Но я и мои герои тоже прожили евреями свою единственную жизнь в той же стране, хотя, если и подходили ксинагоге, то на ежегодную молодежную тусовку, раздражая милицию наивными лозунгами. Не зная ни на одном языке ни одной еврейской песни, мы, к изумлению немногочисленных русских зевак, весело танцевали под антисемитские куплеты "Старушка не спеша дорожку перешла". Так мы, умереннее всех нерусских, пытались быть евреями на Рош-а-Шана, вспоминая о своем еврействе разве что при антисемитских выходках и в период израильских войн. Говорили только по-русски, впитали лучшие из русских духовных ценностей и отринули худшие.

По воле Всевышнего наши предки из-за черты оседлости в первой четверти двадцатого века разделились. Не пересекаясь, обе эти ветви одновременно доказали значимость великого народа. На севере континента евреи создавали и защищали советскую страну с ее наукой, техникой и культурой, а на его юге - основали и укрепили Израиль.

И отнюдь не наша вина, что не все получилось, когда мы - потомки победителей - сошлись, наконец, на еврейской земле...

*** В романе нет крови и смерти, хотя страстей более, чем достаточно. Что делать! Я и мои герои жили в обществе, озабоченом учебойи трудом. Крутым элегантным наркодилерам вместо трехэтажной виллы с личной охраной светил расстрельный коридор. Киллер назывался убийцей и бодро маршировал в тот же коридор - в затылок дилеру. Милиция и преступники проходили по разным ведомствам и не имели общего руководства. Да мы как-то и не очень мечтали о роскошной жизни в оптическом прицеле.

Великий детский психолог и педагог сказал как-то, что у души нет возраста. Те же душевные муки, что я испытывала девочкой, если у меня отнимали любимую куклу, я чувствую сегодня, уже за пятьдесят, совсем в другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других людей, если вдруг меня так или иначе ограбили. Это происходит со мной последние десять лет достаточно часто. Почтовый ящик боюсь открывать, если там любое письмо на иврите - что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни.

Но меня-то как занесло в эту страну с моими славянскими до обозримого колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным радостным смехом с придыханием. Сначала моя нынешняя хозяйка поглядывала на меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не менее упитанный кот по кличке, естественно, Эйнштейн. К интеллектуалам я попала доживать свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери...

На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю вместо ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось, я совершенно случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного интеллектуала и хозяйского любимца Бетховена. Поскольку я и вообразить не могла, скажем, пса Глинку или Пушкина в моей прошлой жизни, то осторожно спросила мою миллионершу, почему, мол, Бетховен, а не Бобик? "Как? - брезгливо скривилась она. - Вы, русские, не знаете даже, кто такой Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо - себе дороже, пока не я ей, а она мне платит, а потому я двусмысленно заметила только, что Бобик все-таки лучше... "Вот тебе кассета, - терпеливо возразила моя генеральша. - Это Людвиг Ван Бетховен. Послушай его дома. И ты сама не захочешь больше включать этого вашего... как его... Бобика, о котором в свободном мире никто и не слышал."

На сцене - сквер в свободном мире.

Эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с себе подобными, а их собаки - с кем попало из четвероногих.

Три четверти часа отведено в моем расписанном по минутам рабочем дне на прогулку хозяйского любимца. Вот он себе какает и носится со всякими патрициями и плебеями, пока я за ним слежу со скамейки под теплым декабрьским солнцем Святой земли.

А напротив бушует политический диспут. Мои безработные сверстники одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез решают что, по их мнению, следует делать премьер-министру Израиля и президенту России, а также насколько подходит их "русской" партии один пожилой парень. До них давным давно нет никакого дела ни Израилю, ни России, ни какой-либо партии до неблизких выборов, а они тут друг друга чуть не удавить готовы. Рожи красные, голоса уже охрипшие до визга, а спор только набирает накал.

Мне они всегда действуют на нервы, особенно очередной горлан, ухитряющийся даже и в этом "споре", где все говорят непрерывно и никого не слыша, быть каким-то авторитетом.

На этот раз всех переорал некий облезлый высокий тип при галстуке. Я было внутренне обложила его про себя за особо громкий и вроде бы знакомый голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а потом правое - левой. Такой жест в моей жизни встречался только у одного человека. И как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул куда-то горластый бездельник-болтун с повадками джентльмена среди себе подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая за чужим псом с идиотским именем.

В этом акте мы как раз готовились к экзаменам последней сессии, если вообще можно заниматься зубрежкой в таких сценических костюмах, как купальники, тем более на общей подстилке с его рукой на моей еще совсем по-питерски белой спине. Что я видела, глядя в книгу, знает любая бывшая влюбленная девушка моего возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу.

И вот тут перед нами остановилась статная пожилая цыганка. Их много бродило и бродит по всей России. Да и по Парижу, Риму и Лондону, где я исхитрилась побывать за время моего "еврейства", облагороженного крутым никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины цыганской - ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А там цыганки приставали ко всем с профессиональной настойчивостью. Эта сначала присела на корточки напротив нас, щелкнула колодой карт, а потом как-то естественно уселась на песок, легко и уютно, как в кресло. Человек так сидеть не может, подумалось мне.

"А вот, молодые-интересные, - запела она, - я вам погадаю, что было, что будет, что на сердце, кто кого любит,кто кого обманет и на чем сердце успокоится..." "Шли бы вы, тетя, к другим, - проворчал Феликс, неохотно снимая ладонь с моей талии и брезгливо глядя на засаленные карты сквозь дымчатые очки с безошибочной мощью своего высокомерно-усталого и неизменно брезгливого выражения несимметричного семитского лица. - Словно мы сами не знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..."

"Не скажи, Феликс, - вдруг сказала она. И как это они читают имена совершенно незнакомых людей? - Вот как раз ты тут с нелюбимой девушкой, которая тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула при этих словах в ее темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании оскорбления или удара глаза и как-то сразу ей поверила. Я словно отразилась в ее зрачках с моими наивными планами и надеждами на этого неприступного парня. Это был даже не рентгеновкий взгляд - эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения - чтение моих мыслей. В принципе,не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и без мистики оценить ситуацию. Достаточно было взглянуть на богатый наряд Феликса, аккуратно сложенный на песке, всю эту мало кому доступную в шестидесятные годы замшу и вельвет, и сравнить с моими нехитрыми снастями для ловли золотой рыбки - открытым неновым купальником,моей аристократической, как льстил мне Феликс, прозрачной в едва заметных голубых прожилках кожей, действительно красивыми длинными ногами и стандартно голубыми для представителя титульной нации глазами под челкой соответствующего цвета волос.

"Будем гадать? - не сводя с меня пристального взгляда сказала она. - Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" - брезгливо спросил мой кумир, изящно склоняясь над одеждой за кошельком и торопливо почесывая крест-накрест оба уха. "Когда лежишь с такой красавицей, то деньги - дело десятое. Готовь зелененькую, умница моя..." Она смотрела только мне в глаза, смело и властно приглашая на парапсихологический диалог.

Прихлопнула смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, брошенную на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу.

Только кому это нужно? - хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем имею дело. Не позорься, психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по достоинству. Поэтому испытывала стыд и боль, словно это не она, а я сама, зная себе истинную цену, брожу здесь, среди зябких загорающих в поисках мелкого заработка, обрекая себя на открытое подозрение и насмешку. Эта уважаемая в своем кругу пожилая женщина, естественно, давножила не в таборе, а в каком-нибудь цыганском колхозе. Кто-то там промышлял выращиванием и продажей цветов, кто-то торговал низкопробной косметикой на фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная карта - только контрольная запись сложной системы астрологических и логических построений, телепатии, основанной не только на непостижимом контакте с мозгом собеседника, но и с самими таинственно мерцющими вечными звездами... Тысячи шарлатанок вот в таком же экзотическом в наших широтах индийском наряде бродили по земле, а единицы владели тайной.

Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, - она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, - придешь книщете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле."

Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором - на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре...

По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! - крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. - Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел...

Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнулапод своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы.

Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты, ауже в нескольких десятках метров былдушный и сырой мрак чухонского леса.

Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.

"Шобла? - придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. - Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, - бесстрашно возражал Феликс. - Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки хуй заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось - взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, - поправил егопопыхивающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. - Чувствуется, что давно не били..."

Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов.

Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки.

Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет - она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды.

"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, - пыталась я себя разозлить. - Я не думаю, что ты со своей Эллочкой первый же разговор начал с капель на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? - не слезала я с взволновавшей меня фразы.- Это что, серьезные намерения? Сказал бы для начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного?" "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот."

У Тамары была манера говорить громким шепотом, округлив для убедительностивыпуклые светлые глаза: "Танька, ну чему ты так рада? Кто ты и кто он? Да ты просто посмотри вокруг себя."

Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядывает помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным - моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом - завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженную рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки.

Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. Он снимал комнату у Нарвских ворот, где я провела лучшие дни той зимы после колхоза. Как-то мы с ним прямо на коньках вернулись с катка на стадионе рядом, вскарабкались с грохотом и хохотом на второй этаж, а тамоказалось, что он забыл дома ключи. Соседи же, сволочи, принципиально дверь не открывали. "Побудь здесь, - сказал, наконец, мой любимый. - Сейчас я открою..." Боже, как страшно было смотреть, как он, в коньках! карабкается по водосточной трубе к нашему окну, достает из-за пазухи заготовленный обломок кирпича, выбивает им стекло в форточке, сует в нее свою куртку, открывает шпингалеты и с трудом, мучительно медленно, вваливается внутрь.

Мы намеренно прогрохотали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга. Когда схлынули первые восторги, неистощимый на выдумки Феликс, вдруг стал - голый - натягивать на ноги ботинки с коньками. Я последовала его примеру и с хохотом бросилась на него. Эти коньки без конца пугали нас, звеня по железной старинной кровати. Кровать была поразительно мягкая, уютная, колени тонули в пухе, когда я осваивала позу сверху, да еще в коньках. Он крепко держал меня, передавая через грудь импульс нашим движениям.

"Ты на них словно на музыкальном инструменте играешь. Маэстро ты мой..." "На таком инструменте только мертвый откажется поиграть, - зарывался он в менялицом. - Я тебя и заметил в первый раз только из-за твоего бюста. Глаз не оторвать, когда ты даже одетая просто идешь по коридору или по аудитории. Черт побери, думаю, вот бы ее с такой грудью в купальнике увидеть! И чуть сознание не потерял, когда вдруг представил, что ведь кто-то же на них и без купальника смотрит. И не только смотрит, но проверяет на упругость..." "И как проверка?" - победно спрашивала я. "Тебе лишь бы смеяться." "Просто ты так потешно вздрагиваешь когда я касаюсь твоих ног коньками."

Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Балагое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная. На меня смотрят, как на иностранку... Мне без конца хочется есть на нервной почве, и мы выскакиваем на каждой станции и покупаем горячую картошечку в укропе с хрустящими солеными огурчиками, обедаем в трясущемся уютном вагоне-ресторане с занавеочками и адмиралтеским корабликом.

И вот, наконец, Севастополь. Мы стоим с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном высвечиваются бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и довольно примитивные постройки на них. Поезд долго протягивается вдоль бесконечного перрона, мы выходим, и я вижу импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом.

Она мельком поцеловала сына, но смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур. И все заслонили выпученные Тамаркины глаза: "А-шиксе!.."

Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то немым безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!).

В этом акте на сцене был просторный двор под виноградной крышей и незнакомые блюда. У меня от волнения и небывалого голода после первого морского купанияпозорно бурчало в животе, но есть я не решалась - какие-то черные голубцы и какие-то соленыесливы. Феликс смеялся моему невежеству и терпеливо объяснял, что голубцы просто сделаны в виноградных листьях, а сливы вовсе не сливы, а маслины, без которых никто в мире просто не садится обедать.

На белой скатерти шевелились тени от виноградных лоз над обеденным столом в саду-дворе. "Свекр", блестя точно такими же бархатными и ласковыми как у Феликса глазами, подливал мне какого-то невиданно вкусного вина под напряженным, откровенно враждебным взглядом сразу обозначившей наши возможные будущие отношения "свекрови".

Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса,за которыми полыхала словно высеченная из камня синь до горизонта. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная зеленоватая масса, кипящая у скал, а вокруг - дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни.

"Капли, - дотронулся Феликс до моей уже тронутой красноватым загаром горячей кожи. - Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сокровище - такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь.

"Что? - испугалась я. - Ты говорил обо мне с твоей мамой?.."

"Сильным взмахом поднимает, - пропел он, держа меня за талию над обрывом, - он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, - сиял он своей голливудской улыбкой, обволакивая меня бесконечно ласковым взглядом. - Тебе нравится?" "Очень..."

Пока мы были на море в доме и во дворе появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Его как раз привезли из больницы, и теперь он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же чуть ли не паническим выражением, что и его дочь.

"А-шиксе? - с ужасом спросил он Феликса шепотом, не зная о моем уникальном слухе. - О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, - огрызнулся мой кумир. - И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, - горячо шептал старик. - Но привести а-шиксе в семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел перед ним попкой. Он как будтовообще не аид..."

К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званного ужина. У нас с мамой уходило полдня, чтобы принять одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать за какие-то полтора-два часа. И - Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой - от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества. У нее хватало времени и такта каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно его, единственного, тут и ждали, ради него, самого любимого тут и собрались. И он, благородный, сделал всем честь, посетив это застолье.

Только для меня тут словно не нашлось доброго слова. От этого я так волновалась, что непроизвольно вертела носом и бурчала животом. В конце концов, что тут такого, успокаивала я себя. Собрались старые друзья. Все хорошо знают друг друга и знают, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. С чего бы они меня воспринимали, как потенциального члена семьи Дашковских? Кому меня Феликс вообще тут хоть как-то представил? Поэтому никто не воспринимает меня всерьез. Сезон северных гостей в южном доме. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только.

Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается, нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет чем-то тяжелым.

Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? - фальшивым ласковым голосом пропел дед Казимир. - Феля сказал, что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо одета? Мама жадная?.."

Я старалась не обращать на них внимания. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то тридцатка до первой стипендии и обратный билет, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем.

Человеческое стадо не отличается от любого другого. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. Я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде ни разу не дружила. Здоровались изредка - и только. Но ведь и не ссорились. Так что их поведение было для меня до некоторого времени неприятным сюрпризом. И только.

Я терпела. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, каксодержанка. И так же думаливсе нынешние гости, давние друзья Феликса, как и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой. И не только. Мы обе были его единственно возможнымпропуском к карьере.

Там были совсем иные декорации. Мы сидели с ним на берегу под свисающими к воде ивами, словно пьющими из пруда черную воду. В зеркале воды отражался купол имения петровского промышленника, дворца, перекупленного некогда великим русским психиатром.

"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс - фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."

В тот вечер вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чувствуют краткое долгожденное облегчение. К Софе пришла такая же респектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось хотя бы думать, что все диалоги и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались моего "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с родителей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привлекать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали совершенно некошерно от удовольствия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... А как у нее вечно бурчит в животе, если что не по ней!..- смаковали они. - А как она жадно смотрит на вкусную еду... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Даже то, что мои голубые наивные глаза становятся темнее, до синевы, если я злюсь.

Потом я вдруг поняла, что они все-таки, скорее всего, знают, что я их слышу, но, тем не менее, горячо одобряют осущестляемую моими милыми однокурсниками травлю. Как это делалось, я с детства знала по нашей коммуналке, где периодически все ополчались против какого-нибудь жильца.

Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной уже согласован со всеми моими милыми однокурсниками. Оставалось выяснить, насколько задействован во всем Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется. Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда интересно любого испытать на вшивость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А ты этого не заметила разве? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, готовую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится!" "А что именно?" "Представляешь, она ему позволяла..." "Не может быть!" "Он сам ужасно стеснялся, когда мне это рассказывал. Парню, знаете ли, все простительно, но девушке... Только содержанка способна позволить, чтобы... Да ее же иначе как содержанка в институте никто и не называет! И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотри, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!"

"Я подвезу тебя, Таня... - тихо сказал он. - И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей - дам проводнику сверху своего обратного билета. С блатом я их сохраню... Бедность - не порок. Я согласилась. Арнольдыч бросился в гараж, оставив на крыльце снасти, и вывел свое сокровище.

Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало - амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Вечно подглядывал, когда я сплю или моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, - начала я грозно. - Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, - ласково и осторожно коснулся он рукой моего колена. - Чего тебе мучится в духоте два дня?"

"Ни разу в жизни не летала, - растерялась я. - У меня и денег-то таких на билет нет...Я даже не представляю, сколько стоит билет на самолет до Ленинграда." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой денег? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. - Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. - Дошло, наконец, до тебя, что мой охламон тебе не пара?" - спросил он тихо. "До меня-то дошло, авы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я русская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье точно такая же ситуация. Ее папа - мой друг еще по службе в морской пехоте. Мы оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо и рыбалке. Жизни их учили мамы. Да и нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, - он положил руку на сердце. - Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела в машине, вернулся с никогда не виданным мною аэрофлотским билетом, блестя глазами. Когда началась посадка, он вдруг крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. - глухо сказал он, сжимая мою руку. - Не забывай меня, Танечка. Нет на свете более одинокого и несчастного отставного полковника..."

В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только, когда пассажиры троллебуса стали коситься на мой загар и открытое платье. Я открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продрожала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище.

Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь.

Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и спроса появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой муж..." Меня это нисколько не удивило: пошли вокруг "браки по расчету" - ради ленинградской прописки. Почему бы не больно красивой Тамарке не выбрать такого видного парня, как Водолазов! А этот вдохновенный хам не стеснялся передо мной демонстрировать свое откровенное пренебрежение к новобрачной. Они, естественно, пришли со своими бутылками и закуской. У него были все признакипьяницы с агрессивными наклонностями. Но парень он был действительно заметный, отличного сложения блондин с довольно правильными чертами лица, такими же как у его Томы невыразительными выпуклыми стальными глазами. Чем не пара? Подруга была счастлива, не отлипала от суженного, без конца что-то ему шептала на ухо, косясь на меня. Он, по своему мерзкому обыкновению, без конца ее при мне целовал в губы взасос, лапал то за грудь, то за попку. Она игриво отбивалась, млея от удовольствия и победно улыбаясь мне.

Как ни странно, оба были в курсе моих интимных дел. Даже о том, что меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не все. "Поздно же ты поняла, Татьяна, что с жидами нельзя иметь дело, - грохотал басом Дима. - Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет нашего генофонда. Тебе-то зачем плодить жидят? Когда такие мужики как я встретили Мамая на Куликовом поле, такие бабы, как ты врачевали наши раны, нанесенные татарами. Но татары сами были классные воины и мастера-оружейники. А жиды? Продавали и тех, и других, ссужали в долг под мерзкие проценты и пересчитывали по ночам со своими жидовками свое золото. Жиды - вечный позор рода человеческого!.."

"Но согласись, Митя, - ворковала Тамара, - что такие как Феликс умнее нас с тобой. Он и красивый тоже, только по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я недавно тараканов у табя на кухне травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый отдельно взятый таракан даже и симпатяга, если его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы они у тебя по хлебу бегали за завтраком и в супе тонули? Вот и я не хочу, чтобы жиды, эти мерзкие насекомые, нагло проникающие в любое человеческое жилище, занимали лучшие места. Вот подарили мы им Биробиджан - пусть там все и живут. И друг друга подсиживают. Вот Хрущев когда-то предлагал создать специальные города и районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб там гад гада жрал. В изолированном от всех нормальных людей Биробиджане жидам - истинное место."

"Я вполне верю, Дима, - не поднимая глаз от скатерти и чувствуя двойную тошноту - от него и от водки - сказала я, - что такие как ты действительно способны выкурить евреев если не в Биробиджан, то в Израиль. Но кто же тогда нам зубы лечить будет, кто нам атомные бомбы, самолеты и вертолеты придумает, кто тебя, дурака, смешить будет с эстрады?" "Русские люди, которых жиды на этих местах подсидели!" "Водолазов справится на месте Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у себя оставим, но остальных - в Биробиджан! Пусть наебывают только друг друга и таращат друг другусвои лживые глаза! А не хотят, так русские издавна умеют показать им, как следует себя вести, чтобы остаться дышать! Все здоровые нации жидов терпеть не могут. А мы - вечно кому-то обязанные, вечно перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее. Включая наших женщин. Небось на эту Томку позорную он глаз не положил, она ему и нахер не нужна!.." "Дим... ты чего меня так?.. При Таньке-то?.." "Заткнись, ты, говно... Нет, ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института, если не Ленинграда, подавай. Вот она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты же не в Фельку - ты в еврейство в его лице влюбилась, раз сейчас за него борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до Фильки была целкой, верно? А кто тебя теперь возьмет в нормальную русскую семью? Ты уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за обрезанного..." "Дима, - вытаращилась на него несчастная Тома. - Ты хоть Таньку-то не трожь... Меня - ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!" "Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о ней. Ясейчас о жидах. Вот когда над Россией простирал крылья двуглавый орел..."

"А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" - вдруг подняла я голову от стола. "Я - р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс - вредное насекомое. Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! - угрожающе скривил он губы. - Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты - двуглавый козел, - неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно побледневшую рожу. - Комсомольский вожак с фашистскими взглядами! Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров, а не усвоил такой простой истины, что русский народ действительно велик. Мы можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично сюда не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может оставаться, а ты - пошел вон!"

"Тань, - стушевался он вдруг, как тогда в колхозе. - Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..."

"Ну как он тебе, мама? - спросила я, когда проводила его до остановки. - Понравился?" "Барчук, - скривилась она. - Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот - не для тебя." Больше он к нам не приходил, мы перебрали несколько съемных комнат, но примерно в таких же коммуналках. Соседи немедленно ощетинивались на чужих. Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то знала цену своим землякам, что раз в несколько десятилетий периодически сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего в них Феликса поражало то, что они нас продавали милиции после получения с благодарностью взятки. А раз нет прописки в данном углу и свидетельства о браке, то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое. Я лично обошла все шесть комнат и каждому предъявила паспорт Феликса с пропиской на развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы провели лучшие месяцы нашего разврата, пиком которого стали "особые отношения", как выразился Феликс.

Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих откровенияхподелился с любопытствующей Софьей Казимировной?..

Было очень страшно и упоительно, пока не настала первая размолвка. До сих пор не могу понять, почему она не стала последней. Это было где-то в конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на квартиру его дяди. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку.

"Феликса? - раздался приветливый женский голос. - Одну секундочку. Он принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? - трещала тетя моего кумира. - Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? - голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. - Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? - глухо кричал Феликс. - Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..."

На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки.

"Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, - вспомнила я слова Феликса как-то в постели. - У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие.

Не зря именно там, на самой вершине крымского кряжа и был пик нашей любви. Мы остановились на несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и ходили с утра в походы то в Ласпи, а потом пошли вверх по ущелью с горным ручьем, водопадами и ледяными родниковыми ванночками все выше и выше, останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга то на серых гладких скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того, как он восхищается моей грудью, и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время можно было так развлекаться - в запретной зоне не было туристов, а местные жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда тут ни насильников,ни просто хулиганов. На яйле - вершине чуть не километровой высоты горного кряжа над Южным берегом, мы развели костер, запустили магнитофон и устроили древнюю оргию, вовсе освободившись от одежды. Ласточки до поздних сумерек носились со свистом над умопомрачительным обрывом, под которым двигались с взаправдишним ревом игрушечные машины размером с муравья, а мы все танцевали вокруг костра, чтобы снова упасть на мягкую душистую полынь и радовать друг друга изобретениями новых способов удовольствия. Ради всего этого стоило стерпеть и неизвестную мне Диночку, которая больше так и не всплывала, и, судя по всему, тожеотвернутую Эллочку. В конце концов, не они же были с ним на яйле!..

Дующий со всех сторон непрерывный ледяной ветер любое лицо превращал в шелушащуюся маску.

"Жить там нельзя, - вспомнила я усмешку Феликса, когда я намекнула о возможности распределения во Владивосток. - Там веками, тысячелетиями никого не было, кроме диких удэгэ. Рядом развивались древние цивилизации китайцев, корейцев, японцев, а в этом углу только русские и могли поселить своих безответных солдат - в крепости на пустынном диком берегу с убийственным климатом."

По всем адресам, мне отказали опасаясь, черт знает чего, едва выяснив, что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы взять в киоске горсправки другие.И опять затрясся под ногами заснеженный и пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что, кидаясь во все стороны на рельсах, тащил в своей промезшей насквозь слепой коробке закутанных серых пассажиров. Меня убивалнепривычно кислый запах толпы, смешанный с запахом пыли и гари.

Я вышла у вокзала, сверяясь со схемой, что мне составила девушка в горсправке, и стала карабкаться по очередной обледенелой улице куда-то вверх, проклиная свое дурацкое решение искать убежище на этом веками необитаемом краю света. Давно известно, что в России всего два приличных города, как не раз говорил Феликс. Остальные или уютное чистое болото вроде Севастополя или грязь и мразь знаменитой своими плохими дорогами и дураками глубинки. Эта-то мерзость и таращилась на меня со всех сторон, убивая самое желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут хоть на лишний день.

Впрочем, уехать можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник, траченный молью джентльмен с повадками аристократа с Собачьей улицы, прямо сказал мне: места в общежитии, не говоря о комнате, у него нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится - он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал - оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. Тут мы сами себе столица. У дальневосточников особенная гордость На прочих, мол, смотрим свысока. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на работу в шестой отдел.

С этим я и ползла теперь вверх и вверх.

И вдруг... Я даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как гонг о конце сокрушающего раунда, какой-то совсем другой ветер, ослепил свет и настала удивительная тишина. Передо мной растилался скованный льдом до самого горизонта голубовато-розовый простор Амурского залива, сияющая чистотой естественность после мрази захолустья Владивостока, океанское величие вместо уютных домашних бухточек Севастополя. Белые чистые сопки на том берегу громоздились словно голубоватые застывшие облака. По льду носились с тонким далеким скрипом буера, чернели точечками рыбаки. И сразу словно ослабла цепкая рука, сжимавшая сердце весь этот день со злорадным рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя...

Дом был со следами былого купеческого достатка - просторное крыльцо, благородная резьба у окон и по карнизу.

Почему-то мне показалось, что я не просто бывала здесь,а была вот в точно такой же ситуации. Совсем некстати вдруг вспомнилась та цыганка. Поэтому я совсем не удивилась, попав в таинственный мрак сеней и далее в темную просторную кухню, где у самой печки светились чьи-то глаза из-под шали. Что-то заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную старуху и впрямь похожую на мою ту цыганку.

"Надо чего?" - спросила она глухо. "По объявлению." "Дети есть?" "Нету." Обычные вопросы. Каждый по своему с ума сходит, получив хоть гран власти над ближним. Почему-то здесь боялись сдавать одиноким. А ленинградские хозяйки - наоборот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор, как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцадка в месяц, деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю, - наконец произнесла она. - Сможешь заплатить?"

Я мысленно перебрала мои сбережения с учетом покупки варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить сапожки на меху вместо вот этих суконных. "За два месяца..." Вот бы согласилась, что ей стоит?.. "Давай за два, - она протянула темную узкую ладонь и сразу сунула деньги за шаль. - Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?" "Татьяной... Тоже, кстати, Алексеевна..." "Да какая из тебя Алексеевна-то? - вдруг как-то очень хорошо улыбнулась она. - Разведенная что ли?" "Я по распределению. Из Ленинграда."

Арина отворила дверь в просторную чистую и очень светлую, в два высоких окна на залив, комнату с огромной кроватью. Гора подушек светилась в отблесках льда за окнами. В углу стоял огромный, под потолок старинный шкаф с зеркалом в бронзовой раме. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал электрический утюг, над массивным дубовым столом покачивался роскошный абажур с тяжелыми кистями.

"Ты тут будешь жить, а я на кухне. А больше у нас тут никого пока. Вторая комната пустая. Приходят туда мужики, но редко. Я тебе смотри какой крючок смастерить велела. На ночь от греха запирайся, поняла?" Я кивнула, хотя замечание о мужиках, от которых надо запираться таким крючком мне очень не понравилось. "Когда переедешь с багажом?" "Какой у меня багаж! Так, чемодан." "Где?" "На вокзале в камере хранения."

"Пошли, - заторопилась она. - Принесем. Оно-то вроде и близко, а далеко, так как вверх надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси Бог..." "Что вы, я сама..." Но Арина уже одевалась. Мы вышли вместе, поднялись уже по какой-то короткой крутой деревянной лестнице на набережную, спустились к вокзалу. Арина была с санками, в которых мой чемодан в принципе и не нуждался. "Но все лучше, чем тащить. Всегда лучше плохо ехать, чем хорошо идти, знаешь пословицу? - смеялась она, оглядываясь на меня, следящую, чтобы не опрокинулся с санок мой чемодан. - А в Ленинграде я когда-то чуть университет не кончила, - вдруг мечтательно добавила Арина у самого дома. - Меня попросили вон, когда узнали, что я скрыла про родителя своего. Он у меня был священнослужитель. Расстрелян Лениным в 1919 еще." Я взрогнула. Такого я еще не слышала. Ну там убит Сталиным приходилось, но Ленин тогда та-акой святой был. "Чайку, Танечка?" "Спасибо, Арина Алексеевна. Мне бы поспать..." "А чего. Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи не хочу. Закрывайся только. Не забывай..." Как только она вышла, я тут же стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в подушки с размаху, не раздеваясь.

Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать в ЦКБ, вокруг были сплошные французы: кульман, ватман, рейсфедер... Новые лица, первое начальство, первое задание: "съемка с места" - замер конструкций в судовом помещении, где будет установлен фундамент под эхолот по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять из виду дымовую трубу нужного судна, и зашагала потерритории завода, переступая через шланги, обрезки металла, мусор почерневшие старые сугробы.

Девушка по имени Люся ссудила мне рулетку и фонарик, а такжесвоирабочие брюки и уталенный ватник, в которые я переоделась за последней доской у стены перед выходом на съемки. И что-то было, по-видимому, не то в этом чужом наряде. Моряки на меня таращились и оглядывались. Какой-то довольно солидного вида субъект увязался за мной, пока я спускалась по трапам на три палубы вниз. Я специально свернула в ближайший гальюн, чтобы в зеркале проверить, что это у меня не в порядке.

Нормальный советский инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не поделаешь, тут мне никакая одежда не скрадывала форм, с шестого класса шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас тот же тип переминается с ноги на ногу вблизи гальюна.

"Вы что-то хотите мне сказать?" - спросила я его резко, проходя к очередному трапу. "Ничего, кроме того, что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые и хотел бы знать, кого ищет на моем борту такая заметная женщина." "Не капитана, к сожалению, а шахту эхолота, чтобы разместить в нем новый прибор." "А, так вы из ЦКБ? - рассиялся он. - И как же вас зовут? Мерилин Монро, я полагаю?" "Увы, всего лишь Татьян Смирно, товарищ капитан. И, к тому же, я на работе, у которой есть жесткие сроки. Так что адью, как говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу шахту и, пожалуй, подожду, пока вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку кофе с коньяком. Не возражаете?" "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то зачем кофею? - выпалила я и вздрогнула от гулкого хохота человека, назвавшегося капитаном. - Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я схожу на обратном пути к настоящему капитану и спрошу, кто это косит под него со своей родинкой над правой бровью."

Он вдруг стушевался и перестал улыбаться: "Я тебе же помочь хотел, Таня. С такими формами одной лазить по глухим углам судна опасно." "Бог Татьяну не оставит, - весело огрызнулась я и стала спускаться в люк по вертикальному трапу. - Гуляй, Вася."

Когда я вернулась в отдел, там тоже произошло определенное беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя я вертелась в том же наряде что и до моей местной командировки. Но потом я увидела круглую сияющую физиономию с родинкой над бровью и только тут до меня дошло, почему я догадалась о некапитанстве моего незнакомца - "инженерное сооружение", так о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я поблагодарила Люсюза одежду для моего первого бала, переоделась за той же доской для конструкторов женского рода, и вышла уже в своем. "Капитан" трепался в окружении парней, бросавших не меня какие-то тревожные взгляды.

Я наколола ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже вздрогнула, почувствовав рядом чье-то дыхание. Это оказался начальник моего сектора Иван Гаврилович, которого, не смотря на относительную молодость, звали просто Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня, очень хорошо! - он осторожно похлопал меня по плечу. - Чувствуется высшая школа. Смотрите, - обратился он к внезапно возникшим над досками лицам. - У нее все линии разной толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в нормоконтроль и приходи за новым заданием. А я тебе подписываю за себя и за начальника отдела."

Гордая своей исключительностью, я вбежала на четвертый этаж в нормоконтрольи небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой в роговых очках. Та, однако, не только не выразила восхищения, но, оглядев меня с головы до ног, стала прямо на моих изящных разной толщины линиях чиркать толстым красным карандашом. Едва не плача, вертя от расстройства всем на изумление своим носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный шедевр перед невозмутимым Гаврилычем. Тот пожал плечами, обтянутыми потертым свитером, подозрительно покосился на мое нервное бурчание в животе, нос и синеву только недавно голубых глаз и высвистел по своему обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то, что мы с тобой нап-портачили." "Я перечерчу..." "На это у тебя н-нет времени. Чертеж ждут в цеху. И чего расстраиваться? Копировщицы к-красный карандаш на к-кальку не переносят." После третьего раза, потная и счастливая я снесла чертеж в копировку и получила новое задание.

Девушки вдруг меня обступили - интересовались технологией моей прически, но мы все тут же получили нагоняй от Гаврилыча, который всегда появлялся всюду неожиданно: сначала длинный нос, потом вытянутая шея, наконец узкие плечи и руки за спиной.

В зеркальце, прикрепленном к моей доске я все время видела до неприличия могучего парня с густыми черными бровями. Если я с ним встречалась глазами, он как-то неумело подмигивал и сдвигал свои брови к боксерскому носу. Пару раз к нему подходил одетый с иголочки молодой изящный брюнет из другого отдела со значком нашего института на лацкане пиджака. На меня и мой такой же ромбик он взглянул с интересом, но не подошел. Деловой до жути. С ним даже Гаврилыч разговаривал почтительно. Что, кстати, не мешало этому снобу участвовать в перекурах, которые тянутся чуть не часами - от зарядки до обеда. Во всяком случае, пока я бегала в нормоконтроль и обратно, они там торчали у окна, обсуждая все мировые проблемы, включая, естественно, баб. И никакого на них Гаврилыча.

В обед бровастый сосед подошел немного обалдевший от перекура: "Проводить тебя в столовую, Таня?" "Проводи, Вася", - сказала я, не оглядываясь и одевая сапожки вместо туфель. "Почему Вася? - опешил он. - Я Валентин. Для тебя просто Валя." "А! А я почему-то решила, что ты Вася. Решительный такой."Он наморщил лоб, сдвинув брови. "Если не хочешь... Я ведь только показать, где столовая и в очередь тебя поставить к нашим. Мы командируем одного-двух пораньше, иначе не успеешь за обед." "Спасибо, Валя, не обижайся, - я взяла его под руку. - Побежали, а то я сейчас умру от голода...." "Пальто надень," - крикнул он. "Не надо. Тут ветра нет и тепло."

Столовая была огромная - в принципе это ведь один из цехов завода. Очереди - на сотню метров. Но мы тут же пролезли под барьер и уплотнились среди своих на зависть одиноким чужим. Когда чуть рассосалось и можно было оглянуться, я увидела, что позади нас и трех пожилых женщин стоят уже примелькавшиеся мне перекурщики и тот с ними, что с нашим значком. Валя тактично сунул меня вперед, а сам стал с ними. "Приручил новую красотку?" - услышала я высокий хриплый голос ленинградского джентльмена. Валька что-то ответил. "Не скажи, - возразил тот. - Один бюст чего стоит. А... - тут он понизил голос, но промахнулся. У меня, как вы уже знаете, просто собачий слух. Я пробралась назад мимо озадаченных этим математическим анализом моей фигуры теток и встряла, как говорил Арнольдыч, в разговор: "В оценке окружности моего бюста вы почти угадали, землячок, но вот с тазом промазали минимум на десять сантиметров." "Надеюсь, в безопасную сторону? - захохотал Валя, пока покрасневший аналитик протирал очки. - Марк просто утратил глазомер за зиму."

Тетки только вертели головами и повторяли "бесстыдство, распущенность какая..." Потом моя врагиня из нормоконтроля, которую я в платке и пальто не сразу признала, обратилась ко мне: "Стыдно вам, Смирнова, вести с молодыми людьми такие откровенные разговоры при всех. В ваши годы я не позволяла никому и взглянуть на меня так откровенно, не то что обсуждать со мной мою фигуру." "У вас была фигура, Тамара Изольдовна? - нагло спросила Люся. - Вот бы никогда не подумала!" "Представьте себе. И ничуть не хуже, чем..." "Вот-вот, и опишите нам ее. В сантиметрах." "Как раз этого вы от меня не дождетесь. Никто из моих молодых людей и подумать не смел..."

"Я вам обещаю, Тамара Изольдовна, - осторожно прервала я ее, - что впредь я просто прибью у вас на глазах этого циничного Марка, если он только взглянет на меня при публике. А потом, в ваши годы, только и буду рассказывать всем, как я отличилась в мои годы..." "А наедине? - подхватил Валя. - не при публике на тебя можно смотреть?" "Только с письменного разрешения нормоконтроля." "Я понял, - захохотал, наконец и Марк. - Нормоконтроль точно знает твои, Таня, параметры, а потому оскорблен отступлением от стандартов."

Тетки тоже вдруг дружно заржали, прикрывая рты платками. Тут подошла наша очередь к раздаче. Я взяла себе две порции жареной кеты. В жизни не пробовала такой рыбы да еще за такую низкую цену. Мама моя, во всяком случае, такой вкуснятиной в Ленинграде таки не торговала. И в дефиците не имела.

Я проснулась и увидела склонившееся надо мной то исчезающее, то появляющееся чужое небритое лицо с глубоким шрамом на лбу через затянутый сморщенной кожей глаз. Это фонарьраскачивается за окном, поняла я метаморфозы с изображением, но кто это? Что это не сон, я поняла, когда он снова стал меня лапать, странно кривя вроде бы в улыбке толстые влажные губы. Я разглядела короткую стрижку, жесткие полуседые волосы, потом почувствовала озноб и только тут поняла, что он раздел меня, сонную, донага. От него гнусно пахло перегаром и чесноком. Я рванулась, но он вдавил меня в постель, больно сжимая плечи и наваливаясь на меня засаленным ватником. Кричать я не могла: от ужаса и отвращения пропал голос, только сипела: "Арина... Арина..." Очередная боль где не надо пробудила мою злость вместо страха. Я осознала вдруг, что руки-то у меня свободны и сразу вспомнила уроки самбо, которые давали мне на пляже в Учкуевке Феликс и сам маэстро - полковник морской пехоты Арнольдыч.

Продев руку между моей шеей и его, я резко согнула ее в локте, звезданув его по кадыку. Он охнул, отпрянул и закашлялся. Не теряй инициативы, вспомнила я назидание Феликса, резко согнула колени к груди и выпрямила ноги так, что обе пятки угодили насильнику прямо в лицо. Не успев прокашляться, он получил удар, от которого сразу слетел с кровати. Стол с жалобным скрипом сдвинулся с места. Не теряя инициативы, я вскочила и влепила ему одну за другой две оглушительные пощечины по мерзкой щетинистой мокрой роже.

Я услышала, как с воплем соскочила со своей кровати за печкой Арина, как с грохотом распахнулась дверь. Отчаянно матерясь, она стала оттаскивать уже вскочившего мужика, но он отшвырнул ее и шатаясь двинулся на меня.

"Ты... боксерка, да? - повторял он. - Ты хочешь драться, шалашовка? Со мной!.." Он снова откинул куда-то Арину. Отступая, я уткнулась спиной в зеркало, вздрогнула от его холода и, невольно обернувшись, увидела там нас обоих. Ну и сцена была с моей наготой, красной физиономией, на которой сверкали синью вылупленные глаза. Но разглядывать мне нас было некогда.Я тщетно применяла все приемы, когда он снова бросился ко мне.

Это ваше самбо, Илья Арнольдович, хорошо для первого удара или дляравносильных спаринг-партнеров, а то и просто чтоб меня под шумок полапать в процессе обучения на севастопольском пляже. А когда противник на порядок сильнее, как этот одноглазый кряжистый монстр,то можно делать что угодно. Совершенно железные лапы и, к тому же, тоже не без профессиональной сноровки. Я со своими блоками и захватами толькоруки себе об него отбила.

В конце концов, онзажал меня за плечи так, что, дернувшись раз-другой,я сдалась, дрожа от отвращения и ужаса. Подержав с полминуты, он швырнул меня на кровать и вышел враскорячку, уже не шатаясь. Арина тихо выла, сидя на полу у печки в кухне. Я соскочила с кровати, захлопнула дверь, немеющими руками накинула спасительный крючок и включила свет. В зеркале я увидела себя с растрепанными волосами, с синяками на руках и плечах. Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к соседней "пустой" комнате, но там было тихо. Только Арина робко скреблась в дверь: "Прости его, Танечка, окаянного. Старшенький это мой... Месяц как из заключения. Проспала я дура, как он к тебе кинулся. Трах-тара-рах-тах-тах, - материлась она. - Прости его и не бойся... Он не такой! Открой мне. Он ушел. К Ольге своей ушел. Отвори мне, что он с тобой там сделал..." Я чувствовала себя жалкой, липкой, раздавленной, маленькой и жалкой. "Ничего он со мной не сделал, - сказала я наконец. - Мне вымыться бы, Арина Алексеевна..." "Сейчас... сию минуту, - засуетилась она, гремя ведрами и шуруя в печке. Там загудело пламя, зашипела вода, а у меня совсем онемело плечо.

В жизни надо все испытать, иначе зачем жил вообще на земле,вспомнилось замечание Феликса после нашей размолвки и моего звонка его тете. Феликс, Феликс, видел бы ты свою Таню, бьющуюся в лапах этого жуткого профессионала! Тут бы и тебе все твои приемы не помогли.

Естественно, меня бесило все. И вкрадчивые улыбочки Гаврилыча, который был обязан провести с нарушителем производственной дисциплины, тем более с молодым специалистом, воспитательную работу. В объяснительной записке я написала, что опоздала на работу по халатности и что больше не буду. Гаврилыч поднял на меня тонкие брови и постучал пальцами по моей бумажке: "И т-тебе к-кажется, Т-таня, что т-такая мотивировка исчерпывающая?" "Какая разница, Иван Гаврилович? Любые мотивировки при этом фарсе с объяснительными идентичны."Он пожевал тонкими губами под длинным носом мою формулировку. "Идентичны, г-говоришь? А может быть скорее эквидистантны, Т-таня?" Черт его знает, что он имел в виду.

Вольно ему резвиться и сказать кому-то: "Озадачилась, а?" На него сегодня ночью не нападали пьяные уголовники - прямо из тюрьмы в его постель. Ему есть куда идти с работы, кроме как в логово к этому "старшенькому", у которого черт знает что на уме на следующую ночь, а заплачено за два месяца вперед, и снять что-то другое не на что... И плечо ноет, и вообще не спала всю ночь. А тут еще вчерашняя тетка, Изольдовна эта, стала с меня в нормоконтроле стружку снимать, заодно пытаясь воспитывать. Со своими садистскими росчерками красным карандашом по моему чертежу. Я раскричалась, а ей хоть бы что - на нее все орут от бессилия. У нее в этом смысл жизни - какая же женщина откажется от должности, на которой все и все делают по ее велению...

Я стала править, чувствуя, что нос вообще лег на заплаканную щеку, а тут еще этот Валентин таращится в зеркальце. "Слушай, - обернулась я к нему, мельком увидев в зеркале с отвращением свое красное от ярости лицо со шмыгающим носом, вертящимся между мечущими синие искры глазами. - Ну чего ты таращишься? Делать тебе нечего? Пойди покури..." Его крайне удивленные глаза исчезли из зеркальца.

Впрочем, Валя был не из обидчивых. В обед снова пригласил с собой, поставил в очередь и вообще всячески опекал.

Глядя на его невероятные плечи и расплющенный нос, я стала всячески к немуподлизываться. Сработало. Он пригласил меня в кино. В довольно уютном зале с балконом, ложами, прямо как у нас в "Авроре" я только и думала, проводит ли он меня домой, чтоб хоть показать его, такого мощного, "старшенькому". А он распускал хвост, рассказывая какой он любимец девушек и супермен! Меня мало интересовало, что он кандидат в мастера по спортивной гимнастике, а вот первый разряд по боксу, чему свидетельством был его устрашающий нос, это то что надо...

И вообще мне оставалось только настраивать себя на то, что этот парень мне по душе. В стиле тогдашнего кумира наших женщин Жана Марэ - без шапки, в сером пальто с поднятым воротником, хороший рост, не говоря о фигуре. Первый класс, ничуть не хуже Феликса. А на руку опираешься прямо как на судовой поручень. Вдвоем мы "старшенького", пожалуй, и одолеем. Об остальном вообще не думалось. Все внутри дрожало в ожидании предстоящей схватки на мысу Бурном со справедливым возмездием за мое ночное унижение.

После кино мы погуляли по Набережной, спустились моим вчерашним путем на лед. Здесь мой герой быстро замерз на резком ветру в своем пижонском пальто и стал мелко дрожать под моей рукой. Я грешным делом подумала, что это он не только от холода. Ведь я ему, чтобы все было честно, рассказала о событиях вчерашней ночи, естественно, без описания сценических костюмов участников представления. Тем более, что уже стемнело. И мне, как всегда к ночи, стало так страшно, что и с этим суперменом к Арине ноги не идут. Но куда им еще идти?... У Вальки только койка в общежитии ИТР. Да и негоже мне сразу в койку самой напрашиваться. Тем более, что он пока ничего, идет, пошмыгивает рядом своим устрашающим носом.

Арина возилась у плиты. Покосилась на моего ухажера, но смолчала. И вообще выглядела виноватой. Мы вошли ко мне в комнату, я чашки достала, к Арине на кухню за кипятком сходила, вообще всячески внешне геройствовала тут, хотя сердце падало в пятки от шорохов в "пустой" комнате.

Арина сама принесла нам варенья. Вальку разморило, снял пиджак, развалился, блаженствует с тепле и уюте.

И тут ОН входит... В приличном толстом свитере, трезвый, повязка на глазу, выбритый, вполне человекообразный. Поздоровался. Арина из-за его спины сказала Вале: "Сын это мой. Колей зовут..." Валя встал, подал руку. Тот пожал, сел без спросу на третий стул, плеснул себе чаю, глядя куда-то в угол.

И тут я вижу, что моему герою как-то уж очень неуютно здесь стало. Ну прямо на грозной его физиономии написано, как его тянет смыться. Мне от этого вдруг стало легко и весело.

"Валя, - говорю. - Ты не забыл, что тебе сегодня на урок к восьми?" "На... урок?" - сначала не понял он. Потом как-то затравленно оглянулся на темные окна, за которыми так же зловеще качался и поскрипывал на ветру фонарь, встал, стал торопливо натягивать пальто на незастегнутый пиджак,буркнул "Пока" и - только топот на деревянной лестнице остался от моего заступника.

Мы остались вдвоем. Сидим, пьем чай. Я вздрогнула и напряглась, когда Коля тяжело повернулся ко мне всем телом:

"Вот что, сестренка... Ты не того своими сопляками пугать вздумала. То, что вчера было - не будет больше, обещаю. А мое слово, спроси хоть кого, - камень. А что я только что оттуда, так ты не обобщай. Сорвался я, конечно, вчера. Ты девка запредельная, сама небось знаешь. А я женского тела три года не видел. Не удержался. К тому же, сначала показалось, что и ты не против. Я ведь не бандюга какой, меня не за разбой, а за драку посадили, когда я в подшефном совхозе стал ребят разнимать. Там осетин дурной ножом размахался на все стороны. И меня задел. Ну, я его и загасил чуть не насмерть. Корешей своих я спас, а по глазу он мне успел полоснуть. Вот такого из меня... Кутузова сотворил. Ты тут спи спокойно. Теперь я тебя сам охранять стану. Не боишься больше?" "Ну, - наугад ответила я по-дальневосточному. - Под такой-то охраной..."

"Полез к тебе?" - бледнеет он. "Конечно!.." "А ты?" "Такя же спать легла с топором под одеялом. Как только он ко мне кинулся, я вот так, двумя руками - хрясь его по кумполу, представляешь?" "Врешь... А потом?" "А потом еще хуже, - зашептала я, заливаясь от смеха слезами и кашляя ему а шею. - Валь, я же никогда не могу сдержать себя. Вот я ему косой голову и отрезала... И - в печку, - опустилась я за стол, уткнув лицо в локти и сотрясалась от рыданий. - Представляешь? Ужас-то, а? К-крематорий на дому... На всю жизнь запомнит, правда?.." "А старуха!?" - верит этот дурак. "Не помню... Ее, кажется, я потом в колодец спустила... Помню только, что и ее - хрясь по кумполу... Как Радион Романович. Не оставлять же свидетелей..." "Как?!.."

У меня не было больше сил его разыгрывать. Живот сводило от хохота.

"Еще осталось одно дельце... Одного зайца двуногого сейчас на циркуль насажу и - на нары... - ткнула я его пальцем в его железное пузо. - Впрочем, зайцев надо беречь. Без них нарушается биологический балланс. Иди, кури, Вася..." "Валяя", - уныло отозвался он и действительно поплелся курить. А что еще делать конструктору мужского рода от зарядки до обеда? Ко мне тут же поспешила Люся и стала меня утешать. Она была уверена, что этот гигант мужского обаяния меня уже соблазнил и покинул. Чего бы я тут иначе так горячо с ним шепталась и плакала?

Но я уже вернулась к моим фундаментам под пожарные насосы. Именно для этого меня в самом престижном вузе страны шесть лет учили мировые светилагидродинамике, прочности и теории корабля.

А Валя после обеда как ни в чем ни бывало подсматривал и подмигивал. У меня жебыло такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, каким ужасом и кровью вчера все кончилось бы, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей...

У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязанной шапочке, что остро напомнило мне родной город.

"Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Точно! Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно в этом же свитере и брюках, а вот эту шапочку я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..."

Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе у самого моря. Сначала мы просто очень мило катались вдоль беговых дорожек голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из питерского хулиганского репертуара Масляного Луга. За мной и другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции".

"Тебе нужна помощь дома, Таня? - тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. - Я имею в виду того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью. Валя мне все рассказал..."

"Марик, - критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. - Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с тобой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, - нерешительно обнял он меня за талию. - Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..."

Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже...

Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушанного не обсуждала, что нас потом и спасло.

"Милая Танюшечка, - писала подруга. - Не буду мучить тебя долгими вступлениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высокого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Мы встретились с ним как-то случайно у Коровина. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..."

Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по совершенно весеннему, залитому сухим солнечным светом моему городу-убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трамваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко написано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..."

Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие,мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мойадрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фотографией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер - никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким.

К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли, несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидениями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они вежливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня таращились каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспирантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочитанным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни голода, ни усталости.

На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под моими руками его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. Передо мной плясали светлячки искр нашего костра на яйле и виделась гибкая фигура с заломленными над головой руками...

"Приехали, дамочка, кольцо, - меня трясли за плечо. - Не стыдно? Такая молоденькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрезвителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед.Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Автобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла по протоптанной в лесу тропке куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги вниз ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по узкой и темной лесной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторанчика среди высоких деревьев. А дальше светился серебром уже родной мне Амурский залив.

И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло,кто-то вскрикнул: "Таня?.."

"Это судьба, Танечка, - ликовал Марик. - Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он сверкал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих заснеженных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на моем потертом пальто.

"Так откуда же ты? - оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. - Ты действительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, - ответила я, тревожно оглядываясь. - Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это тытак шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я тебя приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и, как видишь, забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "Во, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене иносказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы же из одного вуза." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С Приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а вы все у Калинкина моста." "А как твоя фамилия, Марик?"

"Альтшулер, - мгновенно смешался он. - А что?" "Ничего. Чего это ты смущаешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? - вздрогнул он, всматриваясь в меня с некоторым, как мне показалось, ужасом. - Так ты..." "Что я? - теперь мгновенно ощетинилась вся моя плоть. - Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!"

До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отношениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на другой стороне планеты оказалась, а не в Ленинграде своем или хоть в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было бы и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе?

Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Ах, китайское блюдо? Но это действительно едят? Это не то же самое, что жаренная саранча в тухлых яйцах?), суп с рыбными фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция салата из гребешков в квадратной тарелке была такой, что о супе и рыбе можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике.

После последней рюмки я положила моему ухажеру пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там нашептали."

"Таня, - побледнел он. - никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И вообще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться по всем конторам. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..."

"Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, - невесело рассмеялся он. - Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем именно? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, - покосился он на графин, - примитивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." - я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, - сдался несчастный Марк. - Она сказала, что ты позволяла ему..."

Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть он мне только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват.

Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек? Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе, как умел это делать только он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого ужасного письма.

Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы другой. Как рыжий кот нос к носу с черным я вижу перед собой черные кудряшки моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровьями, ее круглые наивные черные глаза у самой переносицы и маленький яркий рот, ее пальцы с дорогими перстнями, низкий широкий зад, белые короткие ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами.

Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко запрятанное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем та, которой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне евреев, включая, кстати, Марика Альтшулера.

Я стараюсь загнать обратно беса, представляя себе неземную еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле с моим Феликсом, холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез после меня ее вдруг снова полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках их их спальни и их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее рыхлое белое тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я спокойна..."

Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки в пригородном лесуусамой Уссурийской тайги, проклятая глупая баба, угробившая истинное счастье своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!...

И, оттолкнувшись палками, я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно налетающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пронзая сугробы, как тот рыжий кот, даже и не преследуемый уже черным. От свистящего в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера за шеей, нос вертится во все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими кошачьими слезами от обиды, бессилия, отчаяния, стыда и сознания непоправимости поражения...

Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего заснеженного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем. Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На чистом голубом снегу, сверкающем мирриадами острых огоньков, их тени кажутся черными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь преобладают стволы-стебли - по нескольку огромных деревьев из одного корня, что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно прихлопывают мои лыжии повизгивают палки, где-то за сценой возникает и нарастает музыка Грига...

Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всамделишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блестящего Амурского залива.

Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воздуха, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с нарастающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне малого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навстречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу поднасквозь продутым свитером.

Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, асверху оба моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных шапочках - трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые кабинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, -сказала она, кутаясь в полотенце. - Знаете что? - сказала она, увидев меня в моем откровенном купальнике, -пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.

Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и тут же полезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми ногами холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окунулась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же - в феврале в море купаюсь!

"Сашка, - услышала я. - Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, - кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. - Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажетсяза такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, - кричала она в ухо. - В первый раз надо только окунуться, а она плавать! Лето тебе?"

В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покровительница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никогда хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Смотри, какой ты тут вызвала переполох. И ведь совсем не нарочно, правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппаратом... Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."

Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой - подарок мамы в честь получения дочкой диплома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки - в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драматического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.

Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет - и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала - словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна - королева бензоколонки. Именно ей поручено первой наливать и произносить. Потом - по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, - шепнул Валя. - Настаивай. Что это такое - треть зарплаты платить за квартиру!"

Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей судоремонтные маляршей, а потому решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался незнакомый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел.

Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.

"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, - говорит секретарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. - Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, - прошипела Маша. - Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке густо покраснел и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" - всплеснула руками девица.

"Вот что, - встала я. - Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра.Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, - растерялась и побагровела Машка. - Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я там в тулупе и валенках купалась."

"Кто же в феврале купается?" - робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Запрещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, - зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...

"Это же ракурс такой," - растерянно сказала я.

Это же сколько мороженной вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить грозилась!...

"Ничего себе, - окончательно стушевалась малярша от непонятного эпитета, с ужасом поглядывая на меня - представляю,какие синие искры я на на нее испускала. - А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"

Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!.. Словно она может стать такой как я по своему желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.

Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела. "Что тебе еще, Смирнова? - мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. - В прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу! Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения."

"Я их у таких как ты не принмаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..."

- "Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упала..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где это, мыс Бурный?"

- "Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая нарядная! Дай хоть переодеться помогу. Да выйди ты, Колян. Видишь, она стесняется..."

- "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком - первое дело, я по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове. Горит вся..."

- "Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлично. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы приглашают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте сразу две таблетни и постарайтесь сразу уснуть..."

- "А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее прикончить..." " Я не хочу, я не буду!.."

Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричатчайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу...

"Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."

- "Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в портуспиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его только знали..."

- "Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсомольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Не из-за нашего ли купания, Танечка?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "А вы расскажите-ка мне, Таня, все-таки про ваш комсомол."

- "Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно смотрит на меня человеческими глазами... у самой переносицы... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. А я больная совсем и не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит своим когтем..." "Таня, соберись с силами и раздави гадину, пока она такая маленькая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..."

- "Да не хочу я резвлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в своем открытом купальнике?.. Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия - пятьдесят шесть, бюст сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..."

Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное - подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, ликующе яркому малиновому цветущему богульнику на серых еще и безлистных, но нарядных и пушистых сопках в апреле. А потом как-то сразу зацвели в мае все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно таращится мне пышными бутонами, а за ней уже не бескрайний лед серебрится, а живое море сияет такой удивительной синевой, что вся комнатас утра голубая и словно пляшет до вечера в радостных бликах на стенах и потолке.

Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть бессмысленного отчаяния.

И тут где-то совсем на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меняеврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь...

Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.

У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы - скоро будет такое лето, с такимитуманами, с ума сводят!..) И на самом деле эта мертвая серая душная масса действительно была способна привести западного рождения человека в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и - снова клубится серое облако среди сопок. И все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары наневидимых улицах. Враждебность природы вообще штука неестественная, а тут она была какой-то демонстративной, уголовно наказующей, словно этот туман - компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только бесконечной пыткой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду днем со зловещим мраком ночью за окнами вместо сияющего залива. Даже мой скрипучий фонарь казался живым огоньком, едва проглядывая в леденящем сумраке.

В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене - президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу - главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже - "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, переходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная "го-мо-жо" местного пропагандиста, которого почему-то называют лектором ЦК.

А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется - прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше Даяну - с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от ставшей уже совершенно неприличной в такой ситуации фамилии Альтшулер, невольно смеется вместе с ними. "Насер, как Кутузов и Сталин, - решается пошутить и он, -нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Дождется морозов и погонит их обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха... Здорово! Подождите. Я сейчас вам расскажу..."

Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, сложным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.

А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое - с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервятников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на плакатах Кукрыниксов вполне в духе геббельсовских карикатур на евреев.

Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибунунаш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.

"Все мы, советские граждане еврейской национальности, - визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, - от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания израильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сионистских агрессоров!.."

Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову.

"Можно, - говорю, - вопрос к выступающему?" "Минуточку,- радуется председатель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. - У Тани Смирновой вопрос."

Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица удолбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," - утирает пот клинический советский патриот.

"Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"

"Ты что, малограмотная, Смирнова? - первой проявляет свою комсомольскую бдительность красная Машка. - Всем известно, что Израиль -самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, - встревает какой-то эрудит из зала. - И Люксембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? - не унимается блондинка с голубыми глазами. - Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать?"

"Смирнова, сядьте! - кричит парторг ЦКБ, бледнея. - Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..."

"Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фальшивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира."

"Что же ты предлагаешь?" - зловеще спрашивает Машка.

"Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля."

"Но ведь всем известно, - говорит вдруг взволнованный Трахтенберг, - что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, - широко улыбается он. - Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!"

Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...

Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями.

Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об ихзастенках...

"Что вы так перепугались? - уловил он мой взгляд на решетку. - Вы не арестованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьезные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело может дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," - я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы со нами?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не люблю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте где и когда хотите. Мне лично удобно подождать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..."

Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской антисоветской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий - как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме вашей квартирной хозяйки. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?"

"Тогда какая цель нашей с вами встречи? - невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. - Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая беседа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуманным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал - удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общественный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из нестабильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"

"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно, такая уд у нас служба, но у вас была... связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашковского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь сразу подружились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посудите сами: совершенно русская девушка сначала склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..."

"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Вернетесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей... - опустил он глаза на что-то на его столе, - красотой, будущим, самой вашей молодой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..."

Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Особенно страшно мне стало, когда я поняла, что он поглядывает именно на злополучные фотографии с моржового пляжа. Мне стало безмерно жаль себя,и ясъежилась под его уже совсем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет улыбаться, попросит пройти с ним в комнату без окон в подвале и... попугает меня там иначе и гораздо эффективнее!

Он заметил мой взгляд, перевернул фотографии и снова улыбнулся:"Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна. Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном преступлении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши симпатии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня... "

"Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своему славянскому телу не подпущу..."

"Но вы же неправы, Танечка, - взволнованная Изольдовна была сегодня сама любезность. - Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти - евреи. И такое натворили!.." "Вот что, - насмерть перепугалась я. - Я, ТамараИзольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам прямо в тридцать седьмой год - с концами." "Да что вы, Смирнова, - еще больше перепугалась Изольдовна. - Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?"

В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебяк городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало - это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет - немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул - жиды!.."

А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плавсредство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе не надо теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?""А я-то при чем? Ты что, со мной вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? - смешался он. - Бери кого хочешь, я не возражаю, как капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"

Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая - в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно сквозь цветущую сирень. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда?

Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теплыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодочку вещи и плыву к боту сама. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь на нагретую на послеобеденном на заказ солнце палубу, особенно горячую после холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой комфоркой на красном баллончике и с обычной железной печкой. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культурист - не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящики и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове - шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким парнем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью...

Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...

Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бурным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина - чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."

Над нами нависает уходящий в винее небо зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из водорослей - сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках...

Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Какие-то два-три месяца и - вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.

Коля выходит из своей лодочки, я сажусь, а он плюхается на мягкий барьер водорослей рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мокрую талию. Тотчас он отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня - его день! Бот купил, бухточку нашел, девушка красивая рядом. Мне ли портить счастье хорошего человека? Да и что я сама, неживая что ли?.. И козыри мои всегда при мне, между прочим. Так что я медленно снимаю через голову свою тряпочку, наслаждаясь его ошеломленным глазом.

"О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы - из КГБ?.." "От-ку-да? - протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. - Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то довольно стандартный облик показался мне жутким.

"Короче, - разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. - Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо. Я замерзла."

"Я - Ольга, - сказала она веско. - Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!"

Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, - снова обнажила она свой музей металлов на помойке. - Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.

Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и- боится.

Страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в сумочку, но было поздно - я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на спину с опорой на руки, как учил меня как-то полковник морской пехоты Арнольдыч на пескесевастопольского пляжа в Учкуевке, чтобы сделать "рычаг" - зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу выше колена, используя инерцию горизонтального полета.

Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же села, ошеломленно глядя на меня, сжимая в руке сумочку. Не теряя инициативы, я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть. Она глухо зарычала басом и сдалась.

Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" - ее же "пером". Конечно,резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились слезами, хлынувшими на пунцовыещеки, и она стала вытирать лицо тылом вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто на меня снова нацелен нож в самое главное место.

Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу показалась знакомой - это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале каждое утро! Ужас отразился и на ее лице - очевидно, та же мысль одновременно пришла и ей в голову.

Перед ней стояла Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая, густоволосаяи стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще ярких голубых глазах -до прошедших страшных лет...

Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще всхлипывая и утираясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка валялась на гальке под соседней лодкой.

Тут я так разрыдалась и закашлялась, что она стала колотить меня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло в доме, в окно из моей комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил несчастную свою жену с ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в мою-нашу постель.

Начиналась новая жизнь в старом убежище.

Впрочем, она скорее продолжалась. Коля позвонил мне на работу в пятницу после обеда и пригласил на бот - поехать на острова. Я тут же созвонилась с моими новыми сожительницами, пригласила Марика и Валю, наших единственных холостяков, истала морально готовиться к возможным осложнениям с такой грозной Ольгой. Но ничего страшного не произошло. Супруги не отлипали друг от друга в ходовой рубке, пока мы травили анекдоты и хохотали на корме так и не ставшего моим бота с моим именем на борту.

