колен, — надо запугать кувшинку...

— Зачем? — спросил Николас.

— Если она зацветет, — объяснил Колен, — там появятся и другие. Но мы не дадим ей зацвести.

— Режим только в этом и состоит? — спросил Николас.

— Не только, — сказал Колен.

— А в чем еще?

Колен не знал, что ответить. Он видел, как рядом с ним плачет Хлоя, и ненавидел ту пытку, которой должен был ее подвергнуть.

— Нельзя, чтобы она пила... — сказал он.

— Что?.. — спросил Николас. — Ничего?

— Ничего, — сказал Колен.

— Совсем ничего?!

— Две ложки в день... — пробормотал Колен.

— Две ложки!.. — сказал Николас.

Он ничего не добавил и уставился на дорогу прямо перед собой.

XLI

Ализа дважды нажала на кнопку звонка и подождала. Входная дверь показалась ей уже, чем обычно. Ковер выглядел блеклым, истончившимся. Открыл Николас.

— Привет!.. — сказал он. — Ты пришла их повидать?

— Да, — сказала Ализа. — Они дома?

— Да, — сказал Николас, — заходи, Хлоя дома.

Он закрыл за ней дверь. Ализа изучала ковер.

— Здесь не так светло, как раньше, — сказала она. — С чего бы это?

— Не знаю, — сказал Николас.

— Странно, — сказала Ализа. — А не висела ли здесь картина?

— Я уж и не помню, — сказал Николас.

Дрожащей рукой он пригладил волосы.

— Действительно, — сказал он, — такое впечатление, что сама обстановка уже не та.

— Так и есть, — сказала Ализа.

Она пришла в отлично сшитом коричневом английском костюме, с букетом нарциссов в руках.

— А ты в хорошей форме, — сказал Николас. — Все в порядке?

— Да, — сказала Ализа, — все в порядке. Как видишь, Шик преподнес мне костюм...

— Он тебе очень идет, — сказал Николас.

— Мне повезло, — сказала Ализа, — у герцогини де Бонвуар в точности те же размеры, что и у меня. Он подержанный. Шик хотел заполучить автограф, который был в одном из карманов, вот он его и купил. Она посмотрела на Николаса и добавила:

— Ты неважно выглядишь.

— Н-да! — сказал Николас. — Не знаю. У меня такое впечатление, будто я постарел.

— Покажи-ка паспорт, — сказала Ализа.

Николас пошарил у себя в заднем кармане.

— Вот, — сказал он.

Ализа открыла паспорт и побледнела.

— Сколько тебе было лет? — тихо спросила она.

— Двадцать девять... — сказал Николас.

— Посмотри...

Он посчитал. Выходило тридцать пять.

— Не понимаю... — сказал он.

— Должно быть, ошибка, — сказала Ализа. — Тебе ни за что не дашь больше двадцати девяти.

— Я выглядел на двадцать один, — сказал Николас.

— Все, конечно, уладится, — сказала Ализа.

— Я люблю твои волосы, — сказал Николас. — Иди, навести Хлою.

— В чем же дело? — задумчиво сказала Ализа.

— Ох! — сказал Николас. — Это все из-за болезни. Она всех нас потрясла. Все уладится, и я помолодею.

Хлоя лежала на кровати в пижаме из сиреневого шелка и длинном домашнем халате из стеганого атласа спокойного оранжево-бежевого оттенка. Вокруг стояло много цветов, главным образом орхидеи и розы, хотя были там и гортензии, гвоздики, камелии, длинные ветки цветущего персикового и миндального дерева, охапки жасмина. Сквозь янтарь ее обнаженной груди справа четко вырисовывался большой голубой венчик. Скулы Хлои порозовели, сухие глаза блестели, легкие наэлектризованные волосы походили на шелковые нити.

— Ты простудишься! — сказала Ализа. — Укройся!

— Нет, — пробормотала Хлоя. — Так надо, таков режим.

— Какие прекрасные цветы! — сказала Ализа. — Этак, пожалуй, Колен скоро совсем разорится, — весело добавила она, чтобы рассмешить Хлою.

— Да, — пробормотала Хлоя.

Она жалко улыбнулась.

— Он ищет работу, — добавила она едва слышно. — Потому-то его здесь и нет.

— Почему ты говоришь так тихо? — спросила Ализа.

— Я хочу пить, — выдохнула Хлоя.

— Ты в самом деле выпиваешь всего две ложки в день? — сказала Ализа.

— Да... — вздохнула Хлоя.

Ализа наклонилась и поцеловала ее.

— Ничего, скоро поправишься.

— Да, — сказала Хлоя. — Завтра Николас увозит меня на машине.

— А Колен? — спросила Ализа.

— Он останется, — сказала Хлоя. — Нужно, чтобы он работал. Бедный мой Колен!.. У него больше нет дублезвонов...

— Почему? — спросила Ализа.

— Цветы... — сказала Хлоя.

— Она растет? — пробормотала Ализа.

— Кувшинка? — сказала Хлоя совсем тихо. — Нет, кажется, ее скоро не станет.

— Ну вот видишь! Ты довольна?

— Да, — сказала Хлоя. — Но до чего я хочу пить...

— Почему ты не зажигаешь свет? — спросила Ализа. — Здесь так темно.

— Уже давно, — сказала Хлоя. — Очень давно. И ничего не сделать. Попробуй.

Ализа поколдовала над выключателем, и вокруг лампы обрисовался легкий ореол.

— Лампы угасают, — сказала Хлоя. — И стены суживаются. И окна тоже.

— В самом деле? — спросила Ализа.

— Посмотри...

От большого застекленного проема, который проходил ранее по всей ширине стены, осталось лишь два длинных, закругленных на концах прямоугольника. В середине проема появилась перемычка, что-то вроде черенка, связывающего его края и загораживающего дорогу солнцу. Потолок нависал заметно ниже, а платформа, на которой покоилась кровать Колена и Хлои, почти сровнялась с полом.

— Как это может быть? — спросила Ализа.

— Не знаю... — сказала Хлоя. — Смотри, а вот и капелька света.

Появилась мышь с черными усами, она несла отбрасывавший яркие отблески кусочек плитки из кухонного коридора.

— Когда становится слишком темно, — объяснила Хлоя, — она мне их понемногу приносит.

И она приласкала зверушку, положившую свою добычу на ночной столик.

— Так мило с твоей стороны, что ты пришла меня навестить, — сказала Хлоя.

— Ты же знаешь, — сказала Ализа, — я тебя очень люблю.

— Знаю, — сказала Хлоя. — А как Шик?

— О! Как обычно, — сказала Ализа. — Видишь, он купил мне костюм.

— Очень красивый, — сказала Хлоя. — И очень тебе идет.

Она замолчала.

— Тебе плохо? — сказала Ализа. — Бедная моя.

Она наклонилась и погладила Хлою по щеке.

— Да, — простонала Хлоя. — Я так хочу пить...

— Понимаю, — сказала Ализа. — Если я тебя поцелую, твоя жажда уменьшится.

— Да, — сказала Хлоя.

Ализа наклонилась к ней.

— Ох! — вздохнула Хлоя. — Какие у тебя свежие губы...

Ализа улыбнулась. Ее глаза были влажны.

— Куда ты уезжаешь? — спросила она.

— Недалеко, — сказала Хлоя. — В горы.

Она повернулась на левый бок.

— Ты очень любишь Шика?

— Да, — сказала Ализа. — Но он больше любит свои книги.

— Не знаю, — сказала Хлоя. — Может быть, так и есть. Не будь я замужем за Коленом, мне бы хотелось, чтобы с ним жила ты.

Ализа снова поцеловала ее.

XLII

Шик вышел из магазина. Ничего интересного для него там не нашлось. Он шагал, разглядывая свои обутые в красно-коричневую кожу ноги, и удивился, когда увидел, что одна из них тянет его в одну сторону, а другая норовит увлечь в противоположном направлении. Он поразмышлял некоторое время, построил в уме биссектрису образовавшегося угла и устремился вдоль этой линии. И тут же его едва не задавило большое, толстое такси; своим спасением он был всецело обязан грациозному отскоку, в результате которого ему удалось приземлиться точно на ноги какому-то прохожему; тот смачно выругался и отправился в больницу лечиться.

Шик двинулся дальше, прямо перед ним возник книжный магазин, это была улица Джимми Нуна, и здание было выкрашено в белый цвет в подражание Эбони-Холлу Гуди Бедмана. Он толкнул дверь, та грубо возвратила ему пинок, и он, более не настаивая, вошел через витрину.

Книгопродавец мирно покуривал трубку, восседая на полном собрании сочинений Жюля Ромена, каковой именно для этого его и написал. Свою редкой красоты вересково-суглиняную трубку мира продавец набивал оливковыми листьями. Кроме того, под рукой у него стояла кювета, в которую он по первому позыву со вкусом и запахом извергал желток живота своего, влажное полотенце, чтобы освежать виски, и флакон душистой водки "Чичикофф", чтобы усиливать действие трубки.

Он поднял на Шика свой мертвенный зловонный взгляд.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Посмотреть ваши книги, — ответил Шик.

— Ну так смотрите, — сказал продавец и нагнулся над кюветой, но тревога оказалась ложной.

Шик углубился в магазинчик. Здесь царила благоприятствовавшая открытиям атмосфера. Под ногами у него то и дело похрустывали какие-то насекомые. Пахло старой полукожей и дымом оливковых листьев, что в совокупности составляло довольно-таки омерзительный запах.

Книги были расставлены в алфавитном порядке, но торговец плохо знал алфавит, и Шик обнаружил угол Партра между Б и Т. Вооружившись лупой, он принялся изучать корешки и переплеты. На экземпляре "Голоса и Логоса", знаменитого критического обзора радиосводок погоды, ему сразу же удалось выявить интересный отпечаток пальца. Охваченный лихорадочным возбуждением, он вытащил из кармана маленькую коробочку, в которой, помимо мягкой кисточки, содержалась пыль для компостирования, и "Краткий Справочник Образцового Шпига" ублаженного Фуя. Сверяясь с извлеченной из бумажника инструкцией, Шик тщательно проделал все предписанные операции и, задыхаясь, остановился. Это был отпечаток левого указательного пальца Партра, который до сих пор удавалось обнаружить только на его старых трубках.

Прижимая к груди драгоценную находку, он вернулся к торговцу.

— Эта почем?

Книготорговец взглянул на книгу и хмыкнул.

— А! Разыскали-таки!..

— А что тут особенного? — спросил Шик с притворным удивлением.

— Ха!.. — заржал торговец, выпуская изо рта свою трубку, она упала в кювету и потухла.

Он грязно выругался, потирая себе руки от удовольствия, что не должен больше затягиваться этими отвратительными помоями.

— Я спрашиваю о книге... — настаивал Шик.

Сердце его стремилось вырваться наружу и с остервенением колотилось о прутья грудной клетки.

— А! Ну-ну... — сказал торговец, который, чуть ли не задохнувшись покатывался от хохота по полу. — А вы, однако, шутник!..

— Послушайте, — сказал растерянный Шик, — объясните...

— Пожалуйста, — сказал торговец. — Для того чтобы получить этот отпечаток, мне пришлось много раз подносить маэстро свою трубку мира и проявить изрядную ловкость рук, чтобы в последний момент подсунуть вместо нее книгу...

— Не стоит говорить об этом, — сказал Шик. — Раз вам все известно, сколько она стоит?

— Недорого, — сказал торговец, — но у меня есть и кое-что получше. Подождите.

Он встал, исчез позади полупереборки, которая разрезала магазинчик надвое, где-то порылся и появился вновь.

— Вот, — сказал он, швыряя на прилавок брюки.

— Что это? — пробормотал Шик с беспокойством.

Его охватило дивное возбуждение.

— Штаны Партра! — гордо провозгласил торговец.

— Не может быть! — воскликнул Шик в экстазе. — Как вам удалось?

— Сняты на его лекции, — объяснил торговец. — Он даже не заметил. Тут даже есть подпалины от трубки...

— Покупаю, — выпалил Шик.

— Что именно? — спросил продавец. — У меня ведь, знаете ли, есть еще кое-что...

Шик прижал руку к груди. Он не мог обуздать биение сердца и позволил ему немного закусить удила.

— Вот, — опять сказал продавец.

Это была трубка, на мундштуке которой Шик без труда распознал отпечатки зубов Партра.

— Сколько? — сказал Шик.

— Вам, вероятно, известно, — сказал книготорговец, — что в настоящее время маэстро готовит энциклопедию тошноты в двадцати томах с фотографиями; у меня будут рукописи...

— Но я никогда не смогу... — сказал сраженный Шик.

— Я-то тут при чем? — спросил торговец.

— Сколько за эти три вещи? — спросил Шик.

— Тысяча дублезвонов, — сказал продавец. — Это моя последняя цена. Вчера я отказался от двенадцати сотен, но больно уж у вас бережливый вид.

Шик вытащил бумажник. Он был страшно бледен.

XLIII

— Видишь, — сказал Колен, — скатерть мы уже не стелим.

— Ничего, — сказал Шик. — Не понимаю только, почему дерево такое жирное.

— Не знаю, — рассеянно сказал Колен. — Его уже, наверное, не отчистить. Жир все время просачивается изнутри.

— Ведь ковер раньше был шерстяным? — спросил Шик. — А этот выглядит как бумажный...

— Это все тот же, — сказал Колен. — Не мог он стать другим.

— Чудно, — сказал Шик. — Такое впечатление, что мир сжимается.

Николас принес маслянистый бульон, в котором плавали кубики гренок. Он налил полные тарелки.

— Что это такое, Николас? — спросил Шик.

— Кубацкий суп с мукой для прихлебки, — ответил Николас. — Знай наших!

— А, — сказал Шик, — вы отыскали рецепт у Гуффе?

— Подумайте-ка! — сказал Николас. — Это Нищеанский рецепт. Гуффе, тот хорош для снобарья. И, кроме того, для него нужно такое оборудование!..

— Но у вас-то ведь есть все, что нужно, — сказал Шик.

— Что? — сказал Николас. — Только газ и холодец, как у всех. Что вы себе воображаете?

— Да нет... Ничего! — сказал Шик.

Он заерзал на стуле. Он не знал, как продолжать разговор.

— Хочешь вина? — спросил Колен. — Теперь у меня в погребе только это. Очень недурное.

Шик протянул ему свой стакан.

— Три дня назад Ализа приходила навестить Хлою, — сказал Колен. — Я не смог с ней увидеться, а вчера Николас отвез Хлою в горы.

— Да, — сказал Шик. — Ализа мне говорила.

— Я получил письмо от профессора Лопатолопа, — сказал Колен. — Он требует кучу денег. По-моему, он очень способный человек.

У Колена болела голова. Ему хотелось, чтобы Шик говорил, рассказывал истории, все равно какие. Но Шик уставился на что-то за окном. Вдруг он вскочил и, вынимая из кармана метр, отправился измерять раму.

— Кажется, она изменяется, — сказал он.

— Как это? — равнодушно спросил Колен.

— Сужается, — сказал Шик, — да и комната тоже...

— Как? — сказал Колен. — Это же противоречит здравому смыслу...

