Вадим Ярмолинец. Кровесмешение
© Copyright Вадим Ярмолинец Email: v_yarmolinets@yahoo.com Date: 23 Aug 2001
В том, что Ленчик стал книжным червем, с механическим усердием переползавшим из оранжевых томов Майн Рида в черные Конан-Дойля, а оттуда — в фиолетовые фолианты Александра Дюма, безусловная заслуга его отца Александра Мойсеевича Кишиневского, выросшего на приключенческих романах издательства "Земля и фабрика". С годами Александр Мойсеевич читал все меньше. Во-первых, советская литература его не увлекала, а во-вторых, из-за фронтовой контузии зрение его сильно ослабело. Глаза сквозь линзы очков казались размером с коровьи.
Вечера он проводил у радиоприемника "Балтика". На высоком лбу отражался желтый свет шкалы с названиями далеких городов: Вашингтон, Лондон, Мюнхен, Иерусалим. "Дело Абрама Тэрца ложится очередным пятном позора на репрессивную политику советского правительства, которое с ленинских времен и в истинно ленинских традициях с одинаковой свирепостью расправлялось с инакомыслящими..."
"Ты слышала?" — спрашивал он у Ольги Николаевны, вцелявшей нитку в иглу швейной машинки "Лада" с ножным приводом.
"Ужасно!" — механически говорила та, осторожно проворачивая никелированное колесо и погружая иглу в ткань. Она была известной в городе портнихой. Среди ее заказчиц были жены моряков дальнего плавания, университетского декана и командующего войсками округа. На примерки к последней ее возил солдат на черной "Волге". Другие заказчицы приходили к ней домой. Когда они крутились перед трельяжем, а Ольга Николаевная ползала перед ними на коленях с острым кусочком мыла в руке и пучком булавок в зубах, Александр Мойсеевич выходил на улицу.
Закурив папиросу "Беломорканал", он неторопливо шел по Баранова до Ольгиевской, по ней спускался до Пастера и доходил до Красной гвардии. Посмотрев обложки журналов на витрине газетного киоска, поднимался по Красной Гвардии к Баранова, переходил дорогу. Здесь в зеленой будке с вывеской "Газвода" он заказывал стаканчик зельтерской с двойным сиропом. Гривенник скользил по залитой пузырящейся водой мраморной стойке. Он пил громко, большими глотками, потом, так же громко выпустив газ в кулак, ставил стакан. Золотозубый продавец в кепке букле подмигивал ему. Если посетителей было немного, они заводили разговор о футболе. "Черноморец", как всегда, проигрывал. Единственную надежду команды опять перекупило "Динамо". Потому что Одесса, — это Одесса, а Киев это, все-таки, Киев, и от таких предложений не отказываются.
На прогулку с питьем воды и разговором он отпускал себе минут сорок, хотя некоторым заказчицам, особенно из морячек, торопиться было некуда и, возвратившись, он заставал их еще в неглиже. На них были красивые итальянские грации, и они с удовольствием демонстрировали их мужчине спортивной комплекции. Александр Мойсеевич, войдя в комнату и таращась на голые плечи, спрашивал: "Можно?"
— Шурик, подожди на кухне, мы сейчас уже закончим, — бросала ему Ольга Николаевна, возвращаясь к разговору с посетительницей.
Александр Мойсеевич, изобразив легкую досаду, выходил. Сев к столу и снова закурив, он слушал голос сына, едва пробивающийся из-за занавески зеленого сукна, прикрывающей вход на антресоли.
"Кровь пятнала белое облачение, следы отчаянной борьбы виднелись повсюду на ее исхудалом теле, — читал Леня, подрагивающим голосом. — Один миг она стояла на пороге, дрожа и шатаясь,... а затем с тихим стенанием пала на грудь брата и в жестоких, теперь уже последних предсмертных схватках повлекла его на пол, труп и жертву предвиденных им ужасов"...
Его маленькая слушательница — соседская девочка Лена Кобзева, вжав подбородок в колени, дрожа от ужаса, выдыхала: "Посмотри, там за окном никого нет?"