Капитан высадил нас на острове Рейнеке, обещал забрать послезавтра вечером, газанул в чистое июльское небо и тут же свернул за мыс, оставив нас с палатками на изумрудном лугу у самого пролива между островами. Как только мы разбили палатки, парни отправились в крохотный поселок за как всегда забытыми какими-то продуктами. Мы же начали готовить ужин на костре. С острой приправой в виде голода на чистом воздухе это было божественно. Во всяком случае, мужчины нас старательно хвалили.

Как всегда здесь, на широте Сухуми, ночь настала почти мгновенно - вот кто-то повернул реостат и нет закатного солнца, только звезды над головой. Я поймала одного из таинственных светлячков - обычный черный жучок с пульсирующим полосатым брюшком. Как только я раскрыла ладонь, он едва слышно затрещал крылышками и полетел зигзагом, какими было пронизано все пространство над лесом. Такие же светящиеся, но совершенно неразличимые на ладони организмы были растворены и в черной воде, когда я, единственная из всех, рискнула поплыть с маской, изумляясь моим ярко светящимся под водой рукам. Все, что шевелилось, немедленно начинало излучать фосфорический зеленоватый свет.

А утро оказалось ясным, с просторным розовым торжественным рассветным небом над островом напротив и с отражением его леса в зеркале пролива. Мальчики уже собрали нам каждой по букету цветов. Уже пахло кофе и из умывальника лилась родниковая вода.

Естественно, сразу после завтракавсе бросились купаться. Мои москвичкивообще впервые видели море и удивлялись каждой мелочи. Я восхищала их моим нырянием с маской и трубкой. Впрочем, такого моря и я сроду не видела, во всяком случае, что касается подводного мира. В Крыму я пристрастилась к подводному туризму, но там был просто очень милый голубой с синим пейзаж ниже поверхности воды. А тут - просто калейдоскоп подводных цветов - от ярко желтого до ядовито-малинового, оранжевого и пурпурного. Там была морская трава, а тут - подводные леса. Я вылезла только когда окончательно закоченела. А девочки просто без конца окунались, заходя по пояс и возвращались на берег. Субтропическое солнце тут же сожгло их белые лица и плечи. Бледные москвички за одно утро стали ясноглазыми и яркогубыми.

Стояла влажная душистая тишина, нарушаемая только чивиканием птиц и дальней воркотней прибоя по ту сторону мыса. В проливе же, у наших палаток вода тихо плескалась, как в каком-нибудь Серебряном Бору в центре Москвы или у нас на Озерках.

После обеда я решила поробинзонить, чем я увлеклась, к раздражению вечно терявшего меня Феликса, в Крыму. Поднявшись по тропинке, я оказались на лугу, который кончался обрывом к необитаемому при любой погоде пляжу по другую сторону мыса - среди волн там то обнажались, то исчезали в белой пене черные блестящие валуны.

Декорацией к этой сцене был берег открытого моря, который состоял из похожих на крепостные башни скал, то черных с фиолетовым отливом, то красных. Башни были одеты снизу в ярко-белые кружевные воротнички прибоя за ослепительно синей бескрайней мантией - до самого иссиня-черного в лучах солнца проведенного по нитке горизонта. Слева за мысом простиралсяархипелаг - от кокетливо кудрявых лесов на склонах ближайшего острова до розовато-голубых дальних берегов.

Не считая прибоя, здесь тоже была тишина, звенящий горячий душистый воздух над изумрудной травой с летающими над ней бабочками. Торжественная красота неизмеримо превосходила все, что я когда-либо ожидала в мечтах от своего убежища. Это было совершенно не похоже на Крым, но ничуть не хуже!

Цепляясь за отвесные скалы, я спустилась по крутой тропинке к увиденной с вершины лагуне, заслоненной на две трети огромной красной с белыми прожилками скалой. Тут я разделась, опустилась по пояс на гладкое каменное сидение в горячей воде, защищенной валунами от бушующего в каких-то десяти метрах от меня прибоя.

Уровень воды в лагуне меняется с высотой внешних волн - меня то приподнимает вода моем кресле, окутывая по шею, то оставляет под солнцем на обнажившемся камне. Иногда снаружи с шипением летят тучей холодные брызги, заставляя меня ежится и взвизгивать.

Когда сидеть надоело, я перешла в соседнюю лагуну, надела ласты и маску - весь мой наряд - и полетела в прозрачной как воздух воде, отражаясь снизу в зеркале ее поверхности. Мне часто снилось, что я летаю, но не над таким пейзажем. Такое и присниться не могло: желто-красное пламя водорослей, синеватые морские ежи и разноцветные звезды в голубых столбах солнечного подводного света. Вокруг величественно колыхались космы белой седой травы, среди которой шевелились коричневые тени огромных листьев.

Лагуна оказалась очень глубокой. Где-то внизу угадывались синие очертания камней. Насколько они далеко, можно было судить по крошечным куполам медуз над ними на фоне таких же полуметрового диаметра мерцающих бахромой голубых безобидных тварей, которых я безнаказано отодвигала с дороги руками. Я нырнула поглубже, но дно так и не приблизилось - тут метров десять! Зато я увидела себя всю в зеркале поверхности, перевернувшись на спину.

Интересно, кажусь я морским тварям чудовищем как мне акулы и осьминоги, или красавицей - гибким белым грациозным зверем, как нам дельфины?.. Снова меня начала бить дрожь. Пришлось вернуться к своему "креслу", но и там я не смогла согреться - перекупалась.

"Ну, что вам надо?" - решилась я спросить. "Природа не создала трех Венер, - звучит все тот же знакомый, но не Марка и не Вали голос. - Если одна из них стоит себе в Лувре, то вторая здесь. И звать ее Татьяна Смирнова." "Ты прав, Гена, - отвечает такой же знакомый второй голос. - Не узнать совершенство форм этой изумительной спины, увиденной хоть раз, может только ослепший. Причем Венере Милосской до Тани далеко. Ты здесь откуда, Тайка?"

Господи... Так называл меня только Феликс. Но это не его голос! Я вскакиваю и тотчас бросаюсь в объятья Гены и Валеры, друзей Феликса, тех самых, что травили меня вместе с его мамулей в Севастополе, а до и после того были просто милыми однокурсниками-ленинградцами. До боли знакомые холеные белые рыхлые лица! "Гена, Гена, - смеется Валера, видя что его друг не отпускает моей талии. - Прежде чем обнимать такую красивую девушку в таком легкомысленном наряде после долгой разлуки, следует выяснить нет ли за скалой законного ревнивца, способного проткнуть тебя острогой." "Ой, мам! - непритворно пугается рыжий Гена. - Таня, ты ведь нас ему не выдашь?" "Не выдам. Я свободна и вам ужасно рада. Просто не могу выразить как!.. Это кажется мне продолжением сегодняшнего сна." "А началом сна что казалось?" "Феликс, - неожиданно выдаю я бушующие чувства. И меня тут же начинает колотить дрожь. - Он мне сегодня снился..."

Они помрачнели. "Он был похож на мокрую курицу во дворце бракосочетаний, а невесту выносил почти брезгливо, - произнес профессиональный лицемер Валера. А Гена так же фальшиво добавил: - Конечно, ты ему подошла бы больше в этой роли." "Эллочка Коганская, конечно?" - спросила я, криво улыбаясь. "Если бы! Совершенно со стороны. Ты ее не знаешь." "Красивая?" "Это на чей вкус." "Из наших?" "Мединститут.""Веселая? Остроумная?" "Н-не думаю... Впрочем, говорят, в своем деле дока. Готовится в ординатуру, занималась в разных там престижных кружках. Короче - способный врач," - нехотя заканчивает Гена, отводя в сторону свои лживые глаза. А Валера словно с осуждением добавляет: "Академически умна. Натаскана в области музыки и театра. Дитя нашего великого города. И мама у нее скрипач. Первая скрипка какого-то театра, кажется." "Толстая, рыхлая? - почему-то лихорадочно расспрашиваю я, надеясь услышать хоть что-то негативное о моей счастливой сопернице. - У нее белое лицо и черные кудряшки?.." "Нет-нет, ты имеешь в виду совсем не ту. Светлая шатенка с карими большими глазами. Довольно привлекательная фигура. Не твоя, конечно, это совершенно неповторимо, но вполне терпимые формы." "Феликс ее любит? Уважает, по крайней мере?.." "Боюсь, Таня, что он относится к ней все лучше и лучше. Тем более, что она ждет ребенка..."

Звон, нараставший в ушах, как зловещий признак моего приступа, стал стихать. Ладно, если он счастлив, а ты его любишь, сказала мне моя совесть, то чего тебе еще надо? "Бог с ними, пусть благоденствуют, - рассмеялась я. - Вы-то тут откуда? Не приехали же специально, чтобы меня развлекать этими подробностями!" "Мы тут в командировке от нашего НИИ... Выходной коллеги посоветовали провести на островах."

Они стали делиться впечатлениями о поездке, о Владивостоке, о нашем заводе. Вспомнили альма-матер и колхоз. Обычный треп бывших однокурсников. Я смеялась их шуткам, кивала, благосклонно принимала комплименты, вела себя вполне адекватно ситуации.

Итак... Ты переоценила свою особу, - трещал мне между тем внутренний голос. Февральское письмо было не криком отчаяния, а данью вежливости, прощальной милостынью. А ты-то, дура и психопатка, чуть с ума не сошла от жалости к бедному слабому Феликсу и к себе. А письмо-то просто какая-то плата за все, что между нами было.

"Хорошо, но ты-то тут откуда? - спохватился Валера. - Тоже в командировке?" Врет, сразу поняла я. Все-то он знает. Придуривается. Я кратко рассказала о себе. Они ахали, кивали, фальшиво пучили свои глаза. "Нравится?" - спросил Гена. "А разве тут может не понравиться?" "Да, красиво", - уже не скрывая равнодушия отозвался он, странно посмотрев на меня. "Купались уже?" "Что ты! Зашли по колено. Вода у вас ледяная." "А не хотите искупаться в лагуне? Тут вода теплее." "В другой раз." А Валера добавил: "В лагуне? Что ты! Все знают, чтоименно в таких теплых лагунах иводятся разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела."

Вот кто им уже точно надоел, так это я. Но они этого сами не скажут. Ведь такие элегантные, вежливые, утонченные, сдержанные, рассудительные, такие привычные!.. Но и мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему облегчению, с обрыва донесся голос Вали: "Ого-го! Таня! Ты живая? Не утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет. Кто это там с тобой? А то я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди их в наш лагерь. Покормим." "Пошли, мальчики?" "В другой раз, - повторил Гена, неприятно щурясьот блеска моря. - Рады были тебя повидать, Танечка." "Удачи тебе, - добавил Валера. - Как говорится, ни пуха ни пера в твоем далеке." "И вам тем же концом по тому же месту... Спасибо, развлекли вы меня!" - пошли мы в разные стороны.

Как хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени диких туристов. Сидишь себе на теплом бревне, глядя на лунную дорожку и выкладываешься как умеешь. Все равно тут любой голос и любая песня - лучше всех. Какая-то грустная песня про то, как мне мама, как мне мама целоваться не велит, звучала каким-то гимном в пронизанной запахами моря и цветов тишине. Мелодия так гремела, раскачивалась и парила, что у меня мурашки по спине бежали. Мы с девочками старательно и предельно жалобно пищали, что любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.

Увы, параллельно этой пасторали во мне кричало, между тем, другое.

Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу пусть не на Элле, но все-таки на другой. Облегченно одобряют его выбор не в мою пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно же, они и сейчас дружат с... семьей моего Феликса. Без меня в ней... Все остальное - традиционное лицемерие. И я хороша! Кто меня вообще просил говорить про сон и тем более вести все эти обнажающие вопросы. Чтобы меня же им бить было удобнее...

"Таня, - тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. - Прочь грусть! Если не хочешь больше петь, надо пить, пока снова петь не захочется." "Я схожу за водой, - поднялась я, хватая ведро. - Я сегодня еще не носила." "Куда ты ночью? - лениво возразил Марк со своей подушки в виде обнаженных ляшек соблазнительной Веры, на которых он как-то ненавязчиво и уютно устроился к обоюдному согласию. - Я завтра сам принесу."

Позади попискивал наш приемник. Лунный свет отбрасывал на узкую тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза и увидела темный силует человека сидящего на скале, словно вырезанный на фоне светлого лунного неба из черного картона. Я набрала воду, двинулась было в обратный путь по кромке прибоя, утопая в мягких водорослях, когда сзади раздался шорох. Я вздрогнула и оглянулась на силуэт. Страх тотчас пронизал меня сверху и застрял под ослабевшими коленками - человек вдруг показался мне раза в полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было таких видений. Во рту его, о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что это все мне снится - ущипнула себя за руку. Нет, так и сидит совершенно неподвижно. И огонь то ярче, то тускнее. Я попыталась позвать наших на помощь, но изо рта вырвался какой-то щенячий визг. Человек на скале вздрогнул, соскочил и пошел ко мне. Только теперь я поняла, что исполинский рост - просто игра света. Он просто сидел ближе, чем я предполагала. А красный огонь во рту- банальная сигарета...

"Кто здесь? - раздался удивительно знакомый своей необычной густотой бас. - А ну, кончай придуриваться, в морду дам. Не прячься, я тебя уже вижу. Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во тьме светятся... Ты-то тут откуда, поросенок?"

Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого одинаково уважали и верные, и неверные. Он схватил меня и подбросил как ребенка, поймав огромными красными ручищами: "А я тебя три дня искал через горсправку, - грохотал его бас. - Пошел по одному адресу, а там на меня какой-то криминал вызверился. Я уж решил, что ты вернулась в Ленинград." "Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы тут с ребятами с нашего завода в походе." "В твое ЦКБ меня, представляешь, не пустили. Сначала вроде их моя форма секретности устроила, но когда узнали, что я именно к тебе, то тут же куда-то позвонили и отказали. Что ты там такое страшное для врагов мира и социализма разрабатываешь, поросеночек? Как твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я тут же подумала, что он шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный Лешка! "Как какие шкуры? - удивился он. - А твоя курсовая работа по годродинамике, что попала к самому Антокольскому! Китовая кожа для подводных лодок с подсосом пограничного слоя?" "А, гидродинамика!.. Я тут другое, представляешь, изобрела. Тоже для подводных лодок, но я даже тебе ничего не скажу. Меня тут как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я всегда говорил, что Смирнова - голова!" "Ты не хочешь к нашему костру, Леш?" "И пожрать дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое ведро. Фу, как ты меня напугал, пор-р-осенок!"

Через минуту он выскребывал из котелка остатки каши и обстоятельно отвечал на мои вопросы о ребятах, с которыми мои дневные собеседники не общались. Наконец, я решилась спросить его и о Феликсе. "А что этому поросенку сделается, вытер он платком губы. - Чуть ли не правая рука у Антокольского. Женился, перебрался к жене. Ты ведь знаешь?" "А ты знаешь, что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От него, а он не знаю откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А жену? Как ее, кстати, зовут-то?" "Так это Дина Богун. Ты ее вроде бы тоже знаешь. Вечеринку у Генки помнишь? Ты с ней в шахматы играла, а потом вы ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так это ж такой народ!.."

Так во-от это кто! Это серьезно. Это не жена не стена, такую не отодвинешь... Да, очень даже умная и обаятельная девуля, брови такие красивые, породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный, все ее торт хвалили. На ней было светло-серое платье с короткими рукавами. Мы все белые, а она смуглая, сразу видно, что нерусская какая-то. До чего была, правда, милая девчонка с виноватой какой-то улыбкой. Ничего не пила, молчала, краснела до слез, когда танцевала. Куда мне до нее! Сплошное благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не какая-то Эллочка!

Да, вот теперь я все вспомнила. Мы с ней действительно ушли вместе, так как Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным ливнем, от которого наши плащи пропускали воду как решето. Она настояла, чтобы я зашла к ним переодеться и просушиться. Квартира - роскошь, после нашей-то с мамой четырнадцатиметровой комнаты на первом этаже с окнами на помойку во дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно озверевших после десятилетний вынужденного общения на одной девятиметровой кухне. И это все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не Динину сдержанную, элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную несчастную мамулю в свекрови.

"Ну чего нос-то повесила, поросенок? - загремел Леша, обнимая меня за плечи и прижимая мою голову к своей широкой груди. - Все проходит. Ты в таком райском краю поселилась. Радуйся жизни!" Он все гладил и гладил меня по голове огромной ласковой лапой. Он растерялся от моих рыданий, этот белобрысый мощный добрый Леша, пока перед моими глазами мелькали видения прошлого года.

- "Дачтоб явашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться вашей солью, чтоб она вам на том свете на засолку пошла!" "Стыдно вам, Савелий Кузьмич..." "Мне стыдно? Я сорок лет в этой квартире, а вот где вы, мадам, отсиживались, пока я тонул в окопной грязи, а моя семья в блокаду котлеты из трупов ела?.."

- "Диночка, белье для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас простите, Таня, у нас так неубрано... Сами понимаете, у меня совершенно нет времени после репетиции. Вы чай с каким вареньем любите?" "С любым." "Так не бывает. Я вам для профилактики от простуды положу малиновое, хорошо?" "Я пойду наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей позвоните, что вы у нас." "Так телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может отрезать частный телефон?" "Милиция. Мой сосед как-то с него вызвал одновременно и их, и пожарную, и скорую..." "Какой ужас!.. Что же с ним стряслось?" "Ничего с ним не случилось. Для смеха, я думаю, как они друг с другом разбираться будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас я просто не имею права отпустить, Танечка. Да и мосты уже развели. О, вот и Семен Борисович. Сеня, это Танечка, Диночки подруга."

"Не стесняйся, Таня, у нас вечно кто-то ночует. Папа - известный адвокат, кого только не приглашает. Его клиентам иногородниминогда просто некуда больше идти."

"Я вам советую с утра принять душ, Танечка. Или вы привыкли ванну?" "Спасибо. Я просто умываюсь по утрам над раковиной." "Но это же хуже, чем общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам я хожу в баню. Вот и все..." "О, тысяча извинений! Я просто не подумала... Да, сколько еще людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!"

- "Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бегуди?" "Да я и не трогала, мама. Я же ими не пользуюсь..." "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то мои вещи... И где это тебя черти носят по ночам?" "Я была не вечеринке, а потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг обзвонила." "Эту ты не знаешь." "Не знаю. Потому, что это никакая не подруга. Вырастила потаскуху!.."

Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры, берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ - гордость Вали и всего отдела - автоматический подъем флага на безлюдном пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами под своим горбатым семитским носом.

Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за тошнотиками - жаренными пирожками с китовым мясом, - беру кулек и идув отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества - Иосиф Аронович!

"Я все искал случая спросить вас, Танечка, - тихо говорит он. - У вас после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так, попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность. Решиться на такое в наше время - надо иметь врожденное благородство и мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним где-то к концу века, уже в Израиле." "Вот и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карьерист, быть на стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто карьерой, а свободой или самой жизнью - подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом говорили. Выходи за еврея и будь с нами."

Но я направно волновалась. Речь на этот раз о моем неестественном сионизме, к счастью, не шла. Когда я робко втиснулась в кабинет, начальник встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся напротив - за столом для подчиненных.

"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, - начал он. - что хоть начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу нашего изобретения, этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала профессора Антокольского изголовного института. Вы ведь знакомы?" "Я консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного слоя? Слышал от профессора. Тоже интересно, но это в перспективе, далекое будущее. А то, что вы предложили в моем бюро - реальность сегодняшнего дня. И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами. Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и попробуете сделать наше ЦКБ хотя бысоисполнителем проекта. По крайней мере, для изделий по нашему изобретению вКомсомольске, где тоже заинтересовались. Если вам удастся убедить НИИ повлиять на министерство, то нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие. Пока же тамсчитают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что, как говорится, вам и карты в руки..."

Дождались автобуса до метро, а от Балтийской - совсем рядом. Вот я и дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не вызвериваются, не игнорируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий мне по плечо. Такая популяция выжила в лихие годы некогда славной красивыми людьми России.

Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города, северной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю квартиру и тот с линзой.

Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия Кузьмича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая, пожалуй, и коммунизм переживет. Меня она встретила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика. Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Такой, пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.

Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, что инженер, что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец государство заплатило за самолет, чтобы я тут лично профессоров уму-разуму учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.

Тот был по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта.

"Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас сегодня такой переполох, что в отделении даже негде вас принять. Не обижайтесь, ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Моегореферента зовут Феликс Ильич Дашковский." Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать случайной встречи, или, напротив, унизительно искать ее. А тут он собственной персоной уже стучит каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке, галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты! Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая это его, Ильича, тут Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились...И-интересно-о что это сейчас будет...

Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень. Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул обоими резвыми копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было иллюзий, кто это ко мне спешит. Даже сделал неуловимое движение - побежатьв обратном направлении.

Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством.

Вот он берет себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо возражает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру. Дядька ухмыляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и широкого улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбкуумереть на месте готова!..

"Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А это действительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," - я небрежно подаю ему руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар, подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше. Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем представляю. Ожидал ли?

Не ожидал. Растерян. Нашу встречу тоже небось представлял иначе. Что я его выслеживаю, а он снисходительно так меня уговаривает смириться. А я безутешно рыдаю, а он меня покровительственно утешает. Бар-р-босина...

Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках, как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севатополь. "Как в купе, помнишь, Тайка, - тихо говорит он, осторожно беря меня за руку. - Ты меня вообще-то вспоминала?" Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? - я оглядываю его с головы до ног. - Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, - берет он мой тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да и моя рука такие ему токи выдает...

Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу, задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика, я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла.

"Что мы наделали, - шепчет он. - Господи, что я наделал!.."

Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, - говорю я те слова, что мне запретил врач после того приступа в мужской день. - Только тебя! Ты один для меня на всем белом свете..." "И я!.. - кидается он на колени передо мной на заплеванный пол. - Я, без пяти минут отец своего ребенка,люблю только тебя."

Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю свой чемоданчик. "С ума сошла, - поражается он. - Я и думать не могу о делах!" "Дурак ты мой, - я достаю из бокового карманчика подаренную как-то Ариной заветную плоскую флягу, из другого - раскладные стаканчики. - За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но приводит нас в себя.

"Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, - старательно вру я.- Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты. Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?" "Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в КГБ допрашивали."

Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу ипьет прямо из горлышка.

"Феличка, - сжимаю я его руку. - Ну что ты себе вообразил! Ничего страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира" в защиту Израиля..."

"С ума ты сошла! Ничего противозаконного! Да за такое!.. Даже не представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это... Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых арабов иудейского вероисповедания и ряженных - фанатиков с пейсами. Все вокругтупые, наглые и агрессивные. Даже нам, чистокоровным советским евреям, там места нет, а уж к нашим нееврейским родственникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям, наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво называют репатриацией, восхождением из галута, на иврите - алией." "А галут это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к чертям, сионистка! Элементарнейшей терминологии не знаешь. Галут - пребывание евреев на чужбине, даже если они, как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет тебе известно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А, по раскладу сионистов, тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в черте-кем для нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна - для евреев-жлобов, гордящихся своей беспринципностью, подлостью, наглостью и торгашеством - качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на земле. А эта - для евреев-подвижников, созидателей, снискавших нам всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой фантазии..."

Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой науки! "Ушли, - старательно врал вахтер. - Он ее в кафе повел. Говорит, не здесь же беседовать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?" "Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там неубрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта Алексеевна! Выходите, Таня. - Феликса он демонстративно игнорировал. - Я не сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому подсказать... Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок. Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня."

"А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? - спросила я, пока мы шли по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как выражался об этом НИИ Дима Водолазов. - Мы вполне могли уйти и в пирожковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше скажите, как вы распорядились во Владивостоке вашей работой по пограничному слою? Вы что, в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, - обиделась я за родное ЦКБ. - Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту. Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, - ввел он меня в приемную. - Займитесь, пожалуйста, нашей гостьей, - сказал онреспектабельной секретарше. -. Ее... машина на улице обрызгала."

Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза,явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела в директорский блок с душем и туалетом.

Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Все чертежи и расчеты по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Мстный начальник этого всесильного подразделения, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки орденов на сером пиджаке, молча таращился на меня.. Антокольский сжато и очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно оказавшаяся золотой рыбка вдруг голосом молвит человечьим.

"Так кто... автор первоначальной идеи? - не выдержал он. - Ведь это революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, - тихо и грозно сказал профессор, - прежде всего для того, чтобывы знали, что единственным автором этой удивительной идеи является Татьяна Алексеевна Смирнова, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..."

"Бывшие однокурсники," - бегло взглянул не меня Феликс. "И любовники, - вдруг добавила я. - Если это тоже имеет значение для теории проектирования глубоководных лодок..." "И об этом наслышан, - спокойно сказал Сан-Дмич. - Более, чем мне интересно. Достаточно было одному из моих молодых специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели комментарии. Но я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня."

Я вспомнила мои фантазии на лыжной прогулке в уссурийской тайге по поводу их союза. Пусть и не со мной, но хоть не с ней!..

Людоедка Эллочка фальшиво ахала, как я элегантно выгляжу, какая я загорелая, не в Крыму ли отдыхала? Что ты, отвечаю, у нас там свой Крым, на дому. Никуда и ездить не надо. Море у самого крыльца.

Она демонстративно прижималась к уже ни ее, ни моему Феликсу и таращила свои лживые круглые глаза у переносицы. Как дала бы в них вот так двумя пальцами!.. Вот было бы забот профессору и его референту...

Но я у них хорошую школу прошла в Севастополе. Я ей еще и не так улыбалась и не такие еще комплименты отпускала, причем с таким откровенным подтекстом и с такими синими брызгами из глаз, что Феликс смотрел на меня почти со страхом, а эта дура таяла, словно я ее хвалю искренне. Женщина вообще в этом плане просто жаждет быть обманутой и чем наглее, тем ей приятнее... Элла до того расчувствовалась, что пригласила меня сегодня к ним на званный ужин. Естественно, не в мою честь, а ради как раз гостящих в Ленинграде родителей Феликса. "В тебя, Таня, Илья Арнольдович просто влюблен, - чирикала она. - Без конца меня расспрашивает, как там эта потрясающая блондинка, что он как-то отвозил в аэропорт..."

Короче говоря, мы свернули на мою Дровяную и оказались в этом аду, по которому я, по мнению профессора Антокольского, и должна испытывать неодолимую ностальгию. Тут была моя единственная Родина. За эти вот вечно закупоренные годами из-за смрада с помойки двойныерамы я должна была, по императивному мнению интеллигентного до поры до времени Андрея Сергеевича, при случае лечь моим прекрасным телом на подходящую, с точки зрения родной партии и не менее обожаемого правительства, амбразуру, чтобы Казимировна могла меня презирать уже посмертно...

Судя по всему, однако, не только она. Эйфории Феликса хватило только до нашего жуткого двора. Он, весь дрожа, обнимает меня, целует и отстраняется. "Прости меня, Таня, но туда я не пойду. Это выше моих сил! Думай обо мне что хочешь, но я никогда не смогу еще раз пересечь этот двор!.."

"А чего тут думать, Ильич, - беру я себя в руки. - Пообщались, вспомнили старую яркую любовь и будет с нас. Спасибо, что хоть проводил. Каждый может только то, что может. Тебе тут действительно не место." "Тебе тоже, Таня! - горячо заговорил он. - Забирай с собой свою маму и никогда не входи сюда!" "Какой же ты у меня заботливый, любимый! Вот уж кому спасибо, так это тебе... А ты бы у нее спросил. Или хоть у меня, предлагала ли я моей единственной в этом мире родственнице такой вариант. Уж так работать как в своем гастрономe, она бы смогла и во Владивостоке. Ей уже лет пятнадцать не нужен ни Эрмитаж, ни Дворцовая набережная, ни вообще это ваше Петра творенье. Вот эта достоевщина, а не респектабельный Ленинград профессора Антокольского и референта Дашковского -и есть ее родина, с маленькой буквы. До свиданья, Ильич. До понедельника. Привет жене и всем приличным людям на званном ужине."

Теперь была моя очередь стучать каблуками по нашему проклятому двору, а его - смотреть на меня издали, пока я на захлопнула за собой дверь нашего подъезда с выцарапанным на ней лет десять назад коротким и емким словом...

Но до воскресенья еще надо было дожить с этой пятницы... Мама ушла во вторую смену. Я переоделась в домашнее, сделала уборку, вымыла окна у нас в комнате и на общей кухне под ворчание Тамары Леопольдовны. Но было светло и рано, а девать себя решительно некуда.

Тем более, что опять на меня накатило...

- "Сестренка, нет страшного на свете. Все рано или поздно решается в этом мире в ту или в другую сторону. Иди и забери его! Увези сюда к нам. Только он тебя, ей-Богу, не стоит..."

- "Это подло с твоей стороны, Смирнова, и не по-комсомольски! Впрочем, я лично от тебя и не ожидала ничего другого. Иди же! Иди, если у тебя нет ни совести, ни самолюбия. Тебе же сказали, что он любит свою жену все сильнее, а после рождения ребенка вообще о тебе забудет. Иди, разрушай решившую стать счастливой семью, твори зло, потом раскаешься, но будет поздно. И он раскается и тебя же, стерва, возненавидит..."

- "Танька, иди ты!.. Вот это номер... Даже не знаю, что вам и сказать, поросятам..."

- "Так у тебя вообще мужика не будет в жизни! Плюнь, не сомневайся. Она тебя, а ты ее. Я именно так Коленьку моего и получила. Иди прямо туда, Таня, будь решительнее, за любимого надо драться!"

- "Я так в вас разочарован, Татьяна Алексеевна, что прямо не нахожу слов... Ведь разбить семью может только очень безнравственный человек. Впрочем, это не мое стариковское дело. И на наши научные отношения ваше решение не повлияет. Удачи вам, Феликс Ильич, на новом месте..."

"Это и есть Таня Смирнова, папа!.. Неужели ты ее забыл? Она же ночевала как-то у нас, ты же с нее глаз на сводил утром, даже мама приревновала. Теперь эта хищница пришла сюда за моим мужем! Элла мне все о ней рассказала. Господи! Да прогоните же ее отсюда хоть кто-нибудь с ее фальшивым обмороком! Я же врач, я проверила по состоянию зрачков. Это просто спектакль!"

"Перестаньте, наконец преследовать моего сына, дрянь! Неужели вам не ясно, что вы никогда, ни при каких ваших грязных уловках не войдете в мою семью! Иперестаньте нам тут симулировать. Вас тут все знают и никто вам верит..."

"Подождите, Соня. А вдруг... Вам действительно плохо, Таня? Я совсем сошла с ума от этой ревнивицы... Да уйди же ты в квартиру, Диночка!" "Не уйду, мама, пока она не уйдет! Слышишь? Убирайся вон! Тварь, жалкое двуногое животное! Блудливая кошка!"

"Она не кошка, она - развратная сука!" "Элла, тебя тут нехватало!" "Семен Борисович, уж я-то ее лучше других знаю! Бездарная комедиантка!.."

"Ключ? Где у тебя ключ?" "Нет, не в сумочке... В кармане плаща... Нет во внутреннем кармане! Осторожнее..." "Господи, какая женщина! Где таблетки? Таня, не засыпай, пожалуйста..." "В чемоданчике... Там кармашек... В желтой коробочке, две сразу... Вода в графине... свежая, я сегодня меняла... Какая вкусная невская вода!.."

***

"Да не бойся ты! Тебе просто необходимо снять с себя мокрое. Иначе продрогнешь и протудишься. Которая постель твоя? Так, вот вижу и грелочку... А где чайник? Которая плита ваша?" "У окна... левые две комфорки."

"Ну, тебе легче? Чайку горяченького с медом, просто необходимо. Приподнемись-ка. Вот так. Не торопись, он горячий. Сейчас бы тебе стопочку..." "Н-н-несовместимость..." "Понял. Потом помянем эту твою болезнь. Нет, ну какая же скотина этот Феля! Стоит! Его подругу поносят..." "Что вы, Илья Арнольдович... Он просто растерялся. Это я виновата, приперлась... А ведь я не просто пришла, меня Элла пригласила... И я хотела всем объявить, что больше на Феликса не претендую. Честное слово, никаких прочих намерений не было. А тут приступ. Уже год как не было... Простите меня и спасибо вам большое. Вы - человек..."

"Я всегда вами восхищался, Танечка, - вдруг переходит он на официальный тон. - И мне было так за вас обидно, что вы такого слизняка выбрали и так бездумно его полюбили. Танечка, а вы не могли бы считать меня своим другом? Просто старшим другом, а?" "Конечно, Илья Арнольдович. Я так и считаю." "Тогда давай на "ты" и по имени, идет?" "П-попробуем..." "Скажи мне: Илья, я тебя уважаю..." "Илья, а ты меня поил?" "Что?.. Ха-ха-ха! Мы уже шутим! Мы выздоравливаем." "Это просто таблетки такие замечательные, Илья. И ты - настоящий мужчина. И сюда придти не побрезговал. А Феликс меня сегодня едва до двора проводил. Так обидно, знаешь..." "А мама где?" "На работе. Дежурный гастроном у Балтийского вокзала." "Скоро придет?" "Нет. Онадо часу работает."

"Я тебе тоже нравлюсь?" "Ты очень симпатичный. Стоп, да ты же в одной сорочке! И в совсем мокрой. Ты же у меня тоже простудиться можешь. А у нас с мамой ничего нет мужского одеть... разве что мой свитер. Он растягивается. Вон там, на спинке той кровати." "Не надо. Мне с тобой только жарко." "Илья, ты что!.." "Я бы с тобой немедленно уехал на твой край света... Я же не такой и старый. Мне всего-то сорок семь. Я тебя никогда в обиду не дам..." "А как же Казимировна?" "Эта зараза? Пусть удавится от ревности... Ну, Танечка... Господи, какое у тебя тело... Какая грудь... на фоне загара, сияет... сказка!" "Илья, не балуй... Грудь как грудь, я это давно и хорошо усвоила, но пока не для тебя, понял?" "Пока? Значит, я могу надеяться?..." "Не знаю... А пока руки-то не распускай, полковник, слышишь? Сам меня самбо учил. Смотри - нарвешься, если разозлюсь."

"Какие глаза, Господи! Как тогда, когда ты вышла из нашего дома... Таня, я же не просто развлечься или использвать твою слабость. Я прошу твоей руки!" "Одурел, товарищ полковник?" "Я серьезно. Я уже два года тебя люблю. Я знаешь как работать умею! И пенсия у меня, и наградная надбавка... Я же не какой-нибудь гарнизонный полковник... я на Кубе, в Заливе Свиней, Орден боевого красного знамени заслужил. Я в Сирии..." "В Сирии? Ты же еврей, Ильюша, как же ты врагов своей нации на своих назюкивал?" "Так я же не израильский, а советский боевой офицер! Мне Родина доверила... Таня, я же не об этом. Я серьезно о нашем с тобой будущем." "Я подумаю, Илья, спасибо. И тебе напишу." "Где у тебя бумага?.. Вот адрес моего боевого друга в Севастополе. Когда ты напишешь?"

"Делать вам нечего. Илья, а Илья! Одевайся. Тут твой сын пришел. Тебе в туалет не надо, Феликс? Тогда я зайду. А моя комната вон та, если уже не брезгуешь. Твой папа там. А тут, кстати, скорее всего, теперь твоя мама. Скажи мне "ма-а-амочка", сынок. Не хочешь?"

"Бред какой-то!.. Папа!"

"Сюда иди, Феликс."

"Ну что? Успокоился? Тогда поезжай и привези ему свитер там какой и плащ. Не идти же ему домой голым?"

"А я никуда и не тороплюсь, Таня, - счастливо смеялся полковник. - Дождусь сейчас твоей мамы, попрошу ее согласия на брак с тобой и прощай бесконечный проклятый кошмар моей семейной жизни."

"Старый идиот. Но ты-то, Таня, ведь разумная девушка! Я все понимаю. Ты, по своему обыкновению, его разыграла, а он-то всерьез тобой увлечен. Смотри, согнем играешь... Не дай Бог мама узнает о твоих фокусах. Ты и отдаленно не представляешь, на что она способна в гневе."

"Ой! Они гневаться на нас будут, если узнают, что их бросили... Ильюша, представляешь их во гневе? Не боишься?" "В гробу..." "Ты понял, сынуля? Нам с папочкой теперь все это до лампочки. Пусть себе гневается. Надо было ей нам с тобой не мешать. Теперь поздно пить "Боржоми", почки отсохли. Так ей и передай, такойнепредсказуемой. Я сама еще и не такая непредсказуемая, каквидишь."

"Ты все шутишь, а она действительно там с ума сходит."

"Ладно. Мне пока что надо что-нибудь для нее придумать,вернуться с одеждой для предка и забрать его домой. Папа, я сейчас. Я быстро обернусь."

"А ты не больно спеши, сыночек, - сказала я в дверях. - Мы еще тут кое-что обговорим с твоей бабушкой, то бишь с моей мамой о дальнейших планах твоего папы с твоей новой, молодой и красивой мамочкой - Таней Дашковской, понял? Фиг вы его теперь когда увидите. А пока гуляй, Вася."

А вот это он зря. Она у меня закалена в квартирных дебошах и на хамство всегда торопится ответить, а нынешняя фантасмогория ее наэлектризовала все-таки чрезвычайно...

Не успел он и слова сказать, как та же сумка полетела ему в лицо. "А ну-ка кыш отсюда - оба! Чтоб духу вашего не было около моей дочери! - высоким, каким-то молодым и незнакомым голосом прямо запела она. - Девочке двадцать два, а тут старый козел к ней свататься надумал. А этот тоже хорош - сам не смог, так папашу подсылает! Еще раз сунетесь, я в вас вот этим утюгом запущу!.."

"Мне надо с вами серьезно поговорить, Таня, - веско начал он прекрасно поставленным голосом. - Тут на Измайловском есть уютнейшее кафе. Не откажите посидеть там со мной полчасика. Я совсем замерз в ожидании вас." "Зайти не могли? - почти грубо сказала я. - Или адреса на знали?" "Я заходил. Ваша мама сказала, что вы спите и даже не пригласила войти. Так я могу надеяться на беседу?" "Отчего же нет? Со мной еще и не такие люди на беседу напрашивались... Где тут ваше кафе?" "На углу." "А, это..."

Кафе в полуподвале действительно очень уютное. И почти пусто. Мы заняли столик у занавешенного коричневой портьерой окна. Благородный адвокат-отец оскорбленной дочери-врача, так блестяще поставившей мне вчера диагноз и назначившей лечение, взял меню и вопросительно посмотрел на меня, морща высокий белый лоб в окружении курчавых седоватых волос. Он улыбнулся во весь свой золотой рот и блеснул очками: "Вы неважно выглядите, Таня. Как вы себя чувствуете? У вас ведь действительно был тяжелый приступ, но наши женщины... Я приношу вам извинения от всех нас. Что вы будете есть? Или - и пить? На Дальнем Востоке ведь..." "Пива и раков." "Ага. Девушка, нам, пожалуйста, две бутылочки пивка, салатики вот эти и что-нибудь горяченькое типа, скажем, гуляшика с пюре. Да, и кофе... Вам с молоком, Таня? Две чашечки черного кофе и по эклерчику. У вас очень виноватый вид, Таня, и я вас прекрасно понимаю. Любовь не знает границ... Даже границ нравственности. Ваше появление в чужом доме, абстрагируясь от последующего припадка, который вы, возможно, старательно... демонстрировали... нет-нет, ни в коем случае не симулировали... Так вот сама цель вашего провокационного появления..."

"Вы кушайте, Семен Борисович, - холодно сказала я. - А то вы уж что-то слишком разволновались. Мне как-то даже не по себе стало. А ну как и вовсе аппетита лишитесь. Или припадок начнете мне тут... демонстрировать. Так вот, о моемпоявлении в гостеприимном доме. В шутку ли, всерьез ли, от души ли, провокации ли ради, но я была в присутствии вашего достойного зятя действительно приглашена на ваш междусобойчик моей бывшей однокурсницей Коганской Эллой. Вам она знакома? Отлично. Поскольку мой бывший любовник и предполагаемый жених не возражал, то я, от командировочной скуки, решила принять приглашение моих давних, еще по Севастополю, друзей Эллы Коганской и Гены Богуна и прибыла на званный ужин в квартиру Коганских. Так что с моей стороны ни провокации, ни самовольного вторжения не было. Случилось так, что дверь мне открыла не ваша милейшая и культурнейшая супруга, а моя старая и не очень ко мне расположенная знакомая Софья Казимировна Дашковская. О-означенная гражданка на только принялась меня оскорблять словесно, но и пригрозилананести мнетелесные повреждения. За ее спиной вылупились такие же благожелательные рожи, а именно: сама людоедка Эллочка, сменившая, как мне показалось, милость на гнев, поскольку она визжала нечто нецензурное, за что ее следует привлечь к покаянию, мой старый друг Гена, еще кто-то и еще... Каждый выразился в мой адрес в меру своей личной испорченности, а решительнаяКазимировна толкнула меня в грудь, отчего я с размаха села на ступеньку, больно ударившись, простите, жопой. От этого ли не вполне дружественного приема, физического сотрясения или от потрясения душевного вместо ожидаемого званного ужина, где я надеялась всех обворожить и примирить, со мной случился нервный припадок. Это моя вполне зафиксированная в соответствующих медицинских заведениях болезнь кончилась временной потерей ориентации во времени, друзьях и пространстве. Могло кончится гораздо хуже. Если бы не приступ,я бы кое-кому кое-что порвала бы. Я внятно излагаю, Семен Борисович?"

"Великолепно, Танечка. В вас погиб великий юрист! Продолжайте, пожалуйста. Что же было потом?" "Потом? Черт побери... Я после приступа всегда чуть теряю память. Ага, вспомнила. Потом я вышла с авоськой за хлебом, а тут как раз и вы!"

"Отлично. Тогда, пожалуйста, теперь вы кушайте и пейте пиво, а я попытаюсь изложить вам свою версию случившегося. Обращаю сразу ваше внимание на то, что меня при начале этой истории не было. Я застал вас уже беспомощно сидящей на ступеньке лестницы. Так что все, что я намерен далее изложить, следует из показаний стороны, считающей себя пострадавшей..."

"Браво, Семочка. Да ты еще глаже меня излагаешь! - сказала я с набитым ртом. - Что значит практика!" "Я ценю ваш ход: сразу сбить меня с мысли вашим цинизмом и грубостью. И то, как вы назвали место, которым вы ударились - в том же ключе. Будем считать это полемическим приемом. Каждый применяет их в меру своего воспитания. Итак, я не склонен верить Феликсу и Элле, что вы наследственно психически нездоровый человек (Я тут же поперхнулась и закашлялась под ледяным ожидающим взглядом адвоката. Он выдержал профессиональную паузу.) Мои наблюдения за вами сегодня опровергают это суждение (Спасибо, родной), но это ни в коей мере не оправдывает вас как в моих глазах, так и в глазах общества, если вся эта история будет иметь продолжение и огласку... Ибо если здесь исключить невменяемость, то остается элементарная низость, подлость, если называть вещи своими именами (В моей несчастной голове опять что-то качнулось, но я решила выдержать до конца.) Впрочем, я и не собирался взывать к тому, что у порядочного человека именуется совестью. Я обращаюсь даже не столько к вашему разуму, сколько к инстинкту. Феликс пояснил мне, что даже и при ограниченных умственных способностях вам не чужд мужицкий здравый смысл. Итак, на что вы рассчитываете, Таня, в подобныхавантюрах? Неужели на то, что ваша телесная привлекательность окажется сильнее прагматичного склада ума мужчин, которых вы пытаетесь отбить у законных жен? (Ага, и это уже обсуждалось! Отлично!.. Поздравляю вас, Казимировна...). Что вы можете предложить Феликсу или... любому другому, кроме самой себя, достаточно смазливой, но недалекой особы? Простите, но в наше время этого мало. Да, Феликс отнюдь не мой идеал мужчины в качестве мужамоей дочери. Ему нехватает характера во всем, что касается прочности брака и активного противостояния авантюристкам. Но он достаточно умен, чтобы немедленно исправлять ошибки. Когда он просил у меня руки моей дочери, я, естественно, уже знал и о вашей беспардонной связи, и о специфическом характере ваших интимных отношений, и о вашем удивительном бесстыдстве в тех оргиях, котоые вы ему навязывали в Крыму. Он все мне о вас рассказал, и только профессиональная выдержка позволила мне выслушать до концанеприглядные подробности."

"А какой смысл был такому прагматичному мужчине все эти... подробности обнародовать,?" "Как же! Он своей откровенностью открывал дверь в нашу семью! Он позволил себе, говоря о вас, такие выражения, что я вынужден был стыдить его. Он отметил, что ваш отец коротает свои дни в сумасшедшем доме, а мать - квартирная скандалистка и нечистый на руку продавец, что вы сами постоянно находитесь на грани безумия, что он горько сожалеет о вашей связи и что ему стыдно войти в чистую семью из той грязи, в которой вы его вываляли. Быть может, вам неприятно все, что я излагаю с его слов?"

"Что вы, Борисыч. Продолжайте. Ведь вам и самому ужас как нравится все это со мной обсуждать. Ведь это вы меня как бы подвергаете экзекуции, так?.." "Тот же легитимный прием полемики, но я и его принимаю. Вернемся, однако, к реалиям ситуации. Дина ни при каких обстоятельствах ему развода не даст, если ваши дальнейшие деяния сведут его с ума настолько, что он на какое-то время уйдет к вам или уедет с вами на Дальний Восток. У моей девочки больное сердце, этот скандал может убить ее или ребенка (Он вдруг заплакал, не скрывая слез, и стал вытирать салфеткой забрызганные очки. Мне чуть не стало его жаль, но тут он продолжил свой монолог.). Если же все обойдется, и ребенок родится на свет, то, в случае вашего успеха, он будет несчастным ребенком, как любой, растущий без отца. Я не желаю своему внуку или внучке такой судьбы и сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не было. А вы даже приблизительно не представляете, как далеко простираются мои возможности..."

"Почему же? Вы попытаетесь через знакомых психиатров упрятать меня в сумасшедший дом, натравить на меня своих благодарных клиентов из уголовного мира, наконец, напакостить мне с карьерой, так?" "Вы гораздо умнее, Таня, чем полагает Феликс..."

На пороге стоял Феликс, тоже не в лучшем виде, с блуждающим взором и дрожащими губами. Я молча посторонилась. На сцену тут же открылись две двери. В одной стояла моя мама в самом боевом настроении, в другой - Савелий Кузьмич с горящими любопытством слезящимися глазками на морщинистой физиономии. Неизменные медали брякали на его засаленном пиджаке и сияли в лучах света из вымытого мною окна.

Феликс затравленно оглянулся: "Нам надо поговорить, Таня." "Говори." "Но... не здесь же!" "Нет здесь. Тут моя мама и мой любимый сосед. Он ветеран обороны Ленинграда и нечеловечески добрый старик. Вполне достойная аудитория для нашего с тобой объяснения в любви." "Как тебе угодно... Со мной говорила моя мама..." "Серьезно?" "Не фиглярничай. Ты и так едва не свела ее в могилу." "Но не свела же пока? Или онаговорила с тобой уже из могилы? Нет? Я счастлива. Хоть одна хорошая новость. Дальше."

"Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Дело не в моих или твоих родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать, что я понял мою ошибку... что я сам в тебе сейчас глубоко разочарован... Ты не просто обманула меня, ты напала на самого любимого мною человека, на мою мать... Которая, в отличие от этой вздорной особы..."

"Вон той?" - показала я на окаменевшую на мгновение мою маму. "Естественно... которая не стоит..." "Минутку! Савелий Кузьмич, как отвечает уважающий себя офицер на оскорбление своего единственного друга?" "По морде, как же еще, - закипел ветеран, боком приближаясь к нам. - Вот я ему как сейчас..." "Вам еще руки марать. Я сама!" Феликс отшатнулся от звонкой пощечины: "Это тебе за маму!" Вторая пощечина заглушила испуганный визг мамы: "А это - за наши с тобойспецифические отношения..."

"Таня! - догадался он наконец ставить блоки моим ударам. - Прекрати, а то я дам сдачи..."

"Если он тебя ударит, - в восторге кричал кошачий палач, - яж его прям на местенасмерть застрелю со своего именного "вальтера"..."

"Ты пожалеешь, - тотчас ретировался мой любимый. - Ох, как ты пожалеешь, Смирнова!.." Хлопнула дверь. "Танечка, ты настоящая ленинградка, - Савелий Кузьмич жал мне руку. - Так их, фашистов! Мы им не беззащитные арабы, нас не запугаешь..."

"Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, - сказал он сразу после первого приветствия. - Это наш новый завотделением. Он чистокровный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое выздоровление? - выкрикнула я никогда не оставлявшую меня безумную надежду. - Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли. Нет-нет, он высокий профессионал. На это он надеяться не может. Пока речь идето другом. Надо как можно раньше попытаться предотвратить повторение у тебя моей судьбы... Ты описала маме в письме твои приступы. У меня начиналось точно так же... Я надеюсь, что еще не поздно тебя спасти."

"Хорошо, - похолодела я. - Не допустим наследственного безумия в нашей семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да нет. Тут, в Никольском. Вон в том поселке медперсонала нашей больницы."

Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию германского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал - мамой с папой занялась в квартире врача его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся чистокровной, да еще бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышались аккорды пианино, хихикание моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали о моей жизни.

Этот человек не зря получал свою зарплату. Как умело, тактично и ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события всерашнего дня, как точно все резюмировал, какие удивительно меткие наводящие вопросы задавал! Перед ним мне было почему-то не стыдно раскрыть самые интимные подробности моих отношений с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену и сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит, Таня, из того, что случилось с вашим отцом. И знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой всегда. Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по единственной и любимой жене, которой он не мог и помыслить хотя бы временную замену. К тому же, он был уверен в аморальности мастурбации, что в корне противоречит медицинским показаниям для таких страстных натур. Ведите, Таня, максимально активный образ половой жизни, не зацикливайтесь на одном патнере, если он вам недоступен. Вы потеряли вчера вашего Ф., или уверены, что потеряли. Это неважно. Не сожалейте об этом сексуальном партнере. Как можно раньше найдите ему замену. И по возможности ведите себя впредь вообще так же раскованно, как до сих пор и личных, и в деловых отношениях. Любая ваша сдержанность, подавление любых своих эмоций вам противопоказаны. Хотя, повторяю, не больше, чем любому другому человеку. Никакой наследственной предрасположенности к психическому заболеванию яу вас не наблюдаю."

"А папа? Он сказал, что вы, как его лечащий врач, не можете, в силу своей высокой квалификации, надеяться даже на облегчение, не то что на выздоровление, так?" "Как ни странно, слабая надежда есть. Если мне будет позволено главврачом провести с ним эксперимент по мелотерапии..." "Какой терапии?" "Лечение музыкой. Это мое личное изобретение, но оно пока не нашло одобрения в минздраве. Недавно я докладывал этот метод на международной конференции, и швейцарский коллега меня горячо поддержал. На-днях я получил от него письмо, что он осваивает мой метод с удивительными результатами." "Вы не шутите? Какой музыкой? Классической или современной?" "Не буду вас утруждать подробностями. Пока же моя Фаина дает ему вроде бы просто уроки игры на пианино. Она у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу, что у Алексея Ивановича есть музыкальное дарование, но в нашем деле это своершенно не важно. И я потихоньку, так сказать, подпольно, его готовлю к эксперименту. Конечно, если бы у меня была аппаратура, которой пользуется мой коллега в Швейцарии, то уже можно было бы подвести некоторые итоги. Но и живой музыкой мы надеемся кое-чего достичь."

"Гельмут..." "Просто Гельмут, Танечка, - откровенно любовался он мной. - Такая женщина способна кого угодно вдохновить на любой научный подвиг." "Так вот для чего вы меня уговаривали культивировать мою сексуальную раскованность! - прищурилась я на него. - Берегитесь, я ведь могу не поверить и всему прочему." "Как угодно, - буравчики его черных глаз бесстрашно выдержали мой взгляд. - Не в моих правилах уходить от пикантных приключений. Тем более с такой прекрасной женщиной. Но сейчас речь не обо мне. Или, если вам угодно, не только обо мне. Вам действительно надо поскорее найти достойную замену Ф. Вы слишком зациклились не просто на нем, а на специфике вашего с ним общения. Я отнюдь не призываю вас к распутству, но не разбивши яица не сделаешь яичницу. Пробы и ошибки, пока не достигнете результата. Только в этом я вижу ваш путь к выздоровлению. Впрочем, повторяю, психически вы и так здоровы, Таня. Вы страдаете нервным заболеванием, от которого вам прописали, на мой взгляд, оптимальное средство. Вот и все с вами, - он поднялся из своего старомодного плетеного кресла. - А с папой дайте мне месяц-два. Я надеюсь на успех. Но - ему ни слова." "И маме?" "Это одно и то же. Это не пара - это одно существо..."

"Гельмут, миленький, - вдруг сказала я. - А мне вы можете справочку дать, самую что ни на есть солидную, что я прошла у вас полное психиатрическое обследование и, по компетентнейшему заключению больницы Кащенко, я совершенно психически здорова." "Чтобы предотвратить интриги ваших врагов?" "Вот именно." "А почему бы и нет?"

Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с треском швартуется. Мы, моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на мокрую палубу и растекаемся по судну. Я сажусь на носовую садовую почему-то скамейку, зная по опыту, что первая же волна при выходе на открытый рейд меня оттуда сгонит. Рядом плюхается высокий мужчина в морской фуражке и теплом свитере под курткой с капюшоном. Я тоже кутаюсь в свой плащ. В этом городе никогда не знаешь утром, какое время года наступит вечером... Скажем, у меня зудят снова сожженные вчера на палящем солнце плечи, а мне зябко в наряде, пригодномдля октября в Ленинграде.

Мужчина, искоса глянув на меня, достает сигарету: "Не возражаете?" "Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я. Можно узнать зачем?" "Вы, естественно, капитан?" "Судовой врач." "А..." "А почему вы решили, что я капитан?" "Весу больше для флирта." "Проходу не дают, а?" "Не дают." "И я не дам. Я Михаил Аркадьевич, а вы?" "Татьяна Алексеевна." "К кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается в меня и растерянно моргает. "Я из ЦКБ. У вас полетели насосы. Меняют на нашем заводе. Я проектирую под них новый фундамент." "Не холодно в босоножках?" "Так ведь с утра было солнце."

Катер, между тем выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от летящей водяной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне напоминает какого-то артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Носа судна и то уже не видно. Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это проглядывает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный трап. "Тикси", - объявляет по радио капитан катера. - Соблюдайте осторожность, товарищи."

На нижней площадке забортного судового трапа стоят двое матросов в оранжевых спасательных жилетах. Между трапом и скользской черной носовой площадкойкатера, где столпились пассажиры, кипит зеленоватая вода в крошеве белой пены. Я стою первой, но у меня нехватает духу прыгнуть над этой бездной между двумя железными бортами. Мой новый знакомый ловко улавливает момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня под мышки икидает к подхватившим за руки матросам, а при следующем пролете площадки катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам.

Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на верхней площадке трапа. "Мы уходим на трое суток на ходовые испытания, - объявляет он. - Если вы не возражаете, то вам будет предоставлена каюта лоцмана." "Не возражаю." "Мы немедленно радируем вам домой, чтобы там не волновались. Сообщите номер вашего телефона." "Не надо..."

Домой? Господи, где там мой дом и кому за меня волноваться, хоть вообще никогда и нигде больше я не появлюсь... Разве что мама скажет, что вот ей снова в жизни не повезло. И поплачет привычно.

Я тут же получаю ключ и спешу по трапам на самый верх, на уровень штурманской рубки. Хоть на три для - отдельное жилье, да еще в каюте! Прелесть эти каюты на грузовых судах. Мягкий свет, уютная дрожь палубы, шторки, ограждающие койку, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом. Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.

Я раскрываю свою сумку, переодеваюсь в комбинезон, беру фонарик, рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели, чтобы рабочие могли по моим эскизам тут же сварить новые фундаменты и вместо старых оперативно поставить уже доставленные новые агрегаты. Обычная работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом. После взволновавшей меня встречи на катере проснулся такой зверский аппетит и так бурчало в животе, что оставалось только радоваться своему здесь одиночеству. Без конца поглядываю на часы и прямо вижу перед собой кастрюлю, ощущая запах пара из нее - наваристого, красного борща... Или там харчо... Ухи, лапшевого супа. А потом, Господи!... Гуляш или макароны по-флотски. Да что угодно, я прямо истекаю слюной в этом душном сыром полумраке с острым запахом солярки. Скорей бы за стол в кают-компании! И пусть подадут хоть что-нибудь. На судах все кажется удивительно вкусными, особенно хлеб прямо из бортовой пекарни, представляете?

Наконец, эти проклятые заколдованные стрелки переползли куда надо. Я прямо лечу вверх по трапам. Уже почти не замечаю, как все на меня оглядываются. В каюте поспешно снимаю комбенизон, рабочее белье и становлюсь под душ. От режущих сильным напором струй есть хочется еще сильнее. Но надо смыть с себя все трюмные запахи. Если я встречу этого Михал-Аркадьича, надо не просто выглядеть, но и пахнуть женщиной. Не может же он не придти обедать, верно?

И тут, о счастье! стук в дверь. Осторожный, явно ко мне. И я уже чувствую - он там... Теперь надо сразу идти с главных козырей, Татьяна!.. Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И действительно вижу судового врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской фуражки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев голые плечи, с тихим "Простите..."

Вот уж кого мне нельзя упустить или спугнуть! Ну, прямо симпатяга при своем смятении. В жизни никто мне так не нравился. Мягкая светлая густая шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем говорить! Так и льется из них мягкий ласковый свет. И на полголовы выше даже меня. Не парень, а предел мечты... Ничего, козырей у Тани полная колода.

"Заходите. Я готова." Теперь я - сплошная скромность. Корабельный инженер при исполнении: черный закрытый свитер, серые брючки. Это подчеркивает "убойные" формы так, что, при всей своей воспитанности, он невольно таращитсячуть ли не со страхом. Все портят только довольно поношенные и к тому же мокрые босоножки. Но не кеды же грязные, в которых я лазила по пайолам, надевать перед таким мужчиной...

"Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек," - угадывает он мои мысли, едва переводя дух от моего коварно скромного наряда.

Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь, угадал? - сияют серые глаза. - Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я не отрывала глаз от этой красоты на столе. Бывают же такая обувь! Кто же такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции, куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными ножками дарите по такой паре туфель?"

Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания ни на девушек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Дело не только в этом. От меня, знаете, жена полгодакак ушла. И увезла сынишку четырех лет. Откупаюсь, худо-бедно, от своего же любимого сына алиментами. Вы не замужем? И не были? Тогда вам не понять, что значит разлука с ребенком. Тем более, что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям, а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А вы?" "Ленинградка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас увидел, подумал - хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не знаю. Мне вообще редко нравятся новые женщины. Я патологический однолюб. А вы вот сразу очень понравились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А вы бывали в Одессе?" "Только в Севастополе." "О, это совершенно другое дело! Одесса... Одесса - это Одесса!"

А потом и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не щадя себя, без конца повторяя странное "худо-бедно", он говорил и говорил, тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все - от чужого-то...

Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент он как раз заглядывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно, но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через неделю мы уходим в Тетюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает, что произойдет с вами и со мной дальше, если мы сейчас расстанемся, хотя бы ненадолго. Я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря... я просто панически боюсь вас больше не увидеть - по независящим от меня обстоятельствам. Поэтому я намерен сделать то единственное, что от меня сейчас зависит... Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач способен дать вам сомнительные блага, доступные, худо-бедно, его зарплате... Дело в в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии,в морскую семью. Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану вас, худо-бедно, той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, которое я сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую быть занудой и сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно, худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил вас, но я, худо-бедно, умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких прозрачных глазках... Итак, я - зануда. Я -за ясность... Если вы согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."

"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо торжественных случаях. Их хватит надолго..."

"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что- согласны? Так сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перстаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка фальшивая, но... я - согласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но - ответьте."

Зато декорация для этой сцены была словно заказана великому Рериху. Пылают алым и малиновым светом облака на горизонте, за которым скрывается в фиолетовых волнах огромное оранжевое солнце.

В Мишином распоряжениивесь судовой медицинский блок, включая каюту врача. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей жизнью до самой эмиграции.

Это мое внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований было так ново и фантастично!

Вот уж где я иду со всех моих козырей! Он окаменел на стуле, едва не теряя сознания, пока перед ним проходит парад женских прелестей. И его карта бита! Чтобы не было и следа каких-то сомнения - после такого тела!..

Контраст с Севастополем был так велик, что я, к удивлению моей новой свекрови и самого новобрачного, стала облегченно плакать, долго не отпуская обнявшую меня чужую женщину. А напротив уже стоял тоже высокий, но очень худой и сутулый мужчина. "Абрам, - протянул он мне руку. - Абрам Эммануилович Бергер," - добавил он и смутился до слез, когда я его поцеловала в щеку. "Ну? - ликовала его супруга. - Ты видел когда-нибудь хоть в кино кого-нибудь красивее? Мне просто... не верится! Миша, я так счастлива... так..." Она обняла своего Абрама и заплакала, не сводя с меня глаз.

"Как зовут твою маму?" - шепнула я Мише. "Софья... ты что? Софья Моисеевна. Что-то не так?" "Так! Так! - хохотала я, снова обнимая его маму, уже уверенная, что эта еврейка не вырвется с омерзением от моего прикосновения. - Лучше, чем так... И никаких тут мне больше имен и отчеств, если вы не возражаете... Здравствуйте, мамочка, добрый день, папочка..."

У меня внутри все замерло. Опять эта моя скороспелая нежность, после которой меня неизменно ставят на место... Но оба еще больше расцвели и, прижимаясь с двух сторон, повели меня в дом.

Маленькая уютная веранда словно парила над прибоем за узким песчаным пляжем. Свекровь бросилась к духовке, откуда уже тянуло гарью, а свекор торопливо делал нам салат: "Мы вас ждали только через час, - оправдывался он. - Пока будет обед, надо перекусить, правда, Танюша?" "Правда, папочка, - ужасно нравилось мне купаться в этой непривычной семейной неге. - Я вообще вечно голодная, еще с детства. И вы уж меня простите, если у меня при этом..." "Знаете, Танюша, я сам всю жизнь начинаю покашливать, чтобы не слышно было, - показал он, что заметил мою беду. - Так это же не зависит от воли человека, зачем же смущаться? Вот поешьте сначала салат. Все с нашего огорода, самое натуральное. И наливочки для аппетита?" "С аппетитом, как вы поняли, у меня и так в полном ажуре, - смеялась я, поражаясь, с каким детским восхищением и обожанием все трое наблюдают мою улыбку и с каким радостным ожиданиемприоткрывают рты, как только я начинаю что-то говорить, - но наливочку за встречу выпью просто с восторгом!"

"А как твои родители, Таня, относятся к тому, - осторожно спросил свекор, когда я уже насытилась и оценила наливку, - что ты вышла замуж за... еврея?" "Им не привыкать, - ляпнула я и похолодела. - То есть... ради Бога, не подумайте, что я была замужем..." "Что ты, Танюша, - заторопилась свекровь, гладя меня по руке. - Ведь и Мишенька тоже..." "Да нет, это мой первый брак, - я чувствовала, что творится с моим носом, но все трое словно ничего не замечали. - Просто я, так сказать, пережила некоторую драму... и на главную роль в ней был приглашен как раз один еврей." "Евреи, как и русские, - тихо сказал свекор, - бывают разные." "Да еще какие! - ликовала я к общему облегчению. - Если бы вы только знали, как я счастлива, что все люди бывают совершенно разными. А что касается моего нынешнего еврейства..." "То Таню, задолго до нашего с ней знакомства, даже привлекали, - тихо и торжественно сказал Миша, - за произраильское выступление на митинге. У нее были серьезные неприятности с КГБ. И, что интересно, ею после этого гордятся все ее коллеги." "Так что русские тоже отнюдь не все антисемиты," - добавила я гордо, а свекор даже всплеснул руками: "Вы таки в Одессе, Танюша! Нас ли надо в этом убеждать?" "Я надеюсь, - заметила я, - что в Одессе это взаимно. То есть и я для вас не гойка и "а-шиксе"?" "Танечка! - снова воздел руки Абрам Эммануилович, - о чем ты вообще говоришь? Мы и так гордились перед всеми соседями, что наш сын женился на ленинградской аспирантке, а когда тебя увидели, то просто не можем насмотреться и нарадоваться. Я лично и не подозревал о таком женском совершенстве... У нас с мамой и мысли никогда не возникнет обидеть такого ангела Божьего..."

Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно естественно, словно и не могло бытьдругого. Если такое русской женщине на роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут воля небес, а с ней не поспоришь... Моя такая приличная с точки зрения партии и правительства до того фамилия сгинула в моем этнически чистом прошлом.

Представляюсь, читатель. Татьяна Алексеевна Бергер стоит со своим еще не Моше, но по паспорту, от рождения, Моисеем Абрамовичем Бергером перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к следующей сцене является Одесский театр оперы и балета во всем великолепии своих белых на сером фоне колонн, скульптур и обрамляющих его акаций под голубым октябрьским небом. Весь город величественно разворачивается перед нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем. Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки. Миша показывает мне места своего детства и юности.

Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..

Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового мужа, работника горисполкома, на другом конце Одессы.

Так что декорацией к этой сцене можете считать просторную городскую квартиру с виноградными лозами и свисающими кистями прямо на балконе.Действующие лица явления первого - мой уже Миша Бергер и эффектная худощавая энергичная зеленоглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне показалось из прихожей, совсем не мимолетно, а слишком долго, другого - бывшую свою Галю.

Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид вислоусого щирого украинца по имени Тарас - ее нового мужа. Тот взгляд, которым он одарил сцену что-то уж слишком цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и кдоктору Бергеру в частности.

И тут вам явление третье - не больно-то худощавая блондинка с такими глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуют. К тому же, в легкомысленном курортном наряде, ибо я тут, как говорится, не при исполнении.

Муж бывшей жены моего нынешнего излишне ласкового не совсем по адресу мужа смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера. Щирый Тарас не счел необходимымдаже соблюдать приличия: "Тю, - сплюнул он, - так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."

"Не нравлюсь? - прищурилась я, увлекая его под руку на увитый виноградом балкон. - Или наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було, було, - нашла я наконец на ком сорвать свое настроение. И вообще нашли себе тут ангела небесного в лице Татьяны!.. - А вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок доедаешь, хохол дурной." "Ты що? - побагровел он от моей наглости. - Та як ты смиешь? Мени? У мени ж у хати? Та в моий ридной Украйини!.."

"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя благоверная моему суженному проговорилась как-то, что твой завотделом вообще еврей. Ну-ка я ему капну о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда заткнешь свой поганый язык, хохол двуглавый?" "А чому двуглавий?" - не сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия - партия интернационалистов, не слышал? Короче,как дальше будем выяснять отношения - на мове или по-человечески?"

Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас из глубины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно счастливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно видно вертелся мой нос между синих огней.

Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, - тихо и без акцента сказал он. - Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято выть только по-волчьи. Дай тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы так, - еще миролюбивее и тише сказал он. -У нас, украинцев, совсем другая национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только искаженную интерпретацию короткого периода нашей независимости, Татьяна Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по защите евреев. Единственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."

"Ладно, Тарасик, - положила я руку на его круглое мягкое плечо. - Про это министерство я действительно в школе не учила, только про погромы. Не иначе, как с целью защиты евреев... Все люди, в конце концов, братья и сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты, Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно душевное спокойствие моего любимого мужа." "А коли вин тоби с цим хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел, чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой, чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль. Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди." "Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут. Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно ведь он даже и с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с отцом будет. И в Ленинграде, а?"

"Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О, так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Остапович, - перешла я на нужные рельсы. - Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет? Я сразу поняла, что на такого козака можно положиться."

"Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так парень через месяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози." "Вот и спасибо."

Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять вроде бы уединились. Худо-бедно, как говорит доктор Бергер, вот возьмут вдруг и помирятся! Этого мне еще не хватало!..

Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.

А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю, моему самому любимому до сих пор - Японскому.

Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В недобрый час! У нас на глазах разворачивалась трагедия целого сословия. Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных предупреждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для личных плавсредств - моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце красные пожарные машины, пылали подоженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами был единственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных припасов. Половину домов на улице Мыс Бурный уже тоже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам и тревожно шелестела пожухлыми листьями. Арина вышла к нам с каким-то почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей замечательной улыбкой.

"Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? - спросила я, отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. - У вас все здоровы?" "Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где, где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался. Выпотрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был запой из-за всех этих событий, он и не уследил. А как на боте после погрома побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет, думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?" "Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как, роднеькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой? Чего не подходит?" "А это, Арина, мой муж. Мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада... Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут мой ленинградский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это переживете. Не печальтесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания."

Великий доктор Гельмут знал свое дело. Его эксперимент с мелотерапией удался наславу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился кочегаром в трех газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.

Мы спали с Мишей на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Вот так ему и повезло. Зря друзья завидовали - на ленинградке женился... Такой теплый прием в родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же сомнительного счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня, худо-бедно, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько бы прописалась к родителям и жила бы себе. Я все подпортил, мне и искать выход из положения, верно?"

В институте меня не торопили. Там привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.

Все было так узнаваемо, что я без конца поглядывала то на золотое обручальное колечко на моем пальце, то на сверкающую капитанскую брошь на костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас - не сон. Что любая возможная встреча с прошлым - для меня отныне не более, чем эпизод. Тем не менее, сердце билось где-то под самой брошью у горла, непотребно и неодолимо урчало в животе, вертелся нос и блуждали вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще аспирант приближался к кабинету профессора Сан-Дмича с его чертовым референтом. Лучше, конечно, чем в прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого рабочего дня в большой науке.

А по коридору небрежно шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым референтом.

Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама директора по науке профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой уже пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после сцены в вахтерской. Она достаточно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного интереса, тихо говорит к микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у стены, держа на коленях сумочку.

И тут резко открывается дверь и, небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода лицо каменеет и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, словно не решаясь вообще признать меня и надеясь что как-то пронесет, но потом резко поворачивается на каблуках и стучит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю академическую стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще, какой взять со мной тон после нашей последней сцены на коммунальной кухне. Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.

"Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? - выдавливает он под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. - Я доложу, что вы здесь..." "Я уже сказала, - говорит секретарша басом. - Он просил минутку подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И чего чиновники так утепляют двойными дверями свои кабинеты? Или это звукоизоляция от народа?

"Прошу вас, Татьяна Алексеевна, - появляется на пороге обаятельный высокий старик с пышной седой шевелюрой. - Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть уже как свою. Решили свои дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич. - Все в порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, - кидаю я косой взгляд на достойного сына так любившей меня матери- В больнице Кащенко."

Оба вздрагивают. "Если это шутка, - белеет снова уже было порозовевшийФеликс, - то совершенно..." "Мой муж - врач-хирург, - спокойно поясняю я. - Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице." "Не далековато ли? - облегченно улыбается Антокольский, готовый было к разборкам между возлюбленными в его рабочем кабинете. - У нас не любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, - вступает Феликс, - всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - отвечаю я на вопрос профессора, словно не было здесь ни референта, ни его реплики. - Я даже прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Тему вашей научной работы, которую я представляю на утверждение Ученого Совета, я назвал как "Возможность и целесообразность регулируемого противодавления на прочный корпус в условиях аварийного запредельного погружения." Как вам?" "Не согласна. Почему только аварийного?" "Потому, - опять подает голосреферент, - что предложение институтом того же устройства для нового проектирования торпедирует сразу две совершенно готовые к защите диссертации, где та же проблема решена традиционным способом, а потому заявка на новое решение даст повод отклонить..." "Какое дело заказчику до чьих-то научных амбиций? - обращаюсь я только к расстроенному профессору. - Наше устройство экономит тысячи тонн самого дорогого металла и улучшает основную тактико-техническую характеристику проектируемых лодок - увеличивает расчетную глубину погружения."

В отличие от первого рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись в таком милом окружении, обедала одна. Мои дорогие однокурсники вели себя подчеркнуто вежливо и отстраненно. Эллочка даже перешла со мной на "вы" и по отчеству. А Валера с Геной и не взглянули в сторону неповторимой "Венеры Дровянской". Остальные же проявили похвальную ленинградскую сдержанность и тактичность - ни малейшего внимания к "новой красотке".

Зато какая столовая вместо фабрики-кухни! Какие блюда! Нас там, за чертой столичной оседлости, сроду так дешево и вкусно не кормили. После обеда я снова погрузилась в долгожданную работу с моим устройством, упорно блокированным в ЦКБ (не по профилю - и все!..), и даже не заметила, что стрелка часов на стене отдела переползла за четверть седьмого, и уборщицы начали с грохотом двигать столы и стулья.

Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через рукав дубленки: "Я провожу тебя, Тайка?"

Надо же! Ну как ни в чем ни бывало... Ждет уже минимум полчаса, пока я меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и тепленькие сапожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в гардеробе и у зеркала шапку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную прическу.

Ждет, подняться помогает, Тайкой называет. Только у моего Феликса нет больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский слух фамилией, совсем не обитательница комнаты на Дровяной. И папа мой уже не "коротает свои дни в сумасшедшем доме". В этом акте наши роли, наконец, поменялись. И не мне их возвращать на ту лестничную клетку! "Я ждал тебя, Тайка," - лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская мой локоть. "Да что ты говоришь! А я было решила: шел в комнату - попал в другую." "Нам надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У меня сапожки жутко скользкие, и я все гадала, кто бы меня довел до метро... А тут как раз мой бывший возлюбленный подвернулся! Заботливый, надежный, устойчивый. Что лучше, правда? Объясняйтесь, Ильич и ведите меня осторожненько к Чернышевской." "Не шути так, Танечка... Как мне сейчас мерзко на душе..." "О, а мне! Не погода, а мерзость какая-то. И скользко-то как! Представляешь, какой у меня теперь синяк на жопке? Ай! Держи меня, Ильич, миленький..." "Ну зачем ты так, Таня! Ты же совсем не вульгарная, что ты всех без конца провоцируешь?.." "А ты брось-ка меня. Я вон в того военного вцеплюсь. Он меня в таком фирменном наряде нипочем до самого метро не оставит. А вот ты останешься тут один - в сыром печальном полумраке, весь в слезах и соплях."

"Хорошо. Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" "Я же сказала. Говори, только не заговаривайся, а то уронишь. А такие талантливые и фигуристые аспирантки на улице не валяются! Сан-Дмич тебя тут же понизит в рядовые." "Хорошо. Я начну с главного. С того, что для меня значит эта наша новая встреча. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты поступила и скоро появишься у нас. Ты самазнаешь, как я тебя люблю и..." "Тоже мне главная новость! А я-то думала... Ты меня всегда любил. Только неофициально. А теперь меня официально любит другой." "Мне очень плохо, Тайка... Пойми, я не могу без тебя. Я..." "Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. Без моего любимого Ильича я в таких сапожках моментально снова с размаха на жопу сяду, а это уже совсем другое дело - тем же синяком об тот же тротуар, ай! Ильич, миленький, держи крепче свою красулю..." "Таня! Перестань ты кривляться, наконец. Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь, как я..." "А ты хоть представляешь, как я с таким синяком людям на глаза покажусь? Что они могут обо мне подумать? Ай, держи же!" "Тебе лишь бы издеваться... Конечно, ты теперь у босса в фаворе, восходящая звезда науки, муж-хирург, одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можно теперь бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..." "Да ты что, Ильич! Как раз теперь-то я тебя сама ни за что не брошу. У меня тоже жопа не железная. Шутка ли - об тротуар ее без конца трахать? Только бы ты меня не бросил, любимый...""Знаешь что!... Если ты настроена ерничать и хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..."

"И не надо. Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен! Гуляй, Вася. До завтра." Он дернул себя то за одно ухо, то за другое с такой силой, что слетела меховая мокрая шапка. Я поймала ее и нахлобучила своему Феликсу на самые уши. Он воспринял это, как ласку, рассиялся уже забытой своей удивительной улыбкой и привычно потянулся было ко мне поцеловать, но я спокойно повернула его за плечи и так поддала коленом под зад, что с него снова слетела шапка. Не представляя покакак реагировать на такие неформальные отношения новой аспирантки с всесильным референтом при посторонней публике, он поспешно подобрал с мокрого грязного пола свою шапку, надел ее боком и остался рассеянно смотреть, как я опускаюсь с эскалатором, даже не оглянувшись на свою такую страстную любовь.

*** А в Никольском было хорошо! И если идти рядом с тропинкой, по глубокому снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелые от налипших белых наростов лапы елей, фонари окружал рой снежинок, а дома нашего поселка тепло мигали своими желтыми окнами, три из которых были теперь мои.

Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была - мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе стояла бутылка шампанского фрукты с конфетами - отметить наш с ним первый рабочий день в Ленинграде.

Миша был при полном морском параде - в ослепительно белой рубашке с черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на стол, без конца мило жмурясь при взгляде наменя.

Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько не удивилась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь прозрачную занавеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула занавеску, прижавшись спиной к кафельной стене и подняла руки над головой.

Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял меня, фыркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом крошечном душном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением,душ превращал его лучшие брюки в тряпку...

Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и беспроблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг - доктор Гельмут. Как это практиковалось в те годы - с концами. Ни переписки, ни звонков - чтоб нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, начались служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции куда угодно...

Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которойнас не выпускали из страны, хотя я довольно скоро ушла в рыбное ЦКБ. А после того пятнадцать лет и не слышала ни про какие подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности.

Надо признать, что по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала, не всем такое дано после гэбэшной профилактики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием нашего теперь Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспоминал. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депутатов, мы с ним всю эту гласность даже не обсуждали.

Так что я так и ковала бы дальше карающий меч коммунизма для родной партии и ее придурков по всему миру, включая врагов моей нынешней "исторической родины". Мне очень нравилась сама моя работа там, а какое это невероятное счастье - с нетерпением ожидать каждого нового рабочего дня - я поняла только в Израиле, где это счастье потеряла навсегда...

Антокольский, не без некоторых интриг и приключений со стороны моих врагов, вывел меня в срок на защиту, прошедшую на "ура". Конечно, Элла и ее штаб тотчас объяснили мой успех не столько моими новациями в области проектирования подводных лодок, сколько моим платьем-мини, в котором я докладывала, да еще после отпуска в Одессе с ровным черноморским загаром на всем, что открыто для обозрения Ученого совета, не считая моих плакатов. Но и в работе что-то, по-видимому, было ценного, если шобла меня все-таки обокрала, как только внезапно умер Антокольский.

Мой приоритет плавно и ненавязчиво перекочевал к "коллективу соавторов", включая Дашковского и Коганскую. Сделано это было удивительно изящно, легким касанием карманного опытного патентоведа к моей идее. Это очень просто: пишется, что известно, мол, такое-то изобретение некоей Смирновой, в отличие от которого в нашем... И потом - хоть что поменяй - и в помине нет первоначальной новизны. В результате, когда стали делить немалое министерское вознаграждение, обо мне и не вспомнили.

Впрочем, когда Антокольского не стало, остальные вообще тотчас словно с цепи сорвались. Да еще тут как раз подвернулась очередная "израильская агрессия", а я снова выступила не в ту степь. Даже и не на митинге, а просто в дружеской беседе с кем-то, но в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию, а потому на этот раз чуть не упекли в родной сумасшедший дом, тем более, что справку эмигранта Гельмута было уже лучше никому не показывать, а свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Скорее всего, просто не решились тронуть таким образом жену видного психиатра, которым к тому времени стал бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер.

Меня же, естественно, лишили формы секретности и понизили в должности, намекая тем самым, что в здоровом коллективе не место всяким чужакам, что, кстати, и изначально было ясно.

Зато к рыбакам в ЦКБ меня, как кандидата наук, взяли охотно - к ним никто из более или менее известных специалистов не хотел идти - не престижно. И во Владивосток я за время своей рыбацкой карьеры ездила довольно часто - куда же еще!

Когда я впервые попала (спустя десять лет после описанных событий) на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди - в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой - пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя от всех этих новостей оттянулась по-русски - так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали.

Но пару слов придется все-таки сказать под занавес.

Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился почти сразу устроиться врачом и даже проработал в крупнейшем госпитале около года. Жуткая атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "русских", в которые тут, направах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии.

В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным извозом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо механических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на арабском языке у арабской медсестры, чтобы специально унизить "русского" врача, никакого истеричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских", и никакой разницы в зарплате с "марокканцами", занимающимся тем же извозом.

Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было сунулась, удивлялись, что я выдаю себя за доктора наук и к тому же за бывшего главного конструктора. Вообще-то у нас уже иммунитет на такие корот хаимы - биографии, гэверет - госпожа, не надо нам ля-ля - заливать... Моветон, понимаете ли, таких женщин не бывает. Скорее всего, при таких следах былой красоты, эта дама свои регалии получила определенным способом, не иначе. Что, в принципе, не поздно попробовать и в Израиле, намекнул мне как-то один бодрый старикашка.

Надо сказать, что и прочие были не прочь - без конца около меня останавливали свои машины мощные мужчины, которые, по моему извращенному представлению, походили на кого угодно, только не на евреев, но говорили на иврите, и предлагали выпить, естественно, не водки, а чашечку кофе. В конце концов, мне пришлось перекрасить волосы в черный цвет. Дорожных обожателей как ветром сдуло. Так как Таня твоя стала похожей черт знает на что. Зато на никайон - работу-уборку взяли сразу, как свою в доску.

О моих же гениальных открытиях в области проектирования прочных корпусов подводных лодок я вообще не стану и заикаться. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго засекреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял милейший Петр Иванович.

Единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивосток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...

Теперь о моих семитских знакомых.

Марик Альтшулер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и - сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неузнаваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности - на судоремонтном заводе. Когда выгнали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходительный. Мой Миша поставил Альтшулеру единственно верный диагноз - сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.

Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыскал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со всеми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого босса. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль командировал? То-то... На твою голову...

Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Родилась я, как и мы все, не то в изгнании, не то в эмиграции - из несостоявшейся богатой и благородной демократической России в великий вонючий Советский Союз. Он мне благовонил с детства прямо в окно единственной коммунальной комнаты с помойки в затхлом дворе-колодце. А потом досмердился до платного лишения меня советского гражданства- это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты!

Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказала - "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безыниативным. То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите - спросите хотьу Марика. Или у Трахтенберга. А вот по моему примитивному "гойскому" разумению, не может страна считаться Родиной, если единственная располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает только отвращение, каждого рабочего дня ждешь как наказания Божьего, а единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим, по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только и ждет случая слинять в немногим более уютные Штаты, как это сделал мой Володя со своей семьей, как только предоставилась возможность. Сделал он это вслед за двумя-тремя своими друзьями, с которыми до того отслужил в боевых частях "оккупантом", как и предсказывал ему его несостоявшийся отчим.

Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый щирый Тарас Остапович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине. Насколько нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала, гха?..

Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери французский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме чести" - спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по олимовским меркам сносно зарабатываем.

Так вот же он там, в сквере - руками водит, мировые проблемы решает. С этого же я и начала! В лидеры скверного масштаба выбился в Израиле мой кумир. Самый что ни на есть внушаемый электорат из-под русскоязычной прессы. Даже смотреть на них всех скучно.

Но я все сидела, смотрела, как он свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого незаменимого специалиста петры иванычи выпустили - мои секреты сионистам выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и головоногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в поденщицы нанимать?

При всей своей благоприобретенной израильской раскованности, именуемой в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись...

Но тут, как вы уже не раз читали, снова нас свела с ним сама судьба. На этот раз расстарался"мой" пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно пристает совершенно непотребным образом к гостям. И сейчас подлез не к кому-нибудь, а к моему когдатошнему любимому.

А дальше - по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно сношать - то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит почему-то только с мужчинами. Вот бы сюда нашего дорогого Никиту Сергеича - назюкать на этого "пидараса"!.. Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от такого неожиданного и неслыханного публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение, не без смеха, конечно.

Пришлось мне окликнуть наглеца, подойти и взять собачьего педераста на поводок, хотя он прямо распластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к моему бывшему любовнику.

Вид у меня был совершенно сабровский. Мне даже описывать тошно, читатель, после первой части нашей драмы, во что я тут была одета и как вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!.. Замечу только еще раз, что я стала крашенной брюнеткой, и добавлю, что от бесчисленных стрессовых ситуаций мои некогда большие и широко поставленные голубые глаза как потемнели до фиолетовых точек на лице и сошлись к переносице в первый год, так и не просветлели больше. Мои густые волнистые волосы, к которым ты так было привык, стали реже и от покрасок космато вились во все стороны. К тому же, мои пухлые алые полуокрытые губы тех лет посерели, заузились, сжались, опустив уголки до брезгливого выражения.

Да и своего похабного Бетховена я окликнула таким голосом, каким изредка, раз в ночи, пугает даже покойников на питерском кладбище какая-то редкая дикая птица - кровь в жилах стынет. Это школа хозяйки Бетховена и Эйнштейна, Она так каждые пять минут на своих непослушных детей покрикивает: "Дай! Бо рэга!.."

Естественно, обесчесченный пан принял меня за аборигенку, случайно оказавшуюся в олимовском парке со своим сексуальноизвращенным псом, и тут же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит - вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и вытворять биньяны. Естественно, он хотел выразить не столько возмущение неформальной сексуальной ориентацией собачьего насильника, сколько тем, что геверет назло не вмешивалась.

"Не бери в голову, Феликс, - говорю. - Я бы этого кобеля своими руками придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун, как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка."

Он обалдел сначала, что такая отъявленная геверет чисто изъясняется по-русски, но потом пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками. Несчастный Бетховен воспринял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние лапы, демонстрируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает. И что он нашел в этом довольно облезломтипе?

Придя в себя, Феликс заявил, что делать ему решительно нечего, а потому, он готов проводить меня до самой виллы. Впереди меня он идти не мог, не зная дороги, а рядом опасался. В результате, Бетховен, почти всю дорогу, даже по лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в эротических конвульсиях. Когда я заперла кобеля в его комнате (большей, чемнаша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала, как его успокоить...

Никого дома не было, но я знала, что ухозяина есть какие-то таблетки, которые он как-то назвал "анти-виагра" и применил, когда попалась несговорчивая секретарша со связями. Бетховена обычно поили после прогулки сливками. Туда я и рискнула всыпать две растертые таблетки. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом стало еще хуже.

Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего надавнего обожания, точно как его хозяин ту секретаршу после "анти-виагры". Шерсть на загривке Бетховена встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами, неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого за добрым и балованным псом сроду не водилось. Я не на шутку препугалась: сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем случае, вылечу с довольно прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне карьеру ломает!

Пришлось лечить подобное подобным.

Вокруг нас с моей первой любовью был рай. В три этажа. В цокольном -гараж, тренажерный зал и сауна, на первом - салон размером с волейбольную площадку с американской кухней. За раздвижными стеклянными дверями-стенами - лужайки, на которых динамики стереосистемы замаскированы под обычные камни. Тут же и плавательный бассейн, где я как-то спасала микролюбовницу моего хозяина. Об этом случае надо упомянуть чуть подробнее, чтобы было ясно кто у нас держит Бетховена и Эйнштейна в качестве домашних животных.

Как-то в разгар непереносимой жары хозяйка с дочерми умотала в Швейцарию на месяц. Не успели на скорбной роже ее супруга высохнуть слезы прощания, как он вызвонил откуда-то филиппинку-массажистку, забрался с ней в бассейн и стал ее там иметь при мне. От его жирной волосатой плоти азиатка сомлела прямо в воде, а этот пузатый гиперсексуал, точно как его Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней нырять. Гигант национального секса в это время бился на берегу в истерике, что-то плаксиво кричал тонким голосоми рвал остатки курчавых волос вокруг загорелой лысины. Потом я ей делала искусственное дыхание, к счастью, не до появления трупных пятен, как рекомендовалось в советских инструкциях. Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благодарно стало что-то лепетать мне на родном тихоокеанском наречии...

Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле очень многие из настоящих евреев, умеющих делать дела и делишки.

Пока я возилась с сексуально озабоченным зверем, Феликс тревожно оглядывался, сидя в белом пластиковом кресле и отражаясь в зеркальной откатной двери. Мне этивнешние стены первого этажа виллы мыть не доверяли - приходила специальнаябригада окномоев...

Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы театра мирных действий аборигенов - никакого времени не хватит. Так что вернемся к действующим лицам.

"Ты давно здесь, Тайка?" - сладко спросил мой незванный гость. "Около десяти лет. А ты?" "Около двух. Мы..." Господи, бедняга, миролюбиво подумала я, совсем свеженький оле, самый тяжелый период переживает - иллюзии кончились, а борьба за выживание еще не удалась.

На правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, я тут же покровительственно пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. - осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе. - Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат." Я написала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать.

"Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Я ведь последние пятнадцать лет был ученым секретарем нашего института, ничего в сущности не знаю и не умею. Из авторских - только... Дина окончила медицинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем на пособие про прожиточному минимуму и бедствуем ужасно."

Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей как-то не гордились на каждом шагу, нашей съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных соискателей рая на земле обетованной.

"Как твои дети?" - спросила я осторожно. До меня доходили слухи о каком-то скандале, связанном с семьей Дашковских. Он помрачнел: "Гриша столько пережил после того случая (словно я знала, о чем там речь!), но хуже всех пришлось Диночке, она..." "Феликс, милый, - нетактично спохватилась я. - Не сейчас. Встретимся у нас, растормозимся, все друг другу расскажем, идет? Видишь, какой тут фронт работ? А пока, до свидания. Прости меня..."

Он растерянно кивнул, съежился и стал похож со своим нелепым галстуком на изгнанного из дому в непогоду породистого пса. "Конечно, конечно... Я все понимаю..." И поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся иногда щенячим повизгиванием. Вдруг я вспомнила, что не спросила его координат.

"Феликс, - выскочила я на крыльцо. Он обернулся так резко, словно я выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила его лицо. - Погоди. Ты же не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу будете... идти пешком?" "Мы?.. Мы на улице Сиркин." "А где это?" "На рынке." Я тут же представила эти трущобы среди крыс и плесени. "Но ведь это очень далеко от нас. Феликс. Не ходите. Мы за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон." Он замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, - тихо сказал он. Я уже стояла рядом и то едва услышала. - Мы сами к вам выйдем на повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо. До встречи."

Приодевшийся, выбритый и вроде бы очень даже респектабельный Феликс был при неизменном галстуке, без которого я его видела разве что при наших с ним оргиях. Рядом стоял похожий на парижского клошара экстравагантный старикан с военной выправкой, которого я узнала даже и в непотребном плаще до пят. Это был мой бравый отставной полковник морской пехоты. Не совсем понятно было только, почему он оказался по нашу сторону линии прекращения огня. Ему было самое место на другом, дамасском рынке. Старые друзья называется - не впустить к себе и не дать корзины абсорбции геройскому защитнику от проклятых сионистов...

За первым и вторым любовниками толпилось разное старичье.

Сияла благородными сединами Казимировна, ставшая, мне на удивление, совсем маленькой и худенькой. Зато как она вся лучилась от откуда-то возникшей на Святой Земле неземной любви к "этой"!.

Рядом с ней робко и застенчиво улыбалась такаяже седенькая Диночка с темным, прямо каким-то негритянским лицом.

За ней робко жались друг к другу умный и рассудительный Семен Борисович со своей безобидной дражайшей. Оба просто скисали от невыразимого удовольствия меня, наконец, лицезреть.

*** Еще больше я удивилась, когда увидела, что из трущобных дворов этой улицы-клоаки выходят и улыбаются мне Тарас со своей Галей, Тамара с Водолазовым, ничуть не постаревшие Валя с Люсей, Коля в наручниках и Ольга с сумочкой, в которой угадывался уже не опасный мне нож. И красная Машка с блокнотом в руках что-то говорила обо мне Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже не от сего мира. Как и Шурик-долбанутый, который улыбался, тихо качая в воздухе резиновыми ботами... Его так и не приняли в сирийские добровольцы, бедолагу!

Ну, всем, решительно всем нашлось место в Израиле. Не иначе, чтобы плодить новые полчища: вон сколько просторов еще завоевывать да оккупировать! Поэтому совсем не зря мне тут даже Андрей Сергеевич вежливо улыбается откуда-то с балкона, держа за спиной что-то очень похожее на кнут... Я была совсем не уверена, что он простил мне неизменный вектор моей сексуальной ориентации.

*** Зато, как славно было, что с низких светлых облаков мне ласково улыбались мои папа с мамой. Как всегда, обнявшись, они тихо сидели рядом с родителями Миши, чуть повыше Сан-Дмича с Ариной и Гаврилычем.

В дымке над серыми развалюхами угадывались умиротворенная улыбка Маргариты Леопольдовны. Там же сидел и щерился мне беззубым ртом Савелий Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипел на ветерана, как кипяток, и играл лапами его медалями, сверкавшими на солнце нашей Родины.

*** Последнюю символизировал выбежавший на сцену размашистым шагом Иосиф Аронович Трахтенберг. Он держал перед собой руки так, словно готов был нас всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то только ватик Марик с приличнейшей в этих краях фамилией Альтшулер.

Не совсем вписывался в пейзаж Леша Горобец с некошерным живым поросенком на вытянутых огромных руках. Поганое животное сучило короткими розовыми ножками и издавало на иврите восторженный визг, которым так восхищались моивнуки, когда включали местные юмористические программы. Леша смотрел на жизнерадостную тварь в определенном замешательстве и только крутил головой со своим неизменным "иди ты!.."

Только вот Гельмут мне смущенно делал ручкой только с экрана телевизора в случайно открывшемся окне на первом этаже. Ему здесь делать нечего: у него своя Родина.Примерно такая же гостеприимная.

Что было с другими после того, как Таня с нами расставалась и перед тем, как снова выходила на сцену? Насколько совпадает наше с ней видением одних и тех же событий, описанных в "Тайке"?

Составитель нашего своеобразного романа вообще считает, что кому-то мужской взгляд на Танину историю может оказаться интереснее, чем женский.

Как знать, как знать... Читатели, знаете ли, такой народ! Иного и я трону за сердце, а другой вообще...

Итак, на авансцене первый любовник из только что законченного первого акта драмы "Убежище". Со своими собственными воспоминаниями. А на авансцене положено говорить речитативом и давать аванс последующим актам и действиям.

Что уж тут изобретать? Добро пожаловать, читатель, в в Израиль - убежище для миллиона евреев и сочувствующих, в тот самый сквер, где Таня встретилась с молодостью. Сам Предвечный направил туда наши с Таней стопы для непостижимого во времени и пространстве соприкостновения двух сердец. Хотя за несколько мгновений до этой встречи я и думать не смел о чем-то хорошем.

Я тогда просыпался затемно от птичьего чивикания в ночи, переходящего к рассвету в райское пение.... пока не вступала со своей арией первая ворона. И - все!

Наглый гортанный жирный крик тотчас снимал сладкие сны и возвращал меня к привычной пытке проклятым бытием...

В детстве бабушка пела мне тоскливые и грозные еврейские песни начала 20 века на русском языке. "На острове диком вдали от людей, - доводил меня до слез плач о Дрейфусе, - вдали от родного народа томится невинно забытый еврей, томится и ждет он бедняга. И ждет он от гнусных своих палачей возврата, свободы и чести. И с грозного моря не сводит очей - нет ли в нем радостной вести..." Далее оболганному французскому офицеру снится сон о встрече со своей семьей, и звучит новый надрыв: "И узник проснулся, о ужас объял несчастную душу больную. Опять он могилу свою увидал. Опять он глядел в даль морскую..."

Находясь вроде бы на свободе и, к тому же, более, чем вблизи от родного народа, я, разве что не глядел в даль морскую, так как и за ней не было для меня ничего хорошего.

Итак, в тот день я встал ни свет ни заря без какого-либо плана на день. Любые планы для подобных мне персонажей драмы под названием "Алия" - восхождение на Родину - давным-давно не имели ни малейшего смысла. Оставалось только, следуя человеческим еще привычкам, сделать зарядку, умыться, позавтракать и... ждать естественного окончания в конце концов очередного проклятого дня, чтобы, наконец, забыться снами о нормальной жизни, проснуться от наглого карканья, чтобы...

Естественно, нестарый, здоровый и дееспособный человек должен что-то делать в течение дня - гулять, читать, смотреть телевизор, делать уборку, ходить за покупками. Только вот беда: любимые книги упорно не хотели читаться, русские программы телевидения показывали до мелочей знакомую ново-российскую мерзость, от которой мы сбежали. Уборкой занимались не менее безработные женщины нашего клана, а на покупки не было денег. Вообразите сами, каково моральное состояние такого "главы семьи", как он воспринимает воссоединение с родным народом. И каким видится ему единственный выход?..

Я был избавлен от гибельного финала той самой женщиной, что подарила мне самые светлые минуты моей жизни. Она вернулась ко мне, когда стали исчезать последние воспоминания о НАШЕЙ С НЕЙ ОБЩЕЙ МОЛОДОСТИ.

Но вернемся к "митингу" бездельников в олимовском - облюбованном эмигрантами - сквере и к переоравшему всех горлану-главарю, каким меня иобразила Таня.

А что еще прикажете делать безработному, как не сидеть в сквере под солнышком обретенной только для такой "жизни" исторической родины или не общаться с себе подобными? Ведь даже в тюрьме или в дурдоме обитатели находят утешение в разговорах с товарищами по несчастью.

Встретились же мы с Таней только потому, что, при наличии десятка свободных скамеек в сквере, любой вновь вошедший направился бы от входа только к единственной занятой, в данном случае - к моей. Это здесь происходит повсеместно, от бессмысленной наглости - везде и всегда садиться друг другу на голову: оставаться поперек любой лестницы, вешать свои вещи в пляжной раздевалке на единственный занятый крюк и тому подобное - в любой области человеческого общения. Так что я нисколько не удивился, что какая-то геверет - госпожа - спускает с поводка пятнистого разлапистого пса, мельком оглядывает сквер и прет не куда-нибудь, а именно ко мне с явным намерением сесть рядом со мной, хотя нафиг она мне нужна, корова?.. Пришлось встать и подойти к моим сверстникам, спорящим в центре сквера, хотя их всех едва терплю - с их безапеляционностью и амбициями.

Эмигранты всех времен имеют схожее происхождение. Народ, не сумевший обустроить свою страну, принявший ее в силу обстоятельств как чужую, обречен, в конце концов, поселить своих сынов и дочерей на истинной чужбине, среди тех, кто позаботился о своей родине. Поэтому я давно простил новой стране обитания ложь о теплой репатриации. Тем более, я не испытывал ностальгии и не вспомнил бы о так называемом Спб, пойди эта геверет к любой другой скамейке, и останься я на своей...

Но она шла прямо ко мне, а потому пришлось встать, подойти к своим приятелям и включиться в спор, где меня слушают охотнее других, боюсь, только потому, что я, единственный, каждое утро, не имея на день никаких планов и занятий, повязываю галстук. Это внимание осталось моим единственным способом хоть какого-то самоутверждения, без которого человеческая особь превращается даже не в животное, а в растение.

"Феликс! - обрадовался бывший ракетчик Исай, седой породистый аид в нелепой штормовке поверх с тех еще времен богатого свитера. - Читал сегодняшнюю газету?"

Я пожал плечами с ироничной миной. Дескать, знаем мы ваши газеты!

"Слушай, заторопился он. - Ты ведь всю жизнь проработал в таком-то НИИ, так?" "Кому какое тут дело где и кем я работал!" "Раньше не было дела, зато теперь... Смотри, что говорит депутат кнессета такой-то: Наконец, приняты конкретные решения о финансировании и внедрении ряда оборонных проектов." "Ну и что? Очень неконкретно. Что значит - "ряда"? Одного? Пяти? А приехали тысячи с тысячами проектов." "Да подожди ты! Вот из-за таких скептиков и не двигается дело. Слушай дальше: Среди авторов есть и пожилые люди, специалисты, которые уже много лет безуспешно пытались пробить свои предложения. То, что нам удалось добиться благожелательного, и, главное, профессионального, рассмотрения предложений и принятия по ним реальных положительных решений - большой и заслуженный успех. Понял? Прямо про тебя. Этот депутат - наша надежда..."

"Вон ту? - удивился я. - Она и не подозревает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, не то что о каких-то военных проектах. Отъявленная геверет!" "Сегодня обычная геверет, а завтра - надежда Израиля из новой волны репатриации!"

Между тем, потенциальная гордость алии действительно уж больно пристально смотрела в нашу сторону. Может быть поэтому ее пес вдруг пристал ко мне под смех проклятых совков со всех сторон. Его хозяйка, которую мой бедный Исай принял было за непонятого гения мировой военной науки, наконец, окликнула наглеца таким голосом, каким общаются между собой только дикие птицы в джунглях да местные мамаши со своими чадами: "Дай! Бо рэга!..- Прекрати, иди сюда..." А потом, не спеша, подошла и взяла его на поводок.

Я настроился было высказать все, что я думаю о мерзком псе и о ее поведении, естественно, мучаясь с нужными выражениями, когда эта геверет еще пристальнее посмотрела на меня и крутанула своим носом. Такой подвижный нос в моей жизни встречался только у одного человека...

И мне сразу вспомнилась почему-то та же цыганка, с предсказанием которой Таня связывает нашу судьбу. Та, что пристала к нам на пляже в Сосновке, когда нам было совсем не до нее.

Но если это действительно Таня Смирнова стоит тут передо мной, то я готов съесть свою шляпу перед удивительно прозорливым Исаем. Не разглядев демагога, он зато угадал в обычной геверет такого инженера, которым действительно могла бы гордиться военная промышленность любой страны...

Впрочем, когда на пятом курсе ленинградской Корабелки для меня начался короткий период счастья и горечи любви к удивительной женщине, я вообще не воспринимал ее как будущего инженера. Интересовало нас с ней совсем другое... Все это Тайка описала просто замечательно.

После своей обычной трескотни и странного парапсихологического диалога со склонной ко всякого рода мистике Таней надоедка-цыганка вдруг заявила:

Так что я снимаю шляпу и перед той гадалкой. Все это я и испытывал на "своей" земле!

А тогда бедная доверчивая Таня отшатнулась от какого-то жуткого видения, странно поглядывая то на меня, то удаляющуюся гадалку.

Вечер был испорчен. Мы свернули подстилку, оделись, не глядя друг на друга, и пошли к трамвайной остановке. Где-то высоко в белесом небе над нами шумели сосны, а под ногами поскрипывал ковер из многолетних желтых опавших игл. Неяркое майское солнце еще садилось в залив, а в парке уже зажглись совсем не лишние фонари. Этот чухонский полумрак в сочетании с пристальным светом от всегда низкого солнца или от нескончаемых белых ночей всегда раздражал меня в Ленинграде. Особенно после родного Крыма, где всегда был либо яркий настоящий день, либо душистая чернаяночь, наступавшая почти без сумерек.

"Что она такое тебе показала, Тайка? - спросил я уже на остановке, где моя любимая зябко куталась в свою старенькую растянутую бордовую кофту, хотя я всегда замерзал раньше нее. - Я ничего не увидел. Плюнь! Элементарное шарлатанство злой ведьмы." "Она не злая, - едва слышно прошептала Таня. - И не шарлатанка. Она знает, что говорит." "Так ведь ничего и не сказала. Обычная трескотня." "Она говорила со мной, а не с тобой! Ты ничего не услышал потому, что твоя цивилизация..." "Чушь какая-то! Мы все из одной цивилизации." "Ничего подобного! Вы с ней - из двух разных древних цивилизаций, а я из третьей - молодой. Мне внушить легче." "И что же она тебе, такой молодой, внушила?" "Н-не знаю... Что-то страшное. Про тебя..." "Сорвался со скалы на нашей с тобой тропке в Ласпи, лежу с вышибленными мозгами?" "Хуже. Ты жив, но... хуже, чем мертв, понимаешь?" "В сумасшедшем доме?" "М-может быть, хотя вряд ли. Там не может быть так богато и красиво. Это - что-то вроде стихийного бедствия, но... не для всех. Одним от него горе, а другим - польза..." "Так не бывает, Тайка." "Почему же? Вспомни фильм "Обыкновенный фашизм." Немецких туристов в Освенциме. Только она мне показала...ад для евреев,не огражденпый колючей проволокой." "Странно, как глубоко тывоспринимаешь нашу историю.. Ты же русская, Тайка." "Русская. Но. так люблю люблю еврея, что ни о чем, кроме всего, что с ним связано и думать не могу! А он..."

"Таечка, - целовал я ее потемневшие от волнения изумительные глазки, - ты ей поверила, что я тебя, будто бы, не люблю? Дура она, а не ведьма!" "А ты, будто бы, все-таки любишь? - заглядывала она мне в душу. - Ты-то сам в этом уверен? Да нет, - отвела она мои руки. - Что ты меня без конца хочешь, я не сомневаюсь. Так меня же все хотят! С пятнадцати лет проходу не дают. Только вот... никто-то меня никогда не любил и не любит..."

Тут пригрохотал запоздавший и уже переполненный трамвай, которого ожидаланемалая толпа. Таня ввинтилась первой, а я, пропуская слабых, едва не остался и потом с трудом протиснулся, чтобы тут же, конечно, прижаться к ней, благословляя давку. Она горячо дышала мне в лицо приоткрытым ртом, а я едва сдерживал себя, так как целоваться было тогда не принято даже в давке.

В ее глазах вдруг вспыхнули привычные озорные голубые искорки, притушенные было зловещими предсказаниями. "Держись, Феликс!" - улыбалась Таня чему-то за моей спиной. "Кто там? Бывший ухажер?" - я уже привык их отваживать от моей красавицы. "Если бы! Хуже..." "Ну, ты сегодня в ударе! - смеялся я. - То привиделось что-то хуже вышибленных мозгов, то радуешься предстоящей драке, - пытался я обернуться. - Меня так зажали, что головы не повернуть." "Тебе повезло,- уже хохотала она. - Меньше достанется. Ой, мама! - зажмуриалась она, как и все прочие, кто смотрел в ту же сторону. - Нет, справился... Вот это самообладание... Герой..." Как я ни извивался, обернуться не мог, а Таня и прочие то дружно вздрагивали и замирали, то облегченно вздыхали, чтобы снова вытаращить глаза.

Трамвай несся на бешенной скорости, мотаясь на рельсах. Когда он, наконец, остановился, позади меня произошло лихорадочное движение, треск одежды, мат. "Слава Богу, - пыталась теперь обернуться к окну Таня. - Как он там? Облегчился?"

На остановке остался вытолкнутый из трамвая пьяный, от которого шарахалась так и не попавшая к нам толпа. Скоро все они уменьшились до точек и исчезли.

"Ты сама виновата. Я мог бы заменить весь твой гардероб, если бы ты так яростно не возражала. Так нет, вообразила, что так ведут себя только с содержанками."

"Феля, я совсем не о костюме, хотя он мне очень нравится и вроде бы идет, а?"

"Ну вот зачем спрашивать? Ты же в комплиментах никогда не нуждалась. Только я не пойму, почему бы не надеть под него лифчик..." "Он мне не нужен, - победно поворачивалась она перед зеркалом. - Правда?"

"Но в поезде чтоб был под костюмом, а то я просто не отобьюсь от всех желающих с тобой познакомиться."

"Я сейчас как раз и говорю вовсе не о костюме, ао поезде. Я давно смирилась, что хожу в старье и тряпье. Мне не верится, что ты меня все-таки взял с собой, что вон там лежат два билета. Не передумал в последний момент. Что я увижу настоящее море, Крым, Севастополь... Я же дальше Бологого в жизни из Ленинграда не выезжала. Только облизывалась на чужие впечатления. Ты что? Опять думаешь, как меня там встретят твои родители?" "Не без этого..." "Так сдай мой билет. Я не обижусь. Буду тебя ждать осенью, а?" "И будешь мне верна? В таком костюме?" "И - без лифчика! Представляешь? Вот так молнию - раз, до пояса! И - верна здесь моему Феликсу, который как раз там по мне скучает, и мне еще и не так верен, здорово?"

"Смеешься, а глазки потемнели. Значит, волнуешься." "А ты?" "И я. Не каждый решится знакомить своих родителей с такой "миледи". От которой никогда не знаешь, чего ждать..."

"Знаешь, сначала меня это прозвище даже поднимало в собственных глазах, но потом, когда ты меня... приблизил, назло своей компании, особенно твоей невесте Эллочке..." "Сколько раз я тебе говорил! Просто подруга детства. Отцы служили вместе. Никакая не невеста." "И дурак. Лакомый кусочек, а не девочка. Папа генерал." "Адмирал." "Один черт. И профессор к тому же. Прямо не тесть а мост в будущее! А я?.." "Опять за свое! Можно подумать, что ты меня больно замечала до того боя в колхозе."

Конкурс в Корабелку тогда был невообразимый. Демобилизованным и прочим целинникам отдали половину мест. Получив четверку, десятиклассникам можно было больше не приходить. В нашей группе скоро осталось, не считая льготников, всего шестеро, включая меня и эту блондинку, которой достаточно было просто появиться в коридоре института или в аудитории и сделать несколько шагов, чтобы все до единого смотрели только на нее.

На последнем экзамене, по физике, я уже подготовил ответ и ждал своей очереди, а она как раз с дробным стуком торопливо рисовала и писала мелом на зеленой стеклянной доске, то и дело удерживая свой крутящийся от волнения ровный розовый носик рукой с зажатой в ней тряпкой. Все ее пылающее лицо было в мелу, глаза сверкали синевой, бюст вздымался от сдерживаемого дыхания, словно стремясь вырваться из белой блузки. Но отвечала она очень толково, звонким от волнения голосом. Экзаменатор явно ею любовался и потому не торопился отпустить, задавая все новые дополнительные вопросы, а я обмирал от своих странных фантазий.

Все последующие годы я подспудно ожидал появления в поле зрения Тани Смирновой. Но у нас сложилась очень теплая компания, и я слишком дорожил дружбой подруги детства Эллы Коганской, чтобы заменить тайные мечты реальностью.

Так было до той самой вроде бы нелепой драки с Водолазовым, затеянной мною только ради внимания Тани. И до похода за мясом на колходный склад, когда в последний момент Таня вдруг напросилась мне в напарницы.

На обратном пути, когда мы остановились сменить руку, я впервые оказался с ней лицом к лицу. Я вообще как-то не привык с моим ростом к женскому взгляду не снизу вверх и обалдел от самой ее стати.

Ее, как говорили недруги, "волчьего" разреза большие блестящие глазасветились особенно яркой и мягкой голубизной среди темной и мокрой зелени чухонского края. Мы оба были словно в бреду и говорили милые двусмысленности. После какой-то особо заинтриговавшей ее фразы она сказала: "Ничего себе, Дашковский! Прежде, чем такое заявлять едва знакомой девушке, приличный молодой человек хотя бы соврет, что он к нейнеравнодушен, если слабо сказать, что любит. Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот."

В такой ситуации остается только целоваться. Надо сказать, что этому делу меня как-то обучила одна... старшая подруга, по слухам любовница моего бравого папы. Да и Таня, судя по острым впечатлениям от совершенно сразившей меня как-то случайной встречи в парке на Кировских островах, была отнюдь не девочка. Тем более ошеломляющим было впечатление от первого соприкосновения наших губ. Он воспринимала это, как долгожданное осуществление давней мечты. Не могла оторваться, даже когда я уже подустал.

Она имела в виду наши с ней игры в аристократов в заброшенной и заросшей дикими кустами барской усадьбе до наступившей для Эллы катастрофы...

Вот уж кто на свете всех беспощадней, так это победившая соперница!

В нашей компании, конечно, обсуждались так или иначе все однокурсники и однокурсницы, но уж кому доставалось больше всех, так это Тане. И рост великоват для женщины, и носом шмыгает, когда волнуется, и "вымя свое вечно выпячивает", и попкой вертит, и в животе у нее бурчит в буфете, так как она очень бедна и вечно голодная. Я уж не говорю о том, как обыгрывалось выражение "блестящая студентка" применительно к ее стареньким жакетам и юбкам.

В нашем узком кругу Таню ненавидели все. Девочки за очевидное внешнее превосходство, а мальчики - за откровенное пренебрежение к их попыткам за нейухаживать. Немедленные и резкие отпоры красавицы с ходу объяснялись ее естественным антисемитизмом низших слоев общества. Когда Гена Богун как-то особенно настойчиво приглашал ее на танец на институтском вечере, она молча подвела его к большому зеркалу и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих - кто ты и кто я?"

Ничего хорошего не было для Гены в этом отражении. Смотреть на них рядом было, честно говоря, так же неприятно, как, скажем, на бриллиант в обгоревшем спичечном коробке. В конце концов, любовь не так уж зла. Выбрать себе такого парня Таня могла разве что по суровому расчету. Но тогда уж лучше все-таки кого другого...

В этой ситуации бедного Гену как мужчину могло утешить только одно: Танин антисемитизм. И - пошло, поехало. Иначе, чем юдофобкой ее у нас никто не называл. А заодно подслушивались, редактировались и комментировались все ее замечания, муссировалась ее тесная дружба с Тамарой Сличенко, считавшейсятакой же откровенной антисемиткой, как и ее парень - Дима Водолазов.

А надо вам сказать, что болезненнее всех на любой чих в мою еврейскую сторону реагировал тогда я сам. Не будучи таким сионистом, как многие другие в моем окружении, я ценился в компании именно за умение немедленно адекватно реагировать в трамвае или в парке на оскорбительные замечания прохожих в наш адрес. Я прошел уникальную семейную школу самозащиты без оружия у моего папы - отставного полковника морской пехоты и мастера спорта.

Вели мы себя достаточно раскованно. Конечно, не так, как израильтяне, заметнее и противнее которых на улицах европейских столиц только пьяные русские, но и не совсем так, как положено вести себя приличным людям.

Когда мы сдали лодки и поднялись на аллею, моряк самозабвенно целовался со своей девушкой, сидя на скамейке. Валера совсем было собрался с ним выяснить отношения, как сидящая на коленях моряка блондинка вдруг обернулась, и на нас тревожно сверкнула знакомая синева.

Лицо Тани пылало, ее кофточка была расстегнута, впервые открыв мне истинное великолепие ее словно светящейся изнутри свободно метнувшейся груди, на которой моряк успел оставить следы своих страстных губ. Гена с Валерой тут же замерли. А Таня улыбнулась нам вспухшими губами, не застегиваясь, прижалась к своему кавалеру, обняв его за шею и сказала ему, но глядя в упор только на меня: "Все в порядке, милый. Это мои однокурсники. Привет, Феля! Не простыли на реке, пока от нас бегали?"

Моряк что-то пробурчал в наш адрес, пытаясь освободиться от ее объятий, но она тут же залепила ему рот поцелуем, а нам оставалось только ретироваться.

"Проститутка! - шипела тогда Элла. - А еще студентка! Надо же, сидит при всех на коленях у моряка чуть не голая... Даже не верится, что это Смирнова..."

"Какая грудь! - жарко стонал мне на ухо Гена. - Представляешь... он ее целовал прямо... Я теперь три ночи спать не буду... Да я ей завтра же сделаю официальное предложение руки и сердца!.." "Антисемитке?" - ехидно спросил я.

"О чем это вы, мальчики? - насторожилась Элла. - Мы же договорились: в нашей компании никаких секретов!"

"Они о бабах, Элла, - насмешливо сузила Дина свои бархатные глаза в пушистых ресницах и милым жестом отбросила с высокого лба прядь густых вьющихся светлокаштановых волос. - Не могут придти в себя от вашей однокурсницы. Между прочим, я бы на их месте тоже обомлела, как она им своим бюстом в глаза плеснула..."

"Да что тут особенного! - задохнулась Элла. - Если хотите знать, такой груди любая женщина на Западе просто стыдится, делает себе пластические операции за большие деньги. А Смирнова вечно носит протертые свитера - специально для мужчин с примитивным вкусом."

"Как будущий врач, я должна вас охладить, - потупилась Дина. - В анатомическом театре этот вожделенный вами орган состоит из довольно противного желтого жира. Студенты-медики после такого вскрытия надолго избавляются от романтики." "Вот-вот, - обрадовалась Элла. - А у Смирновой этого жира просто в избытке, что спереди, что сзади. И не удивительно - одними кашами питается..."

"А, главное, с кем так страстно целуется, - подал, наконец, голос Валера. - С убежденным антисемитом международного класса! Что он там вякал, Гена?" "Ку-клукс-клан - coony-kike-catholic! - ниггер-жид-католик - враги истинных белых американцев." "Никто вокруг английского не знает, - заметил я,- а ведь как-то сразу догадались, о чем шла речь и вызверились! Что значит расовая солидарность!"

"Знаете, до меня только сейчас дошло, - заторопился Гена. - Если бы мы не удрали, нас бы просто линчевали! Представляете? В Ленинграде!" "И Смирнова наша бы только радовалась и подзуживала, - резюмировала Элла. - А ты, Феликс, - стремительно покраснели ее нос и глаза, - хуже всех себя вел, когда она вам свои голые сиськи выставила. Я все видела - у тебя глаза горели почище, чем у этой волчицы! Так и пожирал... Если бы не я и этот моряк, остался бы с ней, да?" "Эллочка, успокойся, - привычно целовал я ее в щечку. - Вечно ты меня ревнуешь."

Элла же, уверенная, оказывается, в своей неотразимости, предполагающей не мое, а ее решение нашей совместной судьбы, была искренне удивлена, что я ушел от нее, да еще к Тане. Тем более, что и "миледи" ничуть не хуже Эллы подходила, как ленинградка, в качестве того же вкладыша в паспорт. Только вот к Антокольскому мой путь был бы более проблематичен. Мне светил завод, а я любые производства, даже конструкторские бюро после практик терпеть не мог - только НИИ...

Возвращаясь к началу, я хотел бы заметить, что распределение в военные ЦКБ, НИИ, не говоря о заводах, было для нас, чистокровных советских евреев, само собой разумеющимся - при всех наших разговорах обантисемитизме. Корабелка в те годы вообще была эталоном порядочности во всех отношениях, включая национальную терпимость. Профессора ценили в студентах только знания и умение. За шесть лет у меня не было ни одного повода их в чем-то заподозрить.

А уж вообразить, что, скажем, Смирновой начислили в бухгалтерии какого-то ЦКБ сто рублей в месяц, а Коганской, на той же должности, пятьдесят только за то, что она еврейка, стало возможным только после переезда "из галута на Родину"... Так что для меня было проблемой не просто попасть на работу в оборонную промышленность, а зацепиться при этом за Ленинград. Впрочем, необоронных предприятий для выпускников Корабелки практически не было - при той круговой обороне, какую держала в Африке, Азии, Латинской Америке и в разных прочих Палестинах цитадель извращенного социализма... Профессор Антокольский слыл юдофилом, а потому Гена, Валера, Элла и все прочие ленинградцы из нашей еврейской компании попали на предварительном распределении к нему - в лучший НИИ. Я подписал туда же, предполагая решить вопрос с пропиской до окончательного решения комиссии осенью.

Туда же была прямая дорога и Тане, написавшей какую-то нашумевшую и важную для Антокольского курсовую работу. Но ее в списке распределенных в головной НИИ я почему-то не заметил, не обратив тогда на это особого внимания.

Мы вообще так увлеклись одной стороной наших отношений, что, как потом выяснилось, я своей любовницы в ином качестве вообще не знал. Скажем, мы с ней ни разу не были вдвоем в ресторане или кафе. От всех предложений подобного рода, даже от угощения дома она мягко, но решительно отказывалась.Я понятия не имел где и чем она вообще питается. У Тани был ключ от моей комнаты, где мы встречались только для того, чтобы немедленно начать целоваться, а расставались только после полного изнеможения, когда оба ни о чем не могли и говорить.

Между тем, Элла не придумала иной защиты своего счастья, кроме длинных писем с массой восклицательных знаков дорогой тете Сонечке, моей маме, и накачала еечрезвычайно.

Мама взяла у дяди Юры, папы Эллы, его морской командирский бинокль и на сцену из своей ложи, по-моему, даже не взглянула. Она мне сделала второй знак почти сразу же, как только мы с Таней появились в партере, и мне стало совсем не до музыки. Я действительно хорошо знал свою маму...

Таня была в своем единственном выходном платье с короткими рукавами. Судя по всему, оно было сшито давно и без учета естественного роста девушки, а потому так обтягивало ее фигуру, что моя любимая действительно выглядела вызывающе. Тем более с ее ногами, да еще в таком театре. Когда я проводил Таню и примчалсяв квартиру тети, мама с порога вынесла приговор: откровенная простигосподи... И потребовала от меня немедленного разрыва.

Это было как раз в пик нашей любви, и я отказался. Мама устроила мне одну из своих южных истерик прямо в квартире оцепенелых от непривычных интонаций питерских родичей, а потом долго и горько плакала в купе поезда-"семерки", когда я ее провожал. Я очень любил ее и плакал вместе с ней, но в моей комнате у Нарвских ворот меня ждала похудевшая и похорошевшая от всех этих потрясений ни в чем не виноватая Таня, и я ничего утешительного маме так и не сказал.

Тогда тетушки предприняли атаку с другой стороны.

Как-то меня (естественно, без Тани) пригласили на какое-то торжество в семье Гены и Дины Богун. Их отец Семен Борисович был известным адвокатом и отличался профессиональным красноречием. В этот вечер он развлекал и привлекал меня, пожалуй, с не меньшей страстностью, чем недавно, к восторгу всего свободного мира, спасал от расстрела евреев-"валютчиков".

Потом мы уединились с Диной в ее комнате и присели на дивен, чтобы вместе посмотреть семейный альбом. Обычное занятие в семье потенциальной невесты. Дина давала пояснения, листая страницы с чужими лицами. И тут открылась большая фотография Дины на их даче среди зарослей. Дина была в одних плавках и очень мила с белым следом на фоне загара. Я, естественно, впился глазами в пикантное фото. Дина вскрикнула, выхватила "случайно попавший куда не надо" снимок и густо покраснела, захлопнув альбом.

"И кто это тебя так снимал? - не собирался я замечать ее смущение. - Любимый мужчина?" "Ничего подобного... спроси сам у Эллы. Мы с ней одни были на даче." "И сделали один снимок?" "А тебе какое дело?" "Хочу посмотреть остальные." "Посмотришь. Когда заслужишь..."

Опять оставалось только целоваться на этом диване. И чем дольше я этим занимался, тем меньше мне хотелось с ней расставаться.

Русские, включая Таню, были в тысячу раз больше похожи на евреев, чем большинство израильтян. Как-то я оказался дома у работодателя-"марокканца" как раз в День памяти жертв Катастрофы, когда сирена на несколько минут останавливает на полном бегу всю страну, чтобы почтить память шести миллионов погибших евпропейских евреев. Пока я стоял и едва сдерживал слезы под невыносимый вой, Морди весело перемигивался со своим взрослым сыном. "Ты не скорбишь по евреям, погибшим от рук нацистов?" - с изумлением спросил я. "Нас это не касается, - отмахнулся он. - Ашкиназы - европейские евреи - чем-то очень достали немцев, если те так озверели. Нас в Северной Африке не трогали. Наш духовный лидер считает, что в Катастрофу погибли только те евреи, что имели души грешников, те, кому не следовало и на свет рождаться!" "То есть, по мнению твоего раввина, Всевышний сам поручил Гитлеру выполнить высшую волю и уничтожить скверну на на планете? Что нацистская идеология была предначертана свыше?" "Идеология - это по вашей, русской части. Я знаю только, что вести дела с немцами одно удовольствие. Замечательные люди. Гораздо лучше ашкеназов..." "А арабы и подавно лучше "русских", не так ли? - вызверился я. - Не потому ли ты платишь палестинцу Али вдвое больше, чем мне за ту же работу?" "Конечно! Али тут родился. Все его предки веками жили на этой земле. А откуда взялись вы все с вашими странными привычками и высокомерием? Да любой араб имеет на Палестину в тысячу раз больше прав, чем олим. Я лично всегда голосовал за тех, кто был против русской алии. Нам вы тут не нужны, понял? Али гораздо больше похож на еврея, чем ты! Он говорит на иврите не хуже меня, соблюдает свои мусульманские традиции и верит в единого Бога. Поэтому я ему плачу больше, чем тебе. А в кого веришь ты? Да у тебя, кроме твоих кривых ухмылок и презрения к нам, вообще нет ничего за душой. Вы не просто русские. Вы русские-атеисты. Вот мы с тобой говорим сейчас не на еврейском языке, а по-английски. И на нем ты объсняешься с трудом, зная только свой варварский северный язык, на котором в мире не говорит ни один цивилизованный человек. Ты демонстративно не желаешь потратить хоть час в день, чтобы освоить иврит потому, что ты презираешь наш язык, наши традиции, наше поведение, даже нашу внешность. Я давно за тобой наблюдаю. Тебе так противны наши голоса, что тебя передергивает даже, когда ко мне обращается мой внук! Ты ненавидишь Израиль, все еврейское, вообще все нерусское, вернее - несоветское! Что ты так таращишься? Ты был уверен, что Морди - примитивное существо, обезьяна, что его предки вылезли из-под верблюда, когда твои читали "Войну и мир"? У тебя и мысли не возникло поинтересоваться моей биографией. Сефард для тебя - фалафельщик и грязная тварь. Так тебя учат твои русские газеты? А я учился в Париже потому, что знаю французский лучше, чем ты свой русский. Мне не повезло. Поэтому я держу этот заводик. И что? Это я тебя принял на временную работу, а не ты меня. Тебе у нас не нравится? Коль а-кавод! Россия огромная. Ищи себе место у себя на родине и не лезь в чужую страну, не пытайся определять в ней мою судьбу. Арабу, видите ли, я плачу слишком много! Да будь моя воля, я бы вообще жил в нормальной Палестине без таких фальшивых евреев как ты, чтобы нами управляло еврейско-арабское правительство и достойный араб, как правил Нельсон Манделла Южной Африкой назло некоторым "патриотам" вроде тебя. Иврита не знает и знать не хочет, а строит из себя сиониста, shit!"

Таня, естественно, волновалась за меня и как-то вычислила, куда позвонить.

Таня жила на Дровяной, подъезд в глубине темного двора-колодца. Дверь в дранном дермантине, на ней кнопка "Смирновым - три звонка".

Мне открыла сама Таня. Выглядела она не лучшим образом - побледневшая, с кругами под глазами. Она не бросилась как обычно мне на шею со своим душистым дыханием у моих губ, а молча посторонилась.

Коммунальная кухня имела нелепое сужение к затянутому паутиной единственному окну, выходящему на помойку. Здесь никого не было и воняло не то какой-то едой, не то из туалета через открытую прямо сюда дверь. Я с ужасом и омерзением пробирался между плитами и столами к открытой двери в узкий пенал ее жилища, где едва помещалась одна кровать и стол с колченогим стулом. За занимавшим четверть пенала платьяным шкафом в продавленном кресле посапывала, приоткрыв рот и закинув голову назад-набок изможденная женщина.

"Моя мама, - указала на нее Таня. - Не доползла до постели после вечерней смены. Завтра ей заступать в первую, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в дежурном гастрономе продает мороженную рыбу."

Боже, какая нищета!.. Мне приходилось бывать в подобных квартирах, но такое откровенное убожество я в наши дни видел впервые.

Израильтяне подозрительно переглядываются, когда мы говорим, что жили в галуте в массе не хуже представителей титульных наций. Не хуже... Хуже, чем жила эта чудом уцелевшаяв блокаду женщина и ее послевоенного рождения единственная дочка, было просто некуда! Я не решался оглянуться и на саму Таню, которая только горько шмыгала у меня за спиной.

"Ну, - наконец хрипло сказала она. - Что ты хочешь мне сказать, Дашковский? Давай побыстрее, я уже совсем спать собралась."

Я обернулся. Она была в старом вытянувшемся во все стороны застиранном халате, стоптанных шлепанцах, с распущенными на ночь волосами и следами зубного порошка в уголках рта. Но и в этом тюремном наряде она поразила меня благородством линий и сияющей белизной своей шеи.

"Прости меня, если можешь... - едва выговорил я. - И пойдем домой."

Глаза ее сразу заголубели, губы приоткрылись, потом ее лицо озарилось самой замечательной улыбкой, какая вообще возможна на свете. "Решил все-таки вернуться к своей Тайке? - треснутым голосом сказала она. - И надолго?" "Прости меня,- тихо повторил я. - Мне тут так достается..."

"А я что по-твоему, дура? - прозвучало уже у самых моих губ перед оглушающим поцелуем. - Я все понимаю. Держись, Феликс."

