— Так ты тоже был пилотяга? — спросил я, уловив в речи моего компаньона выражения из авиационного жаргона.

— Нет, — сказал он, — я всего лишь воздушный стрелок.

Мы стали вспоминать войну. Я рассказал, как по-гиб мой воздушный стрелок, а он — как погиб его командир.

— Мы штурмовали железнодорожный узел, — гово-рил он. — Уже кончили работу, как шальной снаряд залепил нам в мотор. Машина загорелась. Но высота была небольшая, и командир успел посадить ее в мел-колесье. Едва я успел вытащить из кабины потерявше-го сознание командира (ему раздробило ноги) и отта-щить в сторону, как машина взорвалась. Из соседней деревни пришли немцы, покачали головами и ушли: они, очевидно, решили, что мы взорвались вместе с машиной.

Командир пришел в себя. Хотел застрелиться, но я отобрал у него пистолет. До линии фронта было совсем недалеко. Я решил попытаться выйти к своим и выта-щить командира. Сделал нечто вроде саней. Впрягся в них. И поволок свою тяжелую ношу. Целых семь дней волок. Что это были за дни, лучше не вспоминать. Ког-да мы все-таки чудом выбрались, смотреть на нас при-ходили со всей дивизии.

Но дело не в этом. Командир не думал, что выжи-вет. И перед смертью решил раскрыть мне свою душу, исповедаться. И начал говорить такое, что в первую ми-нуту я сам хотел пристрелить его как предателя. Я ведь был комсомольским активистом. Был комсоргом полка. Рано вступил в партию. Сталин был для меня богом. Все, что касалось нашей истории, идеологии, генераль-ной линии партии, было для меня святыней. Я никог-да не был доносчиком. Когда при мне заводились со-мнительные разговоры, я честно и открыто пресекал их. А командир рассказывал о том, что потом, после хрущевского доклада, стало восприниматься как преступления "периода культа личности". Я сам знал о многом из того, что говорил командир. Но я считал это все справедливым и исторически необходимым. И по-малкивал, как все. Преступлением тогда был сам тот факт, что об этом говорилось вслух и что это интерпре-тировалось как преступление.

Когда появилась надежда, что мы выберемся, коман-дир спросил меня, донесу я о его речах или нет. Я ска-зал, что я не доносчик, а честный коммунист, что я на-пишу рапорт командованию обо всем, что было. Он сказал, что это все равно донос. Потом он попросил меня не делать этого: у него жена, дети, родители, они ни при чем. Еще раз попросил дать ему пистолет — за-стрелиться. Я отказался. Он попросил меня пристре-лить его. Я тоже отказался. Он спросил, зачем же я спасаю его. Я сказал, что это — мой долг как комму-ниста. "Ясно, — сказал он, — долг коммуниста, а не человека и солдата. Действуй!"

Я дотащил командира до госпиталя. Привел себя в человеческий вид. Отоспался. И само собой разумеет-ся, меня вызвали в Особый отдел. Я доложил обо всем. Командира судил военный трибунал. Меня наградили орденом. Не за то, что спас командира, а за то, что про-явил бдительность.

— Ну а дальше что?

— Ничего особенного. Как видишь, живу.

Нельзя из прошлого вернуть Те смерть несущие полеты. Правдивых песен про войну Не сочинят уж рифмоплеты.

Я сижу на бульваре в центре Москвы. Пригревает солнце. Лениво прохаживаются сварливые голуби. Бе-сятся бесшабашные воробьи. Слева от меня обнимают-ся молодые люди. Эта манера обниматься и целоваться на виду у прохожих в последнее время стала распространяться среди молодежи, — по мнению западных на-блюдателей, признак либерализации нашего общества и невозвратимости сталинизма. Справа от меня пенсио-неры говорят о распущенности нынешней молодежи и о необходимости суровых мер, — по мнению тех же за-падных наблюдателей, такие настроения в среде стар-ших поколений представляют собою угрозу реставрации сталинизма. Но мне одинаково чужды как те, так и дру-гие. Я думаю свою навязчивую думу.

Сталинский период — один из самых интересных в истории человечества. А точное и полное научное опи-сание его практически невозможно. Документы тех вре-мен уничтожены или сфальсифицированы. Многое важ-ное делалось вообще без документов. То немногое, что сохранилось, недоступно ученым и писателям. Мемуа-ров тогда не писали. Боялись. Не надеялись на их бу-дущность. Да и записывать-то было нечего. Те воспо-минания, которые пишутся сейчас, есть фальсификация прошлого задним числом. А задним числом можно любую концепцию примыслить к любому поведению людей. Можно утверждать, например, что мы знали и понимали все, и потому были преступниками или со-участниками преступлений. Но можно с теми же осно-ваниями утверждать, что мы не знали и не понимали ничего, и потому были ни при чем или не ведали, что творили. И то и другое одинаково бессмысленно. Мы знали и не знали, понимали и не понимали. Но — в духе и в меру своего времени. Если хочешь придать смысл этим категориям, перенесись в те годы и живи в тех условиях. А если перенесешься в те годы, немедлен-но испарится сама проблема знания и понимания. Эта проблема есть проблема лишь для исследователя про-шедшей эпохи, но не для ее участников.

Но почему тебя эта проклятая сталинская эпоха вол-нует? Плюнь на нее! Она заслуживает забвения. Ника-ких уроков на будущее из нее все равно не извлечешь. Ты уцелел, и этого с тебя достаточно. Живи себе на здоровье. Наслаждайся солнцем. Наблюдай этих прожорливых голубей и озорных воробьев. И жди, ког-да судьба пошлет тебе маленькую радость. А она милостива к таким, как ты. Непременно что- нибудъ по-шлет, как это она уже делала много раз ранее. По-считай, сколько раз тебя должны были убить! А ты все еще жив.

Нам в спину целился в упор Башкир заградотряд. А перед нами — косогор. Колючей проволоки ряд. Один. Другой. Четвертый. Пятый. Вот лейтенант вскочил: Ребята! Вперед, ваш мать! За Родину! За Сталина — уродину! Пускай устроит он, вампир, Из потрохов из наших пир.

Соседи слева, не прерывая основного занятия, шутят и хихикают. Он рассказывает "самые свежие" анекдоты про Ленина. Анекдоты действительно смешные, и мне стоит усилий, чтобы не рассмеяться. Интересно получа-ется, с пьедестала сбросили Сталина, а смеются над Ле-ниным. Почему?

И рассыпается все в прах. Становится напрасным страх. И историческая веха Становится предметом смеха.

Соседи справа не выдержали такого богохульства, сло-жили шахматы, ругаясь, ушли искать другую свободную скамейку. Слова и движения соседей слева утратили смысл социального протеста. Им стало скучно. Они тоже ушли. Я для них никакого интереса не представлял. Сто-ит ли выпендриваться перед каким-то неопрятным буха-риком?

Разбиты в клочья "прохари"'. От пота гимнастерки стлели. Натерли плечи "винтари"². А мы упорно песню пели, Какую знал тогда любой: Идем в последний, смертный бой.

Вот сейчас я отчетливо вижу изрытую ухабами гряз-ную дорогу, серое унылое небо серые, окаменевшие лица товарищей с раскрытыми ртами. Слышу хрипы той бе-зобразной песни, которая должна была вдохновлять нас на подвиги.

Для нас "последний" означало Пути в Грядущее начало, А не конец пути в Ничто. И ведено последний бой Нам выиграть ценой любой.

— Разобраться в нашей прошлой жизни трудно, — говорит случайно подвернувшийся собутыльник. — Мо-жет быть, вообще невозможно. Моя жизнь, например, до ужаса банальна с точки зрения событийности. Но сто-ит задуматься, как какой-нибудь пустяк обретает гран-

Смешной был этот Политрук. Совсем еще мальчишка. Бывший студент. Окончил шестимесячные курсы полит-руков. Попросился на фронт, причем на самый трудный участок и в самую трудную часть. Его и сунули к нам, к штрафникам. И сразу в бой, причем в самый нелепый, ка-кой только можно было придумать. Когда нас немцы от-резали от своих и окружили, он спорол свои политруков-ские нашивки. Спорол, потому что немцы политруков в плен не брали: на месте расстреливали. А ведь он призы-вал нас драться до последней капли крови.

Эти сведения о Политруке мы узнали с его слов. И что здесь правда, а что — вранье, различить невозможно. Люди о себе вообще всегда врут, а в таких случаях — особенно. Но люди всегда врут на основе некоторой правды и в ее окружении. Майор, например, говорил о себе, что он — бывший майор, бывший командир пол-ка — пожалел своих людей и не погнал их в бессмыслен- ную атаку, был приговорен трибуналом к расстрелу, но расстрел заменили на десять лет штрафбата. Один па-рень из соседней роты говорил, однако, что Майор был всего лишь капитаном, что командовал лишь батальо-ном, что людей своих он не жалел, он просто не смог их поднять в атаку. Попробуй установи, чей рассказ тут ближе к истине. А парень по прозвищу Кулак был образцовым комсомольцем, был отличником боевой и политической подготовки. Погорел он вроде бы на пу-стяке: дал ребятам почитать письмо от матери, в кото-ром она описывала безобразия в колхозе. Кто-то донес в Особый отдел, и ему дали пять лет штрафного за ан-тисоветскую агитацию, причем как "затаившемуся ку-лаку". И он уже стал воспринимать себя как критиче-ски настроенного по отношению к советскому строю, в особенности к колхозам. Что тут правда и что плод воображения? Когда он попал в плен, ему просто в го-лову не пришло использовать этот факт своей биогра-фии. Зато другой парень из нашего взвода по прозви-щу Летчик сразу заявил о себе как о принципиальном противнике советской власти, особенно колхозов.

Этот Летчик присвоил себе то, что по праву должен был бы использовать Кулак. Что же получается? Если взять их двоих, то вранье Летчика уже не будет врань-ем. А если вообще взять большую массу людей и сум-му того, что они рассказывают о себе, сравнить с сум-мой того, что они на самом деле творили, то будет иметь место точное соответствие сказанного и сделанного. Вот тебе и ключ к раскрытию "секрета" сталинизма. Ника-кого секрета нет и не было. "Секрет" — это теперь вы-думали. Вот почему я не принимаю всю эту комедию разоблачительства и реабилитации.

Реабилитация! Словечко-то какое придумали. Не наше словечко, не русское. У нас если человека осудили, зна-чит, он виноват. У нас невинно осужденных не бывает. Если человека осудили, то он виноват уже тем, что его осудили. А под каким соусом, т. е. с какой формулиров-кой, — дело второстепенное. Возможно, невинно осуж-денные и были где-то. Я лично за всю свою жизнь не встретил ни одного. Кулак, например, считал, что попал за дело: то письмо не надо было никому показывать. Его вина — разглашение общеизвестной тайны о положении в колхозах. Согласно генеральной линии партии в кол-хозах все должно быть прекрасно. Не имело значения то, что письмо было правдиво. Оно не соответствовало этой генеральной линии. А то, что он дал его читать другим, истолковывалось как подрыв этой линии. А то, что ему пришили кулацкую агитацию, роли не играло. Он даже не обратил на это внимания. И вообще никто не прида-вал этому значения. Имело значение одно: влип, получил пять лет, дешево отделался, если уцелеешь в бою и по-лучишь ранение, то вернешься в училище героем, воз-можно — с "железкой". Обидно было только то, что он подвел мать. Ей тоже дали срок. Но учли чистосердечное раскаяние и многодетность, так что свой срок ей раз-решили отбывать по месту жительства. Была такая фор-ма — "принудиловка".

Как видишь, событий вроде с гулькин нос, а рассуж-дений — на целую книгу хватило бы. Если бы аналогич-ный поступок совершил я сам, я бы переживал его так же, как Кулак, и осудил бы его как преступление. У нас не было одной мерки для себя и другой для других. Мер-ки были универсальные.

Интересное это дело — сознание вины и невиновнос-ти. Это сейчас можно позволить себе иронизировать над тем, что кто-то был осужден, например, как японский шпион, хотя даже толком не знал, где находится Япония и ни разу в жизни не видал живого японца. С какой бы формулировкой человек ни был осужден, он не чувство-вал себя невиновным и подыскивал для себя подходящую вину. Сознание и чувство невиновности появились лишь теперь, когда началась официальная реабилитация. Они появились как новая партийная установка — вот в чем дело! Это не есть какое-то общечеловеческое качество. Это есть лишь исторический зигзаг в генеральной линии партии. А раз такая установка вышла, все перевернулось: после этого я не встречал уже ни одного человека, осуж-денного за дело. Все стали невинно осужденными. И мне теперь уже кажется, что я тогда ни за что пострадал. А почему так кажется? Да потому, что то время ушло, и новая установка констатировала этот факт. Когда даже виновные стали ощущать себя невинно пострадавшими, это означало, что эпоха сталинизма окончилась.