Дети устроили свой уголок за стеллажом, где стояли закрутки на зиму: компоты из красной вишни и белой черешни, айвовое и сливовое варенье. У запыленного окошка они сложили диванчик из чемоданов и фанерных посылочных ящиков со всякой хозяйственной всячиной. За пыльным стеклом вечернее небо набирало бархатную синеву, на которой выступали неяркие звезды.
— Не бойся, — он брал ее за руку. Ее трясло.
"Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того дома..."
Антресоли находились над коридором, который вел из коммунальной кухни в комнаты. Кишиневские занимали две комнаты — дверь в конце коридора налево. Ольга Николаевна была лет на 15 моложе Александра Мойсеевича. Они поженились в Калининграде, где их застал конец войны. Он командовал взводом гвардейских минометов, а она служила телефонисткой в штабе округа. Он носил знак "Гвардия" и орден Красной Звезды на гимнастерке, под которой читалась рельефная грудь физкультурника довоенных парадов с духовым оркестром, трепещущими на майском ветерке флагами и многоярусными атлетическими построениями. Она окончила Куйбышевское училище связи в 1944-м и прямо со студенческой скамьи отправилась на фронт, который уже победно катился на запад. У нее была перехваченная ремнем осиная талия, тугая юбка и сапожки на каблуках. В 18 лет жизнь виделась ей как безоговорочная победа Красной армии над вероломным немецко-фашистским захватчиком.
Одну комнату — прямо в конце коридора — занимали жена и дочь капитана второго ранга Василия Кобзева, служившего на подводной лодке. Валентина Кобзева работала в большом магазине тканей на улице Карла Либкнехта. Леночка родилась в тот же год, что и Ленчик, но он родился в конце года, а она — в начале, и, по сути, была на год его старше. Однако она была девочкой мелкой и мелкой осталась, когда повзрослела. А он рос хорошо, и она льнула к нему, как к старшему брату. Он читал ей истории, каких она не слышала ни от мамы, которую видела по вечерам и в выходные, ни от папы, которого знала главным образом по фотографиям.
Сначала, умиляя супругов Кишиневских своей детской привязанностью, Ленечка и Леночка читали свои сказки на диване в их большой комнате. Но когда с братьев Гримм они перешли на капитана Блада и Анабеллу Бишоп, то перебрались на антресоли, на тот самый самодельный диванчик под пыльным окошком.
— Как тебе это нравится? — многозначительно спросил жену Александр Мойсеевич.
Ольга Николаевна, вытаскивая наметку из только что законченного платья, пожала плечами:
— Не будут сидеть и пялиться на баб во время примерок.
— Они пялятся? — удивился Александр Мойсеевич.
— Ну, а что ты думал? Одна Екатерина, как остается в одном лифе, так мне самой неловко.
Бюст у Екатерины Михайловны был большим, как научная работа ее мужа, — университетского декана.
Вскоре после того, как занавеска зеленого сукна повисла над входом в тихое детское царство, жизнь в нем начала постепенно обособляться от родительской, и однажды чтение отошло на второй план, а на первом — белеющая в лунном свете Леночка сняла через голову синюю спортивную футболку и стала стаскивать с Ленчика его. Прижавшись к нему, Леночка ощутила, как его бьет дрожь, точно так же, как била когда-то ее от страшных сказок Эдгара Аллана По, педофила и наркомана.
— Не бойся, — шепнула она ему. — Я сама боюсь.
— А чего? — спросил он тоже шепотом, хотя во всей квартире никого не было.
— Что твои придут раньше времени.
Но Ольга Николаевна и Александр Мойсеевич не пришли, потому что были в кино, а когда вернулись домой, уже было поздно. Часов 11. Дети, потрясенные случившимся, спали в своих кроватях.
Капитан второго ранга в это время лежал на грунте где-то в районе Гибралтара, ожидая появления Пятого американского флота, а его жена гостила у его матери под Харьковом, зная, что Кишиневские за дочерью присмотрят не хуже нее.
Какого числа Василий уходит в запас, Кишиневские узнали, когда Валентина обратилась к Александру Мойсеевичу с просьбой поспрашивать у своих бывших студентов, ставшими завмагами и кладовщиками, какой-нибудь дефицит, типа хорошей колбасы, консервов или, может быть, апельсинов, поскольку выход в отставку придут отмечать все офицеры с подлодки плюс еще несколько человек из штаба округа с женами.