Я подал ее старенькое пальто. Ее мама уже не спала в своем кресле, а напряженно смотрела на нас, вцепившись в ручки кресла, словно хотела выскочить. Я неловко поклонился. Она только странно сморгнула. Я даже не знал, как ее зовут и потому не решился произнести ни слова. Я увидел, как Таня наклонилась, когда подбежала ее поцеловать, хотя женщина уже стояла.

"По-моему, и твоя мама меня не очень жалует, - сказал я, когда мы вышли на Дровяную. - И ты хороша. Могла бы хоть меня представить. Как ее зовут?" "Зовут ее Светланой Осиповной." "Иосифовной? - оживился он. - А ты не?.." "Интересовалась и очень, когда полюбила тебя. Она еврейка не в большей мере, чем слуга Хлестакова. Тебя же она просто боится, как огня. Мне же пришлось ей соврать, что ты устроил меня к своей умирающей родственнице сиделкой на ночь. Для нее ты начальство. Кстати, я на твои "деньги для отчетности" ничего себе не покупала." "И зря. Уж халат-то я тебе мог купить..."

"Содержанке с моей внешностью, барин, следует покупать бельэтаж и выезд, а не халат. Мне нужен ты весь. Без помощи твоих родителей, с зарплатой инженера.Или ты считаешь, что спишь с продажной женщиной?.. Подожди ты. Целоваться вы все горазды. Так вот, если ты меня любишь, сделай предложение - и все станет легальным."

"Ревнует! - пристраивалась она поудобнее для продолжения нашего счастья. - Наконец-то и он меня ревнует! А что? Знаешь какой моряк... Жалко, что плавает далеко и целуется редко... Ты что, Фелька!... Больно же..." "А моряка терпела? Ну что, отпустить?" "Нет!.. Нет!! Еще!.."

"Кстати, о птичках, - смеялась она, подкладывая дрова в топку нашей круглой печки и сидя на скамеечке в одних трусиках, хотя я был уже в брюках и пуловере, вечно замерзая в этом сыром Ленинграде, как бы мы ни топили круглую печку. - Я тогда даже не поняла, что сказал о вас мой замечательный моряк. Мы с ним просто друг перед другом выпендривались, хвастая своим английским. А что касается моей компании, то в ней обсуждались не столько наши с тобой национальные различия, сколько социальные. Дескать, у вас двухэтажный свой дом на берегу моря, виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап."

"Ну и что? - сердился я. - В Севастополе у всех виноград. Это же субтропики." "Папа действительно генерал?" "Мой папа давно в отставке. И вообще, что это за расспросы? Вот уж не думал, что тут расчет с твоей стороны, а не любовь..." "С моей-то стороны именно любовь, а вот ты зачем со мной связался? Ты ведь видел сегодня мою единственную Родину."

"Да уж, расчет подсказал бы мне другую ленинградку..."

"Вот! - прижалась она лицом к моим коленям. - А эти дураки говорят, что, мол, отпрыски таких семей вообще любить не способны. Что ты на мне никогда не женишся. Ради прописки ты бы лучше на Эллочке женился или нашел кого другого из своего круга и своей нации..." "А с тобой я зачем, по их высокому мнению?" "А меня, Феликс, ты поматросишь и бросишь... Ты чего это весь дрожишь? Сейчас я дров подложу."

"Просто засиделись мы с тобой в этих стенах. Хочу подвигаться. Знаешь что, Тайка. Пошли на каток." "Завтра?" "Сейчас." "Так полночь же, все закрыто..." "А я дыру на стадион знаю."

"А раздевалка?" "Тут коньки оденем. Рядом же!"

Она быстренько надела брюки и свитер, натянула коньки. Ступая ими как можно осторожнее по паркету прихожей, чтобы не будить и так едва смирившихся с пребыванием здесь Тани соседей, мы с непреодолимым смехом и уже с шумом скатились по лестнице и просто поехали на своих коньках по ночной наледи по тротуарам к Нарвским и далее к стадиону.

Дыра была на месте. Славная такая дырочка, сквозь которую Таня не могла протиснуться ни прямо, ни боком, хотя я был уже внутри. Я со смехом проводил ее в щель, целуя прямо через свитер.

"Да потерпи ты! - смеялась она. - Зачем же тогда мы здесь? Мог и на кровати целовать натурально, без упаковки." "Просто я вспомнил, как я обезумел, когда тот моряк тебя на Кировских островах целовал... натурально."

"Ой, ну прям не моряк, а зверь попался..." "А я?" "Ты? Ну какой же ты зверь, Феличка? Ты - человек. Самый мой любимый человечек на земле. Самый добрый и беззащитный мальчик... Так мы катаемся, или сразу будешь меня обратно в дыру протискивать?" "А что? Замечательное занятие!"

На пустынных, занесенных снежным пухом беговых дорожках стадиона было очень мило. Фонари не горели. Вокруг была синяя фосфорическая тишина, и падал снег. Только пели наши коньки и жарко дышала Таня у моей щеки, пока мы катались "голландским шагом", что позволяло мне крепко ее обнимать за сильную гибкую талию и прижиматься снизу рукой к ее часто вздымающейся груди. Она не надела под свитер лифчик и мне вдруг померещилось, что я катаюсь с голой Таней...

"Ты похудела," - радовался я, когда Таня сама протиснулась в щель. "Вспотела и скользкой стала..."

Мы вскарабкались с грохотом на второй этаж, а тут оказалось, что я второпях хлопнул входной дверью, забыв дома ключи. Звонить было бесполезно - сволочи-соседи принципиально дверь не откроют после нашего шума. Идти к кому-то в коньках и в одних свитерах?..

"Побудь здесь, - сказал я- Сейчас сам открою..."

Мне удалось проникнуть в комнату через форточку и открыть дверь изнутри. Вот тут уж мы намеренно простучали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга.

Когда схлынули первые восторги, я вдруг решил осуществить то, что мне померещилось на катке. К Таниному изумлению, я вдруг стал - голый - натягивать на ноги ботинки с коньками. Она тут же с восторгом последовала моему примеру и мы сделали несколько шагов по паркету, словно катаясь "голландским шагом" с руками крест-накрост и с ощущением на моей руке тяжести ее груди.

"Ой, не могу больше!.. - с хохотом опрокинула она меня на кровать и бросилась сверху, звеня коньками по железной старинной кровати. - Надо же! В одних коньках... Никогда ни от кого и не слышала!"

Катание на ночном стадионе и наш пикантный наряд так зарядили нас, что мы долго не могли остановиться, опрокидывая друг друга на спину и утопая в поразительно мягкой, уютной постели.

Старые ели замерли в тишине. Дома стояли под снежными шапками, свисавшими с крыш до самых окон, которые утопали основаниями в глубокие сугробы. От станции по улице дачного поселка вели только наши следы. Мартовское солнце сияло с белесого неба, отражаясь голубыми, розовыми и золотистыми искорками. Тени от елей на яркой белизне казались темно-синими.

"Феликс, - загорелась Таня, оглядывая поселок с крыльца. - Смотри - ни души. Так что это не такая уж шутканасчет любви в лыжах., а? Давай устроим лыжную прогулку ню." "Ты что, мне и так холодно!" "А мне нет!"

Она вернулась в дом, из трубы которого в небо бил белый дым, растекаясь среди еловых пиков, и вернулась действительно в одних ботинках. Приводя меня в трепет, она наклонилась закрепить лыжи. Глядя на неестественный блеск белой кожи на фоне снегов, я подумал, что моя подруга что-то уж слишком любит обнажаться...

"Это элементарно, Ватсон, - сияла она своей ослепительной спиной, улыбкой и голубизной глаз, оборачиваясь ко мне на лыжне, когда я спросил ее об этом. - Чтобы подчеркнуть свою индивидуальность женщина пользуется переменчивоймодой. Мне это недоступно. Зато я достоверно знаю, что уж в таком наряде мне равных нет. Ну какую Эллочку ты способен вообразить на фоне такой попки?" "Да не верти ты намеренно, - радовался я, спеша за гибкой и уже розовой от легкого морозца лыжницей. - У тебя и так все играет при каждом движении." "Возбуждает?" "А как ты думаешь?" "Я думаю только о том, чего это ты медлишь..." "Одурела? Прямо на снегу?" "Так он же мягкий, - упала она на спину, задрав лыжи в сияющее небо. - Вперед, Ильич! Есть у революции начало... где у революции конец?.."

Я сбросил лыжи и тут же оказался на хохочущем гладком существе, утонув лицом в перемешанных со снегом волосах. Я вмял ее своей бешенной страстью так глубоко в сугроб, что она едва сумела из него выбраться, путаясь в лыжах и просто задыхаясь от хохота. И помчалась к единственному дыму, сама словно дымом окутанная паром от покрасневшего тела.

Я усадил ее в заполненную горячей водой ванну, куда она тут же затащила и меня. Мы так там отличились, что вся вода оказалась выплеснутой не только на пол и на стены, но и на потолок ванной комнаты.

Потом я не спеша вытирал ее полотенцем, намазывал с ног до головы тетиными кремами, усадил в кресло напротив трюмо и стал, пользуясь феном, расчесывать мокрые тонкие и густые волосы, которые прямо на глазах из темно-коричневых и прилипших к лицу и шее превращались в золотистые и волнистые, ниспадающие волнами на округлые бальные плечи.

Пока я делал ей прическу, она очень внимательно и серьезно смотрела на себя в трюмо и специально для меня время от времени поводила из стороны в сторону грудью.

Мы первыми соскакивали с подножки вагона на еще плывущий под ногами перрон и совали рубли лихорадочно спешащим к "богатым проезжающим" изможденным женщинам в платках. Прямо тут же Таня разворачивала газетные кульки и, смеясь и обжигаясь, начинала есть горячую картошку в укропе с хрустящими солеными огурчиками, что шокировало не только меня, но и респектабельных пассажиров нашего купейного вагона. А ведь сначала ей просто проходу не давали. На глазах у меня отбивали, особенно бравые морские офицеры, как только она впервые появилась в коридоре в своем новом тренировочном костюме, все-таки "забыв" надеть под него лифчик.

В вагоне-ресторане она с трудом справлялась с нетерпением. Едваофициантка ставила перед ней раскаленные пахучие щи, Таня, виновато и воровато взглянув на меня почти прозрачными от счастья голубыми глазами, склонялась над тарелкой, содержимое которой тут же исчезало в ней. То же происходило и с котлетой с гарниром. И только после добавочного второго она, как насытившийся младенец, издавала глубокий вздох и откидывалась на спинку сидения к изумлению морского офицера напротив нее, едва приступившего к первому. Аристократичная вроде бы юная дам рассеянно теребила занавеску с адмиралтейским корабликом, блаженно улыбаясь мне, ему и прочим степенно жующим пассажирам.

Зато, когда подавали чай с эклером, она снова оживлялась и вся процедура быстрого поглощения происходила с той же удивительной для кипятка быстротой.

Я наблюдал ее за столом впервые и не на шутку волновался, приближаясь к Севастополю. Ее же предстоящая встреча с моими родителями тем более пугала - буквально до паники.

Когда, наконец, стали налетать мраком и грохотом наши бесконечные туннели, мы стали на нервной почве так целоваться в темноте, что к моменту выхода на перрон у нее опухли губы, я выглядел неприлично потрепанным, а офицеры, которые только и остались в нашем вагоне после Симферополя, смотрели на нас чуть ли не с ужасом.

"Илья Арнольдович, - представился он. - Отец, вождь и учитель этого проходимца." "Как похожи вы на Феликса," - радовалась и сияла глазами Таня, но тут подошла мама и, словно не заметив протянутую Таней руку, прошла мимо, обняла меня и горько заплакала.

"Софья Казимировна, - торопливо представил жену папа. - Она всегда так встречает любимого сына после долгой разлуки. Скучает по нему, как по маленькому..."

Мама и после этого проигнорировала Таню, лицо и шея которой пошли пятнами, и стремительно вышла на площадь у вокзала.

Но тут папа обернул ко мне уже перепачканное сияющее лицо и прерыващимся шепотом сказал: "Феля... ты будешь последним идиотом, если на ней немедленно не женишься.... Никогда себе не простишь... Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел! Как я тебе завидую... Плюнь на эту дуру, - дернул он головой в сторону матери. - Плюнь на всех, сынок. Птицу счастья можно поймать только раз в жизни. Все остальное, карьера, репутация, общественное мнение - все туфта по сравнению с таким телом... Даже если эта потрясающая блондинка и неумна..."

Голубые мягкие глаза "потрясающей блонднки" стали ярко синими, ее розовый носик дернулся к левой щеке. Лицо Тани так изменилось, что я впервые подумал, что ее совсем не зря прозвали "миледи"... Отец в смятении обернулся ко мне,наблюдая эту метаморфозу.

"Прошу вас, Таня, - решила мама сгладить свой поступок, когда мы подъехали к нашему дому. - Простите меня... нервы."

"Бог простит",- глухо и жестко сказала "миледи", решительно проходя в калитку, и все вздрогнули. "Что вы сказали?" - не поверила ушам мама. "А ничего." "То есть?" "Ничего - пустое место, - почти весело ответила Таня, все темнея глазами. - Где тут у вас отлить?" "Попить?" - опять решила, что ослышалась совсем пришибленная неожиданным поворотом мама. "Потом можно и попить, но мне сначала надо где-то тут пос..."

"Вот тут, Танечка, - заспешил папа, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное. - Я вас провожу."

"Без рук, папаша, - отвела она его ладонь со своей талии. - Что это вам такое Феликс обо мне написал, что сходу лапать?"

Она закрылась в туалете и стала там часто сливать воду, пока мы все трое растерянно смотрели друг на друга.

"Теперь можно и попить, - стремительно вышла Таня, направляясь к накрытому во дворе столу. -Но лучше - сначала поесть что-нибудь, - демонстративно потерла она руки. - Феликс мне обещал, что вы меня обедом с дороги угостите. Не обманул, я вижу. А это что у вас такое черное? Это едят или это случайно откуда-то сверху упало? Так я сяду, а то просто умираю от голода. Феликс, ты не стой там, а садись рядом со своей девушкой. Если я тут одна хавать начну, тебе же неудобно будет, верно?"

"Сюда, Танечка, - отодвинул ей стул папа. - А я рядом..."

"Конечно, садитесь, Таня, - отчаянно храбрилась и мама. - Феликс писал нам о вас только хорошее, а это черное блюдо - голубцы в виноградных листьях. Так что вы напрасно так торопитесь нас оскорбить, - начала она все-таки закипать. - У нас этот номер не проходит, а поэтому... Впрочем, если хотите знать, именно такой я вас и представляла..."

"Со всеми вашими представлениями и там предчувствиями, - махала рукой Таня с набитым ртом, - я принимаютолько после трапезы. М-м!.. А голубцы-то вкусные, хоть и страшненькие. А почему эти сливы такие противныеи соленые?"

"Это маслины, - подал наконец голос и я, сидя напротив, рядом с мамой. Все происходящее казалось мне кошмарным сном. - Без них никто в мире просто не садится обедать."

"Надо же, а я не знала. Садилась себе - и ничего! Вон какая выросла. Товарищ полковник, по-моему, в восторге от моей фигуры, правда?"

"Танечка, - откликнулся папа. - Я понимаю, вы обиделись. Простите нас."

Он нерешительно положил свою ладонь на ее дрожащую руку. Она не выдернула, напротив, на глазах остыла, приобняла его за сразу зардевшуюся шею и чмокнула в щеку. Потом нерешительно подняла глаза на нас с мамой. Увидев, как мы испуганно таращимся, ожидая от нее новых выходок, Таня очень мило смутилась. "Это вы меня простите... - тихо сказала она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. - Не бойся меня больше, Феликс... Приятного аппетита, Софья Казимировна."

"Тогда по рюмочке за знакомство! - обрадовался папа. - За вас, Танечка."

"За вас, Илья Арнольдович! - снова чмокнула его она. - За мир и дружбу в этом доме."

"...Тогда по четвертой, - разошелся папа, когда глаза Тани совсем просветлели от вкуснейшей пищи, которую в таком изобилии могла выставить только моя мама. - За вас с Феликсом! Назло кое-кому за этим столом!"

"Вот уж фиг вам! - хохотала захмелевшая Таня, не дав снова взорваться от этого тоста маме. - Я хочу кое-кого за этим столом успокоить, товарищи. Феликс мой однокурсник. Мой единственный любовник, если вам угодно. Но это пока все. Если я его люблю, это еще не значит, что мы с ним непременно поженимся. Он сказал, что мы решим эту проблему в Севастополе после знакомства с его родителями и не иначе, как после взаимопонимания. Вот и будем знакомиться. А потом спросим согласия и у моих родителей, которые от нашего предполагаемого брака, Софья Казимировна, отнюдь не в восторге. Как и вы, выражаясь более, чем деликатно. Я внятно излагаю свои мысли и намерения?"

"Я очень рада, Татьяна, что мы поняли друг друга, - сказала мама, все более внимательно приглядываясь к моей подруге, которую я в этот момент просто боготворил. - Действительно, нам надо тщательно присмотреться друг к другу. Добро пожаловать пока просто к нам в гости..."

"А я все гадаю, в кого это ваш Феликс такой рассудительный, - прищурилась Таня. - Не бойтесь, он и сам сделает правильный выбор.."

"Вот в этом я не сомневаюсь, Татьяна... - подытожила мама. - Слава Богу, выбор у него таки еще есть. Вам понравилась еда?"

"Еще бы! Я, знаете ли, не из избалованных. Щи да каша - пища наша. По праздникам - макароны по-флотски. Или рыба. Этого всего я и не пробовала. И вина очень вкусные. Я в основном к водке и бормотухе приучена... А теперь бы поспать с дороги. Можно?" "Нужно, - обрадовался я, изнывая от желания остаться с ней. - Где мы будем спать, мама?" "Мы..." - снова заплакала она, а Таня только рукой махнула.

"Вкомнате Феликса, - заторопился папа, помогая Тане выйти из-за стола. - Наверху..."

Всю жизнь я был счастлив обо всем поговорить как можно дольше с моей умной и деликатной мамой. От нее у меня никогда не было никаких секретов. Но сегодня я просто не знал, что ей сказать.

Зато она знала и сразу приступила к делу.

Словно услышав последнюю мою мысль, она сама вышла ко мне в сад в своем тренировочном костюме. Все мамины аргументы тут же испарились.

"Бедного моего мальчика совсем мама заклевала, - наклонилась она над креслом-качалкой и задушила поцелуем, закрыв мое лицо мягкими волосами. - Привез змею в родной дом и терзается. Ну, хочешь я уеду? Честное слово, не обижусь, Феликс. В Ленинграде будем встречаться, как раньше, а тут можешь развлекаться с другими. Все равно будешь их сравнивать со мной - в мою пользу. Деньги на дорогу у меня есть. Я же впервые повышенную стипендию получила - на последний семестр." "Правда? А я и не знал. Поздравляю..." "Я бы и сама потихоньку сбежала, да сейчас билет не достать без блата - никакого. Попроси маму. Хоть в общий вагон.Так как?"

"А вот так! - я стал целовать ее лицо, шею и все ниже, дальше расстегивая молнию. Она привычно изгибалась, радостно подставляясь под мои губы.

Стук в калитку заставил ее резко сесть у меня на коленях и застегнуться. Мама прошла вдалеке по тропинке, и там раздался ей приветливый голос.

"Пойдем погуляем по городу, - сказал я. - Иди переоденься." "Я хочу так, - жарко прошептала она, щекоча губами мое ухо. - Уже темно... Где-нибудь сядем с тобой... так удобно с этой молнией - все под рукой - и продолжим, а?" "Пошли..."

Мы вышли в стрекот вечерних цикад и благоухание садов южного города. Белые дома и заборы словно светились на фоне черной зелени. Сверху на нас таращилось звездное небо, казавшееся здесь неестественно ослепительным.

В уютной бухточке дрожали и переливались белые огни Приморского бульвара. У Памятника кораблям Таня соскочила на камни, наклонилась и зачерпнула горсть воды попробовать ее на вкус, как это делают все при первом знакомстве с морем. "Какая гадость, Феликс! Хуже водки", - звонко кричала она мне оттуда. .

В этом южном краю, словно созданном для любовной неги под теплыми звездами, с ней да еще в таком костюме просто опасно было идти рядом! Матросы в белом тут же остановились полюбоваться на странную спортсменку и дружно зааплодировали, когда она, грациозно прыгая с камня на камень, возвращалась ко мне.

Бородатый молодой человек в берете сбежал по лесенке с верхней площадки бульвара и протянул Тане визитную карточку.

"Мы тут снимаем кино, - торопливо сказал он ей, словно меня рядом не было. - Я хочу вас попробовать." "Что значит "попробовать"? - смеялась Таня, поправляя волосы и светя в темноте глазами. - Пробуют маслины и черные голубцы." "У вас будет все, - хрипло ответил берет, откровенно прилипая взглядом к ее шее. - Как вас зовут? Я вас представлю главрежу, Таня."

"Феликс?.. - нерешительно обернулась она ко мне. - А вдруг судьба стучится в двери? Сколько биографий так начинались! Пойдем, а?"

Я отрицательно покачал головой.

"С такими внешними данными глупо остаться вне кино! Прошу вас, - взял ее под руку берет и так потянул, что она споткнулась и едва не упала. - Ваш парень может пойти с нами."

"Парень пойдет туда, - попытался я увести Таню, - куда ему нравится."

Он грамотно, без замаха, сунул было кулак мне в солнечное сплетение.

В этом случае, если кто не в курсе, следует подставить ладонь, перехватить кулак противника за его спиной своей второй рукой с сделать ему "ой-е-ей".

Я присел с ним рядом на белый в ночи асфальт: "Сам виноват. Никогда не задирай мужчин с такими женщинами!"

"Что тут происходит?" - остановились около нас двое матросов.

"Наш друг перепил, - улыбнулась им Таня. - Не беспокойтесь. Ему уже лучше."

"Вы бы его над урной наклонили, - посоветовал опытный черноморец. - А то он прямо на аллею наблюет... Некультурно будет." "Ну, - наклонился я к оскаленному побагровевшему бородачу. - Как идея?"

Не давая ему разогнуться, я сунул наглеца башкой в урну и так долбанул по затылку, что он вынырнул оттуда только тогда, когда мы уже жмыгнули в заросли. И - во-время! По алле бежали четверо из "киногруппы", а он оттирал с лица прилипшие окурки и ошарашенно оглядывался.

Прозрачная голубая вода пенилась под обрывом, над которым мы остановились. Пушечные удары прибоя не заглушали нежного звона ветра и свиста ласточкиных крыльев. Таня с восторгом смотрела то на море, то на казавшиеся черными кипарисы перед желтым зданием греческого собора. Античные колонны казались вырезанными из картона с нарисованной на нем густой зеленью. Позеленевший бронзовый колокол в каменной раме покачивался на фоне ноздреватого золотистого ракушечника.

Таня повернулась ко мне. "Ты смотришь, словно прощаясь, - прошептала она. - Снова говорил обо мне с твоей мамой?.."

"Сильным взмахом поднимает, - пропел я, - он красавицу-княжну и - за борт ее бросает..."

Она вынырнула из пены с выпученными от ужаса глазами. Я был уже рядом: "Выйти можно только вон там..."

"Я уж было решила, что барыня велели меня утопить, как Муму," - сказала Таня и поплыла красиво и сильно к проему среди камней, за которым начиналась крохотная лагунка тихой воды. Я едва догнал ее.

"Ничего себе, ты же прямо метеор какой-то, - задыхался я, не привыкший, чтобы меня обставляли девушки. - Откуда такая скорость?"

"Все-то вы сплетни обо мне знаете, Ильич, а вот то, что я как-то на тренировке норму первого разряда выполнила, не догадались вычислить," - смеялась она, выкручивая волосы. "А почему только на тренировке?" "Своего приличного купальника для соревнований не было, - отшутилась она. - А чужого подходящего не нашлось... Опять ты так странно смотришь. Так ты говорил обо мне с мамой?" "Всю ночь..." "И что же вы решили? Она может достать мне билет?"

"Тебе тут нравится?" "Еще бы! Я и не думала, что бывает такое море. Я думала, что Финский залив это тоже море..." "Тогда остальное оставь мне. Загорай, купайся, кушай, спи. У тебя последние студенческие каникулы."

"Раз мое изгнание из рая откладывается, хочу еще там прыгнуть. Только сама, без этих твоих атаманских вольностей. Я же уписалась от страха, пока летела."

"А ты можешь хотя бы наедине со мной обойтись без вульгарностей. Я знаю, что у тебя это заготовленное специально на эпатаж моего окружения. А привыкнешь - не отвыкнешь..." "И что?" "Я на хамке жениться не собираюсь, вот что. Ты достаточно культурная девушка, чтобы..."

"Я так счастлива, Фелик мой! Что ты все-таки подумываешь на мне жениться! Ты прав, мне самой тошно эпатировать людей. Просто вечные интриги держат меня в таком напряжении! Как было нам хорошо в Ленинграде... Феликс, - вдруг горячо заговорила она, беря меня за обе руки и почти касаясь губами моих губ. - Вот ты спросил... понравилось ли мне море. Я всего дважды в жизни влюблялась - сначала в тебя, потом вот в него, в настоящее море. Но я так боюсь, что у нас с тобой не сложится... А если так, то я никогда и ни с кем не смогу быть такой счастливой, как сегодня, как на том катке и после него, на той даче, на набережных Ленинграда, в Сосновке. Но жить как-то надо и после тебя... И, как минимум, сохранить вот эту вторую любовь. Когда я гадала соизволишь ли ты взять меня с собой в Крым, я случайно узнала, что есть одно место в ЦКБ во Владивостоке. И тут же подписала туда предварительное распределение. Не к Антакольскому, куда вы все так рветесь, хотя нужна-то ему только я со своим проектом, а как можно дальше от... такой элиты... Ты не знал?" "Мне говорили, но я не поверил. Вернее, просто не придал значения. Я и не думал о том, сложится или не сложится, раз я тебя люблю. Да и предварительное распределение никого ни к чему не обязывет." "Ты просто не понимаешь! - торопилась она. - Я начала готовить план отступления. И очень рада, что во-время предугадала все эти милые шалости твоей мамули. Я бедная, но гордая. Кто мне мешает не зависеть от вашего ко мне расположения и выстроить убежище на свой вкус у теплого моря - на другом берегу той же страны. В конце концов, если вас так охотно берут к Антакольскому, то это вовсе не причина и мне туда изо всей силы пролезать, чтобы потом каждый день видеть ваши физиономии, особенно твою Эллочку..."

"Тайка, вот ты все время упоминаешь слова "вы", "ваш", а я ведь это воспринимаю, как "еврейский". Ты что, недовольна, что хотя бы в этот НИИ берут евреев?.." "Я просто полагаю, что будь у нас на самом деле антисемитизм, уж Эллочке-то было бы отказано! Все видят, что она уже настроилась идти вверх вовсе не от ума или таланта, а через своего папочку, который ее и определил куда следует."

"Тебя тоже пригласил Антокольский."

"А что ему оставалось делать, - наконец, ласково заулыбалась Таня, - если вы такие влиятельные, на подсознательном уровне. Когда я сошлась с тобой, во мне такие творческие силы проснулись, о каких я и не подозревала! Так что автором этого моего гидродинамического проекта является твоя еврейская голова, хотя ты в нем ничего и не смыслишь. Вдохновил свою Татьяну, сам того не подозревая. А без нашей любви, я была бы такая же серая, как твоя Эллочка..."

"Опять тебя на мистику занесло..."

"Феликс, ты меня любишь или терпишь? С душой или с телом моими не можешь расстаться?" - продолжала она, когда мы уже шли к троллейбусу по дороге от Херсонеса.

"Люблю, как никогда и никого в жизни," - искренне воскликнул я.

Все эти рассуждения об убежище от меня и моего окружения совершенно сбивали меня с толку. Особенно в контексте этого противопоставления в будущем нас с Таней и всех моих еврейских друзей и родных. Уже сейчас! Когда ничего не решено... Именно об этом меня и предостерегала мама. Все правильно, все так, против законов общества не попрешь, они, как и законы физики, непреодолимы, думал я, не зная, на что решиться.

Но рядом шагала и что-то горячо говорила любимая Тайка.

"Тогда давай проведем этот отпуск подальше от твоего дома, - услышал я. - Ты как-то упомянул, что мы можем остановиться у какого-то дяди Вити в том же Крыму." "Тайка! Я же и к маме с папой приехал... Как же вот так мне их на другой день оставить?"

"А потом и в Ленинграде не останемся, - словно не слышала она. - Я напишу во Владивосток и в министерство, выпрошу в то же ЦКБ второе место. Мы будем жить с тобой у своего моря! Знаешь, там еще интереснее и красивее, чем тут. Почему бы нам не уехать тудавместе?"

Еще не хватало! Во Владивосток... Представляю, какая это мерзкая дыра! Тут пару десятков километров отъедь от Москвы или Ленинграда и попадешь в такую гнусь -словно в другую страну. А уж на Дальнем Востоке вообще, скорее всего, вообще кошмар Богом забытой глубинки. Туда можно разве что для куража съездить, как Чехов на Сахалин. Не зря Порфирий Петрович был уверен, что Раскольников даже со своей Дровяной улицы в Россию ни за что не убежит, с иностранцами там общаться ежедневно. Разве что по этапу. Так именно для того Сибирь и присоединяли, чтобы было куда ссылать. Но добровольно туда поехать на три бесконечных года! Блажь какая-то...

"Я давно замечаю, что тыбез конца читаешь эту книгу про подводный мир Японского моря, - сказал я. - Но мне очень не нравится, что план отступления тобой так тщательно продуман. Если долго вглядываться в пропасть, та начинает вглядываться в тебя... Ты словно сама подталкиваешь нас к разрыву... Куда естественнее нам с тобой остаться в Ленинграде. Пойти вместе к Антокольскому." "Твои бесчисленные благожелатели в этом случае с нас ни за что не слезут! Да и ты сам зациклишься на нашей с тобой несовместимости и будешь комплексовать, стыдясь нищеты моей семьи. Зачем нам все это, если можно жить совершенно независимо, поселившись вдвоем в нашем с тобой от всех убежище? В новом для нас обоих большом интересном университетском городе на берегу моря, но подальше от "благожелателей" - только ты и я? Не согласен... Тогда я права. Все против нас! Ты тоже..."

"Ничего подобного, горячился я. - В моей семье все зависит только от меня. И папа на нашей стороне."

Не та сноровка, тотчас поняла и она, когда южные хозяйки вежливо попросили северную гостью отдохнуть и включили свое динамо, как папа называл их работу на кухне. Таня наблюдала "динамо" с почти мистическим ужасом, но оценила умение точно распределять роли в общей работе, веселую слаженность стремительных движений одинаковых полных белых рук, наслаждение процессом женского труда и друг другом.

"Феликс, - шептала она мне, когда вечером зажглись огни среди листвы, были вынесены во двор еще три стола, а гости уже расселись по местам. - Ну и Казимировна! Даже и вдвоем, но за пару часов такой стол!.. У нас с мамой уходил целый день, чтобы принять раз в год одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать. И - Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... Вот это антисемитизм! Вся надежда на спасение евреев от такой нищеты - родной Израиль..."

"Дался тебе этот Израиль, - очень не понравилось мне ее замечание. - От твоего замечания один шаг к водолазовской теории о еврейском благополучии за счет русских. Просто в Севастополе, в моей семье, как, кстати, в тысячах русских и украинских семей, иная шкала ценностей. Есть такое понятие - уметь жить. Чем злобствовать и завидовать, надо забыть пролетарскую идеологию и учиться у тех, кому повезло. Стоимость этих блюд маму мало интересует. Гораздо важнее каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно ради него и собрались."

Вот тут и началось то, чего я так боялся. Только для Тани у мамы так и не нашлось доброго слова. От этого она так расстроилась, что стала шмыгать и вертеть носом, бурча, к тому же, животом, в ожидании начала трапезы. Все старательно делали вид, что ничего не замечают. Меня все это так смущало, что я ее не только никому не представил, но и вообще дистантировался, особенно когда она, недолго сдерживаясь,все-таки набросилась на еду...

Спасибо хоть папу все это скорее умиляло, чем шокировало. Он подкладывал ей самое вкусное в тарелку и подливал вина, что мне очень не нравилось...

Еще больше меня раздражало, что все его друзья-офицеры откровенно пялились на мою развеселившуюся от всеобщего внимания Таню.

"Смотри, как ее откровенно разглядывают мужчины, - шептала мне мама. - И она не смущается, только глазами своими наглыми стреляет на все четыре стороны. И лопает, лопает!.. Женись, женись на ней, сынок! Вот это будет жена... Ее на всех твоих друзей хватит."

Настроение стало премерзкое, и когда очередной морской пехотинец подмигнул мне на Таню и поднял большой палец, я, к восторгу мамы, пренебрежительно махнул рукой с брезгливой гримасой.

Таня тут же чем-то подавилась и закашлялась, а папа стал фамильярно колотить ее кулаком по спине и хохотать. А она подняла на меня даже уже и не синие, а какие-то фиолетовые глаза и сделала неуловимое движение, от которого было мгновение до рывка на себя скатерти.

По ее просьбе Таню уложили в этот вечер отдельно от меня, в уютный уголок для гостей за кафельной печкой.

Ее уголок никак не запирался - за яркой занавеской стояла мягкая тахта и столик с лампой.. Когда я заглянул туда, Таня уже не спала и смотрела на меня измученными глазами. Она была в своей старенькой рубашке. Заложенные за голову руки мягко светились в полумраке.

Я присел перед ней на корточки, обнял за талию и стал целовать ее руки от локтей к подмышкам. Она не шевелилась, только грудь под рубашкой словно сама собой поднялась мне навстречу, обозначив соски. Естественно я стал целовать их, легко спустив растянутую ткань с послушно опущенных рук.

"Уже не противно? - каким-то чужим голосом сказала она, не обнимая меня и не отвечая на поцелуй в губы. - А ну как тебя застукают за этим недостойным занятием?"

"Прости меня... - только и смог произнести я. - Я не знаю, что на меня иногда находит..."

"Так ты хоть предупредил бы, что на тебя как раз нашло. Я бы..."

"Ты помнишь о сегодняшних планах?" "Конечно." "Тогда вставай и одевайся. Папе не терпится начать твое обучение."

"Я сейчас переоденусь. Только при одном условии, - сузила она глаза и посмотрев на меня так, что, как сказал бы Дюма, кровь застыла у меня в жилах. С таким выражением лица его миледи доставала из корсета кинжал и подсыпала яд в бокалы... - Учить меня будет только полковник." "Почему? - очень не понравилось мне это. - Я тоже кое-что умею, как ты знаешь."

"Я тобой неизменно горжусь. Но не в моих правилах применять против своего учителя полученные от него знания." "Ты что, собираешься... драться со мной?"

"Не исключаю, Фелька. И боюсь, что насмерть, - без тени улыбки сказала она. - И пусть тебя не удивит, если мы расстанемся врагами, как предсказала та цыганка." "Тогда..." "Завтра чтобы был билет, - села она на тахте голая по пояс, - Иначе все тут так кончится, что уцелевшие ни о чем другом всю жизнь и вспоминать не смогут..."

Снова глаза ее метали синие молнии, нос клокотал и дергался, губы сузились и побелели. При всем том она была как никогда красива.

Я стал целовать ее ноги от колен и выше, надолго задерживаясь в самом родном месте. Она сняла рубашку через голову, не меняя позы и не реагируя на мои поцелуи, но вся напряглась и удержалась в сидячем положении, когда я попытался опрокинуть ее на спину.

Она встала и так пошла к нам по песку, что оба бойца просто обалдели.

Демонстративно обойдя меня, она остановилась напротив папы и победно ему улыбнулась. Мне показалось, что ей вообще незачем учиться драться - такая красота сама по себе - сила несокрушимая. То же думал, по всей вероятности, и словно загипнотизированный морской пехотинец.

"Н-ну? - подняла она свою удивительно темную при таких волосах бровь. - Мы сюда приехали на урок для меня или на сеанс стриптиза дляИльи Арнольдовича?"

"Сейчас, Танечка, - хрипло сказал папа. - Только, может быть, лучше с Феликсом? А я посмотрю и подскажу?"

"Нет. Непременно с вами. При Феликсе. Итак, на меня нападает насильник. Как он это делает, мне, к сожалению хорошо известно."

"И как же?" - растерянно спросил папа, бросая на меня тревожный взгляд.

"Он хватает меня за ворот блузки и пытается его расстегнуть, чтобы добраться до того, с чего вы оба сейчас не сводите глаз. Повторите его действия и научите меня, что должна делатьбеззащитная на вид девушка."

Папа совсем растерялся. Вместо ворота блузки перед ним трогательно билась жилка на белой шее удивительной чистоты и формы, апредмет вожделения насильника упруго вздымался из застиранной тряпки, в которой любая другая грудь уже беспомощно болталась бы.

"Феликс! - в отчаянии крикнул он. - Иди сюда. Я лучше покажу на нем, Таня... Так вот, ты - девушка, а я - насильник. Видишь, Таня? Я хватаю ее за шею, и оскорбляю ее невинность."

"Ай! - тонким голосом заорал я. - Так ведь насилуют же средь бела дня! Че эт ты удумал, паскудник? Я не такая, я ж на руб дороже!.. Вот женишься, так хоть ложкой хлябай. Пап, щекотно же!"

И мы все трое от хохота присели на песок.

Вчерашняя обида, как я уже понял по горячему голубому косяку в мою сторону, испарилась из Тани. Это ее умение мгновенно забывать обиды и поражала меня, и привлекала к ней.

"Мальчики, давайте серьезнее. - отсмеялась, наконец Таня. - Повторите, а я посмотрю, как отобетсяФеликс."

Мы с папой вернулись на исходные позиции. На моем горле оказалась его железная ладонь, а правая рука всерьез захватила то, что он считал вожделенным местом.

"На моем месте, - сказал я Тане, - ты скорее всего попыталась бы сейчас отцепить его руки, что привело бы к состязанию в силе, заведомо проигрышном для женщины..."

"Ничего подобного, - возбужденно возразила она. - Я в таких случаях сразу бью коленом по яйцам и - ноги в руки!"

Мы оба от этого замечания оторопели.

"Ну, это уже хулиганство, - неуверенно засмеялся папа. - Такие приемы можешь показывать на ком угодно, только не на нас с Феликсом. Мы еще надеемся пожить мужской жизнью."

"Так вот, Таня, - продолжал я. - Обрати внимание. Он сам принял позу, при которой обе его руки заняты, а обе мои свободны. А потому я делаю - раз! - моя правая рука оказалась на его правом плече. - Два! - согнутый локоть долбанул "насильника" по горлу. - Три!! - я наступил папе на ступню. - И четыре!!" - я плечом толкнул его в лицо. Он действительно оказался навзничь на песке.

"Я хочу попробовать! - горела Таня. - Насильник, ко мне!"

Это было испытание для нас обоих! Папа неуверенно положил левую руку на гладкую теплую шею, а второй едва коснулся тряпочки, но от этого касания, по-моему, перестал соображать вообще, так как действительно стал при мне лапать мою Таню!..

Но не тут-то было! Она была удивительно способная ученица. И не слабенькая. Вместо кадыка она исхитрилась так дать своим нежным локотком снизу по челюсти полковника, что у того лязгнули зубы. А, наступив на его ступню, все-таки поддала чуть коленом по взбудораженному органу, не забыв на прощанье толкнуть его мягким округлым плечом в ухо. Он отлетел метра на полтора и с изумлением уставился снизу на победно стоявшую красавицу, "Ни-хе-ра себе, - перешел он на язык морской мехоты. - Да ты же, Танька, готовый десантник! Так меня уже лет двадцать не били! Феликс, мне еще жизнь не надоела. Займись со своей "миледи", или как там ее называют. С меня хватит. Я же язык прикусил! Неделю придется обходиться без острого и соленого..."

"Я заметил сразу три ошибки, - старался я сохранить хладнокровие. - Во-первых, это урок, а не бой, а потому приемы надо с тренером проводить в щадящем режиме. Иначе мы тут все друг друга перекалечим. Во-вторых..."

"Тогда пусть тренер меня за сиськи не хватает! - кипятилась Таня. - Ему велено было иммитировать насилие, а он прямо при чуть ли не женишке вцепился, как в свою. Счас проверим, не остался ли синяк..."

"Не надо!" - хором прокричали мы оба. "Тогда я сама погляжу, - явно провоцировала она нас, оттягивая тряпочку и оглядывая свое сокровище. - Все цело, - нацепила она ткань. - Показалось. Ну, продолжим с тобой, Феликс. Ты хоть меру знаешь."

Мы отработали этот прием. Потом все прочие. Папа уже пришел в себя и подключился.

Теперь Таня для него была обычным десантником, которого следовало натаскать по суворовской схеме "тяжело в учении - легко в бою". Она летела от его стальных рук на песок, поправляла свою сдвинутую то вниз, то вверх тряпочку и снова кидалась в бой, после чего, к своему изумлению, оказывались на песке то я, то вошедший от ее красот в полный транс мастер спорта.

Самбо - штука жесткая. Таня получала звонкие шлепки, если не успевала делать блок, терпела цепкие захваты за руки и за ноги. Пару раз я ощущал в руках выскользнувшую из тряпочки упругую нежную плоть, а потом с трепетом ревности видел, как полковник нарочно или нечаянно сминает то же. Но гибкая белая кошка, нисколько не смущаясь, свирепо нападала, с визгом убегала, а когда ее догонял массивный сопящий зверь, умело приседала, захватив споткнувшегося об нее тренера сзади за побагровевшую шею, поддавала округлой попкой так, что папа кубарем летел, едва успевая сгруппироваться, чтобы не "забить башкой гвоздь".

А "миледи" тут же бросалась на меня, отлетала назад от активного атакующего блока, упруго вскакивала, проскальзывала, распластавшись над песком, ко мне за спину, подсекая оба колена,после чего я оказывался сначала на чем-то гладком и горячем, а потом летел лицом в песок, беспомощно раскинув руки...

Разобиженные профессионалы бросались на дилетантку сразу с двух сторон, но она, отпрянув в последний момент, бросала нас друг на друга. Мы с папой сталкивались потными телами и снова оказывались на песке, а по нам, по чем попало, пробегали босые пятки хохочущей неуловимой красавицы. Стоило мне встать, как справа, слева, сзади меня били, хватали, крутили гибкие нежные, но удивительно сильные и точные руки, а казалось бы уже захваченная в замок тонкая талия, проваливалась мне под ноги, в лицо летели густые белые волосы, потом мелькали перед глазами вытянутые руки, а та же попка так поддавала мне между ног, что я враскорячку летел прямо к растопырившему на Таню руки отцу, который только ахал и крутил головой, от этого вулкана.

Устать при такой неутомимой партнерше было просто невозможно. Только к полудню мы, наконец, решили искупаться.

Волны едва позволяли войти в воду и без конца срывали с Тани ее тряпочку, которую она, отчаявшись, просто закинула за шею и по-детски радостно подпрыгивала, раскинув руки, навстречу прозрачным голубым с белой пеной волнам, которые подбрасывали вверх блестящие на солнце упругие белые шары... Мы оба завороженно смотрели на эту игру природы человеческого тела.

*** "Арнольдыч, - кошечкой ластилась к папе Таня, сияя голубизной глаз, когда мынаправились к причалу. - Ты меня покорми тут, а то я опять буду этого сноба смущать. Жрать хочу, спасу нет. Пока еще доедем, пока усядемся, да пока вы все наговоритесь!.. Тут же есть какая забегаловка, хоть пирожок заглонуть, а?"

"Таня, что за язык! - сердился я. - Это она так нарочно придуривается, папа. Для тебя. Провоцировать - ее любимое занятие. "Миледи" чертова! Терпеть ее не могу!.."

"Феличка, полюби меня, - совершенно разошлась Таня, повисая теперь на моей руке. - Что тебе стоит? Ну, хочешь я ради тебя поцелую твоего па-апочку? Смотри, как он меня любит. Правда, Арнольдыч?"

"А ведь не пила! - восхищался папа. - А если ее еще и напоить?"

"Во! Идея... Напоите меня и приволоките под мышки в свой приличный еврейский дом пьяную русскую девку. А я там буду громко икать и материться, а? Чтобы все было по теории кое-кого."

"Эта "кое-кто" - не на шутку рассверепел я, - между прочим, моя мама. А ты пока еще никто!"

"Прости, Феличка, свою дурочку!.. Ты прав. Кто я тебе? Больше не буду. Но если не покормишь, берегись! Я-то смолчу, а вот мои голодные кишки!.. Они же мне не подчиняются и весь ваш дом на рога поставят. Если ты свою красулю сейчас не покормишь, бедная твоя ма-амочка снова будет комплексовать, что сыночек на такой свинюшке жениться собирается. Ну, ради нее, родимой, хоть один пирожочек, в такую красивую пасть, а?.. Нет, ты посмотри только, какая у твоей любимой очаровательная и голодная па-а-асть!.. Жрать давай, понял, ты, садюга?.."

***

В саду с матом запустил в чужую кошку тяпкой так, что расшиб вдребезги свою же любимую старинную амфору с редким африканским цветком. На менясмотрел волком. Стоило показаться маме, как он начинал шипеть, морщась, как от боли. Улыбался только, когда смотрел на Таню. Дело принимало нешуточный оборот, и я решил немедленно увезти ее подальше от незадачливого тренера, обезумевшего после слетающей тряпочки.

Тем более, что Танедавно были обещаны походы по Крыму.

В сорока километрах от Севастополя, в Байдарской долине с большим селом Орлиное жил папин боевой друг дядя Витя Полищук, у которого я часто проводил целые месяцы в детстве. Дядя Витя, естественно, тут же глаз положил на Таню, как, по всей вероятности, принято в морской пехоте, но тетя Груша, его благоверная, способна была всех нас при случае пришибить одной левой. К тому же, у нее был такой бюст, рядом с которым Танин выглядел бы безобидными прыщиками на бледном тельце. Так что отставной десантник только робко щурился у своих ульев сквозь сеточку под соломенной шляпой, глядя, как мы с Таней на стремянках собираем вишни.

Перед нами было бескрайнее море, голубой цвет которого подчеркивалсяуходящей в небо синей горой на фоне розового рассветного неба. Среди ее зеленых отрогов светились белые постройки и узкие пляжи.

Рассвет отразился на поверхности расцвеченного нежными мазками течений моря розовым дрожащим свечением. Потом сразу зажглось и заблистало отражение ослепительного диска, появившегося из-за мгновенно почерневшей горы. В этом сиянии исчезли отроги, берег и часть моря, прикрытые тенью. Вода радостно и уверенно заискрилась, меняя рассветный глубокий синий цвет на набиравшие яркость и силу дневные голубые оттенки.

Таня замерла от этой привычной мне игры света и теней.

"По-моему, ничего подобного в природе не существует," - наконец выдохнула она.

"Существует, - поцеловал я ее носик. - Глаза моей любимой "миледи". Я давно мечтаю тебе показать их со стороны. Такое богатство цветов свойственно только этому морю, твоим глазкам и сапфирам!"

"Спасибо, - горячо шепнула она, вытирая слезы тыльной стороной ладони. - Когда ты так красиво врешь, во мне снова просыпается иллюзия, что ты меня все-таки любишь..."

"Тогда, - надел я рюкзак, - вперед!"

"Куда?.. - оторопела она. - Я думала, что посмотрим твой уникальный рассвет и обратно. Стой... Ты куда это?.." "Вниз." "С такого обрыва?! Без парашюта..." "Не бойся, Тайка, ятут с детства каждую тропинку знаю."

Я-то знал! Мои ноги сами стремительно находили нужные опоры и перелетали с уступа на уступ, а вот ей потребовалось немалое мужество следовать за мной по чуть ли не отвесным скользким от осыпающихся камней и сосновых игл тропкам между извивами серпентина. Я ловил Таню, когда она, вытаращив глаза,с громким топотом тормозила подошвами кед на выщербленном асфальте. И замирала с неизменным "Уф...", едва собираясь с духом над обрывом перед очередным броском вниз.

Лицо ее стало каменным, а глаза светлели только когда путь недолго лежал по горизонтальному участку вдоль дороги до входа в очередную тропку. Один раз она остановилась на дрожащих подгибающихся в коленях ногах и сказала глухо: "Убейте меня, но я дальше не пойду. Это же... это выше человеческих сил..."

Тропинка здесь вилась у подножья стены, сложенной из чудом зацепившихся некогда, при последнем землетрясении, и теперь нависающих острыми краями багровых гранитных обломков размером с вагон каждый. Вверх эта стена уходила в самое сияющее уже дневной голубизной небо, а под ногами громоздились такие же огромные скалы, ниспадающие в бездну, на дне которой продолжала себе виться среди зелени узкая лента - серый асфальт серпентина с окаймляющими его белыми столбиками со стороны обрыва.

Я вернулся, снял с Тани рюкзак, пронеся его над пропастью, и нацепил его себе на плечо. Потом осторожно повернул бедную обитательницу плоского чухонского края лицом к стене и спиной к обрыву. "Держись руками за камни и иди боком за мной." "Нет! - отчаянно крикнула она, размазывая слезы по щекам. - Спиной к этому ужасу мне еще страшнее. Я лучше вот так..." Она повернулась лицом к обрыву, вытаращила глаза и пошла, как по карнизу, перебирая руками стенку за своей спиной до следующего надежного плоского участка асфальта.

Зато при таком спуске с бросками по тропкам от яруса к ярусу дороги море приближалось к нам с неестественной быстротой, на глазах превращаясь из зыбкого синего простора в живое голубое существо, шевелящееся за зарослями остро пахнущей туи.

Наконец, задрожала за листвой кустов и иглами сосен белая пена прибоя и послышался круглый рокот в нем гальки.

"Все! - объявила Таня, садясь на эту гальку у самой воды. - У кого как, а у меня ног больше - нет... И никогда в жизни они больше не отрастут. Ну, ты даешь, Ильич! Взял и обезножил такую ловкую девушку... Да у меня вообще больше ни на что нет никакого адреналина. Это же... то же самое, что парашютисту сто раз за один спуск купол пропарывать! Садизм какой-то..."

Мне, однако, было не ло нее. Надо было срочно выложить в тени скалы у кромки прибоя воду, пиво и колбасу, чтобы не оставлять на солнце. У скалы, за которой я всегда разбивал палатку на мелкой и мягкой гальке, я стал раскладывать дно и ставить шесты, забивать колышки растягивать шпагаты.

Несчастная Таня все сидела с вытянутыми ногами и бессильно опущенными руками, открыв жарко дышащий рот и вперив в море остекленевший взгляд, пока я работал и насвистывал песенку, изредка на нее оглядываясь.

Осознав, наконец, что она выглядит не лучшим образом, она поднялась на нетвердых ногах и стала снимать кеды и брюки.

Я продолжал трудиться, раскладывая содержимое рюкзаков и не обращая на свою попутчицу никакого внимания. Она пошмыгала у меня за спиной и робко окликнула: "Молодой человек, вы там никого не забыли случайно, по дороге с вершины?"

"Немедленно одевайся! - вызверился я, увидев на ней только ослепительно белый на фоне загара бикини из собственной кожи. - Совсем одурела, стриптизерка чертова!" "А че? - кривлялась она, потягиваясь. - Мы же с тобой дикари. Кого тут стесняться?" "Идиотка, - шипел я, затравленно оглядываясь. - Тут же пионерский лагерь и погранзастава. Патрули каждые пять минут ходят. С автоматами, между прочим... А то и с собаками!"

"И бойцу на дальней на границе, - мстительно запела она, демонстративно похлопывая себя по груди, - от Танюши передай привет. Пусть он вспомнит девушку нагую, пусть услышит, как она звучит... Ладно, ладно, не комплексуй, я оденусь. Можно подумать! Что я от них закрою своим-то купальником?.. Феля, я уже есть хочу, - объявила она, оглядвая наши припасы. - Серьезно. Ну, не сердись. Я же про пионеров ничего не знала. А можно мне к ним хоть на день устроиться в лагерь пионервожатой, а? Там ведь три раза в день кормят!" "Нельзя." "Чего это вдруг? Я тебе кто? Я морально устойчивая. Я только на твоих тропках от страха шатаюсь. Фель, давай обратно пойдем другой дорогой, а? Просто по серпентину?" "Нельзя. Это вдесятеро дальше." "Заладил. То нельзя, это нельзя. А поесть-то вообщедашь?" "Вот рыбы набью острогой, сварим уху. Потерпишь." "Ничего себе! А если ни одна рыбешка тебе не подставится? Нет, мы так не договаривались. Хлеба хоть дай, жлобина! - зарычала она, запуская руку в рюкзак. - Нафиг народу любой Ильич без хлеба голодным!.. О! Тут, между прочим, и колбасой пахнет."

***

Весь день мы плавали с масками, слыша только серебряный плеск воды и наши глухие вдохи-выдохи в трубки. Над зарослями морской травы и синими провалами искрилось бликами голубое пламя от вертикальных солнечных лучей, преломленных и переливающихся в глубине. Таня сделала мне под водой знак, показывая на эти сполохи. Я поднял маску на лоб."Не слышу!" - сказала она, загадочно улыбаясь. "Чего не слышишь?" "Комплимента глазам твоей "миледи". Такие оттенки синевы вижу, а восхищения не слышу!"

Я стал ее целовать. Она поспешно задвинула маску на шее за спину и опустила обе свои тряпочки. "Тайка! - тревожно оглядывался я. - Патруль же..."

"Где имение, а где вода, - жарко целовалась "миледи", - нужны мы каким-то пограничникам! Мы же не диверсанты какие-то в гидрокостюмах. Вполне голые советские любовники..."

Патруль действительно появился на тропке, вьющейся над пляжем - двое парней в зеленых фуражках и тяжелых сапогах, но на нас они даже не оглянулись.

"Да у них и бинокля-то нет, - успокаивала меня Таня. - И что им вообще видно-то? Две головы над водой... Зато что у нас с тобой под водой-то!.."

***

Рыбы тогда в Ласпи было в избытке. К вечеру уха была съедена, пиво выпито. Ночь настала почти мгновенно. Гора, что целый день нависала над нами застывшим нарядным серым облаком на синем небе, стала черной, поглощая одни созвездия и выдвигая другие, отчего казалось, что она поворачивается вокруг вертикальной оси, медленно и неотвратимо падая на нас.

Разглядеть нас во тьме, да еще за скалой с тропинки было невозможно. Патруль светил только себе под ноги довольно высоко и далеко. Мы плыли в невидимой воде, едва шевеля ластами.. Таня сидела верхом на моих коленях, прижавшись щекой к моему лицу, изредка привставая, опираясь на мои плечи. Море маслянисто блестело в безлунной ночи, отражая звезды.

"К-к-куда прикажете, миледи? - выдавил он, заводя мотор и соскальзывая руками с руля. - К-карета п-подана!" "Папа! Ты пьян..." "Т-таня! Этот салага говорит, что его отец, морской пехотинец, между прочим, пьян. П-представляешь? Я - пьян!"

"Ты, Арнольдыч, как стеклышко. Жми на газ и вези меня побыстрее прямо к вашим вкуснющим голубцам. Я по ним тут соскучилась с этими галушками да варениками. Будут мне голубцы? Или Казимировна объявила мою голодовку?" "Все тебе будет, миледи. Пусть только кто-нибудь поднимет на тебя свой облезлый хвост!.. Ты знаешь, Таня, вообще, что т-такое вообще морская пехота?.."

***

Вам никогда не случалось спускаться по извилистой горной дороге с пьяным вдрызг водителем, которому, к тому же, без конца спадает на лицо сетка, а сам он больше смотрит на развеваюшиеся на встречном ветру волосы сидящей рядом с ним блондинки, чем на дорогу? Справа отвесная бесконечная скала, слева - бездонная пропасть за хрупкими белыми столбиками, а из-за бесчисленных поворотов вылетают встречные машины...

Папа сыпал солеными флотскими анекдотами, обгонял туристические автобусы по встречной полосе, нажимая на газпри каждом взрыве Таниного смеха.

"Быстрее, полковник! - в восторге визжала проклятая "миледи", пока я стискивал зубы, чтобы не зажмурить глаза. - Слабосильный ты, или у тебя уже мотор не тянет? Газ, газ жми! Жить захотят - объедут! Во! Видел? Какая реакция! А какие глаза...Что я тебе сказала!..Газ!"

В этот момент я и обожал, и ненавидел ее одновременно, наслаждался ее смехом и бешено ревновал, обмирая от страха и еще больше боясь, что Таня это заметит.

Мы влетели на Сапун-гору с таким свистом, что первый же гаишник вылупился на соломенную шляпу с сеткой, а потом погнался за нами, выжимая все из своего мотоцикла.

"Моррская гваррдия идет уверренно, - ревел папа. - Любой опасности глядит она в глаза! - звонко подхватила Таня. - В боях испытана, в огне проверена, - орали они вместе, -морррская гварррдия для недррругов гррроза!..".

Он ухитрился на бешенной скорости с треском, сизым дымом и искрами вписаться в какой-то узкий переулок среди глухих белых каменных заборов, где сроду не проезжала ни одна машина. Гаишник, естественно, пролетел мимо у нас за спиной, а мы стали истерически хохотать, хотя я с ужасом почувствовал, что успел намочить в штаны. Спасибо хоть в темные... Таня страстно целовала меня, потом чмокнула бравого полковника в щеку: "Ты был неподражаем, Арнольдыч!.."

На визг тормозов, скрежет металла и наши голоса в переулок открылись со всех сторон двери и посыпались проклятья. Папа долго выклинивался оттуда, обдирая краску с кузова. Выкатившись, он тут же поменял номера на запасные, каких у него оказалось в избытке, спрятал подальше шляпу и велел нам с Таней откинуть назад кресла и спрятаться за занавесками багажника пикапа. Гаишник ошеломленно оглядывался на перекрестке, не обратив никакого внимания на "волгу" с импозантным водителем, проезжающим мимо с похвальным смирением.

Элла тут же бросилась мне на шею, целуя в губы. Регина, девушка Валеры, норовила сделать то же самое, а Гена и Валера жали руки мне и папе, а Таню словно не замечали. От ее счастливого настроениятотчас ничего не осталось, и начались те самые метаморфозы, которые все злорадно подмечали, передразнивали, подмигивая друг другу и делая страшные глаза.

"Таня, - сказал я как можно громче. - Поди спроси, не нужна ли маме помощь."

Словно проснувшись, все тут же стали с ней здороваться. Мое замечание показало им, что я уже поселил Таню в семье. Все мгновенно посерьезнели.

*** Конечно, народ был во всеоружии. Элла взяла на себя роль атаманши, Регина была настроена еще агрессивнее, а парни с интересом наблюдали за начавшейся баталией. На барабане полководца на холме сидела в сером сюртуке моя мама.

Эллочка начала атаку с демонстрации своих бесчисленных нарядов и причесок на фоне Таниной бедности. Регина внимательно следила за всеми Таниными ляпами для непрерывного глумления. Все демонстративно переглядывались при каждой ее реплике, повороте носа или бурчании живота.

Таня держалась достойно. "Пусть неудачник плачет!" - небрежно заметила она, когда я попросил ее не обращать на них внимания.

На каждый новый умопомрачительный наряд Эллы за столом или при выходе в театр Таня могла отвечать только откровенными ласками своего Феликса, что приводило воительниц в исступление.

*** "Неужели ты и теперь ничего не видишь? - шептала мне мама. - Она уже поняла, что согласия твоих родителей на ваш брак никогда не будет, но терпит общее презрительное отношение только потому, что без нас с тобой вообще не могла бы уехать на лето из холодного Ленинграда в Севастополь. На что бы она здесь снимала угол и питалась? Кто бы за нее расплачивался в ресторане, покупал билеты в театр, как, кстати, и в Ленинграде?.. Если она здесь больше не твоя потенциальная невеста, то кто? Безнравственная содержанка! Но этого периода своей жизни она тебе никогда не простит. Как только другой предложит ей содержание лучше, она цинично пошлет тебя к чертям! Так вели себя содержанки всех времен и народов. Поэтому приличные молодые люди и обращаются с ней соответствующим образом." "Мама, - тщетно защищался я, - ты даже не представляешь, что для меня значит Таня! Вот тебе написали о нашей лыжной прогулке на даче, но знала бы ты, что там было потом!.."

"Не может быть, - задыхалась мама. - Ты просто выдумал..." "Я тебе рассказал для того, чтобы ты поняла, как она меня любит икак безгранично мне доверяет! Как же я могу ее после этого бросить? Я ни одну другую даже представить не могу в такой ситуации."

"Еще бы!.. Кто еще способен вступить в такие особые отношения"?"

***

Потом мы пошли в театр без Тани: она жаловалась на боль в ухе, и мама даже закапывала ей коньяк, который считала лучшими ушными каплями. Таню знобило, и она легла спать, как только мы все ушли.

Мысль, что папа просто увел у меня Таню не оставляла меня, да, боюсь и маму, до тех пор пока к полудню не вернулся мрачный как туча глава нашей семьи и сказал, что отправил Таню в Ленинград на самолете. Я сгоряча объявил, что немедленно лечу за ней вслед, но мама, впервые в моей жизни, совершенно спокойно сказала: "Лети, если у тебя есть деньги."

До сих пор этого слова для меня вообще не существовало. Я всегда брал из папиного ящика столько, сколько мне было надо, а в Ленинграде просто снимал сколько хотел со своей сберкнижки, куда папа переводил мне средства на жизнь.

"Во-от как! - поразилась мама. - Благородной? Я для тебя уже плебейка? Я давно заметила, что она и его в себя влюбила! Старый развратник специально напросился в тренеры, чтобы ее полапать, а потом из комнаты через окно подглядывал, как она моется под душем... Вот дрянь! Пыталась не только окрутить моего сына, но заодно и мужа у меня отбить?! Пусть только появится снова в моем доме! Я ее отравлю, как собаку... Клянусь вам при всех!"

"Да чего это вы тут все ссоритесь? - ликовала Элла. - Вы радоваться должны, что она наконец смылась! Там, где "миледи" появляется, все тут же летит кувырком. Если бы Феликс на ней женился, этот милый дом превратился бы в ад. Она бы соблазняла дядю Илью, тетя Софа ее бы пыталась отравить, а она бы, догадавшись, чьих это рук дело, спалила бы нафиг весь наш легендарный Севастополь! Вы что, не знаете, что началось у Богунов, когда она всего лишь как-то переночевала у них прошлой весной? Скажи, Гена!"

"Дина тогда ее пожалела, - весь дрожал от возбуждения мой лучший друг, -и пригласила у нас обсушиться после ливня. Только и всего! Ее там прекрасно приняли, накормили, переодели. Но она тут же влюбила в себя папу так, что наша семья до сих пор не может придти в себя..."

"Я не знала... - съежилась мама. - Мне никто про этот случай не рассказывал... Так мой идиот действительно мог с ней улететь, Господи!.. Какое счастье, что у нее хватило ума или... расчета послать его к чертям!.."

Более того, я резонно считал ее главной скрипкой во всей этой истории, да еще вдруг такое прочел в ее глазах против Тани, что только давка помешала мне попытаться вышвырнуть подругу детства на ходу из автобуса!..

В Орлином мы переночевали у дяди Вити. Я заглянул было к папе в его пристройку, но тот встретил меня таким матом, что я поспешил вернуться в дом. Судя по всему он тут активно занимался все эти дни дегустацией, и с ним лучше было ни о чем не разговаривать. Папа только свирепо выглянул, и отказался выйти к моим друзьям. А утром и я отказался идти с ними в Ласпи, сославшись на головную боль.

"Феликс, - хныкала Элла. - Мы же твои тропинки не помним. Мы сорвемся и моя безвременная гибель будет на твоей совести."

"Даже если ты и слетишь в пропасть, - вдруг сказал я, чувствуя, как темненют мои светлокарие глаза, - то у тебя еще много чего останется на твоей совести."

"Ничего себе! - ахнула Элла. - Прямо вторая "миледи". Сейчас он еще носом крутанет и - все дома!" "Еще одно слово, подруга детства, и тебе уже никакая пропасть не понадобится, - скрипнули мои зубы. - Вот ненасытная натура!"

"Ладно, - вступил умный Валера. - Феликсу действительно надо от нас отдохнуть, ребята. Разобрали рюкзаки и затянули песню: Мы идем, нас ведут, нам не хочется... До привала еще далеко, - уныло подхватили остальные. - Труп туриста в ущелье колотится, где-то там глубоко-глубоко..."

И знакомая до боли четверка стала удаляться по пыльной сельской улице под недоброжелательными взглядами соседей дяди Вити из каждого двора.