Кулак действительно дешево отделался. За то, что со-творил он, положено было минимум десять лет. Он получил пять только благодаря тому, что чистосердечно раскаялся, признал правильной формулировку трибуна-ла и попросил отправить на фронт искупить свою вину кровью. Он был правильный преступник. И все осталь-ные в нашей части были точно так же правильные. Был у нас во взводе парень по прозвищу Тихоня. Настоящий летчик, в отличие от того самозваного Летчика, о ко-тором я упомянул выше. Он оказался принципиальным антисталинистом, засыпался на провокаторе, получил "вышку". Но даже он оказался правильным — покаялся и попросился на фронт. А неправильных преступников на фронт не посылали: их расстреливали в тылу.

И еще обратите внимание на то, что я без всяких эмоций вспомнил о доносчике, который донес о Кула-ке, и о провокаторе, который разоблачил Тихоню. Не думайте, что мы их любили, — мы их презирали. Были случаи, мы им устраивали темную. А если в штрафной части обнаруживали таких, так их просто убивали. Но мы никогда не возвышали проблему доносчиков и про-вокаторов до уровня морализаторства, как это делают теперь, и не впадали в состояние священного ужаса по поводу явлений такого рода. Мы принимали это как факт, причем как факт естественный и неотвратимый. И не видели в нем причины наших злоключений. По-вторяю, причиной своего несчастья Кулак считал свою собственную глупость, а Тихоня — неосторожность, а не социальный строй и его неотъемлемый атрибут — систему доносов. Многим из нас и самим приходилось выполнять (вольно или невольно) функции доносчиков. Был в нашем взводе парень по прозвищу Стукач. Так он на самом деле был стукачом. Погорел он на ограб-лении хлеборезки. Получил, как и я, "пятерку". Был рад, что благодаря этому он перестал быть стукачом. Поскольку все знают, что он был стукачом, его теперь уже никто не будет использовать в этой роли. Не бе-русь судить, насколько это верно. Эта психологическая проблема мне не по зубам.

Мы рассматривали свое нынешнее положение как временное, рассчитывали "искупить кровью" свою вину, т. е. уцелеть в бою и вернуться в прежнее положение. Стоит ли говорить о том, как мы питались, как были одеты, как выматывались, как с нами обращались, как были вооружены. И стоит ли говорить, что мы были оз-лоблены на все это. Но я не помню ни одного случая, чтобы наше недовольство перерастало в протест против нашего строя и нашей власти. Даже Тихоня ни разу даже намеком не выразил намерения бороться против нашего строя и помогать в этом немцам. Потом мно-гие из нас убежали к немцам, но не из принципиаль-ных соображений, а из желания просто спасти свою шкуру. Майор командовал частью, расположенной на самой границе. Так что он пережил панику первых не-дель войны. Тогда число наших пленных перевалило за два миллиона. "Но люди сдавались в плен, — уверял Майор, — не из идейных соображений, а в силу воен-ной ситуации, в силу невозможности воевать, по при-казу командиров". Были, конечно, идейные враги но-вого строя. И не мало. Однако и они в большинст-ве случаев лишь прикрывали трусость и шкурничество некоей враждой к советской власти. Это не означает, что мы любили наш новый строй. Дело в том, что наше сознание и поведение просто находились совсем в иной плоскости. Перед нами просто не стояла такая пробле-ма — отношение к советскому строю. Эту проблему уже решило предшествовавшее поколение. Для нас эта вой-на уже не была проблемой выбора исторического пути. У нас были свои проблемы — проблемы нашего поло-жения в новом обществе и нашего пути в нем. Изо всех врагов нашего строя, каких мне приходилось встречать в жизни, самым яростным и непримиримым был Тихо-ня. Но его позиция была такова: против коммунизма, но на основе коммунизма и в рамках коммунизма. Тог-да эта позиция казалась мне словесными выкрутасами. Сейчас я понимаю, насколько мудр был этот человек. Он вовсе не хотел этим сказать, что он — за комму-низм. Он этим хотел сказать лишь то, что теперь надо вести борьбу против таких явлений жизни, которые по-рождаются самим новым общественным строем с не-обходимостью и будут порождаться, как бы мы против них ни боролись. Но это не делает борьбу бессмысленной. Это делает ее неизбежной, т. е. просто заурядным фактом жизни коммунистического общества.

Но хватит теории. Нам, штрафникам, было приказа-но взять такой-то укрепленный пункт противника. Ни-кто не верил в то, что мы этот пункт возьмем. Наше начальство, отдававшее приказание, тоже в это не вери-ло. Но произошло чудо: мы этот пункт все-таки взяли. Наше начальство растерялось от нашего успеха и не зна-ло, что делать с ним. И когда оно решило отвести нас назад, было уже поздно. Немцы очухались и отрезали нас от своих. Вернее, большую часть нашего брата немцы перебили, небольшая часть пробилась обратно, а человек сто пятьдесят оказалось в ловушке. Человек пятьдесят сразу же сбежало к немцам. Они рассказали, кто мы та-кие. Если бы не наступила темнота, то, может быть, и ос-тальные сбежали бы, вернее — сдались бы. И никаких теоретических проблем тогда не возникло бы. Но немцы решили отложить это хлопотное дело до утра. Это было подло с их стороны, так как они тем самым задали нам одну непосильную задачу: сумеем мы образовать некое социальное целое, обладающее общими качествами на-шего общества и представляющее его, или нет? Конеч-но, мы сами не осознавали эту проблему буквально в такой форме. И немцам в голову не приходило то, что они эту проблему поставили перед нами. Это получилось случайно, само собой, в силу стечения обстоятельств. Но получилось именно так.

Когда мы поняли, что отрезаны от своих и окружены и что имеем какое-то время пожить "спокойно", перед нами первым делом возникла проблема организации — разделения на группы и командования. Так получилось, что все мы были штрафниками, за исключением Полит-рука. Он не успел добежать до группы, которая проры-валась обратно, и застрял с нами. Он же оказался един-ственным офицером среди нас. Среди нас было много бывших офицеров и сержантов. Но они все были разжа-лованы. А Политрук — молодой мальчишка, только что попавший на фронт и не способный командовать даже отделением. Мы все, естественно, с надеждой взглянули на Майора: человек полком... ну, пусть батальоном командовал, ему и карты в руки. Но Майор сказал, что мы пока еще граждане Советского Союза и в соответствии с советскими законами командование должен взять на себя Политрук. Он — старший по званию среди нас и един-ственный, кто имеет право представлять здесь советскую власть. Речь майора решила дело. Политрук тут же на-значил Майора своим заместителем. И тот фактически стал командиром, к чему мы и стремились. Майор быст-ро распределил нас по взводам и отделениям и назначил командиров. Но Политрук все же сохранил за собой вер-ховную власть, вернее — ее ему навязали. Проблема вла-сти вообще не есть проблема военная. Это — проблема социальная. Не случайно власть в стране в то время со-храняли за собой безграмотные и бездарные в военном отношении люди во главе с самим Сталиным. И это было нормально. Если бы власть захватили военные специа-листы и гении, мы проиграли бы войну. И во-вторых, власть не столько захватывается, сколько навязывается. Захват лишь завершает или оформляет навязывание.

Признание Политрука в качестве верховной власти было социально правильной акцией — тут сработал не-кий социальный инстинкт. Военная проблема даже в нашем положении была не главной. Главной была про-блема целевой установки, т. е. проблема "что будем де-лать дальше?". Продовольствия нет. Воды нет. Патро-нов — на десять минут жиденькой стрельбы. Все наше оружие — винтовки со штыками. Сопротивление бес-смысленно. И тут Политрук сработал так, будто он про-шел большую школу партийного руководства. Он объ-явил от имени советской власти всеобщую амнистию. Объявил, что все, исключенные из комсомола и из пар-тии, считаются членами комсомола и партии. Назначил комсорга и парторга. Велел парторгу собрать членов партии на чрезвычайное собрание. Это было, навер-но, самое удивительное партийное собрание в истории партии — партийное собрание людей, исключенных из партии. Эти мероприятия произвели на нас магическое действие. Люди стали спокойнее. Появилась вера в не-кое чудо. Если хочешь понять, что такое партия в на-шей жизни, приглядись хотя бы к этому маленькому примерчику. Это — необходимый элемент управле-ния массами людей и объединения этих масс в целое. Партийное собрание — явление удивительное при всей его кажущейся обыденности и серости. Я уже говорил, что положение наше было отчаянное, что сопротивле-ние бесполезно. По отдельности это понимал каждый. Но, собравшись вместе, мы не могли принять такое ре-шение, не могли даже высказать вслух эту мысль. Вме-сте мы приняли бессмысленное решение сражаться до последней капли крови. Но это решение было вполне в духе нашего общества в целом. Разве не так выгляде-ло решение нашего народа и руководства воевать во что бы то ни стало, несмотря на жуткие потери в начале войны? Потом комсорг собрал комсомольцев, сообщил им решение партийного собрания. И мы единоглас-но приняли решение сражаться до последней капли крови.

И выиграть тот смертный бой Решили мы ценой любой.

Но это был лишь спектакль. Разбившись на мелкие группки, люди стали шептаться о безнадежности положе-ния, о том, что мы тут все — антисоветчики, что немцы ничего плохого нам не сделают. Еще человек двадцать сбежало к немцам. Мы слышали, как их остановили, ве-лели лечь на землю и ждать утра. Немцы явно забавля-лись.

Начало светать. Мы отчетливо увидели немцев. Это была уже не воображаемая, а олицетворенная смерть. Вот поднялись с земли ночные перебежчики и с поднятыми руками пошли в сторону немцев. Игра окончилась. На-чиналась реальная жизнь. Политрук сжег документы. От немцев к нам направился один из перебежчиков и пере-дал приказание сложить оружие и выходить по одному в указанное место.

Все вроде бы (опять это "вроде") было прозрачно ясно и просто. Но произошло то, к чему мы готовились це-лую жизнь, но что оказалось для нас совершенно нео-жиданным.

— Ребята! — крикнул Майор. — Разве мы не русские люди?! Умрем, как подобает русским солдатам!

Не помню, как я оказался рядом с Майором. К нам присоединился Тихоня и еще двое ребят. Остальные с ос-тервенением набросились... на нас! Политрук тоненьким голоском пищал, что мы "подводим своих товарищей". Нас били ногами и прикладами.

В один из наших саморазрушительных "загулов" к нам присоединился закоренелый сталинист. От нас он отли-чался лишь тем, что мог пить в два раза больше нас и при этом всегда на своих двоих добирался до дому. Когда на нас нападала милиция, к нему почему-то обращались на "вы" и никогда не забирали. Если он говорил, что берет нас на свою ответственность, милиция и нас не забира-ла: она была уверена, что этот человек нас не бросит ва-ляться на виду, а утащит куда-нибудь в укромное местеч-ко. Этот нераскаявшийся сталинист рассказал нам такую историю.

Опишет ли кто-нибудь серьезно то, как проходило разоблачение "культа личности"? Сомневаюсь. Почему-то никто не заинтересован в истине. Все лгут. Лгут сами себе и друг другу. Лгут враги и друзья. Лгут палачи и жертвы. По моим наблюдениям, основная масса отнес-лась к этому индифферентно, ибо поворот к новому для них уже фактически произошел независимо от разобла-чения. Разговоры были. Но разговоры суть разговоры. В нашем районе по поводу одного уголовного убий-цы, убившего больше двадцати человек, говорили много больше, чем о сталинистах, убивших двадцать милли-онов. Разоблачение "культа" само по себе лично косну-лось сравнительно небольшой части населения. Хоти-те я вам расскажу, как это произошло в нашем учреж-дении?