— А чего же нет! — сказал Александр Мойсеевич с энтузиазмом и легко достал венгерского сервелата, а также пять банок шпрот и пять сайры. Апельсинов не было, но были конфеты шоколадные с ликером рижского завода.
В назначенный день, а было это воскресенье, Александр Мойсеевич с утра вместо обычных своих шаровар с оттянутыми коленями надел легкие серые брюки с нарядной полурукавкой. Ольга Николаевна тоже, как бы невзначай, подкрасила губы. Но все обошлось крепким мужским рукопожатием в кухне и поцелуем в щеку, да еще перед самым приходом гостей у них попросили табуретки и два стула, потому что кобзевских на всех не хватило. Из своей комнаты Кишиневские слышали, как за стеной из сухой штукатурки звенели посудой гости в черных мундирах и заходились хохотом их веселые спутницы жизни.
В тот вечер Александр Мойсеевич по соображениям предосторожности выходить на связь с городом Мюнхеном не стал, а предложил Ольге Николаевне сходить в кинотеатр "Дружба" за углом на франко-итальянский фильм "Не промахнись, Асунта" (какой-то хулиган, наслюнив палец, исправил на Ахунта). Однако Ольга Николаевна сказала, что фильм — детям до 16, а оставлять ребенка дома одного в такой обстановке нельзя. Хотя, какой он уже был ребенок? Тогда Александр Мойсеевич предложил просто выйти подышать свежим воздухом на бульвар.
Купив три порции "Ленинградского" на палочках в шоколаде по 28 копеек, они молча лизали его под темными каштанами. Перед ними горели, как новогодние елки, стоящие у причалов и на рейде суда. Из порта неслись тяжелые вздохи паровозов и другие звуки — будто тащили по земле огромные железные листы. Потянут и бросят. Выпустят пар, снова потянут и бросят. Мимо методично прогуливались мужчины и женщины во всем светлом.
На обратном пути Ольга Николаевна, увидев пятно от мороженого на белой рубашке Ленчика, напустилась на него очень зло, как она умела в отдельных случаях, с обобщениями, типа вечно вы все обосрете и вечно я за вами должна подтирать.
Когда они поднялись по темной железной лестнице черного хода и вошли в кухню, капитан второго ранга наливал из-под крана воду в чайник, а трое мужиков в шикарных кремовых рубашках с карманами на груди, до краев заполнив кухню, дымили, как паровые котлы.
— А вот и жидок с выводком! — как бы ни к кому не обращаясь, заметил вполголоса, но вполне слышно, Кобзев.
Александр Мойсеевич замер на полсекунды и, когда они истекли, прошел в комнату. За ним Ольга Николаевна со вспыхнувшим лицом. Один из мужиков, сидевший у их стола и, может, не расслышавший реплики, прихватил Ленчика за руку, привлек к себе и, обдав сладким и горячим винным духом, спросил:
— Ты чей будешь, очкастик? Как звать-то?
Рожа у него была красная и веселая.
— Леня.
— Моряком хочешь стать, Леня? — спросил мужик, жарко дыша сладким алкогольным духом.
— Магаком, — вставил капитан второго ранга, кося лукавыми глазами. — Израильского торгового флота.
Кто-то хохотнул, но смолк. На кухне снова появилась Ольга Николаевна, твердым, как сталь, голосом сказав сыну: "А ну, марш в комнату!" В комнате отец договаривал: "...по роже, да не хотелось ему праздник портить".
Открытие нового слова — с разверзшимся за ним смыслом и его прямой причастностью к этому смыслу — было не менее волнующим, чем совсем недавно пережитые открытия анатомического и физиологического свойства. Всего за несколько недель он узнал из разных источников такие слова как: клитор, девственная плева, гандон, жид (с производным — жидок), выблядок, суржик, сучка, хозер и хозерына. Часть этих слов относилась непосредственно к нему.