"Такая заявка на Коганскую меняудивляет. Она не проявила особых способностей к исследовательской работе, хотя действительно занималась последние два года в группе строительной механики корабля. Ее курсовые проекты не выходят за рамки проектов студентов общего потока. По-моему, ради авторитета нашего вуза, комиссии не следует направлять в отделение Антокольского заурядных студентов. Деканат против. Пусть поработает сначала на заводе или в ЦКБ. Для отделения Антокольского больше подошла бы Татьяна Смирнова с ее уникальной работой по подсосу пограничного слоя на основании изучения свойств кожного покрытия китоообразных и совместно с выпускниками факультета прикладной зоологии ЛГУ. Сан-Дмич, почему вы вместо Смирновой затребовали Коганскую."

"Я лично пригласил дипломантку Смирнову в свое отделение, но она отказалась, так как распределена в ЦКБ во Владивостоке." "Мы имеем право ее немедленно перераспределить. Татьяна Алексеевна, пойдете к Александру Дмитриевичу?" "Не пойду." "Почему?" "Не хочу работать сКоганской и Дашковским."

"Комитет комсомола? Что думает Дима Водолазов?"

"Мы категорически против того, чтобы пристраивать бездарей на теплые местечки только потому, что они ленинградцы, а их родители..."

"Дашковский - не ленинградец."

"А я вообще не понимаю, почему в этот список попал Дашковский. Он распределен в Рыбинск, на судремзавод минречфлота." "Ты что мелешь, Водолазов?! - словно проснулся я, пришибленный было всей этой унизительной сценой. - Какой Рыбинск? Если вы меня не оставите в Ленинграде, я согласен поехать по месту жительства - в Севастополь. При чем тут какой-то Рыбинск?" "Из Севастополя у нас нет заявок, Феликс Ильич. Там сфера подготовки кадров Николаевского института и местного корфака." "Тогда я вообще согласен на свободный диплом!" "Так тебе его и дали! Поедешь в Рыбинск как миленький, а иначе под суд! - ликовал Водолазов. - Закон писан для всех один. Короче, комитет комсомола проследит за судьбой этого дипломанта. Я лично сделаю все, чтобы он поработал на заводе. Ишь ты, белая кость!.."

Мы вышли из аудитории, где заседала комиссия по распределению, вместе с Антакольским, отбившим себе только Гену и Валеру. Меня злорадно отправили к "голодающим Поволжья", а Эллу - на Петрозавод на Охте.

Весь дрожа от неожиданного для меня развития событий, я обессиленно прислонился к подоконнику рядом с расстроенным Александром Дмитриевичем. Надо было жениться на любой ленинградке. Надо же! Сами толкают человека на подлог... Из-за прописки ломают судьбу...

Таня простучала мимо каблучками, намеренно отвернувшись. Антокольский окликнул ее и знаком пригласил приблизиться. Она вернулась и без улыбки остановилась напротив нас с профессором. Выглядела она после нашей разлуки, вопреки моим фантазиям, просто замечательно. Только глаза были темно-синими. "Что за капризы, Таня? - строго сказал он. - Я хочу видеть вас в своем отделении. Если вы почему-то против Феликса Ильича, то в него вцепился комитет комсомола, и я не думаю, что мне удастся его заполучить в ближайшие годы, а потому..." "Сан- Дмич, миленький, - избегая моего взгляда, ласково коснулась Таня старческой руки импозантного патриарха. - Дайте и мне побегать в ближайшие годы. Чем я хуже вашего Ильича? А там видно будет..."

И, так и не взглянув на меня, отстучала по паркету к лестнице. Профессор окликнулее снова. Она остановилась и ожидала его уже со своей ослепительной улыбкой. Он взял ее под руку и что-то горячо заговорил.

"Феликс, - выбежал из аудитории "наш человек" в комитете комсомола Слава Рудченко. - Как я рад, что ты не ушел! Все в порядке. Я упросил Диму пока ничего не решать с Рыбинском, дать тебе возможность за эти месяцы сделать прописку. Я сыграл на том, что он сам женился на-днях на Тамаре Сличенко.. А вообще-то я ничего не понимаю. Ты же целый год... жил со Смирновой. Чем не вариант для прописки?" "Поссорились..." "Так помирись и в ЗАГС. Дело житейское. Тогда нам легче будет тебя сунуть к Антокольскому. Ладно, так или иначе у тебя есть полгода, пока ты делаешь диплом в филиале отделения профессора на Севере. Комитет комсомола дает тебе эту отсрочку. А Рыбинск... Там, говорят, вообще чуть ли не голод с этим последним кризисом..."

"Фель, - подошла взбудораженная до предела Элла. - Смотри, как "миледи" тебя при всех оплевала! Неужели у тебя еще есть какие-то иллюзии? Давай с тобой распишемся и дело в шляпе. Тем более, что и я будуработать у Антокольского. Я тут же позвонила папе. Он сказал, что комитет комсомола не та инстанция, где решаются судьбы людей. Со мной и ты будешь пристроен. Я же тебе не противна, правда? Посуди сам, кто тебе вернее - я или твоя подлая "миледи"?

В дипломном зале института, где Таня делала диплом среди студентов общего потока, второго сорта, как выразился Водолазов, ее тоже почему-то не было, когда бы я ни заглядывал. На вопросы мне отвечали уклончиво. Было ясно, что все на стороне бедной девушки, которую "поматросили и бросили". Мое состояние от этой разлуки знал только я.

Слава сказал, что Смирнова уже подписала окончательное распределение в ЦКБ во Владивостоке и делает свой проект у кого-то на даче. Где? У кого? Я примерно знал круг ее знакомых. В голове невольно вертелись слова мамы: "Как только другой предложит ей содержание лучше, она цинично пошлет тебя к чертям! Так вели себя содержанки всех времен и народов"...

Потом мне стало вообще не до любви. До меня дошло, что при неудачном или хотя бы среднем дипломном проекте не видать мне НИИ ни при какой прописке и блате. Поэтому мало-помалу летние страсти поутихли. Я не оставлял себе ни минуты для размышлений и воспоминаний и потому очень удивился, когда Тамара Коваленко и Дима Водолазов вдруг без приглашения появились у меня в нашей некогда с Таней комнате у Нарвских ворот.

Они пришли со своими бутылками и закуской, чрезвычайно взвинченные и заявили, что только что от Тани, которая их будто бы чуть не поубивала. Ей почему-то почудилось, что Дима антисемит, представляешь? Дима!. И они решили "обсудить проблему с первоисточником".

Я вообще терпеть не могу все это обсуждать в таком круг, но для новобрачных было важно, как оказалось, заручиться авторитетным мнением, если Смирнова ляпнет что-то лишнее, так как Диму рекомендовали на работу в горком комсомола.

"Насколько мне известно, - все больше удивлялся я, - в определенных сферах нет лучше рекомендации на пути наверх." "Ну, как до тебя не доходит? - таращилась Тамара. - Не одного же Димку рекомендовали! Там знаешь какая конкуренция! А нашим конкурентам только дай зацепку... Если бы Коганская или Богун капнули, так это еще фигня, а Смирнову знаешь как услышат! С ее-то эталонной внешностью..."

"Тем более, что на бюро обсуждалась и ее кандидатура на работу в горкоме. И происхождение у нее,как и у меня, - хрюкнул Дима, - самое рабочее, и отличница, и красавица."

"Если вам интересно мое мнение, товарищи вы мои по комсомолу, - добавил я, - то я бы лично рекомендовал Смирнову вместо Водолазова..." "Еще бы!" - сжал зубы Дима, а Тамара только рукой замахала: "Да она на бюро стала так откровенно придуриваться, что Первый даже спросил у Димы, чего это она? Комсомолом что ли брезгует?.."

"Ближе к делу, - вызывающе взглянул я на часы. - Что там у вас случилось? Не из-за меня ли вы на еврейский вопрос перескочили? Небось Дима сказал, что жидяра не пара славянской красавице или что-то в этом роде. Ты же, Водолазов, в своем кругу не больно стесняешься. Вот и нарвался. Таня - такая же белокурая бестия, только более порядочная, как оказалось. Угадал?.."

"Феликс, - поспешно вмешалась Тамара. - Ты же сам понимаешь, как всем нашим ребятам, и тебе тоже, важно, чтобы в горкоме был свой человек. Мало ли что случится. Если Танька на Диму капнет, ему тут же кислород перекроют. Так что у нас вся надежда на тебя."

"Мы тут с Томкой долго думали, к кому из вас пойти, - примирительно пробасил Водолазов. - И решили, что ты - настоящий мужик и нас поймешь..."

"В самом деле, ребята, - оживилась Тамара. -А чего это мы тут сидим всухомятку. Действительно, Феликс, не мужики вы, что ли? Где у тебя стаканы?"

У меня не было ни малейшего желания пить с будущим партайгеноссе, но его замечание о моей секретной работе мне очень не понравилось.

В нашей стране, учил меня отец, у еврея есть только два пути: либо стать для них незаменимым своим и процветать, как им и не снилось, либо оказаться для них вредным и без конца подставляться под беспощадное гонение. А у второго пути только две тропинки - лагеря или эмиграция. И то, и другое - деградация личности и моральная гибель. Поэтому следует всячески бежать впереди самых ретивых, чтобы стать полезным евреем. Для меня путь в полезные лежал только через ЦНИИ, Антокольского и секретную работу. Ради этого я готов был выпить хоть и с этим будущим гауляйтером...

Хотя я пить вообще и не умею, и не люблю. На своей родине я по-настоящему ненавидел только эту всеобщую страсть к пьянству, сам процесс превращения у меня на глазах человекообразного существа в свинообразное. С Димой этот процесс происходил с привычной стремительностью. Морда у него краснела после каждых полстакана, к жене своей он относился при мне все гнуснее -взасос целовал в губы, не снимал обнимавшую руку с ее груди, хлопал с хохотом по попке. Тамара была довольно симпатичная и фигуристая девчонка. И хотя она только хихикала и игриво отбивалась, млея от удовольствия, мне все время казалось, что это мою Таню при мне нагло лапают и унижают.

"Ты не обижайся, Феликс, - с трудом выговаривал слова будущий политический лидер великого народа, - но великолепная Татьяна хоть и поздно, но поняла, с кем вообще нельзя иметь дело."

"Митя, - тревожно смотрела на меня старавшаяся сохранить трезвость боевая подруга, - Феликсу это совсем не интересно. Он просто знает, что умнее нас с тобой. И что Танька его полюбила не только потому, что он самый красивый парень на потоке..." "А я? - благодушно бычился Дима. - Ты договаривай..." "Ты тожекрасивый, только по-своему, правда Феликс? Так вот Таня могла себе выбрать любого, а выбрала Феликса потому, что он, к тому же, самый умный."

"Вот именно, а потому сократись, - стала его собирать Тамара. - Это он только говорит, что не обижается, а у самого глаза, смотри, как у его "миледи" полыхают... И он ее теперь в случае чего так поддержит, что нам с тобой, Димка, вообще хана..." "А чего, а? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно, Феликс... Мне же за Танечку обидно, что ты ее бросил. Я хотел тебе за это морду набить, но только ее приходил спросить разрешения, правда, Том? А она начала: антисемит, двуглавый козел..." "Феличка, так ты никому?" "Не бойся, Тамара. Я действительно умнее твоего Димы, а потому ни в каких ваших политических разборках участвовать не собираюсь."

"А я ей пишу на главпочтамт до востребования, - засияли круглые серые глаза. - Все-таки напишешь?" "Пока не знаю..." "Я ее подготовлю, - затараторила лучшая подруга "миледи". - Я ей напишу, чтобы ждала письма от тебя,а то Танька такая чувствительная... Если вдруг неожиданно получит, может прямо при всех в обморок хлопнуться. С ней это уже как-то было, когда с тобой ссорилась и мирилась. У нее, знаешь, тонкие сосуды мозга. Чуть что - как Овод, в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте может потерять сознание..."

"Ну, напиши," - тихо сказал я, - в тысячный раз подбирая слова для примирения с единственной женщиной, которую я когда-либо любил.

Тамара с горячей благодарностью сжала мне руку и убежала.

Впрочем, любовь любовью, а пока мне светил судоремонтный завод в Рыбинске, так как лимита на прописку у ЦНИИ не было, а я не так уж и преуспел, честно говоря, с дипломным проектом. Антокольский сдержанно похвалил мою работу и подписал ее к защите. И вежливо поинтересовался, решил ли я свои административные проблемы. Чувствовалось, что на него давит Элла через папу - адмирала Коганского. "Не решил, - рассеянно ответил я, думая о письме Тане, которое уже никак не могло мне помочь в распределении. - Но постаряюсь решить..."

Я мог поехать только домой, к Нарвским воротам, в опустевшую без Тани комнату, сто лет бы не видеть.

В том же, что меня ждет моя родная Тайка, я не сомневался, так как никого другого у меня там никогда так поздно не бывало. Сердце остановилось. То есть буквально отключилось на несколько секунд таким образом, что я сел прямо на грязный сугроб. Потом, уверенный, что это была галлюцинация, поднял глаза.

Нет, мои корчневые портьеры мягко светились на фоне черной стены. Это было единственное освещенное окно на весь этаж. За этим окном меня ждет неожиданное и долгожданное мое счастье!..

Я пулей влетел по лестнице, задыхаясь от волнения открыл своим ключомвходную дверь и рванул запертую изнутри дверь в комнату. Там раздался испуганный женский вскрик. Сомнений больше не было.

Я едва попал ключом в замочную скважину, повернул, распахнул дверь. Она стояла у окна спиной ко мне, скрестив руки на груди. Белые волосы блестели в свете лампы из-под абажура. А я не мог с места сдвинуться! Что-то тяжело рухнуло внутри, мистическая оторопь сковала мои подогнувшиеся от ужаса колени.

Но... какой призрак стал бы зажигать свет,растапливать печку, да еще вскрикивать!

Я решительно шагнул вперед, обняв ее сзади, как делал это тысячу раз - чтобы сразу ощутить в руках...

Была очень милая, но чужая грудь, приятный, но новый запах светлых волос. И запах дорогих духов, которые Таня никогда не могла себе позволить, да и не нуждалась - от нее и так пахло лучше, чем от любой другой. И рост был пониже, и плечи попрямее, хотя ножки ничуть не хуже, а поднявшиеся на меня горячие измученные бархатные глаза показались мне прекрасными.

"Скажи мне, чего ты ожидал от своей "миледи", - тихо сказала Дина, - и я тебе немедленно позволю то же самое. Я больше без тебя не могу..."

"Ты покрасила волосы, чтобы быть похожей на нее? - глупо спросил я, целуя ее в жадно открывшиеся горячие губы. - Это лишнее... У тебя прекрасный естественный цвет волос. Я всегда ими любовался. Я рад тебе, Диночка..."

"Так говорит медицина? - смеялся я, получая неожиданное удовольствие от нового для меня смуглого тела. - Тебе не кажется, что для первого сближения?.."

"Не смей смеяться, - глаза ее стали огромными. - Это говорит не медицина, а Тора!" "Что? - растерялся я, услышав едва знакомое слово. Тут же я словно увидел добрую улыбку дедушки Казимира. - Ты религиозная?" "Я тебя люблю, - уткнулась она мокрым от слез лицом мне в плечо. - Делай со мной все, что хочешь, но не смей при этом думать о другой..." Я стал ее целовать. Мне было так хорошо, что я действительно не думал о Тане в первые минуты нашей близости с Диной...

И только, когда она затихла, счастливо смеясь во сне, я задремал и тотчас проснулся весь в поту, весь во власти удивительного сна...

Мне приснилась какая-то незнакомая комната, нагая Таня на старинной кровати и склонившийся над ней одноглазый человек. Я видел его темные руки с татуировкой на ее ослепительных округлых плечах, его засаленный ватник. Таня таращила свои синие глаза и сипло звала меня на помощь.

Не в силах вынести того, что сейчас произойдет, я проснулся... Сердце просто выскакивало из груди. Боже, и меня не было рядом, чтобы ее защитить!

"Феликс, Феликс, - горько плакала где-то Таня. - Смотри, что делают с твоей "миледи"... Зачем, зачем ты меня бросил? За что!.."

Дина шевельнулась, открыла глаза и несколько секунд с недоумением смотрела вокруг и на меня.

"Боже мой! - прокричала она. - Это был не сон! Ты со мной! Ты - мой! Ты весь мой, - отбросила она одеяло и окутала мое тело своими чужого цвета волосами, покрывая меня горячими поцелуями и слезами. - Слава, о, слава Богу! Я уже думала, что просто не доживу до такого счастья..."

Странный сон все еще клубился по углам моего сознания, но действительность была сильнее. Я, в свою очередь, опрокинул ее на спину и стал целовать вздрагивающее от счастья горячее нежное тело, а потом охватил ее голову руками и стал целовать ее ласковые глаза. Жизнь продолжалась.

Но сон, оказывается, и не думал оставлять меня. Как только Дина снова заснула, а я забылся, как передо мной возникла та же физиономия, что ужасала в прошлом сне мою Тайку, но выбритая, вымытая, с аккуратной повязкой на глазу с хорошей улыбкой. Незнакомец спокойно сидел за столом и пил чай с Таней. Успокоившись, что все там у них сладилось, я уснул до самого стука в дверь.

Наверное, я помрачнел, так как мама бросилась ко мне и, в свою очередь, принялась плакать от счастья.

Папы с ней не было. Он ждал меня на нижней ступеньке лестницы среди гостей следующей пары. Я вопросительно посмотрел на него, прижимая к фраку смуглую гладкую руку невесты. Папа поцеловал Дину и обнял меня. "Какой дурак! - услышал я его шепот в ухо. - И говнюк впридачу..."

Не считая верного полковника, за нашим свадебным столом чужих не было. Все было по сценарию мамы. Свадебный кортеж с лентами, любовно застеленная Дининой мамой постель для "первой брачной ночи".

И вот меня приглашает на белый танец черный двойник вновь поставившей меня на место "миледи". Она даже танцевала точно как Таня - не вела сама, как Дина, Регина или Элла. а всецело и радостно отдавалась на волю партнера, наслаждаясь этой волей.

"Она принцесса, - небрежно сказала Дина, когда мы спустились на зимнюю набережную Карповки, истекающей белым паром над черной водой в заснеженных берегах. - Это не прозвище, а ее общественное положение - она дочь короля какой-то страны с населением Белоруссии и Молдавии вместе взятых! Мы с ней подружились при довольно пикантных обстоятельствах, когда..."

"Я понятия не имел, что он Марик, - едва произнес я, понимая, что окончательно потерял Таню только сейчас. - Эту фамилию я услышал сне... Можешь не верить."

"Ну вот, и ты о том же, - грустно вспомнил я странное упоминание Тамарой Овода применительно к нашей с Таней отношениям... Надо же! - Так у тебя к Тане неприязни нет?" "Наоборот! Я бы с ней гораздо охотнее дружила, чем с любой другой из твоей компании, появись она здесь со своим мужем..." "С... мужем?"

"Ого! Этого даже я не ожидала. Не зря мне все говорят, что я поторопилась с браком. И продешевила..."

"Это не я тебя ждал в своей комнате, а..."

Как-то и не вспомнил я о замечании Тамары о тонких сосудах мозга у несчастной Тайки... И только две недели спустя ночью ко мне пришли новые кошмары.

- "Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "Пока же выпейте эти таблетки и постарайтесь уснуть..."

- "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."

- "А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его только знали..."

Единственной отдушиной в этом кисло-сладком мире были мои бесконечные странные сны о Тане. Я жил как бы всегда рядом с ней. Катался на коньках,купался в аккуратно вырезанной в морском льду полынье, а потом испытывал непонятный животный страх в каком-то казенном доме, настолько закрытом, что во сне я так и не понял, где это и что именно случилось, но понимал, что это связано как-то со мной. Утешало меня только то, что Таня в моих видениях неизменно была одна. Иногда с какими-то блеклыми личностями, которые никак не могли привлечь ее королевского внимания.

И вот сегодня мне вдруг приснился очень красивый сон с какими-то неземными красками. Я видел из окна сквозь цветущую сирень стоящий на якоре бот на такой блестящей голубой морской глади в тени черных отвесных скал, что Севастополь по сравнению с этим великолепием - жалкая копия. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде. На борту золотом сверкает "Таня". И сама моя красавица взбирается по трапику на корме, блестя на солнце белой мокрой кожей и приводя меня в трепет своими неповторимыми формами. Я просыпаюсь весь в испарине, чувствуя, что дальше мне этот сон очень не понравится, и тут же проваливаюсь в это продолжение.

Уже ясно, что она не одна, а вдвоем с тем самым насильником, но теперь это привлекательный мощный парень с аккуратной черной повязкой через глаз - шикарный пират завелся у моей Тани. И нафиг ей теперь я с моими метаниями... Он садится рядом и обнимает ее. На сей раз моя любимая совсем не против. Сулыбкой стягивет свою тряпочку и покорно валится на подушку из водорослей, а я снова просыпаюсь и вижу сидящую на постели бедную Дину.

"Снова "миледи" приснилась, - плачет она. - Господи, неужели этот мой кошмар никогда не кончится?.." Я задыхаюсь и не решаюсь не произнести ни слова. Не просто приснилась, думаю я с тоской. Все...

"Как вы ее разыскали?" - спросил я, чтобы хоть что-то сказать. Фраза гулким эхом повторялась в моем мозгу с нарастающей силой: еще краше стала, еще краше... со своим пиратом, Господи!... "Да мы и не думали ее искать, много чести! - между тем спокойно продолжал счастливчик, только что видевший Таню, давно ставшую для меня недостижимым фантомом. - Просто местные коллеги взяли нас с собой на тамошние острова, которыми они все так гордятся. Ничего особенного, между прочим, после нашего Ласпи, но мы там на пустынном пляжике совершенно случайно увидели такую спину, которую не перепутаешь ни с какой другой. Загорала, как любила в наших походах в Крыму - одна. Нагая, конечно. Я бы прошел мимо, да этот сладострастник... Давай, говорит, хоть издали полюбуемся в последний раз на лучшее в моей жизни женское тело. И едва не сверзился с обрыва. Но у нее же слух нечеловеческий, "волчица",. Услышала, оглянулась, нацепила свой позорный купальник и нас даже пригласила поесть с ее компанией. Генка, конечно, не упустил бы случая полапать, но тут как раз ее парень сверху рявкнул... Места дикие, остров почти необитаемый - стрельнет, думаю, из подводного ружья и..."

"Одноглазый?" - машинально спросил я. "Кто? Да нет, - удивился Валера. - Еще не хватало! Разговаривала спокойно, обвораживала своей лицемерной улыбкой. Врала, что как раз накануне ты ей снился." "Я говорю, парень ее одноглазый?" "Я бы не сказал. Могучий такой, носбоксерский, но оба глаза выпучил на нас."

"Сейчас к вам спустится мой референт, Татьяна Алексеевна - услышал я, и сердце мое снова остановилось, как тогда у освещенного окна пустой комнаты. - Простите, но сегодня мне вас даже негде принять. Его зовут Феликс Ильич."

Не чувствуя под собой ног, не замечая идущих по коридорам людей и не отвечая на их приветствия, я почти бегу в проходной, почти не надеясь, что это не совпадение. Но уже с верхней площадки нашей главной лестницы я вижу у зеркала около гардероба неповторимую стать моей "миледи"...

Наяву Таня была еще лучше, чем в пору нашей любви, чем во всех моих снах, когда она неизменно была то в потертом пальто, то в застиранном платьеце, то в своем единственном купальнике. Я и думать не смел, что она за какие-то полтора года станет такой изысканной и элегантной. Какая-то сверхъестественная красота!

Когда она повернулась мне навстречу и подняла свою темную бровь, увидев мою нетвердую походку, у меня потемнело в глазах, мышцы лица и руки стали совершать непроизвольные движения. Я понял, что сейчас брошусь целовать Таню при всех, если вообще прямо при свех немедленно не изнасилую... Тем более, что и ее лицо отразило небывалое волнение, и она сама потянулась мне навстречу.

Спасение было только в вахтере.

"Егорыч, родной, - задыхался я. - Это моя самая любимая женщина в жизни... Спаси меня! Дай мне немеденно ключ от твоей вахтерки. На насколько минут, а то тут в твое дежурство такое произойдет! Вот тебе за беспокойство."

Вахтер взял у меня эротическую авторучку с раздевающейся красоткой. Ему так понравился исчезающий купальник, что он, не сводя с ручки глаз отдал мне ключи. Я спустился к блондинке в строгом сером костюме и с модной прической. Она уже взяла себя в руки и просто улыбалась мне сияя голубизной блестящих глаз, ставших огромными. Я уже видел, как она искренне рада нашей встрече. Господи, да я же за одну эту ее улыбкуумереть на месте готов!..

"Танечка... - сжимаю я единственные по-настоящему родные для меня мягкие теплые ручки. - Я думал совпадение... А это действительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя",- она освобождает свои руки и своим неповторимым движением, чуть прогнувшись, поправляет прическу. В огромном зеркале вижу нас обоих. Таня в нем просто как кинозвезда. Да еще похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар, подчеркивающий мягкое голубое сияние глаз - признак хорошего расположения.

Я и подступиться не смею к такой респектабельной деловой даме.

"Если хочешь обсудить наши с тобой отношения, - уже и не пытаясь сдерживаться, звенящим от волнения голосом говорит она, - то попроси у дядьки ключ от вахтерской. У тебя же просто на лице написано, что ты... Жена узнает и..."

Я показываю ей ключи. "Ты у меня всегда был умничкой", - касается она пальчиками моей рубашки, словно ударив током.

Коморка под лестницей в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и засаленный дежурный диван.

"Ты меня вообще-то вспоминала?" "Тебя? - в сузившимихся глазах происходит черт знает что. - Конечно, Ильич. Ведь было что вспомнить. А ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна", - пытаюсь я принять ее небрежный тон, но наши руки уже соприкоснулись и перешли на совершенно иной язык! А когда встречаются и глаза, то мы тотчас кидаемся друг к другу, задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда я откидываюсь на спинку дивана, то элегантной дамы рядом уже нет, а есть родная измученная разлукой Тайка с мгновенно покрасневшими глазами, вспухшими губами и своим полузабытым хвостиком на залитом слезами пылающем лице. Такой несчастной я ее никогда и не представлял.

Не соображая больше ничего, я кидаюсь перед ней на колени, утыкаюсь лицом в родные ноги и целую жесткую ткань модерной юбки, чувствуя на моей спине тепло и тяжесть склонившегося надо мной тела.

"Я всегда любила только тебя, - слышу я горячий шепот из щекочущих ухо мягких губ. - Мне врач запретил даже думать о тебе, а при встрече ни в коем случае не говорить тебе такого. Но я люблю только тебя! Любого! Ты один для меня на всем белом свете..." "И я!.. - глухо звучит мой голос в ее ногах. - Только тебя!.."

Она поднимает мою голову, сильно, даже больно целует в губы и встает, поднимая меня за локоть с пола и как больного усаживает на прежнее место. Торопливо открывает свой чемоданчик, достает плоскую флягу, раскладные стаканчики: "За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы ты ни женился, и за кого бы я ни вышла. Выпьем, а то мы тут оба совсем сойдем с ума..."

"Так ты тоже... За кого же?" - спрашиваю я, когда коньяк возвращает мне разум.

"Он... тоже еврей. Я теперь активная сионистка. Меня даже в КГБ допрашивали."

Меня словно накрыли душным темным мешком. Ее! Допрашивали... Мою Тайку...

Я выхватывает ее флягу ипью прямо из горлышка.

Это слово было и у всех прочих на устах - сначала как ругательный синонимк слову агрессор, потом как символ довершения святого дела битья жидов, о чем, не стесняясь, ликовала улица, пока шли победные реляции по радио, словно об освобожденных Красной Армией городах. Евреи притихли на этом этапе, как после сообщения о "деле врачей". Было ясно, что означает для всех нас, таких благополучных и равноправных, разгром какими-то чуждыми нам арабами находящегося черт знает где Израиля.

А как выступали прочие, которым мы так бурно аплодировали! Это было совсем не то, что недавняя искренняя поддержка справедливого дела кубинцев, а страстный и долгожданный взрыв открытого антисемитизма.

"Ну и пусть, - раздувая ноздри, возразила Таня. - Ведь вы же были правы, а арабы нет. Почему русские должны быть подлее всех, если именно мы освободили Европу от точно таких же тотальных погромщиков? Кстати, меня тут же поддержал наш главный конструктор Иосиф Аронович Трахтенберг."

"Господи, - не верилось мне. - Нам-то с тобой какое дело до этого Израиля! У нас совсем другая Родина. Даже нам, чистокоровным советским евреям, там места нет, а уж к нашим нееврейским родственникам..." "Ну, это из области нашей самой правдивой в мире пропаганды."

"Нет, Тайка! - торопился я, чтобы спасти ее от беды. - Будь осторожна. Это у сионистов пропаганда, что нас там ждут. Они говорят, что мы тут в галуте - на чужбине. А мы тут родились в десятом поколении. Дашковские, например, служили еще в казначействе Ивана Грозного, упомянуты в хрониках!" "То же самое мне говорил кагэбешник, - смеялась Таня. - Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна - для евреев-жлобов, гордящихся своей беспринципностью, подлостью, наглостью и торгашеством - качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на земле. А эта - для нас, евреев-подвижников, созидателей, снискавших нам всемирное уважение."

"Вранье все это, - прозвучал для меня первый и не замеченный сигнал. - Люди везде люди. И жлобы везде жлобы. Можно подумать, что нас с тобой не они разлучили... если называть вещи своими именами. Но дело не в хороших или плохих евреях. Я русская и хочу этим гордиться, а не стыдиться, что моя страна перекинулась на сторону фашистов. А все остальное... Тебе будет стыдно, что ты повторял эту гэбэшную ложь, когда мы оба окажемся в Израиле!"

"Танечка, я тебя умоляю... Ты просто не представляешь, что бы с тобой сделали за это, если бы захотели! На сей раз тебе просто повезло, что твой демарш случился не в Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее всего, пока не замешан нигде всерьез, Танюша..."

"Феличка, да нет у меня никакого мужа."

"Ушли, - старательно врал вахтер. - Он ее в кафе повел." "Куда они пошли? В какое кафе?" "Ей-Богу, не могу знать, Сан-Дмич..." "А кто у тебя в вахтерке?" "Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там неубрано у нас..."

"Ага, так я и думал. Так вот кто эта Алексеевна! Выходите, Таня. Я из-за вас получил только что нагоняй, - меня он демонстративно игнорировал. - Почему вы не назвали свою фамилию? Мы давно ждем этот проект. Я не сразу понял, что именно вы нам его привезли, а тут нашлось кому подсказать, что у нас в гостях неуловимая Татьяна Смирнова... Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок. Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Прошу со мной, Таня."

Секретарша с изумлением осмотрела опухшее от слез лицо Тани, ее красные глаза,явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела странную гостью в директорский блок с душем и туалетом.

Я тут же убежал приводить в порядок себя и вернулся к ним, когда Таня уже почти все рассказала. Наш начальник первого отдела, которому тоже "стукнули", молча таращился не столько в бумаги, сколько на растерзанную все-таки Таню. Он у нас не только герой войны, отставной подполковник противотанковой артиллерии, умница и эрудит, но и, как все фронтовики, не без романтического опыта.

Несчастная Эллочка была шокирована преображением занюханной "миледи", как она презрительно называла Таню, и почти искренне ахала, как та элегантно выглядит. Элла нашла утешение только в том, что демонстративно прижималась ко мне. Что-то страшное мелькнула в сузившихся потемневших прекрасных глазах "миледи". Я напрягся и приготовился поставить блок, если сейчас...

Но Таня взяла себя в руки, с трудом перевела дух и вдруг затрещала откровенно фальшивым голосом, комично подражая интонациям Эллы и сияя ослепительной улыбкой, какая сама Элла стала интересная, как много хорошего Таня слышала о Дине, как счастлива, что я выбрал девушку из своего круга, какого славного парня Колю она встретила во Владивостоке и как ей нравится по вечерам пить с ним водку и петь песни до поздней ночи, сидя на печи и болтая ногами в валенках.

Все это говорилось с такими синими брызгами из глаз, что я удвоил бдительность, так как Элле грозило полететь через голову "миледи" прямо на нашу главную лестницу и сломать на ней свою шею. Элла, напротив, верила каждому ее слову, таяла и ахала, когда Таня рассказывала о рассоле, который они с Колей по утрам пьют стаканами, чтобы снять похмелье и не опоздать на свой родной завод. И снова начала хвалить внешность Эллы.

Женщина вообще в этом плане просто жаждет быть обманутой и чем наглее, тем ей приятнее... Элла до того расчувствовалась, что, к моему ужасу, пригласила Таню сегодня к ним на званный ужин в честь как раз гостящих в Ленинграде моих родителей.

"Раз ты уже успокоилась у себя на Дальнем Востоке и не претендуешь на Феликса, то Софья Казимировна будет тебе очень рада, - трещало глупое создание. - А об Илье Арнольдовиче я и не говорю. Он, как известно, всегда был в тебявлюблен чуть ли не сильнее, чем сам Феликс. Без конца меня расспрашивает, как там эта потрясающая блондинка, которую он как-то отвозил в аэропорт..."

"А что? Вот это идея! - каким-то совсем другим голосом вдруг сказала ей Таня, потемнев лицом. По всей вероятности, последняя фраза живо напомнило ей все, о чем она было забыла в вахтерской. -Пойду-ка я на этот ужин специально, чтобы охмурить отставного полковника. Ты сама говоришь, что я сейчас в расцвете, в теле, формы сработают на убой, правда? Особенно, если ненароком кофточку вот так расстегнуть, чтобы загар полоской белой кожи подчеркнуть.... Полковник тут же одуреет. Я его отбиваю у Казимировны, и вот этого холеного сынулю с его Диночкой лишаю кредита! Пусть живет на свои референтские сто десять в месяц. Софочке же мы с Арнольдычем от нашего дома с садом, естественно, грубо и веско откажем. И вообще нафиг нам дом в Севастополе! Что я там забыла? "Молодого" мужа я увожу в свое убежище. Там за стоимость нашего с ним севастопольского дома такой можно особняк купить! И всего-то что от меня требуется,так это во-время вот так над ним наклониться на этом вашеме... пардон званном ужине."

Так или иначе, следовало ее куда-то проводить, но я не мог взять ее под руку, а она тоже не проявляла ни малейшего интереса к продолжению теплых отношений. В одночасье фантастическая встреча обернулась свирепой местью, чего я так опасался. Ничего-то она мне не простила! Просто забылась, пока не увидела Эллу и не вспомнила все. И ничуть она не успокоилась, изгнанная не без моего участия из родного Ленинграда на "свой" Дальний Восток... Целый час мы шли рядом и молча, потомсвернули с Фонтанки на Лермонтовский и оттуда на Дровяную.

"Добро пожаловать, Феликс Ильич, в тот ад, - глухо сказала Таня, остановившись почти вплотную передо мной, - который я, по мнению профессора Антокольского, должна считать любимым городом, а, по не менее уважаемому и очень императивному мнению моего следователя из КГБ, интеллигентного до поры до времени Андрея Сергеевича - своей единственной и любимой Родиной..."

Не совсем понимая, как я вообще после всего могу с ней общаться,весь дрожа,я все же обнимаю ее, целую и отстраняюсь. Она не отвечает на поцелуй.

"Прости меня, Таня, ты права, - говорю я глухо - Думай обо мне что хочешь, но я никогда не смогу еще раз пересечь этот двор!.."

"А чего мне вообще о тебе думать, Ильич? - горько улыбается она, бессильно опустив руки. - Пообщались, вспомнили старую яркую любовь и будет с нас. Спасибо, что хоть проводил. Тебе тут действительно не место. До свиданья, Ильич. До понедельника. Привет жене и всем приличным людям на вашем званном ужине."

Я уныло побрел по Фонтанке к Галерному острову и остановился у чугунной решетки Калинкина моста, глядя на отражение желтого корпуса и белых колонн Корабелки в пузырящейся под дождем воде. Здесь мы всегда назначали свидание с Таней, подумалось было мне. Я привычно подтягивал из памяти счастливые минуты нашей любви, но ничего не получалось. Таня больше не была фантомом. Она была рядом, в нескольких кварталах от меня, живая респектабельная женщина в черном мокром плаще и с японским зонтиком.

"Девушка, вам нехорошо? - тормошил сидящую на ступеньке женщину запоздавший на вечеринку Семен Борисович. Я уже понял, что там сидит, скрючившись к коленям Таня и оцепенел. - Позвольте, как же можно так сидеть на холодной лестнице? Господи! Так это же... Смирнова? Ты хоть скажи, Дина!"

"Это и есть Таня Смирнова, папа!.. Неужели ты ее забыл? - беспощадно сказала моя жена. - Эта хищница пришла сюда за моим мужем и имитирует нам фальшивый обморок! Как будто врач не может проверить ее состояние по зрачкам. Это просто спектакль!"

"Перестаньте нам тут симулировать, - кричала мама. - Вас тут все знают и никто вам верит..."

"Подождите, Соня, - тормошила Таню Эсфирь Вадимовна. - А вдруг... Вам действительно плохо, Таня? Тут все сошли с ума от моей ревнивицы... Да уйди же ты в квартиру, Диночка!"

"Не уйду, мама, пока она не уйдет!"

"Семен Борисович! - визжала Элла.- Уж я-то ее лучше других знаю! Бездарная комедиантка!.."

"Что у вас тут происходит, а? - оттолкнул меня папа. - Кто тут против морской пехоты?"

"Илья, ты пьян! Ну-ка марш обратно! - насмерть перепугалась мама, которой Элла, конечно же передала "остроумную шутку" расшалившейся "миледи". - Я кому сказала, а? Повторять не буду!.."

"Отставить! - ревел отставной полковник. - Всем - смир-р-но! Кру-гом. Кто это тут сидит? Что?... Таня!.. Танечка... А мы тут как раз только что... Ну-ка все вон отсюда,во главе с моим ублюдком!"

Он поднял уже заваливающуюся на спину смертельно бледную Таню на руки и как был, в одной белой рубашке понес ее вниз, под порывы холодного ветра с моросящим дождем.

"Такси!" - услышал я его командирский бас с тротуара и метнулся вниз, едвавырвавшись из рук мамы.

"По-моему, - истерически хохотала неузнаваемая Дина, - ей уже давно стало гораздо лучше, чем всем вам. Но еще лучше твоему бравому папаше! Я обзвонила все приемные покои. Никакие Смирновы сегодня не поступали."

"Господи, Господи, - повторяла мама.- В такой холод, в дождь, в одной рубашке, без копейки денег..."

"Об этом ты можешь не беспокоиться, Соня, - хрустя по своей дурацкой причине пальцами, возражал адвокат. - Они там на Востоке тысячи зарабатывают. Смотрите, как она одета - с иголочки. Даст ему на такси, не обеднеет."

"Диночка, - заливалась слезами мама, - так ты думаешь, что она не пошутила? Что она пришла не за Феликсом, а за Ильюшей?"

"Она пришла за тем, кто с ней пойдет, - безжалостно ответила Дина. - Пока мой олух переминался с ноги на ногу, ваш благоверный сыграл героя-любовника! И напрасно мой папа сейчас обзванивает морги. Пусть Феликс едет к своей "миледи" и выковыривает Илью Арнольдовича, хотя я уверена, что уже поздно, и он успелсхватить там люэс."

"Что схватить, Динуля?" - замирая, спросила ее мама.

"Прекратите, - не выдержал я. - Начинается! Таня ничуть не грязнее нас всех. Короче, я еду за папой."

"Ну вот, - развел я руками. - Сейчас ей пришьют любовь втроем..."

"Неужели такое бывает? - подала голос моя тетушка, - это же извращение..."

"А "миледи" обожает всякие извращения, - несло Дину. - Мой муженек с ней такое вытворял, что..."

"Как ты себя чувствуешь, Таня?" - голос мой сразу сел.

"Прекрасно, а что?"

"Так это был... все-таки спектакль?!"

"А ты как думал?" - вызывающе положила она руки на затылок и прогнулась.

"Я думал ты... порядочнее..." - сказал я, стиснув зубы.

"Да ты что! Напрасно ты так думал, Феля. Тебе же при мне подробно объяснили, кто я на самом деле... Двуногая тварь и так далее. Вот и разглядывай теперь. Симпатичнаязверюга? Как тебе мои ножки, а?"

"Хорошо. Не будем о нас с тобой. Ты не знаешь, где папа? Он же ушел в одной рубашке, увез тебя на такси и домой не вернулся. Мы все больницы, все морги обзвонили..."

"Делать вам нечего, запахнула она, наконец, халат. - Илья, а Илья! Одевайся. Тут твой бесстрашный сынуля пришел. Тебе в туалет не надо, Феликс? Тогда я зайду. А моя комната вон та, если уж ты так расхрабрился, что ко мне заглянул. Там хранится твой папа. А тут, кстати, скорее всего, теперь твоя новая молодая и красивая мама Таня Дашковская. Скажи мне "ма-а-амочка", сынок, - закривлялась она, гладя меня по голове. -Не плачь. Сисю хочешь?"

"Бред какой-то!.. - не верилось мне в происходящее. - Папа!"

"Сюда иди, Феликс." - раздался низкий голос из Таниной комнаты. Я так и не решился туда войти...

"Ну что? Успокоился? - вернулась Таня из туалета. - Тогда поезжай и привези ему свитер и плащ."

"Старый идиот, - скрипнул я зубами -Но ты-то, Таня!.. Тебе лишь бы кого разыграть, но... Не дай Бог, мама узнает о твоих фокусах. Ты и отдаленно не представляешь, на что она способна в гневе."

"Ой! - поставила она руки в боки, снова шокируя меня своим голым телом. - Они гневаться на нас будут, если узнают, что их бросили... Ильюша, представляешь их во гневе? Не боишься?"

"В гробу... " - прорычал несчастный Ильюша.

"Ты понял, сынуля? Надо было ей нам с тобой не мешать. Так ей и передай!"

"Ты все шутишь, а она действительно там с ума сходит", - сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

"Папа, я сейчас. Я быстро обернусь."

"А ты не больно спеши, сыночек, - зловеще процедила "миледи" в дверях. - Фиг вы его теперь когда увидите."

"Ей действительно так плохо? - без особой тревоги спросила она. - Он не мог вызвать ей врача, а сам вернуться домой?"

Я ничего не ответил, но весь мой облик тотчас потвердил худшие мамины опасения.

"Феликс, можешь говорить мне все совершенно спокойно. Я этого подонка знаю уже четверть века. Ты застал его в ее постели? Да?.."

"Не совсем... но не исключено, что..."

"Сонечка, я завтра же утром все улажу, - осторожно взял ее сзади за плечи Семен Борисович.- У меня огромный опыт укрощения преступников, а потому..."

К всеощему смятению, она вырвалась из рук двух достаточно тренированных мужчин, с нечеловеческой силой опрокинула газовую плиту, оборвав трубку, и схватила спички. Газ хлестал в кухню, заставив всех кашлять. Все, кроме меня, бросились врасыпную, а два способных ученика полковника морской пехоты покатились по полу, сцепившись в схватке не на жизнь, а на смерть. Мне удалось вырвать коробок, но она швыряла в стены кастрюли и сковородки, и любая искра могла разнести в клочья как минимум всю квартиру.

К моему облегчению, несчастная мама прекратила наш бой, наконец, тем же безотказным женским приемом, который немедленно применяла Таня, когда я, еще до Учкуевки, пытался ее учить самбо - сдалась и обняла меня.

"Феличка, сыночек, - едва говорила она. - Поезжай... Верни его мне... Я все прощу, только бы он не ушел к ней... Только бы не ушел... не ушел..."

Естественно,с Таниной мамой я и не поздоровался.

От этого или от идиотского предложения ее дочери руки и сердца со стороны своего ровесника, эта особа немедленно запустила той же сумкой мне в лицо.

"А ну-ка!.. Чтоб духу вашего не было около моей дочери! - высоким голосом квартирной скандалистки запела она под истерический хохот дочери. - Девочке двадцать два, а старый козел к ней свататься надумал. Со своим выблядком! Еще раз сунетесь, я в вас вот этим утюгом запущу!.."

Обескураженный папа переодевался в свое уже во дворе. Я заставил себя вернуться, чтобы отдать Тане свитер. Она открыла мне дверь, светя синими злыми глазами, но со своей ослепительной улыбкой. Молча приняла свитер и так хлопнула дверью, что вышибла бы мне мозги, если бы я во-время не отпрянул. И что это сегодня происходит с моими слабыми женщинами? - подумал я, садясь к папе в то же такси, сам не понимая, что бушует в моем мозгу.

Если бы не знающий в Ленинграде каждую подворотню таксист, мы бы оба не нашли дорогу домой - весь мир нам заслонила на весь вечер улыбка "миледи"...

"Я сам сделаю то, что собирались сделать вчера вы, Сонечка, - сказал он маме, сидящей с полотенцем на голове за столом. Богуны и Дашковские, не считая запершегося в кабинете адвоката папы, вырабатывали план военных действий. - И уверяю вас, что бы вы вчера ни задумали, со мной "миледи" придется много хуже... Я не исключаю, что после нашего разговора она надолго составит компанию своему папаше в больнице Кащенко!"

"Убейте ее, Семен Борисович, - жалким голосом сказала мама. - У меня уже сил нет... Феликс, пойми, нет иного пути избавиться от "миледи", кроме как отрубить ей голову. Вспомни д'Атраньяна. Она подсылала к нему убийц,отравила его возлюбленную, но перед казнью смела взывать к памяти об их телесной близости. Твою Татьяну не зря так прозвали! Она ничуть не лучше. Посмотри на папу. Околдовала и тут же выгнала как собаку, без малейшего сожаления. Хотя он ее спас от смерти..."

"От... смерти? - похолодел я. - Так это была все-таки не симуляция?"

"Как только я узнала, какими она пользуется лекарствами, - холодно сказала Дина, - я поняла, что вчера ошиблась. При заболевании, от которого ее вчера лечил Илья Арнольдович, зрачки реагируют неадекватно. Если бы она не получила свои таблетки во-время, мы бы вызвали скорую помощь к уже безнадежной..."

"Иди, Семочка, - сказала и добрая Эсфирь Вадимовна. - И не стесняйся с ней. Элла права, ни одна семья не сможет чувствовать себя спокойно, пока такая хищница ходит на воле..."

Вдохновленный доверием народа, адвокат покинул обесчещенный дом, веско сказав на прощание: "Я, в свою очередь, надеюсь на вас, Соня. Если вы не убедите Феликса забыть о "миледи", все мои усилия будут тщетны... Даже если я ее сегодня убью, но она останется в его сердце, покоя нам не будет..."

И мама встала на свою вахту с таким же вдохновением, с каким моя теща исполняла соло на скрипке на премьере концерта Паганини.

Надо сказать, что тонкое знание натуры своего сына сочеталось с обстоятельствами прошлого вечера так блистательно, что я любил "миледи" к моменту возвращения тестя ничуть не больше, чем все прочие в моей семье.

Впрочем, любой другой на моем месте, не умея иначе объяснить для самого себя собственную подлость и предательство, легко может найти и виновника, и обстоятельства. Перечитывая эти строки, мне сегодня хочется самого себя придушить за махровое лицемерие, с каким я немедленно выписывал индульгенцию Феликсу и обвинение всем прочим...

Семен Борисович долго снимал калоши и отфыркивался в прихожей, не решаясь войти. Вся столовая с напряжением ждала народного мстителя на своих стульях вокруг накрытого к обеду стола. Войдя, он потер руки ифальшиво бодрым голосом сказал: "Все в порядке. Я ее обезвредил!"

"Она потеряла сознание? - спросила Дина, подозрительно глядя на хорошо знакомого ей профессионала. - Ты уверен, что ей во-время не окажут помощь?"

"Ну, зачем же так свирепо, Диночка? - смешался он. - Она молодая цветущая женщина, а ты давала клятву Гиппократа... не странно ли?"

"Она и его охмурила, - простонала мама. - Еще один!"

"Ничего подобного, - отчаянно защищался Семен Борисович. - напротив, я ей пригрозил, что мои подзащитные могут ею заняться, а знакомые психиатры - поставить ей неблагоприятный диагноз, если она не оставит нас всех в покое. Она очень умная девушка и..."

"И красивая? - зарычала Дина, которую вчера словно подменили. - Я помню, папа, клятву Гиппократа, но я готова лечить Смирнову только в тюремной или психиатрической больнице. На свободе преступникам оказывает помощь только преступный врач!"

"Сонечка, - заворковала первая скрипка. - Феликс вам рассказал, что у Смирновой во Владивостоке были какие-то проблемы с КГБ? А что, если?.."

Но я уже не придал этим словам никакого значения. Заряженный своей мамой, оскорбленный унижением своего отца, намеренно соблазненного и грубо отброшенного, я ненавидел Таню так, как можно ненавидеть только некогда любимого человека, с цинизмом предавшего искреннюю любовь.

На пороге стояла Таня со своими синими искрами из глаз, красным лицом идрожащими губами. Она молча посторонилась. Мы оказались на кухне, в которую одновременно вошли ее жуткаямама и не менее безобразный невысокий старик с горящими любопытством слезящимися глазками на морщинистой серой физиономии. На его засаленном пиджаке сияли ордена и медали.

"Но... не здесь же!" - смешался я, осознав, наконец, всю нелепость моей роли в этом акте проклятой драмы моей жизни.

"Нет здесь, - тряхнула сияющими золотистыми локонами великолепная "миледи". - Непременно здесь и сейчас! Тут моя мама и мой любимый сосед. Он ветеран обороны Ленинграда и нечеловечески добрый старик. Вполне достойная аудитория для нашего с тобой объяснения в любви."

"Как тебе угодно... Со мной говорила моя мама..." - начал я явно не с того, что могло нас хоть как-то примирить.

"Серьезно?" - снова накалила она меня невыразимо презрительным тоном.

"Не фиглярничай, - уже начал свирепеть и я, осознавая, что идет кураж над моей семьей и накачивая себя слухами об антисемитизме Тани. - Ты и так едва не свела ее в могилу."

"Она говорила с тобой уже из могилы? - ехидно улыбнулась она, скривив свои яркие пухлые губы- Нет? Я счастлива. Хоть одна хорошая новость. Дальше."

"Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь, - с угрозой продолжал я. - Дело не в моих или твоих родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать, что я понял мою ошибку... что я сам в тебе сейчас глубоко разочарован... Ты не просто обманула меня, ты напала на самого любимого мною человека, на мою мать... Которая, в отличие от этой вздорной особы..."

"Вон той?" - показала я на окаменевшую в дверях свою маму.

"Естественно... - зарычал я. - Которая не стоит..."

"Минутку! - подняла руку вся напрягшаяся "миледи", мотнув своими локонами, словно отгоняя какую-то мысль. - Савелий Кузьмич, - звонко крикнула она соседу. - Как отвечает уважающий себя фронтовик на оскорбление своего единственного друга?"

"По морде, как же еще, - закипел ветеран, боком приближаясь к нам. - Вот я ему как сейчас..."

"Вам еще руки марать. Я сама!"

Из моих глаз посыпались искры. Я как-то не ждал все-таки, что она посмеет меня бить, тем более при всех, и получил такую пощечину, что сразу почувствовал во рту соленый вкус крови и ее запах в носу. Мгновенно вспухла верхняя губа. "Это тебе за маму!" - под визг бледной женщины крикнула Таня. Не успел я что-то сообразить, как вторая пощечина едва не сбила меня с ног, отбросив на грязную липкую плиту, за которую я чудом уцепился. "А это за твои откровения... - едва слышно сказала она, когда я выпрямился. - А теперь..."

"Таня! - догадался я, наконец, ставить блоки. - Прекрати, а то я дам сдачи..."

"Если он тебя ударит, - закричал фальцетом сосед, торопливо расстегивая пиджак и доставая что-то из-за пояса, - яж его прям на местенасмерть застрелю со своего именного "вальтера". Я не забыл его зарядить!.. Счас только предохранитель и..."

"Ты пожалеешь, - сиганул яза дверь. - Ох, как ты пожалеешь, Смирнова!.."

"Танечка, - успел услышать я. - Ты настоящая ленинградка! Так их, фашистов! Мы им не беззащитные арабы, нас не запугаешь..."

Так или иначе, появляться в таком виде дома было немысленно!

"Подождите, - прошепелявил я таксисту. - К Петропавловке, пожалуйста."

На пляже у равелинов было в такуй ветер и дождь совершенно безлюдно, а ледяная невская вода как нельзя лучше подходила для восстановления моей битой, наконец, жидовской, морды, о чем тщетно мечтал Дима Водолазов и многие-многие другие, помнившие до сих пор умение еврея постоять за свою честь.

Но тут было нечто другое... Чем-чем, а моей честью в этой ситуации и не пахло!

Не совсем осознавая, что я делаю, я не стал прикладывать к губам и носу мокрый платок, как собирался, а разделся и в семейных трусах вошел в ледяное сильное течение у зеленого и скользкого от водорослей деревянного барьерчика. Нева тут же подхватила меня и понесла к Тучкову мосту.

Вот мы и подрались насмерть, Тайка, подумал я в полном опустошении, безучастно глядя, как стремительно несутся мимо одетые камнем башни крепости. Черная вода вдруг крутанула мое тело. Что-то схватило меня за ноги и потянуло в пучину. Осознав, что малейшее промедление не оставит мне ни одного шанса на спасение, так как на Стрелке начинались водовороты, опасные даже для лодок, я напряг все свои силы и поплыл к берегу, оказавшись на пляже метрах в трехстах от моей в беспорядке сброшенной одежды. Моля Бога, чтобы ее там не украли и сгибаясь вдвое от пронизывающей дрожи, я пробежал мимо целующейся под грибком парочки, чем-то похожей на нас с Таней.

"Не перевелись еще моржи в Земле русской,- засмеялась девушка мне вслед, а парень добавил: - Эй, псих, когда оденешься, вернись, у нас тут чуть старки осталось..."

Одежда оказалась на месте, хотя над ней уже склонился помятый мужчина с авоськой, заполненной пустыми бутылками. Увидев меня, он тяжело вздохнул и поплелся вдоль по пляжу, выглядывая другую добычу.

Меня так трясло и на душе было так мерзко, что я действительно поспешил к парочке. Они уже сами шли мне навстречу.

"Я же тебе сказала, Серго, - сияла наивными голубыми глазами симпатичная круглолицая блондинка, - что за водкой на халяву любой вернется." "Справишься? - улыбался похожий на меня парень, говоривший с легким кавказским акцентом. - А то полстакана и нести домой незачем, и выбросить жалко."

Девушка достала из сумочки граненный стакан со следами помады на краях и пеплом на дне, а парень плеснул туда чуть не три четверти емкости. Я буквально выхватил стакан онемевшими от холода пальцами и поднес его к разбитым губам. Стекло зазвенело о зубы, ранки тут же загорелись болью.

"Такой приличный молодой человек, с такой несравненной фигурой и уже алкаш, - хохотала блондинка. - Серго, вот так будет с каждым, кто не бросит пить и курить!"

"Кто тебя больно побил, дорогой? - заглянул мне в лицо Серго такими добрыми глазами, что, к своему позору и смятению, я заплакал, обняв его за шею и ткнувшись лицом в плечо куртки. - Не плачь. Все пройдет. Будь мужчиной. Знаешь, сколько меня били, да? А я никогда не плакал. Мужчина должен уметь проигрывать, да?"

"Можно я вам все расскажу? - достал я свой окровавленный платок. Серго тут же брезгливо отбросил его на песок и достал из нагрудного кармана свой, отглаженный и накрахмаленный. Я увидел, что под плащом на нем фрак с галстуком-бабочкой. - Вы... прямо из ЗАГСа? - догадался я, заметив и под плащом у девушки белое длинное платье. - Поздравляю. Меня зовут Феликс, вас Серго, а вас?"

"Она у меня Зиночка, Зинуля! - стал ее целовать Серго. - Я живу в Гаграх, а она в Свердловске. Так они говорят, что надорасписываться или там, или там. Я им деньги давал. Много денег, не берут. Тогда мы надели свадебные наряды и пошли в церковь, как ее, Зина?" "Спасо-Преображенский собор..." "Нас тут же зарегестрировали. Теперь мы больше не верим в Советскую власть, а верим в Бога! Правда лучше?" "Так вы познакомились в Ленинграде?" "Что значит, познакомились, дорогой? Нашли свое счастье."

"Вы же разных национальностей." "Ее национальность - моя любимая женщина, понимаешь!" "А если твои родители будут против?" "У нас этого никогда не бывает. Если мужчина полюбил женщину, то ее полюбили все его родственники и друзья, да?" "Но она должна при этом стать армянкой?" "Слушай. Я тебя прощаю только потому, что ты глупый, как все русские! Я грузин, а не, - скривил он губы, - армянин, дорогой. А Зиночка может стать грузинкой или остаться русской, но только не армянкой или, Боже упаси, абхазкой."

"Чего бы это я вдруг стала абхазкой, - подмигнула мне Зиночка, игриво надув прямо Танины губки, - если мой муж грузин!" "А твои, Зина, родители?.." "Ой, да они просто счастливы! Они же знают, что все грузины богатые. Когда я им дала телеграмму, то они тут же поздравили: хоть ты, говорят, заживешь по-человечески. А когда увидят Серго, вообще обалдеют. Хотя ты, Феликс, ничуть не хуже. И тоже, вроде... нерусский?" "Ты кто, дорогой? - насторожился Серго. - Ты... не абхазец ли?" "Я - еврей. Родился и жил в Севастополе, сейчас живу в Ленинграде, а отличать одних кавказцев от других вообще не умею."

"Дурак ты, а не еврей, - с облегчением засмеялся Серго. - Еврей должен жить в своей стране и бить своих врагов, а не жить в чужой стране, которая этим врагам помогает бить евреев! Знаешь сколько моих друзей-евреев сейчас служат в ЦАХАЛе?" "Где-где?" "Я же говорю - дурак, прости, дорогой! В Армии обороны Израиля. Когда мы получим такую же независимость, как ваш Израиль, ни один абхазец..."

"А вы, Зина, что по этому поводу думаете? - от холодной воды и выпитой водки у меня онемели разбитые губы, перестало гореть лицо и поднялось настроение. - Знаете что, - добавил я, не дожидаясь ответа, - тут есть отличный ресторан-поплавок на Кронверкской набережной. Я приглашаю." "А я плачу, - подхватил Серго. - Ты небось инженер, дорогой?.." "Не надо меня унижать, - поморщился я, вспомнив "шуточку" Тани. - Если я приглашаю, то я же и плачу."

"Евреи тоже богатые, - резюмировала уралочка Зина. - Все нерусские богатые. Пусть платит. А то я опять замерзла, а в гостиницу идти не хочется. Эти сволочи не признают церковного брака, и Сережку со мной не пускают. И меня с ним в его гостиницу."

Присутствие новых людей было как нельзя кстати! Оно избавило меня от расспросов, хотя мой вспухший рот, следы крови на галстуке и ссадина на скуле говорили о нешуточных событиях на Дровяной. Мама тут же включила свое "динамо" и металась вместе с тещей в подготовке дружеского обеда.

Семен Борисович проявлял чудеса обаяния, хотя свадебное платье блондинки за нашим столом подчеркивало продолжение фантасмогории, начавшейся с появлением Тани. Дина даже без конца протирала глаза, глядя на так похожего на меня Серго рядом с так похожей на Таню уралочкой.

Я уже не мог пить - разболелись губы. Дина тревожно поглядывала на меня с такой любовью, что мне было больно и думать о вчерашней сцене в вахтерской. Да и все мы были измученные и пришибленные после сокрушительной атаки"миледи".

Тут на запах блондинки явился и "раненный в жопу орел", как выразился о себе вчера вечером папа. Увидев сзади Зину в свадебном платье у нас за столом, он совсем было обалдел и глупо просиял, но потом прищурился и приложился к ручке очередной красотки на его бесконечном романтическом пути.

Вид у него был такой же опрокинутый, как и у остальных, а потому умный Серго увлек меня на балкон, все порасспросил, без конца возвращаясь к столу за выпивкой и закуской для нас обоих.

А в гостиной чирикала накормленная мамиными удивительными разносолами и обогретая всеобщим вниманием совершенно счастливая Зиночка. С Диной она была уже на "ты", а к импозантному полковнику, "чудом" оказавшемуся рядом, уже жалась тоже не слабой грудью. И вообще, если бы не Серго, то для мамы наступило бы второе пришествие русского чуда в отдельно взятую еврейскую семью. Впрочем, к Зине она относилась с подчеркнутой теплотой. Чужая ноша не тянет.

"Прости, дорогой, - резюмировал Серго мои пьяные откровения, - но, по-моему, вы все выглядите в этой истории не лучшим образом. И ты в первую очередь. Настоящая любовь - это как... рождение на свет Божий - бывает раз. Ее надо беречь, как свою единственную жизнь. Если ты этого не чувствуешь к своей Тане, то не надо было и возврашаться к старым отношениям. Зачем ты ее обнимал и целовал? Вы же с ней плохо расстались, да? Ну и встретил бы ее официально. Мужчина должен сдерживать свои чувства. А если уж не смог сдержать, то значит твоя любовь совсем не остыла, а твоя Дина - болеутоляющее средство, а не лекарство, так? Прости, дорогой, но тут все виноваты, кроме Тани. Зачем растрепал о своих постельных тайнах? А если язык не знал удержу, то зачем ведешь себя так, как если бы не растрепал? Виноватых бьют. А уж говорить, что Таня антисемитка после того, что ты узнал о ее поведении на митинге... За это я бы тебе сам еще раз морду набил, кацо... Но я твой гость и всегда дружил с евреями, хоть не всегда они вели себя со мной порядочно. Что делать? У каждой нации свой характер, а от национального характера- своя судьба."

"Феликс, - горячо зашептала она. - Держись за воздух! "Миледи" приехала!"

"Куда приехала? - оцепенел я. - Зачем? В командировку?"

"Если бы! К нам! Насовсем, представляешь?"

"К вам? Насовсем?! С какой стати?"

"Да не к нам в семью, ты что! Точно, после августа какой-то чеканутый... К нам в институт!" "Как это?" "В аспирантуру. В наше отделение, под личное руководство Сан-Дмича. С этим своим проектом. Мне только что секретарша в троллейбусе сказала."

Танин проект уже давно обсуждался, как чуть ли не самая важная тема. Это было диссертабельно не только для соискателя Смирновой. Проектом заинтересовались человек десять, включая Гену и Валеру. Курировал подготовку к серьезным разработкам Антокольский, обеспечивал тему всем необходимым я. Так что приглашение в аспирантуру перспективного автора было вполне естественным, хотя об этом почему-то не распространялись.

Представить же себе Таню после августовских событий рядом, ежедневно, как обычную сотрудницу, я был просто не в состоянии. Боялся даже думать, что мы вообще встретимся с ней когда-нибудь после публичного наказания, которому я подвергсяна ее коммунальной кухне.

Впрочем, после этого позора Таня почти перестала мне сниться. Единственный сон был фантастически красивым - необыкновенные цвета на закатном небе и двое на палубе морского судна. Таня и какой-то импозантный блондин в сером свитере.

После этого она исчезла из моей памяти, казалось, навсегда. Тому способствовало и рождение моего сына в сентябре, волнения за Дину, которая перенесла такой стресс в августе, что вообще боялась рожать. Но все обошлось хорошо. Мама с папой тут же переехали в Ленинград, сняли квартиру рядом с нами и взяли на себя чуть не все заботы о новорожденном, чтобы Дина могла вернуться к научной работе. Мне с сыном позволяли видеться редко - он рос строго по изложенному в лучших пособиях режиму. Дина вернулась к своей изящной фигуре. Я чувствовал к ней небывалую нежность. Она же не переставала радоваться моему крепкому сну без постронних видений. Август стал уже было забываться, как вдруг - такое известие...

Естественно, все тут же вернулось. Я не мог ни о чем думать, кроме как о нашей будущей встрече. Я страстно желал и панически боялся ее.

В отделе аспирантуры, куда я тут же пошел, мне сказали, что никакой Смирновой они не знают, а с Дальнего Востока действительно приехала в наше отделение Татьяна Алексеевна Бергер, у которой были проблемы с пропиской, но только что она позвонила, что все улажено и завтра аспирантка будет у своего руководителя - профессора Антокольского.

Наутро я наглаживался и прихорашивался особенно тщательно.