Шик не ответил. Он вынул блокнот и карандаш и записал несколько чисел.

— Ты нашел работу? — спросил он.

— Нет... — сказал Колен. — Одно деловое свидание у меня завтра и одно на днях.

— Что за работу ты ищешь? — спросил Шик.

— Да все равно, — сказал Колен. — Только бы платили деньги. Цветы стоят очень дорого.

— Да, — сказал Шик.

— Ну а как твоя работа? — спросил Колен.

— Меня подменял один тип, — сказал Шик, — у меня была уйма дел...

— Никто не возражал? — спросил Колен.

— Да нет, все прошло нормально, он был вполне в курсе.

— Ну и? — спросил Колен.

— Когда я надумал вернуться, — объяснил Шик, — мне сказали, что этот парень прекрасно со всем справляется, но если я согласен, у них найдется для меня другое место. Только оно хуже оплачивается...

— Твой дядюшка больше не дает тебе денег, — сказал Колен.

Он даже не спрашивал. Это казалось ему очевидным.

— Мне их у него не попросить, — сказал Шик. — Он умер.

— Ты не говорил об этом...

— Это неинтересно, — пробормотал Шик.

Вернулся Николас с сальной сковородкой, на которой барахтались три чернявые сосиски.

— Ешьте их прямо так, — сказал он, — мне с ними не справиться. Стойкость невероятная! Я испробовал даже азотную кислоту, вот почему они такие черные, но и ее оказалось недостаточно.

Колен смог загарпунить вилкой одну из сосисок, и она искривилась в предсмертной конвульсии.

— Одну подцепил, — сказал он. — Попробуй ты, Шик!

— Я пробую, — сказал Шик, — но они слишком твердые.

И он оросил стол целой струей жира.

— Черт! — сказал он.

— Ничего, — сказал Николас. — Дереву это полезно.

Шику удалось управиться, а Николас оттащил третью сосиску.

— Не понимаю, что происходит, — сказал Шик. — Разве раньше такое бывало?

— Нет, — признался Колен. — Повсюду все меняется. Я ничего не могу поделать. Будто проказа. Это с тех пор, как у меня кончились дублезвоны.

— Совсем кончились? — спросил Шик.

— Почти... — ответил Колен. — Я заплатил вперед за горы и за цветы, мне ничего не жаль, только бы вызволить Хлою. Но после этого дела сами собой пошли вкривь и вкось.

Шик прикончил свою сосиску.

— Пошли, посмотрим кухонный коридор, — сказал Колен.

— Идем, — сказал Шик.

С каждой стороны сквозь оконные стекла виднелось тусклое солнце, бледное, усеянное большими черными пятнами, чуть более яркое в центре. Нескольким тощим пучкам лучей удавалось проникнуть в коридор, но наткнувшись на керамические плитки, такие сверкающие в былые времена, они разжижались и растекались, оставляя по себе длинные влажные следы. Стены пропахли подземельем. В углу мышь с черными усами возвела себе на высокой насыпи гнездо. Она больше не могла играть на полу с золотыми лучами, как когда-то. Теперь она свернулась клубочком в груде крохотных лоскутков и дрожала, ее длинные усы были клейкими от сырости. Какое-то время ей удавалось понемногу отскоблить плитки, чтобы они снова блестели, но для крохотных ее лапок работа эта была чрезмерна, и все, что ей оставалось, — это бессильно дрожать, забившись в свой угол.

— Что, батареи не греют? — спросил Шик, поднимая воротник куртки.

— Да как тебе сказать, — сказал Колен, — работают круглые сутки, но у них ничего не выходит. Отсюда все и пошло...

— Что за шуточки, — сказал Шик. — Надо вызвать архитектора...

— Он уже приходил, — сказал Колен. — И с тех пор болен.

— Мда! — сказал Шик. — Надеюсь, это пройдет.

— Вряд ли, — сказал Колен. — Пошли, надо кончать с Николасом завтрак.

Они прошли на кухню. Здесь тоже стало меньше места. Николас, сидя перед покрытым белым лаком столом, рассеянно ел и читал книгу.

— Послушай, Николас... — сказал Колен.

— Да, — сказал Николас. — Я как раз собирался принести вам десерт.

— Дело не в этом, — сказал Колен. — Съедим его здесь. Дело в другом. Николас, ты не против, чтобы я выставил тебя за дверь?

— Против, — сказал Николас.

— А зря, — сказал Колен. — Здесь ты дряхлеешь. За неделю ты постарел на десять лет.

— На семь, — поправил Николас.

— Я не хочу видеть, как ты опускаешься. Ты здесь ни при чем. На тебя давит атмосфера дома.

— Но ты-то сам, — сказал Николас, — на тебя же это ведь не действует?

— Я — дело другое, — сказал Колен. — Я должен вылечить Хлою, а все остальное мне безразлично, поэтому ничто меня и не берет. Как там твой кружок?

— Я больше туда не хожу... — сказал Николас.

— Я не хочу, чтобы это продолжалось, — повторяя Колен. — Фон Тызюмы ищут повара, и я порекомендовал им тебя. Я хочу услышать, согласен ли ты.

— Нет, — сказал Николас.

— Ну и ладно, — сказал Колен, — тем не менее ты к ним пойдешь.

— Это подло с твоей стороны, — сказал Николас. — Выходит, я удираю, как крыса.

— Ничего подобного, — сказал Колен. — Так надо. Ты прекрасно знаешь, как трудно мне это сделать...

— Прекрасно знаю, — сказал Николас и, закрыв книгу, уронил голову на руки.

— Тебе незачем принимать это близко к сердцу, — сказал Колен.

— А я и не принимаю, — пробормотал Николас.

Он поднял голову. Он молча плакал.

— Какой я дурак, — сказал он.

— Ты отличный парень, Николас, — сказал Колен.

— Нет, — сказал Николас. — Мне бы хотелось забиться в уголь. Из-за его цвета. И еще, потому что там я был бы спокоен...

XLIV

Колен поднялся по лестнице, смутно освещавшейся через вмурованные в стены витражи, и очутился на втором этаже. Прямо перед ним на прохладном камне стены четко выделялась черная дверь. Он вошел, не позвонив, заполнил карточку и подал ее привратнику, тот произвел обратное действие, сделал из нее маленький шарик, который вставил в дуло изготовленного пистолета и тщательно прицелился в окошечко, врезанное в соседнюю переборку. Он нажал гашетку, затыкая себе левой рукой правое ухо, раздался выстрел. Привратник принялся степенно перезаряжать пистолет для нового посетителя.

Колен стоя ждал, пока звонок не повелел наконец привратнику провести его в кабинет директора.

Он шел следом за привратником по длинному проходу с приподнятыми виражами. Стены на виражах оставались перпендикулярными полу и, следовательно, наклонялись на дополнительный угол, поэтому, чтобы сохранить равновесие, здесь приходилось чуть ли не бежать. Не успев сообразить, что происходит, Колен очутился перед директором. Послушно сел в норовистое кресло, которое встало под его весом на дыбы и остановилось только от повелительного жеста своего хозяина.

— Ну? — сказал директор.

— Ну вот... — сказал Колен.

— Что вы умеете делать? — спросил директор.

— Я изучит основы... — сказал Колен.

— Я хочу сказать, — сказал директор, — на что вы тратите свое время?

— Наиболее светлые свои часы, — сказал Колен, — я трачу на то, чтобы их затемнить.

— Почему? — гораздо тише спросил директор.

— Потому что свет меня беспокоит, — сказал Колен.

— А!.. Гм!.. — процедил сквозь зубы директор. — Вы знаете, на какое место нам нужен человек?

— Нет, — сказал Колен.

— Я тоже... — сказал директор. — Мне надо спросить у заместителя. Но не похоже, чтобы вы могли занять эту должность...

— Почему? — в свою очередь спросил Колен.

— Не знаю... — сказал директор.

У него был обеспокоенный вид, и он слегка осадил свое кресло.

— Не приближайтесь! — быстро сказал он.

— Но... я и не двигался... — сказал Колен.

— Да... да... — бормотал директор. — Так говорят... А потом...

Не отрывая недоверчивого взгляда от Колена, он нагнулся над столом и, грубо встряхнув телефон, сорвал с него трубку.

— Алло! — крикнул он. — Сюда, немедленно!

Он положил трубку на место, по-прежнему не спуская с Колена подозрительного взгляда.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать один... — сказал Колен.

— Я так и думал... — пробормотал его визави.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул директор, и его лицо расслабилось.

В кабинет вошел человек, изможденный постоянным впитыванием бумажной пыли, его бронхиолы явно были по самое горло заполнены восстановленной целлюлозной пастой. Под мышкой он нес дело со спинкой стула внутри.

— Вы сломали стул, — сказал директор.

— Да, — сказал заместитель директора.

Он положил дело со спинкой стула на стол.

— Его, видите ли, можно починить...

Он обернулся к Колену:

— Вы умеете чинить стулья?

— Вероятно... — сказал сбитый с толку Колен. — Это очень трудно?

— Я извел, — заверил заместитель, — уже три банки конторского клея, и ничего не вышло.

— Вы за них заплатите! — сказал директор. — Я удержу их из вашего жалованья...

— Я уже удержал их из жалованья моей секретарши, — сказал заместитель. — Не беспокойтесь, патрон.

— Так вам, — робко сказал Колен, — нужен кто-нибудь для починки стульев?

— Конечно! — сказал директор.

— Я уже плохо помню, — сказал заместитель. — Но вы не можете починить стул...

— Почему? — спросил Колен.

— Просто потому, что не можете, — сказал заместитель.

— Интересно, из чего вы это заключили? — сказал директор.

— В частности, — сказал заместитель, — из того, что эти стулья починить невозможно, а в общем, из того, что он не произвел на меня впечатления человека, который может починить стул.

— Но к чему стул в конторском деле? — сказал Колен.

— А вы что, собираетесь работать, сидя на земле? — засмеялся директор.

— Похоже, работаете вы не часто, — наддал тогда и заместитель.

— Должен вам заметить, — сказал директор, — что вы — бездельник...

— Вот именно... бездельник... — подтвердил заместитель.

— Мы, — заключил директор, — ни в коем случае не можем нанять на работу бездельника.

— Особенно когда у нас нет для него дела... — сказал заместитель.

— Это абсолютно нелогично, — сказал ошеломленный их канцелярскими голосами Колен.

— Почему нелогично, а? — спросил директор.

— Потому что, — сказал Колен, — бездельнику именно и нужно дать отсутствие работы.

— Правильно, — сказал заместитель. — Так вы хотите заменить директора?

Последний рассмеялся, услышав об этом.

— Он необыкновенен!.. — сказал он.

Его лицо потемнело, и он вновь осадил свое кресло.

— Уведите его... — сказал он заместителю. — Я отлично вижу, зачем он пришел... Идите быстро!.. Убирайся, лентяй! — завопил он.

Заместитель бросился к Колену, но тот выхватил из забытого на столе дела спинку стула.

— Если вы прикоснетесь ко мне... — сказал он.

Он мало-помалу пятился к двери.

— Пошел вон! — кричал директор. — Изгадие чада!..

— Старый мудак, — сказал Колен и повернул дверную ручку.

Он швырнул спинку стула в кабинет и бросился в коридор. Когда он добрался до входа, привратник выстрелил в него из пистолета, и бумажная пуля проделала в захлопнувшейся за ним створке двери дыру в форме черепа.

XLV

— Да, конечно, это прекрасное произведение, — сказал антикватор, обходя вокруг коленовского пианоктейля.

— Он из отделанного под орех клена, — сказал Колен.

— Вижу, — сказал антикватор. — Полагаю, он и работает отменно.

— Я пытаюсь продать лучшее, что у меня есть, — сказал Колен.

— Должно быть, вам очень жалко... — сказал антикватор, наклоняясь, чтобы рассмотреть мельчайшие детали рисунка древесины.

Он сдул несколько крупиц пыли, приглушавших сияние полировки.

— Может быть, вам лучше заработать денег и сохранить этот инструмент?

Колен вспомнил кабинет директора, выстрел привратника и отрицательно покачал головой.

— Если уж идти на это, — сказал антикватор, — то когда вам уже нечего будет продать...

— Если бы мои расходы перестали расти... — сказал Колен и тут же вновь овладел собой, — если бы мои расходы больше не росли, мне бы хватило денег, вырученных от продажи вещей, чтобы жить не работая. Не то чтобы припеваючи, но жить.

— Вы не любите работать? — сказал антикватор.

— Это ужасно, — сказал Колен. — Работа низводит человека до уровня машины.

— А ваши расходы не перестают расти? — спросил антикватор.

— Цветы стоят очень дорого, — сказал Колен, — и жизнь в горах тоже...

— А если она поправится? — спросил антикватор.

— О! — сказал Колен.

Он счастливо улыбнулся.

— Как было бы чудесно, — пробормотал он.

— Но это все-таки возможно, — сказал антикватор.

— Да, — сказал Колен, — но солнце уходит...

— Все может вернуться, — ободряюще сказал антикватор.

— Не думаю, — сказал Колен. — Это происходит в глубине.

Они помолчали.

— Он заряжен? — спросил антикватор, указывая на пианоктейль.

— Да, — сказал Колен. — Все баки полны.

— Я сносно играю на фортепьяно, мы могли бы его испытать.

— Если хотите, — сказал Колен.

— Я поищу стул.

Они беседовали посередине лавочки, куда Колен доставил свой пианоктейль. Со всех сторон были навалены штабеля странных старинных вещей: кресел, стульев, столиков с выгнутыми ножками и ручками, всякой прочей мебели. Было не слишком светло, пахло карнаубским воском и голубым вибрионом. Антикватор вооружился табуретом из луженого железного дерева и сел за пианоктейль. Он вынул дверную ручку: дверь онемела, и покой им был обеспечен.

— Может быть, что-нибудь из Дюка Эллингтона? — сказал Колен.

— Хорошо, — сказал антикватор. — Я сыграю вам "Blues of the Vagabond".

— На сколько его отрегулировать? — сказал Колен. — Вы сыграете три коруса?

— Да, — сказал антикватор.

— Отлично, — сказал Колен. — В общей сложности выйдет пол-литра. Вперед!

— Замечательно, — ответил, начиная играть, торговец.

У него было туше предельной чувствительности, и ноты улетучивались одна за одной, такие же воздушные, как жемчужины кларнета Барни Бигарда в версии Дюка Эллингтона.

Чтобы послушать, Колен, прислонившись к пианоктейлю, уселся прямо на пол. Он плакал, большие и мягкие эллиптические слезы скатывались по его одежде и забивались в пыль. Музыка проходила сквозь него и появлялась наружу отфильтрованной, поэтому мотив, который покидал его, гораздо больше напоминал "Хлою", чем "Бродяжий блюз". Торговец древностями напевал вполголоса побочную тему пасторальной простоты и покачивал головой из стороны в сторону, как гремучая змея. Он сыграл три коруса и остановился. Счастливый до глубины души. Колен так и остался на полу, и все было так же, как и до болезни Хлои.

— Что теперь делать? — спросил антикватор.