Впечатление было такое, что после того праздничного застолья, которое завершилось часа в три ночи страшными звуками, которые подводник издавал через кухонное окно, он уже только опохмелялся, так ни разу и не протрезвев. Потом, помимо упомянутой с межнациональными отношениями, возникла новая проблема. Выяснилось, например, что военный моряк, мочась, не попадает в унитаз, но и попав, не пользуется сливным устройством. Может быть, он спьяну забывал, а может, делал это из чувства той же национальной нетерпимости, которое не оставляло его, сколько бы он ни пил. Возвращаясь с работы, Валентина исправно все убирала, но работала она до восьми вечера, и потому Кишиневские пользоваться туалетом до прихода Валентины не могли. Иногда они не могли и позже, если, например, Валентина, которая тихо метила в старшие продавцы, а то и в завмаги, оставалась на политчас или профсобрание.
— Взять бы и рожей его пьяной в эту лужу макнуть, — негромко кипятился Александр Мойсеевич, на что Ольга Николаевна устало отвечала:
— Ради Бога, Шурик, если ты не можешь терпеть, сходи в дворовой туалет, там сейчас лампочки повесили.
— Придушил бы гадину такую, да жинку его жалко с дочкой...
В книгах, которыми так упивался Ленчик, эти ненависть и страх давно получили бы эффектную развязку с репликой переполненного негодованием благородного флибустьера, типа: "Еще одно слово и я прострелю вам голову, как хищному зверю, на которого вы похожи!" Но в жизни эскалация конфликта шла медленнее некуда, пока кое-как все же добралась до ключевого разговора:
— Вася, может можно слить за собой свое дерьмо?
— С каких это пор жидки меня учить будут?
— Что ты сказал?!
— А то, что слышал!
— Да я тебя в порошок сотру!
И вот уже после толкотни и бестолкового махания руками Александр Мойсеевич ползает на коленях по полу и на ощупь ищет слетевшие от удара очки, а из комнаты подводника несется энергичный телеголос народного артиста СССР Николая Озерова: "Михалев пасует Яковлеву. Яковлев продвигается к воротам "Динамо". Пас Кириченко, Кириченко в штрафной площадке. Удар! Аут! Ай-яй-яй-яй! Так подвести команду!"
— Ай-яй-яй, — подвывает подводник. — Ну, что ты будешь делать!
— Шурик, зачем ты с ним связываешься, зачем? — говорит Ольга Николаевна, прикладывая к разбитой губе мужа мокрое вафельное полотенце.
Война взрослых разбрасывает детей по разные стороны фронта. Но и не только сама война. Еще и испуг от того, куда зашли их отношения там, за занавеской, и как они теперь уложатся в отношения их родителей. Как их робкая любовь согласуется с неистовой родительской ненавистью друг к другу. Лена проводит большую часть дня у подруги, с которой готовится поступать в медицинское училище. Она иногда мелькает на кухне, в упор не замечая Ленчика и, хлопнув дверью, исчезает.
Конфликт обостряется при неожиданных обстоятельствах. Они с отцом играют в комнате в шахматы, а мать в кухне готовит обед. Дверь открыта, чтобы был сквознячок. Приторный аромат горячего компота из яблок и вишен наполняет комнату. "Я пошел конем. Где ты пошел конем? Вот." Они слышат, как хлопает входная дверь и в кухне появляется подводник. Отец останавливает руку над доской.
— А-а, Оленька, — говорит подводник сладким голосом. — Куховаришь? А моя на субботнике.
— Ну, ты же хочешь жену-начальницу, — замечает Ольга Николаевна.
— Так я же не к тому... А я это... Может, пока она там субботничает, мы тут приляжем с тобой на полчасика, ась?
Ленчик с замершим сердцем наблюдает, как у отца каменеет лицо.
— А как я потом посмотрю твоей Вале в глаза, ты подумал? — говорит мать.
— Так ты не смотри, — находится Вася. — Ась?
"Вот оно, — ужасается легко угадываемому развитию событий Ленчик. — Сейчас".
Но окаменение продолжается. Снова хлопает входная дверь, и капитан в том же игривом тоне продолжает:
— А, доця, здравствуй, а я тут черешни купил, будешь?
— Нет, я на минуту. Меня ждут внизу.
— Учиться? Ну, давай! Это без вопросов.
Дверь провожает Лену.