Был у нас, в учреждении самый что ни на есть зауряд-ный прохиндей. Но у него была особая роль в нашем коллективе: с молчаливого согласия членов коллектива и высшего начальства он был как бы выделен или предназ-начен в качестве объекта критики и насмешек со сто-роны самой прогрессивной, талантливой и остроумной части коллектива. В каждом номере стенгазеты на него непременно появлялась карикатура, сатирические стихи, фельетон. Трогать прохиндеев похуже острякам было за-прещено. Да и они сами побаивались. Эти худшие про-хиндеи даже за самую малую насмешку над ними кого угодно со света сживут. Заставят партийное бюро зани-маться разбором "этих вопиющих безобразий". Всякую насмешку над собою они рассматривают как клевету на весь наш строй, как происки западных разведок, как тле-творное влияние Запада, как... как... как... У вас волосы от ужаса зашевелятся, если я перечислю эти "как". Все учреждение будет лихорадить от склок, сплетен, интриг, доносов. В районном комитете партии назначат особую комиссию расследовать факт "безобразного поведения безответственных антисоветских элементов" (цитирую одно заявление на эту тему). О нет! Избави боже от та-кой напасти! Это понимали даже безответственные ост-ряки из стенгазеты: самых гнусных прохиндеев трогать нельзя! Но кого-то надо критиковать и высмеивать, ибо критика и самокритика есть движущая сила нашего об-щества! Кого-то из прохиндеев критиковать обязатель-но нужно, иначе всем нам тоже плохо будет. Те же са-мые гнусные прохиндеи будут писать анонимки в высшие инстанции и выступать с гневными речами на собрани-ях по поводу снижения "партийной боевитости" в учреж-дении и недооценки критики и самокритики, которая, как неопровержимо установлено марксизмом, есть дви-жущая сила развития нашего общества... Кого? Вот для выполнения этой благородной задачи и для осуществле-ния этого закона развития нашего общества с молчали-вого согласия самых гнусных прохиндеев учреждения и был предназначен прохиндей, о коем я говорю. Крити-ковать его было можно, так как он — прохиндей особый, самою природою вещей для насмешки предназначенный. Его можно, ибо он где-то в середине, а временами даже чуточку ближе к самим острякам. И он чрезвычайно удо-бен для насмешек. Один нос чего стоит! А лысина, ха-ха-ха! Умереть от смеха можно! А послушайте, как он гово-рит! И должность у него!.. Ха-ха-ха! Сдохнуть от хохота можно!.. Сам он относился к карикатурам спокойно. Он сам знал, что ему самой судьбой предназначено это. Ему даже бывало немного обидно, когда номер стенгазеты вы-ходил без его портрета.

— Что же это вы меня не изобразили? — говорил он шутливо в таких случаях острякам. — Нехорошо, доро-гие товарищи! В следующий раз постарайтесь испра-виться.

— Исправимся! — хихикали они.

И действительно исправлялись, выдавали двойную порцию насмешек. В учреждении привыкли к тому, что его "изображали". Повесят стенгазету, все кидаются смотреть, где, за что и в каком виде он изображен.

— Ну что, брат, опять тебя прохватили, — говорили ему, одни — с сочувствием, другие — с удовлетворени-ем, третьи — просто со смехом. А когда газета выходи-ла без его изображения, народ разочарованно расходил-ся. — Ну что, брат, на сей раз пронесло, — говорили ему, одни — с сочувствием, другие — с удовлетворени-ем, третьи — просто со смехом. — Ну, не горюй, — до-бавляли они, — в следующем номере...

А ведь стоило ему только заикнуться об "искажении личности", как это делали самые гнусные прохиндеи уч-реждения, его портрет немедленно исчез бы со страниц стенгазеты. И уважение к нему сразу возросло бы. И сле-дующий шаг в служебном продвижении он наконец-то сделал бы. Но именно на такой сущий пустяк (написать заявление в райком партии, например) он оказался не способен — вот в чем загвоздка. На что угодно был спо-собен, только не на это. Как и всякий нормальный со-ветский человек и средний прохиндей, любую пакость совершить мог, только не мог защитить себя от навязан-ной ему роли — быть предметом насмешек в своем уч-реждении. И теперь невозможно установить, где истина: не мог отказаться от этой роли, потому что не хотел от нее отказываться, или не хотел отказаться от этой роли, потому что не мог это сделать?

И вот зачитан на закрытом партийном собрании док-лад Хрущева, предназначенный фактически для широ-кой огласки. И в соответствии с новой генеральной ли-нией партии перед нашим учреждением тоже встала зада-ча преодоления вредных последствий отдельных ошибок периода "культа личности". А значит, потребовались новые жертвы, на которых наше учреждение должно было продемонстрировать свою верность новой уста-новке и готовность ее выполнять. Не директора же и его заместителей! Не секретаря же партбюро! Не нас же, честных старых коммунистов, выполнявших свой долг. И даже не эту стерву, которую перевели к нам из органов после расстрела Берии! Кого? И как-то само собой получилось так, что этот заурядный прохиндей и был возведен в ранг недобитых "культистов", стал коз-лом отпущения всех грехов сталинского времени. С мол-чаливого согласия начальства его выбрали в качестве конкретного воплощения вины и угрозы сталинизма. Начальство как бы указало прогрессивным силам на него: вот он, сталинист, бейте его!

А зачислили его в сталинисты при следующих обсто-ятельствах. После доклада Хрущева директор приказал завхозу и уборщицам убрать бюст Сталина из актового зала в подвал. Женщины обратились к нему за помощью, так как он считался физически сильным мужчиной. Он помогать им отказался, заявив, что относится к Сталину с уважением и не считает доклад Хрущева достаточным основанием для того, чтобы убирать бюст Сталина в под-вал. Женщины немедленно пожаловались на него в парт-бюро. Прибежал зеленый от ужаса секретарь.

— Ты что! — закричал он на него. — Против генераль-ной линии партии выступаешь?!

— Ничего подобного, — сказал он, — я полностью поддерживаю генеральную линию партии. Только в документах съезда нигде не усмотрел указаний насчет бюста.

— Но это же само собой разумеется, — сказал успо-коенный секретарь. — Указание райкома партии... Но слух о нем как о "недобитом культисте" все же распространился по учреждению. Он его не опровергал. Он время от времени добавлял по глупости или из иных соображений кое-что новое, так что за ним прочно ук-репилась репутация сталиниста. Один молодой сотруд-ник публично назвал его "нераскаявшимся и циничным культистом". Была даже идея создать особую комиссию по расследованию его деятельности в сталинские вре-мена. В стенгазете дали сообщение с намеком на него, будто скоро выходит полное собрание доносов некоего сталиниста в десяти томах. Ему было обидно, так как ни одного доноса ему в жизни написать не пришлось. А в сталинские времена он был школьником, потом — солдатом, сержантом. После войны — институт, затем — наша контора. Вот и все. В учреждении и в райкоме партии об этом прекрасно знали. Но это не избавляло его от навязанной роли. Так было удобно всем. Борь-ба с мнимым сталинистом оказалась предпочтительнее борьбы со сталинистами реальными. С реальными ста-линистами и бороться-то было нечего: мы без колеба-ний приняли новую партийную установку и стали не-уклонно проводить ее в жизнь. Вот и все!

Из-за "сталинистской" репутации его не пропусти-ли на более высокий уровень прохиндейства. Его иног-да выбирали в партийное бюро, но не делали секрета-рем, хотя сам секретарь райкома считал, что он был бы идеальным секретарем. И отделом заведовать по этой причине не пускали, хотя директор считал, что лучше-го заведующего невозможно вообразить. Его "сталини-стское" положение давало повод для бесчисленных ано-нимок во все инстанции, вплоть до ЦК. Им никто не придавал особого значения, но на всякий случай как-то "реагировали".

В конце концов вожди прогрессивных сил ("либера-лы") решили на свой страх и риск провести расследова-ние преступного прошлого "недобитого культиста", со-брать разоблачающие материалы и вывести его на чистую воду, устроить публичный суд над "сталинским преступ-ником" в назидание прочим и из чувства справедливос-ти. Но для решения столь благородной задачи они решили воспользоваться методами сталинского времени. Кстати сказать, многие из этих методов вошли в золотой фонд методов нашей власти. Прогрессивные силы пору-чили одной особе с репутацией "потаскухи" вступить в контакт с "недобитым культистом" и выведать все, что требуется.

Женщина! У нас до сих пор еще есть строгости и ог-раничения, касающиеся сексуальных отношений. Если вы, например, не предъявите паспорта, удостоверяющие, что вы — муж и жена, вам не дадут совместный номер в бане или в гостинице. На страже нашей нравственности стоит партийная и комсомольская организация, бдитель-ный коллектив, соседи по дому или квартире, милиция, идеология, литература, пресса. Но что в этом отношении творилось в сталинские времена! Ужасающий разврат для сравнительно небольшой части населения сочетался с не менее ужасающим пуританизмом и даже аскетизмом для остальной. Несмотря на хамство, грубость, грязь и про-чие явления нашего убогого быта, женщина где-то в глу-бинах души имела для нас возвышенное, романтическое значение. Теперь она это значение для мужчин утрати-ла. Потерял смысл период ухаживания, вздохов, мечта-ний. Теперь это кажется примитивным и допотопным. Женщина стала для нас заурядным делом. Я теперь с гру-стью вспоминаю наших школьных девчонок, наши не-порочные встречи, то отношение к женщине, какое нам прививали в школе сталинского периода — в самой гу-манистичной и чистой школе за всю историю человече-ства. После войны эта школа исчезла. Сказал я этакое сейчас, чуть было слезу не проронил от умиления, а ведь наша самая чистая, гуманная и непорочная школа поро-дила не только таких, кто бросался грудью на пулеметы противника, но и неисчислимые полчища доносчиков, активистов, при одном воспоминании о которых воло-сы начинают шевелиться. А ведь большинство активис-тов на низшем уровне, т. е. самые гнусные и страшные, были женщины. Встретил я недавно свою первую лю-бовь, свою юношескую богиню. Теперь она — председа-тель месткома в своем учреждении. Представляете, боги-ня—и председатель месткома! Ее сослуживцы говорят, что большей сволочи, чем моя богиня, они в жизни не видали.

И все-таки наши непорочные девочки, выраставшие в доносчиков, активистов и председателей месткомов, быстро терявшие соблазнительные формы и обретавшие гнусные морды, были богинями. Женщина-мечта и сказ-ка, с которой мы формировались в сталинское время, ис-парилась вместе с породившей эту сказку эпохой. Но сказ-ка эта так глубоко была вбита в наши души, что, несмотря ни на что, она давала о себе знать, порою — в комических, а порою — в трагических формах. Так случилось и с на-шим Культистом. Стоило Потаскушке сделать ему глазки, как он сразу потерял голову. И они "закрутили любовь".

Каким образом люди узнают, кто и с кем "спит", — это есть и будет великая тайна человеческой души. Ко-нечно, иногда вы сами под большим секретом сообща-ете своим ближайшим друзьям о ваших отношениях, и друзья спешат нарушить обещание хранить вашу тайну. Иногда люди случайно замечают, как вы с кем-то в ре-сторане сидите, в дом к кому-то входите вечером или к себе кого-то приводите. Но все же не по этим кана-лам ваша личная жизнь становится предметом злосло-вия, сплетен и насмешек коллектива. Скорее всего, тут действуют те самые явления парапсихологии, которые стали предметом пристального внимания оппозицион-но настроенных интеллектуалов и органов государст-венной безопасности. Когда Культист мимоходом взгля-нул на Нее, и Она ответила на его взгляд улыбкой согласия, многим членам нашего политически зрело-го коллектива сразу стало ясно, чем это пахнет. И их роман стал злобой дня для сотрудников учреждения от уборщиц до директора и секретаря партбюро. Дирек-тор при встрече понимающе прошил его взглядом, ска-зал, что ему не мешало бы нормализовать свою личную жизнь. Секретарь взял его под локоть и по-дружески посоветовал прекратить предосудительные отношения, а то люди болтают всякое. Пример дурной для моло-дежи...

При встрече он рассказал Ей о намеках директора и секретаря.

— Не обращай внимания, — сказала Она спокойно. — У нас всегда обо всех что-нибудь болтают. Посплетнича-ют неделю, привыкнут и на других переключатся.

— Вряд ли, — сказал он. — Люди не любят, когда дру-гие счастливы. Они сами несчастны и хотят, чтобы все были несчастными. А ты знаешь, что ты у меня — вто-рая женщина в жизни? Я никогда не изменял жене.

— Не может быть! — удивилась Она. — А она?

— Тоже, — сказал он.

— О боже, что за идиоты! — воскликнула Она. — Что за жизнь! Что за кошмарное время!

Об этом разговоре Потаскушка сама разболтала в уч-реждении под дружный хохот слушателей. Все, кому не лень, пытались "воспитывать" Культиста.