Колен поднялся и, совершив несложный маневр, отодвинул маленькую подвижную панель, они взяли два стакана, наполненные переливающейся всеми цветами радуги жидкостью. Антикватор выпил первым и прищелкнул языком.

— В точности вкус блюза, — сказал он. — И даже именно этого блюза. Знаете, ваше изобретение, это здорово!..

— Да, — сказал Колен, — все шло очень хорошо.

— Конечно, — сказал антикватор, — я дам вам за него хорошую цену.

— Буду очень рад, — сказал Колен. — Теперь для меня все идет очень плохо.

— Так оно и бывает, — сказал антикватор. — Не может же все всегда идти хорошо.

— Но все могло бы не всегда идти плохо, — сказал Колен. — Лучше помнятся хорошие моменты, так зачем же нужны плохие?

— А если я сыграю "Misty Morning"? — предложил антикватор. — Подойдет?

— Да, — сказал Колен. — Выйдет потрясно. Получится жемчужно-серый и мятно-зеленый коктейль с привкусом перца и дыма.

Антикватор снова уселся за фортепиано и заиграл "Misty Morning". Они его выпили. Затем он сыграл еще и "Blues Bubbles", после чего остановился, поскольку начал брать по две ноты за раз, а Колен — слышать одновременно четыре разных мотива. Колен осторожно прикрыл крышку фортепиано.

— Итак, — сказал антикватор, — поговорим теперь о деле?

— Угум! — сказал Колен.

— Ваш пианоктейль — фантастическая штука, — сказал антикватор. — Предлагаю вам за него три тысячи дублезвонов.

— Нет, — сказал Колен, — это слишком.

— Я настаиваю, — сказал антикватор.

— Но это же бред, — сказал Колен. — Я не согласен. Если хотите, две тысячи.

— Нет, — сказал антикватор. — Забирайте его, я не согласен.

— Я не могу продать вам его за три тысячи, — сказал Колен, — это грабеж!..

— Да нет же... — настаивал антикватор. — Я могу не сходя с места перепродать его тысячи за четыре...

— Вы отлично знаете, что не будете его продавать, — сказал Колен.

— Конечно, — сказал антикватор. — Послушайте, давайте разрубим этот гордиев узел по-братски: две тысячи пятьсот дублезвонов.

— Ну ладно, — сказал Колен, — согласен. Мне, правда, нечем его рубить.

— Держите... — сказал антикватор.

Колен взял деньги и тщательно уложил их в бумажник. Он слегка пошатывался.

— Я не в форме, — сказал он.

— Естественно, — сказал антикватор. — Будете заходить время от времени — послушать со мной по глотку?

— Идет, — сказал Колен. — А теперь мне пора. Николас меня расчихвостит.

— Я немного провожу вас, — сказал антикватор, — мне надо пройтись.

— Очень любезно с вашей стороны!.. — сказал Колен.

Они вышли. Голубовато-зеленое небо свешивалось почти до мостовой, и большие белые пятна отмечали на земле место, где только что разбились вдребезги облака.

— Была гроза, — сказал антикватор.

Они немного прошлись, и спутник Колена остановился перед универмагом.

— Подождите минутку, — сказал он. — Я сейчас!..

Он вошел. Сквозь стекло Колен видел, как он выбрал какой-то предмет, внимательно рассмотрел его на свет, потом спрятал в карман.

— Вот и я!.. — сказал он, закрывая за собой дверь.

— Что вы купили? — сказал Колен.

— Ватерпас, — ответил антикватор. — Я намереваюсь проиграть весь свой репертуар, как только вас провожу. Чтобы после этого быть в исправности, мне без ватерпаса не обойтись.

XLVI

Николас разглядывал печь. Он сидел перед ней с кочергой и паяльной лампой и проверял ее внутренности. Сверху печь слегка одрябла, а листы железа размякли, достигнув консистенции тонких ломтиков швейцарского сыра. Николас услышал в коридоре шаги Колена и выпрямился. Он почувствовал, до чего устал. Колен толкнул дверь и вошел. Вид у него был довольный.

— Итак? — спросил Николас. — Свершилось?

— Продал, — сказал Колен. — Две тысячи пятьсот...

— Дублезвонов? — спросил Николас.

— Да, — сказал Колен.

— Ничего себе!

— Я тоже не ожидал. Осматриваешь печь?

— Да, — сказал Николас. — Мало-помалу она превращается в чугунок для древесного угля, и я себя спрашиваю, к ейной матери, как это происходит...

— Очень странно, — сказал Колен, — но не более, чем все остальное. Ты видел коридор?

— Да, — сказал Николас. — Он уже из грабовых досок...

— Повторяю еще раз, — сказал Колен, — я больше не хочу, чтобы ты оставался здесь.

— Есть письмо, — сказал Николас.

— От Хлои?

— Да, — сказал Николас, — на столе.

Распечатывая конверт. Колен услышал нежный голос Хлои, письмо можно было слушать не читая — в нем говорилось:

"Милый Колен, Мне хорошо, погода отличная. Единственная неприятность — снежные кроты, эти зверьки ползают между снегом и землей, у них оранжевый мех, и они громко кричат по вечерам. Они сгребают снег в большие сугробы, в которые легко свалиться. Все залито солнцем, и скоро я вернусь".

— Хорошие новости, — сказал Колен. — Итак, ты уходишь к фон Тызюмам.

— Нет, — сказал Николас.

— Да, — сказал Колен. — Им нужен повар, а я не хочу, чтобы ты оставался здесь... ты слишком быстро старишься, и, повторяю, я подписал на тебя все бумаги.

— А мышь? — сказал Николас. — Кто ее будет кормить?

— Я займусь ею сам, — сказал Колен.

— Это невозможно, — сказал Николас. — К тому же мне уже ничто не грозит.

— Отнюдь, — сказал Колен. — Здешняя атмосфера тебя задавит... Никто из вас не сможет выдержать...

— Ты все время так говоришь, — сказал Николас, — но это ничего не объясняет.

— В конце концов, — сказал Колен, — дело не в этом!..

Николас встал и потянулся. У него был печальный вид.

— Ты больше ничего не готовишь из Гуффе, — сказал Колен. — Ты пренебрегаешь кухней, ты совсем опустился.

— Да нет, — запротестовал Николас.

— Дай мне досказать, — сказал Колен. — Ты перестал принаряжаться по воскресеньям и бреешься теперь не каждое утро.

— Это не преступление, — сказал Николас.

— Нет, преступление, — сказал Колен. — Я не могу тебе платить столько, сколько ты заслуживаешь, но, по правде говоря, ты заслуживаешь все меньше и меньше — отчасти по моей вине.

— Неправда, — сказал Николас. — При чем тут ты, если у тебя неприятности.

— Да, — сказал Колен, — все из-за того, что я женился, и из-за того...

— Глупости, — сказал Николас. — Кто будет готовить тебе еду?

— Я сам, — сказал Колен.

— Но ты же пойдешь работать!.. У тебя не будет времени.

— Нет, работать я не буду. Я как-никак продал пианоктейль за две с половиной тысячи.

— Да, — сказал Николас, — тут-то ты преуспел!..

— Ты пойдешь к фон Тызюмам, — сказал Колен.

— Ох! — сказал Николас, — ты меня допек. Я пойду. Но с твой стороны это просто гадко.

— К тебе опять вернутся хорошие манеры.

— Ты так возражал против них...

— Да, — сказал Колен, — потому что со мной они ни к чему.

— Ты меня допек, — сказал Николас. — Пек, пек и допек.

XLVII

Колен услышал стук во входную дверь и заторопился. На одном шлепанце у него зияла изрядная дыра, и он припрятал эту ногу под ковром.

— Как высоко вы забрались, — сказал Лопатолоп, входя.

Он запыхался.

— Здравствуйте, доктор, — сказал Колен и покраснел, так как не мог не показать свою ногу.

— Вы сменили квартиру, — сказал профессор, — раньше было не так далеко.

— Ну что вы, — сказал Колен. — Это все та же.

— Ну что вы, — сказал профессор. — Когда шутите, надо вести себя серьезнее, да и реплики находить более остроумные.

— Правда? — сказал Колен. — В самом деле...

— Как у вас дела? Как больная? — сказал профессор.

— Лучше, — сказал Колен. — Она лучше выглядит, и ей больше не больно.

— Гм!.. — сказал профессор. — Подозрительно.

В сопровождении Колена он прошел в комнату Хлои, нагнув голову, чтобы не удариться о дверной наличник, но как раз в этот миг тот опустился, и профессор грязно выругался. Лежавшая на кровати Хлоя рассмеялась, глядя на эту сцену.

Комната сжалась уже до весьма скромных размеров. Ковер, в противоположность своим собратьям из других комнат, сильно распух, и кровать покоилась теперь в маленьком алькове с атласными занавесками. Каменные черешки кончили разрастаться и окончательно разделили большой оконный проем на четыре крохотных квадратных оконца. В комнате царил сероватый, но чистый свет. Было жарко.

— И вы мне еще говорите, что не меняли квартиру? — сказал Лопатолоп.

— Уверяю вас, доктор... — начал Колен.

Он остановился, потому что профессор разглядывал его с недовольным и подозрительным видом.

— ...Я пошутил!.. — смеясь, подытожил Колен.

Лопатолоп подошел к кровати.

— Раздевайтесь, — сказал он. — Я вас выслушаю.

Хлоя распахнула пуховую пелерину.

— А! — сказал Лопатолоп. — Вас прооперировали.

Под правой грудью у нее виднелся маленький, совершенно круглый шрам.

— Ее вынули оттуда уже мертвой? — поинтересовался профессор. — Она была большая?

— Около метра, — сказала Хлоя. — С большим цветком, сантиметров в двадцать, я думаю.

— Мерзкая тварь! — пробормотал профессор. — Вам не повезло. Такие размеры — большая редкость!

— Ее убили другие цветы, — сказала Хлоя. — Особенно ваниль, мне ее цветы давали в конце.

— Странно, — сказал профессор. — Никогда бы не подумал, что ваниль может произвести такой эффект. Я бы скорей подумал о можжевельнике или акации. Медицина, знаете ли, дурацкая штука, — заключил он.

— Наверное, — сказала Хлоя.

Профессор выслушал ее. Потом поднялся.

— Все в порядке, — сказал он. — Естественно, такое не проходит бесследно...

— Да, — сказала Хлоя.

— Да, — сказал профессор. — В настоящее время одно легкое у вас не работает — или почти не работает.

— Это меня не тревожит, — сказала Хлоя, — ведь второе в порядке!

— Если вы подцепите что-нибудь во второе легкое, — сказал профессор, — вашему мужу станет очень тоскливо.

— А мне? — спросила Хлоя.

— Вам тем более, — сказал профессор.

Он поднялся.

— Не хочу вас попусту пугать, но будьте очень осторожны.

— Я буду очень осторожна, — сказала Хлоя.

Ее глаза расширились. Она робко провела рукой по волосам.

— Что мне нужно делать, чтобы наверняка больше ничего не подцепить? — она чуть не плакала.

— Не волнуйтесь, малышка, — сказал профессор. — Почему вообще вы должны что-то еще подцепить?

Он огляделся.

— Мне больше нравилась ваша первая квартира.

Она выглядела как-то поздоровее.

— Да, — сказал Колен, — но мы в этом не виноваты.

— А вы, чем вы занимаетесь в жизни? — спросил профессор.

— Чему-то учусь, — сказал Колен. — И люблю Хлою.

— Ваша работа ничего вам не приносит?.. — спросил профессор.

— Нет, — сказал Колен. — Я не работаю в том смысле, в каком это обычно понимают.

— Работа — мерзкая штука, мне это хорошо известно, — пробормотал профессор, — но занятие, которое выбираешь для души, конечно же, не может принести дохода, потому что...

Он вдруг прервался.

— В последний раз вы мне показывали музыкальный аппарат, который давал удивительные результаты. Он у вас случайно не остался?

— Нет, — сказал Колен. — Я его продал. Однако могу предложить вам просто выпить...

Лопатолоп заложил за воротник своей желтой рубашки пальцы и потер шею.

— Следую за вами. До свидания, барышня, — сказал он.

— До свидания, доктор, — сказала Хлоя.

Она нырнула на самое дно кровати и вновь до самой шеи запахнула одеяла. Ее лицо было ясно и нежно на лавандово-голубых простынях, подрубленных пурпуром.

XLVIII

Шик вошел в подпольную проходную и отдал свою карточку на пробивку машине. Как обычно, он споткнулся о порог металлической двери ведущего в цеха узкого прохода, а клубы пара и черного дыма грубо ударили его по лицу. До него донеслись обычные звуки: глухое гудение главных турбогенераторов, пришепетывание мостовых кранов на перекрещивающихся балках, гам неистовых атмосферных потоков, налетающих на жесть крыши. В проходе было очень темно, через каждые шесть метров его освещали красноватые лампочки, свет которых лениво растекался по гладким предметам, цепляясь, чтобы их обогнуть, за неровности стен и пола. Горячий шишковатый толь под ногами местами лопнул, и сквозь дыры далеко внизу виднелись красные и мрачные глотки каменных печей. Над головой у него по большим трубам, выкрашенным в серое и красное, с храпом пробегали жидкости, и при каждом биении механического сердца, которое держали под парами кочегары, каркас, чуть запаздывая, с глубоким содроганием подавался вперед. На стене набухали капли, иногда при более сильной пульсации они отрывались, и, когда какая-нибудь из них падала ему за шиворот. Шик невольно вздрагивал. Вода была тусклая и пахла озоном. Наконец коридор остался позади, пол с просветами был теперь настелен прямо над цехами.

Внизу перед каждой приземистой машиной бился человек, сражаясь, чтобы не быть искромсанным жадными зубчатыми колесами. У каждого на правой ноге было закреплено тяжелое металлическое кольцо. Его отмыкали дважды в день: в середине дня и вечером. Целью людей было оттягать у машин металлические детали, которые, позвякивая, вываливались из устроенных наверху узких отверстий. Если их вовремя не перехватить, детали падали в жерло, кишащее копошащимися колесами и колесиками, где осуществлялся синтез.

Там размещались аппараты всевозможных размеров. Зрелище это было хорошо знакомо Шику. Он работал на краю одного из цехов и должен был следить, чтобы машины оставались на ходу: он давал указания рабочим, как вновь запустить их, когда они останавливались, урвав у трудяг очередной кусок мяса.

Для очистки воздуха помещение наискось пересекали длинные, местами поблескивающие струи бензина; они собирали вокруг себя поднимавшиеся над каждой машиной отвесными тонкими столбами копоть и взвесь металла и горячего масла. Шик поднял голову. Трубы не отставая следовали за ним. Он добрался до клети спусковой платформы, вошел в нее и закрыл за собой дверь. Вынув из кармана книгу Партра, он нажал пусковую кнопку и в ожидании прибытия на свой этаж погрузился в чтение.

Из оцепенения его вывел приглушенный удар платформы о металлический буфер. Шик вышел и отправился на свой пост, в слабо освещенную застекленную коробку, откуда легко было наблюдать за цехом. Он уселся, снова открыл книгу и продолжил чтение, убаюканный бульканьем жидкостей и гулом машин.