— Вот, медсестрой будет, — сообщает подводник. — А твой кем? В торговлю пойдет? Хорошее дело. Завбазой или завмагом. Ась?
Лежа в постели Ленчик слышит:
— Как ты могла?! Как я посмотрю Вале в глаза? А как ты посмотришь в глаза мне?! Ты подумала? Мне?!
— Шурик, я тебя умоляю, только не заводи меня на ночь! Да я так сказала, я не подумала!
— Ты не подумала... Что я вообще для тебя значу? Своими бы руками убил бы эту гниду, да в тюрьме сидеть неохота!
После школы, стоя перед трюмо, Ленчик тренирует волю и руку:
— Получи, гнида!
Нож подводит красную черту под чередой унижений.
— Ах-ты ж, с-суржик! — успевает ахнуть воображаемая гнида, после чего из перечеркнутого горла начинает выбиваться, трепеща, кровавый пузырь.
— Получи, гнида!
— Ах ты ж, выб...
— Получи!
Он уже знает, какой нож подходит лучше всего — выточенный из обломка ножовки с ручкой из черной изоляции, которым мать разделывает рыбу.
— Получи!
— А-а-х-х... хр-р-р... х-х-х...
Однако ему не приходиться сказать ни отрепетированных слов, ни полоснуть по ненавистному кадыку. Держа за спиной уже приготовленный нож, Леня выходит на сцену в тот момент, когда отец, в очередной раз стоя на коленях, обшаривает пол в поисках очков, а мать кричит Валентине незнакомым голосом:
— Кипятком ошпарю подонка! Утюгом голову проломлю, алкоголику твоему!
— Молчать, хуна жидовская! — командует подводник, вырываясь из опутавших его, как паутина, рук Валентины.
Ленчик бьет врага сзади и не в шею, а в поясницу, когда капитан второго ранга пытается оттолкнуть жену. Но ахает и хрипит он почти как на репетициях.
— Ах-х-х, х-р-р!
Задохнувшись, он начинает валиться на продолжающую хватать его за руки жену.
От бешенства у Ленчика пропадает дар речи, но появляется неведомая доселе прозрачная легкость мыслей и движений. Забыв о липком от крови ноже, он, разбросав руки, отводит ногу в китайских кедах "Два мяча" и бьет по перекошенной от ужаса физиономии подводника с той же силой, с какой, бывает, лепит по мячу, когда играет с дворовыми пацанами два на два в гулком подъезде их дома. Голова с хрустом сворачивается на сторону.
Оторвавшись, наконец, от Валентины, капитан, разбрасывая табуретки, рушится на пол, и левая нога его начинает мелко и как бы независимо от остального тела дрожать.
— Уби-и-и-ли, уби-и-или! — истошно вопит Валентина, стоя в быстро растущей луже крови.
До суда Леню отправляют в психушку на улице Свердлова.
— Мой сын в сумасшедшем доме, — тупо повторяет Ольга Николаевна, — Мой сын в сумасшедшем доме.
— Оля, Оля, — молит ее Александр Мойсеевич, утирая текущие по небритым щекам слезы. — Он не сумасшедший, я знаю, что он не сумасшедший.
— Тем хуже для него, — делает верный вывод Ольга Николаевна.
В мутном хаосе, в какой сливается все окружающее ее, перед Ольгой Николаевной появляется деканская жена Екатерина Михайловна.
— Оля, дорогая, поверьте мне, я очень сочувствую вашему горю, — Екатерина Михайловна берет Ольгу Николаевну за руки.
— Катя, вы можете мне как-то помочь? — она впервые называет ее по имени. — Может быть, вы кого-то знаете?
— Оля, я просила мужа найти адвоката, может быть кого-то, кто читает на юрфаке, но есть еще одна вещь, которую вы должны сделать.
— Что же? Говорите! Нужны деньги? Сколько?
— Я уже беседовала с мужем об этом, Оля, вы знаете он — юрист. Он мне сказал, что максимум, чего может добиться лучший адвокат, это только меньшего срока. Но каким бы ни был срок, Оля, там, ему будет легче, если он будет русским.
— Там?
Екатерина Михайловна кивает головой.
— Как ваша девичья фамилия?