Но остановить его было невозможно. Он бросил все и ушел из дома. Жена весь город подняла на ноги, требуя спасти здоровую социалистическую семью. Она бегала из партбюро нашего учреждения в райком партии, оттуда — в горком. Даже в КГБ. И проявила при этом качества та-кой выдающейся стервы, произросшей в сталинские вре-мена, что мы даже стали сочувствовать Культисту. Бедня-га! Да за один год жизни с такой стервой можно простить все прошлые прегрешения.

Роман их, конечно, скоро кончился. Райком запретил прогрессивным силам разоблачать преступное прошлое Культиста. Да, как выяснилось, у него никакого такого прошлого и не было. Но за аморальное поведение в быту Культисту все же объявили выговор по партийной линии и понизили в должности — этим самым начальство дало понять прогрессивным силам, что оно неуклонно прово-дит в жизнь решения съезда. Прогрессивные силы рас-ценили это как свою выдающуюся победу. В стенгазете дали убийственный фельетон о моральном облике Куль-тиста и уничтожающую карикатуру. Он скользнул равно-душным взглядом по стенгазете.

— Ну что, брат, тебя опять прохватили, — сказали ему, одни — с сочувствием, другие — с удовлетворением, тре-тьи — просто со смехом. Сотрудница, спущенная к нам из органов после расстрела Берии, зажала его в темном углу и прошептала зловещим шепотом: "Потерпи немного, мы этим мерзавцам еще покажем, где раки зимуют!" Потом он куда-то исчез. К нему все настолько привык-ли, что не заметили его отсутствия. Его как будто бы не было совсем. Он был величиной мнимой.

Итак, рассеялся истории туман. И с грустью замечаю, что теперя я На прошедший пламенный обман Променять готов холодное неверие.

История с "недобитым культистом" навела меня на такую мысль. Общественная жизнь есть гигантский спектакль на гигантской сцене истории, причем в этом Спектакле люди одновременно суть зрители и актеры. Люди социально не просто живут, а играют определен-ные роли в этом спектакле. Люди при этом лишь иног-да и лишь в ничтожной мере избирают свои роли сами и исполняют их по своему усмотрению. В подавляющем же большинстве случаев и в подавляющей мере обще-ство навязывает людям их роли помимо их воли. Иног-да это совпадает с желаниями людей. Иногда люди ка-питулируют перед неизбежностью. Но как социальные актеры они обычно делают вид, будто действуют в силу своих имманентных желаний и намерений.

"Недобитому культисту" маленький коллектив навязал роль, не соответствующую его натуре. Будучи не спосо-бен уклониться от нее, он убедил себя в том, что испол-няет ее добровольно и в силу неких внутренних прин-ципов. А что, если, по сути дела, такова и жизнь само-го могущественного человека той эпохи — Сталина? И я пришел к такому выводу. Сталин был вытолкнут на роль вождя самими обстоятельствами. Ему не надо было при-лагать особых усилий к тому, чтобы выбиться на первую роль. Ему достаточно было лишь соглашаться и иногда использовать обстоятельства. Властолюбие Сталина — не причина, а следствие того, что его выталкивали на роль властителя. Лишь обретая власть, он ощутил ее вкус и соблазны. Лишь став властелином, он стал выполнять функции режиссера спектакля, да и то лишь иногда и в ничтожной мере. Он все равно оставался послушным исполнителем воли и помощником Великого Режиссера разыгрывавшейся трагедии — могучего потока истории. Все, пишущие о Сталине, единодушно отмечают его же-стокость, коварство, необузданность, грубость, самоуп-равство, лицемерие, злопамятность, самомнение, тщесла-вие и прочие отрицательные качества, сыгравшие якобы важную (если не главную) роль в его удивительной карь-ере. Эти качества якобы были общеизвестны. Но как же сотни и тысячи влиятельных людей, знавших об этих ка-чествах Сталина, допустили то, что произошло?

Вот один историк пишет, что, вернувшись из ссылки после Февральской революции в Петербург, Сталин за-хватил руководство газетой "Правда". Как он это сделал — явился и захватил? Ведь были же там люди, которые со-гласились на это, позволили ему "захватить". А может быть, они были заинтересованы в том, чтобы он "захва-тил"? Так какой же это захват? Какое же это самоуправ-ство? Попробуйте сами зайдите даже в самое захудалое учреждение и захватите там власть!

Почти все историки того периода отмечают следую-щий факт. На заседании ЦК партии накануне Октябрь-ского восстания Сталина подвергли резкой критике за всяческие прегрешения. Сталин в ответ заявил о своей отставке. Но ЦК его отставку не принял. Как так?! Зна-чит, товарищам, критиковавшим Сталина, было нужно, чтобы он оставался на своем посту и делал то же дело и теми же методами? Те же историки, разоблачающие Ста-лина, пишут следующее о его поведении в Царицыне в 1918 году. Прибыв в Царицын, Сталин "подмял под себя" местные советские и партийные органы и взял всю власть в свои руки. Опять-таки встает вопрос: как?? Просто по-тому, что прибыл "сверху"? Но тогда и в высших слоях власти не было такой дисциплины, как сейчас, а на мес-тах тем более. И все равно: чтобы захватить такую власть, нужны сообщники, нужно подчинение масс людей. И да-лее те же историки пишут, что Сталин самовольно смес-тил весь штаб военного округа и расстрелял. Расстрелял десятки (вернее — сотни) всякого рода военных специа-листов. Как? Ходил и стрелял? Да он и стрелять-то не умел. Он вообще оружие в руках не держал. Попробуйте поезжайте в какой-либо район сейчас, сместите хотя бы одного чиновника и расстреляйте для примера хотя бы одного! Не выйдет? Конечно. Тогда время другое было? Верно! Время другое. И так, как поступал Сталин, по-ступали все представители высшей власти. И добива-лись успеха, поскольку вовлекали в это дело массу лю-дей, имели поддержку в массах и сообщников. Истори-ки также отмечают, что высшие власти (вплоть до Лени-на) потребовали от Сталина исправить свое поведение и даже отстраняли его от каких-то должностей. Но он от-казался подчиниться их распоряжениям, не принял во внимание их (включая Ленина) указаний. И они это про-глотили! Так что, если бы Сталин обладал силой лишь как представитель центральной власти, он исчез бы пос-ле такой атаки со стороны этой власти и при условии не-довольства многих руководителей на местах. А он хоть бы что. Даже укрепил свои позиции еще более. В чем дело? Дело в реальной ситуации в стране и на месте действий Сталина. А в писаниях историков выпадает реальность, вырывается из сети событий лишь то, что выглядит кри-минально с сегодняшней точки зрения. Между прочим, когда эпизод завершился, Ленин одобрил сталинские расстрелы в Царицыне, причем опираясь на документы и показания других. Сталин подделал все эти документы и своих людей Ленину подсунул? Боже, какая это наи-вность! Он, став даже всесильным, не всегда был в состо-янии это делать. А тогда!..

Правда, один из историков, отметив, что Сталин отказался подчиниться в каком-то вопросе решению самого Политбюро, причем безнаказанно, отмечает ми-моходом, что у Сталина тогда было много сторонни-ков и что прочие руководители действовали (включая Троцкого) так же, как и Сталин, т. е. "с излишней су-ровостью". С излишней! Кто установил меру? Это сей-час легко проявлять "либерализм". А ты перенесись в те времена и в те условия и попробуй не быть "излиш-не жестоким"!

Предложение Ленина сместить Сталина с поста Ге-нерального секретаря стало предметом неофициально-го обсуждения, Узнав о предложении Ленина, Сталин демонстративно подал в отставку. Но Зиновьев и Ка-менев, игравшие тогда ведущую роль в ЦК, уговорили Сталина взять заявление об отставке обратно. Подавля-ющее большинство ЦК высказалось за то, чтобы Ста-лин остался на посту генсека. Значит, им нужно было, чтобы Сталин сохранил свои позиции и укрепил их.

Между прочим, в 1924 году ни о какой личной дикта-туре Сталина не могло быть и речи. Тогда Сталин был за-щитником "коллегиального руководства" в борьбе против стремления Троцкого к единоличному руководству.

В начале войны с Германией в 1941 году Сталин ус-транился от руководства, спрятался, впал в панику. Од-нако прочие руководители партии и государства ждут, когда он придет в норму, и вновь навязывают ему роль вождя.

Факты, факты, факты... Им нет счета. Роль вождя в такой же мере навязывается, в какой завоевывается. Иногда это происходит вопреки психологическим ха-рактеристикам человека. Каждый человек в потенции обладает всеми возможными психологическими свой-ствами. Какие получают преимущественное развитие, зависит от обстоятельств. Сталин не был выдающимся злодеем (сравнительно с прочими) от природы. Он был дитя своей эпохи. В начале пути в первые годы пос-ле революции он мало чем выделялся из общей массы "злодеев". Зиновьев раньше Сталина начал практико-вать террор. Его характеризуют как человека честолю-бивого и неразборчивого в средствах, как паникера и демагога. Троцкий позер, тщеславен, высокомерен, де-лал все то, что делали Сталин и Зиновьев. Они были не лучше Сталина с точки зрения злодейств. Сталин пре-вратился в выдающегося злодея, поскольку принял на-вязанную ему роль и сыграл ее блестяще, поскольку он добился успеха. Если бы он потерпел крах и кто-то дру-гой "захватил" власть, выдающимся злодеем и тираном стал бы тот "счастливчик". Это — историческая роль, которую так или иначе сыграл бы любой другой, включая Ленина. Может быть, несколько иначе. Немного хуже. Немного лучше. Но роль, по сути дела, была лишь одна.

В условиях социализма борьба за власть, за сохранение статуса власти, за единство власти с необходимостью тре-бует уничтожения противников. А сама эта борьба есть не-обходимое условие самосохранения общества. Сталин был исполнителем этой социальной необходимости, а не зло-деем, навязывающим свою волю обществу вопреки приро-де последнего.

Противники Сталина играли другие роли. Они были вынуждены играть эти другие роли, порою — обличать злодейства Сталина. Это было их оружие в их борьбе. Слабое, но оружие, а не некая природная добродетель.

В массовом процессе революционного переворота в самих основах исторического процесса роли личностей распределяются в общем и целом справедливо — поток истории избирает наиболее вероятное и доступное рус-ло. Сталин был наилучшим кандидатом на занятую им в результате длительной борьбы роль.

Сам факт навязывания определенной личности исто-рической роли огромной важности делает бессмысленны-ми всякие разговоры о мотивах ее деятельности. Все, пи-шущие о Сталине, приписывают ему жажду власти как определяющий мотив всей его деятельности. Это — чушь несусветная, хотя жажда власти — широко распростра-ненное явление. Что побудило семинариста Джугашвили вступить в марксистский кружок? Жажда власти? Что, он заранее предвидел, что станет во главе государства? Жаж-да власти может появиться лишь как следствие приобре-тенной власти или осознания ее реальной возможности. Лишь обретя большую власть и осознав это, Сталин на-чал борьбу за власть — за ее удержание и упрочение. Да и то это было вынужденное средство удержаться у влас-ти. Любой человек в таком положении вынуждается объ-ективными законами человеческих отношений на борь-бу за власть и на уничтожение своих противников и конкурентов. Есть объективные законы социальных ро-лей. Сталин был избран генсеком в силу предшествую-щей роли. Роль его в будущем предвидеть было невозможно. Ленин хотел использовать Сталина как своего технического секретаря. Троцкому такая роль казалась унизительной. Он метил на большее. Дело не в жажде власти. Дело в формировании и структуре власти в дан-ных условиях и в данной системе. Повторяю, эта форма борьбы за власть и организацию власти — объективная необходимость истории, а не субъективная черта. Сталин обладал жаждой власти не больше других. Любой другой на этом месте выглядел бы так же.

Почти все, пишущие и писавшие о сталинском пе-риоде, употребляют понятие "ошибка" при оценке по-ступков деятелей той эпохи. Утверждают, например, что Сталин неправильно оценивал двоевластие после Фев-ральской революции, допустил ряд ошибок в первые месяцы после Октябрьской революции, в 1922 году до-пустил крупнейшую ошибку в национальном вопросе, — короче говоря, ошибки, ошибки, ошибки... Конечно, в отдельных простых ситуациях понятие ошибки умест-но. Но в рассмотрении сложного и грандиозного исто-рического процесса оно лишено смысла. Исторический процесс и деятельность его выдающихся участников оценивается в иных понятиях. Возьмем, например, тот факт, что Троцкий не приехал на похороны Лени-на. Ошибка это или нет? А что изменилось бы в ходе истории и в судьбе Троцкого и Сталина, если бы Троц-кий приехал с юга на похороны Ленина? Логически ни-чего не докажешь, а опытное повторение ситуации с изменением поведения Троцкого невозможно. Все ос-тальное — пустые гадания. Сталин был вытолкнут на роль политического деятеля, а не академического мыс-лителя. Актер не несет ответственности за то, что со-чинил автор пьесы и что навязал ему режиссер. Актер несет ответственность лишь за то, насколько хорошо он сыграл свою роль в навязанных ему рамках. Сталин сыграл свою роль актера в спектакле, поставленном ему Великим Автором и Режиссером — историей. Теперь, глядя назад, мы можем приписать ему любые скверные мотивы и любые роковые ошибки. Но что с того? Роль-то все равно уже сыграна. И сыграна навечно. Сталин был величиной реальной.