Фальшивая нота в окружающем содоме вдруг заставила его оторваться от книги. Он поискал глазами, откуда проистекает подозрительный шум. Одна из очистных струй внезапно остановилась в самом центре цеха и торчала в воздухе, будто рассеченная пополам. Четыре машины, снятые с довольствия, трепетали. Издалека было видно, как они шатались, и перед каждой из них мало-помалу оседал неясный силуэт. Отложив книгу, Шик ринулся наружу. Он бросился к пульту управления струями и быстро опустил рукоятку. Сломанная струя оставалась неподвижной, словно лезвие косы, а из четырех машин штопором ввинчивались в воздух столбы дыма. Оставив пульт, Шик помчался к машинам. Они медленно останавливались. Сраженные на месте люди валялись на земле. Из-за железных колец их правые ноги были подогнуты под причудливым углом, а правые руки отрублены в запястье. Кровь подгорала, соприкасаясь с металлом цепи, и заражала воздух ужасающим запахом обугливающейся живой плоти.

Своим ключом Шик разомкнул кольца, удерживавшие тела, и уложил их перед машинами. Вернувшись к себе на пост, он вызвал по телефону подсобных санитаров. Затем еще раз подошел к пульту управления и снова попытался пустить струю в ход. Ничего не вышло. Жидкость выходила очень прямо, но, достигнув уровня четвертей машины, исчезла на месте, был даже виден срез струи, такой чистый, словно она была рассечена ударом топора.

С досадой ощупывая в кармане книгу, Шик направился в Центральное управление. На выходе из цеха он посторонился, чтобы пропустить санитаров, которые уже сложили штабелем четыре тела на маленькую электрическую тележку и теперь собирались сбросить их в Общий коллектор.

Он шел по новому коридору. Далеко перед ним, выпустив несколько белых искр, с нежным урчанием делала вираж тележка. Потолок, очень низкий, отражал шум его шагов по металлу. Почва слегка поднималась. Чтобы добраться до Центрального управления, нужно было пройти вдоль трех других цехов, и Шик рассеянно следовал своей дорогой. Наконец он добрался до главного блока и зашел к заведующему кадрами.

— Произошла авария, номера семьсот девять, десять, одиннадцать, двенадцать, — сообщил он секретарше за окошечком. — Нужно заменить четверых людей и, по-видимому, убрать машины. Могу я поговорить с заведующим кадрами?

Секретарша поорудовала рычажками на столе из полированного красного дерева и сказала: "Заходите, он вас ждет".

Шик вошел и сел. Заведующий кадрами вопросительно поглядел на него.

— Мне нужно четыре человека, — сказал Шик.

— Хорошо, — сказал заведующий кадрами, — завтра они у вас будут.

— Одна из очистных струй не функционирует, — добавил Шик.

— Это меня не касается, — сказал заведующий кадрами. — Обратитесь по соседству.

Шик вышел и исполнил те же формальности, прежде чем зайти к заведующему оборудованием.

— Одна из очистных струй, семисотые номера, не действует, — сказал он.

— Совсем?

— Она не дотягивает до конца, — сказал Шик.

— Вы не смогли привести ее в действие?

— Нет, — сказал Шик, — ничего не получается.

— Я пошлю проверить ваш цех, — сказал заведующий оборудованием.

— Моя производительность понижается, — сказал Шик. — Поспешите.

— Меня это не касается, — сказал заведующий оборудованием. — Обратитесь к заведующему производством.

Шик перешел в соседний корпус и вошел к заведующему производством.

Там возвышался неистово освещенный письменный стол, а позади него — вмонтированное в стену большое табло из матового стекла, по которому, как гусеница по краю листочка, очень медленно перемещался направо кончик красной линии; еще медленнее вращались под табло стрелки больших круглых ватерпасов с хромированными смотровыми отверстиями.

— Ваша производительность понизилась на 0,7%, — сказал заведующий. — В чем дело?

— Четыре машины сошли с дистанции, — сказал Шик.

— При 0,8 вы уволены, — сказал заведующий производством.

Он сверился с ватерпасом, крутанувшись в своем хромированном кресле.

— 0,78, — сказал он. — На вашем месте я бы уже готовился.

— Такое со мной случается в первый раз, — сказал Шик.

— Сожалею, — сказал заведующий производством. — Вероятно, можно будет перевести вас на другую работу...

— Я не цепляюсь за эту, — сказал Шик. — У меня нет охоты работать. Я, знаете ли, не люблю работу.

— Никто не имеет права так говорить, — сказал заведующий производством. — Вы уволены, — добавил он.

— Я же не мог ничего поделать, — сказал Шик. — Где же справедливость?

— Никогда не слышал ничего подобного, — сказал заведующий производством. — Надо говорить: я должен работать.

Шик вышел из кабинета. Он вернулся к заведующему кадрами.

— Можно получить деньги? — спросил он.

— Какой номер? — спросил заведующий кадрами.

— Цех 700. Инженер.

— Хорошо.

Он повернулся к секретарше и сказал:

— Сделайте все необходимое.

— Алло! — сказал он в телефонную трубку. — Сменный инженер, тип 5. Цех 700.

— Пожалуйста, — сказала секретарша, протягивая Шику конверт. — Здесь чек на сто десять дублезвонов.

— Мерси, — сказал Шик и вышел.

Навстречу ему попался инженер, который шел его замещать. Молодой человек, худой и светловолосый, с усталым лицом. Шик направился к ближайшему лифту и вошел в кабину.

XLIX

— Войдите, — крикнул дискотокарь.

Он посмотрел на дверь. Это был Шик.

— Добрый день, — сказал Шик. — Я за теми записями, что уже вам приносил.

— Припоминаю, — сказал тот. — Тридцать сторон, изготовление матриц, гравировка через пантограф двадцати нумерованных экземпляров каждой стороны... это обойдется, одно к одному, в сто восемь дублезвонов. Я уступлю вам за сто пять.

— Идет, — сказал Шик. — У меня чек на сто десять дублезвонов, я передоверю его вам, а вы дайте мне пять сдачи.

— Хорошо, — сказал дискотокарь.

Он открыл ящик и протянул Шику новенький билет в пять дублезвонов.

Глаза на лице Шика погасли.

L

Изида вылезла из автомобиля. Николас остался за рулем. Он посмотрел на часы и проводил ее взглядом, пока она не вошла в дом Колена и Хлои. На Николасе была новенькая, с иголочки форма из белого габардина и белая кожаная каскетка. Он заметно помолодел, но тревожное выражение лица выдавало его глубокое смятение.

К этажу Колена лестница резко сужалась, и Изида одновременно касалась рукой перил, а плечом — холодной стены. Ковер был теперь лишь легким пухом, который едва покрывал дерево. Она добрела до лестничной площадки, чуть-чуть передохнула и позвонила.

Никто не шел открывать. На лестнице не раздалось ни звука, лишь изредка, когда проседали ступеньки лестничного марша, был слышен легкий скрип, и что-то где-то с чмоканьем ляпалось в грязь.

Изида позвонила еще раз. Было слышно, как по ту сторону двери стальной молоток заскребся по металлу. Она чуть-чуть толкнула дверь, которая сразу же и открылась.

Изида вошла и споткнулась о Колена. Он лежал вытянувшись, одной щекой прижавшись к полу, протянув руки вперед... Глаза его были закрыты. В передней царил сумрак. Вокруг окна мерцал ореол, но свет не проникал внутрь. Колен дышал тихо. Он спал.

Изида наклонилась, опустилась перед Коленом на колени и погладила его по щеке. Его кожа слегка задрожала, а глаза задвигались под веками. Он глянул на Изиду и, казалось, вновь заснул. Изида чуть встряхнула его. Он сел, провел рукой по рту и сказал:

— Я спал.

— Да, — сказала Изида. — Ты что, больше не спишь в постели?

— Нет, — сказал Колен. — Я хотел дождаться здесь доктора, перед тем как идти за цветами.

Он казался совершенно потерянным.

— Что случилось? — сказала Изида.

— Хлоя, — сказал Колен. — Она опять кашляет.

— Просто осталось небольшое раздражение, — сказала Изида.

— Нет, — сказал Колен. — Это второе легкое.

Изида вскочила и побежала в комнату Хлои. Дерево паркета брызнуло у нее из-под ног. Она не узнала комнату. Хлоя лежала на кровати и, зарывшись головой в подушку, кашляла негромко, но непрерывно. Услышав, что в комнату кто-то вошел, она чуть выпрямилась и перевела дух. Когда Изида подошла к кровати, присела на край и обняла Хлою, как больное дитя, на лице у девушки появилась слабая улыбка.

— Милая Хлоя, не кашляй, — пробормотала Изида.

— У тебя красивый цветок, — произнесла Хлоя на едином дыхании, вдыхая запах большой красной гвоздики, приколотой к волосам Изиды. — От него становится лучше, — добавила она.

— Ты опять болеешь? — сказала Изида.

— Похоже, это другое легкое, — сказала Хлоя.

— Да нет, — сказала Изида, — ты все еще немножко кашляешь из-за первого.

— Нет, — сказала Хлоя. — Где Колен? Ушел за цветами?

— Он сейчас вернется, — сказала Изида. — Я его встретила. У него есть деньги?

— Да, — сказала Хлоя, — еще немного есть. Только к чему это, все зря!..

— Тебе плохо? — спросила Изида.

— Да, — сказала Хлоя, — но не очень. Видишь, комната изменилась.

— Мне так больше нравится, — сказала Изида. — Раньше она была слишком просторной.

— А как остальные комнаты? — сказала Хлоя.

— Да ничего себе... — уклончиво сказала Изида.

Она вспомнила ощущение от прикосновений паркета, холодного, как трясина.

— Пусть меняется, мне все равно, — сказала Хлоя, — если тепло и по-прежнему уютно...

— Конечно! — сказала Изида. — Маленькая квартирка, это еще милее.

— Мышь остается со мной, — сказала Хлоя. — Вон видишь, там, в углу. Не знаю, что она делает. Она больше не хочет выходить в коридор.

— Да... — сказала Изида.

— Дай-ка мне твою гвоздику, — сказала Хлоя, — от нее становится легче.

Изида сорвала цветок со своей прически и протянула Хлое, та поднесла его к самым губам и долгими глотками вдыхала запах гвоздики.

— Как поживает Николас? — сказала она.

— Хорошо, — сказала Изида. — Но он теперь не такой веселый, как раньше. В следующий раз я принесу тебе еще цветов.

— Мне Николас очень нравится, — сказала Хлоя. — Ты выйдешь за него замуж?

— Я не могу, — пробормотала Изида. — Я ему не ровня.

— Какая разница, — сказала Хлоя, — если он тебя любит...

— Мои родители не смеют заговорить с ним об этом, — сказала Изида. — Ох!..

Гвоздика вдруг побледнела, сморщилась, как бы засохла. Потом опала прекрасной цветной пыльцой на грудь Хлои.

— Ох! — в свою очередь сказала Хлоя. — Я опять буду кашлять... Ты видела!..

Она замолкла и поднесла руку ко рту. Жестокий приступ кашля вновь сотрясал ее.

— Это... та штука, что во мне... она их всех убивает... — бормотала она.

— Не разговаривай со мной, — сказала Изида. — Колен сейчас принесет цветы.

День выдался голубой в комнате и почти зеленый по ее углам. Еще не было видно и следа сырости, а ковер оставался довольно пышным, но одно из четырех квадратных оконцев почти совсем затянулось.

Изида услышала хлюпанье шагов Колена в прихожей.

— Вот и он, — сказала она. — Он наверняка принес тебе цветы.

Появился Колен. В руках у него была большая охапка белой сирени.

— Держи, Хлоя, — сказал он. — На!..

Она протянула руки.

— Ты очень мил, мой дорогой, — сказала она.

Она положила букет на вторую подушку, повернулась на бок и спрятала лицо в белые, сахаристые кисти.

Изида поднялась.

— Ты уходишь? — сказал Колен.

— Да, — сказала Изида. — Меня ждут. Я вернусь с цветами.

— Было бы очень хорошо, если бы ты зашла завтра утром, — сказал Колен. — Мне нужно идти искать работу, а я не хочу оставлять Хлою одну, пока ее вновь не осмотрел доктор.

— Я приду... — сказала Изида.

Она осторожно наклонилась и поцеловала Хлою в нежную щеку. Хлоя подняла руку и погладила лицо Изиды, но головы не повернула. Она жадно вдыхала запах сирени, который медленными завитками развертывался вокруг ее блестящих волос.

LI

Колен с трудом брел вдоль дороги. Она наискосок уходила между земляными насыпями, над которыми возвышались отливавшие при свете дня мутной морской водой стеклянные купола.

Время от времени он поднимал голову и читал таблички, чтобы проверить, в нужном ли направлении идет, и тогда ему становилось видно небо, разлинованное вдоль и поперек голубым и тускло-каштановым.

Далеко впереди над откосами маячили выстроившиеся в ряд дымовые трубы главной оранжереи.

В кармане у него лежала газета с объявлением, в котором в целях подготовки обороны страны приглашались на работу мужчины в возрасте от двадцати до тридцати лет. Он шел так быстро, как только мог, но его ноги вязли в жаркой почве, которая повсеместно медленно возвращала в свое владение постройки и дорогу.

Растений не было видно. Только земля, одинаковыми глыбами нагроможденная с двух сторон, в неустойчивом равновесии застывшая крутыми насыпями; иногда тяжелая масса колебалась, скатывалась по откосу и мягко обрушивалась на поверхность дороги.

Кое-где насыпи проседали, и сквозь мутные стекла куполов Колен мог тогда разобрать шевелящиеся на более светлом фоне темно-синие формы.

Он прибавил шагу, вырывая ноги из продавливаемых в почве дыр. Земля тотчас сжималась, наподобие круглой мышцы, и на поверхности оставалось только слабое, едва намеченное углубление. Оно почти сразу же исчезало.

Трубы приближались. Колен чувствовал, как его сердце ворочается в груди, словно разъяренное животное. Сквозь ткань кармана он сжал в кулаке газету.

Почва скользила и ускользала у него из-под ног, но он теперь проваливался в нее меньше: дорога заметно зачерствела. Рядом с собой он заметил первую трубу, вколоченную в землю как свая. Вокруг ее верхушки, из которой вырывалась тонкая струйка зеленого дыма, кружили темные птицы. Закругленная выпуклость у основания трубы обеспечивала ей устойчивость. Строения начинались чуть дальше. Там была всего одна дверь.

Он вошел, поскреб ноги о сверкающую решетку из острых лезвий и направился по низкому коридору, окаймленному лампами мигающего света. Кругом все было выложено красным кирпичом, а в верхней части стен, так же как и в потолке, виднелись стеклянные пластины в несколько сантиметров толщиной, сквозь них можно было различить какие-то неподвижные темные массы. В самом конце коридора была дверь. На ней стоял номер, указанный в газете, и он вошел не постучавшись, как и рекомендовалось в объявлении.

Старик в белом халате, со спутанными волосами, сидя за столом, читал учебник. На стене висело всевозможное оружие: огнестрельные ружья, смертометы разных калибров, блестящие бинокли и полный набор сердцедеров всех размеров.