"Важная встреча? - небрежно поцеловала меня жена, собираясь в свой институт. - Ты всегда великолепен, а сегодня прямо превзошел себя." "Да. - рассеянно ответил я, - в какой-то мере, важная..." "Держи себя в руках, - еще небрежнее обронила она уже в дверях. - не дай ей спровоцировать себя на сей раз. Вспомни, чего намстоила твоя слабость летом..."

И спокойно ушла.

На стуле у стены приемной сидела блондинка с мокрой сумочкой на коленях.

Я замер, но потом взял себя в руки и подошел к посетительнице. В конце концов, я референт и подготовка встречи с профессором входит в круг моих служебных обязанностей.

Она встает и отвешивает короткий академический поклон с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич". И - садится на место, держа руки на сумочке. Я тотчас замечаю обручальное кольцо на ее пальце, а на жакете знакомого элегантного серого костюма такую брошь, какая не снилась и моей маме!..

Я совершенно не представляю, какой взять с ней тон нашей последней встречи, и чувствую, как пылают мои щеки, как будто имеют свою собственную память.

"Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? - выдавливаю я, чувствуя, что пауза затягивается, да еще под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. - Я доложу, что вы здесь..."

"Я уже сказала, - говорит секретарша басом. - Он просил минутку подождать."

Таня же вообще смотрит в сторону. Мне остается только вернуться к дверям высокого кабинета, но профессор сам торопливо открывает дверь, небрежно пожимает мне руку и улыбается вставшей во весь свой прекрасный рост Тане.

"Прошу вас, Татьяна Алексеевна, - провожает ее к столу наш британского облика патриарх с седой шевелюрой. - Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть, и уже свою. Решили дела с пропиской?"

"Спасибо, Сан-Дмич, - звонко и весело, по-прежнему не глядя на меня, отвечает новая аспирантка. - Все в полном порядке."

"И где вы поселились?"

"В Никольском под Гатчиной, - кидает она на меня темно-синий взгляд, то есть все-таки сильно волнуясь.- В больнице Кащенко."

Мы с боссом вздрагиваем и тревожно переглядываемся.

"У Татьяны Алексеевны вообще странная манера шутить,- сквозь зубы произношу я. - Только я не понимаю..."

"Мой муж - врач-хирург, - поясняет она. - Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице."

"Не далековато ли? - облегченно улыбается Антокольский, готовый было к разборкам между возлюбленными в его присутствии. - У нас не любят опозданий."

"Все, что связано с электричкой, - беру я небрежный тон, - всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - продолжает она, отвечая на вопрос профессора, словно нет здесь никакого референта. - Я даже прибыла чуть раньше."

"Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Вы находитесь на самом старте вашего исследования. Все может случиться в процессе разработки и испытаний устройства. Заявив, что наше новое решение является альтернативой другим, только что с таким трудом нами же доказанным, мы отбрасываем отделение и институт на обочину, так как лодочные бюро имеют свои собственные разработки, и на обеих защитах нам и без того предстоит нешуточный бой. Тема же частного решения для существующих подводных кораблей, тем более пока никому не известной аспирантки Смирновой..."

"Бергер, - кладет она перед нами на стол свою изящную белую руку с кольцом.. - Моя фамилия теперь Бергер. Простите, что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но ваша логика мне не совсем понятна."

"С точки зрения безопасности ваших диссертантов и их научного руководителя, отделения и института в целом, - подает голос начальник Первого отдела, - все это достаточно шкурно и не делает вам чести, Сан-Дмич. Смирнова... или как ее теперь там, - откровенно морщится он, - совершенно права!.. Воля ваша, Сан-Дмич, но я человек государственный и на Совете выступлю со своим особым мнением."

"Что же вы предлагаете, Петр Иванович? - отворачивается Антокольский от ясного взгляда Тани, которой я в этот момент восхищаюсь, видя, как она бесстрашно сражается за правду. - Топтаться на месте, пока не закончим тему Татьяны Алексеевны?.. У вас есть выход из положения, Феликс Ильич?"

"Я предлагаю, - вдруг положил я свою ладонь на ее вздрогнувшую, но не отдернутую руку, ощущая мощный ток оттуда, - потерпеть и негласно, чтобы не дразнить гусей, работать над проектом Татьяны Алексеевны применительно к новому судостроению. Чтобы к моменту ее защиты..."

"Вы согласны? - положил профессор свою сухую тонкую ладонь на ее вторую руку. - По-моему, Соломоново решение. А? Петр Иванович?"

"У вас, Александр Дмитриевич,в последнее время все решения Соломоновы, - двусмысленно буркнул отставник. - Делайте, что хотите, но если Бергер не согласна, то я..."

"Таня? - спросил Антокольский, улыбаясь. - Как вам идея Феликса Ильича?"

"Что я могу сказать, когда вы меня за обе руки держите? - засмеялась она, освобождаясь и неожиданно положив свои руки на наши. - В конце концов, я всего лишь слабая женщина. Где мне устоять против таких двух обаяшек?"

Все знают, что Антокольский страдает либерализмом по отношению к засилью, инапряженно следят, как он как нарочно формирует научную группу самого перспективного проекта из одних евреев...

Таня пожимает почтительно поданные руки и благодушно принимает улыбки будущих коллег. Не спеша направляется к единственному кульману, осматривает его со знанием дела идвигает чертежной машиной.

"Боюсь, - морщит она лоб, - что к этому замечательному агрегату с постройки никто не прикасался. Кто из вас, коллеги, имеет опыт конструкторской работы?"

Все молчат, а Сан-Дмич только улыбается.

"Тема имеет сугубо прикладное значение, а потому будут необходимы серьезные проработки, - слышат все ее звонкий голос. - Я ценю ваше желание, Александр Дмитриевич, окружить меня моими старыми добрыми друзьями, но я была бы вам еще больше благодарна за право самой подбирать свою группу. Не по личному моему к ним и их ко мне расположению, а по деловым качествам."

"Вы против подобранной вам команды? - удивляется профессор. - Кто из этих научных сотрудников вас не устраивает? И почему?" "Я не сказала, что меня кто-то из них не устраивает, - чеканит новая начальница. - Но и не сказала, что устраивает. Для начала я прошу свое рабочее место разместить у кульмана, так как имею трехлетний опыт практического конструирования и хотела бы его немедленно применить. А потом... Вы сказали, что мои уважаемые коллеги подготовили рефераты-соображения. Нельзя ли эти соображения обсудить лично с каждым, а потом вместе с вами и с ними решить, кто из них и на что способен по данной теме? Впрочем, если вы считаете, что я много на себя беру с самого начала, то прошу назначить другого начальника сектора, а за мною оставить только этот кульман".

В зале зааплодировали, что, по-моему, очень не понравилось Антокольскому. Лицо его выражало некоторое смятение чувств.

"Мне понятно другое, - метала искры неукротимая "миледи". - Дело, на которое мы замахнулись, слишком серьезно, чтобы начинать его с непродуманного подбора исполнителей. Подобные проекты под силу коллективу единомышленников, а не однокурсников. Это не всегда совпадает!"

"Что же вы предлагаете?"

"Мне бы хотелось здесь и сейчас, - отвесила она ему величественный поклон, - побеседовать с каждым из ваших протеже. И вместе с вами, - злопамятно подчеркнула она, - решить, будет от них отдача или нет."

"А если нет? - не обещающим ничего хорошего тоном спросил милейший патриарх, уже отрицательно заряженный. - Вы откажетесь участвовать в научныхразработках и ограничитесь конструкторскими?" "Ну, это не мне решать, - обезоружила бузотерка старика своей очаровательной улыбкой. - В конце концов, в вашем отделении не пять, а пятьдесят человек. Вместе подберем достойных, хотя я вовсе не исключаю, что именно ваш выбор и окажется оптимальным... Могу ли я пока побеседовать при вас с каждым из этой группы для уточнения его пригодности, на мой, естественно, взгляд?" "Можете." "Тогда, с вашего позволения, я бы, не сходя с места, начала с милейшего Феликса Ильича."

Антокольскийвопросительно поглядел на меня, потом, через мою голову, вглубь кабинета. Вездесущий Петр Иванович, которыйнапряженно следил за разговором в зале, теперь выжидательно вытянул шею, ожидая ответа.

Я сделал боссу только нам с ним знакомый знак, и он тут же встал.

"Прошу прощения, - смущенно улыбнулся он Тане. - Как говорится, старость - не радость. Мне надо принять лекарство. Феликс Ильич, вы не помните, куда я его девал?"

Мы уединились в бытовом блоке его кабинета. Боковым зрением я увидел, что Петр Иванович метнулся к Тане, сел рядом и что-то ей горячо зашептал.

"Сан-Дмич, - задыхался я, чувствуя, что сейчас так получу от проклятой "миледи", что предыдущая порка мне оргией с ней же покажется, - не давайте ей меня унижать... Вы же знаете, что я не имел времени вникнуть..." "Ничего не знаю. Вы, между прочим, координатор всего отделения, моя правая рука. Как вы могли не интересоваться самой перспективной темой, зная достоверно об особом отношении к ней министерства?" "Сан-Дмич!.. Позвольте хоть отложить до завтра. Я знаю ребят, которые тщательно готовились к встрече со Смирновой. Я с ними поработаю, и завтра хоть как-то буду выглядеть. Отошлите меня сейчас по неотложному делу... Я вас очень прошу!" "Нас ждут."

Петр Иванович сидел уже за столом красный от напряжения. Таня с интересом смотрела, как я вытираю пот со лба.

"По-моему вы там еще недолечились, Феликс Ильич, - ласково улыбнулась она. - На вас же лица нет... Александр Дмитриевич, - зазвенел вдруг снова ее голос и заблистали глаза. - А что, если мы вашего Ильича оставим в покое?" "Сегодня?" - с надеждой спросил я. "Почему только сегодня? - еще более ласково проворковала "миледи". - Вообще. Посудите сами, какой из него разработчик, с его-то опытом административной работы?" "То есть вы предлагаете Дашковского сразу исключить из вашей группы, без интервью?" "Конечно. Посмотрите на него сами. Он сейчас к чему угодно готов, только не к обсуждению противодавления на подводных лодках. Зачем мучить такого полезного человека? Пусть занимается своими обычными делами, но... числится в моей группе для улаживания неизбежных в нашем деле нештатных ситуаций, а? Лучше его мне для этого все равно никого не найти."

"Вы... согласны, Феликс Ильич?" "Да... - лихорадчно пытался я осмыслить очередную мистификацию, которые неизбежно сопровождали мое общение с "миледи". - Если Татьяна Алексеевна считает, что в этом качестве..."

"Да какое у тебя, к чертям, качество! - зарычал Петр Иванович. - Развели тут синаг... богодельню! В отделении собраны сливки выпускников Корабелки, а диссертабельное место первым навязывают проходимцу! Сан-Дмич, как хотите, а я пишу докладную директору. Копию - куда следует! Вы, конечно, мировая величина, но с кадрами работать никогда не умели и не умеете!"

"Пишите. Но пока не отрывайте нас от работы. Что дальше, Татьяна Алексеевна?"

"Дальше? - забурчало у Тани в животе и крутанулся нос между ставшими почти фиолетовыми глазами. - Коганскую бы послушать, если никто не возражает, - почти прошипела "миледи". - При Феликсе Ильиче, если у него нет более важных дел."

А Таня, время от времени дергая носом и поднимая свои длинные темные ресницы с кокетливо загнутыми золотистыми кончиками, ровным голосом, не заглядывая ни в какие бумаги, стала задавать вопросы по теме и по строительной механике корабля. Адресовала она их профессору: "Интересно, Сан-Дмич, что думает Элла Юрьевна о величине и природе технологических отклонений от расчетного диаметра обечайки прочного корпуса. Как это отражается на предельном гидростатическом давлении? Знакомы ли ей граничные условия, принятые на заводах при изготовлении обечаек и методы контроля возможных отклонений?"

Уже после трех вопросов, показавших, что дочь адмирала ни уха, ни рыла в обсуждаемой теме, беспощадная "миледи" проворковала: "Не считаете ли вы, Сан-Дмич, что в моей группе мог бы лучше поработать кто-нибудь другой?"

Это было слишком. Раскатанную в блин Эллочку, наконец, прорвало.

"Сан-Дмич, - страстно закричала она так, что в кабинет заглянула секретарша. - Спрашивать и я могу! Пусть "миледи" сама ответит ВАМ на свои же вопросы! Пусть! Я все записала, вот!!" "А? Татьяна Алексеевна? - с интересом откликнулся патриарх, молодо блеснув глазами. - А то вы тут такие вопросики придумали, что, боюсь, и меня бы к себе не приняли. Прошу, Элла Юрьевна!"

И тут начался такой фейерверк эрудиции, что мы все только рты разинули. Оказалось, что Таня была своим ЦКБ на полгода специально командирована в Комсомольск, чтобы изучить проблему на головном заводе, где по ее чертежамбыла изготовлена и испытана модель, что она владеет теорией проектирования лодок и строймехом так, как никому у нас и не снилось. Профессор завороженно слушал мою бывшую любовницу и что-то торопливо записывал. А Петр Иванович не сводил с Тани восхищенного взгляда.

"Вот это приобретение! - протянул он руку Антокольскому. - Беру свои слова о подборе кадров обратно и поздравляю, Сан-Дмич. Не оскудела земля русская светлыми головами!"

Элла молча вышла из кабинета.

"Давайте Геннадия Семеновича," - сказал профессор в селектор.

"Он и Валерий Аркадиевич от интервью отказываются", - взволнованно откликнулась секретарша под гул голосов.

"Бунт на корабле? - весело поднял бровь зав.отделением. - Смотрите, что вы у нас в первый же день натворили, Таня. Пусть зайдут объяснить, чем они недовольны?"

"Будто вам не ясно? - ликовал особист. - Куда им до Татьяны! Она их сейчас в два счета отправит по прямому назначению... И без обратного билета!"

"В чем дело? - строго спросил Антокольский взбудораженных однокурсников свирепой "миледи". - По-моему у нас не принято было до сих пор не выполнять мои распоряжения."

"У нас никогда не принято было издеваться над людьми, - неприятно скалился Гена, сдвинув глаза к переносице. - С каких это пор нас экзаменуют провинциальные инженеры, тем более особа, низкий моральный облик которой... Да мы и сами не желаем с ней работать! Приехала, чтобы сводить с нами личные счеты!.."

"А вы, Петр Иванович, - добавил Валера, все лицо которого шло пятнами, - прежде чем таять от ее голубых глазок, поинтересовались бы, на чьей стороне, по ее мнению следовало выступить Советскому Союзу в Шестидневной войне и с какой целью она так поспешно из Смирновой стала Бергер!"

"В пятьдесят шестом, - едва сдерживал свой гнев побагровевший отставник, - я прямо из лагеря поехал не домой, а по одному знакомому мне адресу... Свести, как вы изволили выразиться, личные счеты! После моего визита там один такой же "правдолюбец", что клеймил позором мой низкий моральный и политический уровень, до сих пор в инвалидной коляске ездит... Только времена у нас не те, Литовский, когда на любой ваш чих тут же прилетал черный ворон. И органы, да будет вам известно, не те, что вы всегда были готовы использовать для своего продвижения наверх по лестнице из трупов!.. Органы внимательно следят за просионистскими настроениями в нашем обществе, знают и о временных заблуждениях некоторых честных советских людей. О Татьяне мне все известно. И не тебе нас учить, кого брать на работу в институт, а кого нет, паршивец!.. Как будто мы не знаем, что вы все говорите в своем узком кругу после того, как правильнее всех выступаете на митингах"!

"Все на сегодня, - устало откинулся в своем кресле профессор. - Прошу товарищи обедать и - по рабочим местам. Завтра решим, как формировать группу Бергер..."

"Ну и друзья у тебя, Танечка, - услышал я в дверях кабинета голос Петра Ивановича. - Один другого гаже." "Какие есть! - беспечно отвечала она, беря старика под руку. - Зато вы у меня просто прелесть! Без вас я бы просто не посмела бы... Вы всегда так вдохновляли красивых женщин?"

"Танечка... - задохнулся ветеран. - Помните, в песне о казаках в Берлине "девушка с флажком и с косою под пилоткой на углу стоит, - пропел он, - синевой горят глаза... Ваша копия! И мы с ней, верите ли, всю ночь на третье мая целовались. И где бы вы думали? Ни за что не поверите! В развалинах рейхсканцелярии. Вокругобгоревшие ковры, чуть ли не осколки глобуса фюрера, а у той самой стены, где почтительно стояли фельмаршалы и генералы разные, мне... синевой горят глаза...Я маме еще когда на фронт уходил в сорок первом, поклялся, что в День Победы зачну новую жизнь прямо в логове! И вот, представляете, я и она... ваша копия!"

"И что с ней стало? - мельком глянула на меня Таня. - Небось генеральша теперь?" "Как бы не так! - счастливо хохотал особист. - В сорок пятом стала женой комбата сорокопяток, а к нашиму времени даже не очень и состарилась, хотя меня восемь лет из лагеря ждала... Внука мне растит!"

"Таня, - давно не терпелось спросить Антокольскому. - А что это у вас за прозвище такое - "миледи"? Из-за внешнего сходства со шпионом кардинала?" "Не думаю, Сан-Дмич, у нас на потоке было несколько светловолосых девушек..." "А вы что думаете, Феликс?" "По-моему, ее так прозвали за ум, - не сводил я с Тани глаз. - Во всяком случае, я лично умнее блондинок не встречал..."

Тут меня окликнула заплаканная и надутая Элла, сидевшая с ногами на подоконнике в коридоре, а Антокольского и особиста остановили какие-то начальники из смежного института.

Уже исчезли в снешном мессиве все сотрудники и стали появляться гардеробщицы, а я все прохаживался у широкой черной мраморной лестницы к дверям института и репетировал важный для нас обоих примирительный разговор. Я намеривался сказать ей все, что разъяснил мне благородный грузин, попросить прощения за август, рассказать, как я пережил нашу последнюю ссору, как я ею снова восхищен...

Наконец, она появилась в дверях института и стала осторожно спускаться по оледенелым ступеням, беспомощно баллансируя руками. Выглядела она как с обложки журнала мод в своей приталенной дубленке, меховой шапке и изящных белых сапожках. Последние, судя по всему, не были рассчитаны на такую скользкую зиму. Не успел я подать Тане руку, как она с размаху села на тротуар. Я был этому только рад, так как получил повод помочь ей встать и проводить до метро. Как приятно было ощутить ее мягкую руку даже и через рукав дубленки!

"Я ждал тебя, Тайка..." - ласково сказал я, радуясь, что она тут же вцепилась в мою руку и прижалась ко мне грудью, как в добрые старые времена. У меня даже голова закружилась от полузабытого счастья.

"Да что ты говоришь!" - почувствовал я аромат ее дыхания у моей щеки.

"Нам надо объясниться..." - начал было я первую заготовленную фразу длинного монолога.

"И я так думаю, - поскользнулась она. - У меня сапожки... А тут как раз мой бывший возлюбленный совершенно случайно подвернулся! Такой устойчивый. Веди меня, Ильич, к Чернышевской."

"Танечка... - не понравился мне этот очень знакомый тон проклятой "миледи". - Так мерзко на душе..."

"О, а мне! - падала она во все стороны, цепляясь за мой рукав. - Не погода, а мерзость какая-то. Прекрасно я теперь буду выглядеть - с синяком на жопке! Ай! Держи меня, Ильич, миленький..."

"Ну зачем ты так, Таня! - пытался я сохранить нормальный тон. - Что ты меня без конца провоцируешь?.."

"А ты брось-ка меня, - жарко дышала она открытым ртом у самых моих губ, как тогда на катке, когда мы с ней скользили "голландским шагом". - Я в любого другого вцеплюсь. В таком фирменном наряде меня нипочем до самого метро никто не оставит. А вот ты останешься тут один - в сыром печальном полумраке, весь в снегу, слезах и соплях."

"Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" - начал я понимать, что включаюсь в очередную мистификацию.

"Я же сказала, - смеялась она, все крепче ко мне прижимаясь. - Говори, только не заговаривайся. Уронишь - Сан-Дмич тебя тут же понизит в рядовые."

"Хорошо, - заторопился я, решив во что бы то ни стало высказать все, чтособирался. - Я начну с главного. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты скоро появишься у нас. Ты самазнаешь, как я тебя люблю и..."

"Тоже мне главная новость! - зло фыркнула мне в ухо прекрасная злая кошка. - А я-то думала... Ты меня всегда любил... неофициально. А теперь меня официально любит совсем другой."

"Мне очень плохо,- почти плакал я от бессилия. - Я не могу без тебя. Я..."

"Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. - намеренно скользила она. - Без моего любимого Ильича я в таких сапожках моментально тем же синяком снова с размаха на жопу сяду, представляешь, ай! Или, еще хуже - симмет... ой! Симметричный синяк на вторую булочку... Ильич, миленький, держи крепче свою красулю..."

"Таня! Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь..." - уже отчаялся я услышать что-нибудь приличное.

"А ты хоть представляешь, что люди могут обо мне подумать, если я покажусь им на глаза с таким синяком ?Ай, да держи же!"

"Тебе лишь бы издеваться... - разозлился я наконец и сделал движение, чтобы уйти, но она вцепилась мертвой хваткой, даже захватила кожу на руке. - Конечно, ты теперь... одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можешь и бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..."

"Да ты что! - гнула она свое. - Как раз теперь-то я Ильича ни за что не брошу. Шутка ли - живой жопой об тротуар?.. Только бы ты меня не бросил, любимый..."

"Знаешь что!... - вырвался я. - Если ты настроена только ерничать и хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..."

"И не надо, - сверкнули почти тем кухонным блеском злые глаза. - Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен, пластелин мятый!"

Приняв ванну, я подошел к столу, где обложилась книгами моя ученая жена, поцеловал ее в завиток волос на виске, сдвинув губами очки и крепко обнял, сжав обнаженные смуглые руки. Дина снова казалась мне родной - после унизительной прогулки с Таней. Профессиональная психологиня тотчас почувствовала мое настроение.

"Правда? - прошептала она. - Я все-таки лучше?.." "В тысячу раз, - искренне ответил я. - И вообще, что за траур в семье? Где горит? Приехала очередная провинциальная аспирантка, только и всего! Все прочее давно кончилось. "Миледи" замужем и, судя по броши, отнюдь не за бедняком. Мы все ей теперь безразличны. Я тоже к ней совершенно равнодушен. Не ненавижу и не люблю. Да и все, что было в августе, не более, чем обычные гримасы молодости."

"Я тебя всегда понимала, - ответила Дина. - Против такой женщины просто невозможно устоять. Но не может же она удовлетворить всех на свете. А кто ее муж?" "Говорит, что врач-хирург. И, что интересно, работает в больнице Кащенко! Психов, оказывается, тоже оперируют." "Красивый?" "Хирург? Откуда я знаю?" "Ну, карточку могла показать... А почему он ее не встретил после работы у входа в институт, чтобы проводить до метро? Тогда она не упала бы и не нуждалась в другом провожатом..." "В... каком провожатом? - не поверил я, что успели проследить и донести. Надо же, куда КГБ до нашей семейной агентурной сети! - Что ты имеешь в виду?" "Не строй мне еврейские глаза, - словно нахваталась Дина ехидства у "миледи". - Она тебе на Чернышевской дала от ворот поворот, милый. Причем, совершенно фигурально - вот почему у тебя такая грязная шапка и горячая нежность к законной супруге. А будь она к тебе хоть чуть добрее, искали бы мы тебя по больницам, как твоего папашу в августе, верно? И где нашли бы? То-то..."

Слово "миледи" уже было у всех на слуху, а героиня скандала, закусывая пухлую губку, морща лоб и вертя носом, стояла у кульмана, расставив стройные ноги, и самозабвенно что-то чертила, словно в этом зале стояли сплошные чертежные доски, и все занимались тем же.

Антокольский не показывался, о формировании группы никто не вспоминал, а я после вчерашнего унижения вообще не смотрел бы в сторону Тани. Но теперь от меня это уже не зависело. Она не во сне, а совершенно реально стояла прямо передо мной. Ее поведение - работа стоя, когда все прочие сидят, - естественно привлекало бы к ней особое внимание даже и при иной внешности, а тут еще все былинаэлектризованы словоохотливой Эллочкой.

Таня же словно не замечала ничего. Более того, роняя на пол резинку, она небрежно наклонялась за ней, приковывая мужские взгляды к своим бедрам, напевая при этом что-то себе под нос, держа запасной карандаш за ухом и сдувая волосы со лба. Когда же резинка закатилась, как нарочно, под мой стол, она запросто полезла под него на коленках, ткнув меня лбом.

"Действительно, стриптизерка какая-то, - услышал я за своей спиной шепот теперь явно поверженной в прах нашей общепризнанной красавицы второй молодости. - Совершенно вызывающее поведение! Знаете, что мне рассказала Коганская об этой, как они ее еще в институте прозвали, "миледи"? Вы просто не поверите... Она... вот именно с ним..." "Кто бы мог подумать, такой приличный молодой человек..." "Но это же, наверное, так интересно... Надо попробовать..." "А вы порасспросите-ка ее о подробностях, - заколыхался сдержанный смех. - Или пусть ваш муж попросит Феликса Ильича поделиться опытом... Ему-то это явно было куда интереснее..."

Уши у меня горели. Зная уникальный Танин слух, я не сомневался, что и она слышит все. Это тут же потвердилось. Положив карандаши, она поправила прическу и пошла к сразу съежившейся и побелевшей Эллочке, наклонилась над ней и, под напряженными взглядами со всех концов зала, направилась к выходу. Элла послушно последовала за ней.

Я тоже поднялся и направился туда - привычно опекать подругу детства, которую после ее идиотской активности следовало бы скорее прибить.

Они тихо разговаривали у дверей женского туалета в конце коридора, у окна. Таня крепко держала скособоченную задравшую на нее бледное личико Эллу за хрупкое плечо. Увидев, что я спешу к ним, "миледи" буквально зашвырнула однокурсницу в туалет и захлопнула дверь.

Оттуда послышался сдавленный визг: "Я не буду!! Танечка, смотри что там!.. Я всем признаюсь... Феликс! Она меня убивает!.. Феличка! Миленький..."

Зашумела вода, раздался булькающие звуки.

Я метался у закрытой двери, разрываясь между долгом и параличом мужчины перед буквой "Ж". К этим чувствам присоединился какой-то животный страх, когда дверь приоткрылась и прямо передо мной возникло красное лицо с синими молниями из глаз: "Влезешь - прикончу вместе с ней!.."

Утешало меня только то, что там плакала, кашляла и сморкалась явно живая еще Элла. К счастью, никто больше не нуждался в эти минуты в туалете. Боюсь, что мало бы Тане за такое хулиганство не было, объявись свидетель.

Наконец, дверь распахнулась, показалась Элла с мокрыми волосами и красными вылупленными глазами, но явно умытая и даже причесанная. За ней спокойно вышла Таня, очаровательно мне улыбнулась и подмигнула. Эллочка тут же бросилась мне на грудь и затряслась в рыданиях, а "миледи", намеренно играя бедрами, пошла на рабочее место.

"Феличка, - соплила Элла мой пуловер, - она меня чуть не утопила в унитазе! Какой позор... Боже мой! А там, как назло, какая-то свинья забыла слить... И эта дрянь видела, куда сует меня лицом... Феля... она меня заставила захлебываться в... этом!! Феля! Ведь этого же не может быть на самом деле! Такое невозможно даже придумать... В научно-исследовательском институте... среди бела дня... Я покончу с собой! Феля, ты будешь на суде свидетелем... Это попытка убийства! Ты же все видел..."

Я не уходил, но и не утешал ее, давая выплакаться.

Началось! - думал я. "Миледи" на боевой тропе. То ли еще будет...

Наконец, несчастная успокоилась. Я заставил ее вернуться в туалет, просушить под электрополотенцем мокрые волосы и кофточку. Мы вместе вернулись в зал, где никому не было дел до наших разборок.

У кульмана толпились морские офицеры с большими звездами на погонах. Таня спокойно объясняла им выполненный с утра эскиз. Когда раздался звонок на обед,гости заулыбались, приглашаяее в свою компанию.

Проходя мимо моего стола, "миледи" наклонилась и шепнула, сияя глазами: "Как там твоя Эллочка? Понравилось мое меню? Я ей его обещала ежедневно, если не заткнется."

Я промолчал, но в глубине души скорее ликовал вместе с ней, чем сочувствовал Элле, которая осталась одна за своим столом в опустевшем зале и содрогалась узкой спиной, положив свою кудрявую голову на бледные руки в трогательных волосиках. Я присел напротив и стал ее гладить по снова мокрым отчего-то волосам. От моей жалости она затряслась еще сильнее, подвывая уже вслух. "Мамочка... мамочка моя", - услышал я, но так и не смог искренне утешать ее, как делал это с детства.

Как-то Валера чертил у своего нового кульмана, а Таня внимательно следила за его карандашом, поправляла, стирала. Гена стоял у них за спиной. Все улыбались и разговаривали совершенно дружески, когда к ним подошел профорг отделения.

"Я слышал, что вы некогда занимались плаванием, Татьяна Алексеевна, - засмущался он отчего-то. - У нас завтра в два часа дня дружеские соревнования с коллективом Третьего отделения. Пловцов у нас достаточно, а вот сильных пловчих нет. Как вы?"

Начнем с того, что он был телесного цвета и облегал ее фигуру так, что в двух шагах и мысли не возникало, что на ней вообще что-то надето. Более того, он был в сеточку именно там, где принято женские прелести закрывать, а потому скорее подчеркивал их. Наконец, ее бывший моряк был в соответствующих плавках и с таким достоинством, что наши скромные дамы просто обалдели, когда он появился во всем великолепии своего торса и белокурой гривы. Вот это была пара! Если я хоть на что-то для себя втайне и надеялся до их выхода из раздевалок, то увидев наяву Танину победу, мог только очередной раз утереться.

А она вела русского богатыря с еврейским атрибутом и фамилией прямо ко мне.

"Вот это и есть мой бывший возлюбленный, о котором я тебе столько рассказывала, Миша, - спокойно сказала она, переводя ласковый взгляд с меня на него, держа свои тонкие пальчики на чудовищном бицепсе. - Прошу любить и жаловать." "Михаил - подал он мне руку. - Очень приятно..." "А тебе, Феликс? - мерцали ее глаза. - Тебе очень приятно, что у меня такой Миша, или не очень?" "Мне-то что!" - буркнул я.

"Вот такие вы все, - колебалось все под ее сеточкой от смеха. - То пытался меня у мужа отбить, то - порадоваться за меня жалко! Феличка, ну соври хоть, что ты рад!"

"Таня, - снисходительно сморщил нос Михаил, - прибереги свои игривости, худо-бедно, до застолья. Феликс, мы с Таней приглашаем вас с Диной к нам в Никольское сегодня вечером. Вы можете ей позвонить по дороге из бассейна и сразу сказать нам ваше решение? Пора кончать эту нелепую конфронтацию и начинать дружбу семьями, а?"

"Товарищи, товарищи, - подбежал профорг. - Команды строятся. Танечка, - поперхнулся он, натолкнувшись взглядом на сеточку, - вы готовы?" "Еще как! - счастливо хохотала довольная всеобщим шоком Таня. - Не бойтесь, Игорь, таких девок, что там строятся я одной левой победю! Вот привяжите мне к спине правую руку! Нет, вы только привяжите,для интереса..."

"А мне можно выступить на стороне вашей команды? - игранул мышцами богатырь. - Я тоже неплохо плаваю." "Сейчас узнаю, - несчастный Игорь косился теперь на неформальные плавки. - Если соперники кого-то тоже выставили со стороны, то..." "Миша кого хочешь обгонит, - жалась к другому моя Таня. - Он у меня вообще все может. Одним взмахом скальпеля все кишки резу.. реза..." "Резекция, - благодушно улыбался великан. - Только нет такого глагола."

Боже, как я старался! Я еле восстановил дыхание, когда победил этого Мишу и первым коснулся босой ноги Тани, стоявшей на кромке финиша между двумя нашими дорожками. Пусть знает!.. И мы оба вчистую победили соперников на двух их дорожках.

А как плыла она! На нее и так все смотрели, как на чудо света, а в воде она вообще была какой-то сказкой, вытянувшись и откидывая в сторону лицо с ярким открытым ртом. Конечно, она пришла к финишу первой, тут же взлетела на барьер и села, болтая ногами, пока остальные корячились на дорожках. И не было для меня большего счастья, чем стоять на пьедестале рядом с Таней, принимая наивные "золотые" медали... Все вокруг хлопали нам необычно долго и страстно.

Она резко обернулась и положила мне руки на плечи: "Феликс, ты все-таки дурачок! Если я сожалела, что Тане оказали помощь и не дали умереть, то это - последствия пережитого стресса на почве ревности. Ну, что ты сейчас так волнуешься? Что я твою "миледи" отравлю прямо у нее дома? Что я стану с ней там скандалить? Этот ее Миша прав - худой мир лучше доброй ссоры. Вот мы и едем мирно ее обезвредить. Собирайся. Бутылку и букет купим прямо на вокзале, чтобы ты ничего не заподозрил..."

В вечернем старинном Демидовском парке было тихо и снежно, хотя весна переполняла воздух восторгом пробуждения северной природы, со всех ветвей нам улыбались нетерпеливые почки. Мы шли с Диной к поселку медперсонала.Желтые корпуса больницы виднелись за заснеженным прудом. Страсти, что кипели за ее стенами, не мог вообразить никто на свете...

У Тани был теперь совсем другой подъезд и другая дверь, на которой была одна кнопка для одного звонка в одну семью. В отличие от нас с Диной, они с мужем жили у себя дома. И халат на ней был другой - с птицами и цветами. В нем она совершенно не походила на "миледи". Просто милая домашняя женщина. Миша появился каким-то шкафом в проеме двери, галантно поцеловал руку моей жены, помог ей снять пальто, даже расстегнул молнию сапожек, присев на корточки и заслонив пол-прихожей своей спиной,затянутой в голубую рубашку.

"Диночка, - сказала Таня, когда та подала ей руку, - прости меня, Бога ради! - и горько заплакала, крепко обняв ошеломленную и тотчас растроганную гостью. - Я так перед тобой виновата... Такая свинья... Ведь знала же, что ты в положении!.. Одно слово - "миледи"... Но я тогда, честное слово, пришла не за Феликсом, а совсем наоборот, извиниться перед ним за свою идиотскую "шуточку" и сказать тебе, что больше на вашем пути не стану. Так жаль, что вас всех намучила... Вы меня никто больше не бойтесь, хорошо? Скажи, Феликс, я ведь вовсе не злая и не такая уж хищница. Просто, если меня сразу принимают черт знает за кого, то..."

"Таня, - басил Миша. - Ты все сказала, худо-бедно, во-время и правильно. Теперь надо дать гостям придти в себя и для начала пройти в гостиную, а тебе переодеться к званому ужину..."

Таня вернулась в темно-синем платье, которое еще больше опростило ее. Теперь в ней не было ничего королевского и вызывающего. Тем более, что она вела к нам за плечи мальчика лет четырех.

"Мой сын, - представила она его. - Вовик, это дядя Феля и тетя Дина."

"Мам, - вертелся отвлеченный от чего-то гораздо более важного малыш. - Можно мне вернуться к Шурику?" "Конечно, иди, родной. Я за тобой зайду."

Опять мистификации? - думал я. - Сын... "мама"... "родной"... А, понятно! Это Мишин сын. Таня уже мама. "Скажи мне ма-а-мочка, сынок" - вспомнил я тот страшный вечер, и в глазах тут же невольно возникла полуголая Таня, стоящая с руками на затылке в той кухне...

"Мы сегодня устроим вечер отмены всех воспоминаний, - приобнял меня за талию Миша. Поднаперло же психологов на мою голову! - Отношения начинаем с чистого листа, идет? Диночка, меня сегодня больше всех интригуете вы, вернее ваша научная работа. Это действительно общие сны разных людей? Вам просто необходимо познакомиться с моим коллегой - доктором Гельмутом? Если вы не против, я с удовольствием немедленно позову его с женой на наш ужин."

"Чистокровный немец, представляешь? - зашептала мне Таня. - Нет, не иностранцы. Его семья из русских, а потом советских немцев. Они ленинградцы, их ссылали в Сибирь... Держись, Феля! У него такая еврейская жена, что "миледи" рядом с ней тебе розочкой в петлице покажется..."

Жена Гельмута была занята частным уроком и не пришла, но сам доктор психиатрии оказался не менее активным. За столом о нас с Таней словно забыли. Похожий на еврея немец и похожий на русского еврей, перебивая друг друга, обсуждали с распалившейся и похорошевшей от спиртного, раскованной обстановки и всеобщего внимания Диной психологию и психиатрию. Оказалось, что Миша занимается проблемами, которым посвящена диссертация Дины, на курсах переквалификации на психиатра. Мою сдержанную и ироничную жену было не узнать. Я никогда не видел ее до этого в естественном для любого ученого творческом возбуждении. И она никогда не казалась мне такой интересной "Гельмут - обыкновенный гений, - между тем, шептала мне Таня. - Он вылечил моего папу, которого считали хроником. Теперь папа работает, ходит с мамой по театрам. Ты бы не узнал сейчас и мою маму!"

"Она... здесь?" - невольно оглянулся я. "Да нет, им теперь вообще не до нас, вернулись в молодость. Живут на Дровяной. Только и нашу комнату ты бы не узнал! Там же старинный дом, потолки под пять метров, так папа оборудовал антресоли. Теперь у них там на первом этаже гостиная, а на втором - будуар, как говорит папа. Он у меня, между прочим, старинного дворянского рода, что долго скрывалось, даже от меня. Так что, если я тебе кажусь красивой, то это от его дворянской линии. Но вот эти мои формы свидетельствуют о том, что наши с ним предки по мужской линии не брезговали лучшими женщинами из русских селений. Так что внешне я в папу, зато характером - в мамину родню - вот уж кто никому спуска не давал..."

"Таня, а для чего ты мне все это рассказываешь? Ты же никогда о своих родителях мне ничего не говорила." "Так ты же сидишь молча и таращишься на свою Дину, словно не к Тане в гости приехал. Спроси хоть что-нибудь сам." "Хорошо. Как поживает твой решительный сосед, который меня тогда чуть не подстрелил из именного "вальтера"? Небось просто пугач был?" "Нет-нет, он действительно герой войны и получил именное оружие от какого-то маршала. Феличка... я так рада, что он тебя все-таки не пристрелил, родной... А еще больше, что у нас с тобой... так и не сладилось. Смотри, какая прелесть твоя Диночка! Я такие глаза видела только на полотнах с изображением Богоматери. А мой Мишенька... Если бы ты только знал, как я с ним после тебя отдыхаю душой! У меня даже припадки кончились."

"Припадки?" "А ты так до сих пор и думаешь, что я там притворялась, когда пришла сдуру на ваш званный ужин по приглашению твоей говноедки?У меня тонкие сосуды мозга, я слишком чувствительная. Когда ты меня отправил в ссылку, я так по тебе скучала, что чуть с ума не сошла. Теряла сознание прямо на улице. Это у меня наследственное - от папы. Мне прописали какие-то удивительные таблетки. Они у меня были всегда с собой. Но если бы не твой папа, я бы просто погибла у вас всех на глазах в августе... Твоя мама так кричала, что я не могла уже их достать. Пальцы не слушались. Какой хороший человек твой папа!.."

"Ты действительно собиралась за него замуж?" "Только очень умный парень может быть таким дураком, как ты... Феличка! - ластилась ко мне чужая жена при моей и при своем муже, не обращавших на нас ни малейшего внимания. - Ну за кого же я могла выходить тогда замуж, если любила только тебя!"

У меня даже в глазах потемнело. Это же была фраза Дины, сказанная мне наедине у нас дома. У них что, тоже своя агентура и жучки?..

Когда поставили танцевальную музыку и оба врача стали наперебой приглашать совершенно забывшую о нас с Таней счастливую Дину, двум корабелам оставалось танцевать только друг с другом.

Сбылись, казалось бы, мои тайные сны и мечты - я прижимал к себе мою Тайку, держа ее за тонкую талию, с ее руками на моих плечах и с ее грудью, прижавшейся к моей тонкой рубашке.

И - я не ощущал долгожданного счастья!.. Мне очень на нравилось, что белокурый гигант властно и самозабвеннокружит мою гибкую жену, а потом, передавая ее с рук на руки чернобородому немцу, слишком долго целует смуглую гладкую ручку непозволительно выше кисти. А она, смеясь и кидая свои каштановые волосы то себе, то партнеру в лицо, охотно падала в чужие объятья. Впервые яревновал Дину. Впервые мне было не до Тани.

Мысль, что эта вечеринка - часть дьявольского плана "миледи" пронзила меня.

Впервые мне захотелось что-то натворить, а жуткие флюиды, исходящие от тысяч больных душ из корпусов огромной больницы в том же парке, рядом, были для этого как нигде кстати. Ничего не соображая, я сорвал с ковра на стене охотничье ружье и прицелился в Мишу.

Впервые оцепенела сама "миледи". А красавец глупо улыбался, не выпуская из рук посеревшую от изумления и ужаса Дину.

Только Гельмут нисколько не удивился и не растерялся. Вот уж кто знал свое дело! Он вытянул ко мне чуть качающиеся в разные стороны ладони и тихо сказал: "Все хорошо, Феликс... Все в полном порядке... У вас в руках не ружье, как вы думаете, а метла... Глупо целиться из метлы, не правда ли? Гораздо логичнее подмести здесь... здесь... подмести... метлой, которая у вас в руках... Чтобы стало чисто..."

Подчиняясь чужой воле я стал прикладом водить по полу. Никто не смеялся. Таня забилась на диване в угол, поджав ноги и прижав руки к вороту платья, а Дина смотрела на меня с такой радостью, какой я у нее в глазах ни до, ни после никогда не замечал.

Бледный Миша осторожно взял у меня из рук ружье, отогнул стволы, побледнел еще больше, обнаружив, что оба заряжены, разрядил и медленно повесил ружье на место. Музыка продолжала играть все ту же зажигательную мелодию, под которую врачи только что передавали Дину из рук в руки.

Гельмут провел меня в спальню моей бывшей любовницы и "содержанки". Я увидел себя всего, словно сверху, лежащего на белом покрывале с ногами в ботинках.

Я уже умер, подумалось мне, я вижу себя со стороны. Вот сейчас появятся... те, о которых говорила Таня, которых мало кто уже видел в лицо...

"Это зеркало, - тихо пояснил Гельмут, освобождая мою руку для внутривенного укола. - Просто зеркало на потолке, чтобы возбуждать возлюбленных."

Я представил себе "синяк на жопке", который отразился в этом зеркале посленашей прогулки до метро, но не испытал ни вожделения, ни зависти. Мне хотелось одного - поскорее оказаться наедине с моей Диночкой, которую я впервые так назвал искренне и не вслух.

Когда поезд тронулся, и на перроне остались наши нежданно прорезавшиеся новые друзья, Таня впервые показалась мне маленькой и беззащитной, как Эллочка.

Впервые я не испытал ничего, кроме облегчения, расставшись с Таней. Впервые прямо в тамбуре электрички стал целовать свою вроде бы навязанную мне жену, а она впервые отвечала мне с такой страстью, какая не снилась и Тане. Впервые, я не оставил ее в покое ни в поезде, ни в метро, ни по пути к нашему дому, ни в лифте, который мы прогнали, не размыкая наших губ раза три туда и обратно.

Увидев залитое счастливыми слезами растерзанное лицо Дины и мой опухший от поцелуев рот, мама, открывшая нам дверь, тотчас пришла в сильнейшее возбуждение:

"Что! Что она сделала с вами?! - кричала она так, что вся семья, столпившаяся в ожидании нашего возвращения в прихожей, отпрянула и выпучила глаза. - На этот раз я точно убью ее... Где она? Ты снова не дашь мне ее адрес, подлец?"

"Мамочка, - впервыеназвала ее так невестка. - Успокойтесь, все в порядке!"

"Что? Что в порядке? - бушевала мама. - Посмотри на него, посмотри на себя! Пусть только попробует не дать мне снова ее адрес! Вернулась, появилась... теперь каждую минуту жди беды. Адрес!!"

К моему изумлению, Дина вытянула перед собой ладони и закачала ими перед маминым лицом точно, как это недавно делал Гельмут: - "Все хорошо, мамочка... Все в полном порядке... Нас никто не обижал, как вы думаете, а Феликс сам чуть всех там не перестрелял... ревнуя меня к Таниному мужу... Вам самое время ставить чай всем нам... нам... чай... на кухне, которая у вас за спиной... Чтобы всем стало тепло и спокойно... Спокойно... совсем спокойно... Всем хорошо и спокойно..."

Засевшая во мне эта чертовщина из Никольского, дала новый всплеск.

"К черту чай! - закричал я, поднимая на руки хохочущую Дину, - я хочу любить мою жену! Прочь все!!" "Мамочка, - зацепилась на лету Дина за рукав Эсфирь Вадимовны. - Все замечательно, как никогда в жизни!.. Спасибо Танечке..."

В нашей комнате я бросил Дину, как она была в шубке и сапожках, на нашу кровать и стал ее целовать, навалившись сверху.

"Феличка, - скисала она от смеха, - рейтузы... дай хоть раздеться... Ничего же не получится..."

Ее шубка полетела у меня через голову, за ней блузка, юбка и рубашка. Она осталась в одних сапожках, когда я добрался, наконец от казавшегося мне теперь самым желанным смуглого гладкого тела, и издала такой вопль, что кто-то стал робко скрестись в дверь, за которой тревожно шептались.

Но нам было ни до кого до самого утра, когда я, измочаленный и опустошенный, пил кофе, собираясь на работу. Дина, к моему удивлению, была как огурчик, розовая, умытая, причесанная, только глаза посверкивали на всех, таращившихся на нас за столом, почище, чем у "миледи".

"Феличка, - тревожно шептала мама. - Скажи хоть полслова... Вас там опоили? Накачали какими-то препаратами? Почему вы оба ведете себя так странно?.. Что она придумала на этот раз? И за что ты хотел ее убить? Или Диночка пошутила?" "Мама, - обжигал я кофе потрескавшиеся от бесконечных поцелуев вспухшие губы. - Нас встретили прекрасно, особенно... Дину. Короче, со вчерашнего вечера Таня для меня - только коллега, возможно, хороший друг, но никогда больше не любимая женщина. Так что все сложилось само и наилучшим образом. Просто у нее муж - умница и хороший психолог. Хорошо, что я его не убил, - зря добавил я уже было начавшей улыбаться несчастной "Казимировне". - Я действительно приревновал Дину к нему, - сжал я дрожащую руку мамы, а папа, переглянувшись с тестем, недоуменно пожал плечами. Им все не верилось, что их Феликс способен кого-то предпочесть неподражаемой "миледи"...

"Тебе привет, папа, - догадался я сказать ему это уже наедине, на пути к метро, куда он часто провожал меня в порядке своей утренней прогулки с внуком в детской коляске. - Она считает, что ты спас ее от смерти, дав во-время таблетки в августе." "Сама вспомнила обо мне? - заблестели слезами умиления глаза все еще безнадежно влюбленного полковника. - А как она была хороша в постели!.."

"Элла, - пытался я сохранить дружески тон. - Зачем тебе все это? Неужели нельзя успокоиться и?.."

Не думаю, что другая неукротимая врагиня Тани, моя мама, права, уверяя, что нас с Диной намеренно завлекли в Никольское, чтобы там чем-то опоить, но что меня там в какой-то мере подменили, было похоже. Иначе я бы ни за что не решился на то, что сделал в следующую минуту.

Итак, спустя два года после последних событий Антокольский плавно вывел Таню на защиту. Но тут началось нечто неслыханное. Отчаявшаяся справиться своими силами Элла все-таки рассказала папе-адмиралу о своем унижении успешной диссертанткой в женском туалете и тот нажал на ядерную кнопку. Гриб яростного противодействия защите поднялся до самых высших сфер, охватив клубящимся основнием весь судостроительный мир. Не было шанса получить ни одного положительного отзыва. Напряглась вся сотканная десятилетиями паутина взаимных надежд. Тут было не до принципиальности или пользы делу. Спасти Таню, казалось, могло только чудо - тотальный страх перед еще более сильным.

И сотворил это чудо все тот же Сан-Дмич, настолько влюбленный в свою "миледи", что предал друга-адмирала.

Антокольскомукак раз в Кремле вручали вторую звезду Героя соцтруда, и он попросил личной аудиенции у самого Леонида Ильича. При беседе профессор показал знатному серцееду фотографию Тани, играющей в волейбол на пляже в Учкуевке. С нее тогда случайно соскочила ее тряпочка, а Регина тут же сделала несколько снимков - для компромата. Настоящий Ильич долго чмокал губами и шевелил своими чудовищными бровями, а потом попросил этот снимок себе на память.

Не прошло и недели, как Коганский был отправлен в отставку. Все прочие интересанты, которых я лично и близко никогда не видел, едва удержались в седлах, а отложенная в безвременье защита состоялась в срок и с триумфом. Таню провели на тайном голосовании единогласно.

Элла и ее немалый к тому времени штаб разъяренных женщинтотчас объяснили этот успех не новациями в области проектирования подводных лодок, даже не поддержкой престарелого сладострастника, а декольте, в котором Таня защищалась сразу после отпуска у родителей Миши в Одессе, то есть с ровным черноморским загаром.

Но, как говорится, до Бога высоко, до царя далеко. Спустя год после защиты Антокольский отдыхал у своей столетней мамы в селе под Николаевом, где с нимслучился инфаркт.

И для Тани настали не лучшие времена.

Впрочем, она тоже была не лыком шита и отбиваться умела прекрасно. Если бы не политические события, еще неизвестно, кому бы повезло. В конце концов, молодому способному кандидату наук со своей перспективной для внедрения темой, да еще с лучшей из возможных национальностью, даже и подпорченной плохой фамилией, светила блестящая карьера.

Глупую "миледи" подвело ее все то же застарелое чувство справедливости. Моя профилактика в вахтерской оказалась столь же безрезультатной, как и гэбэшная во Владивостоке.

В 1973 году случилась очередная война на Ближнем Востоке. Как мне теперь ясно,Израиль, полагаясь на свою несравненную разведку, чуть не проворонил в те дни самое свое право на существование и получил очень серьезное предупреждение от "деморализованных" арабов.

Так что, когда одни арабы оказались на исходных позициях, а другие куда как дальше, Тане устроили такую вторичную профилактику, что она появилась с окаменевшим чужим лицом и на свое рабочее место больше не вернулась.

Нас с Геной и Валерой немедленно тщательно проэкзаменовали. Выяснилось, что полезные евреи, все трое, отлично усвоили ньюансы научной работы славянской перерожденки. Где надо решили избавиться, наконец, от неестественной сионистки и продемонстрировать заодно терпимость к лицам еврейской национальности. Так что никакая "шобла" Таню не обкрадывала, а Госпремию мы делили, когда Бергер, пониженная в должности и лишенная формы секретности, а, следовательно, и работы в институте сама ушла из института в рыбное ЦКБ.. И никакая Коганская в лауреаты не попала. Это Таня с Эллой, просто вечно выдумывают всякие несуразности друг про друга.

Надо вам сказать, что активных сионистов-антисоветчиков у нас в те годы вообще не было. Это потом, уже в Израиле, каждый "вспомнил" свои этапы большого пути. Люди просто работали в ЦНИИ и получали довольно умеренную зарплату.

Даже когда все в стране обалдели от гласности и вместо работы слушали репортажи со съездовнародных депутатов, мы в институте все это почти не обсуждали.

Да, мы ковали оружие для своей родины и ее экспансии, но чем, простите, занимались в это же время наши коллеги за океаном, как не служением своей родине и ее экспансии?

После последних описанных событий мы с Таней лет двадцать почти не встречались.

Когда "нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча, живое сдвинула с земли", наш клан устоял и остался в России, вылупившейся из не остывшего еще трупа Союза нерушимого. Остался не патриотизма ради, а токмо из страха. Америка вдруг опустила перед евреями железный занавес, оставив сомнительный лаз с указателем "в Израиль", а оттуда в девяностых рухнула такая информация, что все гэбешные профилакторы вместе с фантазером-Феликсом из вахтерской и авторами антисемитских изданий только густо покраснели от сознания своей наивности.

При всем моем обостренным чувстве еврейского достоинства, я бы так и не удостоился чести пожить среди своих, если бы не история с моим сыном Гришей. Он занялся было легальным бандитизмом, называемым на облагороженной доморощенными демократами Родине бизнесом. А такая наглая самодеятельность - без доперестроечных партийных связей и опыта кооператившика - вела не к суме и в олигархи, а прямо в тюрьму. Дедушка-адвокат яснее всех осознавал, что это такое в наступившем беспределе, и ухитрился в последний момент перед арестом переправить Гришу через Эстонию в Израиль. Оттуда пришло отчаянное письмо с просьбой вернуть его обратно - хоть на нары, но тут и у нас всех зашаталась почва под ногами. От института осталось его жалкое подобие, зарплату выдавали от случая к случаю. "Стариков" сокращали, стало просто нечего есть. Когда было распродано все накопленное в период проклятого тоталитаризма имущество, знакомой вам семье Дашковских-Богун-Коганских оставалось только опустить свои гордые еврейские головы и поплестись на прокормк пережившим коммунизм сионистам...

Что нас ждало на территории победителей, рассказывать уже скучно. Сами знаете, каково тут тем, кому не повезло. Возраст был неаттрактивный, язык на удивление неизучаемый. Мы кое-как устроили свою жизнь только потому, что сняли одну на всех коммунальную квартиру с большим холлом и восьмью комнатами. И из нее ежеутренне отправлялись на поиски работы или на случайные заработки до тех пор, пока не выяснилось, что работы здесь нет, никакой и никому из нас, хотя чего только ни перепробовали.

Я было сунулся в разные фирмы, но везде мне вежливо давали понять, что я старше предельного возраста, не владею в достаточной мере ивритом и англитом, имею не ту профессию и не достоин вообще работать на некоторых предприятиях в течение пяти лет после окончания работы на злейшего врага... В проолимовских структурах, разных БАШАНах-СУРИ-СИРИ меня принимали профессиональные болтуны и демагоги, которые составляли какие-то бумаги, после которых я получал непонятные короткие отписки на иврите. Гриша их толковал однозначно - не актуально. Месяц я сколачивал какие-то ящики под открытым небом в мерзком дворе на не менее гнусной промышленной улице. Погода таскал ведра с раствором на третий этаж на стройке - наперегонки с гораздо более шустрыми и жилистыми палестинцами и иностранными рабочими. Если мне за это и платили, то столько, что оказалось выгоднее получать мизерное пособие и целыми днями валять дурака.

По специальности Дины тут "работали" по наитию все, кому не лень. Первая же попытка освоить единственный достойный бывшей советской женщины рабочий инструмент - половую тряпку - кончилась для нее плачевно. Годящаяся ей в дочери хозяйка виллы сложила в мешок подарки, которые только что привезла для своей родни из Нью-Йорка, и случайно поставила его рядом с таким же мешком с мусором. А пожилая близорукая служанка перепутала мешки и выкинула подарки. Тотчас в полицию было заявлено, что "русская" эти подарки украла. Мне пришлось взять ссуду, чтобы за них заплатить. Дину довольно сурово предупредили. Тут, мол, тебе, "вора", не Россия, "царих работать!". Единственно, что я понял из страстного монолога волосатого огромного полицейского, что он лично не фрайер.

От страха и унижения Дина забилась в себя, не смеялась, ничему не радовалась, только виновато улыбалась, если к ней все реже и реже обращались. "Я Замза, - робко шутила она, стараясь вообще не выходить из нашей с ней комнаты. - Оставьте меня в покое. Мне никто не нужен... Я буду догнивать одна..."

Элла попыталась заработать состояние дистрибютором какого-то чудо-продукта, но одна из ее клиенток то ли неправильно "кушала" псевдокитайское квазидобро американского производства, то ли вообще придумала, что отравилась, но подала на фирму в суд. Визгливые супервайзеры, втравившие Эллу в это темное дело, тотчас ее же подставили и уволили. Убирать чужие квартиры она не соглашалась из принципа. Все прочее, что она перепробовала, давало доход еще меньше едва различимого на фоне стремительно растущих цен пособия. Наконец, Элла заявила, что Израиль сродни проклятой "миледи" и ее так же насильно кормит тем же...

Гена и Валера окончили какие-то бесплатные курсы и без конца вслух читали друг другу объявления о спросе на свою новую профессию. Но курсы тоже отнюдь не дураки основали - по этой специальности никто никогда и нигде не требовался. Иначе, кто бы пошел на курсы платные?

Мы бурно обсуждали бесконечные обманы и подставки. И пришли к общему выводу, что алия - чек без покрытия. А потому надо смириться и жить на пособие, так как обратной дороги нет, в Германию или Канаду, в нашем-то возрасте, да еще со стариками, но без денег и соваться нечего, а жить как-то надо...

Зарабатывал себе на личные радости только папа. И потому он стал единственным уважаемым членом нашего непутевого сообщества. Он быстро понял, каким капиталомявляется его импозантная внешность, пригляделся к повадкам местных нищих, перестал бриться и стричься, облюбовал себе место около Сионистского форума, посещаемого ветеранами, нацепил свои ордена и стал придуриваться, что он не то глухонемой, не то полоумный - на вопросы не отвечал, только закатывал глаза и бренчал своей кружкой. Ветераны ему особенно не подавали - не с чего, зато его оценили пожилые гвератаим. Одна ему даже как-то в кружку открытый чек на тысячу шекелей сунула со своим телефоном, но папа остался эстетом и за шекели не продался... Тем более, что ивритом не овладел и потому позвонить ей не мог в принципе. Тем более - глухонемой. Дура какая-то...

Зато в шабат он неизменно собирал свою густую седую гриву в косичку, расчесывал белую окладистую бороду, облачался в приличную одежду, душился хорошим одеколоном и с достоинством исчезал отнюдь не в синагогу. Мне он признался, что столько потрясающих блондинок, сколько их развелось в Израиле, он бы вряд ли встретил даже и в Швеции, не говоря о России. И - недорого...

Мама повозмущалась, но потом махнула рукой. Не до того. Тут крутить динамо не так просто, как в пору финансового могущества нашей семьи в Севастополе, но возможно - при дешевизне и изобилии продуктов. А без ее уникальной сноровки, кто бы готовил на такую семью? Да и сил на ревность уже не было. Тем более, что только от папы всем нам, и ей в первую очередь, перепадали иногда неплохие подарки.

Особенно мощное динамоу нас крутили на День Победы. Папа приглашал ветеранов морской пехоты со всех концов Израиля. И застолье начиналось с любимой с некоторых пор папиной песни "Морская гвардия идет уверенно..." На этих встречах он много и громко разговаривал, компенсируя ежедневное производственное воздержание.

Что касается меня, то человек привыкает, в конце концов, даже к пожизненному заключению. Я смирился с безработицей, стараясь найти в ней прелесть свободы и независимости. Стал посещать недорогие и даровые концерты, вступил в "русскую" партию и даже стал неоплачиваемым ее активистом, хотя и понимал, кто есть в ней ху... И что других у ее руля нет и быть не может.

Так что ни о какой Родине с большой буквы для людей нашего клана, всю жизнь считавших себя чистокровными евреями без примесей и свято хранивших, как вы видели выше, эту чистоту, здесь не могло быть и речи...

"Не бери в голову, Феликс. Я бы этого кобеля своими руками придушила, будь на то моя воля. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка."

Я пригляделся, содрогнулся и всплеснул руками, узнав в этом чудовище мою Тайку!.. Она тоже всплакнула, оглядев меня с головы до ног, и повела меня к опекаемому псу - на его виллу. Идя сзади, я всматривался в сохранившуюся фигуру и походку самой красивой женщины в моей жизни. И ее глаза, когда она оборачивалась ко мне, почти пришли в человеческое состояние и даже приобрели подобие привычного цвета, хотя не было там уже ни лукавых искорок, ни самой удивительной голубизны моей молодости.

Когда мы оказались вдвоем в чужом раю, где Таня зарабатывала себе на жизнь, она так торопилась выполнить дневное задание по минутам, что разговаривать времени не было. "Приходи к нам в гости, - сказала она, торопливо написав на бумажке свой адрес, телефон и как проехать. - Встретимся у нас, растормозимся, все друг другу расскажем, идет? А пока, до свидания. Прости меня... Видишь, какой тут у меня фронт работ? Приезжай со всей твоей семьей. Что уж нам здесь-то делить! Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат".

"Конечно, конечно... - привычно закивал я, которого здесь давно и постоянно все затыкают. - Я все понимаю..." И поплелся к выходу, когда она меня вдруг окликнула. Безумная надежда, что сейчас она снова станет моей, пронзила меня. Я опрометью бросился обратно к крыльцу виллы.

"Феликс, милый, - тут же обо всем догадалась Таня, совсем по-своему ласково кладя мне на грудь ладонь, когда я открыл было рот. - Не сейчас... Погоди. Ты же не сказал, где вы живете. Как вы доберетесь так далеко? Вот что. Мы сами за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон."

Меньше всего мне бы хотелось, чтобы Таня появилась у нас дома.

"Мы не станем к вам заходить, - тихо добавила она. - Выйдете на повороте с рынка на вашу улицу. До встречи."

Лицо ее вдруг стало совершенно прежним и очень хорошеньким. Даже глаза, наконец, на мгновение просияли прежней голубизной. Из обычной геверет она на глазах превратилась в прежнюю родную Тайку.

Папа, как только увидел Таню, профессионально закатил глаза, хотя оделся было как на праздник и был при своей косичке. Поцеловал ручку бывшей "миледи", не поднимая глаз, и больше в нашей драме не появится. У него теперь полно потрясающих блондинок помоложе. И - недорого.

Миша тут же уселся с Диной на диване и делился опытом своей интеграции в израильскую медицину с последующей спасительной конверсией. Дина от его ласкового баса словно проснулась. Подернутые пленкой глаза Замзы засияли прежним блеском. Она внимала богатырю с немым обожанием. Когда я ей что-то сказал, моя жена верная даже не услышала. Не посмотрел на меня и словно загипнотизированный Танин муж. Снова происходило нечто мистическое, вечно сопровождавшее "миледи". После третьего безответного обращения я робко вернулся к Тане на балкон, так как все остальные как-то разбились по интересам, привычно хвастались кто чем и ругали все на свете.

Даже Элла, которая начала было испепелять "миледи" своим так и не остывшим взглядом, тоже нашла себе достойного собеседника - элегантного господина из "Убежища", некогда доброго следователя-гэбешника, пощадившего Тайку во Владивостоке, а ныне владельца обменного пункта валюты. Элла страстно расспрашивала его, каково было "миледи" в Ленинграде - со злым следователем. И только расширяла глаза от острого наслаждения, когда ей было все подробно и со знанием дела изложено.

Мы же с Таней начали с того, что вспоминали цыганку и ее пророчества.

Впрочем самой великолепной "миледи" цыганка ничего тогда не напророчила, а раз так, то ничего для нее и не сбылось. Все, что было - позабыла. Все, что будет - позабудет. Как пела Новелла Матвеева в пору расцвета нашей любви.

"Как это? - задохнулся я. - Разве не так?.." "Сказала бы тебе, да ты сам знаешь, что всегда в этом отношении был полным дураком! Какой же пепел может остаться от настоящей любви в живой еще душе?" "Но... ты же не хочешь сказать..." "Хочу, Фелик. Обижалась, бузила, за другого вышла, но втайне всегда любила только тебя. И теперь люблю больше всех на свете!"

Из гостиной доносились на балкон все более оживленные голоса. Обильно лилось в бокалы вино, а мы с Таней, естественно, начали целоваться, как в добрые старые времена, с нарастающей страстью. Для нас не было больше ни возраста, ни изменившейся внешности, ни насильственных поворотов наших биографий.

Прежняя очаровательная и единственно любимая Тайка, на какие-то тридцать лет у меня отнятая, наконец, вернулась навсегда...

"Альти даг, Феликс, - шепнула мне в губы родным дыханием возрожденная "миледи" на иврите. - Хаколь ихьие беседер..."

Это прозрение тут же обрело вполне весомую плоть в виде вспомнившего, наконец, о жене огромного Миши Бергера, появившегося в дверях на балкон, как всегда заслоняя собой свет наподобие центуриона Muribellum'а. Бесцеремонно раздвинув, он обнял нас за плечи и низким басом начал: "Диночка говорит, что ты, Феликс, на почве хронической безработицы комплексуешь. Дурацкими анализами занимаешься, с партией какой-то позорной снюхался, верно?" "До этой партии, - привычно возмутился я, - отношение к нашей общине..." "К какой это вашей? - нагло басил неожиданный оппонент. - К союзу безработных?" "К нашей, "русской" общине! Так вот, как только наши вошли в кнессет..." "Ты стал получать пособие на шекель больше? Или дали работу?"