— Моя фамилия Кириллова. Да Кириллова.
— Пока он в больнице, вы должны поменять ему фамилию на свою.
— Как?
— Оля, как угодно. Любыми средствами. Люди теряют паспорта, метрики, потом восстанавливают. У него вообще есть уже паспорт? Он должен получить вашу фамилию и вашу национальность.
На суд пострадавшего привозят. Валентина толкает инвалидное кресло с высокой кожаной спинкой. За ней, как почетный караул, следуют два моряка в черных кителях. Ноги у отставного капитана не шевелятся.
Адвокат не очень уверенным голосом произносит заготовленную речь о систематическом ущемлении национальных чувств, человеческого достоинства, норм социалистического общежития. Александр Мойсеевич в черном габардиновом пиджаке с наградными колодками и орденом Красной Звезды, которые обычно надевает только на Девятое мая, сидит в первом ряду. Лицо его опущено в ладони рук и манжеты рубашки влажны от слез. Рядом Ольга Николаевна вся в темном, как на похоронах, с отсутствующим лицом.
Она не в состоянии вникнуть в речь адвоката и почему-то вспоминает, как они втроем ездили на пляж в Лузановку. Они брали с собой большую сумку, где лежал завернутый в пляжную подстилку казанок отварной картошки с маслом, мелко нарезанным укропом и котлетами. Помидоры и огурцы она заворачивала в отдельную газету, чтобы они не нагревались. На пляже Шурик зарывал бутылку с компотом для охлаждения в песок там, где набегает волна.
— Ленчик, иди, сынок, попей компотик!
— Мам, я не хочу!
— Иди родной, ты уже синий от холода.
Она смотрит на сидящего за деревянным барьером сына, едва узнавая в этом обритом налысо парне с выдающимися скулами и носом родные черты и чувствуя, что уже нечто большее, чем этот деревянный барьер, разделяет их.
В этот момент она, конечно, не может догадываться о том, что в лагерь под Полтавой, куда определят ее Леню, приедет на свидание Лена Кобзева. К тому времени она будет жить в общежитии медучилища, и ни Ольга Николаевна с Александром Мойсеевичем, ни ее родители об этом визите не узнают. По окончании училища она — будто по распределению — уедет в Полтаву. К освобождению Леонида она получит как мать-одиночка комнату в общежитии горклинбольницы, где будет работать операционной медсестрой. Мальчика они назовут Сашей, и Лена перейдет на фамилию мужа — Кириллов.
Леонид проведет в домашнем тепле и неге всего несколько недель, даже не успев съездить к родителям и ответить на удивленные письма матери — что его задерживает в Полтаве после освобождения? Не сговариваясь с Леной, они решат ни о чем не сообщать родителям, ни о женитьбе, ни о сыне.
Леонида призовут в армию и, утешая жену перед входом на сборный пункт, он скажет ей: "Ну, армия — это не страшно. Это быстро". Он будет гладить ее по голове и целовать сына в теплую макушку. Из-за судимости его отправят служить в стройбат в Ростов. В ночной драке с группой абхазцев он снова прибегнет к ножу, отчего из стройбата попадет в дисбат. Это и послужит причиной обширного инфаркта у Александра Мойсеевича.
Гроб поставят на кухне, и Валентина, меряя шагами свою комнату, будет мстительно повторять: "Вот и тебе досталось, родная. Вот и тебе досталось..." Вася в это время будет отдыхать в Лермонтовском санатории, где научные работники будут изучать благотворность воздействия минеральной воды "Куяльник" на пораженную циррозом печень.
Ольга Николаевна впервые увидит внука, когда ему исполнится пять лет. Леонида к этому времени уже демобилизуют, и она впервые поедет к сыну в гости. За день до отъезда Леонид позвонит ей по междугородному и попросит привезти ему оранжевый шеститомник Майн Рида и "Библиотеку приключений".
— Это для тебя, или... для кого-то? — спросит она, еще раз ощутив, какая дистанция пролегла между ними.
— Для меня, для меня, — успокоит ее он, но она поймет, что он недоговаривает.
— Ты женился на женщине с ребенком? — догадается она.
— Не волнуйся, ребенок мой.