— Добрый день, месье, — сказал Колен.

— Добрый день, месье, — сказал старик.

У него был надтреснутый и невнятный от возраста голос.

— Я пришел по объявлению, — сказал Колен.

— А? — сказал старик. — Вот уже месяц, как по нему никто не приходит. Это, знаете ли, весьма нелегкая работа...

— Да, — сказал Колен, — но за нее хорошо платят!

— О Боже! — сказал старик. — Она выпьет из вас все соки, а это, знаете ли, может и не стоит тех денег, ну да не мне же критиковать свою администрацию. Впрочем, как видите, я еще жив...

— А вы давно тут работаете? — сказал Колен.

— Целый год, — сказал старик. — Мне двадцать девять лет.

Он провел трясущейся усохшей рукой по морщинам на лице.

— И теперь я вот достиг, вы видите... могу остаться в своем кабинете и целый день читать учебник...

— Мне нужны деньги, — сказал Колен.

— Желание весьма распространенное, — сказал старик, — но работа сделает из вас философа. Через три месяца деньги будут вам уже не так нужны.

— Они нужны, чтобы ухаживать за моей женой, — сказал Колен.

— А? Да? — сказал старик.

— Она больна, — объяснил Колен. — Я не люблю работу.

— Мне жаль вас, — сказал старик. — Когда жена больна, она больше ни к чему.

— Я люблю ее, — сказал Колен.

— Ну конечно, — сказал старик. — Иначе вы бы не захотели работать. Я сейчас покажу вам ваше рабочее место. Этажом выше.

По опрятным проходам с низкими сводами и лестнице из красного кирпича он отвел Колена к двери, соседствовавшей с другими точно такими же; она была помечена каким-то символом.

— Вот, — сказал старик, — заходите. Я объясню вам, что делать.

Колен вошел. Комната была совсем маленькая, квадратная. Стены и пол из стекла. На полу покоился большой пласт земли в форме гроба, но очень толстый, метр, если не больше. Рядом свернуто тяжелое шерстяное покрывало. Никакой мебели. Маленькая ниша, выбитая в стене, таила в себе ларчик из голубого железа. Старик подошел и открыл его. Он вынул дюжину сверкающих предметов — цилиндриков с крохотной дырочкой посреди торца.

— Эта земля стерильна, сами понимаете, — сказал старик, — для обороны страны нужны отборнейшие материалы. Но, как уже давно замечено, чтобы стволы ружей росли равномерно и без искривлений, необходимо человеческое тепло. Впрочем, это касается любого оружия.

— Ага, — сказал Колен.

— Вы делаете в земле двенадцать маленьких луночек, — сказал старик, — примерно на уровне сердца и печени и, предварительно раздевшись, ложитесь на землю. Накрываетесь стерильной шерстяной тканью, вот она тут лежит, и устраиваетесь так, чтобы теплота выделялась совершенно равномерно.

Он издал надтреснутый смешок и похлопал себя по правой ляжке.

— Первые двадцать дней каждого месяца я выдавал их по четырнадцать штук. О!.. Я был горяч!..

— А потом? — спросил Колен.

— Потом вы остаетесь так на двадцать четыре часа, и по прошествии двадцати четырех часов ружейные дула выращены. За ними приходят. Орошают землю маслом, и вы начинаете все сначала.

— Они растут вниз? — спросил Колен.

— Да, все освещается снизу, — сказал старик. — У них позитивный фототропизм, но растут они вниз, ведь они тяжелее земли, вот и приходится освещать их снизу, чтобы не было искривлений.

— А нарезка? — сказал Колен.

— Этот сорт вырастает уже нарезанным, — сказал старик. — Мы используем отборные семена.

— А доя чего служат трубы? — спросил Колен.

— Для вентиляции, — сказал старик, — и для стерилизации покрывал и зданий. Можно не предпринимать дополнительных мер предосторожности, поскольку все это проделывается очень энергично.

— А почему бы не использовать искусственный подогрев? — спросил Колен.

— Не выходит, — сказал старик. — Чтобы хорошо расти, им нужно человеческое тепло.

— А женщин вы используете? — сказал Колен.

— Они не могут выполнять эту работу, — сказал старик. — У них недостаточно плоская грудь для равномерного распределения тепла. Ну, не буду вам мешать.

— Я точно буду зарабатывать десять дублезвонов в день?

— Конечно, — сказал старик, — и премию, если перевыполните норму в двенадцать дул...

Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Колен держал в руке двенадцать зерен. Он положил их рядом с собой и начал раздеваться. Глаза его были закрыты, а губы время от времени вздрагивали.

LII

— Не понимаю, что происходит, — сказал старик, — сначала все шло нормально. Но из последних мы сможем сделать только особое оружие.

— Вы мне все-таки заплатите? — с волнением спросил Колен.

Он должен был получить семьдесят дублезвонов и еще десять в качестве премиальных. Он старался изо всех сил, но проверка дул вскрыла некоторые аномалии.

— Смотрите сами, — сказал старик.

Он держал перед собой одно из дул и показывал Колену расширяющийся конец.

— Не понимаю, — тихо сказал Колен. — Первые были совершенно цилиндрические.

— Конечно, их можно использовать для огнестрельных мушкетонов, — сказал старик, — но ведь это модель пятивойновой давности, и у нас их и без того большой запас. Надоело.

— Я старался, — сказал Колен.

— Я вам верю, — сказал старик. — Получите ваши восемьдесят дублезвонов.

Он вынул из ящика своего стола запечатанный конверт.

— Я велел принести их сюда, чтобы вам не надо было идти в расчетный отдел, — сказал он. — Иногда на то, чтобы получить свои деньги, уходят месяцы, а вы, похоже, спешите.

— Благодарю вас, — сказал Колен.

— Я еще не проверял вашу вчерашнюю продукцию. Она вот-вот прибудет. Не хотите ли подождать минутку?

Его дрожащий, запинающийся голос был настоящей мукой для ушей Колена.

— Я подожду, — сказал он.

— Видите ли, — сказал старик, — мы вынуждены обращать особое внимание на эти детали, так как одно ружье должно быть все-таки похоже на другое, даже если и нет патронов...

— Ага... — сказал Колен.

— Часто не бывает патронов, — пояснил старик. — С программой по патронам мы отстаем, у нас большие запасы их для модели ружья, которая снята с производства, но распоряжения выпускать патроны для новых ружей мы не получили, и поэтому этими ружьями пользоваться нельзя. Впрочем, это не имеет значения. Что вы можете поделать с ружьем против колесного танка? Неприятель на каждые два ружья, изготовленные нами, выпускает один колесный танк. Таким образом, на нашей стороне превосходство в численности. Но танку наплевать на ружье или даже на десять ружей, особенно без патронов...

— А разве мы не производим колесных танков? — спросил Колен.

— Производим, — сказал старик, — но нам никак не развязаться с программой последней войны, ну а работают они теперь не очень-то хорошо, и нужно пускать их в расход, а так как они очень живучи, это приводит к весьма большим расходам.

В дверь постучали, и появился заведующий складом, толкающий перед собой стерилизованную белую тележку. Белое полотно прикрывало вчерашнюю продукцию Колена. С одного края материя приподнималась. Если бы стволы были ровными, этого бы не было, и Колен ощутил беспокойство. Заведующий складом вышел и прикрыл за собой дверь.

— А!.. — сказал старик. — Похоже, ничего не уладилось.

Он приподнял ткань. Там лежало двенадцать стволов из холодной стали, и на конце каждого распустилась прекрасная белая роза, свежая, чуть оттененная бежевым в глубине меж бархатистых лепестков.

— О!.. — пробормотал Колен. — Как они прекрасны!..

Старик ничего не сказал. Он дважды кашлянул.

— Так что завтра не трудитесь выходить на работу, — нерешительно сказал он.

Его пальцы нервно вцепились в край тележки.

— Нельзя ли мне их взять? — сказал Колен. — Для Хлои?

— Они умрут, — сказал старик, — как только вы оторвете их от стали. Они, знаете ли, и сами стальные.

— Не может быть, — сказал Колен.

Он осторожно взял одну розу и попытался оборвать ее стебель. Он сделал опрометчивое движение, и один из лепестков распорол ему кожу на несколько сантиметров. Кровь выходила на поверхность медленными толчками, и Колен машинально сглатывал ее большие темные капли. Он молча глядел на белый лепесток, помеченный красным полумесяцем: старик похлопал его по плечу и нежно подтолкнул к двери.

LIII

Хлоя спала. Днем кувшинка ссужала ее коже красивый кремовый оттенок, но во сне все менялось, и глаза ее казались подо лбом двумя окрашенными в синий цвет пятнами, было непонятно, открыты ли они. Колен сидел на стуле в столовой и ждал. Вокруг Хлои было много цветов. Он мог подождать еще несколько часов, прежде чем идти искать другую работу. Он хотел отдохнуть, чтобы произвести благоприятное впечатление и занять действительно хорошо оплачиваемую должность. В комнате сгущалась тьма. Окно почти совсем сомкнулось. От него осталось лишь сантиметров десять над подоконником, и дневной свет проникал внутрь одной узенькой полоской. Только лоб и глаза Колена были освещены. Остаток его лица жил в темноте. Проигрыватель больше не работал, для каждой пластинки теперь приходилось заводить его вручную, а это Колена утомляло. К тому же и диски сильно запилились. На некоторых трудно даже стало распознать мелодию. Колену подумалось, что, если Хлое понадобится что-нибудь, мышь сразу же даст ему знать. Женится ли Николас на Изиде? Какое платье наденет Изида на свадьбу? Кто звонил в дверь?

— Здравствуй, Ализа, — сказал Колен. — Ты пришла навестить Хлою?

— Нет, — сказала Ализа. — Я пришла просто так.

Они могли оставаться в столовой. От волос Ализы здесь стало светлее. В комнате оставалось два стула.

— Ты тоскуешь, — сказал Колен. — Я знаю, что это такое.

— Шик там, — сказала Ализа. — У себя.

— Ты должна принести ему что-нибудь, — объяснил Колен.

— Нет, — сказала Ализа, — я должна быть где-нибудь в другом месте.

— Ну да, — сказал Колен. — Он как раз перекрашивает...

— Нет, — сказала Ализа. — У Шика есть все его книги, но он больше меня не хочет.

— Ты устроила ему сцену? — сказал Колен.

— Нет, — сказала Ализа.

— Он плохо понял, что ты ему сказала, но, когда он перестанет сердиться, ты ему все объяснишь.

— Он просто сказал мне, что у него осталось ровно столько дублезвонов, сколько нужно, чтобы переплести в ничтожную кожу его последнюю книгу, — сказала Ализа, — и он не может себе позволить, чтобы я жила с ним, так как ему нечего мне дать, и я стану некрасивой. Руки у меня загрубеют.

— Он прав, — сказал Колен. — Ты не должна работать.

— Но я люблю Шика, — сказала Ализа. — Я бы ради него работала.

— Это ни к чему не приведет, — сказал Колен. — Впрочем, ты не можешь работать, ты слишком красива.

— Почему он выставил меня за дверь? — сказала Ализа. — Я и в самом деле так уж красива?

— Не знаю, — сказал Колен, — но мне очень нравятся твои волосы и лицо.

— Посмотри, — сказала Ализа.

Она поднялась, дернула за колечко застежки, и платье упало на пол. Светлое шерстяное платье.

—Да... — сказал Колен.

В комнате стало совсем светло, и Колен видел всю Ализу., Казалось, ее груди готовы взлететь, а длинные мышцы стройных ног были на ощупь крепкими и горячими.

— Можно тебя обнять? — сказал Колен.

— Да, — сказала Ализа, — я тебя очень люблю.

— Ты замерзнешь, — сказал Колен.

Ализа подошла к нему. Она села к Колену на колени, и глаза ее принялись беззвучно плакать.

— Почему он больше меня не хочет?

Колен тихо укачивал ее.

— Он не понимает. Ты знаешь, Ализа, он все-таки хороший парень.

— Он очень любил меня, — сказала Ализа. — Он верил, что книги согласятся поделиться им со мною. Но это невозможно.

— Ты замерзнешь, — сказал Колен.

Он целовал и гладил ее волосы.

— Почему я не встретила сначала тебя? — сказала Ализа. — Тогда я так любила бы тебя, а теперь не могу. Я люблю его.

— Я это отлично знаю, — сказал Колен. — Я тоже теперь больше люблю Хлою.

Он заставил ее встать и подобрал платье.

— Одевайся, моя кошечка, — сказал он. — Замерзнешь.

— Нет, — сказала Ализа. — К тому же это не важно.

Она машинально оделась.

— Я не хочу, чтобы ты грустила, — сказал Колен.

— Ты милый, — сказала Ализа, — но мне очень грустно. И все-таки я верю, что смогу сделать кое-что для Шика.

— Возвращайся к родителям, — сказал Колен. — Они, может быть, захотят тебя видеть... или к Изиде.

— Шика там не будет, — сказала Ализа. — Мне никуда не надо, если туда не придет Шик.

— Он придет, — сказал Колен. — Я схожу за ним.

— Нет, — сказала Ализа. — К нему уже не попасть. Всегда заперто на ключ.

— Я все-таки его повидаю, — сказал Колен. — Или, может, он сам зайдет ко мне.

— Не верю, — сказала Ализа. — Это уже не тот Шик.

— Да нет, — сказал Колен. — Люди не меняются. Меняются вещи.

— Не знаю, — сказала Ализа.

— Я провожу тебя, — сказал Колен. — Я должен идти искать работу.

— Нам вряд ли по пути, — сказала Ализа.

— Я спущусь вместе с тобой, — сказал Колен.

Она стояла перед ним. Колен положил руки на плечи Ализе. Он ощущал теплоту ее шеи, а нежные вьющиеся волосы почти касались его кожи. Он провел руками по телу Ализы. Она больше не плакала. У нее был отрешенный вид.

— Я не хочу, чтобы ты наделала глупостей, — сказал Колен.

— Ох, — сказала Ализа. — Я не наделаю глупостей.

— Заходи ко мне, — сказал Колен, — если тебе грустно.

— Может быть, зайду, — сказала Ализа.

Она была погружена в себя. Колен взял ее за руку. Они спустились по лестнице. Влажные ступеньки то и дело выскальзывали у них из-под ног. Внизу Колен попрощался с ней. Она осталась стоять и смотрела, как он уходит.

LIV

Последняя книга только что вернулась от переплетчика, и Шик ласкал ее, перед тем как поместить в футляр. Она была покрыта ничтожной кожей, толстой и зеленой, на которой большими буквами было выщерблено имя Партра. На одной-единственной этажерке у Шика были собраны все обычные издания, а все варианты, рукописи, первые оттиски, особые страницы занимали в толще стены специальные ниши.

Шик вздохнул. Утром от него ушла Ализа. Он был вынужден сказать ей, чтобы она ушла. У него остался один-единственный дублезвон и кусочек сыра, а ее платья мешали ему развесить в шкафу старую одежду Партра, которую чудом добыл для него книготорговец. Он не помнил, когда в последний раз целовал Ализу. Нельзя больше терять время на поцелуи. Надо исправить проигрыватель и выучить наизусть текст лекций Партра. Если разобьются пластинки, он должен суметь сохранить текст.