"Возьми его к себе, Миша, - тихо сказала "миледи". - Иначе он просто пропадет." "Ты понял, Феликс? С сегодняшнего дня ты мой напарник. Будешь заниматься со мной перевозками." "А пособие?" "Мы же договорились - в приличном обществе не материться. Пособие - нецензурное слово. Его надо забыть. Так, - взглянул он на часы. - Только что позвонил клиент. Пусть остальные тут веселятся, а мы с тобой перевезем вещички с квартиры на квартиру. Заработаем кесеф, поделим и вернемся к столу. Снимай свой галстук,остальное сойдет."

***

"Пока я займусь холодильником, ты выноси кресла, - командовал автор "метода Бергера", применяемого во всех больницах мира. - Только давай сначала вместе сместим его на лестничную клетку." "Да он же тонну весит, - поразился я, тщетно упираясь ногами в пол, чтобы сдвинуть с места огромный агрегат. - Надо сюда домкрат, а то и подъемный кран..." "Я за что же нам тогда будут платитькесеф? - смеялся Миша, прилаживая на спину прокладку и манипулируя какими-то парашютными стропами. - Толкай, толкай. Упрись в стену. Отлично. Есть еще сила и в твоем ослабевшем теле. Так, сюда... Еще чуть. А вы тут мне о... домкратах каких-то, как будто я сам... худо-бедно..."

Холодильник словно поплыл в воздухе по едва выдерживающей двойную тяжесть лестнице. Когда я выбежал с первым креслом, Миша уже крепил циклопический ящик в глубине своего фургона.

Давно забытая радость труда пронзила все мое существо. Я взвизгнул, подпрыгнул и помчался, как некогда по горным тропкам, стремительно перемещаясь вверх и вниз с чужой мебелью. Еш авода - еш кесеф - еш хаим, повторял я, обливаясь счастливым потом. В гробу я видел все на свете союзы изр... не материться!.. инженеров и ученых... Начиналась новая жизнь!..

К нашему возвращению веселье было в полном разгаре. Гена, выпучив глаза, кричал какому-то хохлу из "Тайки", как туго в проклятом Израиле этническим русским и как он, Гена, их прекрасно понимает и поддерживает. Валера, напротив, пытался доказать элегантной жене щирого жидолюба, что еврею по галахе не следует...

Все были при деле. Только мы с Мишей, Диной и Таней сидели на балконе на ковре, поставив поднос с напитками и закусками в центр нашего круга, и изощрялись в старых и новых анекдотах, как-то ненавязчиво оказавшись попарно-переменными...

На взрывы нашего хохота изредка робко заглядывала моя мама, но, напоровшись на светящиеся в темноте волчьи глаза хорошо знакомой ей Татьяны, отступала.

Кроме нее, все были совершенно счастливы.

*** Год спустя мы стояли вдвоем с Таней, точно так же крепко прижимаясь друг к другу плечами и облокотившись на совсем другой барьер, а в сгущающихся сумерках слышался бас Миши и счастливый смех возрожденной Дины. Под нами уходила в пропасть крепостного защитного рва стена средневекового Вышеграда. А далее сияла по-европейски мягкими вечерними огнями Злата Прага, раскинувшись до горизонта красными черепичными крышами. Нанизанное на бесчисленные черные шпили закатное небо отражалось в извивах розовой Влтавы. Потоки машин на улицах казались тихими ручейками.

Стояла важная торжественная тишина. Мы запивали чешское пиво забытым родным европейским воздухом. Таня молчала. Склонившись к ее щеке, я слушал, как в пору нашей юности, неповторимые родные звуки ее дыхания. Не надо было никаких слов. Моя "миледи" вернулась ко мне - вместе с самой жизнью...

Хотя, если что и было в Таньке Смирновой от миледи Александра Дюма, кроме соломенных волос и голубых глаз, так это бессовестность, носившая, кстати, совершенно кондовый характер! Так что напрасно авторы "Тайки" и "Миледи" надеются, что читатель может в нее влюбиться. Уважающий себя мужчина и месяца рядом с ней не прожил бы - с ее-то вечными проявлениями своего свинства! Тут Феля, к тому же, упомянул о ее якобы дворянских корнях. А я уверена, что ни один дворянин и близко не проскакал от ее предков - крепостных крестьян во всех обозримых поколеньях. Но вот кто у нее точно были в роду, так это ведьмы северных лесов. Околдовать она могла любого! Именно таким путем она и искалечила мою молодость...

Если Танька в своих воспоминаних только вскользь упоминает о своей внешности, то Феликс неизменно рисует вам роскошную женщину, хотя не понятно, кого из просвещенных читателей восхитит описанная даже и голой в самых не подходящих для этого ситуациях красавица с голодными глазами и бурчащим животом. Он, конечно, пытается таким образом подчеркнуть ее человечность. В противном случае, остается бездарное описание излишне полногрудой блондинки с обложки "Плейбоя". Так там хоть это сделано не дилетантом с претензией на знание женской психологии и сексуальности.

Впрочем, чего еще ожидать от околдованного оболтуса!

Я узнала об этом уже в Израиле, а началось все с того, что Феликс вдруг появился в своем знакомом мне еще со времен нашей молодости нездоровом возбуждении и заявил, что мы едем в пятницу в гости... к Тане. Надо же! Прошло столько лет, а он ее разыскал в миллионной алие и снова горит от одной мысли с ней сблизиться... В их-то возрасте! Действительно, человек слеп даже перед зеркалом.

Как ни странно, и все прочие тут же захотели попасть на званный ужин к "миледи".

Особенно, естественно, загорелся наш семейный позор - доморощенный клошар и бывший полковник морской пехоты дядя Илья. Надо же! Старику восьмой десяток, а он сияет, как салага перед первым увольнением - напомаживает свою дурацкую косичку. И его приятель и ровесник, мой папа, тоже засуетился, хотя о "миледи" слышал только от меня и, естественно, ничего хорошего. И бывший адвокат, Динин папа, которого она так гнусно описала в своей части... Ну не идиоты ли! Одно упоминание "миледи" привело в смятение всю эту старшую группу нашего дома престарелых. О Гене, Валере и Феликсе я и не говорю. Вообще одурели - собрались в кружок и шепчутся.

Нам с Диной и Региной оставалось только, как в добрые старые времена, тоже собрать военный совет, к которому примкнули наши встревоженные старушки - тетя Соня, тетя Фира и моя мама. Родители Валеры и Регины, если вам это интересно, остались в Питере - хранителями наших квартир... Потому что, если случится чудо и безнадежно больная Россия начнет выздоравливать, то вся эта так называемая алия расстает как снег весной. Уж кто-кто, а я в этой "еврейской" стране и дня не останусь... Пусть Таньку тут считают русской, а не меня! Я еврейка и предпочитаю естественный антисемитизм гоев извращенному антисемитизму израильтян.

Так что же привело столько умных людей в смятение? Что вообще происходило на самом деле в те далекие шестидесятые-семидесятые, когда именно я, Элла Коганская, а отнюдь не разрекламированная в Фелиных записках корова по имени Татьяна Смирнова, и была первой красавицей?

Так что писать с презрением о такой женщине Танька может только от своей очень большой "аристократичности"! А уж вторить лжи и хамству о своей маме может только "очень любящий" сын, не правда ли?... Динамо, видите ли, она крутила на кухне - вот и все добрые слова проклятых любовников о Софье Казимировне...

Теперь обо мне. Отвергнутая за ненадобностью и никчемностью подруга детства писаного красавца и сексуального гиганта Феликса. И все! А то, что мои работы побеждали на всесоюзных математических олимпиадах, что я перворазрядница по шахматам, свела вничью с самой Ноной Гаприндашвили, это вам всем было бы, по их мнению, не интересно... Главное, что, мол, Фелька меня опекал. Да его до седьмого класса вообще били все, кому не лень. И не он меня, а я его тогда опекала и отбивала.

В пионерлагере он как-то полтора часа на выступе скалы провисел над трассой, пока мальчишки-антисемиты пытались его оттуда палками сбить... Если бы не я, его бы вообще не было для утех этой "миледи"! Я так бежала за вожатой, что чуть сердце не разорвалось. Я после этого два дня шагу не могла ступить - растянула все жилы на ногах. У меня тогда от напряжения на пять минут в глазах потемнело, а потомна всю жизнь головные боли. А он об этом - ни слова! Опекал меня и все, с-скотина...

Да. Я его всегда любила. Вот это правда. Даже не с первого класса, а раньше, с детского садика, можете мне и не верить... Или, можете, как вы привыкли, читая их подлые "воспоминания", смеяться над моими чувствами. Я его любила потому, что красивее мальчика, а потом парня я и вообразить себе не могла... Да, я не стала к окончанию школы кобылой, как Танька, но уже в детстве приобрела такое женское обаяние, что меня, если хотите знать, один великий артист сам на улице остановил, предлагал сниматься вместе в самом знаменитом фильме того времени с настоящей синеокой красавицей. Даже эпизод хотел специально для меня придумать, вот. Никому не предлагал, а меня заметил, даже к нам домой приходил и маму уговаривал послать меня после школы во ВГИК, чтобы "не упустить русскую Одри", адрес свой оставил, понятно?

Когда мы с девчонками ездили на вечера в военно-морские училища, яни одного танца не простояла, а курсанты - народ переборчивый, и девчонок у них всегда было вдвое-втрое больше, чем их самих. А я получала приглашение на очередной танец на лету вальса. Как вам такая Эллочка? Похожа на созданный "мемуаристами" жалкий образ? В классе я заслуженно считалась самой умной, к тому же. И в Корабелку я поступила совсем не по протекции, как они там вам напели, а сама! По дикому конкурсу. И Таньку тоже видела, когда она сдавала физику и шокировала экзаменатора своим бюстом. Будь он чуть поглубже запрятан в лифчик и блузка не такой прозрачной - больше тройки не получила бы, если хотите знать...

Да, папа у меня действительно уже был к моменту описанных событий адмиралом и профессором академии, которую он с отличием окончил. Если вы помните те времена, то поймете, как "легко" было еврею достичь таких вершин. А каким он был командиром корабля и преподавателем в училище!

И он с детства внушил мне, что любой старинный аристократический род начинался с какого-то первого поколенья, и что именно я, внучка местечковой еврейки и дочь русского адмирала, и являюсь аристократкой второго поколения в новой морской династии Коганских. Как ближайшие потомки барона Петра Шафирова.

Папу перевели в Ленинград, в академию, когда я была в начале десятого класса.

Только потом до меня дошло, что он вдруг стал правдолюбцем только для того, чтобы блеснуть перед Танькой, Я, конечно, знала, что он с нее вечно глаз не сводит, как, надо признать, и все прочие, стоит ей появиться в аудитории со своей вызывающей походкой. Но заподозрила неладное только после того эпизода с катанием на лодках на прудах Кировских островов, о котором Танька "скромно" умолчала, а он так страстно и во всех мерзких подробностях вам расписал.

На самом деле все было не так! Валера стал брызгать веслом, вовсе не провоцируя Танькиного моряка на драку, а в ответ на его антисемитскую выходку. И удрали мы потому, что на берегу собралось уже человек десять, а четверо пьяных даже полезли в воду, чтобы подтащить нас к берегу и там избить. Когда мы сдали лодки и поднялись на аллею, моряк вовсю лапал и целовал расстегнутую до пупа блондинку, сидевшую у него на коленях. Мне всегда омерзительны эти страсти на людях, от чего один шаг до публичного секса. Так что я была совсем не против проучить паскудницу раньше, чем ее кавалера. Но тут сидящая на коленях моряка девка вдруг обернулась, и я тут же узнала эти знакомые наглые глаза, которые Феликс в своем вранье описывает с таким восхищением.

Я всегда знала Таньке цену, но чтобы студентка старшего курса респектабельной Корабелки сидела тут, не стесняясь своей обнаженной крупной белой груди с явными следами поцелуев на ней, я и представить не могла! А наши идиоты тут же замерли. С Феликсом такое творилось, что я готова была его убить! А Танька, не прикрываясь и расслабленно так улыбаясь, обращается при мне к моему жениху. Представляете, как ни в чем не бывало! Словно она тут в строгом костюме на скамеечке с книжкой сидит, а не на коленях у знакомого с профессионалками всех портов мира откровенного антисемита. Обнимает его за шею и успокаивает, что мол, это ее однокурсники, а потому не тронут...

Конечно, не будь наши мальчики в таком шоке от ее непривычного в те годы поведения в общественном парке, моряку за его реплику мало бы не было, но тут их мужественность мгновенно испарилась. Как просто разоружить порядочных парней банальной наготой...

Я-то знала, что мой Феликс - сын и ученик отставного полковника морской пехоты. Остальные же, поголовно в него влюбленные, девочки, подняли визг. Все, кроме "миледи", жаждущей привычного людям ее пошиба уличного кровавого зрелища. Вот уж у кого глаза так и горели в ожидании посрамления красавчика и богача парнем ее круга!

А "жидок" красиво нырнул Димке под руку и тут же довернул ее за спину, уже сидя на противнике. И драка на этом тут же кончилась. Дима поднялся, отряхнулся и подал "мальчику" руку. Ничто не ценится так в подобном кругу, как сила.

Казначей Стасик дал Феликсу деньги на мясо с колхозного склада, а Дима спросил, кто пойдет с победителем. Я не сомневалась, что Феликс позовет меня, но тут Танька, сияя своими бельмами, рванула вперед, решивв одно мгновение всю мою судьбу...

Вернулись они не скоро... И - прежнего Феликса никто больше не видел.

Как-то сразу исчезали облезлые колонны, едва сохранившийся паркет, глазницы окон без рам и дикая зелень за ними, а подходили к моей руке разодетые гости, сновали лакеи с канделябрами, гремели шпоры и шарахались крепостные девки от грозного взгляда барыни.

И вот даже и этой жалкой в общем-то фантастики я была вдруг лишена. Когда я вечером напомнила о себе, он виновато опустил глаза и поцеловал меня в лоб, не обнимая. Мне это очень не понравилось. "Что случилось? - нахмурилась я. - Уж не увлекся ли ты "миледи", пока ходили за этой вонючей дрянью, которую уж я-то точно и в рот не возьму? Я еще весной на прудах заметила, кто из нас тебе больше нравится. Так ты сразу так и скажи. Только уж больше ко мне не подходи..."

Напугала!.. Спасибо хоть, что в оставшиеся три дня нашего пребывания в колхозе он ее наше имение все-таки не повел. Или она сама не захотела.

Но моя власть над ним кончилась. С первой же лекции он демонстративно, перед всеми, вывел Таньку под руку из аудитории. Я глазам не поверила, бросилась сдуру к ним наперерез, а эта тварь так на меня взглянула, когда они проходили мимо!.. Сверху вниз, как на провинившуюся рабыню, которую снисходительная госпожа великодушно изволила простить... Только что не отдвинула с дороги или не подвела к зеркалу, чтобы продемонстрировать разницу в нашей стати.

Зато Тамара Сличенко, без пяти минут Водолазова, не скрывала радости победы. Проходя мимо, словно не нарочно толкнула меня таким же как у Таньки "бальным" плечом и сказала ехидно: "Прости, Элла. Засмотрелась на самую красивую пару в институте. Ты что, плачешь? Неужто расстроилась? Зря. Посмотри, как твой друг детства отлично смотрится со Смирновой..."

И это мне говорила та самая Томка, которая как-то в очереди в буфете прошипела: "Кончай Коганская, свои еврейские привычки всюду лезть без очереди. В своей стране будешь нагличать..." Представляете? В те годы...

Ладно, не стану я ничего об этом рассказывать. Те, кто пережил подобное предательство, и так меня поймут. А те, кого Бог миловал, просто не поверят, что вполне нормальная девушка может в одночасье превратиться в злобного маньяка. Способного на все. На все, понимаете?..

Но еще страшнее для меня было сочувствие наших. Все тут же кинулись выражать мне солидарность, понося "миледи" последними словами!

И на кого меня променяли! На дылду, которая вечно шмыгает носом и крутит им, когда волнуется.. Как ему не противно, что она вечно не идет, а демонстративно выступает бюстом вперед, что у нее бурчит в животе, так как она всегда до неприличия хочет есть? А как она набрасывается в буфете на макароны с маслом, так как даже на сосиски у нее нет денег! А в чем она вообще ходит! Куда он может с ней пойти, перед кем показаться? Перед ее пьяными родственниками и друзьями с Дровяной улицы? Непьющий еврейский мальчик? В компании с полуалкоголиком Димкой Водолазовым?

Или Феликс забыл, как она унизила Геночку Богуна, когда тот от всей души пригласил ее на танец? Она при всех провела его под руку к большому зеркалу и сказала, обдав ледяным взглядом: "Чего бы тебе, Гена, не найти себе девушку твоего калибра? Ну посмотри на нас обоих - кто ты и кто я ?"

Так ему и надо! Действительно совершенно не пара - с его ростом по сравнению с такой кобылой. Да и не нужна ему такая дрянь! Это она не его полета! Гена три языка знает, отличник, умница, а эта... Я молчу, а то вы еще подумаете, что я на нее злюсь. Много чести!

И неужели Феликса не смущал Танькин антисемитизм? Ведь только откровенная юдофобка может дружить с Тамарой Сличенко и ее Димой.

"Есть два пути вернуть его себе, - сказала мама, - завести другого, по сравнению с которым Феликс почувствует себя ничтожеством, или сделать так, чтобы в его глазах ничтожеством выглядела твоя соперница. Второй путь и проще, и вернее." "Ну вот, - тотчас обиделась я. - Даже ты считаешь, что я его не стою, что я не могу привлечь парня лучше Фельки..." "Я вовсе так не считаю, но у тебя же нет такого в данный момент на примете, не так ли? И у него нет времени особенно раздумывать: на носу распределение, а ты теперь ленинградка. Дляего карьеры нет иного пути, кроме брака с тобой."

"Сказала тоже! А Смирнова чем хуже? Она тут родилась и всю жизнь прожила." "Серьезно? А я из ваших разговоров поняла, что она живет в общежитии, голодает и..." "Голодает. Но живет дома. На Дровяной улице, представляешь?" "А где это? Я еще плоховато знаю город. Он слишком громадный для меня." "Дровяная? Самые трущобы, достоевщина, обиталище героев рассказов Зощенко. Там и вырастают такие... на мою голову!"

"Хорошо. Для прописки брак с ней ему годится. А кто его устроит в приличный НИИ? Я что-то не помню, чтобы Феликс мечтал о заводе. А Юрий Ефимович - друг Антокольского." "Папа сказал, что будет Фельку проталкивать в любом случае, ради боевой дружбы с дядей Ильей." "Тогда есть только один путь... У тебя нет фотографии этой Смирновой?" "Есть." "Вот эта?" "Как ты угадала?" "Очень эффектная девушка, Элла. Очень! Гораздо опаснее, чем я думала... И, зная Илью, я боюсь, что... у Сони будет больше проблем с ним, чем с Феликсом, если он ее привезет в Севастополь. А какой у нее характер?" "Ее называют "миледи", представляешь? По-моему, она способна на все..." "Тогда на Илью надежды никакой. Она ему крутанет попкой, и... Знаешь что, доченька. Напиши сама Сонечке. Пусть знает, с кем ей предстоит породниться и прожить остаток жизни. Пиши пожестче, не миндальничай. Лучше приври, вреда не будет."

"Приври! Мама, да если я напишу половину того, что мне известно о "миледи"..." "Вот и напиши. А потом еще напиши. Ты же знаешь, как Соня тебя любит. Тебе она поверит. А я свяжусь с родственниками Феликса в Ленинграде."

"Мама... - закричала я. - Пусть он ко мне не вернется... Пусть! Я смирюсь... Но я не переживу, если он женится на "миледи"! Я покончу с собой... Или убью ее и пойду под расстрел!" "Эллочка!" "Подожди, мама. Ты сказала, что поговоришь с его родственниками. Поговори. Пусть ему найдут другую. Пусть не меня, но - другую. Дину Богун, например. Да кого угодно, кроме Таньки! Хоть такую же проститутку, но не ее... Я ее ненавижу так, что..." "Элла! У тебя стали такие глаза...Как ты можешь? Опомнись..." "Мама. Это очень серьезно. Я в каждом сне вижу, как я с ней расправляюсь. Я такое вижу, что ни одной Салтычихе..." "Элла, тебе нужен врач!" "Мне нужно, чтобы Феликс с ней расстался. Иначе - я не знаю, что сотворю. Я как-то кралась за ней и остановилась в толпе у кромки перрона в метро. Одно движение, как меня учил папа, и она бы слетела под поезд вниз головой, а я бы внешне и не шевельнулась. И знаешь, что меня остановило?" "Ты пожалела Феликса?" "Еще чего! Я не столкнула ее только потому, что она могла умереть мгновенно, вот! А я хочу, чтобы она мучилась долго. И чтобы я об этом знала!.." "Я давно заметила, что ты рисуешь что-то ужасное в своих конспектах."

Она решила рассмотреть ее в театре. И мы с мамойтоже пошли туда.

Из ложи мы все ее разглядели в папин морской бинокль - до последней родинки на бесстыдно открытой шее... Танька была в узком коротком платье. Идеальный наряд, чтобы дефилировать под красным фонарем. Но не в оперном же театре!..

Феликсу тут же был сделан отрицательный тайный знак опытной подпольщицы. Это был бескомпромиссный приговор - такая дешевка опозорит всю семью. А надо вам сказать, что более послушного и любящего сына я в жизни не видела. Феликс своей мамой заслуженно гордился. Он был ей не только сыном, но и ближайшим другом, делился всеми своими секретами и всегда брал ее сторону при бесконечных раздорах между родителями.

Так что для всех нас было неприятным сюрпризом, что тетя Соня съездила в Ленинград зря - Феликс остался с "миледи", стал относиться к ней еще лучше, хотя мы и не думали сдаваться.

Мы перешли к плану номер два. Не со мной - пусть! Но и не с "миледи"! Мама насела на Гену и его родителей - тетю Фиру и дядю Сему. Феликс у них давно давно был как родной. В тот вечер в парке, когда Танька обворожила Феликса своим бюстом, сестра Гены Дина проговорилась, что неравнодушна к моему жениху. Мы восприняли это как шутку - в нашей компании не было места интригам или лжи. Потом Дина от разговора на эту тему тактично уходила. И вот я ее пригласилак нам в гости и показала ей мой альбом, а там чуть не на трети фотографий был такой парень и в таких позах, что она вообще потеряла над собой контроль - сидела, задыхаясь. Только пот вытирала с горящего лица. Я намекнула, что для меня это так, школьные годы чудесные, а вот для нее самое время им всерьез заняться. Девочка она была потрясающая, к тому же без пяти минут врач. Ну и, естественно, умница, как мы все, об этом даже как-то и упоминать нескромно, верно?

Потом мы пригласили Феликса на вечеринку в семье Гены и Дины. Одного, естественно. Семен Борисович Богун был известным адвокатом и умел ненавязчиво привести человека в соответствующее обстоятельствам состояние. Феликсу тоже показали семейный альбом Богунов, из которого "забыли" изъять фотографии Дины в купальнике и без. Чтобы дать ему возможность как-то перевести дух от прелестей бесстыжей "миледи".

Мы сыграли на подчеркнутой скромности и изысканности манер привлекательной ласковой, тонкая девчонки, питерской еврейской аристократки - после вульгарной Таньки. Феликс и зачастил к Богунам, переселился к тетушке на Петроградской. А.

Естественно, Танька бесилась, пока ждала его в их комнате у Нарвских ворот, и как-то вычислила, куда позвонить.

Это не отменяло наших планов провести лето, как обычно, в том же гостеприимном доме Дашковских. Наоборот. Просто игра перешла на другое поле.

Как и предполагала моя мама, Илья Арнольдович тут же распустил свой хвост. К моменту нашего появления в Севастополе несчастной тете Соне было уже не до мезальянса. Во всяком случае, я никогда в жизни не видела железную Софию такой жалкой и обескураженной. Оказывается, перепуганный неожиданным развитием событий Феликс срочно увез Таньку в Орлиное к милейшему дяде Вите Полищуку, а дядя Илья не выдержал разлуки с ней и умотал туда же на своей "волге".

Нам рассказали, что Танька надумала учиться самбо на пляже в Учкуевке, а там, естественно, выступала голая и при отработке приемов довела полковника до полной прострации. Когда Феликс ее увез, тут такое началось!..

Поэтому нам она была так рада, как никогда и никому в жизни, а уж уговаривать ее примкнуть к стратегическому плану не приходилось. Несчастная могла говорить о "миледи" только со скрежетом зубовным, междометиями и матом. Как я ее понимала, Боже мой!.. У меня хоть было громоотводом наше имение, а она...

Тут позвонила тетя Груша Полищук и прокричала, что Илья, мол, только что сел в "волгу" вдрыбоган пьяный, взяв с собой Феликса с его хохочущей девкой. И что она совершенно не представляет, как можно проехать в таком состоянии сорок километров от Орлиного - по одной из самых опасных горных крымских трасс.

И вот через двадцать минут после звонка раздались шум машины, смех проклятой "миледи" и веселые голоса Дашковских!

Но несчастная тетя Соня была уже здесь не одна - с ней была я! И не одна, а со всей нашей преданной подлым Фелькой компанией. Вот уж с кем Таньке совсем не мечталось здесь и сейчас встретиться! Ее рожа сразу вытянулась, а глаза засверкали. Только и мы были готовы к встрече с врагом лицом к лицу.

Я начала с того, что бросилась, ей назло, Фельке на шею, целуя его в губы. Регина сделала то же самое, чтобы стерва поняла, какие отношения с девушками приняты в нашем узком кругу, и чтобы не строила из себя единственную и неповторимую.Мальчики жали руки Феликсу и его папе, а Таньки словно тут и не было. И это было только началом операции по ее изгнанию.

Я старалась всячески унизить проклятую соперницу моими нарядами и прическами на фоне ее бедности и серости. Регина пыталась перебить настроение Феликса обнажением ненароком своих прелестей. Танька тоже не сдавалась, приводя нас всех в исступление наглыми ласками "своего" Феликса и растянутым купальником с вечно "нечаянно" соскальзывающим лифчиком. Парни тут же серьезнели и надолго выпадали из-под нашего влияния.

Как-то на пляжной волейбольной площадке мы вызвали на матч моряков-курсантов из Стрелецкого училища. Танька, конечно, крушила их по-над сеткой своими пушечными ударами в прыжке, что естественно для такой дылды. Вдохновленный ею Феликс тоже лупил по мячу с моей ювелирно точной подачи, но курсанты были парни с характером и побеждали. И вот тут у капитанши нашей команды при замахе спадает с правой груди ее тряпочка. Бесстыжая делает вид, что в пылу игры ничего не замечает или, мол, ей победа дороже мелких неудобств.Продолжает отбивать мячи и нападать. Ставит блок, взлетая вместе с атакующим курсантом у сетки, а тряпочка уже вся на поясе. Кто из моряков сможет дальше играть перед такойвпечатляющей голой грудью?... Сначала парень, который судил игру, едва сполз со своего возвышения. Потом были деморализованы все курсанты, и, наконец, Гена, Валера и даже вроде бы очень знакомый с прелестями "миледи" Феликс забыли, во что они тут играют и куда надо подавать мячи...

Зрители ей неистово хлопали, нам присудили победу, а подлая самка, как ни в чем не бывало, оттянув пальцами тряпочку, запаковала свое хозяйство куда надо, словно захлопнула витрину секс-шопа, и пошла себе с Феликсом к воде, играя всем, чем она располагает. На пляже наступила такая тишина, все так смотрели им вслед, что будь у меня автомат...

А тут еще Гена отозвал Валеру и стал что-то страстно шептать своему другу, тоже не сводя глаз с "изумительной спины", "невероятной геометрии" и тому подобного, как мне удалось подслушать. Валера все сильнее бледнел. Естественно, это нас с Региной заинтриговало. Мы тут же подскочили и не отстали, пока нам не поведали о "специфических отношениях". Феликс проговорился своей маме, а та выложила, оказывается, Гене.

Ну и ну! Я потом всю ночь не спала... Надо же! Предположим, Феликс мог на это решиться, но она-то сама как осмелилась? Уж на что я верила Феликсу, знала его всю жизнь, но ни за что бы не позволила... А если бы...

Ладно, на эту тему я с некоторых пор распространяться не решаюсь. Все! Об этом ни намека...

Догадываясь о причине пристальных, тревожных взглядов парней, Танька свирепо поглядывала на своего болтуна, который притворился, что спит. Тогда она решила, в своей манере, прямо в заплыве, выяснить у Валеры правду. Я подумала, что она его там утопила, когда она примчалась одна своим неистовым кролем и рухнула рядом с Феликсом, демонстративно сорвав с себя тряпочку. Спасибо хоть легла лицом вниз. Несчастный Валера совершал свои маневры где-то на кромке территориальных вод, не решаясь выйти на берег, пока Танька вела с Феликсом разговор таким тоном, каким голодная волчица беседует с деморализованным путником перед тем как в сугробе перервать ему глотку зубами.

Вечером началось бурное объяснение Феликса со своей мамойза калиткой, что еще больше накалило обстановку. Вернувшись во двор, он впервые при нас наорал на свою сразу, кстати, притихшую "миледи".

Так что когда она отказалась идти с нами в театр, а Феликс впервые не настаивал и расстался с ней без видимого сожаления, мы дружно и открыто праздновали победу. "Феля должен сам отправить ее обратно, - охладила нас Регина. - Иначе она что угодно стерпит, не имея иного выхода. Даже если она вообще располагает деньгами на обратную дорогу, то ей самой нипочем не достать в сезон билет. Не радуйтесь раньше времени."

Когда мы вернулись из театра, Танька, как всегда, когда они ссорились с Феликсом, спала в уголке за печкой. И лежала голая в самой картинной позе на спине с руками за головой, "не замечая", что с нее сползла на пол простыня и что за ней, вцепившись в занавеску, воровато наблюдает Дашковский-старший. Когда и я заглянула туда же, он отпрянул. Пришибленный этой сценой Феликс торопливо зашел и прикрыл семейный срам простыней, которую "миледи" будто бы со сна капризно скомкала и отбросила со словами "Не надо... жарко..." Потом повернулась на бок, приняв еще более соблазнительную позу и чмокая вроде бы во сне губами. Бездарная комедиантка!.. Полковник от этих ее телодвижений захрипел, как удавленник. А Феликс вытолкнул нас во двор, кинув мне: "Цирк тебе здесь, Элла? Ну-ка - на место!"

"Они уехали... Скорее всего, в Орлиное! Я еду за ними, - бессмысленно повторял он, рассовывая по карманам деньги и паспорт. - Я так и знал..."

"Я так и знала! - кричала эхом бедная "Казимировна", ломая руки. - Поняв, что Феликсу она больше не нужна, потаскуха увела у меня Илью! Это было неизбежно! Ни один здоровый мужчина не выдержит таких провокаций молодой секс-бомбы... Ильюша ни в чем не виноват!.. Я его прощаю... Но ее я немедленно отравлю. Зачем, ну зачем я этого не сделала раньше?.. Эта свинья вообще не разбирала, что жрет!"

"Феликс, все к лучшему, - пыталась я успокоить совершенно деморализованного дурака, продолжавшего рыскать то в туалет, то в душевую, надеясь черт знает на что. - Плюнь и забудь."

"Папа просто отбил у меня Таню, как она сама отбила меня у тебя, - глухо ответил он, в отчаянии взглянув мне в глаза. - Он ее увез в Орлиное!! Он будет любить ее на моемпляжике в Ласпи... Это хоть вы все понимаете?"

"Любить? Ее?! На пляжике!.. - рыдала его мама.- За что? Господи, да за что ее вообще можно любить? Что она успела хоть кому-нибудь сделать хорошего? Феликс, если ты мне сын, поезжай, выследи их и убей ее! Если необходимо - и его! А себя я убью сама..."

"Соня, - пыталась привести ее в порядок тетя Рая, прибежавшая на шум из дома напротив. - Опомнись! На какой пляж едут с вещами? Она просто подслушивала наш вчерашний разговор, обиделась на Феликса и собралась на вокзал, а Илья как раз собирался на рыбалку. Вот и подбросил ее до поезда. И помог купить билет. Все сложилось просто на удивление удачно. И тебе никуда не надо ехать, Феля. Если снасти валяются, то они встретились рано утром. Позвони Виктору в Орлиное и спроси, там ли Илья и с кем."

Феликс вытер залитое не то потом, не то слезами лицо и побежал к телефону. "Никто к дяде Вите не приезжал, - глухо сказал он, положив трубку. - А с вокзала, если Таня уехала одна, папа давно вернулся бы. Они уехали вместе, это точно." "Куда!? - закричала тетя Соня. - В Ленинград?" "Хорошо бы... Таня мечтала о Дальнем Востоке..."

"Ма-ма! - плакала тетя Соня уже тихо и тонко. - У него там по всем базам друзья. Нам его не разыскать никогда..." "Его паспорт на месте, - догадалась проверить в кабинете полковника Регина. - И вообще никаких следов сборов в дорогу. Она смылась одна. А он ее просто провожает." "Региночка, - бросилась ей на шею разгромленная атаманша. - Спасибо тебе сердечное... Слава Богу..."

Тут зашумела на узкой улице машина, загремели засовы гаража, потом раздались знакомые тяжелые шаги на крыльце, и во двор вошел мрачный как туча глава семьи.

"Не вы ль сперва так злобно гнали ее свободный смелый дар и для потехи раздували чуть затаившийся пожар? - с пафосом начал он, обдавая зрителей перегаром. - Что ж, веселитесь... она мучений последних вынести... не могла. Ее убийца, - ткнул он пальцем в свою растерзанную жену, - хладнокровно несла удар... спасенья нет; пустое сердце бьется ровно... Короче, я отправил Таню в Ленинград на самолете. Вы все просто не достойны дышать с ней одним воздухом. Кто-то был должен... Кто-то должен был ее от вас спасти, оказаться мужчиной..."

"Я немедленно лечу за ней вслед, - закричал Феликс, хватая крест-накрест свои уши, что меня всегда умиляло. - Я тут и минуты без Тани на останусь..." "Лети, - уже спокойно сказала его мама, срестив руки на груди. - Лети куда хочешь и к кому угодно. Если у тебя есть деньги."

"Во-от как! - поразилась его боевая подруга и верная спутница жизни. - Для брака? С благородной? Да все ее "благородство" заключается только в ее удивительном бесстыдстве. Особенно перед этим старым развратником! Я сразу поняла, что она не удовлетворится моим глупыми слабохарактерным сыном, что она будет отбивать у меня и мужа! Я дам тебе деньги, Феликс. Привези, привези мнеее обратно, усади за мой стол. Я ее тут же отравлю, как бешеную собаку... Клянусь вам при всех!"

"Дина пригласила ее обсушиться у нас после ливня. Только и всего! - неохотно заговорил тот. -Ее накормили, переодели. Но она тут же влюбила в себя папу так, что наша семья до сих пор не может придти в себя..."

Сейчас, в цивилизованной стране и через десятилетия трудно поверить, что для подавляющего большинства жителей этого крупного села каждая рутинная поездка в город за покупками означала нечто вроде панической эвакуации туда и обратно. У этих людей не было иного способа что-то купить и потом вернуться к своему очагу. Пышущий жаром, провонявший бензиновой гарью и дорожной пылью автобус подходил к своим пассажирам-сельчанам, как ледокол к острову - пробиваясь сквозь толпу мечущихся перед ним стариков и старух. Не надеясь на силу, они пытались взять хитростью, оказаться у открывшейся двери до того, как молодые и сильные начнут привычный штурм.

И мы пятеро оказались в этой толчее потому, что дядя Илья тотчас после последних событий слинял на "волге" в то же Орлиное и больше не возвращался, отказываясь подходить к телефону. Поэтому мы теперь были захвачены со своими рюкзаками, палатками и ластами все крушащей массой, пытавшейся ворваться в раскрывшиеся двери. Но там застряла самая ловкая старуха. Несчастная в спешке растеряла все свои городские покупки и лихорадочно пыталась их спасти из-под ног. К тому же, она ни за что не хотела проходить в салон: "Так я ж вам гховору. Укачиваюсь. Да. Я могху тильки тута стояты, щоб вочи дорогу бачилы... Та вы ж проходьте, хиба я мешаю?.."

Феликс принял удар на себя, упираясь раздвинутыми руками в двери, чтобы нас с Региной не смяли на входе. На него орали, его колотили по спине. Я видела брезгливую гримасу на содрогавшемся напряженном лице и остро его жалела. Вот кто любил бы и ценил этого идиотика, так это я, а не его "миледи"...

Мы с Региной пробились к окну, чтобы хоть сзади не давили узлами и корзинами, а мальчики, упираясь в поручень руками, опекали нас, выдерживая такое давление, какого не знала ни одна субмарина. Я испытывала давно забытое счастье дышать прямо в лицо моему предателю и молила Бога, чтобы его железные руки не выдержали и чтобы толпа все-таки прижала его ко мне, как было во всех этих давках, которые я даже любила за право быть ближе некуда к Феликсу. Наконец, после очередного мата и треска в дверях, он прижался ко мне так, что мою спину просто переламывал поручень, но я не чувствовала ничего, кроме счастья, что я касаюсь своей грудью его груди и что его щека лежит на моей щеке. В конце концов, я тоже женщина, я ничуть не меньше проклятой Таньки горжусь своим вполне приличным бюстом. И совсем не прочь его помять о мужское тело... У меня даже в глазах потемнело от ощущения нашей пусть неестественной, но близости. Но тут же я поняла, что это совсем не то, что было до зловещей драки в колхозе - впервые при нашей "близости" у моего любимого не шевельнулось ответное чувство, что при таком сцеплении наших тел было бы вполне заметно. Как меня это поразило семь лет назад, когда мы впервые не бегали себе за ручку по кромке пляжа, а танцевали танго, прижавшись друг к другу на школьном вечере. Вроде бы бесполый друг детства обнаружил нечто для меня тогда чисто теоретическое прямо у моего главного места! Я чуть с ума не сошла сначала от того, что у него это есть, а потом от страха, что сейчас кончится музыка и это покинет мое тело...

И вот сейчас мы соприкасались плотнее некуда от коленей до щек, а этого между нами не было. Я пыталась пошевелиться, чтобы потерется о него грудью, но он только подложил ладони под мою спину, спасая ее от поручня. Меня опекал друг детства - не мужчина. Ему было наплевать на мою грудь, он весь был в воспоминаниях о другой...

Автобус мчался по красивейшей в моей жизни нарядной горной дороге. Феликс смотрел на убегающий извивающийся асфальт остекленевшими глазами. Он не только не ощущал меня, он в упор меня не видел, с-скотина...

А Феликс с его ясновидением немедленно уловил мои мечты, выдернул из-под меня руки и предпринял невероятное усилие, чтобы отодвинуться. Я выдержала его дикий взгляд. Боль в висках стала нарастать и захватывать весь лоб. Я была на грани сакраментального изложения ему жутких подробностей моих грез, но тут автобус с гнусным визгом тормознул в каком-то селе. Половина толпы вывалилась в пыль и зной, а мы смогли, наконец, не только вдохнуть воздуха, но и усесться на наши рюкзаки. В Орлином мы вышли на автостанции над заброшенным белым колодцемивытянулись в привычную цепочку во главе с Феликсом.

Добрый дядя Витя уже стоял у калитки в своей соломенной шляпе и щерил редкие зубы из-под пушистых вислых усов.Меня он поцеловал и сказал что-то ласковое.

Дяди Ильи нигде не было видно. Феликс было сунулся к нему в пристройку, но вылетел оттуда под такой мат, какого я ни до, ни после не слыхивала.

Мы прогулялись пару километров до мостика у входа в ущелье по дороге на яйлу и к вечеру вернулись к столу. Нас тут всегда от души угощали супом с галушками и варениками с вишнями. От настоек все, кроме Феликса,повеселели.

К утру моя головная боль, приглушенная было вчера таблеткой и тяжелым забытьем вместо сна на душном сеновале, начала свои зловещие игры в висках. Надвигалось нечто ужасное. Я не могла понять что, пока Феликс не отказался идти с ними.

"Мы без тебя все тропки перепутаем, - пыталась я его образумить. - Ты же сам говорил, что если не туда свернешь, то можно зайти в смертельный тупик, где ни развернуться с рюкзаком, ни идти дальше нельзя - только пятиться..." "Если ты слетишь в пропасть, Элла, - вдруг сказал он с совершенно Танькиным выражением глаз, только что искры были не синие, а желто-коричневые, - то у тебя еще много чего останется на твоей совести. Ты хоть сама представляешь, что ты сама столкнула - на самое дно? Какой пропасти?.." "Ничего себе! - ахнула я. - Прямо вторая "миледи". Сейчас он еще носом крутанет и - все дома!" "Вот ненасытная натура! - скрипнул он зубами. - Одно утешение: бодливой корове Бог рогов не дал."

"Что ты имеешь в виду? - я материалистка и в разные ясновидения не верю. Но мои вчерашние привычные мечты о расправе со своей горничной в нашем с Феликсом имении словно отразились в его ставших безумными глазах. - Если тебе что-то чудится, то это твое дело а я..." "Это тебе чудится! - заорал он, отчего вся моя голова так вспыхнула болью, что из носа вот-вот могла брызнуть кровь. - И твои мечты тебе еще аукнутся. Так, что сама рада не будешь. А пока - пошла вон!.."

Вот тебе и имение! Не кому-то, на какой-то горничной, а мне самой такое!.. Я заплакала и полезла в рюкзак за пятерчаткой и флягой, ломая ногти о застежки карманчиков.

Феликс смешался и стал дергать свои уши.

"Ладно, - заторопился Валера, странно на нас обоих поглядывая, словно и он был в курсе нашей парапсихологии. - Разобрали рюкзаки и затянули песню."

Теперь цепочку возглавил он, а мы уныло поплелись за новым провожатым по пыльной сельской улице. Над каждым забором белели любопытными лица. Я без конца оглядывалась, надеясь, что нас окликнут. Феликс действительно не уходил, пристально глядя нам вслед. Над Лысой горой показался яркий диск восходящего солнца. От его сияния фигура Феликса потемнела и исчезла.

Мы не вернемся, пронзила меня сладкая мысль. Не зря у меня так зловеще пульсирует боль в висках. И он это сейчас чувствует. Мы все погибнем, пытаясь спасти друг друга. И пусть! Он же сам себе этого никогда и не простит...

Словно в ответ на мои мысли вдруг наступил не то вечер, не то солнечное затмение. Над Лысой горой вместо солнца клубился белый пар с багровыми краями. За этими облаками стремительно поднималось что-то иссиня-черное. Потемнело. Обреченно квакнула последняя в заглохшем утреннем торжествующем хоре лягушка, и настала зловещая тишина. Исчез даже ветерок, всегда звенящий в горном воздухе. Где-то на краю села тоскливо завыла собака, а за ней взорвался отчаянный лай и вой из всех дворов. Этот предсмертный вопль оборвался так же внезапно, как и возник. И снова настала та же мертвая тишина.

Валера поднял свой посох: "Возвращаемся! Явно приближается гроза, а после ливня по таким тропкам идти смертельно опасно."

"Плюнь, - сказала я, одержимая своей мыслью погибнуть назло моему предателю. - Пойдем себе по дороге." "Во-первых, - поддержал друга Гена, - по серпентину идти два часа, а, во-вторых, при хорошем дожде потоки через дорогу, случалось, и машины смывали." "Возвращаемся!" - повторил Валера, оглядываясь все тревожнее.

Где-то зашипело. Рвануло крутящимся столбом пыли и колючек, от которых мы стали кашлять и протирать глаза. Стало темно как ночью. Мы заспешили обратно, а к нам навстречу, светя фарами в облаках поднявшейся со всех сторон пыли, мчалась "волга" с перепуганным Феликсом за рулем. Только мы запихнули рюкзаки в обширный багажник пикапа и влезли внутрь салона, как в лобовое стекло снарядом ударила белая градина, разлетевшаяся на тысячу кусков. На крышу словно обрушился камнепад. В поле металось стадо. Коровы то пытались лечь в грязь, то становились на дыбы. Пастух сунул голову под вздрагивающую тушу расставившего ноги неподвижного быка и подбрасывал незащищенный тощий зад, когда по нему лупили ледяные камешки.

"Волга" натужно ревела, буксуя на моментально превратившейся в грязь пыли. Градины фейерверком отлетали от стонущей крыши. От некоторых ударов содрогалась вся машина.

"Если пробьет капот, - таращила мне в темноте глаза Регина, - мы взорвемся и сгорим тут заживо..." "Хуже другое, - скалися в зеркале Феликс, лихорадочно газуя, переключая скорости и вертя руль. - Оползень. Куда бы мы ни двигались, нас вместе с грунтом тянет к обрыву..."

В окнах была только низвергающаяся серая масса. Не видно было ни обрыва, ни спасительного асфальта, до которого тщетно пытался добраться наш водитель. Мне показалось, что мы уже летим в пропасть, когда дверь рванули снаружи.

Возникшая оттуда мощная голая рука выбросила Феликса под дождь. На его месте оказался дядя Илья, а Феликс, утопая в слизи по колено, толкал машину в капот, скаля зубы. Полковник делал те же движения рукоятками, рулеми педалями, что и его сын, но "волга" послушно рванулась задом, отодвинулась от уже видимого в зыбком мраке обрыва и вынеслась на асфальт, где дядя Илья намертво посадил ее ручником от захлестывающего даже капот мутного потока с ветвями, корзинами и горшками, летящими в окна. Феликс втиснулся на уже утопающее в воде хлюпнувшее сидение рядом с отцом, а мы с Региной перераспределились сзади так, чтобы сидеть у мальчиков на коленях.

Мрак в окнах с оглушительным треском превратился в огненное море, после чего ударил такой грохот, что "волгу" словно вогнало в асфальт. Во всяком случае, окна стали иссиня-черными, а потом снова вспыхнули ослепительной электросваркой.

"Дошло? - раздался в моих ушах звонкий и злой голос "миледи". - Я вам покажу без меня в нашу с Феликсом бухту шастать!.. Я тебе покажу конюшню, графиня сраная..."

Из пенного потока, крутясь и подпрыгивая, налетел валун и долбанул "волгу" в бок, с треском заклинив замок ближайшей ко мне двери. Машина сдвинулась с асфальта и снова поплыла вместе с сочащимся оползнем.

"Танечка, - кричало у меня все внутри. - Пощади нас... Ради твоего Феликса!.." "Вот уж фиг вам, - уже видела я где-то над мечущимися во мраке черными деревьями злорадное лицо ведьмы с распущенными волосами и фосфорическими глазами. - Гори он огнем, бар-р-боссина..." "Тогда ради дяди Ильи, - молилась я черт знает кому. - Он же тебя не предал..." "Э-т-то другое дело, - сверкнуло, а потом глухо проворчало во мраке. - Черт с вами. Живите..."

Дождь исчез так же внезапно как и обрушился. Поток на глазах терял силу. "Волга" покачивалась, уже провалившись левыми колесами и зацепившись правыми за обнажившиеся камни уступа, под которым на пятиметровой глубине летел пенистый желтый поток. Оползень сочился вокруг нее и импульсивно подталкивал, силясь увлечь с собой. Казалось, еще мгновение, и правые колеса взметнутся вверх, а мы все закувыркаемся внутри, ударяясь друг о друга, в этот новоявленный Терек.

Но к нам, скользя, садясь и утопая в грязи, двигался мокрый парень с тросом в руках. Я узнала Опанаса Полищука. Таращась в бездну, он пробрался к бамперу, набросил петлю и дико крикнул отцу куда-то вверх, сам пытаясь выкарабкаться против течения грязи. На невидимой дороге взревел мощный мотор трактора, трос напрягся, Опанас судорожно вцепился в него руками, дико оглядываясь, а "волгу" юзом поволокло прочь от обрыва.

"Морская гвардия идет уверенно! - слышался во мгле голос дяди Вити, заглушаяшум мотора и потоков. - Любой опасности глядит она в глаза! - восторженно кричал басом дядя Илья, отключая, наконец, бесполезный ручной тормоз и тщетно пытаясь завести свой мотор. - В боях испытана, в огне проверена, - подхватили мы все, еще не веря в спасение, - морская гвардия для недругов гроза..."

Над Лысой горой восходное солнце зажгло ослепительным блеском расходящиеся клубами уже белые тучи. В селе неистово лаяли собаки, восторжено орали петухи и тревожно перекрикивались люди, спасающие свое добро от сокрушительных потоков воды с гор. Все вокруг стало нестерпимо ярким и праздничным, даже поваленные заборы, столбы и обрубленные ветви плодовых деревьев. Только тут я осознала, что моя головная боль тоже прошла.

Чтобы перебить настроение, я позвонила Степе Лещову, нашему с Феликсом однокласснику, как раз сегодня кончавшему военно-морское училище в бухте Голландия. Степан был влюблен в меня точно так же, как я в Феликса, но всерьез не претендовал - при таком-то сопернике!

Он удивился и обрадовался моему звонку и тут же пригласил в ресторан на выпускной ужин. Я его едва узнала, когда он бросился мне навстречу - в белой с иголочки офицерской форме с золотом погон, кортиком и фуражкой. Я же к нему привыкла в бескозырке с гюйсом. И прочих знакомых и полузнакомых мальчиков этим вечером можно было узнать разве что по голосу.

Столы стояли у окон на море. Под нами был Приморский бульвар. Волны тревожно метались вокруг Памятника, возбужденно делясь впечатлениями о неслыханной силе циклона "Татьяна".

Степа, к моему облегчению, был без скороспелой жены. К выпуску курсанты срочно обзаводились подругами жизни перед дорогой в бесчисленные дыры на бескрайних просторах родины чудесной. Он принял мой звонок за перст судьбы и тут же сделал мне предложение руки и сердца.

Вот уж о чем я всю жизнь только и мечтала! О комнате на съем на оледенелых черных скалах Полярного с лейтенантиком-подводником раз в полгода впридачу. Вместо Ленинграда и работы НИИ под руководством самого Антокольского, вместо адмиральской квартиры на набережной Кутузова и с тлеющей еще надеждой на Феликса. Дуру нашел...

Чтобы не омрачать праздника, я ему не отказала. С папой посоветуюсь, понял? С адмиралом Коганским, Степочка, если ты еще не забыл, кому предложение сделал. Ему тебя перераспределить - раз плюнуть. Но сначала... Сначала я еще за моего Феликса поборюсь. Впрочем, этого я ему, разумеется,не сказала.

Компания была хоть куда. Мальчики воспитанные-перевоспитанные, красивые-раскрасивые. И девчонки у них были все как на подбор. Такие водятся только у лейтенантов флота. "Миледи" тут было бы делать нечего. Не бывает таких офицерских жен! А вот оболганная ею Элла была тут лучшей из лучших! Меня так все угощали и наперебой приглашали на все танцы, что бедные новобрачные красавицы прямо растерялись - кого им ко мне ревновать.

Когда в ресторане осталась только наша флотская компания, а спиртное просто не лезло больше, парни закручинились в своих расстегнутых кителях и знакомых тельняшках под ними. Напрягая потные лица с прилипшими ко лбам волосами, они затянули: "А муж твой далеко в море, ждет от тебя привета. В суровом и мрачном просторе шепчет: где ты, с кем ты..." Гитара рыдала навзрыд. "Офицеров знала ты немало, - гремел грозный хор, - кортики, погоны, якоря... О такой ли жизни ты мечтала, трижды разведенная жена?.." Набравшись наглости, новоиспеченные командиры, стиснув зубы, пели: "А поутру встав как прежде позно, чуть припудрив черные круги, снова в этом зале "Гвициона" (до сих пор не знаю, что это такое?) ты снимаешь..." И еще не такое!

Странно, боевые подруги нисколько не обижались на песенное подозрение их в неминуемой гнусной измене и не менее тоскливо пели о муже, который в это время далеко в море...В конце концов, разве подлая жена изменяет бедному мужу не с такими же блестящими офицерами и разве он сам не готов при случае к таким же приключениям с чужой женой?..

Надо мне все это паскудство? Я давным давно убедила себя - чьей угодно женой быть, но не офицерской! Династия династией, а табачок врозь...

Степа мой досрочно отрубился. Милых жен провожали их дорогие мужья. А я шла одна, пьяная и нарядная в синей ночи, стуча каблучками по асфальту тихих улиц родного Севастополя. Тень от полной желтой луны перескакивала с одного белого забора на другой - тонкая одинокая девичья фигурка в огромном непредсказуемом мире, где можно надеяться только на собственного ангела-хранителя. Я шла в дом чужого мне Феликса, которого от моих на него претензий оберегала такая потусторонняя сила, с какой, как мне тогда казалось, и царям не совладать. Только под страхом смерти можно молиться ведьме. Но я не могла себе этого простить...

Она тоже сидела в аудитории, где заседала комиссия, средидругих дипломантов, на которых была получена заявка от НИИ. Появилась позже всех, кивнула профессору Антокольскому, скользнула взглядом по рядам и уселась подальше от нас с Феликсом, Геной и Валерой.

В висках у меня тут жезакипела боль в предчувствии тягостных событий.

"На Эллу Коганскую, Валерия Литовского, Геннадия Богуна и Феликса Дашковского есть заявка в отделение Александра Дмитриевича. Мнение деканата?" - поднялся "наш человек в комитете комсомола" Слава Рудченко.

"Элла Юрьевна действительно занималась последние два года в группе строительной механики корабля, но не проявила особых способностей к исследовательской работе, - неожиданно произнес декан, с которым я как-то даже танцевала в нашем клубе. Надо же! При Таньке!... У меня даже пальцы на ногах подогнулись от унижения, не говоря о полыхнувшей головной боли.- Ее курсовые работы не выходят за рамки проектов студентов общего потока. Ради авторитета нашего вуза, комиссии не следует направлять в отделение Антокольского заурядных студентов. Пусть поработает сначала на заводе или в ЦКБ. Литовский и Богун проявили себя очень неплохо, но для Антокольского больше подошла бы Татьяна Смирнова с ее уникальной работой по подсосу пограничного слоя. Почему бы вам не затребовать Смирнову вместо Коганской, Сан-Дмич?"

Мне даже не верилось в такой диалог. В нашем с ней присутствии!..

"Я лично пригласил дипломантку Смирнову в свое отделение, но она отказалась, так как распределена в ЦКБ во Владивостоке, - улыбнулся патриарх судостроения. - Так что никаких персональных предпочтений пока не было." "Мы имеем право ее немедленно перераспределить, - тоже рассиялся председатель комиссии. - Татьяна Алексеевна, пойдете к Александру Дмитриевичу?"

"Нет, - звонко и зло ответила "миледи". - Не пойду."

"Почему? - поперхнулся председатель. - Вы же слышали только что - вас профессор лично пригласил!"

"Не хочу работать сКоганской и Дашковским, - открытым текстом отчеканила она. - Пусть друг с другом работают."

"Комитет комсомола? - нейтрально сказал Рудченко. - Дима Водолазов?"

"Комсомол категорически против того, чтобы в этот список попал Дашковский. Он уже распределен в Рыбинск, помощником мастера на судремзаводе минречфлота."

"Ты что мелешь, Водолазов?! - затравленно озирался несчастный Феликс. - Какой Рыбинск? Если вы меня не хотите оставить в Ленинграде, то я согласен поехать по месту жительства - в Севастополь."

"Спасибо вам большое, Феликс Ильич, за благосклонное согласие, - изголялся комсорг. - Беда только в том, что из Севастополя у нас заявок нет. Поедешь в Рыбинск, а иначе под суд. А для Коганской, как ленинградки, есть место в отделе нормоконтроля на Петрозаводе. Пусть поработает на Охте..."

"Сан-Дмич, - прервал Водолазова председатель комиссии. - У вас ведь действительно нет лимита на прописку. Как же вы сможете принять на работу Дашковского?"

"Тем более, - гнул свое декан, - что и он не проявил особых способностей к научной деятельности. Этот вопрос ясен. Феликс Ильич, Элла Юрьевна. Вы свободны. Продолжим. Чем проявил себя дипломант Валерий Литовский?.."

***

Мы с Феликсом молча сидели на подоконнике в коридоре рядом, как оплеванные. Из аудитории, где заседала комиссия, вышли, наконец, Гена и Валера, которых победно держал под руки Антокольский. Увидев нас, он остановился и развел руками. А из той же аудитории вышла Танька и пошла себе мимо, словно не заметив не только нас, но и околдованного ею профессора. Тот окликнул ее и пригласил приблизиться. Она вернулась и остановилась перед нами со знакомой мерзкой миной, подняв "соболиную" бровь и светя волчьими глазами.

"Я хочу видеть вас в своем отделении, Таня, - строго сказал профессор. - В Феликса Ильича вцепился комитет комсомола, и я не думаю, что мне удастся его заполучить в ближайшие годы, а потому ваши доводы..."

"Сан Дмич, миленький, - фамильярно коснулась подлая "миледи" старческой руки нашего патриарха. - Дайте и мне побегать в ближайшие годы. Я бегаю не хуже вашего Феликса Ильича? А там видно будет..."

И, отвесив нам всем академический полон, что в ее-то тряпках выглядело прямо клоунадой, пошла прочь.

"Феликс, - Слава Рудченко весь сиял. - Я сыграл на том, что Димка сам "на прописке женился"... Рыбинск отложили. Мирись скорее с Таней, женись и идите оба к Антокольскому."

"Легко сказать - мирись..." - уныло ответил соблазненный и покинутый.

"Ладно, не вмешиваюсь. Диплом будешь делать в Северодвинске, а пока ищи прописку."

Феликс уехал в Северодвинск, а мы насели на Дину и так ее накачали, что она решилась взять ключ от "Танькиной" комнаты у Нарвских ворот, чтобы поджидать там Феликса в день его возвращения. Пока он бегал в поисках адреса своей "Тайки", мы сходили с Диной в парикмахерскую и сделали из нее копию "миледи". Заодно я поведала ей о "специфических отношениях", которыми Танька купила моего жениха. Дина сначала пришла в ужас, но потом тряхнула чужими белыми локонами и сказала, что ради такого парня готова на все.

Эта блондинка и шла с ним под звуки марша Феликса Мендельсона во дворце бракосочетания, а потом восторженно болтала стройными ножками, когда он выносил ее на руках. Конечно, я бы предпочла... но все-таки вместо меня там была не "миледи"! Господи, есть же хоть какая-то справедливость на свете!"

Распредедение туда, куда нам надо, стало делом решенным.

Так что все сложилось наилучшим образом. Я получила огромный заряд оптимизма, когда моя тетя показала мне письмо из Владивостока от едва знакомого мне кузена Марика о том, как Танька бесилась и хлопалась на улице в обмороки, узнав, что "ее" Феликс женился на другой. Мало того, она была уверена (о, хоть ложная сладость мести!..), что эта другая - я! При своей психической болезни, унаследованной от папаши-хроника из больницы Кащенко, она там чуть не сдохлаот ревности ко мне. Настал-таки мой звездный час. Да еще Марик ей намекнул, что все в курсе их отношений, о чем она до того только догадывалась.

От того же Марика Альтшулера мы узнали, что даже и там "миледи" ухитрилась позировать перед публикой голой - купаясь в своих тряпочках в проруби, бррр!.. Вот развратная натура! И, что интересно, никакая простуда ее не берет, ни в снегу, ни в проруби...

Я не поверила своим глазам, а ноги просто не шли назад. Когда я заглянула вхолл, она уже сдала в гардероб синий плащ и японский зонтик и была с такой прической, в таком костюме и вообще та-а-акая стала, что я просто обалдела! И звонит из кабинки Антокольскому. В командировку ее прислали.

Спрятавшись за колонной, я видела, как этот кретин Феликс бежит к ней, спотыкаясь. Мало того, он подкупает чем-то вахтера и ведет свою любовницу в коморку под лестницей. При молодой и уже беременной жене! Я скользнула к вахтерской с другой стороны и стала подслушивать, о чем они там шепчутся. И тут же взлетела по лестнице рассказать секретарше Антокольского, кто это к нам приехал. Та тотчас влетела к профессору, который прямо из приемной принялся взволнованно говорить в телефон, называя фамилию "миледи", а потом, чуть ли не так же спотыкаясь, помчался вниз.

Когда Сан-Дмич выковыривал голубков из вахтерской, он только головой крутил от их вида. "Миледи" выглядела разве что чуть лучше, чем тогда в парке с моряком. Ну и Феликс! Референт профессора!..

Тут выяснилось, что Танька очень даже в курсе наших дел. И о Дине знает, и придуривается, что рада за Феликса, а себе будто бы нашла какого-то Колю. И плетет мне разную дребедень об их типично русских, с моей, видите ли, еврейской точки зрения, буднях, с водкой по вечерам и рассолом по утрам. Надо же считать меня такой примитивной! И будто бы я поверила ее фальшивым комплиментам и, растаяв, пригласила ее на званный ужин с участием тети Сони. Представляете, я не знала, что ее там ждет! Я!

Это Феликс сам не знал свою подлую "миледи", которая, судя по ее запискам подумала, а на самом деле произнесла:

"А что? Я специально приду, чтобы охмурить отставного полковника. Ты-то знаешь, Элла, как он на мою грудь остро реагирует. Вот так, - она бесстыже рванула кнопки на вороте блузки, - загар полоской белой кожи подчеркну.... Полковник тут же свою Казимировну пошлет нахер, а вот этого холеного сынулю с его Диночкой лишит кредита! Софочка пусть снимает угол, так как наш дом в Севастополе мы с Арнольдычем тут же продадим и купим еще лучше во Владивостоке."

Феликса ее "шуточка" так обидела, что он на помощь своей "Тайке" не спустился. Если бы не влюбленный дурной полковник, она так и сдохла бы в мучениях у меня на глазах, как я и мечтала, но...

Он поднял ее, уже заваливающуюся на спину и смертельно бледную, на руки и как был, в одной белой рубашке понес ее на улицу, где так некстати подвернулось такси...

Дальше мне уже делать было нечего! Дина так преобразилась от наглости "миледи", пришедшей прямо к ней домой за ее мужем, что говорила и делала именно то, что собиралась делать и говорить я сама. И гораздо лучше... Короче говоря, мы все убедили Феликса, что его папашу просто похитили, иммитируя обморок, Он умчался на Дровяную, где действительно застал старого сластолюбца в самом подходящем для него месте - в постели развратницы помоложе. Феликса там уже не стояло... А с Танькой у него сложились такие "специфические отношения", что мой предатель заявился через час с разбитой физиономией. С ним был какой-то примитивным чурка с глазами. И чуркина красотка, похожая на "миледи", но еще глупее.

Ко мне лично все последующее отношения не имело, а потому я перехожу сразу к событиям октября, когда эти сволочи произвели меня в "говноедки"...

В предчувствии этих событий я проигрывала в мечтах и снах один и тот же сюжет. Итак, статная и соблазнительная горничная Танька, которой удивительным образом для поддержания идеальной женской фигуры не требовался мучающий меня с детства корсет, посмела страстно взглянуть при мне в глаза молодому графу и победно покосилась на графиню, получив благосклонную улыбку красавца. Но она не учла при этом, что в "России, которую мы потеряли" у девяноста пяти процентов ее вполне белокожего населения было не больше гражданских прав, чем у чернокожих рабов вокруг хижины дяди Тома. Разница, однако, была не в пользу России - все ее рабы были в принципе теми же русскими, а не какими-то непонятными существами из джунглей Африки, которых европейцы с трудом воспринимали как людей.

Я сразу поняла, о ком идет речь, так как у нас много говорили о проекте, начатом в ЦКБ во Владивостоке и переведенном министерством в наше отделение. Так я и поверила, что такую умную конструкцию Танька сама придумала! Явно очередной любовник подарил в награду за бурную ночь. У нас все горели включиться в этот проект, чтобы получить диссертабельную тему. Особенно интересовались Гена с Валерой. Да и я сидела пока без темы диссертации и была бы рада приобщиться. Только бы это от желания самой Таньки не зависело. Еще нехватало! Впрочем, у нас все эти вопросы Сан-Дмич решал сам, ничьих, кроме своего референта Феликса Ильича, советов не терпел.

Прямо у гардероба я подлетела по скользкому от растаявшего снега полу к этому всесильному референту.