— Когда же ты женился, если ему уже нужен Майн Рид? Почему ты говоришь об этом только сейчас? Кто она? Ты познакомился с ней там? В колонии?
— Мама, ради Бога, давай не по телефону. Приезжай и все увидишь.
— Если бы я, хоть знала кто она, я бы что-то привезла ей. Как я приеду с пустыми руками?
— Привези то, что я тебя прошу, привези книги. Она будет рада. Честно.
На перроне она не сразу узнает его — костистого и широкоплечего мужчину с коротким ежиком волос и пронзительным взглядом, который заставит ее опустить заготовленные для объятия руки и в нерешительности остановиться.
— Мама, — он быстро и крепко обнимет ее, обдав мужским табачным духом, и так же быстро отстранится. — Старушка моя...
В автобусе, подпрыгивая на задней площадке, он будет с кривой усмешкой отвечать на все ее вопросы о семье коротко: "Сейчас увидишь мама, сейчас все увидишь, потерпи", и она не будет знать, обижаться или огорчаться.
Увидев внука — белобрысого мальчишечку с серыми глазами, она опустится перед ним на колени и, взяв за плечи, станет всматриваться, мучительно пытаясь различить в его чертах что-то свое, родное. Ах, какие знакомые серые глаза! Но не наши, не наши, чьи же?
— Голубчик мой, вот мы и встретились. Как же так, что мы и не виделись с тобой?
— Я тебя видел на фотокарточке, — скажет мальчишечка. — Я тебя узнал. Ты бабушка Оля.
— А я вот тебя никак не узнаю, голубчик. На кого же ты похож?
— На маму с папой.
— Ну, веди меня к своей маме, будем с ней знакомиться, — скажет Ольга Николаевна, уже почувствовав, что мама здесь, в комнате, стоит у нее за спиной.
— Вот моя мама.
Не отпуская его, она повернется и сразу узнает ее. Поначалу она опешит так, что не найдет в себе сил встать.
— Здравствуйте, Ольга Николаевна.
— Лена?!
— Да, это я, — просто ответит та и, ступив к ней, обнимет. И в ее объятиях Ольга Николаевна зарыдает в голос, выпуская всю накопившуюся за минувшие годы тоску и боль, сотрясаясь от рыданий, от обиды за то, что так ужасно сложилось все в ее жизни, от мысли о новом родстве с подлым кобзевским семенем, но мысли эти тут же будут словно новой, светлой волной смыты благодарностью за то, что все эти годы Лена была рядом с ее сыном, что сохраняла возле него тепло их старой, мирной квартиры до возвращения в нее капитана второго ранга, за то, что родила ему этого белобрысого мальчишку, который носит ее безопасную фамилию — Кириллов и, стало быть, ему теперь не будет грозить эта жуткая ненависть вечно пьяных, мерзких хамов, которая так обожгла ее семью.
Но пока, сидя в зале суда, Ольга Николаевна об этом знать еще не может. Она только думает, что больше жить так, как они живут, невозможно и надо хоть через ЖЭК, хоть через суд добиться разрешения на передел квартиры. Для этого надо пробить только дверь из их комнаты в соседнюю парадную. Она отдаст последнее, чтобы сделать эту дверь, а из маленькой комнаты сделать кухню и санузел. А главное — навсегда заколотить выход в ту часть квартиры, где живет этот страшный инвалид, так тебе и надо, подонок, и твоя змея пусть помучается теперь, пусть... А ее Леня, как говорит их адвокат, если только будет вести себя примерно, выйдет на свободу года через три, а может быть, и раньше, если к очередному юбилею Октября будет объявлена амнистия, но — она это знает — уже другим человеком, потому что в лагере его хорошему не научат, а он такой молодой, такой беззащитный. Господи, только бы там его не били и не надругались. От последней мысли на нее наваливается такая волна боли, что она лишается сознания, но окружающие этого не замечают.
А прокурор, тем временем, читает с листка список наград подводника: за успешно проведенную боевую операцию в Средиземном море, за спасение экипажа горящего танкера в проливе Босфор, за успехи в боевой и политической подготовке, за работу с экипажем.
Нью-Йорк, 2001г.