Здесь были все книги Партра, все опубликованные книги. Роскошные переплеты, тщательно предохраняемые кожаными футлярами, золоченые оклады, драгоценные экземпляры с широкими голубыми полями, ограниченные тиражи на липучей бумаге с засиженным мухами обрезом или неразрезанные — на "Верже Центорикс"; им была отведена целая стена, разделенная на выстланные бархатной кожей уютные ячейки. Каждое произведение занимало отдельную альвеолу. Украшая противоположную стену, сброшюрованными кипами выстроились статьи Партра, с рвением извлеченные из обозрений, газет, неисчислимой периодики, которую он соблаговолил облагодетельствовать своим плодотворным сотрудничеством.

Шик провел рукой по лицу. Сколько времени прожила с ним Ализа?.. На дублезвоны Колена они должны были пожениться, но она не очень-то на этом настаивала. Она довольствовалась ожиданием, ей достаточно было быть с ним, но ведь нельзя же допустить, чтобы женщина оставалась с вами просто потому, что вас любит. Он тоже ее любил. Он не мог позволить ей терять время, раз она не интересовалась больше Партром. Как можно не интересоваться таким человеком, как Партр?.. Способным написать не важно что по не важно какому поводу — и с такой точностью... Вряд ли Партру понадобится больше года, чтобы реализовать свою "Энциклопедию Тошноты", да и герцогиня де Бонвуар будет сотрудничать в этой работе, возникнут необыкновенные рукописи. До тех пор нужно добыть достаточно дублезвонов, собрать и оставить про запас, по крайней мере, на задаток для торговца книгами. Шик не заплатил налоги. Но сумма налогов была ему куда полезнее в виде экземпляра "Норки святой Ейвставии". Ализе бы хотелось, чтобы Шик наскреб дублезвонов для уплаты налогов, она даже предложила продать для этой уплаты что-нибудь свое. Он согласился, и вырученной суммы в точности хватило на переплет для "Норки святой Ейвставии". Ализа прекрасно обходилась и без своего ожерелья.

Шик колебался, не открыть ли дверь. Возможно, она стоит за дверью и ждет, чтобы он повернул ключ. Хотя вряд ли. Ее шаги на лестнице раздавались, помнится, как легкое нисходящее постукивание молоточка. Она могла бы вернуться к родителям и возобновить свои занятия. В конце концов, это всего лишь небольшая задержка. Пропущенные лекции можно быстро нагнать. Но Ализа совсем перестала работать. Она слишком увлеклась делами Шика, готовила ему еду, гладила галстук. Налоги, в конце концов, он вообще не будет платить. Разве известны случаи, чтобы за вами приходили домой из-за того, что не уплачены налоги? Такого не бывает. Можно внести задаток, один дублезвон, и вас оставят в покое и некоторое время больше не будут беспокоить. Такой субъект, как Партр, платит ли он налоги? Вполне вероятно. Ну а если подходить с моральной точки зрения, стоит ли в конечном счете платить налоги, получая взамен право быть арестованным, потому что другие платят налоги, идущие на содержание полиции и высших должностных лиц? Для разрушения этого порочного круга необходимо, чтобы некоторое время вообще никто не платил налогов, — тогда все чиновники поумирают от истощения, и войны больше не будет.

Шик поднял крышку проигрывателя с двумя платами и установил две разные пластинки Жан-Соля Партра. Он хотел послушать обе одновременно, чтобы из столкновения двух старых идей ключом забили идеи новые. Он расположился на равном расстоянии от двух динамиков, дабы голова его находилась в точке этого столкновения и автоматически удержала в себе его результаты.

Коснувшись начальной улитки, иглы потрещали друг с другом и разместились на дне своих бороздок, и в мозгу Шика зазвучали слова Партра. Не вставая со своего места, он поглядывал в окно и видел, как там и сям над крышами поднимается дым — большие синие волюты, окрашенные снизу в красное, будто горела бумага. Он машинально смотрел, как красное побеждает синее, и слова сталкивались с ослепительными проблесками, доставляя его усталости поле отдохновения, нежное, как мох в месяце мае.

LV

Сенешаль от полиции вынул из кармана свисток и постучал им в огромный голопогостский гонг, висевший позади него. Послышался галоп подкованных сапог по всем этажам, шум последовательных падений, и при помощи тобогтана шестеро его лучших жандармов-оруженосителей вломились к нему в кабинет.

Они поднялись, похлопали себя по задницам, чтобы выбить пыль, и взяли на караул.

— Дуглас! — воззвал сенешаль.

— Есть! — ответил первый жандарм-оруженоситель.

— Дуглас! — повторил сенешаль.

— Есть! — ответил второй.

Перекличка продолжалась. Сенешаль от полиции не мог припомнить собственные имена всех этих людей и по традиции нарицал их именем Дуглас.

— Особое задание, — приказал он.

Одинаковым жестом шестеро жандармов водрузили свои десницы на седалищный карман, дабы уведомить, что они вооружились своими двенадцатиструйными утишителями.

— Руковожу лично я! — подчеркнул сенешаль.

Он неистово ударил в гонг. Дверь открылась, и появился секретарь.

— Я выезжаю, — провозгласил сенешаль. — Особое задание. Заблокнотьте.

Секретарь выхватил блокнот и карандаш и принял положение номер шесть по предписанной уставом номенклатуре.

— Взимание налога с квирита Шика с предварительным наложением ареста на имущество, — диктовал шеф. — Переход к нелегальному избиению и суровому разносу. Полный арест имущества вплоть до частичного, отягченного осквернением местожительства.

— Записано! — сказал секретарь.

— В дорогу, Дугласы! — скомандовал сенешаль.

Он поднялся и возглавил эскадрилью, которая грузно тронулась с места, имитируя своими двенадцатью ногами тяжеловесный полет пригородной кукушки. Все шестеро были одеты в облегающие черные кожаные комбинезоны, бронированные на груди и плечах, а их каски черненой стали в форме шлема низко спускались на затылок и прикрывали виски и лоб. На всех были тяжелые металлические сапоги. У сенешаля было точно такое же обмундирование, но из красной кожи, а на плечах блестели две золотые звезды. Утишители раздували задние карманы его приспешников; он держал в руке миниатюрную золотую полицейскую дубинку, и тяжелая позолоченная граната болталась у него на поясе. Они спустились по почетной лестнице, и часовой не дал себе волю, когда сенешаль поднял руку к каске. У дверей ждала спецмашина. Сенешаль сел сзади один, а шесть жандармов-оруженосителей выстроились на далеко выдававшихся по сторонам подножках, два пошире с одной стороны, четверо поуже — с другой. Водитель тоже носил черный кожаный комбинезон, но без каски. Он тронул с места. У спецмашины вместо колес было множество мерцательных ног, из-за чего у отбившихся от своих снарядов не было никаких шансов продырявить шины. Ноги зафыркали на землю, и водитель резко свернул на первой же развилке; изнутри казалось, что находишься на гребне волны, которая лопнула.

LVI

Глядя вслед Колену, Ализа от всего сердца сказала ему про себя "до свидания". Он так любил Хлою, ради нее он шел искать работу — чтобы было на что купить ей цветы, чтобы бороться с тем ужасом, который поселился в ее груди. Широкие плечи Колена слегка ссутулились, он казался таким усталым, его светлые волосы не были причесаны и ухожены, как раньше. Шик бывал чрезвычайно милым и приятным, говоря о какой-нибудь книге или разъясняя какую-нибудь теорию Партра. Он и в самом деле не может обойтись без Партра, ему никогда не придет в голову поискать что-либо другое. Партр говорит все, что он хотел бы уметь сказать. Нельзя давать Партру опубликовать его энциклопедию, для Шика это будет смерть: он украдет, он убьет книгопродавца. Ализа медленно пустилась в путь. Партр проводит целые дни в одном погребке, там он пьет и пишет с другими такими же, как и он, людьми, которые приходят сюда пить и писать; они пьют морской чай и сладкую водку, это позволяет им не думать о том, что они пишут; к тому же постоянно входят и выходят толпы народа, это поднимает идеи и вопросы со дна, и их вылавливают, одну за другой, не нужно выкидывать все ненужное — немного идей и немного излишков, их лучше разбавить. Люди усваивают такие смеси легче, особенно женщины не терпят ничего чистого. Чтобы дойти до погребка, не надо было далеко ходить; уже издалека Ализа увидела, как один из официантов в белой куртке и лимонных брюках подает фаршированную свиную лапу — ее заказал Нерон Мойка, знаменитый игрок в сбейбол, который, вместо того чтобы пить, к чему он питал отвращение, поглощал пряную пищу, дабы вызвать жажду у своих соседей. Она вошла, Жан-Соль Партр писал на своем обычном месте, там было много народу, и все это тихо разговаривало. Чудом, заурядность которого выходила из ряда вон, Ализа увидела рядом с Жан-Солем свободный стул и села. Она положила на колени свою тяжелую сумку и открыла застежку. Через плечо Жан-Соля ей было видно заглавие страницы: "Энциклопедия", том девятнадцатый. Она робко положила руку на рукав Жан-Соля, он перестал писать.

— Вон вы уже где, — сказала Ализа.

— Да, — ответил Жан-Соль. — Вы хотите со мной поговорить?

— Я попросила бы вас не публиковать ее, — сказала она.

— Это трудно, — сказал Жан-Соль. — Ее ждут.

Он снял очки, подышал на стекла и вновь надел их, его глаз больше не было видно.

— Конечно, — сказала Ализа. — Но я хочу сказать, что нужно ее немного задержать.

— Ну, — сказал Жан-Соль, — если дело только в этом...

— Нужно задержать ее на десять лет, — сказала Ализа.

— На десять лет? — сказал Жан-Соль.

— Да, — сказала Ализа. — На десять или, разумеется, больше. Надо, знаете ли, дать людям возможность сэкономить, чтобы ее купить.

— Читать ее будет довольно скучно, — сказал Жан-Соль Партр, — потому что мне очень скучно ее писать. Из-за того что приходится придерживать лист, у меня теперь привычная судорога в левом запястье.

— Мне жаль вас, — сказала Ализа.

— Что у меня судорога?

— Нет, — сказала Ализа, — что вы не хотите отложить публикацию.

— Почему?

— Сейчас я вам объясню: Шик тратит все свои деньги на то, что вы пишете, и у него нет больше денег.

— Лучше бы он покупал что-нибудь другое, — сказал Жан-Соль, — вот я, например, никогда не покупаю своих книг.

— Он обожает то, что выпишете.

— Это его право, — сказал Жан-Соль. — Он сделал свой выбор.

— По-моему, он слишком ангажирован, — сказала Ализа. — Я вот тоже сделала свой выбор, но свободна, потому что он больше не хочет, чтобы я жила с ним, ну так вот я вас и убью, раз вы не хотите задержать публикацию.

— Вы лишите меня средств к экзистенции, — сказал Жан-Соль. — Как, по вашему, смогу я защищать свои авторские права, коли буду мертв?

— Это касается вас, — сказала Ализа, — я не могу принимать в расчет все, ведь я хочу прежде всего убить вас.

— Но вы же, конечно, согласны, что меня не могут убедить подобные доводы? — спросил Жан-Соль Партр.

— Согласна, — сказала Ализа.

Она открыла сумку и вытащила из нее сердцедер Шика, который несколько дней тому назад взяла из ящика его стола.

— Вы не расстегнете воротник? — спросила она.

— Послушайте, — сказал Жан-Соль, снимая очки, — я нахожу эту историю идиотской.

Он расстегнул воротник, Ализа собралась с силами и одним решительным жестом всадила сердцедер в грудь Партра. Он посмотрел на нее, он умирал очень быстро, и последний его взгляд был полон удивления, когда он увидел, что его сердце имело форму пирамиды Сэра Джо. Ализа смертельно побледнела, Жан-Соль Партр был теперь мертв, и чай его остывал. Она схватила рукопись "Энциклопедии" и разорвала ее. Один из официантов подошел вытереть кровь и свинское кровосмешение с чернилами авторучки на маленьком прямоугольном столике. Ализа заплатила официанту, раздвинула жвалы сердцедера, и сердце Партра упало на стол; она сложила сверкающий инструмент и спрятала его обратно в сумку, затем вышла на улицу, сжимая в руке спичечный коробок, который Партр носил у себя в кармане.

LVII

Она обернулась. Густой дым наполнял витрину, люди начинали глазеть; она извела три спички, прежде чем ей удалось развести огонь — книги Партра не желали загораться. Книгопродавец распростерся за своей конторкой, его сердце, валявшееся рядом с ним, начинало пылать, из него уже вырывалось черное пламя и изогнутые струи кипящей крови. В трехстах метрах позади, потрескивая и хрипя, пылали две первые книжные лавки, а их продавцы были мертвы; все, кто продавал книги Шику, умрут точно так же, а их магазины сгорят. Ализа плаката и спешила, она помнила глаза Жан-Соля Партра, когда тот смотрел на свое сердце; вначале она не хотела его убивать, она хотела только помешать выходу его новой книги, чтобы вызволить Шика из тех руин, что медленно громоздились вокруг него. Они все объединились против Шика, они хотели выудить у него деньги, они наживались на его страсти к Партру, они продавали ему старые, никому не нужные пожитки и зазубренные трубки, они заслужили ту участь, что их ждет. Увидев слева витрину, украшенную переплетенными томами, Ализа остановилась, отдышалась и вошла. К ней подошел хозяин.

— Что вам угодно? — спросил он.

— У вас есть что-нибудь Партра? — сказала Ализа.

— Ну конечно, — сказал продавец, — однако в данный момент я не могу предложить вам раритеты, они все отложены для постоянного клиента.

— Для Шика? — уточнила Ализа.

— Да, — ответил продавец, — сдается мне, что его зовут именно так.

— Он к вам больше не придет, — сказала Ализа.

Она подошла к продавцу поближе и уронила платок. Захрустев суставами, продавец наклонился поднять его, она быстрым движением всадила ему в спину сердцедер — она снова плакала и дрожала — он упал лицом вниз; она не осмелилась забрать свой платок, он крепко в него вцепился. Она вынула сердцедер, в его жвалах было зажато сердце продавца, совсем маленькое и светло-красное, она раздвинула жвалы, и сердце скатилось к своему хозяину. Нужно было торопиться, и она схватила кипу газет, чиркнула спичкой, сделала факел и кинула его под прилавок, набросала сверху газет, затем швырнула в пламя дюжину томов Николя Нидвора, взятых на ближайшей полке, и пламя, жарко содрогаясь, ринулось к книгам; дерево стойки дымилось и трещало, пар наполнял магазин. Ализа опрокинула в огонь последнюю шеренгу книг и ощупью выбралась наружу, она задвинула пружинную защелку, чтобы никто не зашел, и вновь бросилась бежать. Ей жгло глаза, волосы ее пахли дымом, она бежала, и слезы уже почти не текли по ее щекам, ветер их сразу же осушал. Она приближалась к кварталу, где жил Шик, оставалось всего два или три книжных магазина, остальные не представляли для него опасности. Перед тем как зайти в следующий, она обернулась: далеко позади нее в небо поднимались огромные столбы дыма и толпились зеваки — они хотели посмотреть, как действует сложная аппаратура Пожарских. Их большие белые машины промчались по улице, когда она закрывала за собой дверь; сквозь стекло она проводила их взглядом, и продавец подошел к ней спросить, что ей угодно.