"Феликс, - вцепилась я в его руку. - "Миледи" приехала! В аспирантуру. Со "своим" проектом. Мне только что в троллейбусе сказала секретарша. Ты рад? Теперь будете видеться ежечасно. Будет она тебе попкой вертеть целый рабочий день. Пока ты на нее при всех не бросишься, как в вахтерской. А она тебе снова рожу начистит," - мстительно напомнила я, теряя от бешенства весь мойлексикон новой морской аристократии, культивированный с детства. А вы бы как заговорили, если ваш возлюбленный от одного упоминания знакомой попки то бледнеет, то краснеет у вас на глазах?..

Ведь таких как Танька горничных секли кнутом на конюшне только до того, как они определенную Россию предпочли потерять. А уж потомки запоротых на конюшне русских красавиц-крепостных и зарубленных при погромах казацкими шашками еврейских красавиц из местечек как навесили маузеры накожанки, так и пошли благородных аристократов и есаулов пачками укладывать у стенок и плетней по всей стране.

И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди... *** На следующее утро я встала с такой пульсацией в висках, сразу переходящей в черные клубы головной боли, что нисколько не удивилась, когда высекли отнюдь не Таньку...

Итак, сияющий профессор вводит проклятую "миледи" в наш рабочий зал, где у кульмана сгрудилась, как перед оглашением приговора ревтрибунала, наша могучая кучка. А рядом, как конвой, торчит начальник Первого отдела, Петр Иванович, со своими колодками орденов. Ну и что? На моем столе под стеклом фотография папы в форме и - с не меньшим числом боевых наград.

"Позвольте представить вам нового зав.сектором, - подозрительно косится на меня Сан-Дмич. - А это, Татьяна Алексеевна, и есть ваш коллектив. Насколько я помню, все они ваши однокурскники и друзья." "Что однокурсники я не очень помню, - сузились на меня синими дулами двухствольного маузера глаза "миледи". - Зато уж их теплую дружбу я до гробовой доски не забуду. В гробу я видала таких друзей, - одними губами добавляет она. - Татьяна Алексеевна," - представляется онапервому из своих подчиненных. "Геннадий Семенович," - охотно пожимает Гена загорелую, удивительно изящную руку. Вообще, если откровенно, то внешне девка она была просто потрясающая...

"Валерий Аркадиевич," - выдавливает без улыбки Валера, глядя мимо начальницы на профессора.

"Элла Юрьевна," - едва произношу я, впервые наяву касаясь "миледи". "Коганская, если мне память не изменяет? - раздается пока холостой выстрел из маузера. - Ну, с Феликсом Ильичем Дашковским вы меня уже как-то знакомили. Я его запомнила", - ломает она комедию под напряженным вниманием всего отдела.

Коллеги молчат, но в воздухе прямо висит возмущение - Сан-Дмич демонстративно формирует научную группу перспективного проекта из евреев... Никто не работает. Все стоят у своих столов или сидят на них. Тишина.

Танька гибко обходит нас и осматривает запыленный кульман, пробует чертежную машину и морщит свой высокий чистый лоб.

"Бедный Йорик, - грустно улыбается она, - похоронили и забыли. Элла Юрьевна, - вдруг звенит ее голос. - Вы имеете хоть какой-то опыт конструкторской работы?"

"Кто еще из научных сотрудников вас не устраивает?" - мрачнеет профессор.

"Для начала я прошу мое рабочее место разместить у кульмана. Что же касается подбора коллектива моего сектора... Вы, Сан-Дмич, сказали, что они подготовили рефераты-соображения. Вот я бы и хотела эти соображения обсудить лично с каждым, а потом вместе с вами решить, кто из них и на что способен по данной теме. В противном случае, прошу мне предоставить только этот удивительный кульман. Кто меня в этом секторе уже безусловно устраивает, так это Йорик. Я в него просто влюблена - с первого взгляда."

В зале назло Антокольскому зааплодировали. Мальчики перетащили стол и кресло к кульману, а профессор с каменным лицом пригласил "миледи" с Феликсом и Петром Ивановичем в свой кабинет.

Еще пара таких фокусов, перевела я дух, доставая, наконец, мои таблетки, и "объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом до Владивостока. Пассажирку Бергер просят срочно пройти к выходу... И больше не входить!"

Я метнулась к своему столу, но проклятый реферат куда-то запропастился. Я лихорадочно рылась под насмешливыми взглядами со всех сторон, даже на колени стала и все выкинула из ящиков на пол.

Я судорожно запила пятерчатку и еле поволокла ноги в такой дружественный до того кабинет. Ведь Сан-Дмич знал меня с детства. Они с супругой всегда у нас лето проводили... Надо же! Из-за какой-то дворовой девки...

Танька сидела за столом напротив Феликса, а особист примостился на стуле у стены и весь вытянулся к собеседникам.

Меня усадили рядом с бывшим любовником "миледи".

"Интересно, Сан-Дмич, - не глядя на меня, ровным голосом начала она,- что думает Элла Юрьевна о допустимом технологическом отклонении диаметра обечайки прочного корпуса? Как это, по ее мнению, отражается на предельном гидростатическом давлении? Что она знает о граничных условиях, принятых на заводах при изготовлении обечаек и методах контроля отклонений?"

Господи, да откуда же я все это могла знать? Неужели Сан-Дмич не понимает, что я занималась совсем иными проблемами, а проклятый реферат еще и не начала всерьез сочинять, так как понятия не имела, что он так скоро понадобится?

Конечно, уже после первых моих ответов Петр Иванович, антисемит проклятый, за моей спиной злорадно произнес: "Ни уха, ни рыла...", а беспощадная "миледи" проворковала: "Не кажется ли вам, Сан-Дмич, что в моей группе мог бы лучше поработать более компетентный специалист?"

Это было слишком. Экзекуция какая-то!

"Сан-Дмич, - закричала я. - Спрашивать и я могу! Пусть "миледи" сама ответит ВАМ на свои же вопросы! Пусть! Я все записала, вот!!"

"А? Татьяна Алексеевна? - откликнулся околдованный патриарх. - А то вы тут такие вопросики придумали... Прошу, Элла Юрьевна!"

Я стала задавать подлой твари ее же вопросы, но я же не знала на них ответы, а потому до сих пор понятия не имею, толково она отвечала или еще хуже чем "ни уха ни рыла". Это Феликс об пишет с восторгом - фейерверк эрудиции и так далее, словно он сам тогда что-то понимал в этой заводской специфике и конструкторских тонкостях. Да что там Феликс! Боюсь и сам профессор был восхищен скорее звенящим самоуверенным голосом "миледи", сокрушающими формами и горящей от возбуждения рожей, чем ее эрудицией и умом. Тем более, что уж она-то к этой беседе подготовилась. Ее на полгода специально командировали в Комсомольск, чтобы изучить проблему на головном заводе. Меня бы послали - я бы еще и не так раскатала эту садистку.

"Спасибо, - между тем, сиял профессор, когда наша пикировка окончилась. - Мне ясно, что инженер Бергер владеет теорией проектирования лодок и строймехом так, как никому у нас и не снилось. Я сам ваши, Таня, ответы себе законспектировал. Петр Иванович, вы тут говорили насчет моего умения подбирать кадры, ась?"

Это он намекает на меня... На хрупкую брюнетку на фоне густоволосой гибонистой блондинки. Вот уж точно - светлая голова. В темноте светится...

С трудом дыша после таблетки и этой жуткой порки, явышла из кабинета.

"Что? - кинулся ко мне Гена. - Что ты так кричала? Она тебя оскорбляла?"

"Это какой-то ужас, Геночка, что они там со мной творили!.. Она же специально приехала, чтобы свести с нами счеты, это ясно!" "Тогда мы с Геной не пойдем, - прорычал Валера. - Еще не хватало! От такой терпеть..."

"Давайте Геннадия Семеновича," - раздалось в динамике. Секретарша удивленно подняла брови, когда мальчики и не пошевелились. "Мы не пойдем, - сказал Гена. -Никакой Бергер мы не знаем и знать не хотим!.."

"Он и Валерий Аркадиевич от интервью отказываются", - взволнованно сказала секретарша. В кабинете почему-то засмеялись. Даже подлый Феликс.

"Ладно, пусть зайдут просто так, - раздался веселый голос профессора. - Не для интервью. Интересно, чем они там не довольны?"

Я вышла в коридор, приняв еще одну пятерчатку, и уселась на свое любимое место - с ногами на подоконнике. Феликса прошагал мимо меня со своей "миледи" и неохотно вернулся только когда я его окликнула. А та пошла в столовую одна, бросив на нас синий взгляд, обещающий мне, как мне показалось,только плохое.

Слово "миледи" уже было у всех на слуху, а она чертила себе стоя, расставив длинные ноги и вертя задницей, как будто ее сюда пригласили не на работу, а на эротическое представление для мужчин, что еще более накалило наших красавиц любого возраста.

Феликс сидел прямо позади ее попки, весь взъерошенный и пришибленный. Я вчера проследила за тем, как он вел ее к метро и как она его лапала под предлогом того, что ей скользко. Но, как видно, сказала ему что-то не больно лестное, раз он с утра и смотреть на свою заразу избегал. Так что их прощание у эскалатора вчера вечером было вовсе не ласками, как я было подумала, а примерно таким же теплым приветом, какой я чуть раньше получила от той же "миледи".

Работать я вообще не могла. Да и все наши женщины вместо работы оживленно шептались, поглядывая на Феликса и Таньку.

Та вдруг положила свой карандаш, поправила прическу и пошла при всех прямо ко мне, отчего у меня в висках, блокированных было таблеткой, стукнуло в предчувствии такой беды, что захотелось немедленно рвануть отсюда подальше без оглядки. Но было поздно. Остановившись напротив, она наклонилась над моим столом, нагло упираясь руками в мои аккуратно разложенные бумаги.

"Надо поговорить, подруга," - тихо и зловеще сказала она.

Мне стало так же страшно, как тогда в "волге", на краю обрыва. Овладей собой, не поддавайся, - уговаривала я себя, но внутри все дрожало, а в висках стремительно нарастала и расплывалась, заполняя весь череп, вторая стадия моей боли-предчувствия.

"О чем?" - очень не понравился мне мой дрожащий голос.

"О чем нам с тобой говорить, кроме как о любви?"

"Я не желаю с тобой разговаривать... Вообще! Никогда..." - храбрилась я,а пальцы на ногах уже подогнулись от страха.

Не меняя позы, она переместила свои руки с бумаг на мои кисти и так их сжала, что у меня сразу пропали и головная боль, и голос. Я и не подозревала, что "миледи" такая сильная. Мои приемы, спросите вы? Да я вообще обо всем забыла от жгучей боли в смятых в лепешку и мгновенно посиневших пальцах.

"Я тебя жду у окна, возле туалета, - продолжала она, снова возвращая свои руки на бумаги. - Попробуй мне не выйти. Я вот так же, - она судорожно смяла мои записи, - сожму твою цыплячью шею. После того, что ты о нас наплела всем на свете, суд меня оправдает. Дошло, козявка вонючая? Даю ровно две минуты." И направилась к выходу. Все тревожно смотрели на нас. Мне следовало убежать, закричать, вызвать милицию, наконец, но не позволила гордость. Можете издеваться сколько хотите, но аристократкой я все-таки чувствовала себя, а не ее! Кроме того, проклятая колдунья просто запугала меня насмерть. Ведь такой волчице, билось в моем мозгу, убить человека раз плюнуть! Нация пьяниц и бандитов... У них же страсть к убийству в крови... Вернется и при всех меня вмиг прикончит,с ее-то хваткой!..

Короче, я встала и поплелась, куда мне велели. Вот тебе и горничная, крепостная девка, конюшня, лестница, - горько думала я, приближаясь к моему эшафоту.

Танька ждала меня у окна, опираясь на подоконник своей задницей и ладонями.

Я мельком увидела себя в зеркале - стройную, элегантную, с летящими за гордо откинутой головой волосами. И мне стало жаль, что утром я не приняла вместо пятерчатки какой-нибудь яд...

"Предупреждаю, - сказала я, пытаясь вернуть себе мужество. - Я самбо знаю не хуже твоего Феликса, мы с ним одной школы. Берегись, если посмеешь драться, Татьяна."

"Стану я драться с такой микропиздюлиной!"

"Тогда убери-ка свою поганую лапу с моего плеча пока не поздно," - я приготовилась ей врезать ребром ладони по почкам, но тут увидела, что Феликс спешит к нам. Она проследила за моим взглядом и сделала едва уловимое движение, после которого я оказалась в туалете, а за нами мощно хлопнула входная дверь, которую кобыла лягнула копытом. Я тотчас ткнула напряженными вытянутыми пальцами в нужное место на ее мягком пузе, чтобы не раз проверенным приемом сразу ее отрубить, но тут до меня дошло, что она же мне еще там, за столом, руки-то испортила! Теперь все мои приемы мне же только боль и причиняют...

А подлая тварь зачем-то стала срывала с меня жакет. Дикая мысль, что она лесбиянка и собирается меня тут изнасиловать, пронзила меня омерзением, хотя я до сих пор не представляю, как насилуют лесбиянки. Чем?!

Но меня ждало нечто много худшее! Я ощутила ее железные пальцы на моей шее сзади, а ее вторая рука неумолимо волокла меня прямо к ближайшей кабинке, подняв в воздух за пояс юбки.

Перед моими глазами был не просто унитаз, а неслитый унитаз, чего у нас вообще до того не случалось видеть! И в этот кружок с желтыми комками меня совали лицом, хотя я изо всех сил упиралась руками и коленями, брыкалась и кричала, чтобы Феликс ворвался сюда и остановил ужасную казнь. А поверхность воды неумолимо приближалась. Мое лицо не помещалось в кружок, но зверюга сунула меня макушкой вперед, отчего я на мгновение увидела все под водой, о, Боже!.. Я до крови стискивала зубы и губы, чтобы не открыть рот, а Танька была все-таки не убийца, так что я вдохнула только брызги и запах этой мерзости носом, когда она меня приотпустила.

"Я не буду!! - заорала я, прокашлявшись. - Танечка, мамой клянусь... Я всем признаюсь, что все про вас придумала..."

"Верю. А потому умойся," - спустила она воду и снова стала совать меня туда же. "Феликс! - не верилось мне, что его все еще нет рядом, что "миледи" еще не отброшена в угол его мощными руками - Она меня убивает!.. Феличка! Миленький..."

Я едва не захлебнулась в хлещущей со всех сторон воде. Но страшная рука уже отпустила мою шею. "Миледи" вышла к умывальникам, закатала рукава жакета и блузки и стала брезгливо мылить и тереть свои руки. Я вышла из кабинки и стояла рядом, видя себя в зеркале в таком виде, что... А она вдруг метнулась к входной двери и приоткрыла ее. Я увидела бледное лицо Феликса. Ясно, этот сноб просто не способен был войти в женский туалет!

"Влезешь - прикончу вместе с ней!.. - прошипела "миледи". Снова хлопнула дверь, а мне было весело сказано: - Дай-ка, я тебя умою, Эллочка. Ты думаешь, что ты все еще людоедка Эллочка, как тебя звали в институте? Врешь. После сегодняшнего крещения ты у меня - говноедочка, Эллочка..."

Я совершенно безвольно позволила ей намылить мне лицо и голову, тщательно умыть, вытереть, даже причесать. Потом на меня натянули мой жакет и вытолкнули к Феликсу со словами на ухо: - "То же самое ежедневно, пока не заткнешся!"

Я бросилась на грудь Феликсу, с ужасом оглядываясь на "миледи", которая улыбнулась ему и подмигнула, спокойно удаляясь развратной походкой.

"Феличка, - торопливо жаловалась я, не веря, что все это произошло не во сне, - она меня чуть не утопила в унитазе! А там, как назло, какая-то свинья забыла слить... И эта дрянь видела, куда сует меня лицом... Феля... она меня заставила захлебываться в... этом!! Я покончу с собой! Феля, ты будешь на суде свидетелем... Это попытка убийства! Ты же все видел..."

"Во-первых, я ничего не видел, так как это женский туалет, - сказал он, отвратительно скалясь. - Во-вторых, насмерть утопить человека в унитазе практически невозможно. Так что это не попытка убийства. Унижение, не спорю. Но как тогда назвать то, что ты натворила с нами, рассказав всем свои сплетни? Мне надо быть последним идиотом, чтобы тебя поддержать! И чего тебе вечно неймется?"

Потом я снова зашла в туалет, чтобы простирнуть блузку и просушить под феном мокрые волосы. Мы вместе вернулись в зал, где подлая убийца спокойно объясняла каким-то военным выполненный ею с утра эскиз. Когда раздался звонок на обед, ее гости заулыбались, приглашая Таньку в свою компанию, все ушли, а я осталась одна за своим столом со смятыми документами с грифом "секретно".

Самое обидное было для меня то, что Феликс промолчал, когда Танька ему что-то шепнула по дороге в столовую. А потом присел напротив меня и стал фальшиво утешать, пока я горько плакала в опустевшем зале. Предатель, подлый предатель...

А со мной творилось нечто ужасное. Меня то била дрожь, то бросало в жар, от которого из-под мышек текли струйки пота, пропитывая сразу ставший мокрым лифчик. Струйки текли и по моей содрогающейся от рыданий спине, отчего я словно сидела в луже на своем стуле. Естественно, моя голова тоже стала совершенно мокрой, а со лба капало прямо на бумаги. Феликс растерянно вытирал мое лицо своим платком.

Сколько раз я воображала такое состояние моей крепостной девки Таньки! И вот вам - обратная связь...

Феликс заставил меня вернуться в туалет и просушиться под душем перед началом рабочего времени, но о какой работе могла идти речь, если ко мне тут же подсели Гена с Валерой? "Миледи" спокойно себе чертила, а Феликс, как ни в чем не бывало, уже откровенно любовался ею, особенно когда она намеренно роняла резинку и наклонялась, а то и лезла за ней к нему под стол...

Они переглянулись и направились к Таньке. Та прекратила чертить, обернулась к ним и стала что-то говорить, улыбаясь и ласково поглядывая на меня. Парни пожали плечами и пошли к Феликсу, с которым вышли в коридор.

А у меня так разболелась голова, что я приняла две таблетки подряд. От них мне дико захотелось спать. Я положила голову на руки и очутилась в своем имении. Строптивую горничную волокли с конюшни после порки. Графиня шла рядом в костюме для верховой езды, раздувая ноздри и помахивая бичом.

С Феликсом я избегала разговаривать, что при его статусе референта мне для работы и не нужно было.

К марту эпизод в туалете стал забываться, отношения в новом секторе стали чуть ли не дружескими. Гена даже как-то приобнял "миледи" и сказал, что никогда не ожидал, что будет рад работе под ее началом. Когда я по этому поводу надулась, он отвел глаза и спросил, не считаю ли я сама, что у Татьяны Алексеевны действительно есть чему поучиться. Надо же!..

В тот же день ко мне подошел профорг отделения Игорь и спросил, готова ли я участвовать в дружеских соревнованиях по плаванию в бассейне, где мы арендуем четыре дорожки. "Ты просто должна придти. С твоим севастопольским стилем ты всем покажешь, на что способна, - подлизывался Игорь. - Завтра в два часа дня. Придешь?" "А Смирнова... ну, Бергер тоже будет?" "Еще не спрашивал. А что, она хорошо плавает?" "Неплохо..." "Тогда я ее уговорю. Так тебя я включаю в команду?" "Если не уговоришь Татьяну Алексеевну, включай.." "Начинается! На кону спортивная честь отделения, а ты..." "Я сказала. Если она придет, меня там не будет!"

"Ничего подобного, - неохотно ответил он на мой вопрос. - У нее муж - бывший моряк. Подарил непривычный для нашего общества купальник." "Непривычный! - взорвалась я. - А по-моему очень даже для нее привычный. В Севастополе у нее лифчик спадал при любом ударе волны..."

"Элла, - нахмурился он. - Не пора ли успокоиться и?.."

"Успокоиться? Простить твою любовницу? После того, как она меня говном кормила?" - я так громко возмущалась, что в коридор выбежал Гена.

"Элла только что устроила мне сцену, что я не помогаю вашему браку, - неожиданно заявил Феликс. - Она обижается, что ты не делаешь решительного шага к своему счастью!"

Я просто потеряла дар речи от этой наглости, а подлый интриган продолжал: "Так что я просто обязан немедленно загладить свою вину перед ней и выдать лучшую подругу детства за за лучшего из моих друзей. Ты согласен?"

"Да, конечно, - Гена неуверенно поцеловал меня в щеку. - По-моему, ты давно знаешь, Эллочка, как я?.."

Я уже поняла, что меня застали врасплох и чем мне грозит сейчас закапризничать.

Поэтому я только горько заплакала и полезла в кармашек за пятерчаткой, когда нас стали поздравлять.

*** "Эллочка, - шептала мне Дина за свадебным столом. - Некому тебе тут завидовать! Да твой Гена в сто раз умнее и благороднее моего красавчика! Я уж не говорю о мужских достоинствах, которые ни от роста, ни от красоты никак не зависят. И потом... чтобы тебя уж совсем успокоить... Врагу не пожелаешь моей судьбы. Вот мы вроде бы помирились с "миледи", а с ее мужем у меня возникло такое взаимопонимание, что впору самой Тане за него беспокоиться, если мы рядом. И Феликс меня впервые приревновал. И страстно любил, как никогда в жизни... пару дней. Но потом... Я же имею несчастье ясновидения! Потом настали мои проклятые будни с его бесконечной тоской по своей Тайке... Ты что, хотела бы оказаться на моем месте?"

"Горько! - и бесконечно чужой запах на моих губах. - Здоровье молодых!"

"Моего, - плачет Дина, сжимая мою руку. - Моего, моего... Да я бы сию же минуту его ей уступила, так он мне надоел со своими снами и бесконечными потугами меня любить!"

"Так поменяйтесь с Танькой мужьями, - рассеянно улыбнулась я после очередного "горько" и вина из бокала, который Валера едва успевал мне наполнять. - Обезвредишь и его, и ее!" "Легко сказать. У нас сын растет. И "миледи" одного усыновила, а другим в положении." "Кто... в положении?" "Таня." "Не может быть!" "Почему же? Она обычная женщина." "Знаешь, Диночка... я ее никогда не воспринимала иначе, как оборотнем-волчицей, которая только для охоты на людей принимает человеческий облик."

"Я давно заметила, что у тебя совершенно извращенное о ней представление. Тебе следовало ее пригласить на свою свадьбу и помириться здесь при всех. В конце концов, вы с ней подруги по несчастью. Она в твоей же шкуре - до сих пор любит вашего общегокрасивого обалдуя, по иронии судьбы ставшего номинально моим. Но я с ней дружу, хотя у меня стократ больше оснований ее опасаться."

"Эллочка, - загнусил где-то под мышкой новобрачный. - Что ты все с Диной да с Диной разговаривашь. Давай хоть втроем поговорим. Тебе же всегда нравилось меня слушать, верно?"

"Дина, - загорелась я, игнорируя Гену между бесконечными "горько". - Ты серьезно о том, что Танькин муж тебе нравится?" "Совершенно. Хотя о таких говорят, что это не супруг, а скучища. Ни одного недостатка. Сплошные достоинства." "А ты ему?" "Я?.. По-моему, я еще никому в жизни больше не нравилась, чем этому Мише." "Диночка! Ради меня!.. Ты даже не представляешь, как ты меня этим выручишь... Более того - спасешь! Динчик, отбей Мишу у "миледи"!"

"Поменяться с Таней мужьями? - вернула она мне мою шутку. - Я подумаю..."

"Что?!- вдруг дошло до меня. - Что значит, поменяться?.." "Ну, ты же сама сказала. Я с Мишей, а Феликс со своей любезной Таней."

"Нет! - закричала я и заколотила ладонями по столу к ужасу Дины, Гены и гостей. - Ты меня неправильно поняла... не надо!! Никогда!.. Диночка, забудь мое дурацкое предложение... Гена, - понесло меня черт знает куда, - что уж сидеть да целоваться тут с тобой при всех? Пошли-ка, приятель, сношаться... совокупляться... спариваться, как там еще, если без мата?.."

"Что?.. - смертельно побледнел несчастный жених, а его сестра едва произнесла: - Элла... Что с тобой?" "Что со мной? - истерически хохотала я. - Со мной? Или с вами со всеми? Почему вас умиляет только когда "миледи" всех эпатирует, а не я? Почему нам все запрещено, а ей можно? Друзья! Меня тут мой возлюбленный Феликс по приказу своей бывшей любовницы Таньки Смирновой сегодня выдает замуж за человека, которого я никогда не любила, не люблю и не полюблю. Это так же естественно, как вязка хозяином собак между собой. Так вот, Дина, я готова, чтобы твой брат меня покрыл! Что ты так на меня смотришь, Гена? Не нравится тебе Эллочка в роли "миледи"? Подходит тебе такая раскованная жена или мы завтра же подаем на развод? Это так просто. Скажем, без радости любовь была, разлука будет без печали... Феликс! У тебя свечка готова? Тебе же велено свечку держать в течение нашей с твоим шурином первой брачной ночи. Чтобы твоя "миледи" была уверена, что случкапрошла успешно!"

"Да она просто в бреду, - едва произнесла Дина. - Эллочка... послушайся меня. Я тебе сделаю успокаивающий укол..." "Нет! Пусть твой брат, по приказу "миледи", переданном мне и ему через Феликса, делает мне уколы и вливания. Ты хоть на это способен, Генка? Или ты такая же неумелая старая девка, как твоя новобрачная? Ведь ты-то помнишь, как пригласил "миледи" на танец? Что бы тебе, Гена, сказала она тогда при всех, не найти себе девушку твоего калибра? Вот ты и сподобился найти себе такую же шваль, как ты сам, вместо Таньки Смирновой, а я нашла тебя - вместо ее же калибра Феликса Великолепного. Смотри, какая получилась парочка, Абрам да Саррочка. Твоя "миледи", Феликс, просто сдохнет от счастья..."

"Скажи, - грозно загудел через стол бас дяди Ильи. - Вот попробуй только, для собственного любопытства, выродок. Я тебя породил, я тебя и убью. Не сходя с места! Мало ему свои тайны всем растрепать, он чужие торопится выплеснуть."

= = = "Так что тебя так взорвало? - стал он расспрашивать, когда я уже сама получала острое наслаждения от наших отношений, а он все больше и больше приобретал уверенность в себе. - Что тебе Дина сказала? Откуда такой приступ безумия? Ведь это не может быть никак связано с тем, на что намекал Феликс! Теперь я лучше всех не свете знаю, что ты никогда никому не принадлежала, включая его самого. Так что он мог иметь в виду?"

"А ноги? Помнишь, как ты в Орлином опрокинула того пьяного в сквере, не выпуская из рук ломтика арбуза. Его еще это так поразило, что он все оглядывался и башкой крутил, как со сна..." "Для того приема надо не стоять, а сидеть. Но дело даже не в этом. Я боялась ее! Смертельно! Я была уверена, что она способна меня мгновенно задушить, если сожмет мое горло так же, как сжала руки."

"Ты с ума сошла! За это же расстрел!" "Это потом - ее расстрел. А мне - сейчас... Короче, пока я колебалась, она подняла меня в воздух за пояс юбки и..." "И бросила об пол?" "Если бы! Я бы подала в суд, сняли бы побои, все видели, что мы вышли вместе после ссоры..." "Так что же, наконец?"

"Геночка, - в ужасе вылупила я глаза, вспоминая тот жуткий день. - Она меня утопила в унитазе... В грязном, неслитом... Если бы мое лицо поместилось в него, я бы нахлебалась..." "Не может быть! Почему ты нам не сказала?.." "Мне было невыразимо стыдно. Именно это чуть не ляпнул при всех околдованный Феликс. Обещай мне, что хоть ты никому не скажешь. Обещаешь?" "Что за вопрос! Ты же моя жена! Моя жена!!"

"А тебе не противна... говноедка Эллочка..." "Напротив! Мне тебя так остро жаль, что я думаю только о мести!" "О мести! Да я уже несколько лет ни о чем другом и думать не могу. Геночка, хочешь я тебе расскажу, как я вижу мою месть?" "Конечно!" "Помнишь то заброшенное имение, куда мы исчезали с Феликсом в колхозе? Вы еще нас стращали, чтозмеи очень любят развалины. Так вот... В том имении в начале прошлого века жила-была молодая пара - красавец-граф Феликс и его очаровательная жена - графиня Элла. А среди дворни была горничная Танька. И эта дрянь как-то позволила себе..." = = = Гена стоял у окна, судорожно распахнутого им на улицу, когда его охватило удушье. Стоял, не думая о том, что он хорошо виден из окон напротив голый, в неестественном возбуждении, в какое мне и не снилось бы его привести своими хваленными прелестями. Снова "миледи" меня победила! Моей же дурацкой несдержанностью. Ведь всем известно, что молния дважды в одну сосну не бьет, а тут - два случайных попадания в одну точку! О, Господи, за что ты меня лишил разума, чувства меры! Что я натворила!! Сначала подсказала Дине мысль отбить у "миледи" мужа, то есть своими руками бросить Феликса в ее объятья, а теперь с первой же ночи зарядила своего чудом обретенного мужчину такими фантазиями, что он на меня и смотреть не станет больше! И снова я билась я в истерике после бурной реакции мужа на мой рассказ.

"У тебя снова бред, любимая? - бросился он ко мне, но я уже отбивалась, как дикая кошка. - Что с тобой опять?"

Я только что приняла сразу две пятерчатки и не очень соображала, но в полированном корпусе подаренного папе курсантами фрегата увидела такое бледное мое лицо, что самой стало жутко. За стеклом огромного окна струилась ночная Нева и мерцали огни Кировского моста и Петроградской стороны. Мама робко дышала у меня за спиной и выглядела, пожалуй, еще хуже.

"Садись и помолчи пока, - больше не расспрашивал адмирал. -Я сам позвоню Саше. Сан-Дмич? Юра. Что там с моей диссертанткой? Так. Так. Ну и?.. Так ведь у нее и была обосновывающая проект частная задача. Я понимаю, что дебри теории, в которых у нас мало кто понимает... Но кто-то же мог разобраться и ее поддержать? Что значит обиделся за своего аспиранта, что ты его не включил в проект? По-моему, профессор Антокольский заслужил в институте и в Корабелке право на самостоятельный подбор соискателей. Так. Это не страшно. Гена и Валера быстро все исправят. А Феликс? Что значит, еще хуже, чем у Эллы? Ничего себе! Саша, этого не может быть! И Борис выступилпротив Эллы?... Плохо... И Толя?! Так это, может быть?.. Да, действительно, Гену и Валю пропустили, ты прав. Да нет, ты же меня знаешь, если нет оснований, я об антисемтитизме и не заикаюсь. А кто это? Что за Бергер? Как это на Большой совет? Это же с перспективой сразу на ученую степень доктора, не так ли?.."

"Бергер это та же Смирнова, папа, - подала я голос, сильно настораживаясь. - "Миледи". Так Сан-Дмич тебе сказал, что... это ее рекомендовали к защите на докторском совете?! Па-а-почка!!. Ма-а-ама!!"

"Саша, прости, я позже перезвоню, у нас тут... с Эллочкой что-то..."

= = = "Пусть поспит, как минимум до завтрашнего полудня, - сквозь какую-то пелену услышала я. - Это нервный срыв. Я не вижу пока ничего опасного. Вы меня слышите, Элла?" "Чуть-чуть... как из колодца..." "Это от укола. Вам надо думать о чем угодно, кроме сегодняшних событий. Вспоминайте хоть стихи Пушкина."

"...не видя слез, не внемля стона, на пагубу людей избранное судьбой, здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой..." "Замечательно! Продолжайте и засыпайте. Ваше спасение только в полном покое, в длительном отдыхе..."

"Эллочка. Я же просил. С самого начала и до самого намека Феликса на свадьбе, после которого Илья вообще почти разорвал всякие отношения с сыном. Итак, твоя однокурсница, которую за ее белокурую красоту и своеобразный характер прозвали "миледи", в колхозе разбила то, что ты полагала своим личным счастьем. Что было потом?"

***

"...после чего я вообще не понимаю, как не покончила с собой," - закончила я свой рассказ.

"Ты у меня такая фантазерка, девочка, - оцепенел мой суровый отец, сжимая кулаки до синевы. - Умоляю тебя, признайся мне немедленно, эпизод в туалете - выдумка? Ты разыгрываешь меня?"

"Разыгрываю? Тебя? Да мне один этот пересказ стоит нескольких лет жизни, папа!"

"Никто. Она запугала меня. Я не перенесу этого во второй раз..."

"Еще бы. Так. Не волноваться, не думать ни о чем! Твоя борьба на этом закончена. За дело берутся другие! Защиты не будет. Никакой. Никогда!! О самоубийстве отныне будетдумать она, а не ты..."

"Что? - задыхалась я, едва дождавшись, когда адмирал Коганский положил трубку. - Что еще она натворила? Прямо в... Кремле?"

"Саша показал генсеку какую-то фотографию твоей "миледи". На волейбольной площадке. На той же фотографии есть ты, Феликс, Гена, Валя и какие-то моряки в тельняшках. И "миледи" среди вас, но... с обнаженной грудью Откуда может быть такая фотография? Коллаж?"

"Увы, папа, реальность. Я же тебе рассказывала, как она выступала в Севастополе в растянутом купальнике. Вот и "не заметила", что с нее соскочил лифчик. А Регина сделала несколько снимков. Мол, пригодятся. Один-два подарила Таньке."

"Но показать такое старику-профессору..."

"Это же "миледи"! Она не ведает стыда. Ну и что, папа? Мало ли порноснимков бродит по стране?"

"Дело в том, что Антокольскому как раз в эти дни в Кремле вручали вторую звезду Героя соцтруда, и он попросил личной аудиенции у самого Леонида Ильича. При беседе профессор показал старому кобелю эту фотографию. Тот попросил ее на память и стал расспрашивать о судьбе этой, как он выразился, самой русской женщины в стране. А Сан-Дмич ему все и выложил. Звонил референт Брежнева. Мне грозит немедленная отставка. Всем, кого я мобилизовал, тоже мало не будет. Смирись, девочка. Я сделал невозможное, но..."

Четырнадцать патриархов судостроения не сводили глаз с ее золотистого загара, умело подчеркиваемого полоской белой кожи, когда она "нечаянно" роняла указку и наклонялась в сторону актового зала, где сидели члены Большого совета. Наши женщины только задыхались от возмущения, наблюдая этих утонченных питерских аристократов, словно не замечающих, что перед ними не защита диссертации, а продуманный и наглый стриптиз. Конечно, она подготовилась и по существу, но никому и никогда тут не задавались вопросы так ласково, как этой обладательнице полуобнаженного бюста и длинных загорелых ног.

Надо сказать, что в Ленинграде было в те дни более, чем прохладно, мы все были в свитерах, а профессура, естественно, в костюмах и пуловерах, а тут - открытое летнее платье! Дескать, вылет задержали в Одессе, успела прямо с самолета впритык к защите, дрянь беспардонная... Вот и проголосовали за нее четырнадцать-ноль. Спасибо хоть ее официальный оппонент сам попросил не подавать диссертацию как докторскую, чтобы не утонула в бюрократии ВАКа. Мол, Татьяна Алексеевна быстренько все причешет в качестве кандидата технических наук и через пару лет... Как ей хлопали, когда огласили результаты тайного голосования! А "миледи" вообще распоясалась - раскланивалась со сцены, подняв руки назад, как шансонетка, обнажая в поклоне всю свою грудь, делала книксен и вообще резвилась, то и дело сжигая меня взглядами.

"Я тебя предупреждала, - нагло дернула меня за рукав торжествующая и нарядная Тамарка Сличенко, - что рано или поздно гореть тебе, Элка, синим пламенем. Смотри, как Танечка тебя сделала! Она на белом коне, а ты в глубокой черной жопе. А какая она сегодня красавица! Мы с этой защиты целый альбом пошлем Леониду Ильичу, тебе назло. Дошло, интриганка сраная?"

Конечно, и я не стерпела, высказав ей все, что я думаю о таком способе защиты диссертаций и о самой триумфантке...

Плакала и я... Для меня он больше не был предателем, обеспечившим успех Таньки вместо моего собственного. В его милой улыбке с портрета на меня смотрело мое севастопольское детство и умный ироничный дядя Саша, который упорно был со мной, десятилетней, на "вы"...

Гена был, конечно, рядом и трогательно меня успокаивал. Потом подошел Валера и тихо сказал, что в селе под Николаевом, где жила столетняя мама профессора, не было в их домике никого, кроме этих двух стариков, когда Антокольскому стало плохо. Несчастная долгожительница от волнения тут же сама потеряла подвижность и дар речи, а потому не могла никого позвать на помощь. Соседи их обнаружили только тогда, когда окна хаты изнутри облепили зеленые мухи...

Была торжественная гражданская панихида, похороны и речи. Танька не снимала черного платка и так горько и громко плакала, что даже я не заподозрила ее в фальши. А, может быть, она чуяла, что ее блестящей карьере приходит конец?

На место Антакольского был назначен аскет по прозвищу "Мертвая голова" - за болезненный вид и бритый череп. Таньку он терпеть не мог с самого начала. Как, впрочем, и меня, да и любую красивую женщину. Говорили, что в молодости его за патологическое занудство одна за другой бросили три жены. Он славился политической непреклонностью, включая противодействие засилию. Так что не так Таньку, как всех нас ожидали худшие времена.

Начал он с того, что ликвидировал сектор Бергер. Дескать, тема идет в отделе, а лишняя ставка - удар по устоям страны. Так что "миледи" стала обычным старшим научным сотрудником и больше мне не начальницей. Впрочем, я уже давно вела свою тему без ее помощи. Вопреки тому, что вы там вычитали у проклятых голубков, я вовсе не беспомощная дура, а вполне грамотный теоретик в области прочности подводных лодок.

Потом начались проблемы и с проектом. ЦКБ настояли на внедрении своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где надо было некому, и наши диссертации потеряли актуальность. Я устроила папе, уже отставному адмиралу и профессору Корабелки, сцену. Тот что-то где-то переиграл, но машина уже закрутилась и все пошло, как говорится, ноздря в ноздрю.

И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, вроде бы для пользы дела, пишет личное письмо генсеку, представляете! А тот-то фотографию, говорят, чуть не под стеклом на письменном столе держит. Так что все вернулось. Мы утроили усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию.

Почему не Танька, которая все это придумала и протолкнула? Так это вам Феликс подробно описал. Я попробую только восстановить в памяти некоторые подробности.

"Они громят Израиль! Идиоты-евреи устроили по всей стране выходной, когда нельзя не только есть и пить, но и воевать! "Им кипер", кажется..." "Йом Кипур? - догадалась я, иногда слушавшая "голос Израиля". - И что? Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты, а они там, судя по всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю такой же разгром, как наши им в 1967 году!" "Не может быть! Это ты из московского радио услышал?" "Если бы! И Америка, и "Свобода" все кричат в один голос, что нам крышка! Сирийцы уже вернули себе Голаны, а египтяне Синай..." "Геночка, - стала я лихорадочно одеваться на работу. - А как же теперь мы? Без Израиля..."

"Не говори! Все что угодно может теперь быть с нами со всеми... Сейчас главное - не высовываться! Запомни, Эллочка... Умоляю! Кто бы и что ни говорил - полное равнодушие. У них там своя страна, а у нас тут - своя! Нас все это не касается? Ты поняла? Ни-ко-му!"

Легко сказать...

= = = Все наши были такие пришибленные, что и рта не решались раскрыть, а меня невыносимо распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться, если не с бесстрашной "миледи", стоящей, как обычно, у своего кульмана.

"Вы уже знаете, Татьяна Алексеевна?.." - замирая от собственной храбрости, прошептала я.

"Это вам ваш муж объяснил?" - втянулась я в личный разговор с оборотнем в облике очаровательной и дружественной белокурой еврейки.

"Глупые вы все, - ласково коснулась Таня моей руки. - Как в любой нормальной еврейской семье, именно я храню традиции. А он им только не очень охотно следует. Работай спокойно, Эллочка. Пока мы тут с тобой разговариваем, наши уже побеждают, я уверена..."

Мне не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой теплотой в своих сияющих голубых глазах, какой я никогда и не предполагала. Словно прирученный волк вдруг залился радостным лаем.

"Гена, - понеслась я к мужу. - Таня сказала, что наши уже побеждают..."

"Ты с ума сошла!.. - произнес он после короткого оцепенения. - Да за такие разговоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями? А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что ты беспокоишься об Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать себя за то выступление во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! - не узнавала я себя. "Таня", надо же! - Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Ты можешь в этой стране обсуждать подобные события только со мной, причем укрывшись с головой одеялом..."

= = = На митинге "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя парторг делал ему страшные глаза. Я велела Гене тоже что-нибудь вякнуть, и он послушно поднял руку, но его не позвали на трибуну.

"Татьяна Алексеевна, - вместо этого сощурил глаза парторг. - Что вы думаете об очередной агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?"

"Что я думаю? - намеренно хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". - Я, знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите, голос сорвала... Эта мерзавка мне на плакаты к конференции написала, представляете? Как я теперь их буду развешивать? И так без голоса... Да еще плакаты... подписанные..."

В наэлектризованном зале раздался облегченный смех.

"Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!"

Не знаю, где она провела этот вечер, но наутро ее на рабочем месте не было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту.

Феликс самоустранился с таким видом, словно сейчас на него обрушится потолок. По моей просьбе Валера позвонил в Никольское. Ее положительный Миша промычал нечто невнятное, но уже по его тону мы поняли все. Тем более, что кто-то вспомнил, что после работы Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с улыбкой усадил в черную "волгу". Впрочем, ее часто на улице окликали и усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась!

Но ее не было и назавтра, когда эйфория победных маршей по радио сменилась сухими сводками с фронтов, а потом начались двусмысленные комментарии о затяжных боях на правом берегу Суэцкого канала. Где у него какой берег, мы не знали, но раз говорят о канале и таким тоном, то там происходит нечто крайне для Египта нехорошее. Того и гляди, наши, назло всем, Каир возьмут. А если не возьмут, то только потому, что одних каирцев вчетверо больше, чем всех израильтян. Кто же прокормит такую прорву врагов, если полмиллиона палестинцев кормить нечем?... Так или иначе, было уже совершенно ясно, кто там побеждает. То есть наши арабам снова накостыляли. И дорогие коллеги стали мне снова улыбаться вместо пристальных взглядов и каменных лиц.

На другой день я решила проявить свойхарактер! Тем более, что "голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе, а Таньки все не было...

Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как некогда на пути к туалету к ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских фильмов) Смирнову-Бергер, а та мне сказала будто бы то-то - из передовицы "Правды".

Петр Иванович был мрачнее тучи.

"Вас просто не узнать, Коганская, - пожевал он губами. - Три дня назад был траурный вид, а теперь глазки так и сияют. Нучто вам-то, дочери советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?"

"Петр Иванович, - вся дрожа от страха начала я. - Может быть вы знаете, где Татьяна Алексеевна? Мы думали, что болеет, звонили к ней в Никольское, но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?"

"А если и так? - с болью закричал он. - Не вы ли меня сами предупреждали, что славянская внешность этой Бергер - только удобная маска, за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный воробей, вам тогда не поверил. И - вот! Вот!!"

"Но она же только отказалась выступить на митинге, - ненавидела я себя за болтовню с опаснейшим человеком. - За это и в тридцать седьмом не хватали. А мне она, когда я ее разговорила..."

И я рухнула чуть не мимо стула от истерики.

"Эллочка, - ласково отпаивал меня водой добрый ветеран. - Ну что ты играешь со мной в чужие игры... очень даже опасные игры. Разговорили без тебя вашу бедную Танечку. Она и высказалась!.. Без всяких митингов. А на допросах такую свою сионистскую суть проявила, что может запросто загреметь под суд. Ее уже лишили формы секретности." "Но это же... увольнение, Петр Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! - чуть не плакал он от обиды за свою любимицу. - Не надо нам таких инженеров и ученых, которые только и думают об Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна, сбесилась в этом плане, я бы удивился, конечно, но хоть как-то понял. Но - Смирнова!.. Бред какой-то."

Я вышла и тотчас столкнулась с самой Таней. Она направлялась в тот же кабинет. Лицо ее побледнело и осунулось, под глазами набрякли синие мешки. Даже волосы перестали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев меня, она криво улыбнулась и сделала попытку брезгливо меня обойти.

"Танечка, - схватила я ее за руки. - Это не я, клянусь! Я даже только что специально пошла к Петру Ивановичу, чтобывыяснть, что с тобой там делают, и..."

"Вот в это я охотно верю, - треснутым голосом сказала она, чуть шевельнув своими бальными плечами и качнув грудью. - Это тебя и должно было интересовать больше всего на свете, не правда ли? И что бы ты предпочла услышать, подруга? - пронзили меня синие иглы из измученных глаз. - Плетью по ребрам или иголки под маникюр? Я тебя разочарую. Не били, не пытали. Спать только не давали, на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали. Самые идиотские намерения понавыдумывали. Это у них профилактикой называется. Вторичной. Первичную я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не очень страшно-то было. Только противно, что орут и пялятся так, словно вот-вот... Человек пять вокруг крутилось и руками махали у лица. Но лапать так и не решились. Ты ведь, как минимум,именно об этом для меня мечтала, так?"

"Да ничего подобного, - защищалась я. - Как раз я, единственная, пыталась тут тебя выгородить. Я же не знала, чтотебя вынудили во всем признаться..."

"Никто меня ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и перешли на свой гестаповский язык. Просто их идиотские фантазии так меня разозлили, что я им высказала все, что думаю о соотношении сил на Ближнем Востокео своей родине-уродине, о репутации моего народа в глазах всего мира и о той швали, что на меня тут пялится! Все. Пусти, мне тут документы не выдают, а работать надо." "Он... сказал, что тебя лишили формы..."

"Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.."

Спасибо хоть не добавила "говноедочка ты моя". Так мне и надо! Расчувствовалась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня словно снова мордой в унитаз сунули.

А поверженная наконец-то "миледи" прошла к своему пустому столу, потом стала к пустому кульману, подвигала машиной. Все не сводили с нее глаз, кроме Феликса, который лихорадочно что-то писал за своим столом.

"Зайдите ко мне, Татьяна Алексеевна," - окликнул ее "Мертвая голова", открыв дверь кабинета. Пока она своей неизменной величественной походкой шла к нему, он впервые на моей памяти скорчил на своей роже подобие улыбки. У меня сердце просто разрывалось, а этот сучий Феликс даже не обернулся на свою "миледи". Нужна она ему - по дороге-то на Соловки!

В висках моих начало твориться черт знает что, как всегда в предчувствии беды... Я поняла, что просто должна немедленно дать этому подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах...

"Элла, - прошипело у меня в ухе, - не рискни... Я тебя умоляю... - Гена просто повис у меня за спиной, вдавливая мои плечи в спинку стула. - Вспомни, как она тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, ведь все именно на нас с тебой теперь смотрят! Давай скорее уйдем..."

Таня стремительно вышла из кабинета начальника отделения, скользнула взгдядом по единственной спине - все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом ярко улыбнулась, обдав меня горячими синими брызгами, и звонко прокричала: "Чао, коллеги! Отходной не будет. До встречи в бассейне. Я вас снова там всех победю..."И артистически подняла сцепленные руки над головой.

В жизни своей не видела красивее женщины... Тут ни убавить, ни прибавить.

Феликс с Диночкой машину купили, мы с Геночкой - кооперативную квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на отъезд из проклятой страны. От нас такой раздел пряников никак не зависел, никого мы не обокрали, а я, кстати, вообще в число соавторов не попала в последний момент. И Гена был убежден, что меня исключили только из-за моего дурацкого похода к Петру Ивановичу...

Я вовсе не хочу этим сказать, что я был активной или даже скрытой сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне скандалы устраивал, когда я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он воевал до самого похода катеров на Берлин, своей единственной и самой справедливой в мире Родиной.

Без "миледи" настали рутинные будни. Мы ковали щит и меч коммунизма в меру своих сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату и предоставляла все свои удивительные льготы, о которых нам сейчас, в Израиле, и мечтать не приходится.

Скажем, мы платили за свою трехкомнатную кооперативную квартиру на улице Ленсовета около пяти процентов нашего дохода нетто, который, кстати, составлял около девяноста процентов дохода брутто, а наш долг по выплате ссуды на квартиру каждый месяц уменьшался, а не рос катастрофически, как грабительская машканта. Наш сын учился в школе с уверенностью в его плавном переходе в военно-морское училище через несколько лет без изнурительного накапливания денег на оплату его образования. И мысли не было, что завтра любомунашемуначальникуударит моча в голову, и он нам скажет "пшли вон!", если, естественно, ему не прикажет партия, как в случае с Татьяной. Но не все же ухитряются так подставляться! Наконец, нам, евреям, платили на равной должности ровно столько же, сколько русским, а не вдвое-втрое меньше, как платят тем же евреям по сравнению с израильтянами. Так стоило ли так уж геройствовать ради сокрушения той родины и обретения этой?

Феликс скоро отошел от науки и стал Ученым секретарем института. До сих пор я не представляю, на кой дьявол был нужен в любом институте такой секретарь. Боюсь, и сам он этого так и не узнал за десятилетия отправления естественных обязанностей.

"Это ты так над ней издеваешься? Спасибо, но я ее уже почти простила..."

"Эллочка, - вдруг сильно заволновался отставной адмирал, как все мужчины, кто когда-либо хоть косвенно соприкасался с Таней, - я все помню, я даже способен признать, что вел себя тогда не совсем адекватнно ситуации, перегнул палку ради любимой дочери, но сейчас нас так гнут и ломают, так... суют всех по очереди в унитаз носом, что я готов перед ней извиниться ради твоей карьеры, чтобы ты смогла..."

"Папа, да не в этом же дело! Она тут никто."

"Прости меня, - еще больше заволновался он, вставая. - Не хочешь ли ты сказать, что такой уникальный специалист, как твоя Смирнова, доктор технических наук, фактический автор всех ваших диссертаций... приехав за семь лет до нас в Израиль с ее опытом и энергией..." "Кому тут какое дело до чьего-то опыта, знаний, тем более энергии, которой тут пышет каждый фалафельщик!" "Постой, но ведь она же... пострадала именно за сионизм?"

"И где вы тут встречали сионистов, папа? - сделал Гена оскал, заменявший ему на исторической родине улыбку. - Да, кому-то платят за привлечение в Израиль евреев и те уверяют людей, что это и есть сионизм. Когда таким сионистам удалось привезти сюда миллион обездоленных нелепыми реформами людей, другие интересанты параллельно привезли сюда же и оттуда же полмиллиона иностранных рабочих, чтобы у клиентов сионистов не было рабочих мест. В конце концов, в алие столько же работоспособных евреев, сколько в армии гастарбайтеров. Если бы эта ситуация нам была обрисована зараннее, а не после того, как мы перевезли сюда наших стариков вместе с вашим адмиральским столом и именными часами, мы бы хотя бы попробовали стать нормальными эмигрантами в Германии или Америке, а не репатриантами, которым нечего делать в Израиле."

"Геночка, - запричитала моя мама. - Мы же только вчера тут принимали Эммануила Соломоновича из Германии! Там еще хуже..." "Не важно! Там хоть не распространяют на евреев понятие репатриация. Если вся эта фальшь и есть сионистская деятельность, то наша прекрасная Смирнова просто не ведала, что она творит и вытворяет. Вот ее и взяли за проявленный героизм в служанки к миллионеру, пока тому не взбредет в голову заменить "грязную русскую", в которых мы все тут ходим, на чистую и послушную филиппинку. В ее сионистком раю у Тани немногим больше прав, чем у твоей, Элла,виртуальной горничной Таньки в барском имении свирепой Салтычихи... Так что, папа, "миледи" не может принять никого на работу не потому, что затаила обиду, а по той причине, что на вилле, где она пашет по восемь часов в день, у хозяйского пса в сто раз больше прав, чем у великолепной, одаренной и преданной идее сионизма "миледи"... Мы в еврейской стране, папа. Здесь авторитет опеределяется умением жить и измеряется счетом в банке. Если бы Таня чудом вырвалась в свой Израиль после первой ее профилактики, ей точно не светила бы карьера доктора наук - с любыми ее проектами и идеями. Впрочем, я вовсе не исключаю, что она сколотила бы состояние своей грудью и ногами, если бы ей повезло с сутенером. А уж в нашем возрасте она тут пригодна, как и мы с Эллой, только для пах хашпа."

"Не дави меня своим ивритом, Геночка..."- таращился и моргал отставной адмирал, который, по всей вероятности, остро сожалел сейчас, что сионисты его во-время не утопили в том же Средиземном море. "Для мусорного ящика." "А на что же годны тогда я и мама?" "О, у вас есть огромные права! Пока у нас существует религиозный диктат, вас похоронят бесплатно. Вам гарантировано навеки такое же бетонное великолепие, какое окружает вас при так называемой жизни. Но торопитесь, папа. К власти вот-вот придут светские силы. Хеврат кадиш будет национализирован или приватизирован. В любом случае немедленно начнется тот же грабеж на кладбищах, что и в России..."

Папа не отрывал взгляда от серых строений за окном. К окну был действительно придвинут адмиральский еще письменный стол с часами-штурвалом, подаренными некогда адмиралом Горшковым капитану второго ранга Коганскому за отличие в противостоянии сионистской агрессии. Часы были продолжением Невы державного течения за окном нашей квартиры на родине... Мой сын Фима мог часами играть с позолоченными рукоятками штурвала...

Словно очнувшись, папа стал торопливо одеваться в свой белый костюм. Затем достал из стола и стал пристально разглядывать ту злополучную фотографию, что стоила ему карьеры - Таню на волейбольной площадке.

"Она уже не та, папа, - вспыхнула во мне казалось бы давно истлевшая ревность. - Тебе бы тогда не дочку свою истеричную опекать, а познакомиться с "миледи". Глядишь, и на повышение пошел бы, а не нахер... Дослужился бы, как Лев Давыдыч Троцкий, до вождя народов. И заодно трахал бы вдоль и поперек ту же дамочку, что и твой боевой друг... Море воспоминаний на старости лет!"

"Элла! - крикнула мама из холла, где так же тщательно прихорашивался дядя Илья. - Что за язык вы тут все приобрели!" "Ты права, мама, - не менее тщательно одевался Гена. - Стыдись, Элла. На дне у Горького все говорят высоким стилем."

"Так мы едем или нет?" - крикнул полковник, весь горя от гнусного в его возрасте возбуждения.

"Мама, ты не помнишь, где у нас совочек с метелкой? - опять понесло меня. - За всеми вами, козлы старые, надо будет у "миледи" песок подбирать..."

Когда начались взаимные представления и ахи с охами, а нынешняя "миледи" полезла к дяде Илье целоваться, тот закатил свои выпуклые глаза под высокий лоб, всплеснул руками и первым полез в фургон, где оскорбленно забился в угол. И больше на нее глаз не поднимал. То же произошло и с достойным адвокатом, тестем Феликса.

Только я начала было радоваться Танькиному фиаско, как наш когдатошний красавчик... О, тут-то он своей Тайке не изменил!.. Тут ему это ничем не грозило.

И Дине все было до лампочки - она преобразилась, как только ее взял за обе руки положительный Бергер. Так что Феликс весь сиял и дергал свои уши.

Я, совсем было простившая Тане все еще тогда, когда пыталась ее защитить, снова пришла в дикое возбуждение. Да еще мой папа приложился к еще красивой ручке и не отрывался. Что-то торопливо говорил и говорил. Мало того, мой Гена полез к ней целоваться. К такой старой и облезлой мымре, представляете?

Когда мы все разместились, и мощный блондин, патологически положительный муж, не сводя глаз с усевшейся рядом Дины, повел фургон прочь из наших трущоб, я удостоилась внимания импозантного моложавого господина совершенно русской внешности. Он представился Андреем Сергеевичем и пояснил, что все эти люди из Таниной жизни вне нашей с ней общей биографии.

"Так вы и есть Эллочка! - как-то удивительно профессионально пронзал он меня своими стальными глазами, одновременно охватывая взглядом не только мое лицо, но и все прочее. - Никогда бы не подумал..."

"Еще бы! Вам небось рассказали, что Элла - мелкая тварь, обожающая жрать говно на ужин, завтрак и обед..."

Я же говорю, что была уже на взводе... И в висках полыхала такая боль, какой я сто лет не помнила. Вот заррраза! И чего я-то к ней еду?..

"Я вас совершенно не понимаю, - смешался мой респектабельный собеседник. - Какие-то не свойственные вам глупости, не так ли?"

"Так ли, так ли, - злобно кивала я. - А вы, небось, один из ее бывших телохранителей?" "Опять ничего не понял, Элла..." "Элла и Элла. Не напрягайся, Андрю. Мы тут все на "ты" и у нас клички вместо имен. Как у собак. Поясняю для особо тупых. Вы какое-то время хранили ее тело? И в каком его виде? Надеюсь, не в таком дряблом, как то, что там обнимается с таким же морщинистым нечто. Между прочим, оно тоже было некогда довольно приличным телом."

Он так вздрогнул, что я вообще вспомнила все обиды, которые терпела от проклятой Таньки. Ишь ты, как помнит! А может и сейчас не проходит мимо?

"Так вы ей кто? Любовник? - наседала я. - Вы не стесняйтесь. Она, знаете ли, умела обласкать каждого встречного мужчину."

"Мне случилось быть следователем по ее делу во Владивостоке. Я ее допрашивал, когда ей был двадцать один год..." "Ого! В те годы... И что же? Она вам отдалась? Или вы ею овладели насильно, в тюремной камере? - лихорадочно расспрашивала я, дрожа с головы до ног, не веря в такой сюжет для меня в этой поездке, сулившей только очередные унижения. - Что вы молчите? Я никому не расскажу."

"Мы уже приехали, - тихо сказал он. - А вы, Элла, поразительно красивая женщина. Я был бы счастлив..." "Допросить и меня с пристрастием? Опоздали. Вам бы мною заняться в те же годы - море впечатлений!" "Ну зачем же вы так? Я давно ушел из органов. А тут уже восемь лет держу пункт обмена валюты." "Но вы мне расскажете о своих специфических отношениях с "миледи"?" "С кем?" "Ну, мы все так называли Таньку Смирнову." "Не слышал..."

"А обо мне вы откуда знаете Андрю? - не отлипала я. - Что она вам напела обо мне?" "Напела? Написала! Она создала нечто вроде повести о... нашей с ней и с вами общей молодости, а вон тот господин с бородкой, что говорит сейчас с вашим папой, пытается ее издать." "А он кто? Миллионер?" "Что вы! Он виртуальный писатель и журналист с каким-то странным псевдонимом." "Ужасно знакомая личность... Он случайно в Корабелке не учился?" "Да, они с Таней однокурсники." "Совершенно не помню его фамилию. Надо будет свериться по альбому. Ладно, бес с ним! Андрю, сели вот тут в уголок и - рассказывайте. И попробуйте только мне упустить хоть одну подробность. Итак, Шестидневная война, митинг на другом краю планеты, дурная славянка заступается за Израиль, ее приводят в КГБ. И ей назначают молодого симпатичного парня в следователи с приказом любой ценой выбить из красотки нужные показания... Умоляю, продолжайте!"

"Вот что делают с нормальными людьми сочинения параноиков! - густо покраснел он. - Да я не имел права и голос на нее повысить, не то что... ударить. Мы были под таким контролем прокуратуры, что и гораздо более серьезных подозреваемых не могли и пальцем тронуть." "Ну, это сказки. Ладно, а скажите честно, хотелось?.."

"Вы бы лучше сами прочли записки Тани, Элла. Чтобы не придумывать за меня мои наклонности. А пока я просто посижу рядом. Не передать, как вы мне нравитесь. Гораздо больше, - понизил он голос, - чем Таня..."

= = = Тут к нам подошел тот тип с бородкой и спросил почти робко: "Вы не помните меня, Элла? Я такой-то..." И я его тут же вспомнила. Еврей, но не из нашей компании. И вообще, по-моему, из общежития. Я эту публику в упор не видела в институте. Этот же тем более ну ничем себя не проявил - ни в капустниках, ни каким-нибудь скандалом, как Танька, ни даже в студсовете или там в комитете комсомола, как Димка Водолазов. Ничтожество, одним словом.

Впрочем, тут он был сама любезность, и мы заново познакомились и подружились. Он дал мне почитать "Тайку" и "Миледи" и попросил написать мою "Эллиаду".

= = = Боже, как я была поражена!.. Если не считать выдумки или недомолвки обо мне лично, то "Тайка" - такой же крик беззащитной женской души, как и моя "Эллиада", которую вы сейчас заканчиваете. А ведь я и мысли не допускала, что женщина, намеренно сломавшая мою жизнь, вообще способна страдать. Так или иначе, ее заметки меня гораздо меньше обидели, чем часть Феликса. Но обо всем этом как раз я и написала выше!

= = = И вот настала очередь Тани ознакомиться с моей бедной "Эллиадой". Когда я не без страха пришла за моей рукописью, она стала так плакать, так передо мной извиняться! Даже... поверите ли, руку мне поцеловала по своей плебейской привычке, дура...

"Эллочка, - говорила она, сидя со мной на диване в своей богатой (по сравнению с нашей) квартире. - Я вообще не понимаю, кто из нас двоих еврейка, я или ты? С твоим внутренним миром я бы в жизни не покинула любую Россию. А уж увидев Израиль твоими глазами, полагая его школой антисемитизма, я тут же вернулась бы." "Куда? - в свою очередь плакала я. - В наш институт, который годами сидит без заказов и зарплаты? Так ведь и тебя теперь туда взяли бы куда охотнее, чем меня. А что до еврейства и Израиля, то ясно, что мы в еврейство только играли и не знали всерьез национализма, в отличие от прибалтов или даже украинцев.. Поэтому мы и в Израиль погрузились только физически. Морально мы были изначально не готовы принять за еврейский образ жизни то, что перло только из антисемитских анекдотов - культ стяжателя, поголовную непорядочность и воинствующую пошлятину вместокультуры. Как бы неприглядно я ни выглядела в нашем общем с тобой романе, мне бы и в голову не пришло гордиться тем, чем тут принято хвастать, мотивируя тем, что это и называлось всегда еврейским умением жить..."

"Ты бы посмотрела, как выдает моя миллионерша мои дневные двести шекелей! - звонко и беззлобно захохотала Таня, мгновенно превратившись в ту, что некогда так привлекала всех, а я так ненавидела. - Ни в каких анекдотах... Зажмет в кулак деньги, а пальцы не разгибаются. Рука словно параллизованная! Я ее открываю палец за пальцем. А она смотрит на меня при этом с такой болью, словно я ей их отстреливаю, как чеченским заложникам. Так же вздрагивает и вскрикивает..."

"Эллочка, - горячо говорила Таня. - Да это же все частности! Открой глаза, и ты увидишь совсем другое. Право селиться без прописки по всей стране, право говорить все, что тебе заблагорассудится за и против чего угодно. На родине я только мечтать могла о таком изобилии, дешевизне и высоком качестве любых товаров! Я нарадоваться не могу на улыбчивую, трезвую и благожелательную еврейскую молодежь. Да ради одних безопасных для ночных прогулок детей дворы и улицы, я готова тут прожить всю жизнь! Ты забыла поголовное пьянство на нашей с тобой родине? Ты не помнишь, какой смертельной опасностью веяло от любого скопления парней в закоулке? А израильские автобусы, такие просторные, пустые, чистые и душистые, прохладные летом и теплые зимой - вместо наших вонючих и битком набитых "Икарусов"! Тысячи ухоженных богатых машин без присмотра вместо километровых гаражных кооперативов с наборами хитроумных замков на каждой бронированной двери. А армия! У меня душа радовалась, глядя на моих служивших детей - профессиональных, обаятельных и улыбчивых солдата и солдаток - вместо вечно замордованных, с напряженными пустыми глазами несчастных воинов моего народа, наглаженных, в тяжелой блестящей кирзе... Да если бы я могла отдать жизнь за то, чтобы в России стало как в Израиле!.. Но... имиллионы жертв тут бессильны!"

"А дети-то твои небось в Америке," - мстительно заметила я, поражаясь, как влияет на меня эта гойка. "Но это же только подтверждает мою правоту, - нашлась она. - Израиль честно предоставил им не только свои ограниченные для крошечной страны возможности трудоустройства, но и право выбора. Они сочли, что там этих возможностей больше. Но, уверяю тебя, в случае беды, и Вова, и мужья моих девочек будут здесь, с нами."

"Еще пять минут, Танечка, и я от тебя услышу сакраментальную фразу, что в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безыниативным. То есть не достойным называться евреями вообще."