Как ты ушел, товарищ Сталин, Худые времена для нас настали.

Ворует пуще прежнего и пьянствует народ.

И если дальше будет продолжаться так...

— Этот хрущевский доклад мы готовили еще для самого Сталина после войны, — говорит мой собе-седник.

— Не может быть, — говорю я. — Зачем это нужно было Сталину? Слух был, что доклад готовился для Бе-рии.

— Верно. Но Берия действовал по поручению Стали-на. Сталин хотел провести всеобщую амнистию. Причем он хотел использовать антисемитские настроения времен войны и свалить вину за массовые репрессии тридцатых годов на евреев.

— А почему же он не осуществил этот замысел?

— Не успел. К тому же он допустил ошибку. Он счи-тал русских не способными на большие политические операции и хотел реализовать свой замысел силами са-мих евреев. Но они на сей раз его подвели.

— Если это так, то...

— Именно так. Сталин на самом деле был величайший политический гений. Как мастер управления многомилли-онными массами людей он не имеет себе равных в исто-рии. Наполеон? Наполеон в основном был вождем массо-вых армий. И он потерпел поражение. А Сталин победил. И проживи он еще десяток лет, он вошел бы в историю как величайший освободитель. Ему простили бы все его прегрешения.

— А в чем заключалась ваша роль?

— Отбор подходящих лиц. Подготовка их к показа-тельным процессам.

— Что?! К каким процессам?!

— Сталин хотел провести по всем городам страны от-крытые показательные процессы. К ним надо было под-готовить сотни тысяч свидетелей и обвиняемых.

— Но почему мы ничего не слыхали об этом?

— Потому что это делалось почти открыто, и никто не придал этому должного значения. Почти все реабилити-рованные говорят о слухах, какие ходили в лагерях по поводу предстоящей амнистии. А кто серьезно исследо-вал тот огонь, который производил этот дым? А возьми идею, будто сам Сталин ничего не знал о массовых реп-рессиях! Мы всегда ее внедряли в сознание народа, но особенно активно это стали делать в период подготовки "амнистии". Кто исследовал массу обращений заключен-ных лично к Сталину в то время? Думаешь, что это все — случайно? Хрущев и его сообщники присвоили себе все то, что Сталин и его сообщники собирались де-лать и готовили. Если бы Сталин не был изолирован в последние годы, мы провели бы кампанию по освобож-дению так, что мир содрогнулся бы от ужаса и одновре-менно от восторга. И не было бы этого ублюдочного ли-берализма. И жизнь в стране была бы куда лучше, чем теперь. И вера в идеалы сохранилась бы. А теперь нуж-ны десятки лет, чтобы залечить раны, нанесенные стра-не Хрущевым и либералами.

Но я очень рано стал подозревать, что эта работа есть не "своего рода шедевр", а подлинный шедевр без иро-нических слов "своего рода". Дело в том, что я стал рас-сматривать марксистские произведения как явления не в рамках науки, а в рамках идеологии. А критерии оценки научных и идеологических текстов различны. Если при-нять работу Сталина "О диалектическом и историческом материализме" как сочинение идеологическое, то она бу-дет выглядеть уже не как банальная чепуха, а как вы-дающееся произведение идеологии — как вершина мар-ксизма без иронии и холуйского преувеличения. С этой точки зрения эта работа сыграла в истории нашей стра-ны роль, сопоставимую с ролью Нового Завета, а может быть, еще более значительную. Именно она позволила осуществить в стране беспрецедентную идеологическую революцию, впервые в истории создать нерелигиозное, а чисто идеологическое общество. Но это — предмет осо-бого разговора. Сейчас меня интересует другое: кто был подлинным автором этого идеологического шедевра?

Я изобрел свои собственные методы анализа языка, которые позволили мне путем сравнения этой работы и многочисленных текстов того же рода, предшествовав-ших ей, прийти к следующему выводу. Эта работа есть либо результат коллективного творчества, либо компиля-ция из различных источников. Но в ней был один глав-ный автор, определивший общую ее композицию, ее направленность, ее стиль, ее дух — ее целостность как явления идеологии. Я без особого труда установил источ-ники, из которых были заимствованы компилятором все идеи работы, или возможных ее авторов, коллективно создавших ее. Я затруднялся только идентифицировать главного автора, режиссера или дирижера группы, или самого компилятора, создавшего идеологический шедевр из жуткого дерьма марксистских текстов. Кто он — сам Сталин или неизвестный человек, уничтоженный затем по приказу Сталина?

Взвесив все обстоятельства в пользу и против первой гипотезы, я решительно отверг авторство Сталина. Ко-нечно, эта работа похожа внешне на собственные рабо-ты Сталина. Но я нашел достаточно много признаков того, что это была подделка под сталинский стиль или лишь окончательная стилистическая редактура Сталина. Но если принять во внимание сущность и масштабы идеологической революции в стране, интеллектуальное и психологическое состояние масс, характер аппарата идеологии и прочее, то нужен был интеллектуальный гений, во много раз превосходящий самого Сталина.

Я предпринял титанические усилия напасть на след этого безвестного гения идеологии. Но безуспешно. Про-шли годы. Умер Сталин. Во время своих пьяных стран-ствий по московским забегаловкам я встретил человека, который сказал мне, что это он написал интересующую меня работу. Я рассказал этому человеку о моих безус-пешных поисках. Сказал, что я дорого отдал бы, если бы напал на след автора. Он сказал, что автор — он и что дорого ему не надо, достаточно пол-литра на двоих.

Я, разумеется, не поверил этому человеку, но пол-лит-ра поставил.

— Ты мне, конечно, не веришь, — сказал он, когда мы выпили по первой стопке. — Мне никто не верил и не верит. А мне на это наплевать. Знаешь, как я написал эту галиматью? Очень просто. Я готовился к экзаменам по марксизму. Сам знаешь, какая это муть. Чтобы сэконо-мить время и силы, я собрал шпаргалки, которые ребята заготовили, и по этим шпаргалкам составил свою, мак-симально краткую и примитивную. Экзаменатор меня за-сек, закатил мне двойку и прогнал с экзамена. Шпаргал-ку, разумеется, отобрал. Где она потом гуляла, одному Богу известно. Только однажды я раскрыл сталинскую работу и глазам своим не поверил: моя шпаргалка! Ко-нечно, стиль немного изменен. Кое-что подпорчено. Но в общем и целом — моя шпаргалка!

Услыхав это, я хохотал до слез. И я поверил этому че-ловеку. Я сам сдавал десятки экзаменов. Сам делал шпар-галки. Видел такие шпаргалки, что, будь они опубли-кованы, они подняли бы нашу идеологию на еще более высокую ступень. Но такое возможно только раз в исто-рии: нужен был Сталин, чтобы шпаргалка ленивого и по-средственного студента какой-то партийной школы при-обрела функцию шедевра идеологии.

Он представился мне как сталинист, причем как не-раскаявшийся сталинист.

— Впрочем, — добавил он, — слово "нераскаявшийся" тут излишне, так как раскаявшихся сталинистов в приро-де нет и не бывает. Бывают такие, которые прикидывают-ся раскаявшимися. Но только намекни им на возможность возврата прошлого, как они сразу же обнаружат свою на-туру. Если уж ты однажды стал сталинистом, то ты им бу-дешь до гроба. А я не скрываю того, что я — сталинист. Поэтому, между прочим, я и влачу теперь жалкое суще-ствование. При Сталине я занимал высокий пост. Не буду называть тебе своего имени — это не имеет значения. Не-задолго до смерти Сталина был арестован, как и многие другие его верные соратники. При Хрущеве меня реаби-литировали. Я мог занять прежний пост, а то и повыше. Но я заявило своем категорическом .несогласии с полити-кой разоблачения "культа личности", а точнее — с отказом от сталинизма. И меня вытурили на пенсию. А ведь я мог неплохо спекульнуть на том, что я — жертва сталиниз-ма. Я на самом деле был жертвой. А я остался верен Ему в ущерб себе. Зачтется это мне перед судом Всевышнего?

Когда мы в лагере узнали о смерти Сталина, мы пла-кали, — говорит он. — Были случаи самоубийства из-за этого. Хотя с минуты на минуту ждали освобождения и реабилитации, но, узнав о разоблачительном докладе Хрущева, мы срочно устроили собрание и приняли резо-люцию, осуждающую доклад и вообще весь курс на пре-одоление ошибок сталинизма. Если бы мне в это время предложили выбирать — освобождение и восстановление моего общественного положения, но ликвидацию стали-низма, или сохранение сталинизма в прежнем виде, но продолжение моего заключения и даже гибель в лагере, — я без колебаний выбрал бы второе. Моя жизнь фактичес-ки прекратилась не с арестом, а с освобождением и реа-билитацией, ибо это означало конец Великой Эпохи, а значит, и меня самого как ее частички. Что это — плюс или минус в моем отчете перед Судом Истории?

Он боится, что не так уж много осталось жить, и пишет воспоминания. Не взялся бы я обработать их ли-тературно? Обратиться ко мне ему рекомендовал наш общий знакомый такой-то, с которым мне приходилось выпивать. Кроме того, ему хотелось бы знать мое мне-ние о его прожитой жизни — хочется суда. Я сказал, что не ощущаю в себе права и способности быть судь-ей чужой жизни.

— Суди, не бойся, — сказал он. — Суд истории есть всегда суд молодых. Интересно получается: суда истории над нами боимся не мы, настоящие сталинисты, а те, кто нас осуждает. Почему? Я начал читать его записки и ду-мать по поводу излагаемых в них фактов.

Я все время думаю о Нем. Я не могу не думать о Нем. И это меня раздражает. Кто Он такой, в конце концов, чтобы я постоянно думал о Нем?! Такой же человечишка, как и все мы. И не самый лучший из нас. Многие из нас лучше его, а о нас никто не думает. В чем дело?! По-чему?! Хватит! С этой минуты я не буду думать о Нем! Я рву Его портрет.

— Что ты там делаешь? — подозрительно спрашивает мой старший брат. Он сидит на постели, разложив учеб-ники. За столом ему места не хватает. Стол у нас малень-кий, к тому же наполовину заставлен посудой. Брат уже студент. Он кандидат в члены партии, член комсомольс-кого бюро курса. Мы сидим спина в спину, и каждое мое неосторожное движение беспокоит его. — Что ты дерга-ешься? — сердится Брат. Он оборачивается и заглядыва-ет через плечо на мои бумажки. Я от ужаса покрываюсь холодным потом. Поспешно закрываю обрывки портре-та тетрадкой по математике.

— Задачка, — говорю, — трудная попалась. Помог бы? — Просьба моя явно провокационная: Брат в ма-тематике не силен.

— Некогда, — говорит он, утратив интерес к моему дерганью. — У меня же завтра экзамен!

Осторожно собрав клочки портрета, я пробираюсь в туалет. Это не так-то просто. Комнатушка наша — всего десять квадратных метров, а живем мы в ней по край-ней мере вшестером. "По крайней мере" это означает, что у нас сверх того часто ночует муж сестры (он — сверхсрочник старшина в воинской части в ста кило-метрах от города) и деревенские родственники. Сестра, конечно, могла бы жить с мужем в его части — там у него есть комнатушка. Но жаль бросать хорошую рабо-ту в городе — она работает продавщицей в продукто-вом магазине, по нынешним временам это важнее, чем быть профессором. От родственников тоже избавиться нельзя. Они нам привозят кое-какие продукты из де-ревни, а на каникулы и в отпуск мы все ездим к ним. Правда, мы им там помогаем в работе, но все-таки на воздухе, и какой-то отдых получается.

Я бросаю обрывки портрета в унитаз и дергаю за це-почку, чтобы спустить воду. Но ничего не выходит — как всегда, сломался спускной механизм. Тоже мне "ме-ханизм"! Пара примитивных деталей, а механизм! И ломается чаще, чем часы. Часы наши тоже ломаются, но реже. Я дергаю за цепочку опять, но безрезультатно.