LVIII

— Вы, — сказал сенешаль от полиции, — оставайтесь здесь, справа от двери, а вы, Дуглас, — продолжал он, оборачиваясь ко второму из двух толстых жандармов, — вы встаньте слева и никого не впускайте.

Оба назначенных жандарма-оруженосителя вытащили свои утишители и опустили правую руку вдоль правого бедра, дуло направлено к колену, в позиции, предусмотренной уставом. Ремни своих касок они приладили под подбородками, которые из тройных стали поэтому двойными. Сенешаль вошел в сопровождении четырех худых жандармов-оруженосителей и снова расставил их по одному с каждой стороны от двери, приказав на этот раз никого не выпускать. Сам он направился к лестнице, следом за ним шли два оставшихся худых. Они были очень похожи: смуглые лица, черные глаза, тонкие губы.

LIX

Шик остановил проигрыватель, чтобы сменить только что дослушанную хором до конца пару пластинок. Он взял новую из следующей серии, под одной из пластинок оказалось фото Ализы, он считал его потерянным. Она была сфотографирована в три четверти, ее заливал растекшийся свет; это фотограф, чтобы в волосах у нее заиграл солнечный луч, должно быть, поместил позади нее юпитер. Не выпуская фотографию из рук. Шик сменил пластинки. Выглянув из окна, он обнаружил, что новые колонны дыма поднимаются уже совсем рядом с ним. Он послушает эти две пластинки и спустится повидать ближайшего книгопродавца. Шик сел, рука его поднесла фотографию к глазам, при более внимательном рассмотрении она напоминала Партра; мало-помалу образ Партра наложился на образ Ализы, и он улыбался Шику; конечно же, Партр подпишет ему все, что он только ни попросит; на лестнице загремели шаги, он слушал, удары сотрясли дверь. Он отложил фотокарточку, остановил проигрыватель и пошел открывать. Прямо перед собой он увидел черный кожаный комбинезон одного из жандармов-оруженосителей, за ним следовал второй, и последним вошел сенешаль от полиции, в полутьме лестничной площадки на его красной одежде и черной каске змеились мимолетные отблески.

— Вас зовут Шик? — сказал сенешаль.

Шик попятился, и его лицо стало белым как мел. Он пятился до самой стены, где стояли его ненаглядные книги.

— Что я сделал? — спросил он.

Сенешаль пошарил в нагрудном кармане и прочел по бумажке:

"Взимание налогов с квирита Шика с предварительным наложением ареста на имущество. Переход к нелегальному избиению и суровому разносу. Полный арест имущества вплоть до частичного, отягченного осквернением местожительства".

— Но... я заплачу налоги, — сказал Шик.

— Да, — сказал сенешаль, — вы их заплатите после. Сначала нужно, чтобы мы вас нелегально избили. Это избиение что надо, мы называем его нелегальным, чтобы люди не возмущались.

— Я отдам вам деньги, — сказал Шик.

— Ну конечно, — сказал сенешаль.

Шик подошел к столу и выдвинул ящик, в нем он хранил превосходную модель сердцедера и шпиг-аут в плохом состоянии. Сердцедера на месте не оказалось, но шпиг-аут попирал как пресс-папье груду старых бумаг.

— Скажите-ка, — сказал сенешаль, — вы и в самом деле ищете именно деньги?

Жандармы-оруженосители расступились в стороны и достали свои утишители. Шик выпрямился, в руке у него был шпиг-аут.

— Атас, шеф! — сказал один из жандармов.

— Я нажму, шеф? — предложил другой.

— Так просто я вам не дамся, — сказал Шик.

— Очень хорошо, — сказал сенешаль, — тогда придется взяться за ваши книги.

Один из жандармов схватил книгу, до которой смог дотянуться, "Норку святой Ейвставии". Он грубо распахнул ее.

— Ничего, кроме текста, шеф, — объявил он.

— Оскверняйте, — сказал сенешаль. — Насилуйте.

Жандарм схватил книгу за переплет и с силой дернул за него. Шик взвыл.

— Не трогайте ее!..

— Скажите-ка, — сказал сенешаль, — почему это вы не пользуетесь вашим шпиг-аутом? Вам отлично известно, что написано в бумаге: осквернение местожительства.

— Оставьте ее, — вновь проревел Шик, поднимая свой шпиг-аут, но сталь осела без удара.

— Я нажму, шеф? — снова предложил жандарм-оруженоситель.

Книга оторвалась от переплета, и Шик, отбросив бесполезный шпиг-аут, ринулся вперед.

— Нажмите, Дуглас, — сказал сенешаль, отодвигаясь.

Тело Шика рухнуло к ногам жандармов-оруженосителей, стреляли оба.

— Перейти к нелегальному избиению, шеф? — спросил второй жандарм.

Шик еще слегка шевелился. Он приподнялся, опираясь на руки, и сумел встать на колени. Он держался за живот, и лицо у него дергалось, когда капли пота попадали ему в глаза. На лбу у Шика зияла большая резаная рана.

— Оставьте мои книги... — пробормотал он. Голос у него был хриплый и надтреснутый.

— Мы их сейчас начнем топтать, — сказал сенешаль. — По-моему, через несколько секунд вы умрете.

Голова Шика вновь упала, он силился поднять ее, но с животом было совсем плохо, внутри словно вращались треугольные лезвия. Ему удалось поставить одну ногу на пол, но другое колено отказывалось разогнуться. Жандармы подошли к книгам, а сенешаль сделал два шага к Шику.

— Не трогайте мои книги, — сказал тот.

Было слышно, как кровь булькала у него в горле, его голова клонилась все ниже и ниже, он оставил в покое живот, руки его были красны, они бесцельно били по воздуху, и он снова упал лицом на пол. Сенешаль от полиции перевернул его ногой. Шик больше не шевелился, и его открытые глаза смотрели куда-то вдаль, за пределы комнаты. Пруток крови, которая текла у него изо лба, рассек его лицо пополам.

— Топчите, Дуглас! — сказал сенешаль. — Я лично разобью этот шумный аппарат.

Он прошелся перед окном и увидел, как огромный гриб дыма, выросший из подвала соседнего дома, медленно поднимается вверх.

— Бессмысленно затаптывать тщательно, — добавил он, — соседний дом пылает вовсю. Давайте побыстрее, это главное. Следов не останется, но я все равно занесу все в рапорт.

Лицо Шика было совсем черным. Под его телом лужа крови свернулась звездой.

LX

Николас миновал предпоследний из книжных магазинов, подожженных Ализой. Он столкнулся с Коленом по дороге на работу и знал о бедах своей племянницы. Позвонив в свой клуб, он тотчас же узнал о смерти Партра и отправился в погоню за Ализой; он хотел ее утешить и приободрить, присмотреть за ней, пока она не станет весела, как прежде. Николас увидел дом Шика, и тут прямо из витрины соседнего книжного магазина выбился длинный и тонкий язык пламени, расколов стекло, будто ударом молотка. Перед дверью он заметил машину сенешаля от полиции, шофер как раз подал ее немного вперед, чтобы покинуть опасную зону; заметил он и черные силуэты жандармов-оруженосителей. Почти сразу же появились Пожарские. С ужасным шумом их машина остановилась перед магазином. Николас уже сражался с запором. Ударами ног ему удалось высадить дверь, и он влетев внутрь. В магазине все пылало. Тело книгопродавца валялось ногами в пламени, под боком разгоралось его сердце, тут же он увидел на земле и сердцедер Шика. Пламя било ключом, то большими красными шарами, то заостренными языками, они с одного удара прошибали толстенные стены магазина; чтобы не пасть их жертвой, Николас бросился на землю и в тот же миг почувствовал над собой неистовую воздушную волну, поднятую огнетушительной струей из аппаратов Пожарских. Шум огня удвоился, когда струя ударила ему под корень. Потрескивая, пылали книги; страницы взлетали и с боем проносились над головой Николаса к источнику струи; среди безумия грохочущего пламени он еще мог кое-как дышать. Ему подумалось, что Ализа вряд ли осталась в огне, но он не видел двери, через которую она могла бы отсюда уйти; пламя, отбиваясь от Пожарских, быстро поднялось; внизу, казалось, все угасло. Посреди грязных ошметков и пепла остался лучезарный блик, более яркий, чем пламя.

Дым, отсосанный к верхнему этажу, исчез очень быстро. Книги угасали, но потолок горел еще сильнее, чем прежде. Внизу же оставался только этот проблеск.

Весь перепачканный золой, с почерневшими волосами, едва дыша, Николас ползком двинулся на свет. Он услышал топот сапог суетящихся Пожарских. Под искореженной железной балкой он заметил ослепительное белокурое руно. Пламя не смогло его пожрать, ибо оно было ярче пламени. Николас спрятал его во внутренний карман и выбрался наружу.

Он едва шел. Пожарские смотрели ему вслед. Огонь свирепствовал в верхних этажах, и они готовились отрезать весь квартал, чтобы тот выгорел дотла, поскольку у них не осталось больше огнетушенки.

Николас брел по тротуару. Его правая рука ласкала на груди волосы Ализы. Он услышал тарахтенье обгонявшей его полицейской машины. Сзади был виден красный кожаный комбинезон сенешаля. Слегка отогнув лацканы своего пиджака, Николас весь оказался омыт солнцем. Только глаза его оставались в тени.

LXI

Колен заметил тридцатый столб. С самого утра шагал он по погребу Золотого Запаса. Его задача заключалась в том, чтобы кричать, завидев явившихся за золотом златокрадов. Погреб был очень велик. Чтобы обойти его, требовался день быстрой ходьбы. В центре находилась бронированная комната, где в атмосфере смертельных газов медленно вызревало золото. Если успеешь сделать обход за рабочий день, за работу хорошо заплатят. Колен был в неважной форме, кроме того, в погребе было темно как в погребе, и он провел там слишком много ночей. Сам того не желая, он время от времени оглядывался и выбивался из графика, ну а видел он позади себя лишь крохотную сияющую точку последней лампы, а перед собой — следующую лампу, которая медленно увеличивалась.

Златокрады приходили не каждый день, но все равно требовалось проходить контрольный пункт в предписанный момент, иначе из жалованья производились удержания. Графика нужно было придерживаться, чтобы оказаться наготове и закричать, когда придут златокрады. Это были педантичные люди, строго соблюдавшие устоявшиеся обычаи.

Колена мучила боль в правой ноге. Построенный из твердого искусственного камня погреб подставлял ему неровный и шероховатый пол. Пересекая восьмую белую линию, он немного поднажал, чтобы прибыть к тридцатому столбу в нужное время. В такт своему маршу он запел было во весь голос, но тут же остановился г-эхо возвращало ему угрожающие, обрывки слов; на его же мотив но в ракоходе.

Ноги нестерпимо ныли, но он вышагивал без устали и миновал тридцатый столб. Машинально он оглянулся, ему показалось, что сзади что-то виднеется. На этом он потерял еще пять секунд и сделал несколько торопливых шагов, чтобы их наверстать.

LXII

В столовую было теперь не войти. Потолок почти сомкнулся с полом, с которым его соединяли развивавшиеся во влажной темноте полурастительные-полуминеральные выбросы. Дверь в коридор больше не открывалась. Остался лишь узкий проход, который вел от входа к комнате Хлои. Изида прошла первой, следом за ней двинулся Николас. Казалось, что он немного не в себе. Что-то оттопыривало внутренний карман его пиджака, и он то и дело подносил руку к груди.

Прежде чем войти в комнату, Изида бросила взгляд на кровать. Хлою, как всегда, окружали цветы. Ее вытянутые поверх одеял руки едва удерживали большую белую орхидею, которая рядом с прозрачной кожей казалась бежевой. Глаза Хлои были открыты, и, увидев, что Изида садится с ней рядом, она с трудом пошевелилась. Николас увидел Хлою и отвернулся. Он хотел бы ей улыбнуться. Он подошел и погладил ей руку. Он тоже сел, и Хлоя тихо закрыла глаза и вновь их открыла. Казалось, что она рада видеть гостей.

— Ты спала? — тихо спросила Изида.

Хлоя глазами ответила: "Нет". Ее тонкие пальцы искали руку Изиды. Под другой рукой у нее притаилась мышь; ее живые черные глазки заблестели, и она засеменила по кровати поближе к Николасу. Он осторожно взял ее, поцеловал в блестящую мордочку, и мышка вернулась к Хлое. Цветы дрожали вокруг кровати, они недолго сопротивлялись, и Хлоя час от часу слабела.

— Где Колен? — спросила Изида.

— Работ... — еле слышно выдохнула Хлоя.

— Не разговаривай, — сказала Изида. — Я буду задавать вопросы по-другому.

Она склонила свою очаровательную темную головку к Хлоиной щеке и осторожно поцеловала ее.

— Он работает в своем банке? — сказала она.

Веки Хлои закрылись.

У входа послышались шаги. В дверях появился Колен. Он принес новые цветы, но у него больше не было работы. Златокрады прошли слишком рано, теперь можно было больше не ходить. Оттого, что он старался как мог, ему дали немного денег, и он купил цветы.

Хлоя, казалось, совсем успокоилась, теперь она почти улыбалась, и Колен подошел к ней поближе. Его любовь была ей нынче не по силам, и он едва коснулся ее из страха совсем истощить. Своими несчастными, еще не отошедшими после работы руками он гладил ее темные волосы.

Там были Николас, Колен, Изида и Хлоя. Николас заплакал, потому что Шик и Ализа никогда больше не придут, а Хлое так плохо.

LXIII

Администрация платила Колену много денег, но было слишком поздно. Теперь он должен был подниматься к людям каждый день. Ему вручали ведомость, и он предвещал по ней несчастья за день до того, как они случатся.

Каждый день выходил он на работу то в многолюдные кварталы, то в красивые особняки. Он поднимался по уйме лестниц. Его встречали хуже некуда. Ему в лицо бросали грубые и резкие предметы и увесистые и острые слова, его выставляли за дверь. Он получал за это деньги, он служил козлом отпущения. Он сохранит эту работу. Единственное, на что он годен, — заставлять выставлять себя за дверь.

Усталость терзала его, спаяла ему колени, изрыла лицо. Глаза его различали теперь только людские мерзости. Беспрестанно он предвещал будущие несчастья. Беспрестанно его прогоняли ударами, криками, слезами, бранью.

Он поднялся на третий этаж, прошел по коридору и постучал, сразу же отступив на шаг. Завидев его черную фуражку, люди сразу все понимали и вымещали на нем свои невзгоды, но Колен не должен был протестовать, за это ему и платили. Дверь распахнулась. Он предупредил и ушел. Тяжеленный обрубок полена угодил ему в спину.

Он поискал в ведомости следующего и увидел свое имя. Тогда он отбросил фуражку, и пошел по улице, и сердце его было из свинца, ибо он знал, что завтра Хлоя умрет.

