— Я просто спросила, сколько ворон уместится в жилете бакалейщика. Так, для разговора.

— А что вышло? Звякая, как ксилофон, он покрякал — ненавижу эту манеру! — и ответил: "С утра — добрая дюжина, а если светит Сириус — поменьше, роса вредна при цинге". Ну, что это такое?

— Это юмор.

— Кто тебе сказал?.

— Шекспир.

— Какой еще Шекспир?

— Ладно, Джордж, успокойся.

— В жизни не слышал ни про каких Шекспиров!

— Хорошо, хорошо. Неважно.

— В общем, ты ему скажи, чтобы он ко мне не лез. А если еще раз треснет этим поганым пузырем, я за себя не отвечаю.

Юмористы чаше всего — люди мрачные. Причина в том, что они ощущают себя изгоями или, скажем так, экземой на теле общества. Интеллектуалы презирают их, критики — кое-как терпят, ставя вне литературы. Люди серьезны, и на писателя, не принимающего их всерьез, смотрят с подозрением.

— Вам все шуточки, а Рим-то горит! — укоризненно замечают они.

Лучше бы жалеть юмористов, лелеять, они ведь очень ранимы. Огорчить вы их можете в одну секунду, спросив: "Что тут смешного?", а если все-таки засмеялись — сказав, что они в конце концов "просто юмористы". Слова эти бьют их наповал. Засунув руки в карманы, выпятив губу, они поддают ногой камешки, сопоставляя свою участь с участью бродячей собаки.

Вот почему в наше серое время трудно найти смешной рассказ, не говоря о пьесах. Драматурги соревнуются в мрачности. Поскольку десять пьес из двенадцати с треском проваливаются, можно предположить, что они не правы. Если бы, поступившись весом и важностью, они стали помягче и повеселей, всем было бы лучше. Нет, я не против кровосмешений и безумия, но всему — своя мера. Смех тоже не повредит.

В театре давно уже не смеются. Там слышишь только тихий, свистящий звук, который издают встающие дыбом волосы, да резкое кряканье, когда актеры произнесут одно из тех коротких слов, какие прежде употребляли в кабаках низшего пошиба. Вспомнить смешно, что, когда слово "черт" впервые прозвучало на Нью-йоркской сцене (если не ошибаюсь, в пьесе Клайда Фитча), поднялось Бог знает что, вызвали полицию, а может — и войска.

Конечно, переход будет медленным и нелегким. Поначалу, услышав смех, зрители решат, что кому-то стало плохо, и зашепчутся: "Врача, врача!" Но понемногу привыкнут, и мы снова ощутим в зале не похоронную атмосферу, а что-то более приятное.

Самый печальный юмор в наши дни, я думаю, русский. Чего вы хотите? Когда живешь в стране, где всю зиму надо тереть снегом посиневший нос, особенно не разрезвишься, даже при помощи водки.

Хрущева, по-видимому, считали заправским шутником (тот, кто так не считал, живя при этом в Москве, таил свои чувства), но ограничивался он эйзенхауэровской шуткой о гольфе и русскими поговорками. Если есть на свете что-то безрадостней русской поговорки, прошу мне об этом сказать. "У нас, — сообщал он своим соратникам, — говорят: курица переходит дорогу, а умный человек боится разбойников". Тут лицо его трескалось поперек, глаза исчезали, как устрицы, когда их тушат, — и соратники догадывались, что если на секунду запоздают со смехом, следующая их работа будет в Сибири. Может быть, придет время, когда Россия обратится к историям о муже и жене или о двух ирландцах на Бродвее, но я в этом не уверен.

Перечитал и заметил, что, по забывчивости, так и не определил, что такое юмор. (Авторы и лекторы вечно спрашивают: "Почему мы смеемся?" Хорошенький у них будет вид!) Итак, определить я забыл. Лучше приведу слова из книги д-ра Эдмунда Берглера "Чувство юмора".

Вот, пожалуйста: "Смех — зашита против зашиты. Обеими реакциями мы обязаны неосознанному эго. Жесткость суперэго снимается тем, что мы обращаем кару в удовольствие. Суперэго упрекает эго и за такую подмену, а эго создает новую защиту, образуя тем самым триаду, в которую входит смех".

То есть как — непонятно? Ну, знаете! Молодец, Эдмунд. Так и держи, и не дай тебе Бог засмеяться.

Авторы от А до Я