— Что ты там раздергался? — слышу я злобный го-лос соседки, с которой у нас сейчас вражда ( у нас по-стоянно с кем-нибудь вражда, так как в квартире семь семей). — Грамотные, а в нужнике вести себя не уме-ют! Безобразие!

Я от ужаса почти теряю сознание, встаю на унитаз и пытаюсь исправить механизм спускного бачка.

— Открой, — стучит в дверь туалета сосед, с которым у нас сейчас дружба, — я мигом поправлю.

— Я- сам, — говорю я, чуть не плача. Запускаю руку на дно бачка и открываю клапан пальцем. Вода с ре-вом устремляется в унитаз, смывая следы моего пре-ступления. Я вздыхаю с облегчением, собираюсь поки-нуть это грязное и вонючее заведение, но в последний миг замечаю, что один клочок портрета прилип к стен-ке унитаза. Причем какой клочок! С частью носа и усов. Любой обитатель квартиры сразу же узнает, кому они принадлежат. А установить, кто устроил это подлое бе-зобразие, после моих шумных приключений со спускным механизмом — задачка на пять минут для работников органов государственной безопасности. Я поспешно сдираю клочок портрета со стенки унитаза, комкаю его и сую в карман — ждать, когда в бачок снова набежит вода, нельзя, так как в дверь туалета с нетерпением ба-рабанят другие жильцы. Не забыть бы выбросить этот комочек бумаги где-нибудь по дороге в школу! Иначе мой Брат, регулярно обшаривающий мои карманы, не-пременно найдет его. И кто знает, чем это может кон-читься? В этот момент я Его ненавижу каждой клеточ-кой своего тела.

Но избавиться от этого проклятого комочка мокрой бумаги с кусочком носа и уса не так-то просто. Мне ка-жется, что сотни глаз наблюдают за каждым моим шагом и движением. И именно поэтому мое поведение кажется подозрительным, и за мной действительно начинают на-блюдать все, кому не лень. Особенно старухи. От их пыт-ливого взгляда не скроется ничто. Я уже наметил было помойку в пустом дворе и направился к ней, как передо мною словно из-под земли выросло такое существо, ис-точающее злобу и подозрение.

— А чего тебе тут надо? — зашипело существо.

— Ничего, — сказал я, — я просто так.

— Шляются тут всякие, — прошипело существо мне вслед. А ведь это существо наверняка чья-нибудь мать!

Когда я наконец избавился от криминального комоч-ка бумаги, мир для меня снова обрел краски. Выглянуло солнце. Вспорхнула стайка воробьев. Мурлыча, проше-ствовала кошка. Детишки выбежали с мячом. Ах, какая благодать! Как прекрасна жизнь! В это мгновение я обо-жал Его. Я поклялся занять у "богатых" одноклассников рубль и купить новый портрет Его, еще лучше прежнего.

Я думаю о Нем.

Прочитав этот кусок "Записок", я был потрясен мыс-лью, которая молнией вспыхнула в моем мозгу: стали-низм в основе своей не был заговором кучки злодеев и преступлением, он был стремлением миллионов глубоко несчастных людей заиметь хотя бы малюсенькую крупи-цу Света!! Вот в чем была его несокрушимая сила! Вот в чем был его непреходящий ужас! Он кончился, как толь-ко эти несчастные вылезли из своих трущоб, получили свой жалкий кусок хлеба, приобрели унитазы, о которых они раньше не смели и мечтать. Я так и сказал об этом своему Сталинисту при первой же встрече. Он вытара-щил на меня глаза — было очевидно, что он не понял моей мудрой мысли. Потом он рассмеялся. Тщательно собрал коркой хлеба отвратный соус с тарелки.

— Привычка, — сказал он. — С детства приучен це-нить каждую крошку хлеба. Это теперь люди зажрались. А мы цену хлебу знали. Веришь или нет, а иногда, остав-шись один в комнате, часами искал завалявшуюся где-нибудь корочку черного хлеба. Родители запирали шкаф-чик с продуктами на замок. Сестра имела свой шкафчик. А замочек у него был — ломом не сломаешь- Но дело не в этом. Совсем не в этом. Ты думаешь, сталинизм был делом рук голодных людей? Нет! Он был все-таки де-лом сытых. Но суть дела, повторяю, не в этом. В чем? Не знаю. Ты читай дальше. Может быть, догадаешься. А я сам не знаю, я жду, когда ты мне скажешь. То, что ты подумал, — верно. Но мне этого мало.

— Считается, что мы — злодеи, — продолжает мой со-беседник. — А злодеи не имеют переживаний, не имеют психологии. Нагляделся я на эту психологию у других. Психология! Переживания! Вот в нашем доме, в соседней квартире живет супружеская пара. Она сразу завела лю-бовника. И не одного. И он баб таскает к себе в дом при удобном случае. И вся их психология состоит в одном: выкроить удобный момент, чтобы совершить очередную банальную измену. А все их переживания — как бы не забеременеть и не подцепить венерическую болезнь. Эта-жом выше живет профессор. Есть и у него переживания: вырвать новую квартиру в своем институте, в старой ему уже недостойно жить. Вся его психология — бросить ста-рую работу и устроиться в новый институт, где ему по-обещали квартиру. Я наблюдал его, я видел, как он стал профессором. Во всей его прошлой жизни психологии этой не наскребешь и на одну страничку. А нынешних критиканов возьми. Жалуются, что их сажают в сума-сшедшие дома и лечат принудительным порядком. А зна-ешь ты, сколько нашего брата в этих психушках пере-бывало? А как нас лечили? Нас "лечили" так, что я до сих пор слово "мама" с трудом пишу. А критиканы пос-ле психушек книжку за книжкой сочиняют.

Прожили бы они хотя бы с год в тех условиях, в ка-ких я семь лет отмучился, посмотрел бы я на них. Их за дело сажают. А за что меня? За то, что я верой и правдой служил Партии? Думаешь, мне легко было? А известно ли тебе, что сначала собирались устроить образцово-показательные разоблачительные антисталин-ские процессы над такими, как я? Хотели из нас коз-лов отпущения сделать. Нас и в психушки-то посадили, чтобы подготовить к этим процессам. Только ничего из этого не вышло. Представь себе, среди нас не нашлось ни одного, кто согласился подыгрывать Им в этой за-тее. Ни одного!! Наши жертвы наперебой соглашались делать все, что мы их просили. А мы не захотели. Что это? Мы сыграли бы любую роль, если бы это было нужно для нас же, для таких же, как мы. И мы игра-ли такие роли. Но в разоблачительных антисталинских процессах — это не для нас! Случайно ли это? Поче-му? Объясни! Вы, молодые, все понимаете.

Но помни, — говорит мой Сталинист, — все то, что теперь говорят критики о нашем времени, есть отноше-ние к нему с позиций сегодняшней, а не прошлой жиз-ни. И потому это все есть ложь. Знай, в истории нашей страны время было самым ужасным, но оно было и са-мым прекрасным. Пройдут года, и о нем будут мечтать лучшие люди. О нем легенды будут сочинять. Однажды (это было в тридцатом восьмом году) пришлось мне це-лый месяц просидеть в одной камере с молодым пар-нем — "врагом народа" (так было надо для Дела). Мы го-ворили с ним обо всем с полной откровенностью с его стороны. Он ненавидел Сталина и "всю его банду". Я его как-то спросил, кем бы он хотел стать. Он сказал, что в глубине души у него таится, как это ни странно, одно желание: стать чекистом, а в крайней случае — партий-ным руководителем. Он был смелый парень, держался с достоинством, ни в чем не покаялся. Он знал, что его расстреляют. Он ненавидел тех, кто его расстреляет. Но он мечтал быть в числе расстреливающих. Что это? Эпо-ха, молодой человек! Э-по-ха! И правду о ней надо ис-кать в ней самой, а не в сочинениях уцелевших жертв. Жертвы... Кто был на самом деле тут жертвой?..

Признаюсь откровенно, я был буквально раздавлен этой речью Сталиниста. Я почувствовал себя жалким червяком, не способным не то что судить, но хотя бы в ничтожной мере понять. "Самонадеянный кретин, — сказал я себе, оставшись один. — И ты смеешь присва-ивать себе функции судьи, не будучи способным спра-виться с самыми примитивными функциями самого при-митивного человечка!"

— Как вы представляете приход сталинизма? — говорил он. — Думаете, была хорошая "ленинская гвардия", умная, с добрыми намерениями, благородная. И вот появился ма-лоизвестный проходимец, жестокий, коварный, глупый. Всех растолкал, всех оттолкнул, все себе забрал. Чушь все это! Сталин был из тех, кто в глубине исторического про-цесса работал на революцию. Это не он, а Троцкий и ему подобные примазались к революции. Троцкий потерпел поражение и был выброшен именно как спекулянт за счет революции. И другие тоже. Сталин был настоящим пре-емником и продолжателем дела Ленина. Потому Ленин в конце и взбунтовался против него. Я был со Сталиным. И нисколечко не раскаиваюсь в этом. Знаешь, сколько на-роду я к стенке поставил? Жалею, что мало.

Сталин, между прочим, любил шутить и ценил шут-ку. Был я однажды на приеме у него с другими делегата-ми съезда.

"Как у вас с приближением коммунизма?" — спросил он у одного делегата из отдаленного района страны.

"Товарищ Ленин нас учил, — ответил делегат, — что коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны. Мы, товарищ Сталин, еще только на пол-пути, так как у нас еще пятьдесят процентов населения ненаэлектризировано".

Ты бы посмотрел, как смеялся Сталин. Он несколько раз вспоминал про эти пятьдесят процентов ненаэлектризированных граждан. И смеялся. И мы, конечно. Это был самый счастливый день в моей жизни.

А санкцию на репрессии и я давал. И не вижу ничего в этом плохого. Я сам не раз исправлял списки. Кое-кого вычеркивал. Кое-кого вписывал от себя. Ну и что? А ты попробовал бы обойтись без этого! Долго бы ты протянул? Много бы ты сделал? Иначе было нельзя. Не ты его, так он тебя. И людей надо было держать в страхе и в напря-жении. Подъем нужен был. Без подъема мы ничего не сде-лали бы. Погибли бы. А подъем без страха не бывает. Сей-час не сажают. А много ли ты видишь подъема? То-то!

— Этот период, — говорит Сталинист, — психоло-гически был самым трудным в моей жизни. Потом слу-чались события и похуже, но я к ним был внутренне готов. А к тому, что произошло в тот раз, я готов не был. Я ожидал что угодно, но только не это. И знаешь, что я переживал тяжелее всего? Не готовность моих дру-зей на любую подлость, а нелепость обвинений. Неле-пость происходившего — вот что для меня было совер-шенно неожиданно и ново. Впоследствии я был на короткий срок арестован и освобожден (такое тоже слу-чалось довольно часто, между прочим). Меня обви-нили в том, что я — японский шпион. Трудно было придумать что-либо нелепее. Но к тому времени я уже имел жизненный опыт такого рода и воспринимал эту нелепость как естественную норму. Я и в этот раз пе-реживал. Думаешь, приятно потерять комфорт (пусть примитивный по нынешним понятиям), семью, люби-мую работу? Но я уже не имел никаких переживаний по поводу нелепости обвинений: я знал, что это — лишь внешняя и сугубо формальная оболочка некоего суще-ства дела. А последнее не вызывало сомнений. Мы об этом поговорим позже, когда ты дочитаешь мои запис-ки до того периода.

Вот возьми ты эту самую нелепость происходящего! Как вы теперь реагируете на нее? Смеетесь! А ведь нам было не до смеха. Мы не видели в ней ничего смешного. Я и теперь не вижу в ней ничего смешного, ибо я пони-маю ее житейский смысл и ее роль. В наше время она играла великую историческую роль. И нам надо было эту роль осваивать. А освоив ее, мы начинали ощущать гран-диозность происходившего. Благодаря этой нелепой на первый взгляд форме исторических событий мы возно-сились на вершины исторической трагедии, воспринима-ли даже свои маленькие рольки как роли богов в антич-ной трагедии. Боюсь, что ты не понимаешь этого. По-пробую растолковать.