LXIV

Монах разговаривал с Шишом, и Колен дожидался конца их беседы, затем подошел к Монаху. Он не различал больше землю под ногами и на каждом шагу спотыкался. Перед глазами у него была Хлоя, лежащая на их брачном ложе, ее матовая кожа, темные волосы и прямой нос, ее слегка выпуклый лоб, округлый и нежный овал лица и сомкнутые веки, которые извергли его из мира.

— Вы по поводу похорон? — сказал Монах.

— Хлоя умерла, — сказал Колен.

Было слышно, как Колен говорит: "Хлоя умерла", — и не верилось в это.

— Я знаю, — сказал Монах. — Какую сумму вы собираетесь вложить? Вы, без сомнения, хотели бы красивую церемонию?

— Да, — сказал Колен.

— Я могу устроить вам похороны что надо за две тысячи дублезвонов, — сказал Монах. — Есть, конечно, дороже...

— У меня всего двадцать дублезвонов, — сказал Колен. — Возможно, я получу еще тридцать или сорок, но не сразу.

Монах наполнил свои легкие воздухом и брезгливо запыхтел.

— Церемония для нищих, вот что вам в таком случае нужно.

— Я нищий... — сказал Колен. — И Хлоя умерла...

— Да, — сказал Монах. — Но в жизни нужно устраиваться так, чтобы было на что вас похоронить. Итак, у вас нет даже пятисот дублезвонов.

— Нет, — сказал Колен. — Если вы согласны, чтобы я заплатил в несколько приемов, я мог бы дойти до ста. Вы понимаете, что значат эти слова: "Хлоя умерла"?

— Знаете, — сказал Монах, — я привык к подобным словам, на меня это больше не действует. Я бы посоветовал вам обратиться к Господу Богу, но боюсь, что с такой незначительной суммой его беспокоить не следует.

— О! — сказал Колен. — Я не буду его беспокоить. Да я и не верю, что он на что-то способен, ведь Хлоя умерла.

— Сменим тему, — сказал Монах. — Подумайте... о... не знаю, неважно о чем... например...

— За сто дублезвонов будет приличная церемония? — спросил Колен.

— Не хочу даже рассматривать такую возможность, — сказал Монах. — Остановимся на ста пятидесяти.

— Мне понадобится время, чтобы вам заплатить.

— У вас есть работа... Вы подпишете мне одну маленькую бумажку...

— Как вам угодно, — сказал Колен.

— На этих условиях, — сказал Монах, — вы, может быть, согласитесь на двести, это гарантирует, что Пузан и Шиш примут вашу сторону, тогда как при ста пятидесяти они выступают на стороне оппозиции.

— Вряд ли, — сказал Колен. — На этой работе я, похоже, продержусь недолго.

— В таком случае мы остановимся на ста пятидесяти, — заключил Монах. — Прискорбно. Ей-Богу, церемония будет премерзкая. Вы мне не нравитесь, вы слишком скаредничаете...

— Прошу прощения, — сказал Колен.

— Ступайте подписывать бумаги, — сказал Монах и грубо подтолкнул его.

Колен налетел на стул. Монах, разъяренный этим шумом, снова подтолкнул его к сакристилищу и с ворчанием устремился следом.

LXV

Два носильника наткнулись прямо на Колена, который ожидал их при входе в квартиру. Они все изгваздались в грязи, так как лестница опускалась и разлагалась прямо на глазах. Но оба предусмотрительно надели самую старую свою одежду, на которой и так и ничего не было, кроме одной сплошной дыры, откуда торчали рыжие волоски их мерзких жилистых ног; они приветствовали Колена, похлопав его по животу, как то и предписывалось регламентом нищенских похорон. Вход напоминал теперь подземный коридор, и они пригнули головы, чтобы пробраться в комнату Хлои. Гробоноши уже ушли. Хлои больше не было, остался только старый черный ящик, помеченный порядковым номером, весь в шишках и вмятинах. Носильники схватили его и, пробив им, как тараном, окно, выбросили ящик на улицу. Мертвых спускали на руках, только начиная с пятисот дублезвонов.

— Вот почему, — подумал Колен, — у ящика столько шишек.

И он заплакал, потому что Хлоя, должно быть, ушиблась и помялась.

Он подумал о том, что она больше ничего не чувствует, и заплакал еще сильнее. Ящик загрохотал по мостовой и раздробил ногу игравшему рядом ребенку. Затем носильники вытащили его на тротуар и оттуда взвалили на мертвецкую машину — старый грузовик, выкрашенный в красный цвет. Один из носильников сел за руль.

За грузовиком шло очень мало народу: Николас, Изида и Колен, еще двое или трое, кого они не знали. Грузовик ехал довольно быстро. Чтобы не отстать, приходилось за ним бежать. Водитель распевал во все горло. Он замолкал, лишь начиная с двухсот пятидесяти дублезвонов.

Перед церковью грузовик остановился. Черный ящик остался в кузове, а они вошли внутрь для церемонии.

Насупившийся Монах повернулся к ним спиной и начал неубедительные манипуляции. Колен остановился перед алтарем.

Он поднял глаза: перед ним к стене был прицеплен Иисус на кресте. У него был скучающий вид, и Колен спросил его:

— Почему умерла Хлоя?

— Я не несу за это никакой ответственности, — сказал Иисус. — Может, поговорим о чем-нибудь другом...

— А кого же это касается? — спросил Колен.

Они беседовали очень тихо, и остальные не слышали их разговора.

— Во всяком случае, не меня, — сказал Иисус.

— Я приглашал вас на мою свадьбу, — сказал Колен.

— Она удалась, — сказал Иисус, — я хорошо повеселился. Почему же вы не дали больше денег на этот раз?

— У меня их больше нет, — сказал Колен, — и к тому же это уже не свадьба.

— Пожалуй, — сказал Иисус.

Казалось, он испытывал неудобство.

— Сейчас совсем другое дело, — сказал Колен. — Сейчас Хлоя мертва... Мне не нравится сама идея этого черного ящика.

— Мммммм... — сказал Иисус.

Он смотрел в сторону и, казалось, скучал. Монах крутил трещотку, вопя латинские стихи.

— За что вы ее уморили? — спросил Колен.

— Ох!.. — сказал Иисус. — Не приставайте.

Он поискал более удобное положение на своих гвоздях.

— Она была такая добрая, — сказал Колен. — Никогда не делала ничего плохого — ни в мыслях, ни на деле.

— Это не имеет никакого отношения к религии, — зевнув, процедил сквозь зубы Иисус.

Он чуть-чуть тряхнул головой, чтобы изменить наклон тернового венца.

— Я не вижу, что мы такого сделали, — сказал Колен. — Мы этого не заслужили.

Он опустил глаза. Иисус не отвечал. Колен снова поднял голову. Грудь Иисуса вздымалась тихо и равномерно. Его черты дышали покоем. Глаза были закрыты, и Колен слышал, как из его ноздрей исходит тихое умиротворенное мурлыканье, словно у сытого кота. В этот момент Монах сделал перепрыжку с одной ноги на другую и задул в трубу. Церемония закончилась.

Монах первым покинул церковь и вернулся в сакристилище, чтобы переобуться там в грубые подкованные башмаки.

Колен, Изида и Николас вышли на улицу и встали позади грузовика.

Туг появились вырядившиеся во все светлое Шиш и Пузан. Они принялись освистывать Колена и плясать вокруг грузовика как дикари. Колен заткнул уши, но он не мог ничего сказать, он подписался под нищими похоронами и теперь даже не двигался, когда в него швыряли пригоршни щебня.

LXVI

Они шли по улицам очень долго. Люди больше не оборачивались им вслед. Вечерело. Кладбище для бедных было очень далеко. Красный грузовик катился и подскакивал на неровностях почвы, а его мотор выпускал веселые петарды.

Колен ничего больше не слышал, он жил в обратную сторону и иногда улыбался — он вспоминал все. Николас и Изида шли позади него. Изида время от времени прикасалась к плечу Колена.

Дорога остановилась, грузовик тоже, впереди была вода. Носильники спустили черный ящик. Колен впервые шел на кладбище; оно находилось на острове неопределенной формы, контуры которого часто менялись в зависимости от уровня воды. Он был едва различим в тумане. Грузовик остался на берегу; на остров добирались по длинной доске, гибкой и серой, дальний конец которой терялся в тумане. Носильники грубо выругались, и первый из них вступил на доску; она была ровно такой ширины, чтобы по ней можно было пройти. Они удерживали черный ящик широкими ремнями из грубой кожи, которые проходили у них по плечам, обвиваясь вокруг щей, и второй носильник начал вдруг задыхаться, его лицо полиловело, на сером фоне тумана смотрелось это очень грустно. Колен шел следом, в свою очередь зашагали по мосткам и Николас с Изидой; первый носильник специально топал ногами, чтобы встряхнуть и раскачать шаткую досточку слева направо. Он исчез среди пара, который вытягивался из воды прядями, как струйки сахара, когда разводишь сироп. Шаги звучали нисходящей гаммой, мало-помалу доска прогибалась, они приблизились к середине, и она коснулась воды, симметричные барашки вслеснулись с обеих сторон; вода почти покрыла мостик, была она темная и прозрачная, Колен нагнулся направо, он смотрел на дно, ему почудилось, что он видит, как в глубине неясно шевелится что-то белое; Николас и Изида остановились позади него, казалось, что они стоят на воде. Носильники продолжали гнуть свое, вторая половина пути шла в гору, и, когда они миновали середину, маленькие волночки сошли на нет, и доска с причмокиванием отклеилась от воды.

Носильники бросились бежать. Они вовсю топали ногами, и ручки черного ящика колотились о его стенки. Добравшись до острова раньше Колена и его друзей, они грузно вступили на узенькую низинную дорожку, которую с двух сторон окаймляли шпалеры мрачных растений. Дорожка описывала причудливые извилины скорбных очертаний; почва была пористой и рыхлой. Дорожка слегка расширилась. Листья растений стали светло-серыми, и прожилки выделялись золотом на их бархатистой плоти. Деревья, длинные и гибкие, перекидывались дугой с одной стороны дороги на другую. Сквозь образованный ими свод дневной свет просачивался матовой белой взвесью. Дорожка разделилась на несколько ветвей и носильники без колебания свернули направо; Колен, Изида и Николас поспешили вслед за ними. Среди деревьев не шевельнулась ни одна зверушка. Только серые листья срывались порой с веток и тяжело падали на землю. Дорога все ветвилась и ветвилась. Носильники при первой возможности награждали деревья пинками, их тяжелая обувь оставляла на ноздреватой коре глубокие синеватые рубцы. Кладбище находилось в самом центре острова; вскарабкавшись на камни, далеко, ближе к другому берегу, можно было разглядеть поверх верхушек тщедушных деревьев небо, перечеркнутое черным и помеченное над полями мокрицы и укропа неуклюжей стаей планеров.

Носильники остановились около большой ямы, они принялись раскачивать гроб Хлои, распевая "За укопай", а потом нажали на задвижку. Крышка распахнулась и что-то с треском упало в яму, второй носильник рухнул, наполовину задушенный: ремень не соскочил вовремя с его шеи. Прибежали Колен и Николас, позади спотыкалась Изида. Тогда из-за могильника появились вдруг Пузан и Шиш в старых, насквозь промасленных спецовках и, бросая землю и камни в могилу, принялись выть по-волчьи.

Колен стоял на коленях. Он обхватил голову руками, камни падали с глухим звуком. Шиш, Пузан и оба носильника подали друг другу руки и устроили вокруг ямы хоровод, а затем вдруг затрусили к дорожке и исчезли под фарандолу. Пузан дул в большой крумхорн, и хриплые звуки дрожали в мертвом воздухе. Земля мало-помалу обваливалась, и спустя две-три минуты тело Хлои исчезло.

LXVII

Серая мышь с черными усами предприняла последнее усилие, и ей удалось-таки пролезть. Позади нее потолок одним махом воссоединился с полом, и длинные червячинки инертной материи хлынули, медленно извиваясь, в промежутки швов. Мышь поспешно выкатилась через темный входной коридор, стены которого, подрагивая, приближались друг к другу, и сумела протиснуться под дверью. Она добралась до лестницы, спустилась по ней на тротуар и остановилась. Минутку поколебалась, сориентировалась и пустилась в путь по направлению к кладбищу.

LXVIII

— Право же, — сказал кот, — не очень-то меня все это интересует.

— Ты не прав, — сказала мышь. — Я еще молода, и до самого последнего времени меня отлично кормили.

— Но меня тоже отлично кормят, — сказал кот, — и я отнюдь не хочу кончать жизнь самоубийством, вот почему я нахожу все это нормальным.

— Просто ты его не видел, — сказала мышь.

— Что он делает? — спросил кот.

Ему не слишком-то хотелось это знать. Было жарко, и его шерсть стала совсем упругой.

— Он стоит на берегу, у воды, — сказала мышь, — и ждет. А когда приходит время, идет по доске и останавливается посередине. Он что-то там видит.

— Он не может видеть ничего особенного, — сказал кот. — Кувшинку разве что.

— Да, — сказала мышь, — он ждет, когда она всплывет, чтобы убить ее.

— Какая глупость! — сказал кот. — Мне это совсем не интересно.

— Когда время проходит, — продолжала мышь, — он возвращается на берег и рассматривает фотографию.

— Он никогда не ест? — спросил кот.

— Нет, — сказала мышь, — он очень ослаб, и я не могу этого вынести. Со дня на день он сделает неверный шаг по этой длиннющей доске.

— Ну а тебе-то что? — спросил кот. — Он несчастен, не так ли?..

— Он не несчастен, — сказала мышь, — он страдает. Именно этого я и не могу перенести. И, кроме того, он рано или поздно упадет в воду, он слишком наклоняется.

— Если все именно так, — сказал кот, — я в самом деле готов оказать тебе эту услугу, но я не понимаю, почему я говорю "если все именно так", потому что я все равно не понимаю.

— Ты очень добр, — сказала мышь.

— Засунь голову мне в пасть, — сказал кот, — и жди.

— Это может затянуться надолго? — спросила мышь.

— До тех пор, пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, — сказал кот, — тут нужен сильнодействующий рефлекс. Но я постараюсь вытянуть хвост подальше, не беспокойся.

Мышь раздвинула усы кота и просунула голову между его острыми зубами. И тотчас высунула ее обратно.

— Ну и ну, — сказала она, — ты что, сегодня утром акулу ел?

— Послушай, — сказал кот, — если тебе не нравится, можешь идти прочь. Мне эти шуточки надоели. Выпутывайся сама как знаешь.

Казалось, он рассердился.

— Не обижайся, — сказала мышь.

Она закрыла маленькие черные глазки и вернула голову в исходное положение. Кот с предосторожностями упокоил свои острые клыки на нежной серой шейке. Черные усы мыши перепутались с его собственными. Он развернул свой густой хвост и распушил его по тротуару.

И шло, напевая, одиннадцать маленьких слепеньких девочек из приюта папы Юлия Заступника.

Мемфис, 8 марта 1946.

Девенпорт, 10 марта 1946.

Авторы от А до Я

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Э Ю Я