Вот, допустим, тебя арестовали. Ни у тебя самого тог-да, ни у твоих родственников и сослуживцев не возни-кал вопрос о твоей виновности или невиновности. Раз "взяли", значит, надо. Это потом сложилось некое по-нятие о справедливости и несправедливости наказания. А сначала этого не было. Не было даже самого поня-тия наказания. Было просто "взяли". И лишь как крайне второстепенный возникал вопрос о том, под каким соусом это было сделано. Было одно: есть некое выс-шее соображение (некая высшая целесообразность), со-гласно которому с тобой решено поступить именно та-ким образом. А расправятся с тобой как с японским или английским шпионом, как с замаскировавшимся белым офицером или кулаком, как с троцкистом или как-то еще — существенной роли не играло. Это лишь извне обращали внимание на форму. Теперь стали обращать внимание. А тогда изнутри важна была лишь суть дела, и мы именно в ней и жили. Например, в таком-то рай-оне положение из рук вон плохо. Годы идут, мирные годы, а положение плохо. Почему? Не скажешь же, что причина — сама новая организация общества. Нужны виновные. Кто виноват? Не народ же, а местные ру-ководители. Почему руководители оказались плохими? Ясно, они — враги народа, шпионы, вредители, замас-кировавшиеся кулаки и белогвардейцы. Поверь, это был единственно возможный и наиболее целесообразный в тех условиях способ сохранить порядок в стране и обес-печить прогресс. Этот способ был найден опытным пу-тем и проверен в тысячах экспериментов. Таким вот путем в том самом городе было расстреляно высшее руководство, а я был направлен туда с приказанием в кратчайший срок "выправить положение", "поднять", "обеспечить" и все такое прочее. Прежнее руководст-во — жертвы. А знаешь, сколько они загубили народа, прежде чем их самих "шлепнули"? Когда я ехал туда, я заранее знал, что и я буду "выправлять положение" любой ценой, что и меня почти наверняка через какое-то время тоже "шлепнут" как врага народа. И все-таки ехал. И все-таки делал. Не думай, что это был страх или безвыходность. Вместо меня рвались ехать многие дру-гие. Я заранее знал, что если меня захотят убрать, то предъявят самые нелепые обвинения. Я был к этому уже подготовлен. Для меня, повторяю, был важен сам тот факт, что уберут, а не форма, в какой это сделают. Нелепость формы была как раз самым разумным в дан-ной ситуации, ибо вина была не в людях. Вины вооб-ще не было, были причины, а они не зависели от людей. Суть дела была не в наказании, а в том, что тре-бовалось это "выправить", "поднять" и прочее, причем любой ценой. Нелепость формы означала то, что объяс-нения невозможны и излишни. Понял?

Смотри, что получается. Если нужно описать собы-тия нашей жизни, то и говорить вроде нечего. Несколь-ко строк достаточно. А если нужно понять их, то нуж-но часами говорить, целые книги писать. Откуда такая диспропорция? Почему ничтожные события требуют грандиозных теоретических построений? Компенсация за ничтожность? Или на самом деле события не так уж ничтожны?

После уроков комсорг класса повел меня в комнату комитета комсомола. Здесь сидел симпатичный парень лет двадцати пяти. Я сразу догадался, что он из ор-ганов. Я испугался: неужели все-таки моя проделка с портретом Его стала известна Им? Такая возможность казалась мне вполне реальной, мы все считали, что от органов нельзя ничего скрыть, что им все становится известно. И это было действительно так. Мы лишь не знали механизма этого всевидения органов — того, что мы сами суть детали этого механизма. Мы остались вдвоем с чекистом.

Через несколько минут я без всяких колебаний под-писал согласие быть осведомителем органов. Мое пер-вое задание как чекиста (ты теперь чекист, сказал мне парень из органов) заключалось в следующем: чаще встречаться с девушкой, с которой я давно дружил и бывал у нее дома, чаще бывать у нее, приглядываться и прислушиваться ко всему, что происходит у нее дома, в особенности к разговорам отца, занимавшего крупный пост где-то, и к знакомым его, бывающим в городской квартире и на даче. Я с удовольствием согласился вы-полнить это задание не столько потому, что частень-ко подкармливался в этой семье, сколько из какого-то необъяснимого энтузиазма, вспыхнувшего во мне. Я почувствовал себя приобщенным к некоему Велико-му Делу, участником Великой Истории... И я думал о Нем. Я любил Его. Я любил только Его.

— Я прочитал вашу тетрадь о первом предательстве, — сказал я Сталинисту. — Вы о нем писали с большей под-робностью и с большим чувством, чем о первой любви. Кстати, вы первую любовь и дружбу предали. Ради чего?

— Верно, — согласился он, — предал, потому что сам факт первого предательства был для меня явлением го-раздо более серьезным, глубоким и возвышенным, чем первая любовь. Первая любовь всегда'бывает неудачной. Первое предательство — никогда. Первая любовь остав-ляет в самом лучшем случае едва заметную царапину в душе, первое предательство прокладывает глубочайшую колею, по которой затем катится вся ваша жизнь. Но я бы хотел обратить ваше (он иногда обращается ко мне на "вы", когда пускается в глубокомысленные рассуждения) внимание на один аспект предательства, который вы на-верняка не заметили в моих записках. Это и понятно. Я сам стал осознавать его только много лет спустя, когда предательство утратило прежний смысл и значимость.

Вы знаете, что такое Бог? Бог есть Одиночество, Аб-солютное и Вечное Одиночество. Если ты — Бог, к кому ты заглянешь в гости, с кем прошвырнешься часок-дру-гой по улице, с кем посидишь в забегаловке, с кем пого-воришь по душам, с кем поделишься своей радостью или печалью?.. А если ты — Бог немощный и непризнанный, ты одинок вдвойне, ибо у тебя нет такой компенсации за твое одиночество, как всевидение и всемогущество. Тог-да ты есть самое жалкое существо на свете. Став донос-чиком и предав свою первую любовь и дружбу, я почув-ствовал себя Богом. Этого теперь никто понять не может. Но не думай, что это было легко. Расплатой за это при-общение к Богу было одиночество. Оно преследовало меня всю жизнь. Всегда и везде. Дома. На службе. В ком-пании друзей и родных. Среди сослуживцев. Я не могу тебе этого объяснить, но чувство одиночества ослабева-ло во мне только тогда, когда я оставался один, а глав-ным образом — когда я оставался наедине со своими жертвами и обрекал кого-то на жертву. Мы же были па-лачами. А палач немыслим без жертвы. Безработный па-лач — это тоска сплошная. Слыхал ты о чем-либо подоб-ном? А я вот уже много лет — безработный палач.

Ты не поверишь, — продолжает он (я молчу, мои фун-кции с ним сводятся к молчанию), — но я горд тем, что сумел предать свою первую любовь и дружбу, преодолеть в себе человека в этих человеческих слабостях. Сочиняя свои подробнейшие отчеты для органов, я ощущал в себе демоническую силу и власть. Моим начальникам прихо-дилось даже слегка сдерживать мое рвение, снижать ли-тературную возвышенность моих доносов и ориентиро-вать меня в более трезвом и практическом направлении. Они сами (как и я) не понимали моего состояния боже-ственной возвышенности и приобщенности, рассматри-вая его как "революционную романтику" и считая необ-ходимым подкрепить ее столь же революционной "дело-витостью".

"Из тебя отличный чекист выйдет, — говорили они мне, похлопывая меня по плечу. — Только для этого, парень, надо учиться, учиться и учиться. Знаешь, чьи это слова? Знаешь, конечно. Языки иностранные учить надо. Книги читать. Музыку слушать. На выставки ходить. Надо все знать. Это нам пришлось от церковно-приходской школы сразу прыгать на вершины пре-мудрости. А вам советская власть все условия создала. Только учитесь! Овладевайте знаниями! Без этого мы не сможем удержать завоевания Октября и продолжить их до победы коммунизма во всем мире. Понял?"

Я понимал все и без этих слов. Но слушать эти слова мне было бесконечно приятно. Они для меня звучали как гимны божественной красоты.

Ты думаешь, я верил в марксистские сказки о светлом. будущем? — продолжает свою исповедь Сталинист. — Нет, никогда. И из моих сверстников никто в это не верил. Нам не надо было верить в это будущее, ибо оно уже было в нас самих. Думаешь, мы чего-то боялись? Нет. Зачем нам бояться, если все вокруг было наше. Это был наш мир. Ду-маешь, мы из корысти были такими? Нет. Мы имели все, ибо мы хотели малого. А тот, кто хочет мало, имеет тем самым много. Одно было плохо: одиночество. Но стран-ное дело, именно этим я дорожил больше всего на свете. Почувствовав себя одиноким, я почувствовал себя Богом. Почему так?!

— Роль стукача, — говорит Сталинист, — была почти открытой. Обычно ею гордились. Окружающие какими-то непостижимыми путями сразу распознавали, что ты — стукач. Я тоже мог с первого взгляда распознать стукача. Но объяснить, как это происходило в моем сознании, я не могу. Уже через несколько дней мои соученики дога-дались о том, что я стал стукачом. Возможно, комсорг класса догадался, кто был тот парень, с которым он ос-тавил меня наедине в комитете комсомола, и разболтал об этом. Между прочим, я на него не донес. Вообще, в мои функции не входило писать обычные доносы. Я вы-полнял всегда "особые" задания.

— Считается, что сочинять доносы — дело нехитрое, — говорит Сталинист, — и что никаких особых эмоций до-носчик не имеет, если не считать мелкого злорадства (что бывает редко). Это неправда. Мне мой первый донос сто-ил больших трудов и сильных переживаний. Я был при-общен к Великому Делу и наделен Великим Доверием. Мне хотелось написать не просто донос, но донос вы-дающийся, можно сказать — Донос с большой буквы, донос всех доносов. Я мечтал о том, какой эффект мой Донос произведет в органах, как его будут изучать высо-кие начальники, как он дойдет до Него самого, и он даст указание сразу присвоить мне высокое офицерское зва-ние и назначить на высокий пост. Я мечтал о том, какую кипучую деятельность я разовью по борьбе с врагами на-рода. Такую кипучую, что все предшествующее ей померкнет. И враги народа меня убьют за это (в этом месте я даже прослезился), а Он велит поставить мне памятник на Красной площади и похоронить меня рядом с Мавзо-леем. Но чтобы сочинить такой эпохально выдающийся Донос, нужен был хоть какой-то материал. А у меня его не было совсем! Отец моей подружки и его друзья гово-рили одну чепуху, а выдумать что-нибудь самому — мне для этого еще не хватало жизненного опыта. Я мог вы-думать все, что угодно, о своих школьных товарищах или родных — я знал этих людей и их жизнь. Но жизнь взрос-лых такого рода и ранга, как отец моей подружки, я не знал совсем. Инстинкт удерживал меня от вымысла. По-тому я с педантичной точностью фиксировал все встре-чи порученных моему наблюдению людей и их передви-жения, с нетерпением ожидая, когда мне представится случай подслушать что-то серьезное в их разговорах. Но такой случай не приходил. Спасло меня другое — мой собственный спад в моем отношении к Нему. Период моей безмерной любви к Нему сменился периодом нена-висти. Я, голодный и продрогший, мотался вечером по городу, проклиная Его. И тут меня осенило: а что, если я эти мои собственные слова ненависти к Нему при-пишу отцу моей девушки и его друзьям?! "Если уж я додумался до таких слов, — думал я, — то они до этого додумались наверняка. Они же умные люди!" Так я и по-ступил. Поздно ночью я позвонил по телефону (этот те-лефонный номер мне было ведено запомнить "навеч-но"), назвал пароль и свою кличку и в условленном месте передал свое "чрезвычайное сообщение".

Я спросил, какими были последствия доноса. Он ска-зал, что его очень похвалили, но не за его "чрезвычайное сообщение", а за точность и детальность в фиксировании имен, встреч, передвижений. И это его сильно разочаро-вало. Я сказал, что я имею в виду последствия для тех, на кого он написал донос. Он посмотрел на меня с недоуме-нием.

— А какое это имеет значение? — сказал он серди-то. — Речь ведь идет обо мне, а не о них. Деньги тебе плачу я, обедами тебя кормлю я, а не они. Но если уж это тебя так волнует, могу утешить: их арестовали, но гораздо позже, и мой донос, судя по всему, не сыграл в этом деле никакой роли. А жаль! Такой хороший был донос!

— Какова же в таком случае была цель вашего "осо-бого задания"? — спросил я.

— Этого никто не знает, — сказал он. — Может быть, проверка, может быть, тренировка, может быть, просто на всякий случай. Но это — не наше дело. Важно — как мы сами относились к таким "особым заданиям". Это теперь научились доносы облекать в благопристойную форму и делать их так, что не придерешься. А для нас они имели первозданный великий смысл: Донос! И в их незамутненной чистоте и непорочности было куда боль-ше нравственности, чем теперь. Жизнь — сложная шту-ка. Мы думали, что строим рай, живя в аду, а на самом деле мы строили ад, живя в раю. Рай был! И донос был свидетельством нашего пребывания в нем и правом на это. Не один донос, конечно. И многое другое, что те-перь тоже порицается. Рай был, и больше уже никогда не повторится. Дело в том, что такое бывает в истории каж-дого общества только один раз — в его юности. У нас все было впервые. Мы во всем были первыми. И в доносах тоже. И в предательстве тоже. Точнее говоря, это теперь воспринимается как донос и предательство, уже в сфор-мировавшемся виде. А когда это возникало (когда мы это изобретали впервые), это не воспринималось как донос, как предательство. У этого была другая цель, другие мо-тивы, другие названия. Пусть мы творили злодейство. Но это была юность злодейства, а юность — это прекрасно.

— Нет, — сказал я. — Меня не интересуют законы истории, историческая целесообразность и прочие объ-ективные, не зависящие от воли людей явления. Меня интересуют мотивы поступков людей и их отношение к своим поступкам. Если вы хотите, чтобы я был Судьей, дайте мне возможность лицезреть отдельного человека, а не некую безликую историю.

— А отдельного человека не было, — сказал он. — Была история, и больше ничего не было, — вот в чем загвоздка.

— Но были же палачи и были же жертвы, — говорю я, — а они персонифицированы.

— Мир не делится строго на добродетельные жерт-вы и греховных палачей, — говорит он. — Я был пала-чом, но в качестве палача я был одновременно и жерт-вой. Я постоянно жил под угрозой ареста, как и многие другие. Я в любую минуту был готов потерять приоб-ретенное благополучие и ехать в нищую, грязную, страш-ную глушь "поднимать", "выправлять", и всегда "любой ценой". Однажды меня арестовали. Но вскоре почему-то выпустили — и такое в наше время случалось. Хотя меня выпустили, сам факт ареста означал, что меня рано или поздно арестуют вторично, и тогда меня не выпус-тят ни в коем случае. Я знал, что меня ждет. Ну и что? Я работал с еще большим остервенением. Моя предан-ность Партии и лично Ему от этого еще более окреп-ла. Хотя я был под арестом всего несколько недель, за этот короткий срок в моем учреждении прошли собра-ния, на которых мои коллеги и друзья выступали с гнев-ными разоблачительными речами и приводили много-численные примеры моей вредительской деятельности. И что самое забавное, многие мои действия действи-тельно легко было истолковать так. Ничего особенного в поведении моих друзей и сослуживцев не было — я сам не раз принимал участие в таких операциях. Мои родные тоже успели предать меня. Дети написали заяв-ления в комсомольскую организацию, в которых отре-кались от меня, клеймили меня как врага народа, про-сили оставить их в комсомоле, просили дать им любое опасное поручение, чтобы они "искупили свою вину". Жена настрочила в органы чудовищное письмо о моей враждебной деятельности. Когда меня выпускали на свободу, следователь дал мне почитать эти "докумен-тики". Мы повеселились на славу. Дома меня встрети-ли с распростертыми объятиями, — признаюсь, у меня была хорошая семья, хорошая преданная жена и любя-щие дети. И я никогда не напоминал им об этих "документиках" — я был сыном своего времени и прекрасно понимал их. Я их не осуждаю. На работу я вернул-ся с повышением — и такое бывало. А кое-кто из моих бывших "разоблачителей" был, в свою очередь, аресто-ван как враг народа. И я сам принимал участие в со-браниях по их разоблачению. Все это было в порядке вещей. Эмоции, конечно, возникали. Но совсем не по поводу несправедливости происходящего. Происходя-щее было справедливостью, высшей справедливостью. Сколько перед моими глазами прошло жертв, сосчитать невозможно. И палачей тоже. Скажу вам не в порядке самооправдания, а как человек, переживший все это: теперь судить поздно, а тогда судить было в принципе нельзя. Суд — это все-таки признак некоторого благо-получия, устроенности. А в то время просто не было условий для суда — мы до него еще не доросли тогда. Теперь мы доросли до этого уровня, а судить уже не-кого: поздно. История уж вынесла свой приговор. Лю-ди умерли или доживают жизнь, опустошенные. Судить вам надо самих себя, своих современников. А вы бои-тесь этого и судите прошлое: это теперь безопасно. Больше мужества теперь нужно для защиты прошлого, а не для осуждения его.

Когда срок жизни истечет, Пускай подымут всех из тленья И за былые преступленья Прикажут полный дать отчет. И палачи заговорят, Что за идею жизнь отдали, Что сами тоже пострадали Или не знали, что творят.

Я ж смело выступлю вперед И так скажу: прости их, Боже! Мы, жертвы, виноваты тоже Уж тем, что были мы — народ.

А что касаемо наград, Не посчитай за злую шутку, Хотя бы на одну минутку Верни меня в тот прошлый ад.

— Бытовые условия тогда были ужасные, — говорит он. — Мы не раз обращались в органы местной власти с просьбой помочь в каком-то пустяковом деле. Нам каж-дый раз отказывали. Я высказал откровенно все то, что думал по этому поводу, агитатору. Я был уверен, что он сообщит о моих настроениях в органы и меня сразу аре-стуют как врага народа. И не только меня. И отца забе-рут. И старшего брата тоже. Не может быть, чтобы он сам додумался до всего этого, так рассудили бы в органах, его наверняка подучили старшие. В мыслях я уже видел себя на допросе, высказывающим всю правду.

Но агитатор на меня не донес. Он выслушал меня. Ска-зал, что у меня — здоровое пролетарское нутро, но что я многого еще не понимаю. И пригласил меня к себе домой.

— Почему он не донес?

— Потому что он был настоящий коммунист.

— Что это значит?

— Трудно пояснить. В общем, член партии с дореволю-ционным стажем. Сидел в тюрьмах. Участник Гражданс-кой войны. Орден за Перекоп. Занимал пост в каком-то министерстве, а жил с семьей в небольшой комнатушке в коммунальной квартире. Ходил в старой шинели. Помо-гал людям "правду" искать. Он целый год возился с нашим делом, пока не добился своего. В тридцать восьмом его расстреляли как врага народа. Нам объяснили: мол, при-кидывался, чтобы скрыть нутро.

— И вы поверили?

— У нас не было проблемы веры или недоверия. Нам достаточно было объяснения. Оно было нам понятно. По-том кто-то пустил слух, будто те наши письма не дошли до Самого из-за Агитатора. И мы возненавидели его.

— А почему его расстреляли?

— Потому что он был настоящий коммунист. Тут дей-ствует общий закон: те, кто делает революцию, уничтожа-ются после революции, ибо реальные результаты револю-ции никогда не соответствуют их целям и их поведение не соответствует реальным условиям после революции.

— О чем же вы с Агитатором разговаривали?

— Обо всем. Он помог мне преодолеть мой душевный кризис. Знаете, в то время существовала негласно систе-ма опеки отдельных молодых людей со стороны старых членов партии. Иногда им поручали "поработать" с не-устойчивым молодым человеком. А чаще они это дела-ли по своему почину, какими-то необъяснимыми путями догадываясь о том, кто именно нуждался в их помощи. Эта форма идеологического воспитания исчезла, остав-шись совершенно незамеченной и неоцененной писате-лями и теоретиками. А между тем ее роль огромна. Я того Агитатора до смерти не забуду. Он спас меня, направив на верный путь.

— В ваших записках нет ничего по поводу ваших встреч и разговоров. Не могли бы вы сейчас припомнить что-то?

— Это невозможно было записать и тем более запом-нить. Часто это были просто молчаливые прогулки и чаепития. Один разговор все-таки вспоминаю в связи с этим. "Если мне сейчас скажут, что сейчас тебя рас-стреляем, — говорил он, — и если бы я еще до рево-люции знал, что меня ожидает именно это, я все равно жил бы и действовал так же. Пойми, дело не в послед-ствиях и результатах революции. Дело в самой револю-ции. Это была наша, народная революция. И наша с тобой задача — во что бы то ни стало продолжить ее, жить так, будто и сейчас происходит эта наша, единст-венная и неповторимая революция. Люби Его! Он — символ революции. Когда Он умрет, умрет и революция".

В записках внезапно прекратились упоминания име-ни Сталина. После предшествующих пылких проявле-ний исступленной страсти к Нему это показалось мне странным. Но мой собеседник уверил меня, что ничего странного в этом нет. Любовь к Нему в нем никогда не ослабевала. Он до сих пор бесконечно любит Его и аб-солютно предан Ему. Но любовь не есть нечто такое, что вечно переживается в том же виде, как в самом на-чале. Любовь к Нему определила направление его жиз-ни, установила рамки его личности, дала исходные сти-мулы. На этом ее роль кончилась. Она не исчезла, по-добно тому, как начало жизни сохраняется в ее зрелом состоянии. И потом, что такое была любовь к Нему? Ведь Он — не женщина, не еда, не вино, не одежда. И не друг. И вовсе не Отец. Он был символом. А лю-бовь к символу — это есть лишь определенная ориен-тация на Возможное, ожидание этого Возможного и же-лание его. Это было предчувствие неотвратимого хода жизни и принятие его. Это приняло форму любви. А когда началась сама жизнь в этом направлении, т. е. когда он добровольно ринулся в поток жизни, любовь к Нему утратила смысл. Гораздо больший смысл стало приобретать обычное человеческое чувство: ненависть. Но оно было человеческое. И потому оно не играло роли движущей силы их жизни. Движущей силой оста-валась любовь, ибо она была в самом начале и в бере-гах их бурного потока. Иначе говоря, ее не было ни-когда в обычном человеческом смысле, и потому она не могла исчезнуть. "Ты меня понимаешь? — сказал он. — Я знаю, что это слишком мудрено для людей. Но по-верь, я все это надумал сам. С той минуты, как меня арестовали, я только тем и занимался, что думал. Я кое-что еще похитрее этого надумал. При случае расскажу".

— Перед самым окончанием института (я уже сдал государственные экзамены и приготовился к защите дипломной работы) я написал письмо Ему, — гово-рит Сталинист. — Жаль, оно не сохранилось. Сейчас вос-произвести его невозможно. Суть письма такова. Я заве-рял Его в безусловной моей преданности Партии и лично Ему, в том, что любовь лично к Нему определила всю мою жизнь, что я прошу дать мне самое трудное задание, использовать на самом трудном и опасном участке борь-бы за коммунизм. Это теперь рассматривают подобные письма как хитрый карьеристический прием. Но я писал это письмо совершенно искренне. Я хотел быть настоя-щим коммунистом и сгореть на самоотверженной рабо-те ради идеалов Партии. Ни о какой карьере я не думал. Самое большее, о чем я мечтал, это — хорошая работа, койка с простынями в общежитии, в крайнем случае — отдельная комнатушка, чистая одежда без заплат, еда до-сыта, дружный коллектив, совместный культурный от-дых, бурные партийные собрания, героический труд, бес-сонные ночи над изобретениями... В общем, моя мечта не шла дальше того, что показывали в фильмах и писали в книжках того времени. И то, что мое письмо Ему мог-ло сыграть решающую роль в моей карьере, не прини-малось в расчет заранее. Мне даже хотели сначала дать взыскание за это письмо. Но присутствовавший на со-брании представитель городского комитета партии по-хвалил письмо за искренность и хороший порыв. Потом что-то случилось "в верхах", моему письму решили при-дать форму "почина снизу" (тогда это было обычное де-ло — всякие начинания) — стремления выпускников ин-ститутов ехать на работу в отдаленные места страны. Весь наш выпуск разбросали по самым глухим местам Сиби-ри. Ребята меня возненавидели за это. Один мой близкий друг обозвал меня за это шкурой и сволочью. От меня от-казалась девушка, на которой я собирался жениться. Я выступил на общем партийно-комсомольском собра-нии с критикой "нездоровых настроений" у отдельных представителей нашего здорового и политически зрело-го коллектива. И открыто, честно, по-партийному назвал своего бывшего друга. Его не допустили до защиты дип-лома, исключили из комсомола. Вскоре он исчез и ни-когда не встречался на моем пути. Я не мстил ему. Я был искренне возмущен его оценкой моего порыва. Он стал моим врагом. А враг в то страшное время был всегда враг смертельный. Революция не закончилась с Гражданской войной. Для нас она только еще начиналась.